Кровавое дело, Монтепен Ксавье Де, Год: 1888

Переводы
Время на прочтение: 639 минут(ы)
Скачать в PDF

Ксавье де Монтепен

Кровавое дело

Часть первая
КАТАСТРОФА В ПОЕЗДЕ

Глава I
ПОЕЗД ОТХОДИТ

На больших часах на Оружейной площади в Дижоне пробило час ночи.
Термометр показывал пять градусов ниже нуля. Снежная метель кружилась по площади, устилая землю пушистым слоем снега. Жутко завывал холодный ветер.
Было 12 декабря 1883 года.
Несмотря, однако, на поздний час, необыкновенный холод и вьюгу, ярко освещенное здание городского театра показывало запоздалым прохожим, что представление еще не окончено.
Этот небывалый факт объяснялся тем, что премьерша дижонской труппы пригласила двух своих товарищей играть в ее бенефисе, хотя премьера состоялась раньше в Париже, в театрах ‘Porte-Saint-Martin’, ‘Ambigue’ и ‘Gymnase’.
В провинции в бенефисные дни театр всегда набит битком.
Артисты играли на совесть, программа была очень интересная, дивертисмент необыкновенно разнообразный, так что представление закончилось лишь в десять минут второго. Публика расходилась, вполне довольная тем, что предостаточно насмотрелась и наслушалась ‘за свои деньги’.
На площади перед театром, нетерпеливо выжидая конца спектакля, ходил взад и вперед какой-то человек, укутанный в толстый плед поверх пальто, со шляпой, надвинутой на глаза, шея его была плотно обвязана теплым кашне, закрывавшим уши.
Когда публика начала выходить, незнакомец подошел к дверям и стал внимательно вглядываться в густую толпу зрителей.
В нескольких шагах от театра толпа делилась на группы, также распадавшиеся, и затем уже каждый отдельно спешил домой, укутываясь от вьюги, холода и ненастья.
Незнакомец не двигался с места, но начинал выказывать нетерпение, по мере того как ряды выходивших редели.
Вдруг он вздрогнул.
В дверях показались два человека.
Очевидно, таинственный незнакомец не ждал никого другого, потому что сейчас же отправился вслед за ними.
Пройдя несколько шагов, два друга остановились, и один из них сказал:
— Бррр… Что за чертов холод! Не выпить ли нам чего-нибудь, милый Жак, на прощанье, а?
— Невозможно, любезный друг, — ответил тот, которого назвали Жаком, человек лет сорока пяти.
— Почему? Ведь Cafe du Theatre еще открыто? Право, при таком сибирском холоде стаканчик грогу не повредит.
— Да, но я могу опоздать. Этому спектаклю конца не было… Ведь теперь больше четверти второго. У меня хватит времени только на то, чтобы добежать до гостиницы, захватить чемодан, который я уже позаботился уложить, и прямо отправиться на вокзал. Иначе я опоздаю на поезд и заставлю ждать и тревожиться мою дочь, чего я не соглашусь сделать ни за какие сокровища в мире.
— В котором часу твой поезд?
— В два часа двадцать шесть минут.
— В таком случае ты прав, и я тебя больше не задерживаю. Итак, до свидания и счастливого пути!
— Спасибо! Не забудь же свое обещание!
— Никоим образом!
— Наверное?
— Честное слово!
— Через месяц я повезу моего сына Леона в Париж, и первый визит — к тебе. Мы, разумеется, позавтракаем вместе.
— Решено и подписано.
— Ну, еще раз до свидания и счастливого пути!
Оба друга еще раз обменялись горячим рукопожатием и расстались. Один из них отправился домой, а другой — в гостиницу ‘Красная шапка’.
Путешественник шел быстро, энергично борясь с порывами холодного ветра и снежного вихря, ежеминутно залеплявшего ему глаза.
Незнакомец, не упустивший ни слова из краткого диалога, шел за ним на недалеком расстоянии, не теряя его из виду, до тех пор, пока тот не вошел в гостиницу.
С этой минуты он, по-видимому, перестал волноваться и преспокойно отправился на вокзал.
Курьерский поезд, шедший в Париж, проходил через Дижон в двадцать шесть минут третьего.
В это время на часах вокзала пробило два.
Незнакомцу, следовательно, оставалось ждать двадцать шесть минут. Касса была закрыта, и билеты еще не выдавались.
Залы первого и второго класса были совершенно пусты.
Таинственная личность вошла в залу первого класса. Яркий огонь горел в камине, но другого освещения не было — в видах экономии.
Незнакомец уселся в кресло в самый темный угол, вынул из кармана красный фуляровый платок, которым обмотал себе шею поверх кашне, и пригнул вниз поля своей шляпы так, что невозможно было рассмотреть ни одной черты его лица.
