Куда девалась ‘великая Россия’?
Куда девалась ‘великая Россия’?
————
————
Кто нас любит?
Кто нас любит?
Великая Россия
Великая Россия
Куда девалась ‘великая Россия’?, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1910
Время на прочтение: 9 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 4. Церковь, народ и революция (1910-1917) / Сост., коммент. С. В. Черткова. — М.: Новоспасский монастырь, 2016.
———————
Прошло более двух лет с тех пор, как Столыпин в Гос. думе торжественно заявил, что правительству нужны не ‘великие потрясения’ — нужна ‘великая Россия’…
Великих потрясений, действительно, нет. Но нет и великой России…
Куда же она девалась?
Крылатые слова П. Столыпина были подхвачены тогда в ‘Русской мысли’ Петром Струве. Он написал свою известную статью ‘Великая Россия’, в которой указывал пути для создания её действительного величия и могущества.
‘Быть могущественным, — рассуждал Струве, — значит обладать непременно внешней мощью’.
По его мнению, главнейшая ошибка внешней политики России заключалась в том, что центр тяжести её был перенесён ‘в область, недоступную реальному влиянию русской культуры’, т. е., другими словами, на Дальний Восток. Для создания ‘Великой России’, в смысле ‘внешней мощи’, он советовал: ‘направить все силы на ту область’, которая, действительно, может быть подчинена ‘реальному влиянию русской культуры’, т. е. на Ближний Восток.
Международные события вынудили, волей-неволей, последовать этому рецепту. Революция в Турции, провозглашение независимости Болгарии, аннексия Боснии и Герцеговины — всё это требовало от России самого энергичного участия в делах Ближнего Востока. И действительно, правительство, во главе с Извольским, обратило ‘все силы на ту область’, которая могла быть подчинена ‘реальному влиянию русской культуры’.
Но получилась ли от ‘обращения на эту область’ какая-либо ‘мощь’? Способствовало ли это созданию вместо ‘великих потрясений’ — ‘великой России’?
Ничего подобного: получился один великий конфуз!
Извольский был разбит по всем пунктам ‘балканской политики’, и барон Эренталь, пользуясь и своим дипломатическим искусством, и ‘мощью’ своего государства, и ‘дружеской’ поддержкой Германии, заставил сыграть Россию унизительную роль какого-то международного ‘пустого места’.
Очевидно, прежде чем обращать свои взоры куда бы то ни было ‘по сторонам’, для создания великой России надо, чтобы ‘государственная мощь’ была уже реальным фактом.
Покуда соседние державы не верят во внутреннюю силу нашего государства, они не будут считаться ни с какой нашей внешней политикой: ни с дальневосточной, ни с ближневосточной.
И потому искать великой России в какой бы то ни было ‘активной’ внешней политике невозможно. Было бы более чем достаточно, если бы по крайней мере не портили того, что у нас уже есть. Как, например, были испорчены дружеские отношения с Персией. И персидский народ, всегда тяготевший к русским, подозрительно сторонившийся англичан, прибег к неслыханной в Персии демонстрации против России: бойкоту русских товаров.
Таким образом, во ‘внешней мощи государства’ — ‘Великой России’ мы не найдём…
Очевидно, её надо искать во ‘внутреннем росте государства’.
Но во внутренней политике ‘великая’, на языке Столыпина, значит ‘старая’. А когда ‘старое’, ‘прошлое’, даже в том случае, если оно полно былых доблестей и могущества, поставляется на место ‘современности’, — говорить надо не о ‘величии’, а о бессилии.
Политика Столыпина имеет изумительное сходство с политикой Плеве. И этого могут не видеть только те, кто больше придаёт значения внешним явлениям, чем самому существу дела.
Ведь основной ‘нерв’ политики Плеве лежал в том, чтобы укрепить во что бы то ни стало старый порядок и создать ‘Великую Россию’ в виде ‘мощной’ абсолютной монархии. Единственное средство достигнуть этой цели он видел в победоносной войне. Отсюда его вызывающая дальневосточная политика. Не видя внутри государства достаточно ‘твёрдой’ почвы, на которую могла бы опереться власть в деле строительства ‘мощной монархии’, — он решил найти точку опоры вне её: решил опереться на патриотический подъём ‘завоевателей’ и силой этой спаять Россию, которая (он это прекрасно видел) трещала по всем швам.
Столыпин тоже хочет создать ‘Великую Россию’.
Открыто он не называет её ‘абсолютной монархией’, заменяет это определённое слово более чем неопределённым ‘обновлённым строем’, — но если вникнуть в те пути, которыми Столыпин ‘создаёт’ свою ‘Великую Россию’, будет ясно, что и он, и Плеве думали об одном и хотели одного и того же.
