Кёр-оглу, восточный поэт-наездник, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1856 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

Том XVI (Дополнительный). Статьи, рецензии, письма и другие материалы (1843—1889)

ГИХЛ, ‘Москва’, 1953

Кёр-оглу, восточный поэт-наездник. Полное собрание его импровизаций с присовокуплением его биографии. Перевод с английского С. С. Пенна. Тифлис. 1856 г.

Кёр-оглу, в переводе сын слепца, герой множества поэтических преданий, до сих пор свежих в северной Персии и на Кавказе, был уроженец северного Хорасана, живший во второй половине XVII столетия. Прежде всего он прославился счастливыми разбоями на торговых дорогах, ведущих из Персии в Турцию, между городами Хой и Эрзерумом, ‘о существенная причина его нынешней знаменитости — его поэтические импровизации, которые рано перешли в массу народа и доселе неизменно сохраняются n устах кёр-оглу-ханов, то есть певцов, прославляющих подвиги Кёр-оглу. Кочующие татарские племена северной Персии с особенной любовью сберегают предания об его романической жизни: Кёр-оглу их национальный герой и вместе с тем их национальный поэт. Военные песни его высоко ценятся на Востоке, по отзыву игвестного ориенталиста Ходзько ‘, могучий язык, бурная музыкальность стиха в его песнях составляют ‘какую-то дикую и смелую гармонию, непереводимую ни на какой другой язык. При каждом решительном моменте жизни, всего чаще перед битвой со врагами, Кёр-оглу пел обыкновенно импровизацию. Привилегированные рапсодисты Кёр-оглу (Повторяют эти импровизации, объясняя при этом, когда и но какому случаю они получили свое начало, и, таким образом, составился целый эпический цикл сказаний об этом герое, разделяемый обыкновенно на меджлисы, то есть беседы, которые рассказываются порознь, по желанию слушателей.

Переведенные г. Пенном сказания о Кёр-оглу собраны были по местным преданиям в разное время на персидско-турецком наречии известным ученым ориенталистом Александром Ходзько и изданы тем в книге: ‘Adventures and improvisations of Kurrowglou the Bandit Minstrel of Northern Persia’ {Приключения и импровизации Кёр-оглу, разбойника-поэта Северной Персии. — Ред.}. Рапсодии записаны были г. Ходзько со слов так называемых кёр-оглу-ханов, обладающих необыкновенной памятью и готовых, по требованию слушателей, несколько часов сряду безустали рассказывать все похождения своего героя. По словам нашего переводчика, который сам имел возможность выслушать двух закавказских кёр-оглу-ханов, это собрание не подлежит никакому сомнению относительно верности в передаче рассказов, и импровизаций.

Личность Кёр-оглу мало, впрочем, известна с чисто исторической точки зрения, и факты и самое поприще его деятельности еще не были определены с достаточной точностью. В Азербайджанской провинции, в Саламасской долине, указывают до сих пор остатки крепости Шамли-Биля, нередко упоминаемой в этих оказаниях и будто бы построенной Кёр-оглу в эпоху его славы. Народные предания называют, однако, и многие другие места, бывшие резиденцией знаменитого наездника. Г. Пени указывает несколько таких местностей около Тифлиса и Эривани и думает, что это различие преданий объясняется тем, что Кёр-оглу часто переменял место своего жительства и беспрестанно перекочевывал из одной провинции в другую. Быть может, эта неясность преданий проще обусловливается другими причинами: как герой национального эпоса, Кёр-оглу всюду в народе находил одинаковое сочувствие, при обособлении народных масс, обладающих одним и тем же эпосом, каждое отдельное племя стремится усвоить себе личность общего национального героя и соединяет имя его или с какими-нибудь частными событиями и именами, или с другими знакомыми местностями, то есть приноравливает поэтические сказания к своей собственной обстановке. Примеры подобных явлений очень обыкновенны во всяком народном эпосе, в позднюю пору его развития, когда уже исчезает память об историческом лице и хранится только заманчивый образ народного героя, к которому и старается примкнуть новейшее сказание.

