ЛАБИРИНТЪ.
ЛАБИРИНТЪ.
Романъ.
I.
I.
II.
II.
Лабиринт, Капустина Надежда Яковлевна, Год: 1891
Время на прочтение: 156 минут(ы)
Гостиная, въ которой сидло общество, дв дамы и мужчина — небольшая и тсно заставленная комната. У открытаго рояля стоятъ зажженныя свчи и разложены ноты. Врно недавно еще кто-нибудь игралъ. Керосиновыя лампы скупо освщаютъ комнату.
— Женщины этого художника совершенно лайковыя куклы съ нарумяненными щеками, сказала худощавая и бойкая барышня, и самодовольно подумала, что у нея это остроумно вышло.
— Что касается до меня, то я люблю женщинъ-куколокъ, съ ними проще, вяло, возразилъ молодой человкъ и дланно улыбнулся, скрывая какое-то раздраженіе.
— У всякаго барона своя фантазія, — слегка картавя на р, колко замтила красивая и полная блондинка.— Вашъ вкусъ мы знаемъ давно…
Онъ оглянулся на нее съ выраженіемъ холодной непріязни человка коротко съ ней знакомаго.
— Мн очень лестно, что вы знаете мой вкусъ, проговорилъ онъ насмшливо.
Та покраснла и отвернулась.
Низенькая лампа съ абажуромъ, стоявшая посреди круглаго стола, у котораго они сидли, хорошо освщала всхъ. Лицо блондинки было печально и блдно. Что-то сухое и раздражительное виднлось въ чертахъ барышни, особенно въ линіяхъ подбородка и рта. Рзкія, но красивыя черты господина и его сжатый ротъ при яркомъ освщеніи снизу казались еще рзче. Темная борода и волосы длали его старе его тридцати двухъ, трехъ лтъ. Онъ былъ не столько красивъ, сколько обладалъ той импонирующей вншностью, которая невольно привлекаетъ многихъ женщинъ, заставляя ихъ предполагать за ней много скрытаго и интереснаго.
— Знаете, Всеволодъ Андреевичъ,— воскликнула съ игривостью въ голос худощавая барышня, — только и отдыхаю на Передвижной выставк, я обожаю Передвижную…
— И передвижниковъ?..
— Какой вы злой. Можетъ быть… Она засмялась рзкимъ смшкомъ, и стала перебирать художниковъ, давая имъ аттестаты съ такимъ апломбомъ, какъ будто знала каждаго, какъ свои пять пальцевъ. Молодой человкъ, имвшій между ними много пріятелей, слушалъ ее съ небрежнымъ вниманіемъ, хотя видно было, что онъ думаетъ о чемъ-то другомъ, непріятномъ.
Блондинка машинально перебирала листы альбома съ фотографіями, и въ то же время чувствовала выступавшія на глазахъ своихъ слезы. Она старалась и не въ силахъ была ихъ прогнать, раздражалась и мучилась: ‘А, такъ онъ не хочетъ мириться!.. Самъ-же меня обвиняетъ и вызываетъ нарочно на дерзости. Ну, и пусть… Будетъ жалть потомъ… Притворство, скрытность, ложь — все для него-же… Пусть, пусть… Богъ съ нимъ…’ И вдругъ она представила себ маленькую сухую фигуру своего мужа ученаго. ‘Энтомологъ’, ‘нашъ старикъ’, вспомнилось ей, какъ они вмст называли его въ счастливыя времена. Она криво, болзненно усмхнулась и взглянула на открытую дверь въ столовую, гд вс сидли еще за чаемъ и откуда слышались споръ и шумные голоса. Ей хотлось встать и уйти, но она нарочно осталась. Онъ на зло ей кокетничаетъ съ этой барышней, а она врно ужъ вообразила, что онъ влюбленъ и готовъ подъ внецъ… Нтъ, онъ все-таки любитъ ее, Нину. Да, она будетъ сидть здсь, на зло ему, и не позволитъ ему потшаться!
— И я, Всеволодъ Андреевичъ, пишу стихи, донесся до нея точно откуда-то издали самоувренный голосъ барышни.
— Вотъ какъ?!— стараясь выразить любезное удивленіе, отвтилъ молодой человкъ.— Это интересно. Покажите когда-нибудь.
— Ахъ, вы литераторы такой строгій народъ… Я никогда не ршусь… прибавила она съ выраженіемъ милой стыдливости.
— Такъ зачмъ-же вы сказали въ такомъ случа? спросилъ онъ серьезно.
— Если позволите,— проговорила она робко.— Только какъ-же это устроить?
— Занесите ихъ ко мн когда-нибудь. Пушкинская, шесть. Visible отъ трехъ до пяти.
‘Наши часы назначаетъ, съ горечью сообразила блондинка. И зоветъ ее къ себ нарочно, чтобы я не могла разсчитывать застать его одного… Это ужъ слишкомъ’!
Барышня сіяла.
— Вамъ вслухъ ихъ прочесть, Всеволодъ Андреичъ?
— Ну, нтъ, Вра Васильевна, авторы народъ опасный… Я самъ прочту, если позволите. Вдь немного? осторожно освдомился онъ.
— О, только нсколько пьесъ… Одна поэма… и она начала подробно перечислять свои произведенія, въ то время какъ ея собесдникъ разсянно оглядывался по сторонамъ, даже не задвая взглядомъ блондинки.
Въ дверяхъ столовой съ скучающимъ видомъ показался немолодой господинъ. Онъ оглядлъ сидящихъ внимательнымъ и быстрымъ взглядомъ, насмшливо подумалъ про Всеволода Андреевича: ‘кто съ кмъ, а этотъ вчно съ дамами’ — и остановилъ свои живые глаза на блондинк.
Та почувствовала на себ чей-то взглядъ и съ недоумніемъ подняла свои красивые, безъ блеску глаза.
Вошедшій, вдругъ оживившись, сказалъ себ:
‘Вотъ они глаза моей ‘Маріи’!.. Какъ это я раньше ихъ не замтилъ?.. Именно такіе простые и ясные… Наконецъ-то нашелъ ихъ… Жаль, печальны сегодня… Ну, да все равно’. Онъ сейчасъ-же ршилъ, что непремнно упроситъ ее дать ему хотя одинъ сеансъ, быстрой своей походкой подошелъ къ ихъ столу и остановился около блондинки. Она снова опустила глаза на альбомъ.
Вра Васильевна, не смотря на свое увлеченіе разговоромъ, замтила тотчасъ вошедшаго, узнавъ въ немъ Зарцкаго, извстнаго художника. У нея была слабость къ извстностямъ и она постаралась принять граціозную позу. Онъ остановился послушать, о чемъ разглагольствуетъ она, эта видимо претенціозная двица, намреваясь завести разговоръ съ блондинкой, и всталъ между ихъ стульями.
