КУЛАЧЕСТВО В ЛИТЕРАТУРЕ
Думы литератора
Думы литератора
Кулачество в литературе, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 6 минут(ы)
‘Кулачество’ есть одно из тяжелых и мрачных явлений простонародной нашей жизни, над выяснением которого много потрудилась русская литература. Что такое ‘кулак’? Это — ‘мироед’, который ‘поедает’ ‘мир’, опираясь на то, что он ‘сила’, и ‘поедает’ он его не явно, но закулисно, оставаясь внешним образом и юридически всегда ‘в своем праве’. Напротив совершенно: ‘поедая’ закулисно, он доводит жертву до последних степеней раздражения, вызывает его на нарушение ‘писанного’ права, ‘закона’ и тут уже губит его и явно, ‘юридически’. Темное явление, чисто нравственное и бытовое. Каинство в жизни, состоящее в том, что ‘свой своего ест’…
Прочитав фельетон г. И. Щеглова в ‘Новом Времени’ — ‘Шемякин суд’, — невольно приходишь к мысли, что темное явление ‘кулачества’ продвинулось и в литературу. Фельетон написан слабо, степень раздражения автора, очевидно, достигла того напряжения, когда уже теряется ‘красота слога’ и нет продуманности в ходе изложения и развития аргументации. Виден только факт. В чем он состоит? В иезуитском, именно ‘кулачески’ келейном ‘одобрении пьесы’ автора, но с тем, чтобы она была ‘совершенно переделана’. ‘Мы вас одобряем’ — даже страшно, что эти слова выговорились, когда сущность приговора и состоит в ‘забраковании’ пьесы. Русская литература — да где твоя правда? Но мы торопимся. Кто ‘забраковал’? ‘Литературно-театральный комитет’, т. е. ‘учреждение официальное’, разрешающее или отвергающее пьесы, предположенные к постановке на Императорских театрах, но учреждение, управляемое литераторами, доверчиво переданное — и, конечно, много прекрасного в этом доверии — литераторам.
Какая пьеса забракована, т. е. ‘одобрена при условии совершенной переделки’? Пьеса г. Ив. Щеглова ‘Затерянный мудрец’. Самому г. Щеглову неудобно было одобрительно говорить о своей пьесе, и да будет позволено это сделать стороннему человеку. Ее тема — старинное ‘Горе от ума’, которое, кажется, навечно останется национальным горем России. Россия есть темная страна, страна действительно удивительного умственного и даже вообще душевного мрака:
‘…Наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал,
По полям номад скитался
И поля опустошал
……………………………
Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах,
Лишь дымятся тел остатки
На кровавых алтарях’…
Эти слова из гимна Церере внимательному и размышляющему зрителю ежеминутно приходится повторять в России, оглядываясь на одно, оглядываясь на другое, скорбя, негодуя, смеясь, издеваясь, но в конце концов подводя эту общую формулу:
‘Наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал…’
Духовная нагота и дикость — о, конечно, не в ‘в лесах’, а в людных городах, в красивой ‘Северной Пальмире’, в ‘литературно-театральном комитете’, — да отчего не сказать — и вообще в литературе, в нашей дорогой и милой, когда-то так[ой] правдивой литературе. Но оставим общее и перейдем к частностям. ‘Затерянный мудрец’ — это главное лицо пьесы г. Щеглова, это — тот же Чацкий, но в серенькой и будничной обстановке, в наши текущие дни, скромный ученый, ‘известный за границей и очень мало известный у нас’, как значится при по-именовании ‘действующих лиц’, сейчас под ее заголовком. Содержание пьесы — его ‘забытость’, ‘заброшенность’ и отсюда текущая ‘нужда’. Литературно-театральный комитет, в лице г.г. Вейнберга, Скабичевского и еще какого-то третьего кривосуда, объявил, что ‘этого теперь не бывает’, ‘нет нужды у ученых’. Но мне лично было передано г. Д. Стахеевым, как раз покойный Н. Н. Страхов попросил у него, пришедшего к нему в гости, т. е. у своего гостя, которого надо было напоить чаем, ‘рубль — чтобы послать в лавочку за чаем’. Итак, кривосуды рассудили несколько криво: нужда есть, она есть факт, и, при семье, т. е. детях, может доходить до жгучих и оскорбительных форм. Да в одном из напечатанных писем Достоевского, т. е. романиста и, следовательно, находившегося в наилучшем положении относительно заработка, есть фраза: ‘я заложил последнюю юбку жены, а вы все тянете еще гонорар’ (т. е. не высылаете денег по почте). Но… ‘сытый кулак’ пустоты в животе не чувствует, и ему кажется от этого, что все животы в мире переполнены до пресыщения, так в жизни — и вот, оказывается, так в литературе!
