Кудряш
Кудряш
The higher abdiction, 1906
The higher abdiction, 1906
Перевод Эвы Бродерсен (1924)
* * *
* * *
* * *
Кудряш, О.Генри, Год: 1906
Время на прочтение: 22 минут(ы)
О. Генри
Бродяга Кудряш бочком пробирался к буфетной стойке, чтобы стянуть даровую закуску. Он поймал на себе мимолетный взгляд буфетчика и остановился, стараясь придать себе вид делового человека, только что пообедавшего в ресторане и поджидающего друга, который обещал заехать за ним в автомобиле. У Кудряша было достаточно артистических способностей, чтобы разыграть эту роль, но костюм и внешность не подходили к данному случаю.
Буфетчик как бы случайно вышел из-за стойки, глядя на потолок, словно решая вопрос — нужно ли его побелить или нет, — а потом неожиданно взглянул на подозрительного посетителя, так что тот растерялся и попался на месте преступления. С непоколебимым спокойствием буфетчик подошел к нему, выставил бродягу за дверь и пнул его с такой силой ногой, что Кудряш упал в канаву. Такой прием нередко практикуется на Юго-Западе.
Кудряш, однако, не почувствовал обиды или злобы против вышибалы, так как пятнадцать лет бродяжнической жизни закалили его дух. Удары жестокой судьбы, как стрелы, отскакивали от щита, прикрывавшего его самолюбие. С особенной покорностью он сносил оскорбления и обиды от буфетчиков. Он считал даже в порядке вещей, что они были его врагами, и необходимость заставляла его примириться с этим. Но он еще не был знаком с типом юго-западных буфетчиков, которые со спокойным и важным видом какого-нибудь графа молча и быстро выпроваживали гостя, как пешку, если он им почему-либо казался подозрительным.
Кудряш несколько минут простоял на узкой, заросшей травой улице. Третий день он уже находился в Сан-Антонио и все еще не мог освоиться с этим городом. Он прибыл сюда в товарном вагоне по совету одного из своих товарищей, который уверил его, что этот город был манной небесной, собранной, сваренной и поданной со сливками и сахаром. И действительно, Кудряш нашел, что этот город не так уже плох. Здесь он встретил и сочувствие и гостеприимство, но оно было какое-то безалаберное.
После шумных, деловых городов Севера и Востока этот город показался ему странным. Здесь ему нередко удавалось выманить доллар, но за ним обязательно следовал добродушный пинок. Однажды компания веселых ковбоев поймала его при помощи лассо на военном плацу и протащила по земле до тех пор, пока одежда его не приняла такого вида, что всякий уважающий себя тряпичник отказался бы от нее. Извилистые улицы и тупики немало смущали его. Но больше всего приводило его в недоумение бесконечное количество совершенно одинаковых по форме мостиков, перекинутых через маленькую, извилистую речку, протекавшую через город.
Пивная, из которой его вышибли, находилась на углу. Было восемь часов. Экипажи оттеснили Кудряша к узкому каменному тротуару. Налево, между строениями, он увидел проход, который оказался переулком. За исключением одной полоски света, там было совершенно темно. Где свет, подумал он, там, несомненно, должны были быть и люди. А где были люди, там, должно быть, была и еда и, может быть, даже и выпивка. Поэтому Кудряш направил свои шаги по направлению к свету.
Свет исходил из кафе Швегеля. Перед входом в него на тротуаре Кудряш поднял оброненный конверт. Может быть, в нем находится чек на миллион долларов, подумал Кудряш. Конверт оказался пустым, но бродяга прочел: ‘Мистеру Отто Швегелю’ и название города и штата. На почтовом штемпеле стояло ‘Детройт’.
Кудряш вошел в кафе. Теперь при свете огней можно было заметить, что на нем лежал отпечаток многих лет бродяжничества. В нем не было опрятности, присущей пронырливым бродягам-профессионалам. Его костюм представлял собою смесь различных фасонов и эпох. Сапоги на ногах были изделием двух различных сапожных фабрик. При взгляде на него у вас невольно появлялись воспоминания о мумиях, вороньих пугалах, русских эмигрантах и людях, живущих на необитаемых островах. Его лицо почти до глаз заросло кудрявой бородой, которая и дала повод для его прозвища. Светло-голубые глаза, полные угрюмости, страха, хитрости, наглости и раболепства, свидетельствовали о тех тисках, в которых находилась его душа.
Помещение кафе было небольшое, и воздух был насыщен кухонным чадом и запахом пива. Запах свинины и капусты, казалось, вытеснил весь водород и кислород. За буфетной стойкой работал сам Швегель с одним подручным, потовые железы которого, по-видимому, действовали очень исправно. Посетителям подавались к пиву горячие сосиски с кислой капустой. Кудряш пробрался к концу стойки, кашлянул и заявил Швегелю, что он безработный столяр, прибывший из Детройта.
Как ночь следует за днем, так и за его заявлением последовало угощение кружкой пива и ужином.
— Может быть, вы были знакомы в Детройте с Генрихом Штраусом? — спросил Швегель.
— Знавал ли я Генриха Штрауса? — переспросил Кудряш с чувством. — Хотел бы я иметь по доллару за каждую игру в бильярд, которую я сыграл с Гейни по воскресным вечерам.
Вторая кружка пива и второе блюдо с горячими сосисками появились перед находчивым дипломатом. А затем Кудряш, зная, что такая игра в ‘доверие’ долго продолжаться не может, незаметно вышел на улицу.
