LA MOUCHE.
LA MOUCHE.
Романъ на смертномъ одр. Акселя Лундегорда.
(Съ шведскаго.)
ПРЕДИСЛОВІЕ.
ПРЕДИСЛОВІЕ.
Аксель Лундегордъ.
Прологъ.
Прологъ.
I.
II.
——
III.
I.
II.
La mouche, Лундегорд Аксель, Год: 1891
Время на прочтение: 201 минут(ы)
Матеріалъ для этой повсти взятъ главнымъ образомъ изъ вышедшей въ свтъ въ 1884 году книги Камиллы Сельденъ: ‘Les derniers jours de Henri Heine’, изъ сочиненія Альфреда Мейснера: ‘Geschichte meines Lebens’ и, наконецъ, изъ произведеній самого Гейне.
Я старался воспроизвести картину умирающаго поэта и той загадочной женщины, которая сидла у его изголовья въ послдніе часы его жизни. Я старался психологическимъ путемъ объяснить ихъ отношенія другъ къ другу.
То время, на фон котораго вырисовываются эти дв главныя фигуры, представляетъ собою, въ духовномъ смысл, не мало общаго съ нашимъ временемъ. Вотъ это-то и придало въ моихъ глазахъ предпринятой мною работ еще боле увлекательности.
Стихотворенія, которыя приводятся въ этой повсти, за исключеніемъ одного, представляютъ собою переводы стихотвореній Гейне, и мн кажется, что вс они имютъ извстное значеніе для характеристики духовной жизни обоихъ героевъ. То же самое можетъ отнестись и къ переводамъ отрывковъ прозы. Послдніе, кром того, представляютъ собою интересъ въ смысл граціи и изящества индивидуальнаго слова, особенно въ такое время, когда объективизмъ возведенъ въ достоинство догмы и когда многіе современные писатели до такой степени прониклись демократическими идеями о равенств, что литературный слогъ опустился до самаго объективнаго уровня ремесла.
Что касается источниковъ, относящихся къ литератур о ‘La mouche’, то я обязанъ этимъ любезнымъ указаніямъ одного изъ главнйшихъ нмецкихъ авторитетовъ въ этомъ вопрос, доктору Эрнсту Эльстеру.
Это было подъ вечеръ въ одинъ изъ послднихъ дней августа 1847 г.
На самомъ конц длиннаго дугообразнаго гаврскаго мола, который, словно рука, вытягивался по направленію къ судамъ на рейд, стоялъ молодой человкъ, мечтательно смотрвшій на западъ, гд раскаленный дискъ солнца медленно опускался къ мглистой линіи горизонта.
Ему можно было дать лтъ двадцать пять. Лицо у него было блдное и смуглое и привлекало не столько своими красивыми чертами, сколько выраженіемъ. Волосы у него были темные.
Долго стоялъ онъ, не отрывая взора отъ синей полосы воды, которая исчезала вдали, гд, какъ ему казалось, начинался океанъ. Эта безбрежная вода, которую онъ видлъ въ первый разъ, вызвала въ немъ странное настроеніе,— онъ почувствовалъ себя привязаннымъ къ одной крошечной точк во всей вселенной. Вдь онъ былъ молодъ, и кровь въ немъ кипла, и онъ былъ всегда проникнутъ стремленіемъ взмахнуть крыльями и полетть навстрчу грядущему, навстрчу прекрасному, царству счастья, что присуще молодости во вс времена, какъ въ прошедшемъ, такъ и въ будущемъ.
Онъ слдилъ глазами за всми судами, которыя на надутыхъ парусахъ неслись вдаль, и за всми пароходами, исчезавшими на горизонт въ маленькомъ облачк дыма. Вс эти суда стремились вдаль, въ широкій свтъ, къ солнцу и простору. Его путь лежалъ въ противоположную сторону, во внутрь страны, на родину, гд было сумрачно и тсно.
Имъ овладло безотчетное чувство подавленности. Онъ не могъ оторвать своихъ взоровъ отъ этой безконечной дали. Казалось, онъ хотлъ запечатлть ее въ себ и унести съ собой, и потому впивался въ нее глазами.
Но время шло, а онъ долженъ былъ въ этотъ же вечеръ возвратиться въ Парижъ, чтобы оттуда продолжать свое путешествіе по направленію къ востоку.
Онъ повернулся и медленно пошелъ вдоль набережной, а оттуда по оживленной Rue de Paris, главной артеріи Гавра, къ желзнодорожному вокзалу. Здсь онъ купилъ себ билетъ и слъ въ купэ. Поздъ тронулся.
Онъ долго сидлъ, не оглядываясь по сторонамъ. Когда онъ, наконецъ, поднялъ глаза, то встртился со взоромъ другой пары глазъ, которые, повидимому, съ любопытствомъ разглядывали его, но сейчасъ же отворачивались, какъ только онъ замчалъ ихъ взглядъ на себ.
Оказалось, что онъ находился наедин въ купэ съ молодой двушкой. По наружности ей можно было дать около двадцати лтъ. У нея было свжее лицо съ задорно вздернутымъ носомъ и умными, голубыми глазами. Ея свтло-каштановые волосы красиво завивались, она была одта съ изящной простотой, что обличало въ ней женщину съ ярко выраженной индивидуальностью и изысканнымъ вкусомъ. Она сидла, положивъ ноги на край противоположнаго дивана, а ноги у нея были такія маленькія, и вся вншность была такая обаятельная, что мрачное настроеніе молодого человка вдругъ исчезло.
Онъ вступилъ въ разговоръ со своей попутчицей и сдлалъ нсколько замчаній по-французски, на что она отвтила на томъ же язык. Но вдругъ ея губы раздвинулись въ улыбку — и онъ увидалъ два ряда блыхъ зубовъ — и она сказала:
— Давайте говорить другъ съ другомъ по-нмецки. Я ваша соотечественница.
Въ первое мгновеніе онъ немного смутился. Ему казалось почти обиднымъ, что въ немъ такъ скоро открыли германца, тогда какъ онъ былъ увренъ, что говорилъ на галльскомъ нарчіи безъ малйшаго акцента. Однако онъ самъ засмялся въ отвтъ на ея добродушную улыбку.
— Надо вамъ сказать, что нчто подобное случается со мной уже не въ первый разъ,— сказалъ онъ.— Я пріхалъ въ Парижъ въ начал февраля, и мой первый визитъ былъ къ одному соотечественнику, котораго и вы наврное знаете, хотя бы только по имени. Онъ уже пятнадцать лтъ живетъ въ Париж.
Она улыбнулась тонкой, нсколько иронической улыбкой, которая обидла его. Онъ прочелъ въ этой улыбк нчто врод сознанія своего превосходства, присущее дтямъ мірового города. Казалось, она хотла сказать: ‘Ну, еще бы, какъ мн не знать вашего господина Шульце, который прожилъ въ Париж цлыхъ пятнадцать лтъ! Вдь Парижъ — это такой городъ, гд такъ легко встртиться другъ съ другомъ’.
— Его зовутъ Генрихъ Гейне,— поторопился онъ прибавить, чтобы поскоре избавиться отъ ея подозрнія въ нмецкой наивности, которое онъ только что прочелъ въ ея улыбк.
