Виктор Муйжель
Виктор Муйжель
Кузина Бетси
Кузина Бетси
I.
I.
* * *
II.
II.
* * *
Кузина Бетси, Гнедич Петр Петрович, Год: 1884
Время на прочтение: 12 минут(ы)
За ужином у В. мне пришлось сидеть рядом с кузиною Бетси.
Слышал о ней я много, очень много, но видеть ее мне довелось первый раз. Это была притча во языцех, несчастие для всей фамилии В., — так, но крайней мере, говорили представители этой фамилии. А фамилия В. была нравственная, почтенная и даже богобоязненная. Случайно проскользнувшее в семейном разговоре имя Бетси сопровождалось непременно грустным, подавленным вздохом. При посторонних о ней не упоминали, близких знакомых отводили в угол, осторожно осмотревшись, таинственным шепотом передавали новый эпизод ее деятельности и спрашивали совета. Барышни при ее появлении разбегались. Каждое ее прибытие в Петербург можно было уподобить нашествию Аттилы. Все родные трепетали ее, но трепеща все-таки принимали, смотря на нее, как на бич божий, и… и некоторые даже заискивали ее расположения…
Дело в том, что она была ‘политическая’. Не совершив, в сущности, ни одного явного деяния, она, тем не менее, ухитрилась перезнакомиться со всеми прокурорами и домами предварительного заключения. В ее квартире частенько ютились личности, носящие на специальном жаргоне наименование ‘нелегальных’. Она их поила, кормила, одевала, сочувствовала им, и нисколько этого не скрывала. Когда прокурор у нее вежливо осведомлялся:
— Вы, если не ошибаюсь, изволили оказывать денежную помощь NN?
Она отвечала откровенно:
— Он без панталон ходил.
А на замечание, что помощь ее была что-то около трех тысяч, возражала:
— Да ведь они все санкюлоты, — всех обшивала. Ведь это законом не предусматривается.
С ‘нелегальными’ она состояла в деятельной переписке и обладала целою галереей портретов, которыми прокуроры впоследствии воспользовались с благодарностью. Барыня она была со средствами, и не малыми: у нее в Крыму было имение. Она была вдова доктора, как говорят, человека весьма почтенного и в полном смысле слова ‘легального’. В один прекрасный день он подавился и умер. Она ужасно грустила, ездила по всей губернии, рассказывая о своем горе, попала в городе на съезд местных анархистов, собиравшихся в квартире мирового судьи, наискосок от губернаторского дома, там пленилась черными главами одного оратора, и дело кончилось предварительным заключением. ‘Сидела’ она несколько раз, но никуда ее не высылали. Да ее и невозможно было высылать. Во-первых, она объяснялась со следователями и прокурорами на французском диалекте, во-вторых, доводила их своею наивностью чуть не до истерики. Она порывалась даже на суде давать показания по-французски, но ее не допустили…
Это было черт знает что такое! Порою судебным властям казалось, что она хитра и умна до бесконечности, что она всех их водит за нос, что сопричастность ее к делу самая тесная, но тут же, сейчас же, они убеждались в противном, и давясь от хохота, выходили из камеры. Она тоже хохотала. К ней так привыкли, что один вид ее возбуждал улыбку. Над ней, несомненно, потешалась и ее партия: — это была такая дойная корова, такое безобидное и такое полезное в некоторых отношениях существо!
Как ее стул попал за ужином рядом с моим, право, не знаю: это была, конечно, случайность. Вид ее, если хотите, был даже симпатичен. На ней было черное шелковое платье с массивною золотою брошью, волосы: небрежно зачесаны кверху, ручки маленькие, породистые, носик вздернутый, глазки черные, пронзительные, на лицо ей было лет под сорок.
— Давно я вас не имел удовольствия видеть, — говорил ей через стол почтенный седовласый князь Рябов, голова которого так и блестела среди цветов яркою лакированною лысиною. — Вы давно здесь?
— Меня только на прошлой неделе выпустили, — отозвалась она. — Восемь месяцев высидела.
— Что же, вы довольны?
— Ну, еще бы! Скука страшная: камера-то одиночная. Вы ведь никогда не сидели?
Князь отрицательно покачал головою.
— Читать нечего, тоска, комнатка крохотная, и из нее не выпускают совсем, то есть, понимаете, все уже там…
Князь несколько беспокойно покосился на свою соседку и с сокрушенным видом посмотрел на Бетси.
— Вентиляция плохая, — продолжала та. — Чтобы получить пульверизатор с озонородом, надо было целую переписку затеять… В кои-то веки кто из знакомых зайдет, да и то украдкою: отрекаются от родства со мною. Как на меня свежим воздухом пахнуло, как увидела я солнце, прохожих, собак, — так заревела ведь даже…
Князь опять с соболезнованием качнул головой. Лакей, притиснув меня, подставил ей блюдо с чудовищною рыбою.
— Давно я этого не ела, — заметила Бетси, отваливая на тарелку солидный кусок. — Хотя бы вы, князь, когда-нибудь за эти полгода подумали да прислали мне такую рыбку. Ведь вы с министром знакомы: вам это сейчас бы разрешили. А небось, француженкам цветы посылали…
Тут ее, в свою очередь, притиснули рыбою.
— Или может быть вы, — продолжала она чуть не ложась на меня всем своим пышным корпусом, — тоже скрываете свою близость со мною?.. Ведь вы мне каким-то дальним киселем приходитесь?..
У князя лысина заблестела еще больше, глазки его отчаянно забегали…
— Ах, князь, знаете, мне раз не поспалось, — и вдруг так ясно-ясно вы мне представились, вот в таком же мундирчике, и лысина, и усы, и щеки красные, — все как есть, такой чистенький, гладенький как всегда, и такая меня злость забрала… Ведь вот, думаю, сидит человек где-нибудь у Донона, ест себе устрицы, а ты тут лежи на своем тюфяке да слушай, как вода в трубе капает…
На нашем краю стола все притихло, многие были в оцепенении, уж очень непривычным языком все это говорилось.
— А на утро прокурор, — продолжала, не смущаясь, Бетси, — от кого, говорит, вы получили сведения о том-то и о том-то? Еще больше обозлил меня, я и ляпнула: ‘от князя Рябова’, говорю.
Князь чуть не подпрыгнул на стуле.
— Как, вы это сказали?..
Бетси покатилась со смеху, да ведь так звонко, раскатисто…
— Что? испугались!.. Вот погодите: к вам еще гость с портфелем приедет на днях. Ведь вам, при вашем положении, ничего не будет стоить вывернуться…
— Но зачем же это, зачем же? — бормотал князь.
Бетси опять залилась хохотом…
— Да я шучу, а вы поверили… Я только подумала, а не сказала… Вы меня чуть не за сикофантку считаете.
Многие метали молниеносные взгляды и шептались друг с другом, но она не обращала на это внимания.
— А вы долго здесь останетесь? — спросил ее сосед князя, господин с огромными висячими бакенбардами.
— Завтра уезжаю.
— Куда?
— К себе, на южный берег. Хотите в гости ко мне? У меня там вилла целая.
— Нет, очень благодарен.
— Что же?
— Да не хочется.
Бетси прищурилась.
— Боитесь кое с кем встретиться?.. Эк вы здесь залежались в склепе-то. Куколки на пружинах… Нет — серьезно, приезжайте… Вы нам кое-чем даже можете быть полезны.
— Вы это серьезно?
— Совершенно…
— Нет, уж я лучше вам свою протекцию окажу, в случае, если вы опять…
— И на том спасибо… Смотрите, не забудьте.
Она попросила меня налить в рюмку икема, и отпила половину.
— А хорошо было бы, если бы вы заехали ко мне вместе с князем, — продолжала она. — Право, не соскучились бы…
— Нет, летом у вас жарко, а к осени у меня свадьба, — я женюсь.
— Это на ком? — не без любопытства спросила она.
— На Ченшиной.
— Это которая здесь сидит?.. Что ей за охота за вас идти?
Господин с бакенбардами пожал плечами.
— А это вы уж у нее самой спросите…
— Вы думаете, не спрошу? Конечно спрошу…
Перед самым ростбифом, хозяин, двоюродный брат Бетси, наклонился к ее уху.
— Ведь я тебя просил, — шепнул он ей настолько раздраженно, что, как я ни отворачивался, все-таки услышал его слова.
Она только головою качнула, словно докучную муху отогнала. Брови ее сдвинулись, она сердито опрокинула себе на тарелку стклянку сои, взяла кусок говядины и уже более не поднимала глаз на своих vis-a-vis, изредка только звякая ножом по тарелке.
После ужина она отыскала девицу Ченшину.
— Вы это, ma chere, правда замуж выходите?
Барышня немножко растерялась и судорожно стиснула себе руки.
— Да… я объявлена невестою.
Бетси присела на диванчик рядом с девицею и пригласила, меня сесть тут же, на стул.
— Что вас побуждает на такой шаг? — совсем по-прокурорски спросила она.
— Я… мне нравится Виктор Петрович.
Она удивилась еще более.
— Нра-авится! — протянула она. — Значит — брак по любви! Гм! А вы верите в то, что он гений?.. Нет?.. То есть, вы понимаете, что я хочу сказать: верите ли вы в абсолютность его положительных качеств?..
— В абсолютность? — переспросила mademoiselle Ченшина.
— Да, — иначе говоря: в его совершенства?..
— Он, кажется…
— Нет, вы не вертитесь, а отвечайте прямо: верите ли вы в его совершенства?
— Конечно, он не совершен…
— Ага! — обрадовалась Бетси, — ну вот, вот, мне только этого и надо…
Она вскочила с места и заходила нервно из угла в угол по топкому ковру маленькой гостиной, где мы сидели.
— Этого мне и надо, — повторила она, обращаясь уже по преимуществу ко мне. — Вот вам они — эти современные браки. Путает себя девка по рукам и по ногам, и из-за чего? Из-за каких-то бакенбард, которые так-таки ровно ни на что не годны… И сама ведь сознает, отлично сознает, что мужчинишка дрянь, — так, бактерия какая-то, протоплазма, слизь… А лезет замуж!.. Ну чего вам надо от него? Чего вы не видали? Зачем вы в петлю идете?..
Ченшина еле сидела: щеки ее вспыхнули, глаза были полны слез.
— Ну, представьте себе: вы живете с этим идолом год, другой. Представьте себе, что вдруг вы на пути встречаете человека, — ну понимаете, как надо человека: с головою, с мозгами, — не с телячьими вроде здешних… Нет, человек вам встретится нормальный, и увидите вы, что муж ваш такая дрянь, такая тряпка…
Барышня не выдержала: слезы так и брызнули у нее.
— Зачем вы мне это говорите! — крикнула она. — По какому праву?
— По тому праву, что мне вас жалко, что вы себя губите, по праву человека. Потому что подло скрывать от вас оборотную сторону дела…
Она закурила от столовой лампы папиросу и замахала ею перед носом.
— Вы только представьте, — вы только представьте, что из этого выйдет! Увидите вы, что супруг ваш мозгляк, а тут возле вас стоит человек настоящий. И рады бы вы к нему — да нельзя: в полицейском участке вы прописаны вместе с дрожайшею половиною, а потому эта половина вас может когда угодно вытребовать к себе, если вы, паче чаяния, сбежите, и водворить на прежнем местожительстве. Ведь это, mа chere, ужасно, ведь это невозможно, ведь это цепи, да какие!
Она круто повернулась на каблуках ко мне.
— Вы, мужчины, такая дрянь, такая гадость! Все вы эгоисты, с самым пошлым самомнением.
Я выразил некоторые сомнения.
— Да, да, тысячу раз да! Какое вы имеете право жениться? Какое? Неужели вы считаете себя лучше, честнее всех на свете? А если вы не считаете, — вдруг взвизгнула она, — так почему же вы думаете, что женщина должна вам принадлежать всецело? Если она встретит человека, который лучше вас, вы разве ее к нему отпустите?.. О! Сейчас на дыбы: обманутый муж, безнравственность!..
Она так ткнула папиросою в пепельницу, что та перекувырнулась и упала на ковер.
— Вы делаете подлость тем, что считаете себя таким сокровищем, что в вас одних весь мир совместился. Жене дескать, ничего не надо, кроме созерцания ваших совершенств. Ну, вот за это-то, за эту вашу гадость, она и имеет право показать вам хвост… Comme оn se fait son lit, — on se couche…
Бедная девочка чуть не навзрыд плакала. Обнаженные ее худенькие плечики конвульсивно вздрагивали, и вся она билась, уткнувшись в платок.
— Плачь, матушка, плачь, это хорошо! — вдруг перешла Бетси на ты. — Это наука: это тебе женщина говорит, — женщина, наученная опытом. Твоя мать ничего тебе дальше тряпок не покажет. Лучше теперь плакать, чем потом реветь целые годы…
Конца этой нелепой сцены я не дождался, отыскал шляпу и уехал.
Прошло полгода. Я был в Крыму. Почтовые кони по крутым склонам Чатыр-Дага домчали меня до изумрудного моря, окаймленного жемчужным прибоем. Под тенью тополей-великанов, вытянувшихся словно сказочное войско вдоль поморья, в какой-то жидовской будке, я нашел временную квартиру. Валы грохотали внизу, в нескольких шагах от меня, солнце, вставая с азиатского берега, било мне прямо в окно золотыми лучами, луна, колыхаясь на вечерней зыби, зеленым светом затопляла мой приют. От кухни несло скверным маслом, от жиденят пахло чесноком, жидовка продавала грязный виноград, жид печально на меня поглядывал и подавал к обеду невообразимые бифштексы. И все-таки было очень хорошо.
На другой день по приезде, я лежал у самого моря. Татарчата играли на берегу, волны пели и пересыпали круглыми камнями и песком расщелины скал. У ручья, что журчал под мостиком, полногрудая голоногая прачка полоскала белье, мулла, в желтом кафтане, под зонтиком, мягкою рысью плыл на иноходце по горной тропинке. Легкий ветерок щекотал лицо, солнце пощипывало своими южными поцелуями руки. Я лежал и смотрел вверх, на голубое, бесконечное небесное море. И так далеко, далеко был от меня Петербург, — и это сознание заставляло грудь дышать вольнее и глубже…
И вдруг у меня над самым ухом раздался голос:
— Да нет, ты посмотри, как здесь чудесно!
Не успел я повернуть головы, как другой голос ответил:
— Хорошо бы котлетку отбивную…
У самой черты желтой пены стояли две фигуры. В одной я тотчас узнал Бетси. Она была в коротком ватер-пруфе, с остроконечным посохом в руке, в широкополой шляпе. Спутник ее был коренастый чернобородый красавец в люстриновом пиджачке, с веселым добродушным лицом, смеющимися глазками, очень небольшого роста. В руках у него тоже была палка.
Глаза Бетси встретились с моими.
Она даже вскрикнула от радости, и кинулась ко мне…
— Старый знакомый! — говорила она, тряся мне руки. — Как вы сюда попали? Зачем? Купаться?.. Ко мне заедете? Познакомьтесь с моим спутником: студент Кремоухов. — Очень рада.
Кремоухов приподнял шляпу и мягко пожал руку.
— А мы гуляем, — продолжала Бетси. — Я отсюда живу верст одиннадцать, это наша утренняя прогулка. Он здесь еще ни разу не был.
— Ни разу не был, — подтвердил Кремоухов.
— Вы что же, здесь безвыездно живете? — спросил я.
— Безвыездно. Помилуйте: да что мне нужно еще, — именьице хорошее, винограду вдоволь, вино отличное, дичь превосходная, рыба еще того лучше, — и вдобавок, Кремоухов ко мне на все лето приехал.
— Конечно, чего же еще! — согласился я.
— Мне так покойно, — прелесть. Знаю, что ни в какое заключение меня не водворят…
— Остепенились?
— Да ведь Кремоухов тоже степенный. Вы смотрите какой он. Повернись, Павлюк.
Он засмеялся и повернулся.
— Чем не породист? Он у меня в холе…
— Котлетку бы! — снова мечтательно заметил Павлюк.
— Здесь можно его покормить? — спросила Бетси с такою заботливостью, словно дело шло о любимой лошади.
Я указал ей на моего жида.
— Так идемте к вам.
И мы все пошли.
Бетси взяла меня под руку. Павлюк шел несколько впереди, посвистывая и вертя колесом палку. Он был кажется не из говорливых и скорее делал впечатление недоучившегося гимназиста, а не студента.
Зато Бетси щебетала без умолку. Она словно помолодела. Золотистый загар покрыл ее лицо. Она пополнела — морщинки сгладились, глаза смотрели живо. В движениях была та веселость, спокойная беззаботность, которая так и просвечивает в женщине, когда она влюблена.
— Знаете, это отлично, что я нынче зимою ‘сидела’, — говорила она. — Я бы никогда так полно не наслаждалась летом, если бы не это одиночное заключение. Я иногда теперь просыпаюсь, и мне кажется, что я ‘сижу’, — так ведь холодный пот меня прошибает.
— А вы прежних знакомств и переписок не поддерживаете? — спросил я.
— Да ну их к черту! Свой покой дороже. Пока теперь хорошо живется, ну и надо жить. Вот мы здесь с Павлюком на лоне природы, как в эдеме обретаемся. Ест Павлюк страсть — по арбузу съедает после обеда. Он доволен, я довольна.
Павлюк хихикнул:
— Я доволен!
Пока жид распоряжался насчет котлетки, я пригласил их к себе в комнату. Бетси села на единственный стул, я на табурет, а Кремоухов на кровать. Он снял шляпу, и черные блестящие кудри рассыпались из-под нее. Он закурил коротенькую трубочку, набив ее из картуза, помещавшегося в необъятном кармане его пиджака. Бетси расправила ему волосы, он повиновался послушно, но на лице ничего не выразил.
— Я пришла к тому убеждению, — обратилась она ко мне, — что ведь рано ли, поздно ли, а наступит ледяной период, — будет морозная корка вместо теперешней цивилизации. Ну для кого же — для этой корки — волноваться мне, выходить из себя?.. И мы сгнием, дети и внуки сгниют, а солнце вон как светит, вокруг тепло и хорошо, — ну и надо это тепло воспринимать.
Кремоухов вдруг заржал, весь его животик так и заходил от хохота.
— Эпикурейка! — сказал он. — Дщерь Соломонова. Оглянись, оглянись, Суламита!
— Какая Суламита? — удивилась Бетси.
— Песню царя Соломона про Суламиту читали? Нос, говорит, как башня ливанская, бедра — столбы точеные…
Бетси махнула на него платком.
— Киш! — опять замололся.
— Нет, я к тому, что он тоже проповедовал, что и вы. Обними, говорит, меня левой, а я тебя обойму правой, от тебя, говорит, пахнет яблоками из ноздрей, — и солнце светит…
— Ну, довольно.
— Да вы почитайте. Забавно.
Хотя котлетка оказалась весьма двусмысленною, но Павлюк принялся за нее с ожесточением. Проглотив кусок, он как-то повел носом и посмотрел вокруг.
— Сотерну бы, — сказал он, не то что просительным, а каким-то философским тоном, точно знал, что стоит о чем-нибудь подумать, и оно всенепременно явится.
— Только гурзуфского, а не воронцовского, — прибавил он.
Бетси сама встала, распорядилась, и действительно принесли сотерна, да еще гурзуфского.
