Квартеронка, Рид Томас Майн, Год: 1856 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 301 минут(ы)

Томас Майн Рид
Квартеронка

ГЛАВА I
Отец вод [*]

[*] — Так называют реку Миссисипи.

Отец вод, я обожаю твое могучее течение! Подобно индусу у священной реки, преклоняю я колени на твоих берегах, и душа моя предается безграничному обожанию. Источники нашего благоговения различны. Для сынов Индии желтые воды Ганга — символы таинственного страха, смешанного с мрачными ужасами мистического будущего, для меня же твои золотистые волны — веселые воспоминания, соединяющие настоящее со счастливым и знакомым мне прошлым. Да, могучая река, я обожаю тебя в прошедшем. Сердце мое переполняется радостью при одном звуке твоего имени.

Отец вод, я хорошо знаю тебя! В стране тысячи озер, на вершине Земной высоты, я переправился через твое стесненное ложе, я пустил свою березовую ладью по голубому озеру, где ты берешь свое начало, и, отдавшись твоему течению, тихонько поплыл к югу.

Я проезжал мимо лугов, где зреет дикий рис по твоим берегам, где белая береза с серебристым стволом смотрится в твои струи и где над твоей поверхностью поднимаются пирамиды высоких деревьев. Я видел, как краснокожий чиппева разрезал кристальные волны в своем челноке из древесной коры, как исполинский лось купался в твоих свежих струях, а величавый вапити грациозно прыгал в прибрежных кустарниках. Я слушал музыку, оживлявшую твои берега: голос какари, хохот гуся ва-ва и крик крупного северного лебедя, напоминающий звук трубы. Да, могучая река, я поклонялся тебе вплоть до этого отдаленного полночного края, твоей пустынной родины!

Вперед! И перейдем не одну параллель широты, не один градус жаркого пояса!

Останавливаюсь на твоих берегах в том месте, где ты перескакиваешь через скалы святого Антония и направляешь к югу свое пенистое течение. Я уже замечаю перемену видов по твоему побережью. Хвойные деревья исчезли, и ты покрыт опавшими листьями более яркого цвета. Дубы, вязы и клены перемешивают свою листву и простирают над тобою свои крепкие сучья. Хотя мой взгляд останавливается на лесах, которые кажутся беспредельными, однако я чувствую, что пустыня осталась позади.

Мои глаза радуют признаки цивилизации, ее звуки поражают мой слух, деревянная хижина, живописная в своей простоте, стоит среди срубленных стволов, а вдали, в глубинах леса, гулко стучит топор поселенца, расчищающего участок. Шелковистые листья маиса покачиваются с торжествующим видом над срубленными деревьями, а его золотистые колосья обещают обильную жатву. Шпиль церковной колокольни выглядывает из зелени лесов, молитва христианина возносится к небесам и смешивается в своей величавости с журчаньем твоих вод!

Снова пускаю свою лодку по твоей легкой зыби и с таким же легким сердцем продолжаю скользить вперед по направлению к югу. Я плыву между высоких холмов, окаймляющих твои вздувшиеся волны, и, приятно изумленный, любуюсь их оригинальными и разнообразными очертаниями, здесь они круто устремляются к небу, там сбегают к горизонту своими отлогими скатами. Вот передо мною встают высокие знаменитые Горы, омываемые водой, и конус, на вершине которого странствующий солдат поставил свою палатку. Я скольжу по озеру Пепин с его зеркально-гладкой поверхностью и восхищаюсь его берегами, покрытыми башенками. Более глубокий интерес возбуждает во мне крутой обрыв — Прыжок Влюбленного, эхо здесь часто повторяло веселые восклицания забавляющегося путешественника, а в былые времена оно отзывалось на более грустное пение, на предсмертную песнь Веноны, прекрасной Веноны, которая пожертвовала своею жизнью ради любви!

Я продвигаюсь вперед, туда, где необъятные прерии Запада омываются твоими водами, и мои глаза с восхищением блуждают по их вечно свежей зелени.

Останавливаюсь на минуту, чтобы посмотреть на разрисованного всадника, погоняющего своего дикого скакуна вдоль твоих берегов, чтобы взглянуть на девушек Дакоты, купающих свои гибкие тела в твоих кристальных струях, потом я снова пускаюсь в путь и миную скалы Карниза, металлоносные берега Галены и Дюдюка, воздушную могилу отважного рудокопа.

Достигаю стрелки мыса, где мутноводный Миссури яростно кидается в твое русло, точно хочет заставить тебя переменить твое направление. Качаясь в своем легком челноке, я созерцаю борьбу ваших волн. Она ужасна, но непродолжительна, так как ты торжествуешь и твой побежденный противник принужден уплатить свою золотистую дань твоим струям, которые величаво текут дальше, не сворачивая с прежней дороги.

Продвигаюсь еще более к югу по твоим победоносным волнам. Вижу широкие зеленеющие курганы, единственные памятники древнего народа, жившего некогда на твоих берегах. Поблизости их открываются жилища совсем иного племени. Высокие шпили стремятся к небесам, купола блестят на солнце, горделиво красуются дворцы, выстроенные по твоим берегам, и дворцы, плавающие по твоей светлой глади. Вижу громадный город, Метрополию.

Однако я не останавливаюсь в нем. Спешу достичь южных стран, купающихся в солнечных лучах, и, вверяясь вновь твоему течению, продолжаю свой путь.

Миную Огио, не уступающий в ширине морскому рукаву, как и устье другого из твоих крупных данников, знаменитую реку Равнин. Как изменился вид твоих берегов! Не встречаю больше ни крутых горок, ни массивных скал. Ты оставил позади холмы, которые теснили тебя, и теперь катишься, широкий и свободный, прокладывая себе обширное русло через твои собственные наносы. Сами твои берега, детища твоего каприза, составились из ила, который ты отбрасывал во время своих резвых забав, так что тебе не удается больше перенестись через эту преграду. Ты снова окаймлен гигантскими лесами, раскидистый платан, большое тюльпановое дерево и хлопчатник с желто-зеленой листвой посажены рощицами вдоль твоих берегов. По твоему побережью возвышаются леса, а поваленные деревья уносит в твой кипучий поток.

Миную последний из твоих больших притоков, волны которого придают твоим водам пурпурный оттенок. Скольжу до основания твоей дельты, до тех областей, которые, благодаря страданиям де-Сото, смелой героини опасных приключений, родом из Ибервиля, и Ла-Саля, сделались классическими.

Тут моя душа пребывает в восторге. Тот, кто может видеть тебя таким в твоих южных владениях и не испытывать сладостного волнения, тот не чувствителен ни к какой красоте.

Я открываю там очаровательные пейзажи, вечно меняющиеся, как феерические декорации или картины в панораме. Они самые красивые на свете. Где можно встретить виды, подобные тем, какие представляешь ты нам? Ни на Рейне с его скалами, увенчанными замками, ни на берегах античного Средиземного моря, ни между архипелагами Индии. Нет! Ни единая часть света не представляет взору подобных картин, нигде нежная красота не сочетается так гармонично с живописной глушью.

Глаза не увидят здесь ни горы, ни даже холма, но темные кипарисовые леса, обвитые серебристой тилландсией, придают пейзажу величавость гранитных масс.

Здесь ты уже не окружен лесами. Они давно пали под топором плантатора, золотистый сахарный тростник, серебристый рис и белоснежный хлопчатник цветут на их месте. Однако же оставлено достаточно деревьев, чтобы украсить перспективу. Я вижу растения тропического происхождения с широкой и блестящей листвой: пальму ‘сабал’, катальну с крупными цветами в виде трубы, дерево с янтарными слезами, магнолию с листьями, словно из воска. Сотни чужеземных растений смешивают свою зелень с зеленью красивой местной флоры: апельсиновые, лимонные, фиговые деревья, индийская сирень и тамаринд, оливы, мирты и ананасники, вавилонская ива резко отличается своей поникшей листвой от торчащих кверху побегов гигантского тростника или от копьевидных листьев великолепной юкки.

Посреди этой роскошной растительности я вижу виллы грандиозных и разнообразных форм, как разнообразны и людские племена, живущие под их кровом. Все нации мира обитают рядом на твоих берегах, каждая из них принесла свою дань, чтобы украсить тебя эмблемами всемирной и славной цивилизации. Отец вод, прощай!

Хотя я не родился в этом прекрасном южном крае, но я живал там подолгу и люблю его сильнее своего отечества. Я провел там дни блестящей юности, отважного зрелого возраста, и память об этих временах связана у меня с тысячью романтических воспоминаний, которые не забудутся никогда.

Читатель, послушай мою повесть о них!

ГЛАВА II
Полгода в Новом Орлеане

Как многие юноши, вырвавшиеся из училища, я недолго чувствовал себя счастливым дома. Страсть к путешествиям овладела мною, и я спешил познакомиться с дивным миром, известным мне пока лишь по книгам.

Моему желанию было суждено вскоре осуществиться, и я наблюдал без вздохов сожаления, как холмы моей родины исчезали за темными волнами: едва ли даже я спрашивал себя, назначено ли мне судьбой когда-нибудь увидеть их вновь.

Хотя я вышел из стен учебного заведения, однако был далек от пристрастия к классикам. Десять лет, проведенных там, чтобы терять свежий цвет лица над гиперболами Гомера, над механическими стихами Виргалия, над сухими и жесткими одами Горация, не дали мне того понимания классической красоты, которое усваивает, действительно или притворно, ученый в очках.

Мой ум не был склонен к тому, чтобы жить идеалом или копаться в прошлом. Реальное, положительное, настоящее нравились мне гораздо больше. Пускай Дон Кихот превращается в трубадура среди развалин замков, а жеманные молодые мисс объезжают страны, столь превозносимые печатными путеводителями. Что же касается меня, то я не верил в романтизм жизни Старого Света. Современный Телль казался мне наемщиком, готовым отдать свою силу в распоряжение любого тирана, а живописный итальянский лаццароне спускался в моих глазах до низменного уровня воришки, опустошающего курятники. Посреди обвалившихся стен в Афинах и римских развалин я нашел голод, но не встретил гостеприимства. Я люблю природу, но не питаю ни малейшей слабости к романтическим лохмотьям.

А между тем романтический пыл заставил меня покинуть домашний очаг. Я вздыхал о поэтическом и живописном, будучи в том возрасте, когда ум сильнее всего верит в их реальность. Ах, мой собственный ум не избавился еще от этой веры! Теперь я старше, но час разочарования еще не пробил для меня, он не пробьет никогда.

В жизни есть нечто романтическое, чего нельзя назвать иллюзией. Это нечто таится не в привычках изнеженности или в ребяческих церемониях фешенебельных салонов, оно не дает себя чувствовать в мишуре и пустом блеске придворной роскоши. Звезды, подвязки и громкие титулы суть его противоядия, пурпур и плюш для него то же, что деревья со смертоносными ветвями.

Его отчизна в ином месте, среди величавых и дивных картин природы, которые, однако, не составляют для него необходимости. Оно встречается не чаще в полях и лесах, на утесах, на реках и в горах, чем на многолюдных улицах торгового города.

Его отчизна — это человеческое сердце, трепещущее возвышенными стремлениями, пылающее этими двумя благородными страстями: преданностью свободе и любовью!

Потому путь мой лежал не к классическим берегам, а к стране, где жизнь была молода и могуча. Я отправился на запад, на поиски романтического. И я нашел его, в самом привлекательном виде, под блистающим небом Луизианы.

В январе месяце 18.. г. я высадился в Новом Свете, на земле, пропитанной английской кровью. Мне было любопытно взглянуть на театр знаменитой решительной битвы, потому что в ту эпоху моей жизни я бредил войной. Однако чувство, более сильное, чем любопытство, влекло меня сюда. Тогда я придерживался мнения, что импровизированный солдат, при известных условиях, не уступит профессиональному наемщику, а долгая военная подготовка не существенна для победы. Военная история, изучаемая поверхностно, как будто опровергает эту теорию, которой противоречат также свидетельства всех военных. Но в подобном вопросе голос последних не имеет значения. Военный всегда будет утверждать, что его искусство недоступно для непосвященных.

Мое желание видеть поле боя на берегах Миссисипи имело прямую связь с этим вопросом. Военное сражение, разыгравшееся здесь, было одним из самых веских аргументов в пользу моего мнения, так как в этом месте около шести тысяч человек, не знавших военной дрессировки, сумели, однако, благодаря ловкости своих маневров, разбить и почти уничтожить войско, превосходившее их чуть не вдвое численностью и состоявшее из хорошо вооруженных ветеранов.

После моей остановки на этом историческом клочке земли мне приходилось не раз участвовать в битвах, и личный опыт только подтвердил мою теорию.

Несколько часов спустя я уже ходил по улицам Нового Орлеана, выбросив из головы все военные вопросы. Мои мысли приняли иное направление. Общественная жизнь Нового Света с ее новизной и силой развертывалась перед моими глазами пестрой панорамой и, несмотря на мое решение ничему не удивляться, я не мог сдержать удивления, которое испытывал на каждом шагу.

Одной из первых неожиданностей, поразившей меня в самом начале моего заатлантического существования, было открытие моей собственной бесполезности. Я мог сказать, указывая на свой письменный стол: ‘Вот тут лежат доказательства моей эрудиции, самые лестные награды за мое учение, но какая мне в них польза? Ничтожные теории, изученные мною, не имеют применения в действительной жизни, моя логика не более как болтовня попугая!’ Мой классический багаж тяготел над моим умом, как бесполезная мебель, и я был приблизительно так же хорошо подготовлен к тому, чтобы выдерживать жизненную борьбу, приносить пользу себе и своим ближним, как если бы получил свои ученые степени за китайскую грамоту.

Ах, бледнолицые профессора, преподававшие мне синтаксис и искусство читать стихи, вы сочли бы меня ужасно неблагодарным, если бы я дал волю моему презрению и негодованию против вас, когда, оглянувшись назад и вспомнив десять лет труда, пропавших напрасно под вашим руководством, я понял, что не имею права считать себя образованным человеком, и очнулся от своего заблуждения с сознанием, что не знаю ничего.

С некоторой суммой денег в кармане и с весьма скудными сведениями в голове бродил я по улицам Нового Орлеана, дивясь всему, что видел.

Полгода спустя я ходил по тем же местам с очень легким кошельком, но мои познания значительно расширились. В эти полгода я лучше узнал свет, чем в шестилетний период моей предшествующей жизни. Этот опыт обошелся мне недешево. Мои путевые ресурсы растаяли в горниле маскарадов и балов с квартеронками.

Часть своих денег я поместил в тот банк, который зовется загулом и никогда не выплачивает ни капитала, ни процентов.

Я почти трусил, когда мне пришлось подводить итог своих расходов, но наконец решился, и тут оказалось, что по уплате долгов в гостинице у меня останется еще тридцать пять долларов! Тридцать пять долларов на прожитье до тех пор, пока мне можно будет написать моим родителям и получить от них ответ. А на это требовалось, по крайней мере, три месяца, потому что я говорю о том времени, когда еще не существовало атлантических почтовых судов.

В продолжение полугода я предавался, не задумываясь, всевозможным удовольствиям. Теперь я сожалел о том и пламенно желал загладить свои ошибки. Мне хотелось даже найти какую-нибудь должность. Но мое классическое образование, не научившее меня умерять своих расходов, не могло помочь мне заработать сколько-нибудь денег, таким образом, в этом промышленном городе я не находил никакого занятия по своим способностям.

Без друзей, упавший духом, озабоченный вопросом о завтрашнем дне, пробегал я городские улицы. Кружок моих приятелей редел с каждым днем. Я не видел их больше там, где имел привычку встречать раньше, а именно в увеселительных местах. Куда они девались? Их исчезновение не было тайной. Стоял июнь месяц, лето выдалось знойное, и каждый день ртуть поднималась в градуснике все выше и выше. Она достигала почти 100^o по Фаренгейту, так что через неделю-другую можно было рассчитывать на ежегодный и всегда неприятный визит болезни, называемой желтой лихорадкой, заражение которой смертельно как для молодежи, так и для людей зрелого возраста, ужас, внушаемый страшным недугом, изгнал из Нового Орлеана фешенебельный свет, беззаботные птицы улетали на поиски менее жаркого климата.

Я не превосхожу храбростью остальной человеческий род, а потому не имел желания познакомиться с этим бичом болотистых стран, и мне показалось всего благоразумнее бежать от его соседства. Для этого было достаточно сесть на пароход и отправиться в один из городов в верховьях Миссисипи, там я мог не бояться страшной лихорадки тропиков.

В данное время Сан-Луи был самым привлекательным городом, и я решил перебраться туда, хотя не мог дать себе ясного отчета, на какие средства буду там жить, потому что моих денег едва могло хватить на переезд.

Обо мне можно было сказать, что я готов броситься из огня да в полымя, однако мое решение ехать в Сан-Луи было непоколебимо. Таким образом, уложив свои пожитки, я сел на пароход ‘Красавица Запада’, отправлявшийся в город Насыпей.

ГЛАВА III
‘Красавица Запада’

Я прибыл на пристань к назначенному сроку, но не следует полагаться на пунктуальность пароходной компании, осуществляющей рейсы по Миссисипи, до момента отплытия парохода оставалось по крайней мере два часа.

Воспользовавшись этой отсрочкой, я подробно осмотрел судно, на котором пускался в путь. Надо заметить, что пароходы, плавающие по Миссисипи и ее притокам, не походят на суда других стран и даже на те, которыми пользуются в восточных штатах и на побережье Атлантического океана. Это настоящие речные пароходы, непригодные для мореплавания, хотя неосторожные владельцы отваживались иногда пускать некоторые из них вдоль Техасского берега от Мобиля до Гальвестона.

Корпус их построен так же, как и у морского судна, но существенное различие между ними заключается в глубине трюма. Эти суда так плоски, что в них остается мало места для груза, а настилка палубы возвышается лишь на несколько дюймов над ватерлинией, так что, когда пароход тяжело нагружен, волны набегают на планшир. Машина помешается на палубе, на ней поставлены вдобавок объемистые чугунные котлы и топки, которые непременно делаются больших размеров, потому что машину топят дровами. Точно так же на палубу грузят большую часть клади, по причине малой емкости трюма. Таким образом, по всем местам, которые не заняты машиной и котлами, можно видеть наваленные грудами тюки хлопка, ящики с табаком или мешки с зерном.

Вполне естественно, что при возвращении к низовью он везет товары совершенно иного рода. Тогда здесь преобладают произведения деятельных янки: земледельческие орудия и различные съестные припасы, привезенные из Бостона водой, мешки с вест-индским кофе, сахар и другие продукты иноземных стран.

Сзади палубы находится пространство, предназначенное для беднейшего класса, для так называемых ‘палубных пассажиров’. Оно никогда не бывает занято американцами. Тут встречаются ирландские рабочие, неимущие эмигранты из Германии, едущие на северо-запад, но большинство составляют нефы, частью свободные, преимущественно же невольники.

Описав подробно конструкцию судна, я замечу, что оно недаром строится таким плоскодонным. Пароходам этого типа приходится переплывать мелководные места, особенно в сильную жару. Навигация по ним облегчается благодаря незначительному углублению судна, и капитан с Миссисипи, восхваляя достоинства своего парохода в этом отношении, обыкновенно говорит, что для него ‘было бы достаточно обильной росы на траве, чтобы перебраться через прерии’.

Тамошние пароходы не глубоко сидят в воде, но зато они сильно возвышаются над ее уровнем. Представьте себе двухэтажный дом приблизительно в двести футов длины, выстроенный из досок и выкрашенный белой краской.

В верхнем этаже виднеются зеленые жалюзи, точнее ряд дверей, выходящих на узкий балкон, крыша плоская или слегка выпуклая и покрыта просмоленной парусиной, посредине ее идет ряд отверстий, похожих на круглые окна, представьте себе над всем этим два громадных цилиндра из железа по десяти футов в диаметре каждый и в полусотню футов высоты. Это пароходные трубы, меньший цилиндр сбоку служит для выпускания пара, на длинном флагштоке, водруженном на конце пароходного носа, развевается усыпанный звездами флаг. Представив все эти предметы, вы получите некоторое понятие о характерных чертах парохода на Миссисипи.

Войдите в каюту, новизна обстановки приведет вас в изумление. Вы увидите здесь великолепную гостиную около ста футов длины, богато отделанную. Изящество мебели и украшений прямо кидается в глаза. Тут все дорого: стулья, столы, диваны, козетки, позолота, гравюры по стенам, люстры, спускающиеся с потолка. Многочисленные двери по обеим сторонам ведут в спальни первого класса, а громадная дверь, зеркальная или из матового стекла, служит входом в недоступный дамский салон. Словом, вы видите вокруг себя роскошь, к которой, вы, европеец, не привыкли совсем, а если и познакомились с нею, то лишь по ‘Письмам’ леди Монтэнь или повествованиям из ‘Тысячи и одной ночи’.

Между тем, все это великолепие представляет печальный контраст с привычками тех, которые им пользуются, потому что в эту восхитительную гостиную открыт доступ и грубому невежде, и самому утонченному джентльмену. Вы иногда бываете ошеломлены появлением сапога из конской кожи на блестящем красном дереве или присутствием пятна от табачного сока на узорчатом ковре. Но все это встречается очень редко и теперь еще реже, чем в эпоху, о которой идет речь.

Довольный внутренним осмотром ‘Красавицы Запада’, я прошел в переднюю часть судна. Там открытое пространство, так называемая ‘палатка’, представляет для путешественников превосходное место отдыха. Это просто продолжение каютной палубы, которое идет к носу и поддерживается столбами, укрепленными в главной палубе. Крыша, иначе верхняя палуба, опирающаяся на легкие деревянные пилястры, служит защитой от дождя и ветра. Низкие перила окружают это пространство, предохраняя от всякой опасности. Так как оно открыто со стороны носа и боков, то отсюда можно свободно любоваться окрестностями, а свежий ветерок, производимый при движении судна, придает этому убежищу особенную привлекательность. Несколько стульев предоставлено в распоряжение пассажиров, которым разрешается здесь курить.

Только тот, кто совершенно равнодушен к человеческой жизни, мог не заинтересоваться кипучей деятельностью на береговой плотине Нового Орлеана. Залюбовавшись ею с борта нашего парохода, я закурил сигару и решил посвятить часок свободного времени поучительным наблюдениям.

ГЛАВА IV
Пароходы-соперники

Часть береговой плотины, находившаяся у меня перед глазами, называлась пароходной пристанью. От двадцати до тридцати пароходов были причалены вдоль деревянных платформ, которые образовали легкий выступ над рекой. Некоторые из этих судов только что прибыли из городов по верховью Миссисипи и разгружали кладь, высаживали пассажиров, довольно малочисленных в эту пору года. Другие дымились и были окружены шумной толпой, тогда как иные казались покинутыми их офицерами и экипажем, вероятно, веселившимися в роскошных кафе и ресторанах. Время от времени появлялся щеголь-приказчик, в брюках из синей бумажной ткани, в куртке из белого полотна, в роскошной панаме и рубашке с батистовым жабо и бриллиантовыми запонками. Этот блестящий господин поднимался на один из опустевших пароходов и проводил здесь несколько минут, может быть с целью устроить какое-нибудь дело небольшой важности, после чего поспешно возвращался в город, чтобы предаться вновь более приятным занятиям.

Внимание окружающих привлекали преимущественно два пункта береговой плотины, занятые двумя большими пароходами, на одном из которых находился я. Другой, как свидетельствовала надпись на его корпусе, носил название ‘Магнолия’, он также готовился к отплытию, судя по суете среди его пассажиров, по багровому мерцанию, вырывавшемуся из его печей, и по свисту пара, который слышался время от времени со стороны котлов.

Как раз напротив, на береговой плотине, с тележек снимали последний груз, пассажиры со шляпными картонками в руках торопились, боясь опоздать, чемоданы, ящики, бочонки тащили или катили по сходне, приказчики в изысканных костюмах, с записной книжкой и карандашом, толкали друг друга: все возвещало скорое отплытие. Совершенно такая же сцена разыгрывалась и на борту ‘Красавицы Запада’. Мне не было надобности долго наблюдать за происходившей вокруг суматохой, чтобы догадаться, что тут затевается нечто необычайное, пароходы были причалены на небольшом расстоянии один от другого, так что их команды могли легко переговариваться между собой. И они свободно пользовались этим. Некоторые слова, сказанные с вызывающим видом, поразили мой слух, я тотчас смекнул, что ‘Магнолия’ и ‘Красавица Запада’ оспаривают одна у другой первенство. Из более подробных расспросов выяснилось, что они отплывают одновременно и намерены состязаться в скорости!

Я слышал, что подобные состязания вещь обычная для здешних мест. ‘Красавица’, как и ее соперник, принадлежали к числу первоклассных судов и по размерам, и по роскоши постройки, оба они держали один и тот же путь из Нового Орлеана в Сан-Луи, оба состояли под командой хорошо известных и весьма популярных капитанов. Естественно, что между ними возникло соперничество, и это чувство разделялось экипажами обоих судов, от капитана до последнего слуги.

Для владельцев и судовых офицеров в основе этого соперничества лежит денежный вопрос. Пароход, одержавший верх в одной из таких гонок, тотчас приобретает расположение публики. Он входит в моду и может смело рассчитывать на большое число пассажиров даже по завышенным ценам, благодаря тщеславию американцев. Надо помнить, что большинство их готово отдать свой последний доллар, только бы иметь возможность похвастаться, что они совершили путешествие на модном пароходе. Точно так же и в Англии немудрено встретить людей, которые всегда стараются выставить на вид, что они ездят в первом классе. Смешное чванство свойственно не одной какой-нибудь нации, это всеобщий порок.

Что же касается состязания в скорости, затеянного между ‘Красавицей Запада’ и ‘Магнолией’, то чувство соперничества воодушевляло в данном случае не только экипажи обоих пароходов, я вскоре заметил, что оно сообщилось и пассажирам. Большинство их, по-видимому, волновалось из-за предстоящей гонки так же сильно, как может волноваться англичанин на скачках в Дэрби. Некоторые, конечно, искали здесь одного удовольствия, однако же от меня не укрылось, что со всех сторон устраивались пари: одни держали за ‘Красавицу’, другие — за ‘Магнолию’.

— ‘Красавица’ непременно победит! — воскликнул из-за моего плеча субъект, унизанный бриллиантами и весьма вульгарной наружности. — Держу двадцать долларов за ‘Красавицу’! Хотите, иностранец, биться со мной об заклад?

— Нет, — отвечал я, несколько недовольный тем, что мой спутник осмелился положить руку на мое плечо.

— Как вам угодно, — заметил он и, обращаясь к другому пассажиру, продолжал: — Двадцать долларов за то, что ‘Красавица’ победит! Двадцать долларов за ‘Красавицу’!

Признаюсь откровенно, мои размышления не отличались особенной веселостью в данную минуту. То была моя первая экскурсия на американском пароходе, и мне припоминались бесчисленные истории о лопнувших котлах, о потонувших или сгоревших пароходах.

Эти гонки, судя по рассказам местных жителей, часто заканчивались катастрофой, и я имел полное основание верить, что полученные мною сведения были точны.

Многие пассажиры, наиболее спокойные и почтенные, разделяли мои опасения, некоторые хотели даже обратиться к капитану, чтобы отговорить его от опасной затеи. Однако, заметив, что они оказались в меньшинстве, эти господа не нашли нужным беспокоиться понапрасну.

В конце концов я решил спросить капитана о его намерениях, к этому меня побуждало скорее любопытство, чем иная причина. Вот почему, встав с места, я спустился по сходне на пристань и направился к краю плотины, где стоял этот господин.

ГЛАВА V
Желанная пассажирка

Не успев еще вступить в разговор с капитаном, я увидел на противоположной стороне экипаж, ехавший, вероятно, из французского квартала. То была красивая коляска, которой правил хорошо одетый и хорошо откормленный негр. Когда она подъехала ближе, я мог рассмотреть, что в ней сидит молодая и очень изящная дама.

Не знаю почему, но у меня тотчас явилось предчувствие — сопровождаемое, пожалуй, тайным желанием, — что эта особа должна быть нашей спутницей. И моя догадка вскоре подтвердилась.

Экипаж остановился у плотины, и я увидал, что сидевшая в нем дама обратилась за справками к какому-то любопытному, который немедленно указал ей на нашего капитана. Тот, заметив, что он сделался предметом внимания, поспешил к коляске и раскланялся с незнакомкой. Находясь поблизости, я услыхал следующий разговор.

— Милостивый государь, это вы капитан ‘Красавицы Запада’?

Вновь прибывшая говорила по-французски, капитан, научившись с грехом пополам объясняться на этом языке при своих сношениях с креолами, произнес:

— Да, сударыня.

— Я желаю совершить переезд на вашем пароходе.

— Буду весьма счастлив угодить вам, сударыня. Мистер Ширлей, кажется, у нас осталась еще свободная каюта?

Тут капитан подозвал приказчика, чтобы проверить свое предположение.

— Все равно! — перебила его дама. — Для меня это неважно. Вы прибудете к моей плантации раньше полуночи, следовательно, я не нуждаюсь в ночлеге.

Слова ‘моя плантация’ произвели известное действие на капитана, хотя он, разумеется, и до этого был вежлив с незнакомкой, но теперь удвоил учтивость и внимание. Владельцы плантаций всегда пользуются в Луизиане большим почетом, а если плантаторшей оказывается молодая и очаровательная леди, то как же не быть с ней любезным? Менее всего мог в данном случае провиниться в недостатке предупредительности капитан Б., командир ‘Красавицы Запада’. Уже одно название его парохода должно было говорить об особом расположении этого почтенного человека к прекрасному полу.

Приятно улыбаясь, осведомился он о месте высадки прелестной путешественницы.

— Брэнжье, — отвечала она.— Мое имение, собственно, находится немного дальше, но наша пристань неудобна, и вдобавок я везу товары, которые лучше выгрузить в Брэнжье.

И молодая дама указала на вереницу нагруженных бочонками и ящиками подвод, подъехавших тем временем и остановившихся позади ее экипажа.

Эта внушительная картина произвела самое благоприятное впечатление на капитана, который состоял отчасти владельцем парохода. С еще большим усердием стал он предлагать свои услуги, обещая удовлетворить все требования новой пассажирки.

— Господин капитан, — продолжала эта хорошенькая особа, оставаясь по-прежнему в своей коляске и говоря серьезным, но ласковым тоном, — я должна поставить вам одно условие.

— Слушаю, сударыня.

— Говорят, что ваш пароход, вероятно, будет состязаться с другим. Если так, то я не могу ехать с вами.

Капитан казался несколько озадаченным.

— Дело в том, — продолжала незнакомка, — что я подверглась уже однажды страшной опасности и не намерена вторично рисковать своей жизнью.

— Сударыня, — в нерешительности пробормотал капитан…

— О, — перебила молодая дама, — если вы не можете поручиться мне, что не затеете состязания в скорости, то я подожду другого парохода.

Капитан несколько секунд покачивал головой. Он, видимо, размышлял, прежде чем ответить. Лишиться таким образом ожидаемого от гонки наслаждения и удовольствия, отказаться от победы, на которую он рассчитывал наверняка, и от ее важных последствий, выказать себя каким-то трусом, который боится испытать свое судно, чтобы не видеть его поражения, — ведь это значило позволить своему сопернику хвастаться в будущем и уронить свое достоинство в глазах экипажа и пассажиров, уже приготовившихся к борьбе! С другой стороны, было бы неразумно отвергнуть просьбу симпатичной дамы, просьбу совсем не безрассудную, если поразмыслить хорошенько, и казавшуюся еще разумнее ввиду того, что эта особа была владелицей клади, привезенной на нескольких подводах, что она оказалась богатой плантаторшей с французского берега, что будущей осенью она могла найти нужным отправить на его пароходе несколько сот бочек сахара и столько же ящиков табака. Если взвесить все эти обстоятельства, то ее просьба являлась вполне основательной. Вероятно, капитан Б. был того же мнения. По крайней мере, после некоторого колебания он согласился на ее требование, хотя и не особенно охотно. Ему, видимо, понадобилось преодолеть себя, но корыстолюбие взяло верх, и он уступил.

— Я принимаю ваше условие, сударыня. Пароход не будет перегонять ‘Магнолию’, даю вам честное слово.

— Этого достаточно! Благодарю вас, капитан! Вы сделали мне большое одолжение. Не будете ли вы так добры распорядиться приемом моей клади? Экипаж я беру с собой. Вот этот господин мой управляющий. Подите сюда, Антуан!.. Он присмотрит за погрузкой. А теперь, капитан, потрудитесь сообщить мне, когда вы рассчитываете сняться с якоря.

— Через четверть часа, сударыня, никак не позже.

— Вы в том уверены, капитан? — спросила пассажирка с многозначительной улыбкой, которая доказывала, как мало полагается она на аккуратность местных пароходных компаний.

— Вполне уверен, сударыня, — отвечал капитан, — вы можете быть спокойны.

— О, в таком случае я сейчас поднимусь на борт.

С этими словами она ловко выпрыгнула из коляски, взяла под руку любезно подскочившего капитана, прошла в дамскую каюту и скрылась пока от восхищенных взоров, которые кидал ей вслед не я один, но и много других мужчин, подошедших полюбоваться этим прелестным видением.

ГЛАВА VI
Антуан-управляющий

Я был сильно поражен внешностью этой дамы, не столько по причине ее красоты, которая была, однако, замечательной, сколько из-за особенного выражения ее лица. Затрудняюсь дать точное понятие о нем, в этих чертах запечатлелся какой-то смелый задор, признак мужества и самообладания. В манерах молодой женщины не проглядывало ни малейшей вульгарности, ничего, кроме живости сердца, веселого, как летняя пора, легкого, как пушинка, но способного обнаружить при случае удивительную отвагу и силу. Подобную личность назвали бы красавицей в любой стране, но ее красота сочеталась с изяществом костюма и утонченностью обращения, которые сразу обличали в ней особу, привыкшую к светскому обществу. И все это, несмотря на ее молодость, потому что ей было, наверное, немногим больше двадцати лет. Но климат в Луизиане содействует раннему созреванию, и двадцатилетняя креолка имеет вид тридцатилетней англичанки.

Была ли та красивая дама замужней? Я не мог решиться поверить этому, так как выражения ‘Моя плантация’, ‘Мой управитель’ были бы неуместны в устах женщины, имевшей при себе близкого человека, разве только этот близкий был ничтожеством, с которым не стоило считаться. Она могла быть вдовой, очень молоденькой вдовушкой, но даже и это не казалось мне вероятным. По-моему, у нее не было ничего вдовьего ни в манерах, ни в костюме. Положим, капитан называл ее ‘madame’, но не подлежало спору, что он не был с ней знаком, даже понаслышке, и вдобавок он не знал французского языка. В случае сомнения, ее было бы приличнее назвать мадемуазель.

В то время я был неопытен, зелен, как говорят американцы, что не мешало мне, однако, интересоваться всем, что касалось женщин, в особенности, когда они были красивы. Но в данном случае мое любопытство было возбуждено по многим причинам. Во-первых, меня прельстила пленительная любезность незнакомки, потом я был заинтересован оборотом ее разговора и его подробностями, наконец, тем, что она, по моим соображениям, была креолкой.

Я имел очень мало сношений с этой расой, которую желал узнать поближе. Но креолы не особенно охотно отворяли свои двери перед чужестранцем саксонского племени, в особенности старинная креольская знать, которая даже теперь смотрит на своих англо-американских сограждан не иначе как на врагов и узурпаторов. Эта идея укоренилась в ней глубоко, хотя она ослабевает с течением времени.

Но особенно подстрекнуло мое любопытство то, что молодая дама бросила на меня мимоходом испытующий взгляд. Я ни минуты не тешил этим своего тщеславия. Подобные мысли были мне совершенно чужды. По своей молодости я не думал обольщаться такими предположениями. Вдобавок, в данное время судьба далеко не улыбалась мне. С несчастными пятью долларами в кармане я был несколько подавлен. И могло ли прийти мне в голову, чтобы такая блестящая красавица, звезда первой величины, такая богачка, хозяйка плантации, державшая при себе управителя и целое полчище невольников, удостоила своей благосклонностью жалкого скитальца?

Действительно, я приписывал ее мимолетное внимание простому любопытству. Она увидела, что я не принадлежу к ее расе. Цвет моего лица и моих глаз, покрой одежды, пожалуй, что-нибудь неловкое в моих манерах дали ей понять, что я иностранец, и это заинтересовало ее на минуту. Этнографическое наблюдение, не более того.

Но и такого незначительного факта было, однако, достаточно, чтобы разбудить во мне любопытство. Я страшно захотел узнать, по крайней мере, хоть имя особы такого благородного вида. ‘Управитель, — подумал я, — мог бы помочь мне’. И с этой мыслью я стал похаживать вокруг Антуана. То был старый француз, высокий, сухопарый, седовласый. Его почтенная наружность могла внушить мысль, что он приходится отцом своей госпоже.

Антуан держал себя с большим достоинством, что свидетельствовало о долгих годах службы и происхождении от очень старинного рода. Приближаясь к нему, я понял, что имею очень мало шансов на успех, так как управитель был несловоохотлив. Разговор между нами вышел короткий, а его ответы отличались крайним лаконизмом.

— Могу ли я спросить вас, сударь, кто такая ваша госпожа?

— Благородная дама.

— Несомненно. Всякий, кто имеет удовольствие ее видеть, понимает это. Но я спрашиваю, как ее имя.

— Вам нет надобности его знать.

— Разумеется, если важно держать его в тайне.

Управитель пробормотал сквозь зубы проклятие, положившее конец нашей беседе, после чего весьма выразительно повернулся ко мне спиной, посылая меня, вероятно, в душе ко всем чертям как нескромного янки.

Тогда я обратился к чернокожему вознице, но также без всякого толку. Он вел своих лошадей на борт парохода и, не желая прямо ответить на мои вопросы, ловко обходил их, вертясь в то же время вокруг коней, ему как будто всегда находилось дело на стороне, противоположной той, где был я. Мне так и не удалось узнать у упрямого негра даже имени его госпожи, и я ушел прочь, не достигнув своей цели.

Однако это имя было мне открыто минуту спустя самым неожиданным образом. Я вернулся на борт и снова сел под тентом, наблюдая, как судовщики грузили кладь, засучив по локоть рукава своих красных рубашек. Я заметил, что они переносили вещи, только что привезенные на подводах и принадлежавшие молодой даме. То были преимущественно бочки со свининой и мукой, несколько копченых окороков и кулей с кофе.

— Это съестные припасы для ее обширного хозяйства, — сказал я самому себе.

Тут по сходне потащили кладь совсем иного рода. То были кожаные чемоданы, саквояжи, сундуки розового дерева, шляпные картонки и тому подобное.

‘А, ее собственный багаж!’ — снова сказал я про себя, продолжая курить сигару. Вдруг мои глаза были привлечены крупными литерами на крышке одной из дорожных принадлежностей — кожаного чемоданчика. Я вскочил со стула, когда чемоданчик поднимали по трапу на палубу, встретил его на половине дороги и, вглядевшись хорошенько, прочел на нем:

‘Мадемуазель Эжени Безансон’.

ГЛАВА VII
Отплытие

Раздается последний удар колокола. Не желающие ехать спрыгивают на землю. Сходня убрана, что заставляет одного рассеянного субъекта сделать большой прыжок. Машина подает сигнал звонком, громадные колеса приходят в движение и пенят воду, пар свистит и ревет, вырываясь из котлов, и валит из отводной трубы с глухим ритмическим пыхтеньем. Соседние пароходы сдвинуты с места, их сходни подаются и трещат, деревянные кранцы и легкие переплеты кожухов ломаются, что вызывает яростный перекрестный огонь проклятий среди команд, переругивающихся между собой. После нескольких минут адского гвалта и смятения громадная махина вырывается, наконец, на простор и скользит по необъятной поверхности реки.

Она идет против течения, которое преодолевает в несколько поворотов колеса, благородное судно повинуется могучему двигателю и режет водную гладь, идя по волнам, как существо, одаренное жизнью.

Иногда отплытие возвещается пушечным выстрелом, иногда его оживляют гармоничные звуки внезапно грянувших духовых инструментов, или, еще лучше, грубые, но не лишенные приятности голоса пароходной команды, которая затягивает какую-нибудь старинную песню лодочника с веселым припевом.

Лафайет и Карольтон вскоре остаются у нас позади, скромные кровли магазинов и жилых домов постепенно понижаются и исчезают, благородный купол святого Карла, шпили церквей и башни большого собора — вот все, что остается от Крессент-Сити над горизонтом. Наконец, даже эти последние пункты скрываются от глаз, и плавучий дворец величаво плывет вперед между живописными берегами Миссисипи.

Я говорю ‘живописными’. Это слово не удовлетворяет меня, но я не могу найти иного, которое выражало бы мою мысль. Мне остается прибегнуть к многословию и сказать: живописно-прекрасными, чтобы выразить восхищение, которым я был проникнут при виде этих берегов. Заявляю, не колеблясь, что красивее их нет ничего на свете.

Я смотрю на берега Миссисипи далеко не равнодушным взором. Для меня невозможно отделить пейзаж от фактов, соединенных с ним, не прошедших фактов, а настоящих. При виде развалин замков по берегам Рейна мне припоминается их история, и я испытываю отвращение к тому, что было. Вид современных домов и обитателей этой страны также внушает мне отвращение к тому, что есть. В Неаполитанском заливе я поддаюсь подобному же чувству, а когда блуждаю вокруг парков английской знати, то вижу их сквозь ограду нищеты и лохмотьев, так что их красота кажется мне иллюзией!

Но здесь, на берегах этой величавой реки, я вижу богатства, щедро распределенные, весьма распространенную умственную культуру и благосостояние для всех. Тут почти в каждом доме я нахожу утонченный вкус далеко продвинувшейся цивилизации, встречаю гостеприимство радушных сердец, которые имеют возможность следовать своим наклонностям. Здесь я могу беседовать с тысячами людей, душа которых свободна не только в политическом смысле, но свободна от вульгарных заблуждений и фанатических предрассудков, здесь, наконец, я видел не совершенство, потому что оно принадлежит весьма отдаленной эпохе будущего, но самую высшую степень цивилизации, какая была достигнута до сих пор на земном шаре.

Но вот мрачная тень поразила мой взор, и мое сердце внезапно стеснилось. То была тень человеческого существа с темной кожей. Это был невольник!

На минуту или две весь окружающий пейзаж для меня потемнел! Что может быть восхитительного в этих полях золотистого сахарного тростника, маиса, колеблемого ветерком, белоснежного хлопка? Чем восторгаться в этих обширных домах с их оранжереями, садами, полными цветов, с их тенистыми деревьями и очаровательными беседками из зелени? Все это создано потом раба!

С секунду я смотрю, не восхищаясь. Картина утратила для меня свой розовый колорит, перед моими глазами расстилается одна безотрадная пустыня. Я размышляю. Облако медленно и постепенно рассеивается, великолепие выступает снова. Я размышляю и сравниваю.

Правда, чернокожий человек — раб, но он раб недобровольный, это большая разница, в его пользу, по крайней мере.

В других странах, например, на моей родине, я вижу вокруг себя таких же рабов и в несравненно большем числе. Положим, они не рабы одного лица, но целой ассоциации лиц, привилегированного класса, олигархии. Клянусь честью, по-моему, рабство луизианского негра менее унизительно, чем рабство белого простонародья в Англии.

Не спорю, этот чернокожий человек невольник, и три миллиона людей его племени находятся в одинаковом с ним положении. Тягостная мысль! Но менее тягостная, если взять во внимание, что это обширное пространство земли попирают двадцать миллионов людей свободных и участвующих в управлении страной. Три миллиона рабов на двадцать миллионов господ! У меня на родине получается как раз обратная пропорция.

Ах, как отрадно перейти от этих волнующих, но грустных размышлений к более спокойному созерцанию! Как приятно показалось мне изучать такое множество невиданных предметов, которые представлялись моему взору по берегам этого великолепного потока! Само воспоминание о том невыразимо сладко. И теперь, когда я вспоминаю о моем первом плавании по Миссисипи, которой, пожалуй, мне не суждено больше увидеть никогда, меня утешает моя верная память, воскрешая перед моим мысленным взором эти разнообразные красоты со всеми их блестящими зеленоватыми и золотыми отливами.

ГЛАВА VIII
Берега Миссисипи

Как только мы окончательно двинулись в путь, я поднялся на самую верхнюю палубу, чтобы лучше видеть мелькавшие по берегам окрестности. Здесь я был одинок, потому что нельзя же было считать собеседником молчаливого шкипера, запертого в его тесной стеклянной будке.

Вот произведенные мною наблюдения:

Ширина Миссисипи была весьма преувеличена. На низовье, где мы плыли, она равняется приблизительно полумиле, но местами увеличивается, местами уменьшается. (Такова средняя ширина реки более чем на тысячу миль от устья.) Воды текут со скоростью от трех до четырех миль в час, они желтоваты с красноватым оттенком. Желтый цвет придал им Миссури, а более темный оттенок происходит от примесей вод Красной реки.

Толстые древесные стволы плавают на поверхности воды, где в одиночку, где, сцепившись вместе и образуя подобие плота. Судну опасно с ними столкнуться, и потому шкипер тщательно избегает их. Но ему случается не заметить один из таких стволов, плывущий под водою, тогда происходит страшный толчок в носовую часть судна, которое сотрясается, причем неопытные пассажиры бывают сильно напуганы.

Но самую большую опасность для судов представляет потопленное дерево.

Сухие деревья с крепкими еще корнями, попадая в реку, погружаются на дно, где другие древесные обломки, собираясь вокруг этих корней, прочно прикрепляют их к грунту. Более легкая верхушка дерева, лишенная сучьев, поднимается на поверхность, однако напор течения мешает ей выпрямиться и нагибает ее. Если верхушка дерева торчит из воды, то опасность незначительна, исключая, разумеется, очень темные ночи. Но беда, если верхушка скрыта под водой на один или на два фута глубины. Тогда пароход, бегущий против течения, наткнувшись на потопленное дерево, неминуемо гибнет. Корни, крепко сидящие в илистом грунте, мешают стволу податься, и обыкновенно заостренная вершина вонзается в носовую часть судна, которое почти моментально идет ко дну. Пароход, наскочивший с разбега на такое препятствие, исчезает в волнах через несколько минут.

Древесный ствол, оказавшийся в воде, подобно потопленному дереву, но попеременно поднимаемый и опускаемый течением, называется здесь ‘пильщиком’, так как напоминает своим равномерным покачиванием движения этого рабочего.

Пароход, наткнувшийся на древесный ствол, затонувший поперек реки, иногда подвергается ударам толстых сучьев, а иногда раскалывается пополам от собственной тяжести.

Между предметами, плывущими по реке, попадается много странных материалов, интересующих меня. Стебли сахарного тростника, раздавленные прессом (в ста милях выше я не встречу их более), листья и стебли маиса, колосья пшеницы, куски бутылочной тыквы, пучки неочищенного хлопка, сломанные изгороди, время от времени труп животного, на котором сидит лунь или черный ястреб.

Я нахожусь в географической области аллигатора, но в здешних краях это крупное земноводное попадается редко. Оно предпочитает воды с более медленным течением или же реки, побережья которых остаются в диком состоянии.

Путешественник редко встречает это животное в быстром потоке Миссисипи или на его тщательно возделанных берегах.

Пароход попеременно приближается то к одному, то к другому берегу реки (их зовут здесь косогорами). Они представляют собой наносный грунт не особенно древней формации.

Побережье состоит теперь из полосы твердой земли, ширина которой колеблется между сотней ярдов и несколькими милями. По мере удаления от берега полоса эта постепенно понижается, так что река протекает теперь по долине цепи возвышенностей. За береговой полосой начинается болото: это обширное пространство, ежегодно подвергающееся наводнению и образуемое рядом лагун и топей, поросших тростником и негодными травами. Этот пояс достигает местами двадцати миль протяжения и даже более, представляя собою настоящую болотистую пустыню.Некоторые части этой территории, наводняемые непостоянно, покрыты дремучими и почти непроходимыми лесами. Между возделанной полосой, примыкающей к самому берегу реки, и болотом тянется пояс лесов.

Лес этот высок и темен, так как состоит преимущественно из кипарисов, но там встречаются также другие породы деревьев и кустарников, свойственные этой почве, каковы: сладкий камедник, зеленый дуб, пробочник, гледичия, хлопчатник, а затем, кариа, цельтис, различные виды клена, терновника, орешника и магнолий, наконец, обыкновенные дубы. В некоторых местах попадаются чащи низкорослых пальм (пальма сабал) смилакса, лиан и различных пород вьющихся растений, в других — тростник, растущий между деревьями, сучья которых поддерживают длинные фестоны своеобразного паразита, испанского мха, придающего лесу темную окраску.

Возделанные поля простираются между этими болотистыми лесами и берегом реки. Течение последней проходит местами на много фут выше этих полей, однако поля защищены насыпью, искусственной плотиной, которая была возведена по обоим берегам и тянется на много сотен миль от устья.

Я замечаю, что на полях возделывают сахарный тростник, рис, хлопок, табак, индиго и маис.

Я вижу ватаги черных невольников за работой: их одежда испещрена полосами ярких цветов, где преобладает небесно-голубой.

Я вижу широкие возы, влекомые мулами или волами, которые возвращаются с полей сахарного тростника или двигаются не спеша, вдоль обоих берегов.

Я вижу креола с легкими, грациозными движениями, в куртке из бумажной ткани и в светло-синих брюках, верхом на маленькой испанской лошадке, летящей галопом по дороге, проложенной вдоль насыпи.

Я вижу обширное жилище плантатора, окруженное садами, беседками из апельсиновых деревьев, с зелеными жалюзи на окнах, с прохладными верандами и красивыми оградами.

Я вижу большой сахарный завод, или навес для сушки табака, или другой навес, где очищают хлопок, тут же виднеются опрятные хижинки, группами или рядами, подобно будочкам купальщиков на модных курортах.

Вот мы проезжаем мимо плантаций, где устроен сельский праздник. Множество оседланных лошадей фыркает в тени деревьев, большая часть их под дамскими седлами. На веранде, на лужайке, в беседках из апельсиновых деревьев можно видеть роскошно одетых дам и мужчин. Слышна музыка, танцы происходят под открытым небом. Ну можно ли не позавидовать этим счастливым креолам, которые наслаждаются прямо аркадским существованием?

Разнообразные и приятные сцены разворачиваются у меня перед глазами, как панорама. Поглощенный своим восторгом, я на минуту забыл Эжени Безансон.

ГЛАВА IX
Эжени Безансон

Нет, Эжени Безансон не была забыта мною! Время от времени ее формы сильфиды дразнили мое воображение, и я невольно соединял их с пейзажем, мимо которого мы проезжали: вероятно, здесь она родилась, здесь была воспитана, нет сомнения, что эта девушка была прекрасной туземкой. Вид сельского праздника, на котором собралось много молодых девиц креолок, еще живее напомнил мне ее, и я спустился с верхней палубы, чтобы с любопытством войти в общую залу и посмотреть еще раз на интересную молодую женщину.

Одну минуту я боялся обмануться в своих ожиданиях. Большая двустворчатая зеркальная дверь дамской гостиной была заперта, в главной зале сидело много дам, однако интересная креолка отсутствовала. Дамская комната, помещающаяся в кормовой части судна, представляет собой священное убежище, куда молодые мужчины допускаются лишь в том случае, если, по счастью, у них окажется там приятельница, и только в назначенные часы.

Я не принадлежал к числу этих счастливцев. Я не знал ни мужчины, ни женщины среди более чем сотни пассажиров на нашем пароходе и в свою очередь имел счастье или несчастье не быть известным никому из них. При таких условиях появление мое в дамской комнате было бы сочтено нескромностью, покорившись судьбе, я занял местечко в главной зале и принялся изучать физиономии моих спутников, следить за их движениями.

То была пестрая компания, состоявшая из богатых негоциантов, банкиров, маклеров или комиссионеров, которые совершали со своими чадами и домочадцами ежегодное переселение к северу, чтобы избежать желтой лихорадки и предаться более приятной эпидемии фешенебельной жизни на водах. Тут встречались владельцы хлопковых плантаций с верховьев реки, возвращавшиеся восвояси, и лавочники из городов по верхнему течению Миссисипи, а также судовщики, которые одевались в холщовые брюки и красные фланелевые рубашки, когда гнали плот, спускаясь по реке на протяжении двух тысяч миль, а теперь ехали обратно в тонком сукне и белоснежном белье. Каких модных львов станут они корчить из себя, вернувшись домой, к истокам Соленой реки, в Кумберлэнд, Ликинг или Миами! Тут попадались креолы и, между прочим, торговцы старыми винами из французского квартала в сопровождении своих семей, мужчины этого разряда отличались своими вычурными жабо, брюками в складку, своими сверкающими драгоценностями и обувью из материи светлого цвета.

Были среди них и несколько изящно одетых приказчиков, пользовавшихся привилегией покидать Новый Орлеан на время ‘скучного’ сезона, и несколько господ, нарядившихся еще богаче, во фраках тончайшего сукна и в белье безукоризненной белизны: рубашечные пуговицы у них заменяли роскошные бриллианты, а пальцы их унизывали массивнейшие перстни. То были профессиональные игроки. Они уже собрались вокруг стола в курительной комнате и тасовали новенькую колоду карт — орудие их особого промысла.

Между ними я заметил человека, так надменно вызывавшего меня биться с ним об заклад насчет того, который из пароходов обгонит своего соперника. Он много раз прошел мимо, кидая в мою сторону недружелюбные взгляды.

Молчаливый управляющий имением госпожи Безансон сидел в зале. Подчиненное положение не мешало ему пользоваться преимуществами пассажира первого класса. На американских пароходах нет другой залы для едущих во втором классе. Подобные разграничения не простираются на западе до Миссисипи.

Управители на плантациях обыкновенно бывают людьми грубыми и жестокими. Самое существо их обязанностей сообщает им такие наклонности. Между тем этот француз составлял, по-видимому, исключение. Все в нем обличало почтенного старика-джентльмена. Мне нравился его взгляд, и я сильно заинтересовался им, хотя он со своей стороны не обнаруживал никаких признаков взаимной благосклонности.

Некоторые лица стали жаловаться на москитов и предложили отворить двери дамской гостиной. Их предложение тотчас встретило поддержку у многих дам и мужчин. Но подобную ответственность может взять на себя только единственный человек — судовой приказчик. Решили, наконец, обратиться к нему. Основательная просьба была уважена, и двери пароходного эдема отверзлись. Сильный ток воздуха тотчас проветрил оба смежных помещения от носовой до кормовой части судна, и через каких-нибудь пять минут в них не осталось ни одного москита, исключая укрывшихся в отдельных каютах. Действительно, все почувствовали большое облегчение.

Двери дамской гостиной так и остались открытыми настежь — распоряжение, приятное всем, особенно молодым элегантным приказчикам, которые могли тогда свободно любоваться внутренностью ‘гарема’. Многие из них воспользовались желанным нововведением не для того, чтобы пристально уставиться туда глазами, рискуя прослыть грубыми невеждами и попасть на худой счет, но чтобы лишь украдкой поглядывать в недосягаемое святилище. С этой целью они прикрывались книгой, делая вид, будто бы заняты чтением, или прохаживались взад и вперед по общей зале и, приближаясь к заповедной грани, кидали через дверь притворно рассеянный взгляд. У некоторых, по-видимому, были там знакомства, но не настолько короткие, чтоб дать им право входа. Другие же надеялись познакомиться при благоприятном случае. Мне удавалось ловить выразительные взгляды, иногда улыбку, которая как будто указывала на взаимное сочувствие. Много приятных мыслей сообщается безмолвно. Язык ведет порой к разочарованию, на моих глазах он нарушал не один милый невинный разговор любви, тянувшийся в молчании и почти готовый к осуществлению.

Меня забавляла эта мимическая игра, и я наблюдал ее в продолжение нескольких минут. Мои взгляды обращались при этом порою внутрь дамской гостиной, отчасти под влиянием смутного любопытства. Я наблюдателен по привычке. Всякая новизна интересует меня, эта жизнь в каюте американского парохода была для меня совершенной новостью и не имела недостатка в пикантности. Я был не прочь изучить ее. Пожалуй, меня интересовало немножко кое-что другое, и мне хотелось еще раз увидеть молодую креолку.

Мое желание исполнилось. Я увидел наконец Эжени Безансон. Она только что вышла из своей каюты и прохаживалась вокруг гостиной, грациозная и веселая. Молодая девушка сняла шляпу, оставив на виду свои чудные волосы, зачесанные по-китайски, согласно моде, принятой многими креолками. Толстые косы, уложенные на затылке высокой короной, указывали на чрезвычайную густоту этих шелковистых кудрей, а простая прическа, открывавшая благородный лоб и нежную шейку Эжени, восхитительно шла к ней. Белокурые волосы и белизна кожи большая редкость между креолками, но они все-таки встречаются порою, обыкновенно женщины этой расы черноволосы и смугловаты. Эжени Безансон представляла собою замечательное исключение.

Ее черты выражали веселость и, пожалуй, легкомыслие, но в ней как-то невольно угадывалась скрытая твердость воли. Ее осанка была безукоризненна, а лицо, если и не отличалось ослепительной красотой, то выигрывало необычайной привлекательностью.

Эжени как будто была знакома с некоторыми из своих спутниц, по крайней мере, она разговаривала с ними с большой непринужденностью. Впрочем, женщины редко стесняются между собою, а француженки — никогда.

Я заметил, что окружающие смотрели на Эжени почтительно. Вероятно, они уже знали, что красивый экипаж был ее собственностью.

Я продолжал любоваться этой интересной особой, я не мог называть ее про себя девицей, потому что, несмотря на молодость, она имела вид женщины, женщины опытной. Самоуверенная, спокойная креолка казалась госпожой не только собственной личности, но, говоря по правде, и всего прочего.

— Какая беспечность! — подумал я, глядя на нее. — Сердце у нее свободно.

Не могу сказать, с чего пришли мне в голову подобные вещи или почему такая мысль понравилась мне, но это в самом деле было так. Почему? Она не была для меня ничем, она стояла несравненно выше меня. Я едва осмеливался поднять на нее глаза, я видел в ней высшее существо, на которое кидал украдкой робкие взгляды, как сделал бы я, увидав незнакомую красавицу в церкви. Она не была для меня ничем. Спустя немного наступит ночь, а ночью эта женщина должна сойти на берег, мы не встретимся больше никогда! Я буду занят думой о ней час, пожалуй, два, может быть, день, тем более, что я имел глупость сидеть и смотреть на нее! Я плету сеть для самого себя, — думалось мне, — готовлю себе маленькое страдание, которое может продолжаться некоторое время после ее отъезда.

Тут у меня созрела решимость стряхнуть с себя опасные чары и предаться вновь моим одиноким размышлениям на верхней палубе. Последний взгляд на прекрасную креолку, и я удалюсь.

В эту минуту она грациозно опустилась в кресло-качалку, движения которого выставляли напоказ дивную пропорциональность и очертания ее фигуры. Кресло стояло против дверей, и взгляд девушки остановился на мне. Клянусь небом, она смотрела на меня точно так же, как давеча! Что может значить этот странный взгляд? Эти жгучие глаза пристально устремлены прямо мне в глаза, которые боятся отвечать им.

Глаза креолки не отрывались таким образом от меня в продолжение нескольких секунд. Тогда я был слишком юн, чтобы понять одушевлявшее их выражение. Позднее оно стало мне понятным, но не в данный момент.

Наконец, она поднялась с места с видом смущения, точно недовольная собой или мной, потом повернула голову, отворила дверь, защищенную жалюзи, и вошла опять к себе в каюту.

Неужели я сделал что-нибудь способное оскорбить ее? Нет, я не мог ее обидеть ни словом, ни взглядом, ни жестом. Я не говорил, не двигался, а в моем робком взоре не было ничего оскорбительного.

Я был немного озадачен поведением госпожи Безансон, твердо уверенный, однако, что мы не увидимся более с нею, и поспешно вышел из залы, чтобы снова вскарабкаться на верхнюю палубу.

ГЛАВА X
Новый способ поднимать пары

Час солнечного заката был недалеко, пламенеющий диск опускался за темную полосу кипарисного леса, которая опоясывала на западе горизонт, и оранжевый отблеск окрашивал речную гладь. Я прохаживался от носа к корме под тентом, всматриваясь в окружающее, восторженно любуясь красотой вечера.

Однако моя мечтательная задумчивость скоро рассеялась. Взглянув вниз по течению, я увидал большой пароход, догонявший нас. Масса дыма, валившего из его высоких труб, и багровый отблеск от его топок указывали, что он идет на всех парах. Судя по его размерам и громкому пыхтенью его пароотводной трубы, то было судно перворазрядной величины, и я без труда угадал в нем ‘Магнолию’. Оно шло с большой скоростью, и мне не понадобилось долго присматриваться к нему, чтобы заметить, как быстро уменьшается расстояние между нами.

В ту же минуту мой слух поразил тревожный шум, поднявшийся внизу: громкие, возбужденные голоса, топот ног, который указывал на то, что люди поспешно забегали по палубам и галереям. Женские возгласы также примешивались к этому гаму.

Я догадался о происходившем. Весь этот переполох вызвало приближение парохода-соперника.

До настоящей минуты предполагавшаяся гонка была почти забыта. Среди экипажа и между пассажирами распространился слух, что капитан отказался от состязания, и хотя его решение сначала резко осуждалось, но досада скоро улеглась. Экипаж занялся причальными снастями, кочегары взялись за дрова, игроки — за карты, большинство пассажиров коротало время, смотря по личному вкусу каждого. Одни разбирали свой багаж, другие погрузились в чтение газет. Второй пароход, отваливший не одновременно с нашим, не показывался в виду до вечера, и дух соперничества почти остыл у всех.

Но появление ‘Магнолии’ произвело внезапный переворот: игроки бросили наполовину сданные карты, подстрекаемые азартом более интересной забавы, чтецы закрыли книги, отложили газеты, рывшиеся в своих чемоданах поспешно захлопнули их крышки, красивые леди внезапно вскочили с кресел-качалок, и все высыпали из кают, чтобы кинуться опрометью на корму.

Моя позиция на верхней палубе была как нельзя более удобна для наблюдения за пароходом-соперником, и ко мне вскоре присоединилась часть моих спутников. Между тем я захотел посмотреть, что делается в общей зале, и с этой целью спустился вниз.

Общую залу я нашел совершенно опустевшей, все пассажиры и пассажирки вышли на галерею, опершись на перила, они с беспокойством наблюдали отсюда за ‘Магнолией’.

Капитан стоял под тентом возле залы. Его окружила толпа джентльменов, которые казались очень оживленными. Они приставали к нему один за другим, убеждая его увеличить давление пара.

Вероятно, желая избавиться от их назойливости, он переходил с места на место. Напрасные уловки! К нему лезли, его преследовали по пятам неугомонные господа с одной и той же просьбой на устах. Некоторые умоляли даже ‘ради Бога’ не дать ‘Магнолии’ перегнать ‘Красавицу Запада’.

— Вот увидите, капитан, — говорил один, — если ‘Красавица’ не примет вызова, я уверен, что о ней не станут даже вспоминать на этих водах. Кончено дело!

— Вы правы, — подтверждал другой.

— Что касается меня, то следующий раз я попробую поехать на ‘Магнолии’.

— Это быстроходное судно ‘Магнолия’ — прибавил третий.

— Я уверен, что это она и есть, — снова вмешался первый. — Ишь как несется на всех парах!

Я направился по наружной галерее к дамской гостиной. Она была пуста. Все оттуда вышли и стояли вдоль парапета, дамы, по-видимому, интересовались гонкой пароходов не меньше мужчин. Я слышал, как многие из них громко выражали желание, чтобы состязание началось. Всякое предчувствие опасности, всякая боязнь последствий рискованной борьбы смолкли, и я полагаю, что если бы в данную минуту собравшейся публике предложили поставить вопрос о гонке на голосование, то едва ли бы два-три голоса оказались против нее. Признаюсь откровенно, я и сам присоединился бы к большинству, заразительный азарт сообщился мне, и я уже давно перестал думать о затонувших деревьях, ‘пильщиках’ и лопающихся котлах.

По мере приближения ‘Магнолии’ общее воодушевление росло. Очевидно, она поравняется с нами через несколько минут, а потом обгонит нас. Эта мысль была невыносима для некоторых пассажиров, судя по вырвавшимся у них резким словам, к которым время от времени примешивалось яростное проклятие. Бедному капитану приходилось безропотно выносить все неприятности, так как было известно, что остальные офицеры стояли за испытание скорости судна. Только он один уклонялся от борьбы.

‘Магнолия’ была уже близка. Она шла в нашем кильватере, немного отклонив нос в сторону, очевидно, готовилась нас обогнать.

Ее офицеры и экипаж были на ногах, все до единого человека. Оба шкипера стояли на виду на мостике, кочегары были заняты на палубе, дверцы топок накалились докрасна, а багровый отблеск поднимался на несколько футов над высокими трубами. Можно было подумать, что на пароходе пожар.

— Они топят окороками! — воскликнул один голос.

— Вовсе нет! — вступился другой пассажир.

— Посмотрите, перед топками навалена целая груда окороков!

Я оглянулся в ту сторону. Это была правда. Подобие пирамиды из каких-то темных предметов возвышалось на палубе против печей. Размеры этих предметов, их форма и цвет не оставляли сомнения в том, что это были вяленые свиные окорока. Видно было, как кочегары хватали их по одному из кучи и подбрасывали в печь на раскаленные своды поддувал.

‘Магнолия’ быстро догоняла нас. Ее носовая часть приходилась уже вровень с корпусом ‘Красавицы’. Одушевление и шум на нашем судне усиливались с каждой минутой. Время от времени насмешка кого-либо из пассажиров на нашем сопернике подливала масла в огонь, и мои спутники снова принимались умолять капитана. Мужчины почти доходили до угроз насилия.

‘Магнолия’ продолжала подаваться вперед: теперь она поравнялась с нами. Прошла еще минута, минута глубокого молчания. Экипаж и пассажиры обоих судов следили за происходящим с чересчур переполненными сердцами, чтобы быть в состоянии произнести хоть одно слово. Еще немного, и ‘Магнолия’ опередила нас! Крик торжества грянул со всех сторон на ее палубах, сопровождаемый насмешливыми выходками и оскорбительными замечаниями в наш адрес.

— Перебросьте нам канат, мы потащим вас на буксире! — предлагал один.

— Где теперь ваш Ноев ковчег? — глумился другой.

— Ура, ‘Магнолия’! Троекратное хрюканье в честь ‘Красавицы Запада’! Троекратное хрюканье в честь старого покойника! — ревел во все горло третий среди насмешек и взрыва хохота.

Я едва могу описать ту жестокую обиду, которую испытывали находившиеся на борту ‘Красавицы’. Это чувство разделялось не только офицерами экипажа, но всеми пассажирами. Я сам поддался ему и в несравненно сильнейшей степени, чем мог предполагать раньше.

Никому неприятно быть в числе побежденных в какой бы то ни было борьбе. Чувство, преобладающее в окружающей нас среде, в силу непреодолимого физического закона, становится, пожалуй, на одну минуту, нашим личным чувством, и, даже когда мы знаем, что повод к всеобщей экзальтации ничтожен и нелеп, электрический ток заражает нас тем же энтузиазмом.

Экипаж и пассажиры как будто считали осторожность капитана трусостью, и на всем пароходе поднялся оглушительный гам, в котором можно было различать крики: ‘Стыд! Позор!’

Несчастный капитан! Я не спускал с него глаз все это время, и мне было искренне жаль беднягу. Я был, пожалуй, единственным пассажиром на борту, кроме белокурой креолки, знавшим его тайну, и не мог не восхищаться рыцарской стойкостью, с какой он хранил ее. Я видел, как разгорались его щеки, как сверкали досадой глаза, и чувствовал, что если бы ему пришлось повторить свое обещание, он не сделал бы этого даже ради того, чтобы обеспечить за собой всю перевозку грузов по реке.

В эту минуту, словно желая ускользнуть от назойливых приставаний, он подался назад, к кормовой части судна, и прошел через дамскую гостиную. Тут его тотчас узнали, и прекрасные пассажирки устроили ему общую атаку, почти такую же шумную, как и мужчины. Многие из них угрожали, смеясь, что перестанут ездить на его пароходе, тогда как другие упрекали его в недостатке любезности. Невозможно было устоять против подобных насмешек. Я внимательно следил за капитаном, ожидая какой-нибудь развязки. Она действительно приближалась.

Капитан сделал шаг вперед, окруженный приставшими к нему дамами, и заговорил:

— Сударыни, для меня было бы приятнее всего исполнить ваше желание. Но перед отплытием из Нового Орлеана я обещал одной даме не подвергать риску наш пароход и поручился ей в том моим честным словом.

Тут эта рыцарская речь была прервана одной молодой особой, которая воскликнула, стремглав вбегая в залу:

— О, капитан! Милый капитан, не давайте этому гадкому пароходу опередить нас! Прибавьте паров и обгоните его. Ну же, скорее, милый капитан!

— Как, сударыня! — удивился капитан, — ведь это вам обещал я не затевать гонки, это вы…

— Совершенно верно! — спохватилась мадемуазель Безансон, так как это была она. — Вы правы. А ведь я совсем забыла. О, милейший капитан, возвращаю вам назад ваше слово! Увы! Надеюсь, что еще не поздно. Ради Бога, постарайтесь его обогнать! Слышите, что они там кричат, как глумятся над нами!

Лицо капитана, оживившееся на мгновение, внезапно приняло опять унылый вид.

— Сударыня, — отвечал он, — хотя я весьма благодарен вам, но, к сожалению, должен сказать, что при настоящих обстоятельствах не могу надеяться одержать верх над ‘Магнолией’. Мы в неравных условиях. Соперник топит машину окороками, запасшись ими в большом количестве. Я мог бы достать их также сколько угодно, но, дав вам слово не вступать в состязание, я, разумеется, не стал грузить этой клади. Было бы бесполезно тягаться с противником, не имея иного топлива, кроме обыкновенных дров… Разве только ход ‘Красавицы’ оказался бы, действительно, лучше, чего мы пока не знаем, потому что никогда не испытывали ее скорости.

Против такого довода, казалось, не могло быть возражений, и многие дамы посмотрели с досадой на мадемуазель Безансон.

— Окорока! — подхватила она. — Вы говорите, окорока, любезный капитан? Сколько их надо? Хватит ли двухсот штук?

— О, столько не понадобится! — отвечал капитан.

— Антуан! Антуан! — продолжала молодая девушка, подзывая старика-управителя. — Сколько мы везем бочек ветчины?

— Десять, сударыня, — отвечал тот с почтительным поклоном.

— Десять бочек! Этого достаточно, я полагаю. Они к вашим услугам, капитан.

— Сударыня, я уплачу вам за них! — воскликнул капитан, которому передался всеобщий энтузиазм.

— Нет, нет, нет! Я беру на себя этот расход, потому что вы по моей вине не запаслись ими на месте. Эти припасы куплены для рабочих на моей плантации, но в них нет большой нужды. Мы пошлем за другими. Ступайте, Антуан! Ступайте к кочегарам! Разбейте бочки! Делайте с моей кладью, что вам вздумается, только не допустите эту противную ‘Магнолию’ опередить нас. Послушайте, как там кричат! О, мы еще обгоним их!

Говоря таким образом, гордая креолка бросилась к перилам, сопровождаемая толпой поклонников.

Решение капитана было скоро принято, а история с окороками, немедленно распространившаяся среди пассажиров, еще более усилила энтузиазм и пассажиров, и экипажа. Молодая дама была встречена троекратным приветственным кличем, что было принято за мистификацию по адресу находившихся на ‘Магнолии’. Последние наслаждались некоторое время своим триумфом, они шли на значительном расстоянии впереди нас.

Все служащие на ‘Красавице Запада’ усердно принялись за дело: бочки были выкачены и разбиты перед паровыми котлами, после чего часть их содержимого исчезла в пылающей печи. Ее чугунные стенки скоро накалились докрасна, давление возросло, судно дрогнуло под усилившимся действием машины, звонки механиков зазвонили свои сигналы, колеса завертелись быстрее, и увеличение скорости хода стало заметным.

Надежда заглушила крики, водворилась боязливая тишина. Слышались только редкие слова, мнения то одного, то другого пассажира о ходе судов-соперников, обсуждались условия пари, да время от времени проскальзывали намеки на историю с окороками.

Моментами все глаза обращались к реке, жадно измеряя расстояние между пароходами.

ГЛАВА XI
Гонка пароходов на Миссисипи

Почти уже совершенно стемнело. На небе не было ни луны, ни единой звездочки. В низовьях Миссисипи ночи редко бывают светлые. Болотные испарения слишком часто заволакивают небосклон.

Однако для гонки было достаточно светло. Желтая вода была очень заметна. Глаз легко отличал ее от суши. Путь был широк, а шкиперы обоих судов, старые, опытные судоводы, знали наперечет все песчаные мели на реке.

Пароходы были хорошо видны один другому. Выставлять снаружи сигнальные огни считали лишним, однако, на флаг-мачте, помешавшейся спереди каждого из них, были подняты цветные фонари. Окна кают ярко светились, а пламя пылающих окороков отбрасывало далеко на реку кровавый отблеск.

С борта одного судна можно было различить пассажиров другого, стоявших у окон их кают или опиравшихся на перила палубы в позах, которые обличали напряженное любопытство.

В ту минуту, когда давление в котлах ‘Красавицы’ достигло своего высшего предела, ‘Магнолия’ шла впереди нас на добрых полмили. Это расстояние, незначительное при большом различии в скорости, нелегко наверстать, если ход обоих судов почти одинаков. Таким образом прошло много времени, прежде чем можно было убедиться на борту ‘Красавицы’, что она догонит соперницу, о чем довольно трудно судить, когда оба судна держат одинаковый курс. Пассажиры обращались с вопросами к офицерам или расспрашивали друг друга, и это дело первостатейной важности служило предметом беспрерывных догадок.

Наконец, капитан мог удостоверить, что пароход наверстал уже около ста ярдов. Это вызвало живейшую радость, которая, однако, не была всеобщей, так как на борту ‘Красавицы’ нашлось несколько плохих патриотов, рискнувших своими долларами за ‘Магнолию’.

Однако час спустя стало ясно, что наш пароход быстро догоняет соперницу, так как мы находились тогда менее чем в четверти мили от нее. Четверть мили по тихой воде кажется небольшим расстоянием, так что люди на обоих пароходах уже могли переговариваться между собою. Плывшие на ‘Красавице’ не потеряли случая разделаться с находившимися на ‘Магнолии’ за их давешнее хвастовство.

— Нет ли у вас поручений в Сан-Луи? Мы идем туда и с радостью возьмемся передать их от вас! — кричал кто-то с ‘Красавицы’.

— Ура славному судну ‘Красавицы’! — ревел другой.

— Много ли спалили окороков? — осведомлялся третий. Мы можем поделиться с вами, если ваш запас истощился.

— Как прикажете сказать, где мы оставили вас? — любопытствовал четвертый. — Небось в Шерт-Тэль- Бенде?

Громкие взрывы хохота последовали за этим шутливым намеком на один из пунктов на реке, хорошо известный судовщикам.

Приближалась полночь, однако, ни одна душа на борту обоих пароходов не думала о сне. Интерес к состязанию исключал всякую мысль об отдыхе, женщины и мужчины высыпали из кают или же входили в них и выходили, чтобы лучше судить о достигнутых результатах. Одушевление возбуждало жажду, и я заметил, что многие пассажиры были уже навеселе. Офицеры, увлекаемые ими, также слишком усердно прикладывались к вину, и по некоторым признакам можно было убедиться, что сам капитан был почти в таком же состоянии. Никто не думал ставить этого ему в вину, всякая осторожность покинула наш пароход.