И дйствительно, ея улыбка тотчасъ же исчезла, и ея голубые глаза устремились на него съ любопытствомъ и интересомъ, когда онъ продолжалъ:
— Я позвонилъ у его двери, и меня приняла его прелестная жена, которая осмотрла меня съ ногъ до головы своими карими глазами гризетки. ‘Monsieur Эйне нтъ дома’, объявила она поспшно. Я выразилъ, конечно, сожалніе по поводу моей неудачи, назвалъ себя Альфредъ Мейснеръ — и сказалъ, что пріхалъ изъ Лейпцига съ рекомендательнымъ письмомъ отъ Генриха Лаубе. Въ это мгновеніе самъ Гейне собственной персоной высунулъ голову въ полуоткрытую дверь и пригласилъ меня войти. Онъ только что возвратился домой.
— Жена никогда не впускаетъ ко мн нмцевъ,— сказалъ онъ смясь.— Она узнаетъ васъ съ перваго взгляда.
Госпожа Гейне, стоявшая рядомъ, натянуто улыбнулась и сказала:
— Да, я сейчасъ же увидала, что вы нмецъ.
— По какимъ же признакамъ вы узнаете насъ?— спросилъ я.
— О, mon Dieu, по одежд, по сапогамъ.
Гейне засмялся.
— Нмецкій сапогъ всегда иметъ такой видъ, какъ будто его шилъ самъ Гансъ Саксъ.
Мейснеръ слдилъ за оживленной игрой личика своей попутчицы и замтилъ, что она слушаетъ его съ возрастающимъ интересомъ. И онъ спросилъ себя мысленно съ легко возбуждающимся тщеславіемъ молодого поэта: знакомо ли ей мое имя?
— Разскажите еще что-нибудь о Гейне!— сказала она доврчивымъ тономъ избалованнаго ребенка.— И о васъ самихъ также,— прибавила она.
Его сердце сильно забилось. Вдь это начинало походить на приключеніе! А онъ былъ молодъ.
Однако онъ принудилъ себя улыбнуться съ тмъ же оттнкомъ ироніи, которую онъ только что замтилъ въ ея улыбк.
— Сперва позвольте сдлать одинъ вопросъ! Ужъ не узнали ли вы во мн нмца также по отечественному покрою моего сюртука или по моимъ саксонскимъ сапогамъ?
Вс принадлежности его костюма съ головы до могъ были французскаго происхожденія.
— Нтъ, по вашему саксонско-французскому языку,— отвтила она также съ улыбкой.
— Позвольте отвтить вамъ комплиментомъ на комплиментъ! Вы очень долго жили во Франціи, не правда ли? Я замтилъ бы это по вашему нмецкому языку, если бы даже ваша вншность имла мене парижскій видъ.
Ея сдержанность, которую она проявляла вначал, несмотря на всю свою любезность, понемногу исчезла. Онъ замтилъ, что съ той минуты, какъ онъ назвалъ свое имя, она какъ-то невольно приблизилась къ нему.
— Да, я живу здсь уже давно-давно,— отвтила она,— и прошло много лтъ съ тхъ поръ, какъ я въ послдній разъ говорила на своемъ родномъ язык. Я была еще ребенкомъ, когда поселилась во Франціи.
Въ Гавръ она прізжала, чтобы проводить нсколькихъ друзей, отправлявшихся въ далекое путешествіе черезъ океанъ.
— Я могла бы ухать съ ними,— сказала она, и въ голос ея прозвучала грустная нотка.— Быть можетъ, было бы и лучше для меня, если бы ухала. Но когда проживешь такъ долго въ Париж, то трудно разстаться съ этимъ городомъ.
Они заговорили о далекой стран на Запад, куда ежегодно узжали тысячи людей изъ родного нмецкаго края. Удивительно ли, что они искали счастія въ далекой стран, когда не было никакой возможности жить на родин подъ гнетомъ ужасной реакціи.
На этомъ мннія ихъ сошлись, и онъ сталъ краснорчивъ. Онъ замтилъ, что эта молодая двушка была воодушевлена той же жгучей жаждой свободы, какъ и онъ. Каждое ея слово свидтельствовало объ этомъ. Все, что она говорила, казалось ему такимъ своеобразнымъ и умнымъ, такимъ задушевнымъ и знакомымъ и вмст съ тмъ продуманнымъ и яснымъ.
Онъ сидлъ и смотрлъ на лицо этой двадцатилтней двушки, которое дышало свжестью первой молодости, и на душ у него стало такъ хорошо. Это молодое лицо и этотъ зрлый умъ представляли собою въ соединеніи существо, какого онъ еще никогда раньше не встрчалъ.
Становилось поздно, и вечеръ былъ холодный. Онъ нжно завернулъ въ свой пледъ ея маленькія ножки, которыя все еще оставались на краю противоположнаго дивана. Стало темнть, и казалось, точно лицо ея поблднло. Но ея глаза выдлялись въ сгущавшихся сумеркахъ и смотрли на него ласково и доврчиво, и она прислушивалась къ его словамъ, затаивъ дыханіе.
Онъ чувствовалъ себя растроганнымъ, на сердц у него стало такъ хорошо, и онъ сталъ разсказывать ей свою жизнь.
Онъ былъ поэтомъ, родомъ изъ Богеміи. Онъ родился въ маленькомъ, бломъ домик вблизи теплыхъ источниковъ Теплица, а выросъ онъ въ червонной Праг, столиц Богеміи, богатой воспоминаніями.
Тамъ, годъ тому назадъ, онъ получилъ степень доктора медицины въ старинномъ актовомъ зал Каролинума. Одтый, какъ молодой Фаустъ, въ черномъ плащ, короткихъ панталонахъ, шелковыхъ чулкахъ, со шпагой на боку и беретомъ со страусовыми перьями подъ мышкой, принялъ онъ тяжелую золотую цпь и надлъ ее на шею, а на безымянный палецъ лвой руки онъ надлъ золотое кольцо въ знакъ того, что отнын онъ посвящаетъ свою жизнь наук.
Но возлюбленной его юности была вовсе не медицина. Давно уже онъ находился въ свободной связи съ богинями псни. Ему было двадцать лтъ, когда онъ выпустилъ въ свтъ свой первый сборникъ стихотвореній. Въ Лейпциг находились два издателя, которые принимали участіе въ молодыхъ начинающихъ писателяхъ, печатали ихъ произведенія на тонкой бумаг и давали имъ въ вид гонорара шесть даровыхъ экземпляровъ ихъ произведенія. Оба они носили многозначительныя имена. Казалось, будто сама судьба поставила ихъ по об стороны у входа въ нмецкую литературу — подобно двумъ устрашающимъ аллегорическимъ фигурамъ, стоящимъ у входа въ адъ Данте. Одного звали Куммеръ {Горе.}, другого — Хунгеръ {Голодъ.}. Что касается до него самого, то онъ избралъ на свою долю господина Куммера, и его первыя стихотворенія были ‘Дти горя’.
Окончивъ научныя занятія, онъ поселился въ Карлсбад, но не въ качеств практикующаго врача, а въ качеств творящаго поэта. Тамъ онъ въ прошлое лто написалъ одно изъ боле крупныхъ поэтическихъ произведеній ‘Жишка’, сюжетъ для котораго онъ заимствовалъ изъ исторіи Богеміи, изъ временъ тридцатилтней войны.
‘Жишка’ появился въ конц прошлаго года. Это произведеніе обратило на себя вниманіе, и его тотчасъ же запретили въ Австріи. Въ немъ былъ горючій матаріалъ. Возможно ли было быть молодымъ въ это время насилія и не ненавидть отъ всего сердца это насиліе, которое, подобно желзной рук, давило всю Европу — и больше всего Австрію, гд властвовалъ Меттернихъ.