Содержанием пьесы г. Щеглова и является эта серая и гнетущая нужда достойного человека. Сцены, пробегающие перед читателем — потрясают, и именно простотой и будничностью своей. В самом деле, Чацкий страдал на балу у Фамусова, но вот приходит страдание в гораздо более грубой и унизительной форме, ‘слезы’ не на бале льются, они становятся ‘невидимы’ где-нибудь около темной стенки ломбарда и в ранний час утра, ничего не теряя и, может быть, кое-что приобретая в своей жгучести. Они льются не потому, что ‘меня Софья отвергла’, но потому, что самая-то дура Софья, согласившаяся полюбить никому ненужного ‘колпака’, без калош идет по холоду за провизией, и, наконец, не решается за ней идти, потому что торговец зеленью и мясом начинает говорить грубости за долго неуплачиваемый долг, почти обманутый ‘кредит’. Пьеса г. Щеглова переполнена этими подробностями, и они так живы, что трудно представить себе, что бы не были где-нибудь подслушаны или подсмотрены благородным литератором, да, его пьеса есть истинно благородный и нужный, в наши именно дни нужный, поступок. Он сводит ‘Горе от ума’ с Олимпийских высот, вводит его в грязь, на улицу, монологи говорятся на кухне, а не на бале, идет не идейная борьба, но животная, биологическая, однако — вокруг идей и именно за идеи…
Автор вывел рядом со старым ‘колпаком’, который предался науке и не умеет снискивать хлеб, несколько газетных репортеров — один из них ‘с физиономией еврейского типа’, — которые являются в бриллиантах и золоте. Ну, это опять ведь правда, и снова всему литературному миру известно, как вчерашний репортер, став завтра собственником ‘распивочной’ газеты, послезавтра оставляет семье огромное состояние, и даже настоящих литераторов и ученых не пускает далее своей передней. Имена сейчас на языке, и только чистота литературная не допускает их выговорить. Но вот один из влиятельных членов ‘Литературно-театрального комитета’ возмутился, зачем — ‘с еврейской физиономией’? Бог с ними, я не враг евреев, но совершенно частное указание г. Щеглова опять частным же образом право, и снова имена на губах, и нет силы и охоты их выговаривать. Антон Чехов написал ‘Мужиков’ и даже ‘возлюбленного мужика’ нашел, а найдя и описал — ‘зверем’. Дворянство, купечество, да и вся Русь, со всеми ее ‘потрохами’, ‘перекошена’ в русской литературе, как еще писал Жуковский ли, Вяземский ли, вскоре после смерти Гоголя. Но после Гоголя мы имели еще Щедрина, и видели пьесу ‘Свои люди сочтемся’. Мы видели, и видя плакали, но не негодовали на авторов, — униженными и оскорбленными все виды общественного, сословного, профессионального положения в России, да, наконец, создания, как ‘Горе от ума’, как ‘Мертвые души’ — уже затрагивают не кое-что в России, но самую Россию, до ее недр, до ее последних глубин. И ничего. Почему евреи, почему один только еврей неприкосновенен усиленно и исключительно? Как будто нет среди них Ойзеров Димантов: а если есть, и есть очевидно почва, их выращивающая, почему в литературе этот один плевел, выпалывая остальные, не вырвать, а его беречь, лелеять! Но оставим этот грустный и общий вопрос. Г. Щеглов, необдуманно написав: ‘репортер с еврейской физиономией’, столь же необдуманно, хотя совершенно мельком, упомянул о ‘жене, сбежавшей к молодому профессору’. Это — ‘против высшего образования’, воскликнул ‘влиятельный