Уже около полуночи, оба парохода продолжают гонку. Слышны треск и скрип их машин! Глубокая тьма господствует на реке. Но разве это помеха? Багровые огни пылают, кровавый отблеск очень высоко поднимается над высокими трубами, пар брызжет из пароотводных труб, широкие лопасти колес пенят речную воду, деревянный корпус судна трещит и вздрагивает под страшным напором, и оба парохода несутся вперед!

Полночь готова наступить, между пароходами остается не более двухсот ярдов расстояния. ‘Красавица’ вскакивает в кильватер ‘Магнолии’. Менее чем через десять минут ее нос опередит корму соперницы! Менее чем через двадцать — победный клик, грянувший с ее палубы, отдастся на обоих берегах!

Я стоял вблизи капитана нашего парохода и следил за ним с некоторой озабоченностью, видя, как он часто бегает в буфет. Такая обильная выпивка обещала мало хорошего.

Он только что снова занял место на мостике и смотрел вперед. Несколько подвижных огоньков блестело на правом берегу реки в милю расстояния от нас. Вид этих светлых точек заставил его вздрогнуть.

— Клянусь небом, ведь это Бренжье! — вырвалось у него поспешное восклицание.

— Да, — протяжно произнес шкипер, — скоро же мы сюда прикатили, нечего сказать!

— Боже великий, значит, я буду побежден!

— Почему это? — спросил его подчиненный, не понимая.— При чем тут Бренжье?

— Но я должен здесь пристать к берегу. Я обязан… обязан… дама, подарившая нам окорока… ее необходимо… высадить у этой пристани!

— О, эта… эта!.. — флегматично заметил шкипер. — А ведь чертовски жаль! — прибавил он. — Но коли надо, так надо. Этакая чертовская неудача! А ведь мы обогнали бы их через четверть часа. Экая неудача!

— Нечего больше и думать о гонке, — сказал капитан. — Держите к берегу.

И он бросился вниз. Заметив его огорчение, я последовал за ним.

Группа дам стояла на галерее, куда сошел капитан, спустившись с мостика, креолка находилась тут же.

— Сударыня, — обратился он к ней, — мы должны, однако, проиграть, несмотря ни на что.

— Почему? — с удивлением спросила она. — Разве не хватает топлива? Антуан, вы отдали все бочки?

— Нет, сударыня,— отвечал капитан,— дело не в том, благодарю вас за вашу щедрость. Видите вы эти огни?

— Да… ну так что же?

— Это Бренжье.

— Неужели? Вы уверены в том!

— Совершенно, ведь вы желали высадиться тут?

— Ииз-за этого вы потерпите поражение?

— Разумеется,

— В таком случае, конечно, я не стану высаживаться. Что за важность потерять один день? Ведь я не настолько стара, чтобы бояться пожертвовать одним днем! Ха-ха-ха! Вы не проиграете гонки, не уроните репутации вашего превосходного парохода из-за меня. Не заботьтесь о моей высадке, любезный капитан! Везите меня в Батон-Руж. Я решила вернуться домой поутру.

Присутствующие радостно зашумели, а капитан поспешно вернулся к шкиперу, чтобы отменить свое последнее распоряжение.

‘Красавица’ снова вступает в кильватер ‘Магнолии’, между ними теперь расстояние в каких-нибудь двести ярдов. Мерный стук машины, пыхтенье пара, плеск лопастей пароходного колеса, скрип досчатой обшивки, крики людей на борту составляют дикий концерт.

‘Красавица’ кидается вперед, прибавляет ходу еще и еще, несмотря на усилия соперницы. Вперед! Они сближаются все больше, пока нос отставшего судна не равняется сначала с кормой, затем с кожухами, затем с носом ‘Магнолии’. Вскоре сигнальные фонари обоих пароходов скрещиваются, отражаются вместе в воде, оба судна идут рядом!

‘Красавица’ выдвигается еще на один фут вперед… Капитан машет шляпой… И клик торжества оглашает реку!

Однако этому торжествующему ‘ура’ не было суждено гулко раскатиться во всю ширь сонной Миссисипи. Едва первые звуки разбудили ночную тишину, как все было заглушено страшным грохотом взрыва, от которого дрогнули воздух, земля и вода! Корпус нашего судна затрещал и был подброшен вверх. Люди, полетевшие за борт, испускали дикие крики. Дым и пар окутали ‘Красавицу’ густой пеленой… Отчаянный вопль агонии пронесся над речным простором!

ГЛАВА XII
Спасательный пояс

Сотрясение, не сравнимое ни с чем испытанным мною раньше, указывало ясно на характер происшедшей катастрофы. Я тотчас догадался, что лопнул котел, и моя догадка подтвердилась.

Несчастье случайно застигло меня на абордажной сетке за моей каютой. Я держался за перила, благодаря чему не полетел в воду вниз головой при страшном толчке, внезапно подкинувшем вверх наше судно.

Едва отдавая себе отчет в своих действиях, я вернулся, шатаясь, к себе в каюту, и вышел оттуда другой дверью в общую залу.

Тут я остановился, внимательно осматриваясь кругом. Вся носовая часть парохода была окутана дымом, и жгучий пар уже врывался в помещение.

Я кинулся на корму, чтобы не быть ошпаренным, но по счастливой случайности наше судно, сбившееся с курса, повернулось кормой против ветра, который и отгонял опасные клубы пара.

Машина затихла, колеса перестали вращаться, пароотводная труба не издавала больше своих оглушительных нот, но другие, более ужасные звуки поражали мой слух. Крик мужчин вперемешку с безумными ужасающими проклятиями, женский визг, стоны раненых, предсмертные вопли утопающих, выброшенных за борт, слились в один страшный рев.

Какая разница между этими звуками и теми, которые только что вырывались из тех же уст!

Дым и пар тотчас несколько рассеялись, и я мог увидать носовую часть судна. Сплошной хаос представился моим глазам. Курительная комната, буфет с его принадлежностями, носовая палатка и почти весь кожух правого борта были совершенно снесены, точно под ними взорвалась мина. Громадные железные трубы рухнули на переднюю палубу. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедить меня в гибели капитана, шкиперов и всех находившихся на этой стороне парохода.

Эти соображения промелькнули в моей голове с быстротой молнии и занимали меня, конечно, всего одну секунду. Я чувствовал, что остался пока невредим, и моей первой заботой, естественно, была собственная безопасность. У меня достало присутствия духа сообразить, что нам не угрожает вторичный взрыв, однако я заметил, что наше судно подверглось значительным повреждениям и накреняется уже на одну сторону. Сколько же времени продержится оно на воде?

Не успел я задать себе этого вопроса, как чей-то голос ответил на него криками испуга: ‘Боже великий! Пароход тонет, тонет!’ Почти в тот же момент раздался вопль: ‘Горим!’ Пламя вспыхнуло и поднялось до верхней палубы. Сгорит ли наше судно или пойдет ко дну? Во всяком случае было очевидно, что оно недолго послужит нам безопасным убежищем.

Мысль уцелевших на борту обратилась тогда к ‘Магнолии’. Я посмотрел по направлению к тому пароходу. Он употреблял все усилия, чтобы возвратиться назад, и повернул в нашу сторону, но был удален от нас еще на несколько сот ярдов! Так как ‘Красавица’ на одну минуту изменила курс, собираясь пристать к Бренжье, то пароходы не шли уже в кильватере один у другого. Они находились на одной линии в момент взрыва, но их разделяла вся ширина реки. ‘Магнолия’, по-видимому, была, по крайней мере, в четверти мили от нас и, следовательно, ей требовалось немало времени, чтобы подойти к нашему судну. Продержится ли до тех пор на воде жалкий остов ‘Красавицы’?

Я убедился с одного взгляда, что это невозможно: пароход, дюйм за дюймом, опускался под моими ногами, пожар уже угрожал корме, огонь охватывал легкую деревянную резьбу роскошной гостиной, воспламеняя ее, как паклю! Нельзя было терять ни минуты. Надо было добровольно кидаться в воду, чтобы не утонуть вместе с судном или сгореть живьем. Одна из этих трех альтернатив являлась неизбежной!

Может быть, вы воображаете, что мною овладел безумный ужас. Это не совсем верно. Я нисколько не боялся за себя, не потому, что стоял выше обычных человеческих слабостей, благодаря исключительной храбрости, а просто потому, что верил в свои силы. Несмотря на порядочную беззаботность, я никогда не был фаталистом. Мне случалось не раз спасать свою жизнь напряжением воли, с помощью присутствия духа и ловкости. Таким образом, я избавился от суеверий предназначения и фатализма, и, когда не поддаюсь своей беспечности, принимаю предосторожности на случай опасности.

Они не были упущены мною и при настоящих критических обстоятельствах. В моем дорожном чемодане лежал спасательный пояс, брать его в дорогу вошло у меня в неизменную привычку. Я всегда устраиваюсь так, чтобы иметь его под рукой. Надеть его на себя можно в одну минуту, а в нем я готов бесстрашно кинуться в какую угодно широкую реку или даже в морской залив. И меня поддерживала эта уверенность, а вовсе не выдающееся мужество.

Я побежал к себе в каюту, мой чемодан был открыт, в один момент у меня в руках оказался пробочный матрасик. В несколько секунд я продел через голову помочи и стянул завязки вокруг талии.

Снарядившись таким образом, я остался в каюте, намереваясь пробыть здесь до того момента, когда судно опустится почти до уровня воды. Так как оно опускалось быстро, то, по моему расчету, мне предстояло недолго ждать.

Я запер на задвижку внутреннюю дверь своей спальни, а наружную оставил не запертой, крепко ухватившись за ее ручку.

У меня была особая цель затвориться таким образом. Я хотел избежать встречи с несчастными, перепуганными людьми, которые метались от ужаса во все стороны, словно привидения, так как, если я чего боялся, так это их, а не воды. Я знал, что стоит им увидеть на мне спасательный пояс, как я буду окружен в одну минуту и потеряю надежду спастись. Все кинутся за мной в воду, ухватятся за меня, и мы очутимся на дне!

Все это я предвидел и потому крепче сжимал дверную ручку, поглядывая сквозь щели жалюзи и храня глубокое молчание.

ГЛАВА XIII
Рана

В этом положении я провел очень недолгое время, когда у моей двери показались люди и послышались как будто знакомые голоса.

Выглянув из своей засады, я увидал перед собой креолку и ее управителя.

Разговор между ними состоял из восклицаний и несвязных слов, которые прерывались ужасом. Старик собрал несколько стульев из кают и пытался связать их вместе дрожащей рукой, чтобы соорудить плот. Веревками ему служили носовой платок и шелковые лоскутья, которые оторвала от своей одежды его молодая госпожа. Такой плот не мог быть прочен, если бы и удалось их связать, а главное, он не выдержал бы тяжести даже кошки. Это было лишь жалким усилием утопающего, готового схватиться за соломинку. Я сразу смекнул, что затея Антуана никуда не годится: пароходные стулья были тяжелого розового дерева и, пожалуй, пошли бы сами собой ко дну.

Эта сцена произвела на меня странное действие, не поддающееся описанию. Я почувствовал, что в моей жизни наступила критическая минута. Приходилось выбирать между собственным спасением и самопожертвованием. Если бы этот трудный выбор не оставлял мне ни малейшего шанса спасти свою жизнь, то, боюсь в том сознаться, я, пожалуй, повиновался бы первому закону природы, но, как было указано мною выше, меня не покидала уверенность в собственной безопасности, вопрос сводился к тому, удастся ли мне спасти и юную креолку?

Я принялся наскоро соображать: ‘Спасательный пояс слишком мал, чтобы поддержать нас обоих. Что выйдет, если я надену его на Эжени Безансон, а сам поплыву с нею рядом? Маленькой поддержки время от времени будет достаточно, чтобы мне удержаться на воде. Я хороший пловец. На каком мы расстоянии от земли?’

Я посмотрел по направлению к берегу. Зарево пожара освещало обширное пространство на реке, и я мог ясно различить бурую почву берега. Он отстоял от нас на добрую четверть мили, быстрое течение отделяло его от обломков нашего судна.

— Разумеется, доплыть совсем немудрено, — подумал я, — но, суждено ли мне пойти ко дну или благополучно выбраться на сушу, я попытаюсь спасти эту девушку!

Не стану утверждать, что у меня в уме не промелькнуло помыслов иного рода, когда я принял это решение. Не буду запираться в том, что частица французской любезности примешалась к более благородным побуждениям. Будь мадемуазель Безансон стара и безобразна, я думаю, точнее говоря, я… я боюсь, что она была бы предоставлена Антуану с его импровизированным плотом из стульев! Так или иначе, но мое решение было принято, и я не имел времени исследовать его мотивов.

— Мадемуазель Безансон! — окликнул я через дверь прелестную креолку.

— О! Кто-то зовет меня! — сказала она внезапно оборачиваясь.— Боже мой, кто там?

— Товарищ по несчастью, сударыня.

— Черт побери! — сердито пробормотал сквозь зубы управитель при виде меня, воображая, что я собираюсь воспользоваться его плотом. — Черт побери! — повторил он. — Эта штука не выдержит двоих человек, сударь.

— Даже и одного, — возразил я и продолжал, обращаясь к молодой девушке: — сударыня, эти стулья не послужат вашему спасению. Вот… берите это! Мое снаряжение спасет вам жизнь!

Говоря таким образом, я снял с себя пояс и подал ей.

— Что это такое? — торопливо спросила она и, поняв, в чем дело, прибавила: — нет… нет… нет, сударь! Оставьте это себе… себе!

— Я полагаю, что могу доплыть до берега и так. Берите, сударыня, скорее, скорее! Времени терять нельзя. Через три минуты судно пойдет ко дну. ‘Магнолия’ еще далеко и, пожалуй, испугается пожара. Взгляните, как свирепствует пламя! Оно добирается сюда! Скорее! Позвольте мне привязать вам пояс.

— Боже мой! Боже мой! Великодушный чужестранец!..

— Перестаньте! Вот… вот и готово! Теперь в воду! Прыгайте смело и плывите прочь от парохода! Не бойтесь, я последую за вами и буду вашим руководителем! Смелее!

Подчиняясь отчасти страху, отчасти уступая моим настояниям, молодая девушка прыгнула в воду, и минуту спустя я увидал ее плывущей: креолку было легко рассмотреть по белевшему платью.

В эту минуту кто-то схватил меня за руку. Я оглянулся и увидал Антуана.

— Простите меня, благородный юноша! Простите меня! — воскликнул он, заливаясь слезами.

Я хотел ответить ему, как вдруг заметил человека, бросившегося к перилам, через которые только что перескочила Эжени Безансон. От меня не укрылось, что он пристально следил за ней глазами и успел рассмотреть надетый на нее спасательный пояс! Его намерение было очевидно.

Он влез на перила и собирался прыгнуть в воду, когда я подскочил к нему, чтобы схватить его за воротник и отдернуть назад. В эту минуту пламя пожара осветило его лицо, и я узнал в нем хвастуна, предлагавшего мне пари.

— Не торопитесь, сударь! — сказал я, не выпуская его из рук.

Он ответил мне яростным проклятием, и в то же мгновение в руке у него блеснуло лезвие ножа.

Это оружие появилось так неожиданно, что мне не удалось уклониться от удара, и я почувствовал, как холодная сталь впилась в мою руку. Однако рана оказалась не опасной, и негодяй не успел ударить вторично, так как я поддал ему в подбородок, по выражению боксеров, так ловко, что он покатился на связанные стулья, выронив из рук окровавленный нож. Я схватил оружие и колебался, не пустить ли мне его в ход против своего врага, но более возвышенное чувство преодолело мой гнев, и я швырнул нож в реку.

Почти в ту же секунду я прыгнул в воду, мешкать было нечего, пожар стремительно приближался к уцелевшему кожуху, возле которого мы стояли, жара становилась невыносимой. В последний момент я увидал Антуана и моего противника, барахтавшимися между стульев.

Белое платье послужило мне ориентиром, я направился в ту сторону. Течение умчало креолку уже далеко от парохода, и теперь она плыла вниз по реке.

Я наскоро скинул с себя платье и сапоги, остальная одежда была из легкой ткани и не стесняла меня. После нескольких беспорядочных взмахов руками я поплыл совершенно свободно и продолжал спускаться по течению, по-прежнему не сводя глаз с белого пятна на темных волнах.

Время от времени я поднимал голову над водой и оглядывался назад, все еще опасаясь, чтобы злодей не пустился за нами вдогонку, и готовясь дать ему тут же отпор.

Через несколько минут я был уже возле девушки, принятой мною под свою охрану, и после нескольких ободряющих слов обхватил ее одной рукой, пытаясь в то же время другой направить нас обоих к берегу.

Таким образом мы плыли по диагонали, хотя течение реки было сильным. Это плавание показалось мне долгим и утомительным. Если бы оно затянулось еще дольше, то я ни за что не выбрался бы на сушу.

Наконец мне стало казаться, что мы близки к берегу, но по мере нашего приближения к нему силы мои истощались, — а моя левая рука судорожно цеплялась за мою спутницу.

Между тем я помню, как ступил на землю. Помню, как с большим трудом тащился по берегу реки, несмотря на поддержку молодой девушки, помню, что увидал обширный дом, как раз против того места, где мы пристали, помню, что услышал слова:

— Ну, не смешно ли? Ведь это мой дом… действительно, мой!

Я помню, что, направляемый ласковой рукой, я пересек, пошатываясь, проезжую дорогу, вошел через калитку в сад, где виднелись скамейки, статуи, где благоухали цветы. Я помню, что из дома высыпало множество слуг, которые несли огонь, помню мои окровавленные руки, мои рукава, запачканные кровью, помню, как женский голос воскликнул: ‘Ранен!’ Затем раздался вопль отчаяния, и больше я не помню ничего…

ГЛАВА XIV
Где я?

Когда я проснулся, очнувшись от беспамятства, был уже день. Яркое солнце заливало своим янтарным светом пол моей комнаты, и, судя по косому направлению его лучей, можно было предположить, что утро только что наступило или что время близится к закату.

Однако за окном пели птицы. ‘Должно быть, это утро’, подсказывала мне сообразительность.

Я заметил, что лежу на низкой кровати изящной формы, без занавесей, их заменял прозрачный полог, защищавший меня от москитов, он простирался надо мною и ниспадал до пола со всех сторон. Снежная белизна и тонкость белья, шелковистый блеск стеганого покрывала и мягкость матраса говорили мне, что я покоюсь на превосходной постели. Если бы не это крайнее изящество и тонкость бельевых принадлежностей, то я не заметил бы удобств своего роскошного ложа, так как пробудился на нем от жестокой физической боли.

События минувшей ночи скоро пришли мне на память и быстро промелькнули у меня в голове пестрой вереницей. До того момента, когда мы пристали к речному берегу и когда я выбрался из воды, воспоминания мои были вполне отчетливы. Но с той минуты я уже не мог ничего припомнить ясно. Дом, длинная аллея, сад, деревья, цветы, статуи, огни, чернокожие слуги — все перепуталось в моей памяти.

Среди этого беспорядочного смешения я твердо запомнил только одно лицо необычайной красоты, лицо прелестной девушки с ангельским выражением в чертах. Но я не отдавал себе хорошенько отчета в том, видел ли ее на самом деле, или же она привиделась мне в бреду. Между тем впечатление было так живо, что, будь я художником, для меня не составило бы труда написать портрет восхитительного создания. Так курильщик опиума вспоминает свой блаженный сон, так представляется нам красота, виденная в минуту упоения, когда все прочее было забыто нами! Странное дело, лицо это совсем не напоминало мою спутницу, в нем не было никакого сходства с чертами Эжени Безансон!

Не было ли, однако, на борту нашего парохода другой пассажирки, похожей на мою грёзу? Нет! Кроме креолки меня не заинтересовала ни одна из дам, ехавших с нами, а лицо, запечатлевшееся в моей памяти или же созданное моим воображением, отличалось совсем иным характером!

У меня перед глазами была масса черных блестящих волос, завивавшихся на лбу и ниспадавших на плечи густыми локонами. Черты, обрамленные ими, просились прямо под резец ваятеля. Алый ротик, прямой нос со слегка раздувавшимися ноздрями, брови дугою, черные, как агат, длинная бахрома ресниц, все это ясно рисовалось мне и не напоминало ничем Эжени Безансон. Цвет кожи также был иной. Вместо белизны черкешенки, отличавшей креолку,—легкая смуглость с ярким румянцем на щеках. Лучше всего запомнил я глаза: большие, овальные, темно-карие, всего удивительнее было их выражение: странное и в то же время приветливое. Они сияли как-то необычайно, без яркости и блеска. Я сравнил бы их с великолепным бриллиантом, которым долго и завороженно любуешься. Эти глаза не метали пламени, а горели скорее внутренним огнем.

Несмотря на сильную боль, я пролежал спокойно несколько минут, размышляя об этом обворожительном портрете, и спрашивая себя: был ли он воспоминанием или сном? Страшная мысль пришла мне при этом в голову. Я невольно подумал, что, если бы такое лицо существовало в действительности, ради него я забыл бы мадемуазель Безансон, вопреки романтическому приключению, которым ознаменовалось мое знакомство с нею.

Боль в руке рассеяла, наконец, дивную грёзу, напомнив мне о моем настоящем положении. Откинув стеганое атласное одеяло, я с удивлением заметил, что моя рана перевязана и повязка наложена, очевидно, хирургом! Успокоенный на этот счет, я принялся осматривать помещение.

Занимаемая мною комната была невелика, но перекладины полога не помешали мне разглядеть, что она обставлена со вкусом и изяществом. Мебель была легка, большей частью из ротанга — индейского тростника, пол устлан циновками разных цветов и довольно тонкого плетенья. Окна затенялись штофными гардинами и кисейными занавесками под цвет мебели. Посередине стоял стол с роскошной инкрустацией, другой, на котором помещались портфель, резная чернильница и письменные принадлежности, был прислонен к стене, над ним — коллекция книг, уставленных на висячей этажерке красного кедра, хорошенькие столовые часы украшали камин, в открытом очаге виднелась пара таганчиков с серебряной головкой причудливой формы, тщательно отделанных. Огня, конечно, не было в эту пору года. Жара под пологом была бы невыносима, если бы широкая дверь с одной стороны и окно с другой не были открыты настежь, создавая ток воздуха, проникавшего сквозь прозрачную ткань, которая окружала мою кровать.

Этот ветерок был напоен самыми восхитительными ароматами цветов. Из распахнутой двери и окна мне виднелись их бесчисленные венчики: розовые, красные, белые, я различал за моим окном редкие камелии, азалии, жасмины, померанцевые деревья с их сладким благоуханием, а немного подальше — восковые листья и крупные цветы, похожие на лилии высокого американского лавра, крупноцветной магнолии. До меня доносилось пение множества птиц и тихое монотонное жужжание, которое я приписывал отдаленному шуму каскада. Вот единственные звуки, достигавшие моего слуха.

Был ли я один? Окинув глазами комнату, я не нашел в ней ни одного живого существа.

Меня поразила странность помещения. Оно казалось изолированным и не сообщалось ни с каким другим! Единственная дверь, которую я мог видеть, выходила прямо наружу, точно так же, как и окно, доходившее, подобно ей, до пола. Оба они вели, по-видимому, в сад, изобиловавший кустарниками и цветами. Я не мог заметить иного выхода из комнаты, кроме камина!

Сначала такое расположение показалось мне странным, но после минутного размышления я объяснил его себе. На американских плантациях не редкость встретить подобие конторы или летнего домика, стоящего особняком от главного дома и меблированного нередко с комфортом и изяществом. При случае эту комнату уступают гостю. Пожалуй, я попал в подобное помещение.

Как бы то ни было, но судьба, очевидно, привела меня под гостеприимную кровлю и к добрым людям. Удобство постели и вид стола, накрытого для завтрака, достаточно свидетельствовали о том. Но кто же был мой хозяин? Или то была хозяйка? Не Эжени ли Безансон? Не сказала ли она вчера ‘мой дом’ или что-то в этом роде? Или же это приснилось мне только?

Я терялся в догадках, перебирая в уме множество смутных воспоминаний, которые, однако, не помогли мне решить занимавшего меня вопроса. Тем не менее я почему-то был уверен, что нахожусь именно в том загородном доме, куда попал накануне.

Я тревожился и, пожалуй, чувствовал себя обиженным, что меня оставили одного при моей слабости. Мне хотелось позвонить, но звонка поблизости не было. Однако в ту же минуту до моего слуха донесся шум приближавшихся шагов.

Романтическая молодая девушка! Вы уже вообразили, что шаги эти были легки, что этот шум производила атласная туфелька, едва касавшаяся усыпанной песком дорожки, что она ступала украдкой из боязни разбудить спящего больного, потом под пение птиц, журчание струй, вся обвеянная ароматами цветов,— по-вашему,— грациозная фигура появилась в дверях, и я увидел кроткое лицо, с приветливыми томными очами, застенчиво смотревшими на меня. Конечно, вы вообразили все это, но пылкая фантазия обманула вас, в действительности не было ничего подобного.

По песку шагала пара толстых брайанов [американская обувь] из кожи аллигатора, в тринадцать дюймов длины, которая тотчас появилась на пороге двери прямо против меня. Переведя глаза немного повыше, я увидал ноги в широких холщовых брюках цвета меди и, продолжая поднимать взгляд, рассмотрел сначала широкую крепкую грудь, прикрытую рубашкой из полосатой бумажной ткани, пару мускулистых рук и широкие плечи, над которыми возвышалось лоснящееся лицо и курчавая голова негра, черного, как агат.

Лицо и голова показались после всего, но они надолго приковали мое внимание, я разглядывал их до тех пор, пока, наконец, несмотря на боль от раны, не разразился громким хохотом! Даже на одре смерти не мог бы я удержаться от смеха, передо мной была слишком комичная физиономия, слишком неодолимо потешная.

То был негр, богатырского сложения и не маленького роста, черный, как уголь, с двумя рядами великолепных зубов, белых, точно слоновая кость, с которыми спорили в белизне белки его глаз. Но не это возбудило мою веселость: особенно смешна была у него форма головы, как и размеры, и положение его ушей. Голова эта была кругла, как шар, и покрыта черной шерстью, короткой и курчавой, до такой степени густой, точно каждый волосок сидел в коже обоими концами,— настоящий ком сваленного войлока! Пара громадных ушей торчала по сторонам, они походили на крылья, придавая голове удивительно шутовской вид.

Вот что заставило меня фыркнуть, и при всем неприличии моего поступка я не мог бы преодолеть хохота, если бы даже дело шло о моей жизни.

Однако мой посетитель, по-видимому, нисколько не обиделся. Напротив, он раздвинул толстые губы, показал великолепную арматуру своего рта и, скорчив добродушную гримасу, принялся вторить моему смеху!

Нрав у него оказался добрым, уши летучей мыши не придали ему никаких свойств кровожадного вампира. Нет, широкое лицо Сципиона Безансона — так звали моего посетителя — обнаруживало в нем весельчака и балагура.

ГЛАВА XV
Старый Сцип

Сципион завел разговор.

— Боже великий, молодой господин, старый Сцип рад вас видеть в добром здоровье, поверьте! — сказал он, коверкая французский язык и проглатывая букву ‘р’, как все негры во французских колониях.

— Вас зовут Сципионом?

— Да, господин, точно так, я Сцип, старый негр. Доктор велел мне ухаживать за белым господином. Молодая мисс также рада! Белые, черные, все очень рады. Уф!

Заключительное междометие было одним из гортанных звуков, свойственных американскому нефу и совершенно похожих на фырканье гиппопотама. Оно означало, что говоривший окончил фразу и ожидает моей.

— А кто эта молодая мисс? — спросил я.

— Боже всемогущий, господин не знает? Да как же?.. Та молодая дама, которую вы взял с парохода, когда все вспыхнул и взлетел кверху! Как вы переплыть половину реки! Уф!

— И я теперь у нее?

— Разумеется, масса, в летнем доме, большой дом по ту сторону сада, точно так, масса.

— А как я сюда попал?

— Господи! Масса не знает, как? Старый Сцип прямо нес вас на своих руках. Масса и молодая мисс вышли на берег у плотины. Мисс кричать, черные идти и найти их, белый господин весь в крови, ему худо, и мисс приказала принести его сюда.

— А потом?

— Сцип сел на лошадь, самую ретивую, на старую Белую Лисицу, и скакал к доктору, скакал, как черт. Доктор сейчас приехал и перевязал руку господину. Но,— продолжал Сципион, кидая на меня вопросительный взгляд,— как молодой господин получить эту гадкую и широкую рану? Доктор хотел знать, а молодой господин не говорил совсем ничего о том.

У меня были свои причины не отвечать моему черному санитару, и я с минуту размышлял. Правда, что молодая девушка, спасенная мною, не знала ничего о моем столкновении с хвастуном. Но Антуан,— спохватился я вдруг,— разве ему не удалось выбраться на сушу? Неужели он?.. Старый Сцип угадал вопрос, готовый сорваться у меня с языка. Его лицо сделалось печальным, когда он заговорил вновь:

— Ах, молодой господин, мамзель Жени очень горюет сегодня, все ужасно горюют. Масса Антуан! Бедный масса Антуан!

— Управитель?.. Антуан? Что же с ним случилось? Скажите мне, разве он не вернулся домой?

— Нет, сударь, боюсь, что он никогда не вернется, никогда, все боятся, что он утонул. Ходили в деревню, вверх и вниз по плотине — везде. Нет Антуана. Пароходный капитан взлетел на воздух, пятьдесят пассажиров утонуло. Другой пароход спас некоторых, другие, как молодой господин, приплыли сами к берегу. Но Антуана нет, нет господина Антуана!

— Умел ли он плавать? — спросил я.

— Нет, сударь, ни одной сажени, я знал, потому что он упал однажды в пруд, и старый Сцип вытащил его из вода. Нет, он никогда не плавал, никогда!

— Тогда я боюсь, не погиб ли бедняга в самом деле?

Я вспомнил, что, озираясь вокруг, видел, как наш пароход пошел ко дну раньше прибытия ‘Магнолии’. Не умевшие плавать были обречены, таким образом, на гибель.

— И бедный Пьер также. Мы лишились Пьера.

— Пьера? Кто же он был?

— Кучер, сударь.

— Ах, я припоминаю! Так вы полагаете, что он также утонул?

— Боюсь, сударь, что так. Старому Сципу жалко и Пьера. Славный негр был Пьер. Но масса Антуан, масса Антуан, все жалеют массу Антуана!

— Так вы любили его?

— Все любили: и мы, и белые… все. Мисс Жени любила его, он жил весь век со старым хозяином Сансоном. Я думаю, он один из опекунов мамзель Жени, не знаю, как это называть по-настоящему. Боже всесильный! Что теперь будет с нею? Другими друзьями она не дорожит, а эта старая лисица Гейяр — нехороший человек.

Тут говоривший запнулся, точно испугавшись, что сболтнул лишнее.

Имя, произнесенное негром, и приложенный к нему эпитет, но, главное, имя само по себе, возбудили вдруг мое любопытство. ‘Если это тот самый,— подумал я,—то Сципион метко охарактеризовал его. Но он ли это?’

— Вы говорили сейчас про Доминика Гейяра, адвоката? — спросил я, минуту спустя.

Зрачки Сципиона тревожно забегали от удивления, и он отвечал с некоторой нерешительностью:

— Да, так зовут того джентльмена. А господин знает его?

— Очень мало,— сказал я.

Такой ответ, по-видимому, снова успокоил моего собеседника.

На самом деле я не был лично знаком с этим субъектом, но, живя в Новом Орлеане, часто слышал его имя.

У меня было там одно незначительное приключение, в котором он играл незавидную роль. Я же со своей стороны почувствовал жестокое отвращение к этому человеку, юристу по профессии, или адвокату при местном суде. Очевидно, он был тот самый Гейяр, о котором негр дал такой нелестный отзыв. Фамилия эта встречалась настолько редко, что у него едва ли мог быть однофамилец. Вдобавок мне было известно, что он владеет плантацией где-то на берегу Миссисипи, я припомнил теперь, что она находилась именно около Бренжье. Таким образом, все данные о его личности совпадали. И если в самом деле у мадемуазель Безансон не было других близких знакомых, то Сципион был прав, говоря: другими друзьями она не дорожит’.

Его объяснения не только возбудили мое любопытство, но вызвали у меня смутное чувство тоски. Было бы лишним упоминать, что в то время я сильно интересовался молодой креолкой. Мужчина, спасший жизнь хорошенькой женщине, да еще при подобных обстоятельствах, не может оставаться равнодушным к ее будущему.

Говорило ли во мне участие влюбленного? Мое сердце отвечало: ‘нет!’ На борту парохода я вообразил себя наполовину влюбленным в эту молодую женщину, теперь же, после романтического приключения, которому следовало бы вызвать пылкую любовь, я раздумывал об этом трагическом эпизоде с хладнокровием, изумлявшим меня самого. Я чувствовал, что потерял много крови, не утекла ли вместе с нею и моя нарождавшаяся любовь?

Я пытался объяснить себе этот физиологический факт, но в то время я был новичком в подобных изысканиях ума. Любовь оставалась для меня пока неведомой областью.

Со мной происходило нечто, казавшееся довольно странным. Каждый раз, когда я старался припомнить черты креолки, лицо, привидевшееся мне в бреду, представлялось моим глазам яснее, чем когда-либо!

‘Удивительно,— думал я,— это прелестное видение, эта грёза моего больного мозга,— чего бы не дал я, чтобы увидеть ее наяву!’

Мои сомнения продолжались недолго. Я убедился, что не люблю мадемуазель Безансон, а между тем она была далеко небезразлична мне. То, что я питал к ней тогда, оказывалось дружеским расположением, но это чувство было, однако, настолько сильным, что я тревожился за нее и желал узнать побольше о ней и о том, что ее касалось.

Сципион не был скрытен, и менее чем за полчаса я узнал все, что было известно ему самому.

Эжени Безансон была единственной дочерью плантатора-креола, умершего около двух лет назад, одни считали его богатым, другие думали, напротив, что дела его были расстроены. Доминика Гейяра назначили распорядителем имения вместе с Антуаном, управляющим, оба они состояли опекунами молодой хозяйки. Старик-управляющий пользовался особым ее доверием по той причине, что в последние годы Антуан был скорее другом и компаньоном самого Безансона, чем его слугой.

Через несколько месяцев ожидалось совершеннолетие мадемуазель Безансон, однако Сципион не мог сказать, было ли значительно ее наследство. Он знал только то, что после смерти отца Доминик, главный душеприказчик покойного, выдавал ей довольно крупные суммы денег по ее первому требованию, что он никогда не отказывал ей ни в чем, что она была щедра, даже расточительна или, как выражался Сципион, ‘сыпала блестящими долларами, как пылью’.

Чернокожий упомянул о роскошных балах и сельских праздниках, которые устраивались на плантации, и дал мне понять, что его молодая госпожа тратила очень много денег, живя в городе, где она проводила большую часть зимы. Припомнив происходившее на пароходе и многие другие обстоятельства, я убедился, что старый негр сделал верную характеристику Эжени Безансон: восторженная, пылкая в своих порывах, щедрая до крайности, беспечная относительно денег, живущая только настоящим, без всяких забот о будущем, богатая наследница с такими свойствами должна была способствовать корыстным видам опекуна, для которого не существовало правил чести.

Бедняга Сципион, видимо, питал глубокое почтение к своей молодой хозяйке, но, при всем своем невежестве, он угадывал, что подобное мотовство не предвещало ничего хорошего. Он покачал головой, когда прибавил:

— Я очень боюсь, сударь, что это не может продолжаться, что это не может. Даже банк плантаторов прогорел бы, если бы так тратил деньги.

Говоря о Гейяре, старый негр еще многозначительнее качал головой. Очевидно, у него были странные подозрения насчет этого субъекта, однако в данную минуту он не хотел сообщать их мне.

Я узнал достаточно, чтобы отождествить Доминика Гейяра с известным мне адвокатом из Нового Орлеана, и не сомневался более, что это одно и то же лицо. В городе юрист по профессии, но главным образом спекулянт, заимодавец, иными словами, ростовщик, в деревне — плантатор, владения которого примыкали к владениям мадемуазель Безансон, хозяин более сотни невольников, с которыми он обращался крайне сурово. Все это отлично согласовалось с профессией и личными свойствами Доминика.

Сципион сообщил мне еще некоторые подробности. Гейяр был советчиком покойного Безансона. ‘Слишком часто ко вреду старого хозяина’,— прибавил чернокожий, который полагал, что тому пришлось много пострадать, благодаря знакомству с этим человеком или, как выражался негр, ‘масса Гейяр обманывать старого господина, часто-часто, я хорошо знал’.

Кроме того, мне стало известно, что Гейяр жил на своей плантации летом и являлся ежедневно в большой дом, резиденцию мадемуазель Безансон, где хозяйничал совершенно, как у себя в квартире, распоряжаясь, по словам Сципиона, всем, ‘точно это место принадлежало ему и он был владельцем имения’.

Мне сдавалось, что старик знал кое-что еще об этом человеке, что ему была известна о нем какая-нибудь история, в которую он находил неудобным меня посвящать. И это было вполне естественно в виду краткости нашего знакомства. Я отлично понимал, что он ненавидел Гейяра. Основывалась ли эта ненависть на чем-нибудь особенном, или же она являлась результатом инстинкта, развитого так сильно у этих несчастных невольников, которым не дозволяется рассуждать?

Между тем подробности, сообщенные негром, были слишком точны для того, чтобы это отвращение могло быть чисто инстинктивным, они указывали на основательное знакомство с ненавистным ему человеком. Сципион, вероятно, узнал эти факты от кого-нибудь. Но от кого же?

— Кто сообщил вам все это, Сципион?

— Аврора, сударь.

— Аврора!

ГЛАВА XVI
Доминик Гейяр

Я внезапно почувствовал пылкое желание, граничившее с мучением, мне хотелось узнать, кто такая была Аврора. Зачем? Пленила ли меня оригинальность и красота этого имени, звучавшего так ново и приятно для моего саксонского слуха? Нет. Играло ли здесь роль только благозвучие слова, или заключавшийся в нем символический смысл, или идеальное применение его к росистым часам солнечного восхода, или к фосфорическому блеску северного сияния? Не одна ли из этих мыслей возбуждала во мне таинственный интерес к имени Аврора?

Я не имел возможности ни размышлять, ни расспрашивать более Сципиона. Свет, падавший из отворенной двери, на минуту заслонился фигурами двоих мужчин, вошедших молча.

— Доктор, сударь,— прошептал Сципион, который посторонился, давая дорогу вошедшим.

Было нетрудно угадать, который из двух врач. Профессиональная физиономия последнего не допускала ошибки на этот счет. Я тотчас признал ученика Эскулапа в высоком человеке с бледным лицом, который смотрел на меня испытующим взором, я был так же уверен в безошибочности своей догадки, как если бы он держал в одной руке свой докторский диплом, а в другой дощечку со своей двери.

То был сорокалетний мужчина, черты которого не имели в себе ничего отталкивающего, хотя и не отличались красотой. Однако его лицо было интересно, на нем лежал отпечаток спокойного ума и доброты. За два — за три восходящих поколения тип этот был немецким, но американский климат изменил его значительно. Позднее, познакомившись короче с американскими типами, я мог бы сказать, что это лицо пенсильванца, и не ошибся бы. Передо мною стоял врач, воспитанник одной из высших медицинских академий в Филадельфии, доктор Эдуард Рейгарт. Эта фамилия подтверждала мои догадки насчет его немецкого происхождения.

Он произвел на меня с первого взгляда самое благоприятное впечатление. Совершенно иное почувствовал я при виде его спутника, во мне тотчас зашевелилась враждебность, ненависть, презрение, отвращение.

Легче всего дать понятие об этом лице, сравнив его с мордой лисицы, с которой оно имело поразительное сходство. То же косое расположение глаз, та же их пронзительная живость — верный признак ловкого притворства, безграничного себялюбия и жестокой бесчеловечности.

Спутник доктора представлял тип лисицы в человеческом образе, и все, отличающее это животное, было в нем сильно развито.

Мои инстинкты не противоречили инстинктам Сципиона, так как я нисколько не сомневался, что передо мной стоит Доминик Гейяр. Это, действительно, был он.

Маленький, тощий, Гейяр обнаруживал, однако, большую крепость. Не подлежало спору, что этот человек живуч и вынослив. Он обладал всей проницательностью металлического взгляда плотоядных, так же, как и их наклонностями. Глаза его, как я уже говорил, были расположены вкось, с сильным наклоном книзу. Зрачок их не был шарообразен, но имел скорее форму конуса, вершиной которого служил раек. То и другое было черно и блестяще, как у ласки. Эти глаза, казалось, блестели обычной улыбкой, но их улыбка отзывалась цинизмом и фальшью. Если кто-нибудь чувствовал за собой слабость или преступление, ему, вероятно, представлялось, будто бы Гейяр знает о них и смеется этому. Если, действительно, до него доходил слух о каком-нибудь несчастье, то его улыбка принимала еще более иронический оттенок, а маленькие выпуклые глазки загорались явным удовольствием. Гейяр был человек, влюбленный в себя и ненавидевший своих ближних.

Что же касается остального, то он имел черные волосы, редкие и гладкие, густые брови, расположенные криво, безбородое лицо трупной бледности, крючковатый, как у попугая, нос больших размеров. Бывший на нем костюм указывал отчасти на его профессию, Гейяр был во фраке черного сукна и атласном жилете того же цвета, черная лента на шее заменяла ему галстук. С виду он казался человеком лет пятидесяти.

Доктор пощупал мне пульс, осведомился, как я спал, посмотрел мой язык, снова пощупал пульс и мягко приказал мне лежать, как можно спокойнее. Чтобы принудить меня к этому, он сказал, что я еще очень слаб, но можно надеяться, что мои силы успеют восстановиться в скором времени. Сципиону было поручено заведывать моим питанием: ему велели приготовить мне чай, подать мясо и цыпленка к завтраку.

Доктор не расспрашивал о том, каким образом получил я свою рану. Это показалось мне как будто странным, однако я приписал его сдержанность боязни меня расстроить. Он, вероятно, думал, что всякий намек на события минувшей ночи только причинит мне напрасное волнение. Но я слишком тревожился об участи Антуана, чтобы промолчать, и спросил о нем. О бедном старике не было никаких известий, он погиб наверняка.

Я сообщил, при каких обстоятельствах расстался с ним, и, разумеется, вкратце упомянул о моей стычке с хвастуном, который меня ранил. Мне невольно бросилось в глаза, что глаза Гейяра оживились странным выражением во время моего рассказа. Он весь превратился в слух, когда же я говорил о спасательном плоте из стульев, выражая свое убеждение, что этот снаряжение не могло поддержать управителя на воде и одной минуты, мне почудилось, будто бы черные глаза адвоката сверкнули удовольствием. Наверно, они выражали скрытую радость, на которую было противно смотреть. Может быть, я не заметил бы этого или, по крайней мере, не понял, если бы не речи Сципиона. Но, посвященный им в семейные обстоятельства Безансонов, я не мог ошибиться на этот счет. И, несмотря на возгласы: ‘бедняга Антуан!’, которыми этот лицемер не раз прерывал мои слова, мне было ясно, что он рад-радехонек гибели управителя.

Когда я кончил свой рассказ, Гейяр отвел доктора в сторону, и они разговаривали между собою некоторое время, понизив голос. Мне удалось, однако, расслышать кое-что из их разговора. Доктор как будто не стеснялся моим присутствием, тогда как Гейяр, напротив, говорил шепотом, чтобы сказанное им не достигло моего слуха. По ответам Рейгарта я заключил, что хитрый законовед старается выжить меня из гостеприимного дома, где мне дали приют, и требует, чтобы я был отправлен в деревенскую гостиницу. Он выставлял на вид, что такой молодой особе, как мадемуазель Безансон, живущей одной, неудобно держать у себя в доме чужого мужчину, человека молодого и тому подобное.

Доктор же не видел надобности беспокоить меня из-за таких пустяков. Молодая хозяйка сама не желала этого и, наверное, не захочет и слышать о моем удалении. Что же касается вопроса о приличиях, то доктор Рейгарт не находил, чтобы они были нарушены при данных обстоятельствах совершенно исключительного свойства. Гостиница в деревне, по его словам, не могла похвалиться удобствами, вдобавок она и без того была переполнена больными. Тут голос говорившего понизился, и я мог уловить только отрывочные слова: ‘Иностранец… это не американец… он потерял все… вдали от друзей… в гостинице не место человеку без денег’. Ответ Гейяра на последнее возражение был таков, что он берет на себя все расходы.

Это нарочно было сказано довольно громко, чтобы я слышал и был бы благодарен за подобное предложение, если бы не подозревал настоящего повода такой щедрости юриста.

Между тем доктор не соглашался.

— Невозможно,— говорил он,— это усилило бы лихорадку… большая опасность… я не взял бы на себя ответственности… нешуточная рана… страшная потеря крови… ему необходимо остаться, по крайней мере, в данную минуту, там, где он находится… его можно перенести в другое место через день, через два, когда он окрепнет.

Обещание, что я буду удален через день-два, удовлетворило, по-видимому, Гейяра или, скорее, он убедился, что со мной нельзя поступить иначе, и переговоры на этом закончились.

Гейяр приблизился к моей постели, чтобы проститься со мной, и я заметил иронию в его глазах, когда он обратился ко мне со словами утешения и притворного участия. Он и не догадывался, с кем говорил. Если бы я назвал ему свое имя, кровь, наверное, бросилась бы ему в лицо, и он тотчас бы вышел из комнаты. Но осторожность удержала меня, и при вопросе доктора, кого он имеет честь лечить, я позволил себе маленькую хитрость, к которой прибегает множество знатных путешественников, принимая вымышленное имя. Я назвал девичью фамилию моей матери — Рутерфорд и сказал, что меня зовут Эдуардом.

Доктор посоветовал мне лежать спокойно, не делать попыток встать с постели, принимать в назначенные часы прописанное лекарство и так далее. Затем он удалился. Гейяр вышел раньше его.

ГЛАВА XVII
Аврора

Я остался один, потому что Сципион пошел на кухню за чаем для меня, за жарким и цыпленком. Меня занимало только что состоявшееся посещение и в особенности разговор между доктором и адвокатом, многие подробности которого наводили меня на странные мысли. Поведение доктора было весьма естественно, оно даже обнаруживало в нем истинного джентльмена, но другой, несомненно, таил в душе злой умысел.

Откуда это желание, даже тревожная поспешность отправить меня в гостиницу? Должно быть, у него был к тому важный повод, если он предлагал взять на себя все расходы, потому что, судя по моему поверхностному знакомству с этим человеком, он был далек от всякого великодушия.

— Зачем ему нужен мой отъезд? — спрашивал я себя.— Ах, вот, я понял! Его цель ясна! Эта лисица, этот хитрый адвокат, этот опекун, наверно, влюблен в опекаемую им девушку! Она молода, богата, мила и красива, он же стар, безобразен и достоин презрения, что ж за важность? Он не сознает этого, она же… Ба! во всяком случае он может надеяться, надежды, гораздо менее основательные, увенчивались успехом. Гейяр знает свет, в котором вращается мадемуазель Безансон. Все ее дела у него в руках, он ее опекун, душеприказчик покойного Безансона, агент, наконец, все состояние девушки находится в его полном и безусловном распоряжении. С такими преимуществами ему все доступно. Все, что он может пожелать,— жениться ли на ней или разорить ее! Бедная девушка! Она внушает мне сожаление!

Это может показаться странным, но я питал к ней только жалость. Отсутствие иного чувства представлялось мне какой-то непостижимой тайной.

Приход Сципиона прервал мои размышления. Какая-то девочка помогала ему нести тарелки и блюда. То была дочь его Хлоя, ребенок лет тринадцати или около того, но не такая черная, как отец. Она была маленькая брюнетка с довольно красивыми чертами. Сципион объяснил мне эту странность. Мать его малютки Хло, как он ее называл, была мулатка, а Хло походила на старуху, ха-ха!

Смех негра красноречиво доказывал, что он ужасно доволен этим, что он гордится дочкой с такой нежной кожей и красивым личиком.

Хлоя, как все представительницы ее пола, была очень любопытна, вращая глазами, чтобы взглянуть на незнакомца, спасшего жизнь ее госпоже, она едва не перебила всю посуду: блюдечки, блюда и тарелки,— ветреность, которая без моего вмешательства заставила бы Сципиона нарвать ей уши. Странные выражения и жесты, своеобразное поведение отца и дочери, особенности жизни невольников, сильно заинтересовали меня.

Несмотря на большую слабость, аппетит мой был превосходен. На пароходе я ничего не ел, увлекшись гонкой, большинство пассажиров забыло об ужине, я принадлежал к их числу. Приготовления Сципиона раздразнили мой желудок, и я отдал полную справедливость таланту почтенной Хлои, которая, как сообщил мне ее супруг, ‘была хозяйкой на кухне’. Поданный чай восстановил мои силы, деликатно приготовленное фрикассэ из цыпленка, приправленное рисом, влило мне в жилы новую кровь. За исключением легкой боли в ране, я чувствовал себя совершенно оправившимся.

Мои слуги убрали посуду, и минуту спустя Сципион мог вернуться дежурить в моей комнате, как было ему приказано.

— Ну, теперь. Сципион,—сказал я, когда мы остались одни,—расскажите-ка мне об Авроре.

— Об Авроре, сударь?

— Да! Кто такая Аврора?

— Бедная невольница, сударь, совсем как старый Сцип.

Смутный интерес, который стала внушать мне Аврора, внезапно пропал.

— Невольница! — машинально повторил я тоном досады.

— Горничная мисс Жени,—спокойно продолжал Сципион.— Причесывать мамзель, провожать ее, сидеть с ней, читать ей, делать все.

— Читать ей! Как, невольница?

Мой интерес к Авроре начал возрождаться.

— Да, сударь, Аврора делать это. Но я вам объяснить. Старый хозяин Сансон был очень добр к цветным людям. Многих научить читать в книжках. Особенно Аврору. Он научить ее читать, писать, многим вещам, всякой всячине, а молодая хозяйка Жени показывать ей музыку. Аврора девушка образованная, очень образованная. Много знать, совсем, как белые.Играть фортепиано, играть гитара, как ангел. И старый Сцип играть сам, правда. Уф!

— Значит, Аврора бедная невольница, как все прочие, Сципион?

— О, нет, сударь, она сильно отличаться от всех остальных. Она не жить, как другие негры, она не работать много. Она ужасно ведь дорогая! Она стоит две тысячи долларов.

— Она стоит две тысячи долларов?

— Да, сударь, вот сколько!

— А вы почему знаете?

— Потому что много людей предлагать за нее это. Господин Мариньи хотел купить Аврору, и господин Кроза, и американский полковник за рекой, все они предлагать две тысячи долларов. Старый хозяин смеяться надо всеми ими и сказал: ему не хотеть продать ее.

— Это было при жизни старого хозяина?

— Да, да, но после того один капитан парохода сказать, что хочет иметь Аврору для дамской гостиной. Ему худо говорить ей. Мамзель рассердилась, сказала, чтобы он шел вон, а капитан сердиться, как другие. Все сердились, когда им не продали Аврору. Ха-ха-ха!

— Почему же Аврора стоит так дорого?

— О, она очень красива девушка, очень красива. Только…—Сципион на минутку замялся.—Только…

— В чем же дело?

— А вот, сударь. Говорить по правде, я думать, что худые все те люди, которые хотеть ее купить.

Я понял намек, хотя он и был облечен в деликатную форму.

— О, значит, Аврора очень хороша собою, не правда ли, друг Сципион?

— Сударь, старому негру не мочь судить о том, но все говорить, белые и черные, что она быть самая красивая квартеронка в целой Луизиане.

— А, так она квартеронка?

— Точно так, сударь, точно так! Она цветная девушка, но бела, как сама мамзель. Мамзель часто говорит это. Но все-таки — большая разница. Одна — богатая дама, другая — бедная невольница, как старый Сцип, совсем, как старый Сцип. Продать ее, купить ее — все равно!

— Можете ли вы описать мне Аврору, Сципион?

Не пустое любопытство руководило мною, когдая задавал этот вопрос, в данном случае я повиновался более могущественному побуждению. Привидившееся мне лицо неотступно преследовало меня, этот странный тип, это выражение, такое прекрасное, несвойственное ни кавказской, ни индейской, ни азиатской женщине!.. Возможно ли, вероятно ли?..

— Можете ли вы описать мне ее. Сципион,— повторил я.

— Написать ее, сударь? Вы это хотеть сказать? Могу, да, да!

Я не рассчитывал на точный портрет, но смутно надеялся, что какие-нибудь подробности в нем напомнят, может быть, мое обворожительное видение. Оно постоянно представлялось моему воображению, точно я видел перед собою живое лицо. Мне было бы нетрудно решить, составляют ли одно и то же Аврора и чарующая грёза моего сна. Я начинал уже склоняться к тому, что это был не сон, а действительность.

— Хорошо, сударь. Люди называют ее гордой, потому что негры завидовать ей… Это истинная правда… Она не горда со старым Сципом, верно,— ни крошечки!.. Она говорить со мной, сказать мне много… Она показывать читать старому Сципу, и старой Хло, и маленькой Хло, и сама читать.

— Я прошу вас, опишите мне ее внешность. Сципион.

— О, ее внешность! Да, точно так, значит, какова она быть?

— Вот именно! Например, какого цвета у нее волосы?

— Черные, сударь, черные, что твой сапог.

— Гладкие?

— Нет, сударь… Как можно! Аврора ведь квартеронка.

— Они завиваются?

— Да, не совсем так,—объяснил мне Сципион, показывая на свою курчавую голову,— но, сударь, все- таки они завиваются, люди сказать: волнистые волосы.

— Понимаю, они распущены по плечам?

— Точно так, сударь, падать до самого пояса.

— Роскошные?

— Я не знать этого, сударь.

— Ну, густы, пушисты?

— Боже великий! Уж так пушисты, так пушисты, точно хвост у самого хорошего, у самого старого енота. Вы видали, какой хороший хвост у старого енота?

— Ну, теперь глаза?

Описание глаз, сделанное Сципионом, вышло довольно смутным. Однако он нашел удачное сравнение: ‘Глаза большие, круглые, блестеть, словно у лося’. Нос затруднял его, но после нескольких вопросов мне удалось понять, что он был маленький и прямой. Брови, зубы, цвет лица были поочередно описаны верно, щеки — снова посредством сравнения: ‘точно румянец на канзасском персике’. При всей комичности этого описания, я не имел охоты смеяться. Результат интересовал меня слишком сильно, и я вникал во все подробности с тревогой, в которой не мог дать себе отчета.

Наконец, портрет был готов, и я убедился, что он с точностью воспроизводит черты моего чудного видения. Когда Сципион умолк, я горел на моей постели желанием увидать эту прекрасную, неоценимую квартеронку.

Вдруг послышался звонок из дома.

— Звать Сципиона, сударь. Это его звонить… он сейчас назад!

С этими словами негр оставил меня и помчался к дому.

Я пустился размышлять о странном и отчасти романтическом положении, в какое поставили меня обстоятельства. Еще вчера, в прошедшую ночь, я был путешественником без единого доллара в кармане, не знавшим, куда приклонить голову. Сегодня же я гость молодой богатой незамужней особы, гость раненый, обреченный лежать в постели неопределенное время, пользующийся внимательным уходом и всякими услугами.

Эти мысли скоро сменились другими. Лицо моей грёзы изгнало их из моего ума, и я принялся сравнивать его с портретом квартеронки, набросанным Сципионом. Чем дольше я думал о том, тем больше поражался многочисленностью сходных пунктов. Как могло мне присниться что-либо настолько реальное? Это было невероятно. Я должно быть, видел эту девушку наяву. Что ж тут странного? Вокруг меня толпилось много народу, когда я лишился чувств и был перенесен в дом. Почему же Аврора не могла находиться с другими? Это в самом деле могло быть и объясняло все. Только находилась ли она вместе с прочими? Я решил справиться о том у Сципиона по его возвращении.

Продолжительный разговор с моим слугой утомил меня, потому что я был слаб и изнурен. Солнце, ярко освещавшее мою комнату, не помешало мне почувствовать сонливость, не прошло и нескольких минут, как я снова опустился на подушку и заснул.

ГЛАВА XVIII
Креолка и квартеронка

Я проспал около часа крепким сном. Потом что-то разбудило меня, но я не сразу очнулся и несколько минут лишь наполовину был способен к восприятию внешних впечатлений.

Эти впечатления были приятны. Дивные ароматы распространялись вокруг меня, и мой слух различал мягкий и шелковистый шелест, указывающий на присутствие элегантной женщины.

— Он уже просыпается, мадемуазель! — прошептал чей-то милый голос.

Мои глаза, открывшиеся в ту минуту, устремились на говорившую. Сначала мне представилось, что это лишь продолжение моего сна. Передо мною были черты моего видения: густые черные волосы, блестящие глаза, брови дугой, тонкие, трепещущие губы, алая щека… все это было у меня перед глазами.

‘Сплю ли я? — думалось мне.— Однако нет… мое видение дышит, движется, говорит!’

— Видите, сударыня, он смотрит на нас! Он проснулся, будьте уверены!

— Это не сон, не грёза, это она, это Аврора!

До той минуты я находился в полусне и невольно подумал вслух. Но, может быть, только мои последние слова были сказаны достаточно громко, чтобы их услышали. Последовавший за ними возглас разбудил меня окончательно, и я увидел тогда двух женщин у моей постели. Они с недоумением смотрели одна на другую. В одной я узнал Эжени, другая, несомненно, была Аврора!

— Твое имя! — сказала удивленная госпожа.

— Мое имя! — с не меньшим изумлением повторила невольница.

— Как? Ему оно известно? Откуда?

— Не могу вам сказать, сударыня.

— Разве ты была уже здесь?

— До настоящей минуты — нет!

— Это очень странно! — произнесла хозяйка плантации, устремляя на меня вопросительный взгляд.

Я уже совершенно проснулся тогда и вполне овладел своими чувствами, а следовательно, сознавал, что проговорился нечаянно. Требовалось объяснить, каким образом мне стало известно имя квартеронки, но я не знал, что сказать. Сообщить моим двум посетительницам обуревавшие меня мысли, открыть им смысл сказанных мною слов, значило поставить себя в смешное положение. Между тем мое молчание могло возбудить у мадемуазель Безансон странные предположения. Следовало непременно сказать что-нибудь, маленькая хитрость сейчас была решительно необходима.

Я лежал с минуту, не разжимая губ, в надежде, что молодая девушка заговорит первая и наведет меня, таким образом, на правильный ответ. Сделав вид, будто бы моя рана причиняет мне сильную боль, я стал ворочаться в постели, как человек, которому не по себе. Однако Эжени, по-видимому, не обратила на это внимания и с тем же изумленным видом повторила:

— Это очень странно, что он знает твое имя!

Моя неосторожная речь произвела сенсацию, я не мог дольше молчать и, перевернувшись снова, сделал вид, будто бы только сейчас заметил присутствие мадемуазель Безансон. Я поздоровался с нею и в то же время выразил удовольствие, что вижу ее.

После двух-трех вопросов, подсказанных беспокойством о моем здоровье, она спросила:

— Но как это случилось, что вы назвали Аврору по имени?

— Аврору! — подхватил я.— О, вы удивляетесь, откуда мне известно ее имя? Благодаря верному портрету, набросанному Сципионом, я узнал ее с первого взгляда.

При этом я указал на квартеронку, которая отошла немного в сторону, оставаясь молчаливой и, видимо, удивленной.

— Ах, так Сципион говорил о ней!

— Да, сударыня, мы были очень заняты с ним целое утро. Я воспользовался его знакомством с делами плантации. Теперь я знаю уже старшую Хлою, малютку Хлою и всех ваших людей. Эти вещи меня интересуют как иностранца, которому совершенно чужда ваша жизнь в Луизиане.

— Сударь,— сказала молодая хозяйка, очевидно, довольная моим объяснением,—я счастлива, что вы чувствуете себя настолько хорошо. Доктор уверил меня, что вы скоро поправитесь. Благородный чужестранец, мне сказали, каким образом были вы ранены, это произошло из-за меня, ради моей зашиты. О, чем заплатить мне вам за это? Как мне вас отблагодарить?

— Совершенно напрасная благодарность, сударыня! Я только исполнял свой долг. Следуя за вами, я не подвергался большому риску.

— Напротив, сударь, разве вы не подвергали себя двойной опасности: нож убийцы… волны реки! Никакого риска! Но, сударь, могу вас уверить, что моя благодарность будет соразмерна вашему храброму великодушию. Мое сердце говорит мне это. Увы, бедное сердце! Оно одновременно исполнено признательности и горя.

— Да, сударыня, я понимаю, что потеря верного слуги вызывает у вас горькие сожаления.

— Верный слуга! Скажите лучше, сударь, друг! Действительно, верный! Со смерти моего бедного отца он заменил мне его, все мои друзья были его друзьями, все мои дела были в его руках. Я не знала беспокойства. Но теперь,— увы,— я не знаю, что меня ожидает.

Вдруг Эжени переменила тон и спросила меня с живостью:

— Вы говорили, сударь, что когда видели его в последний раз, то он боролся с негодяем, нанесшим вам удар?

— Правда, они боролись, когда я готовился прыгнуть в воду.

— Нет более никакой надежды, никакой! Пароход пошел ко дну несколько минут спустя. Бедный Антуан! Бедный Антуан!

Ее слезы полились снова, потому что, очевидно, она плакала и раньше. Я не мог ее ничем утешить, я даже не пытался сделать это. Лучше было дать ей выплакаться. Одни только слезы могли ее облегчить.

— И кучер Пьер… один из самых преданных среди моих слуг, погиб также. Я сильно огорчена и его потерей. Но Антуан, друг моего отца… и мой собственный! О, какая утрата, какая утрата! У меня нет больше друзей, а мне, пожалуй, скоро понадобятся они. Бедный Антуан!

Эжени плакала, произнося эти слова. Аврора также проливала слезы. Я сам не мог сдержать своего волнения и заплакал вместе с ними, чего не бывало со мной с самого детства.

Эта торжественная сцена была, наконец, прервана Эжени, которая, казалось, внезапно преодолела свое горе и подошла к моей постели.

— Сударь,— заговорила она,— боюсь, что вы будете видеть меня печальной еще некоторое время. Я не скоро забуду своего друга, но, надеюсь, вы простите, что я предалась на минуту своему горю. Теперь до свиданья, я скоро вернусь и буду наблюдать за тем, чтобы вам хорошенько служили. Я поместила вас в эту комнатку, чтобы вы были подальше от всякого шума. Я, право, упрекаю себя за мой несвоевременный приход! Доктор не велел вас тревожить, но я… я не могла успокоиться, пока не повидалась с тем, кто спас мне жизнь, и не поблагодарила его. Прощайте, прощайте! Пойдем, Аврора!

Я остался один, размышляя об этом свидании. После него в моем сердце зародилась глубокая дружба с Эжени Безансон, более чем дружба, симпатия, я не мог отогнать мысль, что ей, так или иначе, грозит опасность, что это юное сердце, еще недавно такое легкое и веселое, заполнила печаль.

Я питал к ней сострадание, дружбу, симпатию. Но почему же к этим чувствам не примешивалось чего-нибудь более серьезного? Почему не любил я ее, богатую, молодую, красивую? Почему?

Потому что полюбил другую… Меня пленила Аврора.

ГЛАВА XIX
Пейзаж Луизианы

Жизнь в комнате раненого… кому интересно слушать ее подробности? Они не могут занять никого, пожалуй, не исключая и самого пациента. Мое существование следовало ничтожной ежедневной рутине, и мои размышления соответствовали ему. Это однообразие нарушалось, однако, время от времени присутствием той, которую я полюбил. Тогда моя скука пропадала, усталый ум освобождался от тягостного гнета, и комната раненого превращалась для него в рай.

Но, увы, свидания эти измерялись минутами, а промежутки между ними целыми часами, которые тянулись долго, бесконечно, так что превращались для меня уже в дни. Каждый день два раза принимал я визиты моей прекрасной хозяйки и ее спутницы. Они никогда не являлись врозь!

Тут для меня наступала пытка тягостного принуждения, от которого прямо щемило сердце. Разговаривая с креолкой, я думал о квартеронке. Мы обменивались с нею только взглядами. Чувство приличия сковывало мне язык. Но все приличия в мире не могли помешать моим глазам пользоваться их языком, бессловесным, но выразительным.

Однако и этот язык был поневоле стеснен. Мои взгляды устремлялись на Аврору лишь украдкой. Их сдерживала двойная боязнь. С одной стороны, я опасался, чтобы их выражение не было понято квартеронкой и не вызвало ее ответа, с другой — я избегал обнаружить свои заветные чувства перед креолкой, которая стала бы смотреть на меня тогда с презрением. О ревности я не помышлял… Эжени была грустна, признательна, дружески приветлива со мною, но в ее спокойном обращении и в звуке ее голоса ничто не обнаруживало любви. Жестокий удар, нанесенный ей трагическими происшествиями, как будто даже совершенно изменил ее характер. Легкость и гибкость ума, отличавшие раньше мадемуазель Безансон, казалось, исчезли без следа. Из игривой девушки она превратилась вдруг в серьезную женщину. Она нисколько не подурнела, но ее красота не поражала меня, как красота статуи, она не проникала в мое сердце, уже занятое еще более редкой и блестящей красотой. Креолка меня не любила, и — странное дело! — эта мысль вместо того, чтобы задеть мое тщеславие, была мне приятна!..

Как различны были мои помыслы, когда они обращались к квартеронке! Любила ли она меня? Вот вопрос, заставлявший тревожно биться мое сердце. Аврора постоянно сопровождала свою госпожу во время ее визитов ко мне, но я не смел обменяться с нею ни единым словом. Хотя мое сердце пылало желанием открыться перед любимой девушкой, но я боялся выдать себя даже страстным взглядом. О, если бы мадемуазель Безансон догадалась о моей любви, какое пренебрежение ко мне почувствовала бы она! Как, влюблен в невольницу? В невольницу, принадлежавшую ей!

Я понимал это чувство, понимал, что Авроре вменяли в преступление цвет ее расы. Но какое мне дело до этого? С какой стати беспокоиться мне о различных обычаях и условностях, которые я презирал в глубине души, даже и помимо влияния любви, уравнивающей все звания? Но под этим влиянием я заботился о них еще того меньше. В глазах любви звание теряет свой лживый блеск, а титулы превращаются в пошлость. Для меня красота есть венец.

В смысле моих личных чувств мне было решительно все равно, если бы даже целый свет узнал о моей любви, его презрение было мне безразлично. Но в данном случае приходилось считаться с обстоятельствами иного рода, с требованиями гостеприимства, дружбы. Сверх того, меня сдерживали соображения другого, менее деликатного свойства, но еще более важные, так как они были подсказаны осторожностью. Положение мое было совершенно исключительное, что я отлично знал, как и то, что если бы моя любовь даже встретила взаимность, она и тогда должна оставаться молчаливой и скромной. Заставьте меня ухаживать за юной мисс, за которой неотступно следят гувернантка или опекун, наконец, за воспитанницей казенного заведения, за богатой наследницей. Обмануть бдительность окружающих, которые присматривают за особой подобного рода,— сущие пустяки, детская забава. Царапать сонеты, перелезать через ограды — легкая задача, если сравнить ее с отважной дерзостью, кидающей вызов страстям и предрассудкам целого народа!

Мое ухаживанье не обещало быть легким, тропинка моей любви должна была оказаться тернистой стезею!

При всем однообразии моего пребывания в комнате время выздоровления протекало для меня очень приятно. Мне доставляли все, что могло способствовать моим удобствам и быстрому восстановлению сил. Меня беспрестанно баловали присылкой мороженого, восхитительных напитков, цветов, редких и дорогих фруктов.

Что же касается подававшихся мне кушаний, то ими я был обязан кулинарному искусству Хлои, подруги Сципиона, она познакомила меня с деликатесами креолов, каковы: гумбо, фашчаудер [рыбное блюдо], фрикассэ из лягушек, горячие вафли, фаршированные томаты и другие изысканные блюда луизианской кухни. Но я не брезговал и стряпней самого Сципиона, вроде ломтика жареной двуутробки, попробовал даже печеного енота, но всего один раз, да и то закаялся. Между тем почтенный негр с наслаждением ел мясо этого животного, напоминающее мясо лисицы, и уничтожал почти целого енота за один присест.

Мало-помалу я освоился с привычками жизни на луизианской плантации, старый Сципион был моим наставником по этой части, оставаясь в то же время моим верным слугой. Когда его болтовня утомляла меня, я прибегал к книгам, потому что в моей комнате помещалась библиотека, состоявшая преимущественно из произведений французских авторов. Я нашел там почти все, что было написано о Луизиане,—доказательство довольно редкого здравомыслия у составителя этой коллекции. Между прочим, прочел грандиозный роман Шатобриана и историю Дю-Пра. В первом мне невольно бросилось в глаза отсутствие правдоподобия, составляющего, по-моему, главную прелесть вымысла и неминуемо пропадающего, когда автор пытается рисовать сцены и костюмы, которых он не наблюдал сам.

Что же касается историка, то он часто впадает в ребяческие преувеличения, характеризующие писателей его эпохи. Это замечание применимо ко всем без исключения старинным авторам, писавшим об Америке, будь они англичане, французы или испанцы — к этим изобразителям двухголовых змей, крокодилов в двадцать ярдов и удавов, достаточно громадных для того, чтобы поглощать зараз всадника с лошадью. Право, трудно понять, каким образом эти старинные авторы пристраивали свои нескладные писания в печати, это можно объяснить только недостаточным развитием науки в те давнишние времена.

Более всего интересовали меня приключения и роковая судьба храброго кавалера де Ла-Саля, и я невольно изумлялся американским писателям, сделавшим так мало для того, чтобы изобразить эту благородную жизнь, представляющую, бесспорно, самый живописный эпизод первоначальной истории здешней страны, тогда как и сама она, и театр ее действия изобилуют таким благодарным материалом для интересного повествования.

— Театр! Ах, он в самом деле очарователен! — таким возгласом приветствовал я в первый раз пейзаж Луизианы, когда мог наконец сесть к окну и любоваться окрестностями.

Окна комнаты, как во всех домах креолов, доходили до пола, сидя на кушетке, распахнув обе половины рамы, раздвинув прекрасные французские занавеси, я мог окинуть глазами грандиозный вид всей местности. То была роскошная картина, блестящих красок которой не могла бы нисколько преувеличить кисть живописца.

Мое окно было обращено на запад, громадная река равнин катила перед моими глазами свои пожелтевшие волны, изгибы которых отливали золотом. На самом отдаленном побережье я мог видеть обработанные поля, где колебался грандиозный гребень сахарного тростника, который легко отличить от табачных плантаций по его более темному цвету. На берегу реки, почти против меня, возвышалось благородное жилище в стиле, напоминавшем итальянскую виллу, с зелеными жалюзи и верандой. Она была окружена беседками из померанцевых и лимонных деревьев, желтоватая листва которых весело блестела вдалеке. Открытое пространство не ограничивалось возвышенностями, так как Луизиана — страна, состоящая сплошь из равнин, но темная гряда густого леса, поднимавшаяся к небу на западе, производила, в виде фона картины, эффект аналогичный с отдаленными горами.

На ближайшем ко мне побережье местность более походила на сад, так как состояла преимущественно из возделанных участков плантации Безансон. Здесь я мог подробнее рассмотреть предметы и был в состоянии различить породу деревьев, составлявших группы. Я заметил магнолию с крупными белыми цветами, сделанными точно из воска и имевшими нечто общее с гигантскими кувшинками Гвинеи. Некоторые из этих цветов уже осыпались, их заменили комические семена, красные, как коралл, служащие не менее замечательным украшением дерева, чем сам цвет. Возле этой красавицы американских лесов я увидал прелестное чужеземное растение, почти соперника магнолии по красоте и аромату, как и по своей славе, оно привезено с Востока, хотя давно уже акклиматизировалось в Луизиане. Его широкие двойные листья темного или светло-зеленого цвета,— потому что оба оттенка встречаются на одном и том же листе,— его цветы цвета лаванды, висящие гроздьями на конце побегов, его желтые плоды в виде вишен, частью уже сформировавшиеся,—все указывало его породу. Это растение, родственное с тем, которое дает знаменитое в столярном деле красное дерево. Его научное ботаническое название — мелия. Различные названия, данные этому прекрасному кусту разными нациями, указывают, каким почетом он пользуется. ‘Древо превосходства’ называет его поэтический перс, родина которого послужила ему колыбелью. ‘Райское дерево'(arboldeparaiso)говорит о нем житель Испании, где это растение является чужеземным. Таковы его громкие титулы.

Еще другие деревья, местные и чужеземные, открывались моему взору. Первые были: катальпа с серебристой корой, с цветком в форме музыкальной трубы, стройный кипарис с темной и блестящей хвоей, и красное тутовое дерево с густой раскидистой зеленью, с продолговатыми пунцовыми плодами. Среди чужеземных растений: померанцевое и лимонное деревья, гуява из Западной Индии, гуява флоридская, листья которой походят на деревянные коробки, тамаринд с широкими тонкими листьями и бледно-розовыми цветами, гранат, символ плодородия, носящий корону на вершине, и фиговое дерево без цветов, легендарное растение, которое не располагают здесь шпалерником, но дают ему подниматься на высоту в тридцать футов. Едва ли можно назвать здесь чужеземными юкки с шарообразной головой, которую образуют острые полоски, расходящиеся в виде лучей, как и разнообразные кактусы, потому что эти две породы туземны и обе входят в состав флоры не особенно отдаленной области.

Пейзаж под моими окнами не имел недостатка в оживлении. Поверх беседок мне были видны белые ворота аллеи, которая вела к дому, рядом с ней пролегала дорога по насыпи. Хотя зелень скрывала ее отчасти, но я видел, однако, мелькавших по ней пешеходов. В одежде креолов преобладает небесно- голубой цвет, они носят обыкновенно шляпы из пальмовых листьев, из тростника, или же дорогие широкополые панамы, защищающие от солнца. Время от времени проносился галопом негр в чалме, точно мусульманин, потому что пестрый Мадрас имеет большое сходство с турецким головным убором, хотя он легче и даже живописнее. В другие моменты я видел открытый экипаж и мог взглянуть на дам, сидевших в нем, красиво разодетых в летние костюмы. До меня долетал их свежий смех, и я догадывался, что они спешат на какое-нибудь веселое собрание. Проезжие на дороге, рабочие на полях сахарного тростника, распевавшие хором песни, изредка пароход, быстро скользивший по реке, а чаще плоскодонная баржа, тихо спускавшаяся по течению, плот со своим экипажем в красных рубашках — последовательно представляли моим глазам эмблемы деятельной жизни.

Еще ближе крылатое население живет и летает вокруг моего окна. Птица пересмешник (Turduspolyglotta) свистит на вершине самой высокой магнолии, его родственница зарянка (Terdasmigratorius), наполовину охмелевшая от плода ‘мелии’, соперничая с ним, заливается своим приятным пением. Иволга скачет по ветвям померанца, а смелый красный кардинал распускает свои пунцовые крылья в листве менее высоких кустарников. Время от времени я наблюдаю исподтишка за красношейкой, которая мелькает, как бриллиантовая искра, ее любимое убежище в густых кистях цветов разных кустарников, или в больших листьях, бигнонии — индейского жасмина, свернутых наподобие трубы.

Таков был вид из окна моей комнаты. Мне казалось, что я никогда не встречал ничего прекраснее этого. Мой взгляд оживляла любовь, придававшая, пожалуй, всему, что я видел, розовый колорит. Я не мог смотреть на живописную природу Луизианы, не думая о прелестном создании, присутствия которого только и недоставало, чтобы придать картине совершенство.

ГЛАВА XX
Мой дневник

Желая скрасить однообразие моего существования, я вел дневник.

Естественно, что дневник больного, заключенного в своей комнате, должен быть беден событиями. В моем содержались скорее мои размышления, чем факты. Приведу несколько выдержек оттуда, не ради их интереса, но потому, что они были написаны в ту же минуту и, следовательно, передадут вернее, чем рассказ, впечатления и происшествия, ознаменовавшие последнее время моего пребывания на плантации.