Онъ заране былъ увренъ въ томъ, что ‘Жишка’ приведетъ его къ конфликту съ австрійскимъ правосудіемъ. Онъ зналъ также, что появленіе этого произведенія въ печати будетъ причиной разрыва между нимъ и его отцомъ. Да и его общественное положеніе должно было пострадать. Гоненіе, нужда, оскорбленія подстерегали его со всхъ сторонъ. Но онъ, несмотря ни на что, все-таки выпустилъ въ свтъ свою книгу. И вотъ, онъ долженъ былъ взяться за странническій посохъ.
Онъ разсказалъ о своемъ пребываніи въ Лейпциг, гд онъ познакомился съ извстными въ литератур лицами, и о своемъ пребываніи въ Дрезден, гд онъ познакомился съ Ауэрбахомъ, Рихардомъ Вагнеромъ, Робертомъ Шуманомъ, Карломъ Гуцковомъ, Генрихомъ Лаубе и др. ‘Тангейзера’ Вагнера только что исполняли въ первый разъ. Онъ разсказалъ въ нсколькихъ словахъ содержаніе этой оперы. Онъ присутствовалъ также на первомъ исполненіи ‘Карлсшюлеръ’ Лаубе и ‘Уріеля Акосты’ Гуцкова.
Молодая двушка слушала его, затаивъ дыханіе. Она была хорошо знакома съ нмецкой литературой, и ни одно изъ названныхъ имъ именъ не было ей чуждо. Было такъ понятно, что онъ росъ въ ея воображеніи по мр того, какъ говорилъ. Ея взоръ становился все тепле, а когда онъ разсказывалъ про свое бгство изъ Дрездена, то онъ замтилъ, что на глазахъ ея навернулись слезы.
Это было вечеромъ въ начал января. Онъ провелъ этотъ вечеръ въ обществ Вагнера и другихъ артистовъ и литераторовъ и возвращался домой. Невдалек отъ его дома къ нему подошелъ незнакомый мужчина, какой-то цирульникъ добродушнаго вида, который сказалъ ему, что часа два тому назадъ два полицейскихъ агента вошли въ его квартиру и завладли всми его бумагами. А передъ воротами его дома уже былъ приготовленъ экипажъ, чтобы перевезти его въ боле врное помщеніе.
Добрый цирульникъ поджидалъ его боле двухъ часовъ на дожд и въ холод, чтобы предупредить его объ этомъ.
Въ этотъ же вечеръ онъ ухалъ изъ Дрездена, въ то время какъ два полицейскихъ агента продолжали ждать его возвращенія въ его комнат.
Съ начала февраля онъ поселился въ Париж и находился въ постоянномъ общеніи съ однимъ человкомъ, на котораго онъ смотрлъ съ безграничнымъ восхищеніемъ и безпредльной любовью. Онъ восхищался въ Генрих Гейне не только его великимъ геніемъ, но также и его гордымъ, безупречнымъ характеромъ и его сердечной добротой!
Послднія слова онъ произнесъ съ особеннымъ удареніемъ, какъ если бы онъ заране ожидалъ услышать возраженіе съ ея стороны. Но она только кивнула ему и улыбнулась.
Онъ продолжалъ:
Да, этотъ человкъ, о злоб котораго такъ много толковали корреспонденты въ нмецкихъ газетахъ, добръ и сердеченъ. Онъ — самый преданный и самоотверженный другъ для тхъ немногихъ, которые стали ему дйствительно близки,— для всхъ тхъ, кто искалъ сближенія съ нимъ изъ боле чистыхъ побужденій, нежели его соотечественники, которые въ его счастливые дни втирались въ его домъ съ цлью завладть золотомъ или изъ его кошелька, или изъ его устъ.
Теперь Генрихъ Гейне былъ бденъ и одинокъ, вс т мошки, которыя плясали въ ореол его имени, понемногу исчезли. Онъ уже не былъ больше популярнымъ поэтомъ, какимъ нкогда былъ. Обширная родина изгнала его, и вокругъ его имени и справа, и слва шипла ненависть. Тотъ кружокъ поэтовъ, который гордился его именемъ, какъ величайшимъ среди нихъ, былъ разсянъ, уничтоженъ, задушенъ въ самомъ зародыш забравшей въ свои руки власть реакціей. Вс члены этого кружка отправились въ Каноссу цловать руку, которая ихъ била. Только одинъ изъ нихъ не согнулся подъ ударомъ,— а на немъ-то ударъ и отразился тяжеле всхъ. Вотъ почему въ глазахъ молодого поколнія этотъ изгнанникъ стоялъ на цлую голову выше всхъ другихъ, которые выпросили себ, какъ милостыню, кусокъ хлба у своего отечества.
Онъ говорилъ очень горячо, потому что ему казалось, что онъ долженъ побороть предубжденіе. Онъ думалъ, что у этой молодой двушки не могло не остаться впечатлнія отъ всхъ тхъ некрасивыхъ слуховъ, которые циркулировали о Гейне устно и письменно по всей Германіи.
Однако вмсто удивленія онъ видалъ глубокую симпатію, которая озарила ея лицо, и она протянула ему руку въ знакъ благодарности.
Оказалось, что онъ высказалъ ея самую задушевную мысль. Она восхищалась Гейне съ тхъ поръ, какъ себя помнила. Когда она была еще ребенкомъ, то ея мать подарила ей ‘Книгу псенъ’ въ день рожденія. Эти стихотворенія произвели на нее впечатлніе, которое никогда больше не изглаживалось. Съ тхъ поръ она читала каждое слово, которое выходило изъ-подъ его пера, а также и все то, по возможности, что писали о немъ. Ей приходилось также читать много недоброжелательнаго о немъ въ нмецкихъ газетахъ, но она не врила имъ. Она любила его, она боготворила его. Нсколько лтъ тому назадъ она видла, когда онъ прозжалъ по Champs Elyses въ коляск рядомъ съ дамой, очевидно его женой. Коляска прохала мимо нея, какъ видніе — она замтила только черный цилиндръ и блдное лицо.
Она была такъ прекрасна, говоря горячо и восторженно о томъ, что было такъ близко ея сердцу. Ему казалось, что ея горячая рчь вливается ему прямо въ сердце и согрваетъ его, онъ былъ гордъ и счастливъ.
Онъ слъ рядомъ съ нею, снялъ съ нея шляпу и прислонилъ ея голову къ своей груди. Ока не препятствовала этому. Отъ времени до времени онъ нжно гладилъ ея щеки. Казалось, будто она этого не замчаетъ, будто онъ отвлекаетъ ея вниманіе всмъ тмъ, что онъ разсказывалъ.
— Разсказывайте еще, еще!— говорила она, едва онъ замолкалъ. И онъ продолжалъ говорить. Тотъ интересъ, съ которымъ она его слушала, возбуждалъ его.
Поздъ несся впередъ среди ночного мрака. Часы летли одинъ за другимъ. И въ продолженіе этихъ немногихъ часовъ онъ раскрылъ всю свою душу передъ этой чужой женщиной, которую видлъ въ первый разъ,— онъ отдалъ ей безъ колебанія и беззавтно все свое молодое, пылкое сердце.
Она тихо сидла, прижавшись къ нему, только грудь ея равномрно поднималась и опускалась отъ дыханія. Онъ недоумвалъ, спитъ она или нтъ. Онъ хотлъ уже склониться и поцловать ее въ губы… какъ вдругъ увидалъ на нкоторомъ разстояніи мерцающій свтъ надъ Парижемъ. Онъ вздрогнулъ отъ неожиданности,— этотъ долгій путь показался ему такимъ невроятно короткимъ. Она очнулась при его движеніи и подняла голову, слегка вскрикнувъ: ‘Какъ время пролетло!’