Характеризуя поэзию Кёр-оглу, английский издатель этих сказаний проводит параллель между ними и Царственной книгой Фердоуси ², он отдает последней преимущество как законченной и художественной эпопее, но ,в импровизациях Кёр-оглу находит больше отражений действительности в характере и понятиях самого героя и во всех обстоятельствах его подвигов. Вся обстановка, в которой действует Кёр-оглу, по словам того же издателя, с удивительной верностью рисует дикие нравы кочевых племен, доселе сохраняющих страсть к грабежу и хищничеству не из одних расчетов корыстолюбия, но и из любви к удалым похождениям. Оригинальная личность этого героя чрезвычайно типично соединяет в себе особенности национального характера: дикий и необузданный, он верен данному слову, он убежден в собственном превосходстве над другими, считает себя вправе властвовать надо всеми, кто его ниже, и потому он вечный враг тому, кто не уступает ему первенства в храбрости и богатстве. Он любит наслаждения и остается спокоен, окруженный своими одалисками, когда имеет средства угощать множество гостей и держать толпы невольников, но минутная прихоть или истощение богатств вдруг отрывают его от этого ленивого бездействия, и он снова бросается в кипучую жизнь разбоя и воинственных подвигов. Во взгляде на женщину Кёр-оглу остается в высшей степени верен восточным понятиям: не ищите у него никакого идеального чувства, он не понимает его и смотрит на женщину, как на товар, на вещь, которая доставляет ему удовольствие и которую он может бросить тотчас же, когда она надоест ему. Она бывает дорога для него только тогда, когда обладание ею соединяется с какой-нибудь новизной или опасностью. Но что всегда сохраняет горячую привязанность прихотливого героя, это конь его Кэрат. Кёр-оглу ставит чудного коня выше всех богатств своих, ни один подвиг не был совершен им без этого спутника, который не один раз выручал его из самых опасных, даже безнадежных положений. Элегия, в которой Кёр-оглу оплакивает потерю любимого коня, считается одним из лучших украшений новейшей восточной поэзии. Без Кэрата нет места и подвигам, с его смертью не может существовать и сам хозяин.

Разбой, странствия и похищения, битвы один на один и с целыми толпами неприятелей, хитрые обманы — вот на чем вертятся все подвиги прославленного героя, народная фантазия сумела поставить их на такую высоту, что рассказ переходит в эпопею, богатую поэтическими достоинствами. Причина этого явления скрывается в том, что содержание рассказов вполне соответствует национальному характеру и, потеряв оттого свою частность и исключительность, могло перейти в состав общенародных поэтических вымыслов, это самое дало рассказам Кёр-оглу возможность обширно развиваться и в формальном отношении. Чтобы познакомить несколько читателей с этой оригинальной поэзией, приводим один эпизод из похождений Кёр-оглу. Нигара, дочь султана Мурада, увлеклась славой молодого героя и нетерпеливо желала увидеть его: встретив случайно Белли-Ахмеда, раба Кёр-оглу, Нигара написала письмо к шамли-бильскому наезднику и просила, чтоб он похитил ее из Истамбула, она дала Белли-Ахмеду свой медальон в доказательство истины своих слов. Кёр-оглу заинтересован был этим приключением, приехал в Истамбул и, воспользовавшись отъездом Мурада в Мекку, явился в гарем как хаджи, будто посланный султаном к дочери. Княжна и не подозревает в этом страннике Кёр-оглу, который не скоро открыл свое настоящее имя.

‘Кёр-оглу беспрепятственно вошел в гарем и направился прямо к комнатам Нигары. Внутренний двор гарема благоухал разнообразными цветами, тут были и пруды и водопады. Кёр-оглу сложил свой плащ вчетверо, разостлал его на берегу одного пруда и, усевшись, занялся рассматриванием садов, посреди коих стоял дворец Нигары, окруженный великолепными киосками. В одном киоске он заметил княжну, с несколькими прислужницами, она сидела у открытого окна и пила вино…

Кёр-оглу, увидя в комнате княжны суету, сорвал с головы чалму и, отбросив ее в сторону, вынул из кармана остроконечную шапку и надел ее набекрень, затем скинул с себя одежду муллы и, расправив складки своего платья, сшитого из сукна темноолив-кового цвета, грациозно повязал себе стан шалью сверх пояса, из-за которого виднелась рукоять кинжала, украшенного бриллиантами, ценой до 4 000 туманов, потом вынул из кармана свой трехструнный чонгури, прикрепил к нему ручку и, настроив его, начал ударять по нем щеткой, называемой месроб.