Но вскоре он стал замечать и неудобства этого южного города. Здесь не было уличного оживления, веселья и музыки, которые доставляют развлечение даже беднейшим жителям северных городов. Даже в такой ранний час мрачные каменные дома были уже плотно закрыты ставнями, чтобы не впустить неприятной ночной сырости. Улицы казались расщелинами между скал, и по ним расстилался густой туман. Идя по улицам, Кудряш слышал за закрытыми ставнями смех и звон денег, а музыка доносилась из каждой щели ставен. Но эти развлечения были эгоистичны, день народных увеселений еще не настал для Сан-Антонио.
Но, завернув за угол какой-то пустынной улицы, Кудряш наткнулся на шумную компанию скотоводов с далеких ранчо, веселящуюся на открытом воздухе перед старинной гостиницей. Один из весельчаков, крупный овцевод, как раз уговаривавший своих товарищей отправиться в пивную, захватил с собою заодно и Кудряша. Короли скота и шерсти шумно приветствовали его как новое зоологическое открытие и спьяна осыпали его любезностями.
Но час спустя Кудряш шатаясь уже выходил из пивной, отпущенный своими изменчивыми друзьями, так как интерес к нему так же скоро исчез, как и возник. Кудряш был по горло насыщен едой и напоен пивом, и единственный, смущавший его теперь вопрос был вопрос о ночлеге.
Начал моросить холодный техасский дождь, который поднимает клубы пара от теплых камней мостовых и домов и удручающе действует на настроение.
Кудряш побрел по первой извилистой улице, в которую завели его не повиновавшиеся ему ноги. В конце улицы на берегу речки он заметил в каменной стене открытые ворота. Внутри он увидел костры лагеря и ряд низких деревянных навесов, пристроенных к трем сторонам каменной стены. Он вошел в огороженное место. Под навесами стояло много лошадей, жевавших овес и рожь. На дворе стояло много фургонов и телег с упряжью, небрежно брошенной на оглобли. Кудряш догадался, что это был один из тех постоялых дворов, которые держат торговцы для своих приезжих клиентов. На дворе никого не было видно. Вероятно, возницы этих фургонов разбрелись по городу полюбоваться его достопримечательностями и приобщиться к городскому веселью. Должно быть, они так спешили, что последние оставили деревянные большие ворота настежь открытыми.
Количество съеденного и выпитого Кудряшом удовлетворило бы голод удава и жажду верблюда. Поэтому он не был ни в настроении, ни в состоянии что-либо исследовать. Шатаясь из стороны в сторону, он добрел до первого фургона, который он различил в полутьме под навесом. Фургон был с брезентовым кузовом и наполовину наполнен грудой мешков из-под шерсти, двумя или тремя узлами серых одеял, разными тюками и ящиками. Трезвый глаз сразу увидел бы, что эта кладь была предназначена к отправке на следующий день на какую-нибудь далекую ферму. Но сонному, пьяному мозгу Кудряша этот фургон сулил только тепло и защиту от холодной ночной сырости. После нескольких неудачных попыток он наконец настолько овладел равновесием, что вскарабкался на колесо и упал на такую мягкую и теплую постель, на какой ему уже давно не приходилось спать. Затем он начал прочищать себе дорогу между мешками и одеялами, инстинктивно желая спрятаться от холодного воздуха, и зарылся так глубоко, как медведь в берлоге.
В течение последних трех ночей Кудряш почти вовсе не спал. Поэтому теперь, когда Морфей удостоил его своим посещением, Кудряш так крепко ухватился за старого мифологического джентльмена, что было бы чудом, если бы кому-нибудь другому на свете удалось заснуть в эту ночь.
Шесть загонщиков скота с ранчо Сибело сидели у дверей потребительской лавки. Их пони разгуливали тут же и мирно щипали траву. Поводья были брошены на землю, и этого было достаточно, чтобы удержать их (такова сила привычки и воображения), не привязывая к дереву.
Загонщики скота сидели и, держа в руках папиросную бумагу, добродушно ругали лавочника Сэма Ривелля. Сэм невозмутимо стоял в дверях, пощелкивая своими подтяжками, надетыми на красную шелковую рубаху, и с любовью поглядывая на свои желтые сапоги.
Вина Сэма была немаловажная — он допустил истощение запаса курева, не возобновив его вовремя.
— Я думал, ребята, что есть еще ящик под прилавком, — объяснил он. — Но это оказались патроны.
— Наверное, ты схватил гапендицит, — сказал Дубина Роджерс, наездник из Ларго Верде. — Кто-нибудь ударил тебя по голове рукояткой хлыста. Я за девять миль приехал, чтобы купить немного табаку. И это будет неприлично с нашей стороны, если мы не дадим тебе за это вздрючку.
— Ребята наши курили нюхательный табак, смешанный с сушеными мескитовыми листьями, когда я уехал, — со вздохом оказал Мустанг Тейлор, объездчик лошадей из лагеря ‘Три вяза’. — Они ждут меня обратно к девяти часам. Они будут сидеть с папиросной бумагой в руках, чтобы сразу же скрутить папироску из настоящего табака. И мне придется сказать им, что этот красноглазый, тупоголовый Сэм Ривелль в желтых сапогах не приготовил нам табака.
Грегорио Сокол, мексиканский вакеро, который был первым по части метания лассо, отодвинул назад на своих черных густых кудрях большую, расшитую серебром шляпу и стал скрести в карманах жалкие остатки драгоценного табака.