Да, время пролетло! И такъ быстро, что онъ не усплъ даже поцловать ее — теперь было уже поздно. Раздался свистокъ, и поздъ сталъ приближаться къ дебаркадеру Свернаго вокзала.
Она встала, надла шляпу и привела въ порядокъ волосы передъ маленькимъ зеркальцемъ, которое вынула изъ кармана. Онъ протянулъ ей перчатки, но прежде чмъ надть ихъ, она сняла съ своего пальца маленькое золотое колечко съ зеленымъ камнемъ.
— Вотъ, возьмите,— сказала она, глядя на него своими прекрасными, блестящими глазами.— Оно ничего не стоитъ, но сохраните его на память о нашемъ путешествіи. Вспоминайте меня изрдка, когда будете мечтать, сидя у себя дома въ Германіи.
— Это совсмъ, какъ въ романахъ,— сказалъ онъ, надвая кольцо на свой мизинецъ.
— Да, и въ жизни бываютъ маленькіе романы!
Она сказала это очаровательнымъ тономъ ребенка, играющаго во взрослаго.
Онъ улыбнулся:
— А ваше имя? Вы, по крайней мр, скажете мн, какъ васъ зовутъ. Это полагается — въ романахъ.
Она покачала головой.
— Зачмъ вамъ знать мое имя? Вдь вы завтра узжаете. Если бы вы остались здсь, то было бы другое дло. Но — вы дйствительно узжаете?
Казалось, она хотла уговорить его остаться, ея голосъ былъ полонъ ласки и заманчивыхъ общаній — и его охватило желаніе получить тотъ поцлуй, котораго онъ не усплъ взять во время этого долгаго путешествія. Онъ посмотрлъ на нее страстнымъ взоромъ, но сейчасъ же опустилъ глаза. Онъ вспомнилъ свою мать тамъ дома, въ Праг, она ждала его съ нетерпніемъ, прикованная болзнью къ кровати.
— Да, я узжаю завтра,— сказалъ онъ твердо, употребивъ надъ собою усиліе.— Или послзавтра, прибавилъ онъ съ безотчетной надеждой.
— И вы больше не возвратитесь?
— По крайней мр, не скоро.
— Тогда вамъ незачмъ знать мое имя.
— Нтъ я долженъ знать!— протестовалъ онъ горячо. Я долженъ знать, чтобы связывать эти воспоминанія съ какимъ-нибудь именемъ.
— Ну, въ такомъ случа называйте меня Марго. Этого достаточно. Моей фамиліи вамъ знать не надо. Меня зовутъ Марго.
— Прощайте, милая Марго.
— Прощайте!
Поздъ остановился, и дверь купэ растворилась. Она пожала ему руку и вышла на дебаркадеръ, гд ее встртило нсколько дамъ.
Онъ стоялъ и смотрлъ ей вслдъ, пока она не исчезла въ толп, потомъ онъ самъ пошелъ съ вокзала медленными шагами. На сердц у него была такая странная пустота. Казалось, словно птичка, которая несла ему счастье, пролетла мимо него, а онъ даже не попытался поймать ее.
Стояло ясное весеннее утро въ начал апрля 1849 года.
Альфредъ Мейснеръ былъ снова въ Париж. Онъ сидлъ въ своей скромной комнат въ Cour du Commerce sa скромнымъ завтракомъ, которому онъ, повидимому, удлялъ гораздо мене вниманія, нежели газет, развернутой передъ нимъ. Это былъ Голосъ Народа Прудона, издаваемый теперь, посл бгства Прудона, Александромъ Герценомъ.
Въ томъ номер, который лежалъ развернутымъ передъ нимъ, находилась статья Прудона, написанная, какъ всегда, присущимъ ему огненнымъ слогомъ. Вотъ почему кофе стылъ нетронутымъ на стол, вотъ почему первый легкій стукъ Жана въ дверь остался безъ отвта. Мгновеніе спустя слуга вошелъ, стараясь ступать тише, и, поклонившись, остановился передъ погруженнымъ въ чтеніе Мейснеромъ. Мейснеръ поднялъ голову.
— Одна молодая дама желаетъ поговорить съ вами, monsieur.
— Молодая дама?
— Да, молодая, красивая дама!— прошепталъ Жанъ таинственно.
— Такъ проси же ее войти. А это убери,— сказалъ Мейснеръ, указывая на подносъ съ завтракомъ.
Онъ всталъ и окинулъ взоромъ свою бдную комнату. Онъ недоумвалъ, кому могло придти въ голову отыскать его здсь. Знакомыхъ дамъ у него въ Париж не было.
Но вотъ дверь растворилась, и онъ тотчасъ же узналъ въ вошедшей молодой дам свою милую попутчицу изъ Гавра.
Она устремилась къ нему, какъ если бы хотла броситься ему въ объятія, но когда она увидала на его лиц удивленіе, которое онъ тщетно старался скрыть, то она вдругъ остановилась и только протянула ему свою руку.
— Хотла бы я знать, помните ли вы еще вашу попутчицу изъ Гавра?
— Но… но… какимъ образомъ узнали вы, что я въ Париж? Какъ вы узнали, гд я живу?
Она пожала плечами.
— Случайно! Я заглядываю иногда въ нмецкій книжный магазинъ, чтобы узнать, не появилось ли чего-нибудь новаго въ области литературы. Мн тамъ сказали, что вы въ Париж. Я спросила вашъ адресъ, и вотъ — я здсь.
Только теперь онъ опомнился настолько, что взялъ ея руку и пожалъ ее съ восторгомъ влюбленнаго, въ то время какъ его глаза съ нжностью смотрли на ея прелестное личико.
— И вы отыскали меня здсь, въ этомъ отдаленномъ квартал? Такъ, значитъ, вы не забыли меня за это долгое время? И вамъ дйствительно хотлось видть меня?
— Да,— отвтила она нжно и немного шаловливо.— Но это было очень глупо съ моей стороны. Я вижу, вы не носите больше моего кольца.
— Оно мн стало мало.
Онъ стоялъ и смотрлъ на это таинственное и обворожительное существо, которое во второй разъ встало на его жизненномъ пути. Онъ вспомнилъ ихъ первую встрчу, и онъ вспомнилъ ея кольцо, которое онъ оставилъ у себя дома въ Праг среди другихъ сувенировъ въ серебряномъ ящичк, въ которомъ хранились ленточка, принадлежавшая знаменитой пвиц Маріетт Альбони, и маленькій локонъ съ прекрасной головки Целесты. Никогда онъ не мечталъ о томъ, что когда-нибудь одно изъ этихъ воспоминаній снова воскреснетъ.
И вотъ теперь она стоитъ передъ нимъ, эта загадочная, эта прелестная маленькая Марго! Она пришла къ нему по собственному желанію, пришла къ нему съ такимъ видомъ, какъ если бы хотла сказать, что она принадлежитъ ему, что она любила его все это время и что она тосковала по этой минут, которая наконецъ настала. Ужъ не это ли означало ея кольцо, этотъ тонкій золотой ободокъ съ зеленымъ камнемъ? Что она такъ явится къ нему, въ одно прекрасное весеннее утро, когда онъ меньше всего будетъ ожидать этого — свалится съ неба прямо къ нему въ объятія?