Ведь ясно, что ‘победоносный патриотизм’, в случае удачи японской войны, мог бы создать не конституционный строй, а способствовал бы укреплению исключительно монархического государства.
Точно также политика Столыпина, сводящаяся к своеобразной борьбе с народным представительством, — в случае его победы может создать только абсолютно-монархическую ‘Великую Россию’.
Плеве искал точки опоры в войне. Столыпин — говорю об общем направлении всей политики очередного правительства — ищет точку опоры внутри страны в окончательном дискредитировании народного представительства в глазах общественного мнения.
Есть люди, которые по какому-то недоразумению нашу Думу считают ‘детищем’ современной бюрократии.
Да, пожалуй. Но только она даёт этому детищу жить с исключительной целью: показать стране, какие уроды вырастают из незаконнорожденных детей.
Каждый день заседание третьей Думы даёт бюрократии десять тысяч голосов ‘сомневающихся’ в возможности на Руси представительного образа правления.
Если бы Россия победила Японию, Плеве сказал бы: смотрите, какая великая сила заключена в самодержавной России. Если вы любите Россию, не думайте о конституциях: они нам не нужны.
Если Дума умрёт ‘естественной смертью’, бюрократия скажет: видите, к чему приводит заимствование чужих по духу политических форм. Спасение России в старом порядке: хотите иметь великую Россию — верните ей старый порядок.
Что бюрократии Дума нужна исключительно для того, чтобы продемонстрировать, к чему приводят незаконные браки, — чувствуется из всего её отношения к высшему законодательному учреждению страны. ‘Детище’, которое любят, — не третируют. Когда это ‘детище’ высказывает свои ‘пожелания’ — к нему не поворачиваются спиной. Наконец, по крайней мере, хоть ‘навещают’ его. Между тем, ложи министров всегда пусты. Если бы паладины современной бюрократии дорожили Думой не только с теми особыми целями, о которых я говорил, — разве позволили бы себе Щегловитов и Шварц так говорить с ‘народными представителями’, как они это себе позволяют?
‘Великой России’ — нет во внутренней политике, как нет её и во ‘внешней мощи’!
Струве в той же статье советовал России поспешить. В случае войны положение России казалось ему безвыходным.
Этот умереннейший конституционалист писал, между прочим: ‘Повод (для войны) всегда найдётся, если будет продолжаться ослабление государственной мощи России, которое есть неизбежный результат того, что за разрухой японской войны и революции следует не возрождение страны конституцией, а разложение её реакцией’.
За эти два года, которые прошли после напечатания статьи Струве, ‘разложение реакцией’ сделало колоссальные успехи.
Что же касается ‘поводов’, то их было и будет всегда в каком угодно количестве, лишь бы соседи чувствовали, что они ‘могут’ поживиться за счёт ‘ослабевшей’ страны.
Когда-то русскому правительству советовали не обращать своих завоевательных стремлений на Дальний Восток. Но теперь дело обстоит иначе: как бы Восток не обратил свои взоры на нас.
Перед японской войной, в то время, когда в России ‘общество’ о ней и не думало, в Сибири все считали войну неизбежной. То же самое и сейчас. Что счёты наши с Дальним Востоком не кончены — это признанное ‘общественное мнение’ сибирской окраины.
Кроме Японии, на арену великих мировых событий медленной, но грозной поступью выдвигается Китай.
Он ещё далек от окончательного пробуждения. Но грохот под Порт-Артуром не прошёл для него бесследно. Реформа в армии, упорядочение политического строя, брожение на почве экономической и правовой — всё это несомненные факты. Китай начинает коситься на иностранцев не потому, что они ‘разрушают’ патриархальные нравы, как это было раньше, а потому, что против этого протестует проснувшееся национальное чувство.
Есть и ещё один симптом того, что мёртвый сон Китая, длившийся тысячелетия, приходит к концу: это религиозное движение последних лет.
Когда-то давно профессор Васильев, исследуя миссионерскую деятельность разных вероисповеданий в Китае, констатировал, что наибольшим успехом пользуется проповедь ислама, и указывал при этом, что вновь обращённые в ислам всегда прежде всего усваивают заповедь пророка: мечом проповедовать свою религию другим народом. За последние годы ислам на Востоке делает невероятно быстрые успехи. Переход от буддизма и конфуцианства в магометанство оказался несравненно более лёгким, чем в христианство, — а что в недалёком будущем Китай станет магометанской страной, это не досужая фантазия учёного профессора, а несомненный жизненный факт.
И тогда ко всем прочим причинам китайского активного движения против иностранцев прибавится ещё одна: религиозный энтузиазм народа, только что воспринявшего новую религиозную силу в своём новом вероисповедании.
Восток грозит России не менее, а может быть и более, чем Запад, где всегда от войны удерживает мысль об ‘общеевропейском’.
И с какой внутренней и внешней ‘мощью’ встретит Россия этот грозный час истории?