Вынимая красный фуляровый платок, он не заметил, что у него выпало из кармана письмо и скользнуло под кресло, на котором он сидел.
В залу в это время вошли двое мужчин с дамой. Все трое дрожали от холода и поспешили занять место около огня.
Прошло еще несколько минут, и на пороге показался человек, который уже известен нам под именем Жак и за которым так усердно следил таинственный незнакомец.
Он тоже был закутан с головы до ног и держал в руке чемодан из темной кожи, средней величины.
Почти в ту же минуту раздался стук форточки: это открылась касса.
Жак не успел еще сесть и живо отправился покупать себе билет.
Незнакомец шел за ним по пятам и встал у кассы, в хвосте, непосредственно позади него.
— Париж, первый класс, — сказал Жак и положил на полочку перед кассиром депозитку в пятьдесят франков.
Кассир выдал билет и сдачу. Жак вернулся в залу: там уже были открыты двери на платформу.
Незнакомец тоже взял билет первого класса и в свою очередь пошел в залу, а оттуда на платформу, где и нашел Жака, ходившего большими шагами, чтобы согреться. Он продолжал следить за своей жертвой, стараясь держаться подальше от света фонарей.
Часы показывали двадцать четыре минуты третьего.
Вдали послышался свист локомотива. Затем показался кроваво-красный свет фонаря, ярко выделявшийся во мраке ночи и сопровождавшийся страшным грохотом и пыхтеньем паровоза.
Курьерский поезд подъехал к платформе и остановился.
Пассажиры — их было очень немного,— отправлявшиеся в Париж, поторопились занять свободные места.
Жак случайно подошел к вагону, в котором целое отделение пустовало. Он быстро открыл дверцу, взобрался по высоким ступенькам, не выпуская из рук чемодана, и уже хотел захлопнуть ее за собой, как вдруг его остановил таинственный незнакомец, вежливо промолвив:
— Извините, сударь.
Затем в свою очередь уселся в том же отделении.
Жак сел в углу и поставил свой чемодан около себя.
Незнакомец устроился около входа, у самой дверцы, которую захлопнул резким движением.
Потом он начал усаживаться поудобнее, как будто собирался спать.
Жак делал то же самое, укутавшись в теплый плед и положив другой плед за спину вместо подушки.
Поезд стоял в Дижоне всего пять минут.
Вскоре раздался звонок, засвистел паровоз, поезд дрогнул и пошел сперва тихо, а потом все быстрее и быстрее. Он должен был остановиться только в Лароше, находящемся в сорока пяти милях от Дижона.

Глава II
РОКОВАЯ НАХОДКА

В тот самый момент, когда поезд отошел от платформы, к кассе подлетел молодой человек, тоже с чемоданом в руке, запыхавшийся, весь занесенный снегом и в поту, несмотря на сильный холод.
— Первый класс, Париж, — проговорил он едва слышным голосом.
— Опоздали, — холодно ответил кассир, — поезд только что отошел. — И преспокойно захлопнул форточку.
Путешественник топнул ногой и от души выругался.
— Черт побери! — воскликнул он в бешенстве. — Да ведь такой пакости мне никто бы не мог и нарочно сделать! Я так и знал, что опоздаю на этот проклятый поезд! Кончать спектакль в половине второго ночи и ждать, чтобы опустили занавес, для того чтобы заплатить нам, — это положительно идиотство! Да, впрочем, тут уж все было одно к одному! Дурак лакей забыл, куда положил мой чемодан, и тысяча всевозможных препятствий! Нечего сказать! Ловко я попался! Ну в котором часу я теперь выберусь из этой проклятой трущобы?! И ведь я никуда не попаду из-за этого! Всюду опоздаю! Все прозеваю! Меня ждут в ‘Водевиле’. Я уже на афише на завтра, или, вернее, на сегодняшний вечер! Вот несчастье-то!
Тут молодой человек наконец прервал свой бешеный монолог, осмотрелся и решил постучаться в дверь, на которой крупными буквами стояла надпись: ‘Кабинет начальника станции’.
Дверь отворил сам начальник станции.
— Что вам угодно, сударь? — вежливо спросил он.
— Я в отчаянии, сударь! — воскликнул запоздавший пассажир.
— Очень сожалею, но чем же я могу вам помочь в этом случае?
— Можете по крайней мере дать мне справку! Я драматический артист… Мое имя Поль Дарнала… Я уже приобрел некоторую известность в Париже. Я ездил на месяц на юг, а сегодня вечером играл в Дижоне, на бенефисе…
Начальник станции с улыбкой поклонился и сказал:
— Я был в театре и уже узнал вас! Мы все в восторге от вашего таланта! Я аплодировал вам, сколько мог.