12 июля. Сегодня я могу сесть и пописать немного. Температура воздуха чрезвычайно высокая, она была бы невыносима, если бы не ветерок, освежающий мою комнату и напоенный дивным благоуханием цветов. Этот ветерок приносится с Мексиканского залива, через озеро Борп, Понштартрен и Морпа. Я нахожусь более чем в ста милях от залива по течению реки, но эти большие внутренние моря глубоко проникают в дельту Миссисипи, через них-то волна приближается к Новому Орлеану, не доходя до него всего нескольких миль и следуя дальше к северу. Можно достичь моря, пересекая болота на недалеком расстоянии позади Бренжье.

Этот морской ветерок истинное благодеяние для обитателей Нижней Луизианы! Новый Орлеан был бы, пожалуй, необитаем летом, если бы здесь не чувствовалось освежающего дуновения!

Сципион сообщил мне о прибытии на плантацию нового смотрителя, он полагает, что выбор этого служащего был сделан под влиянием господина Доминика. Смотритель привез письмо от адвоката, значит, это вероятно.

Мой слуга, по-видимому, не благоволит к новоприбывшему, которого называет ‘белый бедняк с севера, прямо янки’.

Я замечаю, что негры питают антипатию к тем, которых они зовут ‘белыми бедняками’. Это лица, не имеющие невольников или земельной собственности.

Фраза сама по себе выражает их пренебрежение, когда негр отзовется таким образом о белом, тот принимает его слова за величайшее оскорбление, и обычно неосторожному чернокожему приходится получить за них натирание ремнями из воловьей кожи или легкий декокт из масла гикори [род орешника, из ветвей которого часто изготавливают трости].

Невольники находят обычно, что самые тиранические смотрители берутся из штатов Новой Англии, жителям которой южане дали прозвище ‘янки’. Этот термин, презрительно прилагаемый иностранцами сплошь ко всем американцам, имеет ограниченный смысл в Соединенных Штатах и употребляется лишь с оттенком упрека при обращении к уроженцам Новой Англии.

В иных случаях его применяют, как шутливую патриотическую кличку, и тогда все американцы считают за честь называться янки. У чернокожих Южных Штатов янки — укорительное слово, предполагающее в их понимании отсутствие богатства, низость ума, деревянные мускатные орехи, кипарисовые окорока и другие насмешки в этом роде. Грустно и странно сказать, этот же термин соединяется с понятием о кнуте, оковах и ремнях, это тем более странно, что люди, которым дают название янки,— уроженцы страны, замечательной по своему пуританству, страны, где исповедуют самую чистейшую религию и придерживаются самой строгой морали.

Это может показаться аномалией, но на самом деле оно, пожалуй, не так нелепо. Новая Англия, по свидетельству очевидцев, славится более показной, чем истинной, добродетелью и служит рассадником негодяев, мошенников, шарлатанов, недобросовестных купцов, позорящих имя американца.

14 июля. Сегодня мадемуазель сделала мне два визита, ее, по обыкновению, сопровождала Аврора.

Наш разговор не может назваться ни легким, ни свободным и длился очень недолго. Мадемуазель, по- видимому, еще не здорова, и все, что она говорит, проникнуто грустью. Сначала я приписывал эту грусть ее горю о потере Антуана, но она продолжается слишком долго для того, чтобы было можно объяснить ее смертью доброго старика. Ее ум томит что-то иное. Я страдаю от этого стеснения. Присутствие Авроры приводит меня в замешательство, и я не могу свободно прибегать к обычным общим местам в разговоре. Аврора не вмешивается в него, а стоит у порога или позади своей госпожи, почтительно слушая. Когда я пристально смотрю на нее, шелковистые ресницы квартеронки опускаются и препятствуют всякому общению с ее душой. Зачем не могу я дать ей понять своих чувств!

15 июля. Отвращение Сципиона к новому смотрителю только увеличивается. Первые впечатления были основательны. Кое-какие поступки этого господина, сообщенные мне, доказывают только, что он плохой преемник добряка Антуана.

Кстати о нем, говорили, будто бы его тело, унесенное вместе с обломками погибшего парохода вниз по течению, было выброшено на берег несколько ниже плантации. Однако это сведение оказалось неверным. Труп утопленника, действительно, нашли, но это не было тело Антуана, а какого-нибудь несчастного, которого постигла та же участь. Интересно знать, остался ли в живых негодяй, всадивший нож мне в руку!

В Бренжье немало раненых. Многие умерли от увечий, полученных на борту парохода. Смерть от ожогов горячим паром ужасна. Люди, полагавшие, что их задело слегка, лежат теперь в агонии. Доктор сообщил мне кое-какие подробности, от которых мороз продирает по коже.

Один из пароходной команды, истопник, почти с совершенно отнятым носом и знающий, что ему недолго осталось жить, потребовал зеркало. Его желание исполнили. Взглянув на себя, он залился дьявольским хохотом и громко воскликнул: ‘Черт возьми, каким же я буду страшным покойником!’

Такое беспечное отношение к жизни характеризует этих смельчаков-матросов. Племя Майк Флака еще не угасло, многие из истинных представителей этого полудикаря плавают еще на больших реках Запада.

20 июля. Сегодня мне гораздо лучше. Доктор порадовал меня известием, что через неделю мне будет позволено выйти из комнаты. Приятная новость! Только неделя кажется долгим сроком тому, кто не привык жить в клетке. Благодаря чтению, я коротаю время. Честь и слава тем, кто пишет книги!

21 июля. Мнение Сципиона о новом смотрителе не улучшается. Зовут его Ларкен. Большинство негров, работающих в полях, жалуются на его строгость, которая, по их словам, возрастает с каждым днем. Он не расстается с плетью из коровьей кожи и уже два-три раза воспользовался ею варварским образом.

Сегодня воскресенье, и по громкому гулу голосов, доносящихся до меня из квартала негров, я могу заключить, что это день веселья. Мне видны чернокожие, гуляющие по насыпи, они одеты в самые нарядные свои костюмы: мужчины в касторовых шляпах, в синих фраках с узкими фалдами и крахмальных рубашках с громадными жабо, женщины в ситцевых платьях ярких цветов, есть и такие, которые щеголяют в шелке, точно собрались на бал! Большинство с шелковыми зонтиками, разумеется, также самых ярких цветов. Можно было бы подумать, что этим невольникам живется в сущности совсем недурно, если бы не ременная плетка Ларкена!

24 июля. Сегодня я заметил более, чем когда-либо, меланхолию, удручающую ум мадемуазель Эжени. Теперь я уверен, что причиной тому не смерть Антуана. Не прошлое, а настоящее горе терзает эту девушку. Я заметил еще странный взгляд, брошенный ею на меня впервые, но он был так мимолетен, что я не успел схватить его выражения: впрочем, мои глаза и мое сердце отыскивали иное. Аврора смотрит на меня с меньшей робостью, мой разговор как будто интересует ее, хотя я и не обращаюсь к ней. Я жажду этого! Мое сердце, возмущенное наложенным на него молчанием, может быть, облегчилось бы, если бы я поговорил с ней.

25 июля. Многие из негров, работающих в поле, разрешили себе маленькую вольность прошлой ночью. Их отпустили погулять, и они вернулись поздно. Смотритель исполосовал им за это спины в кровь сегодня поутру. Наверное, мадемуазель не знает об его гнусностях.

26 июля. Доктор обещает выпустить меня на воздух через три дня. Я научился уважать этого человека в особенности, когда сделал открытие, что он вовсе не дружен с Гейяром. Он даже его не лечит. В деревне есть другой medico, который лечит Доминика и его чернокожих, как и негров плантации Безансон. Этот врач находился в отлучке при моем прибытии. Вот почему послали за Рейгартом, который и продолжал меня лечить по моему собственному настоянию. Я видел другого, так как однажды они пришли ко мне вдвоем, он кажется достойным другом адвоката.

Рейгарт новый человек в Бренжье, но, по-видимому, быстро приобретает уважение среди соседних плантаторов. Правда, что самые богатые среди них держат собственных докторов, которым платят даже весьма щедро! Было бы плохой экономией пренебрегать здоровьем невольника, и потому чернокожих лечат здесь гораздо лучше, чем массу белых бедняков во многих европейских государствах.

Я пытался разузнать что-нибудь от доктора насчет отношений, существующих между адвокатом Гейяром и семьей Безансон, но сделал это, конечно, лишь под видом деликатных намеков, не более. Полученные ответы не удовлетворили меня. Доктор — человек осторожный, болтливость несовместима с его профессией, и на нее взглянули бы неблагосклонно, особенно в Луизиане. Он знает весьма немного или же притворяется незнающим, но, судя по некоторым словам, вырвавшимся у него, я полагаю, что последнее предположение вернее.

— Бедная девушка,— сказал он об Эжени Безансон,— она совершенно одинока на свете. Есть у нее, кажется, в Новом Орлеане, тетка или что-то в этом роде, но нет родни мужского пола, чтобы присмотреть за ее делами. Гейяр, должно быть, держит все в своих руках.

Доктор сообщил мне, между прочим, что отец Эжени одно время имел гораздо более значительное состояние: то был один из богатейших плантаторов побережья и держал, что называется, открытый дом, удивляя всех своим прямо княжеским гостеприимством. Он задавал великолепные пиры и праздники, особенно в последние годы своей жизни. Расточительное гостеприимство не прекратилось и после его смерти, мадемуазель продолжала принимать гостей так же, как ее отец. У нее было множество поклонников, но доктор не слыхал, чтобы кто-нибудь просил ее руки.

Гейяр был близким другом Безансона, хотя никто не мог бы объяснить, с какой стати, потому что они были так же противоположны один другому, как два полюса. Это смахивало на дружбу, которая связывает обыкновенно должника с его кредитором.

Сказанное доктором подтверждает сказанное раньше Сципионом, как и мои собственные подозрения насчет того, что темная туча омрачила будущность Эжени Безансон. С этой надвигающейся бедою не могут сравниться удары судьбы, постигшие ее в прошедшем, не исключая и потери верного Антуана.

28 июля. Сегодня Гейяр побывал здесь, я хочу сказать, в большом доме. Собственно, он приходит к мадемуазель Эжени почти ежедневно, но сегодня Сципион сообщил мне кое-что новое. Должно быть, некоторые из невольников, наказанные плетью, пожаловались своей молодой госпоже на их нового смотрителя, а та в свою очередь переговорила с Гейяром. Но адвокат уверил ее, что чернокожие вполне заслужили наказание, и с ними обошлись еще милостиво. Он в очень грубых выражениях отстаивал негодяя Ларкена, которому, несомненно, покровительствует. Молодая хозяйка не стала с ним спорить.

Сципион узнал это через Аврору. Подобные вещи предвещают мало хорошего.

Сципион поделился со мной также своим личным горем. Он подозревает, что малютка Хлоя сильно приглянулась смотрителю. Грубый скот! Это правда. Кровь моя кипит при подобной мысли. О, рабство!

2 августа. Опять вести о Гейяре. Он приходил и оставался дольше обыкновенного у хозяйки. Что у них за дела? Неужели ей приятно его общество? Не может быть! Между тем эти частые посещения, эти продолжительные совещания!.. Если она выходит замуж за такого человека, я ее жалею. Несчастная жертва! Он, вероятно, имеет какое-нибудь право поступать таким образом. По словам Сципиона, Доминик распоряжается на плантации, точно полновластный хозяин, и командует всеми. Каждый его боится, как и поставленного им погонщика негров,—так прозвали этого негодяя Ларкена. Сципион все более и более опасается последнего, который снова позволяет себе грубости с маленькой Хлоей. Бедный малый! Он страшно удручен, и это тем более понятно, что законы страны даже не позволяют ему защищать честь родной дочери.

Я обещал ему переговорить с мадемуазель Безансон, но боюсь, судя по всему слышанному, что она также бессильна против грубого произвола Ларкена, как и сам Сципион.

3 августа. Сегодня в первый раз я могу выйти из комнаты. Мне удалось погулять под беседками и в саду. Я встретил Аврору среди померанцевых деревьев. Она собирала золотистые плоды, но при ней находилась маленькая Хлоя, державшая корзину. Чего не дал бы я, чтоб остаться с ней вдвоем! Мы обменялись всего двумя-тремя словами, и она ушла.

Аврора выразила свое удовольствие по поводу того, что я мог выйти из комнаты. Она казалась довольной, я вообразил это себе. Никогда еще не была она так красива. Усилия при встряхивании деревьев вызвали нежный румянец на ее щеки, а ее глаза блестели, как сапфиры. Легкое платье обрисовывало изящные линии ее тела.

Меня поразила грация легкой походки Авроры, когда она удалялась. Она высока ростом, обладает чудной фигурой. У нее маленькая ручка и ножка. Я долго следил за ней глазами и наконец вернулся к себе, в свое уединение с тоской в сердце.

ГЛАВА XXI
Перемена жилища

Я все время думал о своем кратком свидании с Авророй, припоминая ее немногие слова, радуясь возможности встречаться с ней чаще, благодаря тому, что меня выпустили из моего заключения, как вдруг что-то заслонило свет в дверях моей комнаты. Я поднял голову и увидел противное лицо Доминика Гейяра.

Мы не виделись с ним ни разу после его первого визита с доктором. Что могло понадобиться ему от меня?

Я недолго оставался в недоумении: мой посетитель, даже не извинившись предварительно, сообщил мне о цели своего прихода.

— Милостивый государь,— сказал он,— я распорядился всем необходимым для вашего переселения в гостиницу, в Бренжье.

— Вот как! — перебил я его таким же резким и немного более негодующим тоном, чем его собственный.— Могу ли я, сударь, узнать, кто просил вас беспокоиться?

— Ах! Ох! — забормотал он, несколько ошеломленный таким суровым приемом.— Извините, сударь, прошу прощения. Вам, пожалуй, неизвестно, чтоя состою агентом, другом, мало того, опекуном мадемуазель Безансон, и… и…

— Разве мадемуазель Безансон желает моего отъезда в Бренжье?

— Боже мой… правда, что она не совсем желала этого… Но вы понимаете, любезнейший, выйдет весьма неловко, если вы останетесь здесь дольше после того, как ваше здоровье почти совершенно поправилось, с чем я вас поздравляю и… и…

— Продолжайте, сударь!

— Если бы ваше пребывание здесь продлилось еще… при данных условиях… это было бы… вы сами понимаете, сударь… это было бы в самом деле нечто такое… что дало бы пищу молве в нашем околотке и было бы названо совершенно неприличным.

— Замолчите, господин Гейяр! Я уже в таких летах, что не нуждаюсь в ваших наставлениях по части приличия, милостивый государь!

— Простите, сударь, я не имел намерения читать вам наставления, но… я… прошу заметить, что в качестве легального опекуна молодой особы…

— После сударь! Я понимаю вас вполне. Но не в ваших видах, каковы бы они ни были, чтобы я оставался дольше на плантации. Вы будете удовлетворены. Я покину этот дом, хотя и вовсе не ради того, чтобы доставить вам удовольствие. Сегодня же вечером меня здесь не будет.

Эти слова, сказанные мною с ударением, заставили задрожать бездельника, точно электрический удар. Я видел, как усиливалась его бледность во время моей речи, как углубились морщины вокруг его глаз. Я задел струну, которую он считал потаенной, и теперь ее вибрация неприятно отдавалась у него в ушах. Однако же Гейяр преодолел себя, как настоящий юрист, и, пропуская мимо ушей мой намек, отвечал мне с медоточивым лицемерием:

— Милейший, я сожалею об этой необходимости, но, действительно, вы понимаете сами… что свет… нескромный свет.

— Избавьте меня от поучений, сударь! Ваша задача окончена, мне кажется, во всяком случае я вас не удерживаю больше.

— Гм!..— пробормотал он.— Весьма жаль, что вы принимаете это таким образом… Я огорчен…

И он удалился, продолжая свое несвязное бормотание.

Я подошел к двери, желая видеть, куда повернет Доминик. Он направился прямо к дому! Я видел, как он вошел!

Меня удивил и этот визит, и сам повод к нему, однако я отчасти предвидел нечто подобное. Слышанный мною разговор между Домиником и доктором делал такую развязку вероятной, но я не собирался менять своего жилища так скоро, намереваясь погостить у мадемуазель Эжени еще недельку-другую. Совершенно восстановив свои силы, я перебрался бы в деревенскую гостиницу по собственному побуждению.

Я чувствовал себя оскорбленным по многим причинам. Мне было досадно видеть, каким влиянием пользуется здесь этот негодяй, потому что я не решался приписать моего выселения инициативе самой мадемуазель Безансон. Напротив, она навестила меня за несколько часов перед тем, и о необходимости моего отъезда не было и речи. Может быть, ей пришла в голову эта мысль, но она не хотела говорить мне о том? Однако нет! Это невозможно! Во время ее визита ничто не изменилось в обращении молодой девушки. До последней минуты выказывала она мне приветливость, доброту, внимание к моему здоровью. Очевидно, Эжени и не помышляла о такой внезапной перемене, на которой настаивал адвокат. Таким образом я пришел к убеждению, что между ним и моей милой хозяйкой не существовало предварительного уговора.

Какова же должна быть власть этого человека, если он осмеливался становиться между этой девушкой и ее привычкой к гостеприимству? Мне было тяжело думать, что такое прелестное создание попало в когти подобного субъекта.

Но была еще более тягостная мысль, томившая меня, мысль о разлуке с Авророй. Однако я не думал расставаться с нею навсегда. Нет! Если бы мне пришло это в голову, то я не выказал бы такой уступчивости перед Гейяром, а предоставил бы ему выселять меня силой. Уезжая в деревню, я не боялся, что лишусь возможности бывать на плантации так часто, как мне вздумается. Если бы я подозревал, что так случится, мои размышления при отъезде были бы крайне печальны.

В конце концов предстоявшая перемена была незначительна. Я рассчитывал возвращаться в дом мадемуазель Эжени в качестве простого гостя, когда мне будет, пожалуй, лучше сблизиться с предметом моей любви. Моим намерением было приезжать сюда как можно чаще, чтобы пользоваться благоприятными случаями для свидания с Авророй. Я мечтал только о минуте, одной минуте наедине с нею, когда моя надежда сбудется или разобьется!

Но в данный момент меня тревожили соображения иного рода. Как стану я жить в гостинице? Поверит ли ее содержатель моим обещаниям, согласится ли он ждать, пока на посланные мною письма придет ответ из Европы? Приличное платье я уже получил, но таинственным образом. Проснувшись однажды поутру, я нашел все принадлежности туалета в ногах моей кровати и не стал допытываться, откуда они взялись.

Я имел в виду заняться этим после. Но деньги, деньги! Как их добыть? Сделаться ли мне должником мадемуазель Безансон? Попросить ли одолжения у Гейяра? Жестокая задача!

В своем затруднении я вспомнил о Рейгарте. Мне представилось его спокойное доброе лицо. ‘Попробуем! — подумал я.— Он мне поможет!’

Эта мысль точно вызвала его, так как он в ту же минуту вошел в комнату, и я тотчас посвятил его в положение моих дел.

Он оправдал возложенные мною на него надежды. Без дальних слов добрый малый выложил на стол свой кошелек и снабдил меня нужной суммой.

— Ужасно странно,— сказал он,— что Гейяр старается удалить вас так скоро. Под этим таится что-то иное, вместо заботы о репутации мадемуазель Эжени. Но что же именно?

Доктор говорил как будто сам с собой, и точно доискивался ответа в собственных мыслях.

— Я почти чужой для мадемуазель Безансон,— продолжал он,— иначе я счел бы своим долгом добиться истины. Но господин Гейяр ее опекун, и если он желает вашего отъезда, пожалуй, будет благоразумнее с вашей стороны уступить ему. Бедная девушка, пожалуй, не может свободно располагать собой. Несчастное дитя! Боюсь, что в основе всего этого лежат долги! А если так, то она еще менее свободна, чем ее невольники. Да, можно пожалеть ее!

Рейгарт был прав. Я рисковал увеличить ее затруднения, оставаясь дольше в ее доме. Это было несомненно.

— Я рассчитываю отправиться немедленно, доктор.

— Мой кабриолет у ворот. Предлагаю вам местечко в нем. Я могу отвезти вас в гостиницу.

— Благодарю! Благодарю! Я только что хотел просить о том. Принимаю с благодарностью. Сборы мои недолги. Через минуту я к вашим услугам.

— Не пойти ли мне в дом, предупредить мадемуазель о вашем отъезде?

— Будьте так добры. Кажется, Гейяр там.

— Нет, я встретил Гейяра у ворот его плантации. Он возвращался к себе. Я полагаю, что мадемуазель Эжени одна. Повидавшись с нею, я приду за вами.

Доктор оставил меня одного и пошел в дом, где пробыл всего несколько минут. Он вернулся, чтобы рассказать свой разговор с Эжени, и был, очевидно, еще взволнован тем, что передала она ему.

Час назад мадемуазель узнала от Гейяра, что я изъявил намерение перебраться в гостиницу. Это, видимо, удивило ее, так как я не упомянул ни единым словом о моем отъезде в нашем последнем разговоре с нею. Сначала она не хотела и слышать о том, чтобы отпустить меня, однако опекун привел веские доводы, желая убедить ее в необходимости такого решения, то же самое дал ей понять и доктор Рейгарт от моего имени. Мадемуазель Безансон согласилась, наконец, но против воли. Таково было сообщение Рейгарта, который прибавил еще, что она готова принять меня.

Я вступил в гостиную, куда меня ввел Сципион. Эжени сидела в кресле, но поднялась при моем приближении и подошла ко мне, протягивая обе руки. Лицо у нее было заплакано.

— Правда ли, что вы намерены покинуть нас, сударь?

— Да, сударыня, здоровье мое теперь совершенно поправилось. Я пришел поблагодарить вас за радушное гостеприимство и проститься с вами.

— Гостеприимство! Ах, сударь, вы вправе считать его холодным, потому что я соглашаюсь отпустить вас так скоро! Я желала бы, чтобы вы остались в моем доме подольше, но…— Тут она пришла, по-видимому, в замешательство.— Однако вы не должны нас чуждаться, хотя и переселитесь в отель. Бренжье отсюда близко. Обещайте же мне навещать нас почаще, даже ежедневно.

Конечно, я дал это обещание с большой готовностью и удовольствием.

— После этого,—сказала Эжени,—я могу проститься с вами уже спокойнее.

Она протянула мне руку, я взял ее и почтительно поцеловал. Из глаз девушки снова хлынули слезы, и она отвернулась, чтобы скрыть их от меня.

Я был убежден, что она подчинялась какому-нибудь принуждению, что ее желание встретило преграду и что, не будь этого, она не согласилась бы меня отпустить. Эта девушка была не того сорта, чтобы испугаться сплетен и скандала. Какая-то иная причина заставляла ее действовать таким образом.

Я вышел из гостиной, направляясь к себе, мои глаза поспешно блуждали по всем направлениям. Где же была она? Неужели я уеду, даже не простившись с нею?

В эту минуту боковая дверь тихонько отворилась. Мое сердце было готово выпрыгнуть из груди, пока одна ее половинка поворачивалась на своих петлях… Аврора!

Я не смел говорить громко, чтобы меня не услыхали в гостиной. Один взгляд, шепот, тихое пожатие руки, и я торопливо удалился. Однако это пожатие вызвало ответ, слабый, еле заметный, но с меня было довольно и того. Кровь заиграла во мне от радости, и я направился к выходу гордой поступью победителя.

ГЛАВА XXII
Аврора любит меня

Аврора любит меня!

Эта мысль, которую я выражаю так уверенно, пришла мне в голову значительно позднее моего отъезда в Бренжье. С того дня прошел уже целый месяц.

Подробности моего существования за этот период времени представляют мало интереса для читателей, хотя оно протекало для меня в борьбе между страхами и надеждами, которые до сих пор занимают большое место в моей памяти. Когда сердце переполнено любовью, каждая мелочь, имеющая отношение к ней, приобретает большую важность. Я мог бы наполнить целый том событиями этого месяца, каждая строка в нем была бы полна интереса для меня, но не для вас, читатель. Поэтому я не раскрываю перед вами даже моего дневника, куда заносилось многое случавшееся со мною.

Я по-прежнему жил в гостинице в Бренжье. Силы мои быстро восстанавливались. Большую часть времени я бродил по полям и вдоль плотины, катался в лодке по реке и ловил рыбу в прудах, охотился в тростниках или в кипарисовых рощах, а при случае развлекался игрою на бильярде, который найдется в каждой луизианской деревне.

Когда медицинские занятия давали отдых Рейгарту, я пользовался его обществом, и между нами установилась дружеская короткость.

Его книги были также к моим услугам, из них я почерпнул мои первые сведения по ботанике. Я занимался изучением растительности окружающих лесов, пока привык, наконец, определять с первого взгляда, к какой породе принадлежит каждое дерево: гигантский кипарис, эмблема печали, высокий ствол которого поднимается из своего пирамидального основания, и который увенчан темной листвой, принимающей еще более мрачный колорит от ползучего растения тилландсия, обвивающегося вокруг его ветвей, тупело, эта нимфа — подруга вод, с длинными и нежными листьями, с плодами, похожими на оливки, виргинское черное дерево, с великолепной зеленой листвой и красными плодами, роскошная крупноцветная магнолия и однородный с нею высокий тюльпанник, водяное рожковое дерево и принадлежащее к тому же семейству медовое рожковое дерево с тройной колючкой, листья которого состоят из такой тонкой ткани, что они почти не защищают от солнечных лучей, сикомора с гладким стволом и раскидистыми ветвями серебристого оттенка, сладкое камедное дерево, источающее золотистые капли, сассафрас, ароматический и полезный для здоровья, лавр с красными ягодами, аромат которого напоминает корицу, дубы различного сорта, во главе которых стоит величавое зеленое дерево южных лесов, зеленый дуб, красный ясень, с которого свешиваются пучки мхов, тенистый боярышник, с широкими переплетающимися листьями и с черными костянками, наконец хлопчатник, любитель вод, который не менее интересен, чем другие деревья. Таковы деревья, покрывающие наносную почву Луизианы.

Эта область лежит вне пределов отчизны настоящей пальмы, последняя имеет там своим представителем пальметто, называемое французами латанией, пальму ‘сабал’, различные виды которой образуют во многих местах чащу, придающую лесу тропический характер.

Я изучал также паразитные растения: громадные лианы, толстые, как древесный ствол, и узловатые, вьющийся камыш с прелестными цветами в виде звездочки, мускаты с гроздьями темного пурпура, бигнонии с чашечками в виде трубы, тиссы, между которыми следует заметить тисс круглолистый, бамбук колючий и бальзамическую сассапарель.

Не менее интересовали меня растения, разведение которых служит источником богатства страны, каковы: сахарный тростник, рис, маис, табак, хлопок и индиго. Все это было ново для меня. Изучение их размножения и ухода за ними было полно привлекательности для моего ума.

Пожалуй, никогда в жизни не приходилось мне с такой пользой проводить время, как в этот месяц, прожитый в Бренжье, хотя с виду я предавался праздности.

В эти быстро промелькнувшие недели мною было приобретено больше полезных знаний, чем в течение целого курса классических наук.

Но вместе с тем я узнал здесь одну вещь, которую ставил выше всего: мне стало известно, что я любим Авророй!

Я узнал это не от нее. Никакое слово не подало мне надежды на любовь квартеронки, однако же я был уверен в том, что она меня любит, уверен, как в собственном существовании. Нет, ни одна наука в мире не могла доставить мне того удовольствия, какое испытывал я при одной этой мысли!

‘Аврора меня любит!’

С таким восклицанием покинул я однажды утром деревню, чтобы повернуть на дорогу, которая вела к плантации. Этот путь совершал я три раза в неделю, а иногда и чаще. Порою мне случалось встречать в доме Эжени Безансон гостей, ее знакомых. Иногда же я заставал ее одну в обществе Авроры, но никогда, никогда не мог застать Аврору одну. О, как желал я этого случая!

Мои визиты, само собою разумеется, относились по виду к хозяйке дома. Я не смел искать свидания с невольницей!

Эжени была по-прежнему грустна, грусть как будто не покидала ее с этих пор. Порой она переходила даже в глубокую печаль, девушка утратила всякую веселость. Так как она не посвящала меня в причину своего горя, то я был вынужден ограничиваться одними догадками. Конечно, я предполагал, что Гейяр был ее злым гением.

О нем я знал очень мало. Он избегал меня, как на дороге, так и в полях, а я никогда не заходил в его владения. Я заметил, что Гейяра почитали только люди, поклонявшиеся его богатству. Мне не было известно, успешно ли идет его ухаживание за Эжени Безансон. Окружающие отзывались о том, как о вещи возможной, но находили, однако, такое сватовство довольно странным. Я питал симпатию к юной креолке, но при иных обстоятельствах мое чувство было бы горячее. Моя душа находилась в то время всецело под влиянием более сильной страсти: моей любви к Авроре.

— Да, Аврора меня любит! — повторил я, поворачивая на дорогу, пролегавшую вдоль насыпи.

Я был верхом, так как Рейгарт в своем радушии предоставлял в мое пользование даже лошадь, красивое животное, выступавшее легко под моей тяжестью, как будто его также воодушевляла какая-нибудь благородная страсть.

Мой отлично дрессированный скакун бежал по шоссе, не нуждаясь в руководителе, я опустил поводья ему на шею и отдался своим размышлениям.

Я любил квартеронку и любил преданной любовью. Она любила меня взаимно, хотя и не признавалась в том на словах. Но ее глаза открыли мне это, а потом подтвердили разные мелочи, взгляд, брошенный тайком, жесты, какое-нибудь ничтожное обстоятельство.

Любовь учила меня своему языку. Я не имел надобности ни в толкователях, ни в словах, чтобы знать, что я любим.

Размышления эти были приятны, более чем приятны, но за ними следовали другие, совсем иного рода.

В кого я влюбился? В невольницу! Красивую, бесспорно, однако, все же в невольницу. Как стал бы смеяться надо мною свет! Как стала бы смеяться Луизиана и даже презирать и преследовать меня! Уж одно намерение жениться на Авроре подвергало меня насмешкам и оскорблениям. Как, жениться на невольнице! Но это запрещено законами страны! Осмелился бы я вступить с ней в брак, если бы даже она была свободна? С нею, с квартеронкой! Да меня изгнали бы за подобный шаг из штата или заточили бы в тюрьму.

Я знал все это, но нимало не смущался. Я клал презрение света на одну чашу весов, а мою любовь на другую, и первое весило не больше перышка.

Правда, я сильно сожалел, что Аврора невольница, но не по этим соображениям. Меня затрудняло одно: каким образом добиться ее свободы? Будь она заурядной невольницей, это было бы легко. Хотя я не был богачом, но мое состояние позволяло мне, однако, заплатить цену человеческого существа.

В моих глазах Аврора не имела цены. Ну, а какого мнения была на этот счет ее молодая госпожа? Продавалась ли моя невеста на каких бы то ни было условиях? Даже в том случае, если бы деньги могли быть приняты за эквивалент, согласится ли Эжени Безансон продать мне ее? Как было бы дико предложить ей продать ее невольницу, чтобы сделать ее моей женой! Что подумала бы о том креолка?

Одна мысль о подобном торге ужасала меня, но приступать к нему было еще рано.

Сначала требовалось повидаться с Авророй, спросить у нее, действительно ли она любит меня, согласится ли принадлежать мне, сделаться моей женой, остальное же могло устроиться потом. Я не видел пока, каким путем можно уладить это дело, но верил, что моя любовь восторжествует надо всеми препятствиями.

ГЛАВА XXIII
Неожиданность

Эти размышления были прерваны ржаньем моего коня. Я взглянул вперед, желая узнать тому причину. Плантация Безансон уже открылась передо мною. Мне было видно, как из ворот выехал экипаж, он повернул на дорогу вдоль плотины, и пущенные рысью лошади вскоре скрылись в облаке пыли, поднятой их копытами и экипажными колесами.

Я узнал экипаж. То была коляска мадемуазель Безансон. Сидевших в ней мне не удалось рассмотреть, но я заметил мельком, что то были дамы.

— Должно быть, это мадемуазель Эжени с Авророй,— сказал я себе.

Вероятно, они меня не заметили. Высокая садовая ограда совершенно скрывала меня, а коляска быстро повернула в сторону, выехав из ворот.

Мне стало досадно. Мой приезд был напрасен, и я мог теперь вернуться в Бренжье.

Я уже дернул поводьями с этим намерением, как вдруг мне пришло на ум, что я могу догнать экипаж и обменяться несколькими словами с сидящими в нем. Если бы только удалось хотя бы переглянуться с Авророй, то и в этом случае стоило поднять лошадь в галоп.

Я пришпорил ее и пустил в этом направлении.

Когда я поравнялся с домом. Сципион запирал ворота после отъезда своей госпожи.

— О,— подумал я,— недурно также узнать, за кем я скачу сломя голову!

Эта мысль заставила меня свернуть немножко с дороги, и я очутился перед Сципионом.

— Боже великий, так лететь молодой господин! Точно всю жизнь заниматься этим делом. Уф!

Не обращая внимания на его лестный отзыв, я осведомился, дома ли мадемуазель.

— Нет, сударь, сейчас уехать к господину Мариньи.

— Одна?

— Да, сударь.

— Аврора с нею, не так ли?

— Нет, сударь, Аврора остаться дома.

Будь негр одарен наблюдательностью, он тотчас заметил бы действие своих слов, потому что я, вероятно, переменился в лице. Я чувствовал это сам по биению своего сердца и горячему румянцу, разлившемуся по моим щекам.

Аврора дома и одна!

Первый раз, с тех пор, как я любил, представился мне такой благоприятный случай. Я весь просиял при этой неожиданности.

К счастью, мне удалось преодолеть себя, так как и верному Сципиону не следовало знать моей сердечной тайны. Я постарался оправиться и успокоил свою лошадь, рвавшуюся вперед. Она остановилась, повернув голову в сторону деревни. Сципион решил, что я собираюсь домой.

— Конечно, господин не уехал, не отдохнув немного? Мамзель Жени нет, Аврора есть. Аврора дать господину стакан кларета, старый Сцип сделать ему чай с вином. Жарко сегодня, очень жарко! Уф!

— Вы, право, хорошо придумали, Сципион,— отвечал я, притворяясь, будто бы уступаю его настояниям.— Отведите в конюшню мою лошадь, я немножко отдохну.

Спрыгнув с седла, я кинул поводья негру и вошел в ворота.

Эти ворота находились шагах в ста от дома. Широкая прямая аллея вела от них к главному входу. Но существовали еще две другие дорожки, извивавшиеся вокруг беседок, между купами лавров, мирт и померанцев. По любой из них можно было приблизиться к господскому жилищу незамеченным и попасть на веранду, не проходя мимо фасада. На эту галерею вели ступени, а с нее был свободный доступ в комнаты: пол комнаты находился на одном уровне с нею, а каждое окно, выходившее на нее, отворялось донизу, как дверь, по обычаю креолов.

Войдя в ворота, я повернул по одной из этих дорожек (которую предпочел по некоторым причинам) и направился тихими шагами к дому.

Я выбрал самый длинный путь и шел медленно, чтобы собраться с духом. Я слышал, как билось мое сердце перед этим желанным свиданием. Мне кажется, я хладнокровнее продвигался бы вперед под направленным на меня дулом револьвера в руке противника.

Долгое ожидание такого благоприятного случая, известная мне трудность поймать его, предвкушение ни с чем не сравнимого удовольствия очутиться наедине с той, которую любишь, все это перепуталось у меня в голове. Не мудрено, что мои мысли были несколько смутны и сумасбродны.

Мне предстояло увидеться с Авророй с глазу на глаз, не имея иного свидетеля нашего свидания, кроме бога любви. Я мог говорить с ней без стеснения, мог выслушать от нее сладостное признание! Я мог обнять ее… прижать к моему сердцу! Мог прочесть любовь в ее влажном взоре, упиться ею на ее пылающей щечке, на коралловых устах!

Небеса блаженства отверзлись передо мной. Можно ли удивляться, что я был сам не свой и напрасно старался привести в порядок мысли, преодолеть свое волнение!

Я достиг дома, поднялся по двум или трем ступеням, которые вели на веранду. Пол на ней устилала циновка из морских трав, а моя обувь была легка, что заглушало шум моих шагов. Они едва ли могли быть услышаны из комнаты, мимо которой я проходил.

Я шел к гостиной, обращенной к фасаду двумя окнами, похожими на двери, о которых упоминал сейчас.

Огибая угол дома, я только что собирался миновать первое из этих окон, когда звук голоса заставил меня остановиться. Этот голос раздавался в гостиной, окна которой стояли настежь. Я прислушался… Это говорила Аврора!

Она разговаривает с кем-то! Но с кем? Может быть, с малюткой Хлоей или с ее матерью? С одним из слуг?

Я слушал.

Клянусь небом, это мужской голос! Кто же с нею? Сципион не успел еще прийти из конюшни. Это не может быть он. Ну, так другой чернокожий с плантации? Дровосек Жюль? Батист, которого посылают с поручениями? Нет, этот голос не принадлежит негру, это речь белого! Смотритель!

При этой мысли, мелькнувшей у меня в мозгу, я почувствовал невыносимую пытку в сердце, не пытку ревности, но нечто подобное. Я скорее был взбешен на него, чем ревновал Аврору. Пока я не слышал еще ничего, что могло бы возбудить мою ревность. Присутствие здесь Ларкена, его разговор с нею не подавали еще достаточного повода к тому.

Вот что, любезный истязатель негров,— подумал я,—так вы отказались от преследования маленькой Хлои? Это меня не удивляет! Кто стал бы терять время на созерцание звезд, когда на небе сияет такая луна! Хоть вы и грубый скот, но не слепой. Надо полагать, что вы так же подстерегаете случаи и умеете уловить момент, когда удобно войти в гостиную.

Тише!

Я опять принялся слушать. Сначала я остановился из деликатности, не желая показаться слишком неожиданно у отворенного окна, откуда мне была бы видна вся внутренность комнаты. Я хотел предупредить о моем приходе каким-нибудь способом, покашливанием или шумом шагов. Теперь мои намерения изменились. Я подслушивал уже нарочно и не мог воздержаться от этого.

Аврора говорила.

Я насторожил слух, придвинувшись ближе к окну. Голос ее доносился издалека и был слишком тих для того, чтобы я мог разобрать слова. Наконец, я услышал ответ и вздрогнул, словно ужаленный змеей. Мужской голос, говоривший так же невнятно, принадлежал бесспорно Доминику Гейяру!

ГЛАВА XXIV
Соперник

Не могу описать, какое действие произвело на меня это открытие! Я точно остолбенел, прирос к месту и на минуту почувствовал себя неподвижным, как статуя. Все во мне замерло. Если бы Гейяр говорил даже достаточно громко, то я не расслышал бы его, потому что оглох от такой неожиданности.

Враждебное чувство, которое заговорило во мне при мысли, что к Авроре забрался Ларкен, было ничто в сравнении с яростью, овладевшей мною теперь. Будь новый смотритель молод и красив — что, однако, отрицал Сципион,— я и тогда не боялся бы соперничества с ним.

У меня было твердое убеждение, что сердце Авроры принадлежало мне, и я знал, что смотритель не имел никакой власти над ее личностью. Он распоряжался полевыми работниками из чернокожих и прочими невольниками на плантации, он был их господином, мог бранить и наказывать этих несчастных сколько душе угодно. Но над Авророй он не смел командовать. По каким-то неизвестным мне причинам с квартеронкой обращались совсем не так, как с прочими невольниками. Этим отличием она была обязана не белизне своей кожи, не красоте. Последняя часто изменяет жестокую судьбу рабыни, это правда, но вовсе не на радость ей порою. Гуманное отношение к Авроре основывалось на чем-то совершенно ином, чего я не мог даже подозревать. Ее растили в неге и холе вместе с молодой госпожой, она получила образование не хуже, чем сама Эжени Безансон, и, действительно, с Авророй обращались скорее как с сестрой мадемуазель Безансон, а не как с ее невольницей. Она получала приказания только от своей госпожи. Истязателю негров не было до нее никакого дела. Таким образом я не имел повода опасаться его.

Но когда я узнал голос Гейяра, мои подозрения приняли совсем иной оборот. Этот имел влияние не только на невольницу, но и на госпожу, он мог не закрывать глаза на дивные прелести Авроры. Каким бы отвратительным мошенником ни был в моих глазах Доминик, это не мешало ему поддаваться чарам любви. Отталкивающие уроды влюблялись иногда в ослепительных красавиц. Недаром в сказке зверь полюбил красотку.

Сам час, выбранный Гейяром для своего прихода, мог навести на подозрения. Немедленно после отъезда хозяйки! Явился ли он еще при ней и был ли оставлен молодой девушкой у нее в доме? Это представлялось невероятным. Сципион не знал о его присутствии, иначе он предупредил бы меня, зная мою антипатию к адвокату.

— Нет сомнения,— подумал я,— это визит украдкой, Доминик явился на плантацию тайно, он подстерег отъезд хозяйки и тогда проскользнул в дом, чтобы застать квартеронку одну!

Все это мелькнуло у меня в голове с быстротой молнии и с силой убеждения, я не сомневался больше, что Гейяра привела сюда преднамеренность, а не случайность.

Когда я опомнился от такой ошеломляющей неожиданности, то почувствовал в себе новую силу. Мои нервы напряглись, слух получил небывалую остроту. Я стал внимательно прислушиваться. Не спорю, это было не особенно похвально, но когда имеешь дело с тонким плутом, не мешает иногда отложить в сторону излишнюю щепетильность. Особые обстоятельства данного момента заставили меня свернуть с прямой дороги, но то было шпионство влюбленного, который терзается ревностью. Пожалуй, оно найдет по этой причине свое оправдание в глазах моих читателей.

Разговаривавшие или подошли ближе к окну, или заговорили гораздо громче. По крайней мере, я стал ясно различать их слова, стараясь в то же время умерить лихорадочные удары своего сердца.

— Неужели этот молодой человек осмеливается ухаживать за вашей госпожой? — услыхал я вопрос Гейяра.

— Как я могу знать, господин Доминик? Право, я не видела ничего такого, что наводило бы на эту мысль. Он очень скромен, таково мнение и мадемуазель Безансон. Я никогда не слыхала, чтобы он говорил ей о любви, никогда.

Мне показалось, что за этими словами последовал вздох.

— Если бы он осмелился,— продолжал Гейяр, видимо, хорохорясь,— если бы он осмелился сказать что-нибудь подобное мадемуазель или даже вам, Аврора… то я проучил бы его! Он не придет больше сюда, этот искатель приключений! Я так решил.

— О, господин Гейяр, я уверена, что это сильно огорчит мадемуазель! Вспомните, ведь он спас ей жизнь! Она питает к нему глубокую благодарность. Она постоянно говорит о нем, и ей было бы очень досадно, если бы господин Эдуард перестал бывать в доме. Я уверена, что это причинило бы моей госпоже большое горе!

В тоне этих слов была горячность, почти мольба, которые приятно отдались у меня в ушах, и я подумал, что сама Аврора, пожалуй, огорчилась бы прекращением моих визитов.

Гейяр, очевидно, подумал то же самое, потому что вдруг заметил с гневной иронией:

— Может быть, это огорчило бы еще и другую особу?.. Например, хоть вас?.. А, вот что! Так это так? Вы его любите? Прокл…

Восклицание замерло в вопле жгучей ревности.

— О, сударь,— возразила квартеронка,— с чего вы это взяли? Мне любить его, мне… бедной невольнице! Увы, увы!

Ни тон, ни содержание ее слов не понравились мне. Однако я надеялся, что это была лишь одна из мелких хитростей любви, которую я охотно прощал. Гейяр казался довольным, потому что внезапно заговорил с веселой игривостью:

— Вы невольница, прекрасная Аврора! Нет, в моих глазах вы королева. Аврора-невольница! Если это так, то по вашей собственной вине. Ведь вы знаете, кто имеет власть даровать вам свободу, власть и желание, слышите, и желание, Аврора!

— Не говорите этого, прошу вас, господин Доминик! Я сказала уже вам, что не могу слушать подобных речей. Повторяю опять, что я не могу и не хочу этого!

Твердость ее тона обрадовала меня.

— Полноте, очаровательная Аврора,— не унимался Гейяр,— не сердитесь на меня,— прибавил он умоляю-щим тоном, — Я не могу не заботиться о вашем благополучии. Вы будете свободны, вам не понадобится больше угождать капризной госпоже.

— Господин Гейяр! — перебила его квартеронка,— не говорите так о мадемуазель! Она совсем не капризна, вы несправедливы к ней. О, если бы она слышала ваши слова!

— Черт возьми! — зло перебил ее в свою очередь адвокат, снова принимаясь хорохориться.— Велика важность, если бы она и услыхала меня! Вы воображаете, что я дорожу ею? Люди думают то же самое. Ха-ха-ха! Ну и пускай себе думают! Дурачье! Ха-ха! Со временем увидят, что ошибались! Ха-ха! Полагают, что я бываю здесь, чтобы повидаться с нею! Ха-ха-ха! Нет, Аврора, очаровательная Аврора! Не ради мадемуазель Безансон я приезжаю сюда. Это вас… вас, Аврора, я люблю… Да, люблю всем моим…

— Господин Доминик, повторяю вам…

— Дорогая Аврора, скажите только, что вы любите меня! Ну, одно словечко! О, скажите мне его! И тогда вы перестанете быть невольницей, вы сделаетесь такой же свободной, как ваша госпожа, у вас явится все… удовольствия, золотые уборы, драгоценности, сколько вы захотите, мой дом будет в вашем распоряжении, вы станете повелевать в нем, как полновластная хозяйка.

— Довольно, сударь! Вы оскорбляете меня… Я не желаю больше вас слушать!

Ее голос звучал твердо и решительно. Ура!

— Нет, дрожайшая и очаровательнейшая Аврора! Не уходите, постойте! Выслушайте меня!..

— Не хочу ничего больше слушать! Мадемуазель узнает…

— Одно слово! Одно слово! Один поцелуй, Аврора! Молю о том на коленях.

Послышался глухой стук колен о паркет, за ним поднялась борьба, во время которой у Авроры вырывались восклицания. Я увидел, что наступила моя очередь, и в три прыжка очутился в комнате. Негодяй держал девушку за руку и старался привлечь ее к себе. Она отталкивала его, напрягая всю свою женскую силу, а так как ей нельзя было отказать в порядочной крепости, то было довольно забавно смотреть, как старого любезника, стоявшего на коленях, волочили по ковру.

Гейяр, отвернувшийся от окон, заметил мое присутствие лишь в тот момент, когда я разразился звонким хохотом, которого не мог сдержать, даже если бы мне грозила смерть за мою дерзость. Этот хохот не прекращался еще долго после того, как Доминик выпустил свою пленницу и принял вертикальное положение, я хохотал так громко, что не слышал его угроз мщения.

— Что привело вас сюда, сударь? — был его первый внятный вопрос, обращенный ко мне.

— Я не стану спрашивать вас о том же, господин Доминик Гейяр. Это очевидно и без того. Ха-ха-ха!

— Спрашиваю вас, сударь,— повторил он еще более раздраженным тоном,—по какому делу явились вы сюда?

— Я пришел сюда не по делу, сударь,— отвечал я по-прежнему с оттенком иронии.—Я пришел сюда без всякого дела, как и вы сами.

Интонация моих последних слов, по-видимому, привела его в бешенство.

— Тогда, чем скорее уберетесь вы отсюда, тем будет лучше! — воскликнул он, грозно сдвигая брови.

— Для кого и для чего? — полюбопытствовал я.

— Для вас самих, сударь! — отрезал Гейяр.

Я также вспыхнул при его дерзости, но еще владел собой.

— Сударь,— заговорил я, делая шаг вперед и глядя прямо ему в лицо.— Я не знал до настоящей минуты, что дом мадемуазель Безансон есть собственность господина Доминика Гейяра, если бы это было так, я был бы меньше расположен уважать святость этого жилища. Вы же, сударь, вы не уважаете ее. Вы поступили бесчестно с этой девушкой, с этой молодой дамой, потому что она заслуживает этого звания не меньше лиц самого благородного происхождения в вашей стране. Я был свидетелем вашего подлого поведения и слышал, какие оскорбительные вещи предлагали вы ей.

Тут Гейяр вздрогнул, но не проронил, однако, ни слова. Я продолжал:

— Вы, сударь, не джентльмен, а потому недостойны стать лицом к лицу со мною. Хозяйка этого дома отсутствует. В данную минуту я настолько же у себя, как вы сами. Обещаю вам, что если вы не уберетесь отсюда через две секунды, то мой хлыст прогуляется по вашей спине.

Все это было сказано достаточно сдержанным тоном. Гейяр заметил, должно быть, что я не шучу, потому что притих.

— Вы дорого поплатитесь за это,— прошипел он сквозь зубы.— Вы узнаете, что в нашей стране шпионов не гладят по головке.

— Ступайте вон, милостивый государь!

— А вы, мой миловидный образец квартеронской добродетели,— прибавил Доминик, кидая злобный взгляд на Аврору,— помните, что наступит день, когда вы не будете, пожалуй, так жеманиться, как сегодня, и не найдете себе такого любезного защитника.

— Еще одно слово, и…

Поднятый мною хлыст готовился опуститься на его плечи. Но он не дождался этого и, проскользнув в дверь, убежал через веранду.

Я вышел за ним следом, желая убедиться в его исчезновении, и дойдя до края галереи, смотрел оттуда поверх садовой ограды. Чириканье птиц давало понять, что кто-то проходит через аллеи, наконец, отворились ворота. После того над оградой замелькала голова человека, удалявшегося по дороге. Она, несомненно, принадлежала озадаченному соблазнителю.

Вернувшись в гостиную, я немедленно забыл о существовании подобной твари.

ГЛАВА XXV
Час блаженства

Признательность всегда приятна, но насколько она приятна, когда отражается в глазах, в улыбке тех, кого мы любим!

Я вернулся в гостиную с восхитительным волнением в сердце. Благодарность Авроры изливалась в изобильных, но грациозных выражениях. Не успел я вымолвить и слова или протянуть руки, как прелестная девушка, перейдя комнату, упала к моим ногам. Ее слова шли прямо от сердца.

— Встаньте, прелестная Аврора! — сказал я,— взяв ее за руку, которой она не отнимала, и подводя ее к креслу.— То, что я сделал, почти не заслуживает благодарности. Кто поступил бы на моем месте иначе?

— Ах, сударь, очень многие! Вы не знаете еще здешнего края. Мало найдешь таких людей, которые заступятся за бедную невольницу, рыцарский дух, которым так хвалятся здесь, не снисходит до нас, мы, в чьих жилах течет проклятая кровь, одновременно стоим вне законов чести и лишены всякого покровительства. Ах, благородный чужестранец, вы не можете знать всего, чем я вам обязана!

— Не называйте меня чужестранцем, Аврора. Правда, мы не имели случая беседовать между собою чаще, однако наше знакомство довольно давнишнее для того, чтобы это звание было уже неуместным между нами. Я желал бы услышать от вас более дружеское имя.

— Дружеское, сударь! Я вас не понимаю.

Ее большие черные глаза обратились на меня с изумлением, и в то же время в них читался вопрос.

— Да, дружеское. Я хочу сказать, Аврора, что вам не следует избегать меня, но надо относиться ко мне с доверием, видеть во мне друга… брата.

— Вы, сударь! Вы, мой брат! Белый, джентльмен знатного рода, человек образованный? А я… я… о, небо! Что такое я? Невольница, невольница, которую мужчины любят только для того, чтобы погубить ее. О, Боже, почему судьба моя так жестока? О, Боже!

— Аврора,— воскликнул я, ободренный ее отчаянием,—Аврора, выслушайте меня, вашего друга, вашего…

Она отняла руки от лица, к которому судорожно прижимала их, и подняла глаза, ее влажный взгляд встретился с моим и как будто вопрошал его.

В эту минуту я подумал: ‘Сколько времени пробудем мы еще одни? Нам могут помешать, подобный случай, пожалуй, не представится больше. Нельзя терять времени на бесполезные разговоры, надо дойти сейчас до пели моего прихода’.

— Аврора,— начал я,— в первый раз мы одни, я сильно желал этого свидания. Мне надо сообщить вам одну вещь, которую я хочу высказать только вам одной.

— Мне одной, сударь? Что же это такое?

— Аврора, я вас люблю!

— Вы любите меня! О, сударь, это невозможно!

— Ах, это более, чем возможно, это достоверно! Послушайте, Аврора, с первой же минуты, когда я вас увидел,— я мог бы почти сказать, раньше того, потому что вы были уже в моем сердце, прежде чем я осознал, что видел вас,— итак, с этой первой минуты я вас полюбил, не любовью негодяя, которого вы сейчас оттолкнули, но страстью чистой и честной. И я могу назвать ее страстью, потому что все прочие чувства моей души поглощены ею. День и ночь, Аврора, я думаю только о вас, вы снитесь мне постоянно и неразлучны со мною, когда я бодрствую. Не думайте, что моя любовь спокойна, потому что я говорю вам о ней рассудительно, этого требуют обстоятельства. Я пришел к вам с обдуманным намерением, принятым мною уже давно. Может быть, это придает мне достаточно твердости, чтобы признаться в своей любви. Я сказал, Аврора, что люблю вас, повторяю еще: я вас люблю всем сердцем и всей душой!

— Он меня любит! Несчастная девушка!

Было что-то настолько двусмысленное в интонации этого восклицания, что я на минуту запнулся в своем ответе, точно это изъявление симпатии относилось скорее к третьему лицу, чем к самой Авроре.

— Аврора,— продолжал я после некоторого молчания,— я сказал вам все. Я был искренен. Я не прошу у вас ничего иного, кроме такой же искренности с вашей стороны. Любите ли вы меня?

Я задал бы этот вопрос не так спокойно, если бы не был уверен заранее в ответе.

Мы сидели рядом на диване. Не успел еще я договорить, как почувствовал прикосновение тонких пальчиков, они сомкнулись на моей руке и пожали ее тихонько. При моем вопросе голова квартеронки припала к моей груди, и я услыхал, как ее губы прошептали эти простые слова:

— И я также, с первой минуты!

Мои руки, которые я сдерживал до тех пор, обвились вокруг ее гибкого стана, и в продолжение нескольких минут мы не обменялись ни единым словом. Высшая степень любви обыкновенно молчалива. Опьяняющие поцелуи, глубокие взгляды, которыми обмениваются, рукопожатия, горячие губы,— все это составляет достаточно внятный язык. Долгое время, вместо всяких речей, обменивались мы только восклицаниями счастья, изъявления нежности. Мы были слишком счастливы, чтобы разговаривать. Наши уста боялись смутить торжественное настроение наших душ.

Осторожность скоро заставила меня очнуться, здесь было не время и не место для слепой любви. Нам предстояло переговорить между собой о многом, обсудить много планов, прежде чем явится возможность безмятежно наслаждаться нашим только что расцветшим счастьем. Мы чувствовали оба, что нас разделяла пропасть, что нам предстоит пройти по тернистым стезям, прежде чем достигнем желанной страны наших надежд. Несмотря на минутное блаженство, будущее было мрачно и полно опасностей, и эта мысль привела нас в трепет в пылу упоения нашей грёзой, такой сладостной и такой мимолетной.

Аврора не боялась моей любви, она не оскорбила меня даже малейшим подозрением. Она не сомневалась, что я намерен на ней жениться. Любовь и благодарность заглушали все сомнения, и мы беседовали с взаимным доверием, какое едва ли приобрели бы даже годами дружбы.

Но наши речи были торопливы. Мы боялись, что нам помешают и, что мы, пожалуй, не увидимся больше наедине. Приходилось быть кратким.

Я объяснил ей мое положение, я сказал, что через несколько дней получу порядочную сумму денег, достаточную, по моему мнению, для осуществления нашего плана. Какого плана? Покупки моей невесты.

— Тогда,— прибавил я,— нам остается только сыграть свадьбу, Аврора.

— Увы! — отвечала она, вздыхая,— мы не можем вступить в брак здесь, даже если бы я была свободной. Разве не существует бесчестного закона, который преследует нас, прикрываясь обещанием свободы?

Я одобрительно кивнул головой.

— Мы можем жениться лишь в том случае,— продолжала она в скорбном волнении,— если вы дадите клятву, что в ваших жилах течет африканская кровь. Ну можно ли было придумать подобный закон в христианском государстве?

— Не думайте об этом, Аврора,— сказал я, стараясь успокоить ее.— Мне будет легко принести требуемую клятву. Стоит взять вот эту золотую булавку, которой зашпилены ваши волосы, вскрыть эту прелестную голубую вену на вашей руке, выпить вашей крови, и условие будет выполнено. Тогда я могу поклясться без всякой фальши.

Она улыбнулась, но минуту спустя печаль снова овладела ею.

— Полноте, дорогая Аврора, гоните прочь мрачные мысли! Что за важность, что нас не повенчают здесь! Мы уедем в другое место. Существуют другие страны, не уступающие в красоте Луизиане, и другие церкви, такие же красивые, как Сен-Габриэль. Мы отправимся на север, в Англию, во Францию, все равно, пусть это не печалит вас.

— Не о том я горюю.

— Так о чем же, милая?

— О!… о том… я боюсь…

— Не бойтесь мне сказать.

— Боюсь… что вам не удастся.

— Говорите же, Аврора!

— Сделаться моим господином… купить меня!

Говоря таким образом, бедная девушка качала головой с сознанием горького унижения. Жгучие слезы брызнули у нее из глаз.

— Почему же вы этого боитесь? — спросил я.

— Другие пробовали раньше. Они предлагали крупные суммы, гораздо больше той, какую упомянули вы, и получили отказ. Их предложения были отвергнуты, за что я очень благодарна мадемуазель. Она была единственной моей покровительницей, ей не хотелось со мной расставаться. Как я была счастлива тогда! Но теперь… теперь… какая разница!.. Совсем наоборот!

— Но я дам больше… все свое состояние, этого, конечно, будет достаточно. Предложения, о которых вы говорите, были бесчестные, как сегодняшнее, сделанное вам этим Гейяром. Мадемуазель знала это, она была слишком честна, чтобы на них согласиться.

— Это правда, но она откажет и вам. Я боюсь, увы! увы!

— Нет, я признаюсь ей во всем, открою мои честные намерения. Я вымолю ее согласие. Она не откажет мне, наверное. Мадемуазель питает ко мне благодарность, это несомненно!

— О, сударь! — перебила меня Аврора,— она, действительно, благодарна вам… вы и не знаете, до какой степени, но она ни за что не согласится, ни за что… Вы не знаете всего, увы! увы!

И вновь слезы полились из глаз этого восхитительного создания. Девушка беспомощно опустилась на диван, закрывая лицо своими великолепными косами.

Сказанное ею заставило меня призадуматься, и я собирался спросить у нее объяснения, как вдруг послышался стук колес. Я бросился к окну и взглянул поверх померанцевых кустов. Над ними мелькала голова негра, то был кучер мадемуазель Безансон. Коляска подъезжала к воротам.

Хаос в моих мыслях был таков, что я не смел предстать перед Эжени и, поспешно простившись с Авророй, вышел из комнаты. Мне была знакома калитка со стороны конюшен. Отсюда можно было выйти на дорогу, углублявшуюся в лес. Этим путем я мог попасть домой, в Бренжье. Спустившись с веранды, я прошел в калитку и направился к конюшням.

ГЛАВА XXVI
Квартал негров

У конюшен встретило меня ржанье моей лошади. Сципиона там не оказалось.

Должно быть, он занят другим делом, подумал я, может быть, побежал встречать экипаж своей госпожи. Что за важность! Я не стану его звать, лошадь не расседлана, а взнуздать ее я могу и сам. Жаль только, что Сципион не получит приготовленной ему четверти доллара!

Проворно надел я коню удила и уздечку, потом вывел его во двор, прыгнул в седло и поехал.

Тропинка, по которой я следовал, пролегала вблизи квартала негров, а потом вела полями в рощи кипарисов и тополей, составлявших задний план той местности. Попав в них, я мог выбраться поперечной дорогой на шоссе вдоль береговой плотины. Мне случалось и раньше ездить этим путем, который я знал теперь хорошо.

Квартал негров был удален приблизительно ярдов на двести от главного здания плантации и состоял из пятидесяти или шестидесяти хижинок. Выстроенные очень опрятно, они тянулись двумя ровными рядами, разделенными широкой дорогой. Каждая хижинка служила точной копией своей соседки. Перед каждой из них росли магнолия или красивое померанцевое дерево, зеленая листва которого с душистым цветом давала тень негритянской детворе, валявшейся целыми днями в песке. Тут были ребятишки всех возрастов, начиная от крохотных малышей до порядочно уже больших сорванцов, и всех колеров, от белизны квартеронов до черноты бамбарских негров, на коже которых ‘уголь сделал бы белую отметку’, если верить американской остроте сомнительного свойства. Пыль, покрывавшая эти маленькие существа, была единственным препятствием, мешавшим судить о цвете их тела, одутловатого и голого, от курчавой головы до круглых пяток. Они валяются по земле, эти маленькие проказники, черные или желтые, играя с кусками сахарного тростника, дынными корками, колосьями кукурузы, и так же беззаботно веселы, так же счастливы, как маленькие лорды у себя в комнатах с мягкими коврами, окруженные самыми дорогими игрушками.

Войдя в квартал негров, нельзя не заметить высоких шестов или камышовых тростей, водруженных перед большею частью хижинок, с крупными желтыми бутылочными тыквами, надетыми на их верхушку и просверленными сбоку. Это жилища красных стрижей (hirundopurpurea), самых красивых американских ласточек, чрезвычайно любимых неграми, как они были любимы, задолго до них, краснокожими аборигенами.

Бросаются также в глаза висящие по стенам хижин фестоны из стручков перца, красных и зеленых, нанизанных концами один на другой, и вдобавок, там и сям, пучки сухих трав, которым приписывается какое-нибудь особенное целебное свойство в фармакологии чернокожих. Все это собственность тетки Фебы, или тетки Клеопатры, или бабушки Филлиды. А восхитительные кушанья, которые умеет приготавливать каждая из них с этим красным или зеленым перцем, с примесью каких-нибудь приправ, добытых с огорода позади хижины, способны заставить облизнуться любого эпикурейца.

На стенах хижин красуются иногда, кроме пряностей, трофеи из животного царства: шкура зайца, енота, опоссума или серой лисицы, а также мускусной крысы, реже — дикой кошки болот. Владелец хижины, к стене которой прибита шкура этого животного, есть Немврод минуты, потому что дикая кошка представляет собою одного из самых редких и благородных пушных зверей в фауне Миссисипи. Здесь не встретишь ни шкуры пантеры (кугуара), ни шкуры лося. Хотя оба они и водятся в соседнем лесу, но это слишком крупная дичь для охотника-негра, которому не разрешается употребление ружья. Более мелкие породы, упомянутые нами выше, можно ловить, не прибегая к огнестрельному оружию, и шкуры, развешенные вдоль хижин, представляют добычу многих охотничьих набегов, предпринятых при лунном свете каким-нибудь Цезарем, Сципионом или Помпеем. Судя по номенклатуре обитателей негритянского квартала, можно подумать, что находишься в Риме или Карфагене.

Однако этим великим людям никогда не доверяют такого опасного оружия, как ружье. Успешной охотой они обязаны лишь своей ловкости, оружие их: палка, топор и собака смешанной породы. Этих собак можно видеть валяющимися тут же в песке, посреди ребятишек, с таким же ребяческим удовольствием. Но охотничьи трофеи, покрывающие стены, служат не пустыми украшениями. Нет, они разложены здесь для сушки и вскоре уступят место другим, так как их продажа происходит беспрерывно. Когда дядя Цезарь, или Сципион, или Аннибал, или Помпей наряжается в красивое воскресное платье и идет в деревню, он непременно берет с собой свой запас пушнины. Там купец предложит ему пик [пикейюна, мелкая монета незначительной стоимости] за шкурку мускусной крысы, бит [испанский реал] за енота и четверть доллара за лисицу или дикую кошку, на эти деньги наши охотники могут купить четырем теткам, оставшимся дома, много чего вкусного, что не входит обычно в состав пайка, в виде риса и свинины, выдаваемых невольникам на плантациях.

Это одна из маленьких особенностей домашней экономии в негритянском квартале.

Вступив в деревеньку (потому что квартал негров на большой плантации заслуживает вполне такого названия), немедленно поражаешься этими мелкими подробностями. Они — выдающиеся пункты картины.

Замечаешь также дом смотрителя, стоящий особняком, или, как было на плантации Безансон, на краю двойного ряда хижин, против главной аллеи. Этот дом отличается, конечно, более затейливой архитектурой, он важничает своими зелеными жалюзи, своими двумя этажами и сенями. Его окружает изгородь, увитая зеленью, чтобы преградить туда доступ детям, но боязнь плетки из воловьей кожи делает почти излишним это заграждение.

Приближаясь к кварталу, я был поражен его особенным характером: дом смотрителя, господствовавший над скромными хижинами, которые он как будто стерег и защищал, напомнил мне наседку с выводком цыплят.

Время от времени крупные пурпуровые ласточки быстро рассекали воздух или садились у входа своих тыквенных домиков и весело чирикали свое звонкое ‘уить! уить! уить!’ Бальзамический запах померанцев и магнолий пропитывал воздух на далеком расстоянии.

Продвигаясь ближе, я мог различить гул человеческих голосов: мужчины, женщины, дети горланили с акцентом, свойственным африканцам. Я воображал, что маленькая община находилась в том состоянии, в каком мне случалось уже наблюдать ее раньше: мужчины и женщины за различными занятиями, некоторые отдыхают от трудов (потому что час полевых работ прошел), сидят перед своими хижинами, в тени своего дерева, или же, собравшись кучками, весело разговаривают между собой, другие, расположившись у своего порога, чинят силки и рыболовные снасти для ловли крупной кошки и разной рыбы, третьи колют дрова, взятые из общей кучи, и заставляют ребятишек таскать их в хижины, где мать семейства принимается стряпать ужин. Я размышлял о патриархальном колорите этой сцены и был расположен умилиться ею.

— Какая прелестная простота! — думалось мне.

Чу! Громкий возглас! Да это крик!

Веселый? Нет, напротив, страдальческий, это вопль агонии. Гул других голосов, доносившийся до меня с перерывами, разрастался до глухого, зловещего рокотанья, сопровождающего обычно всякое необычайное событие.

Новый крик агонии, громче и протяжнее прежнего. Он доносится из квартала негров. Что там происходит?

Пришпорив лошадь, я помчался галопом по направлению к хижинам.

ГЛАВА XXVII
Дьявольский душ

Через несколько секунд я достиг большой аллеи, разделявшей хижины, и сдерживая лошадь, осмотрелся кругом.

Мою патриархальную мечту рассеяло совершенно неожиданное зрелище. Передо мною развернулась сцена тирании, мучительства, сцена из трагедии невольнической жизни.

На самом дальнем краю квартала негров, сбоку смотрительского дома, находилось место, обнесенное забором. То была ограда сахарной мельницы, обширного здания, стоявшего в отдалении. За оградой помещалась огромная водокачка, более десяти футов высоты, дававшая струю почти с самого верха. Назначение этой водокачки состояло в том, чтобы доставлять проточную воду, которая бежала на мельницу по маленькому желобу, служившему водопроводом. Возле нее построили деревянный помост в несколько футов высоты, чтобы человек, качавший воду, мог схватиться за ручку насоса.

Мое внимание было привлечено в ту сторону, когда я увидал, что мужчины столпились там, а женщины и дети, уцепившись за ограду, смотрели в том же направлении.

На всех этих мужских, женских и детских лицах было горькое и зловещее выражение, в их позах сказывался ужас и тревога. Я слышал ропот, а временами крики и рыдания, указывавшие на сочувствие к несчастному, которого истязали. Я заметил нахмуренные лбы, как будто таившие мысль о мщении. Но таких было мало: большинство негров обнаруживало только страх и покорность.

Нетрудно было догадаться, что услышанный мною крик раздавался поблизости от водокачки, причина его стала мне ясна. Несчастный невольник подвергался пытке.

Кучка негров заслоняла его от меня, но над их головами я увидел невольника Габриэля, обнаженного до пояса. Стоя на деревянном помосте, он усердно качал воду.

То был бамбарский негр высокого роста и громадной силы, отмеченной на обоих плечах цветком лилии [клеймо преступника].

Он отличался диким видом, чему соответствовали свирепость и жестокость его нрава, как мне рассказывали, его боялись не только негры, но даже белые, которым приходилось с ним встречаться. Наказывали не его, напротив, он служил палачом.

И, действительно, то была пытка, я отлично знал этот род наказания.

Желоб убрали и жертву поставили у подножия водокачки, прямо под струю. Несчастному надели подобие железного ошейника, чтобы он не мог ворочать головой, так что беспрерывная струя воды ударяла ему прямо в темя.

Пытка? — спросите вы. Разумеется, неужели, вы не верите? Вы, пожалуй, думаете, что в этом нет ничего ужасного, что это просто душ, самая невинная штука.

Вы правы. В течение полуминуты это душ, но затем…

Поверьте мне, что ручей расплавленного свинца, топор, беспрерывно молотящий по черепу, не могут терзать ужаснее этой хлещущей струи холодной воды! Это невыносимая пытка, которую ни с чем нельзя сравнить. Она очень метко названа ‘дьявольским душем?.

У водокачки раздался новый вопль, вся моя кровь застыла.

Как я уже сказал, сначала мне не было видно истязуемого. Ряд людей заслонял его от меня. Между тем негры, видя мое приближение, расступились и подались назад, точно желая взять меня в свидетели происходившего. Все они меня знали, и все, вероятно, догадывались, что я питаю некоторую симпатию к их несчастному племени.

Это движение, открыв передо мной группу людей, позволило мне увидеть без помехи ужасную сцену. Я увидел жертву под орудием пытки, то был чернокожий, возле него стояли: высокая мулатка и девушка того же цвета кожи. Мать и ребенок плакали, обняв одна другую. Я услыхал их рыдания и вопли приблизительно в двадцати ярдах, они были так громки, что заглушали шум хлещущей воды. Я тотчас узнал этих женщин, то были малютка Хлоя с матерью!

Мои глаза с быстротой молнии направились на негра, которого наказывали. Вода, ударяя ему в темя, ниспадала оттуда кристальным покровом, совершенно скрывая его лицо, однако большие оттопыренные уши, похожие на плавники, позволили мне узнать жертву. То был Сципион.

Вопль страдания снова раздался у меня в ушах, это был дикий протяжный вой, вырывавшийся как бы из глубин его существа!

Я не стал ждать, пока он смолкнет. Изгородь отделяла меня от страдальца, но это ничего не значило. Не теряя ни минуты, я подобрал свою лошадь, направил ее на препятствие и, дав ей шпоры, благополучно очутился по ту сторону ограды. Я даже не остановился, чтобы спрыгнуть с седла, а направился галопом к деревянному помосту и тут со всей силы ударил своим хлыстом по обнаженным плечам палача. Ошеломленный дикарь выпустил ручку насоса, спрыгнул с помоста и с громким воем кинулся бежать к своей хижине.

Крики и одобрительный шепот встретили мое вмешательство, но моя разгоряченная лошадь принялась ржать и делать курбеты, так что мне понадобилось некоторое время, чтобы успокоить ее.

Пока я возился с ней, крики внезапно стихли, а недавний одобрительный ропот сменился жуткой тишиной. Кое-кто из негров нашептывал мне предостережения, между прочим раздался крик:

— Смотритель! Смотритель! Берегитесь, господин! Он идти!

В эту минуту отвратительное ругательство, произнесенное громким голосом, отдалось у меня в ушах. Я посмотрел в ту сторону, откуда оно доносилось, и увидел смотрителя, как того и ожидал.

Он вышел черным ходом из своего дома, где сидел у окна, любуясь пыткой Сципиона.

Я никогда не сталкивался раньше с этим субъектом, я увидел приближающегося человека дикого и свирепого вида, одетого довольно плохо, с большим кнутом погонщика в руке. Его лицо позеленело от злости, и он, очевидно, собирался напасть на меня. Я не имел при себе иного оружия, кроме хлыста, который мне пришлось пустить в ход, обороняясь от нападающего.

Он спешил ко мне бегом с адскими проклятиями.

Поравнявшись с головой моей лошади, смотритель остановился и крикнул:

— Кто вы такой, черт бы вас побрал, что осмеливаетесь соваться в мои дела? Кой черт…

Он вдруг запнулся на полуслове и посмотрел на меня с изумлением.

Я удивился не меньше его, потому что узнал в этом жестоком смотрителе моего неприятеля с парохода, героя ножевой расправы! Одновременно с тем и он узнал меня.

Молчание, последовавшее за этим ошеломляющим открытием, продолжалось недолго.

— Ад и фурии! — завопил негодяй с еще большей яростью. Так вон это кто? Старый знакомый! Так это вы? О, коли так, к черту кнут! Для вас у меня есть угощение получше!

С этими словами он выхватил из-под платья пистолет, который быстро зарядил и направил мне в грудь.

Я по-прежнему был верхом и в движении, иначе Ларкен выстрелил бы немедленно, но моя лошадь взвилась при виде пистолета и таким образом заслонила меня от противника своим телом.

У меня, как я уже сказал, не было ничего для защиты, кроме хлыста. К счастью, то был крепкий хлыст со свинцовым набалдашником на ручке. Я проворно перевернул его в руке и в тот момент, когда передние копыта моей лошади коснулись земли, пришпорил ее с такой силой, что животное сделало скачок почти во всю свою длину. Это движение привело меня как раз туда, где я хотел быть, то есть, прямо к негодяю — моему противнику. Изумленный такой внезапной переменой позиции, тот колебался секунду, прежде чем прицелиться вновь. Не успел он еще спустить курок, как набалдашник моего хлыста ударил его по черепу и заставил растянуться на земле! При этом падении пистолет выстрелил, пуля взрыла землю между копытами моей лошади, к счастью, не задев ее. Оружие выпало из рук Ларкена и валялось возле него.

Все это было делом только счастливого случая. Я пришпорил лошадь, и она рванулась вперед в благоприятный момент. Если бы мой маневр не удался, пожалуй, мне бы несдобровать. Пистолет оказался двуствольным, и я убедился потом, что смотритель имел их при себе даже два.

Он лежал врастяжку, как спящий, и я начал опасаться, что убил его наповал. Это было бы нешуточным делом. Поведение мое вполне оправдывалось необходимостью самозащиты. Но кто доказал бы это? Свидетельство окружавших меня, даже единогласное, не стоило показания белого, а при данных обстоятельствах оно не представляло бы даже никакого значения. Размышляя о самом происхождении нашей стычки, я понял, что свидетельство негров было бы скорее пагубным для меня, чем полезным. Мое положение оказывалось затруднительным, я чувствовал это.

Сойдя с лошади, я приблизился к безжизненному телу, вокруг которого столпились чернокожие. Невольники расступились.

Я встал на колени и осмотрел голову пострадавшего. Она была раскроена и окровавлена, однако череп не был поврежден.

Это успокоило меня, и прежде чем подняться с колен, я с удовольствием заметил, что негодяй приходит в себя благодаря холодному душу. Рукоятка второго пистолета, торчавшая у него из-под платья, попалась мне на глаза. Я овладел и этим оружием.

— Передайте ему,— воскликнул я,— когда он опомнится, что теперь, если он нападет на меня еще раз, я стану защищаться также пистолетами.

Распорядившись переноской Ларкена в его жилище, я обратился к жертве. Бедняга Сципион! Он подвергся жестокому истязанию, прошло некоторое время прежде, чем он пришел в себя и оправился настолько, чтобы сообщить мне, что навлекло на него подобную кару.

Рассказ, услышанный от него, снова заставил вскипеть мою кровь. Сципион застал смотрителя в одном из отдаленных строений с малюткой Хлоей. Он держал ее в объятиях, она отбивалась от него с громкими воплями. Негодование, естественное в родном отце, заставило его ударить Ларкена. За такое оскорбление негр мог подвергнуться по закону страшной каре: отнятию руки. Но так как для этого пришлось бы открыть повод к его проступку, то Ларкен, минуя легальное наказание, грозившее Сципиону, приговорил его к пытке адским душем.