— Ах, дон Самуэль, — сказал он с упреком, но со свойственной ему кастильской вежливостью, — простите меня. Говорят, что кролики и бараны имеют самые маленькие sesos, как это по-вашему, — мозги, что ли? Я не верю этому, дон Самуэль… простите меня. Я думаю, что люди, которые не держат курительный табак… но вы простите меня, дон Самуэль…
— К чему пережевывать одно и то же, ребята, — сказал невозмутимый Сэм, нагнувшись, чтобы протереть свои новые сапоги цветным платком. — Ренси было дано во вторник поручение привезти из Сан-Антонио новую партию табака. С часу на час я жду его, он должен скоро приехать со своим фургоном. Там товару не так много — несколько мешков табака, гвозди, консервы и еще несколько предметов, которые вышли у нас в лавке. Ренси всегда рано выезжает и мчится сломя голову, так что он должен быть здесь, по-моему, к закату солнца.
— А на каких лошадях он поехал? — спросил Мустанг Тейлор, и в голосе его слышалась надежда.
— На серых, что ходят в тележке, — ответил Сэм.
— В таком случае я маленько обожду, — сказал объездчик. — Эти жеребцы глотают мили с такой скоростью, с какой птица проглатывает червяка. А пока, в ожидании лучшего, открой-ка мне, Сэм, жестянку ренклодов.
— Открой и мне тоже каких-нибудь консервов, — сказал Дубина Роджерс. — Я тоже обожду.
В ожидании табака погонщики уселись поудобнее на ступеньках лавки. Внутри Сэм маленьким топором открывал крышки на жестянках с консервами.
Лавка представляла собой большое белое деревянное строение, похожее на ригу, и стояла в пятидесяти ярдах от усадебного дома. За ним находились коралли для лошадей, а еще дальше навесы для хранения шерсти и покрытые хворостом загоны для стрижки овец (на ранчо Сиболо разводили не только крупный скот, но и овец). За лавкой, на небольшом расстоянии, были расположены крытые соломой хижины мексиканцев, служивших на ранчо.
Усадебный дом состоял из четырех больших комнат с оштукатуренными стенами и небольшой деревянной надстройки из двух комнат. Вокруг всего здания шла веранда в двадцать футов шириной. Дом находился в роще из огромных дубов и вязов вблизи озера — длинного, не очень широкого, но очень глубокого озера, в котором, при наступлении темноты, огромные щуки выпрыгивали на поверхность и снова погружались с таким же шумом, как плескающиеся в воде гиппопотамы. С деревьев свешивались большие гирлянды лиан и тяжелые сережки серого мха, растущего только на юге. Действительно, усадебный дом Сиболо больше напоминал южные постройки, чем западные. Казалось, будто старый ‘Киова’ Трюсделль принес его с собой из равнин Миссисипи, когда в пятьдесят пятом году он прибыл в Техас с ружьем через плечо.
Но хотя Трюсделль и не принес с собой родового дома, он все же прихватил кое-что, что оказалось прочнее камня и кирпича. Он принес семейную вражду между Трюсделлями и Куртисами. И когда один из Куртисов купил ранчо Лос-Ольмос, в шестнадцати милях от Сиболо, то поросшие грушевыми деревьями и кактусами равнины сделались ареной многих интересных происшествий. В эти дни от карабина Трюсделля пало не только много волков, тигров и мексиканских львов, но и двое представителей семьи Куртиса. В свою очередь, и Трюсделлю пришлось похоронить своего родного брата с куртисовской пулей в груди на берегу озера в Сиболо. Вскоре после этого племя индейцев киова совершило свой последний набег на усадьбы между реками Фрио и Рио-Гранде, и Трюсделль во главе своих всадников смёл их до последнего человека с лица земли, чем и заслужил свое прозвище ‘Киова’. После этого наступило его благоденствие в виде растущих стад и увеличивающихся земель, а потом пришла старость — и семейное горе. С огромной гривой волос, белый, как лунь, и с свирепыми голубыми глазами, сидел он под навесом веранды своего дома и рычал от ярости, как те пумы, которых он когда-то убивал. Старость его не страшила, и не это было причиной его горя. Печаль его состояла в том, что его единственный сын, Ренси, хотел жениться на девушке из семьи Куртисов, единственного уцелевшего отпрыска враждебной семьи.
В течение некоторого времени около лавки слышен был только стук оловянных ложек о жестянки консервов, поедаемых погонщиками, да топот пасущихся пони и заунывное пение Сэма, который с довольным видом в двадцатый раз причесывал свои жесткие каштановые волосы перед кривым зеркалам.
Со ступенек лавки можно было видеть неровную, отлогую полосу прерии, тянувшуюся к югу. Низкие места были покрыты ярко-зеленой, волнующейся на ветру, мескитовой травой, а небольшие холмы увенчаны почти черными массами низких кактусов. По мескитовому лугу вилась дорога, которая в пяти милях от ранчо соединялась с большой дорогой, ведущей в Сан-Антонио. Солнце стояло так низко, что самые небольшие возвышения бросали длинные синие тени в зеленовато-золотистое море солнечного света.
В этот вечер слух был острее зрения.
Мексиканец поднял палец, призывая к тишине. Стук ложек о жестянки прекратился.
— Вдали слышен фургон, — сказал он. — Вот он пересекает ручей Гондо… Я слышу уже шум колес… Очень каменистое дно у этого ручья…
— У вас, однако, тонкий слух, Грегорио, — сказал Мустанг Тейлор. — Я ничего не слышу, кроме чириканья птиц в кустах и дуновенья ветерка в долине.
Через десять минут Тейлор заметил:
— Я вижу облако пыли, подымающееся прямо над краем луга.
— У вас очень тонкое зрение, синьор, — сказал улыбаясь Грегорио.