Онъ протянулъ къ ней руки и произнесъ только: ‘Марго!’, и въ слдующее мгновеніе она была въ его объятіяхъ. Она обвила его шею руками и прильнула своей прелестной головкой къ его груди.
Наступилъ очаровательный весенній мсяцъ.
Каждый день встрчались они подъ темной зеленью каштановъ въ Люксембургскомъ саду и предпринимали вдвоемъ прогулки — въ Auteuil, въ St. Cloud, въ Enghien, въ Fontenay aux Roses.
Она была веселаго и живого нрава. Казалось, словно у нея былъ неистощимый запасъ жизнерадостности, и она уже давно стремилась излить его на кого-нибудь. И вотъ она теперь щедрой рукой изливала его на него. Она какъ будто была создана для прекрасной и свободной жизни. Ея мысли никогда не останавливались на будущемъ.
Но она была для него загадкой. Онъ замтилъ, что туалетъ ея былъ теперь богаче, чмъ раньше, онъ замтилъ также, что она избгала ходить пшкомъ по улицамъ Парижа. А имя свое она такъ же тщательно скрывала, какъ и прежде.
— Какой смыслъ знать мое имя?— сказала она.— Что теб за дло до того, кто я такая и какъ меня зовутъ? Я твоя Марго,— разв теб этого не довольно?
Онъ долженъ былъ общать ей никогда ничего не разузнавать про нее, никогда не слдить за ней, когда она уходитъ отъ него. И онъ сдержалъ свое слово.
Но онъ постоянно раздумывалъ объ этомъ загадочномъ существъ. Кто она такая? Обыкновенной женщиной ее нельзя было назвать. По образованію и уму она стояла несравненно выше всхъ тхъ женщинъ, съ которыми ему приходилось встрчаться до сихъ поръ. Но зачмъ эта таинственность? Какія причины могли побуждать ее такъ энергично отстаивать свое инкогнито даже передъ нимъ, которому она отдалась съ первой же минуты съ такой безграничной любовью и довріемъ? Онъ даже не зналъ, въ какой части города она жила. Когда она разставалась съ нимъ, то исчезала тотчасъ же въ полномъ мрак и длалась для него недосягаемой. Ему оставалось только ожидать, когда она по своему собственному почину и добровольно снова появится изъ мрака.
Онъ ломалъ себ голову надъ этой загадкой, но такъ и не разршилъ ея. И въ немъ просыпались сомннія. Любитъ ли она его дйствительно? И неужели одинъ только слпой случай свелъ ихъ другъ съ другомъ? Неужели она на самомъ дл съ первой ихъ встрчи въ продолженіе полутора года хранила въ своемъ сердц настоящую, искреннюю привязанность къ нему? Онъ не вритъ этому.
А между тмъ въ ихъ отношеніяхъ было такъ много духовной гармоніи. Оба они были проникнуты тмъ же живымъ интересомъ ко всему молодому и сильному, что нкогда держало голову такъ высоко, но что теперь было прижато къ земл грубой рукой насилія и самовластія. Оба они съ той же тоскливой надеждой взирали на Европу, въ которой возникали пожары за послдній годъ. Она на близкомъ разстояніи наблюдала за революціей въ Париж, а онъ принималъ активное участіе въ мартовскомъ движеніи на своей родин въ Праг. Съ іюня мсяца онъ слдилъ за дятельностью Франкфуртскаго парламента, и теперь онъ долженъ былъ бжать отъ преслдованій правосудія за то, что во время бурныхъ октябрьскихъ дней онъ проплъ псню о свобод въ честь своей нмецкой родины.
Онъ могъ безъ конца разсказывать о борьб за свободу у себя на родин, и она всегда слушала его съ тмъ же нмымъ восторгомъ, какъ и тогда, во время путешествія изъ Гавра, когда ея голова покоилась на его груди. На ихъ отношеніяхъ вообще лежалъ тотъ же отпечатокъ, какъ и на ихъ первой встрч. Но теперь къ этому прибавилось еще нчто другое: онъ никогда не забывалъ ловить птичку, которая пролетала мимо него, неся ему счастье.
Ея интересъ къ нмецкой литератур и къ знаменитымъ людямъ въ этой области былъ живе, чмъ когда-либо. Онъ долженъ былъ разсказывать ей о всхъ тхъ замчательныхъ личностяхъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться за послдній годъ. Онъ говорилъ о несравненномъ Фейербах, съ которымъ ему приходилось ежедневно встрчаться въ одной изъ пивныхъ въ Франкфурт, о Роберт Блум, лидер лвыхъ въ Франкфуртскомъ парламент, котораго недавно разстрляли по приказанію князя Виндишгреца, это насиліе было настолько возмутительно, что должно было бы вызвать гнвъ, способный воспламенить Европу отъ Рейна до Дуная. Онъ разсказывалъ про Карла Маркса и про Фердинанда фонъ-Фрейлигграта, котораго онъ видлъ въ Кёльн, и про Георга Гервега, съ которымъ познакомился въ Париж. Онъ описалъ своего друга, доктора Шютте, буревстника революціи, но первымъ и послднимъ въ его разсказахъ всегда являлся Генрихъ Гейне, котораго онъ снова увидалъ въ Париж страдающимъ, умирающимъ.
Онъ разсказалъ ей, какъ въ первый разъ постилъ умирающаго лебедя въ Rue d’Amsterdam.
Онъ описалъ страданія больного поэта его собственными словами: эти безконечныя ночи, когда его тло сводили нечеловческія страданія, когда изъ мрака всплывали неотвязчивыя мысли о самоубійств, сулившія ему освобожденіе отъ страданій, покой. ‘Надъ поэтами Германіи тяготетъ проклятіе!’
Когда она со слезами на глазахъ спросила его о причин страданій Гейне, то онъ поцловалъ ея дрожащія губы и отвтилъ ей словами, полными грусти, самого Гейне:
— Женщины! Посмотрите на нихъ! Какъ он цвтутъ! Это цвты, которымъ не вредятъ ни жгучіе лучи солнца, ни холодная ночная роса. Въ чашечкахъ этихъ цвтовъ опьяняются тысячи бабочекъ, но благоуханіе цвтовъ не испаряется, а краски ихъ не тускнютъ. Наступаетъ осень, цвты все еще пестрютъ во всей своей крас, но бабочекъ больше не видно.
Она была ненасытна, когда слушала о Гейне. Постоянно наводила она разговоръ на своего любимаго поэта. Она хотла знать про него все, все до мельчайшихъ подробностей, каждое слово, которое выходило изъ его устъ.
И Мейснеръ описывалъ ей безъ конца словами, проникнутыми самой горячей симпатіей, своего умирающаго друга и учителя, описывалъ его блдное, страдальческое лицо, его удивительную улыбку, которая постоянно играла въ углахъ его губъ, вншнее проявленіе ироніи, подъ которой скрывалось безгранично-доброе сердце. Часто, когда онъ видлъ, какъ она, затаивъ дыханіе, слушаетъ его съ пылающимъ лицомъ и блестящими глазами, его пронизывало болзненное чувство. Ему казалось, что во время своего разсказа самъ онъ становится все меньше и меньше въ ея глазахъ и что она интересовалась имъ только ради великаго человка, съ которымъ онъ находился въ хорошихъ отношеніяхъ.
Однажды онъ вдругъ склонился къ ней, заглянулъ ей прямо въ глаза и спросилъ:
— Кого ты больше любишь: Гейне или меня?