Моим первым порывом после этого рассказа было вернуться в дом, чтобы сообщить мадемуазель Безансон о происшедшем и дать ей почувствовать необходимость во что бы то ни стало избавиться от этого жестокого смотрителя.

Однако минутное размышление заставило меня изменить это намерение. Я собирался приехать на другой день по делу еще большей важности в моих глазах. Я хотел объясниться с Эжени относительно моих видов на Аврору.

— Тогда,—думалось мне,—я заговорю сначала о деле бедняги Сципиона. Это послужит для меня вступлением к дальнейшей беседе о более важном предмете.

Дав это обещание старому слуге, я снова сел на лошадь и удалился, осыпаемый благодарностями. Пока я ехал шагом по главной аллее, женщины и девушки выбегали из хижин, чтобы целовать мне ноги, продетые в стремена.

Пылкая любовь, наполнявшая минуту назад мое сердце, отошла на второй план. Ее сменило чувство счастья, кроткое и спокойное,— счастья, которое следует за добрым делом, за благодеянием.

ГЛАВА XXVIII
Гейяр и Ларкен

Удаляясь от хижин негров, я оставил мое недавнее намерение объехать плантацию сзади. Мое посещение, вероятно, станет известным хозяйке,—думал я,— значит, не велика беда, если меня заметят из дома. Я был разгорячен, как и моя лошадь. Деревянный забор не значил ничего для нас обоих, поэтому, повернув назад, я перескочил через несколько изгородей и, проехав полем хлопчатника, выбрался снова на дорогу вдоль речной плотины.

Когда мне удалось, наконец, успокоить расходившегося коня, я пустил его шагом и принялся размышлять о всем случившемся.

Очевидно, Гейяр водворил на плантации негодяя Ларкена с каким-нибудь скрытым намерением. Я не мог угадать, были ли они знакомы раньше, но субъекты этого закала чувствуют друг к другу инстинктивное влечение, и, пожалуй, адвокат только что принял к себе в дом этого человека, спасшегося от гибели во время крушения парохода. На борту ‘Красавицы Запада’ я счел его кутилой низкого полета из-за его хвастливого предложения биться со мною об заклад, и, может быть, он сделался таким в последнее время. Очевидно, его ремеслом был надзор за неграми, во всяком случае, было видно, что он не был новичком по этой части.

Странно, что Ларкен не узнал меня, пробыв так долго на плантации. Впрочем, здесь не было ничего невероятного. Пока я жил в доме, мы не встречались ни разу. Кроме того, он мог не знать, что мадемуазель Безансон была именно та особа, у которой он рассчитывал отбить спасательный пояс. Это последнее предположение являлось довольно основательным, так как на пароходе было много других дам, спасшихся благодаря плотам, диванам и спасательным поясам. Я полагал, что он не видел ее до того момента, когда она спрыгнула за борт, и потому едва ли мог узнать ее.

Причина моей раны была известна только мадемуазель Безансон, Авроре и Сципиону, а тому было запрещено упоминать о ране в квартале негров. Наконец, этот мошенник прибыл на плантацию сравнительно недавно и мало сталкивался с хозяйкой, потому что получал почти все приказания через Гейяра, вдобавок он был просто грубым скотом.

Таким образом, могло случиться, что до нашей последней встречи он не знал, что я его противник, а мадемуазель Безансон та самая дама, которая едва ускользнула от него. О моем пребывании на плантации смотрителю, конечно, было известно, ему, наверно, говорили обо мне как об одном из спасшихся при крушении парохода.

Правда, в ту злополучную ночь было подобрано с погибшего парохода множество людей. Почти в каждом доме, вдоль берега реки нашел себе приют какой-нибудь несчастный, чуть не утонувший. Ларкену было не до того, чтобы вникать во все мелочи, ему приходилось заниматься собственными делами или, пожалуй, скорее делами Гейяра, по крайней мере, я не сомневался, что между ними существует какой-нибудь заговор, в котором смотрителю назначена важная роль. Несмотря на неповоротливый ум, он обладал свойством, более драгоценным, чем умственные способности, в глазах того, кто пользовался им, свойством, совершенно не достававшим почтенному адвокату: силой и грубой отвагой. Гейяр, несомненно, имел намерение сделать Ларкена орудием своей воли, иначе тот не попал бы на плантацию.

Теперь он меня узнал и, наверно, не сможет тотчас забыть. Станет ли он стараться отомстить мне? В этом не могло быть никакого сомнения, но я подозревал, что он прибегнет в данном случае непременно к низким и тайным способам. Вторичного открытого нападения с его стороны я не боялся, чувствуя, что укротил его и таким образом сделал трусом. Подобные субъекты были мне знакомы. Я знал, что его мужество не такого сорта, чтобы устоять после поражения. То было мужество разбойника.

Я предчувствовал, что мне будут готовить тайную месть или прибегнут с этой целью к помощи закона.

Вы удивитесь, пожалуй, что у меня явились помыслы или опасения подобного рода, но так оно и случилось потом, я имел основания бояться этих последствий.

Мое знакомство с намерениями Гейяра, открытие его гнусной попытки, наконец, моя стычка с Ларкеном ускорили развязку событий. Я томился страшной тревогой, будучи убежден в необходимости немедленного свидания с мадемуазель Безансон ради того, что принимал всего ближе к сердцу: покупки квартеронки. Не было надобности терять ни часа времени теперь, когда мы поняли друг друга, Аврора и я, и когда между нами состоялась даже помолвка.

Я хотел немедленно возвратиться на плантацию и повернул уже в ту сторону лошадь, но одумался и поехал домой, в Бренжье, отложив свой визит к мадемуазель Эжени до завтрашнего утра.

Доехав до деревни, я направился прямо в гостиницу, где нашел у себя на столе письмо с переводом в двести фунтов стерлингов на банк в Бренжье. Это письмо было прислано мне моим банкиром из Нового Орлеана, получившим его из Англии. В письме сообщалось о высылке еще пятисот фунтов через несколько дней. Деньги пришлись очень кстати: их получение давало мне возможность расплатиться с доктором Рейгартом, что я имел удовольствие сделать час спустя.

Наступившая ночь прошла для меня в сильной тревоге, почти без сна. Это неудивительно. Назавтра предстояла развязка. Завтрашний день обещал сделать меня счастливцем или несчастным. Тысячи опасений и тысячи надежд зависели от исхода моего свидания с Эжени Безансон. Поэтому я ожидал его с большим страхом, чем несколько часов назад, когда был возле Авроры, пожалуй, потому, что теперь я мало верил в успех моего ходатайства.

Как только наступило время утреннего визита, не нарушавшего светских приличий, я прыгнул в седло и направился на плантацию Безансон.

Проезжая по деревне, я заметил, что на меня смотрели с необычайным интересом.

‘Моя схватка со смотрителем стала уже известной,— подумал я.— Должно быть, негры рассказали об этом. Подобные вещи скоро получают огласку’.

Однако выражение, которое я читал на лицах, было далеко не дружелюбно, это огорчило меня. Неужели я настроил против себя этих людей, защищая свою жизнь? Обычно победитель в подобном столкновении становится популярным в такой рыцарской стране, как Луизиана.

Почему же на меня смотрят сурово? Чем заслужил я осуждение? Я избил грубого негодяя, которого все называют хвастливым забиякой, и действовал так вынужденный к самозащите. Согласно духу местных жителей это заслуживало похвал. С какой же стати?.. Ах, понимаю! Я заступился за чернокожего, встал между ним и белым. Я помешал наказанию невольника. Пожалуй, из-за этого ко мне стали вдруг относиться так неблагосклонно.

Но была и другая причина, совершенно иного и несколько потешного свойства. Ходила молва, что я состою в близких отношениях с мадемуазель Безансон, и потому весьма возможно, что никому неведомый искатель приключений отобьет владелицу богатой плантации у других женихов!

Нет страны в мире, где не позавидовали бы такой удаче. Соединенные Штаты не составляют исключения из общего правила, и я знал, что по поводу этого нелепого слуха меня не жаловали некоторые из молодых плантаторов и щеголеватых лавочников, фланировавших по улицам Бренжье.

Я удалялся, не обращая внимания на мрачные взгляды, которые бросали на меня, и, говоря по правде, вскоре перестал о них думать. Мой ум был слишком тревожно занят приближавшимся свиданием для того, чтобы отвлекаться на более мелкие заботы.

Эжени, наверно, сообщили обо всем происшедшем накануне. Как отнесется она к этому? Я не сомневался, что негодяй Ларкен был навязан ей насильно Гейяром. Она не могла питать к нему расположения. Весь вопрос сводился к тому, хватит ли у нее храбрости и даже власти отказать ему от службы, когда она узнает, кто он таков? Это являлось весьма сомнительным…

Я питал глубокое сочувствие к этой бедной девушке. У меня сложилось твердое убеждение, что она задолжала Гейяру значительную сумму и потому находилась у него в руках. Сказанное им Авроре подтверждало мою догадку. Рейгарт даже слышал, будто бы этот долг был уже признан судом в Новом Орлеане, что протеста на это не последовало, что Гейяр добился судебного решения, по которому имел право описать все имущество мадемуазель Безансон, по крайней мере, большую часть его, в обеспечение уплаты, когда ему только заблагорассудится!

Я узнал это от доктора накануне вечером, и такая новость заставила меня спешить еще более с покупкой Авроры.

Моя лошадь неслась галопом, и вскоре я был уже в виду плантации. Доехав до ворот, я спрыгнул с седла. Передать моего коня было некому, но этому не придают значения в Америке, где сплошь и рядом столбик или древесный сук, заменяют грума.

Вспомнив этот удобный прием, я обмотал поводья вокруг колышка и направился к дому.

ГЛАВА XXIX
Она тебя любит!

С моей стороны было естественно подумать о моем противнике. Встречусь ли я с ним? Это было невероятно. Рукоятка моего хлыста, надо полагать, причинила ему значительную боль, которая продержит его несколько дней в кровати. Но я был готов ко всякой неожиданности. У меня под жилетом были двуствольные пистолеты Ларкена, и я решился прибегнуть к ним в случае нападения. Первый раз в жизни носил я оружие тайком, но в то время таков был обычай в стране, его придерживалось девятнадцать человек из двадцати, плантаторы, торговые люди, юристы, доктора и даже священники! Вооруженный на всякий случай, я уже не боялся встречи с Ларкеном. Если пульс мой бился быстрее обыкновенного, если моя походка была неровна, то по причине предстоящего свидания с хозяйкой.

Я вступил в дом со всем хладнокровием, какое только мог найти в себе.

Мадемуазель находилась в гостиной. Она приняла меня без принуждения и замешательства. Я был настолько же удивлен, насколько и обрадован тем, что нашел ее веселее обыкновенного. На губах у нее даже играла многозначительная улыбка! Мне представилось, будто бы она довольна случившимся, так как не сомневался, что ей известно все. Ее улыбка была мне понятна.

Аврора не показывалась, и это было отлично. Я надеялся, что она не явится в гостиную, по крайней мере, еще некоторое время. Мною овладело смущение. Я затруднялся, как приступить к разговору, а еще более, каким образом сообщить молодой девушке то, что было дороже всего моему сердцу. Мы обменялись несколькими банальными фразами, потом наша беседа перешла на вчерашние события. Я рассказал Эжени все… все, кроме сцены с Авророй, которую обошел молчанием.

Одну минуту меня брало сомнение, говорить ли о том, кто таков ее смотритель за неграми? Когда ей станет известно, что это тот самый человек, который ранил меня на пароходе и который без моего вмешательства отнял бы у нее средство спасения, она, вероятно, захочет избавиться от него во что бы то ни стало.

Я размышлял с минуту о последствиях, которые может повлечь за собой мое молчание. ‘Она никогда не будет в безопасности рядом с таким бездельником,— думалось мне.— Пускай мадемуазель Эжени поскорее примет благое решение’. Эта мысль придала мне смелости отрыть ей глаза.

Она казалась озадаченной, скрестила руки и сидела несколько секунд, как убитая. Наконец, девушка воскликнула:

— Гейяр!.. Гейяр! Это вы, господин Гейяр! О, Боже мой. Боже! Где мой отец? Где Антуан? Хоть бы Господь сжалился надо мною!

Выражение горя на этом милом лице тронуло меня до глубины души. Эжени казалась ангелом скорби, печальным, но восхитительным.

Я прервал ее речь несколькими банальными словами утешения. Хотя я мог только строить догадки о причине ее печали, однако она выслушала меня терпеливо, и мне показалось, что сказанное мною, было ей приятно.

Ободренный таким результатом, я принялся допытываться подробнее о том, что ее огорчало.

— Сударыня,— начал я,— простите мою смелость, но я замечаю с некоторого времени, или мне так кажется, будто бы что-то… мучает вас?..

Она устремила на меня удивленный взгляд. Он был так странен, что заставил меня сначала поколебаться, однако я продолжал:

— Простите, сударыня, если я говорю слишком смело, уверяю вас, что мои намерения…

— Говорите, сударь,—сказала она спокойным и печальным голосом.

— Мне тем более бросается в глаза ваша грусть, что первый раз, когда я имел удовольствие вас видеть, вы держали себя совсем иначе…

Вздох и грустная улыбка были единственным ее ответом. Помолчав немного, я продолжал опять.

— Сначала я приписывал происшедшую с вами резкую перемену горю о потере вашего верного слуги и друга.

Меланхолическая улыбка снова мелькнула у нее на лице.

— Но горе, вызванное таким событием, должно было рассеяться, а между тем…

— Между тем вы замечаете, что я по-прежнему печальна?

— Да, сударыня.

— Правда, я не перестаю горевать.

— Итак, я стал доискиваться настоящей причины…

Полуудивленный, полувопросительный взгляд, встретившийся с моим, невольно заставил меня запнуться. Однако после некоторой паузы я начал снова, твердо решившись идти прямо к цели.

— Простите, сударыня, что я настолько интересуюсь вашими делами, простите мои вопросы. Ошибаюсь ли я, предполагая, что господин Гейяр составляет причину вашего несчастья?

Этот вопрос заставил ее вздрогнуть. Она страшно побледнела, но через минуту оправилась, однако, и отвечала спокойно, хотя с загадочным взглядом, значение которого показалось мне странным.

— Увы, сударь, подозрения ваши справедливы только отчасти. Увы! О, Боже, поддержи меня! — прибавила она с оттенком отчаяния.

Потом девушка внезапно переменила тон, и преодолев себя усилием воли, продолжала,

— Оставим этот разговор, сударь, прошу вас. Я обязана вам жизнью, и моя благодарность неизменна. Почему не могу я наградить вас за ваше великодушное мужество, за вашу… вашу… дружбу! Я хотела высказать вам это… но… но… сударь… существует нечто… Я не могу!..

— Сударыня, умоляю вас, не беспокойтесь ни минуты насчет предложенных мною вопросов. Я задавал их не из пустого любопытства. Мне нет надобности уверять вас, сударыня, что мои побуждения были более возвышенного свойства.

— Я знаю, сударь, знаю. Но не станем говорить о том теперь, прошу вас, потолкуем о чем-нибудь другом!

О другом! У меня не оставалось больше выбора, я не мог дольше сдерживаться. Чувство, наполнявшее мое сердце, вырвалось наружу, и я поспешно открыл перед Эжени свою любовь к Авроре.

Я подробно описал, как развилась моя страсть с момента моего мечтательного видения до того часа, когда мы взаимно поклялись друг другу в любви.

Мадемуазель Безансон сидела на низком диванчике, против меня и слушала, но чувство застенчивости заставило меня отвернуться от нее, пока я говорил. Она не прерывала меня, и ее молчание казалось мне благоприятным признаком.

Наконец я высказался и с трепетом ждал ответа. Вдруг тяжелый вздох и последовавший за ним довольно громкий стук заставил меня повернуть голову. Эжени упала на пол.

Я тотчас сообразил, что с нею обморок, поднял ее и положил на диван.

Растерянно озираясь, я хотел уже звать на помощь, как вдруг отворилась дверь, и кто-то проскользнул в гостиную, то была Аврора!

— Бог мой! — воскликнула она,— ты ее убил! Ведь она любит тебя!.. Она любит тебя!

ГЛАВА XXX
Думы

Я провел бессонную ночь. Что-то с Эжени? Что-то с Авророй?

То была ночь размышлений, в которых радость и печаль причудливо перепутывались между собой. Моя любовь к квартеронке служила для меня источником этой радости, но увы, печаль брала верх, когда я вспоминал о креолке! Я не сомневался в том, что она меня любит, но эта уверенность, вместо того чтобы привести меня в восторг, вызывала во мне горькие сожаления. Проклятое то тщеславие, которое может наслаждаться подобным торжеством! Низкое то сердце, которое способно радоваться любви, неразделяемой им!

Мое же, вместо радости, разрывалось от горя.

Я перебирал в уме быстротечные часы моих свиданий с Эжени Безансон, испытывая свою совесть и спрашивая себя: ‘Не виновен ли я? Не подал ли я ей какого-нибудь повода к этой любви? Не было ли чего-либо в моих словах, взглядах или жестах, что могло произвести неизгладимое впечатление на юное чувствительное сердце? Произошло ли это на пароходе или позднее?’ Я припоминал, что с первой встречи смотрел на девушку с восхищением. Далее, мне вспомнилось, что я заметил в ее глазах то странное выражение, которое приписал интересу или иному побуждению, неразгаданному мной. Тщеславие, не чуждое, конечно, и мне, не истолковало в точности этих нежных взглядов, не шепнуло мне на ухо, что то были цветы любви, которым суждено вскоре замениться плодами. Содействовал ли я их роковому расцвету?

Мною было тщательно разобрано все мое поведение, все происходившее между нами. Я передумал обо всем, что случилось во время нашего плавания на пароходе, во время трагической сцены, закончившей его. И я не мог припомнить ничего, ни слова, ни взгляда, ни жеста, достойного собственного осуждения. Я дал высказаться своей совести вполне свободно, она объявила меня невиновным.

С той поры, с той ужасной ночи, после того, как моему помутившемуся зрению представились, точно во сне, жгучие глаза и прелестное незнакомое лицо невиданного мною типа, я не мог быть виновен ни в чем сколько-нибудь значительном. В период моего выздоровления, во время моего пребывания на плантации в моих отношениях к Эжени Безансон не было ничего, о чем я мог бы пожалеть. Я всегда выказывал ей одну величайшую почтительность, никак не более того. В глубине души у меня таилась к ней дружба, искреннее расположение, в особенности с тех пор, как я заметил перемену в ее настроении и стал бояться, как бы грозная туча не омрачила ее будущности. Увы, бедная Эжени! Как мало догадывался я о том, какого рода была эта темная туча! Я не мог себе представить всей ее мрачности!

Мысленно оправдывая себя таким образом, я все же горевал. Будь Эжени Безансон заурядной женщиной, мне было бы легче. Но такое деликатное, такое благородное, такое страстное сердце — какое действие произведет на него безнадежная любовь? Это действие должно быть ужасно, тем ужаснее, что соперницей Эжени являлась ее собственная невольница!

Странную поверенную избрал я, чтобы открыть мою сердечную тайну, описать мою любовь! Как желал бы я взять обратно свое признание! Какому страданию подверг я эту чудную, эту несчастную девушку!

Много других не менее тягостных размышлений проносилось у меня в голове, некоторые из них были так же горьки, но по другой, совершенно отличной причине. Что последует из этого открытия? Каков будет его результат для моей будущности и будущности Авроры? Что сделает Эжени для меня и для нее… своей невольницы?

Мое признание осталось без ответа. Ее безмолвные уста не прошептали ни слова прощения, ни согласия, ни отказа.

Лишь одну минуту смотрел я на ее неподвижное тело. Аврора подала мне знак, чтобы я уходил, и я удалился из комнаты, взволнованный и смущенный, сам не помню хорошенько, каким образом.

К чему же это приведет? Я боялся даже думать. Поддастся ли она озлоблению, недоброжелательству, мстительности?

Наверно, душа настолько чистая, настолько благородная, не могла порождать подобных страстей.

Нет, думал я, Эжени Безансон слишком кротка, слишком женственна, чтобы предаваться таким чувствам. Есть еще некоторая надежда, она пожалеет меня, как я жалею ее… Впрочем, как знать? Ведь она креолка и унаследовала бурную страстность своей расы. Если ею овладеют ревность, мстительность, то ее благодарность ко мне развеется прахом очень быстро, а ее любовь перейдет в презрение… Ее невольница!

Ах, я слишком хорошо понимал свойство этих уз, хотя и не сумею дать почувствовать вам его. Вы не можете себе представить, сколько ужасного в этом чувстве. Говорить о любви знатного лорда к дочери крестьянина, живущего в его владениях, о любви важной дамы к своему слуге плебейского происхождения, говорить о скандале и презрении, вызванных подобными событиями, все это ничто, все это мягко сравнительно с тем омерзением, тем ужасом, какие возбуждает к себе несчастный белый, вздумавший вступить в брак с невольницей. Что толку в том, что сама она бела и красива, что она очаровательна, как Аврора? Тот, кто хочет на ней жениться, принужден увезти ее далеко от ее родины, от мест, где ее знали до сих пор. Здесь для нее никогда не откроется доступ в общество, и подобный брак ни в каком случае не будет терпим, как величайшая непристойность.

Я знал, что прелестная Эжени стояла выше вульгарных предрассудков, свойственных людям ее класса, но предполагать, что она стоит выше этого, значило требовать от нее слишком много. Нет, нужна истинно благородная душа, чтобы сбросить с себя оковы, наложенные воспитанием, примером, всеми привычками общественной жизни. Я не мог рассчитывать на это, несмотря на отношения, существовавшие между нею и Авророй. Аврора была ее товаркой, другом, но вместе с тем и ее невольницей.

Результат случившегося не улыбался мне нисколько. Наше предстоящее свидание ужасало меня. Будущее рисовалось мрачным и полным опасностей. У меня была только одна надежда, одна радость — любовь Авроры!

Я встал с постели, не подкрепившись сном, оделся и позавтракал наскоро, машинально. После того я не знал, что делать. Поехать ли опять на плантацию для нового свидания с Эжени? Нет, не сейчас. У меня не хватало духу. Поразмыслив об этом, я счел лучшим пропустить некоторое время, денек или два, прежде чем явиться туда опять. Может быть, мадемуазель пошлет за мной? Может быть… Во всяком случае, было благоразумнее всего обождать несколько дней. Как несносно долго будут они тянуться!

Я не мог выносить ничьего общества. Я избегал всякого разговора. Но опять-таки мог достаточно убедиться, как и накануне, что служу предметом внимания и толков праздных людей, гулявших у входа в гостиницу, как и моих знакомых по бильярдной зале. Чтобы избегнуть их, я сидел у себя в комнате и пытался убить время чтением.

Однако замкнутая жизнь скоро наскучила мне. Утром на третий день я взял ружье и пошел в лес.

Я шел между громадными стволами кипарисов, густая листва которых, переплетавшаяся у меня над головой, заслоняла солнце и не пропускала его лучей. Этот сумрак гармонировал с моими мыслями, и я бродил наудачу, руководствуясь скорее случайностями в лесу, чем собственной волей.

У меня не было желания поднимать дичь. Я не помышлял об охоте. Енот, животное ночное, но иногда показывается днем в тех местах, куда я забрел. Я видел, как он нырял в воду за добычей, а потом прятался за кипарисными стволами. Я видел, как двуутробка бежала вдоль поваленных деревьев, как красная векша, словно огненная полоска, проворно взбиралась на высокие тюльпанники, срывая с них кору. Я видел крупного болотного зайца, выскакивавшего из своей норы, вырытой на опушке тростниковой заросли, и еще более соблазнительную дичь: дважды прыгал передо мною лось, покинув свое убежище в чаще дынных деревьев. Я повстречал еще дорогой дикого индюка во всем металлическом блеске его оперения, а на болоте, по краю которого я шел некоторое время, мне представлялись многочисленные случаи подстрелить голубую цаплю или белую хохлатку, летнюю утку или птицу-змею, поджарого ибиса или величавого журавля. Не раз меткая пуля из моего ружья могла бы достать и самого царя пернатых, белоголового орла, который издавал свой яростный клекот на вершинах высоких деревьев.

Однако оружейный ствол оставался у меня за плечами, и я не вздумал ни разу прицелиться в этих обитателей лесов. Никакая обыкновенная дичь не могла бы соблазнить меня настолько, чтобы прервать ход моих мыслей, которые были поглощены самым интересным предметом в мире, по моему мнению… Авророй-квартеронкой!

ГЛАВА XXXI
Сновидения

Отдавшись душой сладостной грезе любви, я блуждал,— по каким местам и сколько времени, этого я не сумел бы сказать, потому что не замечал ни расстояния, ни направления, по которому шел.

Из этой мечтательной задумчивости вывел меня более яркий свет, показавшийся в отдалении, и немного спустя я выбрался из густого мрака леса. Бродя наудачу, я наткнулся на красивую лесную прогалину, нагретую яркими солнечными лучами, поросшую травой, где пестрели цветы. То был дикий садик, украшенный разноцветными растениями, среди которых выделялись бигнонии — индейские жасмины и яркие венчики мальвы. Сам лес, окружавший этот уголок, состоял из цветущих деревьев. Там красовались магнолии различных сортов, на некоторых из них крупные лилейные цветы уступили место коническим ярко-красным семенам, которые были замечательны никак не менее самих цветов и распространяли вокруг довольно сильный, но приятный запах. Другие красивые деревья росли рядом с магнолиями, примешивая к их аромату свои собственные благоухания. Рожковое дерево, не менее интересное, чем магнолия, со своими заостренными листьями и продолговатыми красновато-коричневыми плодами, виргинский лотос, источающий овальные капли янтарного цвета, и странное дерево, из древесины которого (maclura) делают луки, его крупные околоплодники похожие на апельсины, напоминают тропическую флору.

Осень начинала прихотливо раскрашивать лес, и мазки ее блестящей палитры виднелись уже кое-где на листьях сассафрасового лавра, сумаха, кожевенного дерева, черного дерева, тупело и всех прочих пород американских лесов, которые любят наряжаться в лиственный убор. Цвета, желтый, оранжевый, алый, багровый и множество промежуточных оттенков представлялись моему взору, и все эти краски, сиявшие под лучами полуденного солнца, создавали дивное, неописуемое зрелище. Окружающая местность походила скорее на яркую театральную декорацию, чем на картину живой природы.

Я стоял некоторое время, упоенный восхищением. Моя мысль невольно обратилась вновь к Авроре. Мне было жаль, зачем ее нет в этом волшебном уголке, чтобы любоваться вместе со мною очаровательным видом, бродить по цветущей лесной прогалине, отдыхать под сенью магнолии. В ее присутствии мое счастье было бы, действительно, полным. На земле не могло существовать более живописного местечка. То была настоящая колыбель любви.

Здесь не было недостатка и во влюбленных парочках: чета хорошеньких горлиц, этих эмблематических птиц нежной страсти, сидела рядышком на ветке тюльпанника, их бронзовые горлышки раздувались временами, когда они издавали свои мелодичные ноты.

Я бросился в траву и смотрел, как птички целовались с ласковым воркованьем. Их невинное счастье внушало невольную зависть.

Мои нервы, сильнее обыкновенного возбужденные в тот день, испытывали естественную реакцию, и я почувствовал себя утомленным. В воздухе сказалась истома. Солнечный зной и наркотический запах нагоняли дремоту. Я заснул.

Сон мой продолжался не долее часа, но его тревожили сновидения, и в этот краткий промежуток времени со мною произошло немало приключений. Не одна картина, порожденная фантазией, развернулась перед очами моей спящей души, чтобы тотчас потускнеть и стушеваться. Каждая из этих сонных грез была характерна, но во всех них играли роль две личности: Эжени и Аврора.

Гейяр был также действующим лицом в моих снах, как и злодей Ларкен, смотритель негров, мне снились: Сципион, доктор Рейгарт, добряк Антуан, насколько его черты сохранились у меня в памяти. Несчастный капитан нашего парохода, сам пароход, соперница его ‘Магнолия’, сцена крушения… Все это представлялось мне с мучительной ясностью.

Однако не все мои видения были неприятны. Некоторые, напротив, вводили меня в страну блаженства. Я бродил об руку с Авророй по цветущим прогалинам, обмениваясь с нею словами любви. Само место, где я спал, и его окрестности рисовались в моих грезах.

Удивительнее всего казалось то, что Эжени также находилась с нами и была счастлива, она изъявила свое согласие на наш брак и помогала даже нам в борьбе с препятствиями.

В этом сновидении Гейяр являлся демоном, через некоторое время он делал попытку отнять у меня Аврору. Между нами завязывалась борьба, и все завершалось вдруг каким-то смутным финалом.

Разворачивалась новая картина, новое видение: в нем Эжени играла роль злого духа. Она отказывалась исполнить мою просьбу… не соглашалась продать мне Аврору. Я видел ее ревнивой, злобной, замышляющей мщение. Мне снилось, будто бы она бранит меня, угрожает моей невесте. Аврора плакала. Этот сон был мучителен.

Сцена переменилась снова. Аврора и я наслаждались счастьем… Она была свободна, принадлежала мне, и мы были обвенчаны. Но счастье наше омрачилось горем: Эжени умерла!

Да, умерла! Мне снилось, будто бы я наклонился над нею и взял ее за руку. Вдруг ее мертвые пальцы схватили мою руку и стали ее давить. Это холодное прикосновение казалось неприятным, я сделал попытку избавиться от него, но не мог: мои пальцы были стиснуты, и все усилия освободить их не приводили ни к чему. Вдруг я почувствовал укол в руку, и в то же время ледяные тиски, державшие ее, выпустили свою добычу.

Ощущение боли от укола разбудило меня. Я машинально взглянул на свою руку, которая болела.

Ее запястье было укушено и окровавлено! Чувство ужаса разлилось у меня по всему телу, когда я услыхал ‘скер-рр-р’ гремучей змеи, отдававшееся у меня в ушах, и торопливо осмотревшись, увидал блестящее тело пресмыкающегося, вытянутого на траве и быстро удалявшегося.

ГЛАВА XXXII
Укушенный змеей

Боль не приснилась мне, кровь, сочившаяся из моей руки, не была иллюзией. Все было реально. Меня укусила гремучая змея.

Пораженный ужасом, я внезапно вскочил, не помня себя, провел рукой по укушенному месту, вытер кровь. Ранка была ничтожна, она походила на укол острием ланцета, оттуда вытекло всего несколько капель крови.

Вид подобной ранки едва ли испугал бы даже малого ребенка, но я, взрослый мужчина, ужаснулся, потому что знал, насколько опасен ничтожный укол, сделанный таким страшным орудием, как ядовитый зуб змеи. Мне было хорошо известно, что я мог умереть менее, чем через час.

Моим первым побуждением было преследовать змею и уничтожить ее, но прежде чем я уступил ему, она сделалась уже недосягаемой для меня. Невдалеке валялось дуплистое дерево, громадный тюльпанник, ствол которого был источен до самой сердцевины. Змея устремилась туда. Вероятно, там было ее убежище, и не успел я добежать до того места, как длинное тело животного, усеянное ромбовидным пятнами, скрылось в потемках дупла. Новое ‘скер-р-рр’ донеслось до моего слуха в момент его исчезновения. Это шипение походило на клик торжества, как бы рассчитанный на то, чтобы подразнить меня.

Пресмыкающееся было тогда уже в безопасности от моего мщения. Впрочем, его гибель не принесла бы мне никакой пользы. Смерть врага не могла помешать действию яда, уже разлившемуся по моим жилам. Я сознавал это ясно, однако все-таки убил бы вредную гадину, если бы мог. Во мне кипели гнев и жажда мщения.

Но то было лишь первым порывом, который внезапно парализовался ужасом. Во взгляде пресмыкающегося таилось что-то до такой степени дьявольское, его неожиданное нападение и проворное бегство были так страшны, что, потеряв его из виду, я вдруг почувствовал сверхъестественный страх, и мне представилось, будто бы в этом змеином теле обитал дух дьявольского свойства.

Подавленный такой мыслью, я на минуту впал в какое-то оцепенение.

Однако вид крови и боль в укушенной руке заставили меня скоро опомниться и подумать о противоядии, которое следовало искать, не теряя времени. Но где мог я найти его?

Что было мне известно о нем? Ведь я получил только классическое образование. Правда, последнее время мои досуги посвящались занятиям ботаникой, однако мои новые познания относились исключительно к лесным деревьям, а ни одно из тех, с которыми я познакомился, не обладало лечебными свойствами. Я ничего не знал, ни о травянистых растениях, ни о корневых снадобьях, ни о кирказонах, которые могли бы мне пригодиться в данном случае. Будь окрестные леса покрыты сплошь целебными травами, это не помешало бы мне умереть среди них, не подозревая об их целебности. Да, я мог бы растянуться на ложе из корней крестовника и испустить свой последний вздох в ужасных судорогах, не догадываясь о том, что сок этих скромных растений, смятых моим телом, в несколько часов мог бы уничтожить действие яда, попавшего мне в кровь, и возвратить меня к жизни и здоровью.

Я не стал терять времени на обдумывание врачебных средств. У меня была лишь одна мысль: как можно скорее обратиться к доктору Рейгарту. Все мои надежды сосредоточились на нем.

Не мешкая ни минуты, я поднял ружье и, углубившись снова под густую сень кипарисов, пошел торопливыми шагами. Я бежал, насколько позволяли мне ноги, но ужасное потрясение, испытанное мною, как будто разбило все мое существо, и колени у меня стукались одно об другое во время бега.

Однако я принуждал себя спешить дальше, не думая ни о чем, кроме того, чтоб вернуться в Бренжье и найти доктора Рейгарта. Я перелезал через поваленные деревья, пробирался по зарослям тростника, сквозь чащи карликовых пальм и дынных деревьев, мне приходилось раздвигать сучья на своем пути, на каждом шагу царапая кожу. Я переправлялся через лужи загнившей воды, через густую тинистую грязь, через всякую топь, которая кишела ужасными пресмыкающимися, под моими подошвами хрустела икра крупных пип [пипа суринамская — жаба], хриплый и зловещий крик которых мрачно вторил шуму моих шагов. Я шел вперед без отдыха.

‘Но где же я? Где дорога? Где мои давешние следы? Боже великий, они потеряны! Я погиб, погиб!’

Эти мысли сменяли одна другую с быстротой молнии. Я кидал вокруг себя жадные взоры. Я не видел ни пути, ни следов, кроме оставленных мною сию минуту. Я не находил ни одного признака, который помог бы мне собрать мои воспоминания. Дорогабыла потеряна. Я пропал, это не подлежало сомнению…

Я содрогнулся в приливе отчаяния. Кровь застыла у меня в жилах при мысли об угрожавшей мне опасности.

Не удивляйтесь этому. Заблудившись в лесу, я должен был неминуемо погибнуть. Одного часа было бы достаточно для моей гибели. В этот промежуток времени яд успел бы произвести свое действие, и моего трупа не нашел бы никто в этих дебрях, кроме волков и коршунов. Боже великий!

Тут как будто для того, чтобы с большей уверенностью взглянуть в глаза своей участи, я вспомнил недавно слышанные слова, что настоящее время года, знойная осень, придает особую силу яду гремучей змеи и ускоряет его действие. Приводили случаи, когда менее чем через час, укус ее приводил к смерти.

‘Боже милосердый,—думал я,—еще час, и меня не будет!’

Эта мысль сопровождалось вздохом.

Опасность заставила меня возобновить мои поиски. Я вернулся обратно. Это казалось мне лучше всего, что я мог сделать, потому что в окружавшем меня сумраке ничто не указывало мне, приближаюсь ли я к плантациям. Я не мог видеть неба, которое, проглянув сквозь лиственную сень, возвещает человеку, блуждающему в лесу, о близости возделанных полей. Само небо скрывалось от моих взоров, и когда я с мольбою поднимал к нему глаза, то не видел ничего над своей головой, кроме густой и темной листвы кипарисов под ее траурным покровом из ползучей тилландсии.

Я мог только повернуть назад, чтобы попытаться найти потерянную мною дорогу, или блуждать наудачу, вверив себя судьбе.

Пришлось избрать первое. Снова пустился я колесить по тростниковым зарослям, по чащам карликовых пальм, снова брел по загнивающим лужам, переправлялся через тинистые пруды.

Но не сделал я и сотни ярдов по свежим следам, проложенным мною, как они стали казаться мне одинаково сомнительными. Я проходил по небольшому бугру, возвышавшемуся над остальным грунтом, и потому более сухому. Мои подошвы не оставили никакого отпечатка на этом месте, и я стал в тупик: куда мне повернуть? Пробовал поворачивать во все стороны, но не мог найти дороги. Мои чувства притупились, и я окончательно терял голову. Я заблудился вторично.

Заблудиться в лесу при обычных обстоятельствах было бы приключением, не представлявшим большой важности. Час или два поисков, ну, пожалуй, ночь, проведенная под защитой дерева, с легким неудобством в виде пустого желудка. Но перед человеком, которого осаждали, как меня, ужасные мысли, рисовалась совсем иная перспектива! Яд всасывался быстро, мне мерещилось, будто бы я уже чувствовал, как он распространяется по моим жилам.

Еще одно усилие, чтобы выбраться из леса.

Я кинулся вперед на этот раз уже вверяясь случаю. Я пробовал следовать по прямой линии, но безуспешно. Громадные сучья, такие замечательные у широколистных деревьев, преграждали мне путь, а пустившись в обход, чтобы миновать их, я вскоре потерял из виду направление, по которому хотел идти.

Я бродил наудачу, с трудом волоча ноги по стоячей воде, увязая в болотах, или карабкаясь на громадные поваленные деревья. На своем пути я обращал в бегство тысячи обитателей сырого леса, которые приветствовали меня своими разнообразными голосами. Птица ‘ква’ пищала, болотный филин ‘ухал’, лягушка-бык издавала крики, похожие на раскаты трубы, тогда как отвратительный аллигатор мычал благим матом, разевал костлявую пасть, удаляясь с моей дороги ползком, с сердитым видом, и, казалось, был готов порою кинуться на меня.

Ах, вот, наконец, и свет, вот и небо! Мне открылась только частица небесного свода, кружок, казавшийся не больше тарелки. Но вы не можете себе представить, с какой радостью увидел я его. Для меня он был тем же, чем бывает маяк для заблудившегося мореплавателя.

‘Возделанные поля должны быть там’,— сказал я себе.

Да, я увидел солнце, блестевшее между деревьями, и горизонт расширялся по мере того, как я шел дальше. Без сомнения, плантации были впереди меня.Попав на них, я быстро пройду полями до деревни. Рейгарт, наверно, сумеет уничтожить яд или введет какое-нибудь противоядие.

С сердцем, полным надежд, и горящим взором я направлялся к яркому сиянию вдали.

Клочок голубого неба увеличивался… открывались другие части небосклона, лес редел по мере того, как я продвигался вперед. Его опушка, по-видимому, была близко.

Грунт с каждым шагом становился тверже, а деревья попадались более низкорослые. Рассеянные побеги кипарисов не преграждали больше мне путь, я проходил теперь между тюльпанниками, терновыми деревьями и магнолиями. Древесные стволы не стояли здесь так близко один к другому, листва была реже и давала меньше тени. Наконец, я достиг опушки этой чащи и очутился совершенно под открытым небом.

Крик агонии сорвался с моих губ. У меня его исторгло отчаяние. Я пришел к пункту моего отравления, я попал вновь на лесную прогалину…

Идти дальше не стоило. Усталость, досада и горе парализовали мои силы. Шатаясь, направился я к упавшему дереву, тому самому, которое приютило моего пресмыкающегося убийцу, и опустился на траву, в полной растерянности и вне себя от гнева.

Я думал, что обречен умереть в этом очаровательном уголке, посреди ярких цветов, на этом месте, которым любовался так недавно, и на том же клочке земли, где мною была получена роковая рана.

ГЛАВА XXXIII
Беглый негр

Человек редко расстается с жизнью, не сделав крайних усилий, чтобы сохранить ее. Отчаяние есть могущественное чувство, но существуют люди, у которых оно не в силах сломить мужество. Впоследствии мое мужество не ослабело бы при обстоятельствах, в которых я находился в данный момент, но тогда я был молод и не освоился еще с опасностями.

Оцепенение моего мозга продолжалось недолго. Я пришел в себя и решил сделать новое усилие, чтобы спасти свою жизнь.

Я не придумал иного плана, кроме того, чтобы постараться еще раз выйти из лабиринта лесов и болот, куда я углубился, и направиться к деревне. Мне казалось возможным найти то место, откуда я проник в первый раз на прогалину, а найдя его, было бы легко найти и направление, по которому я пришел из дома, однако у меня не было верных указаний, все сводилось к простой догадке. На прогалину я вышел, не думая замечать дороги, а потом исходил ее во всех направлениях, прежде чем заснуть. Может быть, я обошел ее кругом, перед тем как очутиться на ней, потому что бродил по лесу целое утро.

Пока эти размышления проносились у меня в голове, а мрачное отчаяние начало снова овладевать мною, я вспомнил вдруг, что табак считается могущественным противоядием от укуса змеи. Странно, что я не подумал о том раньше, но это не удивительно, потому что до сих пор я заботился лишь о моем возвращении в Бренжье. Не имея никакого доверия к собственным познаниям, я помышлял только о докторе, и лишь когда меня одолел страх, что мне не удастся до него добраться, я начал думать о ресурсах, бывших у меня под рукой. Тут мне на память пришел табак. Я поспешно вытащил из кармана свой портсигар. К моему величайшему удовольствию, в нем уцелела сигара, которую я принялся размачивать, жуя зубами. Мне говорили, что так нужно делать, прежде чем приложить табак к месту укуса змеи.

Хотя во рту у меня сначала пересохло, однако горькое зелье быстро вызвало отделение слюны, и, несмотря на легкую тошноту и слабое отравление никотином, мне удалось в скором времени превратить табачные листья в мягкую кашицу.

Я приложил этот мокрый пластырь к запястью моей руки, почти введя его в рану посредством энергичного втирания. Туг я заметил, что рука моя значительно распухла до локтя, и почувствовал в ней страшную боль, распространявшуюся до плеча. О, Боже, яд разливался в моей крови, разливался быстро. Мне казалось, будто бы я чувствую, как он проникает мне в жилы под видом жидкого огня.

Я приложил к ранке никотиновый компресс, не особенно веря в его действие. Мне говорили о нем, как о лекарстве, нечто смутное, и, пожалуй, то было одно из народных снадобий сомнительной целебности. Что касается меня, то я прибегнул к нему, как к последнему средству.

Я привязал табак к руке, оторвав рукав своей рубашки, после чего снова поплелся в том направлении, которое казалось мне правильным.

Не успел я сделать и трех шагов, как внезапно остановился, увидав перед собой на опушке леса человека.

Он выходил из чащи, куда направлялся я, и, заметив меня, словно прирос к земле, вероятно, его удивило присутствие другого человеческого существа в таком пустынном месте.

Я приветствовал его появление радостным криком. ‘Проводник! Избавитель!’ — думалось мне.

Каково же было мое изумление, мое горе, мое негодование, когда этот встречный проворно повернулся ко мне спиной, и, углубившись в кустарники, исчез из виду!

Я был удивлен его странным поведением. Мне удалось рассмотреть его лицо: то был негр, и я успел подметить в нем явные признаки испуга. Но что могло устрашить его во мне?

Я кричал ему, чтобы он остановился, вернулся назад. Я звал его умоляющим тоном, затем повелительным и наконец грозным. Все было напрасно. Негр не останавливался. Я слышал треск ветвей в густой заросли, с каждой секундой этот треск, казалось, удалялся.

Для меня это был единственный шанс достать проводника, не следовало упускать его, и вот, собравшись с силами, я кинулся преследовать негра.

Если я полагаюсь на какое-нибудь из своих физических преимуществ, так это на быстроту моего бега. В то время от меня не убежал бы ни один из быстроногих индейцев, не говоря уже о неповоротливом нефе. Я знал, что стоит мне только увидеть чернокожего беглеца, как я живо догоню его, но в том-то и заключалась трудность. Мое колебание дало ему возможность значительно удалиться от меня, еще минута — он пропал бы из глаз в глубинах лесной чащи.

Но я слышал, как он ломал сучья, словно вепрь, и руководствуясь их треском, продолжал свое преследование.

Я был уже измучен моими предшествующими скитаниями, однако убеждение, что моя жизнь зависела от моих усилий догнать нефа, придало моей энергии новую силу, и я помчался, как хорошая борзая. К несчастью, вопрос сводился тут не к одной быстроте ног, иначе погоня скоро увенчалась бы успехом. Затруднение началось в кустарниках и там, где приходилось огибать деревья. Я не один раз запутывался в ветвях и был вынужден сворачивать вправо и влево, прежде чем завидел издали предмет моего преследования.

Наконец, это мне удалось. Чаща кончалась. Разбросанные стволы кипарисов только одни возвышались над землей, черной и болотистой. Тут я увидел, на порядочном расстоянии, в потемках леса, нефа, по-прежнему бежавшего во всю прыть, на какую только он был способен. На мое счастье, одежда на нем была ярких цветов, иначе я не различил бы его в густом сумраке под навесом ветвей. Он только быстро мелькнул передо мною, да и то в значительном отдалении.

Но теперь я миновал чащу и мог бежать свободно. С этих пор от быстроты зависело все. Менее чем пять минут спустя, я почти настиг чернокожего и закричал ему вдогонку:

— Остановитесь! Ради Бога, остановитесь!

Он не обратил внимания на мой зов. Он даже не повернул головы и по-прежнему бежал без оглядки, только брызги ила летели во все стороны у него из-под ног.

— Остановитесь! — повторил я настолько громко, насколько позволяло мне прерывистое дыхание.— Остановитесь, любезный! С какой стати вы так улепетываете от меня? Ведь я не причиню вам ни малейшего вреда.

Эти слова не произвели желаемого действия. Никакого ответа. Мне казалось, напротив, что негр удваивает свою поспешность, или, может быть, миновав топкое место, на которое вступил теперь я, он бежал с большей легкостью по твердому грунту.

Мне показалось, будто бы расстояние между нами снова увеличилось, и я стал опасаться, как бы чернокожий не ускользнул от меня. Я чувствовал, что моя жизнь зависит от этого. Если этот негр не выведет меня из леса, я погибну жалким образом. Нужно, чтобы он послужил мне проводником. Волей-неволей я заставлю его подчиниться себе.

— Остановитесь! — крикнул я снова.— Остановитесь, или я стану стрелять!

Я поднял свое ружье. Оба ствола были заряжены. Голос мой звучал очень серьезно. Я действительно был готов выстрелить, не для того, чтобы убить чернокожего, но с тем, чтобы заставить его остановиться. Я ранил бы этого человека, потому что не имел иного средства справиться с ним. Выбора у меня не было, только таким образом я мог сохранить свою жизнь.

Я повторил грозный приказ:

— Остановитесь, или я стреляю!

На этот раз я не шутил. Тон моих слов не оставлял никакого сомнения насчет моих намерений. Чернокожий, казалось, был поражен этой твердостью, потому что тотчас остановился и обратил ко мне лицо.

— Стреляйте и будьте прокляты! — крикнул он.— Только вы смотреть, не промахнуться, белый! Клянусь Всемогущим, если вы промахнуться, ваша жизнь в моих руках. Видит, вот этот нож и будьте прокляты!

Негр смотрел мне прямо в лицо, во время своей речи, его широкая грудь была нараспашку, как будто он отважно подставлял ее под мои пули, и я заметил у него в руке блестящий клинок ножа, которым он замахнулся.

Приблизившись на несколько шагов, я узнал в стоявшем передо мной человеке, по фигуре и свирепому виду, Габриэля Бамбару!

ГЛАВА XXXIV
Габриэль Бамбара

Могучее сложение чернокожего, его решительная осанка, зловещий вид налитых кровью глаз, воодушевленных отчаянной отвагой, его белые острые зубы придавали его виду что-то ужасное. При иных обстоятельствах меня могла бы испугать встреча с противником такой страшной наружности, потому что я принимал его за противника. Я помнил удар хлыста, которым угостил его, и не сомневался, что он памятен также и ему. Я не сомневался, что он обдумывает планы мщения, подстрекаемый, как полученной обидой, так и своим низким начальником. Габриэль выслеживал меня в лесу, пожалуй, целый день, выжидая удобного случая, чтобы привести в исполнение свой замысел.

Но почему же убегал он от меня? Боялся ли он напасть на меня открыто? Очевидно, его пугала моя заряженная двустволка!

Но ведь я спал. Он мог тогда приблизиться ко мне, он мог… ‘Ах!’

Это восклицание сорвалось у меня с губ при одной странной мысли, мелькнувшей в моей голове. Бамбара был, как мне рассказывали, заклинателем змей. Он мог безопасно брать в руки самых ядовитых гадин, мог руководить ими, направлять их по своему произволу! Не он ли привел гремучую змею в то место, где я спал, и заставил ее ужалить меня?

Как ни странным может это представиться, но такое предположение пришло в голову и показалось мне вероятным, мало того, я уверовал в него в данную минуту. Мне вспомнилось нечто особенное, поразившее меня в этой змее, ее дьявольский взгляд, необычайная хитрость, обнаруженная ею при бегстве, и тот не менее замечательный факт, что она ужалила меня, не будучи вызвана на это, что бывает редко с гремучей змеей. Все эти мысли разом пришли мне в голову и убедили меня, что не случаю, а Габриэлю, заклинателю змей, обязан я своей бедой.

Это ужасное убеждение явилось у меня внезапно, тем более что обстоятельства, послужившие ему основой, были еще свежи в моей памяти. Чернокожий не изменял своей угрожающей позы, а я по-прежнему не двигался с места от изумления, пока все эти мысли мелькали в моем мозгу.

Но вдруг странная иллюзия рассеялась. В одно мгновение я понял всю несправедливость своих подозрений. Я неправильно судил о человеке, стоявшем передо мною.

С ним произошла внезапная перемена. Занесенная рука с ножом опустилась, выражение свирепой угрозы исчезло с его лица, и он сказал настолько мягким тоном, насколько позволял ему грубый голос:

— О, вы, сударь! Друг чернокожих! Черт побери! Ведь я думать, это проклятый палач негров, янки!

— Из-за того вы и спасались от меня?

— Да, сударь, конечно!

— Значит, вы..?

— Я беглый негр, точно так, сударь, мне все равно сказать вам. Габриэль доверять вам. Я знать, вы друг бедных чернокожих. Посмотрите-ка это!

Говоря таким образом, он приподнял лохмотья медно-красного цвета, покрывавшие его плечи, и обнажил передо мной спину.

Мне представилось нечто ужасное. Кроме клейм в виде цветка лилии и множества старых шрамов, на теле негра виднелись свежие следы бича. Его коричневая кожа была изборождена по всем направлениям длинными багровыми вздувшимися рубцами, которые образовали настоящую сеть. В одном месте они были темнее от кровоподтеков, в другом мясо было обнажено ремнями из воловьей кожи, сплетенными спиралью. Старая рубашка также была испещрена почерневшими сгустками крови, брызгавшей во время наказания. Все это довело меня до дурноты и заставило невольно воскликнуть:

— Бедный малый!

Такое изъявление сочувствия, видимо, тронуло черствое сердце Бамбары.

— Ах, сударь,— продолжал он,— вы ударить меня лошадиным хлыстом, это ничего! Габриэль благословляет вас за то. Он качать воду на старого Сципа поневоле. Очень рад, что господин прогнал его от водокачки.

— А, так вас принудили к этому?

— Да, сударь, принудил смотритель янки. Он попробовать еще раз. Я не захотел наказать Сципа другой раз. Вот за это, вы видите, моя спина так… Дьявол!

— Вас били плетью за то, что вы отказались наказывать Сципиона?

— Точно так, господин Эдуард, меня отделать, как вы мог видеть, но…— Тут он запнулся в нерешительности, и лицо его приняло выражение дикой злобы.— Но, я отомстил янки… Дьявол!

— Как? Отомстили? Что ж вы ему сделали?

— О, сударь, так маленько! Ударить его об земля! Ему свалиться, как быку! Это маленькая отместка от бедного негра. И потом беглый негр, также отместка! Ха-ха! Он потерять хорошего негра, доброго работника в полях хлопчатника, в полях сахарного тростника, ха-ха! У него один негр стало меньше!

Хриплый хохот, которым закатился беглый негр, изъявляя тем свое удовольствие, странно отдался у меня в ушах.

— И вы бежали с плантации? — спросил я.

— Так точно, господин Эдуард, никогда вернуться назад! — И, помолчав немного, он прибавил с большим жаром. — Никогда ворочаться живым!

При этих словах он прижал руку к груди и выпрямился с видом непоколебимой решимости.

Я тотчас понял, что заблуждался относительно характера этого человека. Его описывали мне белые, недруги Габриэля Бамбары. Несмотря на свирепую наружность, он, очевидно, таил что-то возвышенное в душе. Он подвергся наказанию за свой отказ бичевать товарища по неволе. Он возмутился этим наказанием и повалил на землю своего жестокого притеснителя. Поступая таким образом, он рисковал подвергнуться еще более ужасной каре… Он мог лишиться жизни.

Требовалось мужество, чтоб до такой степени пренебречь опасностью, Габриэля должно было воодушевлять то же самое чувство, которое заставило швейцарского патриота сбить шляпу Гесслера.

В тот момент, когда негр встал передо мной, прижимая свои толстые мускулистые пальцы к груди, выпрямившись во весь рост, закинув голову, с блестевшими непреклонной решимостью глазами, я был поражен его величавым видом и подумал невольно, что под этой черной оболочкой, едва прикрытой рубищем, скрывались душа и ум человека.

ГЛАВА XXXV
Змеиный знахарь

Некоторое время я восторженно любовался этим смельчаком чернокожим, этим невольником, этим героем. Я смотрел бы на него еще дольше, если бы жгучая боль в руке не напомнила о моем опасном положении.

— Вы проводите меня в Бренжье? — внезапно спросил я негра.

— Я не сметь, сударь.

— Вы не смеете, почему?

— Господин забывает, я беглец. Белые поймать Габриэля. Отрубить ему рука.

— Как? Отрубят вам руку?

— Точно так, сударь. Закон в Луизиане: белый ударить негра, все смеяться, все кричат: ‘Бей мошенника-чернокожего, бей его!’ Черный ударить белого,— отрубить рука черному! Я очень хотел угодить господину Эдуарду, но я не сметь выходить из леса. Белые два дня бегать за Габриэль. Проклятые собаки и охотники за неграми идти за мной следом. Я думать, вы один из них, так я бегать.

— Если вы меня не проводите, мне придется умереть.

— Умереть! Умереть! Зачем вы говорить так?

— Потому, что я погиб. Я не могу выйти из лесу. Если я не найду доктора через двадцать минут, тогда пропала всякая надежда. О, Боже!

— Доктора? Господин Эдуард нездоров? Что с вами? Сказать Габриэлю, тогда я проводить друга чернокожих, я рисковать моей жизнью. Что с вами?

— Вот смотрите! Я был укушен гремучей змеей.

Разбинтовав руку, я показал ему ранку и опухоль.

— О, точно так, укушен гремучей змей! Доктор не годится для этого. Табачный сок не годится. Габриэль хороший доктор от гремучих змей. Вы идите со мной.

— Как? Значит, вы меня проводите?

— Я иметь кое-что, чтобы вас вылечить.

— Вы?

— Да, сударь! Я сказать вам, доктор не годится… ничего не смыслить в том… Он вас убить… Доверьтесь старому Габриэлю. Он вылечить вас. Вы идти со мной, не терять времени.

У меня совсем вылетело из головы, что почтенный неф славился, как заклинатель змей, и отлично умел лечить от их укусов, хотя я только что думал о том.

‘Разумеется,— сказал я себе,— он обладает нужными сведениями, ему известно противоядие и способ его употребления. Вот человек, какого мне надо! Пожалуй, он прав, что доктор не сумел бы вылечить меня’.

Я и не рассчитывал особенно на медицинскую помощь, а хватался за нее, как утопающий за соломинку, потеряв голову от отчаяния.

Помощь этого Габриэля, заклинателя змей,— самое подходящее в моей ситуации. Какое счастье, что я случайно наткнулся на него!

После минутного колебания, пока мною обдумывалось все это, я крикнул негру:

— Ступайте вперед! Я последую за вами.

Куда собирался он меня вести? Что хотел сделать? Где найдет он противоядие? Как примется меня лечить?

На эти торопливые вопросы я не получал ответа.

— Вы доверять мне, господин Эдуард, вы идти за мною.

Таковы были единственные слова, которые соизволил произнести чернокожий, шагая между деревьями.

Мне оставалось только следовать за ним.

Пройдя около сотни ярдов по болотистому грунту кипарисового леса, я увидал перед собой проглянувшиеся клочки неба. Это указывало на близость лесной прогалины, и я заметил, что мой спаситель повернул в ту сторону. Достигнув этого открытого пространства, я уже не был удивлен, когда попал на лужайку… на прежнюю роковую лужайку!

Вид ее сильно изменился в моих глазах! Я не мог выносить яркого солнца, сиявшего над нею. Пестрота украшавших ее цветов утомляла мне зрение. Их аромат вызывал у меня дурноту!

Может быть, тут действовало одно воображение. Я был болен. Яд разливался у меня в крови, он воспалял мои вены. Меня пожирала жгучая жажда, и я чувствовал уже то судорожное стеснение в груди, то удушье, которыми сопровождается обыкновенно отравление у человека, ужаленного ядовитой змеей.

Весьма вероятно, что во всем этом играла главную роль мнительность. Я знал, что ужален ядовитой змеей, и это, пожалуй, так сильно возбуждало мне нервы, что в них обнаружилась крайняя чувствительность. Но были ли эти общеизвестные симптомы реальны, или нет, все же я страдал. И воображаемое страдание было так же мучительно, как могло быть действительное.

Мой спутник усадил меня, предписывая мне покой. Он требовал, чтобы я перестал волноваться, вооружился терпением, и снова умолял оказать ему доверие.

Я решил сидеть смирно, но быть терпеливым не мог. Мне грозила слишком большая опасность.

Однако я повиновался и сел на поваленный ствол — тот же самый ствол лириодендрона, под тенью дерева,—довольно терпеливо ожидая дальнейших распоряжений змеиного знахаря. Он отошел немного в сторону и бродил по лужайке, устремив глаза в землю, точно отыскивая что-то.

‘Какое-нибудь растение,— подумал я,— которое Габриэль рассчитывает здесь найти’.

Я следил за его движениями с интересом незаурядного свойства, что едва ли нужно прибавлять. Достаточно напомнить читателю, что мое спасение зависело от результата этих поисков. Успех или неудача негра означали для меня жизнь или смерть.

Как всколыхнулось мое сердце, когда я увидел, что он наклонился вперед, нагнулся опять, как будто для того, чтобы вырвать что-то из земли! Радостное восклицание, сорвавшееся с его губ, было подхвачено мною в повышенном тоне, я забыл совет Габриэля сидеть смирно и кинулся к нему бегом.

Когда я приблизился, он стоял на коленях, роя своим ножом землю вокруг одного растения, точно хотел вырыть его с корнями. То было мелкое травянистое растение с простым и прямым стеблем, с продолговатыми копьевидными листиками и белыми цветочками, не представлявшими ничего особенного. В то время я его не узнал. То был знаменитый змеиный корень, виргинский истод.

Габриэль вырыл ком земли, потом вытащил из него растение и отряхнул его, чтоб освободить корни от приставших к ним частиц. Я заметил, что множество деревянистых, извилистых подземных стеблей, несколько толще, чем сарсапарели, примыкали к стеблю растения. Они были покрыты корой цвета золы и не имели никакого запаха. В волокнах этого корня тек сок, который мог спасти мне жизнь.

Мы не потеряли ни минуты на приготовления. Ни иероглифов, ни латинской фразеологии не было в предписании заклинателя змей. ‘Жуйте!’ С этим простым и лаконичным приказом он сунул мне в руку кусок корня, с которого соскоблил кору, я послушался, быстро разжевал корень и проглотил выступивший из него благодетельный сок.

Вкус показался мне сначала приторным, меня слегка затошнило, однако, продолжая жевать, я почувствовал, что от этого зелья у меня жжет и слегка щиплет во рту, то было странное ощущение, точно мне щекотали гортань и горло.

После того чернокожий побежал к ближайшему источнику, зачерпнул воды одним из своих броганов и принялся обмывать мне руку, чтоб совершенно удалить с нее табачный сок. Затем, нажевав некоторое количество листьев растения, он приложил эту кашицеобразную массу к укушенному месту и забинтовал рану, как она была забинтована раньше.

Все, что можно было сделать, Габриэль сделал. Он советовал мне дожидаться результата терпеливо и без боязни.

Немного времени спустя обильная испарина покрыла все мое тело, и я начал свободно откашливаться. Кроме того, меня сильно тошнило и непременно вырвало бы, если бы я проглотил немножко более сока того растения, которое жевал, потому что принятое в большой дозе, это снадобье действует, как сильное рвотное.

Но из всех ощущений, испытанных мною тогда, самым приятным было убеждение, что я спасен.

Странно сказать, что это убеждение почти имело силу уверенности. Я не сомневался больше в искусстве змеиного знахаря.

ГЛАВА XXXVI
Заколдованная гремучая змея

Мне предстояло увидеть еще иные образцы искусства моего нового знакомого.

Я почувствовал радость, весьма естественную в человеке, избежавшем гибели необычайным, почти чудесным способом. Я походил на того, кто едва не утонул, остался живым и невредимым в кровавом бою, вырвался прямо из когтей смерти. Реакция была восхитительна. В то же время я чувствовал благодарность к моему спасителю. Я был готов обнять моего чернокожего товарища, как брата, несмотря на его темный цвет и дикий вид.

Мы сидели рядом на древесном стволе и весело разговаривали, настолько весело, насколько это возможно для двоих людей, будущее которых мрачно и туманно. Увы, это относилось к нам обоим! Мое будущее казалось мне грозным вот уже несколько дней. Что же касается бедняги Габриэля… то ему едва ли предстояло что-нибудь утешительное.

Но и в бездне печали мелькают иногда проблески веселости. Природа не допускает, чтобы горе было беспрерывным, а человеческий ум возвышается минутами над скорбью. На меня нашла одна из таких минут восторга. Мое сердце было переполнено радостной благодарностью. Я жалел этого невольника, этого беглого негра и был счастлив в его обществе.

Наш разговор, естественно, коснулся змей и змеиных корней, Габриэль рассказал мне не одну историю из жизни пресмыкающихся. Эрпетолог [эрпетология — наука о пресмыкающихся. — прим. перев.] позавидовал бы часу, проведенному мною на древесном пне в компании Габриэля Бамбары.

В разгаре нашей беседы мой товарищ осведомился вдруг, убил ли я укусившую меня змею.

— Нет,— отвечал я.— Она убежала.

— Убежала, господин! Как вы ей дали уйти?

— Она скрылась в древесном дупле, мы как раз сидим на этом дереве.

Глаза негра загорелись от удовольствия.

— Черт возьми! — воскликнул он, вскакивая,— господин говорит, змея в дупле. Черт возьми,— повторил он,—если эта гадина тут, Габриэль сейчас поймать ее.

— Как! Ведь у вас нет топора?

— Зачем мне топор?

— Как же вы доберетесь до змеи? Неужели вы спалите это дерево?

— О, огонь не годится! Это гореть целый месяц. Огонь не годится! Белые люди видеть дым. Они думать, дым делал беглый негр, и тогда прийти собаки. Негр не сметь зажигать огонь из-за того.

— Что же вы сделаете?

— Вы подождать немного, господин Эдуард, вы видеть. Я поймать гремучую змею. Вы сидеть тихо, сударь, вы не говорить, скверная гадина все слышать.

Чернокожий говорил шепотом, обходя в то же время неслышными шагами вокруг дерева. Я повиновался ему и сидел совершенно неподвижно, следя за движениями моего странного товарища.

Несколько молодых побегов американского бамбука росло возле нас. Габриэль срезал их своим ножом, потом заострил с нижнего конца и воткнул в землю возле древесного ствола. Он расположил эти маленькие тычинки наподобие струн арфы, только поместив их ближе одна к другой. После того он срезал маленький кустик в чаще и совершенно очистил от ветвей, так что осталась только прямая палочка, вилообразно раздвоенная на одном конце. С этой палочкой в одной руке и обструганной тростинкой в другой, негр растянулся плашмя на древесном стволе, так что его лицо приходилось непосредственно над дуплом. Таким образом он был вблизи ряда бамбуковых тычинок и легко мог достать их, протянув руку. Его приготовления были закончены, и колдовство началось.

Положив вблизи себя вилообразную палочку, он взял обструганную бамбуковую тростинку и провел ею справа налево и слева направо по линии бамбуковых тычин, воткнутых в землю. Это прикосновение произвело звук, похожий на ‘скер-р-рр’ гремучей змеи, до такой степени похожий, что негр вполне рассчитывал обмануть им пресмыкающееся. Между тем он положился не на одно это, чтобы привлечь свою жертву. С помощью инструмента, который он смастерил наскоро из копьевидных листьев бамбука, Габриэль в то же время подражал крику и щебетанью красного кардинала, издаваемому этой птицей в борьбе со змеей, двуутробкой или всяким другим из обычных врагов. Это были совершенно те же звуки, которые оглашают дебри американских лесов, когда ужасная гремучая змея опустошает гнездо Виргинского соловья.

Хитрость удалась. Через несколько секунд продолговатая голова пресмыкающегося показалась из дупла. Его раздвоенный язык то и дело высовывался из пасти, а черные глазки сверкали яростью. Характерным позвякиванием змея возвещала о своей решимости принять участие в борьбе.

Она вылезла почти во всю свою длину и как будто обнаружила плутовство, потому что повернулась с целью удалиться. Но гремучая змея самая ленивая из своих собратьев, благодаря чему, прежде чем она успела уползти обратно в дупло, раздвоенная палочка опустилась ей на шею и пригвоздила ее к земле.

Тогда ее тело начало биться на траве в бесполезных судорогах… То было странное зрелище. Змея оказалась одним из самых крупных экземпляров своей породы и толщиной в руку Бамбары. Тот сам был удивлен ее размерами и уверял меня, что не видал гремучей змеи больше этой.

Я ожидал, что чернокожий положит конец судорогам животного, убив его, и собирался помочь ему моим ружьем.

— Нет, сударь! — воскликнул тот умоляющим голосом,— ради всемогущего Бога, вы не стрелять! Господин забыть, что я беглый негр.

Я понял значение его слов и опустил свое оружие.

— И потом,—продолжал Габриэль,—я показать еще кое-что господину. Господин любить любопытные вещи, любить смотреть штуки большой змеи?

Я отвечал утвердительно.

— Хорошо. Тогда, сударь, взять, пожалуйста, эту палочку. Я искать кое-что, я видеть растение очень любопытное — очень любопытное, очень редкое растение. Я его видеть в тростниках. Держите хорошенько, сударь, я поймать змею.

Я схватил палочку п держал ее по желанию негра, все-таки не без некоторой боязни перед отвратительным пресмыкающимся, которое извивалось и билось у моих ног. Между тем мне было нечего бояться. Раздвоенная палочка приходилась как раз над самой тонкой частью шеи животного, которое не могло поднять головы, чтобы ужалить меня. Несмотря на большие размеры, опасны были только его зубы, потому что гремучая змея, в отличие от породы удавов, имеет весьма слабую силу сжимания.

Габриэль забрался в чащу. Несколько минут спустя он вышел оттуда, неся в руке растение, также вырванное из земли с корнями. Оно, как и первое, принадлежало к разряду травянистых, но сильно отличалось от него по виду. Его листья имели форму весьма заостренного сердца, ствол был извилист, а цветы были темно-пурпуровые.

Приближаясь ко мне, негр жевал кусочки корня и листья. Что хотел он сделать?

Я недолго оставался в недоумении. Присоединившись ко мне, он наклонился и выплюнул некоторое количество сока на голову змеи, потом он взял у меня из рук палочку, вытащил ее из земли и швырнул подальше.

Змея очутилась на свободе к моему немалому ужасу, я проворно отскочил назад и влез на лежавшее дерево.

Мой товарищ, вместо этого наклонился, снова схватил отвратительное пресмыкающееся, бесстрашно поднял его и обвил вокруг своей шеи с таким хладнокровием, точно это был обрывок веревки.

Змея не сделала никакой попытки его ужалить. Она не пыталась уползти, а казалась, напротив, оцепеневшей и неспособной вредить!

Поиграв с животным несколько минут, Бамбара бросил его на землю. Отпущенная змея опять-таки не сделала никакой попытки к бегству.

Заклинатель обернулся тогда ко мне и сказал с торжествующим видом:

— Теперь, господин Эдуард, отомстить за вас. Смотрите!

С этими словами он нажал большим пальцем глотку змеи, чтобы она разинула пасть во всю ширь. Тут я мог разглядеть ее ужасные зубы и железы с ядом. Потом чернокожий приблизил голову пресмыкающегося к своим губам, брызнул ему в гортань своей черноватой слюной и снова кинул его наземь. До сих пор он не прибегал к насилию, он не сделал ничего, что, по моему мнению, могло бы убить животное, настолько живучее, как змея, и я ожидал, что оно опять уползет. Но этого не случилось. Змея не двинулась с места и лежала, свившись длинными, неправильными кольцами, не обнаруживая иного заметного движения, кроме легкого содрогания тела. Менее чем через две минуты прекратилось и это подергивание, змея совершенно походила на мертвую.

— Она издохла, сударь,— отвечал чернокожий на мой вопросительный взгляд. Она мертва, как Юлий Цезарь.

— А какое же это растение, Габриэль?

— О, это великая трава, сударь, это редкое растение, очень редкое. Вы съесть немножко, никогда змея не ужалить вас, как вы видите сейчас. Это растение заклинателя змей.

Ботанические познания моего чернокожего приятеля не простирались дальше этого. Однако впоследствии я получил возможность разузнать его чары, которые были ничто иное, как aristolochiaserpentaria, вид весьма сходный с bejucodeguaco, этим медицинским растением, получившим такую известность благодаря сочинениям Мутиса и Гумбольдта.

Мой товарищ попросил меня потом пожевать немного и этих корней: хотя он был вполне уверен в действенности первого лекарства, но считал нелишним принять двойную предосторожность. Он превозносил свойства растения, найденного им напоследок, и сказал, что отдал бы ему предпочтение перед корнем истода, но отчаялся его найти, так как оно редко встречается в этой части Луизианы.

Я с радостью последовал его совету и проглотил некоторое количество сока целебного корня. От него, как и от корня истода, слегка жгло и щипало во рту, а вкус его отзывался камфорой. Но polygalaне имеет совсем никакого запаха, тогда как гуако отличается сильным ароматом, напоминающим валериану.

Я уже чувствовал некоторое облегчение. Но это новое лекарство подействовало почти моментально. В короткое время опухоль совершенно опала, и не будь у меня забинтована рука, я уже забыл бы о своей ране.

ГЛАВА XXXVII
Уничтоженный след

Прошло не больше часа с нашего прихода на прогалину, которая перестала уже казаться мне такой ужасной. Цветы снова приняли в моих глазах былую красоту и яркость красок, их аромат опять ласкал мое обоняние. Пение птиц, жужжанье насекомых доставляли мне прежнее удовольствие, и я с радостью услыхал, как в первый раз, нежное воркованье хорошеньких горлиц, повторявших свою песню любви.

Я охотно остался бы подольше в очаровательном уголке, чтобы налюбоваться досыта этими красотами природы, если бы человеческий дух не был обречен уступать в конце концов материи. У меня разыгрался аппетит, и вскоре я почувствовал настоящие муки голода.

Как могу я удовлетворить его? Откуда достать пищи? Я не мог настаивать, чтобы мой спутник проводил меня до плантаций, после того, как узнал, с каким риском связано это для него. Мне было известно, что он, действительно, мог лишиться руки и, пожалуй, самой жизни в случае его поимки. Было мало надежды на милосердие к нему, тем более, что он не имел хозяина, который заступился бы за него, и никому не было интереса в том, чтобы защитить его от нападения.

Приблизившись к открытой местности на границе возделанных земель, он рисковал не только быть замеченным, но, чего он боялся еще больше, быть затравленным собаками. Этот способ преследования беглых негров не был беспримерным, и находились даже белые, настолько бесчеловечные, чтоб обратить его в своего рода профессию! Это я услыхал от своего спутника. Его слова подтвердились впоследствии моим личным опытом.

Я проголодался. Что оставалось делать? Найти дорогу домой без посторонней помощи я не мог. Мне угрожала опасность заблудиться вторично и заночевать на болоте. Где искать выход из такого затруднения?

Я обратился к своему спутнику. Он некоторое время молчал, занятый собственными мыслями. Они вертелись около того же самого предмета, как и мои. Славный малый не забыл обо мне.

— Негр как раз думал о том,— отвечал он на мой вопрос.— Хорошо, господин, когда солнце зайти, я проводить вас, я тогда не бояться. Габриэль идти с вами к дороге вдоль плотины. Господин дожидать заход солнца.

— Но…

— Господин голоден?

Я утвердительно кивнул головой.

— Я думал так. Немного кушать тут, кроме старой змеи. Господин не хотеть есть змею: негр есть ее. Испечь ночью, когда дым не виден над лесом. Я иметь место, где испечь ее, господин увидит. Габриэль доверять господину Эдуарду, вести его в потайное убежище беглого негра.

Говоря таким образом, негр отделил голову змеи, наткнув на заостренный конец палки ее шею и хвост, он поднял блестящее тело, взвалил его себе на плечи и собрался уходить.

— Вы идти теперь, сударь,—продолжал он,—вы идти со старым Габом, он найти что-нибудь кушать для вас.

С этими словами чернокожий вступил в чащу леса.

Я поднял свое ружье и последовал за ним, не видя иного выхода. Попытка найти дорогу самому, чтобы вернуться на плантации, могла снова потерпеть неудачу, как было сегодня со мною уже два раза. В Бренжье я не спешил. Мне было решительно все равно, возвратиться домой днем, или к ночи, последнее было даже безопаснее, потому что в позднюю пору моя грязная и окровавленная одежда возбудит меньше любопытства, которого я желал избежать. По этой причине я был рад следовать за беглым негром в его убежище и оставаться там до заката солнца.

Габриэль шел молча на протяжении нескольких сот шагов. Его глаза блуждали по всем направлениям, точно он отыскивал что-то,— не на земле, а между деревьями. Значит, он искал не дорогу.

Легкое восклицание вырвалось у него, и вдруг он повернул назад, потом пошел в сторону. Я следовал за ним и увидал, что негр остановился у высокого дерева, к ветвям которого он присматривался.

То было большое ладанное дерево. Я достаточно продвинулся в ботанике, чтобы немедленно узнать его. Мне было легко отличить эту породу по крупным колючим шишкам и бледно-зеленой хвое. Почему остановился тут Габриэль?

— Господин Эдуард скоро увидит,— ответил он на мой вопрос.— Пожалуйста, подержать вы немного змею,— продолжал негр,— только не давать ей касаться земли. Проклятые собаки почуять ее!

Я освободил Габриэля от ноши и держал змею, согласно его указанию, молча следя за тем, что он станет делать.

Ладанное дерево растет очень прямо, его пирамидальной формы верхушка возвышается над стволом, обнаженным от ветвей часто до высоты пятидесяти футов. Между тем то, возле которого мы стояли, имело много сучьев, которые росли менее, чем на двадцать футов над землею. Эти сучья были унизаны крупными зелеными шишками не меньше пяти дюймов длины. Я заметил, что именно до этих шишек добирается мой проводник, но мне было совершенно непонятно, какое употребление сделает он из них.

Через минуту негр добыл длинную жердь и с помощью ее сбил много шишек, вместе с оконечностями мелких веток, на которых они росли.

