И. Савин
Крымский этюд
(отрывок из дневника)
(Жизнь. Ревель, 1922. 26 июля. No 76)
Крымский этюд, Савин Иван, Год: 1922
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Савин И. ‘Всех убиенных помяни, Россия…’: Стихи и проза
М., ‘Грифон’, 2007
…Ходил сегодня в отдел юстиции, в подотдел актов гражданского состояния — Евгению Степановичу понадобилась зачем-то копия метрической выписки. Сам он все время, как сумасшедший, бегает по городу в поисках достаточно веского поручительства — вытягивает из Чека дочь-учительницу, обвиняемую в участии в украинской спилке, в петлюровском заговоре и еще в чем-то.
Отдел юстиции, как и все почти отделы здешнего исполкома, помещается на Бульварной улице, 38, в доме бывшего городского головы Рыкова. С внешней стороны дом этот почти не изменился — те же башенки со стрельчатыми и овальными окнами не то готического, не то купеческого стиля, те же ‘дорийские’ колонны на веранде, кованая чугунная решетка. Но зато внутри — какая мерзость запустения! Даже не запустения, а сознательно, планомерно проводимого разрушения. Обои во всех комнатах оборваны и свешиваются вниз, оголяя белые языки стен, все потолки и стены истыканы пулями, редко встретить целое, не склеенное полосками бумаги, стекло, о мягкой мебели и говорить нечего, — плюш и кожа пошли на ‘галифу’ и куртки, а деревом топят печи.
К десяти часам утра я стоял уже в длинной очереди. В глубине большой комнаты за огромным столом сидело человек шесть писцов, за маленьким — все время зевавший, полный мужчина, очевидно — делопроизводитель, наклонив голову набок и высунув язык, медленно водил пером по небольшому клочку бумаги и время от времени широко расчеркивался. У окна трещала машинка.
Невзирая на обширный плакат: ‘Курить, плевать на пол, грызть семечки и громко разговаривать — строго воспрещено’, только два человека не держали во рту папиросы. Остальные курили вовсю — кто махорку, кто турецкий, причем передние пытались попасть дымом в лицо напудренной донельзя машинистки, барышня закрывала лицо руками, смеялась и изредка картавила, стараясь казаться строгой: ‘Товагищи, пгошу вас пегестать, вы мне мешаете габотать!’
Стоявший за мной мальчишка исписывал стену своей фамилией, высовывая язык и наклоняя набок голову, совсем как делопроизводитель. У противоположной стены спала на полу женщина с корзиной. Мальчишка иногда отрывался от своей работы и бросал в нее бумажными шариками, но та продолжала сладко спать.
Очередь продвигалась медленно. Часам к двенадцати впереди меня стояло еще одиннадцать человек, не считая спящей торговки, которая пришла раньше всех.
Заболели ноги, и я взобрался на широкий подоконник, где уже сидели те двое, что не курили, — один в полушубке, другой в бобриковой поддевке, подпоясанной ремнем. Разговор они вели шепотом, но он показался мне интересным, и я начал прислушиваться к свистящей смеси русских и украинских слов.
— Ну-у, брехня! — протянула поддевка.
— Побый мене Бог, правду кажу! — уверял полушубок. — Спытай-те Омельку, вин сам бачив!
— Так как же так вышло? — недоумевала поддевка.
— А ось як: прышла у город бумага, що так мол и так: в таким-то сели в приюте объявывся сап — коняча така хвористь — и уси диты щось билыне пьятыдесяты — заболили, так що робыть? А воны — полушубок слегка махнул рукой в сторону не то делопроизводителя, не то писцов — и пышуть: хворысть ця ныяк неизлечимая, потому по гыгыныческим соображеньям — разстреляты! И що ж вы думаете? Раз-стрилялы!
— Кто? Свои мужики?
— Ни, з городу. Приихали з городу чекысты и усих дитей…
В это время мимо нас прошел, громко звеня шпорами, высокий военный с вышитой золотом лирой и несколькими красными квадратиками на левом рукаве английской офицерской шинели, как объяснил кто-то потом — по чину равный начальнику красной дивизии. За ним шла молодая, улыбающаяся женщина в котиковой шубке и с чудными бриллиантами в ушах. Даже зимнее тусклое солнце тысячами огней вспыхнуло в них. Рядом с ней бежал на цепочке крошечный шпиц.
Начальник дивизии без всякой очереди подошел к столу и спросил отрывисто:
— Подотдел актов гражданского состояния?
— Да, — ответил делопроизводитель, слегка приподымаясь и комкая бумажку, на которой он так долго расчеркивался. — Что угодно?
— Жениться хочу. Вот — моя жена, — жест в сторону молодой женщины, — запишите нас, только поживее, спешу. Конечно, без всяких там церквей, по-граждански.
Мы все заволновались.
— В очередь! Станьте в очередь! Почему все ждут, а вы лезете вперед.
Военный оглянулся назад и проговорил сквозь зубы:
— На фронте лез на смерть без очереди и тут лезу!
— Ваши документы, товарищ!
Делопроизводитель склонился над поданными ему бумагами. Через минуту лицо его выразило недоумение, потом расползлось в улыбку, и он снова обратился к начальнику дивизии:
— Но позвольте, товарищ, ведь женщина эта, то есть ваша жена, — замужем. Вот в этом паспорте, выданном еще при старом режиме, сказано ясно: жена гвардии ротмистра такого-то… Надо сначала развестись, а потом…
Военный с досадой прервал его:
— Муж ее помер. В земле уже, поди, сгнил, а вы, товарищ, со своими глупостями лезете, черт вас знает!
— Не глупости, а так требуется, — обиделся совработник. — Вы, конечно, можете жить вне брака, это ваше дело, но по декрету в таких случаях необходим развод, как я уже говорил, или доказательство смерти первого…
Начальник дивизии подозвал женщину с собакой.
— Лида, вот скажи ему — помер он или живой?
— Муж мой умер, умер, — мило улыбаясь, закивала головой дама, и бриллианты опять вспыхнули, как звезды, — недавно, правда, но умер. Уверяю вас, я не лгу!
— Госпожа, — начал было, галантно склоняясь, делопроизводитель, но сразу осекся. В очереди засмеялись. Мальчишка, исписавший своей фамилией всю стену и теперь принявшийся за двери, крикнул: ‘Господа — в Черном море!’ — То есть, виноват, — товарищ, — продолжал смущенно делопроизводитель, — я, конечно, не имею права. Прошу предъявить форменные доказательства.
Начальник дивизии потерял всякое терпение.
— А если я вам скажу, что я сам его укокошил? Понимаете, вот этим самым револьвером, — хлоп! И нет! Что вы скажете?
В комнате сразу стало тихо. Мы все подошли ближе к столу, напряженно вглядываясь в эту странную группу. Дама в котиковой шубке вынула из шелкового мешочка пилочку для ногтей и занялась маникюром, по-прежнему ласково улыбаясь. Машинистка перестала стучать на своем ‘ундервуде’ и, открыв беззубый рот, смотрела на стоявшего с достоинством поднявшего голову военного. Даже мальчишка протиснулся вперед.
— Пусть так, — сказал, наконец, пришедший в себя делопроизводитель, — но все же представьте доказательства.
Тогда начальник дивизии вынул из бокового кармана какую-то бумагу и сердито бросил ее на стол.
— Читайте!
— Дано сие, — начал вполголоса делопроизводитель, — Крымским ревкомом товарищу, — следовала фамилия, имя и отчество молодой женщины, — в том, что муж ее, бывший ротмистр гвардии… действительно расстрелян Симферопольской чрезвычайной комиссией 29 ноября 1920 года в городе Симферополе на даче Крымтае-ва, что подписями и приложением печати удостоверяется…
— А я, — вставил начальник дивизии, — комендант Симферопольской комиссии. Вот — из бумаг видно. Ну, сам и расстрелял, в штаб Духонина отправил. Палач был трудового народа и гвардейский контрреволюционер, душегуб. Вот и все.
Делопроизводитель собрал разбросанные по столу бумаги.
— Брачное свидетельство будет готово часа через два. Зайдите к этому времени или обождите здесь, если хотите.
Начальник дивизии щелкнул шпорами и вышел, придерживая рукой блестящий палаш. За ним ушла и молодая женщина. Опять мелькнуло как-то удивительно мило и нежно улыбающееся лицо, вспыхнули звезды в ушах, проплыла волна дорогих духов, пробежал крошечный шпиц с большим красным бантом на ошейнике. Ни тени жесткости или безумия не заметил я в этой улыбке — это была немножко капризная, немножко безвольная улыбка избалованного ребенка.
— Да-а, — вздохнул делопроизводитель, вынимая какую-то бумагу из шкапа, — бывает. Ну-с, кто следующий?
Мы все опять выстроились в затылок, только поддевка и полушубок продолжали сидеть на окне и разговаривали, теперь уже громко.
— Морда, истинно слово, кирпича просит, — сказала поддевка.
— Вин то ще ничого, — отозвался полушубок, — сразу видно, що за птыца, их до черта теперь развелось. А — баба, баба! Таких вишать треба або топить, як собак!