И она отвтила съ лукавой улыбкой:
— Тебя,— потому что ты мой.
И она обхватила его шею руками и крпко прижалась къ его груди въ горячемъ порыв.
Онъ посмотрлъ ей въ глаза задумчивымъ и испытующимъ взоромъ:
— Ты принадлежишь къ числу тхъ женщинъ, которыя любятъ литературу больше всего на свт и которыя должны дарить свою любовь одному изъ поэтовъ своей родины.
— Литературу?— сказала она въ раздумья,— о, да! Но свободу еще больше!
— Свободу?— замтилъ онъ шутливо.— Ну, конечно! Разъ любовь къ свобод сдлала тебя возлюбленной одного изъ борцовъ за свободу твоего отечества.
При этихъ словахъ она вдругъ вся вспыхнула.
Утромъ 5 мая она стояла на дебаркадер Свернаго вокзала и дрожащими руками прикрпляла маленькій букетикъ фіалокъ къ отвороту его сюртука.
— Думай обо мн, пока он благоухаютъ,— сказала она, стараясь скрыть свое волненіе подъ шуткой.
— Он будутъ благоухать долго-долго!
— Какъ знать? Разв можно сказать что-нибудь заране?
— Нтъ, нельзя. Нельзя даже сказать, когда мы снова увидимся. Быть можетъ, это случится раньше, чмъ мы предполагаемъ.
— Быть можетъ! Въ жизни такъ много страннаго.
— Но ты забудешь меня, Марго.
Она покачала головой.
— Нтъ!
И поздъ отошелъ.
Однажды въ знойный лтній день въ іюл 1850 года Альфредъ Мейснеръ шелъ по Регентстриту въ Лондон. Это было въ такое время дня, когда дамы большого свта длаютъ покупки въ элегантныхъ модныхъ магазинахъ. Троттуары кишли гуляющими, которые то и дло останавливались передъ окнами магазиновъ, чтобы полюбоваться богатыми шелками, кружевами, золотомъ и драгоцнными камнями, сверкавшими на выставкахъ.
Посреди улицы дефилировала безконечная вереница роскошныхъ экипажей. Одинъ изъ экипажей остановился передъ магазиномъ золотыхъ длъ мастера, и дв дамы, одна пожилая, другая молодая, вышли изъ экипажа. Лакей въ ливре со шляпой въ рукахъ стоялъ у дверцы кареты, пока выходили дамы.
При первомъ же взгляд Мейснеръ узналъ, въ молодой дам Марго.
Онъ быстро подошелъ къ ней и поклонился:
— Вотъ, чего никакъ не ожидалъ!— сказалъ онъ радостно,— что встрчу васъ здсь въ Лондон!
— Вы ошибаетесь, сударь,— сказала молодая дама, окидывая его высокомрнымъ взглядомъ.— Я не имю удовольствія васъ знать!
И она исчезла въ магазин.
Онъ стоялъ на троттуар и смотрлъ ей вслдъ. Неужели онъ могъ ошибиться? Нтъ! Онъ слишкомъ хорошо зналъ ее. Этотъ голосъ принадлежалъ Марго, эти движенія были Марго, каждая черточка въ лиц, каждая линія маленькой изящной фигурки могли принадлежать только ей. Она была одта въ шелкъ и дорогія кружева, какъ дама большого свта. Она каталась въ экипаж, запряженномъ четырьмя лошадьми, съ кучеромъ и лакеемъ въ ливреяхъ. И все-таки это была та самая Марго, которая такъ часто длила съ нимъ его незатйливый завтракъ въ одномъ изъ ресторановъ въ Quartier latin въ Париж. Это она прикрпляла дрожащими руками букетикъ фіалокъ къ отвороту его сюртука, когда покидала Парижъ. ‘Думай обо мн, пока он благоухаютъ!’
Вслдствіе какихъ побужденій она отреклась отъ него теперь? Вслдствіе присутствія пожилой дамы? По всей вроятности. И все-таки! На ея маленькомъ личик не промелькнуло ни малйшаго луча. На немъ нельзя было прочесть ничего иного, кром ледяного удивленія, съ которымъ свтская дама встрчаетъ навязчивость чужого человка.
И снова передъ нимъ всталъ старый вопросъ, надъ которымъ онъ такъ часто ломалъ себ голову. Кто она?
Она увряла, что любитъ его. Она покоилась въ его объятіяхъ. Она плакала, когда они разставались. А теперь?
Онъ улыбнулся, но въ улыбк его были горечь и состраданіе.
‘Въ жизни такъ много страннаго’. Ему казалось, что онъ слышитъ еще ея голосъ и выраженіе, съ которымъ она произнесла эти слова. Да, въ жизни есть много страннаго. Но женщины странне всего!
Онъ засвисталъ и пошелъ дальше.
Это было въ іюн 1855 г. Надъ Парижемъ простиралось блдно-голубое небо, по которому плыли легкія облачка, солнце стояло высоко и изливало массу тепла и свта на песчаныя дорожки и сочныя зеленыя лужайки сада Тюльери.
На одной изъ каменныхъ скамеекъ въ тни цвтущей акаціи, листва которой вырисовывалась въ воздух, какъ цлая охапка искусно сплетенныхъ кружевъ, сидла въ полномъ одиночеств молодая женщина и смотрла большими задумчивыми глазами на струйки фонтана, разсыпавшіяся въ тысячи алмазовъ высоко въ воздух.
Повидимому, она устала отъ ходьбы по люднымъ бульварамъ мірового города и зашла сюда, чтобы отдохнуть въ тишин и прохлад. Здсь было спокойно. Лихорадочная жизнь на улицахъ, шумъ и крики, грохотъ экипажей и топотъ торопливыхъ шаговъ тысячъ людей — все это доносилось сюда, какъ глухой неопредленный рокотъ, а воздухъ подъ густой листвой деревьевъ былъ чистый и про хладный.
На мокрой трав скакали и перепархивали съ мста на мсто воробьи, на скамьяхъ расположились няньки съ дтскими колясочками. Тамъ и сямъ сидли блузники и пользовались свободной минутой, чтобы прочесть газету. Кое-гд граждане въ военной форм любезничали съ хорошенькими боннами. Все это напоминало собою идиллію, которая нашла себ мсто въ самомъ сердц шумнаго мірового города.
Отъ времени до времени мимо скамьи, на которой сидла молодая женщина, проносилась ватага дтей, и она слдила за ними со смшаннымъ выраженіемъ ласки и застнчивости въ голубыхъ глазахъ.
Ей было лтъ 25. Ея птичье личико съ большими мечтательными глазами и задорно вздернутымъ носикомъ обрамляли густые каштановые локоны. Это лицо представляло собою какое-то соединеніе всевозможныхъ контрастовъ: задора и грусти, бьющей ключомъ жизнерадостности и тихой покорности судьб. Оно отличалось мягкими, какъ у ребенка, чертами и было болзненно-блдно, маленькій ротъ былъ красиво очерченъ, а красныя губы, казалось, жаждали счастія, но въ углахъ этого рта, полнаго жизнерадостности, неумолимая рука жизни уже провела, какъ рзцомъ, дв тонкія черты.
Большіе голубые глаза озаряли, какъ лучами, маленькое лицо и отражали каждое движеніе души.
Она была одта по мод того времени. Поверхъ темнаго шелковаго платья на ней была накинута черная кружевная мантилья. Нижніе рукава изъ благо батиста широкимъ пуфомъ спускались съ локтя на кисть руки. Воздушное произведеніе искусства изъ черныхъ кружевъ легко лежало на волосахъ. Въ одной рук она держала зонтикъ, а въ другой — свернутую въ трубку тетрадку нотъ, изящно перевязанную розовой шелковой ленточкой.