На расстоянии двух миль видно было небольшое облачко, затемнявшее зеленую рябь мескитовой травы. Через двадцать минут послышался топот копыт, а еще через пять минут из-за чащи кустарника показалась пара серых лошадей. Они весело ржали, чуя овес, и быстро неслись, таща за собой фургон с такой легкостью, как будто он был игрушечный.
Из хижин послышались крики: ‘El Amo! El Amo!’ Четверо мексиканских мальчишек стремглав побежали распрягать лошадей. Погонщики приветствовали прибытие фургона радостными криками.
Ренси Трюсделль, сидевший на козлах, бросил поводья на землю и засмеялся.
— Он находится под брезентом, ребята, — сказал он. — Я знаю, чего вы ждете. Там два ящика. Вытащите их и откройте. Я знаю, вы все хотите покурить.
Шесть пар рук стали рыться под мешками и одеялами, стараясь достать ящики с табаком.
Верзила Коллинз, посланный за табаком лагерем Сан-Габриэль и славившийся самыми длинными шпорами во всем западном крае, шарил длинной, как дышло, рукой. Он захватил что-то, что было тверже одеял, и вытащил какую-то странную вещь — бесформенный грязный кожаный предмет, связанный проволокой и веревкой. Из обтрепанного его конца, подобно голове и когтям встревоженной черепахи, высовывались пальцы человеческой ноги.
— У-у-у! — заорал Верзила Коллинз. — Что это, Ренси, ты возишь с собою человеческие трупы? Откуда это у тебя?
Пробудившись от своего долгого сна, Кудряш прорыл себе путь наружу и уселся, мигая, как безобразная сова. Лицо его было синевато-красное, одутловатое, опухшие глаза казались щелками, нос — маринованной свеклой, волосы — как у дикобраза. Что же касается всей фигуры, то можно было принять его за воронье пугало.
Ренси спрыгнул с козел и широко раскрытыми глазами уставился на странный привезенный им груз.
— Ах ты, чучело поганое! — воскликнул Ренси. — Как ты сюда попал?
Погонщики в восторге обступили фургон. Они даже на время забыли про табак.
Кудряш медленно огляделся по сторонам. Затем он проворчал что-то себе под нос, как шотландский терьер.
— Где я? — прохрипел он сдавленным голосом. — Это какая-то проклятая ферма в поле! Зачем вы меня сюда привезли, скажите-ка? Разве я вас об этом просил? Что вы меня обступили? Убирайтесь прочь, или я разобью ваши рожи.
— Вытащи-ка его оттуда, Коллинз, — сказал Ренси.
Кудряш соскользнул вниз и упал на спину. Он встал и сел на ступеньки лавки, обхватив колени и дрожа от злости. Тейлор вытащил ящик табака и отбил от него крышку. И вскоре шесть папирос задымили, знаменуя мир и прощение Сэму.
— Как ты попал в мой фургон? — повторил Ренси, на этот раз таким голосом, который требовал ответа.
Кудряш знал этот тон. Таким тоном говорили проводники товарных вагонов и важные особы в синих мундирах с дубинками в руках.
— Я? — проворчал он. — Вы это со мной говорите? Очень просто, я собирался в ресторан Менджера, но мой лакей забыл упаковать мою пижаму. Поэтому я забрался в этот фургон на постоялом дворе, поняли? Я никогда не просил вас привезти меня на эту ферму, поняли?
— Что это за животное? — спросил Дубина Роджерс, захлебываясь от восторга и забыв даже о курении. — Где оно водится и чем питается?
— Это канюк, — сказал Мустанг, — который завывает по ночам на вязах у болот. Только вот не знаю, кусается ли он или нет?
— Нет, не то, Мустанг, — с серьезным видом вмешался Верзила. — У канюков плавники на спине и восемнадцать пальцев на ногах. Это — чапура. Он живет под землей и питается вишнями. Не подходи к нему близко. Одним ударом хвоста он снесет всю усадьбу.
Космополит Сэм, знавший по имени всех буфетчиков в Сан-Антонио, стоял в дверях. Он оказался сильнее всех в зоологии.
— Врите, врите, да знайте меру, — сказал он, а затем обратился к Ренси: — Где вы выкопали это сокровище, Ренси? Не собираетесь ли вы из ранчо устроить музей редкостей?
— Слушайте, — сказал Кудряш, от бронированной груди которого отскакивали все стрелы остроумия. — Нет ли у кого-либо из молодцов что-нибудь выпить с похмелья? Можете забавляться сколько угодно — мне все равно!..
Он обернулся к Ренси:
— Слушайте, вы завезли меня в вашу проклятую степь — разве я просил вас об этом? Дайте мне хоть что-нибудь выпить, а то я разнесу все на мелкие куски!
Ренси видел, что нервы бродяги были напряжены до крайности. Он послал одного из мальчишек в усадебный дом за стаканом виски. Кудряш залпом выпил его, и глаза его выразили благодарность, напоминавшую преданность собаки.
— Спасибо, хозяин, — сказал он спокойно.
— Вы находитесь в тридцати милях от железной дороги и в сорока милях от ближайшего трактира, — сказал Ренси.
Кудряш беспомощно повалился на ступеньки лестницы.
— Идемте со мной, раз вы уж попали сюда — продолжал Ренси. — Не можем же мы вас вышвырнуть в степь. Кролик и тот бы вас разорвал на куски.
Он повел Кудряша под большой навес, где хранились усадебные повозки. Там он раздвинул парусиновую походную кровать и принес одеяло.
— Не думаю, чтобы вы могли заснуть, — сказал Ренси, — раз вы проспали целые сутки. Но вы можете здесь остаться до утра. Я пошлю к вам Педро с едой.
