Д. В. Философов
Д. В. Философов
Культурные дикари
Культурные дикари
Культурные дикари, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Не знаю, хорош или дурен рассказ Саши Черного — ‘Первое знакомство’ (‘Земля’, VIII). Рассказ интересен и вне искусства.
Тема Саши Черного по существу очень старая, но одежды ее новые. У Черного есть несомненная способность подмечать моды горожан нового типа, городских отщепенцев. Этот тип появился на столичной улице после 1905 года.
Были у нас кающиеся дворяне, разночинцы, сентиментальные и суровые народники, правоверные марксисты, толстовцы, декаденты… чего только не было!
Теперь появилась новая разновидность, довольно пока хилое детище столиц: интеллигентный пролетарий, без определенных идей, занятий и не без всяких связей с деревней. Он не ‘из народа’ и ‘в народ’ идти вовсе не собирается. Недовольный ‘существующим строем’, он считает себя представителем левых устремлений. Культурный запас этого интеллигентского пролетария очень не велик. Подлинных знаний у него нет, а главное — нет никаких традиций. ‘Заветы’ классической интеллигенции ему так же чужды, как и заветы дворянские, марксистские. Если вы ему скажете, что он ‘буржуй’, — он обижается: помилуйте, каждую субботу вместе с наборщиками ждет он своего гонорара в какой-нибудь убогой конторе убогого журнальчика. Если вы ему скажете, что он — обыватель, опять вы встретите с его стороны отпор. Он презирает предрассудки, он свободен как ветер, он вышел из цепких лап быта. Он читал Кнута Гамсуна, слышал от г-жи Вербицкой о Ницше и любит Гейне (в русском переводе).
Левое крыло этих городских отщепенцев поставляет самоубийц. Выйдя из цирка ‘Модерн’ или из кофейни Филиппова, они пьют на улице нашатырный спирт. Правый фланг более или менее удачно (скорей ‘менее’) пристраивается к эфемерным журнальчикам и газетам, издающимся в университетских городах, не потому, что там университеты, а потому, что там существуют трамваи, в которых и читаются, главным образом, эти ‘культурные’ издания. Без роду, без племени шатаются эти горожане нового типа по бульварам, кофейням, редакциям, ничего не зная о внешнем мире. Прикажет градоначальник скалывать лед — и они убеждены, что на улице весна, пойдет на Пасху снег — им кажется, что на дворе Рождество.
Заговорите с любым извозчиком: он вам скажет, что он ‘калуцкий’ или ‘скапской’, что надел у него на одну душу, что под зимнего Николу у него двор сгорел.
Новый горожанин вряд ли себе даже представляет, что такое надел в одну душу, и где Калужская или Псковская губерния.
Саша Черный взял, да и послал такого горожанина в самую глушь Орловской губернии, на родину Тургенева, где этот кающийся дворянин шестьдесят лет тому назад вел свои ‘Записки охотника’.
В результате получился очень интересный рассказ ‘Первое знакомство’.
Герой рассказа ни в чем не кается, ни к чему не стремится. Никакой пропаганды в деревне он не ведет, ничего от деревни не требует. Просто хочет посмотреть, как живет совершенно чуждое ему племя ‘ацтеков’, которых по календарю числится что-то около ста миллионов.
Важно не то, что он видит в Мценском уезде, а как он видит.
В самом Мценске его поразило обилие церквей. ‘Одна, две, четыре, шесть, семь… все разные, игрушечных стилей, яркие, словно декорация из национального балета. Все такое знакомое, по книжкам, но почему-то никогда не приходило в голову, что оно существует…’
Яркие церкви, это — в некотором роде история, и притом русская. Горожанин ее не знает и наивно заявляет, что он даже про нее забыл.
Но, кроме заключенной в пространстве и времени истории, есть еще вечная природа. И ее впервые увидел горожанин: ‘Глаза никогда не видели, как показываются цветы из земли’, — говорит он. Не в цветочном же магазине, в самом деле, глазеть, как растут цветы.
И горожанин начинает делать все новые и новые открытия. Знакомится с цветами, полями, где он открыл с большим удивлением межу, поросшую кашкой и цепкой лебедой, знакомится со зверями и ацтеками. Ведь он никогда не видал возвращения деревенского стада. Оно было для него то же самое, что и ‘водопой жирафов в Сенегамбии’.
Я не буду следить за всеми открытиями и приключениями нашего горожанина. Замечу только, что все эти открытия окончательно сбили его с толку. ‘Вспоминать ли о других днях? Все как один. В полях — Эдем, в роще — Эдем и у стога сена, и всюду, где небо, земля и никого вокруг. Но встретишь людей, — и опять темные, запутанные узлы, мое да — их нет, их нет — мое да‘…
И городской житель начинает философствовать: ‘Я видел ясное небо, заросшие бурьяном пустыри у нищенских домов, прекрасную землю до края неба и на этой земле полунищих людей… Отчего все это? В редакциях толстых журналов, конечно, знают. И я когда-то в городе знал, но сейчас забыл’…
Его недоумение очень характерно. Городской читатель нового типа смотрит на деревню через ходячую книгу, покупает свой ‘взгляд’ у букиниста. В итоге — ‘ложная ясность’, та ясность, с которой мы судим о китайских делах и о положении Панамского канала.
Как только герой Саши Черного вышел в Мценске из вагона, вся его ложная ясность исчезла. Он забыл теорию толстых журналов, как забываешь теорию плавания, когда опрокидывается лодка. Одно только городской интеллигент ощутил с несомненной ясностью: деревня для него — стихия враждебная, или, по крайней мере, совершенно чуждая. И не то чтобы деревня не доросла до него, горожанина. Не то чтобы между русской деревней и горожанином обозначилось количественное различие. Нет, обнаружилось различие качественное. Столкнулись люди, по существу, различной культуры, или, вернее, дикости. Столкнулись англичане с индусами, или… американские вымирающие индейцы с готтентотами.
О том, имеет ли русская деревня свою самобытную культуру, ну, как индусы, что ли, культуру, чуждую по самому духу своему современному европейцу, о том, не производит ли деревня столь тяжелое впечатление на горожанина именно потому, что эта своеобразная культура находится в процессе ‘линяния’, — я говорить не буду. В рассказе Саши Черного интересна не деревня, как, например, в последних вещах Бунина, а горожанин нового типа, которого я назвал бы культурным дикарем. Эти культурные дикари — одно из интересных и печальных явлений последних годов. Не имея за душой гроша медного, они считают себя носителями ‘ценности’. Не обладая никакими знаниями, они считают себя всезнайками. Достоевского они не читали, но все сплетни литературного мира им известны. Они все ‘взяли в глум’, но распинаются за свободу ‘чистого искусства’ и воображают, что они — ‘мозг’ столицы, а, следовательно, и России.
В сущности, эти культурные дикари очень жалкие люди. Такие же жалкие, как деревенские работники, что ведут свои ‘ночные разговоры’ в повести Бунина (1-й сборник т-ва писателей).
Но деревенские дикари беседуют ‘промеж себя’ в ночной тиши, где-то очень далеко от трамваев, ‘Сатириконов’ и кинематографов. И подслушать их тайные разговоры не всякому дано.
А городские дикари очень шумливы и назойливы. Они лезут в глаза, как мигающие электрические объявления, они подымают пыль, от которой чихаешь. Они своей бесцельной ‘культурной’ суетой обесценивают культурные ценности, опошляют жизнь, заставляют ненавидеть свободу, литературу, искусство. Они как мухи, засиживают все, к чему прикоснутся, делают несъедобной самую здоровую пищу.
От этих культурных дикарей избавиться нелегко.
Спасибо Саше Черному, что он, — правда, сам того не сознавая, — выявил ужасающую дикость своего героя, столкнув его с трагической дикостью деревни.
Впервые опубликовано: ‘Русское слово’. 1912. 29 апреля (12 мая). No 99. С. 4.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_kulturnye_dikari.html.html