Все въ ея одежд и вншности обличало въ ней парижанку, лишь мечтательное выраженіе въ ея германскихъ глазахъ не соотвтствовало этому.
Она долго сидла на каменной скамь. Но потомъ она посмотрла на часы, сейчасъ же встала и пошла по главной, средней алле маленькими быстрыми шагами. Ея стройная фигура въ черномъ плать вырисовывалась, какъ маленькое наскомое на фон благо песка въ безконечной перспектив.
Она прошла черезъ раскаленную отъ солнца ‘Place de la Concorde’, гд струились фонтаны, а обелискъ, подобно гигантскимъ солнечнымъ часамъ, устремлялся въ небо. Мимо нея двигалась безконечная вереница экипажей, большая часть которыхъ направлялась въ Champs Elyses.
Нкоторое время она шла подъ тнью старыхъ деревьевъ. Напротивъ только что выстроеннаго Дворца Промышленности она свернула направо и остановилась наконецъ у высокаго пятиэтажнаго дома въ Avenue Matignon.
— Monsieur Гейне?— спросила она швейцара.
— Въ пятомъ этаж, сударыня.
Она стала медленно подниматься по лстниц и остановилась наконецъ съ сильно бьющимся сердцемъ передъ указанной дверью. Она дернула за шнурокъ звонка, вслдъ затмъ за дверью послышались шаги, дверь растворилась, и въ ней появилась коренастая женщина съ сдющими волосами, полуприкрытыми чернымъ платкомъ.
— Господинъ Гейне принимаетъ?
Старуха покачала головой и пробормотала нсколько неразборчивыхъ словъ.
— Кто тамъ?— послышался изъ комнатъ женскій голосъ, отличавшійся рзкими высокими нотами, и вслдъ затмъ въ дверяхъ показалось полное женское лицо.
— Моя фамилія Сельденъ, и я…
— Пожалуйста, войдите.
Госпожа Сельденъ вошла въ комнату, которая представляла собою нчто среднее между гостиной и столовой. Обстановка была боле, чмъ простая, и мебель, повидимому, видала виды. Надъ диваномъ вислъ портретъ, писанный масляной краской, и изображавшій, какъ это можно было догадываться, ту самую матрону въ года ея юности, которая теперь стояла передъ ней, живая, полная и вульгарная.
— Къ сожалнію, мой мужъ не можетъ принять васъ. Онъ такъ боленъ, что…
Итакъ, это растолствшее существо съ глупымъ выраженіемъ лица и румяными щеками было его женой. Госпожа Сельденъ съ трудомъ скрыла свое удивленіе. Какъ мало соотвтствовалъ дйствительности тотъ образъ, который она создала въ своемъ воображеніи, образъ Матильды Гейне, парижской гризетки, залучившей въ свои сти на всю жизнь избалованнаго донъ-Жуана нмецкой литературы. Блдная красавица, съ темными загадочными глазами, нчто воздушное, неземное — вотъ какою она себ представляла ее. А вмсто этого передъ ней стояло воплощеніе самой прозы — толстая, расфранченая женщина — и она-то была женою умирающаго лебедя романтизма.
Госпожа Гейне вопросительно смотрла на постительницу своими карими глазами. Казалось, она хотла воспрепятствовать всякой попытк незнакомой дамы пройти дальше.
— Одинъ молодой композиторъ, съ которымъ я познакомилась въ Вн, поручилъ мн передать эту маленькую тетрадь поэту, произведенія котораго вдохновили его къ музыкальному творчеству.
Незнакомая дама говорила отрывисто и однозвучно. Она до послдней минуты надялась, что увидитъ хоть на одно мгновеніе великаго поэта, котораго она любила и которымъ восхищалась съ тхъ поръ, какъ себя помнила. Она не строила никакихъ иллюзій относительно этого посщенія,— она знала, что онъ боленъ, умираетъ. Однако въ глубин души она питала надежду на то, что на ея долю выпадетъ хоть дв секунды постоять у его кровати. И уже это представлялось ей такимъ великимъ счастіемъ, что сердце ея начинало усиленію биться, когда она только думала объ этомъ. Теперь все было кончено. Теперь она знала, что не увидитъ его, и горечь разочарованія наполнила ея сердце.
— Очень вамъ благодарна, моему мужу наврное доставило бы это удовольствіе… но онъ такъ боленъ.
Незнакомая дама собралась уходить. Съ этой женщиной, которая была его женой, у нея не могло быть ничего общаго. Он почувствовали другъ къ другу съ перваго же мгновенія обоюдную безотчетную антипатію.
Изъ сосдней комнаты послышался громкій звонокъ. Госпожа Гейне не обратила на это никакого вниманія, но старуха въ черномъ платк поспшила туда и оставила дверь въ гостиную пріотворенной.
— Попроси чужую даму войти сюда,— раздался изъ сосдней комнаты мужской голосъ съ рзкими и нервными нотками.
Госпожа Гейне удалилась, оставляя путь свободнымъ, и молодая дама направилась къ полуоткрытой двери въ глубин гостиной.
Она вошла въ комнату, въ которой царилъ такой мракъ, что въ начал она ничего не могла различить. Отъ тепличной температуры въ этой комнат у нея кровь бросилась въ голову. Двигаясь впередъ, она водила рукой передъ собой и наконецъ ухватилась за какой-то предметъ, оказавшійся ширмой. Она сдлала еще шагъ и различила въ полумрак низкую кровать, а на изголовь, на фон блой подушки, увидала неясныя очертанія головы мужчины. Съ одяла поднялась рука и протянулась къ ней.
— Вы пріхали оттуда?— слышалъ я.— Онъ произнесъ эти слова съ оттнкомъ грусти, и ей показалось даже, что она слышитъ нчто похожее на подавленный вздохъ.
— Да, мн поручили передать…
Она не могла больше произнести ни слова. Она едва сознавала, что говоритъ,— такъ она была взволнована въ это мгновеніе. Она протянула ему свертокъ нотъ, изящно перевязанный шелковой лентой, и онъ принялъ его той же прозрачной рукой больного, мягкое пожатіе которой она только что почувствовала на своей рук.
— Вы француженка?— спросилъ онъ.
— И да и нтъ. По происхожденію я нмка, но почти всю свою жизнь я провела въ Париж.
Ея глаза привыкли къ полумраку, и она увидала, какъ больной въ кровати развязалъ ленту на свертк нотъ и поднялъ голову съ подушки, чтобы прочесть надпись.
Она не могла оторвать взора отъ этой удивительной головы, которая напоминала ей голову страдающаго Христа на картин одного изъ итальянскихъ мастеровъ. Лобъ его былъ che d’oeuvre’омъ скульптурнаго искусства природы, правильныя черты лица были чарующей красоты и казались моложавыми, но парализованныя вки придавали безжизненное и мертвое выраженіе всему лицу, выдлявшемуся на блой подушк въ рамк коротко подстриженной сдющей бороды и густыхъ темно-русыхъ волосъ, въ которыхъ также тамъ и сямъ сверкали серебряныя нити.
— Скажите что-нибудь,— прервалъ онъ молчаніе съ тмъ же нервнымъ и нсколько нетерпливымъ выраженіемъ въ голос, какъ и раньше.— Мн очень нравится вашъ голосъ,— въ немъ такія мягкія и красивыя ноты.