Между тем княжна Нигара пришла к пруду и вместо хаджи увидела мужественное лицо с длинными до ушей усами — настоящий тип совершенного ‘лютне’.

‘— Ах ты, негодная,— сказала она, обращаясь к служанке,— где же тут кавуш?’

‘— Клянусь аллахом, это тот самый хаджи, у которого давеча голова была повязана чалмой’.

‘— Ну, так спросить этого музыканта, куда девался хаджи?’

Девочка подбежала к Кёр-оглу и спросила о хаджи.

‘— Прочь, негодная девчонка!— сказал тот с сердцем.— Здесь не было никого, кроме меня!’

Невольница, возвратясь к княжне, уверяла ее, что это и есть хаджи, виденный ею, но теперь он переоделся в музыканта. Княжна рассердилась не на шутку.

‘— К доброму же хаджи ты привела меня: всего вернее, что он тебя поцеловал. — Эй, давайте сюда трости!’

Бесчисленные удары по пятам посыпались на бедную. Кёр-оглу, тронутый ее невинностью, подошел к Нигаре и громко приветствовал ее:

‘— Салям-алейкум!’

Княжна еще более обиделась дерзостью незнакомца и не отвечала ему. Это сильно задело честолюбие нашего героя: он сказал:

‘— Княжна, полно наказывать невинную’.

Потом взял чонгури и запел.

Импровизация: ‘Я сказал ей салям-алейкум, но она не приняла моего приветствия. Я динарньт (грошовый) мегшук (любовник), у меня нет ни серебра, ihh золота. Я не так богат, чтобы владеть подобным тебе жемчугом’.

При этих словах Нигара подошла к певцу.

‘— Разбойник, наглец, негодяй! Если бы ты имел даже 1 000 туманов, кто бы и тогда осмелился положить меня на твои плечи?’

Здесь она толкнула певца ногою.

‘— Княжна! — сказала одна из прислужниц. — Нам жаль твоей стройной ножки, которая может быть ушиблена о грудь этого несчастного’.

Услышав это, Кёр-оглу произнес:

‘— Глупая девчонка! почему ты думаешь, что грудь моя не дороже ножки госпожи твоей?’

Потом, обращаясь к княжне, он запел:

Импровиз. ‘Грудь твоя дышит благоуханием фиалки и гиацинта, в уединении своем ты расцветаешь подобно им. Ты луч моего сердца. Небо да отомстит тебе за то, что не внимаешь моим страданиям!’

В это время груди Нигары, как два наливные яблочка, подымались и сверкали такой белизной, перед которой был ничто первый снег на вершине горы Савалан. Кёр-оглу на минуту задумался, но скоро ободрился и продолжал:

Импровиз. ‘Нельзя сравнить белизну эту ни с серебром, ибо серебро, подобно распутной женщине, переходит из рук в руки и скоро изнашивается, ни со снегом, потому что снег тает и исчезает от первых лучей солнца. Лучше сравнить ее с бумагой… да, с бумагой, которая хорошо сохраняется, если положить ее на грудь, и не теряет своей белизны… Ты сад, ‘благоухающий фиалками и гиацинтами. Зачем ты ранила грудь .мою! Перси твои подобны свитку белой бумаги, не мешай же трости моей начертать на них повесть о любви’.

Княжна, слушая эти песни, оставалась неподвижной, Кёр-оглу продолжал:

Импровиз. ‘Ты самый свежий плод весеннего сада! Ты благоухающий гранат и айва. О Нигара! ты солнце души Кёр-оглу, не думай, чтоб вся вселенная была достойна тебя…’

Когда Кёр-оглу получил письмо и медальон княжны через Белли-Ахмеда, он был несколько пьян и не мог запомнить приключений Нигары в лавке зеленщика. Княжна вспомнила теперь это обстоятельство и велела своим прислужницам наказать наглеца. (Да избавит аллах всех и каждого от когтей и пальцев сердитой женщины!) Исполняя волю госпожи, они с остервенением бросились на Кёр-оглу и ничего не могли сделать.

