Сигизмунд Кржижановский
Кунц и Шиллер
Сигизмунд Кржижановский
Кунц и Шиллер
Примечания
Примечания
(В. Г. Перельмутер)
Кунц и Шиллер, Кржижановский Сигизмунд Доминикович, Год: 1922
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В немецком городке (название забыл [‘Кунц и Шиллер’ — тема-подкидыш. В ранней юности был мною прочитан в одном из немецких журналов рассказ, название журнала, имя автора, заглавие, сюжетная разработка — одним словом, все, кроме экспозиции рассказа, исчезло с годами из моей памяти. И вот сейчас я стараюсь — с пером в руках — вспомнить чужую тему, в надежде, что читатель поможет мне отыскать ее настоящего автора. Все творчески привнесенное в текст прошу считать ошибкой моей памяти. (Прим. автора.)]) — две достопримечательности: театр и памятник. Театр — несколько казарменного сложения, с овальным гербом над трехдверием входа. Памятник Фридриху Шиллеру поставлен посредине Marktplatz’a [Базарная площадь — нем.] в профиль к ратуше: на гранитном цоколе на фоне цветных вывесок и кирпичных стен домов, обступивших рынок, мраморный человек с худым и длинным лицом. Сидит он в удобном мраморном кресле, прислонившись к круглой его спинке. На острых коленях — свернутая тетрадь.
Естественно, что в юбилейные Шиллеровские дни, весной 1905 года, первая достопримечательность чествовала вторую и последнюю достопримечательность города: на театре поставили торжественный спектакль, произнесли речи и направились опять-таки от театра к памятнику многолюдной, но чинной толпой, возглавляемой магистратом и учеными обществами, для завершения празднества. Организатором чествования был уважаемый всеми директор театра гepp Готгольд Кунц, что опять-таки вполне естественно: во-первых, он был директором театра, во-вторых, автором еще в молодости писанной и всеми, до Кунца включительно, забытой статьи о Фридрихе Шиллере, помещенной в ‘Allgemeine Literarische Zeitung’ [‘Всеобщая литературная газета’ — нем.], ко дню юбилея умершая статья опять проявила знаки жизни, зашевелившись тремя-четырьмя пространными цитатами в местном Blatte [Листок — нем.]. В статье, как это теперь узнали все, от старого профессора Виндельмана до юной фрау Бальц (хорошенькой хозяйки овощной лавки, на вывеску которой пристально, не отрываясь вот уже пятнадцать лет сряду, смотрит мраморный Шиллер), доказывалось, на основании точного сличения разрозненных мест переписки поэта, неисчислимых ‘idem’ [Тот же самый — лат.] и ‘loco citato’ [В упомянутом месте — лат.], комментариев и музейного материала, что в бумагах поэта должна была находиться, очевидно, впоследствии затерянная, ни разу не опубликованная, пьеса. Ни заглавия, ни содержания ее герр Кунц, конечно, не знал, но он полагал, опираясь на строго научные резоны, что это было самое лучшее из всех произведений великого поэта, и, не без восклицательных знаков, скорбел о невознаградимой утрате для родной литературы и сцены, выражая лишь к концу слабую надежду на возможность отыскания затерявшегося манускрипта.
В обширной речи в театре и в кратком слове перед цоколем памятника почтенный герр Готгольд повторил, под хлопание ладоней, стук палок и зонтиков, свои доказательства, назвав даты, заглавия и номера страниц.
Официальная часть торжества была окончена. Вечером в большом зале местного Kaiser Hotel’a состоялся полуинтимный ужин с участием местных поэтов и артистов. Тосты. Декламация. Престарелый профессор Виндельман делился воспоминаниями о встрече с троюродным племянником поэта в Штутгардте, но героем вечера оставался герой дня — герр Кунц, — он был первым из живых, собравшихся вокруг имени великого мертвеца.
Ободряемый стуком и трением кружек, ходивших по столу, возгласами ‘просим-просим’, герр Кунц (это было уже позднею ночью, когда количество опорожненных бутылок начинало брать верх над бутылками еще не откупоренными) встал и, выждав минуту молчания, заявил, что отчаиваться преждевременно: утраченная пьеса великого мастера еще может быть отыскана и он, Кунц, сделает все возможное для… Грохот аплодисментов заглушил слова, но герр Кунц еще не кончил. Стихло. ‘Как знать, — восклицал он, — далек ли, близок ли день, когда я, Кунц (тут голос оратора оборвался от волнения), буду держать вот в этих самых руках гениальный манускрипт. И тогда…’ Но оратора уже окружили. Поздравляли, дыша в лицо пивным перегаром. Образовалась очередь: для пожатия руки герру директору Кунцу.
Понемногу стали расходиться. Одни распевали ‘Песнь о колоколе’, неизменно застревая в первых двух строках, — дальше никто не помнил. Кто-то, перевирая слова, декламировал из ‘Телля’.
Когда Готгольд Кунц подходил к двери своей холостяцкой квартиры, пустынная улица была залита луной, предутренний ветер шевелил листья каштанов. Кунц нащупал в кармане ключ и, открыв дверь, поднялся по четырем ступенькам лестницы. В комнатах было темно. Только лунный блик обеспокоенно ползал по полу. Ни спичек, ни свечки на столике в спальной не оказалось.
‘Разиня Фриц’, — подумал герр Готгольд, но так как настроение его было благодушно, решил не будить слуги и раздеться в полутьме.
Герр Кунц, собственно, вот уже лет двадцать как забросил всякие литературные изыскания и даже помыслы о поэзии, стихах, разысканных и неразысканных пьесах (вне пределов утвержденного Репертуарным советом списка) — но сейчас, возбужденный вином, аплодисментами, поощрением, чувствовал себя самоотверженным разыскателем книжных раритетов, записным библиофилом, знатоком… В ушах шуршали пыльные томы архивных бумаг: вот — рукопись… Не то… Тетрадь, заложенная в старый фолиант… Не то… И вдруг — она!
Директор Кунц развязывал шнурок на левом ботинке. Новооткрытая рукопись Шиллера публикуется с предисловием скромного, но полного достоинства советника Готгольда Кунца… Газеты-журналы оповещают миру. Сенсация. Боннский университет присылает звание доктора. Отовсюду — из Кенигсберга — Мюнхена — Берлина — предложения кафедр…
Герр Кунц стряхнул с левой ноги башмак и потянулся к правому. Но вдруг постучали в дверь: робко, но отчетливо.
— Войдите, Фриц… Вы принесли мне свет?
— Да, — послышалось за дверью.
Голос звучал странно глухо и незнакомо. Затем кто-то, лица которого в полутьме (луна как раз задернулась облаками) Кунц не мог разглядеть, просунул сначала голову, затем и острый угол плеча, наконец, и всю странно высокую фигуру (остановившись на пороге полуоткрытой двери).
Герр Кунц не испугался, только слегка удивился.
— Виноват, — сказал он, шаря левой ногой по полу, в надежде нащупать-таки башмак.
— Я решился, — заговорил незнакомец (речь его была очень тиха, почти шепот, с призвуками южнонемецкого акцента). — Эта ночь, столь для нас с вами знаменательная… Мне хотелось бы вам сказать… Если слова вашей речи не обманули меня… Вы разрешите?
И внезапно, сделав два шага к креслу с полукруглою дубовой спинкою, повернутой к окну, гость странно тяжело опустился на его сиденье и, вынув из кармана какого-то старомодного, каких давно никто не носил, камзола рукопись, развернул ее, не спеша, на острых своих коленях.
Было что-то знакомое во всей его фигуре.
— Правда, мы с вами где-то видались, милостивый государь, — начал сдержанно хозяин (при этих словах незнакомец медленно качнул головой), — но даже правила самого короткого, я позволю себе сказать, приятельского, больше, дружеского знакомства, не предвидят… не оправдывают, — подчеркнул герр Кунц, — столь странных ночных посещений. Вы приходите к человеку, когда все спят, если не ошибаюсь, с какой-то там рукописью и…
— В другое время, — робко возразил гость, хмуро сгорбившись над раскрытыми на остриях колен листьями, — я не могу. Мое отсутствие на Marktplatz’e могло бы вызвать толки. Особенно после празднеств. Вы легко поймете, что…
— Я ничего не понимаю, — отрезал Кунц, — мне совершенно неинтересно, чем вы там занимаетесь на Marktplatz’e (‘Какой-нибудь приказчик… пописыватель стишков’, — дернулось в сознании). Но согласитесь, что врываться, именно врываться до света к человеку, который только что вернулся с чествования имени великого Шиллера, к человеку, достаточно заслужившему права на уважение… усесться с какою-то там ‘рукописью’ в руках и заставлять…
— Вот именно это и понудило меня, — пробормотал проситель. — Ваша прекрасная речь, ваша статья, мудро вскрывшая одну, как я думал, навсегда похороненную тайну, — все это и побудило меня преодолеть свою обычную неподвижность… Может быть, я слишком назойлив.
Герр Кунц начал понемногу смягчаться. ‘Чудак, — думалось ему, — провинциальный поэт, сгорающий от желания услыхать мое мнение о своих начинаниях. В конце концов, это молодо и заслуживает снисхождения’.
— Ну, хорошо, — заговорил он, — хотя это с вашей стороны, молодой человек, и несколько экстравагантно, но ничего, я не придаю излишнего значения формам. Сейчас я постучу слуге, нам принесут свечи, — и мы позаймемся вашим ‘манускриптом’, хе-хе. Давно пишете? — И с этими словами развеселившийся директор протянул руку к тетради.
— Я не так молод, — глухо отвечал гость, и странная грусть зазвучала в его голосе, — я не пишу уже около ста лет… Пожалуй, больше — сто два — сто три года.
Рука директора Кунца упала, не дотянувшись до рукописи. ‘Сумасшедший, маньяк, — качнулось в его мозгу, — близко день. Придут люди, и завтра же весь город будет болтать о том, как какому-то графоману удалось дурачить всю ночь директора Кунца. Э нет — надо кончать’.
— Милостивый государь, — зачеканил Кунц, внезапно поднявшись с места, — милостивый государь, я попрошу вас убрать вашу рукопись и оставить меня в покое. Я не желаю знать, слышите, не желаю знать, кто вы и что вы там намарали. А если вы настаиваете, то прошу покорно: контора театра, Schillerstrasse, 2. От одиннадцати до часу дня. Засим.
Лицо незнакомца будто осунулось и стало мраморно-бледно, он тяжело повернулся в застонавших креслах, и в предутреннем брезге яснее забелел его острый четко прочерченный орлий профиль. Поднялся: точно глухо ударило камнем о пол. Свернул рукопись. И хлипкие ступеньки лестницы заскрипели под тихим, но тяжким шагом уходящего.
Кунц стоял неподвижно, как статуя, посреди комнаты, попробовал понять происшедшее, в висках стучало, мысль скрещивалась с мыслью. Связывались в одно слова — жесты — детали события… И вдруг, беспомощно качнувшись, Кунц стал тихо опускаться на постель: ‘Он, ведь это же он’.
В мгновение ока Кунц вдел ногу в башмак.
Два шага к двери. Остановился — в мучительном раздумье. И внезапно, как стоял, полуодетый, без шляпы, опрометью вслед за ушедшим.
Светало. Улицы были еще пустынны: двери закрыты, створы ставен сомкнуты. Ни души. Только влево, за скрещением Karl— и Friedrichstrasse, звучал чей-то каменный мерно удаляющийся шаг. Кунц бросился за звуком. Звук то рос, мощно ударяясь о двери и глухие ставни, точно будя сонный город, то внезапно ник и утишался. Сначала Кунц шел быстрым шагом, затем побежал: достигнув перекрестка, он увидал в мерцании рассвета белую узкую спину гостя, уходившего медленным, но широким шагом прочь, тонкие белые ноги, обтянутые чулками, кудри, падающие к плечам, все это мелькнуло, миговым видением, и скрылось за углом Kaisergasse. Кунц побежал изо всех сил, достигнув Kaisergasse, снова увидел, и уже значительно ближе, белую фигуру: она шла, не оборачиваясь, медленным, но гигантским, каменно звенящим шагом, вперед и вперед: старинный камзол лег белыми неподвижными складками вдоль тела, голова низко склонилась над развернутым в руках свитком.
‘Рукопись! — крикнул Кунц прерываемым одышкою голосом, но в это время плохо завязанная тесьма на левом башмаке развязалась. Кунц наклонился над башмаком, и когда через три-четыре секунды снова поднял голову, фигура поворачивала за угол. — Боже, он идет к площади’, — с отчаянием выстонал Кунц и из последних сил ринулся вперед.
Поворот, еще поворот: площадь. Добегая до Marktplatz’a, Кунц снова увидел фигуру гостя. Рассветало. Алым порфиром горела черепица кровель. Предутренний туман опасливо, хлопьями, уползал вверх. Распрямившись во весь свой гигантский рост, неузнанный гость шел, звеня мрамором подошв о булыжник. Белый и гордый, с чуть ироническим, засиявшим в свете солнца лицом, он направился прямо к центру площади. Кресло, вознесенное гранитом постамента, было не занято.
Кунц упал, зацепившись за тумбу. Поднялся — и к цоколю. Фигура была уже там. С тяжким лязгом нога ударилась о гранит постамента, острые колени согнулись, голова запрокинулась назад, камень наморщился двумя складками меж надбровных дуг и застыл, а рукопись стала медленно-медленно сворачиваться в окаменевающих пальцах гиганта. Кунц был уже здесь. ‘Рукопись’, — прохрипел он, хватаясь пальцами за край свитка. Тетрадь еще шевелилась, еще выгибалась под их прикосновением, он дернул ее — и рука, скользнув по мрамору, сорвалась. Теряя равновесие, Кунц пошатнулся и, ударившись головой о выступ цоколя, грузно скатился вниз. И лежал ничком, точно мертвый.
Башмак с левой ноги, покинув при падении пятку, ударил носком оземь, подпрыгнул и, отчаянно взмахнув тесемками, кинулся в лужу.
Рассказ ‘Кунц и Шиллер’ был включён автором в неопубликованный сборник ‘Сказки для вундеркиндов’.