— Далеко идти, — сказал он, наливая себе стакан.
— Неужели вы всегда такие прогулки делаете? — спросил я.
— Мы иногда верст по тридцати отмахиваем в день. Ведь если его не водить, он совсем заплывет жиром.
— И никого у вас не бывает?
— Нет… Да, признаться, ведь следят за мною: я все еще под присмотром, только смотреть-то нечего.
— И долго думаете здесь пробыть?
— Не знаю. Вот как он с ученьем. Если к осени соберется на курсы, я за ним в Одессу тоже. Ты когда думаешь?
Он вместо ответа лег на подушки головою, а ноги в высоких сапогах положил на спинку кровати, чтобы одеяло не запачкать.
— Ты не спать ли? — спросила она. — Ведь нам идти надо.
— Поспеем, — ответил он с закрытыми глазами.
— Когда же поспеем, — сам говоришь далеко.
Он молчал.
— Павлюк!
— А?
— Не ночью же идти.
— Лошадей возьмем, — возразил он, и с самым решительным видом закрыл глаза.
Через несколько минут он храпел, сохраняя на лице выражение чистоты души невинного младенца. Бетси стала говорить тише.
— Утомился: он такой плотный, ему тяжело по здешнему солнцу таскаться. Уж он так, из любезности за приют, ходит везде со мною. Ах, вы не поверите, что это за чудесный человек! Что за дивный характер: нарочно искать — не найдешь… Вы не подумайте, что он из ‘нелегальных’, — он совсем простой, и никаких теорий не признает, — знаете, это уже самая новейшая формация. Над нами он смеется, говорит: ‘Утописты, на какое-то более или менее отдаленное будущее надеетесь. Ни на что, говорит, надеяться нельзя, потому что всякая надежда — праздное измышление’. И простота какая в нем. Вот сшила ему платье летнее, — то, другое, сделала, — он даже не поблагодарит, знаете, он совсем на это просто смотрит, по-евангельски. Представьте, евангелие читает! Выписки из него делает… Он смотрит на евангелие с точки зрения социологии и коммунизма.
— И что же, доволен им?
— Не вполне… Он говорит, что развивая с полною свободою идеи коммунизма, авторы все-таки держатся сословных предрассудков, одобряют рабство, и даже, если не ошибаюсь, поддерживают идею телесного наказания…
— Да, это самая последняя формация, — согласился и я.
— И знаете, в то же время от него веет чем-то первобытным, — восторженно сказала она! — Меня он своею примитивностью переносит в далекие-далекие века, когда люди были непосредственнее, менее в них наноса было… Он на все смотрит по-детски, а денег совсем не понимает: и у него никогда-никогда их нет. Я его нашла в Одессе в ужасном положении, представьте — он жил в грязной конуре, у какой-то жидовки, ходил в ее стоптанных башмаках, питался черт знает чем, и не роптал, и такой же толстый был. Это замечательный человек, замечательный. Вы знаете — это рассвет, это компас — он нам указывает будущее человечества: вот оно какое будет, вот именно две капли воды такое…
Жиденок пришел за тарелками, она стала спрашивать у него, где почтовая станция.
— Пройдемте туда, — предложила она, узнав что это недалеко. — А его мы запрем, и ключ с собою возьмем, этак лучше.
Так мы и сделали: компас будущего человечества остался под замком, я почему-то тоже внутренне соглашался, что это лучше… Мы пошли, и опять говорили о компасе и рассвете…
Когда зной свалил, — они уехали. Перед отъездом гурзуфский сотерн опять явился на сцену. Бетси кланялась мне из тележки, махала платком. ее спутник был сосредоточен и заспан: на лице его было ясно написано желание поскорее добраться до дома, и опять завалиться спать.
— Приезжайте! — раздался ее голос на повороте.
Я, конечно, не поехал.
О Бетси в этом году как-то все замолкли. Живет она все на юге, и ‘нелегальности’ из нее что-то выдыхаются… На время, или совсем — право не знаю…
1884 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.