— Благодарю вас, сударь. Ваша похвала крайне радует меня, но судите сами о моем затруднении. Я непременно должен быть сегодня же в Париже, по крайне важному делу, ну и рассчитывал уехать с тем поездом, который отошел перед самым моим носом. Я опоздал всего на полминуты. Скажите же мне теперь, ради Бога, когда я могу уехать?
Начальник станции снова улыбнулся.
— Вам вовсе незачем отчаиваться, сударь, — проговорил он. — Вашу беду нетрудно исправить. В котором часу вам надо быть в Париже?
— Часов около двух пополудни.
— Ну что же! Вы будете ровно в двенадцать.
— С каким поездом?
— С товарно-пассажирским, который уходит отсюда в три часа пятьдесят четыре минуты.
Поль Дарнала вздохнул, как человек, у которого гора с плеч свалилась.
— Итак, — продолжал начальник станции, — вам остается только немного потерпеть.
— О, терпения-то у меня хватит! Раз я знаю, что могу приехать вовремя, мое сердце уже совершенно спокойно.
— Советую вам отправиться в залу первого класса: там топится камин. Вы сможете спокойно подождать, пока начнут продавать билеты, до этого всего час.
— Еще раз благодарю вас, сударь!
С этими словами артист вышел из кабинета любезного начальника станции и направился в залу первого класса.
Мы уже говорили, что он был весь в поту, несмотря на холод, так что ему показалось душно в зале.
Не желая быть близко к огню, он уселся в уголок, на то самое кресло, на котором сидел незнакомец, следовавший по пятам за monsieur Жаком.
Поль Дарнала был высокий, стройный красавец брюнет, на вид лет двадцати пяти -двадцати шести. Матово-бледное выбритое лицо с красивыми, правильными чертами обрамлялось великолепными черными волосами, волнистыми от природы. Ярко блестящие черные глаза и пунцовые губы, открывавшие при улыбке два ряда ослепительно-белых зубов, свидетельствовали о силе и здоровье. Ноги и руки его были очень красивы, и вся фигура отличалась элегантностью.
Оставшись один, он решил выкурить папиросу, чтобы убить время. Он подумал, что так поздно никто не придет напомнить ему о запрете курить в зале.
Поль вынул портсигар и спичечницу и уже хотел закурить, как вдруг спичечница выпала из его рук и закатилась под кресло. Он нагнулся. Спичечница лежала на квадратном конверте. Артист машинально поднял его.
— Что это? — проговорил он, вглядевшись в свою находку. — Письмо?!
Он повернул его: пять печатей красного сургуча. В зале было недостаточно светло, и потому молодой человек не мог разобрать надписи на конверте. Любопытство превозмогло утомление. Он встал и подошел к газовому рожку, горевшему у камина.
Взглянув на адрес, Поль чуть не подпрыгнул от изумления.
— Сесиль Бернье! — проговорил он. — Да, я прочел верно! Сесиль Бернье, улица Дам, дом No54, Батиньоль! Письмо адресовано Сесиль и уже было в ее руках, потому что оно распечатано! Это заказное письмо! Однако каким же образом оно могло оказаться здесь? В этой зале? Значит, Сесиль приезжала в Дижон? Может быть, она уехала с тем самым поездом, на который я опоздал? Все это положительно странно, непонятно и необъяснимо! Нет, я непременно разузнаю, в чем тут дело!
Поль Дарнала вынул из конверта письмо, развернул его и принялся читать с лихорадочной поспешностью. По мере того как молодой артист читал, на лице его все яснее и яснее появлялось выражение страшной душевной муки.
Когда он закончил, руки его безнадежно опустились, и он упал в кресло.
— Богата! — пробормотал он. — Сесиль богата теперь! Очень богата! Этот процесс… Она говорила мне о нем, никогда не веря, что он окончится в ее пользу… А теперь ее отец выиграл и едет домой… Едет с целым состоянием, которое воздвигает непреодолимую преграду между мной и его дочерью!
Артист провел рукой по лбу, на котором выступали капли холодного пота.