‘— О княжна!— произнес Кёр-оглу: — Если тебе не жаль меня, то сжалься хоть над своими прислужницами, у них ноги и руки затвердели и распухли от боли’.

‘— Девушки!— сказала княжна:—Идите и подкрепите себя вином, а потом вернитесь сюда для наказания этого усатого самозванца’.

Проходя мимо Кёр-оглу, Нигара бросила на него пристальный взгляд и удивилась его мужественной осанке и красоте. Конечно, это не ускользнуло от проницательности нашего героя. Забыв боль, причиненную ему ударами невольниц, он взял чонгури и импровизировал следующую песню на очи красавицы.

‘— О Нигара! очи твои подобны глазкам молодой газели. Ужели мне суждено видеть грудь твою, обращенную в камень? Ты убила меня. Да польются горькие слезы из очей твоих (Приказывай, предай меня лучше во власть палачей, но не открывай мою тайну. О, если бы ты захотела помчаться, с быстротой ветра, на коне из кохланского племени, ты бы почувствовала себя в полном блаженстве’.

Нигара велела и себе подать вина. Кёр-оглу, смотря на нее, импровизировал:

‘Прикажи убить меня! Пусть слезы высохнут в моих глазах — это их ручей. Вели наполнять стаканы: выпей крови моей. Вот заздравный кубок в честь тебя!’

Кёр-оглу замолк и подумал: ‘Я одолел столько препятствий, приехал в Стамбул. — Что же еще? По крайней мере, в награду за все это, нужно найти мне, взамен Нигары, десяток подобных ей красавиц. Это было бы значительное приращение к тому, что есть у меня в Шамли-биле. Каждую из ‘их я взял бы в вознаграждение сегодняшнего неуспеха’. Потом он запел:

Импровиз. ‘Я блуждал по садам, по базарам. О пятнадцать красавиц подобных Нигаре! идите сюда и покажитесь Кёр-оглу’.

Кёр-оглу взглянул на княжну: взор ее исполнен был любви и неги. Она, от времени до времени, брала разные лакомства, улыбаясь и выказывая свои коралловые губы. Герой наш сказал про себя: ‘Если я не сыграю чего-нибудь при этом случае, то ни я, ни талант мой не стоят и динара’. Вслед за этим он настроил чон-гури и запел:

Импровиз. ‘О госпожи мои прекрасные! Опять взошло мое солнце,— Нигару я вижу вновь. Слезы радостно льются из глаз моих. Посмотрите, как она убрала свои черные волосы, падающие на ее нежные плечи. Да, вот она пришла и, подобно стеблю, колеблется всем станом. Неужели я могу еще надеяться на любовь? О! мысль о тебе посеяла надежду в груди моей. Я вижу мою Нигару, одной рукой она ест лакомства, а в другой держит хрустальную чашу, полную вина. Она пришла пленить меня своей красотой, она пришла осушить до иссякания льющиеся из очей моих слезы. Княжна Нигара пришла опять, чтоб убить Кёр-оглу’.

Когда Кёр-оглу перестал петь, Нигара, подозвав невольниц, напустила их на него снова. Удары посыпались со всех сторон.-

Кёр-оглу упал на землю и, стоная от боли, незаметно пополз к пруду и бросился в него, держа чонгури над головой, добрался до середины фонтана, бившего из-под мраморного столбика, и уселся там.

Повинуясь приказаниям госпожи своей, невольницы стали кидать в него камнями. Терпение Кёр-оглу истощилось, он сказал:

‘— О Белли-Ахмед! если богу угодно будет вынести меня отсюда живым, я сожгу твоего отца и тебя самого, ты обманул меня — она никогда не любила Кёр-оглу. Затем, обратись к княжне, он произнес:—Госпожа! позволь мне пропеть арию, которую я только что припомнил, и когда окончу ее, ты можешь убить меня’.

Импровиз. ‘О госпожа! Я влюбился в молодую красоту и сделался самым ‘еистовым сумасшедшим. Страсть обуяла меня внезапно, и я кружусь около девы, наделенной очами газели. Если бы я знал ее жестокость, то убегал бы подобной любви. Теперь я должен питаться горестью и стенаниями, как насущным хлебом. Пощади меня, умерь свою жестокость и умилостивись надо мной’.