Она просіяла.
— О чемъ мн говорить?— сказала она тихо и нершительно.— Я испытываю такое же желаніе говорить на язык эллиновъ, какое испытывали вы, какъ вы сами разсказывали, въ Веймар, въ обществ Гёте. А взоры мои невольно блуждаютъ по вашей комнат въ надежд услыхать соловья, который здсь гд-нибудь прячется.
По блдному лицу, похожему на ликъ Христа, промелькнула улыбка.
— Увы! Соловьевъ вы здсь не найдете. Но если вы хотите видть болтуна, то пойдите въ комнату моей жены — тамъ сидитъ въ своей мдной клтк зеленая птица, которую зовутъ Кокотъ и пронзительные крики которой десять разъ въ день раздираютъ мои нервы.
Какъ бы въ подтвержденіе его словъ изъ другой комнаты донесся рзкій крикъ попугая. Больной вздрогнулъ, и его лицо передернула гримаса страданія.
— Вотъ, вы сами слышите,— сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ грусть боролась съ ироніей, злой и уничтожающей.— Да, рука Зевса падаетъ тяжело на того, кого онъ хочетъ покарать!
— Но разв Геркулесъ-освободитель никогда, хотя бы мимоходомъ, не заходилъ сюда?
— Геркулесъ?— вокругъ тонкихъ блдныхъ губъ появилась мефистофелевская улыбка.— Безъ сомннія, Геркулесъ былъ великимъ человкомъ! И сильнымъ человкомъ! Но онъ никогда не ушелъ бы отсюда съ цлыми глазами, если бы онъ только осмлился дотронуться до попугая моей жены!— онъ помолчалъ немного и потомъ прибавилъ:— у женщинъ острые ногти, и он умютъ пускать ихъ въ ходъ, въ защиту того существа, которое он любятъ!
— Вотъ именно, потому-то,— сказала она тихо, но вдругъ остановилась, такъ какъ подумала, что длаетъ безтактность.
Онъ уловилъ сердечный тонъ ея голоса и вдругъ приподнялся на локт, открылъ указательнымъ пальцемъ правой руки правое парализованное вко и посмотрлъ на нее.
— Нагнитесь немного ко мн,— сказалъ онъ.
Она послушалась и когда нагнулась, то посмотрла прямо въ темно-синій глазъ, ясный и прекрасный, какъ у ребенка.
Онъ молча разсматривалъ ее нсколько секундъ, потомъ онъ тихо положилъ свою руку на ея голову, пригнулъ ее еще ниже къ себ и поцловалъ въ лобъ.
— На правахъ умирающаго,— сказалъ онъ, снова опускаясь на подушки.
Все это произошло такъ просто и естественно, какъ если бы это и не могло быть иначе. Казалось, словно она знакома съ нимъ уже много-много лтъ, очень часто сидла у его кровати и давно привыкла къ его поцлуямъ въ лобъ. Она чувствовала непреодолимую и глубокую симпатію, которая притягивала ее къ нему. Все, что ни потребовалъ бы отъ нея этотъ умирающій человкъ во имя ея преданности ему, она отдала бы ему безъ размышленія, безъ колебаній.
Но вотъ съ низкой кровати снова раздался его голосъ:
— Я радъ, что увидалъ васъ. Вы вдь придете еще разъ, не правда ли?— онъ опять съ трудомъ приподнялся на локт и посмотрлъ на нее.— Вдь вы придете снова? Вы живете въ Париж?
— Да.
Она встала и протянула ему на прощаніе руку.
— Au revoir!— сказалъ онъ.
Она не нашлась сказать ничего другого, какъ: ‘Благодарю!’ Потомъ она повернулась и пошла къ двери. Но едва она дотронулась до ручки двери, какъ онъ окликнулъ ее:
— Подождите минутку! Сдлайте мн одолженіе и дайте одну изъ тхъ книгъ,— и онъ указалъ на письменный столъ,— и карандашъ также, который вы тамъ найдете.
Она подошла къ письменному столу, взяла первую попавшуюся ей подъ руку книгу, нашла также и карандашъ и передала ему и то, и другое.
— Подождите минутку и снимите перчатку.
Она машинально послушалась его, не задумываясь надъ тмъ, зачмъ онъ заставилъ ее это сдлать. Снимая перчатку съ правой руки, она слдила за тмъ, какъ онъ, сидя въ кровати, медленно писалъ нсколько словъ на заглавномъ лист книги.
— На память,— сказалъ онъ, протягивая ей книгу. А когда она въ знакъ благодарности протянула ему свою руку, то онъ ласково взялъ ее своими обими руками и потомъ поцловалъ.— Аи revoir, слышите?
Онъ произнесъ послднія слова доврчивымъ тономъ стараго друга.
Госпожа Сельденъ возвращалась домой во власти страннаго настроенія.
Мысленно она переживала все, что произошло за этотъ короткій часъ, и ей казалось, что это былъ сонъ. Передъ ея глазами стояло блдное лицо страдающаго Христа, то она чувствовала на своемъ лбу и на своей рук легкое прикосновеніе его губъ, то она слышала его голосъ, не рзкій и саркастическій, а ласковый и добрый:
— Au revoir, слышите?
Дни шли, а слова эти продолжали звучать въ ея ушахъ.
Ничего не желала она такъ сильно, какъ отвтить на его приглашеніе, которое означали эти слова, но она не ршалась на это. Она боялась, что второе посщеніе принесетъ съ собою разочарованіе, которое испортитъ или даже вытснитъ изъ ея сердца прекрасное воспоминаніе о ея первой и послдней встрч съ умирающимъ поэтомъ цвтущихъ липъ и соловьевъ.
Помимо этого и ея собственная скромность играла тутъ нкоторую роль. Она казалась самой себ такой ничтожной, а онъ былъ такъ великъ. Разв ея общество могло доставить ему хоть какое-нибудь удовольствіе? Быть можетъ, ея присутствіе будетъ только мучительно для него, какъ напоминаніе о жизни вн четырехъ стнъ его комнаты, въ которую его заточила болзнь, быть можетъ, она напомнитъ ему лто и солнце, голубое небо и зеленыя деревья, свжій воздухъ, благоуханіе цвтовъ — все! Онъ просто хотлъ быть съ ней любезнымъ, а потому и попросилъ ее снова придти къ нему. Но она не будетъ злоупотреблять его любезностью.
А между тмъ, какъ часто ее искушала мысль о томъ, что ему было пріятно ея общество, что ему понравилась ея вншность, все ея существо. И эта мысль все росла и росла и превращалась въ источникъ радости, схороненный въ самой глубин души, источникъ, въ существованіи котораго она даже самой себ не признавалась или не отдавала себ отчета, но который отъ времени до времени утолялъ ея женское тщеславіе.
Она жила воспоминаніемъ. Безъ конца перечитывала она книгу, которую онъ ей подарилъ — Романцеро, которую она раньше часто читала. Часто перечитывала она также свои любимыя стихотворенія въ ‘Книг псенъ’ и нкоторыя части его ‘Путевыхъ картинокъ’. Казалось, словно вс эти цвты поэзіи пріобрли совершенно другое благоуханіе съ тхъ поръ, какъ она узнала того, кто создалъ ихъ, и воздухъ въ ея комнат былъ насыщенъ этимъ благоуханіемъ, какъ воздухъ въ католической церкви насыщенъ иміамомъ. А маленькій письменный столикъ въ ея кабинет былъ алтаремъ, у котораго она преклоняла колни и молилась.