член Литературно-театрального комитета’ и против ‘стремления женщин к свету’! Что за раздражительность и подозрительность: женщина сбежала к молодости профессора, а не к его учености, а что ученость и молодость совпали — это случай, ‘грех сей от Адама’ — и высших женских курсов не затрагивает. Но если бы и затронул: опять — вся Россия уже затронута, она вся ‘перекошена’ и нельзя представить себе формулы: ‘пропадай Россия — был бы цел еврей и курсы’!! Но Литературно-театральный комитет именно становится на сторону этой формулы, и, собственно, он является ‘кулаком’ от этой формулы, — в его лице эта формула начинает ‘кулачить’ на России и ‘жать масло’ из литераторов…
Как ‘жать’, какими способами? Да тем именно способом, какой и на деревне употребляется — ‘кулаком’: бить по карману, т. е. как в данном случае, не одобряя, т. е. ‘одобряя при условии совершенной переделки’ пьесу автора к представлению на Императорской сцене, и отнимая у автора, ‘неподписавшего формулы’, известную поспектакльную плату. ‘Кошелек или жизнь’ — ну, конечно, жизнь, убеждение, свобода мышления и мнения: ‘кошелек или ваши убеждения’. Но тут помогает разобраться пьеса г. Щеглова: морозы, а у жены автора — я не о г. Щеглове говорю, а о возможном г. Щеглове, о другом авторе в положении г. Щеглова — нет, как написано в его пьесе, ‘лисьей шубы’. Где-то в ‘Русской мысли’ у какого-то кривосуда я прочел ужасные издевательства над этой ‘лисьей шубой’ и не одобрил автора, который о ней упомянул, позднее гораздо, прочитав пьесу г. Щеглова и увидя, что это он заговорил о ‘лисьей шубе’, — я был тронут до глубины души: любящая, верная и прекрасная жена ‘затерянного мудреца’ тем и открывает пьесу, что заговаривает о ‘лисьей шубе’: но точь-в-точь, как Катерина Ивановна Мармеладова (‘Преступление и наказание’), уже сумасшедшая и чахоточная, все лепечет о ‘драдедамовом платке’ — предмете ее фамильной гордости и личного восхищения. ‘Лисья шуба’ — это тридцатилетняя мечта жены ‘заброшенного мудреца’, и она не носит ее, как представилось рецензенту ‘Русской мысли’, а только издали и вот уже тридцать лет манится к ней, а в горькие размолвки с мужем, которого, однако, так благородно бескорыстно любит, — она упоминает ему о ‘лисьей шубе’, в надеждах на которую, еще молодых и предбрачных, обманулась. Все это в высшей степени правдиво и трогательно, пьеса г. Щеглова есть истинно благородное произведение. Ее представление на сцене прошло бы могучей и потрясающей струйкой по зрительной зале, и, Бог весть, сколько бы мыслей и добрых чувств у многих пробудила. Но… ‘пьеса снята с репертуара’ не полицией, а… г.г. литераторами? О Каины! О начинающееся в литературе каинство!!..
Впервые: журнал ‘Беседа’. 1906. No 2. Печатается по единственной публикации. Текст в журнале снабжен двумя рисунками Леонида Пастернака.
Щеглов (наст. фам. — Леонтьев) Иван Леонтьевич (1855-1911) — писатель, драматург, историк литературы, друг В. В. Розанова. В 1890-1900-х сотрудничал с ‘Новым временем’, писал театральные рецензии. Розанов посвятил его творчеству несколько статей: ‘Новая книга о Гоголе’ (НВ. 1909. 24 апреля) ‘Щеглов И. Л. ‘Новое о Пушкине» (НВ. 1901. 7 ноября, No 9224. Илл. прилож), ‘Кое-что новое о Пушкине’ (НВ. 1900. 21 июля. No 8763).
Пьеса ‘Затерянный мудрец’ опубликована в сборнике И. Л. Щеглова. Новые пьесы. Б.м., б.д.