При этих словах грудь Нигары забилась сильнее и сильнее. Кёр-оглу продолжал:

Импровиз. ‘Солнце взошло высоко над горой, с востока. Она душистый гюлистан (цветник), на ее ланитах пылают розы. Глупец! не осмеливайся поднимать взоры на этот любовный сад. Какой счастливец удостоится сорвать эти розы?..’

Нигара слушала певца с возрастающим удовольствием.

Импровиз. ‘Позволь Кёр-оглу вкусить свежесть губ твоих. Человек, раз прикоснувшийся к твоему стану, сделается бессмертным. О Нигара! я раб твой, в счастье и несчастье…’

В нашей литературе очень мало известны в переводах произведения восточной поэзии, так что нельзя не благодарить г. Пенна за его труд. К переводу приложены ноты мотивов, которые слышны при пении импровизации Кёр-оглу. Издание книги опрятно.

ПРИМЕЧАНИЯ

Первоначально опубликовано в ‘Современнике’, 1856, No 10, стр. 48—54. В полное собрание сочинений 1906 г. не вошло. В списках сочинений Н. Г. Чернышевского не значится. Рукопись и корректура не найдены.

Эта рецензия, как и четыре следующие, опубликована в ‘Современнике’ без подписи. Авторство устанавливается путем проверки гонорарных ведомостей редакции ‘Современника’, где указывается, что весь отдел библиографии в этой книжке журнала принадлежит Н. Г. Чернышевскому. (‘Литературное наследство’ No 53—54. М. 1949, стр. 233.) Количество печатных листов, указанных в гонорарных ведомостях, совпадает с объемом авторского текста, остающегося по исключении чужих текстов, приведенных в виде выписок в таком объеме, что их нельзя считать просто цитатами. Они составляют как раз 10 страниц, за которые, судя по гонорарным ведомостям, Н. Г. Чернышевскому уплачено не было.

Документальное указание гонорарных ведомостей о том, что только Чернышевскому принадлежат рецензии в октябрьской книжке ‘Современника’, подтверждается и содержанием самих рецензий и их тематикой, близко соприкасающейся с кругом интересов Чернышевского и характерными особенностями его литературного стиля. Первый же отзыв об азербайджанском поэте Кёр-оглу чрезвычайно характерен для революционера-демократа, опровергающего утверждения буржуазной историографии об этом поэте-наезднике, как о бандите, и видящего в нем национального поэта — борца за освобождение своего народа. Эта рецензия несомненно продолжает линию выдвижения народного творчества, развивавшуюся Белинским и проводившуюся вслед за ним Чернышевским в ряде других статей, напр., в рецензиях на ‘Песни разных народов, в переводе Н. Берга’. Характеристика, даваемая в рецензии поэту-наезднику Кёр-оглу, складывается в двух планах: и в прямом указании на боевые качества народного певца, и в приводимой обширной выписке из его произведения, где в завуалированной форме, сквозь любовную лирику, просвечивают те же качества. Здесь мы имеем дело с одним из приемов применения ‘эзоповского языка’ Чернышевского, когда великий публицист предоставлял читателю самому сделать революционные выводы из предлагаемых отрывков чужого текста (ср. приведение Чернышевским полного текста речи Кошута в политическом обозрении за март 1861 г. (наст. изд. т. VIII, стр. 478), выписку из ‘Географических очерков’ по Грубе о героических боевых качествах венгерского народа (см. наст. том, стр. 289), обширные выписки о китайской революции XVII века и деятельности народного вождя Ли-Цзы-Чэна в рецензии на сборник ‘Труды членов Российской духовной миссии в Пекине’, написанной в связи с Тайпинским восстанием в 1857 г. (наст. изд. т. IV, стр. 523—527) и др. работы Чернышевского.

Рецензии на ‘Грамматику старо-славянского языка П. Перевлесского’ и ‘Историко-критические изыскания Юрия Венелина’ как нельзя более соответствуют славяноведческим интересам молодого Чернышевского.