Его могла бы встретить только ‘Великая Россия’. Но её нет ни во внешней ‘мощи’, ни во внутреннем строительстве.
Сколько раз реакционное правительство предостерегали от неизбежной ‘пугачёвщины’ в случае дальнейшего ‘запаздывания’ с реформами! Говорили об этом все передовые русские люди начиная с покойного С. Н. Трубецкого.
У ‘простого’ человека та же мысль принимает очень своеобразную форму.
Случилось одному моему близкому знакомому ехать однажды по захолустной дороге. Рядом с ним сидел мужичок сильно выпивший, против — какой-то купец и ещё тоже простой мужик. Мужик с купцом ехали в ‘город’ к нотариусу совершать купчую крепость на землю.
Пьяный мужичок, узнав об этом, загорячился:
— Не покупай ты у него землю, — кричал он, — не покупай, слышь ты!
— Да почему не покупать-то? — осведомился мужик.
— Потому не покупать, что вся земля наша будет.
— Не будет. Прошло уж это, — усмехнулся купец.
— Прошло? Нет, придёт ещё на вас своя точка зрения, посмотрите!
Так вот думает ли когда-нибудь наш современный влиятельный чиновник, что если не создастся ‘великая Россия’, то в самом недалёком будущем на всех придёт ‘своя точка зрения’, — и вовне нас ожидает разгром ‘международный’, внутри — ‘пугачёвщина’!
Ведь, в конце концов, всё строительство ‘Великой России’ свелось к чему-то безнадёжно мелкому, что кажется только каким-то великим государственным делом, покуда не ‘грянул гром’, хотя бы на том же китайском Востоке.
Никакого ‘широкого’ размаха нет у нашего правительства. А задача создать великую Россию — слишком большая историческая задача для людей, лишённых оригинальных, творческих политических способностей.
Куда девалась ‘Великая Россия’ в наши дни политического и общего застоя?
Она, как я уже говорил, и не во внешней политике, и не во внутренних реформах, а в какой-то обессиливающей, мелкой борьбе партий, в которой правительство — не более как одна из ‘заинтересованных’ сторон.
‘Великая Россия’ исчезла, превратилась в административную высылку, в ненужное лишение свободы ‘каторжан’, которых незаконно не выпускают ‘в вольную команду’, в непонятное чувство мести к давно побеждённым противникам, в урезывание дарованной свободы совести, в притеснение печати, в борьбу с легальными профессиональными союзами и загоняние их в старые ‘подполья’, в непрекращающиеся действия усиленных охран и военных положений.
Нам нужны не ‘великие потрясения’, нам нужна ‘Великая Россия’?
Но кому же нужны ‘великие потрясения’? Неужели найдётся хоть один человек, который бы хотел войны для войны, потрясений для потрясений?
Всем нужна ‘Великая Россия’. Но не все согласны видеть величие в унижении и международного, и национального достоинства.
Мы тоже верим в великую Россию, но не в ту, которую составляет русская бюрократия, а в ту, которую составляет русский народ.
‘Новое время’ недавно удивлялось, за что это нас ‘не любят’. Люди мы русские, хорошие, и — нас не любят.
На вопрос этот ответить очень легко, но, к сожалению… нельзя…
Но задаться другим вопросом: ‘кто нас любит?’ — можно.
Во-первых, за границей.
В Персии нас одно время очень любили, но мы послали туда полковника Ляхова, и стали на нас коситься. Потом мы, со свойственным нам гостеприимством, приняли у себя ‘беглого’ шаха, и нас разлюбили. Наконец, мы послали в Персию отряды для водворения ‘порядка’, и нас возненавидели.
В Китае нас тоже любили, но мы ‘усмиряли’ ‘боксёров’, и нас разлюбили. Теперь мы защищаем наши ‘интересы’ в Монголии, и нас терпеть не могут.
Франция предлагала нам свою деликатную дружбу, но мы оказались такими неисправимыми, грубыми рабами, что Франция от нас отвернулась.
Австро-Венгрия не любит нас, потому что видит в нас помеху для своей политики на Балканах. Турция — за прошлое. Германия потому, что никого вообще, кроме себя, не любит. Англия далека от нас. Любили балканские народы, но и они охладели после провала по вопросу о присоединении Боснии.
Теперь у себя дома.
Поляки? Финляндцы? Евреи? Татары? Черемисы? Башкиры?
Кого мы заставили полюбить себя? Нас боятся, а кого боятся, того не любят.
Но сами ‘мы’-то, кто такие? И любим ли мы друг друга?
‘Мы’ — это русский народ. Но русский народ состоит из разных элементов, которые также не любят друг друга.
‘Народ’ не доверяет интеллигенции. Интеллигенция — народу. Правительство ни во что ставит интеллигенцию и не прислушивается к голосу народа.