Свалив их достаточное количество, он остановился и далеко отбросил от себя жердь.

Что ж он станет делать дальше? Я смотрел на него с возрастающим любопытством.

Негр собрал с земли шишки и мелкие веточки, но, к моему великому изумлению, первые были закинуты им далеко. Не они понадобились ему, а молодые побеги, находившиеся на концах ветвей. Они были коричнево-красного цвета и покрыты толстым слоем смолы, так как pinustaedaсмолистее всякого иного дерева этой породы и издает сильный ароматический запах, которому и обязана одним из своих простонародных названий.

Набрав полные пригоршни мелких веточек, Габриэль нагнулся и натер душистой камедью подошвы и наружную сторону своих башмаков. Потом он подошел ко мне, наклонился снова и проделал то же самое с моими сапогами.

— Теперь, сударь, все хорошо. Проклятые собаки не почуять больше старого Габа, это уничтожило след. Вы идти, господин Эдуард, вы идти со мной.

С этими словами он опять повесил змею себе на плечи и пошел вперед, предоставляя мне следовать за ним.

ГЛАВА XXXVIII
Пирога

Немного спустя мы вступили в кипарисовый лес. Там почти не было мелкой поросли. Деревья, теснясь одно к другому, заполонили весь грунт, их зонтикообразные вершины были покрыты серыми эпифитами [Растения, растущие на других растениях, но не питающиеся их соками, в отличие от паразитных или чужеядных. — Прим. перев.], колеблющаяся листва этих ползучих растений заслоняла солнце, которое без них оживило бы плодоносную почву роскошной растительностью. Но мы находились тут в пределах тогдашнего разлива местных вод, где немногие растения чувствуют себя привольно.

Через некоторое время я заметил, что мы приближаемся к стоячей воде. Понижение грунта было незаметно, но влажность и запах болота, кваканье лягушек, крик какой-то водяной птицы или мычанье аллигатора указывали мне на близость постоянного водохранилища, озера или пруда.

Вскоре мы достигли берега. То был обширный пруд, лишь небольшая часть которого оставалась навиду. Его заслоняли кипарисы, росшие прямо из воды и почти переплетавшиеся своими густолиственными сучьями. Там и сям их черные стволы возвышались над водной гладью, их причудливые очертания приводили на память легенды о коварных водяных и придавали сверхъестественный характер картине, бывшей у нас перед глазами. Вода, осененная таким шатром, казалась черной, как чернила, а в воздухе чувствовалось что-то тягостное, удушливое. Этот мрачный вид мог бы вдохновить Данте для описаний его ‘Ада’.

Приблизившись к меланхолическому пруду, проводник мой остановился. Громадное дерево, стоявшее некогда возле берега, повалилось таким образом, что его вершина выступала из воды на довольно далеком расстоянии. Сучья не были еще отделены от ствола, паразитные растения опутывали их, торча густыми пучками, и придавали этой бесформенной массе вид наскоро сметанной копны сена. Лишь незначительная часть ее погружалась в воду, остальное не было затоплено. Мой спутник сделал передышку у этого упавшего дерева.

Он только ждал, пока я присоединюсь к нему.

Дождавшись меня, негр влез на кипарисный ствол, и, подав мне знак следовать за ним, направился к вершине дерева. Я сделал то же самое, стараясь с грехом пополам сохранять равновесие.

Достигнув первых, самых толстых сучьев, мы обогнули их, чтобы добраться до вершины. Я ожидал найти здесь место отдохновения.

Но вот мой товарищ, наконец, остановился, и тут я с удивлением увидел маленькую пирогу, неподвижную на воде и спрятанную подо мхом! Она была так искусно скрыта, что увидеть ее было можно только с того места, где мы стояли.

‘Значит для того, чтобы добраться до этого маленького суденышка,—подумал я,— мы и ползли по дереву’.

Вид пироги привел меня к мысли, что нам предстоит отправиться дальше. Чернокожий отвязал ее и подал мне знак войти в этот легкий челнок. Я спрыгнул в утлое суденышко и сел. Габриэль последовал за мною. Упираясь руками в сучья, он оттолкнул пирогу, потом схватил гребок и, поспешно действуя им, повез меня по темной глади пруда.

На протяжении двухсот или трехсот ярдов мы плыли медленно. Изгибы кипарисов и громадные ветви сходились так близко, что требовалось множество предосторожностей, чтобы продвигаться в этой сети. Но я видел, что мой проводник большой мастер вести пирогу, что же касается гребка, то он действовал им не хуже какого-нибудь индейца. Он слыл отличным охотником на енотов и опытным рыболовом, вероятно, предаваясь этим занятиям, Габриэль научился править лодкой.

То было самое необычайное из всех моих путешествий. Пирога плыла по поверхности, более похожей на чернила, чем на воду. Наш путь не освещался ни единым солнечным лучом, сумеречные потемки господствовали над нами и вокруг нас.

Мы скользили мимо темных масс высокого леса, между черных стволов, возвышавшихся, подобно колоннам, и осененных густым лиственным шатром. Траурная бромелия [растение того же семейства, что и ананас] свешивалась с этих ветвей, местами она погружалась в воду, и мы задевали ее лицом и плечами, плывя под нею.

Мы не были здесь единственными живыми существами. Это ужасное место имело своих обитателей. Оно служило жилищем и безопасным убежищем для крупного пресмыкающегося, отвратительные формы которого можно было различить в темноте, когда оно ползло по длинному поваленному стволу, или вылезало до половины из воды на выдавшийся сук кипариса, или медленно плыло по густой жидкости. Большие водяные змеи кидались от одного дерева к другому, слегка бороздя поверхность пруда, или обвивались вокруг торчавших ветвей. Болотная сова неслышно носилась по воздуху, а крупные коричневые летучие мыши гонялись за насекомыми. Они подлетали порой так близко, что задевали нас своими крыльями, мы слышали тогда их зловоние и стук костлявых челюстей, похожий на щелканье кастаньет.

Новизна этой сцены интересовала меня, но я не мог отделаться от легкого чувства страха. Классические воспоминания также приходили мне на ум. Вымыслы римского поэта осуществлялись предо мною воочию. Я плыл по Стиксу, а мой перевозчик представлялся мне страшным Хароном.

Вдруг в потемках блеснул свет. Еще несколько ударов гребка, и пирога очутилась в ярком солнечном сиянии.

Тут я увидел какое-то водное пространство под открытым небом, подобие круглого озера, то было, действительно, озеро, потому что вода, по которой мы сейчас плыли, явилась следствием разлива, тогда как в некоторые времена года почва оставалась здесь почти сухой. Вода же, открывшаяся передо мною теперь, напротив, никогда не пересыхала и отличалась слишком значительной глубиной для того, чтобы кипарис, любящий болото, мог вырасти здесь.

Это водное пространство, лишенное растительности, не было особенно обширно, оно представляло поверхность приблизительно в полмили в диаметре и было окружено со всех сторон деревьями, поросшими седым мхом, которые образовали подобие серой ограды, посредине озера росла чаща такого же вида, которую можно было принять за островок.

Это уединенное место менее всего, однако, могло похвалиться тишиной, наоборот, там господствовала необычайная суета. Можно было подумать, что это сборный пункт многочисленных пернатых и диких пород, населяющих необъятные болота Луизианы. Тут мелькали белые хохлатые цапли, белые и красные ибисы, различные виды голенастых, журавлей и розовых фламинго. Среди них встречался также тот диковинный нырок, который плавает, погрузив туловище и высунув из воды свою змеиную голову, и массивный, неповоротливый пеликан, подстерегающий свою рыбную добычу. Водяные птицы показывались на поверхности озера: то были различные породы утиных: лебеди, гуси и утки, стаи чаек и куликов затемняли небо, чередуясь с шумными стаями диких уток.

Болотный филин не один избрал этот отдаленный уголок, чтобы сделать его своим любимым жилищем. Сюда залетал и морской орел, круживший в воздухе, чтобы со стремительностью падучей звезды кинуться на злополучную рыбу, показавшуюся слишком близко у поверхности воды, впрочем, ему приходилось иногда уступать свою добычу речной скопе. Таковы были различные породы существ, которые представились моим взорам, когда я плыл по уединенному озеру в лесной глуши.

С интересом наблюдал я эту сцену. То была настоящая картина дикой природы, производившая на меня глубокое впечатление. Совсем не то было с моим спутником, не видевшим в ней ничего ни нового, ни интересного. Для него это была знакомая картина, которую он рассматривал с совершенно иной точки зрения. Он не остановился, чтобы полюбоваться ею, и чуть опуская в воду весло, направил свою пирогу к островку.

В несколько ударов гребка переплыли мы открытое водное пространство, и пирога вступила вновь под тень деревьев. Но, к моему великому изумлению, никакого островка не оказалось! То, что я принял за островок, было кипарисом, выросшим в том месте, где озеро было неглубоко. Сучья этого дерева простирались во все стороны, они были обременены сероватыми паразитами, которые свешивались до поверхности воды, раскидывая свою сень на пространстве приблизительно в пол-акра протяженностью. Ствол гигантского кипариса имел основание громадных размеров. Оно было обставлено со всех сторон широкими откосными подпорками, которые погружались в воду и поднимались над нею на высоту нескольких ярдов, вся масса имела объем не меньше обыкновенной каюты. Дерево было источено во многих местах, и когда мы вступили под его сень, я заметил в нем обширное отверстие, причем убедился, что этот гигантский ствол совершенно пуст внутри.

Нос пироги был направлен к одному из этих углублений и вскоре стукнулся о дерево. Тут я различил несколько ступеней, вырубленных в древесине, они вели к углублению вверху. Мой спутник показал мне на них. Птичий гам заглушил его слова, однако я понял, что он подает мне знак подняться. Я поспешил последовать этому указанию и вышел из пироги, чтобы вскарабкаться на эту наклонную лестницу.

Вход помещался на вершине, он был достаточно широк, чтобы пропустить человеческое тело, я проник в него и очутился в дупле.

Мы достигли убежища беглого негра.

ГЛАВА ХХХIX
Дерево-пещера

Внутри дупла было темно, и прошло некоторое время, прежде чем я мог различить что-нибудь вокруг себя. Однако мои глаза постепенно освоились с темнотой, и я стал осматриваться в этой удивительной пещере.

Ее размеры несколько удивили меня. Человек двенадцать могло поместиться в ней, стоя или сидя. Ствол дерева был на самом как тонкая скорлупа, вся внутренность его искрошилась. Пол, образованный этими обломками сгнившей древесины, был выше уровня воды, он представлял прочную и совершенно сухую опору. В центре я увидел золу и полуобгорелые головни потухшего костра, с одной стороны пол пещеры устилал толстый слой испанского мха, вероятно, служивший постелью. Старое одеяло, растянутое на мху, подтверждало эту догадку.

Необтесанный обрубок дерева (кусок кипариса), принесенный сюда, служил единственным сиденьем, другой мебели не было. Но напрасно было бы искать здесь подобие стола. Человек, поселившийся в этом убежище, не нуждался в удобствах. По мере того, как мое зрение привыкало к темноте, я различал предметы, не замеченные мною раньше: глиняный горшок для стряпни, большую бутылочную тыкву для воды, жестяной сосуд, старый топор, кое-какие рыболовные снасти и одно-два рубища. Но что заинтересовало меня сильнее всего названного, так это количество съестных припасов. У Габриэля нашелся довольно большой кусок зажаренной и приправленной свинины, громадная краюха пшеничного хлеба, вареная кукуруза и больше половины жареного цыпленка. Все это помещалось на большом деревянном блюде, грубо выточенном из куска тюльпанного дерева, какие я часто видел в хижинах негров. Кроме этого запаса кушаний, нашлось кое-что имевшее форму гигантских яиц, из которых одни были темно-зеленого цвета, а другие, более мелкие, желтого. То были арбузы и мускатные дыни, что составляло недурной десерт.

Я разглядел все это, пока мой спутник привязывал свою пирогу к подножию дерева. Мой осмотр закончился, когда он вошел.

— Теперь, сударь,— сказал негр,— это гнездо старого Габа! Проклятым охотникам за людьми не найти его тут!

— Что ж, Габриэль, вам здесь не худо. Как сумели вы отыскать это укромное местечко?

— О, Боже, я давно знать, сударь! Не первый я прятаться в старом кипарисе, и сам я тут не в первый раз. Я был и раньше в бегах, когда жить у господина Гикса, прежде чем старый хозяин купить меня. Я никогда не бегать от господина Сансона, старого хозяина. Он был добр к неграм, и старый Антуан также. Но теперь бедным неграм не стало житья, новый смотритель бить больно, бить плетью до крови, он наказать водокачкой, ремнями воловьей кожи, кнутом погонщика, он драться всем. Проклятый! Я никогда не вернуться, никогда!

— Но как же вы рассчитываете жить? Не век же вам здесь оставаться? Где вы найдете пищу?

— Не бояться, сударь, всегда довольно еды. Не бояться. У бедняги беглого негра друзья на плантациях. Я воровать довольно, чтобы жить, ха-ха!

— О!

— Габриэлю не надо теперь воровать, ни этого жаркого, ни дынь. Смотрите, что принести Сцип! Сцип приходить вчера вечером на опушку леса и принести все это. Но извинить меня, сударь, я забыть, вы хотеть кушать. Вы брать свинину, цыпленка. Хлоя стряпать. Вкусно, вы попробовать.

Говоря таким образом, он поставил передо мною деревянное блюдо со всем, что на нем лежало. Тут наш разговор прервался, потому что мы усердно принялись за кушанья, приготовленные Хлоей.

Арбузы и дыни составили превосходный десерт, и мы употребили добрых полчаса на удовлетворение нашего аппетита. Наконец, мы насытились, значительно поубавив припасы беглого негра.

После обеда у нас завязалась довольно продолжительная беседа. Мой товарищ имел у себя несколько пачек сушеных табачных листьев. И вот кусочек выдолбленного рога и бамбуковая трубочка дали нам возможность покурить всласть, ничуть не хуже, чем если бы у нас были самые лучшие гаванские сигары.

Благодарность, которую я питал к человеку, спасшему мне жизнь, заставляла меня принимать участие в этом несчастном беглом негре, и наш разговор вращался около его видов на будущее. Он еще не составил себе плана бегства, хотя подумывал отправиться в Канаду, в Мексику или уехать на пароходе в Новый Орлеан.

У меня в голове был один проект, который я, однако, не хотел сообщать ему пока, не будучи уверен, что сумею привести его в исполнение. Тем не менее, я просил Габриэля не покидать его теперешнего жилища раньше, чем я повидаюсь с ним, и обещал ему сделать все от меня зависящее, чтобы найти для него лучшего хозяина.

Он с радостью принял мое предложение. Тем временем солнце село, и я собрался покинуть лесное озеро.

Мы условились насчет сигнала, который я ему подам следующий раз для того, чтобы он мог приплыть за мной к берегу в своей пироге. Уговорившись таким образом, мы вошли в утлый челн и поплыли к плантациям.

Переправа через озеро совершилась быстро. Крепко привязав пирогу к поваленному дереву, мы пошли лесом. С таким проводником, как Габриэль, путь был легок, и он показывал мне на ходу знаки, выжженные огнем на деревьях, и другие приметы, по которым следовало узнавать дорогу.

Меньше чем через час по выходе из пещеры, мы расстались на границе возделанных земель. Негр отправился к месту свидания, которое ему назначили, а я пошел к деревне, не рискуя больше заблудиться, так как мой путь лежал по проселку, огороженному с обеих сторон заборами.

ГЛАВА XL
Гостиница в Бренжье

Было еще рано, когда я пришел в деревню. Тайком пробирался я по улицам, избегая всяких встреч. К несчастью, мне предстояло пройти мимо бара, чтобы попасть к себе в комнату. Дело было незадолго перед ужином, и господа, жившие в гостинице, собрались в буфетном зале и в сенях.

Беспорядок в моей одежде, окровавленной местами и запачканной в грязи, должен был неминуемо обратить на себя внимание, что и не замедлило случиться. Все оборачивались и смотрели на меня. Праздные гуляки не могли скрыть своего изумления. Кое-кто из бывших в сенях и в буфете окликнул меня, когда я проходил мимо, и полюбопытствовал, где я был. Один из них сказал:

— Эге, сударь! Должно быть, вы дрались с кошками?

Я ничего не ответил. Поднявшись проворно по лестнице, я перевел дух только у себя в комнате.

Мое тело покрывали ссадины от колючих шипов терновника. Эти раны требовали перевязки. Я послал за Рейгартом. К счастью, он оказался дома и вскоре пришел в гостиницу. Войдя ко мне в комнату, доктор взглянул на меня с изумлением.

— Любезнейший Рутерфорд, откуда вы? — спросил, наконец, он.

— С болота.

— А эти раны… разорванная одежда… кровь?

— Ссадины от шипов терновника, ничего больше.

— Да куда же вы ходили?

— На болото.

— На болото! Но как оцарапались вы таким образом?

— Меня ужалила гремучая змея.

— Как? Вы были ужалены гремучей змеей? И вы не шутите?

— Нисколько… Но я принял противоядие. Я вылечился.

— Противоядие! Вылечились!.. Каким же это способом? Кто дал вам лекарство?

— Один приятель, встреченный на болоте.

— Приятель на болоте! — подхватил Рейгарт, изумление которого все возрастало.

Я почти упустил из виду необходимость быть сдержанным и понял теперь, что сболтнул липшее. Нескромные глаза подсматривали в замочную скважину, уши старались подслушать наш разговор.

Хотя жители берегов Миссисипи не особенно любопытны, вопреки свидетельству сплетников-туристов, однако мой жалкий и загадочный вид по возвращении был способен подстрекнуть и самых апатичных людей. Порядочное число обитателей гостиницы собралось в коридоре, возле моей комнаты, и с жаром толковало о том, что такое могло со мной случиться. Я слышал их разговор, хотя эти господа не догадывались о том.

— Он дрался с пантерой? — спрашивал один из них.

— С пантерой или с медведем,— отвечал другой.

— Во всяком случае с какой-нибудь бешеной гадиной, она дала ему себя знать, это видно.

— Это тот самый, который сбил с ног Ларкена- Забияку? Не правда ли?

— Тот самый,— подтвердил чей-то голос.

— Не англичанин ли он?

— Не знаю. Думаю, что он из Великобритании. Но англичанин, там, ирландец или шотландец, все равно, только с этим малым лучше не связываться. Честное слово! Он опрокинул Забияку, точно деревянный чурбан, одним своим хлыстом, а потом отобрал у него пистолеты. Ха-ха-ха!

— Важно!

— Он способен пройти со своим хлыстом посреди диких кошек. Он убил кэтемаунта [Так называют дикую кошку страшного вида, существующую лишь в народной фантазии], я в том уверен.

— О, наверное.

Я полагал, что мое столкновение с Ларкеном вооружило против меня людей его сорта. Однако тон и выражение разговаривавших доказали мне, что я ошибался. Хотя местных жителей, пожалуй, задевало за живое, что иностранец, человек совсем молодой, каким был я тогда, отколотил самого отчаянного из них, однако эти грубоватые люди были не слишком пропитаны сектантским духом и, кроме того, Забияка-Ларкен не пользовался среди них любовью. Если бы я прибил его по иной причине, я стал бы совсем популярным. Но заступаться за невольника… иностранцу… да еще вдобавок англичанину… это являлось уже непростительной самонадеянностью! То было невыгодной стороной моей победы, и с тех пор я прослыл в окрестностях человеком неблагонадежным.

Эти замечания потешали меня, пока я поджидал Рейгарта, но не особенно интересовался ими до известного момента. Вдруг до моих ушей долетели слова, давшие иное направление моим мыслям. За дверью говорили:

— Он, как слышно, ухаживает за мадемуазель Безансон?

Это настолько возбудило мое любопытство, что я приник ухом к замочной скважине.

— По-моему, он ухаживает за плантацией,— заметил другой, сопровождая свои слова многозначительным смехом.

— Ладно,— подхватил третий голос.— Значит, он ухаживает за тем, чего не получит.

— Как? Почему? — посыпались любопытные вопросы.

— Ему, пожалуй, достанется дама,— продолжал тот же самый из собеседников самоуверенным тоном,— но плантации он не увидит, как своих ушей.

— Как! Что вы хотите сказать, господин Монлей? — послышался новый возглас.

— Я хочу сказать то, что говорю, господа,— отвечал важный оратор и снова повторил свои первые слова, нарочно растягивая их: — Он, пожалуй, может получить даму, но не плантацию.

— О, значит, люди говорят правду? — продолжал другой голос вопросительным тоном.— Несостоятельность? А старый Гейяр…

— Теперь хозяин плантации.

— А негры?

— Все до последнего будут проданы, завтра шериф возьмет их в свое распоряжение.

Ропот удивления донесся до моего слуха. Он перемешивался с возгласами досады или сочувствия.

— Бедная девушка! Очень жаль ее!

— Да, но это нисколько не удивительно. Она сорила деньгами после смерти отца.

— Некоторые утверждают, будто бы он не оставил большого состояния дочери. Большая часть имущества была заложена раньше.

Приход доктора прервал этот разговор, избавив меня в то же время от пытки слушать его.

— Вы говорите: ‘друг на болоте?’ — снова спросил меня Рейгарт.

Я колебался с ответом, вспомнив о кучке людей возле моей двери, и наконец сказал доктору тихим, но твердым голосом:

— Любезный друг, со мной было приключение, и вы видите, что я ранен серьезно. Перевяжите мои раны и не спрашивайте у меня подробностей. Я имею свои причины хранить молчание. Со временем вы узнаете все, но не теперь. Дело в том, что…

— Довольно, довольно! — сказал доктор, прерывая меня.— Будьте покойны. Покажите мне свои раны.

Добряк не прибавил ни слова и занялся перевязкой.

При всяких иных обстоятельствах эта маленькая операция показалась бы мне мучительной, потому что я начинал уже чувствовать некоторую боль. Но тут вышло совсем иное. Только что слышанное мною сделало меня бесчувственным к физической боли, и я ничего не ощутил.

Я испытывал настоящую нравственную агонию.

Я горел желанием расспросить Рейгарта о делах плантации, об Эжени и Авроре, но не мог, мы были не одни. Хозяин гостиницы и слуга-негр вошли ко мне в комнату, они помогали доктору при перевязке. Я не смел заикнуться о таком предмете в их присутствии и был вынужден преодолеть свое нетерпение до тех пор, пока все было кончено и хозяин с негром удалились.

— Ну, теперь скажите мне, доктор, что значат эти слухи о мадемуазель Безансон?

— Да разве вы не знаете всего?

— Я знаю только то, что слышал сейчас от сплетников, собравшихся за дверью моей комнаты.

Я повторил Рейгарту их разговор.

— Я, право, думал, что вам известно все, и приписывал даже этому ваше сегодняшнее отсутствие, нимало не догадываясь, впрочем, о том, что вы можете близко принимать к сердцу случившееся.

— Я не знаю ничего, кроме того, что случайно дошло до моего слуха. Бога ради, скажите мне все! Правда ли это?

— В сущности правда. Мне грустно это говорить.

— Бедная Эжени!

— В руках Гейяра закладные на значительную часть ее имущества. Уже давно подозревал я это и боюсь, что все обделано на законном основании. Гейяр скрывал свои права, и ходят слухи, будто бы владения Безансонов принадлежат ему теперь целиком. Все перешло к ловкому адвокату.

— Все?

— Все, что есть на плантации.

— И невольники также?

— Ну, разумеется.

— Все… все! И… и Аврора?

Я колебался задать этот вопрос, Рейгарту ничего не было известно о моей любви к прекрасной девушке.

— Вы говорите о квартеронке? Ну, конечно, и она. Ведь эта девушка такая же невольница, как и прочие. Ее продадут вместе с другими.

Такая же невольница, как и прочие!.. Ее продадут!..

Эта мысль не была высказана мною вслух.

Не могу описать волнения, овладевшего мною при словах доктора. Кровь кипела у меня в жилах, и я с трудом воздержался от какого-нибудь безумного восклицания. Мне хотелось скрыть обуревавшие меня чувства, но едва ли мои усилия достигли своей цели.По крайней мере, спокойный взгляд Рейгарта обратился на меня с удивлением. Но если он угадал мою тайну, то был настолько великодушен, что не стал спрашивать объяснений.

— Значит, все невольники будут проданы? — спросил я, дрожа.

— Разумеется, все имущество должно поступить в продажу. Таково требование закона в подобных случаях. Весьма вероятно, что Гейяр купит имение мадемуазель Безансон, потому что ее плантация примыкает к его собственной.

— Гейяр! Негодяй! А бедная девушка, что будет с нею?

— Мне говорили, что у нее есть старая тетка, имеющая кое-что, но, впрочем, немного. Старушка живет в Новом Орлеане, и весьма вероятно, что племянница поселится у нее. Тетка, кажется, бездетная, и Эжени будет ее наследницей. Не могу, однако, утверждать этого, до меня только доходили такие слухи.

Рейгарт произнес эти слова несколько сдержанно. Я заметил нечто особенное в его тоне. Но мне была ясна причина этой сдержанности: он находился под влиянием ошибочного мнения относительно моих чувств к Эжени! Я не стал разуверять его.

Бедняжка Эжени! Двойное горе… Перемена, замеченная мною в ней недавно, не удивляет меня больше… Вот почему казалась она такой печальной!

Эти соображения я оставил про себя, после чего сказал вслух:

— Знаете, доктор, мне надо отправиться на плантацию.

— Только не сегодня вечером.

— Нет, именно сегодня… сейчас!

— Вам не следует туда ехать, милейший!

— Почему?

— Это невозможно… Я не могу вам позволить… вы схватите лихорадку, которая может свести вас в могилу!

— Однако…

— Я вас не слушаю. Поверьте, что у вас уже началась лихорадка. Вам необходимо оставаться у себя в комнате, по крайней мере, до завтра. Может быть, тогда вы будете в состоянии выходить, не подвергаясь никакой опасности. В данную же минуту это немыслимо.

Я был вынужден уступить, но не уверен в том, что выиграл этим относительно моей лихорадки. Ночной воздух, пожалуй, меньше способствовал бы ей, чем мое душевное волнение, которого было нечем успокоить. Страшное биение сердца и разгоряченная кровь скоро подействовали мне на мозг.

— Аврора — невольница Гейяра! Ха-ха-ха! Его невольница! Гейяр! Аврора! Ха-ха-ха! Это его горло сдавливаю я? Ах, нет! Я схватил змею! Сюда… помогите!.. помогите!.. Воды! Воды! Задыхаюсь! Нет, это Гейяр! Я его поймал! Опять змея! Боже! Она обвивается вокруг моей шеи… она меня душит! На помощь! Аврора! Прелестная Аврора! Не поддавайтесь ему!

— Я скорее умру, чем поддамся!

— Я был в том уверен, благородная девушка! Я спешу вам на выручку! Как она отбивается от него, как рвется из рук бездельника! Демон! Назад! Демон! Аврора, вы свободны, свободны, ангел небесный!

Таков был мой бред — бред мозга, разгоряченного лихорадкой.

ГЛАВА XLI
Письмо

Всю ночь мой сон был прерывист, и его тревожили сновидения, граничившие с бредом.

Я проснулся поутру, нисколько не освежившись таким недостаточным отдыхом, и некоторое время перебирал в уме события вчерашнего дня, раздумывая о том, что мне делать.

Наконец, у меня созрело решение отправиться прямо на плантацию, чтобы разузнать самому, что там происходит.

С этой мыслью я встал и пока одевался, глаза мои упали на письмо, лежавшее на столе. На нем не было. почтового штемпеля, на адресе я узнал женский почерк и догадался, откуда оно. Сломав печать, я прочитал,

‘Милостивый государь.

Сегодня, согласно законам Луизианы, я стала совершеннолетней, и во всем крае не найдется женщины несчастнее меня. Солнце, освещающее день моего совершеннолетия, сияет над гибелью моего состояния!

Я задумала сделать вас счастливым, доказать вам свою благодарность. Увы, с этих пор это уже не в моей власти! Я уже не владелица плантации Безансон… не хозяйка Авроры! Все погибло для меня, Эжени Безансон не более чем нищая. Ах, сударь, это печальная история. Не знаю, какова будет ее развязка.

Увы, есть огорчения, которые труднее переносить, чем потерю богатства. Состояние может быть поправлено со временем, но горе любви, которая не встречает взаимности… любви пылкой, единственной и чистой, как моя… это горе будет длиться долго, может быть, всегда.

Поверьте, сударь, что в горькой чаше моей участи нет ни капли ревности и что мое сердце не кипит упреками. Я сама единственная виновница своего несчастья.

Прощайте, милостивый государь, прощайте, прощайте!.. Лучше нам не видаться более. Будьте счастливы! Никогда моя жалоба не дойдет до вашего слуха и не набросит даже мимолетной тени на ваше счастье. С этих пор стены монастыря Святого Сердца будут единственными свидетелями скорби несчастной, но благодарной

Эжени ‘.

Письмо это было помечено вчерашним числом. Я знал, что то был день рождения мадемуазель Безансон, день, в который ей предстояло сделаться совершеннолетней.

‘Бедняжка Эжени,— думал я,— ее счастье окончилось с детством! Бедняжка Эжени!’

По моему лицу струились слезы, когда я дочитывал

письмо, я поспешно осушил их, подал звонок и приказал оседлать мою лошадь. Поспешно одевшись, я сошел вниз. Мой конь дожидался меня у крыльца, и минуту спустя я уже летел на плантацию.

Отъехав немного от деревни, я обогнал двух всадников, следовавших в одном направлении со мной, но не так быстро. На них был обыкновенный костюм плантаторов, за которых и принял бы этих путников равнодушный наблюдатель. Между тем что-то в их наружности навело меня на мысль, что они не были ни плантаторами, ни купцами, ни промышленниками иного рода. Особенность, бросившаяся мне в глаза, заключалась не в их платье, но скорее в общем характере физиономий, по которым я всегда безошибочно угадывал людей, облеченных исполнительной властью закона. Даже в Америке, где им не присвоены ни отличительные знаки, ни мундиры, я был поражен этой особенностью до такой степени, что мог бы, кажется, угадать чиновника под самой обыкновенной одеждой.

Встреченные мною люди, несомненно, принадлежали к этому классу и были констеблями или агентами шерифа.

Я не раскланялся с ними, но заметил, минуя их, что они заинтересовались мною. Оглянувшись назад, я увидел, как один из всадников приблизился к другому, они тотчас заговорили с одушевлением, и я угадал по их жестам, что служу предметом этого разговора.

Быстро удалившись, я вскоре позабыл о них.

У меня, собственно, не было обдуманного плана. Я действовал под влиянием минуты и, только подъехав к дому Эжени, решил разузнать о положении дел самой хозяйки и Авроры.

Таким образом, мое появление у плантации вышло совершенно неожиданным.

Тут я замедлил ход своего коня, чтобы собраться с мыслями, и даже остановился на минуту. В этом месте река описывала небольшую дугу, хорду которой образовала дорога. Участок, заключившийся между дугой и хордой, представлял невозделанный пустырь, а так как он не был загорожен, то я свернул с дороги и поехал к берегу, где остановился, не слезая с лошади.

я старался начертать план моих действий. Что я скажу Эжени, что скажу Авроре? Согласится ли принять меня креолка после того, что было написано ею? Она простилась со мной в письме, но в данном случае нам было не до щепетильной церемонности. Если она откажется принять меня, то буду ли я иметь случай переговорить с Авророй? Ее мне было необходимо видеть. Кто помешает мне в том?.. Я желал сообщить Авроре очень многое, мое сердце переполнилось. Его могло облегчить только свидание с моей любимой.

Не решившись еще ни на что, я снова повернул лошадь к низовью реки, дал ей шпоры и помчался галопом.

Подъехав к воротам, я несколько удивился, увидев возле них двух оседланных лошадей, видимо, принадлежавших тем людям, которых я перегнал дорогой. Они меня догнали во время моей остановки у излучины реки и раньше меня прибыли на плантацию. В данную минуту седла были пусты, всадники уже вошли в дом.

Чернокожий сторожил лошадей. То был мой старый приятель Сцип.

Я подъехал и, не сходя с лошади, спросил его, кто были эти посетители.

Ответ негра нисколько не удивил меня. Мои догадки подтвердились. То были блюстители закона. Депутат-шериф местного прихода и его помощник.

Едва ли было нужно спрашивать, что привело их сюда. Это было понятно само собою.

Я расспросил Сципиона лишь насчет подробностей. Он сообщил мне их быстро, хотя я прерывал его чуть не на каждом слове. Один из агентов шерифа был приставлен охранять дом и все, что в нем находилось, Ларкен продолжал распоряжаться кварталом негров. Но всем невольникам предстояло быть проданными, Гейяр то приходил, то уходил, а мамзель Жени уехала!

— Уехала! Куда же это?

— Я не знать, сударь. Я думать, она отправится в город. Она уехала вчера, к ночи.

— А что же…

Я колебался минуту, выжидая, пока уймутся бешеные удары моего сердца.

— А что же Аврора? — спросил я, преодолевая себя.

— Аврора также уехала, сударь!.. Уехала с мамзель Жени.

— Аврора уехала!

— Да, сударь, уехала, это истинная правда.

Я был удивлен такой новостью, таинственный отъезд обеих девушек привел меня в сильное замешательство. Эжени уехала ночью! Аврора с нею! Что это значит? Куда они отправились?

Мои расспросы не прояснили дела. Сципион не знал ничего, что не относилось к кварталу негров. Он слышал, что его с женой и дочерью, малюткой Хлоей, и всех их товарищей по неволе отвезут в город и продадут с аукциона на рынке невольников.

Их должны были отправить туда завтра. Предстоящая продажа была уже опубликована. Вот все, что ему было известно. Нет, не все… Он сообщил мне еще одну новость, которую узнал из разговора белых: Ларкена, Гейяра и одного торговца неграми, который должен был руководить продажей. Эта весть касалась квартеронки. Она поступала в продажу с остальными!

Кровь кипела у меня в жилах, пока чернокожий сообщал мне эти новости. Новость не подлежала сомнению. Сципион передавал все слышанное им в мельчайших подробностях, и его рассказ носил бесспорный отпечаток правдивости. Я не мог в нем усомниться, я был внутренне убежден в его подлинности.

Плантация Безансон не привлекала меня больше. В Бренжье мне также было нечего делать. Новый Орлеан с этих пор становился театром моих дальнейших действий.

После дружеского прощанья со Сципионом я удалился, подняв лошадь в галоп. Гордое животное, казалось, разделяло мой пыл, оно кинулось на дорогу с безумной стремительностью. Быстрота его бега соответствовала вполне моему нервному возбуждению.

Несколько минут спустя я передал его конюху и поднялся к себе в комнату, чтобы приготовиться к отъезду.

ГЛАВА XLII
Пароход-пристань

Я поджидал только пароход, чтобы отплыть в Новый Орлеан. Мне было известно, что ждать придется недолго. Ежегодная эпидемия шла на убыль, и сезон обширных торговых операций и увеселений должен был начаться снова для Кресент-Сити. Пароходы с верховьев реки были уже на пути по всем притокам Миссисипи, они везли к громадному складу американской торговли на юге произведения этой почти необъятной долины. Таким образом, я мог рассчитывать на пароход ежедневно и даже ежечасно.

Мне хотелось сесть на первый попавшийся из них.

Гостиница, где я жил, как и вся деревня, отстояла довольно далеко от речной пристани. Она была выстроена в таком отдалении из предосторожности. Берега Миссисипи в том месте, как и на тысячу миль вверх и вниз по течению, возвышались лишь на несколько футов над уровнем реки, а вследствие постоянного оседания почвы, нередко обширные участки по береговой линии размывались бурным потоком. Можно было предполагать, что со временем эти беспрерывные размывы расширят речное русло в громадных размерах. Не тут-то было: каждому захвату рекой одного берега соответствует обмеление противоположного, причиняемое водоворотом, который образует новая излучина, так что ширина реки остается постоянно одинаковой. Это замечательное явление можно наблюдать, начиная от впадения Огайо до устья самого Миссисипи, хотя в некоторых пунктах размыв одного берега и соответствующий ему нанос у другого бывают гораздо значительнее, чем в других. В иных местах оседание почвы происходит так быстро, что в несколько дней целая деревня или плантация скрываются под водой. Нередко можно также наблюдать во время сильного весеннего половодья, что причудливый поток внезапно пересекает одну из собственных излучин, тогда за несколько часов образуется канал, по которому текут воды реки. Может быть, в этой излучине разбита плантация, иногда две или три, и плантатор, который лег спать в полной уверенности, что построил свое жилище на материке, просыпается поутру посередине острова! В испуге смотрит он на могучую желтоватую массу воды, которая охватила его со всех сторон и отрезала ему всякое сообщение с твердой землей. С этих пор он не может больше поехать в соседнюю деревню, не прибегая к убыточному перевозу на пароме. Его телеги перестанут служить ему теперь для доставки на рынок громадных тюков хлопка, бочек с сахаром и табаком, сознавая шаткость своего положения, боясь, чтобы первый натиск неукротимого потока не унес его самого, с принадлежащим ему домом и сотнями полуголых негров, он покидает свое жилище и переселяется на другую часть побережья, где грунт кажется ему более твердым и менее подверженным такому ужасному вторжению.

Вследствие этих разливов низовья Миссисипи представляют мало местностей, где можно безопасно построить город. На протяжении пятисот миль его нижнего течения редко встретишь пункт на побережье, естественная высота которого представляет это преимущество. Искусственное заграждение, известное под именем береговой плотины, до некоторой степени помогло беде и обеспечивает теперь сравнительную безопасность городов и плантаций.

Итак, как я уже сказал, гостиница моя стояла в некотором отдалении от проезжего тракта. Пароход мог подойти к пристани и отплыть без того, чтобы меня уведомили о том. Пароход, шедший вниз по реке уже нагруженным и не гнавшийся за прибавкой клади, мог остановиться на очень короткое время, между тем на аккуратность прислуги в таверне Миссисипи нельзя полагаться так, как в лондонском отеле. Едва ли в одном случае из ста вас разбудит вовремя какой-нибудь чернокожий Самбо, который спит вдесятеро крепче вашего.

Достаточно познакомившись с местными порядками по личному опыту, я опасался прозевать пароход, если останусь в гостинице, и потому решил немедленно рассчитаться с хозяином и отправиться со своими пожитками на пристань.

Меня ожидало там кое-какое убежище. Дома, положим, не было, но у берега стоял старый пароход, давно признанный негодным для плавания. Этот корпус судна, причаленный к плотине крепкими канатами, представлял собою превосходную плавучую пристань, а его вместительные палубы, каюты и салоны служили кладовыми для всевозможных товаров. Действительно, это старое судно служило одновременно пристанью и складом, почему и называлось ‘пароходом-пристанью’.

Было поздно, около полуночи, когда я прибыл на него. Деревенские жители, приходившие сюда по своим делам, все разошлись, не было и самого владельца судна. Заменял его спящий негр, единственное человеческое существо, которое представилось моим взорам. Он заседал в кубрике, за конторкой, поставленной в углу этого помещения. На конторке стояли весы, гири, лежал пук дрянных бечевок, простой нож и другие предметы подобного рода, какие встречаются в каждой деревенской лавке, сзади на полках тянулись рядами бутылки с разноцветными ликерами, стояли коробки с печеньем, сыры (консервы с запада), кадочки с прогорклым маслом, пачки табака и сигар низшего сорта, одним словом,— все, что можно найти в обычной бакалейной торговле. Остальное пространство в обширном помещении было загромождено товарами в разнообразной упаковке. Тут стояли ящики, бочонки, мешки, тюки, часть их предназначалась для отправки к верховьям реки и пришла через Новый Орлеан из отдаленных краев, другая, состоявшая из богатых произведений почвы, должна была следовать к устью Миссисипи, чтобы распространиться оттуда на многие тысячи миль по Атлантическому океану. Весь пол был завален тюками, так что я напрасно отыскивал местечко, где можно было бы прилечь. Пожалуй, это и удалось бы мне при более ярком освещении, но сальная свеча, оплывавшая в пустой бутылке из-под шампанского, тускло освещала этот хаос, где я сначала с трудом различил темное лицо сидевшего за конторкой негра.

— Вы, кажется, спите, дядюшка? — сказал я, приближаясь.

Американский негр редко ответит резкостью, в особенности, когда к нему обращаются с вежливым вопросом. Мой фамильярный тон, очевидно, задел чувствительную струну в сердце невольника, и он воскликнул с приятной улыбкой.

— Ах, Боже мой, господин Эдуард! Дядя Сам знает вас, господин Эдуард. Вы добры к бедным чернокожим. Что может сделать, сударь, для вас дядя Сам?

— Я отправляюсь в город и приехал сюда, чтобы дождаться парохода. Удастся ли мне попасть на какой-нибудь из них сегодня ночью?

— Разумеется, сударь. Мы ожидаем пароход с Красной реки, как раз в эту ночь: ‘Думу’ или ‘Чок-туму’.

— Хорошо, теперь, дядя Сам, если вы покажете мне свободное местечко на полу и обещаете разбудить меня, когда придет пароход, то половина доллара не будет вам стоить больших трудов.

Выпученные белки дяди Сама доказывали, какое удовольствие доставил ему вид серебряной монеты. Без долгих церемоний схватил он бутылку, служившую ему подсвечником, и, пробираясь между ящиками и тюками, провел меня к лестнице, которая вела на верхнюю палубу, где помещалась пароходная каюта. Мы вошли в залу.

— Вот тут, господин, очень просторно, дядя Сам жалеет, что у нас нет постели, но если господин согласится лечь на кофейные мешки, то милости просим, милости просим! Я оставить свечу господину. Я найти другую внизу. Доброй ночи, господин Эдуард. Вы спокойны, я разбудить вас… вы спокойны.

Говоря таким образом, добрый негр поставил бутылку на пол и спустился к себе, предоставив меня моим размышлениям.

Я окинул взглядом мое убежище при тусклом мерцании свечи. Действительно, тут было просторно. Я находился в каюте старого парохода, а так как перегородки были сняты, то дамская комната и общий салон с примыкавшей к нему передней каютой составляли одну громадную залу более, чем в сто футов длины, я стоял в центре, а оба конца этого громадного пространства утопали во мраке при скудном освещении. Спальни пассажиров первого класса уцелели, также как и двери с зелеными жалюзи. Некоторые из них были заперты, другие отворены, то наполовину, то настежь. Позолота и украшения, почерневшие от времени, выступали еще на перегородках и плафоне залы, над аркой двери, которая вела в залу, еще блестели золоченые литеры, составлявшие слово ‘Султанша’. При виде их я понял, что нахожусь на одном из знаменитейших пароходов Миссисипи.

Вся меблировка была удалена отсюда. Единственными предметами, которые я мог различить вокруг себя, были грубые мешки, наваленные на полу. Захватив несколько штук, я положил их рядком, чтобы устроить себе постель. Усталость давала чувствовать себя, а мое здоровье еще не совсем поправилось. Покрывшись плащом, я растянулся на своем импровизированном ложе, кофейные зерна подавались под тяжестью моего тела, мне было довольно удобно, и не прошло пяти минут, как я погрузился в крепкий сон.

ГЛАВА ХLIII
Норвежские крысы

Я спал около часа. Перед отходом ко сну мне не пришло в голову взглянуть на часы, а еще меньше подумал я о том при моем пробуждении, но по длине свечи можно было судить, что я спал, по крайней мере, час.

То был ужасный час, один из самых мучительных, какие только сохранились в моей памяти, час страшных сновидений. Но в сущности то не был сон, хотя и казался мне сном в то время.

Слушайте!

Как было сказано выше, я улегся на спину, укрывшись плащом от подбородка до ступней. Один из мешков служил мне изголовьем, таким образом моя голова помешалась настолько высоко, что я мог видеть остальную часть своего тела. Свеча, поставленная у меня в ногах, немного сбоку, горела как раз перед моими глазами, и в этом направлении мне был виден пол на несколько метров протяжения. Минут через пять я погрузился в сон, но мне только казалось, что я сплю, глаза мои оставались открытыми, я видел свечу и часть пола, которую она освещала своими лучами. Я старался зажмуриться, но не мог, как не мог и повернуться, и продолжал смотреть на свечу и на поверхность пола. Вдруг несколько блестящих точек появилось и запрыгало в потемках. Я принял их сначала за светлячков, но хотя светящиеся жучки носились во множестве на открытых местах, однако было странно встретить их в закрытом помещении. Вдобавок, то, что я видел, копошилось на земле, а не летало в воздухе.

Число этих блестящих точек постепенно увеличивалось. Вскоре оно возросло уже до нескольких десятков и, к моему великому изумлению, мне стало казаться, будто бы они движутся по полу попарно. Что же это могло быть?

Едва задал я себе этот вопрос, как загадка разрешилась, но далеко не в успокоительном смысле. Ужасная истина обнаружилась внезапно. Каждая пара блестящих точек была парой глаз.

Для меня не было облегчением убедиться, что то были глаза крыс. Вы можете смеяться над моим испугом, но уверяю вас совершенно серьезно, что я испугался бы нисколько не больше при моем пробуждении, увидав готовую броситься на меня пантеру. Я наслушался таких страшных рассказов о норвежских крысах!.. Мне довелось даже быть свидетелем их смелости и лютости в Новом Орлеане, где они кишели в то время в таком громадном количестве, что вид их наполнил меня отвращением и ужасом. Но ужаснее всего было то, что эти твари все приближались ко мне, и что я не мог посторониться с их дороги.

Действительно, я не мог пошевелиться! Руки и ноги у меня словно окаменели, а вся мускульная сила куда-то пропала! Тут мне показалось, что я вижу сон.

‘Да,— говорил я себе,— потому что не утратил еще способности мышления, это просто сон! Но сон ужасный. Зачем не могу я проснуться! Со мною кошмар! Я знаю… Почему не могу я пошевельнуть хоть чем-нибудь?.. моими ногами… моими пальцами… о!’

Такие размышления роились у меня в голове уже под гнетом кошмара. В настоящее время я перестал бояться этого ужасного ощущения с тех пор, как научился избавляться от него. Но тогда я еще не умел, и лежал, как мертвый, с открытыми глазами, воображая, что вижу сон.

Однако, наяву или во сне, но я не дошел пока до крайнего предела моего ужаса. Продолжая смотреть, я убедился, что число отвратительных животных увеличивалось с каждой минутой. Я мог видеть тогда их бурые волосатые тела, потому что они приблизились к свечке, свет которой падал прямо на них. Они кишели на полу, причем он казался подвижным, как волны во время бури. Отвратительное зрелище!

Крысы приблизились еще. Я различал их острые зубы, длинные усы, презрительное выражение в маленьких пронзительных глазках.

Они лезут все ближе, они карабкаются на мешки с кофе, ползают по моим ногам, по моему телу, гоняются друг за дружкой в складках моего плаща, грызут мои сапоги. Ужас! Ужас! Они меня загрызут!

Они окружают меня мириадами. Я не могу видеть их со всех сторон, но знаю, что они везде вокруг меня. Я слышу их пронзительный визг, воздух пропитан запахом их зловонных тел. Я чувствую, что задыхаюсь. Ужас! Ужас! О, Боже милосердый, рассей этот страшный сон!

Таковы были мои ощущения, мои мысли. Я вполне сознавал тогда, что происходит, сознавал настолько ясно, что думал, будто бы все это мерещится мне во сне.

Я делал всевозможные усилия, чтобы проснуться, старался пошевелить рукой, ногой — все было напрасно, я не мог двинуть ни единым мускулом. Я был парализован. Кровь перестала обращаться в жилах.

Я страдал от этой чудовищной пытки долго, очень долго. Я боялся быть съеденным.

Прожорливые животные напали только на мой плащ и сапоги, но мой ужас достиг своего апогея. Я ожидал, что скоро почувствую, как они примутся грызть мне горло.

Устрашало ли их мое лицо и мои широко открытые глаза, заставлявшие отвратительных грызунов держаться в отдалении? Я уверен, что не смыкал все время век. Вероятно, это и мешало им напасть на беззащитного? Пожалуй, так. Они ползали у меня по всему телу, даже по моей груди, но избегали моего лица и головы.

Долго ли удерживал бы их этот спасительный страх? Не знаю, потому что ужасная сцена кончилась внезапно.

Свеча догорела до конца, огарок с треском провалился в горлышко бутылки, и огонь погас.

Испуганные внезапным переходом от света к мраку, отвратительные твари испустили пронзительный крик и разбежались в разные стороны. Я слышал шарканье их лапок по полу во время бегства.

Свет, по-видимому, служил теми чарами, которые удерживали меня во власти кошмара. Как только он исчез, ко мне вернулась моя физическая сила. Я моментально был на ногах, схватил свой плащ, в который поспешно закутался, и стал громко звать на помощь.

Холодный пот леденил мне все тело, волосы на моей голове встали дыбом. Я все еще думал, что вижу сон, и только появление изумленного негра со свечкой, да следы зубов мохнатых гостей на моем плаще и сапогах убедили меня в действительности этого ужасного эпизода. Я не остался больше в каюте, но, закутавшись в плащ, вышел скорее на свежий воздух.

ГЛАВА XLIV
‘Хума’

Недолго пришлось мне оставаться на плавучей пристани. Вскоре послышались свистки, и немного спустя я увидел огонь пароходных топок, отражавшийся в реке. Затем раздался шум колес, звон колокола, команда капитана его помощнику, помощника матросам, и пять минут спустя ‘Хума’, пароход с Красной реки, причалила сбоку к ветхой ‘Султанше’.

Я поднялся на борт, предварительно перебросив свой багаж через поручни, и сел под тентом на верхней палубе.

Минут десять продолжалась суматоха, поспешные шаги, от которых колебались палубы и сходни, несколько пассажиров спешат сойти на берег, другие бегут на пароход, свист пара, вырывающегося из отверстий, стук толстых поленьев, кидаемых в топки, зычная команда, раздающаяся временами, взрыв хохота, вызванный какой-нибудь глупой шуткой, или взволнованный шепот при печальном прощанье, все это длилось около четверти часа, потом снова зазвонил колокол, возвещая отплытие судна. Я опустился на стул у одной из подпорок тента, у самых перил. Отсюда мне были видны шкафуты, сходня и только что покинутая мною плавучая пристань.

Я равнодушно смотрел на происходившее у моих ног, не замечая ничего особенного. Мои мысли витали далеко, и я отвернулся от суетившихся возле меня людей, обратив глаза вниз по течению на левый берег. Человеческие фигуры, мелькавшие мимо меня, казались мне просто тенями. Но эта апатия была внезапно нарушена, мой взгляд случайно остановился на двух фигурах, движения которых привлекли мое внимание. Они стояли на палубе ‘Султанши’ в тени тента, довольно далеко от сходни, освещенной факелом. Эти две фигуры было трудно рассмотреть, тем более, что обе они были закутаны в темные плащи, но их позы, их уединение, видимая живость разговора, все заставило меня предположить, что это двое влюбленных.

‘Как они счастливы!.. Нет, пожалуй, и несчастливы… это разлука! Какой-нибудь молодой человек, который отправляется в город, пожалуй, молодой приказчик или купец, едущий туда на зимовку. Но что за важность? Он вернется весной и снова прижмет к груди эту очаровательную женщину, он станет повторять ей опять нежные слова, которые покажутся еще приятнее после долгого отсутствия. Счастливец! Счастливая девушка! Горе такой разлуки, как ваша, переносится легко. Как можно сравнить это с насильственной разлукой, которая была моим уделом! Аврора, Аврора! Зачем ты не свободна? Зачем не принадлежишь ты к высшему классу? Положим, я не мог бы любить тебя сильнее из-за этого, но мне было бы позволено ухаживать за тобой без боязни и свободно получить твою руку, я мог бы надеяться, тогда как теперь — увы! — между нами зияет страшная пропасть, бездна предрассудков. Но она не может разлучить две души. Любовь наша сумеет ее наполнить… Ах!

— Что такое с вами, сударь? Не свалился ли кто-нибудь в воду? — раздался голос возле меня.

Я не обратил внимания на грубую речь. Жестокая мука моей души вырвала у меня возглас, подавший повод обратиться ко мне с вопросом.

Двое людей, с которых я не сводил глаз, расстались, пожав друг другу руку и обнявшись. Молодой человек поспешно поднялся по сходне. Я не заметил его лица, когда он проходил по освещенной части палубы. Я не обращал на него внимания, какие-то странные чары приковали мой взгляд к ней. Мне хотелось видеть, что сделает она в решительный момент прощания.

Сходни были подняты на борт, раздался сигнал колокола. Я заметил, что мы двинулись в путь.

В эту минуту закутанная фигура женщины проскользнула на освещенную часть палубы ‘Султанши’. Она приблизилась к перилам, чтобы поймать последний прощальный взгляд любимого человека. Она откинула шляпу, похожую на капюшон, которую надела для защиты от солнца. Красноватый свет факела ударял ей прямо в лицо, блестел на волнистой массе ее черных волос, завивавшихся на лбу, отражался в ее прекрасных глазах. Боже великий! То были глаза Авроры!

Ничего нет удивительного, что я воскликнул:

— Это она!

— Как, женщина упала в воду, говорите вы? Где? Где?

Человек, произнесший эти слова, беспокоился, очевидно, серьезно. Должно быть, он услыхал мой возглас и принял его за ответ на свой первый вопрос, а мое волнение утвердило его в уверенности, что какая-то женщина тонет в реке.

Эти вопросы и восклицания были услышаны и подхвачены другими пассажирами, находившимися поблизости. По всему судну с быстротой пожара распространилась тревога. Путешественники выскакивали из своих кают, толпились под тентом на носу, волнуясь и спрашивая в испуге: ‘Кто? Что? Где?’ Звонкий голос крикнул: ‘Кто-то тонет! Женщина! Говорят, женщина!’

Зная причину этой глупейшей паники, я не обращал на нее внимания. Мой ум поглощали совсем иные помыслы. Первый толчок отвратительной страсти взволновал мою душу, и я решительно не замечал происходившего вокруг меня.

Едва я узнал Аврору, как поворот судна заслонил ее от меня углом каюты, я бросился к шкафутам, но было уже слишком поздно, теперь кожухи колес мешали мне видеть. Не мешкая ни минуты, я кинулся к лесенке. Между тем пассажиры бросались к перилам. Они преграждали мне дорогу, и прошло некоторое время прежде чем я достиг верха кожухов. Но мои усилия оказались напрасными. Пароход удалился уже на несколько сот ярдов от берега. Я мог видеть плавучую пристань с яркими огнями на ней, мог различить даже человеческие фигуры на палубе, но не мог разглядеть той, которую искали мои глаза.

В своей досаде я отправился на верхнюю палубу, составлявшую почти продолжение верхней части кожухов. Тут я надеялся остаться один с моими горькими думами, но ошибся в расчете. Крики, тяжелые и легкие шаги раздались вслед за мною, и почти в то же время толпа пассажиров обоего пола хлынула на бока кожухов.

— Вот этот господин… это он! — крикнул чей-то голос.

В одну минуту встревоженная толпа окружила меня, и несколько человек спросили разом:

— Кто свалился за борт? Кто? Где?

Я видел, что эти вопросы относятся ко мне, и понял, что надо успокоить нелепую тревогу.

— Милостивые государыни и господа,— сказал я,—никто, насколько мне известно, не падал в воду. Почему обращаетесь вы ко мне?

— Как, сударь! — воскликнул тот, кто был причиной всей этой суеты.— Разве не сказали вы мне?..

— Ничего я вам не говорил!

— Но ведь я спрашивал вас, не упал ли кто-нибудь в воду?

— Спрашивали.

— И вы отвечали…

— Я ничего не отвечал.

— Черт побери, да разве вы не сказали: ‘Это она!’ Или что-то в этом роде!

Я повернулся в сторону говорившего, который, очевидно, терял доверие окружающих, и сказал, подражая его тону:

— Милостивый государь, вы, должно быть, никогда не слыхали про человека, страшно разбогатевшего благодаря тому, что он занимался только своими собственными делами.

Мои слова были встречены взрывом хохота, который окончательно сбил с толку чудака, громко оправдываясь и шумя, он кончил тем, что спустился в буфет, чтобы успокоить свое уязвленное самолюбие стаканчиком джин-слинга.

Остальные сошли вниз один за другим и рассеялись по разным каютам и салонам.

ГЛАВА XLV
Ревность

Любили ли вы когда-нибудь женщину низшего класса? Какую-нибудь красавицу девушку с самым скромным положением, блестящая красота которой сглаживала в ваших глазах все общественные неравенства? Любовь уничтожает отличия всякого рода, она смиряет самые гордые сердца и учит снисхождению самые надменные умы. Но она стремится всегда возвысить, облагородить: она не делает принца крестьянином, но превращает крестьянина в принца.

Взгляните на предмет вашего обожания, занятый самыми обыкновенными работами. Она вытаскивает ведро из колодца. Она идет босиком по знакомой тропинке. Эти босые ножки, прекраснее в их наготе, чем самая нежная обувь из атласа. Жемчужные диадемы, золотые булавки, коралловые украшения, самые дорогие уборы,— все это кажется безобразным и бедным в сравнении с живописной небрежностью этих великолепных волос. Глиняный кувшин держится на ее голове с той же грацией, как золотая корона, ее позы достойны резца ваятеля, а грубая одежда, по-вашему, лучше идет ей, чем самое роскошное бархатное платье. Что вам за дело до ее одеяния? Ведь вы думаете не о внешней оболочке, но о скрытой в ней жемчужине.

Вот она исчезает в хижине, своем убогом жилище. Убогом? Оно совсем не таково, по-вашему, эта маленькая кухня с ее деревянными стульями и выскобленным столом, с ее полками, уставленными тарелками, горшками и чашками, с ее выбеленными известкой стенами, где красуются лубочные картинки, изображающие красного солдата и синего матроса, милее вашему сердцу, чем блестящие гостиные богачей. Эта хижина с низкой кровлей, увитой жимолостью, превратилась во дворец. Факел любви преобразил ее! Это рай, куда вам запрещен вход. Да, несмотря на все ваши богатства, на вашу великолепную внешность и ваши титулы, ваше тонкое белье и лакированные сапоги, вы не смеете, пожалуй, туда войти.

А как вы завидуете тем, кому открыт туда доступ! Как вы завидуете батраку, деревенскому олуху, в холщовой блузе, который бесцеремонно свистит и щелкает кнутом, точно идет за плугом! Как будто боязнь, внушаемая красавицей, не должна леденить его уст! При всей его неповоротливости, как вы завидуете ему из-за ‘случаев’, которыми он пользуется! С каким удовольствием растерзали бы вы его в клочки, чтобы наказать за милые улыбки, по-видимому, расточаемые ему так щедро.

Может быть, эти улыбки не представляют никакого значения. Они могут быть знаком благосклонности, простой дружбы, или, может быть, к ним примешивается крупинка кокетства. Однако вы не в состоянии видеть их без зависти, без подозрений. Если же они имеют значение, если это улыбки любви, если сердце наивной девушки отдалось батраку или деревенскому олуху, вы обречены на самую горькую муку, какую только может изведать человеческое сердце. Это не обыкновенная ревность, это нечто адское. Оскорбленное тщеславие отравляет такую рану. О, выносить подобную вещь ужасно!

Я испытывал мучение этого рода, прогуливаясь по палубе. К счастью, там не было никого. Я не мог бы скрыть волновавших меня чувств. Мои взгляды и беспорядочные жесты выдали бы меня, и я сделался бы посмешищем. Штурман в своей стеклянной клетке не замечал моего присутствия. Он стоял ко мне спиной, не отрывая от реки бдительного взора, и следил за деревьями, затонувшими в русле, за гибельными ‘пильщиками’ и предательскими песчаными мелями слишком внимательно для того, чтобы заметить мое исступление.

То была Аврора! Я не сомневался в этом, не мог ошибиться, потому что ни одна женщина не обладала таким очарованием. Но кто же мог быть он? Какой-нибудь юный городской щеголь?.. Приказчик из магазина?.. Молодой плантатор? Кто?.. Может быть — и эта мысль была самой мучительной,— кто-нибудь из гонимой расы… цветной молодой человек… мулат… квартерон… невольник! Ах, иметь соперником невольника! Более чем соперником! Бессовестная кокетка! Зачем пленился я ее прелестями? Зачем я принял ее распущенность за наивность, ее лицемерие за искренность?

Кто мог быть он? Надо поискать его на пароходе и найти. К несчастью, я не заметил ни его лица, ни костюма. Мои глаза были устремлены на девушку. Поиски его были бы напрасны, я не узнал бы его в такой толпе.

Спустившись вниз, я принялся бродить по каютам, под тентом, вдоль поручней. Я всматривался в каждое лицо так пристально, что это могли счесть за дерзость. Каждый из молодых людей среди пассажиров, если его наружность была приятна, становился для меня предметом любопытства и ревности. Мне очень хотелось узнать, которые из них сели на пароход в Бренжье. Некоторые, очевидно, находились на борту ‘Хумы’ еще недавно. Но мне было нечем руководствоваться в распознавании моего соперника, и по этой причине я никак не мог его найти.

Раздосадованный и огорченный, вернулся я на верхнюю палубу, но здесь у меня тотчас явилась новая мысль. Я вспомнил, что невольников с плантации должны были отправить с первым пароходом. Не находились ли они тут же, на борту ‘Хумы’, вместе со мною? Я видел толпу негров, мужчин, женщин и детей, торопливо садившихся на пароход. Это обыденное зрелище не привлекло моего внимания, потому что его можно наблюдать в тех местах ежедневно и ежечасно. Мне не пришло в голову, что то могли быть невольники с плантации Безансон.

Если это были они, то для меня не потеряна еще некоторая надежда. Молодой человек, который так нежно прощался с Авророй, мог оказаться ее братом или близким родственником. Не будучи в силах дольше выносить неизвестности, я поспешил спуститься вниз. Спустившись по ступеням кожухов, я побежал вдоль поручней, потом по главной лестнице и достиг машинной палубы. Пролезая между мешками маиса и бочками сахара, нагибаясь, чтобы пройти под осью колес, перескакивая через тюки хлопка, я попал, наконец, на корму, в то место, где обычно помешаются палубные пассажиры, бедные эмигранты из Ирландии или Германии вперемешку с чернокожими невольниками юга.

Моя надежда осуществилась, я, действительно, встретил здесь знакомые дружеские лица, все они оказались в сборе: старый Сцип и тетка Хлоя с малюткой Хлоей, Аннибал, новый кучер, так же как Цезарь, Помпей и прочие, их всех везли на продажу.

Я постоял некоторое время в стороне, не решаясь приблизиться к ним. Освещение благоприятствовало мне, и я увидел чернокожих раньше, чем они успели заметить мое присутствие. Эта темная группа не обнаруживала ни малейшего признака веселья. Я не слышал ни смеха, ни шуток, которыми забавляются иногда невольники в квартале негров. Глубокая грусть запечатлелась на их лицах. Глаза несчастных были печальны, даже дети, обыкновенно такие беспечные, казалось, были подавлены теми же чувствами. Они не возились больше между собой, не играли, но сидели неподвижно и молча. Эти бедные маленькие илоты знали достаточно, чтобы трепетать при мысли о невольничьем рынке.

Все приуныли. В этом не было ничего удивительного. Они привыкли к ласковому обращению, а теперь могли попасть в руки свирепого хозяина. Ни один из них не знал, куда его увезут на следующий день, какому тирану будет он принужден повиноваться. Мало того, несчастным грозило нечто худшее. Друзья и родные могли быть разлучены навеки. Муж с затаенной тревогой смотрел на жену, брат на сестру, отец на сына, мать на свою малютку, и у всех был ужас в душе, агония в глазах.

Тяжело было смотреть на эту опечаленную группу невольников, читать на всех лицах боль и нравственную муку, думать о зле, какое один человек может безнаказанно причинить другому, опираясь на закон. Отвратительное зло, оскорбление всех принципов человечности. О, какая тяжелая картина! Я почувствовал некоторое облегчение, видя, что мое присутствие внесло светлый луч в это царство мрака. Как только я появился, на черных лицах заиграли улыбки и меня приветствовали радостными восклицаниями. Многие просили, чтобы я купил их, принося мне торжественные клятвы в преданности. Увы, они не знали, как тревожил меня в эту минуту вопрос о цене одной из них.

Я прикидывался веселым, старался ободрить этих людей словами утешения, тогда как сам очень нуждался в нем.

Между тем мои глаза поочередно рассматривали одно лицо за другим. Две лампы способствовали этому осмотру. Тут было много молодых мулатов. Мой взгляд попеременно останавливался на каждом из них. Как билось у меня сердце при этих поисках! Наконец, оно восторжествовало. Здесь решительно не было лица, способного понравиться ей. Все ли они находились в сборе? Да, по словам Сципиона, все, исключая Аврору.

— А что же Аврора? — спросил я.— Вы узнали что-нибудь новое о ней?

— Нет, сударь, я думать Аврора поехала в город. Она поехала на лошадях, а не на пароходе. Кто-то говорил это, кажется.

Я нашел странным его ответ и отвел чернокожего в сторону.

— Скажите мне, Сципион,— начал я,— нет ли среди вас какой-нибудь родни Авроры: брата, сестры или двоюродного брата?

— Нет, сударь, никого. Ведь Аврора бела, как мамзель Жени, а все остальные черны или почти черны. Аврора квартеронка, прочие мулаты, нет родных у Авроры… нет родных.

Я был взволнован и смущен. Давешние сомнения опять осаждали меня. Моя ревность проснулась.

Сципион не мог осветить мне тайны. Его ответы на другие заданные мною вопросы не сообщили мне ничего нового, и я вернулся наверх, томимый разочарованием.

Меня утешала только надежда, что я ошибся. В конце концов, может быть, виденная мною женщина была не Аврора.

ГЛАВА XLVI
Мятный джулеп

Человек топит в вине горе и заботы. Большое количество выпитого вина успокаивает на время нравственную и физическую боль. Но никакая боль не сравнится с пытками ревности. Нужно выпить много, чтобы изгнать из сердца этот разъедающий яд.

Впрочем, вино приносит частичное облегчение, которого я хотел добиться, я знал, что оно будет лишь временным и что горе опять быстро возьмет верх. Однако мне была необходима хоть короткая передышка. Я окончательно изнемог под бременем моих мыслей.

В углу курительной залы помещался буфет с его изящными украшениями, с рядами бутылок и графинчиков, закупоренных серебряными пробками и снабженных серебряными ярлыками, висевшими на горлышке. Тут же стояли стаканы, маленькие ступки для толчения сахара, желтели лимоны, ананасы, были разложены пачки мяты и разных пряностей, связки соломинок для втягивания в себя мятного джулепа, шерри-кобблера или сангари на бордосском вине.

Буфетчик красовался за прилавком среди всех этих соблазнительных предметов. Не подумайте, чтобы он принадлежал к разряду ресторанных лакеев с бледными щеками и маслянистой кожей, к этой чудовищной породе слуг английского отеля, которые внушают вам отвращение к поданному ими обеду, но вообразите себе изящного франта, одетого по моде своего края и людей своего круга, то есть живущих на реке. На этом субъекте, пока он занят делом, нет ни фрака, ни жилета, зато его сорочка достойна замечания. Она сшита из тончайшего ирландского полотна чересчур тонкого для тех, кто его ткал, и вам не найти в Бонд-Стрит магазина, который может похвастаться таким изысканным покроем белья.

Золотые запонки блестят на нарукавниках, бриллианты сверкают в пышных складках жабо. Под отложным воротничком черная шелковая лента, повязанная а 1а Байрон, но эта мода обусловлена гораздо более тропическим солнцем, чем желанием подражать поэту-моряку. На этой щегольской сорочке вы видите шелковые помочи с кропотливой ручной вышивкой и пряжками чистого золота. Дорогая соломенная шляпа с берегов южных морей прикрывает тщательно причесанные надушенные волосы, дополняя портрет пароходного буфетчика. Остальные принадлежности его туалета не требуют описания. Эта часть его персоны не выставляется напоказ, находясь ниже уровня прилавка. Вы видите перед собою в лице этого господина не раболепное, улыбающееся, услужливое, юркое существо, но смелого мужчину с внушительной осанкой, который держит голову так же высоко, как пароходный приказчик или сам капитан.

Когда я приблизился к нему, он тотчас поставил на прилавок стакан, куда бросил несколько кусочков льда, хотя мы не обменялись с ним ни единым словом.

— Кобблер? — последовал его лаконичный вопрос.

— Нет,— отвечал я,— мятный джулеп.

— Отлично, я приготовлю вам такой, что вы облизнетесь.

С этими словами буфетчик поставил рядом два стакана больших размеров. В один из них он положил сначала ложку мелкого сахара, потом ломтик лимона, ломтик апельсина, несколько веточек зеленой мяты, горсть колотого льда, затем налил воды и наконец большую порцию коньяка. Сделав это, он взял в каждую руку по стакану и принялся поочередно переливать содержимое одного из них в другой с таким проворством, что лед, разбавленный водой, коньяк, лимон и остальное, казалось, постоянно оставались на воздухе, выплескиваясь из одного стакана в другой, которые буфетчик держал на расстоянии по крайней мере двух футов! Эта ловкость, свойственная его профессии и приобретаемая лишь долгой практикой, по-видимому, составляла для него предмет гордости. Приблизительно после десятка таких эволюций смесь была поставлена на прилавок отстояться в одном из стаканов.

Но ей недоставало еще полной законченности. Для этого отрезали тонкий ломтик свежего ананаса, взяли его двумя пальцами, сложили вдвое на краю стакана и ловко провели им по окружности последнего.

— Это новейшая орлеанская мода,— с улыбкой объяснил мне буфетчик, заканчивая свой маневр.

Последняя маленькая операция имела двоякую цель. Ананас не только очищал стакан от сахарных крупинок и растертых листочков мяты, приставших к краю, но придавал еще напитку аромат своего благовонного сока.

— Желаете соломинку? — спросил он меня, придвигая ко мне стакан с готовой смесью.

— Да, благодарю вас.

Конец пшеничной соломинки был погружен в спиртуозную жидкость, и я принялся тянуть через нее пожалуй самый вкусный из всех хмельных напитков, мятный джулеп.

Благодетельное действие этой ароматической влаги не заставило себя долго ждать. Мой пульс стал биться ровнее, освеженная кровь текла медленнее по жилам, а сердце окунулось в воды Леты. Я почти тотчас почувствовал облегчение и удивлялся лишь тому, что не подумал раньше прибегнуть к такому испытанному средству.

ГЛАВА XLVII
Партия виста

В центре той же курительной залы, где помещался буфет, стоял стол, за которым сидело человек шесть пассажиров. Еще столько же толпилось вокруг них, заглядывая им через плечо. Позы и горящие глаза этих людей указывали на род их занятия. Атласный шелест карт, серебристый звон долларов и часто повторяемые слова: ‘туз’, ‘козырь’ не оставляли сомнения в том, что здесь происходила игра. Действительно, собравшиеся играли в экру.

Желая взглянуть на эту игру, столь популярную в Америке, я направился к игрокам и остановился возле них. Человек, поднявший ложную тревогу на пароходе, оказался среди них, но он сидел ко мне спиной и не замечал меня некоторое время.

Двое-трое среди играющих отличались изящным костюмом: их платье было из тонкого сукна, жабо — из дорогого батиста, драгоценные камни сверкали на их рубашках и в перстнях, которыми были унизаны их пальцы. Однако эти пальцы красноречивее слов говорили о том, что золото и бриллианты являлись для них непривычным украшением. Туалетное мыло не могло смягчить грубой кожи этих рук, удалить с нее трещин, напоминавших о черной работе.

Но что за важность? Эти люди могли тем не менее быть джентльменами. На дальнем Западе происхождение не играет большой роли. Работник, ходивший за сохой, может сделаться президентом.

Однако в этих господах было что-то такое, что заставило меня тотчас усомниться в их благовоспитанности. Нельзя сказать, чтобы они походили на хвастунов и фанфаронов. Напротив, они казались более прочих джентльменами в этой компании.

Эти лица, бесспорно, были самыми положительными и самыми спокойными среди игроков. Пожалуй, именно их невозмутимость, их учтивая сдержанность породили во мне подозрения. У настоящих джентльменов, уроженцев Тенесси или Кентукки, у молодых плантаторов с берегов Миссисипи, у французских креолов из Нового Орлеана была бы более характерная наружность. Холодная любезность, с какой говорили и действовали эти субъекты, равнодушие, с каким они относились к своей неудаче в игре, убеждали меня в двух вещах: во-первых, что это были люди, привыкшие вращаться в обществе, а, во-вторых, что игра экр была им хорошо знакома. С иной точки зрения, я не мог судить о них. Они могли быть врачами, юристами или светскими кутилами — разряд людей, нередко встречаемый в Америке, где существует такое смешение сословий.

В описываемое время я был слишком мало знаком с обществом дальнего Запада, чтобы уметь различать особенные типы, из которых оно состоит. Вдобавок в Соединенных Штатах преимущественно на западной окраине, не существует тех особенностей в костюме и манерах, которые в Старом Свете служат, так сказать, внешними признаками различных профессий. Здесь сплошь и рядом видишь проповедника в синем фраке с блестящими пуговицами, судью в зеленом, доктора в белом жилете, булочника в черном с головы до ног.

В стране, где каждый считает себя вправе слыть джентльменом, тщательно избегают профессиональных костюмов и признаков. Сам портной неузнаваем в толпе своих сограждан. Край, где в ходу характерные костюмы, лежит гораздо восточнее: это Мексика.

Некоторое время я следил за игрой и наблюдал за игроками. Если бы мне не были знакомы некоторые особенности западных банков, я подумал бы, что тут играют на колоссальные суммы. У каждого играющего лежала с правой руки громадная пачка банковых билетов с прибавкой серебряной монеты: долларов, полудолларов и четвертей доллара. Мои глаза, привыкшие к банковым билетам стоимостью в пять фунтов стерлингов, могли бы внушить мне мысль, что игорный стол покрыт богатствами, если бы я не знал, что нарядные параллелограммы банковой бумаги были лоскутками, стоимость которых колебалась между долларом и шестью долларами с четвертью! Между тем ставки были далеко не мелкие: двадцать, пятьдесят и даже сто долларов переходили от одного игрока к другому при каждой съемке.

Я заметил, что виновник ложной тревоги принимал участие в игре. Он сидел ко мне спиной и был слишком поглощен своим занятием, чтобы смотреть вокруг себя.

По костюму и внешности этот человек резко отличался от прочих. На нем была широкополая шляпа белого кастора и широкое платье с длинными рукавами. Он походил на зажиточного фермера из Индианы или на торговца свиньями из Цинциннати. Однако в его манерах проглядывало нечто, указывавшее на то, что это не первое его путешествие по Миссисипи. Он, видимо, хорошо познакомился с югом.

Один из франтов, о которых я говорил, сидел против меня, он, казалось, проигрывал крупные суммы, достававшиеся фермеру или торговцу свиньями. Это доказывало, что счастье не благоприятствует игрокам, самым искусным с виду, но что в игре существует приманка, заставляющая самых простых людей пытать счастье.

Я почувствовал некоторую симпатию к изящному джентльмену, его проигрыши были так велики! Хладнокровие, с каким он относился к ним, возбуждало невольное восхищение.

Наконец он поднял глаза и стал рассматривать лица стоявших вокруг стола. Ему, очевидно, хотелось бросить партию, взгляд его встретился с моим, и он сказал равнодушным тоном:

— Может быть, господин иностранец, вы желаете заменить меня? Если угодно, я уступлю вам свое место, мне не везет. Я не могу выиграть сегодня ни в какую игру, надо бросить.

Это неожиданное обращение ко мне, заставило других игроков обернуться в мою сторону, между прочими и торговца свиньями. Я ожидал от него вспышки гнева, но был озадачен: он заговорил со мной дружеским тоном.

— Ах-ах, милостивый государь! — воскликнул он.— Надеюсь, вы на меня не сердитесь?

— Нисколько,— отвечал я.

— В самом деле, я не имел намерения вас обидеть, я думал, что кто-то упал в воду. Пусть меня повесят, если я этого не думал!