— Не могу уснуть! — сказал Кудряш. — Я могу спать хоть целую неделю подряд.
Ренсон Трюсделль проехал в этот день больше пятидесяти миль. И однако вот что он сделал после этого.
Старый Киова Трюсделль сидел в большом плетеном кресле и читал при свете керосиновой лампы. Ренси подошел к нему и положил ему на стол пачку только что привезенных из города газет.
— Ты уже вернулся, Ренси? — сказал старик, подняв голову. — Сын мой, — продолжал ‘Киова’, — я весь день думал о том, о чем мы с тобой говорили. Я хочу, чтобы ты мне сказал это еще раз. Я жил для тебя. Я сражался с волками, с индейцами и с еще большими злодеями — белыми людьми, чтобы защитить тебя. Ты не помнишь своей матери. Я воспитал тебя, я научил тебя метко стрелять, мастерски ездить верхом и жить честно. Я много работал, чтобы накопить для тебя побольше долларов. Ты будешь богатым человеком, Ренси, когда меня не будет. Я тебя сделал таким, какой ты есть. Ты не принадлежишь себе — ты прежде всего должен сделаться настоящим Трюсделлем. А теперь скажи мне, выкинул ли ты из своей головы любовь к дочери Куртиса?
— Я еще раз повторяю вам, — медленно сказал Ренси. — Так же верно, как я — Трюсделль и что вы — мой отец, так же верно и то, что я никогда не женюсь на дочери Куртиса.
— Ты хороший мальчик, — сказал старик Киова. — Пойди теперь и поужинай.
Ренси прошел в кухню, находившуюся в задней половине дома. Педро, мексиканский повар, поднялся с места, чтобы принести кушанье, которое было поставлено в духовой шкаф.
— Только чашку кофе, Педро, — сказал Ренси и выпил ее стоя.
— Под большим навесом на койке лежит бродяга, — сказал он потом. — Отнеси ему чего-нибудь поесть. На всякий случай захвати двойную порцию, он, наверно, очень проголодался.
Отсюда Ренси направился к мексиканским хижинам. Ему навстречу выбежал мальчик.
— Мануэль, — сказал Ренси, — можешь ли ты поймать для меня в маленьком загоне Ваминоса?
— Почему нет, синьор? Я видел его два часа тому назад. У него на шее веревка.
— Поймай его и оседлай как можно скорее.
— Сию минуту, синьор.
Вскоре Ренси вскочил на оседланного Ваминоса и помчался к востоку мимо лавки, где сидел Сэм и наигрывал на гитаре при лунном свете.
Но следует сказать несколько слов о Ваминосе — о славном караковом пони. Мексиканцы, у которых имеется сотня названий для лошадиных мастей, называли его gruyo. Он был мышиного цвета, пего-саврасо-караковой масти, если вы можете представить себе такую комбинацию. Вдоль спины, от гривы до хвоста, шла черная полоса. Он был неутомим, и землемеры за всю свою жизнь не проходили столько миль, сколько он мог проскакать в один день.
В восьми милях к востоку от ранчо Сиболо Ренси перестал сдавливать бока лошади, и Ваминос остановился под большим ратамовым деревом. Желтые его цветы испускали аромат, превосходивший запах роз. Земля казалась при свете луны большой вогнутой чашей, крышкой которой служил хрустальный небесный свод. На прогалине прыгали и играли, как котята, пять степных зайцев. В восьми милях дальше на восток слабо сияла звезда, которая, казалось, упала на горизонт. Ночные всадники, часто проезжавшие этой дорогой, знали, что это был свет в ранчо Лос-Ольмос.
Через десять минут к дереву прискакала Иенна Куртис на своем гнедом пони, Плясуне. Оба всадника наклонились и сердечно пожали друг другу руки.
— Мне нужно было бы подъехать ближе к твоему дому, — сказал Ренси. — Но ты никогда мне этого не позволяешь.
Иенна засмеялась. И при мягком свете луны можно было увидеть ее белые зубы и бесстрашные глаза. В ней не было никакой сентиментальности, несмотря на лунный свет, на одуряющий запах цветов и на красивую фигуру Ренси Трюсделля. И все же она приехала сюда, за восемь миль от дома, чтобы повидаться с ним.
— Я всегда тебе говорила, Ренси, что я твоя только до полдороги. Всегда только до полдороги!
— Ну а что сказал отец? — спросил Ренси.
— С своей стороны, я сделала все, — сказала Иенна со вздохом. — Я с ним поговорила после обеда, предполагая, что он в хорошем настроении. Приходилось ли тебе когда-нибудь разбудить льва, ошибочно приняв его за котенка? Он чуть не разнес все ранчо на куски. Все кончено. Я люблю своего отца, Ренси, — и я боюсь… да, я боюсь его. Он заставил меня дать ему обещание, что я никогда не выйду замуж за Трюсделля. Я должна была это сделать! Ну а чем кончились переговоры с твоим отцом?
— Тем же самым, — тихо сказал Ренси. — Я обещал ему, что его сын никогда не женится на девушке из семьи Куртис. Я тоже не мог идти против него. Он очень уж стар. Мне очень жаль, Иенна.
Девушка наклонилась к нему и положила свою руку на руку Ренси, лежавшую на луке.
— Я никогда не думала, что полюблю тебя еще больше за то, что ты отказался от меня, — горячо сказала она, — но между тем это так. Я должна теперь вернуться домой, Ренси. Я тайком ушла из дома и сама оседлала своего Плясуна. Доброй ночи, Ренси.