Принадлежность рецензии на ‘Путевые заметки Д. Мацкевича’ Чернышевскому подтверждается всем ее стилем, той силой убийственной иронии, с какою великий демократ обычно обрушивался на подобные реакционные издания, ее приемами критического удара (ср. отзыв о сборнике Нейкирха ‘Собрание поэтов’ (наст. изд. т. II, стр. 209), где мишенью для иронического обстрела критик выбирает также посвящение автора, ее лапидарностью, которая придавала особую хлесткость этому удару по всему косному, отсталому, реакционному (ср. рецензию на ‘Экономические очерки’ А. Аплечеева (наст. изд. т. II, стр. 655) или ‘Цветок на могилу певца в стане русских воинов, А. Иевлева’ (там же) и др.). Напомним, что выступление Чернышевского против реакционного писателя, впоследствии цензора Д. Мацкевича было не единичным (см. рецензию на ‘Заметки о женщинах, Д. Мацкевича’ в настоящем томе, стр. 281—283).

Рецензия ‘Четвертое прибавление к росписи русским книгам для чтения из библиотеки Петра Крашенинникова’ заставляет вспомнить не только о том, что сам Чернышевский в течение многих лет был подписчиком этой богатейшей библиотеки (см. его студенческий дневник в наст. изд. т. I, стр. 279—394 и ‘Мои заметки’ А. Н. Пыпина. М. 1910, стр. 59), но что Чернышевский, будучи с детского возраста, по собственному выражению ‘библиофагом, то есть пожирателем книг’, в пятидесятых годах с полным правом мог дать высокую оценку деятельности этого ценнейшего книгохранилища, которое и характеризуется в рецензии, как предмет отечественной гордости.

Если предположить возможность неоплаченных рецензий, то автором этих рецензий мог быть только редактор журнала, но из трех редакторов Некрасов в это время был за границей по болезни. И. И. Панаев вообще не писал рецензий, да и по самой тематике, по содержанию и стилю рецензий его авторство исключается. Остается опять только сам Чернышевский, только что принявший от Некрасова редакторские права.

По всей видимости, мы встречаемся здесь с любопытным фактом учета авторских и издательских листов, особенно интересным потому, что это была первая книжка ‘Современника’, вышедшая под непосредственной редакцией Чернышевского, который строго и требовательно отнесся к себе, как к рецензенту в расчетах с журналом.

Но, не взирая на все эти указания, свидетельствующие в пользу авторства Чернышевского, ввиду того, что не сохранилось рукописей вышеперечисленных рецензий, как и рецензии на ‘Повести и рассказы И. С. Тургенева’, а также ввиду того, что пока не найдено других, прямых указаний на принадлежность этих рецензий Чернышевскому, они публикуются в разделе Dubia.

Печатается по тексту ‘Современника’.

¹ В упоминаемой Чернышевским книге Ходзько-Борейко национальный герой азербайджанского народа Кёр-Оглу назван ‘разбойником — поэтом Северной Персии’. Чернышевский в своей рецензии опровергает эту традицию буржуазной историографии, сознательно искажавшей историю борьбы народных масс за свое освобождение, пытавшейся принизить героев этой борьбы. В рецензии Чернышевского подчеркивается прежде всего связь творчества Кёр-Оглу с освободительной борьбой народа, с народным творчеством. В представлении Чернышевского Кёр-Оглу не разбойник, а народный герой множества поэтических преданий, в образе которого народная, крестьянская масса видела одно из воплощений своей мечты о социальном и национальном освобождении.

Рецензия на книгу о национальном герое азербайджанского народа стоит в ряду тех статей и рецензий Чернышевского, в которых он, используя биографический материал выдающихся исторических деятелей и народных героев, развивал взгляды революционной демократии на характер отношений между героем и народной массой. Ср. его отзывы о Минине и Пожарском, Ф. Ф. Ушакове, Джоне Брауне, Ли-Цзы-Чэне, Гарибальди, Георгии Черном и др. (наст. изд., т. VII, стр. 406, т. III, стр. 515—517, т. IV, стр. 454, т. IV, стр. 526, т. VI, стр. 262—326, т. IV. стр. 547—548).

² Ходзько-Борейко Александр Леонардович (1804—1891) — польский писатель и ученый.

³ Речь идет о ‘Книге царей’ (Шах-Наме) — классика таджикской поэзии Фирдоуси (р. ок. 935 — ум. после 1020).

Кёр-оглу, восточный поэт-наездник. Полное собрание его импровизаций с присовокуплением его биографии. Перевод с английского С. С. Пенна. Тифлис. 1856 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: