Кулибин, Жакова Вера Николаевна, Год: 1936 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Вера Жакова

Кулибин

Памяти учителя моего,
А. М. Горького,
посвящаю.

1

Город разбойников и легенд, город купцов и волжских рыдающих песен был родиной человека, чья жизнь подобна бессмысленному ‘перпетуум-мобиле’ (Вечный двигатель — прим.), чей портрет удивительно напоминает великого Леонардо.

В городе бревенчатые избы тонули в непролазной грязи. На базарах перед лавками ветер качал иконы угодников. По Волге тянулись хлебные и соляные караваны.

Выше, на горе, вставал торжественный и обветшалый кремль. В соборе Михаила Архангела звонили к вечерне. На Часовой башне к знакам зодиака ползли усатые черные стрелки. Скрипели телеги, причитали нищие, в Песочном кабаке на Благовещенской площади голосили срамные девки, и от этого еще неумолимей казалось течение Волги.

Вольности ушкуйников (Ушкуйниками в древней Руси называли людей, которые разъезжали на больших лодках (ушкуях) и занимались разбоем — прим.), ‘прелестные’ письма Разина, набеги татар стали неповторимой легендой для пестрого и грязного города ‘низовской земли’. Правда, в уездах бунтовала мордва и черемисы, рыскали разбойничьи шайки, в раскольничьих скитах, наряду с чудотворными иконами, прятали оружие и порох. Нижний жил солью, хлебом и кожами. Неторопливые бородатые купцы, тугие на постройку фабрик и мануфактур, делали тысячные обороты, подмешивая в соль ‘белый камень’, ловко сплавляя подмоченное зерно и залежалые кожи. С ними успешно конкурировали монахи Благовещенского и Печерского монастырей. Недаром в 1765 году купцы жаловались Екатерине: ‘Нижегородское купечество крайне обижено тем, что на базаре, в разных рядах, на их посадских местах, имеются в постройке такие же лавки и амбары, но большей частью архиерейские и монастырские’.

В 1753 году в Нижний заехал дворянин Глудин. По дороге он заболел. ‘Приехав… я хотел обратиться к порядочному лекарю. Усердные мои поиски оказались бесполезными. В сем городе о лекарях не было и помину’ (Глудин ‘Записки для моих потомков’, М., 1801 — прим.).

Из полумрака отцовской лавки , где сквозь терпкую пыль ехидно улыбался угодник Николай, большеголовый спокойный мальчик ездил за мукой на мельницу. Ожидая, пока работники перетаскивают мешки, он смотрел на серые крылья и плывучие, стремительные облака.

Мельница крылата. Она дрожит и трепещет. Она движется, меняет свой вид. Кажется, она принадлежит воздуху и пространству. Мальчик застывает, стараясь уловить непонятный ритм и тайну парящих крыльев.

Дома, бросив опостылевший псалтырь и житие Макария Унженского, мальчик тайком бегал к реке. Волга текла легко, плавно и уверенно. Тяжелые, коренастые баржи, медленно передвигавшиеся под надрывные крики бурлаков, впряженных в лямки, вызывали досаду. Иван часами просиживал у реки, глядя как зачарованный в воду, — крики бурлаков, растворяясь в просторе Заволжья, становились глуше, противоположный берег отодвигался куда-то далеко, вода ускоряла движение, и вот случалось непонятное чудо — берег начинал двигаться вверх по течению все быстрее и быстрее, навстречу бегущим без людей баржам, ветер ласково перебирал волосы, и мальчик чувствовал себя легким, освобожденным, парящим, как птица, в воздухе. Иногда он, опустив руки в воду, старался острее почувствовать и удержать бесконечное движение волн. На пальцах оставалась прохлада, руки становились тяжелыми и бессильными.

Купеческий сын Иван Кулибин, в промежутках между отцовскими порками и скучным сиденьем в лавке, мастерил флюгера и бумажных змеев. Манила тайна движения — течет Волга, трепещет расписной флюгер, поднимается к солнцу хвостатый змей. В городе звонят колокола, колышутся весы в лавках, в кузницах полыхает огонь. Все движется. И ребенку казалось, что движение имеет вкус, запах, цвет, стоит только поискать и подумать.

Среди избенок, мельниц и пустырей, почти на самом берегу Оки, поднималась нарядная, как песня, Рождественская церковь. В 1719 году беглый московский каменщик выстроил ее для именитых людей Строгановых, у которых на Волге были караваны, а в Нижнем — ‘торговое строение’. Немецкий приезжий мастер сделал иконостас. Нижегородцы находили образа неприличными, а про мастера говорили, что он был немецкий вор, что царь Петр собственноручно выколол ему глаза.

На церкви были куранты. Утором и вечером над оврагами, кладбищами и пустырями, к самой Ковалихе, плыли печальные песенки чужих земель. Подружившись с пономарем, Иван лазил на колокольню — в комнату, где пахло медью и плесенью, где мерно и медленно вертелись непонятные колеса. Затаив дыхание, спрашивал: ‘Что это? Для чего?’ Пономарь, жирный, насмешливый старик, ворчал: ‘В писании сказано — познание умножает скорбь. Не знаю и знать не хочу’.

На Студеной улице у солдатской жены Аграфены Запольской, от гнилой хвори задыхался немецкий механик Густав Клипштек. Приехав вместе с Петром в 1722 году, он заболел, лудил посуду и нищенствовал. Пьяный, бродя по базаром, тоскливо кричал: ‘Хайль перпетум-мобиль!’ Нижегородцы крестились, уверяя, что немец молится антихристу. Впервые Иван увидел Густава на колокольне, где он исправлял остановившиеся часы.

Немец бесцеремонно перебирал части механизма, выворачивал винты, что-то чистил, смазывал, потом поставил все на место — и часы задвигались. Огромные колеса опять пустились в свой далекий путь. Мальчик засыпал механика вопросами. Но Клипштек был трезв, важен и еле процедил сквозь зубы непонятные слова о законах механики и вычисления. Мальчик был ошеломлен и ничего не понял, но от немца не отставал.

Позже, напившись пьяным, Густав рассказал о своей грустной, бродячей жизни. С детства и даже здесь, в Нижнем, он, потомок славных нюрнбергских кузнецов, работал над ‘перпетуум-мобиле’, над машиной, которая движется вечно. Это принесет счастье человечеству. Ивану ‘перпетуум-мобиле’ — колесо и две банки с песком — показался бесполезным. Лучше выдумать баржу без бурлаков или мельницу без крыльев.

В 1750 году Клипштек умер без покаяния и молитвы, судорожно гладя бесполезные чертежи. На всю жизнь запомнилось: на скамейку ветхий парик, на полу — осколки лупы и желтые, костлявые пальцы, цепко сжимающие сверток голубых бумаг. От немца досталась Ивану книга Ададурова ‘Краткое руководство к познанию простых и сложных машин’. Было ему в то время 15 лет.

Среди насмешек товарищей, попреков отца и слез матери тихий, спокойный юноша научился счастливому одиночеству. Кроме книжки Ададурова, несвязных рассказов немца, его учителями были опыт и природа. Его интересовало все — течение Волги, полет птиц, бой часов. На весь город было двое часов — у наместника генерала Араншевского ‘английские куранты с репетицией’, у соседа Кулибиных купца Микулина — ‘деревянные, с большими дубовыми колесами’. Знакомый от Клипштека с приблизительным устройством часового механизма, Кулибин много раз пытался разобрать их, на что Микулин кричал: ‘Добро нажитое портить не дам!’

Ивана занимало все, что движется и порождает движение. Иногда вдруг хотелось ко всему Нижнему приделать огромные крылья, и он улыбался нелепости собственных мыслей. Он был медлителен и в то же время жаден ко всяким начинаниям. Потихоньку писал грустные, неуклюжие вирши:

Ах, о радости я беспрестанно воздыхаю,

Радости же я совсем не знаю.

И к любви я стремлюсь душою.

Ах, кому же я печаль свою открою?

Тайком от родителей Иван сделал деревянные часы. Он вытачивал ножиком части, соразмеряя их на глаз с виденными на колокольне. Они не пошли. Колеса, скованные непонятной силой, были неподвижны. Маятник висел обессиленный. Через несколько десятков лет с выстраданным спокойствием Кулибин писал в ‘дневнике’:

‘…И начал с тех часов делать ходовой ящик, которого по первенству в действие произвести не мог. Сие огорчало меня настолько, что хотел я просить у батюшки благословения на монашеский постриг’.

…В 1755 году группа нижегородских купцов послала императрице прошение, ‘чтобы ярмарку от Макария перенести в Новград Нижний. От сего ревностный в служении отечеству и отменною торговлею известный Новград Нижний станет первым после преславных столиц Российской империи’. Прошение из Петербурга попало в Москву. Выручать его послали грамотного купеческого сына Ивана Кулибина.

Москва поразила обилием фабрик. Туда не пускали. О машинах, описанных Ададуровым, Кулибин ничего не узнал. Зато после беганья по всем канцеляриям Иван шел на Никольскую, в мастерскую часовщика Лобкова, позволившего ‘наблюдать за починкой часовых механизмов’. Туманные рассуждения Клипштека сводились к простому взаимодействию частей, музыка и репетишные фигуры объяснялись комбинацией завода.

Кремль Ивану не понравился. Рядом с нижегородским казался он хохломскою расписною игрушкой. Москва-река против Волги была вонючим, застоявшимся болотом. И вечерами, когда на опустелых улицах лаяли собаки, на Красной площади перед лавками перекликались сторожа, Иван тоскливо вспоминал обрывистый ветреный Нижний. Он понял странное очарование этого города, очарование, могущее преследовать человека всю жизнь, если даже несколько дней он прожил около крепости, за которой певучая даль и печальные туманы Заволжья.

…Домой Кулибин привез токарный станок и резолюцию: ‘Макарий угодниками под ярмарку обозначен’. Купцы, в отместку монахам, чьими ‘кознями’, по их мнению, был вызван отказ, сожгли монашеские лавки на Нижнем базаре и смертным боем избили послушника Аггея Русанова.

Через несколько месяцев Кулибин вторично сделал часы с кукушкой. Отец, увидев расписную задумчивую птицу, тоскливо прошептал: ‘Иди в монастырь… Пропадешь, аки пьяница и пустобрех’.

В 1758 году Кулибин женился. Через год после смерти отца Иван продал лавку, заплатил кредиторам, делал на продажу деревянные часы и тайно думал о машинном судне с часовым длительным заводом. Хлебный торговец Костромин, заказавший Кулибину часы, узнав об его проекте, засмеялся: ‘Когда произведутся машинные судна, тогда в Нижнем на пристанях будет менее половины работного народу. Из лавок некому будет покупать, и торги в них остановятся. Лучше сделай ты куранты али попугая, чтобы, как живой пел’.

Иван работал по целым дням. Он делал часы и пел про себя выдуманные песни о птицах и крылатых кораблях. Купцы развлекались им, как дураком Фомкой, ходившим ‘по базарам в женском платье, чинившим всякие непристойные и мерзкие поступки’. Жителям, которые ‘пропитание имеют от производимых на прядильных фабриках, на берегу Оки, разных работ и нанимаются и нанимаются в весеннее и летнее время на волжскую судовую работу’, — казался он юродивым и тунеядцем. Обессиленный насмешками, плачем полуголодных детей, невозможностью достать железа для механизмов, Кулибин уходил в город. Овраги, церквушки, амбары были ближе, чище и понятнее людей. А полчаса, проведенных на Волге, когда тело наполнялось неуловимым ритмом течения, когда физически ощущалось пространство, давали радость большую, чем беседы с женой и друзьями. После этого даже воздух казался песней.

В 1762 году наместник генерал Араншевский получил известие, что в скором времени царица Екатерина посетит Нижний. Город заволновался. Срочно было велено закрыть кабаки ‘под церковным строением или же расположенные в пристройках около оных’. Собранных девок учили ‘петь веселые, приличные к случаю песни’. Купцы готовили подарки и составляли список ‘нужд и отягощения’, в котором пространно жаловались, что ‘раскольники, простые крестьяне в Нижнем, в разных рядах сидя, торгуют безо всякого различия с купечеством… Раскольники несут звание крестьянское, а на самом деле не только от купечества неразличимы, но и преимущественны’. Оканчивалась бумага просьбой ‘раскольников бы тех обложить податями, чтобы они тягаться с купечеством не смели’. Правда, не только раскольниками был вызван список ‘нужд и отягощения’. Основная причина его — это, пожалуй, вся финансовая политика Российской империи, обескровившая рост буржуазии. Указы Правительствующего сената в Нижегородскую губернскую канцелярию (1730-1756 годы) — это сплошное требование денег ‘ под страхом гнева и величайшего истязания’, вопль ненасытного зверя о пище. Нелепым кажется среди них указ императрицы Анны, ‘чтобы впредь караванному китайскому казенному торгу не быть, а собрать компанию знатных купцов и прочих персон, кто пожелает в оную, китайскую компанию, вложить капитал’. В Нижнем желающих не оказалось.

В нижегородском Печерском монастыре ‘в вечном заточении’ сидел купец-раскольник Аркадий Сухов, попавший туда за ‘мерзкие разговоры об ее императорском величестве, коя якобы запрещает купцам заниматься торговлей’. Купца кормили два раза в день, на остальное затыкали рот тряпкой — ‘дабы не болтал’.

Ивану Кулибину купец Костромин предложил к приезду императрицы ‘ на его иждивение’ сделать давно задуманные часы, изображающие ‘воскресение Христово’. Через ‘игрушку’ потомок разбойных гостей с товарищами думал получить льготы и привилегии.

В октябре 1764 г. Кулибин вместе с семьей переехал в Подновье, в дом Костромина. Начались азартные, напряженные дни. ‘С неутомимой ревностью принялся за приготовление необходимых инструментов, кои стоили ему несказанных трудов, а может быть, и более, нежели самые часы, ибо он их также должен был выдумывать, не имея ничего для образца’. Механик не замечал, как жена, по приказанию старухи Костроминой, делает черную работу. Не видел, как ребята питаются объедками. Не слышал презрительного шепота: ‘дармоед’. Так наступила весна.

Подновье исстари славилось засолкой огурцов. Сохранилась рукопись ‘Способы приготовления, а также история подновинского огуречного промысла’. Автор, российский гурман и доморощенный философ, закончил ее словами: ‘нет в мине овоща отличнее, нежели подновинский огурец’. И среди ослепительной зелени огурцов, среди золотисто-коричневых бочонков, вглядываясь в силуэты колодцев и резьбу бревенчатых изб, нижегородский полуграмотный механик обдумывал детали своих сложнейших часов. Он мало читал и еще того меньше смыслил в математике. Но, вглядываясь в движение ледохода, понимал, как надо сделать пещеру и гроб спасителя. Наблюдая, как баба несет коромысло, нашел секрет отворяющихся внезапно дверей.

Сидя в светелке, обтачивая колеса и винтики, механик был счастлив. В Нижнем, в сутолоке базарной толпы чувствовал себя ненужным, часы — бесполезными, а костроминское ‘благодеяние’ казалось величайшей подлостью. От колокольного звона словно бархатом были выстланы небо и земля, словно драгоценной парчой покрывались груды яблок, телеги с капустой и серебристые плетенки вишен.

Царицу ждали с месяца на месяц. Кулибина поторапливали. Ради смеха купец Извольский привез из Москвы какую-то машину и подзорную трубу. Кулибин выпросил их, разобрал и по образцам сделал новые. Возмущало его, что к этим приборам относились или с любопытством, или с насмешкой. Люди боялись собственной силы.

Когда были готовы главнейшие части часов. Кулибин, положив на ладонь крохотные винтики и колеса, показал их Костромину. Купец усмехнулся:

— Изрядно сделано, — зевнул и, перекрестив рот, прибавил: — Дело мастера боится.

В горнице на стеклянном шкафу пламенели закатные блики. Неожиданно солнечный луч упал на ладонь механика, и ему показалось, что держит он драгоценности. Искрились бессонные ночи, от них искрился колокольный звон, искрились потолок и стены. Только Костромин сидел по-прежнему в голубоватой тени тяжелого резного кивота, сонно глядя на стоявшего с вытянутой рукой Кулибина.

Два с половиной года, не отрываясь, работал Кулибин над часами. Стали портиться глаза. Умер сын, долго хворала жена. Тупое отчаяние перемешивалось с надеждой. Механик смиренно выслушивал нелепые указания ‘благодетеля’, терпеливо ждал, когда его позовут обедать. Весной 1767 года часы были вчерне закончены. Не хватало только механизма для мелодии ‘Христос воскресе’.

Костромин хвастал часами, словно сам он их сделал и сам выдумал. Это было обиднее, нежели попреки в дармоедстве.

‘Часы были видом и величиной в среднее гусиное яйцо и заключали в себе следующее механическое действие: на исход каждого часа отворялись в середине оных двери и представлялся великолепный чертог, в котором поставлен гроб господень с дверью, заваленной тяжелыми камнями. По сторонам гроба стояли с копиями два стража. Через полминуты являлся в чертогах ангел, камень от дверей отваливался, двери разрушались, стражи падали ниц и через полминуты приближались к ангелу две жены-мироносицы’.

Все, начиная от еле видимых колес до фигурок ангела и жен-мироносиц, отлитых из золота и серебра, было сделано руками Кулибина. Вопреки ‘благодетелю’ Кулибин решил показать часы своему приятелю, попу Покровской церкви Андрею Лухманову.

…Нарочно пошел берегом Волги. Казалось, что река — заколдованный, упавший на землю ветер. У церкви Георгия сел отдохнуть. В розовом небе четко вставали голубоватые купола. На берегу, в белой рубахе, сухой, коричневолицый, возился рыбак. Его лодка, выгнутая причудливо и неуклюже, казалась сказочной морской рыбой. Переливы вечерней зыби прорезали рыже-зеленый силуэт отражения. Слева надвигались красноватые башни кремля, и от них медленно выползал расписной караван, похожий на полусонного змея.

На Благовещенской площади механика застал закат. Вынув из кармана часы, Кулибин протянул их к последним лучам солнца. Часы вспыхнули ярко и торжествующе. Солнце село. Оглянувшись кругом, механик увидел удивленные лица прохожих, бревенчатые амбары, на дверях лавок заржавленные замки и серый абрис Алексеевской церкви. Часы по сравнению с ними казались ничтожными, и торопливо или испуганно Кулибин спрятал позолоченное яйцо в карман. К попу идти уже не хотелось, но механик пошел.

Отец Андрей, известный в Нижнем книжностью, рассмотрел часы, одним пальцем почесал лохматую бороду: ‘Отменная, достойная удивления игрушка. Однако от костроминских легких хлебов кошка может соловьем запеть. Игрушками хлеб насущный не обретешь. Продай и обзаведись торговлей’. Кулибин молчал. Часы взаправду принадлежали Костромину.

В Подновье шел тяжелый, опустошенный.

На Благовещенской площади, в трактире купца Семена Жукова, горланил плясовую, и на желтых, слюдяных окнах метались черные тени. Лаяла собака, в небе стыл кровавый сгусток луны. Вспомнилось Ивану, как старуха Костромина отравила ‘лишний рот’, его собаку Кузьку. Пес приполз умирать к хозяину в тот вечер, когда был отлит первый серебряный ангел. Закостенели лапы, а глаза по-прежнему остались золотыми. Ангел потускнел от их нестерпимого блеска. И двигалась Волга, словно тяжело ей было в Нижнем.

Екатерина приехала в мае. Нижний ей не понравился. ‘Сей город ситуацией прекрасен, но строением мерзок: либо все на боку лежит, либо близко того. Чебоксар для меня лучше Нижнего Новгорода’, — писала она Панину. Царица поселилась в архиерейском доме против кремля. Купцы, во главе с Костроминым, готовили в ‘подарок’ кулибинские часы, список ‘отягощениев’ и проект Волжской хлебной компании. Раскольники на золотом блюде поднесли хлеб, соль и образ Алексея-митрополита. Не ведая того, Кулибин со своей ‘игрушкой’ очутился в центре очередной распри.

Императрица выслушала раскольников. Помимо облегчения в церковных делах, просили они наполовину снизить их долг раскольничьей конторе в 17650 рублей. Над списком ‘отягощениев’ и проектом было обещано подумать. В промежутке между жалобами купцов и дворянскими празднествами Екатерина приняла Кулибина. Рассматривая лежавшие на столике часы в подзорную трубу, привычно улыбнувшись, спросила: ‘Сам сие сделал?’ Раньше казалось, что царица поймет и оценит. Сероглазая женщина тешилась ‘игрушками’, как тешился ими ‘благодетель’ Костромин. Вместо приготовленной исповеди о тяжести ‘благодеяний’, о больной жене, о собаке Кузьке механик теребил шапку, деревянным голосом отвечал на вопросы и под конец неуклюже подал оду, написанную на приезд императрицы. Кто-то из свиты, путаясь, прочитал:

Воспой, Россия, к щедрому богу,

Он бо, излия милость премногу.

Десницей щедрой пред всей вселенной,

Возвеличил тя,

Едина всем радость и милость,

Боюся сердцем, чтоб не в противность

Превысочайшей персоне вашей,

Что рек без наук.

Аудиенция кончилась приказанием ‘ждать повелений’.

Механик ушел на Волгу. Прохладный ветер приносил запахи луговых весенних цветов. От свидания с царицей запомнилось: на малиновом ковре зеленый шелк платья, вышитого серебром, за окнами купол Преображенского собора, а на малахитовом, тонконогом столике — золоченое яйцо. Ни улыбки, ни взгляда — атлас, бронза, парча и среди них — крохотные, живые, как его сердце, им сотворенные часы.

После отъезда императрицы о Кулибине забыли. Костромин служил молебны о разрешении ‘компании’. Через месяц из Казани на челобитье ‘об учреждении хлебной в Нижнем Новгороде компании для закупа разного хлеба’ пришел ответ:

‘Господин Нижегородский губернатор Араншевский!

Каково подано нам от Нижегородского купечества в проезд наш через оный город челобитье о заведении у них торговой компании с онова копию с нашего на каждый пункт резолюцию и при том и оригинальное, ими подписанное прошение, при сем посылаю, для исполнения им и какое и потому действие, будет имеете Вы к нам по временам репортировать. Екатерина’.

Кулибину нечем стало жить. Снова он делал на продажу деревянные часы и нарочно медленно устанавливал механизм мелодии ‘Христос воскресе’. Лишь через год пришел запрос от Академии наук — ‘Спросить механического художника Кулибина, желает ли он определиться в Академию для усовершенствования в его художестве’. Кулибин отвечал, что ‘желает быть при Академии и насмотреться на тамошних произведений’. В феврале 1769 года директор хлебной компании Костромин и Кулибин приехали в Петербург.

Черные решетки, серые здания, серая вода каналов и в нестерпимой ясности белых ночей адмиралтейский шпиль — Кулибину стало страшно. Костромин ворчал о неудобствах дороги и человеческой неблагодарности. Через несколько дней их приняла императрица. Долго разговаривала с Костроминым о хлебной торговле, улыбнулась Кулибину, приказав его часы взять в кунсткамеру. ‘За благодеяния’, за кулибинскую работу Костромин получил серебряную кружку с именной надписью. Кулибину же было велено ‘остаться при Академии наук механиком, а также иметь главное смотрение над инструментальною, слесарною, токарною, столярною и над той палатою, где делаются оптические инструменты, с жалованием в 350 рублей в год’. Директор Академии граф Владимир Орлов, объявив высочайшую волю, наставительно прибавил: ‘Благодеяния монархини достойно оценить должен’. Низко поклонившись, механик смиренно ответил: ‘Не премину с точностью и великим усердием исполнять повеления пресветлой монархини нашей’.

В ‘академической’ квартире на Васильевском протекали потолки и почти совсем не было мебели. Вернувшись после первого осмотра мастерских, Кулибин увидел в кухне метлу, медный таз, шершавую, облупившуюся стену и дремлющую у печки дочь. Непонятное равнодушие таили чужие, необжитые вещи. Механик тяжело опустился на колченогую табуретку. Дочь потянулась. ‘Устал, батюшка? Насмотрелся диковинок’. Неожиданно упала метла. Разглядывая плохо обструганную полку, Кулибин вспомнил ехидные слова Андрея Лухманова: ‘Игрушками хлеб насущный не обретешь’.

В Нижнем ‘благодетельствовал’ Костромин, благодетельствовал, чтобы по Волге сотни бурлаков тянули хлебные баржи, чтобы кутались купеческие жены в горностай, чтобы вырастали компанейские капиталы. В Петербурге ‘благодетельствует’ императрица. Ни ей, ни Костромину до него нет, в сущности, никакого дела.

‘Благодеяние’ монархини оказалось напряженной, тяжелой работой. Не только учиться — читать было некогда. Академики фыркали: ‘мужик’. Жена плакала: ‘живем как скоты’. И только академик Леонард Эйлер, разговорившись с Кулибиным, пожал ему руку и попросил заходить в гости. У Эйлера же Иван Петрович познакомился с Михаилом Матинским, крепостным графа Ягужинского, математиком и музыкантом. Получив образование в Италии, Матинский работал одновременно над ‘простонародной’ оперой ‘Санктпетербургский гостиный двор’ и над усовершенствованием некоторых положений Эвклидовой геометрии, вернее над уточнением статей Деламбра по этому вопросу. Желчный, язвительный юноша стал бывать на Васильевском, у Кулибина.

В Нижнем ‘игрушками’ тешились купцы. В Петербурге ими развлекалась знать. Кулибину на починку возили затейливые репетишные часы. Поправляя однообразно сложенные механизмы, Иван Петрович вспоминал нижегородские мельницы. Они казались значительнее и полезнее, нежели пастушки, танцующие каждый полдень менуэт. Прядильные, ткацкие и другие машины, описанные Ададуровым, были не нужны. Сиятельные заводчики грабили землю и людей с помощью кнута. ‘Цветущую российскую промышленность’ вместо машин двигали крепостные. ‘По причине ветхости’ на Серпейской прядильной фабрике уничтожили чесально-прядильную машину механика Родиона Глинкова. Ржевский самоучка-химик Терентий Волосков, отчаявшись ‘найти сочувствие в своей работе’, дебатировал с раскольниками ‘о крестном сложении’. Гидравлические машины изобретателя Флорова на Змеиногорских рудниках разломали ‘за ненадобностью’. Изобретатель паровой машины Ползунов, получивший за свою работу четыреста рублей, задыхаясь от чахотки, писал последнее ‘прошение’: ‘А ежели я, от имеющейся ныне во мне болезни помру, то выдать остатки тех денег жене моей на пропитание’.

Мельницы и фарфоровые часы — жизнь Кулибина замыкалась ими.

Прочитав в ‘Петербургских ведомостях’ известие, что ‘Английская академия назначила выдать знатное вознаграждение тому, кто представит модель такому мосту, который бы состоял из одной дуги или свода, без свай, и утвержден был концами своими, только на берегу реки’, Иван Петрович вспомнил, как в Нижнем, стоя на стрелке, где сливаются Ока и Волга, нельзя понять, где кончается свет и начинается вода, где безоглядная даль затянута золотым прозрачным туманом. Потихоньку от Костромина он набрасывал тогда проект моста, должного соединить Кунавино и город. В Петербурге такой мост был необходим между Васильевским и Дворцовой частью, ибо весной и осенью сообщение между ними прекращалось. Составляя проект, вспомнил волжских грузчиков, таскавших зараз по двадцати пудов на полусогнутой спине. Отсюда родились вычисления и огромнейшее послание императрице. Неожиданно механик получил 1000 рублей от императрицы. Это окрылило, хотя половину денег пришлось пустить на покупку мебели и клавикордов.

Матинский приходил на Васильевский поспорить и поиграть. Когда жена и ребята ложились спать, приятели запирались в кабинете, в серой комнате, заваленной чертежами. Оплывала свеча, на стену огромную черную тень отбрасывали клавикорды. Матинский поднимал крышку. Тень обретала голос. Закусив губу, крепостной математик наигрывал медлительные сарабанды флорентийского мельника Люлли. Кулибин чертил, изредка обрывая Матинского просьбами о помощи в вычислениях. И однажды, не выдержав, сказал:

— Хотя и крепостной ты, но участи твоей я завидую, ибо познал ты науки.

Матинский бросил перо:

— Тратить иждивение на обучение раба для собственной господской прибыли — шутка нехитрая. Однако же сегодня я Эвклида читаю, а завра, по господскому приказу, стану свиней пасти. То-то… Завидовать мне не в чем. — Подошел к клавикордам, и Кулибину показалось, что в комнате осенний волжский ветер рвет парус одинокого судна.

Когда вычисления были окончательно сделаны, механик пришел к Эйлеру. На столе, среди рукописей и книг, стояла хрустальная граненая ваза с полузавядшими розами. Медленно рассказывая о ходе вычислений, Кулибин глядел, как вспыхивают и гаснут полукруглые грани. Казалось, что каждая из них как-то связана с выгнутым арочным мостом, и если терялась цель расчетов, то случайно заискрившаяся грань помогает найти ее. Эйлер слушал внимательно, положив длинные желтые пальцы на коричневый переплет книги. Кулибин кончил. Академик оставил свечу, взял чертежи, ваза померкла. Поглаживая голубую фарфоровую табакерку, Эйлер еще раз проверил записи.

— Вычисления ваши правильны. Однако боюсь я, что они не сойдутся с практической установкой моста, и оный делать вам не советую.

Кулибин разрывался между постройкой модели, мастерскими и дворцовыми работами — починкой часов, фонтанов и фонарей. Денег не было. Жена перешивала старье. Зато с каждой ночью увеличивалось количество деревянных брусков, из которых должен был состоять мост. Кулибин неохотно принимал помощь рабочих. Хотелось все сделать самому. Соединяя бруски винтами, Иван Петрович испытывал досаду. Кто-то чужой схватил его выстраданные мысли. Часы — это игрушка. Мост — это настоящее. Это работа. Это ближе детей и дороже жизни. Академики сплетничали. Потемкин, которому Кулибин исправил столовые репетишные часы, при встречах рассеянно справлялся:

— Скоро по мосту поедем, а?

Перед испытанием моста, в день ангела, когда у Кулибина сидели Матинский и его помощник по мастерским Глазин, светлейший неожиданно заехал сам. Не снимая шубы, спросил:

— А где, братец, у тебя нужник?

Выйдя, небрежно справился:

— Что о мосте говорят ученые? — И, не дослушав ответа, пообещал: — Попрошу у императрицы пособие. Только послушай, сбрей бороду. Скрывать, а не токмо похваляться подлым происхождением надобно.

Взошел в комнату, выпил рюмку вина и начал прощаться:

-Недосуг, спешу во дворец.

Матинский, проводив взглядом сани, улыбнулся.

— Не горюй, Иван Петрович, выйдет мост. Не в пример вольготнее вельможам станет к тебе запросто в нужник ездить.

В октябре 1774 года было назначено испытание модели. Накануне Кулибин вымылся в бане и сходил в церковь. Ночью приснился страшный сон: мост распался на части, поднялся и застыл в воздухе, механик сидел на земле и плакал от бессильного желания собрать и соединить тяжелые, неподвижные куски.

…На сером небе черные контуры академических зданий и колючий снег. В середине двора — мост и рядом приготовленное железо. Начали съезжаться академики. Черные шубы, белые парики, тускло вспыхивающие камни перстней, и от этого еще острее Кулибин ощущал насмешливые, недоверчивые улыбки. Сухопарый, презрительный Лейсер спросил насмешливо и гнусаво:

— Скоро ли, господин Кулибин, сделаете вы нам лестницу на луну? Давно имею желание побывать в тех краях.

Академики прыснули. Иноходцев, стряхивая с шубы снег, проворчал:

— Два моста изъездили. Изъездим третий. Работа дураков любит.

Повернувшись к рабочим, Кулибин коротко бросил:

-Накладывай.

И снял шапку.

Положили приготовленное железо. Мост не двигался. Положили собранный со двора кирпич. Мост не шелохнулся. Не одевая шапки, Кулибин взошел на середину модели. У академиков вытянулись лица. Торжествующе улыбнувшись, механик пригласил: ‘Пожалуйста, господа, мост выдержит’.

Первым взошел Эйлер. За ним потянулись остальные. И когда стали разъезжаться, Эйлер сказал почтительно:

— Поздравляю вас, господин Кулибин. Правильность вычислений ваших надеялся увидеть на практике. Уверен, что и лестницу на луну сделать в ваших силах.

2

…Обстоятельства мучат меня и поныне.
…Обстоятельства мои немало к пользе перемен не имеют.
…Обстоятельства мои все в безвестности, в коих
кажется и надежды к лучшему не предвидится.
Из писем Кулибина

Больше полугода стояла модель с наваленным на нее грузом. Больше полугода гуляки толпами ходили на академический двор. Кулибину казалось, что желтый мост посерел. Академики вынуждены были послать императрице рапорт о возможности постройки моста через Неву. Екатерина обещала подумать. Летом модель перевезли в сад Таврического дворца, где ее перекинули через какую-то канаву. Кулибин заперся в кабинете. ‘Игрушки… Даже мост игрушка’. Вспомнился Нижний, амбары, лужи и тоскливый крик сумасшедшего немца:

— Хайль перпетум-мобиль!

Через год окончательно выяснилось, что мост через Неву строить не будут. Его стоимость — полмиллиона — оказалась обременительной для государственного бюджета. Для отказа был выбран нелепый предлог возможного нападения шведов.

— Жизнь наша подобна. Эвклидовым линиям, кои никогда не пересекутся. Также не могут пересечься желания и способы осуществления оных.

…Черная решетка, на сером небе черные деревья, белая Венера, на белом снегу черная пола кулибинской шубы. Матинский ежился:

— Математика, сударь. Математика.

Кулибин приподнял шубу с земли. Стало холоднее.

‘Математику сотворил человек, дабы иметь обо всем понятие. А ежели математика против человека — превыше ее перпетум-мобиль’.

…Так начался новый период в жизни Кулибина. Днем работа в Академии, починка часов, люстр, секретеров с потайными ящиками во дворце, ночью — яростная, лихорадочная бессонница, когда оплывают свечи, на стене чудовищными птицами мечутся тени собственных рук и кажется, что им тесно, что они вырвутся и улетят. Денег не было.

Приходилось выпрашивать у императрицы подачки, выдумывать ‘игрушки’ — мельницы для великих князей, фонари на кареты, часы с фигурами. Все это было остроумно, затейливо, но скоро забывалось и приносило меньше денег, чем стоимость материала. Кредиторы, ребята без обуви, в ящиках стола десятки исчерканных черновиков ‘покорнейших’ просьб и ‘донесений о стесненных обстоятельствах’.

Перпетуум-мобиле — это вековечная мечта старинных изобретателей. От алхимиков XIII века до Леонардо, от Орфириуса до шарлатана Калиостро десятки людей отдавали себя в жертву непостижимой, ускользающей, как солнечный луч из рук ребенка, тайне.

Перпетуум-мобиле уживался с математикой, математика — с астрологией. Великий математик Леонардо сделал модель ‘самодвижущейся машины’. Открывший логарифмы Напье написал математическое доказательство апокалипсиса, при помощи же логарифмов доказал, что папа — антихрист, турки и магометане — саранча.

Кулибин, не будучи знаком с наследием Леонардо, повторил его идею перпетуум-мобиле, основанной на действии перемещающихся грузов. Но нижегородский самоучка усложнил идею Леонардо. Он связал грузы между собой и ввел эксцентрическое движение.

О перпетуум-мобиле знал Матинский. В 1780 году, прося ‘похлопотать’ о деньгах, Кулибин сообщил об этом Араншевскому. Заветная тайна вырвалась непроизвольно. Словно не Араншевскому, а любимому городу Нижнему, городу света, воздуха и воды, писал Кулибин это письмо.

‘Может такая машина в большом состроении служить по дорогам и перевозке тяжестей возами, поднимаясь и на горы с переменной скоростью в движении, и при легких, подобно дрожкам, возкам, а особенно полезна будет для судоходства на больших судоходных реках, как, например, на Волге’.

Матинскому граф Ягужинский дал вольную. Но семья осталась крепостной. Рассказав об этом Кулибину, математик, еле сдерживая слезы, прибавил:

— Вот тебе — ‘перпетум-мобиль’! Беды людские вечны, наука же твоя служит к увеличению оных.

Кулибин, улыбнувшись особенной, испугавшей Матинского улыбкой, убежденно ответил:

— Опыты свои держу я секретно, потому что многие ученые почитают сие изобретение невозможным, даже смеются и ругаются. Но ученые подобно академикам нашим, кои не понимают, что Волга течет вечно.

В 1780 году Лев Нарышкин, сплетник и пьяница, с которым Екатерина развлекалась в промежутках между сменой фаворитов, устроила был на мызе. Крепостной нарышкинский механик несколько лет тому назад сделал автомат ‘Корнелия’ — старика в греческом платье, сидящего в креслах за столом.

‘На стол клались карты. Старик в них хорошо играл с присутствующими, отвечал правильно на их вопросы, например, сколько в комнате людей. Кто вошел. Кто как одет. Что делает хозяин. Рассказывал на часах время и считал деньги’.

Механик, сделавший автомат, ‘возгордился и сошел с ума’, ‘Корнелия’ ткнули в чулан. Теперь театральный машинист разобрал его, но собрать не смог, заявив: ‘сие человеку недоступно’. Тогда вспомнили о Кулибине.

Разобранный ‘Корнелий’ лежал в буфетной. От солнца вспыхивал хрусталь, особенную неуловимую теплоту источал фарфор. Кулибин осмотрел части. Знакомый принцип часового механизма с музыкой и гильомским цилиндром вызвал улыбку. В комнату неслышно вошел лакей. От сотрясения пола завертелись чувствительные колеса, начали раскачиваться пружины, и ‘Корнелий’ любезно спросил:

— Который час?

Лакей вздрогнул. Подозрительно осмотрел Кулибина и начал пересчитывать посуду. Звенели тарелки. ‘Корнелий’ заученно лепетал:

— Отменная погода, сударь.

Нарышкин вызвал механика в кабинет. Медленно снимая, вновь надевал на палец золотое кольцо, рассеянно поблагодарил:

— Честь русского механика достойно поддержать сумел.

Кольцо вспыхнуло. Осторожно протирая кружевным платком камни, вельможа прибавил:

— Спасибо, братец. Кланяйся матушке, то бишь жене.

Механик стоял, следя за переливами золота. Кольцо разрасталось. В сверкающем круге стояли — он, Иван Петрович Кулибин, Нарышкин и автомат ‘Корнелий’. Последний повторил фразу, над механизмом которой особенно бился механик:

— Хозяин счастлив посещением гостей своих.

Лев Александрович недоуменно улыбнулся.

— Чего же ты стоишь? Я не держу тебя. Ступай!

В 1783 году ‘Санкт-Петербургские ведомости’ сообщили:

‘В Париже 27 августа делан был вне города опыт над одним ядром, наполненным горячим воздухом и которое само собой восходит на высоту. Многие уверены были, что сия машина, которая называется аэростатом, долго останется в воздухе, и на сей конец утвержден был кожаный мешок с бумажкой, на которой написан был день и час отъезда сей машины.

Они думали, что по содержащемуся в ядре количеству горючего воздуха оно пробудет в воздухе от 20 до 25 дней.

В 5 часов и 3 минуты после полудня поднялось ядро на высоту, в 5 часов 4 минуты оно уже было так высоко, что не можно было его видеть, и в 5 часов 30 минут упало оно на землю при местечке Гонессе за 4 часа от Парижа. Господин Монгольф, изобретатель ядра, трудится теперь над усовершенствованием своей машины’.

Кулибин дрожащими руками отбросил газету. Там, во Франции, покоряют воздух. Здесь не могут найти денег для необходимейшего моста. Россию не любят, ее грабят. Но нет сил покинуть родину. В дневнике записал:

‘Подумать о построении летательных для человека крыльев’.

В газетах не печатали, как в Гонессе крестьяне во главе с местным кюре стреляли, вилами и палками били опустившийся шар, а остатки привязали к хвосту лошади, которую гнали до тех пор, пока шар не был разорван в клочки.

В 1784 году во время пребывания в Петербурге графа Фалькенштейна — австрийского императора Иосифа II — в Петергофе устроили бал. Кулибину из дворца, под расписку, прислали театральный боярский костюм с приказанием: ‘быть на бале в оном платье без маски’. Лакей, принесший одежду, ухмылялся.

— Государыня, слышь, хочет гостей потешить. Живого мужика на бал пустить.

Жена расплакалась:

— Пугало, сущее пугало. На старости лет шутом стал.

Иван Петрович коротко бросил:

-Не реви!

Вошел в кабинет. На мелкие части изорвал проект электрической мельницы. Игрушкой была работа, бессонные ночи и двенадцать тысяч брусков деревянного моста, ‘игрушкой’ стал сам ‘механикус’ из мужиков.

…На деревьях переливались разноцветные фонари. Казалось, это вспыхивают и гаснут аккорды купереновского менуэта. Среди нимф, пастушек, Дафн и Прозерпин бродил боярин в нелепом, пестром костюме.

У фонтана — мраморной вазы, окутанной радужной, водяной пылью, Кулибина настигла толпа масок. Рыцарь, отставив ногу, дурашливо поклонился:

— Вашей милости!

От ветра фонари закачались, и музыка стала тише. Рыцарь помахал рукой:

— Вашей чести!

Кулибин испуганно отодвинулся к фонтану. Радужная тень капельками ложилась на малиновый бархат шубы. Рыцарь, схватив его за пуговицу, насмешливо гнусавил:

— Вашей премудрости мое почтение, а бороде поклон…

Маски фыркнули и разбежались. Менуэт неожиданно сменился полонезом. Проходила императрица с кавалером в черном домино. Иван Петрович застыл в низком поклоне.

Екатерина рассеянно повернула голову. На зеленой траве переливался голубой парчовый шлейф ее платья. Кавалер в черном домино — австрийский император — что-то говорил по-французски. Когда Екатерина отошла, графиня Дашкова, посмотрев на не смевшего выпрямится Кулибина, процедила:

— Лучшее украшение нонешнего машкерада. Превыше иллюминации и прочих затей.

…Сбросив боярский костюм, Кулибин схватился за чертежи. Скрипело перо, бумага покрывалась черной решеткой рисунков и цифр. Перемещались тяжести, порождая движение, ускоряли бег, обдавая ветром разгоряченное лицо, становилось легче голове, глазам. Упал фитиль свечи. Ночь молочным колпаком покрыла комнату. Чертежи посерели. В углу на малиновом бархате боярской шубы победно и насмешливо улыбнулся золотой позумент.

О Кулибине много говорили за границей. Его изобретения с непостижимой быстротой прививались там, хотя патенты на них брали какие-то неизвестные личности, случайно побывавшие в Петербурге. Зеркальный фонарь, прадедушка современного прожектора, впервые зажегся на английских маяках. Протез ноги для поручика Нейпицына принес огромные прибыли французу, представившему Наполеону ‘свое’ изобретение. Коляска-самокатка появилась на улицах Берлина раньше, нежели Кулибин успел пожалеть о своей беседе с заезжим немцем-механиком. Кулибинский ковш для переноски металла применялся в Англии.

Несколько раз механика приглашали за границу. Он отказывался. Бросить родину не было сил. Нижегородский самоучка смиренно целовал руку Потемкину, мастерил кукол для великих княжон, работал над перпетуум-мобиле и проектом самодвижущегося судна.

Его творчество разнообразно: от часов до термометров, от зеркальных фонарей до самодвижущихся колясок. Его дневники напоминают тетради Леонардо, где математические формулы чередуются с рассуждениями.

Леонардо жил в бурную и напряженную эпоху борьбы молодой буржуазии и феодалов. Кулибин ‘существовал’ в суровое екатерининское время, когда хозяйственным идеалом был ‘земледелец’, когда картины Ватто, где неизменно присутствует грустящий, наблюдающий ‘человек’, казались серьезными, гравюры Дюрера и скульптуры Колло — ‘грубыми’.

Леонардо с неутомимой жадностью познавал мир. Кулибин пытался мир ‘оживит’. В дневнике он писал:

‘Работа моя над изобретением всякого рода подобна попыткам оживить мертвеца…’

В 1786 году Екатерина велела ‘своему’ Кулибину сделать проект и модель оптического телеграфа. Механик жадно ухватился за эту работу. Через неделю императрица успела позабыть о телеграфе и потребовала, чтобы Иван Петрович делал иллюминацию к очередному балу.

Механик бедствовал и ненавидел людей, считавших унизительным отвечать на поклоны придворному часовщику. Он презирал раскормленную ораву завсегдатаев эрмитажных вечеров, покровительственно хлопавших его по плечу. Он недолюбливал книги, в которых описывались его, но сделанные раньше другими, открытия. Он не читал ни Эйлера, ни Маклорена, ни Лагранже — крупнейших теоретиков механики той эпохи. Проблема разложения сил была ему не знакома. Отсюда остроумнейшие принципы его изобретений практически шли вразрез с простейшими формулами механики. И в дневнике Иван Петрович с грустью писал:

‘Сделано и исправлено много при Академии наук и присылаемых из императорских дворцов разных оптических инструментов, как-то: григорианских и астрономических телескопов, каковых находящиеся при Академии наук не в состоянии были исправить, астрономических часов и других званий оптических инструментов и протчих машин немалое количество. Но от этого обстоятельства мои улучшения не имеют. И страшно мне думать, что век свой проживу я в напрасном желании быть полезным отечеству моему’.

Матинский, вымаливавший у графа Ягужинского свидания со своей крепостной женой, горько шутил:

— Жизнь наша — ожидание, а чего — неведомо. Не то смерти, не то благодеяний господских. И тому и другому одна цена.

Жизнь, право на которую давали унизительные ‘благодеяния’, жизнь, возможную благодаря подачкам, согревала работа.

В мастерских или на Васильевском в кабинете Кулибин чувствовал себя богаче Потемкина, щедрее императрицы. Он воскрешал мертвецов. Ему подчинялся металл. Он обуздывал ветер, воду и свет. Работая, он забывал о боге, словно бог был около него в чертежах, в кусочках железа, в дереве и стекле. Мысль ускользала. Нижегородский самоучка подходил к клавикордам — и от клавиш поднимался ветер. Мельницы, часы, лодки обретали движение.

А когда кончилась очередная выдумка, пожиравшая жалование и частные заказы, Иван Петрович исправно начинал ходить в церковь, рассказывал детям сказки, писал родственникам обстоятельные письма, в которых нет ни слова о работе, между тем как ‘дневники’ заполнены только ею.

В 1789 году Кулибину пожаловали штаб-офицерскую медаль. Императрица, вручая огромную позолоченную бляху, милостиво пошутила:

— Заслуги ваши больше оного большого ордена.

Кулибин молча мял красную шуршащую ленту благодеяния… Только благодеяние. Нет выхода, нет права на жизнь. Смиренно поклонившись, ответил:

— Щедротами вашими, аки солнцем, согреты российские науки.

У старшей дочери умер сын — любимец Ивана Петровича — Гаврюша. Дочь приходила на Васильевский и тоскливо рассказывала матери страшные сны, не дававшие ей покоя.

Сидя за чертежами, Иван Петрович слышал глухой, равнодушный голос и всхлипывания жены.

— Снится мне сон. Будто выросла Гаврюшина могила до самого неба. А наверху стоит Гаврюша и тянет мне руки. Ползу я к нему, и сыплется земля. А внизу стоят люди и землю в меня кидают.

Не выдержав, механик вышел из кабинета. Погладил дочь, попробовал пошутить.

— Божья воля. У меня, почитай, каждый год изобретения в кунсткамере могилу обретают.

Сжав руки, дочь попросила:

— Ах, батюшка, ежели б выдумал ты машину, чтобы оживить Гаврюшу… Человека оживить…

В 1794 году Кулибину велели ‘заведовать дворцовыми часами’. Каждый день механик лазил по бесконечным лестницам, обходил залы, гостиные и кабинеты. Глухо звенела связка ключей, таинственно и неуловимо улыбались циферблаты. Солидные английские куранты в футлярах красного дерева шипели после завода, звон их, размеренный и тяжелый, казался вздохами о неизбежности смерти. Французские гильабели беззаботно и насмешливо отсчитывали секунды. Протяжно вскрикивали швейцарские кукушки. Звенели китайские колокольчики на беседках из бронзы и янтаря.

В этом же году Кулибин представил Екатерине модель оптического телеграфа, более остроумного, чем принятый во Франции телеграф Шато. Императрица начала думать.

В 1795 году канцелярист кунсткамеры записал:

‘Получено: часть кружевного дерева, растущего в Америке, и при нем самое выделенное из него кружево, образец телеграфа работы г. Кулибина и собрание разнородных, искустных японских вещей’.

В 1796 году Екатерина умерла. Павел, занятый парадами и поимками якобинцев, меньше всего думал о механике. Иван Петрович работал над проектами самодвижущегося судна и железного моста, в основу которого был положен арочный деревянный, стоявший в Таврическом саду.

…Февральским вечером 1801 года Кулибина вызвали к императору. Механик подумал: ‘вспомнили’ и, тихонько перекрестившись, вошел в кабинет. Павел сидел за столом, играя перламутровой табакеркой. Казалось, это клубок тумана, наполняющий залы Михайловского дворца. Оскалив зубы, император крикнул:

— Садись!

Бросил табакерку и забегал по комнате.

Тяжелые, отрывистые шаги напоминали ход часов, у которых кончается завод. Неожиданно Павел спросил:

— Ты давно в Петербурге?

— Скоро тридцать лет, ваше величество.

— Случилось ли здесь быть землетрясению?

— Нет, ваше величество.

Павел схватил табакерку. Полутемная комната, — дремлющий зверь угрожающе приоткрыл глаза.

— Мне донесли, что в крепости, на соборе, покривился шпиль. Или это землетрясение, или якобинцы положили порох, желая взорвать Петербург. Приказываю расследовать.

Подбежал к механику и, схватив его за лацкан кафтана, прохрипел:

— Ты… Ты тоже якобинец, сударь. Ты замышляешь машины для разрушения империи. Я повешу тебя. Ступай.

Ночью не работалось. Напевая ‘ныне отпущаеши раба твоего’, Иван Петрович достал составленный им ‘список изобретений механикуса Кулибина’. Яйцевидные часы, телескопы, самодвижущиеся лодки, термометры, фонари — бессильная борьба за право на жизнь, на существование, унизительная ласка вельмож, окрики заевшихся лакеев, бедность, попрошайничество, тоска…

Огромная и чужая семья. Сыновья, мечтающие о сытой и тихой чиновничьей жизни. Дочери, вышедшие замуж, для которых он, отец — непонятный чудак, ‘дитя во старости’.

Молодость — бесплодные поиски, зрелость — безвыходная нужда, одинокая, разочарованная старость. Отбросив ‘список’, раскрашенные акварелью чертежи моста и самодвижущегося судна, Иван Петрович подвинул девятую тетрадь работы над перпетуум-мобиле. На серой стене громоздились черные тени моделей, серую дешевую бумагу вкривь и вкось покрывали неуверенные черные рисунки. Твердым почерком вывел:

‘Перпетум-мобиль к изобретению возможен. Сие изобретение принесет людям великую пользу. Помоги мне, господи, докончить оное’.

День Кулибин провел в соборе. По курантным проволокам, молоткам и брусьям, задыхаясь, рискуя разбиться насмерть, добрался до шпиля. Кроме ослабевших болтов и высохших деревянных контрфорсов, никакого ‘пороха’ не было. Безумная подозрительность Павла едва не стоила механику жизни. И, докончив рапорт, что ‘особых повреждений на крепости нет’, он снова записал в дневнике о перпетуум-мобиле:

‘Сия машина избавит человечество от напрасных трудов по изобретению всяких машин, кои будучи несовершенными, предаются забвению, хотя великих трудов стоят’.

Мартовской ночью офицеры знатных родов задушили императора Павла. ‘Российского ангела’ — Александра — Кулибин помнил мальчиком, беспощадно ломавшим кулибинские движущиеся игрушки. На его имя было подано огромное прошение о ‘предоставлении средств для осуществления разработанного проекта моста через реку Неву’. Через несколько месяцев Александр удосужился принять механика. Спросил:

— Как здоровье, Иван Петрович?

Кулибин почтительно поклонился. Неуверенно напомнил:

— Изволили вы смотреть проект моего моста, ваше величество?

Александр удивленно поднял брови:

— Моста… Ах, при покойной бабушке вы делали модель оного? Учеными признана модель неосуществимую.

Механика прорвало. Подойдя к столу, машинально схватив бронзовый подсвечник, забыв этикет, властно и гордо сказал:

— Что вы понимаете под неосуществимостью, государь? В нонешнее время открылось в свете много таких способов, кои раньше были почтены за невозможные: монгольфиеровы шары для воздушных путешественников, способ летать по воздуху на крыльях. Мог бы кто почесть возможным силу огнестрельного пороха? И мог бы кто поверить прежде открытия электрической силы удивительным ее действиям?

Кулибин задохнулся и выронил подсвечник. Словно ударил похоронный колокол. Александр, испуганно улыбнувшись, отошел в угол.

— Вам надобно отдохнуть, Иван Петрович. Поезжайте на родину, в Нижний. Я посмотрю проекты ваши. А там, вдали от суеты, вы сможете беспрепятственно работать над вашими изобретениями…

Зажмурил глаза и прошептал:

— Я тоже мечтаю о сельском уединении.

Через месяц Кулибин переехал в Нижний. Были с ним проект моста, самодвижущегося судна, перпетуум-мобиле и сломанные яйцевидные часы, полученные под расписку ‘для исправления’.

3

В Нижний Иван Петрович привез сундук с проектами. Денег, пожалованных за ‘честную службу’ едва хватило на покупку полуразвалившейся лачуги на Нижнем базаре. Шесть тысяч рублей, выделенных в счет пожизненной пенсии, Кулибин, несмотря на протест семьи, отложил на постройку самодвижущегося судна.

Нижний изменился. На крепости во время ремонта почти наполовину срезали зубцы. Главные улицы стали чище, появились деревянные тротуары. Кремлевский ров засыпали. Заметно увеличилось число амбаров и каменных лавок.

Близилось Преображение. В церквах читали ‘благослови, господи, изобилие плодов земных’. Около кремля стояли разноцветнее, печальные деревья. Сказочной осенней парчой покрывали закаты беспредельные просторы Заволжья. Кулибина никто не знал. После церковных служб старик печально бродил по улицам, словно хотел отыскать молодость, которой не было.

Несколько месяцев Иван Петрович изучал особенности течений Оки и Волги. А зимой свалился в страшной горячке. Из Петербурга прислали грозный запрос относительно яйцевидных часов, ‘взятых механиком Кулибиным для исправления’.

Кулибин, вытирая слезящиеся глаза, сел писать ‘объяснение в Академию наук’. За окном на серые крыши падал белый снег. На голубых куполах Никольской церкви кричали черные вороны. Растирая немеющие пальцы, механик выводил:

‘В силу присланного сообщения комитета правления Императорской академии наук в Нижегородское губернское правление объявлено мне через господина городничего о доставлению в академию часов, которые у меня находятся в починке, но поныне еще не исправлены, в чем медление происходило по следующим причинам.

Небезызвестно Императорской академии наук, что оные часы необыкновенно многосложны, а коих находится 437 разных приборов, или частиц, необходимо умноженных по причине отменного их действия, кои сделаны были мною в 1768 г., чему прошло 37 лет уже времени. Когда был я в молодых летах, то и тогда, по чрезвычайной мелкости и суптильности частиц от затруднения глаза свои несколько повредил над ними.

Доколе оные часы хранились в Императорской кунсткамере моим надзиранием, тогда оные действовали исправно, а как велено мне было приказом сиятельства бывшего господина Катерины Романовны Дашковой (Так в подлиннике — прим.) сдать оные часы под смотрение с прочими машинами господину Буссе на руки и показать ему, как с ними управляться, а потом вскорости, они, к сожалению моему, повредилися и весьма немало, так что не стали они бить ни четвертей, ни часов и напоследок находящийся внутри корпуса колокольчик и боевая чашечка нашлась разбитой на четыре части, но вся внутренняя машина часов была пылью покрыта, о чем известно бывшему при Академии господину директору Бакунину…’

Кулибин перевернул страницу. Вспомнилось Подновье, золотые глаза отравленной собаки и серебряный ангел. Вспомнилась дождливая, равнодушная, как люди, как ‘благодетели’, ночь, в которую он выточил крохотную боевую чашечку. И снова заскрипело перо:

‘Но как оные часы мною изобретены и сделаны, то сожалею видеть их в такой неисправности и из единого усердия моего к службе, хотя чувствую уже слабость в зрении и не имея обязанности, но решился без всякого интересу взять их исправить и когда их разобрал, нашел некоторые части поломанными, опричь колокольчика, и только начал исправлять оные части, последовал указ, чтобы делать на Волге реке машинное судно…’

Весной, в урочище Моровая гряда, на песчаном берегу механик выстроил себе шалаш. С помощью сына и двух мастеровых приступил к постройке самодвижущегося судна.

Днем старик возился на самодельной верфи. Вечером, разложив костер, смотрел, как среди водяной зыби вспыхивают и гаснут звезды. Свет и воздух соединялись в печальном лепете волн. Механик закрыл глаза. По реке двигалось красное машинное судно, окутанное серебряной пеленой брызг. Тайком от сына и подмастерьев Иван Петрович скупал на базаре холст. Набрасывал проекты крыльев, ибо машинное судно должно не только плавать — оно будет летать. Деньги таяли. Снова пришлось брать в починку часы, подзорные трубы, замки. Заказчики — внуки основателей хлебной компании — издевались над механиком, расспрашивая, как живут императоры. Крестьяне близких к Моровой гряде деревень едва не сожгли кулибинскую верфь, приняв механика за колдуна.

Иван Петрович ничего не замечал. Он жил азартной радостью творчества и упорной надеждой, что судно будет тем ‘полезным изобретением’, которое даст ему право подлинной жизни. В 1803 году он, шестидесятилетний старик, женился в третий раз на нижегородской мещанке Пелагее Дудукиной. Старости не было. Она осталась в Петербурге.

Иван Петрович составлял экономическое обоснование машинного судна.

‘Обыкновенное судно из Астрахани с солью и другою кладью, вверх по Волге отправляемое, должно иметь работников не менее положенного законами числа 4-х человек на 1000 пудов, следственно, на таком судне, кое поднимает всего 20000 пудов груза, должно быть всего 80 человек, из коих 21 употребляется к завозу якорей, а протчие 59 человек, ходя по судну, тянут канат от завозу лямками, напротив того, к машинному судну с таким грузом в завозе должно быть 27 человек, а к машине, которая будет тянуть канат и работать стремлением речным, вместо остальных 53 чел. довольно будет для управления его только 3-х человек, да сверх того для подъему и спускания машин, также и на протчие непредвиденные надобности еще 10 человек: и так вместо 80 работников, употребляемых на обыкновенном судне, машинное управляться будет только 40 человеками с равным против обыкновенного судна успехом, а от Дмитровска до Саратова еще меньшим числом’.

Принцип машинного судна не был новым. Но Кулибин, доходивший до всего ‘сам’, значительно рационализировал систему управления, в частности уменьшил и усовершенствовал количество и двигательную способность гребных колес.

В сентябре 1804 года состоялось испытание кулибинского изобретения. Губернатор Руновский и лучшие купцы глядели, как, рассекая воду, движется красное машинное судно.

Механик торжествующе улыбался. Среди купцов кто-то проворчал:

— Антихристово порождение… Тьфу!

Старообрядец Ситников, поглаживая бороду, вздохнул:

— Бурлаки вернее и не в пример надежнее.

Руновский, равнодушно улыбнувшись, пожал Кулибину руку.

— Поздравляю вас еще с одним изобретением.

По приезду с Моровой гряды в город купец Акинфий Ремезов затащил Кулибина к себе. Охмелевшие гости взасос целовали механика. Хозяин, икая, потчевал:

— Ешь вдосталь…. Родимый.

Затянули величанье. Кулибину показалось, что ревет огромный, отвратительный зверь. Акинфий крикнул:

— Агафью сюды! Пущай потешит.

Вошла девушка в голубом сарафане, в красном, шитом серебром платке. Степенно поклонившись, начала:

Уж ты полюшко мое, поле чистое,

Свет раздолье мое, ты широкое!

Чем же полюшко приукрашено…

Песню оборвало всхлипывание. Это, положив седую голову на стол, плакал изобретатель. Голубой сарафан, красный в серебре платок — его судно, его мечты разбил в щепки беспощадный прибой тоскливой песни.

Хозяин, желая погладить механика, попал рукой в чашку черной икры. Вытирая о скатерть масляные пальцы, подмигнул гостям:

— Уклюкался… Много ли старику надо?

В 1805 году пошел слух, что ярмарку от Макария перенесут в Нижний. Князь Грузинский, самодур, театрал и пьяница, терявший огромные доходы, ловил проезжающих мимо купцов, ‘различно истязая их’. Купцы писали губернатору. Губернатор ‘за отсутствием свидетелей’ прекращал дело.

До 1808 года машинное судно стояло в урочище Моровая гряда. Четыре года Кулибин писал прошения и донесения в Петербург. В губернаторской канцелярии от него отмахивались. Из Петербурга не отвечали. Вдобавок ‘благодетели’ пустили слух, что Кулибин хочет ‘отбить у бурлаков хлеб’. Ночью старику стало опасно выходить на улицу. Денег не было. Механик бедствовал. Наконец в 1808 году из Петербурга было получено отношение:

‘…Господин действительный тайный советник, сенатор, министр внутренних дел и кавалер князь Алексей Борисович Куракин… имели счастие докладывать государю императору, дабы построенное механиком Кулибиным судно по ветхости и неудобности к хранению продать с публичного торга.

Его величество, изъявив на то свое согласие, высочайше повелеть изволили, чтобы вырученные за судно деньги, за вычетом употребленных на его содержание, возвращены были в кабинет, откуда заплата за оное Кулибину произведена’.

Механик пробовал протестовать. Снова писал, снова доказывал, часами просиживал в губернаторской приемной. Но в этом же году:

‘Судно в том губернском правлении продано коллежскому асессору Зеленецкому за 200 рублей…’

Кулибин схватился за чертежи перпетуум-мобиле. Дневник работы покрывали надписи:

‘Предавая себе и все труды свои во власть всемогущественного создателя всея твари, святого господа бога, расположить опыты машины следующим образом…

Когда богу угодно будет милость его святое помощи мне в создании расположенных опытов…

Прося помощи от всемогущего святого господа бога вседержителя, на сей пропорции утвердиться…’

Иногда, уступая давнишней страсти, Иван Петрович ходил в театр князя Шаховского. Князь, сидя в ложе, отмечал в особую книжечку ошибки актеров и после собственноручно порол их. Актеры походили на плохо сделанные автоматы, князь — на неудачного механика. Кулибин вспоминал Петербург и просьбу дочери: ‘…машину, чтобы человека оживить’.

В 1812 году в Нижний ‘спасаться от врага’ сбежалось московское дворянство. На Тихоновской улице, в доме Аверкиева, у Карамзина сходились В.Л.Пушкин, Глинка, Малиновский. Обсуждали последние донесения, спорил. В.Л.Пушкин с пафосом читал ‘Разлуку’.