— Доброй ночи, — сказал Ренси. — Будь осторожна, когда будешь проезжать мимо барсучьих нор.
Они повернули лошадей и поехали в разные стороны. Иенна обернулась и звонко крикнула:
— Не забудь, Ренси, я твоя до полдороги.
— Будь они прокляты, все эти семейные распри и наследственные ссоры, — злобно пробормотал Ренси, возвращаясь обратно в Сиболо.
Ренси отвел лошадь в маленький загон и прошел в свою комнату. Он открыл нижний ящик старинного бюро, чтобы вынуть пачку писем, которые писала ему Иенна однажды летом, когда она уехала на Миссисипи погостить к знакомым. Ящик застрял, и он с силой рванул его — по обычаю всех мужчин. Ящик выдвинулся из бюро, но оба его бока треснули — по обычаю всех ящиков. При этом выпало из верхнего ящика пожелтевшее письмо без конверта. Ренси поднес его к лампе и с любопытством прочел…
Затем он взял свою шляпу и направился в одну из мексиканских хижин.
— Тиа Хуана, — сказал он, — я хотел бы переговорить с тобой относительно одного дела.
Старая-престарая мексиканка, с белыми волосами и вся в морщинах, поднялась со стула.
— Сиди, сиди, — сказал Ренси, снимая шляпу и садясь на стул. — Скажи мне, Тиа Хуана, кто я? — спросил он по-испански.
— Дон Ренсом, наш добрый друг и хозяин. Почему вы это спрашиваете? — спросила удивленно старуха.
— Тиа Хуана, кто я? — повторил он, глядя в упор на нее.
На лице старухи показался испуг. Дрожащими руками стала она перебирать свою черную шаль.
— Тридцать два года прожила я на ранчо Сиболо, — сказала Тиа Хуана. — Я думала, что меня схоронят под большими деревьями за садом раньше, чем это узнается. Закройте дверь, дон Ренсом, и я все расскажу вам. Я вижу по вашему лицу, что вы все знаете.
Целый час провел Ренси наедине с Тиа Хуаной. Когда он возвращался домой, Кудряш окликнул его из-под навеса.
Бродяга сидел на койке, болтая ногами, и курил.
— Послушайте, товарищ, — проворчал он, — так не полагается обращаться с человеком, которого похитили. Я прошел в лавку, попросил бритву у того дерзкого франта и выбрился. Но это не все, что требуется человеку. Скажите, не можете ли вы отпустить мне еще маленько того зелья? Я не просил вас привезти меня на вашу проклятую ферму.
— Встаньте сюда к свету, — сказал Ренси, пристально вглядываясь в него.
Кудряш угрюмо встал и вышел из-под навеса.
Его гладко выбритое лицо, казалось, преобразилось. Волосы были расчесаны и откинуты назад красивой волной. Лунный свет смягчал следы пьянства, а его орлиный нос и небольшой раздвоенный подбородок придавали ему благородный вид.
Ренси с любопытством посмотрел на него.
— Откуда вы родом?.. и есть ли у вас где-нибудь родные?
— Я? Ну, как же, я — лорд, — сказал Кудряш. — Я — сэр Реджинальд… Нет, к чему врать! Я ничего не знаю о своих предках. Я был бродягой с тех пор, как помню себя. Скажите, товарищ, вы меня угостите сегодня вечером или нет?
— Отвечайте на мои вопросы, тогда я вас угощу. Как вы сделались бродягой?
— Я? — ответил Кудряш. — Я выбрал себе эту профессию, когда был еще грудным младенцем. Должен был выбрать. Из своего детства я помню только, что принадлежал какому-то долговязому и ленивому олуху, которого звали Чарли Бифштекс. Он посылал меня по домам просить милостыню. Я был в то время таким маленьким, что не доставал до ручки дверей.
— Он когда-нибудь вам рассказывал, как вы к нему попали? — спросил Ренси.
— Однажды, в трезвом виде, он рассказал мне, что купил меня у пьяной компании мексиканцев, занимавшихся стрижкой овец. Да не все ли вам равно?.. Вот и все, что я знаю о себе…
— Отлично, — сказал Ренси. — Вы мне напоминаете скот, у которого еще нет клейма. Я заберу вас к себе и поставлю вам клеймо ранчо Сиболо. С завтрашнего дня вы начнете работать в одном из лагерей.
— Работать! — презрительно фыркнул Кудряш. — Да за кого вы меня принимаете? Вы думаете, что я буду гоняться за коровами и скакать за дурацкими овцами, как это делают ваши пастухи? И не воображайте, пожалуйста!
— О, вам понравится эта работа, когда вы привыкнете к ней, — сказал Ренси. — Я вам пришлю сейчас с Педро еще стаканчик виски. Я думаю, из вас выйдет через короткое время прекрасный ковбой.
— Из меня? — удивленно спросил Кудряш. — Мне жаль тех коров, к которым вы меня приставите. Пусть лучше они сами за собой смотрят. Так не забудьте, хозяин, прислать мне на ночь чарочку.
Ренси по дороге домой зашел в лавку. Сэм Ривелль снимал свои желтые сапоги и собирался идти спать.
— Не знаешь ли, — спросил Ренси, — возвращается ли кто-нибудь из парней завтра в лагерь Сан-Габриэль?
— Верзила Коллинс, — коротко ответил Сэм. — Он поедет за почтой.
— Скажи ему, — сказал Ренси, — чтобы он захватил с собой в лагерь этого бродягу и держал его там до моего приезда.