— О, я совсем не обиделся,— последовал мой ответ,— и в доказательство этого приглашаю вас теперь выпить со мною за компанию.

Три порции джулепа привели меня в отличное настроение, а добровольные извинения незнакомца расположили меня к нему.

— Хорошее дело,— сказал он тоном одобрения,— только позвольте мне заплатить, чужестранец. Вы видите, что я выиграл малую толику. Это мое право платить за выпивку.

— О, я не препятствую этому!

— Отлично, тогда выпьем все. Предлагаю выпить всей честной компании. Что вы скажете на это, господа?

Одобрительный гул голосов был ответом на его предложение.

— Чудесно,— продолжал щедрый игрок.— Вот вам, буфетчик, угостите нас всех!

Говоря таким образом, человек в белой шляпе бросил на прилавок несколько долларов. Все присутствующие последовали за ним, каждый из них громко произносил название напитка, который был ему особенно по вкусу, требовали: джин-слинс, коктейль, кобблер, джулеп, бренди-смеш или другие не менее вкусные смеси.

В Америке не присаживаются для питья и не смакуют ликеров, пьют стоя, можно сказать, ‘на ходу’, потому что горячий или холодный, смешанный или чистый, спиртуозный напиток проглатывают залпом, после чего выпившие возвращаются курить или жевать табак на свое место, в ожидании нового угощения.

Мы все наскоро выпили свой ликер, после чего игроки снова уселись вокруг стола.

Только джентльмен, предлагавший мне заменить его, не вернулся больше туда. Он повторил, что ему не везет, и прекратил игру.

Мне предложили занять его место и взять партнера.

Я поблагодарил своих новых знакомых, но отказался, так как не имел понятия об экре.

— Очень жаль,— сказал торговец свиньями.— Теперь у нас расстроилась партия. Послушайте, господин Чарлей, кажется, так вас зовут? (Это относилось к вставшему игроку.) Надеюсь, вы не уйдете таким образом? Ведь у нас расстроится игра.

— Может быть, этот господин играет в вист? — заметил другой, говоря обо мне.— Ведь вы англичанин, сударь. Я никогда не встречал кого-нибудь из ваших соотечественников, который не был бы хорошим игроком в вист.

— Это правда, я играю в вист,— беспечно отозвался я.

— Ну, в таком случае не составите ли вы нам партию виста? — продолжал тот же игрок, осматриваясь кругом.

— Я не знаю хорошенько этой игры,— поспешно ответил торговец свиньями,—но скорее соглашусь сесть за нее чем расстрою партию. Только моему партнеру придется держать ухо востро.

— Я уверен, что вы знаете эту игру не хуже моего,— возразил господин, предложивший вист.

— Да я не сыграл ни одного роббера вот уже несколько лет. Но если хотят бросить экр, попробуем виста.

— О, если вы устроите вист,—сказал, подходя, джентльмен, которого назвали Чарлеем,— то я охотно присоединюсь к вам в качестве четвертого, пожалуй, счастье переменится, и если господин ничего не имеет против этого, то я буду его партнером. Как вы сказали, сударь, англичане весьма искусны в висте. Я полагаю, что это их национальная игра.

— Партия не будет равна, господин Чарлей,— заметил торговец свиньями,— но так как вы предложили ее и если господин Тетчер… кажется, так ваше имя, сударь?

— Меня зовут Тетчером, — отвечал тот, кто первый предложил вист.

— Если господин Тетчер,— продолжала белая шляпа,— ничего не имеет против игры со мной, то я не отказываюсь. Черт меня побери, если я откажусь!

— О, мне все равно,— отвечал Тетчер совершенно равнодушным тоном,— все, что вам угодно, только бы составить партию.

Я никогда не имел пристрастия к игре, но случайно сделался порядочным игроком в вист и знал, что не многим удастся меня обыграть. Если мой партнер не уступал мне в этом искусстве, то мы не могли сильно проиграться, а он слыл хорошим игроком в вист. По крайней мере, это мне шепнули на ухо двое из зрителей.

Подстрекаемый отчасти беззаботным настроением, в каком я находился, отчасти лелея в душе заветный план, я согласился играть заодно с Чарлеем против Тетчера и торговца свиньями.

Мы уселись, партнеры друг против друга, карты были стасованы, сняты, сданы, и партия началась.

ГЛАВА XLVIII
Прерванная игра

Первые два-три роббера мы сыграли с довольно скромными ставками, по доллару каждая. Таково было желание Тетчера и торговца свиньями, которые не хотели рисковать больше, потому что почти позабыли вист. Однако оба они держали пари помимо игры против моего партнера Чарлея и против всех желающих. Эти пари назначались на вскрышку, на масть, на онеры или на левэ.

Мы с моим партнером быстро выиграли оба первых роббера. Я заметил множество ошибок у наших противников и начал уже думать, что они, действительно, плохие игроки в вист. Чарлей высказал это с торжествующим видом, как будто мы играли только ради чести партии, и ставки не значили для нас ничего. Он похвастался еще раз, когда мы выиграли третий роббер.

Торговец свиньями и его партнер казались немного озадаченными.

— Это зависит от карт,— сказал последний с несколько обиженной миной.

— Разумеется, от карт,—подтвердила белая шляпа.—У меня отвратительная игра с тех самых пор, как мы начали. Вот опять!

— Снова дурная игра? — с мрачным видом спросил Тетчер.

— Отвратительная! Невозможно выиграть с этими картами.

— Послушайте, господа! — воскликнул мой партнер Чарлей,— ведь так нельзя… играющие не должны переговариваться.

— Ба! — воскликнул торговец,— я могу показать вам, что у меня на руках. Я останусь без одной.

Мы выиграли снова.

Наши противники, все более и более огорчавшиеся своей неудачей, предложили тогда удвоить ставку. Мы согласились, сыграли новый роббер.

Я и Чарлей опять вышли победителями, и торговец предложил своему партнеру вторично удвоить ставку. Тот согласился после некоторого колебания, как бы находя ее слишком крупной. Что же касается нас, то мы, конечно, не могли возражать, так как нам везло, и мы ‘нахватали пластырей’, как называл Чарлей банковые билеты, ради благозвучия.

Ставки опять были удвоены и, пожалуй, это повторилось бы еще много раз, если бы я не воспротивился самым положительным образом такой надбавке. Я знал, сколько у меня денег в кармане, и видел, что при такой игре мой кошелек быстро опустеет, если счастье изменит нам. Однако же я согласился рискнуть десятью долларами, и мы продолжали играть по этой ставке.

Гораздо было бы лучше нам бросить игру, потому что с этого момента счастье как будто покинуло нас. Мы проигрывали почти каждый роббер, по-прежнему, по десять долларов партия. Я видел, что кошелек мой заметно истощается, и рисковал проиграться ‘начисто’.

Мой партнер, такой хладнокровный до сих пор, казалось, выходил из себя, он ежеминутно проклинал карты и жалел, что сел играть в этот ‘мерзкий вист’. Не знаю, был ли тому причиной его гнев, только он играл гораздо хуже, чем вначале, пасуя не раз совершенно необдуманно. Наши повторявшиеся проигрыши, как будто сделали его равнодушным к исходу игры, до такой степени он отчаялся в удаче. Мне это было тем более удивительно, что раньше, играя в экр, он проигрывал на моих глазах вдвое более значительные суммы.

Кроме того, игра у нас вовсе не была плоха. При каждой сдаче нам шли хорошие карты, и мы, несомненно, выиграли бы много раз, если бы мой партнер вел игру более искусно. Как бы то ни было, но мы продолжали проигрывать до того момента, когда я заметил, что половина моих денег перешла в карманы Тетчера и торговца.

Вдруг неожиданно послышался громкий говор, точно с нижней палубы, и затем грянули один за другим два выстрела из пистолета. Минуту спустя чей-то голос воскликнул: ‘Боже великий! Убили человека!’

Карты выпали у нас из рук. Каждый, вскочив с места, схватил свою ставку, после чего игроки, участники пари и посторонние зрители выбежали из залы.

Некоторые спустились вниз, другие поднялись наверх, одни бежали на корму, другие к носу. Каждый кричал: ‘Что случилось? Где он? Кто выстрелил? Кого убили?’ Испуганные дамы плакали в своих каютах. Тревога, поднятая криком: ‘Женщина тонет’, не значила ничего в сравнении с новой сценой всеобщего смятения. Но всего удивительнее было то, что не оказалось ни убитого, ни раненого, что никто не стрелял и не видел стрелявшего из пистолета! Никто не был задет, и поднявшейся сумятицы нечем было объяснить.

Что бы это могло значить? Кто закричал, что человек убит? Все темные закоулки парохода были освещены, тщательно осмотрены, но нигде не нашлось ни убитого, ни раненого, ни следа крови, и каждый, наконец, расхохотался, говоря, что вся эта история пахнет шалостью. То же самое утверждал торговец, который как будто остался доволен тем, что не он один взбудоражил публику без всякой надобности.

ГЛАВА XLIX
Спортсмены на Миссисипи

Прежде чем волнение улеглось, я узнал настоящую причину таинственной паники.

Заслышав выстрелы, я бросился к пароходному носу, под тент, и посмотрел через перила. Взгляд мой устремился к котлам, потому что громкие возгласы раздались как будто оттуда, хотя стрельба, казалось, происходила ближе.

Чуть не вся публика хлынула отсюда через боковые выходы и смотрела на шкафуты, так что я один стоял почти в потемках. Вдруг какой-то мужчина подкрался ко мне и тронул меня за руку. Я обернулся и спросил, кто он такой и что ему от меня надо.

Тихий голос отвечал мне по-французски:

— Друг, милостивый государь, желающий оказать вам услугу.

— Ах, этот голос! Значит, это вы кричали?

— Я самый.

— И?..

— Это я выстрелил из пистолета.

— Следовательно, никто не ранен?

— Насколько мне известно, никто. Пистолет мой был направлен в воздух. Вдобавок, холостой заряд не может никому принести вреда.

— Очень рад, сударь. Но могу ли я полюбопытствовать, с какой же целью вы…

— С единственной целью оказать вам услугу, как я уже сказал.

— Но каким образом рассчитывали вы быть мне полезным, разряжая свои пистолеты и пугая пассажиров нашего судна?

— О, что касается этого, то здесь нет большой беды. Они скоро опомнятся от своего испуга. Но я хотел потолковать с вами наедине и не нашел иного средства разлучить вас с вашими новыми знакомыми. Моя стрельба не имела иной цели и, как видите, произвела свое действие.

— Ах, сударь, это вы шептали мне на ухо, когда я садился играть?

— Да, не сбылось ли мое пророчество?

— К несчастью, так! И потом вы же стояли против меня в углу залы?

— Я.

Позвольте объяснить вам, читатель, эти два вопроса. В тот момент, когда я был готов принять предложенную партию виста, кто-то дернул меня за руку и прошептал по-французски:

— Не играйте, сударь, вы непременно проиграетесь.

Я обернулся в сторону говорившего и увидел молодого человека, удалявшегося из залы, но я не был уверен, что именно он дал мне этот совет. Как видит читатель, я не последовал ему.

Покуда шла партия, я снова заметил того же молодого человека, стоявшего против меня, но в темном и довольно отдаленном углу залы. Несмотря на темноту, я различал его глаза, устремленные на меня во время игры. Уже одно это должно было привлечь мое внимание, но кроме того, в его лице было выражение, возбуждавшее мой интерес, и каждый раз, когда сдавали карты, я пользовался случаем, чтобы взглянуть на эту странную личность.

То был стройный молодой человек выше среднего роста, казавшийся лет двадцати, но грустный вид старил его немного. Черты его были тонки и нежны, нос и губы точно принадлежали женщине. Его щеки почти поблекли от сильной бледности, черные шелковистые волосы ниспадали густыми локонами на шею и плечи, по тогдашней моде креолов. Я был уверен, что он креол, судя по фасону и материалу его костюма. На нем была коричневая блуза, но не французского покроя, а в виде охотничьей рубашки креолов, у которой верх заложен складками, а нижняя часть грациозно ниспадает на бедра. Она была сшита из тонкого небеленого полотна и могла назваться нарядной. Брюки были сделаны из тончайшей бумажной материи голубого цвета. Плиссированные ниже пояса, они имели разрез внизу, вдоль этой прорешки шли пуговицы, позволявшие застегивать их по желанию у щиколотки. На молодом человеке не было жилета, жабо из вышитого батиста белело у него на груди, а ноги были обуты в ботинки из шерстяного ластика, обшитые лакированной кожей и зашнурованные на подъеме шелковым шнурком. Широкополая панама дополняла этот костюм совершенно южного образца.

Ни в рубашке, ни в брюках, ни в прическе, ни в обуви незнакомца не было ничего нескладного, театрального. Общий вид костюма производил вполне гармоничное впечатление и совершенно согласовывался с модой, господствовавшей тогда в низовьях Миссисипи. Поэтому не платье молодого человека привлекло к себе мое внимание. Такая одежда примелькалась мне в Луизиане. Но я уловил в его лице что-то заставлявшее меня всматриваться все пристальнее в эти черты. Мне стало казаться, что я уже видел их где-то раньше. К сожалению, незнакомец держался в тени, и я не мог разглядеть его хорошенько! Затем он исчез, а минуту спустя раздались крики и пальба.

— Могу ли я спросить вас теперь, милостивый государь, почему вы желаете говорить со мною? И что такое имеете вы мне сказать?

Вмешательство этого молодого человека начинало раздражать меня. Не особенно приятно, когда вас внезапно оторвут от партии виста, тем более, когда вы проигрались.

— Я желаю говорить с вами, потому что принимаю в вас участие, а что я вам скажу, это вы сейчас узнаете.

— Вы принимаете во мне участие? Но позвольте, сударь, чем я заслужил подобную честь?

— Разве не довольно того, что вы чужестранец, и потому рискуете быть ограбленным как новичок и простофиля?

— Позвольте, сударь!

— Полноте, не сердитесь на меня. Именно этот эпитет употребляло сегодня ночью большинство ваших новых знакомых, говоря о вас. Если вы вздумаете продолжать с ними игру, то, по-моему, заслужите такое название.

— Милостивый государь, это уже слишком! Вы вмешиваетесь в то, что вас не касается.

— Вы правы, меня это не касается, но касается вас, а между тем… ах!

Я хотел уйти от этого назойливого господина, чтобы скорее приняться за игру, когда странная меланхолия в его лице заставила меня поколебаться и удержаться возле него.

— Да,— заметил я,— вы еще не сказали, что желаете мне сообщить.

— Нет, сказал. Я вам посоветовал не играть, я предостерег вас, что вы проиграетесь, и повторяю свой совет.

— Это правда, я проигрался немного, но отсюда еще не следует, чтобы судьба всегда была против меня. В моей неудаче виноват скорее мой партнер, который, по-видимому, плохой игрок.

— Если не ошибаюсь, ваш партнер один из самых лучших игроков на Миссисипи. Кажется, он попадался уже мне на глаза.

— А, так вы его знаете?

— Немного… Не особенно коротко, но все-таки знаю. А сами-то вы знакомы с ним?

— Я никогда не видывал его до сегодняшней ночи.

— И никого другого среди играющих?

— Они совершенно чужие мне люди.

— Значит, вы не догадываетесь, что играете со ‘спортсменами?’

— Нет, но мне очень приятно это слышать. Я сам немного спортсмен, так как люблю собак, лошадей, оружие не меньше этих троих господ, смею вас уверить.

— Ах, сударь, вы ошибаетесь. Спортсмен в вашем краю и спортсмен на пароходе Миссисипи два совершенно различных человека. Лисицы, зайцы и куропатки служат добычей вашего спортсмена, тогда как добыча другого — это простофили с их кошельками.

— Значит, господа, с которыми я играю…

— Профессиональные игроки, пароходные шулера.

— Уверены ли вы в том, сударь?

— Совершенно уверен. О, я не раз ездил в Новый Орлеан и возвращался оттуда! Они уже успели мне примелькаться.

— Но, как же это! Один из них ужасно похож на фермера или торговца. Я принял его за торговца из Цинциннати, судя по выговору.

— Фермер… торговец… ха-ха-ха! Фермер без земли, торговец без торговли! Милостивый государь, этот субъект в его незатейливом костюме, как говорят, самый ловкий, самый искусный из спортсменов долины Миссисипи, и у него немало товарищей по профессии, клянусь вам.

— Во всяком случае, они незнакомы между собою, и один из них мой партнер. Я не понимаю, каким образом они могут…

— Незнакомы между собой! — перебил мой новый друг.— Да с которых пор они раззнакомились? Я видел их в компании всех троих всегда за тем же самым занятием почти каждый раз, когда плыл по реке. Правда, они говорят между собою так, как будто встретились случайно. Это делается по уговору, чтобы надувать людей, подобных вам.

— Позвольте, так вы полагаете, что они меня обманули?

— Конечно, мошенничество началось с того момента, когда ставка дошла до десяти долларов.

— Но каким образом?

— О, ничего нет проще! Иногда ваш партнер нарочно ходит не с той карты.

— Ах, теперь я понимаю!.. Кажется, так и было.

— Впрочем, в этом нет необходимости. Вы можете иметь честного партнера, а результат будет тот же. У ваших противников выработана система сигналов, позволяющая им сообщать друг другу много вещей: какого рода карты у них на руках, их масть, их значение и так далее. Вы не замечали, как кладут они пальцы на край стола? А я замечал. Палец, положенный горизонтально, означает козыря, два пальца, положенных так же, двух козырей, три — трех и так далее. Легкое сгибание пальцев означает, сколько козырей представляют онеры, легкое движение большим пальцем указывает, что на руках имеется туз, таким образом, каждый из ваших противников знает в точности игру своего партнера. Они не нуждаются в третьем, чтобы достичь желанного результата. В настоящем случае в игре было семь валетов, четыре в колоде, да три за столом.

— Это подло!

— Вы правы, и я предостерег бы вас раньше, но, понимаете, не мог уловить случая. Сказать вам прямо и обличить мошенников было делом опасным, поэтому я был вынужден прибегнуть к хитрости. Все трое возмутились бы малейшим посягательством на их честь. Двое из них известные дуэлянты… Весьма вероятно, что я был бы вызван на следующий день и убит, а вы едва ли поблагодарили бы меня за мое вмешательство.

— Премного благодарен вам, милостивый государь! Я убежден, что вы говорите правду. Но что мне делать?

— Перестать играть, очень просто. Махните рукой на проигрыш, вы не вернете его ни в каком случае.

— Но я вовсе не намерен подвергаться подобным оскорблениям и не позволю безнаказанно грабить себя. Я попытаю счастья в новой партии виста, стану подсматривать за ними и…

— Напрасно, не делайте этого, сударь. Я уже вам говорил, что эти люди не только мошенники, но и дуэлянты, у которых нет недостатка в храбрости. Один из них, ваш партнер, доказал это, отправившись более чем за триста миль, чтобы драться с человеком, который оскорбил его или, точнее, сказал правду о нем! Вдобавок, ему удалось убить своего противника. Повторяю вам, сударь, что вы ничего не выиграете, затеяв ссору с подобными личностями, если только вы не ищете случая получить пулю в лоб. Я знаю, что вы пришелец в нашем краю. Последуйте же моему совету и поступите так, как я сказал. Теперь поздно. Удалитесь к себе в спальню и не думайте больше о том, что вы проиграли.

Была ли тому причиной недавняя тревога, всполошившая всю публику на пароходе, странные сведения, полученные мною, или отрезвляющий свежий ветерок с реки, только мое опьянение прошло, и в голове у меня прояснилось. Ни одной минуты не сомневался я в правдивости слов молодого креола. Его манера, как и слова в соединении с обстоятельствами, которые я мог наблюдать, убедили меня окончательно.

Я был проникнут благодарностью за услугу, которую он мне оказал, подвергая себя значительной опасности, потому что даже хитрость, употребленная им, могла бы погубить его, если бы кто-нибудь видел, как он стрелял из пистолета.

Почему действовал он таким образом? С какой стати принимал он участие в моих делах? Не скрыл ли настоящей причины своих поступков? Руководило ли им одно рыцарское чувство? Мне приводили примеры возвышенного благородства среди французских креолов в Луизиане. Был ли то новый образец такого же рода?

Я сказал, что проникся благодарностью, и решил последовать советам незнакомца.

— Я поступлю, как вы мне сказали,— отвечал я,— только при одном условии.

— Каком, сударь?

— Если вы дадите мне ваш адрес, чтобы я мог по прибытии в Новый Орлеан возобновить наше знакомство и доказать вам свою признательность.

— К сожалению, сударь, у меня нет адреса.

Я стал в тупик. Грустный тон этих слов доказывал, что юного и великодушного креола угнетает какое-то горе.

Мне было неловко расспрашивать его, но мое собственное горе располагало меня к сочувствию, и я понял, что передо мной человек, которому далеко не улыбалась судьба. Его ответ поставил меня в затруднение.

— Может быть,— сказал я, наконец,— вы доставите мне удовольствие, навестив меня сами? Я остановлюсь в отеле Сан-Луи.

— Я приду к вам с удовольствием.

— Завтра?

— Завтра вечером.

— Я буду вас ждать. До свидания, сударь!

Мы разошлись в разные стороны и направились к каютам.

Десять минут спустя я заснул на своей узкой койке, а через десять часов пил кофе в отеле Сан-Луи.

ГЛАВА L
Город

У меня большая склонность к загородной жизни. Я любитель охоты и рыбной ловли.

Между тем если разбирать эти наклонности, то, пожалуй, выйдет так, что они берутся из более чистого источника: из любви к самой природе. Я выслеживаю оленя, потому что это заводит меня в самые глухие дебри лесов, я отправляюсь ловить форель в ручье, потому что попадаю при этом в мирные уголки, на берег прудов, осененных деревьями, куда редко проникает человеческая нога. Добравшись до мест, где водится дичь или рыба, я чувствую, как мой пыл спортсмена быстро гаснет, удочка моя валяется на земле, ружье остается в бездействии рядом со мною, а моя душа спешит насладиться красотами природы. О, я довольно редкий любитель лесного приволья!

При всем том я сознаюсь, что первые часы, проведенные в большом городе, имеют для меня особую прелесть. Мир новых удовольствий внезапно открывается передо мною, мир ослепительной роскоши встает у меня перед глазами. Душа моя очарована редкими наслаждениями. Красота и пение, вино и танцы имеют для меня разнообразную привлекательность. Любовь или, пожалуй, страсть увлекают в романтические приключения, потому что романтическое может найтись и в городских стенах. Человеческое сердце служит ему жилищем, и одни мечтательные Дон Кихоты могут воображать, будто бы пар и цивилизация несовместимы с чистой поэзией. Гораздо более софизма в прославлении рыцарского характера дикаря. Его живописные лохмотья часто прикрывают изможденное тело и пустой желудок. Хотя я имею право называться солдатом, но предпочитаю веселый шум мельницы грохоту пушек, высокая труба с развевающимся флагом черного дыма представляет, по- моему, более благородное зрелище, чем башня крепости с развевающимся на ней знаменем. Плеск пароходных колес производит музыку, приятную для моего слуха, а свист парового коня звучит у меня в ушах благороднее, чем ржание боевого коня. Пускай нация обезьян употребляет порох, нужна нация людей, чтобы управлять более могучей стихией, которая зовется паром.

Даже в Новом Орлеане, в этом городе, на который вероломные или зараженные предрассудками путешественники научили меня смотреть, как на становище изгнанников, я находил человечество в самых прекраснейших его образцах, находил прогресс в сочетании с удовольствием, цивилизацию, увенчанную рыцарскими наклонностями! Прозаический город, что и говорить! Народ, влюбленный в деньги! Смею утверждать, однако, что в углублении маленького полумесяца, где возвышается Новый Орлеан, встречаешь психологическое смешение разнообразнее и интереснее, чем на каком-либо пункте земного шара одинакового протяжения. Страсти, благоприятствуемые климатом, достигают здесь своего полного, величайшего развития. Любовь и ненависть, радость и горе, скупость и честолюбие, отличаются особой напряженностью. Но и нравственные достоинства сияют зато во всей их чистоте. Притворству тут неловко, и лицемерию требуется большая тонкость, чтобы не быть обнаруженным и не понести достойной кары. Даровитость там почти всеобщее достояние, как и деятельность. Глупость и леность не могли бы существовать в этом подвижном мире деятельной жизни и наслаждений.

Этот необыкновенный город представляет также наблюдателю в высшей степени интересное этнологическое смешение. Пожалуй, нигде, кроме Нового Орлеана, не встретишь на улицах такого разнообразия национальностей.

Основанный французами, захваченный испанцами, присвоенный англичанами, он, естественно, является их общим достоянием, и эти три нации образуют главные элементы его населения. Тем не менее в нем сталкиваешься с представителями большей части цивилизованных народов и множества диких племен. Турок в своей чалме, араб в своем бурнусе, бритый китаец с косой, чернокожий сын Африки, краснокожий индеец, бронзовый метис, желтый мулат, оливковый малаец, белокурый и грациозный креол и не уступающий ему в грации квартерон сталкиваются на улицах с северными расами алой крови: с германцем и галлом, с русским и шведом, с флоридцем, с янки и англичанином. Странная человеческая мозаика, пестрое смешение — таково население Крессент-Сити.

Новый Орлеан, действительно, может быть назван обширной метрополией, он больше похож на столицу, чем множество других гуще населенных мест в Европе и Америке. Пробегая его улицы, убеждаешься наглядно, что это не провинциальный город. В здешних магазинах выставлены самые роскошные товары наилучшего производства. Отели, подобные дворцам, красуются на каждой улице. Великолепные кафе манят в свои изящные залы. Там есть театры, настоящие храмы архитектуры, где превосходно исполняются драматические произведения на французском, немецком и английском языках, а во время сезона ставят даже итальянские оперы. Любители Терпсихоры находят, что Новый Орлеан по преимуществу город изящного вкуса.

Я отлично знал, какими удовольствиями можно пользоваться здесь! Я знал места различных увеселений, но меня не тянуло туда.

После долгого пребывания в деревне я вернулся в город, не помышляя обо всех этих развлечениях,— редкий случай в жизни даже самого положительного мужчины. Маскарады, балы квартеронок, драмы, чудная оперная музыка, утратили для меня свою привлекательность. Мои помыслы, мое сердце были заняты одним — Авророй, в них не оставалось больше места ни для чего другого.

Я стал раздумывать о том, как мне поступить.

Мое положение было крайне затруднительно. Разлюбить прекрасную квартеронку я не мог, несмотря на все усилия, а предмет моей любви был назначен на продажу с публичного торга. Затем я страшно ревновал ту, которую можно было продать и купить, как тюк хлопка или бочку сахара!

Наконец, я не был уверен, что мне удастся приобрести ее за деньги. Все зависело от того, пришло ли письмо моего банкира в Новый Орлеан, или еще нет. В ту пору океанские пароходы с четкими рейсами были еще неизвестны, и день прибытия почты из Европы не мог быть назначен, хотя бы с приблизительной точностью. Если бы ожидаемая мною почта опоздала, мое несчастье достигло бы своего апогея. Тогда другой стал бы владельцем того, что было для меня дороже всего на свете, он стал бы господином и хозяином Авроры, которая находилась бы в его полной власти… О, Боже, эта мысль была ужасна! Я не мог останавливаться на ней.

И даже если ожидаемое письмо придет вовремя, хватит ли мне обещанной суммы? Пятьсот фунтов стерлингов, две тысячи пятьсот долларов! Такова ли будет стоимость той, которую я считал бесценной?

Я надеялся, что цена не будет столь высокой. Мне было известно, что невольник стоил тогда в среднем тысячу долларов и в очень редких случаях за него давали вдвое больше, для этого требовалось, чтобы он отличался особенной силой, был искусным механиком, хорошим слесарем или ловким цирюльником.

Но за Аврору!.. О, я наслушался различных рассказов о фантастических надбавках, об ожесточенной борьбе между покупателями за такой товар, причем люди богатые и любители красоты с азартом оспаривали один у другого лакомую добычу.

Мысли подобного рода способны терзать душу при самых обыкновенных обстоятельствах! Но каково же было их действие на меня? Я не могу описать бушевавших во мне чувств. Если деньги придут вовремя, если их окажется достаточно, если мне удастся даже стать владельцем Авроры… Что же дальше? Что будет, если моя ревность основательна? Если Аврора меня не любит? Неизвестность, самая тягостная из всех! Тогда меня ждет утонченнейшая пытка: я сделаюсь невольником невольницы!

И с какой стати, в конце концов, торговать мне ее? Почему не сделать отчаянного усилия, чтобы стряхнуть с себя эту страсть? Аврора недостойна жертвы, которую я был готов принести для нее. Нет, она меня обманула, я уверен, что она меня обманула! Почему не нарушить клятвы, данной мною в пылу увлечения? Почему не бежать, чтобы избавиться от пытки, которая туманит мой рассудок?

Однако эти здравые доводы не могли образумить меня. И, наперекор рассудку, я решил рискнуть состоянием, добрым именем, жизнью — всем, чтобы получить в свое обладание ту, которую так пламенно обожал.

ГЛАВА LI
Крупная продажа негров

— Прикажете ‘Пчелу’, сударь?

Лакей, подававший мне кофе, принес вместе с тем только что отпечатанную газету.

То был объемистый лист с текстом на французском и английском языках. Я машинально взял его из рук слуги без всякой охоты к чтению. Мои глаза равнодушно скользили по странице и вдруг остановились на крупных буквах объявления:

‘КРУПНАЯ ПРОДАЖА НЕГРОВ’

Объявление было о неграх с плантации Безансон. Оно не удивило меня, я его ожидал.

Далее значилось:

‘Продаются по несостоятельности владелицы плантации Безансон:

Сорок полевых работников здорового телосложения, различных возрастов. Много отборных слуг, кучеров, поваров, горничных, пахарей. Несколько малолетних мулатов в возрасте от десяти до двадцати лет’ и так далее.

Следовал подробный список. Я прочел:

‘No 1. Сципион, сорок восемь лет. Чернокожий, в хорошем состоянии, пять футов одиннадцать дюймов, знает домашнюю службу и лечение лошадей. Здоров и без изъянов.

No 2. Аннибал, сорок. Темный мулат. Пять футов, девять дюймов, хороший кучер, здоровый и сильный.

No 3. Цезарь, сорок три. Чернокожий, полевой работник. Здоровый’ и так далее.

Я не мог читать дальше этих отталкивающих подробностей. Мои глаза тревожно отыскивали одно имя. Они нашли бы его скорее, если бы рука, державшая газету, не дрожала так сильно. Наконец, я нашел его: оно стояло последним в списке! Почему последним? Не все ли равно! Имя сопровождалось описанием.

Хватит ли у меня духа прочесть? Сердце во мне упало.

‘No 65. Аврора, девятнадцать. Квартеронка. Приятная наружность, хорошая ключница и хорошая портниха’.

Портрет, набросанный деликатным пером коротко и ясно!

Такая профанация всего самого очаровательного, самого священного для меня, самого дорогого моему сердцу была сверх моих сил! Газета выпала у меня из рук, и я склонился к столу, сжав пальцы. Я кричал бы от ярости, если бы сидел один у себя в комнате, но я пил кофе в громадной столовой отеля, и люди, окружавшие меня, посмеялись бы над моим горем, узнав его причину.

Прошло несколько минут, прежде чем я мог обдумать прочитанное. На меня напало какое-то оцепенение.

Наконец я опомнился,— и моей первой мыслью было: ‘надо действовать!’. Более, чем когда-нибудь, желал я сделаться владельцем этой прекрасной невольницы, чтобы избавить ее от ужасного и отвратительного рабства. Я куплю ее и отпущу на свободу. Верна она мне или нет, мое поведение не изменится! Я не потребую от нее благодарности. Пусть она сама решит свою судьбу. В пылу самоотверженной любви я думал только о счастье Авроры.

Но когда же будет происходить эта отвратительная выставка, эта крупная продажа? Когда станут продавать мою невесту, и мне придется присутствовать на этом зрелище? Я поднял упавшую газету, чтобы справиться о времени и месте. Место мне было знакомо: ротонда биржи Сан-Луи, поблизости от отеля, где я сидел в данную минуту. Там помещался невольничий рынок. Но время, вот что было всего важнее.

Вдруг мое письмо не успеет прийти!

Пожалуй, заблаговременное объявление об аукционе печаталось уже давно, а негры могли прибыть только накануне торга.

Руки у меня дрожали, пока я отыскивал глазами статью. Наконец, я ее отыскал и прочел с горьким изумлением: ‘завтра в полдень!’ Я взглянул на число газеты. То было сегодняшнее утреннее издание, взглянул на стенные часы: они готовились пробить двенадцать! Ровно сутки ожидания.

О, Боже, вдруг мое письмо не придет!

В моем кошельке оставалось не более ста долларов. ‘Спортсмены’ сильно облегчили его. Все зависело теперь от почты из Англии. Если она еще не пришла или не придет до завтрашнего дня, то все пропало, без перевода на моего банкира в Новом Орлеане я не достану пятисот фунтов стерлингов, даже если пожертвую часами, моими драгоценностями и всем, что у меня есть.

О займе нечего было и думать. Кто одолжит чужестранцу ту крупную сумму, которая была мне нужна? Рейгарт не мог бы дать мне столько, даже если бы я успел прибегнуть к его помощи.

Но сам банкир? Счастливая идея — банкир Браун! Добрый, великодушный Браун из английского банковского дома ‘Браун и К^o‘. С каким улыбающимся лицом всегда выдавал он мне деньги по переводу! Он сделает это. Надо спешить. Теперь он у себя в конторе. Обращусь к нему немедленно.

Взяв шляпу, я поспешно вышел из отеля и направился к знакомому банкиру.

ГЛАВА LII

‘Браун и К^o«

Банковский дом ‘Браун и К^o‘ помещался на Кенель-стрит. От биржи Сан-Луи можно попасть на Кенель-стрит по улице Конти, или по улице Ройяль, параллельной ей. Последняя служит любимым местом прогулок веселых французских креолов, как Сен-Чарльз-стрит служит тем же для фешенебельных американцев.

Читателя, вероятно, удивит эта смесь французского и английского в названиях улиц. Дело в том, что Новый Орлеан состоит из двух отдельных городов: французского и американского. Я мог бы даже сказать, что там целых три города, потому что в нем существует отдельный испанский квартал, где на углу улиц имеются испанские надписи: ‘Калье де Кааа-кальво’, ‘Калье дель-Обиспо’ и так далее. Эта особенность легко объясняется, если вспомнить историю Луизианы. Она была колонизована французами в начале восемнадцатого столетия, Новый Орлеан был основан в 1717 году. Французы владели Луизианой до 1762 года, когда они уступили ее Испании, последняя удерживала ее за собою пятьдесят лет, до 1798 года, когда этот край снова отошел к Франции. Через пять лет, в 1803 году, Наполеон продал эту богатую область американскому правительству за пятнадцать миллионов долларов,— самое выгодное приобретение, какое когда-либо было сделано братом Иоанафаном, и самая убыточная с виду сделка дляНаполеона. Но, в сущности, Наполеон был прав. Он, вероятно, предвидел, что французы недолго удержали бы за собой Луизиану. Рано или поздно американскому флагу предстояло развеваться над Крессент-Сити, и невыгодная сделка Наполеона избавила Америку от войны, а Францию от унижения.

Эта частая смена хозяев объясняет особенности, замечаемые в населении Нового Орлеана. Характерные привычки всех трех наций отражаются на улицах, на домах, на обычаях, даже на одежде жителей. Национальные черты ни в чем не обнаруживаются так ярко, как в различных видах построек. В американском квартале встречаешь высокие, многоэтажные сооружения из кирпича, яркие фасады которых заняты наполовину рядами окон, чтобы сочетать свет и красоту с прочностью и комфортом. Это англо-американский тип строений. Французский тип встречается в домах из легкого дерева, в один этаж, выкрашенных в светлую краску и окруженных зеленеющими верандами, их окна доходят донизу и отворяются, как двери, а изнутри они задрапированы многочисленными прозрачными занавесками.

Отпечаток гордого и важного характера испанцев мы видим на темных, массивных зданиях из камня в мавританском стиле, который уцелел еще в большом числе построек Нового Орлеана. Главный собор представляет один из прекрасных образцов этого рода. Он будет существовать как памятник испанского владычества долгое время после того, как первоначальное французское и испанское население поглотится и расплавится в горниле англо-американской пропаганды. Американская часть Нового Орлеана простирается по верхнему течению реки, она известна под именем предместья святой Марии и предместья Благовещения, Кенель-стрит отделяет ее от французского квартала, представляющего собой старый город, населенный преимущественно креолами, французами и испанцами.

Несколько лет тому назад французское и американское население были приблизительно равны по своей численности. Теперь же саксонский элемент преобладает и быстро поглощает все другие. Наступит время, когда беспечный креол будет принужден уступить более энергичному американцу, иными словами:Новый Орлеан обамериканится. Прогресс и цивилизация выиграют там, если верить сантиментальной школе, к ущербу поэтического и живописного.

Итак, в Новом Орлеане существуют два различных города. Каждый из них имеет свою отдельную биржу, свое особое городское управление и различные присутственные места, каждый имеет центр фешенебельного собрания для своих праздных щеголей, весьма многочисленных в метрополии юго-запада, свои театры, свои общественные балы, свои отели и кафе. Сделав всего несколько шагов, переносишься разом из одного мира в другой. Пересечь Кенель-стрит все равно что попасть с Бродвея на парижские бульвары.

Существует большая разница в занятиях обитателей обоих кварталов. Американцы торгуют предметами первой необходимости. Громадные склады хлопка, табака, леса и всех сырых продуктов находятся у них. По другую сторону помешаются самые изысканные вещи: кружева, драгоценности, моды, шелка и атласы. Золотые украшения и все предметы роскоши проходят через более искусные пальцы креолов, которые унаследовали от своих парижских предков ловкость и вкус. Во французской части города живут также богатые виноторговцы, которые составили себе состояние ввозом бордосских вин и шампанского, так как эти вина более всего потребляются на побережьях Миссисипи.

Обе расы не лишены взаимной зависти. Сильный и энергичный уроженец Кентукки выставляет напоказ презрение к веселому французу, влюбленному в удовольствия, тогда как тот, в особенности старинное креольское дворянство, смотрит с презрением на странности северянина.

Ссоры и драки нередки между ними. Новый Орлеан по преимуществу город дуэлей. При всех стычках этого рода кентуккиец убеждается, что креол нисколько не уступает ему в живости, в храбрости и ловкости. Я знаю много креолов, знаменитых по числу их дуэлей. Певица или танцовщица часто служит причиной десятка и более поединков, смотря по ее достоинствам или, пожалуй, по ее недостаткам. Маскарады и балы квартеронок также служат театром частых ссор между их постоянными посетителями, разгоряченных вином. Не думайте, что жизнь в Новом

Орлеане бедна событиями и приключениями. Трудно найти менее прозаический город.

Подобные мысли не приходили, однако, мне в голову, пока я шел в банковский дом ‘Браун и К^o‘. Я был занят совсем иным.

Дорога была достаточно длинна для того, чтобы я успел передумать многое. Если письмо и перевод получены, то мне сейчас выдадут мои финансы, и, пожалуй, их хватит на покупку моей невесты-невольницы. Но что делать, если ни то, ни другое еще не прибыло из Англии? Ссудит ли Браун мне денег? От его утвердительного или отрицательного ответа зависит мое будущее. Нет, наверно, он не откажет мне в небольшой услуге. Что значит выдать вперед пятьсот фунтов стерлингов для такого миллионера, как этот банкир?

Окрыленный радужными надеждами, переступил я порог его конторы, но когда вышел снова на улицу, то не помнил себя от горя. Мое письмо еще не пришло, а Браун отказал мне выдать авансом обещанную сумму!

Бесполезно описывать наше свидание. Оно было чрезвычайно кратко. С ледяной улыбкой сообщили мне убийственное известие, а на мою просьбу ответили резким отказом.

ГЛАВА LIII
Эжен д’Отвиль

Остаток дня я употребил на поиски Авроры. Однако мне не удалось ничего разузнать о ней. Я не знал даже и того, приехала ли она в город.

Негры с плантации Безансон, которых я навестил в их временном убежище, также не могли сообщить мне никаких сведений о квартеронке: они ее не видели.

Раздосадованный и усталый от беготни по раскаленным и пыльным улицам, вернулся я к себе в отель, нетерпеливо поджидая ночи и прихода Эжена д’Отвиля — так звали моего нового знакомого.

Этот молодой человек заинтересовал меня странным образом. Наша короткая встреча внушила мне удивительное доверие к нему. Он доказал мне свою дружескую приязнь и в то же время обнаружил большую житейскую опытность. Несмотря на молодость, Эжен д’Отвиль как будто располагал какой-то таинственной властью, и мне казалось невольно, что он, так или иначе выручит меня из беды. Не было ничего удивительного в том, что будучи молод, он оказывался посвященным во все тайны жизни. Ранняя зрелость составляет преимущество американцев, в особенности жителей Нового Орлеана. Креол уже вполне мужчина в пятнадцать лет.

Я был убежден, что д’Отвиль, казавшийся моим ровесником, гораздо лучше знает свет, чем я, проведший половину жизни затворником в стенах старинного колледжа.

У меня было предчувствие, что он мог и хотел оказать мне услугу. Как? Одолжив мне необходимую сумму?

Нет. У д’Отвиля, судя по всему, не было денег, или очень мало, недостаточно, чтобы вывести меня из затруднения. На эту мысль наводил его ответ, когда я осведомился об его адресе. По тону его слов можно было заключить, что бедный молодой человек был без средств и не имел даже квартиры. Мне пришло в голову, что это приказчик без места или неимущий художник. Костюм его был богат, но одежда не служит показателем благосостояния на борту парохода с Миссисипи.

Не странно ли, что после всех этих догадок меня осенила мысль, что он ‘может’ прийти мне на выручку? И под влиянием ее я решил открыть ему свою тайну… тайну моей любви… тайну моего несчастья.

Но, пожалуй, эта решимость созрела во мне по иному поводу. Когда сердце обременено горем, человек невольно ищет облегчения в дружеском участии. Советы друга служат нравственным бальзамом.

Горе долго томило меня, и я чувствовал потребность высказаться. Чужой между чужими, я изнемогал в одиночестве. У меня не хватило духу открыться даже добряку Рейгарту. Не считая Авроры, одна Эжени, бедняжка Эжени, владела моей тайной. Было бы лучше, если бы она ее не знала!..

Что же касается юного Эжена (странное совпадение имен), то я вполне рассчитывал на его сочувствие. Может быть, облегчив перед ним свое сердце, я найду утешение и утолю свою тоску. Я ждал ночи. Он обе- шал мне прийти ночью. Я его ждал с нетерпением, почти не отрывая глаз от часовой стрелки, медленность которой вызывала у меня проклятия.

Ожидание мое не было обмануто. Эжен наконец пришел. Его серебристый голос отдавался у меня в ушах, он стоял передо мною. При появлении гостя меня опять поразила меланхолия в его лице и его сходство с кем-то знакомым мне раньше.

В моей тесной комнате было душно. Лето еще не прошло. Я предложил прогулку, находя, что мы можем так же свободно беседовать на открытом воздухе, вдобавок, дивный свет луны мог быть нашим путеводителем. При выходе я предложил гостю сигару. Тот отказался, говоря, что не курит.

Как это странно,— подумал я,— в мужчине, при-надлежащем к расе, в которой курение общераспространенная привычка. Еще одна особенность в характере моего нового знакомого.

Мы прошли улицей Ройяль до Кенель-стрит и повернули здесь к болоту. Улица Укреплений вскоре привела нас за город.

Несколько зданий возвышалось в отдалении, но то были не дома, по крайней мере не дома, обитаемые живыми. Многочисленные купола, осененные крестом, разбитые колонны, монументы из белого мрамора, блестевшие при лунном свете, давали нам понять, что мы попали в город мертвых. То было главное кладбище Нового Орлеана.

Ворота оказались отворенными, внутренний вид этого места вечного покоя манил к себе, его торжественная тишина гармонировала с моими думами. Мой товарищ не возражал, и мы вошли.

Прогулявшись между могилами, статуями, монументами, колоннами, обелисками, саркофагами из белоснежного мрамора, мы присели на памятник, поросший мхом, под плакучей ивой, листва которой шелестела над нашими головами, меланхолично падая вокруг нас.

ГЛАВА LIV
Жалость к любви

Дорогой мы говорили о несущественных вещах: о моем приключении за картами на пароходе, о ‘спортсменах’ Нового Орлеана, о дивном сиянии луны.

Только придя на кладбище и расположившись на скамье, завел я речь о том, что поглощало все мои помыслы. Полчаса спустя Эжен д’Отвиль уже знал историю моей любви. Я откровенно рассказал ему все, что случилось со мною с моего отъезда из Нового Орлеана до нашей встречи на борту ‘Хумы’. Кроме того, я упомянул о моем свидании с банкиром Брауном и о моих бесплодных поисках Авроры в тот день.

Он выслушал внимательно все, прервав меня только однажды, когда я описывал сцену моего признания перед Эжени и ее печальный финал. Эти подробности, по-видимому, сильно заинтересовали моего нового друга и даже огорчили его. Я слышал не раз его подавленные рыдания и мог видеть при свете луны, что он плачет.

‘Благородный юноша,— думалось мне,— принимать так близко к сердцу чужое горе!’

— Бедная Эжени! — прошептал он.— Не правда ли, как она достойна сожаления?

— Ах, сударь, вы не можете себе представить, как мне жаль ее! Эта сцена никогда не изгладится из моей памяти. Если бы жалость, дружба, какая-либо жертва могли утолить ее страдания, я не остановился бы ни перед чем. Я готов предоставить ей все, исключая то, что не в моей власти — любви. Я глубоко, очень глубоко переживаю, господин д’Отвиль, за эту благородную девушку. Почему не могу я вырвать из ее сердца стрелу, которую вонзил в него нечаянно? Но она, конечно, исцелится от этой злополучной страсти. Всесильное время…

— Ах, никогда, никогда! — перебил д’Отвиль с живостью, поразившей меня.

— Что заставляет вас говорить таким образом, сударь?

— Я приобрел некоторый опыт в вещах этого рода, хотя вы находите меня очень молодым, но я испытал на себе подобное несчастье. Бедная Эжени! Такая рана заживает не скоро, она не излечится от нее никогда. Ах, никогда!

— Я искренне жалею ее, жалею от всего сердца.

— Вам следовало бы отыскать ее и высказать ей это.

— Зачем? — спросил я, несколько озадаченный таким советом.

— Ваше сожаление, пожалуй, утешило бы ее.

— Это невозможно. Это произвело бы совершенно обратное действие.

— Вы ошибаетесь, сударь. Неразделенную любовь легче переносить, когда она вызывает сочувствие. Только высокомерное презрение и бесчувственная гордость заставляют сочиться кровью сердце. Поверьте мне, участие — это целительный бальзам для ран любви.

Слова креола, сказанные тоном убеждения, странно отдались у меня в ушах.

‘Таинственный молодой человек,— подумал я.— Такой мягкий, такой впечатлительный и вместе с тем наделенный житейским опытом’.

— Если бы я полагал, что мое участие может утешить благородную девушку,— отвечал я,— то нашел бы Эжени и предложил бы ей…

— Эта минута наступит впоследствии,— перебил Эжен д’Отвиль,—теперь вам предстоят более неотложные дела. Желаете вы купить ту квартеронку?

— Таково было мое намерение сегодня утром. Увы, теперь всякая надежда потеряна!

— Сколько те мошенники оставили вам денег?

— Немногим больше сотни долларов.

— Ах, этого будет недостаточно! Судя по вашим словам, молодая невольница стоит вдесятеро дороже. Настоящее несчастье! Мой кошелек еще легче вашего. У меня не наберется и ста долларов. Плохо дело!

Д’Отвиль стиснул руками голову и несколько минут сидел молча, по-видимому, погруженный в глубокие размышления. Я невольно подумал, что он сочувствует моему горю и старается найти средства помочь мне.

‘В конце концов,— пробормотал он про себя, но достаточно громко, чтобы я мог расслышать,—если ей не удастся достичь цели, если она не разыщет своих документов, то падет жертвой в свою очередь. О, какая ужасная альтернатива! Пожалуй, было бы лучше не…’

— О чем вы говорите, сударь? — воскликнул я, прерывая его.

— О, извините, пожалуйста! Я думал кое о чем… Но все равно. Не лучше ли нам вернуться домой? Здесь становится прохладно.

Я машинально поднялся с места, понимая, что мой товарищ не нашел возможности выручить меня из беды. Но тут меня осенила внезапная мысль.

— Послушайте,— сказал я д’Отвилю,— у меня все- таки наберется около двухсот долларов. Я ни в каком случае не могу купить на них Аврору. Не попробовать ли мне увеличить эту сумму игрой?

— О, я боюсь, что это будет бесполезная попытка! Вы проиграетесь опять.

— Ну, это еще неизвестно, сударь! По крайней мере, шансы равны. Мне нет надобности играть с ловкими господами, вроде тех, на которых я нарвался на пароходе. В Новом Орлеане не один игорный дом, где ведется азартная игра. И какое разнообразие: ‘фараон’, ‘крепе’, ‘лото’ и ‘рулетка’. Я могу выбрать любую игру, где ставят деньги на карту. У меня столько же шансов выиграть, сколько и проиграть. Что скажете вы на это, сударь? Посоветуйте мне.

— Вы говорите правду,— отвечал креол.— Все зависит от счастья. Значит, вы можете иметь надежду на выигрыш. А если вы проиграете, то, собственно, не ухудшите своего положения в смысле удачи на завтрашнем аукционе. Если же вам повезет…

— Это правда, это правда!.. Если я выиграю…

— Тогда не станем терять времени. Становится поздно. Игорные дома, должно быть, еще открыты. В данный момент, вероятно, азартная игра в самом разгаре. Поищем сейчас же какой-нибудь из них.

— Так вы пойдете со мною? Благодарю, господин д’Отвиль, благодарю!.. Отправимся!

Мы поспешили к выходу с кладбища и вернулись в город, на ту же улицу Сан-Луи, где стоял мой отель, так как мне было известно, что главные игорные притоны помещались по соседству.

Разыскать их было нетрудно. В то время подобных вещей не скрывали. Среди креолов страсть к игре, унаследованная ими от первоначальных владельцев города, была слишком развита во всех слоях общества для того, чтобы полиция могла обуздать ее. Городские власти в американском квартале приняли некоторые меры для подавления этого порока, но их законы были недействительны на французской стороне Кенель-стрит, а креольская полиция руководствуется иными понятиями и иными инструкциями. Во французском предместье в игре не видят преступления, почему игорные дома пользуются здесь правом гражданства.

Проходя по улице Конти, по улице Сан-Луи, как и по Бурбонской, нельзя не заметить больших золоченых фонарей с надписями: ‘фараон’, ‘крепе’, ‘лото’ или ‘рулетка’. Странные слова для непосвященных, но понятные тем, кто побывал не раз в названном квартале.

Мы быстро достигли одного из этих заведений, на фонаре которого значилось крупными литерами, что здесь играют в ‘фараон’. То был первый, попавшийся нам игорный дом, и я вошел туда, не колеблясь ни минуты. Д’Отвиль последовал за мной.

Нам пришлось подняться по широкой лестнице, наверху которой нас принял господин, украшенный бакенбардами и усами. Я вообразил, что он спросит, имеем ли мы право входа, но ошибся: вход был совершенно свободен. Обязанностью этого субъекта было отбирать у посетителей оружие, он дал нам номер, чтобы мы могли получить его обратно при выходе. Очевидно, он обезоружил множество людей до нас, потому что с полок открытого шкафа, стоявшего в углу коридора, торчала масса пистолетных прикладов, рукояток ножей и кинжалов.

Этот вид напомнил мне сцены, свидетелем которых я часто бывал,— отдачу тросточек, дождевых и обык-новенных зонтиков в швейцарской картинной галерее или музее. Вероятно, это являлось необходимой предосторожностью, без которой игорный стол часто обагрялся бы кровью.

Мы отдали наше оружие: при мне была пара пистолетов, а при моем товарище маленький кинжал, оправленный в серебро. Эти предметы были пронумерованы, мы получили контрамарки, после чего нам позволили войти в зал.

ГЛАВА LV
Банк ‘фараон’

На одном краю зала стоял стол, где метали банк. Мы не могли видеть ни игры, ни банкомета, все это загораживал от наших глаз двойной ряд играющих, первая шеренга сидела вокруг стола, вторая стояла за спинками стульев. В этой толпе находились и дамы, одни из них сидели, другие стояли в разнообразных позах: то были веселые и красивые женщины, одетые по последней моде.

Д’Отвиль не ошибся: игра была в самом разгаре. Взгляд и поза игроков, беспрестанное мелькание их рук, подвигающих ставки, звяканье жетонов из слоновой кости, к которым примешивался серебристый звон долларов,—все указывало на быстро возраставший азарт игры.

Большая висячая лампа ярко освещала игорный стол и теснившихся вокруг него посетителей.

Посредине залы был накрыт другой большой стол, уставленный закусками. Холодная дичь, ветчина, копченые языки, цыплята, раки, графины шлифованного стекла, наполненные вином, водкой и другими ликерами, красовались на нем. Несколько тарелок и стаканов, бывших в употреблении, свидетельствовали о том, что публика охотно подкреплялась здесь питьем и едой, и тут же чистая посуда стояла наготове для других желающих. Действительно, то был бесплатный ужин для всех, предлагаемый обыкновенно в каждом игорном доме в Америке.

Лакомое угощение не прельстило, однако, ни моего товарища, ни меня. Мы прошли мимо стола, не останавливаясь, и направились в ту сторону, где метали банк. Подойдя к наружному кругу, мы заглянули через плечи играющих. Роковая судьба! Чарлей и Тетчер!

Да, оба плута заседали тут рядом, за столом, где шла игра в фараон, не как простые игроки, но в качестве банкомета и крупье! Чарлей держал в руке ящичек для сдачи карт [В Америке употребляют массивную коробочку из серебра для сдачи карт, в нее помещаются две колоды, и карты выбрасываются оттуда механическим способом при нажимании внутренней пружинки], тогда как Тетчер, сидя справа от него, распоряжался грудой жетонов, долларов и банковых билетов!

Окинув взглядом присутствующих, мы узнали среди них и мнимого торговца. Он сидел там, по-прежнему в легкой жакетке и в широкополой белой шляпе, с говором фермера, смело рискуя крупными суммами и совершенно игнорируя банкира и крупье, как незнакомых ему людей.

Мой товарищ и я переглянулись удивленно.

Между тем тут нечему было удивляться. Игра в фараон доступна всем, для того, чтобы устроить ее, требуется только очистить стол, накрыть его зеленым сукном и начать операции. Спортсмены, вероятно, были обычными гостями этого притона. Их экскурсия к верховьям Миссисипи была предпринята, должно быть, только для разнообразия, в виде увеселительной поездки в летнюю пору. Но сезон в Новом Орлеане начался, и они вернулись все трое как раз вовремя, чтобы воспользоваться им.

Тем не менее, при виде их я сначала удивился, и мой товарищ как будто разделял мое изумление. Повернувшись в его сторону, я хотел предложить ему уйти, когда блуждающий взгляд мнимого торговца остановился на мне.

— Ах, господин чужестранец! — воскликнул он с удивленным видом.— Так вы здесь?

— Как видите,—холодно отвечал я.

— Отлично, отлично! А я думал, что вы пропали. Что с вами случилось? — спросил он тоном пошлой фамильярности и достаточно громко, чтобы привлечь общее внимание ко мне и моему спутнику.

— Что со мною случилось? — повторил я, сдерживаясь и скрывая неприятное впечатление, которое произвело на меня бесстыдство этого мошенника.

— Да, я ужасно желал бы знать!

— А вас это сильно интересует? — допытывался я.

— О, нет, не особенно!

— Вот и прекрасно, потому что у меня нет ни малейшей охоты посвящать вас в свои дела.

Я заметил, что несмотря на свой апломб, негодяй слегка потупился при взрыве общего хохота, которым был встречен мой насмешливый ответ.

— Послушайте, господин чужестранец,—сказал он,наполовину умоляющим, наполовину оскорбленным тоном,— вам нечего сердиться из-за таких пустяков, я не хотел вас обидеть. Но согласитесь, что вы исчезли довольно внезапно. Все равно, это меня не касается. Вы желаете сыграть партию в фараон, не так ли?

— Может быть.

— Хорошее дело! По-моему, это славная игра. Я сам сажусь за нее в первый раз. Все зависит от счастья, мне кажется, это похоже на ‘чет’ и ‘нечет’. Но как бы то ни было, я выигрываю.

Он отвернулся к столу и как будто сосредоточился на игре.

Начинали новую сдачу, причем игроки, отвлекшись на минуту нашим разговором, опять занялись тем, что интересовало их сильнее всего,—мелкими денежными суммами, поставленными на карты.

Чарлей и Тетчер, конечно, узнали меня, но не подавали вида и только кивнули один другому головой да обменялись многозначительными взглядами.

‘Вот, дескать, он, отлично! Малый не уйдет не попытавшись отыграть своих ста долларов, наверно, ему вздумается испробовать счастья за игрою в банк’.

Если такова была их мысль, то они не ошиблись. Мои размышления были следующего рода,

‘Я могу рискнуть своими деньгами здесь, как и в другом месте. Игра в фараон везде одинакова. При этом способе сдавать карты невозможно никакое плутовство. Распределение ставок также не допускает обмана. Когда проигрывает один игрок, другой может в то же время выиграть, что, конечно, мешает банкомету передергивать карты, даже если бы он был мастером по этой части. Следовательно, я могу играть в банк против Чарлея и Тетчера, как и против всякого другого. Это будет даже лучше, потому что если я выиграю, то получу свой реванш с этих господ. Значит, я стану играть здесь. Как посоветуете вы мне, сударь?’

Часть этих соображений и заключительный вопрос я сообщил шепотом молодому креолу. Он согласился со мною и посоветовал мне остаться. По его мнению, можно было попытать счастья и здесь, как во всяком другом месте.

Тогда я перестал колебаться, вынул из кошелька золотую монету в пять долларов и положил ее на туза.

Никто не обратил на это внимания, банкомет и крупье не удостоили даже оглянуться в сторону моей ставки. Сумма в пять долларов не могла подействовать на крепкие нервы этих господ, когда суммы в десять, в двадцать и даже в пятьдесят раз больше ежеминутно то обогащали, то опустошали их кассу.

Метание банка продолжалось, Чарлей называл карты с видом невозмутимого хладнокровия, которое так отлично характеризует людей его профессии.

— Туз выигрывает! — крикнул чей-то голос в ту минуту, когда два туза вышли вместе.

— Прикажете заплатить вам жетонами, сударь? — спросил крупье.

Я утвердительно кивнул головой, и красный костяной кружочек с цифрой пять посередине был положен на мою монету.

Я оставил то и другое на тузе. Игра продолжалась, через минуту два туза вышли опять вместе, и два красных жетона были даны мне вторично.

Я снова поставил червонец и три жетона на карту, потому что пришел в игорный дом не для забавы. У меня была иная цель, и вдохновленный ею, я решил не терять времени.

Если судьба хотела покровительствовать мне, то я мог воспользоваться ее милостями сразу, как и постепенно, а при мысли о том, что в данном случае от выигрыша зависит все мое счастье, я не мог вынести ни малейшей отсрочки. Кроме того, мне было неприятно находиться в компании невоспитанных людей, толпившихся вокруг стола, меня тянуло поскорее уйти отсюда.

Метание продолжалось, через некоторое время вышли опять два туза вместе, на этот раз я проиграл.

Крупье молча потянул к себе жетоны вместе с золотой монетой и бросил их в лакированную шкатулку.

Я вынул еще десять долларов из своего кошелька и поставил их на даму. Я удвоил ставку и проиграл вновь.

Я выиграл другие десять долларов, проиграл вторично, потом еще и еще. И продолжая таким образом игру с переменным успехом, ставя на карту то червонцы, то жетоны, я пришел к тому, что в моем кошельке не осталось ни одной монеты.

ГЛАВА LVI
Часы и перстень

Я встал с места и, обернувшись к д’Отвилю, бросил на него отчаянный взгляд. Этого было достаточно, чтобы отгадать постигшую меня неудачу, если бы даже он сам не видел всего, происходившего, заглядывая через мое плечо.

— Ну, что ж, пойдем? — предложил я ему.

— Нет, еще подождем немного,— отвечал он, дотрагиваясь до моей руки.

— Зачем? — спросил я.— У меня не осталось ни одного доллара. Я проигрался дочиста. Мне следовало это предвидеть. Что нам тут делать еще, сударь?

Мои слова звучали несколько резко. Сознаюсь, что я был раздражен. Кроме неудачи, предстоявшей мне на следующий день, у меня в уме мелькнуло неожиданное подозрение, мой новый друг являлся как будто предателем. Он знал этих субъектов. Его совет играть здесь, по меньшей мере, странная случайность, снова столкнувшая нас в этом притоне с пароходными спортсменами, быстрота, с какой опустел мой кошелек, все это подало мне идею, что д’Отвиль преднамеренно заманил меня сюда. Правда, он удивился при виде господ, державших банк. Но ведь его удивление могло быть притворным. Случай с мнимым торговцем наводил меня на догадку, что д’Отвиль, пожалуй, также один из шайки ‘Чарлей, Тетчер и К^o‘.

Я отвернулся, готовый разразиться гневом, как вдруг течение моих мыслей было прервано и приняло другое направление. Молодой креол поднял на меня свои прекрасные глаза, ожидая, пока я кончу свои размышления. В его руке, которую он протягивал мне, что-то блестело. То был кошелек, туго набитый золотом!

— Возьмите его,— сказал он своим кротким, серебристым голосом.

Сердце у меня упало. Я с трудом пролепетал ответ. Если бы Эжен мог угадать мои недавние мысли, то понял бы причину яркого румянца, покрывшего мое лицо.

— Нет, сударь,— отвечал я,— вы слишком великодушны. Я не могу принять такой жертвы.

—

Полноте! Берите, прошу вас, попытайте еще раз счастья. Фортуна не благоприятствовала вам, но вспомните, что это капризная богиня и что она может еще одарить вас улыбкой. Возьмите этот кошелек.

— Право, сударь, я не могу после того, как… Простите меня… если бы вы знали…

— Хотите, я стану играть за вас? Вспомните, зачем пришли мы сюда. Вспомните Аврору!

— О!

Это восклицание, вырвавшееся у меня прямо из сердца, было единственным ответом, какой я мог дать молодому креолу перед тем, как он повернулся к столу и положил свое золото на одну из карт.

Я смотрел на него с восторгом и удивлением, к которым примешивалась тревога за исход его попытки.

Какие маленькие белые руки! Какой блестящий камень сверкал у него на пальце… бриллиант! Эта драгоценность поразила игроков, которые с жадностью посматривали на него, когда рука Эжена протягивалась к картам или отодвигалась от них. Чарлей с Тетчером оба заметили чудный алмаз. Я видел, как они обменялись многозначительным взглядом. Эти господа сделались чрезвычайно учтивы в обращении с молодым человеком. Его значительные ставки внушили им уважение к нему. Усердие, с каким они называют карту, когда он выигрывает и когда они дают жетоны, очевидно и неизменно. Он становится любимцем присутствующих, и глаза этих мошенников мечут на него алчные взгляды! Нет ни одного среди них, который не питал бы к креолу симпатии из-за дивного блестящего камня.

Я следил за картами с большей тревогой, чем в том случае, если бы ставка принадлежала мне самому. Но ведь великодушный юноша рисковал своим золотом ради меня!

Моя томительная неизвестность продолжалась недолго. Молодой креол проигрывал быстро и с полнейшей беспечностью. Он занял мое место за столом, и к нему как будто перешла моя неудача. Почти все его ставки загребал банк до тех пор, пока его последняя золотая монета была поставлена на карту.Карта оказалась битой, и последний червонец звякнул, как предшествующие, упав в шкатулку крупье.

— Пойдемте теперь, д’Отвиль! Вставайте,— сказал я, наклоняясь к нему и схватив его за руку.

— А сколько поставите вы против этого? — спросил он банкомета, не обращая на меня внимания,— сколько, сударь?

С этими словами молодой человек снял с себя золотую цепочку, на которой висели часы.

Я угадывал его намерение, когда предложил ему удалиться, и повторил свою просьбу умоляющим тоном, но все было напрасно. Эжен торопил Чарлея с ответом.

Чарлей был не таков, чтобы мешкать при подобных обстоятельствах.

— Сто долларов за часы,— сказал он,— и еще пятьдесят в придачу за цепочку.

— Это великолепно! — подхватил один из играющих.

— Вещи стоят дороже,— пробормотал другой.

В сердцах пресыщенных людей, толпившихся вокруг стола, шевельнулось гуманное чувство. Каждый игрок, который проигрывает, не задумываясь, внушает к себе невольную симпатию, и каждый проигрыш молодого креола вызывал изъявление сочувствия со стороны присутствующих.

— Да, эти часы с цепочкой стоят больше,— сказал высокий мужчина с черными бакенбардами, сидевший на конце стола.

Это замечание было сделано твердым и уверенным тоном, который, казалось, привлек внимание Чарлея.

— Позвольте взглянуть еще,— сказал он, протягивая руку к д’Отвилю, который, по-прежнему, держал часы.

Тот снова передал их банкомету, последний открыт крышку и начал рассматривать механизм. Часы были изящны, как и цепочка, то и другое, очевидно, при- надлежало к числу дамских украшений. Обе вещи стоили дороже того, что предложил за них Чарлей, хотя торговец не разделял этого мнения.

— Сто пятьдесят долларов порядочная куча денег,— проворчал он.— Я не знаток в драгоценностях, но смею вас уверить, что часы с цепочкой стоят никак не больше этого.

— Какой вздор! — воскликнули многие. Двести долларов, вот настоящая цена. Посмотрите хорошенько на эту прелесть.

Чарлей поспешил прервать возникший спор.

— Хорошо,— сказал он.— Я не думаю, чтобы предложенная мною цена была слишком низка, милостивый государь, но так как вы хотите отыграться, то я с радостью рискну двумястами долларами против цепочки и часов, вместе взятых. Согласны ли вы?

— Продолжайте игру,— был единственный ответ нетерпеливого креола, который снова взял часы и положил их на выбранную карту.

Они обошлись недорого Чарлею. Ему стоило только вытащить из колоды с полдюжины карт, и драгоценная вещь сделалась его собственностью.

— Сколько против этого?

Д’Отвиль снял с пальца перстень и поднес его к ослепленным глазам банкомета.

Я опять хотел вмешаться, но мои увещания пропали даром. Пылкость креола не поддавалась им.

Кольцо было украшено бриллиантом или, скорее, коллекцией бриллиантов, оправленных в золото. Оно, как и часы, походило на дамское украшение, и я слышал замечания вполголоса, раздававшиеся вокруг игорного стола ‘Этот молодой человек встретил где-нибудь богатую молоденькую девушку’. ‘Наверно, там найдется еще немало добра’ и так далее.

Перстень, очевидно, стоил дорого, потому что Чарлей, рассмотрев его, предложил поставить против этой вещи четыреста долларов. Человек с черными бакенбардами снова вмешался в дело и назначил ставку в пятьсот долларов. Присутствующие поддержали его мнение, и банкомет согласился, наконец, дать эту сумму.

— Желаете вы получить жетоны, сударь? — спросил он, обращаясь к д’Отвилю.— Или, может быть, вы намерены поставить вашу вещь на одну карту?

— Разумеется,— отвечал д’Отвиль.

— Нет, нет! — воскликнуло несколько голосов, сильно расположенных в пользу креола.

— Я ставлю ее зараз! — решительно подтвердил тот.— Ставлю на туза.

— Как вам угодно, сударь! — отвечал Чарлей с невозмутимым видом, возвращая перстень его владельцу.

Д’Отвиль взял драгоценное кольцо своей маленькой рукой и положил на середину карты. То была крупнейшая ставка в этой партии. Остальные игроки так сильно заинтересовались ее исходом, что не держали закладов, чтобы лучше следить за игрой.

Чарлей принялся метать. Каждая карта, выходя из колоды, вызывала мимолетный трепет ожидания, когда же тузы, двойки или тройки выставляли свои широкие белые поля из-за края таинственной коробочки, волнение присутствующих усиливалось.

Протекло довольно много времени, пока два туза вышли вместе. Можно было подумать, что сама важность выигрыша требовала, чтобы жребий выпал на этот раз не так скоро, как обыкновенно.

Наконец — свершилось!.. Кольцо последовало за часами.

Я схватил д’Отвиля за руку и увлек его подальше от игорного стола. На этот раз он не сопротивлялся, ему было нечего больше проигрывать.

— Ну, что за важность! — говорил креол с веселым видом, когда мы выходили из залы.— Впрочем, да,— продолжал он, меняя тон,—да, это важно для вас и для Авроры!

ГЛАВА LVII
Погибшая надежда

Было приятно перейти из этого палящего ада на свежий воздух ночи, освещенной сиянием южной луны. При иных обстоятельствах я наслаждался бы таким переходом, но самый мягкий климат, самый очаровательный вид не произвели бы на меня никакого впечатления в данную минуту.

Ночь была в самом деле восхитительна. Белая луна ныряла в легких облачках, плывших в воздушной веренице по лазурному небу Луизианы, легкий ветерок проносился по затихшим улицам города. Очаровательная ночь, изумительно тихая и благовонная! Я предпочел бы ей ненастье: мрачные тучи, багровые молнии, раскаты грома. О, пускай свищет ветер и льет потоками дождь! О, пусть ураган природы отвечает буре, бушующей в моей душе!

Мы находились в нескольких шагах от отеля Сан-Луи, но не зашли туда. Нам было легче думать и разговаривать на открытом воздухе. Сон утратил для меня свое обаяние, и мой товарищ, в свою очередь, по-видимому, не помышлял об отдыхе, таким образом мы оба повернули машинально к болоту.

Некоторое время между нами царило молчание. Нашу мысль поглощал один и тот же предмет — завтрашний аукцион негров. Впрочем, гнусная продажа должна была состояться уже не завтра, а скорее сегодня, потому что часы на большом соборе как раз пробили полночь. Через полсуток мою невесту станут продавать с молотка.

Погруженные в задумчивость, достигли мы Шель- Рода [Раковинная дорога], и вскоре под нашими ногами захрустели осколки спиральных и двустворчатых раковин, усыпавших дорогу. В этом месте природа более гармонировала с нашими думами. Над нами и вокруг нас качались темные кипарисы, эмблема скорби, которые смотрелись еще мрачнее, из-за седой тилландсии, окутывавшей их, точно саваном. Звуки, приветствовавшие здесь наш слух, также производили смягчающее действие, меланхолические крики болотного филина, треск кузнечиков, кваканье лягушки-колокольчика, напоминавшее торжественный отдаленный звон, хриплый голос более крупной жабы, похожий на звук трубы, пронзительный писк летучих мышей, носившихся над нашими головами, сливались в концерт, который мог показаться неприятным при иных обстоятельствах, а теперь отдавался у меня в ушах, как тихая музыка, и приносил мне какую-то горькую отраду.

Между тем я еще не достиг самого ужасного момента моего существования. Нечто более мрачное предстояло мне впереди. Хотя положение мое было отчаянным, но я цеплялся пока за слабую надежду. То было смутное чувство, которое ограждало меня.

однако, от полного упадка духа. Ствол таксодиума валялся на краю дороги. Он послужил нам для отдохновения.

Выйдя из игорного притона, мы едва обменялись несколькими словами. Я размышлял о происшествиях минувшего дня, мой юный товарищ, на которого я смотрел теперь, как на старинного испытанного друга, был занят теми же мыслями.

Какое великодушие к незнакомцу! Какое самопожертвование! Ах, в то время я не догадывался, как далеко они простирались, не подозревал благородного величия этой жертвы!

— У меня остается только один шанс,— сказал я,— получение завтра или, скорее, сегодня моего письма. Оно еще может прийти вовремя, письма выдаются на почте с десяти часов утра.

— Это правда,— рассеянно отвечал креол, очевидно, слишком поглощенный собственными мыслями.

— В противном случае,— продолжал я,— мне остается единственная надежда, это перекупить Аврору у того, кто приобретет ее на аукционе. За ценой я не постою, только бы…

— Ах,—подхватил д’Отвиль, внезапно очнувшись от своей задумчивости,— вот это-то и беспокоит меня, я как раз думал о том. Боюсь, очень боюсь…

— Чего?..

— Я боюсь, что покупатель не захочет уступить вам квартеронку.

— Но почему же? Разве крупная сумма…

— Нет, нет. Я боюсь, что тот, кто купит ее, не захочет расстаться с ней ни за какую цену.

— О?.. Но что заставляет вас думать таким образом, господин д’Отвиль?

— Я подозреваю, что один человек рассчитывает…

— Кто?..

— Доминик Гейяр.

— О, Боже! Гейяр! Гейяр?

— Да, судя по тому, что вы мне говорили и что известно мне самому, так как я сам знаю довольно коротко Доминика Гейяра.

— Гейяр! Гейяр! О, Боже!..

Я мог только стонать. Это известие почти отняло у меня язык. Мною постепенно овладевало какое-то оцепенение, я чувствовал полное умственное бессилие, точно мне угрожала какая-нибудь ужасная и неотвратимая опасность.

Странно, как не подумал я о том раньше! Мне казалось, что квартеронка достанется какому-нибудь заурядному покупателю, который будет не прочь, пожалуй, перепродать ее с громадным барышом. Но я знал, что со временем у меня будут средства удовлетворить его алчность. Странно, что я не подумал о Гейяре. Говоря по правде, с того момента, когда я услыхал в первый раз о банкротстве Эжени Безансон, течение моих мыслей было слишком бурно для того, чтобы я был способен хладнокровно обдумать что- либо.

Теперь все становилось ясно. То не было уже предположением, Гейяр, наверно, старался сделаться хозяином Авроры. По прошествии сегодняшней ночи он, может быть, станет владельцем ее души и тела. О, Боже! Бодрствую ли я? Или вижу сон?

— Я уже давно догадывался о том,— продолжал д’Отвиль,— так как должен вам сказать, мне известно кое-что об этой семейной истории, об Эжени Безансон, об Авроре и адвокате Гейяре. Я подозревал, что Гейяр захочет приобрести Аврору. Но после того, как вы рассказали мне сцену в столовой, я не сомневаюсь более насчет намерений этого мошенника. О, какая низость! Вот еще одно доказательство тому,— продолжал креол,— на борту парохода находился человек, может быть, замеченный вами. Это агент Гейяра в делах подобного рода — торговец неграми, подходящее орудие для такого плана. Он, несомненно, приехал в город на аукцион, чтобы купить бедную девушку.

— Но почему,— спросил я, цепляясь за последнюю надежду,— почему, если он желал обладать Авророй, не купил он ее по частному договору? Зачем отослал он девушку на рынок, где она должна быть продана с публичного торга?

— Таково требование закона. Невольники несостоятельного владельца должны продаваться с аукциона. Кроме того, сударь, как ни испорчен этот человек, забота о своем добром имени не позволяет ему действовать открыто. Это настоящий лицемер и, несмотря на свою низость, он хочет соблюсти приличия. Ведь многие считают Гейяра честным человеком. В этом гадком деле он не выступает явно. Во избежание скандала торговец неграми купит квартеронку на свое имя.

— Какая подлость!

— Прямо невероятная! О, что нужно сделать, чтобы спасти бедняжку от этого ужасного человека? Чтобы спасти меня…

— Вот об этом-то я и думал все время. Успокойтесь, сударь! Еще не вся надежда потеряна. Остается один шанс спасти Аврору. Увы, было время… я также был несчастлив, ужасно несчастлив. Но что в том теперь? Мы потолкуем о моих горестях не раньше того, как рассеятся ваши. Может быть, со временем вы узнаете и меня самого, и мои несчастья, оставим их в данную минуту. Вы с Авророй можете еще быть счастливы. Это следует устроить, я твердо решился довести дело до конца. То будет странный поступок, но вся эта история необыкновенна. Довольно. Мне нельзя терять времени, я должен уйти. Вернитесь к себе в отель. Отдохните хорошенько. Завтра в полдень я буду в Ротонде. Доброй ночи! Прощайте.

Не дав мне времени спросить у него объяснения и даже ответить ему, креол покинул меня и свернул в узкую улицу, где быстро скрылся с моих глаз.

Я размышлял о его несвязных словах, о его невнятном обещании, о его странных взглядах и манерах, медленно возвращаясь в отель.

У себя в комнате я бросился на кровать, не раздеваясь и не думая о сне.

ГЛАВА LVIII
Ротонда

Тысяча мыслей, тысяча предположений, сотни планов занимали мой ум в ту бессонную ночь, когда я томился между страхом и надеждой. Тем не менее, при безотрадном восходе солнца я еще не решил, как мне быть. Все мое упование возлагалось на д’Отвиля, потому что я перестал уже рассчитывать на получение денежного перевода.

Между тем, чтобы удостовериться на этот счет, я опять наведался в банковский дом Браун и К^o. Отрицательный ответ, полученный мною в конторе, не причинил мне больше досады. Деньги всегда имеют свойство опаздывать. Маленькие золотые кружочки катятся медленно, они мешкотно переходят из одних рук в другие, и с ними расстаются неохотно.

Был полдень, когда я вернулся на улицу Сан-Луи, я не зашел в отель, а направился прямо к Ротонде.

Перо выпадает у меня из рук при первой попытке описать мрачное волнение моей души, с каким вступил я под сень этого купола. Не помню, чтобы мне приходилось когда-нибудь испытывать что-либо подобное тому, что испытал я тогда.

Очутившись под сводами громадного собора, я почувствовал священный трепет, я посещал мрачные камеры тюрем с тягостным чувством, но не припомню ни одной сцены, которая произвела бы на меня такое мучительное впечатление, как представившаяся моим глазам в этих стенах.

Это место не было священным. Напротив, я находился на оскверненной почве, оскверненной самыми позорными делами. То был знаменитый невольничий рынок в Новом Орлеане, где продавались и покупались человеческие тела, можно почти сказать, человеческие души.

Эти стены были свидетелями не одной насильственной и горькой разлуки. Под этой кровлей не раз отрывали мужа от жены, мать от ребенка. Жгучие слезы нередко орошали эти мраморные плиты. Под этим сводом часто раздавались вздохи, мало того, отчаянные вопли растерзанных сердец.

Повторяю опять, моя душа была полна мрачными ощущениями, когда я вступил в эту огромную залу.

Читатель, вероятно, ожидает, что я опишу ее. Но я принужден обмануть его ожидания. Будь я посторонним зрителем, бесчувственным и холодным репортером происходившего, мне было бы легко отметить все подробности и сообщить их вам. Но со мною было иначе: в голове у меня бродила только одна мысль, мои глаза искали только один предмет, и это мешало мне заметить главные черты зрелища, которые разворачивались передо мною.

В моей памяти сохранилось очень немногое. Помню только, что Ротонда, согласно ее названию, представляла собою круглую залу обширных размеров с каменным полом, сводчатым потолком и белыми стенами. Окон в ней не было, потому что свет падал сверху. На одной стороне у стены возвышалась трибуна, возле которой лежала широкая каменная глыба, отесанная в виде параллелепипеда. Я угадывал назначение этих двух предметов.

Выступ или каменная скамья окаймляла часть стены, назначение ее было также очевидно.

Когда я вошел, зала была наполовину полна народом, здесь толпились люди всех возрастов и всех слоев общества. Они собирались кучками и разговаривали между собою, точно лица, сошедшиеся по делу, или на церемонию, или на увеселение, и ожидающие начала. Однако было ясно, что собравшиеся настроены совсем не торжественно. Казалось, напротив, будто бы они рассчитывали на какое-то веселое зрелище, судя по грубым шуткам и взрывам хохота, ежеминутно раздававшимся в этом помещении.

Между тем одна группа не поднимала никакого веселого шума. Члены ее сидели на каменной скамье, или стояли с ней рядом, или лежали на земле, или прислонялись к стене в различных позах. Их черная или коричневая кожа, курчавая голова, их грубые красные башмаки, плохая одежда из бумажной ткани, холста или негритянских сукон, выкрашенная соком катальпы в коричневый цвет, резко отличали этих людей от публики, бродившей по залу, как существ иной породы.

Помимо различия их костюма и цвета кожи, толстых губ, выдававшихся скул, курчавых волос, легко было заметить, что люди, сидевшие на скамье, занимали совсем иное положение, чем те, которые прогуливались по залу. Тогда как последние говорили громко и весело смеялись, первые были молчаливы и печальны. Одни смотрели победителями, другие были неподвижны и напоминали своим убитым видом пленников. Эти были господами, те невольниками.

То была партия невольников с плантации Безансон.

Все они молчали или разговаривали тихим шепотом. Большинство казалось удрученными. Матери сидели, обвив своих малюток черными руками, нашептывая им нежные слова или стараясь унять их крики. Крупные слезы катились время от времени по их щекам, когда материнское сердце переполнялось горем. Отцы смотрели на детей более сухими глазами, где горело отчаяние и где можно было прочесть сознание неизбежности своего жребия, невозможности бороться с окружавшими их негодяями.

Однако это выражение читалось не на всех лицах. Молодежь обоего пола среди невольников нарядилась в костюмы ярких цветов, украшенные бантами и лентами. Большая часть этих юношей и девушек относилась к своему будущему с полнейшей беспечностью. Некоторые среди них казались даже счастливыми, весело разговаривали и смеялись между собою или же обменивались при случае несколькими словами с белыми. Перемена хозяина не представляла для них ничего ужасного ввиду жестокого обращения, которому подвергались они в последнее время. Иные ожидали этого даже с удовольствием и радостной надеждой, то были юные франты или медно-красные красавицы с плантации. Может быть, им будет позволено остаться в этом большом городе, о котором они наслышались так много раньше, может быть, они имели в виду более блестящую будущность, она была бы слишком печальна, если бы превзошла в этом отношении их недавнее прошлое.

Я обвел глазами различные группы темнокожих, но не нашел среди них квартеронки. Слава Богу! Небо избавило меня от унижения встретить Аврору в подобном сборище! Она, вероятно, находилась поблизости и покажется, когда наступит ее очередь.

Я изнемогал при мысли увидеть ее мишенью грубых и оскорбительных взглядов, наглых замечаний, которые могут отпускать на ее счет бесцеремонные торговцы. Это испытание предстояло мне еще впереди.

Зная, как демонстративны цветные люди в излиянии своих чувств, я не показывался невольникам, потому что предвидел сцену, которая произойдет, если они заметят меня. Тогда я был бы вынужден принимать их приветствия, выслушивать мольбы, достаточно громкие, чтоб привлечь ко мне внимание всей публики.

Во избежание этого я спрятался за группой белых, которые заслонили меня от глаз негров, и устремил свой взгляд на дверь, подстерегая приход д’Отвиля. На него одного возлагал я теперь свою единственную и последнюю надежду.

Таким образом, все входившие и выходившие были у меня на виду. Сюда являлись, разумеется, только одни мужчины, но всевозможного сорта. Вот торговец неграми: высокий, сухопарый, с физиономией барышника, в небрежном костюме, широкое платье, широкополая шляпа с отогнутыми полями, грубые сапоги и раскрашенная палка, оплетенная ремнями из воловьей кожи, настоящая эмблема его профессии.

Изящный креол резко отличался от этого типа. На нем был темно-красный или синий фрак с золотыми пуговицами, брюки со складками, ботинки, рубашка с кружевным жабо и с бриллиантовыми запонками. Пожилые креолы отличались своими брюками буйволовой кожи и жилетами из нанки, шляпой из манильской или панамской соломы, надетой на голову с коротко остриженными волосами, белыми, как лунь.

Американский купец из Пойдраса или Чупитулас- стрита, из Кемпа, Нью-Леви или Сен-Чарльза щеголял в паре черного сукна, в жилете из блестящего атласа, в опойковых сапогах, но без перчаток.

Франт-приказчик с парохода или из магазина, в пальто из белой ткани, в белоснежных брюках, в мохнатой касторовой шляпе слегка желтоватого цвета также сновал среди публики.

За ним следовал любезный банкир, сбросивший с себя здесь свою суровую внешность людей его профессии и одетый довольно пестро, наряду с ним бросался в глаза капитан речного парохода, но желавший казаться моряком, богатый плантатор с побережья, владелец хлопчатобумажной или канатной фабрики и множество других личностей в характерных костюмах, которых я не стану описывать, сталкивались тут между собой.

Таков был состав публики, быстро собиравшейся в Ротонде.

Пока я рассматривал эти физиономии и смешение всевозможных одежд, в дверях показался приземистый, краснолицый человек в зеленом пальто. В одной руке у него была связка бумаг, в другой маленький молоток из слоновой кости, который указывал на его профессию.

Появление этого господина вызвало какое-то гуденье в собравшейся толпе и всколыхнуло отдельные кучки присутствующих. До меня долетели фразы: ‘Вот он идет!.. Это он!.. Вот майор!..’

Но все и без того узнали человека в зеленом пальто. Сам великолепный собор святого Карла был не более знаком жителям Нового Орлеана, чем майор Б., знаменитый аукционист.

Минуту спустя лоснящееся и румяное лицо майора показалось над трибуной. Несколько сухих ударов его молоточка водворили в Ротонде тишину, и продажа началась.

Сципиону пришлось первому подняться на каменную глыбу. Толпа людей, желавших принять участие в аукционе, обступила его: покупатели тыкали ему пальцами в бока, ощупывали его члены, точно он был откормленный бык, открывали рот и осматривали его зубы, как делают с продажными лошадьми, затем они предлагали за него цену, словно за домашнюю скотину. При иных обстоятельствах мне стало бы жаль беднягу, но мое сердце было переполнено волнением за Аврору, там не оставалось больше места для Сципиона, и я отвернулся от этого отвратительного зрелища.

ГЛАВА LIX
Продажа невольников

Я снова устремил глаза на дверь, чтобы не пропустить никого из входивших. Д’Отвиля все еще не было. Вчера он обещал прийти ровно в полдень, теперь пробило уже час, а креол не показывался.

Впрочем, я не имел причины для особенного беспокойства: квартеронка стояла последней в списке. Ее очередь должна была наступить не скоро.

Я вполне полагался на своего нового друга, почти незнакомого, но уже испытанного. Его поведение в предшествующую ночь внушало мне полнейшее доверие к нему. ‘Он не нарушит данного слова’,— говорил я себе. Промедление молодого человека не поколебало моей веры в него.

Вероятно, ему было трудно добыть денег, потому что я рассчитывал именно на денежную помощь от него, как он и намекнул мне при прощании. Должно быть, это и задерживало д’Отвиля, который также знал, что имя Авроры заканчивало список, она стояла под номером 65.

Я слышал позади себя голос продавца, монотонно повторявшего одни и те же слова, которые прерывались порою сухим ударом молоточка из слоновой кости. Я знал, что продажа продолжалась, а частые удары молотка доказывали, что она шла быстро. Хотя до сих пор успели продать всего пять-шесть невольников, мне почему-то казалось, что очередь Авроры настанет скоро и раньше времени, эта мысль заставляла безумно биться мое сердце.

‘Конечно,—внутренне твердил я,—д’Отвиль не нарушит данного слова’.

Веселый разговор шел между тем возле меня в небольшой кучке людей. Она состояла из модных франтов, в которых я узнал молодых представителей креольской знати. Они говорили достаточно громко. Пожалуй, я не заинтересовался бы их речами, если бы один из них не произнес имени Мариньи. С ним у меня связывалось неприятное воспоминание. Сципион говорил мне о каком-то Мариньи, который торговал Аврору у ее бывшей хозяйки, Эжени Безансон. Разумеется, я запомнил его имя.

— Итак, Мариньи,— сказал один из светских щеголей,—вы, действительно, собираетесь купить ее?

— Да,— отвечал молодой человек, одетый с некоторой претенциозностью,— да, да, да,— продолжал он несколько нараспев, поправляя желтые лайковые перчатки и помахивая тросточкой,— я намерен сделать это, клянусь вам!

— До какой же цены намерены вы дойти?

— О, я не прочь кинуть маленькую сумму, любезный друг!

— Маленькая сумма будет недостаточна, Мариньи,— заметил тот, кто говорил сначала,— Я знаю человек пять или больше, которые собираются, как и я, торговать ее, и все они богаты.

— Кто же они такие? — заинтересовался Мариньи, внезапно сбросив с себя равнодушную апатию.— Могу ли я узнать, кто они?

— Кто? Да вот хотя бы Гардет, дантист, который спятил с ума, увлекшись ею, а там еще старый маркиз, плантатор Виларо и Лебон, де Лафурш и молодой Моро, виноторговец с улицы Дофина… Да кто знает, сколько еще других! Кроме того, найдется пять-шесть богачей янки, разводящих хлопок, которые, пожалуй, захотят сделать из нее свою экономку! Ха-ха-ха!

— Я мог бы назвать еще одного,— вмешался третий из компании.

— Назовите его! — подхватило несколько голосов.— Пожалуй, это вы, Ле Бер? Вам понадобилась швея для пришивания пуговок к рубашкам?

— Нет, это не я,— возразил Ле Бер,— я не покупаю швей по такой цене. По крайней мере, две тысячи долларов, друзья мои! Черт возьми! Этот товар можно получить дешевле в предместье Тремэ.

— Кто же он тогда? Назовите его.

— Я не колеблясь исполню ваше желание. Это старая лисица Гейяр.

— Гейяр, адвокат?

— Доминик Гейяр?

— Это невероятно,— заметил кто-то.— Гейяр человек положительный, ханжа и скряга.

— Ха-ха! — засмеялся Ле Бер.— Очевидно, господа, вы не раскусили господина Гейяра, каков он есть на самом деле. Нет, вы его не знаете. Хотя он и скуп, но в некоторых случаях не постоит ни за чем. Вспомните, кроме того, что господин Доминик холост, ему нужна хорошая экономка для хозяйства. О, я узнал кое-что и держу пари, что скряга пойдет дальше всех вас, даже дальше щедрого Мариньи, присутствующего здесь.

Мариньи закусил губы. Он не испытывал ничего, кроме скуки и досады. Что же касается меня, то я изнывал в смертельной тоске. Теперь я уже не сомневался более, о какой невольнице шла здесь речь.

— Ведь, это по требованию Гейяра объявили несостоятельность мадемуазель Безансон, не правда ли? — спросил кто-то.

— По крайней мере, так говорят.

— Но как же это случилось? Ведь на него смотрели, как на близкого друга семьи, компаньона прежнего хозяина?

— Как же друг, поверенный! Ха-ха! — подхватил другой значительным тоном.

— Бедняжка Эжени, она не будет больше модной красавицей и сделается менее разборчивой невестой.

— Это утешение для вас, Ле Бер, ха-ха!

— О,— воскликнул другой,— Ле Беру не везло последнее время. На горизонте прекрасной креолки появился молодой англичанин, к которому она сильно благоволила, это тот самый, который спасся с нею вплавь, когда пароход взлетел на воздух. По крайней мере, так рассказывали мне. Правда ли это, Ле Бер?

—

Осведомитесь лучше у самой мадемуазель Безансон,— отвечал тот таким едким тоном, что все остальные засмеялись.

— Я хотел бы этого,— отвечал спросивший,— но не знаю, где ее найти. Куда она девалась? На плантации ее нет. Я там побывал. Она уехала оттуда уже дня два назад. У тетки в городе ее также нет. Куда она отправилась, сударь?

Я напряженно ожидал ответа, не зная, в свою очередь, где находится Эжени, я напрасно разыскивал ее накануне. Говорили, что она приехала в город, но никто не мог ничего сообщить мне о ней. Тут я вспомнил, что в своем письме она упоминала о монастыре Святого Сердца.

Может быть,— думалось мне,— она действительно поступила в монастырь? Бедная Эжени!

— Да, где же она, сударь? — спросил другой господин, стоявший вместе с прочими.

— Это очень странно! — воскликнуло сразу много голосов.— Вы должны знать это, Ле Бер.

— Я ничего не знаю о мадемуазель Безансон,— отвечал молодой человек с удивлением и грустным видом.

— Во всем этом есть что-то загадочное,— продолжал другой,— я удивлялся бы тому, если бы дело шло о ком-нибудь ином, а не об Эжени Безансон.

Понятно, что этот разговор заинтересовал меня. Каждое слово падало на мою любовь подобно искре. Я охотно задушил бы всех этих фатов. Они и не подозревали, что ‘молодой англичанин’ был возле них, что он их слушал, а еще менее догадывались они о действии своих слов.

Не игривые шутки насчет Эжени, но дерзкие намеки на Аврору уязвляли меня. Я не привожу циничных речей о ней этой ‘достойной’ компании, гадких подозрений, холодной и грубой насмешки, с какой отзывались молодые франты о невинной девушке.

Особенно отличался по этой части некий Севинье, я несколько раз был готов затеять с ним ссору. Мне приходилось делать над собою неимоверные усилия, чтобы удержаться, и, пожалуй, я не выдержал бы наконец, если бы один инцидент не прекратил пошлой болтовни. Этим инцидентом было появление Авроры.

В зале внезапно водворилась тишина.

— Вот она! Вот! — зашептали в толпе.

При этих словах я машинально обернулся. У входа в залу стояла Аврора.

ГЛАВА LX
Аукцион моей невесты

Да, Аврора показалась в дверях этой проклятой залы и застенчиво остановилась на пороге.

Она была не одна. Ее сопровождала молодая мулатка, также невольница, приведенная на продажу. Девушек ввел сюда какой-то мужчина, который, по-видимому, показывал им дорогу к месту аукциона. Я узнал в нем Ларкена, жестокого смотрителя негров.

— Идите,— сказал он им резким тоном, подавая знак рукой,— вот сюда, девочки, следуйте за мною.

Они повиновались его грубому приказанию и пересекли залу, направляясь к трибуне. Я отвернулся, прикрыв лицо широкими полями своей шляпы. Аврора не видела меня. Я провожал девушек взглядом, когда они прошли мимо и повернулись ко мне спиной. О, прекрасная Аврора! Она была прекраснее, чем когда-либо.

Не я один восхищался ею. Появление квартеронки произвело впечатление. Шум прекратился, точно по условленному сигналу, все голоса притихли, все взоры устремились на нее, когда она проходила по каменным плитам. Некоторые мужчины кинулись из отдаленных частей залы, чтобы взглянуть на нее поближе, другие отходили в сторону, чтобы дать ей дорогу, учтиво расступаясь, как перед королевой. Эти люди не оказали бы ни малейшего знака внимания другой цветной девушке ее племени, хотя бы той же мулатке, которая сопровождала Аврору. О, могущество красоты! Никогда не выказывалось оно так явно, как в момент прихода этой бедной невольницы.

Я слышал перешептывания, замечал восторженные, страстные взгляды. Я видел глаза, жадно следившие за квартеронкой, любовавшиеся ее восхитительным станом и плавной походкой. Все это заставляло меня страдать. Я испытывал чувство более тягостное, чем ревность, то была ревность, разжигаемая еще сильнее грубостью моих соперников.

Аврора оделась просто. Ее платье не было нарядным, как у прочих цветных красавиц, она не надела на себя ни лент, ни кружев, украшавших одежду ее темнолицей спутницы. Всякие украшения не гармонировали бы с благородной грустью, омрачавшей ее прелестное лицо.

На ней было платье из светлой кисеи, сшитое со вкусом, с длинной юбкой и узкими рукавами, по моде того времени, не скрывавшее ее изящных форм.

Этот костюм дополнялся обыкновенным головным убором квартеронок: током из мадрасского платка, увенчавшим ее лоб, точно короной. Зеленые, красные и желтые полосы шелковой ткани очаровательно оттеняли роскошные черные волосы девушки с синеватым отливом, как вороново крыло. На ней не было других драгоценностей, кроме широких золотых серег, блестевших на ярком румянце смугловатой щеки, а на пальце виднелось единственное золотое кольцо, знак ее обручения, которое было мне хорошо знакомо.

Я замешался в толпу и надвинул шляпу на лицо со стороны трибуны, желая оставаться незамеченным Авророй, но в то же время будучи не в силах отвести от нее взгляда. Мне был виден верх ее головного убора из-за плеч теснившейся публики. Приподнявшись на цыпочки, я мог рассмотреть ее лицо, обращенное в мою сторону.

О, как билось мое сердце, когда я всматривался в его выражение, старался угадать мысли, волновавшие Аврору.

Она казалась печальной и встревоженной, что было вполне естественно. Но я доискивался иного: мне хотелось открыть в этих чертах ту переменчивость выражения, в которой сказывается борьба между страхом и надеждой. Глаза Авроры блуждали по толпе. Она вглядывалась в океан лиц, окружавших ее. ‘Она отыскивала кого-то. Меня или кого иного?’ Я опустил голову, когда ее взгляд обратился в мою сторону. У меня не хватало духа встретиться с ее взором. Меня разбирал страх, что я невольно заговорю с ней. Дорогая Аврора! Я поднял голову. Ее глаза продолжали свои бесплодные поиски: о, разумеется, она рассчитывала увидать здесь меня!

Я снова нырнул в толпу, ее взгляд направился дальше.

Я опять поднял голову и увидел, что лицо квартеронки затуманилось. Теперь в ее глазах ясно выражалось отчаяние.

— Ободрись! Ободрись! — мысленно говорил я.— Взгляни сюда опять, очаровательная Аврора! На этот раз мой взгляд встретит твой. Я буду говорить с тобой глазами, я отвечу взором на взор.

Она меня видит, она меня узнает! Этот трепет, эта молния радости в ее глазах, эта улыбка алых губ! Ее взгляд не ищет больше ничего, он устремлен в одну точку. Гордость моего сердца! Она искала меня!

Да, наши глаза, наконец, встретились, они были влажны от любви. Я не мог больше совладать со своими, не мог отвести их в другую сторону. Я почти забыл, где нахожусь.

Шепот и движение толпы заставили меня опомниться. Пристальность взгляда Авроры была замечена и понята многими господами, привычными истолковывать подобные вещи. Они стали оглядываться на меня, я-то заметил вовремя и успел отвернуться.

Теперь я уставился на дверь, чтобы не пропустить прихода д’Отвиля. Почему он не являлся? Моя тревога возрастала с каждой минутой. Впрочем, пройдет еще целый час, пожалуй, даже два, пока наступит очередь Авроры. Но что это значит, однако?

На минуту водворилась тишина, очевидно, происходило нечто необычайное. Я взглянул на трибуну, желая узнать, что случилось. Темноволосый мужчина поднялся на нижнюю ступеньку и разговаривал шепотом с продавцом. Он, по-видимому, просил о каком-то одолжении, и как только оно было ему обещано, снова замешался в толпу.

Протекла минута или две, после чего я с ужасом и удивлением видел, что смотритель негров взял Аврору за руку и помог ей подняться на каменную глыбу. Его намерение было ясно. Квартеронка должна была пойти в продажу немедля!

Не могу припомнить в точности, что я сделал в первую минуту. Как сумасшедший, кинулся я к выходу и выглянул на улицу. Мои встревоженные глаза пробегали ее по всем направлениям, но д’Отвиля не было нигде!

Я бросился обратно в залу и стал протискиваться в густой толпе к трибуне.

Аукцион уже начался. Я не слышал вступления к нему, но когда вернулся, то мой слух был поражен ужасными словами:

— Тысяча долларов за квартеронку. Один покупатель предлагает тысячу долларов!

О, Небо! д’Отвиль обманул меня! Она погибла! Погибла!

В своем отчаянии я был готов прервать аукцион. Я собирался объявить вслух, что продажа незаконна, потому что квартеронка продавалась вне очереди, обозначенной в объявлении. У меня была еще кое-какая надежда на это слабое средство. Оно походило на соломинку, за которую хватается утопающий, но я решил ухватиться за него. Мои губы уже раскрылись для крика, как вдруг кто-то потянул меня сзади за рукав и заставил обернуться. То был д’Отвиль! Благодарение Небу, то был д’Отвиль!

Я едва подавил радостный возглас… Взгляд креола дал мне понять, что он принес мне золото.

— Я поспел вовремя, нельзя терять ни минуты,— тихо произнес он, сунув мне в руки бумажник.— Вот вам три тысячи долларов, этого, конечно, хватит, я никак не мог достать больше. Оставаться тут мне нельзя… На рынке есть люди, которых я не желаю видеть. Я присоединюсь к вам после продажи. Прощайте.

Я едва поблагодарил его и не видал, как он ушел. Мои глаза были устремлены в другую сторону.

— Полторы тысячи долларов за квартеронку! Опытная ключница, полторы тысячи долларов!

— Две тысячи! — воскликнул я, задыхаясь от волнения.

Такая крупная надбавка привлекла ко мне внимание толпы. Присутствующие переглядывались, обменивались улыбками, глядя на меня.

Я ничего не видел или скорее не хотел замечать. Я видел только Аврору, одну Аврору, стоявшую на каменной глыбе, точно статуя на пьедестале, истинное воплощение печали и красоты. Чем скорее удалю я ее оттуда, тем буду счастливее, вот почему сделал я сразу такую высокую надбавку.

— Две тысячи долларов… две тысячи… две тысячи сто долларов… две тысячи сто долларов… две тысячи двести… две тысячи двести.

— Две тысячи пятьсот долларов! — снова крикнул я с возможно большим апломбом.

— Две тысячи пятьсот долларов… монотонно проговорил продавец,—две тысячи пятьсот… шестьсот… вы, сударь? Благодарствуйте! Две тысячи шестьсот долларов за квартеронку… две тысячи шестьсот.

О, Боже! Они надбавят свыше трех тысяч! Если это случится…

— Две тысячи семьсот долларов! — предложил фат Мариньи.

— Две тысячи восемьсот,— крикнул старый маркиз.

— Две тысячи восемьсот пятьдесят,— объявил молодой купец Моро.

— Девятьсот,— раздался голос высокого черноволосого человека, который разговаривал шепотом с оценщиком.

— Есть покупатель за две тысячи девятьсот долларов… две тысячи девятьсот!

— Три тысячи! — с отчаянием крикнул я.

То была моя последняя надбавка. Я не мог идти дальше.

Я ждал исхода продажи, как приговоренный к смерти ожидает падения трапа или удара топора. Мое сердце не выдержало бы долго жестокой неизвестности. Но мое горькое недоумение разрешилось вскоре.

— Три тысячи сто долларов!., три тысячи сто… три тысячи сто долларов…

Я бросил взгляд на Аврору. В нем выражалось отчаяние, я тотчас отвернулся и пошел колеблющимися шагами к выходу, машинально пересекая залу. Подходя к дверям, я услышал голос аукциониста, произносившего по-прежнему нараспев:

— Три тысячи пятьсот долларов за квартеронку!

Я остановился и слушал. Продажа подходила к

концу.

— Три тысячи пятьсот… раз, три тысячи пятьсот… два… три…

Сухой удар молотка отдался у меня в ушах. Он не дал мне расслышать слова ‘кончено’, но мое сердце произнесло его в смертельном томлении. Затем последовала шумная суета, в кучке раздосадованных покупателей поднялся оживленный и громкий говор. За кем же осталась победа?

Я старался это разузнать. Высокий черноволосый субъект разговаривал с продавцом. Аврора стояла возле него. Тут я вспомнил, что видел этого человека на пароходе. То был агент, о котором говорил мне д’Отвиль. Креол угадал верно, как и Ле Бер.

ГЛАВА LXI
Наемный экипаж

Я оставался еще некоторое время в зале, не зная, что делать и на что решиться. Та, которую я любил и которая отвечала мне тем же, была похищена у меня позорным законом, эту девушку безжалостно вырвали у меня из рук. Ее уведут прочь на моих глазах и, может быть, я ее не увижу больше никогда. Она пропала для меня, пропала более безвозвратно, чем если бы она была невестой другого. Если бы это было так, Аврора имела бы, по крайней мере, свободу распоряжаться собою, выходить, я сохранил бы еще надежду встретиться с нею, видеть ее, хотя бы издали, я обожал бы ее в глубине своего сердца, утешался бы мыслью, что она продолжает любить меня. Да, будь она невестой или женой другого, я мог бы вынести это спокойно, но теперь она была рабыней, собственностью своего хозяина, и этот человек… о, мое сердце было разбито такой ужасной мыслью!

Как быть? Что делать?.. Подчиниться обстоятельствам? Не делать новых попыток увидеть ее, спасти? Нет, я не дошел еще до этого! Как ни безотрадно было мое положение, мрачная будущность освещалась еще лучом надежды, который оживлял меня, придавая мне новые силы для дальнейшей борьбы.

Мой план не был пока решен, но цель его была ясна, освобождение Авроры. Я решился овладеть ею, несмотря на все препятствия! Я выбросил из головы всякую мысль перекупить квартеронку, зная, что Гейяр сделался ее хозяином, и понимая, что он не уступит ее ни за какие деньги. Тот, кто заплатил за девушку такую значительную сумму, не соблазнится никаким выкупом. Всего моего состояния не хватит на это. И я перестал думать о невозможном.

Я решил нарушить закон, сделаться вором, поступить так, как потребуют обстоятельства. Я решил похитить мою невесту.

Подобный поступок мог обесчестить меня, я знал, что рискую при этом свободой и жизнью. Но бесчестье не пугало меня, я презирал опасность. Моя цель была определена, мое решение принято. Оставалось только обдумать план. Однако я отложил это обдумывание до более удобного времени. Мне приходилось действовать немедленно. Мое бедное сердце рвалось на части, я не мог допустить мысли, что Аврора проведет хотя одну ночь под кровлей этого отвратительного негодяя! Где бы она ни ночевала, я решил сторожить ее поблизости. Нас могли разделять стены, но пускай она будет уверена, что я возле нее. И, удалившись в укромное местечко, я написал на листке, вырванном из моей записной книжки:

‘Сегодня вечером я приду.

Эдуард’

Мне было некогда вдаваться в подробности, так как я боялся ежеминутно потерять ее из виду. Сложив наскоро мою записку, я вернулся к дверям Ротонды. В ту же минуту у подъезда остановился наемный экипаж. Я угадал его назначение и тотчас же нанял себе другой на соседней бирже, после чего вернулся в залу. Было еще не поздно. Аврору вели прочь от трибуны.

Я замешался в толпе и встал таким образом, чтобы ей нужно было пройти мимо меня. В эту минуту наши руки встретились, и я успел передать записку Авроре. Минуту спустя, она уже скрылась в толпе, и дверца кареты захлопнулась за нею.

Молодая мулатка сопровождала квартеронку, как и другая невольница. Они все трое сели в экипаж. Торговец неграми вскочил на козлы рядом с кучером, и колеса застучали по мостовой.

Одного слова моему извозчику было вполне достаточно, он хлестнул по лошади, и мы последовали за каретой, стараясь не отставать от нее.

ГЛАВА LXII
В Бренжье

Извозчики в Новом Орлеане народ очень смышленый, и звон серебряной монеты, прибавленной к их таксе, представляет музыку, которую они схватывают прекрасно. Им приходилось быть свидетелями не одного романтического приключения, невольными поверенными тайной любви. Карета, увозившая Аврору, катилась шагах в ста впереди нас, она то заворачивала за угол улицы, то проезжала между телегами, нагруженных громадными тюками хлопка или бочками сахара, но мой кучер не терял ее из виду, и я мог быть спокоен.

Проехав немного по Шартрской улице, экипаж повернул в одну из узеньких улочек, идущих от нее перпендикулярно к береговой плотине. С минуту я думал, что Аврору везут к одной из пароходных пристаней, но на перекрестке заметил, что карета остановилась почти посредине улочки. Мой возница осадил лошадей неподалеку, согласно моему приказанию, ожидая новых инструкций.

Карета, за которой я следил, остановилась перед каким-то домом, из нее вышло несколько человек, которые пересекли тротуар и скрылись в подъезде. Я не сомневался, что все приехавшие в экипаже, как Аврора, так и другие, вошли в дом. Минуту спустя из кареты вышел мужчина, расплатился с извозчиком и пошел вслед за ними, извозчик подобрал вожжи, хлестнул по лошадям и поехал обратно по Шартрской улице. Когда он поравнялся со мной, я заглянул во внутренность кареты, она была пуста. Следовательно, Аврора вошла в дом.

Теперь у меня исчезли все сомнения: на углу я прочел надпись: ‘улица Биенвиль’. Дом, перед которым остановился экипаж, был домом Доминика Гейяра на время его приездов в город.

Я оставался еще некоторое время в кэбе, соображая, что мне предпринять? Поселится ли здесь Аврора или же будет водворена на плантацию? Какой-то смутный инстинкт подсказывал мне, что ее увезут в старый и унылый дом в Бренжье. В таком случае мне было необходимо наблюдать за этим домом, чтобы не выпускать ее из виду. Я решился следовать за нею всюду. К счастью, у меня были средства совершить какое угодно путешествие. Три тысячи долларов, данные мне взаймы д’Отвилем, оставались в целости. С такими деньгами я мог отправиться хоть на край света.

Мне хотелось, чтобы молодой креол находился при мне. Я нуждался в его советах, в его обществе. Но где найти моего верного друга? Он не объяснил мне, где мы встретимся, а только обещал присоединиться ко мне после аукциона. Я не видел его, уходя из Ротонды. Может быть, он рассчитывал найти меня там или в отеле? Но каким образом вернуться в одно из этих мест, не покинув моего наблюдательного поста?

Я затруднялся найти способ сообщения с д’Отвилем. Вдруг мне пришло в голову, что мой возница (которого я еще не отпускал) мог бы остаться здесь и наблюдать за домом, пока я отыщу креола. Мне стоило только заплатить ему хорошенько, и он, конечно, со всем усердием исполнит мое требование. Но прежде, чем я вступил в переговоры с ним, послышался стук колес, экипаж довольно допотопного вида, запряженный парой мулов, свернул на улицу Биенвиль. На козлах сидел кучер-негр.

Во всем этом не было ничего удивительного. Подобные экипажи и возницы встречаются сплошь и рядом на улицах Нового Орлеана, где часто запрягают мулов, вместо лошадей. Но я узнал и животных, и негра, так как мне приходилось часто встречать их на шоссе около Бренжье. То была карета Доминика Гейяра! Вдобавок, она остановилась перед домом адвоката.

Я тотчас оставил намерение идти разыскивать д’Отвиля и снова юркнул в кэб, где притаился, чтобы наблюдать за всем происходившим на улице Биенвиль.

Наружная дверь дома отворилась, и вышедший слуга заговорил с кучером. Потом он исчез и вернулся, нагруженный ящиками, которые были поставлены на верх экипажа. Тут из дома вышел человек, то был торговец неграми. Он сел накозлы. Другой человек пересек тротуар, но с такой поспешностью, что я не успел его рассмотреть. Однако я догадывался, кто он был. Еще двое спустились с крыльца: мулатка и девушка. Я узнал Аврору, хотя она была закутана в плащ. Мулатка подвела ее к экипажу и прыгнула в него вслед за ней. В эту минуту на улице показался всадник, который подъехал к карете. Поговорив с кем-то, сидевшим в ней, он удалился. То был не кто иной, как Ларкен, смотритель за неграми.

Стук захлопнутой дверцы сопровождался щелканьем бича возницы. Мулы пустились рысью по улице, повернули вправо и побежали вдоль плотины.

Мой кучер, получивший уже необходимые инструкции, стегнул свою лошадь и покатил в том же направлении, держась несколько позади.

Только попав в предместье Мариньи, а затем в пригородную деревню Лафайет, я подумал о том, какая предстоит мне дальняя дорога. Единственной моей целью было не терять из виду экипаж Гейяра. Но стоит ли трястись на извозчике за тридцать миль? Да и сомнительно, чтобы мой возница был согласен ехать так далеко, а его лошаденка выдержала бы утомительный путь. С какой же стати тогда скакать мне за этой повозкой? Разве догнать ее в пустынном месте и похитить Аврору? Нет, там сидело трое мужчин, вероятно, хорошо вооруженных, а я был один. Но лишь проехав несколько миль, сообразил я нелепость своего поведения и приказал извозчику остановиться. Выглядывая из дверцы, я следил глазами за экипажем Гейяра, пока тот не скрылся за поворотом дороги.

‘Во всяком случае,— пробормотал я про себя,— я сделал хорошо, что выследил их. Теперь мне известно, куда они едут’.

— В отель Сан-Луи! — крикнул я извозчику.

Тот повернул назад и помчал меня так быстро, что колеса моего кэба вскоре застучали по мостовой улицы Сан-Луи. Щедро расплатившись с возницей, я вошел в отель, где застал, к своей величайшей радости, д’Отвиля, ожидавшего моего возвращения. Несколько минут спустя я сообщил ему о своей решимости похитить Аврору.

Какая редкая дружба! Он одобрил мое намерение. Какая редкая преданность! Он предложил мне участвовать в моем предприятии. Напрасно представлял я ему опасности, сопряженные с этим замыслом. Он настаивал на своем участии с воодушевлением, которого я не мог понять в то время и которому удивлялся.

Пожалуй, я мог бы отговаривать его с большим жаром, но я понимал, насколько нуждаюсь в нем.

Я не мог объяснить странного доверия, какое внушало мне присутствие этого молодого человека, хрупкого, но героического. Недовольство, с каким я принял его предложение, было притворным. Мое сердце боролось с моей волей. Я был слишком счастлив тем, что д’Отвиль решил сопровождать меня.

Ни один пароход не отходил к верховьям реки в ту ночь. Но мы наняли двух верховых лошадей, самых лучших, каких могли достать, и до солнечного заката уже оставили позади себя городские предместья, после чего повернули на дорогу, которая вела в Бренжье.

ГЛАВА LXIII
Два негодяя

Мы ехали быстро. Ни один холм, ни один бугорок не замедляли бега лошадей. Наш путь пролегал по шоссе вдоль береговой плотины, которое удаляется от Нового Орлеана, следуя по течению реки и проходя мимо плантаций и поселков, отстоящих друг от друга на несколько сот шагов. Дорога была гладка, как скаковое поле, и копыта лошадей мягко ступали по толстому слою пыли, устилавшему нежесткий грунт, что позволяло нам продвигаться вперед без утомления. Наши кони были мустанги из техасских прерий, привычные к особому аллюру верховых лошадей в юго-западных штатах. Их рысь была превосходна, и до наступления ночи мы уже сделали половину дороги.

Весь путь мы молчали. Я был погружен в свои размышления и заканчивал обдумывание своего плана. Мой юный спутник был, по-видимому, занят тем же. Наступившая ночь сблизила нас, и я рассказал креолу свой проект. Он был прост. Я намеревался немедленно проникнуть на плантацию Гейяра и незаметно приблизиться к дому, чтобы вступить в сношения с Авророй с помощью одного из тамошних невольников. В случае неудачи я постарался бы узнать, в какой части дома отведен ей ночлег, затем проник бы в ее спальню, когда все заснут, и предложил ей бежать со мною, что мы и сделали бы как можно поспешнее.

О дальнейшем я почти не задумывался. Бегство с плантации казалось мне легким делом. Мы вернулись бы на наших ретивых мустангах в город, где могли скрываться до отъезда в дальние края на каком-нибудь знакомом пароходе. Иного плана я не сумел придумать, а этот сообщил д’Отвилю и ждал его ответа. Помолчав немного, он ответил в одобрительном смысле, не видя иного средства приступить к делу. Требовалось во что бы то ни стало похитить Аврору.

Затем мы обсудили подробности, перебрали все шансы успеха или неудачи.

Труднее всего было дать знать о себе Авроре. Удастся ли нам это? Конечно, она не будет сидеть взаперти, недоверие Гейяра не дойдет до того, чтобы он стал сторожить ее или подсматривать за ней. Он сделался теперь хозяином этого желанного сокровища, по закону никто не имел права отнять у него принадлежащей ему невольницы, никто не мог похитить ее, не подвергаясь жестокому наказанию. Кроме того, хотя Гейяр, без сомнения, подозревал, что между мною и квартеронкой существовала некоторая близость, он не мог представить себе любви, подобной моей, которая способна довести человека до безумного риска.

Судя по своей низкой страсти, адвокат мог думать, что я, по его примеру, пленился красотой квартеронки, если предложил за нее такую крупную сумму, как три тысячи долларов. Но я не стал надбавлять свыше этой цифры, и этот факт, наверно переданный ему в точности его агентом, должен был послужить доказательством, что моя любовь имела границы, что все было кончено, и он не услышит больше обо мне, как о сопернике. Следовательно, как думали мы с д’Отвилем, едва ли Аврору сторожили, не спуская с нее глаз.

Но даже и в том случае, каким образом дали бы мы ей знать о себе? Это казалось крайне затруднительным.

Я основывал свою надежду на моей записке, на этих словах: ‘сегодня вечером я приду’. Разумеется, Аврора не заснет ночью. Сердце подсказывало мне, что она станет бодрствовать, и эта мысль наполняла меня гордостью, придавала мне энергии. Сегодня же ночью попытаюсь я похитить мою невесту. Мне было невыносимо думать, что она переночует хоть однажды под кровом своего тирана.

Ночь обещала благоприятствовать нам. Солнце едва зашло, как небо потемнело и приняло свинцовый оттенок. Как только миновали короткие сумерки, небесный свод сделался до того темен, что мы с трудом могли отличить опушку леса до самого неба. Ни единой звезды на горизонте. Густая пелена туч дымчатого цвета заслоняла от взора небесные светила. Желтая поверхность реки и берег едва отличались друг от друга, только белая пыль на шоссе указывала нам путь.

Окутавшая нас темнота была так густа, что в лесах или на грунте плантации мы не могли бы найти тропинку, более темную, чем шоссе.

Это обстоятельство могло бы смутить нас, но мы не боялись сбиться с пути. Меня это не пугало, я был уверен, что мною руководит звезда любви. Темнота благоприятствовала нашему предприятию. Ее благодетельный покров позволит нам приблизиться к самому дому и начать действовать, тогда как при свете луны мы могли быть замечены.

Пасмурный вид неба я не счел зловещим предзнаменованием, а, напротив, видел в нем залог успеха. Чувствовалось приближение грозы. Какая погода была бы для меня всего удобнее? Разумеется, проливной дождь, буря, ураган — все, кроме ясной ночи!

Было еще рано, двенадцатый час на исходе, когда мы приехали на плантацию Безансон. Мы не замешкались в дороге. Наша поспешность имела целью прибыть раньше того, как весь дом Гейяра заснет крепким сном. Мы надеялись найти случай дать знать о себе Авроре при посредстве невольников.

Я знал одного из них, которому сделал маленькое одолжение, живя в Бренжье. Мне удалось настолько приобрести его доверие, что он решится принять от меня подарок. Если бы я его нашел, то он мог бы оказать нам услугу, в которой мы нуждались.

Все было тихо на плантации Безансон. Дом казался необитаемым. В нем не горела ни одна свеча. Единственный огонек горел в окне смотрителя. Квартал негров был темен и безмолвен. Оттуда не доносилось больше смешанного гула человеческих голосов. Люди, шумевшие здесь в эту пору перед отходом ко сну, были теперь далеко. Хижины опустели. Песни, шутки, веселый смех замолкли, и безмолвие поселка нарушала протяжным воем только собака, покинутая своим хозяином.

Молча миновали мы ворота и с величайшими предосторожностями продвигались дальше из боязни внезапно наткнуться на смотрителя, агента, даже самого Гейяра. Достаточно было нам попасться на глаза одному из негров адвоката, чтобы погубить наш план. Я так страшился этого, что если бы не ночная темнота, то гораздо раньше свернул бы с дороги и попытался найти знакомую тропинку в лесу. Но было слишком темно, чтобы ехать по ней без затруднений, по этой причине мы держались шоссе, намереваясь, однако, свернуть с него, как только достигнем владений Гейяра.

Между обеими плантациями пролегал проселок, который вел в лес и служил для доставки дров, я хотел воспользоваться им. Там, вероятно, мы не встретим никого, и нам удастся спрятать лошадей в чаще деревьев, росших за полем сахарного тростника. В такую ночь даже негру-охотнику на енотов было нечего делать в лесу.

Мы продвигались медленно вперед. На этом проселке не было белой пыли, чтобы указывать нам путь. Приходилось пробираться зигзагами между изгородей.

Порою наши лошади спотыкались в глубоких колеях, сделанных тяжелыми колесами телег.

Мой товарищ как будто легче преодолевал преграды. Он подхлестывал свою лошадь, точно лучше моего знал дорогу или пренебрегал всякой осторожностью. Я только дивился про себя.

С полчаса спустя мы достигли угла живой изгороди в том месте, где начинался лес. Еще сто метров, и мы очутились под тенью высоких деревьев, где решили остановиться, чтобы перевести дух и обсудить, что делать дальше.

Я вспомнил, что поблизости находилась чаща дынных деревьев.

— Если бы нам найти ее,— сказал я своему спутнику,— то мы оставили бы там своих лошадей.

— Это очень легко,—отвечал он,—хотя едва ли нужно отыскивать чащу, темнота спрячет их достаточно хорошо… Ах! Не особенно-то хорошо однако… Какая яркая молния!

Действительно, во время речи д’Отвиля сверкнуло синеватое сияние, осветившее вдруг весь небосклон. Темные массы леса словно запылали, давая нам возможность различить на далеком расстоянии вокруг нас древесные стволы и сучья. Зарница мерцала несколько секунд, точно лампа, готовая погаснуть, а потом потухла разом, так что мы очутились в еще более глубоком мраке.

За молнией не последовало раскатов грома, хотя она сопровождалась оглушительным гамом, поднятым дикими обитателями леса. Ее сверкание разбудило белоголового рыболова, сидевшего на верхушке высокого таксодиума и разразившегося безумным едким хохотом. Вместе с ним проснулись обитатели болот: птица ква, кулики и крупные голубые цапли, которые принялись кричать все разом. Филин, уже проснувшийся, громче издал свой зловещий крик, а из глубины леса им вторил вой волков и ужасающий рев кугуара.

Вся природа как будто содрогнулась при этой внезапной вспышке, осветившей небосклон. Но минуту спустя все погрузилось вновь в темноту и безмолвие.

— Скоро ли надвинется гроза? — спросил я.

— Нет,— отвечал мой товарищ,— грозы не будет. Грома не слышно. В таких случаях нет дождя, а ночь особенно темна. Время от времени вспыхивают зарницы, вот и все. Опять!

Это восклицание было вызвано второй вспышкой, которая, подобно первой, осветила леса вокруг нас и также не сопровождалась громом. Только крики диких животных огласили воздух.

— Нет, надо спрятать лошадей,— решил мой спутник,— а то какой-нибудь бродяга заметит их издали.

Чаща дынных деревьев подходящее место. Поищем ее, она находится в этом направлении.

Д’Отвиль продвигался верхом между древесными стволами, я машинально следовал за ним. Было ясно, что он знает местность лучше меня. Должно быть, ему случалось бывать тут раньше.

Мы проехали немного, когда синеватое сияние вспыхнуло в третий раз, и прямо перед нами показались гладкие блестящие ветви и широкие зеленые листья asiminas, составлявшего подлесок.

При новой вспышке молнии мы вступили в чащу, где спрыгнули с седел и, поспешно привязав поводья к сучьям, оставили здесь лошадей, а сами вернулись на открытое место.

Десятиминутной ходьбы было достаточно, чтобы достичь извилистой изгороди, окружавшей плантацию Гейяра.

Обогнув ее, на что потребовалось еще десять минут, мы пришли к дому, который увидали при блеске молнии посреди высоких хлопчатников, окружавших его. Пришлось сделать вторичную остановку в этом месте, чтобы осмотреться и обдумать наши дальнейшие действия.

Обширное поле простиралось от изгороди почти до самого жилища. Их разделял только сад, обнесенный оградой, по одну сторону виднелись кровли многочисленных хижин, обозначавшие расположение квартала негров. Сахарная мельница и другие хозяйственные постройки возвышались в некотором отдалении с того же края, а возле них виднелся дом смотрителя невольников.

Этого дома следовало избегать, как и квартала чернокожих, из боязни вызвать тревогу. Собаки являлись нашими опаснейшими врагами. Мне было известно, что Гейяр держал целую свору собак. Я часто видел их на дороге, то были крупные животные, отличавшиеся лютостью. Каким образом защитить себя от них? Они, вероятно, рыскали вокруг негритянского квартала. Всего безопаснее было продвигаться в противоположном направлении.

Если нам не удастся найти комнату Авроры, то мы успеем еще сделать разведку со стороны хижин негров и отыскать чернокожего Катона.

В доме горели огни, кажется, только в нижнем этаже, окна которого светились в потемках. Значит, здесь была занята не одна комната.

Это обстоятельство подало нам надежду. В одном из этих помещений, вероятно, был отведен ночлег для Авроры.

— Ну, теперь, сударь,— сказал д’Отвиль после того, как мы обсудили подробности,— допустим, что нас постигнет неудача? Предположим, что поднимется тревога, и мы будем открыты?

Я обернулся, взглянул в лицо своему провожатому и понял, что он хочет сказать.

— Д’Отвиль! — воскликнул я,— пожалуй, мне никогда не удастся отблагодарить вас за вашу великодушную дружбу! Вы доказали мне свою преданность, но вы не должны рисковать из-за меня жизнью. Вот чего не могу я позволить.

— Каким же образом рискую я жизнью, сударь?

— Если меня постигнет неудача, если поднимется тревога, и я встречу сопротивление, то…— вот!

Я распахнул свое платье на груди, чтобы показать ему заткнутые за пояс пистолеты.

— Да,— продолжал я,— мое решение принято! Я пущу в дело оружие, если понадобится. Я лишу жизни того, кто встанет у меня на дороге. Я твердо решился, но вам не следует рисковать опасной встречей. Оставайтесь здесь, я один пройду в дом.

— Нет, нет, я пойду с вами,— поспешно отвечал креол.

— Я не могу этого допустить, сударь, вам лучше остаться здесь. Вы можете подождать у изгороди, пока я возвращусь, пока мы возвратимся, хотел я сказать, потому что я не вернусь без Авроры.

— Не поступайте необдуманно, сударь!

— Нет, но мой жребий брошен, я иду напролом. Не ходите же дальше!

— А почему же нет? Я также заинтересован во всем этом.

— Вы? — спросил я, удивленный этими словами и тоном, каким они были произнесены,— вы заинтересованы?

— Ну, конечно,— холодно подтвердил мой спутник,— я люблю приключения. Вы позволите мне сопровождать вас, я хочу с вами идти.

— В таком случае, как вам угодно, господин д’Отвиль. Не бойтесь ничего, я буду осторожен. Идемте!

Я перепрыгнул через изгородь, сопровождаемый моим спутником, потом, не прибавив ни слова, мы пересекли поле и направились к дому.

ГЛАВА LXIV
Похищение

Поле, по которому мы пробирались, было засеяно сахарным тростником, так называемым ‘ретуном’. То были отпрыски от старых стволов, густые побеги у корня, как и высокие толстые стволы, позволяли нам продвигаться вперед незамеченными. Даже при дневном свете мы могли бы подкрасться к дому, не рискуя быть замеченными.

Нимало не замешкавшись, очутились мы у садовой ограды, где нам снова пришлось сделать остановку, чтобы оглядеться кругом. Одного взгляда было достаточно, чтобы открыть удобный доступ к жилищу и укромное местечко, где мы могли спрятаться.

Дом казался старым и обветшалым, но не без претензий на внушительность. То было двухэтажное деревянное строение с выдавшейся крышей и высокими окнами, снабженными решетчатыми ставнями, открывавшимися наружу. Эти ставни и стены были когда-то выкрашены, но окраска с них давно сошла, и цвет ставен, когда-то зеленых, почти не отличался от серого колорита стен. Вокруг всего дома шла открытая галерея или веранда, возвышавшаяся на три или на четыре фута над землей. Окна и двери выходили на эту галерею, обнесенную сквозными перилами. Лесенка в шесть ступеней вела к каждой двери, но в промежутках между этими лесенками пространство под галереей оставалось незагороженным, что давало возможность залезть туда, нагнувшись.

Продвигаясь по краю веранды и заглядывая сквозь перила, мы должны были осмотреть все окна дома, а в случае тревоги могли забиться в темное пространство под домом. Мы были бы там в безопасности, если только нас не выследят собаки. Наш план был обсужден шепотом. Он отличался простотой.

Между нами было решено добраться до веранды, заглянуть во все окна, чтобы найти комнату Авроры, затем дать ей знать каким-нибудь способом о нашем присутствии и вызвать ее в сад. Успех во многом зависел от случая.

Прежде, чем мы двинулись вперед, судьба как будто стала уже благоприятствовать нам. В одном из окон показалась голова, как раз против того места, где мы притаились. Несмотря на темноту, мы тотчас же узнали квартеронку.

Окно, как я говорил, доходило до пола, и когда Аврора появилась у окна, ее было легко рассмотреть с головы до ног. Головной убор из пестрого мадраса, стройный гибкий стан, выступавший на освещенном фоне комнаты, не оставляли никакого сомнения в верности нашей догадки.

— Это Аврора! — прошептал мой товарищ.

Как он мог ее знать? Разве он с нею знаком? А, припоминаю! Он видел ее сегодня в Ротонде…

— Это она! — отвечал я, с трудом переводя дух, до такой степени билось у меня сердце.

На окне были занавеси, но девушка откинула их одной рукой и заглядывала в сад. В ее позе сказывалось ожидание. Она как будто впивалась жадным взором в темноту. Я мог заметить это и ликовал от радости. Она поняла мою записку! Она отыскивала меня глазами!

Д’Отвиль думал то же самое. Перспектива прояснялась. Если она угадает наш план, то задача облегчится.

Квартеронка оставалась только одно мгновение у окна. Она отвернулась, и занавеси упали снова. Но прежде чем они скрыли внутренность комнаты от нашего взора, я успел заметить мужскую тень.

Не будучи в силах сдерживаться дольше, я перепрыгнул через садовую ограду и стал продвигаться вперед, сопровождаемый д’Отвилем.

Через несколько секунд оба мы очутились против окна Авроры, от которого нас отделяли только перила веранды. Согнувшись вдвое, мы могли видеть пол комнаты, который приходился теперь в уровень с нашими глазами. Занавес опустился не совсем, одно из стекол не было закрыто его складками, и нам была видна почти вся внутренность комнаты. Каждый звук оттуда также явственно долетал до наших ушей.

Наши догадки подтвердились. Женщина, виденная нами издали, была, действительно, Аврора, а вошедший к ней мужчина был Гейяр.

Не стану описывать сцены, разыгравшейся между ними, не стану повторять слышанных нами слов, не стану входить в подробности речей низкого негодяя, сначала льстивых и вкрадчивых, потом грубых и наглых до того момента, когда убедившись, что его мольбы напрасны, он перешел к угрозам.

Д’Отвиль удерживал меня, умоляя вполголоса быть терпеливым. Раз или два я был готов кинуться вперед, вышибить окно и свалить с ног мерзавца. Только благоразумное увещание моего спутника помешало мне совершить этот безрассудный поступок.

Сцена кончилась уходом Гейяра, рассерженного, но несколько присмиревшего. Открытый и смелый отпор квартеронки, которая могла поспорить в физической силе со своим тщедушным противником, вероятно, укротил его на время, в противном случае он прибегнул бы к насилию.

Между тем угрозы, которыми он разразился при уходе, не оставляли сомнения в том, что этот человек возобновит свои гнусные притязания. Он был уверен в беззащитности своей жертвы, она была его рабыней, и будет принуждена ему уступить. Гейяр рассчитывал, что всегда успеет достичь своей цели, и не решился прибегнуть сразу к крайним мерам.

Уход адвоката предоставил нам случай дать знать о себе Авроре. Я собирался подняться на веранду и постучаться в окно, но товарищ удержал меня снова.

— В этом нет надобности,— шепнул он мне,— квартеронка, наверно, знает, что вы тут. Предоставьте ей действовать. Она скоро возвратится к окну. Потерпите немного, сударь. Неосторожный порыв может испортить все дело. Вспомните о собаках!

Эти советы были подсказаны осторожностью, я последовал им. Мы наклонились оба, чтобы следить за действиями квартеронки.

Комната, где она находилась, привлекла к себе наше внимание. Она не была ни гостиной, ни спальней, а скорее библиотекой или кабинетом, на что указывали полки с книгами и стол с письменным прибором, покрытый бумагами.

Как попала Аврора в эту комнату? Такой вопрос пришел нам обоим в голову. Но у нас не было времени обдумать его. Мой спутник полагал, что тотчас по приезде квартеронку провели сюда, пока ей приготавливали ночлег в другом месте. Голоса прислуги в верхнем этаже и стук передвигаемой мебели натолкнули на эту мысль, можно было подумать, что наверху идет поспешная уборка.

Но тут на меня напала боязнь, что Аврору могут сейчас удалить из библиотеки и перевести в верхний этаж, это сильно затруднило бы сообщение с нею. Было лучше немедленно попытать счастья.

Я уже хотел приблизиться к окну, наперекор желанию д’Отвиля, как вдруг движения Авроры заставили меня поколебаться.

Дверь, в которую вышел Гейяр, была у нас на виду. Я увидал, как девушка приблизилась к ней украдкой, точно замышляя что-то. Она повернула ключ в замке и таким образом заперлась изнутри. С какой целью это было сделано?

Нам пришло в голову, что она хочет бежать через окно, и заперла дверь, чтобы задержать погоню. Если это было так, то нам следовало притаиться и предоставить ей время исполнить свой план. Мы всегда успели бы дать ей знать о своем присутствии, когда она подойдет к окну. Таково было мнение д’Отвиля.

В углу комнаты стояло большое бюро красного дерева с шкафчиком на нем, состоявшим из открытых полок с отделениями. Последние, вероятно, служили хранилищем бумаги и пергаментов: духовных завещаний, актов и различных документов, относящихся к деятельности стряпчего.

Я сильно удивился, увидав, что квартеронка проворно приблизилась к бюро, как только заперла дверь, и жадно устремила глаза на полки, точно разыскивала там чего-то!

Действительно, она протянула руку, вытащила сверток бумаг и, заглянув в них, с живостью спрятала эти документы у себя на груди.

‘Боже! — подумал я,— что это может значить?’

Я не успел предаться своим догадкам. Секунду спустя Аврора скользнула легкими шагами к окну.

Когда она приподняла занавес, свет упал прямо на лицо д’Отвиля и на мое, девушка тотчас заметила нас. С тихим возгласом радости, но не удивления, она тотчас остановилась.

Этот подавленный крик не мог быть услышан за стенами комнаты. Она неслышно отворила окно и пересекла веранду легкой поступью… Минуту спустя моя невеста лежала у меня в объятиях! Я перенес ее через перила, и мы поспешно прошли по садовым аллеям.

Нам удалось достигнуть поля, когда в доме поднялась тревога, после того мы пустились по рядам сахарного тростника, торопливо направляясь к лесу, видневшемуся вдалеке темной грядой.

ГЛАВА LXI
Пропавшие мустанги

Зарницы продолжали вспыхивать время от времени, и нам было нетрудно найти дорогу. Мы снова миновали то место, откуда проникли на поле, а потом следовали вдоль изгороди, которой оно было обнесено, чтобы добраться до чащи дынных деревьев, где нас ожидали лошади.

Моим намерением было немедленно выехать на дорогу и вернуться в город до рассвета. Я надеялся найти в Новом Орлеане безопасное убежище для меня и моей невесты до того момента, когда представится благоприятный случай пуститься в море или подняться вверх по Миссисипи до свободных штатов. Я совсем не думал прятаться в лесах, хотя нашел там случайно надежный приют. Но такое убежище могло послужить нам только временно. Его пришлось бы покинуть в любом случае, а тогда нам представились бы те же затруднения при дальнейшем бегстве. Жертве или преступнику легче всего укрыться в стенах шумного, многолюдного города. Особенные удобства представлял в этом смысле Новый Орлеан, где численность пришлого и оседлого населения почти равны между собою.

Вследствие этого мой проект, одобренный также д’Отвилем, заключался в том, чтобы сесть на лошадей и вернуться обратно в город.

То был немалый труд для наших бедных мустангов, особенно для того, которому предстояло нести двойную ношу. Выносливые животные бодро совершили неблизкий путь в тридцать миль, но для того, чтобы сделать еще столько же миль до рассвета, требовалось напряжение всех их сил.

При освещении зарниц мы благополучно пробирались между древесными стволами до тех пор, пока перед нашим взором открылась чаща дынных деревьев, которую легко было узнать по крупным продолговатым листьям asiminas, освещаемым при вспышках беловатым сиянием. Мы шли, взволнованные радостными предчувствиями. Стоит нам сесть на лошадей, чтобы ускакать от всякой погони.

Странно, что лошади молчат и не подают никакого знака своего присутствия! Я думал, что они начнут беспокоиться при нашем приближении. Однако, нет. Я не слышу топота их копыт, между тем мы должны находиться теперь возле них. Никогда не случалось мне наблюдать, чтобы лошади вели себя так смирно. Что они могут делать? Где они?

— Да, где они? — повторил за мною д’Отвиль.— Это как раз то место, где мы их оставили.

— Конечно, это было тут! Да, тут, вот и дерево, к сучьям которого я привязал свои поводья. Смотрите, на земле отпечаток конских копыт! Клянусь Небом, лошади пропали!

Нельзя было сомневаться в постигшей нас беде. Я видел истоптанный грунт в том месте, где стояли мустанги, я хорошо узнал дерево, к которому их привязывал, потому что оно было самое толстое в чаще.

Кто мог увести лошадей? Таков был наш первый вопрос. Неужели кто-то подсматривал за нами? Или животные были найдены случайно? Последнее предположение было наименее вероятным. Кому понадобится блуждать по лесу в такую ночь? И даже если бы кто-нибудь забрел туда, что привело бы его в чащу дынных деревьев? Тут у меня мелькнула новая мысль: не освободились ли лошади сами с привязи.

Это было довольно правдоподобно. При новом мерцании молнии нам предстояло убедиться в том, сорвались кони сами или были уведены.

Мы стали дожидаться у дерева новой зарницы.

Наше ожидание было непродолжительно, и как только вспыхнул ее трепещущий свет, наши сомнения рассеялись.

Моя догадка подтвердилась, мустанги отвязались сами. На это указывали обломанные сучья. Молния или какое-нибудь хищное животное, подстерегавшее свою добычу, напугали их, лошади забились и, оборвав свою привязь, убежали в лес.

Мы стали упрекать себя, что так небрежно привязали их к ветке asiminas, нежная и сочная древесина которого немногим крепче обыкновенного травянистого растения.

Между тем я несколько обрадовался, узнав, что мустанги оторвались сами. Это подавало надежду найти их поблизости. Вероятно, они мирно бродили где-нибудь по соседству, волоча за собою поводья и пощипывая траву.

Не теряя времени, пустились мы на их поиски. Д’Отвиль направился в одну сторону, я в другую, тогда как Аврора осталась в чаще.

Я осмотрел еще раз все вокруг, вернулся к изгороди, дошел до проезжей дороги и прошелся даже на некотором протяжении по ней. Я искал между деревьями, во всех укромных уголках, забирался в чащу и тростники и всякий раз при блеске молнии делал попытку рассмотреть следы конских копыт на земле. Время от времени я возвращался к месту стоянки мустангов и здесь узнавал, что поиски д’Отвиля были также безуспешны.

Потратив более часа на эти бесполезные поиски, я решил отказаться от них. У меня пропала надежда найти лошадей, и я снова направился к чаще, понурив голову. Д’Отвиль вернулся туда раньше меня.

В момент моего приближения вспышка молнии дала мне возможность рассмотреть его лицо. Он находился возле Авроры и беседовал с нею, как старый знакомый. Я вообразил, что креол любезничает с моей невестой, которая принимает его любезности с видимым удовольствием. Эта мимолетная сцена произвела на меня неприятное впечатление.

Д’Отвиль также не нашел и следа пропавших лошадей. Не стоило искать их дальше, мы сочли за лучшее прекратить наши поиски и переночевать в лесу. Я согласился на это с тяжелым сердцем, но нам не оставалось иного выхода. Мы не могли дойти пешком до Нового Орлеана раньше наступления утра, а если бы нас встретили на дороге до рассвета, то наш арест был бы неизбежен. Такая компания, как наша, не могла остаться незамеченной, и я не сомневался, что за нами скоро пустятся в погоню по городской дороге.

Всего безопаснее для нас было переночевать на месте и возобновить поиски с восходом солнца. Если бы они увенчались успехом, можно было бы спрятать мустангов на болоте до следующей ночи, а с наступлением темноты ускакать на них в Новый Орлеан. В случае же неудачи мы могли отправиться туда и пешком, заблаговременно пустившись в путь.

Потеря лошадей поставила нас в непредвиденное затруднение. Наши шансы на удачное бегство значительно сократились, а сопряженная с этим опасность увеличилась. ‘Опасность’, сказал я, она была действительно грозной. Здесь дело шло не о каком-нибудь заурядном романтическом приключении, о свадьбе влюбленных после похищения невесты.

Нет, мы все трое совершили проступок, который подвергал нас страшной ответственности. Мое преступление влекло за собою строгую кару, положенную законами страны, но еще более ужасный приговор грозил мне вне законов. Я знал все это, знал, что рискую даже своей жизнью.

Вникнув в угрожавшие нам опасности, легко составить себе понятие о том, какого рода чувства волновали нас после наших неудачных поисков. Нам не оставалось ничего иного, как расположиться на ночлег там, где мы находились.

С полчаса прошло у нас в том, что мы срывали с деревьев тилландсию и собирали мягкие листья дынного дерева. Устроив ложе из этого мха и листвы, я уложил на него Аврору, которую укутал своим плащом.

Сам я не нуждался в постели. Я сел возле квартеронки, прислонившись спиной к древесному стволу. Мне хотелось положить голову Авроры к себе на колени, но присутствие д’Отвиля помешало тому. Аврора стеснялась его. Она даже отняла у меня руку, которую я держал в своих.

Признаюсь, такая щепетильность удивила и кольнула меня.

ГЛАВА LXVI
Ночь в лесу

Я был одет так легко, что холодная ночная роса не дала бы мне заснуть, но и без нее сон бежал от моих глаз. Я не вздремнул бы в ту ночь даже на пуховике.

Д’Отвиль великодушно предложил мне свой плащ, от которого я отказался. Платье креола также состояло из бумажной ткани, но не по той причине отклонил я его предложение, я не принял бы его услуги даже в случае болезни. Этот юноша стал внушать мне безотчетный страх.

Аврора вскоре заснула. При блеске зарницы я увидел, что глаза ее закрыты, а по ее тихому равномерному дыханию убедился, что она спит. Это также огорчило меня.

Я нетерпеливо ожидал каждой новой вспышки, чтобы взглянуть на квартеронку. Всякий раз, когда беглое мерцание освещало ее очаровательные черты, я любовался ею со смешанным чувством пылкой любви и горя. Неужели это прелестное лицо могло таить лукавство? Неужели такая благородная душа была способна к обману? Неужели я не был любим?

Но даже и в этом случае отступление было мне отрезано при данных обстоятельствах, я не мог отказаться от своего плана. Приходилось следовать до конца по тому пути, на который я вступил, хотя бы мне предстояло пожертвовать при этом всем своим личным счастьем и даже жизнью. И я перестал думать о чем бы то ни было, кроме моего плана, который завел нас туда, где мы находились.

Мой ум успокоился, и я опять размышлял о способах ускользнуть от погони. Моим намерением было с рассветом возобновить поиски лошадей, пройти по их следам, если это возможно, до того места, куда они забрели, поймать их, а потом скрываться с ними в лесу до наступления ночи.

Но если лошади не найдутся, что тогда делать? Долгое время не мог я ничего придумать на этот случай. Наконец, мне пришла в голову идея, до такой степени легко исполнимая, что я не мог удержаться, чтобы не сообщить ее д’Отвилю, который также не ложился спать.

План мой был довольно прост, и я удивлялся, почему не придумали мы его раньше. Он состоял в том, чтобы послать креола в Бренжье за другими верховыми лошадьми или за экипажем, с наступлением ночи он присоединился бы к нам на дороге, идущей вдоль береговой плотины.

Что могло быть лучше этого? Достать в Бренжье верховых лошадей, если не найдется экипажа, не представляло никакого труда. Д’Отвиля там не знали или, по крайней мере, никто не подозревал о его дружбе со мною.

Я чувствовал, что виновником исчезновения квартеронки тотчас признают меня, сам Гейяр не усомнится на этот счет, таким образом, я один навлеку на себя подозрения и преследование. Д’Отвиль согласился со мною, что этот план необходимо осуществить в том случае, если пропавшие мустанги не отыщутся утром, и, условившись между собою относительно подробностей, мы с меньшей тревогой стали ожидать рассвета.

Он, наконец, настал. Небо постепенно начало сереть между верхушками деревьев, и мало-помалу настолько рассвело, что мы могли возобновить свои поиски. Аврора еще не вставала, когда мы с д’Отвилем пошли по разным направлениям отыскивать мустангов. Он углубился дальше в лес, а я повернул в противоположную сторону.

Быстро достиг я извилистой изгороди, окружавшей владения Гейяра, так как мы по-прежнему оставались на краю плантации. С этой стороны приехали мы сюда прошедшей ночью, и мне казалось вероятным, что лошади инстинктивно повернули на ту же дорогу.

Моя догадка подтвердилась. Достигнув перекрестка, я тотчас различил следы копыт двух коней, направлявшихся, очевидно, к реке. Я нашел также и вчерашний след их ног, оставленный в то время, когда мы ехали к лесу. Все эти следы принадлежали одним и тем же лошадям, я мог убедиться в том с первого взгляда, так как знал, что у одной из них была сломана подкова. Я увидел еще один признак, что это наши лошади. Было заметно, что они волочили за собою поводья вместе с обломанными ветками, к которым были привязаны. Это подтверждало мое предположение, что они сорвались сами.

Оставалось теперь узнать, куда завело их бегство? Нужно ли было следовать за ними и догонять их? Уже совершенно рассвело, и опасность возрастала ежеминутно. Гейяр со своими людьми, вероятно, давно на ногах и поднял тревогу. Проезжий тракт, вдоль береговой плотины, как и поперечные дороги, которые вели к различным плантациям, конечно, успели оживиться. Я рисковал на каждом шагу встретить шпиона или кого-нибудь посланного за нами в погоню.

Следы, оставленные лошадьми, доказывали, что они бежали быстро и по прямому направлению. Животные не останавливались щипать траву. Должно быть, они поскакали прямо к дороге, по которой вернулись в город. То были наемные лошади, вероятно, хорошо знавшие дорогу. Кроме того, они принадлежали к мексиканской породе степных мустангов. Эти сильные животные зачастую возвращаются к себе в конюшню, как ни в чем не бывало, после двадцати четырех часов скачки без своих всадников.

Пытаться догнать их было бы настолько же бесполезно, насколько и опасно, и, оставив всякую мысль следовать за ними, я повернул обратно к лесу. По мере моего приближения к чаще дынных деревьев мой шаг становился все быстрее. Мне стыдно сознаться, что служило тому причиной. Нехорошие мысли беспокоили меня.

Шепот голосов отдался у меня в ушах.

‘Клянусь Небом, д’Отвиль опять вернулся раньше меня!’

Чувство чести боролось во мне с дурными побуждениями. Наконец, оно уступило, и я подкрался к разговаривавшим неслышной поступью плута.

Д’Отвиль дружески беседует с квартеронкой! Они стоят друг против друга. Их лица почти соприкасаются, их поза обнаруживает взаимный интерес. Они толкуют с жаром, понизив голос, как двое влюбленных! О, Боже!

Сцена на пароходе-пристани воскресает вдруг передо мною. Я припоминаю, что молодой человек, нежно прощавшийся там с Авророй, кутался в плащ и был небольшого роста. Я вижу теперь его перед собой. Загадка объяснилась. Я был просто глупцом, болваном!.. Кокетка играла мною.

Вот кто настоящий возлюбленный квартеронки!

Я остановился, как человек, пораженный ударом. Ни за что не описать мне острой боли, пронзившей мое сердце! В него точно впилась отравленная стрела, образовав глубокую рану. Я почувствовал слабость, дурноту и едва не рухнул на землю.

Квартеронка вынимает что-то, спрятанное у нее на груди… Залог любви!

Нет, я ошибаюсь. Это пергамент, бумага, взятая ею из бюро адвоката. Что это значит? Какая тайна кроется здесь? О, я потребую объяснения у них обоих! Да, но потерпи, однако, мое сердце, потерпи!

Д’Отвиль взял бумаги. Он прячет их под свой плащ. Он отворачивается, лицо его обращается в мою сторону. Глаза креола останавливаются на мне. Он видит меня!

— Ах, сударь! — восклицает обманщик, идя ко мне навстречу.— Ну, что посчастливилось ли вам? Или наших лошадей нет и в помине?

— Мне попались их следы,— отвечал я, стараясь говорить спокойным тоном.

Но голос изменил мне, креол мог легко заметить мое крайнее волнение, однако он прикинулся непонимающим.

— Одни следы, сударь? Куда же они вели?

— К дороге вдоль береговой плотины. Должно быть, мустанги воротились в город. Не стоит больше рассчитывать на них.

— Тогда мне сейчас идти в Бренжье?

Это предложение было мне приятно. Я желал его ухода. Мне хотелось остаться вдвоем с Авророй.

— Так будет лучше всего,— отвечал я,— если только вы не находите, что отправляться туда еще слишком рано.

— О, нет! Вдобавок, мне предстоят еще кое-какие дела в Бренжье, которые задержат меня там целый день.

— Вот как!

— Не бойтесь, я не заставлю себя ждать в назначенное время. Наверно, мне удастся добыть лошадей или экипаж. Через полчаса после того, как стемнеет, вы найдете меня на конце поперечной дороги. Не бойтесь ничего, сударь. Я предчувствую, что все устроится к вашему благополучию. Что же касается меня… ах!

С последними словами он издал глубокий вздох.

Что это значит? Не смеется ли он надо мной? Нет ли у него иной тайны, кроме моей? Известно ли ему, что он любим Авророй? Или же он так уверен в любви квартеронки, что не боится оставить нас вдвоем? Забавляется ли мною этот человек, как тигр своей добычей? Играет ли он нами обоими?

Эти ужасные мысли рождались у меня в голове, они помешали мне ответить молодому креолу надлежащим образом. Я пробормотал что-то насчет надежды, он почти не обратил внимания на мои слова. Ему как будто не терпелось уйти. Простившись со мною и Авророй, юноша быстро удалился прямиком через лес.

Я следил за ним, пока он не исчез в кустарниках. Его удаление обрадовало меня. Я был готов пожелать, чтоб д’Отвиль не возвращался совсем. Хотя мне и были необходимы его поддержка и помощь, я предпочел бы не видеть его больше.

ГЛАВА LXVII
Мщение любви

Теперь объяснимся с Авророй! Дадим волю ужасной страсти, называемой ревностью, облегчим свое сердце обвинениями, вкусим едкой сладости упреков!

Я не мог дольше подавлять моего волнения, не мог его таить. Оно рвалось наружу. Я нарочно стоял отвернувшись от Авроры, пока д’Отвиль не скрылся из виду, и даже после того. Я пытался умерить сильное биение моего сердца, надеть на себя маску равнодушного спокойствия. Напрасное лицемерие! Моя досада, должно быть, не укрылась от Авроры, потому что чуткий инстинкт женщины не обманывает ее в подобных случаях.

Так оно и вышло. Она все поняла. Когда я обернулся к ней, готовый к едким намекам, то почувствовал, что ее стан прильнул ко мне, она обвила руками мою шею, прижалась головой к моей груди, подняв глаза,— свои большие, блестящие глаза, которые с тоской ловили мой взгляд!

Один этот взгляд должен был убедить меня. Но я все еще не сдавался и пробормотал:

— Аврора, вы меня не любите!

— Ах, к чему эта жестокость? Я люблю тебя. Боже мой! Люблю всем сердцем!

Однако этого было недостаточно, чтобы усыпить мои подозрения. Улики были слишком явны, ревность вкоренилась слишком глубоко в моем сердце, чтоб ее могли истребить одни слова любви. Я удовлетворился бы только объяснением — объяснением или признанием.

И я продолжал свою обвинительную речь. Я описал сцену, виденную мною на пристани, поведение д’Отвиля с того момента, описал то, что было замечено мною прошлой ночью и что я видел сейчас.

Заливаясь слезами, призналась Аврора, что была знакома с д’Отвилем раньше. В отношениях, существовавших между ними, скрывалась тайна. Девушка взывала к моему терпению. Эта тайна не принадлежала ей. Мне предстоит узнать все в скором времени. Все загадочное теперь должно открыться в надлежащий момент.

Как быстро сдалось мое сердце на эти восхитительные речи! Я перестал сомневаться. Можно ли было не верить этим правдивым глазам, блестевшим из-под длинных ресниц, смоченных слезами? Мое сердце смягчилось. Я нежно обвил руками стан моей невесты, и пылкий поцелуй окончательно успокоил меня.

Мы еще долго оставались бы в этом месте, освященном любовью, если бы осторожность не заставила нас покинуть его. Опасность была близка. Изгородь, отделявшая владения Гейяра от леса, отстояла не далее, как на двести шагов оттуда, и нам был виден даже дом, возвышавшийся за полями. Правда, мы были скрыты густой чащей, но если бы за нами пустились в погоню по этому направлению, то прежде всего кинулись бы в этот укромный уголок. Необходимость принуждала нас углубиться дальше в лес.

Мне припомнилась цветущая лесная прогалина, где разыгралось мое приключение с гремучей змеей. Поросли, окружавшие это место, были густы и многочисленны, они изобиловали убежищами, где мы могли укрыться от самых проницательных взоров. Мне не приходило в голову, что существуют средства открыть нас в самых непроходимых чащах и в неисследованных лабиринтах тростниковых зарослей. Итак, я решил немедленно отправиться на лесную прогалину.

Чаща дынных деревьев, где мы ночевали, находилась у юго-восточного угла плантации Гейяра. Чтобы достичь лесной прогалины, требовалось пройти больше мили к северу. Следуя по диагонали через леса, мы рисковали заблудиться и, пожалуй, не найти себе укромного убежища. Нельзя было также рассчитывать наверняка отыскать тропинку посреди болот и луж стоячей воды, рассеянных по всему лесу.

На основании этих данных я счел за лучшее огибать плантацию до тех пор, пока мы достигнем тропинки, которая привела меня на прогалину и припоминалась мне теперь. Нам, действительно, угрожала некоторая опасность до тех пор, пока мы доберемся до северного края владения Гейяра, но мы могли держаться в некотором отдалении от изгороди и по возможности оставаться под прикрытием леса. К счастью, пояс из карликовых пальм, бывший границей ежегодных наводнений, простирался к северу через лес, параллельно изгороди. Это удивительное растение с широкими веерообразными листьями представляло превосходную защиту, и человек, осторожно продвигавшийся под его сенью, мог оказаться незамеченным на некотором расстоянии. Подобие ограды, образуемой этой раскидистой листвой, становилось еще непроницаемее, благодаря высоким стеблям проскурняка и других растений из породы мальв, ютившихся у подножия карликовых пальм.

Мы осторожно продвигались вперед, придерживаясь опушки этой обильной растительности, и вскоре очутились против того места, где перелезли через изгородь прошедшей ночью. Здесь леса подступали к дому Гейяра. Как я говорил, нас отделяло от него только поле сахарного тростника, имевшее, однако, милю длины. Но его поверхность была совершенно ровна, что скрадывало наполовину его протяжение для глаза. Приблизившись к ограде, мы могли бы очень ясно различить дом, стоявший по ту сторону поля.

Впрочем, я не намеревался удовлетворять своего любопытства по этой части и продолжал идти вперед, когда отдаленный звук, отдавшийся в моих ушах, заставил меня внезапно остановиться. Трепет ужаса пробежал по моим жилам.

Моя спутница схватила меня за руку и обратила ко мне вопросительный взгляд.

Я мог ей ответить только знаком, призывавшим к молчанию, причем нагнулся еще ниже, чтобы припасть ухом к земле, и стал прислушиваться.

Мое ожидание продолжалось недолго. Я услыхал опять тот же звук. Мое первоначальное предположение оправдалось. То был вой охотничьей собаки.

Невозможно было ошибиться на счет этой протяжной и звонкой ноты. Я был слишком пламенным последователем святого Губерта [покровитель охотников], чтобы не узнать голоса вислоухого меделянского пса. Хотя то был отдаленный и слабый звук, напоминавший гудение пчелиного роя, но я не ошибся на его счет. Он отдался у меня в ушах ужасным предостережением.

Но что могло быть ужасного в собачьем лае для меня, чей слух, привычный к этому гулкому ‘гау!.. гау!..’ наслаждался им, как сладостной музыкой? Чемже это было ужасно? Ах, вспомните обстоятельства, в которых мы находились, вспомните также часы, проведенные мною возле очарователя змей, его рассказы, которые я слушал в темном древесном дупле, эти истории про беглых негров, про собак-ищеек, про охотников на людей, про облавы на чернокожих, которые, как я думал долгое время, устраивались только на острове Куба, но как выяснилось теперь, были обычным делом и в Луизиане, припомните все это, и вам станет понятно, отчего я трепетал, слыша собачий лай вдалеке. Вой, слышанный мною, казался еще отдаленным. Он доносился от жилища Гейяра, раздаваясь временами. То не был лай собаки, напавшей на след, то был лай нескольких животных, выпущенных из псарни на волю и радующихся предстоящей охоте.

Тут мною овладела жестокая тревога. Ужасное предположение мелькнуло у меня в уме: ‘Нас собирались травить собаками!’

ГЛАВА LXVIII
Собаки по нашему следу

О, Боже, эти люди затевают псовую охоту на нас!

Такова была мысль, овладевшая мною. Я не мог идти дальше, не убедившись предварительно в этом.

Оставив Аврору среди карликовых пальм, я немедленно побежал к изгороди, доходившей в этом месте также до самой опушки леса. Здесь, уцепившись за древесный ствол, я приподнялся настолько высоко, чтобы окинуть взглядом поверх поля сахарного тростника. С этого наблюдательного пункта передо мною открылся весь дом Гейяра, залитый лучами утреннего солнца, которое тем временем успело взойти и сияло во всем блеске.

С первого же взгляда мне стало ясно, что я не ошибся. Хотя дом отстоял довольно далеко отсюда, однако же было легко различить людей, суетившихся возле него, многие из них были верхом. Я видел их головы, мелькавшие над сахарным тростником, а гулкий собачий лай, раздававшийся временами, показывал, что в ограду спущено много псов. Можно было подумать, что партия охотников собралась сюда перед отправкой в отъезжее поле, на травлю лося, и при иных обстоятельствах я предположил бы, что так оно и есть. Но теперь мне было вполне понятно значение этого сборища вокруг дома Гейяра. Я отлично знал, какого рода дичь хотят преследовать эти люди.

Я оставался не больше минуты на своем дереве, но все же достаточно долго, чтобы заметить, что все ‘охотники’ были верхом и готовы к отъезду.

Я вернулся обратно, сильно взволнованный, и присоединился к своей спутнице, дрожавшей от ужаса.

Мне не было надобности сообщать ей о результатах моей разведки. Она прочла это в моих глазах. Аврора также слышала собачий лай. Она была местной уроженкой и знала местные обычаи, она знала, что существует псовая охота на оленя, на лисицу и диких кошек в лесах, но она знала также, что гончих собак дрессировали для охоты на человека!

Обладай она ограниченным умом, я мог бы попытаться скрыть от нее то, что узнал, но проницательная и развитая девушка быстро поняла происходившее.

Нашим первым побуждением было предаться отчаянию. Нам представилось, что наша гибель неизбежна. По какому бы направлению мы ни пошли, ищейки, приученные находить человеческий след, не замедлии бы отыскать нас. Было бесполезно прятаться от них в болотах и кустарниках. Самые высокие травы, самые густые чащи не могли бы защитить нас от загонщиков этого рода.

Итак, прежде всего нами овладело отчаяние, за которым непосредственно последовала решимость не идти дальше, но остаться, где мы были, и погибнуть здесь. Нам не угрожала смерть, но я знал, что если меня поймают, то поступят со мною жестоко. Я знал распространенные в массе враждебные чувства против ‘аболиционистов’ [партизаны уничтожения рабства], чувства, которые в ту эпоху отличались наибольшей злобой. Я слышал о варварском обращении, какому подвергались ‘эти фанатики’, как их называли со стороны рабовладельцев. Меня, вероятно, причислят к той же категории, или еще хуже, обвинят в краже невольников. В обоих случаях мне грозила тяжелая кара.

Но страх перед нею не значил ничего в сравнении с мыслью, что, будучи поймана, Аврора будет опять водворена у Гейяра!

Это пугало меня больше всего, заставило решиться на борьбу до конца. Несколько минут я соображал, что нам предпринять в данном случае. Вдруг меня осенила мысль, рассеявшая мое отчаяние. Мне пришел на ум Габриэль, беглый негр.

Не воображайте, чтобы я забыл этого беглеца и его берлогу, чтобы я не подумал о нем раньше. С тех пор, как мы вступили в лес, он и его дерево-пещера часто приходили мне на ум, и я спрятался бы в его убежище, если бы меня не удерживало расстояние. Так как нам предстояло явиться ночью на дорогу у береговой плотины, то я выбрал себе дневным приютом лесную прогалину, расположенную гораздо ближе.

Даже в тот момент, когда я заметил, что за нами спускают собак, я подумал опять об уединенном убежище негра, но я отбросил эту мысль, сказав себе, что собаки могут настичь нас всюду и что, спасаясь возле беглеца, мы только наведем на след бедного негра его врагов.

В своей растерянности я не сообразил, что собаки не могли выследить нас по воде. Только придумывая средства сбить их с толку и вспомнив заклинателя змей с его сосновыми шишками, я подумал о воде.

Было довольно ясно, что это подает нам некоторую надежду, и тут я оценил замечательную сметливость, выказанную беглым негром при выборе укромного местечка. То было, действительно, самое безопасное убежище от проклятых собак.

И я решил искать там приют.

Я был уверен, что найду дорогу, так как принял особые предосторожности, чтобы припомнить ее.

Я не забыл и следов огня, указанных мне моим проводником, не забыл различных признаков, в каком месте дорога пересекала большую лужу по упавшему древесному стволу, который служил мостом. Я припомнил, что эта дорога пролегала по болотистому грунту, непроходимому для лошадей, через тростники и между стволами кипарисов, склонявшихся до самой поверхности воды. А громадное дерево, поваленный ствол которого выдавался над озером? А его сучья, обросшие мхом, а скрытая пристань маленькой пироги? О, я отлично помнил все это!

Не забыл я также и сигнала, которым следовало мне предупредить беглого негра о моем появлении. То был особенный свист, который он научил меня издавать, сказав также, сколько раз его нужно повторить.

Я не останавливался, чтобы предаться всем этим размышлениям. Большая часть их явилась позднее, во время пути. Как только мне пришла мысль об озере, я принял твердое решение и, ободрив свою спутницу, двинулся с нею дальше.

ГЛАВА LXIX
Сигнал

Перемена нашего плана не изменила ровно ничего в принятом нами направлении. Мы продолжали идти в ту же сторону. Путь к озеру лежал через лесную прогалину, куда мы намеревались отправиться раньше. Как раз от центра этой лужайки начиналась кратчайшая дорога, которая вела к уединенному логовищу чернокожего беглеца.

Место, где я расстался с негром при наступлении ночи, после моего удивительного приключения и страшной встречи с ним, находилось невдалеке от северо-восточного угла плантации Гейяра. Тут тропинка углублялась в леса. Я помнил знак, оставленный огнем на коре каучукового дерева, который послужил мне указанием, и я был рад удалиться от опушки леса, свернув на этом пункте в сторону, тем более, что в тот момент окрестность огласилась снова собачьим воем, громким и протяжным. Судя по направлению звука, я не сомневался, что собачья свора была уже на поле сахарного тростника, пушенная по нашим следам, оставленным прошлой ночью.

На протяжении нескольких сот шагов лес был еще редок. Топор сделал свое дело в этом месте, о чем свидетельствовали многочисленные пни. Тут запасали топливо для плантации, и по обеим сторонам нашей дороги тянулись высокие поленницы уже распиленных и сложенных дров. Мы пробирались между ними с боязливой поспешностью, опасаясь наткнуться на дровосека или на возницу с телегой. Подобная встреча была бы страшной бедой, потому что каждый, увидавший нас, направил бы по нашим следам Гейяра с его приспешниками.

Но если бы я рассуждал хладнокровно, то не стал бы тревожиться на этот счет, сообразив, что раз ищейки нападут на наш след, то охотникам не понадобятся больше ничьи указания.

Теперь весь вопрос сводился к тому, успеем ли мы добраться до озера, вызвать негра с его пирогой и скрыться из виду раньше, чем собаки приведут преследователей к берегу лагуны. Если до тех пор нас не постигнет никакая неудача, то мы можем вполне ускользнуть от погони. Собаки, без сомнения, доберутся до места нашего отплытия, то есть до упавшего дерева, но тут и они, и люди станут в тупик.

Доступ к этому мрачному лесному озеру представлял собою редкостный лабиринт.

Хотя открытая часть воды занимала небольшое пространство, однако ее не было видно на всем протяжении с того места, откуда отплывала пирога, как и маленькую лесистую группу, похожую на островок и находившуюся в центре, и кроме озера разлив покрывал значительную часть леса. Если бы наши преследователи даже убедились в том, что мы скрылись от них по воде, они бы не нашли нас в такой трущобе, где было темно, как в сумерки, по причине густоты листвы, которая достигла в ту пору года своего полного развития.

Но эти люди едва ли могли подумать, что мы пустились вплавь. На месте причала пироги не оставалось никакого следа, никакого знака на дереве. Они не догадались бы о существовании челнока в такой глуши, где вода, простая стоячая лужа, не имела сообщения ни с рекой, ни с соседними лагунами. Я принимал предосторожности, чтобы не оставлять следов, которые можно было бы заметить в темноте леса. Наши преследователи могли подумать, что собаки шли по следу медведя, кугуара или болотной рыси, животных, легко бросающихся вплавь, когда они спасаются от преследования. Я ободрял мою спутницу, говоря ей об этой возможности, и мы быстро бежали дальше.

Больше всего тревожил меня вопрос о том, сколько времени придется нам ждать после того, как я подам сигнал беглому негру. Услышит ли он его немедленно? Приплывет ли к нам со всей необходимой поспешностью? Не опоздает ли? Неизвестность об этом мучила меня. Выиграть время было чрезвычайно важно, промедление грозило бедой. Зачем не подумал я о том раньше! Зачем не пустились мы к озеру раньше!

Сколько времени потребуется Гейяру и его спутникам, чтобы догнать нас? Я едва осмеливался спросить себя о том. Они продвигались скорее нас на своих лошадях, собаки указывали им путь.

Единственная мысль подавала мне надежду. Конечно, они скоро найдут место нашего ночлега, увидят подстилку из мха и листьев дынного дерева. Но удастся ли им так же легко выследить нас дальше? Отыскивая пропавших лошадей, мы оставили следы по всем направлениям. Я возвращался на поперечную дорогу, где прошел некоторое расстояние. Все это должно было спутать на некоторое время ищеек. Кроме того, д’Отвиль, уходя в Бренжье, вышел из чащи дынных деревьев не по той дороге, которую избрали мы. Собаки могли кинуться по его следам. Как я желал, чтобы они погнались за креолом!

Все эти предположения быстро проносились у меня в уме во время ходьбы. Мне вспоминалась хитрость, которую употребил негр, когда воспользовался молодыми побегами сосны, но, к несчастью, нам не попалось дорогой ни одно из этих деревьев, а я боялся потерять время, отыскивая их. Вдобавок мне не верилось в действенность этого средства, хотя негр подтверждал это клятвенно. Обыкновенный съедобный лук, как мне говорили потом, дает тот же результат. Но этот овощ не растет в лесах, а ‘ладонной сосны’ я не мог сыскать.

Между тем я продвигался вперед не без предосторожности. Несмотря на свою молодость, я был опытным охотником и приобрел некоторые знания в лесных хитростях, с которыми познакомился, охотясь на лося и на другую дичь в горах моей родины. Кроме того, девять месяцев, проведенных мною в Новом Свете, протекли для меня не в городских стенах, и я был уже посвящен в тайны девственных лесов Америки.

Итак, я шел не с беспечной торопливостью, мы были очень осторожны.

Нам приходилось пересекать узкий залив лагуны. То была стоячая вода, где рос шпажник и кустарник, известный под названием болотного дерева. Там было воды по колено, и мы могли перейти ее вброд. Я это знал, потому что переправлялся уже в этом месте. Мы прошли по болоту, держась за руки, и благополучно выбрались на противоположный берег, но я внимательно выбрал место, чтобы войти в воду, а когда вышли из воды, я принял те же предосторожности, чтобы не оставить следов на вязком иле.

Пожалуй, я не хлопотал бы таким образом, если бы знал, что нас преследуют охотники. Мне представилось, что виденное мною сборище состояло только из плантаторов или городских обывателей, наскоро созванных Гейяром и его друзьями. Такие люди не могли быть особенно искусны по части выслеживания, и моих незамысловатых хитростей было бы достаточно, чтобы сбить их с толку.

Если бы я знал, что во главе их находится человек, о котором я так много слышал от Габриэля, человек, сделавший охоту на чернокожих своей профессией и слывший самым знаменитым загонщиком в крае, то я не стал бы терять понапрасну трудов и времени. Но мне не было известно, что этот негодяй гнался по нашим следам со своими отлично выдрессированными собаками, и я прилагал все старания, чтобы сбить с пути наших преследователей.

Немного спустя после переправы через болото мы перешли большую лагуну по дереву, которое заменяло мост. О, если бы я мог уничтожить этот упавший ствол или сдвинуть его прочь! Но меня утешала мысль, что, хотя собаки могут последовать за нами по этому пути, зато лагуны задержат охотников, которые, наверно, все ехали верхом.

Затем мы вступили на лесную прогалину, где я не остановился, однако. Мы не стали терять времени, чтобы полюбоваться яркими цветами и подышать их ароматом. Когда-то я желал насладиться этой очаровательной сценой в обществе Авроры. Мы попали сюда, но при каких обстоятельствах! Какие печальные мысли волновали мой ум, когда мы поспешно проходили по этому обворожительному местечку, освещенному ясным солнцем, чтобы погрузиться вновь в сумрак лесной чащи!

Я отлично запомнил дорогу и мог следовать по ней без колебания. Я останавливался лишь время от времени, частью для того, чтобы прислушаться, частью, чтобы дать отдых моей спутнице, грудь которой тяжело дышала от нашей быстрой ходьбы. Но ее взор говорил мне, что она не теряет мужества, а ее улыбка ободряла меня на дальнейшие усилия.

Мы дошли, наконец, до чащи кипарисов, росших возле озера, и, пробираясь между их стволами, вскоре достигли берега.

Здесь мы приблизились к упавшему дереву, влезли на него и прошли по его стволу до сучьев, поросших мхом.

Я запасся инструментом, простой дудочкой из тростника, росшего в изобилии кругом, вырезанной мною по указанию Габриэля. Приставив дудочку ко рту, я мог издать звук, слышный на далекое расстояние и совершенно внятно, до самой отдаленной части озера.

Схватившись за ветви, я склонился так близко к воде, что почти касался лицом ее поверхности, и, взяв в губы незамысловатый инструмент, подал условный сигнал.

ГЛАВА LXXX
Гончие собаки

Резкий свист раздался по воде и был подхвачен эхом в темных глубинах леса. Он пробудил диких обитателей озера, которые дрогнули при этом необычном звуке и отвечали на него концертом своих разнообразных криков.

Голоса журавля и луизианской цапли сливались с более хриплым голосом пеликана, а все это покрыл собою голос орлана, или лысого орла, он отдавался в ушах металлическим звоном, какой производит напильник при точении пилы.

Это сотрясение воздуха продолжалось несколько минут, и я подумал, что если повторю сигнал, то он не будет услышан. При всей резкости звука, его было бы трудно разобрать среди этого оглушительного гама.

Мы ожидали результата, присев на корточки между ветвей и не думая заводить бесполезного разговора. Положение было слишком опасно, и нами овладела крайняя тревога. Обмениваясь лишь изредка шепотом отрывочными словами ободрения или надежды, мы больше молчали.

Наши взоры то жадно обращались к воде, то боязливо блуждали под сводами лесной чащи. С одной стороны мы старались уловить плеск весла, с другой в страхе ожидали услышать собачий лай. Никогда не забуду я этих минут страшной тревоги, которые будут мне вспоминаться до конца моих дней.

Все мысли, приходившие мне тогда в голову, самые мелкие происшествия того дня сохранились у меня в памяти, точно все это происходило вчера.

Я помню, что раз или два мы заметили вдалеке под деревьями легкую рябь воды. Наши сердца наполнялись уже надеждой, мы воображали, что плывет пирога. Но то была мимолетная радость. Рябь поднимал крупный аллигатор, отвратительное тело которого, почти не уступавшее в длине самой пироге, быстро проносилось перед нашими глазами.

Я помню, меня мучила мысль, что беглого негра могло не оказаться в его укрытии! Он мог углубиться в лес в поисках пропитания или с иной целью. Но тут я сообразил, что в случае его отсутствия, мы нашли бы лодку у дерева. Впрочем, он мог высадиться в других местах по берегу озера, пожалуй, с противоположной стороны. Он не говорил мне, делал ли он так раньше, но все же мое предположение было довольно вероятно.

Все эти сомнения и догадки усиливали мою тревогу.

Мне пришла новая идея, еще более ужасная, потому что она была более вероятна.

Чернокожий, пожалуй, спал крепким сном!

Это было правдоподобно, потому что он превращал ночь в день, а день в ночь. Ночью беглец выходил за добычей, блуждая по лесам, а днем оставался у себя и спал.

— О, Небо, если он спит, то не расслышал поданного ему сигнала!

Такова была ужасная мысль, внезапно мелькнувшая у меня в голове.

Мне вдруг нестерпимо захотелось повторить свой сигнал, однако я подумал, что если мое предположение было верным, то я не должен рассчитывать, что он будет услышан. Негр спит непробудным сном, как медведь в зимнюю пору. Разве пушечный выстрел или свисток локомотива способны разбудить его. Едва ли мой слабый свист мог достичь своей цели, тем более, что птичий гам на озере не унимался.

Даже если бы Габриэль услышал мой сигнал, ему было бы трудно разобрать его… Боже милосердный!

Я разговаривал с моей спутницей, как вдруг этот возглас невольно сорвался с моих губ. Он был вызван страшным звуком — звуком, который я узнал посреди пронзительного птичьего крика: то был звонкий лай гончей собаки.

Я наклонился, чтобы прислушаться, и услыхал его опять. Было невозможно ошибиться на этот счет. У меня были уши охотника. Эта музыка была мне хорошо знакома.

Но каким немузыкальным показался мне тогда этот лай, он звучал для меня, как вопль мщения, как похоронный звон!

Я оставил всякую мысль о повторном сигнале, все равно будет слишком поздно, даже если меня услышат. Я швырнул далеко от себя тростниковую дудочку как бесполезную вещь, и посадил Аврору ближе к вершине дерева, а сам поднялся во весь рост, заслоняя ее и обратившись лицом к суше.

Снова послышался собачий вой, подхваченный звонким эхом лесов, и на этот раз так близко, что я каждую минуту ожидал появления ищеек.

Мне пришлось недолго ждать. Шагах в ста от меня виднелась тростниковая заросль. Я различил движение в этих высоких травах, верхушки которых раскачивались туда и сюда, полые стебли с треском ударялись один о другой, когда их отталкивали в сторону или же пригибали к земле. Какое-то быстроногое животное прокладывало себе дорогу среди этих тростников.

Еще немного, и оттуда показалось крапчатое тело гончей собаки. Животное сделало прыжок, остановилось на мгновение, выбравшись на открытое место, потом с протяжным воем, понюхав воздух, кинулось вперед.

Вторая собака показалась почти тотчас, колеблющиеся камыши сомкнулись за нею, и оба животных побежали по направлению к опрокинутому стволу.

Так как в этом месте не было больше никаких зарослей, то я видел их без помехи. Несмотря на темноту, я различал их достаточно ясно, чтобы определить породу: то были крупные гончие, с какими обыкновенно охотятся на лося, они были поджары и черны, с подпалинами. По манере, с какой они приближались, было очевидно, что эти псы выдрессированы, но не для охоты на лося. Обыкновенная охотничья собака никогда не стала бы так идти по человеческому следу, как эти две шли по нашему.

При виде собак я приготовился к борьбе. Их высокий рост, широкие, крепкие челюсти, свирепые глаза показывали мне, с какой дикой породой имел я дело, и я был убежден, что ищейки немедленно нападут на меня.

Взяв в правую руку пистолет, а левой ухватившись за ветку, чтобы тверже стоять на ногах, я ожидал их приближения.

Мой расчет оказался верен. Подбежав к упавшему стволу, они остановились только на секунду, потом прыгнули на него и побежали вдоль дерева. Животные не обнюхивали больше следа, а продвигались вперед, сверкая глазами, очевидно собираясь кинуться на меня.

Моя позиция не могла быть более выгодной, даже если бы я выбирал ее целый час. Узость пространства не позволяла нападающим уклониться ни вправо, ни влево, они были вынуждены продвигаться по прямой линии. Мне оставалось только держать свое оружие твердой рукой и в надлежащем направлении. Даже неопытный новичок едва ли бы промахнулся при таких условиях.

Мои нервы были напряжены гневом, негодование жгло мне грудь, и это закаляло меня, как сталь. Я испытывал холодное бешенство при мысли, что меня травили, как волка!

Я выждал, пока дуло моего пистолета почти коснулось морды первой собаки, и выстрелил. Она скатилась с дерева.

Другая следовала за ней по пятам. Я прицелился сквозь пороховой дым и снова спустил курок.

Славное оружие не дало промаха. Выстрел снова сопровождался всплеском воды.

Собак уже не было на дереве. Обе они свалились, справа и слева, в черную воду под ним!

ГЛАВА LXXXI
Охотник на людей

Собаки упали в воду, одна из них издохла, другая была опасно ранена. Последняя не могла выбраться на сушу, потому что одна лапа у нее была раздроблена пулей, и она беспомощно барахталась в воде, точно билась в судорогах. Через несколько минут ей предстояло пойти ко дну, но судьба решила иначе. Кровожадному животному суждено было погибнуть особенным образом.

Собачий лай — музыка для аллигатора. Собака, среди всех животных, представляет любимую добычу чудовищного земноводного, которое поспешно является, заслышав лай борзой или таксы, на каком бы то ни было расстоянии.

Натуралисты пытались объяснить такое странное предпочтение по-своему. Они говорят — и это правда,— что собачий лай напоминает крик молодого аллигатора, и старые животные стремятся к месту, где услышат его, мать —с целью защитить своего детеныша, отец — с целью сожрать его.

Это спорный вопрос в естественной истории, не подлежит сомнению лишь то, что аллигатор жадно пожирает собаку при всяком удобном случае, он хватает жертву своими ужасными челюстями и тащит ее к себе в нору, как самый лакомый кусок.

Таким образом, я нисколько не удивился, когда с полдюжины этих гигантских пресмыкающихся показалось из-за черных древесных стволов и поспешно поплыло к раненой собаке.

Беспрерывный вой животного служил им ориентиром. Через несколько минут они окружили место, где барахталось оно, и кинулись на него.

Стая акул не была бы проворнее. Удар хвоста одного из аллигаторов прекратил вой жертвы, три или четыре пары зубастых челюстей разом сомкнулись на ней, последовала короткая борьба, потом длинные костлявые головы разделились, и громадные пресмыкающиеся поплыли в разные стороны, унося по куску свежего мяса в зубах. Несколько пузырей и пятен кровавой пены, рассеянных по черноватой поверхности воды,— вот все, что осталось в этом месте, где упала собака.

Почти такая же сцена произошла по другую сторону дерева, потому что вода была неглубока, и застреленная собака оставалась на виду, хотя и опустилась на дно.

Многие аллигаторы, плывшие с той стороны, заметили ее, они кинулись на труп и поступили с ним так же, как их собратья с живой собакой. Корка хлеба исчезла бы не так быстро посреди стаи голодных уклеек, как исчезла та пара собак в челюстях прожорливых земноводных.

Это зрелище, несмотря на свою занимательность, едва привлекло мое внимание. Мне приходилось думать о другом.

Я зорко наблюдал, не покажется ли кто-нибудь между деревьями в темных глубинах леса. Я следил за тростниками, чтобы уловить малейшее движение стеблей. Я прислушивался ко всем звукам, притаившись сам и принудив к молчанию мою дрожавшую спутницу.

Надежды у меня было мало. По нашему следу, конечно, были пушены другие собаки, менее проворные, и потому отставшие, а за ними ехали охотники верхом. Они не могли быть далеко и должны были явиться тотчас, тем более, что мои выстрелы, вероятно, указали им путь. Какой толк сопротивляться толпе разъяренных людей? Мне не оставалось ничего более, как сдаться.

Квартеронка молила меня принять это решение, заклинала не пускать в ход оружия, потому что я взял в руки второй пистолет. Но я не собирался воспользоваться им, если на нас нагрянет толпа, а приготовился к борьбе только против нападения собак.

Между тем довольно долгое время в лесу было все тихо, и я не видел никакого признака, который указывал бы на приближение наших преследователей. Что могло их задержать? Пожалуй, переправа через большую лагуну или топкое болото. Я знал, что в том месте всадникам придется оставить преследование, но все ли охотники были верхом?

Я стал надеяться, что Габриэль может поспеть вовремя. Если он не слыхал сигнала, поданного свистком, то должен был слышать выстрел моего пистолета. Однако, подумав хорошенько, я сообразил, что последнее могло только напугать его. Он не поймет, в чем дело, и, может быть, не решится приплыть на своей пироге.

Но, пожалуй, он услышал первый сигнал и был в тот момент в пути? Еще не поздно рассчитывать на это. Несмотря на все происшедшее, мы прибыли сюда сравнительно недавно. Если Габриэль в дороге, то он мог подумать, что два выстрела были сделаны мною из охотничьего ружья по какой-нибудь дичи. В таком случае негр не остановится. Значит, можно еще надеяться, что он не опоздает. Тогда мы успеем благополучно достичь дерева-пещеры.

От пропавших собак не осталось следа, кроме одного или двух кровавых пятен на шероховатой коре дерева, да и те не были заметны с берега. Если с охотниками нет других собак, то им будет нелегко найти эти следы в темноте. У нас есть еще возможность ускользнуть от них!

С новой надеждой обернулся я к воде и посмотрел в ту сторону, откуда ожидал появления пироги. Увы, ничто не указывало на ее близость! Никакого шума не раздавалось на озере, кроме дикого крика потревоженных птиц.

Я снова обратил взгляд на сушу. Тростники шевелились, высокие стебли раскачивались и трещали под тяжелой стопою мужчины, который вышел через минуту на открытое место и кинулся бегом к воде!

Он был один и пеший, его не сопровождали собаки, но длинный карабин, висевший на плече и охотничьи принадлежности, бывшие на нем, дали мне понять с первого взгляда, что это был хозяин гончих.

Его черная курчавая борода, его штиблеты и лосиная куртка, красный галстук, шапка из енотового меха, а в особенности лютая жестокость, написанная на лице, не оставляли никакого сомнения насчет его профессии. Описание, сделанное беглым негром, подходило к нему в точности. Это не мог быть не кто иной, как Рюффен, охотник на людей.

ГЛАВА LXXXII
Выстрел за выстрел

Человек, подходивший к нам, был охотник Рюффен. Убитые мною собаки принадлежали ему, эта пара гончих была хорошо известна на плантациях, как специально дрессированные для травли негров, принуждаемых жестоким обращением к побегу в леса.

Хозяин их также пользовался большой известностью, то был беспутный и жестокий негодяй, наполовину охотник, наполовину вор скота, который жил в лесах, как дикий индеец, и отдавал себя в распоряжение плантаторов всякий раз, когда те нуждались в нем и в его ужасных собаках.

Мне еще ни разу не случалось видеть этого малого, хотя я часто слышал о нем от Сципиона, от молодого Катона и напоследок от Габриэля. Бамбара описал мне его в точности и рассказывал потрясающие истории о злобе этого человека, о его свирепости, о многих беглых неграх, застреленных им во время преследования или растерзанных его страшными псами.

Этого человека боялись и ненавидели во всех негритянских кварталах вдоль побережья, а его имя служило пугалом для крикливых ребят, когда негритянки-матери напрасно старались укачать их.

Таков был Рюффен, охотник на людей, как прозвали его чернокожие илоты на плантациях. Доска для экзекуций и плетка из коровьей кожи не были им так страшны, как этот человек. Люди вроде Ларкена, смотрителя с хлыстом, могли назваться по сравнению с ним кроткими и человеколюбивыми созданиями.

Вид этого злодея отнял у меня вдруг надежду ускользнуть. Я опустил пистолет и ожидал его приближения, намереваясь немедленно сдаться вместе с квартеронкой. Сопротивление казалось мне напрасным и способным только повести к бесполезному кровопролитию. Эта решимость заставила меня хранить молчание после того, как я предложил моей спутнице также сидеть смирно.

При выходе из тростниковых зарослей охотник не заметил нас. Я скрывался отчасти в густом мху, тогда как Авроры было совершенно не видно. Кроме того, этот человек не смотрел в нашу сторону, его глаза были устремлены на землю. Он, конечно, слышал мои два выстрела из пистолета, но более доверял своим инстинктам следопыта, и его согнутое положение указывало мне, что он идет по следу своих собак, которые во всем служили ему примером для подражания.

Когда Рюффен приблизился к берегу, то почуял запах воды и вдруг остановился, поднял глаза и посмотрел перед собой. Вид озера как будто смутил негодяя, и его удивление обнаружилось поспешным возгласом досады.

Минуту спустя его глаза остановились на упавшем дереве, быстро окинули его взглядом и устремились на меня.

— Черт побери! — воскликнул он,— вот вы где! Куда девались мои собаки?

Я смотрел на него, не отвечая.

— Слышите, черт вас возьми! Где мои собаки?

Я по-прежнему молчал.

Глаза его устремились на древесный ствол. Он увидел кровавые пятна на коре, ему припомнились выстрелы.

— Ад и проклятье! — воскликнул в бешенстве Рюффен,— вы убили моих собак!

Он разразился бранью и угрозами, яростно жестикулируя, точно внезапно сошел с ума.

После того, прервав эти бесполезные кривлянья и возгласы, охотник твердо встал на ноги и направил на меня дуло своего карабина.

— Слезайте с этого дерева и тащите с собой свою чернокожую! — крикнул он.— Живее, черт побери! Слезайте! Если вы промедлите одну минуту, я вас спущу поневоле.

Я говорил, что при виде этого человека покинул всякую мысль о сопротивлении и хотел сдаться, но в его требовании было столько высокомерия, столько наглости в тоне этого негодяя, что я пришел в негодование и решил защищаться. Гнев на то, что меня травили, как зверя, укрепил мое сердце и мою руку. Этот грубый скот довел меня до крайности, и я решил попытаться дать ему отпор.

Такая внезапная решимость явилась у меня еще по другой причине. Я увидел, что Рюффен был один. Он шел за собаками пешком, тогда как ехавшие верхом были остановлены или задержаны лагунами и болотами, если бы нагрянула вся толпа, я сдался бы поневоле. Но охотник на людей, при всей своей лютости и силе, был не более, чем человек, а трусливо сдаться одному было бы слишком обидно для моей гордости,— наследия предков, пограничных жителей.

В жилах у меня текло слишком много солдатской крови, чтобы уступить в подобном случае, и я захотел, во что бы то ни стало, рискнуть. Твердо схватив рукой пистолет и глядя прямо в налитые кровью глаза мошенника, я крикнул ему в ответ:

— Стреляйте, если осмелитесь! Дайте промах, и ваша жизнь будет принадлежать мне.

Вид моего поднятого пистолета заставил его попятиться, и я не сомневаюсь, что он отклонил бы поединок, если бы ему представилась возможность отступления. Рюффен не ожидал такого отпора.

Но он зашел слишком далеко, чтобы отступить. Карабин был уже у него на плече, в следующий момент сверкнула молния, послышался оглушительный треск. Свист пули отдался у меня в ушах, когда она ударилась в тот сук, на который я опирался. Хотя Рюффен и слыл метким стрелком, но блеск моего пистолета помешал ему верно прицелиться, и он промахнулся.

Со мною этого не случилось. Противник мой рухнул со страшным воплем, и когда пороховой дым начал рассеиваться, я увидел, как он бьется и корчится в черном болотном иле.

Я уже думал про себя, не послать ли ему вторую пулю, потому что пришел в ярость и хотел лишить его жизни, но в ту минуту позади меня послышался шум. Я различил удары весла по воде и мужской голос, после чего сейчас же увидел Габриэля.

Негр лавировал между стволами деревьев, направляясь к тому месту, где мы стояли, и торопил нас ехать с ним словами и жестами.

— Скорее, сударь! Скорее, мамзель Аврора! Прыгайте в челнок, прыгайте! Доверьтесь старому Габу. Он поддержать молодого господина до смерти…

Почти машинально уступил я настояниям беглеца, хотя понимал, что нам не остается больше никакой возможности спастись и, посадив в пирогу квартеронку, последовал за нею сам. Сильная рука негра вскоре вывела нас на простор, и минут пять спустя мы пересекали уже озеро под открытым небом, по направлению к кипарису, стоявшему в центре.

ГЛАВА LXXXIII
Любовь в час опасности

Мы скользили под тенью гигантского дерева и въехали под навес густых паразитных растений, спускавшихся до самой воды. Пирога пристала к стволу. Машинально влез я на покатую подпорку, машинально помог выйти Авроре.

Мы находились в пещере, в укрытии беглого негра, и в данную минуту были в безопасности от преследования. Однако на душе у нас было невесело. Мы знали, что это лишь отсрочка и что нам нет спасения.

Перестрелка с Рюффеном разрушила все наши надежды. Мертвый или живой, он послужит указанием в поисках нас. Наш путь будет скоро открыт, и наше убежище недолго останется неизвестным.

Кровавое столкновение, вероятно, воодушевит наших преследователей и усилит в них желание поймать нас. До прихода Рюффена для нас еще был шанс спастись. Большинство тех, кто гнался за нами, несомненно, смотрели на эту экспедицию, как на обыкновенную охоту за беглым негром, и она скоро наскучила бы им, если бы они потеряли наши следы. Соображая, что эта облава была затеяна для такого непопулярного человека, как Гейяр, я полагал, что никто не может особенно интересоваться ее результатом, кроме его самого и его низких приспешников. Если бы мы не оставили следов на месте нашего отплытия, то мрачный лабиринт леса мог бы лишить бодрости охотников, большинство из них отказалось бы от затеи, успех которой был так сомнителен, и каждый из них вернулся бы восвояси. Тогда никто не побеспокоил бы нас до наступления ночи, после чего я собирался переплыть озеро, высадиться на сушу в другом месте и в сопровождении Габриэля вернуться на дорогу у плотины, где обещал нас поджидать д’Отвиль с нанятыми лошадьми. Отсюда, согласно нашему первоначальному плану, мы должны были отправиться в город.

Я наскоро начертал эту программу, и до появления Рюффена она, бесспорно, могла осуществиться.

Я не отчаивался даже и после того, как убил собак. Много других способов укрыться от погони приходило мне в голову. Я думал, что охотники, задержанные большой лагуной, могли потерять собак и что им будет нелегко идти по следу. Во всяком случае, это должно было отнять у них много времени. Даже если бы они поняли, что случилось с собаками, то ни пешие, ни всадники не могли бы добраться до нашего убежища. Для этого им понадобились бы лодки или пироги. Потребовалось бы еще время, чтобы доставить их с реки, и пожалуй, стемнело бы раньше, чем удалось бы это выполнить. Предстоящая ночь и д’Отвиль внушали мне еще некоторое доверие.

Я еще мог рассчитывать на благоприятный исход до моей стычки с охотником на людей.

После нее обстоятельства изменились. Мертвый или живой, Рюффен должен был направить преследование. Если негодяй не умер (чего я сильно желал теперь, когда мое бешенство остыло), то он тотчас наведет охотников на наш след.

Я думал, что Рюффен не убит, а только ранен и даже не смертельно. Я надеялся, что он жив, не потому что сколько-нибудь раскаивался в случившемся, а только в целях предосторожности. В случае его смерти бездыханное тело злодея было бы тотчас найдено у лежащего дерева и поведало бы оставшимся о происшедшей борьбе. Мы также были бы пойманы, и нас ждали жестокие последствия.

Встреча с негодяем являлась настоящим несчастьем. Она придала делу иной оборот. Была пролита кровь для зашиты беглянки. Весть о том немедленно распространится в городе. Она дойдет до плантаций с быстротой молнии. Вся община поднимется и вскипит негодованием, число наших преследователей увеличится. Меня начнут травить как отверженца вдвойне, и с враждебной энергией мести.

Я знал все это и уже не помышлял о возможности нашего спасения. Все пути к бегству были нам отрезаны.

Я привлек к себе мою невесту. Я обнял ее и прижал к сердцу. Она принадлежала мне до самой смерти! Она поклялась мне в этом мрачном месте, в этот ужасный и безотрадный час, что готова принадлежать мне до последнего вздоха!

Ее любовь вернула мне мужество, и я мужественно ожидал развязки.

Прошло еще около часа.

Несмотря на наши томительные предчувствия, этот час был полон любви. Странно сказать, но он действительно был одним из самых счастливых часов, сохранившихся в моей памяти. В первый раз случилось мне свободно поговорить с Авророй со дня нашей помолвки. Мы были одни, потому что верный негр стоял настороже там, где была причалена его пирога.

После мучений ревности моя любовь приобрела новую силу. В пылу восторга я почти забывал наше отчаянное положение. Сотню раз возобновляли мы наши вечные клятвы, обещались хранить взаимную верность, изливали свои чувства в пылких и нежных словах. О, то были блаженные минуты! Увы, они подходили к концу и заключались горестными сожалениями. Но печальная развязка не была для нас неожиданностью. Я не удивился, заслышав звуки охотничьих рогов в окрестных лесах и ответные сигналы с разных сторон. Я не удивился, услышав голоса на воде, проклятия и крики вперемешку с ударами весел и гребков, когда же негр предупредил меня, что множество лодок с вооруженными людьми появилось на озере и что незваные гости плывут к нашему дереву, я с твердостью встретил эту весть, потому что предвидел все это.

Спустившись к подножию кипариса, я нагнулся, чтобы выглянуть из-под нависших мхов. Оттуда была видна поверхность воды, и я мог различить в челноках и лодках множество людей, которые гребли и жестикулировали.

Доплыв почти до середины той части озера, которая оставалась под открытым небом, они принялись совещаться, а минуту спустя разделились с намерением окружить дерево. Этот маневр был исполнен, после чего флотилия сомкнулась тесным кольцом под нависшими ветвями кипариса. Крик торжества возвестил, что противники открыли наше убежище, и тут я рассмотрел их лица, пока они старались заглянуть сквозь завесу из мха.

Преследователи заметили пирогу, так же, как негра и меня, на носу утлого суденышка.

— Сдавайтесь! — твердо крикнул громкий голос.— Если вы станете сопротивляться, то не уйдете живыми.

Несмотря на эти приказания, лодки не продвигались дальше. Наши преследователи знали, что при мне есть пистолеты, которыми я недурно владею, доказательства тому были налицо. Поэтому осаждающие приближались осторожно, думая, что я могу пустить в ход свое оружие.

Но все эти предосторожности были напрасны. Я не имел ни малейшего намерения идти наперекор. Сопротивляться двум десяткам людей и притом хорошо вооруженных было бы делом отчаянного безумия. У меня ни на минуту не являлось такой мысли, хотя если бы она и пришла мне на ум, то, пожалуй, Габриэль поддерживал бы меня до самой смерти. Славный малый, воодушевляемый сверхъестественным мужеством ввиду грозившей ему страшной кары, даже предложил мне драться. Но его храбрость была безумием, и я просил его не оказывать сопротивления, опасаясь, что он будет тогда убит на месте.

Я не замышлял отпора, но с минуту колебался отвечать.

— Мы хорошо вооружены,—продолжал человек, который вступил с нами в переговоры и, по-видимому, имел некоторую власть над прочими.— Всякое сопротивление бесполезно. Вам лучше всего сдаться.

— Чтобы черт их побрал! — раздался другой более грубый голос.— Не станем терять времени на разглагольствования, ведь этот мох легко зажечь, я полагаю?

Я узнал голос, подавший этот бесчеловечный совет. Он принадлежал Ларкену.

— Я не собираюсь сопротивляться,— отвечал я тому, кто заговорил с нами первый.—Я готов отправиться с вами. За мной нет никакого преступления. Я готов отвечать перед законом за все сделанное мною.

— Вы ответите за это перед нами,— возразил кто-то, еще не говоривший до сих пор,— мы здесь закон.

В этих словах была какая-то двусмысленность, которая мне не понравилась, но переговоры не пошли дальше этого. Челноки и лодки внезапно сгруппировались вокруг дерева. Свыше десятка пистолетов и карабинов было направлено на меня и свыше десятка голосов дали приказания мне и негру сесть в одну из лодок.

Свирепые и решительные взгляды этих грубых людей доказывали мне, что нужно повиноваться или умереть. Я обернулся назад, чтобы проститься с Авророй, которая выбежала из дупла и плакала возле меня.

В эту минуту несколько мужчин прыгнули на одну из веток дерева, схватили меня сзади все сразу и крепко связали мне руки за спиной. Я успел даже сказать ‘прости’ Авроре, которая не плакала больше, но смотрела на моих противников с негодующим и презрительным видом. Пока меня вели к лодке, причем я не делал ни малейшей попытки к сопротивлению, она дала волю накипевшему гневу, крикнув тоном пренебрежения:

— Трусы, трусы, ни один из вас не посмел бы помериться с ним силами в честном бою, нет, ни один!

Гордость моей невесты соответствовала моей собственной и доказывала мне ее любовь. Я почувствовал себя счастливым и выразил бы это словом одобрения, если бы мои оскорбленные враги дали мне время ответить, но в то же мгновение пирога, куда меня поместили, вышла из-под навеса ветвей и поплыла под открытым небом по озеру.

ГЛАВА LXXIV
Ужасный жребий

Я не видел больше Авроры. Чернокожий также не был увезен со мною. Из разговора увозивших меня людей я понял, что негра и квартеронку должны были поместить на одну из пирог, оставшихся позади, и высадить на суше не в том месте, куда направлялись мы. Я узнал, между прочим, что несчастный Габриэль был приговорен к жестокому наказанию, к тому, которого он боялся уже давно,— к отсечению руки.

Я был огорчен этими вестями, но еще более наглыми шутками, которых мне пришлось наслушаться. Мою невесту и меня осыпали оскорблениями такой отвратительной грубости, что я не могу их пересказать.

Я не пытался защищаться. Я даже не отвечал, а сидел, печально устремив глаза на зеркальную гладь озера, и для меня было некоторым облегчением, когда пирога снова принялась лавировать между стволами кипарисов, мрачная тень которых почти скрыла мое лицо от наглых взглядов моих победителей. Меня подвезли к пристани у старого дерева.

Приближаясь к берегу, я увидел толпу людей, ожидавших нас на суше, и узнал среди них свирепого Рюффена, с забинтованной рукой, на перевязи из красного платка.

‘Слава Богу, я не убил его,— мелькнуло у меня в голове,— тем меньше ответственности будет лежать на мне’.

Челноки и пироги, исключая ту, на которую посадили Аврору и чернокожего, приплыли все к этому месту, и мы высадились. В общем набралось человек тридцать-сорок и еще несколько мальчишек впридачу. Большинство было вооружено пистолетами или карабинами. Под темным сводом деревьев они составляли живописную картину, но я не был тогда расположен любоваться ею.

Меня высадили со всеми этими людьми, потом повели через лес под конвоем двух вооруженных людей, причем один из них шел впереди меня, а другой следовал за мною по пятам. Толпа сопровождала нас, одни обгоняли наше шествие, другие отставали от него, третьи шли по бокам. Последние были ребятишки или самые свирепые в этом сборище, потому что время от времени они оскорбляли меня грубыми речами.

Я потерял бы терпение и вышел бы из себя, если бы это могло принести какую-нибудь пользу, но я знал, что мой бессильный гнев только тешил бы моих мучителей, не улучшая моего положения. Итак, я молчал и отворачивался или опускал глаза в землю.

Мы продвигались по мере того, как толпе удавалось проложить себе дорогу в кустарниках. Я был очень доволен этим, воображая, что меня приведут к коронному или мировому судье. ‘Хорошо,—думал я,— охраняемый законной властью и под защитой чиновников я буду избавлен от расточаемых мне насмешек и оскорблений!’ Меня продолжали нравственно терзать на все лады, но не доходили до насилия, хотя у некоторых субъектов обнаруживалась порядочная к тому охота.

Вдруг лес расступился передо мной. Я думал, что мы достигли плантаций по какой-нибудь кратчайшей дороге, но ошибся: в следующий момент мы вступили в лесную прогалину! Опять та же знакомая лужайка!

Тут люди, схватившие меня, сделали остановку и, так как здесь было совершенно светло, я легко узнал, кто такие были они. С первого взгляда стало мне ясно, что я попал в руки неумолимой толпы.

Сам Гейяр участвовал в этом сборище, а с ним его смотритель, торговец неграми и жестокий Ларкен. Кроме них, набралось человек пять-шесть французских креолов — собственников самого бедного класса, владельцев маленьких хлопчатобумажных фабрик или мелких плантаторов. Остальная часть ватаги состояла из всякого сброда пьяниц-лодочников, которых я обыкновенно видел плясавшими перед деревенскими лавками, и других беспутных бродяг. И ни одного почтенного плантатора, ни одного порядочного человека!

Зачем остановились они на лесной прогалине? Мне хотелось поскорее попасть в суд, и эта остановка раздражала меня.

— Зачем задерживают меня здесь? — с гневом спросил я.

— О, сударь,— возразил кто-то,— не торопитесь, сделайте одолжение! Вы отправитесь отсюда и без того достаточно рано, будьте покойны.

— Я протестую,— продолжал я.— Я настаиваю, чтобы меня представили в суд.

— Так оно и будет, чтоб вас побрал черт! Для этого вам не надо ходить далеко. Суд здесь.

— Как? Где? — спросил я, воображая увидеть поблизости судью. Я слышал рассказы о дровосеках, исполнявших обязанности мирового судьи, и даже сам встречал один или два таких примера, так что между грубыми личностями, окружавшими меня, мог найтись представитель правосудия.— Где же судья? — повторил я.

— О, его здесь нет! Не бойтесь ничего,— отвечал кто-то.

— Где судья? — подхватил другой.

— Да, где судья? Куда вы девались, судья? — крикнул третий, как будто обращаясь к кому-то в толпе.— Пойдите сюда, судья,— прибавил он,— пойдите! Вот один молодец желает вас видеть.

Я действительно подумал, что этот человек говорит серьезно. Мне пришло в голову, что в толпе скрывается судья, и меня удивляло только, что окружающие обращаются так непочтительно к представителю закона.

Мое заблуждение продолжалось недолго, так как в ту же минуту ко мне приблизился Рюффен, раненый и окровавленный Рюффен, метнув на меня свирепый взгляд своих налитых кровью глаз, он наклонился ко мне, почти касаясь губами моего лица, и прошипел сквозь зубы:

— Может быть, господин похититель негритянок, вы никогда не слыхивали про судью Линча?

Трепет ужаса пробежал по моим жилам, мой ум поразила ужасная очевидность, что эти люди собираются применить ко мне закон Линча…

ГЛАВА LXXXV
Приговор по закону Линча

У меня мелькало уже смутное подозрение, что должно произойти нечто в этом роде. Я припомнил возглас, раздавшийся с лодок: ‘Вы ответите перед нами. Мы здесь закон’. Я слышал какие-то загадочные намеки, пока мы шли лесом, от меня не укрылось также, что по прибытии на лесную прогалину, шедшие впереди остановились здесь, точно поджидая прихода остальных, и я не мог понять, отчего мы не двигаемся дальше.

Тут я увидел, что люди из вооруженного отряда удалились в сторону и образовали подобие неправильного круга с тем торжественным видом, который предвещает нечто серьезное. Только мальчишки и негры, так как несколько чернокожих тоже принимало участие в охоте, остались возле меня. Рюффен приближался лишь для того, чтобы удовлетворить свою мстительную злобу, подвергая меня нравственной пытке.

Вся эта обстановка породила во мне недобрые предчувствия, но до сих пор они не складывались в определенную форму. Я даже старался отогнать от себя зловещую мысль из боязни, что окружающие могут догадаться о ней по моему вицу и осуществить ее на деле.

Теперь смутное подозрение перешло в уверенность. Злодеи собирались применить ко мне закон Линча.

Вопрос Рюффена, приобретавший особое значение, благодаря ироничному тону, каким он был мне задан, вызвал взрывы хохота среди мальчишек. Негодяй продолжал:

— Нет, я полагаю, что вы никогда не слыхали о правосудии этого рода, как человек приезжий и вдобавок англичанин? У вас нет ничего подобного между вашими длинными париками, думается мне. Тут есть один товарищ, который избавит вас от судебной волокиты. Да, черт возьми, он живо решит ваше дело. Гром и молния! Вы увидите, как он проворен.

Во время этой речи наглый бродяга оскорблял меня жестами, как и словами, заставлявшими покатываться со смеху слушателей.

Я был так взбешен, что бросился бы на него, если бы мои руки не были крепко скручены за спиной, однако, несмотря на эти узы и глубокое презрение, которое внушала мне пошлая грубость этого противника, я не мог удержать своего языка.

— Если бы я был свободен, негодяй, вы не посмели бы говорить со мною таким образом. Тем не менее вы взяли верх надо мной не сами. Я искалечил вас на всю жизнь, но это неважно, потому что вы и без того были плохим стрелком.

Мои слова произвели на Рюффена жестокое действие, которое усиливалось еще тем, что мальчишки подняли его на смех. Все эти дети не были испорчены вконец. Они были против меня, потому что я был аболюционист, или похититель негров, как им говорили, влияние старших подогрело их дурные страсти, однако в них уцелела искра добра. То были бесхитростные, грубые дети лесов, и гордость моего ответа восхитила их. С той минуты они перестали насмехаться надо мной.

Но Рюффен не унимался, разразившись потоком злобной брани и угроз, он, по-видимому, готов был схватить меня за ворот своей свободной рукой. Однако в ту минуту его отозвали совещавшиеся поодаль, злодей поднес кулак к моему лицу и удалился с проклятием.

Протекли несколько минут неизвестности. Я не мог себе представить, что обсуждалось на этом гнусном совете и что собираются сделать со мной, мне было ясно одно, что меня не поведут к коронному судье. Судя по отрывистым словам, часто долетавшим до моего слуха, вроде ‘бичевать мошенника’, ‘деготь и перья’, я начал думать, что меня приговорят к наказанию этого рода. Однако, прислушавшись некоторое время, я с удивлением заметил, что некоторая часть моих судей была против этой кары, казавшейся им слишком легкой! Некоторые заявляли открыто, что только моя жизнь может удовлетворить оскорбленные законы.

Большинство примкнуло к этому мнению и, чтобы придать ему больше веса, позвали Рюффена.

Страх овладел мною или, точнее говоря, чувство ужаса, которое достигло высшего напряжения, когда сборище рассеялось, и я увидел, что двое людей взяли веревку и начали прилаживать ее к суку резинового дерева на краю прогалины. Состоялся суд, и был вынесен приговор.

Когда веревка была прилажена, один из людей, занимавшихся этим (то был торговец неграми), приблизился ко мне и, подражая судебным формам, изложил взведенное на меня обвинение, и объявил приговор.

Перед моими глазами потух последний луч надежды. В ту ужасную минуту я говорил и действовал бессознательно. Помню только, что негодование пересилило во мне страх, я протестовал, бранился, грозил, а мои неумолимые судьи отвечали мне насмешками.

Они собирались привести в исполнение смертный приговор и притащили меня уже к подножию рокового дерева, когда послышался конский топот. В ту же минуту отряд всадников примчался галопом на лесную прогалину.

ГЛАВА LXXXVI
В руках шерифа

Мое сердце запрыгало от радости при виде этой кавалькады, потому что во главе ее показался спокойный, решительный Эдуард Рейгарт.

За ним следовал местный шериф в сопровождении десяти-двенадцати человек, среди которых я узнал многих из самых почтенных плантаторов округа. Все они были вооружены карабинами или пистолетами и, очевидно, явились сюда впопыхах и с определенной целью.

Я сказал, что мое сердце запрыгало от радости. Преступник на помосте эшафота не мог быть счастливее меня, при виде гонца, вестника отсрочки казни или помилования. Я узнал друзей в новоприбывших, прочел на их лицах, что они поспешили ко мне на выручку, и потому нисколько не смутился, когда шериф, сойдя с лошади, приблизился ко мне, положил руку на мое плечо и объявил, что арестует меня именем закона. Хотя все это было сделано в резкой и даже отчасти грубой форме, но я не оскорбился ни поступком, ни тоном. Тон этот был, видимо, притворным, а поступок спасал мою жизнь. Я понял, что беда миновала.

Однако вмешательство законной власти пришлось не по душе моим судьям, которые громкими криками выразили свое неудовольствие. Они ссылались на то, что я был судим судом присяжных из двенадцати свободных граждан, признан виновным в похищении негров, что я украл двоих негров и сопротивлялся, когда меня преследовали, что я ранил одного из моих преследователей, и так как это было доказано, то они не могут понять, чего же недостает еще, чтобы установить мою виновность и повесить меня тут же без промедления.

Шериф отвечал, что такой поступок был бы незаконен, что величие законов должно быть уважаемо, что если я, действительно, виновен в преступлении, которое мне приписывали, то закон, конечно, подвергнет меня строгому наказанию, но что сначала я должен предстать перед правосудием, что обвинение следует предъявить формально и что, наконец, он намерен препроводить меня к Клеборну, мировому судье округа.

Ожесточенный спор разразился между простонародьем и спутниками шерифа, спор, в котором не щадили властей, так что я стал бояться, как бы мошенники не одержали верх.

Однако храбрый шериф остался непоколебим, Рейгарт выказал большое мужество, и многие молодые плантаторы вели себя превосходно, и закон, наконец, восторжествовал.

Да, благодарение Небу и нескольким благородным сердцам, закон взял верх: иначе я не ушел бы живым с этой лесной прогалины! Судье Линчу пришлось преклониться перед судьей Клеборном, и исполнение жестокого приговора, произнесенного первым, было отсрочено. Торжествующий шериф и его спутники увезли меня с собой.

Но хотя мои свирепые судьи уступили в данную минуту, нельзя было ручаться, что они не сделают новой попытки вырвать меня из рук закона. Чтобы этого не случилось, шериф велел посадить меня на лошадь и поехал рядом со мной, тогда как один из его сопровождающих, человек испытанной храбрости, поместился с другой стороны. Рейгарт и плантаторы держались поблизости, впереди и позади нас, тогда как простонародье, частью пешком, частью верхом следовали за нашим отрядом с криком и ругательствами. Мы пересекли таким образом лес, потом поля, направляясь в Бренжье, а по прибытии туда явились в резиденцию сквайра Клеборна, местного мирового судьи.

Квартира его примыкала к обширной зале, где сквайр обыкновенно чинил суд над обитателями околотка. В эту залу вел отдельный ход, и никакой особый знак не указывал, что здесь отправлялось правосудие, если не считать одной или двух скамеек для сиденья и маленького пюпитра или трибуны в углу.

С этой трибуны сквайр имел обыкновение улаживать мелкие распри, налагать штрафы по четверти доллара и разбирать иные мелкие гражданские дела.

Но чаще всего судейские обязанности этого почтенного лица заключались в том, чтобы приговаривать непокорного чернокожего к известному числу ударов плетью, соответственно жалобе добросовестного хозяина, потому что бедные невольники все-таки пользовались этим теоретическим покровительством.

Итак, я был поспешно введен в залу суда шерифом и его спутниками, толпа хлынула за нами и тотчас заняла все помещение.

ГЛАВА LXXXVII
Развязка

Должно быть, шериф отправил вперед гонца, потому что мы нашли сквайра Клеборна на его судейском кресле, готовым к разбору дела. В этом высоком, худощавом человеке с седыми волосами и важным видом я узнал достойного представителя правосудия, одного из тех почтенных судей, которые внушают уважение не только своими годами и своим званием, но еще более достоинством личного характера. Наперекор шумному сброду, окружавшему меня, я прочел в спокойном и твердом взоре судьи решимость действовать добросовестно.

Опасения мои рассеялись. Рейгарт уговаривал меня дорогой ободриться. Он шепнул мне кое-что о неожиданных разоблачениях, которые должны последовать, но я плохо расслышал его слова и не мог себе объяснить, что он хотел сказать. Между тем мне не представлялось случая расспросить его подробнее ввиду торопливости нашего путешествия и помехи со стороны окружавшей нас черни.

— Ободритесь,— сказал он, приближая свою лошадь к моей.— Не бойтесь развязки. Это презабавное дело, которое окончится странным и довольно неожиданным образом кое для кого, смею сказать… ха-ха-ха!

Рейгарт громко засмеялся и был очень весел. Что могло это означать?

Мне не удалось удовлетворить своего любопытства: в ту же минуту шериф распорядился повелительным тоном, чтобы никто не общался с арестованным, я и мой друг были тотчас разлучены. Странное дело, я нисколько не рассердился на шерифа за такую суровость! У меня явилась тайная уверенность, что его обращение, такое враждебное с виду, было притворством с предвзятой целью. Ему было нужно примириться с простонародьем, и вся эта резкость была не более чем тонкой игрой со стороны почтенного Гик- мена.

В зале суда понадобился весь авторитет судьи Кле- борна и шерифа, чтобы водворить молчание. Однако сравнительная тишина позволила первому приступить к разбирательству.

— Теперь, господа,— сказал он твердым и офици- альным тоном,—я готов выслушать обвинение, возводимое на этого молодого человека. В чем его обвиняют, полковник Гикмен? — спросил судья, обращаясь к шерифу.

— В похищении негров, насколько мне известно,— отвечал тот.

— Кто поддерживает обвинение?

— Доминик Гейяр,— отозвался в толпе твердый голос, который я тотчас узнал, как принадлежавший самому адвокату.

— Здесь ли господин Гейяр? — спросил Клеборн.

Тот же голос отвечал утвердительно, и лисья физиономия юриста показалась перед трибуной.

— Господин Доминик Гейяр,—заговорил судья, узнавший его,— какого рода обвинение предъявляете вы против арестованного? Установлено ли оно вами вполне, и согласны ли вы подтвердить его под присягой?

Приняв положенную присягу, Гейяр изложил свою жалобу настоящим юридическим слогом. Мне нет нужды следовать за околичностями судебной фразеологии. Достаточно сказать, что в обвинительную речь вкралось много небылиц.

Прежде всего меня обвинили в подстрекательстве к непокорности и бунту невольников на плантации Безансон, где я помешал одному из них получить заслуженное наказание. Затем, по моему наущению, смотритель подвергся побоям от другого негра, которому я помог после того бежать. То был невольник Габриэль, пойманный вместе со мной в этот день. Наконец, Гейяр дошел до существенного пункта своего обвинения:

— Сверх того,— продолжал он,— я обвиняю этого человека в том, что в ночь на 18-е число сего месяца он забрался в мое жилище и похитил невольницу Аврору Безансон.

— Это неверно! — перебил Гейяра чей-то голос.— Это неверно! Аврора Безансон не невольница.

Мой обвинитель затрепетал, точно его коснулись острием ножа.

— Кто это говорит? — спросил он заметно дрогнувшим голосом.

— Я! — отозвался таинственный голос, в ту же минуту какой-то юноша вскочил на скамью и остался на ней, возвышаясь на целую голову над толпой.

То был д’Отвиль.

— Я говорю,— повторил он с прежней твердостью,— что Аврора Безансон не невольница, но свободная квартеронка! Вот, судья Клеборн,— продолжал креол,— потрудитесь прочесть этот документ.

С этими словами он передал стоявшим поблизости сложенный пергамент. Шериф вручил последний судье, который развернул его и прочел вслух.

То были акты, освобождавшие от рабства Аврору-квартеронку, удостоверение в отпуске ее на волю, подписанное и засвидетельствованное, согласно установленной форме, ее хозяином, Огюстом Безансоном, и оставленное им при своем духовном завещании.

Удивление присутствующих было так велико, что толпа точно окаменела и притихла. В чувствах замечался внезапный поворот.

Действие этого открытия на Гейяра было очевидно для всех. Он казался пристыженным и пробормотал в своем смущении:

— Я протестую, эта бумага была украдена из моего бюро, и…

— Нет ничего лучше, господин Гейяр! — подхватил д’Отвиль, вторично прерывая его: — нет ничего лучше! Вы сознаетесь, что она украдена, и следовательно, удостоверяете этим ее подлинность. А теперь, милостивый государь, так как вы имели этот документ у себя и знали его содержание, как же вы можете требовать себе обратно Аврору Безансон как свою невольницу?

Гейяр смешался. Его зеленовато-бледное лицо страшно помертвело, в лукавых глазах отразился ужас. Ему, видимо, хотелось ускользнуть, и он уже сделал попытку замешаться в толпу.

— Остановитесь, господин Гейяр,— продолжал неумолимый д’Отвиль,— я еще не закончил с вами! Вот, судья Клеборн, другой документ, который может вас заинтересовать. Не соблаговолите ли вы обратить на него внимание?

Говоря таким образом, креол подал второй сложенный пергамент, который был передан судье, тот развернул его и прочел вслух, как и первый.

То была приписка к завещанию Огюста Безансона, по которой он оставлял в наследство дочери своей, Эжени Безансон, сумму в пятьдесят тысяч долларов, положенную на хранение в банк с тем, чтобы эти деньги были выданы ей в день ее совершеннолетия душеприказчиками: господами Домиником Гейяром и Антуаном Лере, причем поименованным лицам был дан приказ не сообщать наследнице о существовании этого капитала, положенного на ее имя, до того дня, когда она должна получить его.

— Теперь, господин Доминик Гейяр,— снова заговорил д’Отвиль, когда чтение было окончено,— я обвиняю вас в утайке этих пятидесяти тысяч долларов, как и разных других сумм, о которых речь будет впереди. Я обвиняю вас в том, что вы скрыли существование этого капитала, вычеркнули его из инвентаря имущества Безансон и присвоили себе!

— Это весьма серьезное обвинение,— сказал судья Клеборн, видимо проникнутый раскрывшейся истиной и готовый поддержать ее.— Ваше имя, сударь? — мягко обратился он к д’Отвилю.

В первый раз видел я молодого креола среди бела дня. Все наши встречи с ним происходили или в ночных потемках, или при искусственном освещении. Утром мы виделись самое короткое время, да и то в густой тени леса, и мне никогда не удавалось явственно рассмотреть его черты.

Теперь же он стоял напротив отворенного окна, и яркий свет падал на его лицо. Сходство этого юноши с кем-то знакомым снова поразило меня. Оно точно усиливалось по мере того, как я на него смотрел, и прежде чем на вопрос судьи последовал ответ, мое удивление рассеялось.

— Ваше имя, сударь? — повторил судья.

— Эжени Безансон!

В ту же минуту мужская шляпа была снята, черные локоны исчезли, и золотисто-белокурые косы прекрасной креолки предстали взорам всех присутствующих.

Грянуло звонкое ‘ура’! Все вторили ему, кроме Гейяра и его двоих или троих низких сообщников. Я понял, что стал свободен.

Роли внезапно переменились, обвинитель превратился в обвиняемого. Не успело улечься всеобщее волнение, как шериф, подталкиваемый Рейгартом и другими, подошел к Гейяру, положил ему руку на плечо и арестовал его.

— Это неверно! — воскликнул Гейяр.— Это заговор, проклятый заговор! Документы подложны! Подписи подделаны!.. Подделаны!..

— Ну, нет, господин Гейяр,— перебил его судья.— Эти документы подлинны. Это почерк Огюста Безансона, хорошо знакомый мне. Это его собственноручная подпись, я готов поклясться в том публично!

— И я также! — раздался торжественный голос, привлекший общее внимание.

Превращение Эжена д’Отвиля в Эжени Безансон удивило толпу, но еще большая неожиданность готовилась ей при появлении на суде, словно воскресшего из мертвых, управляющего Эжени Безансон, Антуана!

Читатель, моя история окончена! Занавес должен опуститься здесь над той маленькой драмой. Я мог бы представить вам другие картины для иллюстрации дальнейшей жизни выведенных в ней действующих лиц, но достаточно будет и беглого очерка. Ваше воображение дополнит его подробностями.

Вам будет приятно узнать, что Эжени Безансон вернула себе все свое имущество, которое было снова приведено в цветущее состояние, благодаря заботам верного Антуана. Не вернулась к ней — увы! — только прежняя юношеская беспечность, вера в счастье, блаженство первой девической любви.

Не воображайте, однако, что эта девушка поддалась отчаянию и сделалась потом жертвой своей несчастной страсти. Нет, она обладала сильной волей и употребила все старания, чтобы вырвать из сердца роковую стрелу.

А Рейгарт? Могу сообщить вам с удовольствием, что дела его шли настолько успешно, что со временем он мог отложить в сторону докторский ланцет, чтобы сделаться богатым плантатором и — что несравненно важнее — замечательным законодателем, одним из тех, кому выпала честь начертать настоящую систему законов Луизианы, самый совершенный кодекс, какой только существует в цивилизованном мире.

Вас обрадует, надеюсь, и то, что Сципион со своей Хлоей и малюткой Хлоей были возвращены в свое прежнее, отныне счастливое жилище, что заклинатель змей сберег свои сильные мускулистые руки и не имеет больше надобности искать убежища в дупле.

Конечно, вас не огорчит известие, что Гейяр провел много лет своей жизни в тюрьме, в Батон-Руж, а, выйдя оттуда, скрылся.

Кстати, сообщу, что уличить его было легко. Антуан давно уже подозревал, что он грабит Эжени Безансон, отданную под их обоюдную опеку, и решил добыть доказательства его мошенничества. Плот, устроенный им из стульев во время крушения парохода, сверх всяких ожиданий, не утонул, благодаря чему верный управитель спасся и достиг берега очень далеко от Бренжье, вниз по течению. Никто не знал о том, и старый чудак нашел нужным поддерживать до поры до времени слухи о его мнимой гибели, чтобы ему было удобнее следить за действиями Доминика. Между тем Доминик Гейяр, при первом же известии о смерти соопекуна Эжени Безансон, принялся преследовать свои корыстные цели и довел дело до описанной мною катастрофы. Антуан предвидел это, и, когда он выступил в роли обвинителя, ему было нетрудно доказать виновность адвоката. Судебный приговор, которым тот был осужден на пятилетнее тюремное заключение, положил конец его участию в дальнейшем ходе настоящей истории.

Едва ли вы пожалеете о том, что Ларкена постигла почти та же участь, что Рюффен, охотник на людей, утонул при внезапном разливе болотных вод, а торговец неграми превратился со временем в их похитителя, за что и был приговорен судом Линча к наказанию особого рода: его вымазали дегтем и посадили в бочку с перьями.

Я не встречался больше со спортсменами Чарлеем и Тетчером, однако их судьба не осталась мне неизвестной. Храбрый и образованный, но испорченный Чарлей был убит на дуэли одним креолом из Нового Орлеана, с которым поссорился за картами. Банк Тетчера лопнул немного времени спустя, и целый ряд проигрышей довел Тетчера до положения содержателя карусели с деревянными лошадками, где он промышлял игрой в кольца, перебиваясь с той поры весьма скудными барышами.

Много лет спустя судьба столкнула меня с мнимым торговцем, превратившимся в то время в счастливого банкомета в салонах Монтесумы. Он отправился туда вслед за американской армией и нажил громадное состояние тем, что держал игорный дом для офицеров.

Однако ему не суждено было насладиться вполне своими бесчестными доходами. Желтая лихорадка сразила его в Веракрусе, и теперь его прах смешался с песками этого унылого побережья.

Таким образом, читатель, я имел счастье узнать, что справедливая судьба воздала по заслугам разным лицам, выступавшим на страницах этой повести.

Но я слышу, как вы с удивлением спрашиваете, почему я забыл среди них двоих: героя и героиню.

О, нет, я их не забыл! Не требуйте от меня, однако, описания брачной церемонии, торжества и великолепия, которыми она была обставлена, лент и розеток, украшавших гостей, как и заключительной картины полного супружеского счастья.

Все это я представляю вашей собственной фантазии, если она удостоит разыграться. Интерес пестрых приключений обычно улетучивается при благополучной развязке. И, вероятно, читатель, вам не покажется любопытным поднять завесу, скрывающую безмятежную жизнь, которую я вел после нашей свадьбы с красавицей квартеронкой.

————————————————————

Компьютерный набор, редактирование, спелл-чекинг Б.А. Бердичевский

Источник: Майн Рид Библиотека П.П.Сойкина т.8 Санкт-Петербург, издательство LOGOS

http://www.borisba.com/litlib/cbibl_.html

Компьютерная литбиблиотека Б. Бердичевского

Томас Майн РидКвартеронка

ГЛАВА IОтец вод [*]

ГЛАВА IIПолгода в Новом Орлеане

ГЛАВА III‘Красавица Запада’

ГЛАВА IVПароходы-соперники

ГЛАВА VЖеланная пассажирка

ГЛАВА VIАнтуан-управляющий

ГЛАВА VIIОтплытие

ГЛАВА VIIIБерега Миссисипи

ГЛАВА IXЭжени Безансон

ГЛАВА XНовый способ поднимать пары

ГЛАВА XIГонка пароходов на Миссисипи

ГЛАВА XIIСпасательный пояс

ГЛАВА XIIIРана

ГЛАВА XIVГде я?

ГЛАВА XVСтарый Сцип

ГЛАВА XVIДоминик Гейяр

ГЛАВА XVIIАврора

ГЛАВА XVIIIКреолка и квартеронка

ГЛАВА XIXПейзаж Луизианы

ГЛАВА XXМой дневник

ГЛАВА XXIПеремена жилища

ГЛАВА XXIIАврора любит меня

ГЛАВА XXIIIНеожиданность

ГЛАВА XXIVСоперник

ГЛАВА XXVЧас блаженства

ГЛАВА XXVIКвартал негров

ГЛАВА XXVIIДьявольский душ

ГЛАВА XXVIIIГейяр и Ларкен

ГЛАВА XXIXОна тебя любит!

ГЛАВА XXXДумы

ГЛАВА XXXIСновидения

ГЛАВА XXXIIУкушенный змеей

ГЛАВА XXXIIIБеглый негр

ГЛАВА XXXIVГабриэль Бамбара

ГЛАВА XXXVЗмеиный знахарь

ГЛАВА XXXVIЗаколдованная гремучая змея

ГЛАВА XXXVIIУничтоженный след

ГЛАВА XXXVIIIПирога

ГЛАВА ХХХIXДерево-пещера

ГЛАВА XLГостиница в Бренжье

ГЛАВА XLIПисьмо

ГЛАВА XLIIПароход-пристань

ГЛАВА ХLIIIНорвежские крысы

ГЛАВА XLIV‘Хума’

ГЛАВА XLVРевность

ГЛАВА XLVIМятный джулеп

ГЛАВА XLVIIПартия виста

ГЛАВА XLVIIIПрерванная игра

ГЛАВА XLIXСпортсмены на Миссисипи

ГЛАВА LГород

ГЛАВА LIКрупная продажа негров