— Он возвращается! — продолжал он. — Следовательно, наступит время, когда он узнает о проступке своей дочери, о ее позоре! Что будет делать Сесиль? Месяц назад, когда я уезжал в Ниццу, она мне сказала, что уже больше не сомневается в беременности. И как случилось, что она не написала мне и не известила о возвращении своего отца? Между нами пропасть! А я люблю Сесиль! Так люблю, что с радостью согласился бы умереть. Я люблю ее вдвойне: люблю как женщину и как мать нашего будущего ребенка! Ведь это маленькое существо — частица нас самих! Каждый дал ему часть своей души! И вдруг — нас хотят разлучить! О, это невозможно! Невозможно! Этого не будет никогда! Узы, соединяющие нас, слишком крепки! Сесиль теперь богата! Что же из этого? Я пойду к monsieur Бернье и скажу: ‘Я соблазнил вашу дочь, когда она была еще бедна, но я и теперь готов восстановить ее честь! Оставьте себе ваше состояние: я не хочу его! Я хочу одного: дать свое имя нашему будущему ребенку!’
Я знаю, первый миг его гнева будет ужасен! Но успокоится же он наконец! Да и, в сущности, под каким предлогом может он оттолкнуть меня? Я актер, это правда, но актеры такие же люди, как и все остальные! С ними обращаются как с равными, их уважают, награждают орденами. Время, когда они считались изгоями общества, теперь уже далеко! Нет, непременно, как только приеду в Париж, сейчас же постараюсь увидеться с Сесиль. Она по крайней мере расскажет мне все, сообщит, почему была в Дижоне несколько часов назад. Она должна была быть, иначе каким бы образом могло оказаться здесь ее письмо?
Дарнала с минуту подумал, затем продолжал свой тревожный монолог:
— Зная, что отец ее должен проезжать через Дижон, вероятно, она выехала ему навстречу. Если бы я не опоздал на поезд, который, по всей вероятности, уносит ее в Париж, я встретился бы с нею, имел бы возможность переговорить, принять меры во избежание будущих страшных сцен. Мог бы по крайней мере смягчить их… О, проклятый спектакль! Вот несчастье-то, вот беда-то! Как говорит мой друг Дюпюи из Varietes?…
Молодой актер уселся под газовый рожок и принялся читать письмо, медленно, строчку за строчкой, слово за словом, недоумевая, почему Сесиль подчеркнула некоторые места синим карандашом.
— Вероятно, для того, чтобы лучше запомнить часы, обозначенные ее отцом, и сосредоточиться на главных положениях письма.. Поль принялся вслух читать подчеркнутые фразы:
— ‘Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков: оставляю у себя в бумажнике триста пятьдесят тысяч. Миллион двести тысяч франков, составляющие остальную сумму, положены в контору моего нотариуса в Марселе, квитанция у меня с собой. Я выеду из Марселя 10-го в два часа четыре минуты. В Дижоне буду в три часа тридцать девять минут утра. Я непременно отправлюсь курьерским ночью, который и доставит меня в Париж 12 декабря. Мой адрес в Марселе: Отель ‘Босежур’ на набережной Братства‘.
— Ясно, что Сесиль подчеркнула эти фразы как основные пункты письма, — решил про себя Поль Дарнала.
Он сложил письмо, положил его обратно в конверт и опустил в карман.
Время шло очень быстро.
Актер думал, что прошло несколько минут, как вдруг в залу вошел начальник станции.
— Касса открыта, сударь, потрудитесь идти за билетом, чтобы не опоздать и на этот раз.
— Постараюсь не опоздать, — улыбнулся Поль Дарнала, — и благодарю вас от души за вашу любезность.
С этими словами он схватил свой чемодан и побежал в кассу, где взял билет первого класса.
Теперь мы оставим молодого артиста и вернемся к поезду, на котором уехали Жак и незнакомец, потерявший письмо, найденное Полем Дарнала.
Поезд мчался с быстротой восемьдесят километров в час.
Вьюга, сдувая снег с полотна железной дороги, намела громадные снежные сугробы по обеим ее сторонам.

Глава III
КРОВАВОЕ ДЕЛО

Между Дижоном и Ларошем поезд не останавливался ни на одной станции. Уйдя из Дижона в два часа двадцать шесть минут, он прибыл в Ларош в четыре пятьдесят восемь, проехав за это время расстояние в сто восемьдесят километров.
Ветер выл, страшная вьюга мела и крутила, залепляя ежеминутно оконные стекла громадными хлопьями мокрого снега.
Жак пропутешествовал уже всю предыдущую ночь, вечер провел в театре, а весь день бегал по городу по делам.
Он чувствовал себя совершенно разбитым и рассчитывал хоть немного отдохнуть и соснуть до Парижа. Но нервы его были напряжены так сильно, что при всем желании ему не удалось уснуть тотчас же.
Голова его качалась, но напрасно закрывал он глаза. Сон не смежал его усталых век, и воображение ярко рисовало воспоминания прошлого и планы, проекты и надежды на будущее.
Спутник его сидел, забившись в угол, совершенно неподвижно, с закрытыми глазами и, по-видимому, спал, но время от времени он слегка приоткрывал глаза и бросал беспокойно-вопросительный взгляд в противоположный угол отделения.
Поезд, казалось, мчался с удвоенной скоростью. Окна сильно запотели изнутри.
Незнакомец сделал порывистое движение, как только что проснувшийся человек, и рукой вытер запотевшее стекло. Затем принялся смотреть в окошко, стараясь сообразить, в каком месте они теперь находятся.
Поезд как раз проезжал какую-то станцию с адским шумом и грохотом. Несмотря на скорость, незнакомец успел прочесть название станции, начертанное на стене громадными черными буквами.
— ‘Тонперр’, — проговорил он шепотом. — Еще три станции, и затем Ларош. А он все еще не спит, — с досадой прибавил он, взглянув на своего спутника.
Прошло пять минут.
Вдруг незнакомец вздрогнул.
Голова Жака, которого он ни на минуту не терял из виду, упала на грудь: дыхание его было громко и ровно.
Эти симптомы не могли быть ошибочными: Жак заснул крепким, глубоким сном, который был еще глубже и крепче именно оттого, что заставил себя так долго ждать.
— Наконец-то, — с облегчением вздохнул таинственный незнакомец и принялся слегка покашливать.
Жак не шевелился, и слабый звук кашля заглох в грохоте поезда и завывании вьюги.
Тогда незнакомец спустил кашне, окутывавшее его до самых глаз, и открыл красивое лицо, бледное, как у мертвеца, с диким страшным выражением. На висках у корней волос выступили капельки холодного пота.
Он снова кашлянул, на этот раз сильнее. Спящий оставался по-прежнему неподвижным.
Незнакомец засунул руку в карман, вытащил складной, нож и открыл его. Широкое, блестящее лезвие ножа сверкнуло голубым пламенем под слабым светом фонаря, освещавшего вагон. Затем, с рассчитанной медленностью движений, скользя, как змея, злодей встал, проскользнул между скамейками и оказался напротив Жака.
Жак спал безмятежным сном.
Руки его беспомощно висели по сторонам. Шотландский плед спустился с плеч, так что грудь была открыта. Всего несколько сантиметров отделяло незнакомца от этой совершенно беззащитной груди.
Злодей поднял руку, направил нож прямо против сердца Жака, так что оружие касалось одежды, и затем налег на нож всей тяжестью своего тела и вонзил его в несчастного по самую рукоятку.
Убитый не испустил ни крика, ни стона. Он открыл глаза, снова закрыл их и так и остался неподвижным.
Нож прошел сквозь сердце, так что смерть была мгновенна.
Убийца оставил оружие в ране и в продолжение нескольких минут сидел, вне себя от ужаса, с блуждающими глазами, диким, исказившимся лицом, и дрожал с головы до ног.
Но этот чисто нервный страх продолжался недолго. Злодей очень скоро овладел собой. К нему тотчас же вернулось хладнокровие, необходимое для приведения к желанному концу страшного дела. Он стал шарить в карманах пальто и сюртука убитого и вытащил документы, бумаги и деньги.
Затем полез в карманы панталон. В одном из них он нашел связку ключей, которыми и завладел с лихорадочной поспешностью.
Он быстро отыскал ключ от чемодана, который monsieur Жак поставил на скамейку рядом с собой. Поспешив открыть его, он засунул туда все бумаги и вещи, снова все запер и, спрятав связку в карман, положил чемодан около того места, где сам сидел раньше.
Затем с ужасающим спокойствием укутал покойника пледом с головы до ног, хорошенько подвернул его со всех сторон и задернул голубую занавеску на фонаре, освещавшем вагон.
В вагон стало почти темно. Тогда убийца так же осторожно проскользнул на свое прежнее место.
‘Сейчас мы должны приехать в Ларош, — рассуждал он сам с собой. — Там я выйду и, никем не замеченный, перейду в другой вагон. Поезд уже не остановится вплоть до самого Парижа. Пока там успеют разглядеть, что случилось, я уже буду далеко и вне всяких подозрений.’
Глаза его устремились на труп, находившийся в левом углу вагона. Из-под пледа и кашне едва виднелась узкая полоска мертвенно-бледного лица. Убитый, казалось, спал безмятежным сном. Да он и действительно спал, но только спал таким сном, от которого уже больше не просыпаются!
В это время раздался пронзительный свисток локомотива, за ним другой, и поезд начал мало-помалу замедлять ход — подъезжали к Ларошу.
На этой станции поезд стоял две минуты.
Убийца заранее опустил стекло дверцы, чтобы как можно скорее отворить ее и с чемоданом Жака в руке перебежать в другой вагон.
Он уже готовился выйти, как вдруг перед вагоном остановился начальник станции с обер-кондуктором, за ним — две дамы.
Негодяй перепугался и быстро откинулся назад, закрывая собой, насколько возможно, труп.
Обер-кондуктор отворил дверцу.
— Madame Фонтана, — обратился начальник к старшей из дам, — вот мы сюда ее и посадим.
— Да ведь это же не дамское купе! — возразил ему женский голос.
— Дамское купе битком набито от самого Макона!
— Так устройте другое!
— Невозможно! Везде полно.
— Однако…
— Господа, уезжайте или оставайтесь, — с нетерпением перебил обер-кондуктор, — но, во всяком случае, прошу вас поторопиться. Мы и так уже запоздали на пять минут, и нам необходимо наверстать потерянное время.
— Уверяю вас, madame Фонтана, что mademoiselle будет здесь очень хорошо. К тому же, как видите, у нас нет другого выбора.
Женщина, которую он назвал madame Фонтана, стояла, обняв стройную молоденькую девушку.
— Нечего делать, милочка, ведь вас ждет ваша мама, так что непременно надо ехать, хотя мне и очень неприятно посадить вас не в дамское купе. Идите же скорее, садитесь… До свидания, милочка, поклонитесь от меня вашей маме.
— До свидания, madame, до свидания!
Девушка легко и грациозно поднялась по ступенькам и вошла в вагон.
Обер-кондуктор затворил дворцу, и начальник станции подал знак к отправлению.
Раздался сперва звонок, потом резкий, пронзительный свисток, и поезд покатился по рельсам.

Глава IV
ВЫБРОШЕННАЯ ИЗ ПОЕЗДА

Новая пассажирка, хорошенькая, стройная девушка лет шестнадцати, проскользнула в самый отдаленный уголок отделения и уселась как раз напротив трупа.
В продолжение двух или трех секунд взгляд ее встречался со взглядом убийцы, лицо которого, в данный момент совершенно открытое, показалось ей очень странным из-за мертвенной бледности и глаз, блестящих как угли.
Потом девушка забилась в уголок, взглянув сперва на неподвижно сидящего против нее пассажира, колени которого, закрытые пледом, почти касались ее колен.
Легко понять, но почти невозможно описать, что делалось в это время в душе злодея-убийцы. Присутствие молодой девушки разрушило все его планы и могло погубить не только все предприятие, но даже и его самого.
Конвульсивная дрожь пробегала по всему телу, по спине бегали мурашки.
Если девушка заметит — да и как ей не заметить? — она, конечно, примется кричать, звать на помощь, взбудоражит всех, и, понятно, как только поезд придет в Париж, убийца будет схвачен.
Возможно ли допустить, чтобы поразительная неподвижность мертвеца в конце концов не показалась подозрительной? Напротив, эта самая-то неподвижность и обратит на себя ее внимание.
Что делать? На что решиться?
Негодяй находился в состоянии ужасных сомнений, почти отчаяния. Весь его отважный план, так хорошо выполненный, висел теперь на волоске. И из-за кого? Из-за пустой девчонки!
Тем не менее он еще надеялся. У него оставался один шанс. Девушка могла уснуть и доехать до Парижа, ничего не заметив. В таком случае ему будет очень легко скрыться.
Эта мысль несколько успокоила его, и он остался сидеть около трупа, прижимаясь к нему, поддерживая локтем, стараясь, чтобы он не соскользнул, что могло весьма легко случиться при страшной тряске поезда.
Дверца случайно осталась несколько приотворенной. Вьюга бушевала страшно, загоняя снежные хлопья внутрь вагона.
Молоденькая пассажирка оперлась о стенку головой и закрыла глаза. Видно было, что она не замедлит уснуть.
Вероятно, для того, чтобы поспеть на проходивший ночью в Лароше поезд, она должна была встать в три часа утра, что, конечно, было не в ее привычках. Вот почему сон и усталость одолевали ее теперь так сильно, хоть она в душе и побаивалась путешествия в вагоне ночью, одной с двумя мужчинами.
На ней была большая меховая шубка, крытая сукном, хорошо защищавшая от холода. На шелковом тонком шнурочке на шее висела муфта, в которой она держала левую руку. Правая — элегантная, тоненькая, без перчатки, — лежала на коленях, а в ней был платок.
Вдруг розовые пальчики разжались от сна, платочек, скользнув вдоль шубки, упал на ковер.
В эту минуту страшный толчок внезапно разбудил молоденькую путешественницу. Машинально глаза ее упали на платок, который она только что уронила. Девушка наклонилась, чтобы поднять его.
Вдруг по всему ее телу пробежала дрожь от прикосновения к какой-то липкой, тепловатой жидкости. Она с живостью поднесла платок к свету и с ужасом увидела на нем темно-красные кровавые пятна.
Убийца, приковавшись взглядом к пассажирке, не терял из виду ни малейшего ее жеста, и в его широко раскрытых глазах загорелся недобрый огонек.
Девушка перепугалась до смерти.
— Кровь! — закричала она в ужасе. — Кровь!
Глаза ее снова обратились на сидевшего против нее человека, неподвижность которого теперь уже начала пугать ее.
В это время вагон закачался, тело мертвеца наклонилось вперед, плед распахнулся, и девушка увидела рукоятку ножа в груди и большие кровавые пятна на одежде.
Бедняжка опять громко закричала от ужаса.
Убийца понял, что погиб.
— Молчать! — закричал он в свою очередь, потеряв всякое самообладание. — Молчать!
И схватил ее за руку.
Последняя высвободилась ловким сильным движением и была одним прыжком у полуоткрытой дверцы.
— Ко мне! — закричала она в страхе. — Помогите! Помогите!
Но убийца был уже около нее и обеими руками с силой сжимал ее горло. Глухое хрипение вырвалось из полуоткрытых губ несчастной.
— Тем хуже для тебя! — рычал убийца. — Сама захотела этого! Не надо было смотреть!
В то же время он обхватил ее руками и вытащил на площадку.
Несчастная жертва билась, стонала, жаловалась, умоляла оставить ее.
— Все это бесполезно! — цинично отрезал злодей. — Не надо было смотреть, вот и все!
И, обхватив нежное тело сильными, грубыми руками, он выбросил ее с площадки!
Раздирающий душу крик раздался во мраке ночи, но он был заглушён шумом и грохотом поезда и диким завыванием вьюги.
— Я тут ни при чем! Она сама виновата, — пробормотал убийца, входя в вагон и затворяя за собой дверь.
Но тут им снова овладело волнение, и он, стуча зубами от трясшей его лихорадки, бросился на скамейку, лицом вниз.
В продолжение нескольких минут, точно так же, как после убийства Жака, он оставался совершенно неподвижным. Затем мало-помалу оживился, лихорадочная дрожь ослабла, и он провел рукой по лбу, отирая обильно выступивший холодный пот.
— Ну что ж! — проговорил он, приподнимаясь. — Такова борьба за существование! Надо было убить снова, иначе я погиб. Крики этой девушки услышали бы в других вагонах, и если бы поезд не остановили в пути, то уж в Париже-то меня схватили бы во всяком случае. А там — суд, эшафот… Бррр…
Подумав с минуту, он прибавил:
— Да, другого шанса к спасению не было. Она видела мое лицо, и если бы мне и представился случай убежать — в чем я, однако, сильно сомневаюсь, — то она тотчас же указала бы на меня! Но теперь опасность миновала. Все кончено. Нужно побольше спокойствия и хладнокровия. У меня тут более трехсот тысяч франков, и я хочу насладиться ими, потому что они достались мне довольно дорого.
Убийца опять задумался, затем снова заговорил:
— Бежать теперь нет никакой возможности. Попытаться выпрыгнуть из вагона на ходу — значит бежать навстречу верной смерти. Когда мы приедем в Париж, едва начнет рассветать… Кроме того, во время пути, в сущности, не случилось ничего подозрительного. Как может кто-нибудь добраться до истины? Никому и в голову не придет ничего подобного! Нет, мне положительно нечего бояться, и я ничего не боюсь!
Глаза негодяя упали на окровавленный труп.
— Я не должен оставлять здесь это тело в таком виде, — сказал он и принялся усаживать мертвеца.
Труп начал уже коченеть. Злодей усадил его на прежнее место, укутал пледом, как можно лучше закрывая грудь, и затем опустил как можно ниже поля шляпы, чтобы не видно было синевато-бледного лица.
Закончив свое зловещее занятие, негодяй посмотрел, не запачканы ли в крови руки, и уселся поближе к двери, держа чемодан в руках, чтобы по приезде в Париж немедленно выскочить.

Глава V
УЖАСНАЯ ВСТРЕЧА

Страшный, раздирающий душу крик пронесся в воздухе, когда несчастную девушку выбросил из вагона неизвестный убийца. Она упала на откос, где снежные сугробы несколько смягчили силу удара.
Но головой бедняжка сильно ударилась о верстовой столб, так что моментально лишилась сознания.
Несчастная лежала без чувств, с разбитой головой, среди громадной, снежной пустыни.
Никто из сидевших в поезде, уносившемся вдаль на всех парах, не слышал крика бедной жертвы.