На следующий день, рано утром, Кудряш был отправлен в лагерь Сан-Габриэль, а к вечеру приехал туда Ренси.
Кудряш ругался на чем свет стоит, когда подъехал Ренси. Ковбои не обращали на бродягу никакого внимания. Он был покрыт густым слоем пыли и грязи. Костюм был в самом неприличном виде.
Ренси подошел к управляющему лагерем ‘Козлу’ Рэббу и переговорил с ним.
— Он отъявленный лентяй, — сказал Козел. — Он не хочет работать! Да стоит ли вообще возиться с такими отбросами. Я не знал, что вы хотите с ним делать, Ренси, а потому не приставил его пока ни к какой работе. По-видимому, он против этого ничего не имеет. Ребята уже хотели его повесить, но я сказал им, что вы намереваетесь что-то с ним сделать.
Ренси скинул свой пиджак.
— Мне думается, что я взялся за трудное дело, но оно должно быть сделано. Мне нужно из этой твари сделать человека. Из-за этого-то я и приехал сюда.
Он подошел к Кудряшу.
— Слушайте, любезный, — сказал он, — мне кажется, вам первым делом следовало бы хорошенько помыться, чтобы занять подобающее место среди ваших новых товарищей.
— Проходите себе мимо, господин фермер, — насмешливо сказал Кудряш. — Если я почувствую потребность помыться, то пошлю за своей нянюшкой.
В двенадцати ярдах от них находился пруд. Ренси схватил Кудряша за ногу и поволок его к берегу, как мешок с картофелем. Затем с силой и ловкостью он швырнул позорного члена общества далеко в пруд.
Кудряш выполз на берег, отплевываясь, как дельфин.
Ренси встретил его с куском мыла и грубым полотенцем в руках.
— Ступайте на другой конец пруда и вымойтесь, — сказал он. — Козел даст вам в лагере сухую одежду.
Бродяга повиновался не протестуя. Ужин был готов к тому времени, как он вернулся в лагерь. Его трудно было узнать в чистой синей рубахе и в коричневых парусиновых шароварах. Ренси наблюдал за ним украдкой.
‘Черт возьми, хоть бы не был он трусом, — подумал он. — Надеюсь, что нет’.
Его сомнения вскоре рассеялись. Кудряш направился прямо к нему. Его светло-голубые глаза блестели.
— Теперь, когда я чистый, вы, может быть, соблаговолите поговорить со мною, — сказал он многозначительно. — Или вы думаете, что я вам здесь для забавы? — прибавил он, повышая голос. — Вы, мужичье, думаете, что можете набрасываться на человека, пользуясь его беспомощным состоянием? Это большое свинство! И я не желаю оставаться в долгу! — сказал Кудряш, закатив оглушительную пощечину Ренси. На загорелой коже остался темно-красный отпечаток его руки.
Ковбои до сих пор вспоминают о последовавшей затем свалке.
Где-то, во время своего бродяжничества по городам, Кудряш научился искусству самозащиты. Ренси обладал только силой и выдержкой. Поэтому боевые силы были почти равны. Кругов, как при настоящей борьбе, конечно, не было. Под конец победила сила и выдержка. Когда Кудряш в последний раз упал от неуклюжего, но могучего удара фермера, он остался лежать на траве, но в глазах все еще светилась неутоленная жажда боя.
Ренси пошел к бочке с водой и смыл кровь с подбородка.
На лице его сияла довольная улыбка.
Очень много пользы могли бы извлечь воспитатели и моралисты, если бы они могли знать подробности метода воспитания, который применил Ренси к своему питомцу в течение месяца, проведенного им в лагере Сан-Габриэль. У Ренси не было разработанных теорий — весь его запас педагогики состоял в уменье объезжать лошадей, да в вере в наследственность.
Ковбои видели, что их хозяин старался сделать человека из странного животного, и они, по молчаливому соглашению, приняли на себя обязанности его помощников. Но у каждого из них была своя собственная система.
Первый урок Кудряша не пропал даром. Он остался в дружеских, а потом и в близких отношениях с мылом и водой. Ренси больше всего нравилось в его питомце то, что он твердо стоял на каждой достигнутой им ступени. Но расстояние между ступенями было иногда очень большое.
Однажды он раздобыл четверть виски, тщательно сберегавшейся в палатке для хранения провианта на случай укуса гремучей змеи, и шестнадцать часов провалялся на траве мертвецки пьяным. Но когда после этого он шатаясь поднялся на ноги, первым его побуждением было найти мыло и полотенце и отправиться к пруду. Другой раз, когда с ранчо был прислан подарок в виде корзины свежих помидоров и молодого лука, Кудряш сожрал всю провизию прежде, чем ковбои явились к ужину.
Тогда ковбои наказали его по-своему. В течение трех дней они не разговаривали с ним и только отвечали на его вопросы с изысканной вежливостью. Они шутили друг с другом, они больно, но по-приятельски тузили друг друга, они осыпали друг друга дружескими ругательствами и насмешками, но с Кудряшом они были утрированно вежливы. Он замечал это, и это сильно задевало его.
Однажды ночью подул холодный, сырой северный ветер. Самый младший из ковбоев, Вильсон, схватил лихорадку и слег. Когда повар Джо встал на рассвете, чтобы приготовить завтрак, он увидел Кудряша, спавшего в сидячем положении. Кудряш прислонился к колесу фургона и был завернут только в попону, а своими одеялами он прикрыл Вильсона, чтобы защитить его от дождя и ветра.
В таком положении Кудряш провел три ночи и только на четвертую завернулся в свое одеяло и улегся спать как следует. Тогда другие ковбои тихонько встали и стали делать какие-то приготовления. Ренси увидел, как Верзила Коллинз привязывал веревку к луке седла. Остальные доставали свои револьверы.