Кто же ‘нас’ любит?
Нас никто не любит. И сами мы ненавидим друг друга.
В одном из своих писем Мадзини говорит:
‘Стыдите русских за то, что они спят, что они забыли своё достоинство людей’.
Как часто, с чувством жгучего стыда нам, русским, приходится повторять эти слова:
— Стыдно! Забыли достоинство людей…
И тогда не веришь в Россию — в великую Россию. Не ждёшь грядущего обновления. Начинаешь сомневаться, что когда-нибудь придёт ‘настоящий день’. Жизнь представляется тупой, однообразной, серой, как бесконечная, унылая степь в осенний день… Уж какая там ‘великая Россия’! Одна слякоть. Да холодное, свинцовое небо. Да голые поля без конца и краю…
Легко произнести приговор над русским народом: слишком для этого много внешних ‘достаточных оснований’. Но надо глубже заглянуть в душу народную, и тогда поймёшь, что казавшееся ‘сном’ его — на самом деле великое терпение. А ‘забытое достоинство людей’ — великое страдание.
И не только не ‘осудишь’, не только ‘простишь’, — но преклонишься и перед его терпением, и перед его страданием и уверуешь свято в подлинную, великую Россию.
Недавно пришлось мне ехать по Волге. День был пасмурный, ветреный. На корме парохода какой-то лавочник собрал вокруг себя целую толпу. Чуть ли не весь ‘третий класс’. Ругал Россию. Толстый, с заплывшим, обрюзгшим лицом, маленькими острыми глазками, хриплым голосом, не торопясь, он говорил:
— Разве в России люди? Прохвосты. С голоду подыхает, а работать нейдёт… Ни тебе торговля, ни тебе ремёслы… Жид да немец на нашем брате едет. Ни к чему не пригодны. Грязь, необразованность, лень да водка… Самая последняя страна… Другая собака лучше. Я так крестьянина и за человека не почитаю…
Публика слушала молча, сосредоточенно. Вздыхали. А толстый лавочник хрипел:
— Тёмный народ. Только кнута и слушается. Кабы не вешали да не пороли, давно бы друг друга пожрали: звери!.. Сын у меня собственный в остроге сидит — и поделом. Пьяница, безобразник. Перепились на Троицу. Парню кухонным ножом брюхо распорол. Вот и сидит. Зверь-народ… Я бы всех драл — живо бы в разум пришли…
Лавочник всё хрипел, и было такое чувство, как будто бы расползается липкая грязь и затягивает всех — и говорившего, и слушателей, и пароход, и Волгу. Однотонный, размерный, хриплый голос выпускал одну мерзость за другой, нагоняя какую-то тупую тоску, и, видимо, совсем покорил слушателей.
И вдруг, неожиданно из задних рядов раздался голос. Точно солнце взошло. Угрюмые лица засветились. Улыбнулись. Мёртвое оцепенение рассыпалось в прах… Всё ожило. Говорил старик:
— А ты постой… Ишь заколотил нашего брата. Со скотиной грешно человека равнять. Грешно. Я ещё в турецкую войну солдатом был — народ не хуже тебя знаю. Водку пьёт — да и Бога не забывает. Да. Надо понять. Понять надо. А ты ‘собака’, говоришь! Слушать тошно. Сын, говоришь, в остроге — жалко мне его: верно, в отца пошёл.
Публика засмеялась.
— Главное — понять надо. И снисхождение иметь. Всё бить да бить. Или души в тебе нет? И то нет. Ишь разъелся, а у нашего брата душа есть. Понять это надо…
И лавочника больше никто уже не слушал.
Чтобы понять великую Россию — надо понять душу народа.
Слов нет — ‘отсталая страна’. И ‘торговля’, и ‘ремёслы’ отстали. И грубость страшная, и темнота, и грязь, и невежество, и пьянство, и вот тот самый ‘сон’, который даёт право бросить упрёк в том, что народ забыл своё достоинство.
И всё-таки прав старик: надо понять, надо ‘снисхождение иметь’, и тогда за невежеством и пьянством увидишь душу, способную на великое, заключающую в себе непочатые богатства творческих сил. Почувствуешь святость народной совести и поймёшь её великое призвание.
Недаром же отсталая страна, как только получила возможность произнести своё слово, потребовала отмены смертной казни.
И не ясно ли для всякого, что если бы России дать парламент, выражающий волю народа настолько же, насколько, положим, выражает он её во Франции, — то отсталая Россия дала бы самое радикальное законодательство в мире.
И это так потому, что русский народ в целом обладает особой нравственной силой решать вопросы ‘по совести’, с точки зрения высшей справедливости.
Вот в этой способности, в этой нравственной силе — его оправдание.
В ней же залог грядущего обновления и вера в будущую славу великой России.