Гусар на саблю опираясь,

В глубокой горести стоял…

Тяжело больной Батюшков набрасывал одну из своих элегий:

Как ландыш под серпом убийственным жнеца

Склоняет голову и вянет,

Так я в болезни ждал безвременно конца

И думал: парки час настанет.

Уж очи покрывал Эреба мрак густой,

Уж сердце медленнее билось,

Я вянул, угасал, и в жизни молодой,

Казалось, солнце закатилось…

Кто-то пустил слух, что после войны столицей России будет Нижний. Где-то шептали, что французов поддерживают крепостные мужики. Кулибин упорно работал над перпетуум-мобиле.

23 марта 1812 года частный пристав Шипулинский доставил в Нижний Михаила Михайловича Сперанского (М. М. Сперанский — русский государственный деятель. В 1812 году был отстранен от государственной службы, сослан в Нижний Новгород, а затем в Пермь. Но уже в 1816 году был назначен пензенским губернатором — прим.). Велено было ‘иметь за ним неусыпный надзор и наблюдение’.

Сперанский почти ни с кем не встречался. Много ездил верхом и, по доношению губернатора, бывал ‘в трактирах и питейных домах, где всегда есть стечение простолюдинов и людей слабых к воздержанной жизни’. Из дома Шишковой на Алексеевской он скоро переехал в Печеры, на Панские Бугры, в усадьбу, которую собирался купить.

В солнечный июньский день Сперанский неожиданно заехал к Кулибину. Иван Петрович, у которого бывали только родственники, растерялся.

— У меня беспорядок… Покорнейше прошу извинить мои скудные достатки…

Сперанский попросил показать изобретения и чертежи. Механик оживился. Усовершенствования железного моста, перпетуум-мобиле, крылья для поднятия судна и людей на воздух…

Сперанский слушал внимательно. Горько улыбнувшись, заметил:

— У вас и у меня только прошедшее, Иван Петрович. Настоящего и будущего мы не имеем. Такова судьба нашего отечества. Жаль глупцов, думающих иначе.

Кулибин вздрогнул. Достал наброски последней пропорции перпетуум-мобиле.

— Вечность… Вечность послужит к нашему прославлению.

Сперанский взял чертеж. Справился о принципе.

— Вечность — удел каждого. Мертвецы уходят в вечность.

Прощаясь, просил приходить и пользоваться книгами. А вечером к Ивану Кулибину зашел переодетый полицейский, записал содержание беседы и под страхом ареста запретил встречаться со Сперанским.

В 1814 году ‘неизвестные люди’ — бурлаки, натравленные ‘на французского колдуна’ купцами, — подожгли дом, который, продавая необходимые вещи, собственноручно строил для семьи изобретатель. Хотелось хоть что-нибудь оставить после себя.

Полгода механик мыкался с семьей по родственникам. Наконец из сумм приказа общественного призрения (с вычетом из пенсии) купили ему ‘ветхую избу с огородом’. Там полуслепой, разбитый старик лихорадочно искал ‘пропорции’ для перпетуум-мобиле, там писал последние донесения Александру о проекте моста через Неву:

‘Всемилостивейший государь!

Неусыпными попечениями вашего императорского величества о благе верноподданных воздвигнуты великолепные здания в Санктпетербурге: церковь Казанские Пресвятые Богородицы, при реках каменные берега, биржевой зал, чугунные мосты, увеселительные бульвары и многие другие величественные строения, возвысившие сей престольный град красотою и величеством выше всех в Европе. Не достает только фундаментального на Неве реке моста, без коего жители претерпевают весной и осенью великия неудобства и затруднения, а не редко и самую гибель…

Ревность моя о пользе общественной поощрила меня сделать примерное предположение к построению на Неве реке моста железного с чугунными частями…’

Старший сын в Петербурге обивал пороги с ‘напоминаниями’. Проект странствовал по канцеляриям, по ‘знатнейшим особам’. В 1816 году Семен умолил наглого лакея передать графу А.К.Разумовскому записку.

‘Сиятельнейший граф, милостивый государь!

Надеясь на благорасположение вашего сиятельства к родителю моему, осмеливаюсь всенижайшее утрудить: последовало ли какое высочайшее решение по известному делу его. В противном случае, нельзя ли сделать милость, ваше сиятельство, все дело с рисунками и описанием препроводить на сей предмет к князю Александру Николаевичу Голицыну при вашем отношении и по великодушию вашему убедить его в пользу расстроенного состояния восьмидесятилетнего старца, а равно и я со всем нашим семейством, есмь и будем навсегда с совершенным высокопочтением и преданностью.

Сиятельнейший граф, милостивый государь.

Вашего сиятельства всепокорнейший слуга С.К.’.

Ни на эту, ни на другие записки ответа не было. Кулибина находили беспокойным, проекты его — дорогими и несбыточными.

Кулибин умирал.

По высочайшему решению в Нижний переводилась Макарьевская ярмарка. Архитектор Бетанкур изыскивал ‘удобнейшее место’ для ярмарки, о чем доносил учрежденному комитету:

‘Имея высочайшее его императорского величества повеление избрать удобнейшее выгоднейшее место для прочного водворения знаменитой Макарьевской ярмарки, я обозревал два места, кои были предложены для помещения оной.

Из них первое, то есть Печерское поле, обретено мною неимеющим пристани для судов с желаемою глубиною и пространством, представляющим весьма крутой и высокий въезд для ввоза товаров водою привозимых и почти совершенный недостаток в воде для продовольствия ярмарки, столь многочисленной.

Однако ж сих физических препятствий достаточно уже было, дабы дать перевес второму месту, то есть стрелке, между Окою и Волгою находящейся.

Стрелка сия орошаема двумя знаменитыми реками, протекающими через плодороднейшие губернии Российской империи, сверх того имеет при самых берегах своих глубокие пристани для судов, доставляет им удобную нагрузку и разгрузку, способствует скорейшему привозу отправляемых с ярмарки товаров в столицу, сокращая им путь, облегчает сухопутную перевозку оных и вместе с тем не препятствует и благовременному прибытию на ярмарку низовых караванов…’

В 1817 году состоялось открытие ярмарки. Никогда еще Нижний не видел столько народу, Волга и Ока — столько судов. Полуслепой Кулибин пошел на праздник ‘российского купечества’.

У плашкоутного моста его остановил контролер:

— Две копейки за переход, государь милостивый.

Ни дома, ни с собой у Кулибина не было денег. Несмело улыбнувшись, умоляюще попросил:

— Пропустите… Я механикус Кулибин.

Контролер рассвирепел,

— Ты Кулибин, а я Петров. Много вас тут. Пшел!

На мосту галдела чужая, равнодушная толпа. Скрипели колеса, ржали лошади, где-то играла музыка. Опершись на палку, вглядываясь в перламутровые переливы волн, стоял одинокий изобретатель.

Кулибин слег, чтобы не встать больше. Но даже в постели, примостив доску, работал над перпетуум-мобиле. Сыновья искали автора для ‘описания жизни российского изобретателя’. Иван Петрович, раньше поддерживающий этот проект, тихо улыбнулся:

— Не надо… гречневая каша сама себя хвалит.

3 июня 1818 года механику стало хуже. Позвали попа. Прощаясь, он заметил:

— Отлежится… Старик живучий.

За окном степенно и насмешливо, словно купцы на базаре, болтали воробьи. Как испорченные куранты, скрипел флюгер на крыше. Ветер толкнул неотворенную половинку окна и сбросил на пол чертеж. Их никто не понял.

Только июньское солнце ласкало старческие желтые руки. А одеяло жгло кожу. Руки ерзали. Кулибину было душно. Болтовня воробьев становилась размеренной и ехидной, как выговоры благодетелей за неисполненный в срок заказ.

Иван Петрович изо всех сил дернулся к чертежам, и голова медленно и слабо съехала с подушки. Комната вытянулась и расширилась. Вещи уплыли далеко-далеко, стали еле видными, чужими. Подошел сын, чтобы поправить подушку. Лицо привычно озабоченно, а глаза равнодушны. И тогда вдруг мелькнула странная мысль:

— Жить смешно… А умирать? Чудно…

Отец ничего не просил. Сын, успокоившись, поправил подушку и отошел. Кулибин вытянулся поудобнее и затих.

В комнату вошла жена. Что-то сказала пасынку. Он вышел за дверь и тотчас прибежал на крик мачехи.

Механик был мертв.

После первого взрыва давно ожидаемого горя стали думать о похоронах. Жена сидела неподвижно и расслаблено на постели. Дом наполнялся родственниками, неизвестными старухами, детьми. Сын стал убирать комнату. Собрал все чертежи, которые теперь можно было трогать, не опасаясь окрика, рассовал по ящикам инструменты, поставил на шкаф и в углы, подальше, остатки моделей. Кто-то подметал пол. Покрыли освобожденный стол простыней, положили Кулибина. Комната постепенно опустела.

Серые сумерки через открытое окно пробрались к покойнику. В комнате было чисто и пусто.

Мертвый механик, как и при жизни, остался один.

1936

Вера Жакова

Кулибин

1

2

3

Читайте также: