Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Bac. Остр., 5 лин., 28.
1902
КТО ВИНОВАТЪ?
(Ученіе объ отвтственности у . М. Достоевскаго).
По поводу 80-лтней годовщины рожденія и 20-лтней смерти.
|
|
‘…Знай, что воистину всякій предъ всми и за все виноватъ. Не знаю я какъ истолковать теб это, но чувствую, что это такъ до мученія’
Изъ ‘Братьевъ Карамазовыхъ’. |
|
|
|
|
|
Погибли даромъ могучія силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноватъ?
То-то, кто виноватъ.
Достоевскій ‘Записки изъ мертваго дома’. |
Дйствительно — кто виноватъ? Вотъ тотъ огромной важноcти вопросъ, тотъ центральный узелъ творчества Достоевскаго, въ которомъ съ страшной силою срослись вс нити геніально-больной души его. Вопросъ этотъ съ тревожной, властной настойчивостью повсюду преслдуетъ сознаніе великаго писателя, виситъ надъ нимъ, какъ темная загадка жизни, терзая и мучая его своей таинственной глубиной.
На литературное поприще Достоевскій выступилъ въ славную эпоху 40-хъ гг., онъ былъ однимъ изъ юныхъ, только-что загорвшихся свтилъ въ яркомъ созвздіи людей 40-хъ гг. То было время пышнаго расцвта умственной жизни въ кружкахъ Станкевича и Герцена, и совершенно безцвтнаго прозябанія русской общественности и политической жизни. Вн этого прекраснаго, благоухающаго букета жизни лучшихъ людей, за ея предлами тянулась огромная Русь, срая, тусклая и жалкая. Блестящее созвздіе людей 40-хъ годовъ сіяло яркимъ свтомъ въ непроглядной мгл страшной по своей памяти Николаевской эпохи!
Непроницаемой ночи
Мракъ надъ страною вислъ…
Видлъ — имющій очи
И за отчизну боллъ.
Понятно, что при такихъ условіяхъ конфликтъ идеальныхъ стремленій лучшихъ людей того времени съ средой, съ общимъ строемъ жизни не могъ не сказаться съ поразительной остротой и силой. Разладъ высоко развитой личности и соціальнаго строя, антагонизмъ индивидуальности и общества проявился здсь съ такой ужасающей рзкостью, какой онъ едва ли достигалъ у насъ когда-либо до и посл этого зремени. Здсь нашелъ для себя изобилующую плодородіемъ ниву знаменитый типъ ‘лишняго русскаго человка’. Наша изящная литература собрала на этой нив пышную жатву. Начиная съ Пушкинскаго Онгина, типъ лишняго человка сдлался первой заботой и высшей гордостью русскаго художника. Этотъ типъ проходитъ красной нитью чрезъ всю исторію нашего художественнаго творчества, 40-мъ же годамъ онъ свойствененъ по преимуществу какъ въ литератур, такъ и въ жизни… Вс лучшіе люди этой эпохи были лишними людьми. Станкевичъ и Грановскій, Блинскій и Герценъ — все это живые лишніе люди! соль земли, гордость времени, его знаменосцы, — но все же лишніе люди. Извстные своимъ яркимъ блескомъ, далеко неугасшимъ и понын, кружки Станкевича и Герцена были истинными разсадниками лишнихъ людей… Родная нива гражданскаго безвременья, крпостного права и дореформенныхъ порядковъ взрощала ихъ въ изобиліи… И многіе изъ этихъ живыхъ лишнихъ людей до того прекрасны, до того отчетливо и ярко обрисовываются въ исторической перспектив минувшей эпохи, что теперь, полстолтія спустя, они кажутся какъ бы художественными типами, образами, геніально обрисовавными могучей кистью какого-нибудь великаго художника, а не живыми людьми, созданными самой жизнью. Историческая дйствительность здсь какъ бы сама создавала типы.
Въ самомъ дл, живая, обаятельная личность, напримръ, Герцена до того типична, что она можетъ считаться гораздо боле великимъ художественнымъ обобщеніемъ, чмъ имъ самимъ созданный типъ Бельтова (въ ‘Кто виноватъ’). Не даромъ говорятъ, что природа — самый совершенной художникъ.
Въ созданіи лишняго человка, какъ типическаго обобщенія, историческая дйствительность въ 40-ые годы оказалась лучшимъ художникомъ, чмъ русская художественная литература.
Какъ бы то ни было, но 40-е годы въ литератур, и въ жизни выдвинули цлую плеяду лишнихъ людей. Это излишество для мрачной и скудной общественной жизни дореформеннаго времени такихъ людей, какъ Грановскій, Блинскій и Герценъ, достаточно краснорчиво говоритъ объ истинномъ значеніи ‘лишнихъ людей’ въ русской дйствительности. Исторія развитія нашего общественнаго самосознанія достаточно показала, что ‘лишніе’ съ точки зрнія своего времени, они оказались далеко не лишними въ глазахъ грядущаго…
Трагедія разлада поднявшейся высоко въ небо индивидуальности лишняго человка 40-хъ годовъ, съ одной стороны, соціальнаго строя дореформенной Николаевской Руси — съ другой, выставила со всей силой страстно-томящій и мучительно-неотступный вопросъ: кто виноватъ? Герценъ въ своемъ знаменитомъ роман заявилъ о немъ во всеуслышаніе въ литератур, безмолвно же онъ царилъ въ то смрадное время повсюду, всегда готовый сорваться съ устъ, всякій, кто мучился трагедіей времени съ его недугами, волновался и этимъ вопросомъ.
Но вопросъ ‘кто виноватъ?’ въ 40-ые годы только поставленъ, онъ былъ по-своему и ршенъ. Герценъ, Блинскій и другіе, каждый по-своему, но почти единодушно отвчали на него: крпостное право — вотъ гд ршеніе мучительнаго вопроса о виновности!
И Достоевскій, будучи тогда еще совсмъ моларымъ человкомъ, находясь одно время подъ сильнымъ вліяніемъ Блинскаго, несомннно волновался вопросомъ своего времени и отвтъ на него бралъ у руководящихъ временемъ умовъ. Со всей страстью юной души своей негодовалъ онъ на крпостное право, смотрлъ на него, какъ на коренное, величайшее зло, какъ на главнаго виновника бдствій Россіи, ‘Я помню, разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Милюковъ, какъ съ обычной своей энергіей Достоевскій читалъ стихотвореніе Пушкина ‘Уединеніе’. Какъ теперь слышу восторженный голосъ, съ какимъ онъ произнесъ заключительный куплетъ:
Увижу-ль, о, друзья, народъ неугнетенный
И рабство, падшее по манію царя,
И надъ отечествомъ свободы просвщенной
Взойдетъ ли, наконецъ, прекрасная заря?..’
‘Когда однажды споръ сошелъ на вопросъ: ‘Ну, а если бы освободить крестьянъ оказалось невозможнымъ иначе, какъ черезъ возстаніе?’ Достоевскій воскликнулъ: ‘Хотя бы черезъ возстаніе’… И затмъ на слдствіи Достоевскій, ‘сознаваясь въ участіи въ разговорахъ о возможности нкоторыхъ перемнъ и улучшеній, отозвался, что предполагалъ ожидать этого отъ правительства’. Въ кружк Петрашевцевъ на Достоевскаго. возлагались, какъ сообщаетъ одинъ изъ его біографовъ, не малыя надежды… {О заговор Петрашевцевъ и объ участіи въ немъ . М. Достоевскаго см. новую интересную работу В. Семевскаго ‘Изъ исторіи общественныхъ идей въ Россіи въ конц 40-хъ годовъ’ въ сборник, посвященномъ H. K. Михайловскому, ‘На славномъ посту’.}.
Первое произведеніе Достоевскаго ‘Бдные люди’, надлавшее въ свое время необыкновенно много шуму, въ сущности не боле, какъ талантливый художественный варіантъ на тему ‘кто виноватъ?’ — именно въ томъ освщеніи, которое давалось тогда этому вопросу. Это былъ именно отвтъ на запросы, которыми болли и мучились лучшіе лишніе люди того времени… Потому-то Григоровичъ и Некрасовъ цлую ночь просидли за ‘Бдными людьми’ и явились рано утромъ къ автору, чтобы радостно привтствовать и обнять его… Блинскій встртилъ молодого художника съ рдкимъ для него безграничнымъ восторгомъ. Онъ, какъ основательно предполагаетъ г. Ев. Соловьевъ, ‘увидлъ въ ‘Бдныхъ людяхъ’ подтвержденіе своей любимой мысли, что ненормальныя общественныя условія коверкаютъ, ломаютъ, обезчеловчиваютъ человка, доводя его до такого ничтожества, что онъ теряетъ образъ и подобіе!..’ (біогр. 39 стр. Изд. Павленк.).
По выход въ свтъ ‘Бдныхъ людей’ Блинскій писалъ: ‘Честь и слава молодому поэту, муза котораго любитъ людей на чердакахъ и подвалахъ и говоритъ о нихъ обитателямъ раззолоченныхъ палатъ: ‘вдь это тоже люди, ваши братія!’‘ (Х т. 349).
Такъ началъ Достоевскій…
Поздне онъ глубже претворилъ великую проблему своего времени, развернулъ ее до необъятной шири и своеобразно переработалъ своимъ творческимъ геніемъ. Въ его творчеств, взятомъ въ цломъ, вопросъ этотъ выросъ и осложнился до удивительныхъ размровъ. Это уже не соціальный вопросъ дореформенной крпостной Россіи, какъ онъ понимался лучшими умами 40-хъ годовъ, это высшая философская проблема, до которой только можетъ вообще подняться человческій духъ…
Дло въ томъ, что Достоевскій, всосавъ съ свойственной ему страстной отзывчивостью самый жгучій вопросъ своей эпохи, проволочилъ его за собой на всемъ протяженіи своей долгой многострадальной жизни. Вопросъ ‘кто виноватъ?’ стоялъ предъ его сознаніемъ, какъ страшная и темная загадка, онъ сопровождалъ многострадальнаго писателя на каторгу, мучилъ его въ ‘мертвомъ дом’ и всюду, гд ‘онъ измученный влачился по дорог, бряцая звеньями страдальческихъ цпей…’
Впервые, такимъ образомъ, какъ это само собой понятно, вниманіе Достоевскаго къ униженнымъ и оскорбленнымъ приковывается подъ вліяніемъ общихъ симпатій и господствующихъ вяній литературы того времени. Сначала униженіе и оскорбленіе представляется ему только, какъ фактъ соціальный. Онъ боле разсудочно, чмъ по непосредственно переживаемымъ впечатлніямъ протестуетъ противъ крпостного права, какъ противъ величайшаго соціальнаго недуга. Поздне жизнь ставитъ чуткаго художника лицомъ къ лицу съ живымъ страданіемъ, которое всегда индивидуально. Онъ ближе всматривается въ ужасныя зрлища униженности и оскорбленности, глубже вдумывается въ нихъ, и по мр собственныхъ жизненныхъ переживаній вниманіемъ Достоевскаго все боле и боле завладваютъ особые, частные виды страданія… Это уже не соціальный фактъ, а цлый рядъ фактовъ, своеобразныхъ, индивидуальныхъ мученій, страшныхъ именно въ ихъ исключительности и индивидуальности, томительно-неотвязчивыхъ по впечатлнію… Жизнь развертывается передъ геніемъ Достоевскаго со всей бездонной глубиной и необъятной ширью горизонта. И страданія, безконечныя страданія, страшныя и ужасныя всюду преслдуютъ его чуткую, отзывчивую душу. Великій художникъ съ мучительной жадностью всматривается въ это бушующее море человческой скорби, въ эту неисчерпаемую бездну людского горя, не переставая въ изступленномъ раздраженіи спрашивать себя: кто же виноватъ, кого винить, съ кого спрашивать?
И вотъ, уже ршеніе своего времени, ршеніе юности надъ нимъ становится невластно, онъ съ своимъ художественнымъ анализомъ такъ глубоко проникъ въ страдальческія раны и болзненные изгибы человческой души, что не въ состояніи удовлетвориться прежнимъ отвтомъ, не въ состояніи разсматривать униженіе и оскорбленіе только лишь сквозь призму крпостного права, какъ фактъ соціальной жизни…
Наконецъ, ‘порвалась цпь великая’, пали вковыя цпи рабства крпостного права, ‘а вокругъ, какъ прежде, сумракъ безъ просвта.
И, какъ прежде, жизнь и душитъ, и томитъ!..’
Неотвязчивое зрлище униженности и оскорбленности съ прежнею силою мучаетъ изболвшую душу Достоевскаго, страданіе попрежнему неотступно приковываетъ къ себ его вниманіе и своимъ ужаснымъ видомъ снова и снова воспаляетъ неудовлетворенную жажду разгадать страшную загадку жизни — ‘кто виноватъ?’. Съ этимъ вопросомъ, какъ я уже говорилъ выше, онъ писалъ своихъ ‘Бдныхъ людей’, съ нимъ онъ прошелъ каторгу, съ нимъ же затмъ, посл долгаго перерыва вернулся снова къ литератур. И когда 60-е годы въ лиц своего вождя выдвинули еще боле жгучій и насущный вопросъ ‘что длать?’, Достоевскій ршалъ его уже совсмъ на свой ладъ, своеобразно преломляя сквозь призму своихъ собственныхъ страдальческихъ перевоплощеній. Общее ршеніе времени на этотъ разъ его не коснулось, — онъ уже имлъ свое. Жизнь и характеръ великаго писателя въ достаточной мр опредляютъ своеобразность его отвта на оба вопроса: кто виноватъ и что длать?
едоръ Михайловичъ, какъ характеризуетъ Достоевскаго одинъ изъ его біографовъ Ев. Соловьевъ, ‘весь нервы, весь напряженіе, весь муки и томленіе’. И дйствительно, страстно-ищущая, неугомонная и бурная натура его, какъ бушующее море и страшный ураганъ, не знала спокойствія. На объективномъ, хотя бы и геніальномъ воспроизведеніи дйствительности, на созерцаніи факта онъ не могъ успокоиться. Всю свою жизнь едоръ Михайловичъ стремился подняться надъ скучнымъ бездушіемъ плоской дйствительности. Надъ гробомъ его русскій философъ Вл. Соловьевъ, теперь тоже уже сошедшій въ могилу, сказалъ. ‘Въ томъ-то и заслуга, въ томъ-то и все значеніе такихъ людей, какъ Достоевскій, что они не преклоняются передъ силой факта и не служатъ ей. Противъ этой грубой силы того, что существуетъ, у нихъ есть духовная сила вры въ истину и добро, въ то, что должно быть. Не искушаться видимымъ господствомъ зла и не отрекаться ради него отъ невидимаго добра есть подвигъ вры. Въ немъ вся сила человка… Жизнь творятъ люди вры. Это т, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, — они же пророки, истинно лучшіе люди и вожди человчества. Такого человка мы сегодня поминаемъ’ (24—25) {Вл. Соловьевъ ‘Три рчи въ память Достоевскаго’. Из. 94 г. (Рчь 2-ая 1 фев. 1882 г.).}.
И въ этомъ глубоко правъ русскій философъ, онъ съ своей идеалистической натурой былъ близокъ Достоевскому по духу. Вчно исполненный святого безпокойства о высшемъ смысл жизни, вчно ищущій святынь, съ душой простертой къ Богу, Достоевскій всю жизнь свою провелъ въ этомъ тревожно вдохновенномъ порываніи въ міръ иной, лучшій и высшій. Крайній идеалистъ по натур, глубоко-врующій и религіозный человкъ, онъ смотрлъ на жизнь, какъ на страшную, неразршимую тайну. Вдохновенная страстность едора Михайловича доходила до религіозной экзальтаціи, крайность проникновеннаго идеализма его граничила съ темнымъ мистицизмомъ. Часто слышали мы вс о немъ: ‘Достоевскій — больной человкъ!’ Этимъ объясняютъ, оправдываютъ, а подчасъ и просто умаляютъ великаго писателя, всего чаще за недостаточнымъ пониманіемъ сокровищъ его богатйшей творческой работы. Да, едоръ Михайловичъ былъ дйствительно боленъ, боленъ не столько падучей и другими недугами, сколько своимъ огромнымъ геніемъ, своимъ необычайнымъ, особенно въ его время, идеализмомъ и, наконецъ, своимъ пламеннымъ исканіемъ Бога и возсоединенія съ нимъ. ‘Я неисправимый идеалистъ,’ говоритъ онъ самъ про себя въ ‘Дневник писателя’, ‘я ищу святынь, мое сердце ихъ жаждетъ, потому что я такъ созданъ, что не могу жить безъ святынь’. Сущность пройденной едоромъ Михайловичемъ дороги проф. Кирпичниковъ передаетъ въ слдующихъ выразительныхъ словахъ: ‘Онъ былъ религіозенъ въ дтств и юности, прошелъ съ библіей каторгу и умеръ съ евангельскимъ текстомъ на устахъ’ (словарь Брокгауза).
Глубокій идеализмъ Достоевскаго обильно вылился въ его творчеств, но объ этомъ я поговорю, быть можетъ, когда-нибудь посл, здсь же остановился на общей характеристик едора Михайловича лишь для того, чтобы хотя бгло отмтить ту основную особенность его натуры, которая наложила своеобразную печать на ту призму, въ которой онъ преломилъ два великихъ вопроса двухъ великихъ эпохъ: кто виноватъ и что длать?
Во-первыхъ, какъ я уже отчасти говорилъ, — для Достоевскаго вопросъ ‘кто виноватъ?’ не ограничивался только лишь объясненіемъ униженія и оскорбленія, страданія и горя, какъ продуктовъ общественной жизни пореформенной Руси. Онъ не относился и не могъ относиться къ нимъ только, какъ къ явленіямъ общественнымъ, для этого Достоевскій черезчуръ далеко проникъ своимъ психологическимъ анализомъ въ самую глубь человческой души. Слишкомъ уже онъ былъ всегда захваченъ именно индивидуальнымъ характеромъ каждаго страданія, чтобы успокоиться на абстрактномъ созерцаніи его, какъ соціальнаго явленія. Надъ чуткой и впечатлительной душой художника властвовала жизнь во всей ея индивидуальной сложности, и, непосредственно отдаваясь ея ‘мучительски-мучительнымъ’ впечатлніямъ, онъ поневол не могъ (не хотлъ или не умлъ — все равно) не разсматривать ее исключительно съ индивидуально-психологической точки зрнія. Затмъ, во-вторыхъ (что еще боле важно), вопросъ о виновности никогда не былъ для Достоевскаго только вопросомъ разума, жаждущаго объяснить и истолковать причины страданія людей. Вопросъ ‘кто виноватъ?’, какъ чисто объективный, теоретическій вопросъ причиннаго объясненія страданія, осложнялся у него практическимъ моментомъ, — моментомъ живой связи съ совстью и ея неумолкаемыми стонами. Проблема виновности срослась съ проблемой личной отвтственности и вотъ почему она получаетъ у Достоевскаго и его героевъ такую жгуче-страстную постановку. Этимъ же объясняется и та гигантская сложность ршенія этого вопроса Достоевскимъ. Здсь, можно сказать, — скрпляющій узелъ всего художественно-философскаго узора, сплетеннаго въ твореніяхъ великаго писателя.
Достоевскій съ одной стороны, какъ глубокій умъ, какъ своего рода психологъ-аналитикъ въ сфер художественнаго творчества, прекрасно показываетъ психологическую необходимость, прекрасно вскрываетъ причинную обусловленность изображаемаго имъ міра страданій, и здсь, оставаясь только на почв того ‘эквилидовскаго ума’, о которомъ говоритъ Иванъ Карамазовъ въ бесд съ Алешей, разсматриваетъ жизнь всецло подъ угломъ необходимости. Съ другой же стороны его нравственное сознаніе не перестаетъ подступать къ нему съ неотвязнымъ вопросомъ объ отвтственности, совсть его болитъ и требуетъ суда, возмездія и кары…
Какъ постараюсь я дальше показать, Достоевскій разсматривалъ вопросъ о виновности съ обихъ указанныхъ сторонъ.
Углубляясь своимъ ‘эквилидовскимъ умомъ’ въ ндра индивидуальной психологіи, влзая въ самую душу какъ жертвы, такъ и мучителя, Достоевскій постигалъ непреодолимое давленіе на мнимаго виновника безконечной психологической цпи причинно-обусловливающихъ звеньевъ, такъ сказать, вынуждающихъ виновника быть виновнымъ. Въ силу геніально-художественнаго проникновенія въ самую глубь психическихъ явленій психологъ-аналитикъ долженъ былъ послдовательно слагать ‘вину’ съ одного звена на другое, боле глубоко лежащее, съ этого еще дальше на третье и такъ дале въ безконечность до полнаго причиннаго оправданія {Собственно — объясненія.} всхъ и всегда. Лично-виновнаго съ этой точки зрнія не найти, потому что какъ разъ ‘личное’-то тутъ и расплывается, сливаясь въ психологической обусловленности съ чмъ-то глубже лежащимъ и боле общимъ, такъ сказать, утопая во всеобщей необходимости. Такимъ образомъ получается, наоборотъ, отсутствіе виновности, именно какъ личной отвтственности: ‘О, по моему, по жалкому, земному эквилидовскому уму моему, говоритъ Иванъ Карамазовъ, — я знаю лишь то, что страданія есть, что виновныхъ нтъ, что все одно изъ другого выходитъ прямо и просто, что все течетъ и уравновшивается, но, — продолжаетъ онъ, — вдь это лишь эквилидовская дичь, вдь я знаю же это, вдь жить по ней я не могу согласиться. Что мн въ томъ, что виновныхъ нтъ и что я это знаю— мн надо возмездіе, иначе вдь я истреблю себя’ {На эту цитату прошу обратить особенное вниманіе.}.
Это выразительныя слова. Тутъ налицо оба момента, на которыхъ фиксируется творческая работа Достоевскаго, разршая вопросъ о виновности. Оба момента — неотъемлемые элементы живого сознанія Достоевскаго, оба могуче и страстно работаютъ, ярко выливаясь въ вышеприведенныхъ словахъ Ивана Карамазова {Въ сознаніи Ивана мы замчаемъ противорчіе обоихъ моментовъ, что выражается въ противопоставленіи первой и второй частей приведенной цитаты. Самъ же Достоевскій, какъ увидимъ дальше, психологически мирилъ ихъ въ своемъ сознаніи.}
Жажда личной отвтственности, ключемъ бьющая изъ приведенныхъ словъ Ивана Карамазова, безсильно упирается въ глухую стну эквилидовскаго ума, объявляя его дичью…
Иванъ Карамазовъ не находитъ исхода изъ противорчія, посмотримъ, гд находитъ его Достоевскій.
Съ точки зрнія’ ‘эквилидовскаго ума’ Ивана, т.-е. съ точки зрнія психологическаго анализа Достоевскаго — ‘виновныхъ нтъ и онъ это знаетъ’, знаетъ именно какъ объективный аналитикъ. Приходится, пожалуй, отъ поисковъ отказаться, а дло за ненахожденіемъ виновныхъ снять съ очереди. Такъ какъ понять все значитъ и простить все, то приходится, повидимому, остановиться на всепрощеніи, приходится войти въ положеніе гршника, проникнуться психологической необходимостью его грха и, ‘отпустивъ прегршеніе’, сказать: ‘иди и впредь не грши!’
И такъ, дйствительно, поступаетъ Достоевскій, поскольку стоитъ на почв психологическаго анализа, — съ силой всепроникающаго пониманія онъ приходитъ къ всепрощенію, какъ бы устраняя совсмъ личную отвтственность. Такой именно смыслъ вложенъ имъ въ прекрасные образы неземной красоты, какими являются любимые типы Достоевскаго — князь Мышкинъ въ ‘Идіот’ и Алеша Карамазовъ въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’. Князь Мышкинъ и Алеша, это — высшее идеальное проявленіе апостольскаго смиренія и всепрощенія, это Божіе посланники, пришедые въ міръ Карамазовщины гршные спасти. Ихъ нравственное значеніе всецло опредляется словами Христа: ‘истинно, истинно говорю вамъ, если не будете, какъ дти, не внидете въ царствіе небесное’. Ихъ девизъ и вмст отвтъ на вопросъ ‘кто виноватъ?’ — все понять, все простить, не карать, а миловать, Мышкинъ и Алеша — ‘чистые сердцемъ’, они живой намекъ на жизнь иную, слабое мерцаніе отдаленнаго восхода Божественной зари… Старецъ Зосима еще ближе стоитъ къ Богу, не къ карающему Богу іудеевъ, а къ всепрощающему Христу. Этотъ Богъ, какъ всепрощающій разумъ, боле всего, кажется, гармонировалъ бы съ пониманіемъ жизни подъ угломъ психологической необходимости.
Но на принцип всепрощенія не успокоивается Достоевскій, жажда личной отвтственности не позволяетъ ему ограничиться формулой ‘все понять — все простить’… ‘Что мн въ томъ, что виновныхъ нтъ, и я это знаю’, говоритъ онъ устами Ивана. Изболвшая душа его слишкомъ оскорблена постояннымъ созерцаніемъ страданія униженныхъ и оскорбленныхъ, Его раздраженному чувству нужны возмездіе, кара, — нужно, непремнно нужно кого-нибудь лично завинить. Но кого?.. вотъ вопросъ. Сила психологическаго анализа и глубина проникновенія въ душу гршника мшаютъ найти лично-виновнаго. Унижающіе и оскорбляющіе, — если поглубже заглянуть въ ихъ душу, — сами оказываются униженными и оскорбленными, мучители — жертвой сложившихся условій жестокой жизни, изломавшей и исковеркавшей ихъ. Прекрасно понялъ это Н. К. Михайловскій. Въ посмертной стать о Достоевскомъ вотъ что онъ пишетъ:
‘Оглядываясь теперь на начало дятельности Достоевскаго, можно замтить, что и въ этомъ начал, при всемъ сочувствіи къ униженнымъ и оскорбленнымъ, онъ точно не находитъ унижающихъ и оскорбляющихъ. Это, можетъ быть, свидтельствуетъ объ очень тонкомъ пониманіи, о ‘проникновеніи’, какъ любилъ говорить покойникъ, въ самую суть жизни. Дйствительно, если общій порядокъ вещей родитъ и заставляетъ трепетать униженныхъ и оскорбленныхъ, такъ что же ужъ тутъ обрушиваться на какого-то глупаго большого чиновника, который даже совсмъ нечаянно оскорбилъ глупаго малаго чиновника? Можетъ быть, Достоевскій такъ и понималъ дло, рисуя намъ цлую портретную галлерею обиженнаго мелкаго люда. Но общій порядокъ вещей былъ для него неприкосновененъ по глубочайшимъ, можетъ быть, интимнйшимъ требованіямъ его ума и сердца, и потому онъ съ своей жаждой личной нравственной проповди остался, какъ ракъ на мели, если позволена будетъ въ настоящемъ случа столь вульгарная поговорка. Куда ее было двать, эту жажду морализировать, карать, поучать, будить совсть, прощать. Пока Достоевскій выбиралъ для своихъ повстей и романовъ темы изъ жизни мелкаго чиновника, лишь изрдка захватывая другія, боле или мене родственныя сферы, не могло особенно рзко обнаружиться противорчіе между уваженіемъ къ общему порядку вещей и признаніемъ его же главнымъ виновникомъ униженій и оскорбленій. Но съ теченіемъ времени, по мр того какъ талантъ Достоевскаго росъ и опредлялся, по мр того какъ его творческая сила охватывала и такъ называемые интеллигентные слои общества и народъ, — противорчіе должно было, такъ или иначе, разршиться. Надо было, наконецъ, либо ршительно обвинить общій порядокъ, либо найти иныхъ виновныхъ личныхъ, съ которыми и поступить сообразно одному изъ трехъ вышеприведенныхъ ршеній. Достоевскій нашелъ виновныхъ…’ (V т. 422 стр.).