— Ребята, я вам очень благодарен, — сказал Ренси. — Я надеялся, что вы это сделаете, но мне не хотелось вас просить об этом.
Раздались выстрелы из полудюжины револьверов, странные крики прорезали воздух, и Верзила Коллинз дико помчался к спавшему Кудряшу, таща за собою седло. Это был просто их способ нежно разбудить жертву. Затем в течение целого часа они донимали его разными шутками согласно кодексу коровьих лагерей. Всякий раз, когда он выражал протест, они его растягивали на одеяле и с грустными лицами секли кожаными ремнями. Все это означало, что Кудряша считали достойным посвятить в ковбои. Отныне ковбои не будут больше никогда с ним обращаться ‘вежливо’, и он будет их полноправным товарищем и собратом по ремеслу.
Когда дурачества кончились, все руки протянулись к огромному кофейнику над костром, чтобы выпить чашку кофе. Ренси с интересом наблюдал за вновь посвященным рыцарем, желая узнать, понял ли он оказанную ему честь и достоин ли он ее. Кудряш, хромая, направился со своей чашкой кофе к бревну и сел на него. Верзила Коллинз последовал за ним и сел рядом с ним. Козел Рэбб тоже пошел и сел по другую сторону. Кудряш весело усмехнулся…
После этого Ренси снабдил Кудряша лошадью, седлом, полной экипировкой и сдал его Козлу Рэббу для окончательной обработки.
Три недели спустя Ренси приехал с ранчо в лагерь Рэбба, находившийся в то время в Змеиной долине. Ковбои седлали лошадей для дневного объезда. Ренси отыскал среди них Верзилу Коллинза.
— Ну, как дела с ‘диким жеребцом’? — спросил он.
Верзила Коллинз усмехнулся.
— А вот он, — сказал Верзила, указывая на Кудряша, — неужто не узнали?.. Вы можете пожать ему руку, если хотите, потому что он честный малый, и лучше его не найти ни в одном лагере.
Ренси взглянул на красивого, загорелого ковбоя, который, улыбаясь, стоял рядом с Коллинзом. Неужели это был Кудряш? Он протянул руку, и Кудряш сжал ее своей крепкой мускулистой рукой.
— Вы мне нужны на ранчо, — сказал Ренси.
— Ладно, товарищ, — весело ответил Кудряш. — Но я хочу снова вернуться сюда. Право, это шикарная ферма. И мне не нужно лучшего занятия, как гнаться за коровами с этой теплой компанией. Все они веселее веселого.
У усадебного дома в Сиболо они соскочили с лошадей. Ренси попросил Кудряша обождать у дверей жилой комнаты, а сам вошел в нее. Старик Киова Трюсделль читал за столом.
— С добрым утром, мистер Трюсделль, — сказал Ренси.
Старик быстро повернул к нему седую, как лунь, голову.
— Что такое? — начал он. — Почему ты меня называешь мистер…
Но, взглянув в лицо Ренси, он остановился, и рука, державшая газету, слегка задрожала.
— Мальчуган, — тихо сказал он, — откуда ты это узнал?
— Ничего, — сказал, улыбаясь, Ренси. — Я заставил Тиа Хуану мне все рассказать. Я это случайно узнал, но все это к лучшему.
— Ты был мне как родной сын, — сказал старик Киова с дрожью в голосе.
— Да, Тиа Хуана мне все рассказала, — сказал Ренси. — Она рассказала мне, как вы усыновили меня, когда я был от горшка два вершка, взяв меня от переселенцев, направлявшихся на запад. И она рассказала мне, как ваш мальчик — ваш родной сын пропал или был украден. Она Сказала мне, что это было в тот самый день, когда мексиканские работники, которые нанялись стричь овец, взбунтовались и ушли с ранчо.
— Наш мальчик исчез из дома, когда ему было два года, — сказал старик. — А вскоре после этого прибыл обоз с эмигрантами, и с ними был ребенок, который им был в тягость. Таким-то образом мы тебя и взяли. Я не хотел, чтобы ты когда-нибудь узнал об этом, Ренси. Мы никогда не слышали больше о нашем мальчике.
— Если я не ошибаюсь, то он здесь, — сказал Ренси, открыв дверь и позвав Кудряша.
Кудряш вошел.
Не могло быть никаких сомнений. У старика и у молодого человека были такие же волнистые волосы, тот же орлиный нос, тот же овал лица и те же выпуклые голубые глаза.
Старик Киова порывисто встал.
Кудряш с любопытством оглядывал комнату. Удивленное выражение появилось на его лице. Он указал пальцем на противоположную стену.
— Где тик-так? — спросил он странным голосом.
— Часы, — закричал громко Киова. — Здесь действительно всегда раньше стояли большие часы.
Он повернулся к Ренси, но Ренси не было в комнате.
В ста ярдах от дома Ваминос, его добрый конь, мчал его с быстротой скаковой лошади через пыль и колючий кустарник, на восток, к ранчо Лос-Ольмос.
Кудряш (The higher abdiction), 1906. На русском языке под названием ‘Высшее отречение’ в книге: О. Генри. Сердце Запада. Пг., 1915.
Источник текста: О. Генри. Собрание сочинений в 5 т. Т. 2.: Сердце Запада, Голос большого города, Благородный жулик: сборники рассказов. М.: Литература, Престиж книга,
РИПОЛ классик, 2006 — 528 с. — с. 5-220.
OCR: sad369 (07.11.2010)