Вра Васильевна продолжала говорить о своихъ работахъ, о литератур, искоса посматривая на прямой профиль художника, съ небольшой клиновидной бородкой. Такія лица встрчаются между крестьянами средней Россіи, только на этомъ лиц ясно сквозили талантъ и высокій здравый смыслъ, и это длало его физіономію подвижной и выразительной. Теперь онъ презрительно сощурилъ глаза и сжалъ губы. ‘Точно изъ христоматіи валяетъ!’ — насмшливо подумалъ онъ про барышню и, повернувшись къ блондинк,— сказалъ ей мягкимъ голосомъ:
— Что это вы разсматриваете, Антонина Романовна?
— Альбомъ, отвтила она не вдругъ низкимъ груднымъ голосомъ и подняла на него свои печальные глаза.
Онъ хотлъ ссть рядомъ съ ней, но литераторъ поднялся во весь свой высокій ростъ, потянулся и сказалъ ему своимъ небрежнымъ тономъ:
— У меня къ вамъ маленькое дло есть, Николай Николаевичъ. Онъ взялъ его легко за талію и повелъ въ дверь кабинета.
Художникъ былъ почти на голову ниже его, но шире и немного сутуловатъ отъ манеры держаться. Его свтлые длинноватые волосы придавали ему артистичный видъ, тогда какъ литераторъ, съ своими коротко остриженными и гладко причесанными волосами, походилъ скоре на обднвшаго дворянина-помщика, какимъ онъ и былъ впрочемъ. Они были земляки съ Зарцкимъ и даже изъ одного узда и большіе пріятели, можетъ быть потому, что мало въ чемъ сходились.
— Какой онъ милый и любезный этотъ Коноваловъ, неправда-ли?— спросила блондинку Вра Васильевна, съ чуть примтною язвительностью. Она втайн завидовала красот Антонины Романовны и съ удовлетвореннымъ тщеславіемъ думала, что вотъ литераторъ говорилъ съ ней, а не съ этой глупенькой и пустой барыней, которую вс называютъ красивой.
Антонина Романовна холодно сощурила свои темные глаза и процдила сквозь зубы:
— Да, кажется…
Затмъ она порывисто встала и пошла, направляясь въ столовую.
Въ столовой, узкой комнат, за длиннымъ столомъ сидло человкъ десять гостей.
Хозяинъ дома, господинъ лтъ сорока, съ нмецкой физіономіей, профессоръ консерваторіи и артистъ, молча слушалъ, оглядывая всхъ своими холодными срыми глазами. Жена его, видная полная женщина, лтъ тридцати, сидла возл низенькой старухи, своей матери, и горячо съ нею бесдовала по поводу остатковъ ситца и цвтной бумазеи. По временамъ слышались отдаленные дтскіе возгласы: — Мама!.. Ма-а-ма!..— сопровождаемые пискомъ и плачемъ. Тогда она вскакивала и убгала, а черезъ минуту опять возвращалась. Мужъ всякій разъ провожалъ и встрчалъ ее холоднымъ, недружелюбнымъ взглядомъ, и она слегка пожималась подъ этимъ взглядомъ, уныло предчувствуя, что когда вс уйдутъ, онъ опять ее будетъ вычитывать, что она не уметъ выдержать дтей, не уметъ гостей занять, что она плохая хозяйка… Помщавшаяся съ нею рядомъ молоденькая хорошенькая двушка, походившая на сидвшаго противъ нея сдого господина, жадно слушала, о чемъ говорятъ ‘большіе’, которыхъ она называла такъ еще по дтской привычк. Она вбирала все въ свою русую головку, стараясь проникнуть въ смыслъ всхъ этихъ споровъ о направленіяхъ въ музык, о какой-то тамъ ‘народности’ и пр. Повинуясь молодому порыву, она нсколько разъ раскрывала свой ротъ, чтобы принять участіе въ общей бесд, но тотчасъ краснла и не произносила ни звука.
— Вы что-то хотли сказать?— мягко, но съ привычной наставнической интонаціей обратился къ ней сухощавый и низенькій пожилой человкъ, уже съ просдью въ прямыхъ свтлыхъ волосахъ и бород. Самымъ характернымъ въ немъ было какое-то пріятное благообразіе и въ чертахъ лица, и въ выраженіи, и въ манерахъ. Это былъ ‘нашъ старикъ’ профессоръ Бёмеръ, мужъ Антонины Романовны.
Молоденькая барышня еще больше покраснла и свжимъ голоскомъ своимъ торопливо проговорила:
— Нтъ. Право-же нтъ. Я такъ…
‘Нашъ старикъ’ увидлъ входящую жену и ласковымъ взглядомъ позвалъ ее ссть рядомъ съ нимъ на пустой стулъ, съ другой стороны.
— Нтъ, жарко здсь, — нетерпливо сказала Антонина Романовна, отошла и отвернулась къ стн. Она оперлась рукой о крошечный столикъ и стала разсматривать знакомыя ей давно оленьи головы изъ гипса и дичь въ медальонахъ. Ее мучили горькія мысли.— ‘А Всеволодъ такъ и не подойдетъ ко мн во весь вечеръ… Господи, какая тоска!’
Хозяинъ увидлъ, что она одна, и подошелъ къ ней:
— Безконечные споры!— сказалъ онъ съ любезной слащавостью въ голос, которую считалъ необходимою въ обращеніи съ дамами.— Воображаю, какъ вамъ надоло насъ слушать!
Она насильственно улыбнулась.
— Я привыкла. Александръ омичъ любитъ спорить, и у насъ постоянно гости, а то мы между собой…
Но сегодня ‘нашъ старикъ’ говорилъ мало, только тогда, когда видлъ, что его слушаютъ со вниманіемъ. Онъ не любилъ тратить слова и рдко забывалъ, что онъ ученый и уважаемый профессоръ.
Музыкальный критикъ, молодой человкъ, спорилъ не горячась, методически и благовоспитанно, осыпая слушателей массой иностранныхъ техническихъ словъ. Онъ доказывалъ, что архитектура и музыка, какъ сказалъ Гёте, одно и то же, и утверждалъ, что строгій стиль необходимъ какъ для той, такъ и для другой. Старикъ, отецъ молодой двушки, литераторъ-народникъ, никого не слушая, кричалъ свое объ обращеніи къ народной музык, объ аккомпанимент мелодіей. Молодой и скромный скрипачъ хохолъ молча слушалъ и только внутренно изумлялся.— ‘Что-же съ того, спрашивалъ онъ себя, что Гёте сказалъ про архитектуру и музыку? Тамъ — форма, тутъ — звуки. И какъ эти ученые несутъ! Какъ въ млин крыльями, крутятъ языкомъ, а словами, какъ мукой, такъ и сыплютъ’. Черноватый господинъ, пвецъ, потерявшій голосъ, съ острыми, точно очиненными чертами лица и крошечными жесткими глазками, шумлъ и горячился больше всхъ. Онъ кричалъ, что музыка будущаго только и музыка, а эта классическая итальянщина не годится ни къ чорту.
Ни слова не говорила, да и не слушала разговора молодая, худенькая и блдная двушка съ мягкими и кроткими голубыми глазами. Она уже давно сидла за самоваромъ и вся отдалась своему длу. Жена хозяина, ея троюродная сестра, всегда на jour fix’ахъ просила ее помогать ей, и она была рада быть полезной и гордилась своимъ занятіемъ наливать чай такимъ умнымъ и ученымъ гостямъ. На бдномъ, черномъ плать ея былъ прицпленъ немодный кружевной воротничекъ, а голубенькій бантикъ, приколотый вмсто брошки, оттнялъ еще боле убогость костюма. Она ни на кого не смотрла, озабоченная только своимъ дломъ: не пролить чай, не забыть взять ситечко, не перепутать стаканы. На нее никто не обращалъ вниманія.
— Тысячный разъ повторяю вамъ, Мельгуновъ доказалъ намъ это въ своемъ сборник, прокричалъ критику народникъ, сидвшій ближе всхъ къ двушк за самоваромъ.
Критикъ вмсто отвта позволилъ себ вжливо, но презрительно улыбнуться. Народникъ отвернулся отъ него и нечаянно уставился на барышню, разливавшую чай. Ей показалось, что можетъ быть онъ и отъ нея ждетъ отвта, и она сочла за лучшее что-нибудь сказать и робко проговорила:
— Мельгуновъ… онъ, кажется, и романсы писалъ тоже.
— Никогда не писалъ-съ, сердито буркнулъ старикъ.
— Ахъ, да, да… растерянно молвила двушка.— Извините пожалуйста, я спутала… Это Малашкинъ.
— Да-съ… то Малашкинъ, строго выговорилъ старикъ.
Барышня долго сидла сконфуженная и успокоилась только, видя, что на нее никто не смотритъ. Брови ея уныло поднялись, лицо приняло еще боле жалкое выраженіе.
Зарцкій съ Коноваловымъ заглянули въ столовую.
— Знаете что, Генрихъ Августовичъ, обратился Зарцкій къ хозяину,— помирите вы ихъ музыкой, а то они право передерутся!
— Ахъ, да, пожалуйста, сыграйте намъ что-нибудь, натянуто улыбаясь и не глядя на Коновалова, сказала Антонина Романовна.
Надежда, что во время музыки онъ подойдетъ и объяснится съ ней, оживила ея грустное лицо и Зарцкій невольно опять оглядлъ ее, когда она легко и плавно прошла мимо него.
‘Красивыя женщины не ходятъ, а точно носятъ себя, подумалъ
онъ. Это настоящая грація, а не передъ зеркаломъ выученная, какъ у моей жены’. И невольно любуясь, слдилъ за ея не очень высокой, но стройной фигурой… Въ вид сравненія, въ мысляхъ его мелькнулъ образъ жены, и по лицу Коновалова словно промчалось темное облако.
Вс съ шумомъ вставали и, съ удовольствіемъ распрямляясь посл долгаго сиднья, шли въ гостиную.
Антонина Романовна сла на диванъ, въ глубин комнаты, матовый шаръ стнной лампы освщалъ ее сверху. Она все надялась, что Коноваловъ подойдетъ къ ней, они наконецъ объяснятся и кончатъ эту нелпую ссору, но онъ не подходилъ, стоя неподвижно въ дверяхъ кабинета въ противуположномъ углу. Онъ выдлялся на освщенномъ фон двери своей высокой фигурой. Она слдила за нимъ глазами, а онъ смотрлъ въ полъ, опустивъ свои выпуклыя вки, и на лиц его лежало то грустно-сосредоточенное выраженіе, которое она такъ любила въ немъ. Сердце Антонины Романовны сжалось и слезы опять подступили къ глазамъ, но она сидла въ спокойной поз хорошо воспитанной женщины, приготовившейся слушать музыку, и только неровное колыханіе груди ея выдавало волненіе.
Хозяинъ дома, встряхнувъ своими длинными волосами, направился размреннымъ шагомъ къ роялю, точно шелъ по эстрад, слъ, взялъ нсколько громкихъ аккордовъ, высоко, по рубинштейновски поднимая руки, и заигралъ Polonaise Шопена. Онъ игралъ наизусть, безъ нотъ, за что барышня, разливавшая чай, считала его очень талантливымъ и умнымъ и удивлялась, какъ умщается все множество пьесъ въ его небольшой голов.
— Нравится вамъ? тихо спросилъ Антонину Романовну Зарцкій, который опустился въ кресло съ ней рядомъ.
— Я его никогда не слушаю, отвтила она равнодушно.
Зарцкій съ удовольствіемъ взглянулъ на нее, онъ любилъ прямые отвты.
— Я считаю, что лучше играю, хоть и съ ошибками, простодушно проговорила она, и вдругъ покраснла, какъ двочка.— Пожалуйста не врьте, это я такъ сказала, нечаянно. Съ нкоторыми людьми, когда разговариваешь, думаешь, что сама съ собой… Фу, какъ глупо!
Она запуталась, покраснла еще сильне и засмялась.
Онъ, почти восхищенный, смотрлъ на нее и радовался, что не ошибался въ ея простодушіи. Онъ перевелъ разговоръ на другое.
Они говорили о Рубинштейн, о симфоническихъ концертахъ, но шепотомъ и пользуясь тмъ, что сидятъ далеко отъ рояля.
Коноваловъ мрачно косился на Антонину Романовну. Ротъ его скривился въ злую улыбку.
Вра Васильевна все дожидалась, что Коноваловъ подойдетъ къ ней. Она сидла теперь въ длинномъ кресл около круглаго стола посреди комнаты. Она вытянула ножки въ бронзовыхъ туфелькахъ, небрежно бросила свои худенькія руки на колни, положила голову на край кресла и устремила вверхъ мечтательный взоръ. Но вс эти маневры не привели ни къ какимъ результатамъ. Профессоръ съ народникомъ ушли въ кабинетъ и оттуда доносились ихъ сдержанные голоса. Скрипачъ слъ на самый дальній стулъ и думалъ о томъ, какъ онъ понимаетъ эту пьесу и какъ-бы ее съигралъ. Эксъ-пвецъ позировалъ у притолки двери. Коноваловъ не трогался съ мста. А Зарцкій, пользуясь тмъ, что Антонина Романовна на него не смотритъ, заглядлся на ея оригинальный и изящный профиль, изучая ея лицо, ея выраженіе, какъ свою будущую модель. Вся она съ своими гладко-причесанными свтлыми волосами, въ красивомъ черномъ плать, съ своими наивно-серьезными глазами, какіе бываютъ иногда у дтей — вся какъ будто говорила:— ‘ну, что-жъ, я знаю, что я красива, что нравлюсь, но я въ этомъ невиновата, право. Я сама хочу нравиться только ему’.
Теперь она, машинально отвчая Зарцкому, съ мученіемъ думала все объ одномъ: что Коноваловъ не хочетъ мириться, точно и не получалъ письма. А что, если не получилъ?… О, тогда еще но все потеряно… Нтъ, не можетъ быть, посыльный извстенъ… Что, если подойти самой?.. И она невольно взглянула въ сторону Коновалова. Онъ поймалъ этотъ взглядъ, быстро отвелъ глаза и всталъ такъ, что ей не стало видно его лица.
— Да, я тоже никогда не смотрю на играющаго, машинально отвтила она вслухъ Зарцкому.— Это мшаетъ… Гораздо пріятне представлять себ, что звуки несутся откуда-то…
‘Отвернулся… Презираетъ меня’… мелькали въ то же время въ голов ея отрывочныя мысли. О, что бы она дала, если-бы можно было вернуть назадъ то, что произошло между ними… И надо еще разговаривать… Про что онъ теперь?.. Да, какъ смшно дирижируетъ этотъ нмецъ въ концертахъ.
— Въ самомъ дл? спросила она громко.— Я посмотрю въ слдующую субботу.
А барышня, разливавшая чай, вся ушла въ созерцаніе торжественныхъ звуковъ печальнаго марша и думала о своей одинокой, безрадостной жизни. О, какъ мелка эта жизнь, со всми ея огорченіями и какъ сама она мелка и ничтожна со всми своими длами и чувствами!
‘Скажите, пожалуйста, какая чудесная экспрессія у этой овцы’, подумалъ вдругъ Коноваловъ, нечаянно взглянувъ на нее. ‘Вонъ онъ жемчугъ-то въ какой иногда некрасивой раковин хранится’.
А Антонина Романовна тмъ временемъ спорила съ Зарцкимъ, съ улыбкой смущенія отказываясь позировать для Маріи, увряя, что она для этого совсмъ не годится.
— Позвольте мн съ вами не согласиться и смть свое сужденіе имть, улыбаясь, говорилъ Зарцкій.
Антонина Романовна совсмъ развеселилась. Предложеніе Зарцкаго втайн льстило ея самолюбію. Глаза ея блестли и румянецъ игралъ на щекахъ. Она еще больше похорошла.
Коноваловъ наблюдалъ ее въ эту минуту.— ‘Кокетка!’ ненавистно прошепталъ онъ сквозь зубы, нервно дернулъ плечемъ, оторвался отъ двери, у которой стоялъ столько времени, затмъ подошелъ и слъ рядомъ съ барышней, названной имъ за минуту овцой.
Ее звали Тамарой Ефимовной. Многіе, въ первый разъ услышавъ это имя, не могли удержаться отъ выраженія недоумнія. Она замчала и каждый разъ очень страдала отъ этого.
Когда Коноваловъ опустился съ ней рядомъ на стулъ, она испуганно отъ него отодвинулась. Первой ея мыслью было встать и уйти, но она удержалась.
Музыкантъ пріостановился, la Рубинштейнъ, и заигралъ Quasi una fantasia.
Вра Васильевна въ состояніи полнаго отчаянія порывисто встала и, взявъ молоденькую барышню подъ руку, начала съ ней ходить взадъ и впередъ.
— Вы любите музыку? спросилъ Коноваловъ Тамару.
— Ахъ, очень люблю! своимъ тонкимъ голосомъ, красня какъ институтка, сказала Тамара.
— Какую-же музыку вы особенно любите?
— Я объ этомъ никогда не думала, я люблю всякую, неловко улыбаясь и некрасиво сжимая руки, отвтила она.— Даже шарманку я очень люблю, но мн рдко приходится слушать музыку, я одна живу, и сама не играю…
— Ну все-таки не предпочитаете-же вы всему шарманку? спросилъ Коноваловъ, съ чуть уловимой ироніей въ голос.
Она улыбнулась своей кроткой улыбкой, отъ которой некрасивое лицо ея на минуту похорошло, и робко отвтила:
— Больше всего я люблю Шумана и Бетховена.
‘Скажите пожалуйста!’ — съ удивленіемъ воскликнулъ про себя Коноваловъ.— Да она оказывается совсмъ ‘матеріалъ’.
И онъ, съ внезапно возникшимъ къ ней интересомъ, придвинулся ближе и спросилъ совсмъ другимъ тономъ:
— Вы здсь часто бываете?
— Разъ въ недлю всегда, по воскресеньямъ вотъ, да иногда обдаю въ праздники. Вдь я ихъ родственница, я воспитывалась у матери Александры Ивановны. Я съ четырнадцати лтъ у нея жила, когда умеръ мой отецъ. Онъ художникъ былъ, можетъ быть слышали, Крючковъ? Его программа на вторую золотую медаль и теперь въ академіи виситъ, съ оживленіемъ прибавила Тамара, и что-то молодое точно пробжало но ея лицу.
Коноваловъ съ свойственнымъ наблюдательному человку умньемъ, длая видъ, что внимательно слушаетъ, пристально ее изучалъ, думая въ то же самое время: ‘Какъ женщины любятъ сообщать о себ неинтересныя свднія. Теперь вотъ про маменьку будетъ… Сколько ей лтъ?.. Тридцать, наврное, подсыхать начала. Блдная, а губки ничего, красныя, и поди не разу не цловалась… Гд ужъ такой… Не выйдетъ замужъ, бдняжка… А глаза у нея хороши… (У рта его появились непріятныя складки чувственнаго и грубаго въ душ человка, ноздри расширились). А та… Нина’…
И ему вдругъ захотлось бросить Тамару и подойти къ Антонин Романовн. Нтъ, вздоръ! Онъ не хочетъ больше позволять ей водить себя за носъ и смяться надъ нимъ!.. Въ лиц его появилось новое отталкивающее выраженіе злобной ршимости.
— А мать моя умерла, когда мн было два года только, звучалъ около него жидкими нотами голосъ Тамары…
Къ нимъ подошелъ Зарцкій.
— Исчезаю, сказалъ онъ Коновалову.
— Что такъ? проводя рукой по лбу, чтобы согнать непріятное выраженіе, спросилъ тотъ своимъ лнивымъ тономъ.
— Двнадцать скоро, завтра надо работать. Ну, батюшка, эта Антонина Романовна Бёмеръ, прелесть!— заговорилъ Зарцкій вполголоса, но оживленно жестикулируя и сверкая глазами, какъ мальчикъ.— Какое удивительное сочетаніе красоты съ яснымъ и умнымъ выраженіемъ! Умна — и сама этого не знаетъ! Въ ней есть то, что мн нужно для моей второй женской фигуры… для той… для сидящей,— намекомъ пояснилъ онъ Коновалову, который уже зналъ тайну его картины.— Особенно въ выраженіи глазъ и въ губахъ… А вы какъ находите?
Смотрвшій въ сторону Коноваловъ процдилъ сквозь зубы:
— Мое мнніе не годится, и именно по выраженію, на сколько могу судить, конечно. Та двственно чиста, а эта…
— Ну, ужъ вы говорите вздоръ!.. Что именно у нея хорошо — такъ это выраженіе.
— Я бы, выражаясь фигурально, не сталъ съ розы, хотя-бы и блой, писать лилію…— опять процдилъ Коноваловъ.
— Вы смотрите на вещи, какъ циникъ.
— А вы какъ Шиллеръ идеализируете Марію Стюартъ, которая просто была… ну, сами знаете кто…
— Ну, слъ на своего конька!— воскликнулъ Зарцкій и повернулся къ Тамар.— Странное пониманіе реализма!
Коноваловъ всталъ и прошелъ въ кабинетъ мимо одиноко сидящей Антонины Романовны, даже не взглянувъ на нее. А она слдила за каждымъ его движеніемъ и ей длалось все грустнй и горьче.
Тамара въ начал разговора старалась только не помшать этимъ двумъ ‘знаменитостямъ’, какъ она ихъ называла въ мысляхъ, и даже не слушать ихъ разговора. Когда же начался споръ, она даже струсила, по свойству робкихъ людей избгать всякихъ непріятностей. Она поколебалась немного — на чью сторону встать: Зарцкій только сегодня за чаемъ спрашивалъ ее про ея работы (она тоже была художница, какъ отецъ ея) и общалъ захать взглянуть на ея картину, а этотъ сейчасъ такъ ласково говорилъ съ ней объ ея отц и о ней самой. Но по чувству справедливости она встала на сторону Зарцкаго: вдь онъ защищалъ эту блокурую красавицу, которая казалась ей недосягаемой принцессой изъ царства счастья и успха.
Зарцкій еще поговорилъ съ ней немного объ ея картин, опять пообщалъ пріхать, незамтно для хозяевъ простился съ ней и ушелъ, ступая своимъ широкимъ шагомъ.
Коноваловъ съ улыбкой, на ходу, тронулъ его за плечо, онъ пожалъ его руку, тоже улыбаясь. Вс ихъ размолвки кончались такъ скоро, хотя и не безслдно.
Однако хозяинъ все таки видлъ, какъ Зарцкій юркнулъ въ переднюю, и бросился за нимъ.
Коноваловъ снова подошелъ къ Тамар, опять заговорилъ про ея отца. Вра Васильевна, не вытерпвъ, подошла къ нимъ, все держа молодую двушку за талію.
Коноваловъ съ угрюмо-ласковымъ выраженіемъ длалъ видъ, что слушаетъ какъ Тамара, конфузясь, разсказывала про картину отца, ‘Чистилище’ Данте, которую онъ писалъ цлыя двнадцать лтъ. Она такъ и осталась неконченной и была продана кому-то за 25 р. А какая была чудная картина!
— А что, Тамара Ефимовна, скоро на выставк мы увидимъ ваши-то произведенія?— съ насмшливымъ удареніемъ проговорила Вра Васильевна и пригласила взглядомъ молодую двушку смяться.
Тамара испуганно покосилась на Вру Васильевну.
— Я еще учусь…— кротко и смущаясь сказала она.
— Когда же вы кончите, наконецъ, вашъ курсъ? Разв живописи учатся вчно? Да? Всеволодъ Андреевичъ, вы какъ скажете?— вызывающе обратилась Вра Васильевна къ Коновалову, чуть-чуть играя глазами.
— Можетъ быть Тамара Ефимовна поздно начала учиться, — серьезно отвтилъ ей литераторъ.
— Нтъ, я рано начала…— робко и какъ-бы оправдываясь сказала Тамара. Но живопись такъ трудна… не знаю, какъ лучше приняться… Если-бы я была мужчина… Да и некогда, я уроки даю…— прибавила она простодушно.
— Знаете, Тамара Ефимовна,— продолжала жестокая барышня,— вы мн напоминаете одного неудачнаго литератора. Онъ говорилъ всегда: если-бъ я былъ богатъ, я бы написалъ десять прекраснйшихъ романовъ!..— и она засмялась первая рзко и громко.
Тамара опять испуганно оглянулась на всхъ, какъ-бы ища защиты.
Коноваловъ нахмурился. Антонина Романовна раздвинула губы, длая видъ, что улыбается. Молодая двушка тоже смялась.
— Почему-же именно десять?— звонко спросила она.— Ха! ха! ха!
— Нтъ, ты разскажи,— обратилась хозяйка къ Тамар,— какъ ты лтомъ болото писала разъ и воду для перваго плана въ бутылк изъ рки носила.
Тамара жалобно взглянула на нее.
— Ну, зачмъ ты, Саша?— сказала она.— Я не воду… Я не потому… На первомъ план, въ лужиц, высохла вода, пока я даль писала, а мн былъ необходимъ этотъ первый планъ… такъ я бутылкой воду… Нечего было взять другого… такъ я бутылкой зачерпывала…
Вс хохотали, особенно надъ наивностью оправданія, и громче всхъ смялась Вра Васильевна. Антонин Романовн тоже вдругъ показалось смшно, какъ худенькая Тамара, въ какой-нибудь уродливой шляпк серьезно носитъ воду въ бутылк. Сильное напряженіе ея муки и горя разршилось на этотъ разъ смхомъ, не раскатистымъ смхомъ довольнаго человка, а отрывистымъ и нервнымъ.
Тамара, какъ загнанный заяцъ, безпомощно оглядывалась на всхъ и усмхалась кривой улыбкой, а на глазахъ у нея были слезы. Хозяйка хохотала громко, полная грудь ея колыхалась, и въ глазахъ стояло выраженіе веселости, но не злой насмшки. Подошелъ и эксъ-пвецъ и тоже хихикалъ.
Коновалову вдругъ стало противно и онъ отошелъ.
Вскор позвали ужинать. Вра Васильевна взяла Тамару за талію и, хотя она смялась надъ ней больше всхъ, та не ршилась отстранить отъ себя ея руку.
Въ дверяхъ столовой Коноваловъ нагнулся къ ней и прошепталъ мягкимъ и добрымъ голосомъ:
— Не огорчайтесь, Тамара Ефимовна, не стоитъ. Вдь они отъ глупости смются…
На него иногда находили припадки жалостливости, которыхъ онъ потомъ стыдился.
Она успла только благодарно взглянуть на него, какъ онъ быстро прошелъ мимо, занялъ мсто около молоденькой барышни, которой сталъ разсказывать вполголоса что-то веселое, — и та засмялась. Антонина Романовна сла насупротивъ ихъ и нашла въ себ силы взглянуть на него пристально. Онъ принялъ презрительное выраженіе и отвернулся. Сердце ея опять сжалось и заныло.
Она едва досидла до конца ужина. Этотъ шумъ рзалъ ей ухо, а напряженные нервы просили отдыха и простора для тяжелыхъ мыслей, которыя все время пробгали въ ея голов.
Тамара была дома и работала.
Она безпокойно оглянулась на окно: дня ужъ оставалось немного и, чтобы не тратить попусту времени, она опять обратилась къ холсту.
‘Кажется не дурно теперь’, подумала она, отступя на два шага и съ любовью вглядываясь въ картинку.
Желтоватый свтъ, отражаясь отъ противуположной стны двора, слабо вливается въ комнату и падаетъ на небольшое полотно картинки, стоящей на старенькомъ трехногомъ мольберт. Кучки красокъ по краямъ палитры въ рукахъ художницы ярки и свжи, а на середин ея намшаны мутные грязные тона, которые цликомъ перешли на кисти и на полотно.
‘Если бы мн только фонъ дописать сегодня’, волновалась Тамара, зализывая кистью мутные тона, казавшіеся ей похожими на натуру. Отъ нихъ на холст слабымъ и неврнымъ рисункомъ выдлялась фигура молодой, видимо, женщины, сидящей у стола съ ребенкомъ на рукахъ.
Она отступила еще и взглянула на общее. ‘Передаетъ-ли, что я хотла? Такъ-ли?’, спросила она себя и невольно углубилась мыслью въ свой сюжетъ, о которомъ уже давно мечтала, и создала изъ него цлую исторію.
‘Вотъ бдная швейка, мать, сидитъ и работаетъ. Мужъ ея тоже ушелъ на работу. Онъ очень хорошій, ну, хоть наборщикъ, но умный. Она шьетъ, торопясь исполнить заказъ, но подошелъ ея маленькій сынъ. И она взяла его на колни стала ласкать…Такъ и я бы любила, если-бы я была замужемъ и у меня былъ ребенокъ. И я-бы улыбалась ему также, какъ эта мать’… И на лиц Тамары невольно появилась та улыбка, которую она хотла придать изображаемой матери.
‘И моя мать врно также улыбалась мн… не помню…’ — проходило дальше въ мысляхъ Тамары, что-то давно забытое, точно чужое, гд-то глубоко шевельнулось въ ней и отдалось въ углахъ рта, которые тотчасъ-же опустились, придавъ выраженіе горечи лицу ея. ‘Не помню, а чувствую, что врно у меня взято, хоть я и видла только у другихъ и для другихъ эту улыбку… Отчего, за что я всю жизнь вижу только все у другихъ и для другихъ и ничего для себя?’
Она отвела глаза отъ картины и безсильно опустила свои худенькія руки съ палитрой.
‘За что я такая несчастная? За что мн не дано ни одной радости въ жизни? Я даже не знаю, какъ могутъ любить… влюбляться… Если-бы явился молодой, красивый, брюнетъ… Фу, что я?.. глупости!.. стыдъ какой!.. въ двадцать восемь-то лтъ!..’ Она даже покраснла отъ стыда за самоё себя… Лицо ея стало еще уныле, и голова опустилась еще ниже.
Но вдругъ она вспомнила, что надо работать.
Она еще разъ безпокойно оглянулась на окно и торопливо, привычной рукой, начала широкой кистью накладывать краски на холстъ, пристально вглядываясь въ уголъ комнаты, гд свтъ едва скользилъ по сровато-коричневымъ обоямъ. Этотъ уголъ она взяла фономъ къ своимъ фигурамъ, но не совсмъ угадала тонъ и сдлала его сизовато-срымъ.
Комнатка ея была тсно заставлена старенькой, но чистой мебелью, только уголъ окна былъ свободенъ и тамъ стоялъ трехногій мольбертъ, такъ неустойчиво, что при мало-мальски рзкомъ движеніи давно-бы упалъ. Но она всей своей невысокой фигуркой всегда держится такъ робко и осторожно, что даже наедин сама съ собой она — словно въ гостяхъ у очень важной особы, отъ которой зависитъ.
Изъ-за двухъ закрытыхъ дверей доносилось шлепанье тяжелыхъ ногъ хозяйки квартиры и ея перебранка съ кухаркой.
Начинало совсмъ ужъ темнть. Художница, торопясь и волнуясь заравнивала фонъ большой кистью.
Въ передней хрипло задребезжалъ колокольчикъ.
— Тамара Ефимовна Крючкова здсь живетъ?— послышался изъ передней тихій и мягкій мужской голосъ.
— Здсь, здсь, пожалуйте, отвчалъ ему тягуче и ласково голосъ хозяйки, какъ она всегда говорила съ посторонними ‘изъ благородныхъ’.
Тамара Ефимовна покраснла, потомъ поблднла, бросила палитру, опять сейчасъ-же схватила ее, оправила черное старенькое платье, провела рукой по своимъ свтлымъ жиденькимъ волосамъ, уложеннымъ акуратнымъ узелкомъ у затылка, и, бросивъ безпокойный взглядъ, прилично-ли сдлана постель, часть которой виднлась изъ-за двухъ плетеныхъ ширмочекъ, тяжело побжала къ двери въ переднюю.
Она быстро и радостно думала: ‘Неужели это онъ? Зарцкій? Знаменитость и вдругъ ко мн’…
Отъ волненія она не сразу повернула ручку двери, наконецъ открыла ее и наткнулась прямо на него. Чтобы передать ея чувства, это слово него надо-бы было написать вершковыми буквами.
Зарцкій вошелъ въ ея комнату въ шуб и мерлушковой шапк, какъ многіе имютъ обычай входить къ живущимъ въ меблированныхъ комнатахъ.
Тамара заметалась взадъ и впередъ совсмъ растерянная и несвязно залепетала:
— Ахъ, Николай Николаевичъ, я не ожидала… Садитесь сюда, на диванъ… Вотъ не ожидала… Такъ скоро… Позвольте… Сюда, къ окну, можетъ быть…
Зарцкій добродушно, но хитровато улыбаясь и думая про себя: ‘Экз. бдная, ну чего она’?.. сказалъ громко:
— Благодарю васъ, Тамара Ефимовна, но позвольте мн прежде раздться.
— Извините, какая я безтолковая… Вы сюда, здсь… подождите…
Она кинулась было помочь ему снять шубу, привыкнувъ помогать дамамъ, но во-время себя остановила.
На лиц ея пятнами выступилъ опять легкій румянецъ.
Зарцкій снялъ съ себя шубу и шапку, положилъ ихъ на стулъ, оглядвъ внимательно, нтъ-ли на немъ слда красокъ, и привычнымъ движеніемъ поправилъ рукой свои свтлые волосы.
— Ну-съ, покажите-же мн вашу работу. Мн очень интересно.
‘Что онъ скажетъ? Понравится-ли ему?’ съ волненіемъ спрашивала себя Тамара. Она уже оправилась отъ смущенія и теперь трепетала за свое дтище.
Совсмъ теряясь и не находя словъ, она подвела художника къ мольберту.
— Темно ужъ длается, Николай Николаевичъ, прошептала она, желая найти задержку окончательнаго приговора, — я лампу зажгу сейчасъ…
— Ничего, я увижу, сказалъ онъ, бросая любопытный и острый взглядъ на полотно.— Ну, ну, посмотримъ, Тамара Ефимовна, прибавилъ онъ ласково. (‘Бдный старый младенецъ’, мелькнуло въ его голов).
Онъ пододвинулъ стулъ къ холсту, слъ и молча сталъ смотрть на картинку.
Тамара, вся дрожа, остановилась сбоку и тоже вперила глаза свои въ холстъ.
Теперь она глядла на свою работу, какъ на чужую, и вдругъ сразу увидала, какъ все въ ней криво, сро, плоско и вяло. Все, что такъ долго скрывалось отъ ея неумнья, непониманія искусства и близорукихъ глазъ, то теперь внезапно открылось ей подъ вліяніемъ сильнаго волненія.
Художникъ, только кинувъ первый бглый взглядъ, сразу охватилъ всю картину глазами, точно ощупалъ ее, и сразу почувствовалъ всю неправильность рисунка. ‘Гадость… Совсмъ безнадежно…’ промелькнуло у него въ голов, и онъ чуть-чуть поморщился. ‘Эхъ, бдная, съ сожалніемъ подумалъ онъ про Тамару.— Совсмъ не чувствуетъ формы, а что-то топорщится выразить… И чему он учатся…’ Онъ немного повернулся на стул и искоса взглянулъ на Тамару.
‘Что-же онъ не говоритъ ничего, такъ долго молчитъ?’ со страхомъ думала та про себя. ‘Значитъ худо, онъ все увидлъ и сейчасъ скажетъ это, и мн ничего, ничего не останется въ жизни…’ Въ лиц ея выразилось столько страха, мольбы, ожиданія, что ему стало ее еще жальче.
— Хорошо, хорошо… негромко пробормоталъ онъ вслухъ. Лгать всегда непріятно, даже изъ жалости.
Лицо ея вдругъ озарилось радостью, глаза засвтились, и она будто даже похорошла. За всю свою сиротскую и одинокую жизнь она въ первый разъ испытала чувство такой сильной радости изъ-за этихъ немногихъ одобрительныхъ словъ! Теперь она стала глубже и полне дышать, и на щекахъ ея опять выступили розоватыя пятна.
‘А вдругъ онъ смется?’ мелькнула мысль въ ея голов, и она въ свою очередь искоса взглянула на его лицо. Оно было серьезно, просто и добродушно. ‘Нтъ, успокоила она себя тотчасъ, не можетъ онъ смяться, не будетъ, не такой онъ совсмъ…’
Художникъ, насупившись, смотрлъ внизъ, выставивъ немного впередъ нижнюю губу и думалъ, какъ-бы помягче дать ей добрый совтъ.
— Хорошо… еще разъ сказалъ онъ ршительнымъ тономъ.— Только вотъ что… Вы позволите вамъ сдлать нсколько замчаній? прибавилъ онъ съ мягкой улыбкой.
Она радостно взглянула на него.
— Ахъ, помилуйте… Еоли вы будете такъ добры…
Она все стояла передъ нимъ, худенькая и маленькая, а онъ сидлъ, полуобернувшись къ ней.
— Вотъ видите, Тамара Ефимовна, вамъ-бы тнями порисовать надо.
На лиц ея выразилось самое наивное изумленіе, какъ будто ей сказали, что ей надо поучиться читать по-китайски.
‘Какъ-же это?… Все на мстахъ у меня, тни положены ужъ. Тона неврные, что-ли?..’ И она молча и недоумло глядла на него.
— Вы съ натуры писали? Ставили натуру, провряли? задавалъ вопросы Зарцкій.
— Да, я тутъ просила… хозяйкина невстка… она портниха… Она такая красивая… и мальчика приводила такая милая… Шесть разъ мн позировала, и кажется похожа, прибавила скромно Тамара.
— Видите-ли, продолжалъ Зарцкій, стараясь говорить вразумительне,— форму строже вамъ выразить надо, формы у васъ нтъ…
‘Какой формы? лихорадочно спрашивала она себя, все не понимая. Вдь я же не лплю. Формы чего? Въ чемъ? Господи, не понимаю!.. Можетъ быть фономъ я въ контура вошла…’
— То есть, это я врно фономъ испортила? робко сказала она.— Или это въ женщин чего-нибудь недостаетъ? Въ контурахъ? выговорила она съ непріятнымъ удареніемъ на ахъ.
Онъ обрадовался, что нашлось наконецъ общее у нихъ слово:
— Да, да въ контур.
И онъ началъ подробно, но осторожно объяснять ей ея недостатки въ рисунк фигуръ. Тоновъ въ картин онъ уже и не касался, потому что тогда все-бы пришлось передлать.
Въ комнат совсмъ ужъ смерклось. Дальніе углы ея, съ ширмой и кроватью, стушевывались въ безразличную темень. Художникъ оглянулся на незажженную лампу на комод.
— Ахъ, я сейчасъ зажгу! Сейчасъ!
Тамара, торопясь и теряясь, стала искать спичекъ и на комод и на стол. Ихъ нигд не оказывалось. Зарцкій всталъ и помогъ ея поискамъ. Спички оказались на умывальномъ столик.
Зажигая лампу, также торопясь и волнуясь, она обожгла себ пальцы. Онъ помогъ ей надть абажуръ съ рефлекторомъ на лампу и зажечь свчи.
При свт картинка выиграла. Холодные тона ея, при красноватомъ озареніи лампы, боровшемся съ остатками свта отъ окошка, казались тепле и пріятне.
Зарцкій продолжалъ свои объясненія недостатковъ картины.
— Да, да… лепетала Тамара, слдя глазами за его указующимъ пальцемъ и стараясь запомнить, что удлинить, что сдлать короче, какъ дать рельефъ плечу, какъ показать круглоту спинки ребенка, какъ вырисовать пальчики рукъ, и ей казалось теперь, что она сама все видитъ и сейчасъ, сейчасъ исправитъ.
— А все-таки, закончилъ онъ своимъ мягкимъ тономъ, чувство есть въ васъ… Работайте, ничего (Онъ все смущался, что ему приходится кривить душой. Но не добивать-же ему было эту бдную двушку! И онъ, самъ строгій къ себ рисовальщикъ, уврялъ самъ себя, что можетъ она и дойдетъ до чего-нибудь въ экспрессіи).
— Такъ значитъ, Николай Николаевичъ, заговорила Тамара своимъ тоненькимъ и слабымъ голосомъ,— если я все исправлю, что вы сказали, будетъ ничего?
— Хорошо будетъ, только все исправьте… Я какъ-нибудь заду еще… Только, пожалуйста, давайте себ отчетъ въ каждой черт, въ каждомъ мускул, а то вы какъ-то слишкомъ безсознательно рисуете, и слишкомъ условно, теоретически, отдаетесь передач одного настроенія. Пожалуйста, вы проврьте все, что я наговорилъ, улыбаясь и по возможности мягче, прибавилъ онъ.— Очень-то мн не довряйте, сами вглядывайтесь, работайте. Да и недурно-бы вамъ было порисовать съ натуры въ одной изъ школъ рисованія, если время найдется… Это очень полезно.
Говоря это, онъ все время обдумывалъ свою мысль о связи формы съ содержаніемъ: ‘Вотъ ты, напримръ, жалкая фигура, жалкое выраженіе и жалкая работа… годилась-бы разв для блаженной…’ И онъ примривался съ какой-бы точки ее взять, какъ натуру.
А она растерянными счастливыми глазами смотрла на него, слушая его и упиваясь всмъ, что онъ говорилъ. Но ни одна женская мысль не входила ей въ голову въ эту минуту. Она никогда не любила еще, несмотря на свои годы, и вс мужчины казались ей чмъ-то недоступнымъ, чуждымъ и въ то же время интереснымъ и необыкновеннымъ.
Разговоръ о картин былъ конченъ. Зарцкій косился уже на свою шубу и шапку, когда Тамара вдругъ опомнилась.
— Ахъ, что-же я? Не хотите-ли чаю? Я и не предложила.
— Нтъ, благодарю васъ, мн надо идти, отвтилъ Зарцкій и сталъ одваться, бгло смотря на развшанные по стнамъ и теперь плохо видные кривоглазые и косолнцые этюды и портреты, тоже работы Тамары.
— Право, мн такъ совстно, простите меня, лепетала Тамара.
Она подошла къ нему, пока онъ надвалъ шубу, и близко глядя на него своими близорукими глазами, повторяла свою благодарность.
Ему становилось неловко и непріятно.
— Ну, что тамъ? сказалъ онъ нарочно рзче, надвая шапку.— До свиданія. У насъ среды, вотъ вы вечеркомъ соберитесь когда… А какъ кончите эту картинку, скажите, я приду посмотрть. Можетъ на выставку будетъ годна, пробормоталъ онъ.
При этихъ словахъ она опять покраснла отъ радости.
— До свиданія, повторилъ онъ еще разъ, протянулъ ей свою красивую мягкую руку и направился къ прихожей, широко шагая быстрой, еще молодой походкой.
Она вышла за нимъ на лстницу, но онъ быстро исчезъ отъ нея на поворот.
Тамара вернулась къ себ. Ей казалось, что самая комната ея стала лучше и больше, что все въ ней еще было полно присутствіемъ Зарцкаго. Она сла къ своему холсту, чтобы еще разъ припомнить вс его совты и замечталась о томъ, какъ хорошо выйдетъ теперь ея картинка подъ его руководствомъ. ‘И вдругъ на выставку?— мелькнуло въ ея голов. Въ первый разъ на выставку! Бдный папа, зачмъ онъ не дожилъ до этого. И вдругъ на выставк замтятъ ее и купятъ не за пять рублей, какъ она продавала nature morte, а за сто.. Тогда на эти деньги она похала-бы въ Малороссію, писала-бы тамъ этюды, и краски у нея на южномъ солнц поправились-бы и она написала-бы тамъ малороссіянку’. И Тамара съ нжностью и любовью замечталась о своемъ новомъ сюжет, казавшемся ей оригинальнымъ и интереснымъ: двушка-невста, съ ведрами на плечахъ, стоитъ у колодца. Она радуется своей красот, молодости и боится въ то же время будущаго, боится, будетъ-ли любить ее мужъ и какова будетъ ея замужняя жизнь…
Но вдругъ мысли Тамары перескочили на другое: понравится-ли этотъ сюжетъ Зарцкому? Затмъ она вспомнила про чай и съ тревогой подумала: ‘Не остался-ли онъ недоволенъ, что я предложила ему чаю. Нтъ, пустяки! просто онъ не хотлъ, да и поздно ужъ было’.
Она слишкомъ много и долго жила одна и только для себя и потому привыкла придавать значеніе пустякамъ, возиться съ собой. ‘Онъ-то позвалъ меня на ихъ среды, а жена его нтъ еще, — съ безпокойствомъ думала она. Ловко-ли будетъ идти и принято-ли это? Все-таки я двица и сразу вечеромъ вдругъ явлюсь. Не лучше-ли будетъ отправиться прежде утромъ, съ визитомъ? А вдругъ помшаю, лишняя буду? Нтъ, пойду вечеромъ, какъ звалъ… Неловко только. У тети-бы спросить, да тамъ опять будутъ смяться’…
Дверь изъ корридора растворилась и въ нее заглянуло толстое лицо хозяйки.
— Что вы нынче съ гостями-то и обдать не будете? проговорила она съ грубовато-ласковой насмшечкой въ голос.
Тамара встрепенулась и взглянула на свои большіе серебряные отцовскіе часы.
— Ахъ, уже пятый часъ! Опоздаю я на урокъ.
— Конечно опоздаете. Да и свчи-то зачмъ даромъ жгете? И лампа и свчки горятъ. Лиминація какая.
— Да, да, да… Я и забыла.— И Тамара торопливо задула свчи и надла на лампу обыкновенный абажуръ.— Вы, милая Настасья Васильевна, велите пожалуйста Степанид мн обдать подать.
— То-то велите, сказала, входя совсмъ въ комнату Настасья Васильевна.— Это кто у васъ былъ-то? спросила она любопытнымъ и подозрительнымъ тономъ.
Если-бы у Тамары было хоть немного самоувренности, не то что характера, она-бы просто отвтила: — ‘Знакомый, по длу’… и хозяйка отстала-бы. Но Тамара и по природ была мягка, и съ дтства, живя сиротой, привыкла подчиняться и не имть своей воли, въ особенности когда къ ней обращались съ извстнымъ оттнкомъ настойчивости. И хотя теперь ей непріятно было разсказывать необразованной женщин, вдов почтальона, про извстнаго художника Зарцкаго и про его доброе отношеніе къ ней, — она сейчасъ-же но привычк исполнила чужое желаніе:
— Видите, это одинъ художникъ, Николай Николаевичъ Зарцкій. Онъ очень хорошо рисуетъ, и большія картины. (Она старалась выражаться понятне для Настасьи Васильевны).
Лицо хозяйки выразило вдругъ совершенное разочарованіе. ‘Художникъ, такъ значитъ прохвостъ какой-нибудь, нищій, въ род студента, подумала она. Пачкаетъ, значитъ, уродовъ, какъ эта’.
— Такъ для чего-же онъ приходилъ-то? спросила она презрительнымъ тономъ.
— Да вотъ, посмотрть эту мою картинку и дать мн совтъ.
Хозяйка выразила на лиц своемъ совершеннйшее презрніе.
— А я думала баринъ какой, шуба-то на немъ хорошая… Думала, урокъ вамъ выходитъ, или что…
Тамара сочла долгомъ заступиться за свою знаменитость и даже разгорячилась.