Какъ поясняетъ дальше Михайловскій, находка эта состоитъ въ томъ, что виновность и отвтственность переносится у Достоевскаго на самую жертву, на самого измученнаго страдальца. ‘Кром самихъ униженныхъ, значитъ, судить некого’, говоритъ Михайловскій. Но выводъ этотъ надо выяснить точне и показать, — что дале я и постараюсь сдлать, въ какомъ особенномъ смысл нужно понимать этотъ выводъ, надо выяснить то своеобразное значеніе, которое придаетъ ему Достоевскій своей теоріей покаяннаго самообвиненія. Этого-то, къ несчастью, и не сдлалъ H. K. Михайловскій. Ошибается онъ также въ своемъ объясненіи тхъ путей, которые привели Достоевскаго къ оправданію страданія. ‘Все влекло Достоевскаго, говоритъ онъ, къ апоозу страданія: и уваженіе къ общему порядку, и жажда личной проповди, и спеціальная жестокость таланта’ (427 ст. V т.). Нтъ! Привело Достоевскаго къ этому ‘апоозу страданія’ его покаянное настроеніе, изъ котораго необходимость ‘пострадать’ вытекала, какъ неизбжное слдствіе.
Весьма важно не проглядть, какъ это сдлалъ въ своей во многихъ отношеніяхъ замчательной стать H. K. Михайловскій, что Достоевскимъ возводится въ культъ не всякое страданіе, далеко не всякое. Есть масса страданій, которыя въ глазахъ Достоевскаго не только не имютъ нравственной цны, но противъ которыхъ онъ самъ возставалъ со всею своею страстностью. Такія страданія лежатъ какъ бы вн созданнаго имъ культа страданія, и никакого отношенія къ упомянутому апоозу не имютъ. Разверните хотя бы ‘Дневникъ писателя’ и вы на первомъ же шагу убдитесь въ этомъ! Особенно всюду и всегда возстаетъ онъ противъ страданій дтей — невозможно это не видть. Достаточно припомнить дло г. Кронеберга. Со всмъ пыломъ своего негодованія Достоевскій обрушивается здсь на адвоката г. Спасовича, защищавшаго истязателя-отца… Если такъ, то какія именно страданія Достоевскій возводилъ въ культъ, въ нравственный долгъ, въ своего рода задачу жизни?
Чтобы отвтить на этотъ вопросъ, разсмотримъ подробне теорію покаяннаго самообвиненія, вылившуюся во всемъ творчеств Достоевскаго, взятомъ въ цломъ, здсь и кроется ршеніе Достоевскимъ всю жизнь мучившихъ его недоумній: кто же виноватъ, съ кого спрашивать, кого завинить за всю огромность мірового страданія?
Достоевскій глубоко понялъ, что ‘эквилидовскимъ умомъ’ не отыскать виновныхъ. Нтъ виновныхъ, не съ кого требовать расплаты и возмездія, остается все простить. Или могъ бы быть сдланъ другой выводъ, совершенно равносильный этому, собственно тотъ же самый, только вывернутый наизнанку. Вмсто всепрощенія провозгласить всеобвиненіе. На вопросъ ‘кто виноватъ?’ вмсто отвта: ‘никто’, дать отвтъ: ‘вс и всё’. Все, т.-е. весь общій порядокъ въ цломъ и не только общій порядокъ, какъ соціальный строй, но весь огромный міръ — космосъ, все необъятное бытіе, словомъ — все. Детерминизмъ, какъ послдовательно проведенный принципъ необходимости всего сущаго, даетъ одинаковое право сдлать по желанію и тотъ и другой выводъ. Въ сущности, въ обоихъ случаяхъ одно и то же, не съ кого спрашивать, никто не виноватъ или вс виноваты, но нтъ личной отвтственности, нтъ возмездія — есть одна только эквилидовская дичь… ‘Вдь, когда вс огуломъ виноваты, значитъ порознь нтъ никого виновнаго’, говоритъ онъ въ ‘Дневник Писателя’ (669 ст. V). Съ точки зрнія живого сознанія Достоевскаго, съ точки зрнія его изболвшей души все равно: и то, и другое — одинаково неуспокоительно… Онъ не смогъ бы помириться на всеобвиненіи, какъ не помирился на всепрощеніи, истерзанный и раздраженный непрестаннымъ созерцаніемъ проходящаго передъ его глазами страданія, онъ требуетъ кары, возмездія и расплаты. А все это приложимо только къ личному ‘я’, съ всеобщей міровой необходимости нелпо взыскивать, она нма, холодна и безучастна.
(Она) какъ втеръ и волна
Безъ гнва и безъ страсти губитъ.
Душа въ ней тайною полна,
И сердце никого не любитъ…
И вотъ, дйствительно, уставъ искать лично виновнаго, недоумвая съ кого спрашивать за все то, что творится въ мір, Достоевскій взваливаетъ, наконецъ, всю отвтственность за огромность мірового страданія на совсть самого страдальца (но замтьте), именно на того страдальца, который мучается страшнымъ вопросомъ ‘кто виноватъ?’, на его собственное сознаніе, охваченное неутолимой мучительной жаждой отыскать лично виновнаго.
Это художественно развертывается въ томъ покаянномъ чувств, которое дерзновенно отвергаетъ Иванъ Карамазовъ, учиняя свой ‘бунтъ’.
‘Ну, такъ представь же себ, говоритъ Иванъ, въ бесд съ Алешей, что въ окончательномъ результат я міра этого Божьяго не принимаю, и хоть знаю, что онъ существуетъ, но не допускаю его вовсе. Я не Бола не принимаю, пойми ты это, я міра имъ созданнаго, міра-то Божьяго не принимаю, и не могу согласиться принять!’
Достоевскій явно не сочувствуетъ этому, не даромъ Алеша, по общему признанію критики, носитель симпатій автора, называетъ это ‘бунтомъ’. Это, по существу, такой же бунтъ, какой учиняетъ Раскольниковъ въ ‘Преступленіи и Наказаніи’, осмлившись ‘преступить’. Только ‘бунтъ’ Ивана — чисто отвлеченнаго характера, пока его идеи не оплодотворяютъ сознанія Смердякова.
‘Ты мн объяснишь, для чего ‘міра не принимаешь?’ проситъ Алеша брата. И вотъ Иванъ излагаетъ брату философское обоснованіе своего ‘бунта’. Онъ говоритъ: ‘я хотлъ заговорить о страданіяхъ вообще, но лучше уже остановлюсь на страданіяхъ однихъ дтей. Это уменьшитъ размры моей аргументаціи разъ въ десять, но лучше уже на однихъ дтяхъ…’ И вотъ онъ рисуетъ передъ Алешей цлый рядъ дтскихъ мученій: двочка, истязуемая просвщенными родителями, мальчикъ, затравленный собаками, швейцарецъ Ришау, которому его ‘братья во Христ’ рубятъ голову въ виду сошедшей на него ‘благодати’ и т. д. Это цлая галлерея, ужасная галлерея мученія и мучительства. Но вдь ‘я взялъ однихъ дточекъ, чтобы очевидне было, поясняетъ Иванъ, объ остальныхъ слезахъ человческихъ, которыми пропитана вся земля отъ коры до центра — я уже ни слова не говорю, я тему мою нарочно съузилъ’. Страданія дтей, такимъ образомъ, являются у Ивана Карамазова какъ бы только олицетвореніемъ, наиболе выпуклымъ и яркимъ воплощеніемъ всей огромности муки и обиды земной. Это своего рода ‘символъ’, такой же по смыслу, какъ плачущее ‘дитё’, приснившееся Мит Карамазову, когда во время слдствія онъ уснулъ усталый. Но объ этомъ ‘дитё’ посл… И вотъ на этой огромности неотомщенныхъ, неоправданныхъ ничмъ страданій Иванъ Карамазовъ и основываетъ свой ‘бунтъ’. Ивану нужно возмездіе.
‘И возмездіе не въ безконечности гд-нибудь и когда-нибудь, а здсь уже на земл, и чтобъ я его самъ увидлъ. Я вровалъ, я хочу самъ и видть, а если къ тому часу буду уже мертвъ, то пусть воскресятъ меня, ибо если все безъ меня произойдетъ, то будетъ слишкомъ обидно. Не для того же я страдалъ, чтобы собой, злодйствами и страданіями моими унавозить кому-то будущую гармонію. Я хочу видть своими глазами какъ лань ляжетъ подл льва и какъ зарзанный встанетъ и обнимется съ убившимъ его. Я хочу быть тутъ, когда вс вдругъ узнаютъ для чего такъ было. На этомъ желаніи зиждутся вс религіи на земл, а я врую. Но вотъ, однакоже, дтки, и что я съ ними стану тогда длать? Это вопросъ, который я не могу ршить. Въ сотый разъ повторяю, — вопросовъ множество, но я взялъ однихъ дтокъ, потому что тутъ неотразимо ясно то, что мн надо сказать. Слушай: если вс должны страдать, чтобы страданіемъ купить вчную гармонію, то при чемъ тутъ дти, скажи мн, пожалуйста? Совсмъ непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачмъ имъ покупать страданіями гармонію? Для чего они-то тоже попали въ матеріалъ и унавозили собою для кого-то будущую гармонію? Солидарность въ грх между людьми я понимаю, понимаю солидарность и въ возмездіи, но не съ дтками же солидарность въ грх, и если правда въ самомъ дл въ томъ, что и они солидарны съ отцами ихъ во всхъ злодйствахъ отцовъ, то ужъ, конечно, правда эта не отъ міра сего и мн непонятна’.
И Иванъ не хочетъ гармоніи, онъ не принимаетъ міра, не можетъ и не въ прав простить, не искупитъ, по его мннію, обтованная гармонія страданій, ‘хотя бы одного замученнаго ребенка’. Не только онъ, но никто, думается ему, не въ прав простить…
‘Есть ли во всемъ мір существо, которое могло бы и имло право простить, — спрашиваетъ дале Иванъ, — не хочу гармоніи, изъ-за любви къ человчеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданіями неотомщенными. Лучше ужъ я останусь при неотомщенномъ страданіи моемъ и неутоленномъ негодованіи моемъ, хотя бы я былъ и не правъ. Да и слишкомъ дорого оцнили гармонію, не по карману нашему вовсе столько платить за входъ. А потому свой билетъ на входъ спшу возвратить обратно. И если только я честный человкъ, то обязанъ возвратить его какъ можно заране. Это и длаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билетъ Ему почтительнйше возвращаю’.
Достоевскій устами Алеши называетъ это — ‘бунтомъ’. Алеша указываетъ брату на Христа, какъ на существо единое и безгршное, которое ‘могло и имло бы право простить’. На это Иванъ отвчаетъ поэмой о Великомъ Инквизитор. Я не буду здсь излагать этой прекрасной поэтической фантазіи. Въ ней Иванъ Карамазовъ склоняется къ іезуитскому католицизму, хотя идея католицизма имъ истолкована посвоему и крайне возвеличена. Любопытно отмтить, что ничто въ произведеніяхъ Достоевскаго не вызвало столько споровъ и разнорчій, ничто не понималось такъ извращенно и такъ тенденціозно, какъ эта поэма. Одинъ изъ критиковъ ‘Братьевъ Карамазовыхъ’, г. Андріевскій справедливо замчаетъ по поводу ея. ‘Вотъ лучшій примръ одной изъ тхъ странностей, которыя во множеств разсяны въ произведеніяхъ Достоевскаго. На чьей сторон авторъ? На сторон Христа или на сторон великаго инквизитора? Что имла въ виду доказать поэма: несомннную божественность ученія Христа и кощунственныя передлки его земныхъ преемниковъ — или, наоборотъ, — пагубную фантастичность Христова ученія и глубокое человколюбіе земныхъ пастырей? Тонкая ли защита церковной политики или смлое разоблаченіе ея дерзостей’ {Андреевскій. ‘Литературныя чтенія’. Спб. 91 г.} (53). И въ самомъ дл, на всемъ протяженіи разсказа взволнованный читатель не знаетъ, — кто же побдилъ, Христосъ или Инквизиторъ? Самъ Иванъ, если и не хочеть ‘хать туда (въ Римъ), чтобы примкнуть къ іезуитамъ’, то явно сочувствуетъ герою своей поэмы. Онъ прямо говоритъ про вымышленный образъ своего страдальца-инквизитора: ‘я твердо врю, что этотъ единый человкъ и не оскудвалъ никогда между стоящими во глав движенія’. Но съ точки зрнія самого Достоевскаго и Иванъ Карамазовъ, и Великій Инквизиторъ — оба бунтовщики, и оба, какъ врно на сей разъ отмтилъ это г. Волынскій, ‘не могутъ выдержать собственнаго бунта’. ‘Для великаго инквизитора, какъ и для Ивана Карамазова, говоритъ Волынскій, нтъ ни Бога, ни міра, а есть только благородныя фикціи религіи, заволакивающія оскорбительную пустоту жизни очаровательными обманами’ {Волынскій, ‘Великій инквизиторъ’. С.-Петербургскія Вдомости 1900 г. No 200. Нын отдльнымъ изданіемъ ‘Царство Карамазовыхъ’.}, Концомъ поэмы Достоевскій явно показываетъ, что побда осталась на сторон Христа, хотя Иванъ, быть можетъ, и не хотлъ бы этого. Когда онъ закончилъ поэму безмолвно-властнымъ поцлуемъ Христа, поцлуемъ, противъ котораго старикъ-инквизиторъ не можетъ устоять и освобождаетъ великаго узника, Алеша съ затаеннымъ интересомъ спрашиваетъ брата: ‘а старикъ?..’ — ‘Поцлуй горитъ на его сердц, но старикъ остается при прежней иде’, отвчаетъ тотъ.
Но какъ бы то ни было Иванъ Карамазовъ, какъ показываетъ и дальнйшее развитіе трагической судьбы его въ роман, не выдерживаетъ имъ же самимъ учиненнаго бунта.
Самъ Достоевскій принимаетъ не только Бога, онъ принимаетъ и ‘міръ его, міръ Божій’. Онъ глубоко понимаетъ, что для высшаго существа, для Бога необходимо всепрощеніе, Христосъ, на котораго ссылается Алеша, дйствительно, могъ бы и имлъ право отпустить за все. ‘Все понять, все простить’ только онъ одинъ въ состояніи. Прощаетъ Христосъ даже и великому инквизитору, поправшему его и святымъ его именемъ поработившему людей. Нтъ границъ его кротости, смиренію и прощенію, Христосъ воистину все понимаетъ, потому что все выстрадалъ.
Какъ я уже говорилъ, слабымъ намекомъ на него, земнымъ отраженіемъ, созданнымъ по его образу и подобію, является ‘ранній человколюбецъ’ — Алеша. Но Алеша все еще остается человкомъ, вполн до идеала всепрощенія онъ не возвысился. Когда посл своего разсказа о томъ, какъ нкій генералъ затравилъ крпостного мальчика собаками на глазахъ матери, Иванъ искушаетъ брата: ‘Ну, что же его? разстрлять? Для удовлетворенія нравственнаго чувства разстрлять? Говори, Алешка!’
— ‘Разстрлять!’ — тихо проговорилъ Алеша, съ блдною, перекосившеюся какою-то улыбкой, поднявъ взоръ на брата.
— ‘Браво!’ — завопилъ Иванъ въ какомъ-то восторг…— ужъ коли ты сказалъ, значитъ… Ай-да, схимникъ! Такъ вотъ какой у тебя бсенокъ въ сердц сидитъ, Алеша Карамазовъ!
— ‘Я сказалъ нелпость, но…’
— ‘То-то и есть, что но…— кричитъ Иванъ.— Знай, послушникъ, что нелпости очень нужны на земл’ {Курсивъ здсь везд мой.}.
Это ‘разстрлять’ въ устахъ Алеши является живымь противорчіемъ всей сущности апостольской правды, которой служитъ онъ. Великій принципъ всепрощенія Алеша не выдерживаетъ. Онъ человкъ… Спохватившись, онъ спшитъ оговориться. ‘Я сказалъ нелпость, но…’ Это ‘но’ нчто роковое, неустранимое, его всегда на своемъ пути встрчаетъ живое человческое сознаніе, когда оно хочетъ возвыситься до божественнаго всепрощенія. И вотъ Алеша не можетъ успокоиться на догмат всепрощенія, — раздраженно-страстное ‘но’ стоитъ на пути и заставляетъ пожелать разстрлять изверга-генерала. Такое же ‘но’ стоитъ и передъ измученнымъ сознаніемъ самого Достоевскаго, оно не даетъ ему всецло примириться съ всепрощающимъ смиреніемъ. Это для Достоевскаго невозможно, его ‘но’ состоитъ въ томъ, что онъ жаждетъ личной отвтственности. Онъ знаетъ, что прощать надо ‘не токмо до семи’ но до семиждысеми разъ’, ‘но’ могъ бы сказать Достоевскій словами Ивана Карамазова ‘мн надо возмездіе’ иначе я истреблю себя’, и сказанное тотчасъ же долженъ былъ бы оговорить словами Алеши: ‘Я сказалъ нелпость, но… {Можетъ, пожалуй, показаться страннымъ, что для выясненія философіи Достоевскаго я основываюсь не на одномъ Алеш, какъ на несомннномъ выразител взглядовъ самого художника, а также пользуюсь для этого и другими типами Достоевскаго, даже Иваномъ, ‘бунту’ котораго Достоевскій явно не сочувствуетъ. Одинъ изъ (сравнительно) недавнихъ критиковъ Достоевскаго, г. Головинъ въ своей (въ 97 г. вышедшей) книг ‘Русскій романъ и русское общество’ на ряду съ обиліемъ нелпостей и парадоксовъ, всюду свойственныхъ этому автору, бросаетъ, между прочимъ, очень врную мысль. Вотъ что онъ пишетъ:
‘Достоевскій по преимуществу художникъ мысли, а не характера, и многосторонность его умственной жизни, постоянно работавшей надъ неразршимыми проблемами, могла находить свое отраженіе въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Вотъ почему въ послднемъ и самомъ могучемъ его произведеніи вс три брата Карамазовы, при всемъ своемъ развитіи, являются носителями его мысли’.
Это нужно нсколько ограничить. Достоевскій, конечно, не живетъ самъ въ каждомъ изъ своихъ героевъ цликомъ, всей душой своей. Являясь единымъ ‘я’ въ трехъ лицахъ братьевъ Карамазовыхъ, онъ не имлъ бы своего ‘я’ совсмъ. Но это врно — поскольку и Алеша и Митя, и даже Иванъ, косвенно выражаютъ собой духовные пережитки Достоевскаго, являются какъ бы своего рода вхами, которыя обозначаютъ движеніе его страстной мысли.}.
Такимъ образомъ у Достоевскаго есть ‘но’, которое мшаетъ ему ограничить свое ршеніе вопроса ‘кто виноватъ?’ формулой: ‘все понять — все простить’, художественно воплощенной въ типахъ Алеши и князя Мышкина. Къ этому онъ прибавляетъ свою теорію покаяннаго самообвиненія. Всмотримся въ нее ближе.
Разница между Иваномъ Карамазовымъ и Достоевскимъ гигантская, Иванъ отвергаетъ и міръ, и Бога, Достоевскій принимаетъ ихъ. Но принять міръ для Достоевскаго, какъ и для Ивана Карамазова, значитъ принять на себя и всю великую отвтственность за льющіяся ркой страданія, за вс грхи земного бытія, всю ту необъятную вину, которая лежитъ на этомъ мір. Вступивъ въ міръ, не возвративъ почтительнйше билетъ (на входъ въ него), volens-nolens становишься уже участникомъ всего того, что длается въ мір, пріобщается его грховности и тмъ самымъ становишься отвтственнымъ за нее. Здсь, въ этомъ мір, гд ‘все одно изъ другого выходитъ прямо и просто, гд все течетъ и уравновшивается’ нельзя винить непосредственно никого, психологическій анализъ вскрываетъ глубокую связь личнаго проступка съ общимъ порядкомъ, съ міромъ въ цломъ. Остается или всхъ простить, или всхъ обвинить. На первомъ пути встрчаешь непроходимое ‘но’, т.-е. недоступность божественнаго идеала и всепрощенія, на второмъ — живое сознаніе, ищущее личной вины, упирается въ абстрактную виновность общаго порядка или даже всего бытія…
И вотъ, измученный своимъ исканіемъ, Достоевскій возлагаетъ всю вину на свою собственную совсть, т.-е. на совсть самого страдальца. Въ этомъ исходъ — пусть же я самъ виноватъ, самъ и отвтственъ, съ себя только можно спрашивать расплаты и возмездія. Можно все простить, все оправдать, какъ длаютъ это Алеша и князь Мышкинъ, но себя простить нельзя, нельзя себя и оправдать. Разъ ‘принялъ міръ’, взялъ билетъ — уже пріобщился ему и сталъ гршнымъ его необъятнымъ грхомъ, виноватымъ его виной. Принять міръ, значитъ взвалить на себя всю давящую громаду мірской грховности и мірского зла. Когда Иванъ Карамазовъ, истязуя чуткую душу брата изображеніемъ страданія, вдругъ спрашиваетъ его: ‘Мучаю я тебя, Алеша? Ты какъ будто не въ себ? Я перестану, если хочешь?’
— Ничего, я тоже хочу мучиться, — пробормоталъ Алеша.
И пробормоталъ онъ не зря, онъ въ самомъ дл хочетъ мучиться’. Тутъ къ его апостольскому всепрощенію прибавляется еще смиренное желаніе мучиться. Откуда это? Это покаяніе во всеобщемъ грх, смиренная отвтственность за всю огромность его на земл. Покаянное самообвиненіе Достоевскаго здсь налицо. Такимъ же покаяннымъ самообвиненіемъ проникнутъ разсказъ старца Зосимы о его старшемъ брат. Маркелъ, такъ звали его, посл дерзновенно протестующаго отношенія къ людямъ и къ міру, приходитъ передъ самой смертью къ раскаянію: ‘Матушка, кровинушка ты моя, ласково признается онъ матери (сталъ онъ любезныя слова тогда говорить, неожиданныя), кровинушка ты моя милая, радостная, знай, что воистину всякій предъ всми и за все виноватъ. Не знаю я какъ истолковать теб это, но чувствую, что это такъ до мученія. И какъ это мы жили, сердились и ничего не знали тогда?’
Какъ мы видимъ, тутъ налицо формула покаяннаго самообвиненія: ‘воистину всякій предъ всми и за все виноватъ.’ Не уметъ только Маркелъ теоретезировать и философски обосновать ее, какъ это длаетъ Иванъ Карамазовъ. У умирающаго брата Зосимы это — просто настроеніе, но какъ настроеніе, оно типически изображаетъ то, что разлито въ изобиліи въ боле слабыхъ пропорціяхъ повсюду въ произведеніяхъ Достоевскаго… Кающійся гршникъ, принявшій міръ, а съ нимъ и всю великую вину его, весь міровой грхъ, — до того страстно и искренно проникнутъ своимъ покаяннымъ экстазомъ, что кается даже передъ птицами небесными. ‘Птички Божія, обращается онъ къ нимъ молитвенно, птички радостныя, простите и вы меня, потому что и предъ вами я согршилъ’. Это уже воистину — вселенская виновность передъ всмъ и за все, покаяніе за грхъ всего міра. Покаяніе во всеобщемъ грх, напоминаетъ собою ученіе о первородномъ грх истекающемъ отъ Адама, ‘какъ отъ зараженнаго источника течетъ зараженный потокъ, такъ и отъ родоначальника, зараженнаго грхомъ, естественно происходитъ зараженное грхомъ потомство’. Иванъ Карамазовъ прямо говоритъ: ‘люди сами, значитъ, виноваты, имъ данъ былъ рай, они захотли свободы и похитили огонь съ небеси, сами зная, что станутъ несчастными’… и дале: ‘они съли яблоко и познали добро и зло, и стали ‘яко бози’. Продолжаютъ и теперь сть’…
Такимъ образомъ, познаніе своей связи съ міромъ, утратившимъ свою невинность въ далекомъ грхопаденіи первыхъ людей и съ тхъ поръ утопающимъ въ крови, съ одной стороны, жажда личнаго обвиненія, съ другой, приводятъ Достоевскаго къ покаянію и вытекающему изъ него культу страданія.
Этимъ культомъ освщаются, какъ теперь уже ясно, не вс страданія, а лишь добровольно вытекающія изъ внутренняго покаяннаго самообвиненія. Въ этомъ, и только въ этомъ, смысл идетъ на свой крестъ Раскольниковъ, такое значеніе иметъ каторга для Дмитрія Карамазова, такъ же ‘хочетъ мучиться’ совсмъ уже лично невинный Алеша, и самъ едоръ Михаиловичъ только такимъ образомъ осмыслилъ свои великія муки.
Большинство героевъ Достоевскаго, какъ отчасти и самъ онъ, приходятъ къ своему покаянію только посл попытки ‘преступить’, посл личнаго грхопаденія. Но каются они въ такихъ случаяхъ не только за свой личный грхъ, нтъ, они возвышаются тогда до вселенскаго покаянія. Личное преступленіе служитъ только психологической почвой, вступая на которую, они приходятъ къ сознанію своей отвтственности ‘предъ всми и за все’. Катастрофа ихъ личной жизни только способствуетъ имъ дострадаться до этого великаго сознанія, сама же огромность ихъ вины, неоплатная задолженность и необходимость покаяннаго смиренія лежали на нихъ всей тяжестью до преступленія, хотя они въ дерзновенной гордын своей и не сознавали этого. Раскольниковъ осмлился ‘преступить’, и только, не выдержавъ тяготы своего преступленія, покаялся и принялъ крестъ страданій, но покаялся онъ не только въ убійств старухи и сестры ея, но уже въ чемъ-то гораздо большемъ, въ дотол несознанной, но великой своей задолженности и грховности предъ всмъ и за все. Только ‘преступивъ’, онъ воочію убдился, что въ этомъ мір грха и страданій нелпо и дерзко было осмливаться еще ‘кровь проливать’ вмсто того, чтобы при и безъ того неоплатной своей виновности покаяться и принять страдальческій крестъ. Раскольниковъ въ глазахъ Достоевскаго — неоплатный должникъ, который вмсто покаяннаго смиренія и страдальческаго искупленія своей отвтственности за міровой грхъ, осмливается въ безумной гордын своей, думая, что ему ‘все позволено’, предпринять какое-то еще новое дерзновенное посягательство на міръ, осмливается ‘преступить’ черезъ вковое бремя грха, лежащее на немъ… Поздне Иванъ Карамазовъ, являясь своего рода теоретикомъ ‘преступленія’ Раскольникова, гораздо богаче его обставляетъ въ философскомъ отношеніи право ‘преступлені’. Онъ не старуху-проценщицу убиваетъ, хотя бы и усматривая въ ней ‘принципъ’, онъ цликомъ всего ‘міра божьяго не принимаетъ и не хочетъ согласиться принять’, въ своемъ гигантскомъ бунт Иванъ Карамазовъ выставляетъ страшную формулу ‘все позволено’, и потому ‘все позволено’, что нтъ ни Бога, ни безсмертія души. Въ могучей художественности того демоническаго нигилизма, которымъ Достоевскій наградилъ Ивана Карамазова, ясно видно, что великій писатель не хотлъ обезоружить врага. Широкій размахъ смлой мысли, вложенный Достревскимъ въ формулу Ивана Карамазова ‘все позволено’, напоминаетъ грандіозностью отрицаній и смлостью дерзновенія философскаго бунтовщика нашего времени — Ф. Ничше. Стремленіе Ничше ‘добыть свободу и сказать священное нтъ долгу’, напугавшій однихъ и обрадовавшій другихъ грозный окрикъ: ‘ничего истиннаго, все позволительно’, и многіе другіе афоризмы его точно взятъ изъ философіи ‘русскаго мальчика’ Ивана Карамазова.
Недаромъ, съумвъ обругать и осмять почти всхъ великихъ представителей мысли, которыми гордится человчество, Ничше съ рдкимъ для него сочувствіемъ отмтилъ творенія Достоевскаго. Крайне сомнительно, сошлись ли бы эти два великіе моралиста, если бы имъ удалось столкнуться ближе {Достоевскій, конечно, не зналъ Ничше.}, но ясно, что геній Ничше угадалъ въ Достоевскомъ родственный ему геній. Объ этомъ когда-нибудь посл, а теперь отмтимъ только, что не выдерживаютъ своего бунта ни Раскольниковъ, ни его теоретикъ Иванъ, и этимъ косвенно укрпляютъ необходимость покаяннаго самообвиненія: надо принять міръ, проникнуться сознаніемъ своей великой задолженности, смириться и страдать, хотя бы никакого личнаго преступленія совершено не было. Дмитрій Карамазовъ, обвиненный въ убійств не имъ убитаго отца, приходитъ благодаря этой катастроф къ покаянію и къ желанію выстрадать свою грховность. Засыпая во время слдствія въ Мокромъ, онъ видитъ сонъ. Какъ я говорилъ уже, ему снится плачущее ‘дитё’.
…’Допросъ свидтелей, наконецъ, окончился. Приступили къ окончательной редакціи протокола. Митя всталъ и перешелъ со своего стула въ уголъ, къ занавск, прилегъ на большой, накрытый ковромъ хозяйскій сундукъ и мигомъ заснулъ. Приснился ему какой-то странный сонъ, какъ-то совсмъ не къ мсту и не ко времени. Вотъ онъ будто бы гд-то детъ въ степи, тамъ, гд служилъ давно, еще прежде, и везетъ его въ слякоть на телг, на пар, мужикъ. Только холодно будто бы Мит, въ начал ноября и снгъ валитъ крупными мокрыми хлопьями, а падая на землю тотчасъ таетъ. И бойко везетъ его мужикъ, славно помахиваетъ, русая, длинная такая у него борода, и не то что старикъ, а такъ, лтъ будетъ пятидесяти, срый мужичій на немъ зипунишко. И вотъ недалеко селеніе, виднются избы черныя-пречерныя, торчатъ только одни обгорлыя бревна, а при възд выстроились на дорог бабы, много бабъ, цлый рядъ, все худыя, испитыя, какія-то коричневыя у нихъ лица. Вотъ особенно одна съ краю, такая костлявая, высокаго роста, кажется, ей лтъ сорокъ, а, можетъ быть, и всего только двадцать, лицо длинное, худое, и на рукахъ у нея плачетъ ребеночекъ, и груди-то, должно быть, у ней такія изсохшія, и ни капли въ нихъ молока. И плачетъ, плачетъ дитя, и ручки протягиваетъ, голенькія, съ кулаченками, отъ холода совсмъ какія-то сизыя.
— Что они плачутъ? Чего они плачутъ?— спрашиваетъ, лихо пролетая мимо нихъ, Митя.
— Дитё, — отвчаетъ ему ямщикъ, — дитё плачетъ. И поражаетъ Митю то, что онъ сказалъ по-своему, по-мужицки: ‘дитё’, а не дитя. И ему нравится, что мужикъ сказалъ дитё: жалости будто больше.
— Да отчего оно плачетъ? — домогается, какъ глупый, Митя.— Почему ручки голенькія, почему его не закутаютъ?
— А иззябло дитё, промерзла одеженка, вотъ и не гретъ.
— Да почему это такъ? Почуму?— все не отстаетъ глупый Митя.
— А бдные, погорлые, хлбушка нтути, на погорлое мсто просятъ.
— Нтъ, нтъ, — все будто еще не понимаетъ Митя, — ты скажи: почему это стоятъ погорлыя матери, почему бдны люди, почему бдно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не цлуются, почему не поютъ псенъ радостныхъ, почему они почернли такъ отъ черной бды, почему не кормятъ дитё?
И чувствуетъ онъ про себя, что хоть онъ и безумно спрашиваетъ, и безъ толку, но непремнно хочется ему именно такъ спросить и что именно такъ и надо спросить. И чувствуетъ онъ еще, что подымается въ сердц его какое-то никогда еще небывалое въ немъ умиленіе, что плакать ему хочется, что хочетъ онъ всмъ сдлать что-нибудь такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и черная изсохшая мать дитё, чтобъ не было вовсе слезъ отъ сей минуты ни у кого, и чтобы сейчасъ же, сейчасъ же это сдлать, не отлагая, несмотря ни на что, со всмъ безудержемъ Карамазовскимъ.
— А и я съ тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь съ тобой иду, — раздаются подл него милыя, проникновенныя чувствомъ слова Грушеньки. И вотъ загорлось все сердце его и устремилось къ какому-то свту, и хочется ему жить и жить, идти и идти въ какой-то путь, къ новому зовущему свту и скоре, скоре, теперь же, сейчасъ!
— Что? Куда? — восклицаетъ онъ, открывая глаза и садясь на свой сундукъ, совсмъ какъ-бы очнувшись отъ обморока, а самъ свтло улыбаясь. Надъ нимъ стоитъ Николай Пареновичъ и приглашаетъ его выслушать и подписать протоколъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ‘Я хорошій сонъ видлъ, господа, — странно какъ-то произнесъ онъ, съ какимъ-то новымъ, словно радостью озареннымъ лицомъ’.
Этотъ сонъ, этотъ символъ плачущаго ‘дитё’, какъ воплощеніе всхъ безвинныхъ страданій человческихъ, приводитъ Дмитрія Карамазова къ сознанію, что и помимо личной безпутной жизни, помимо мысленнаго посягательства на отца, онъ виноватъ, глубоко виноватъ въ чемъ-то гораздо большемъ, въ томъ, что плачетъ ‘дитё’. Онъ и самъ понимаетъ это плачущее ‘дитё’, какъ нкоторую аллегорію. И вотъ онъ ршается идти на крестъ страданій, ‘Господа, говоритъ онъ, готовясь отправиться въ тюрьму, вс мы жестоки, вс мы изверги, вс плакать заставляемъ людей, матерей и грудныхъ дтей, но изъ всхъ — пусть ужъ такъ будетъ ршено теперь — изъ всхъ я самый подлый гадъ! Пусть! Каждый день моей жизни я, бія себя въ грудь, общалъ исправиться и каждый день творилъ все т же пакости. Понимаю теперь, что на такихъ, какъ я, нуженъ ударъ, ударъ судьбы, чтобы захватить его, какъ въ арканъ, и скрутить вншнею силой. Никогда, никогда не поднялся бы я самъ собой! Но громъ грянулъ. Принимаю муку обвиненій и всенароднаго позора моего, пострадать хочу, и страданіемъ очищусь!’
Дмитрій Карамазовъ на почв личнаго проступка, подъ вліяніемъ катастрофы, разразившейся надъ его головой, приходитъ уже къ всеобщему покаянію и сознанію своей виновности предъ всмъ и за все.
Такимъ образомъ, одни герои Достоевскаго приходятъ къ покаянному самообвиненію на почв собственныхъ дерзновенныхъ попытокъ ‘преступить’, таковъ Раскольниковъ, Дмитрій Карамазовъ и т. д., другіе, какъ Алеша и братъ Зосимы, приходятъ къ тому же сознанію помимо какихъ бы то ни было личныхъ преступленій. Самъ же едоръ Михаиловичъ шелъ обоими путями… Свое глубокое покаянное чувство онъ вынесъ уже изъ Мертваго Дома, заключивъ свой геніальный разсказъ о немъ. выразительными словами, приведенными здсь въ эииграф:
А кто виноватъ? То-то, кто виноватъ!
Этимъ мучительски-мучительнымъ вопросомъ онъ, какъ тонкой и острой иглой, ущемляетъ возмущенную созерцаніемъ ‘мертваго дома’ душу читателя, сердце чуткаго читателя сжимается и ноетъ. Ему совстно, какъ совстно самому Достоевскому:— эффектъ несомннный.
Авторъ ‘Записокъ изъ мертваго дома’ вызываетъ-таки въ конц концовъ у читателя чувство покаяннаго самообвиненія. Достоевскій заставляетъ его не только понять и простить необъятную сумму мученія и мучительства, сконцентрированную здсь, онъ еще возлагаетъ отвтственность за все это на совсть читателя, можетъ быть, и безъ того изстрадавшагося душой.
И вотъ мы имемъ теперь отвтъ Достоевскаго на вопросъ ‘кто виноватъ?’ — вопросъ, который является центральнымъ первомъ творческаго мышленія Достоевскаго. Въ результат своихъ исканій онъ отвчаетъ на него принципомъ христіанскаго всепрощенія, осложненнымъ еще особымъ сложнымъ чувствомъ, которое я, теоретизируя его, назвалъ покаяннымъ самообвиненіемъ. Это покаянное самообвиненіе является глубочайшимъ проникновеніемъ въ сущность Христова ученія и внутренній смыслъ крестнаго страданія.
Дмитрій Карамазовъ, ‘принимающій муки всенароднаго позора своего, ибо ‘пострадать хочетъ и страданіемъ очиститься’, Раскольниковъ, смиренно принимающій изъ рукъ Сони крестъ и цлующій оскверненную имъ землю, Алеша, лично безгршный, но тоже желающій ‘мучиться’, и, наконецъ, братъ Зосимы, провозглашающій, что ‘воистину всякій предъ всми и за все виноватъ,’ — вс они по-своему принимаютъ крестъ, какъ мученическое искупленіе во всеобщемъ грх, въ томъ необъятномъ грх, котораго пріобщились они, принявъ міръ.
Давно-давно Христосъ въ своихъ крестныхъ мукахъ принесъ всеобщее покаяніе и искупленіе за грхъ ветхаго міра, Девятнадцать вковъ прошло съ тхъ поръ, но обаяніе искупляющаго страданія распятаго на крест не угасло. Крестъ, какъ символъ покаяннаго мученичества за міръ, сіяетъ неугасающимъ свтомъ. Крестъ зоветъ къ себ чуткое сознаніе, ищущее разгадать міровую загадку: кто виноватъ?
Этотъ крестъ и ‘озаряетъ міръ, и манитъ, и зоветъ.
Зоветъ идти во храмъ и совершать служеніе’.
‘Оставитъ человкъ отца и матерь своихъ и возьметъ крестъ свой и по мн грядетъ,’ слышится голосъ святого страдальца, добровольно восхотвшаго пострадать за грхъ міра.
Достоевскій внялъ голосу, взялъ крестъ и пошелъ на муки. Всепрощеніе и покаянное чувство Достоевскаго, обильно разлитыя по широкому полю его творчества, только лишь художественное выраженіе того, какъ великій писатель исповдуетъ Христа. Это сближаетъ Достоевскаго съ другимъ художникомъ-христіаниномъ, Л. Н. Толстымъ. У насъ нтъ времени разсмотрть здсь точки соприкосновенія этихъ гигантскихъ художниковъ-моралистовъ, но припомните хотя бы сколько именно этого покаяннаго самообвиненія и всепрощающаго смиренія разлито въ ‘Воскресеніи’.
Итакъ, покаянное самообвиненіе, выраженное въ формул: ‘воистину всякій предъ всми и за все виноватъ,’ выросло у Достоевскаго, какъ мы видли, во-первыхъ, на почв его детерминистическаго оправданія или обвиненія всего мірового порядка въ цломъ, во-вторыхъ, такъ какъ на одномъ этомъ Достоевскій съ своей жаждой личной отвтственности не могъ вполн успокоиться, онъ взваливаетъ всю вину на свою собственную изстрадавшуюся и изболвшую душу.
Такъ ршалъ Достоевскій коренной вопросъ: ‘кто виноватъ?’.
Тутъ можно видть черты, общія съ воззрніями по этому вопросу людей 40-хъ годовъ, но Достоевскій доводитъ ихъ до крайнихъ выводовъ. Крпостное право, какъ отвтъ на вопросъ ‘кто виноватъ’, данный лучшими людьми 40-хъ годовъ, замняется у Достоевскаго общимъ порядкомъ, не только въ смысл соціальнаго строя, но общимъ міровымъ порядкомъ.
Но этимъ не ограничивается вліяніе идейной атмосферы 40-хъ годовъ на Достоевскаго. Оттуда же беретъ свое начало типъ кающагося интеллигента, пышно распустившійся на нашихъ черноземныхъ поляхъ. Тогда же возникло впервые то восторженное преклоненіе передъ народомъ, которое въ послдующія десятилтія охватило собой всю нашу интеллигенцію. И еодоръ Михайловичъ часто любилъ говорить: ‘Мы вс сверху до низу демократы’… Этотъ особенный демократизмъ, который нельзя передать однимъ словомъ, но который понятенъ каждому русскому интеллигенту, это своеобразное перенесеніе всхъ высшихъ идеальныхъ упованій лучшихъ людей на народъ зародились впервые въ славянофильств.
Правда, есть гипотеза, злая гипотеза, что даже и это завтное свое слово и это свое ‘святое святыхъ’ русская жизнь заимствовала съ запада, вычитавъ ее изъ книги пруссака Гаксгаузена о Россіи. Но это боле злая, чмъ врная гипотеза…
Самъ Гаксгаузенъ, прозжая по Россіи, позаимствовался въ данномъ случа отъ русскихъ славянофиловъ. Отъ него же отчасти, отчасти отъ самихъ славянофиловъ восприняли западники свой демократизмъ и свои широкія упованія на народъ.
‘Московскіе западники въ своемъ кругу признали огромное значеніе демократической стороны славянофильства, — пишетъ Втринскій въ своей прекрасной книг ‘Въ сороковыхъ годахъ,’ — первые заявили это Грановскій и Герценъ… Послдній не разъ повторялъ, что для того, чтобы стать дйственною, жизнеспособною общественной группой, западники должны овладть темами славянофиловъ. Какъ объ этомъ подробно разсказываетъ Анненковъ въ своемъ ‘Замчательномъ десятилтіи’, Грановскій рзко заявилъ лтомъ 1845 г. полное свое сочувствіе славянофиламъ въ ихъ отношеніи къ народу: тогда какъ западники, не исключая даже Блинскаго, склонны были смотрть на народъ, какъ на невжественную только массу, съ жалостью нсколько презрительною, славянофилы открыли въ немъ такія явленія, какъ община и артель и т. д., показывающія о работ человческой мысли въ глубин этой массы’ (85 стр.). ‘Новый взглядъ подхватили другія боле молодыя силы: Тургеневъ, Кавелинъ и пр., и развили его.’ И когда въ 60-хъ годахъ авторъ ‘философскихъ предубжденій противъ общиннаго землевладнія’ укрплялъ т могучія сваи, на которыхъ поздне воздвигло свое зданіе такъ называемое теперь у насъ ‘народничество’ {Первымъ и самымъ яркимъ выраженіемъ его надо считать ‘Современникъ’, его же наслдовали и ‘Отечественныя Записки’.}, онъ имлъ для этого уже готовый предварительный матеріалъ. Этимъ матеріаломъ были воззрнія Герцена и др. представителей 40-хъ годовъ, ‘отцовъ’, на судьбы русскаго народа, взятыя, по ихъ собственному признанію, отъ славянофильства, и затмъ все та же книга Гаксгаузена, обртшаго въ русской общин и артели консервативное ршеніе соціальнаго вопроса. ‘Чернышевскій заявилъ, читаемъ мы въ той же книг г. Втринскаго, что вс теоретическія заблужденія, вс фаталистическія увлеченія славянофиловъ съ избыткомъ вознаграждаются уже однимъ убжденіемъ ихъ, что общинное устройство нашихъ селеній должно оставаться неприкосновеннымъ при всхъ перемнахъ въ экономическомъ отношеніи’. Поэтому извстный споръ о томъ, производить ли родословную нашего ‘народничества’ отъ славянофиловъ или отъ западниковъ, теряетъ свою остроту и силу, по крайней мр, въ данномъ вопрос. Отношеніе къ народу и тхъ и другихъ было, въ конц концовъ, одно и то же.
Достоевскій прошелъ по цлому ряду десятилтій русской общественной жизни, коснувшись какъ 40-хъ годовъ съ ихъ славянофильствомъ и западничествомъ, такъ и 70-хъ годовъ съ ихъ ‘народничествомъ’, онъ стоитъ въ несомннномъ идейномъ родств и съ тми, и съ другими.
Несомннно, что Достоевскій стоитъ гораздо ближе къ славянофильству 40-хъ годовъ, чмъ къ народничеству 70-хъ. Съ послдними Достоевскій расходился въ ихъ отношеніи къ интеллигенціи, какъ къ сил, движущей исторіей, онъ чуждъ былъ ихъ гордой вры въ силу критически мыслящей личности. Свое ‘я’, — ‘я’ интеллигенціи, Достоевскій сводилъ на нуль передъ ‘я’ народнымъ. Ему ближе было ученіе славянофиловъ о примат народа надъ интеллигенціей, о стихійномъ органическомъ развитіи жизни народа, — развитіи, подчиняющемъ себ все. Для Достоевскаго интеллигенція была, пожалуй, тмъ же ‘quantit ngligeable’, какъ объявилъ ее на нашихъ глазахъ марксизмъ {Сближаетъ Достоевскаго съ марксизмомъ и его вра въ процессъ стихійнаго развитія народной жизни, какъ въ ршеніе соціальнаго вопроса, но развитіе это онъ понимаетъ, конечно, совсмъ по-своему, совсмъ иначе.}. Народъ — все, интеллигенція — ничто, вотъ во что врилъ Достоевскій.
Предположенная имъ предъ самой смертью система опроса самого народа нацло поршаетъ съ интеллигенціей. ‘Пусть первые (т.-е. народъ) скажутъ, а мы пока постоимъ въ сторонк, единственно, чтобъ уму-разуму поучиться’, такъ называется V отд. 1-й главы ‘Дневника Писателя’ за 81 годъ. Вотъ что тамъ пишетъ Достоевскій. ‘На это есть одно магическое словцо: ‘оказать довріе’. Да, нашему народу можно оказать довріе, ибо онъ его достоинъ. Позовите срые зипуны и спросите ихъ самихъ объ ихъ нуждахъ, о томъ, что имъ надо, и они скажутъ вамъ правду, и мы въ первый разъ, можетъ быть, услышимъ настоящую правду’ {Есть взглядъ, — принадлежитъ онъ Л. Оболенскому (‘Мысль’ 81 г.), — что Достоевскій-то и есть единственно ‘настоящій’ народникъ. Это высказано, конечно, въ то время (81 г.), когда эпитетъ ‘народникъ’ былъ еще почетнымъ, а не ругательнымъ, какъ только-что пережитые нами годы. Тогда вопросъ о томъ, кто ‘настоящій народникъ’ былъ въ той же сил, какъ недавно вопросъ о томъ, кто ‘настоящій марксистъ’.}. Нечего уже прибавлять, что отдляла Достоевскаго отъ ‘народничества’ и приближала къ славянофильству апологія политическихъ и религіозныхъ основъ существующаго строя {Этой стороны воззрній Достоевскаго я здсь вовсе не касаюсь.}.
Несмотря на эти и еще многія другія не мене важныя точки расхожденія съ народничествомъ 70-хъ годовъ, Достоевскій сходится съ нимъ въ самомъ коренномъ своемъ чувств — въ глубокомъ сознаніи задолженности, въ своемъ покаянномъ настроеніи. Я показалъ выше, чмъ былъ для Достоевскаго вопросъ ‘кто виноватъ?’, какъ создалось на почв долгаго и мучительнаго исканія отвта на этотъ вопросъ то сложное чувство Достоевскаго, которое я, теоретизируя его, назвалъ покаяннымъ самообвиненіемъ. Но ученіе объ отвтственности у Достоевскаго все же сильно разнится отъ народнической задолженности передъ народомъ, обществомъ и исторіей. Покаянное чувство Достоевскаго отличается несравненно боле широкимъ объемомъ и при этомъ совершенно по-своему мотивировано и обосновано. Идея отвтственности была впервые ярко формулирована въ ‘народнической’ литератур въ конц 60-хъ годовъ авторомъ ‘Историческихъ писемъ’, поздне разлилась широкой волной по всмъ направленіямъ ‘ народничества’.
Обратимся къ ‘Историческимъ письмамъ’. Тамъ въ глав съ выразительнымъ названіемъ ‘цна прогресса’, мы читаемъ такую характеристику этой цны: ‘Дорого заплатило человчество за то, чтобы нсколько мыслителей, въ своемъ кабинет, могли говорить о ею прогресс. Дорого заплатило оно за нсколько маленькихъ семинаріи, гд воспитало себ педагоговъ, которые, впрочемъ, до сихъ поръ еще принесли ему мало пользы. Если бы счесть образованное меньшинство нашего времени, число жизней, погибшихъ въ минувшемъ въ борьб за его существованіе, и оцнить работу ряда поколній, трудившихся только для поддержанія своей жизни и для развитія другихъ, и если бы вычислить, сколько потерянныхъ человческихъ жизней, и какая цнность труда приходится на каждую личность, нын живущую нсколько человческою жизнью — если бы все это сдлать, то вроятно иные наши современники ужаснулись бы при мысли, какой капиталъ крови и труда израсходованъ на ихъ развитіе. Къ успокоенію ихъ чуткой совсти служитъ то обстоятельство, что подобный разсчетъ невозможенъ… ‘Цна этого прогресса все растетъ!’ Это очень живо напоминаетъ ту огромность невинныхъ жертвъ, которую художественно рисовалъ передъ нами Иванъ Карамазовъ.
Но отвтственность за цну прогресса Миртовымъ понималась гораздо уже, опредленне и точне. ‘Надъ законами естественной необходимости, — пишетъ онъ, — мы не властны, а потому разсудительный человкъ долженъ съ ними примириться, ограничиться ихъ спокойнымъ изслдованіемъ и, насколько возможно, воспользоваться ими для своихъ цлей. Не властны мы и надъ исторіею: прошедшее доставляетъ намъ лишь факты, которые могутъ намъ служить для исправленія будущаго. За грхи отцовъ мы отвтственны лишь настолько, насколько продолжаемъ эти грхи и пользуемся ими, не стараясь исправить ихъ послдствій. Мы властны въ нкоторой степени лишь надъ будущимъ, такъ какъ наши мысли и наши дйствія составляютъ матеріалъ, изъ котораго организуется все содержаніе будущей истины и справедливости. Каждое покол 23,ніе отвтственно предъ потомствомъ за то лишь, что оно могло сдлать и не сдлало {Курсивъ мой.}. Поэтому и намъ въ виду суда потомства предстоитъ ршать вопросы: какая доля {Курсивъ мой.} неизбжнаго, естественнаго зла лежитъ въ томъ процесс, который мы называемъ громкимъ именемъ историческаго процесса?’ Формула отвтственности, выраженная въ словахъ: ‘каждое поколніе отвтственно передъ потомствомъ за то лишь, что оно могло сдлать и не сдлало’, значительно разнится отъ формулы Достоевскаго: ‘воистину всякій предъ всмъ и за все виноватъ’. Съ точки зрнія его, каждое сознаніе отвтственно не только ‘за то, что оно могло сдлать и не сдлало’, а за все, что оно и не могло сдлать, за все, что вообще сдлано какимъ бы то ни было образомъ. Пріобщаясь міру, мы и грхамъ его пріобщаемся — всмъ безраздльно.
Народничество ограничивается провозглашеніемъ отвтственности критически-мыслящей личности, нравственно-развитого интеллигента передъ исторіей, обществомъ и народомъ, Достоевскій же свое пониманіе виновности раздвигаетъ до необъятныхъ предловъ. Маркелъ, братъ Зосимы, даже у птичекъ небесныхъ прощенія проситъ, ибо виноватъ и предъ ними… Это не только жгучее сознаніе отвтственности передъ будущими поколніями за все растущую цну прогресса и желаніе отплатить, отработать свой долгъ, это покаянный стонъ, религіозно-изступленный вопль о всхъ накопившихся вками обидахъ и слезахъ. Это не только задолженность передъ народомъ, какъ она сказывается повсюду въ народничеств, а уже всеобщее покаяніе и интеллигенціи и народа, и всхъ и вся за все, за всю огромность грха въ мір. Ученіе объ отвтственности народниковъ я бы назвалъ относительнымъ, покаяніе Достоевскаго — абсолютнымъ.
Призывъ во имя отвтственноcти къ активной расплат за свою вину общъ, въ принцип, какъ Достоевскому, такъ и народничеству, но конкретное содержаніе самой расплаты у нихъ понимается по разному. Уязвленный неизгладимымъ сознаніемъ своей вины, истомленный этимъ вчнымъ самоистязаніемъ и мистически-углубленный въ себя, Достоевскій призываетъ къ искупленію. Страданіе — вотъ расплата, которую онъ предлагаетъ, но, не надо забывать, — страданіе добровольное, вытекающее, какъ внутренне-неизбжный выводъ изъ самаго сознанія вины, изъ самаго покаянія, а не вншне-принудительное., Достоевскому, дйствительно, присущъ культъ страданія (онъ создалъ апоезъ страданій), но страданія добровольнаго, покаяннаго и внутренне-оправданнаго.
Совсмъ къ иной расплат призываетъ народничество. Оно видитъ расплату въ активномъ служеніи народу, въ живомъ дл съ объективно-полезнымъ результатомъ.
Покаянное настроеніе, жгучее сознаніе своей задолженности передъ народомъ было разлито, широкой волной въ литератур и жизни 70-хъ годовъ {Сознаніе задолженности, усиленная работа совсти начали сказываться еще въ 60-хъ годахъ, въ 60-ые же годы появились и ‘Историческія письма’ Миртова. Говоря о 70-хъ годахъ, какъ о времени усиленной работы совсти, необходимо имть въ виду всю условность установившагося дленія нашего общественнаго самосознанія на десятилтнія грани. Пріурочиваніе же народническаго ученія объ отвтственности къ 70-мъ годамъ слдуетъ понимать въ томъ смысл, что тогда элементы этого ученія выразились особенно ярко, достигая высшей точки своего развитія. Лучшіе, наиболе типичные выразители усиленной работы совсти, какъ оно сказалось въ исторіи русскаго самосознанія, безспорно, — люди 70-хъ годовъ, но ихъ настроеніе начало пробиваться и громко заявлять о себ еще въ литератур 60-хъ родовъ. Къ 60-мъ же годамъ относится главнымъ образомъ и типъ ‘кающагося дворянина’, которому такъ много удлилъ вниманія H. K. Михайловскій. ‘Въ литератур, по крайней мр, едва ли не самымъ яркимъ представителемъ этой секты’, — секты кающихся дворянъ, онъ считаетъ Д. И. Писарева. Такъ называемые семидесятники стоятъ въ органической связи съ людьми 60-хъ г.г. Въ большинств случаевъ они выступили въ литератур 60-хъ годовъ, но наивысшій расцвтъ ихъ дятельности падаетъ на 70-ые годы.} настроеніе это, можно сказать, давало тонъ времени, сообщая ему особенный нравственный колоритъ. То было время ‘работы совсти’ {Терминъ H. K. Михайловскаго.} по преимуществу.
‘О, не забудь, что ты должникъ
‘Того, кто сиръ, и нагъ, и бденъ,
‘Кто подъ ярмомъ нужды поникъ,
‘Чей скорбный ликъ такъ худъ и блденъ, —
‘Что отъ небесъ ему одни
‘Съ тобой даны права святыя
‘На все, чмъ ясны наши дни —
‘На наши радости земныя!..’1).
1) Это стихотвореніе А. H. Плещеева относится также къ 60-мъ годамъ.
Но работа совсти очень-очень сложная и тонкая работа, надо самымъ тщательнымъ образомъ различать ея своеобразные узоры, тни и оттнки у различныхъ литературныхъ направленій.
По-своему работала совсть у людей 40-хъ годовъ en masse, по-своему у Толстого, по-своему у Достоевскаго, по-своему, наконецъ, у кающихся интеллигентовъ 70-хъ годовъ.
Весьма любопытный фактъ, что Достоевскій, охваченный съ головой сознаніемъ неоплатной виновности, придавленный громадой вселенскаго грха, не понялъ и не оцнилъ покаяннаго настроенія кающихся интеллигентовъ 70-хъ годовъ. Самъ утопая въ глубин глубинъ измученной совсти, призывая къ покаянію за грхъ всего міра, онъ грубо очернилъ въ ‘Бсахъ’ чуткую совсть людей 70-хъ годовъ и то дло, къ которому призывала этихъ людей съ болзненной страстностью уязвленная совсть. Провозглашая задолженность, онъ рзко, безтактно, несправедливо оттолкнулъ и осмялъ попытки расплаты. Достоевскій могъ, конечно, считать т способы расплаты, которые предлагали 70-ые годы, нецлесообразными, но удивительно то, что, не понимая ихъ мотивовъ, онъ просмотрлъ за дломъ одухотворяющее это дло моральное настроеніе, въ общемъ очень родственное ему самому. Достоевскій не хотлъ увидть въ движеніи 70-хъ годовъ той работы совсти, которая властно царила надъ его собственнымъ сознаніемъ, облекаясь въ ученіе покаяннаго самообвиненія и искупительнаго страданія. Въ стремленіи къ активному покаянію, въ которомъ глубокое сознаніе своей задолженности претворяется въ живое дло, Достоевскій ничего не усмотрлъ, кром бсовскаго навожденія, дикости и идіотизма.
Воспользовавшись Нечаевскимъ процессомъ, онъ написалъ своихъ ‘Бсовъ’.
Это претенціозное, оскорбительное прежде всего для самого Достоевскаго и унижающее его въ глазахъ потомства произведеніе вызвало убжденный и мощный отпоръ въ лиц одного изъ передовыхъ вождей интеллигенціи 70-хъ годовъ. Страстная отповдь, которую далъ H. K. Михайловскій автору ‘Бсовъ’, ярко отражаетъ собой специфическія черты работы совсти кающихся интеллигентовъ 70-хъ годовъ и отличіе ихъ ученія отъ проповди покаяннаго смиренія и искупительнаго страданія Достоевскаго.
Въ ‘Дневник Писателя’ Достоевскій называетъ Герцена: ‘gentilhomme russe et citoyen du monde’ и ставитъ ему въ вину оторванность отъ народа. ‘Герцену, писалъ Достоевскій, какъ бы сама исторія предназначила выразить собою въ самомъ яркомъ тип этотъ разрывъ съ народомъ огромнаго большинства нашего образованнаго общества’. Какъ разъ въ томъ же обвиняется въ ‘Бсахъ’ устами Шатова Блинскій… Герои ‘Бсовъ’ тоже citoyen’ы, но они же и одержимое бсами стадо свиней. Верховенскій-отецъ, человкъ 40-хъ годовъ, считаетъ такимъ стадомъ и себя, и сына (Нечаева) и другихъ бснующихся интеллигентовъ. ‘Мы, мы и т, и Петруша et les autres avec lui’… говоритъ онъ, слушая евангельскій разсказъ о бсахъ, вселившихся по велнію Христа въ стадо свиней. Достоевскій съ нимъ согласенъ. Вс они — citoyen du monde civilis, интеллигенты-гршники, оторванные отъ народа, отъ почвы, отъ Бога.
Н. К. Михайловскій по поводу ‘Бсовъ’ въ ‘Литературныхъ и журнальныхъ замткахъ 1873 года’ писалъ:
‘Ухватившись за печальное, ошибочное и преступное исключеніе — Нечаевское дло, Достоевскій просмотрлъ общій характеръ citoyen’ства, — характеръ, достойный его кисти по своимъ глубоко трагическимъ моментамъ. Да, онъ достоинъ его кисти даже больше, чмъ разсказъ о дерзновенномъ мужик. Тотъ самъ гршилъ, активно. Citoyen’ы же подобны тмъ героямъ легендъ, которые, не зная, совершили блудъ съ матерью, ceстрой и кумой, и за это несутъ тяжелую кару. Это несравненно глубже, трагичне. Искупленіе невольнаю грха при помощи средствъ, добытихъ грхомъ — всть задача citoyen`овъ {Курсивъ мой.}, я не говорю, конечно, всхъ’… (I, 869).
Совсть напряженно работаетъ и у citoyen’овъ, и у Достоевскаго. Но какая гигантская разница въ характер этой работы, въ ея живомъ содержаніи. Въ то время, когда Достоевскій своими ‘Бсами’ хочетъ заклеймить и изничтожить интеллигенцію, Михайловскій даетъ горячую апологію ея. ‘Если бы вы знали, г. Достоевскій, — заключаетъ онъ свою статью о ‘Бсахъ’, — какъ мучитъ иногда совсть бдныхъ citoyen’овъ, признающихъ свой долгъ, особенно въ виду того, что кредиторъ и не со знаетъ себя кредиторомъ. Если бы вы знали, какъ мучительно напрягается ихъ мысль, взвшивая способы погашенія долга. Я не говорю всегда, но бываютъ у этихъ людей минуты страшнаго страданія, и они не прячутся отъ него. Лучше бы вамъ ихъ не трогать, особенно въ такую минуту, когда кругомъ кишатъ и даютъ тонъ времени citoyen’ы съ совстью хрустальной чистоты и твердости (ibidem, 872).
Совсть семидесятниковъ призываетъ ихъ къ активному сознанію своей задолженности, къ стремленію погасить этотъ долгъ, искупить лежащее на нихъ бремя вкового грха, и искупить не только пассивнымъ страданіемъ, но и живымъ, осязательно—полезнымъ служеніемъ народному длу. Покаяніе людей 70-хъ годовъ зоветъ ихъ не къ искупительному распятію себя на крест вселенскаго грха въ угоду своей истерзанной совсти, а къ цлесообразной расплат за свой долгъ работой, хотя бы при помощи средствъ еще неоплаченныхъ… Ихъ задача — ‘искупленіе невольнаго грха при помощи средствъ, добытыхъ грхомъ’. Они, выражаясь примнительно къ терминологіи Ивана Карамазова, взяли билетъ на входъ въ міръ, приняли міръ, приняли его волей-неволей, не считая возможнымъ ‘возвратить почтительнйше билетъ’, не потому, что присосались къ кубку жизни и не могутъ оторваться, какъ Иванъ Карамазовъ, а потому, что нравственно обязаны окупить своей работой дорогой билетъ, стоющій вковыхъ жертвъ.
‘Мы — я говорю ‘мы’, потому что вмняю себ въ честь стоять въ рядахъ этихъ citoyen’овъ, — говоритъ H. K. Михайловскій въ той же стать, — мы поняли, что сознаніе общечеловческой правды и общечеловческихъ идеаловъ далось намъ только благодаря вковымъ страданіямъ народа. Мы не виноваты въ этихъ страданіяхъ, не виноваты въ томъ, что воспитались на ихъ счетъ, какъ не виноватъ яркій и ароматный цвтокъ въ томъ, что онъ поглощаетъ лучшіе соки растенія. Но принимая эту роль цвтка изъ прошлаго, какъ нчто фатальное, мы не хотимъ ея въ будущемъ. ‘Логическимъ ли теченіемъ идей’, какъ вы сметесь надъ Герценомъ, или непосредственнымъ чувствомъ, долгимъ ли размышленіемъ или внезапнымъ просіяніемъ, исходя изъ высшихъ общечеловческихъ идеаловъ или изъ прямого наблюденія, мы пришли къ мысли, что мы должники народа… Можетъ быть такого параграфа и нтъ въ народной правд, даже наврное нтъ, но мы его ставимъ въ главу нашей жизни и дятельности, хотъ, быть можетъ, не всегда вполн сознательно. Мы можемъ спорить о размрахъ долга, о способахъ его погашенія, но долгъ лежитъ на нашей совсти, и мы его отдать желаемъ’ (ibidem, 868).
Здсь признается отвтственность, но не сознательная виновность и, что особенно важно, живое жгучее сознаніе долга приводитъ къ активной отплат, къ дятельному искупленію, хотя бы и ‘при помощи средствъ, добытыхъ грхомъ’. Откуда же взять святыхъ, чистыхъ средствъ, когда все земное, вся исторія, весь прогрессъ покупается дорогою цной вковыхъ жертвъ, страданій и крови. Все, чмъ обладаютъ citoyen’ы, науки, искусства, знанія, политическія и экономическія преимущества, — все это сплошь пропитано грхомъ, добыто цной страшныхъ затратъ. ‘Цна прогресса все растетъ’ (Миртовъ), и ‘на извстной ступени развитія чело вкъ не можетъ не содрогаться при мысли о томъ количеств жизней, которое оплатило собой его личное развитіе’ (Михайловскій, соч. I т., 870). Таково покаянное настроеніе и ученіе объ отвтственности у людей 70-хъ годовъ. Напротивъ, Достоевскаго работа совсти приводитъ къ подавленной пассивности, наваливаясь на него всею огромностью мірового грха, вселенской виновностью предъ всми и за все. Гигантская гипертрофія совсти обезсиливаетъ, приводитъ къ покаянному отчаянію и самоуничтоженію. Кром того, покаяніе Достоевскаго не выходитъ изъ сферы внутренняго міра, изъ сферы личныхъ моральныхъ настроеній, оно замыкается всецло внутри себя, предлагая вмсто активной расплаты за грхъ покаянное распятіе самого гршника, добровольное, искупительное и при томъ пассивное страданіе. Лично безгршный Алеша говоритъ: ‘я тоже хочу мучиться’…
На вопросъ: ‘что длать?’ у Достоевскаго нтъ конкретнаго, вполн опредленнаго и яснаго отвта. Онъ настолько задавленъ неугомонной, изнуряющей работой совсти, настолько измученъ и обезсиленъ ея вчными терзаніями и стонами, что за проблемой личности, личной морали не видитъ совершенно соціальнаго вопроса. Вопросъ общественнаго дла нацло растворяется въ моральныхъ перевоплощеніяхъ Достоевскаго. Вопросъ ‘кто виноватъ?’ у него совершенно поглощаетъ собой вопросъ ‘что длать’. Онъ съ головой погружается, прямо тонетъ въ бездонныхъ глубинахъ своего покаянія, просматривая за внутреннимъ моральнымъ настроеніемъ реализацію этого настроенія въ общественно-полезномъ дл. Здсь Достоевскій очень близко подходитъ къ Толстому, который при всемъ своемъ геніальномъ ум въ своихъ философскихъ построеніяхъ почти совершенно. не можетъ подняться надъ точкой зрнія индивидуальной морали. Вра Толстого въ то, что царствіе Божіе внутри насъ, и только внутри, потому что прочее приложится, по-своему раздляется и Достоевскимъ. Онъ, подобно Толстому, сосредоточиваетъ все свое вниманіе исключительно на внутреннихъ душевныхъ переживаніяхъ, независимо отъ ихъ воплощенія во вншнемъ, общественно-полезномъ дл, напримръ, въ ‘Подростк’ Версиловъ, этотъ ‘высшій типъ болнія за всхъ’, ни въ какомъ общественно-полезномъ дл своего ‘болнія за всхъ’ не объективируетъ. Онъ весь, какъ улитка, ушелъ во внутрь себя. Такъ же только внутренняго просвтленія, только внутренней правды ищутъ и князь-идіотъ и Алеша Карамазовъ. Правда не въ вещахъ, полагаетъ Достоевскій, и, полагая такъ, упраздняетъ самостоятельную постановку вопроса ‘что длать?’. Въ этомъ отношеніи Достоевскій подаетъ руку не только Толстому, но Ибсену и Ничше и всмъ вообще русскимъ и европейскимъ мыслителямъ, замыкающимся исключительно въ сфер моральнаго индивидуализма {См. мою статью объ Успенскомъ.}, Соціальный вопросъ у нихъ утопаетъ въ этической проблем личности, послдняя всецло заслоняетъ собой проблему общества, все для нихъ ршается моральнымъ настроеніемъ личности безотносительно къ объективаціи этого настроенія.
Такимъ образомъ и гигантскіе размры, и своеобразный характеръ и, главнымъ образомъ, практическіе выводы ученія объ отвтственности Достоевскаго отличаютъ его отъ семидесятниковъ и приближаютъ къ Толстому и къ европейскимъ сторонникамъ индивидуальной морали.
Въ своемъ призыв къ вселенскому покаянію ‘предъ всми и за все’ Достоевскій, какъ было здсь уже говорено, взваливаетъ всю громаду отвтственности за грхъ міра на самое сознаніе, изболвшее вопросомъ: ‘кто виноватъ?’. ‘Кром самихъ униженныхъ, значитъ, судить некого’ — формулируетъ мысль Достоевскаго Михайловскій.
Признаніе же отвтственности неизбжно ведетъ къ признанію свободы человческихъ дйствій. Достоевскій, объявивъ человка, взявшаго билетъ на входъ въ міръ, отвтственнымъ за все совершающееся въ этомъ мір, долженъ былъ допустить и свободу. Жажда личной виновности неминуемо приводила его къ признанію свободы, тогда какъ по ‘жалкому, земному, эквилидовскому уму’ Ивана Карамазова ‘все одно изъ другого выходитъ прямо и просто, все течетъ и уравновшивается’, стало быть, нтъ своболы, нтъ и личной вмняемости, а есть одна только необходимость, причинная обусловленность непрерывной цпи явленій. Эта необходимость съ точки зрнія нравственнаго сознанія, требующаго виновности непремнно личной, личной вмняемости, а съ ней и свободы, только — ‘эквилидовская дичь’. ‘Жить по ней я не могу согласиться’, говоритъ Иванъ. Съ другой стороны, съ точки зрнія ‘эквилидовскаго ума’ Ивана Карамазова, съ точки зрнія психологическаго анализа и глубочайшаго проникновенія въ причинную связь явленій самого Достоевскаго не меньшая дичь — допущеніе свободы и личной отвтственности. Для послдовательнаго и яснаго ума психолога-аналитика ‘виновныхъ нтъ’, все личное расплывается и тонетъ въ вчнотекущемъ поток міровой необходимости.
‘Въ бур дяній, въ волнахъ бытія
Я поднимаюсь,
Я опускаюсь…
Смерть и рожденіе
Вчное море,
Жизнь и движеніе
Въ вчномъ простор
Такъ на станк проходящихъ вковъ
Тку я живую одежду боговъ’.
Здсь предъ нами старая, формулированная еще Кантомъ, антиномія свободы и необходимости, надъ разршеніемъ которой мучается человческая мысль на всемъ протяженіи своей долгой исторіи.
Кантъ ршилъ постановленную имъ въ трансцендентальной діалектик антиномію свободы и необходимости, перенеся свободу въ міръ вещи въ себ, въ міръ умопостигаемаго характера, въ сферу практической философіи. Съ точки же зрнія разума, теоретической философіи существуетъ только міръ опыта, имющій лишь феноменологическую реальность. Этотъ эмпирически-реальный міръ опыта существуетъ только въ пространств и времени и мыслится подъ общеобязательными категоріями разума, онъ — сплошная необходимость и все въ немъ строго закономрно и причинно обусловлено. Въ этомъ царств необходимости нтъ мста свобод и нравственной отвтственности, все здсь неизбжно вытекаетъ одно изъ другого. Этотъ міръ опыта, міра феноменовъ Кантъ называлъ эмпирическимъ характеромъ. Но рядомъ съ нимъ и вполн независимо отъ него существуетъ, по Канту умопостигаемый характеръ, міръ нуменовъ, вещей въ себ (Ding an und fr sich), здсь царствуетъ свобода и моральная отвтственность передъ долгомъ, который категориченъ, т.-е. стоитъ вн міра опыта и независимъ отъ него. Категорическій императивъ долга не можетъ быть обоснованъ въ сфер теоретической философіи и эмпирическаго характера, онъ цликомъ переносится въ сферу практическаго разума, и съ нимъ вмст и свободы. Наше моральное сознаніе убждаетъ насъ въ существованіи рядомъ съ міромъ опыта еще другого міра, независимаго отъ познанія, міра вещей въ себ. Именно въ моральномъ сознаніи, въ сфер практическаго разума убждаемся мы, что принадлежимъ не только эмпирическому, но и умопостигаемому характеру, именно здсь мы поднимаемся до сверхчувственнаго міра вещей въ себ. Въ мір опыта, въ реальномъ мір феноменовъ мы подчинены законамъ природы, дйствующимъ въ пространств и времени. Въ сфер же нуменовъ, въ умопостигаемомъ характер мы свободны и сами даемъ себ моральный императивъ, который поэтому является категорическимъ императивомъ. Такимъ образомъ, антиномія свободы и необходимости ршается Кантомъ при помощи ученія объ умопостигаемомъ и эмпирическомъ характер, о нуменахъ и феноменахъ. Свобода всецло переносится въ сферу практическаго разума въ область трансцедентнаго, вещи въ себ. Необходимость относится къ теоретическому разуму, къ міру феноменовъ {Едва ли не самое блестящее изложеніе Канта читатель найдетъ у Виндельбанда (русскій переводъ Платоновой ‘Философія Канта’ — отрывокъ изъ курса новой философіи Виндельбанда). Въ смысл полноты оно уступаетъ изложенію Куно-Фишера, лишено фотографичности, свойственной Куно-Фишеру, но значительно превосходитъ его въ литературномъ отношеніи и, по моему мннію, въ правильности истолкованія. Выше я придерживался преимущественно его изложенія.}. Это ученіе Канта, вмст съ ученіемъ объ идеальности пространства и времени, Шопенгауеръ назвалъ ‘двумя большими алмазами въ корон Кантовской славы’. У Шопенгауера ршеніе вопроса объ отношеніи свободы и необходимости, въ общемъ, по крайней мр, повтореніе Кантовскаго.
Значительный шагъ впередъ въ развитіи проблемы объ отношеніи свободы и необходимости сдланъ въ современномъ философскомъ критицизм, свободно и смло разрабатывающемъ Кантовское наслдіе. Большинство современныхъ критицистовъ, отрицая, въ общемъ, метафизическій внецъ Кантовской философіи, переносятъ свободу въ сферу воли, какъ одного лишь направленія трансцендентальнаго сознанія, отличнаго отъ разума. Такимъ образомъ, изъ кантіанской философіи исключается понятіе трансцедентнаго, какъ предохранительнаго клапана, черезъ который отводятся неукладывающіяся въ мір опыта понятія свободы, нравственной вмняемости и т. д. Вмсто ученія объ эмпирическомъ и умопостигаемомъ характер, которымъ такъ увлекался Шопенгауеръ, называя себя ‘единственнымъ и законнымъ наслдникомъ Кантовскаго престола’, современный философскій критицизмъ развиваетъ ученіе о познаніи и вол, какъ двухъ направленій нашего сознанія {См. теорію двухъ направленій Р. Штамлера (‘Wirtschaft, und Recht), различіе причинности и цлесообразности у Риля (‘Теорія науки и метафизики’), точка зрнія науки и ‘точка зрнія идеала’ у Фр. Ал. Ланге (‘исторія матеріализма’, II т.) и т. д…}. Познаніе (познающій разумъ) всецло основывается на принцип причинной закономрности міровыхъ явленій, на немъ зиждется наука и философія. Воля же постулируетъ свободу, она является источникомъ постановки цлей и идеаловъ, съ нею неразрывно связана идея отвтственности. Кантовское дленіе практическаго и теоретическаго моментовъ философіи наслдуется и современнымъ критицизмомъ, только сфера практической философіи не является теперь уже убжищемъ вещи въ себ {Впрочемъ, есть и теперь цлый рядъ кантіанцевъ, которые главнымъ образомъ держатся за метафизическую сторону Кантовскаго ученія, выдвигая на первый планъ внчающую это философское построеніе критику практическаго разума: напримръ Паульсенъ и др.}.
Передъ Достоевскимъ, основательное знакомство котораго съ Кантомъ боле, чмъ сомнительно, во всей глубин и полной сил стояла антиномія свободы и необходимости. Какъ психологъ-аналитикъ, вскрывающій въ глубь и въ ширь душевный міръ страдающаго человка, онъ понималъ, что земнымъ, ‘эквилидовскимъ умомъ’ Ивана Карамазова не отыскать отвтственности, — съ такой точки зрнія лично виновныхъ нтъ. Или никто не виноватъ, или вс виноваты, но ‘вдь когда вс огуломъ виноваты, значитъ, по рознь нтъ никого виновнаго’, въ обоихъ случаяхъ жажда личной отвтственности остается не удовлетворенной, страданія не отомщенными. Передъ взоромъ открывается безбрежная ширь горизонта, ближайшія волны психологическихъ явленій набгаютъ на другія, бурля и пнясь, сливаются съ ними воедино и, образуя сплошную зыбь, уносятся въ туманную даль необъятной морской синевы, утопаютъ въ бездонныхъ глубинахъ міровой жизни. Въ этомъ царств закономрности, въ этомъ безпредльномъ владычеств необходимости негд помстить свободу, а слдовательно и вмняемость. Но ‘что мн въ томъ, что виновныхъ нтъ и что я это знаю, говоритъ Иванъ, мн надо возмездіе, иначе вдь я истреблю себя’. И Достоевскій съ своимъ стремленіемъ кого-нибудь лично завинить неминуемо долженъ допустить свободу.
Здсь антиномія свободы и необходимости налицо.
Достоевскій вышелъ изъ нея совершенно въ Кантовскомъ дух. Рядомъ съ міромъ необходимости, какъ онъ существуетъ по эквилидовскому уму Ивана, рядомъ съ міромъ опыта, эмпирическимъ характеромъ Канта, Достоевскій допускаетъ міръ свободы, иначе не на кого было бы взвалить міровую вину, нельзя было бы всякаго, кто пріобщился міру сему, міру грха и страданій, предать покаянному самораспятію, какъ разршенію мучительнаго вопроса: ‘кто виноватъ?’
Признать свободу Достоевскаго вынудила жажда возмездія, моральное сознаніе, совершенно какъ Канта, убждаетъ Достоевскаго, что если свободы нтъ въ сфер явленій, въ сфер эмпирическаго характера (эквилидовскаго ума), то она должна принадлежать умопостигаемому міру нуменовъ, міру вешей въ себ. Разумъ и художественно-психологическое проникновеніе убждаетъ въ существованіи непрерывной причинно-скованной цпи психологическихъ звеньевъ, изъ-за которой немыслимо усмотрть свободу, здсь онъ послдовательный детерминистъ и volens-nolens долженъ оправдать всхъ: какъ мучениковъ, такъ и мучителей, какъ униженныхъ и оскорбленныхъ, такъ унижающихъ и оскорбляющихъ. Но съ точки зрнія нравственнаго сознанія несомннно существуетъ возможность принять или не принять міръ, существуетъ свобода. Гигантскіе размры отвтственности отвчаютъ у Достоевскаго гигантской широт свободы. Вступая въ міръ, человкъ всему міровому грху пріобщается, беретъ на себя всю огромность отвтственности за зло, царящее на земл, но за то онъ воленъ принять или не принять міръ, можетъ ‘почтительнйше возвратить билетъ’. Пусть это по Достоевскому будетъ бунтъ, но принять міръ и съ его точки зрнія только нравственная обязанность, а не естественная необходимость, т.-е. міръ принимается, въ сущности, свободно.
Міръ, психологически объясняемый и нравственно оправдываемый, — міръ, какъ онъ открывается Алеш Карамазову и князю Мышкину, этотъ міръ опыта, какъ онъ представляется эквилидовскому уму Ивана, проникающему въ бездонную глубь міровой причинности, — сплошная необходимость, здсь нтъ свободы, нтъ вины, нтъ, слдовательно, мста для возмездія или кары. Міровой разумъ въ дух пантеизма или христіанскаго всепрощенія можетъ и долженъ ‘все понять — все простить’.
Не то живое и полное человческое сознаніе. Здсь, рядомъ съ познающимъ разумомъ, страстно работаетъ и воля, она, какъ Иванъ Карамазовъ, властно требуетъ нравственной отвтственности, возмездія и кары. Алеша, кажется, безконечно приблизился къ всепрощающему апостольскому настроенію истиннаго христіанства, но онъ все-таки остался человкомъ, отъ христіанскаго всепрощенія и пантеистическаго всеоправданія его отдляетъ хотя бы безконечно малая, которая въ математик отдляетъ безпредльно увеличивающуюся или безпредльно уменьшающуюся величину отъ ея предла. Какъ мы видли, въ разговор съ братомъ Иваномъ Алеша пожелалъ-таки разстрлять изверга-генерала. Правда, онъ тотчасъ же обзываетъ это проявленіе воли нелпостью: ‘Я сказалъ нелпость, но’…
‘Знай, послушникъ, — отвчаетъ ему Иванъ, у котораго воля бушуетъ со всей своей человческой страстностью и жадно ищетъ отвта, — что нелпости очень нужны на земл’.
Такимъ образомъ, Достоевскій рядомъ съ земнымъ, эквилидовскимъ умомъ, рядомъ съ эмпирическимъ характеромъ Канта или познающимъ разумомъ современнаго философскаго критицизма допускаетъ свободу человческихъ дйствій и тсно связанное съ ней сознаніе личной отвтственности, личной вины, а также возмездія и кары за нее, чему у Канта соотвтствуетъ умопостигаемый характеръ, въ теоріи критицизма воля, ставящая цли.
Постановка и ршеніе проблемы свободы и необходимости у Достоевскаго совпадаетъ въ общихъ чертахъ съ Кантіанской критической философіей, нечего говорить, что совпаденіе это съ обихъ сторонъ безсознательное.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