Тем не менее нашлись люди, которые услышали этот отчаянный вопль, резко нарушивший безмолвие снежной пустыни.
Когда крик замер, на него ответило эхо. Два молодых человека, несмотря на снег и ветер отправлявшиеся на охоту, медленно пробирались по тропинке вдоль полотна железной дороги. Они приостановились в ту минуту, как проходивший поезд промелькнул пред их глазами как стрела.
Услышав внезапно раздавшийся крик смертельной агонии, они оба задрожали, охваченные сильнейшим волнением. Они находились в то время на половине дороги между станциями Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёв. Каждому было не больше двадцати или двадцати одного года. Один из них схватил за руку своего товарища:
— Ты слышал, Рене?
— Конечно, любезный Леон! — ответил второй охотник дрожащим голосом. — Никогда еще моих ушей не достигал такой раздирающий душу крик.
— Не показалось ли тебе, что кричала женщина?
— Откуда раздался крик?
— Несомненно, с поезда… Мне показалось в ту секунду, когда поезд мелькнул как молния, что одна дверца открылась и оттуда сбросили тело…
— Ты это видел?
— По крайней мере мне так показалось. Было ли это видение? Не знаю, но сомневаюсь… случайность самоубийства…
— Или преступление.
— Может быть.
— Где находился поезд, когда ты видел или предполагаешь, что видел?
— Как раз против нас.
— Хорошо, так пойдем же на розыски.
— Без сомнения, но как? Терновая изгородь преграждает нам путь…
— Но если кто-то упал, не можем же мы оставить раненого без помощи, с риском быть раздавленным первым же проходящим поездом? Изгородь не так высока, чтобы мы не могли перелезть через нее, да поискав хорошенько, верно, найдем какую-нибудь лазейку.
Молодой человек пытался расчистить путь сквозь изгородь.
— Вот здесь можно пройти, — сказал он через минуту, — но мне мешает ружье. Возьми его, поставь у изгороди и подойди ко мне.
Второй охотник, Леон, пунктуально исполнил приказание друга и пролез в узкий проход среди кустарника, потом оба спустились с откоса на дорогу.
Уж пора было проявиться утренней заре, а вьюга все не утихала. Ветер бушевал, а снег шел все сильнее и сильнее. Белые хлопья хлестали друзьям прямо в лицо и совсем их ослепляли. Рене пошел налево, по направлению к станции Сен-Жюльен-дю-Со.
— Надо держаться правее, — сказал Леон.
Охотники пошли направо, наклоняясь к земле и старательно оглядывая снег.
Вдруг Рене заметил какой-то черный предмет.
— Там! Там! — закричал он, устремляясь вперед.
Леон последовал за ним, и они склонились над своей находкой.
— Это женщина, — сказал Леон, — она одета в меховую шубку, крытую сукном. Что делать?
— Прежде всего поднять, — отозвался Рене, — она лежит отчасти на полотне железной дороги.
В это время глухое шипение, сопровождавшееся еще неопределенным колебанием, послышалось вдали. Алый свет, подобно кровавому глазу громадного циклопа, показался в темноте. Это был фонарь поезда, приближавшегося на всех парах.
Двести метров отделяли его от молодых людей, склонившихся над безжизненным телом девушки. Через секунду все трое могли быть раздавлены. С необыкновенным присутствием духа и ловкостью Рене и Леон схватили тело и прыгнули на край откоса.
Поезд прошел с быстротой молнии по тому самому месту, которое они только что покинули.
Леон, обернувшись, приставил рупором две руки ко рту и изо всех сил закричал:
— Несчастье!… Остановитесь!… Помогите!
Но его призыв затерялся в двойном шуме: от бури и от грохота вагонов, шедших с большой скоростью.
— Никто не услышал… — прошептал Рене.
— Жива ли еще эта несчастная женщина? — спросил Леон, снова наклоняясь к телу. Он расстегнул меховую шубку. Приложив руку к левой стороне груди, он почувствовал слабое биение сердца.
— Жива! — воскликнул Леон радостно. — Может быть, удастся ее спасти!
Рене сел на землю у изгороди и повернулся спиной к ветру. Он вынул из кармана коробочку спичек и пытался зажечь хоть одну.
— Если бы нам увидеть ее лицо! — говорил он.
Показался синеватый свет, и послышался легкий треск, но порыв ветра затушил огонек. Три раза кряду молодой человек возобновлял свои попытки, но результат был все тот же. Наконец благодаря минутному затишью четвертая спичка загорелась, и на две секунды колеблющееся пламя осветило лицо девушки. Как ни коротко было время и как ни слаб свет, но Леон успел рассмотреть лицо. Глухой крик сорвался с его губ, и он обеими руками схватился за голову.
— Что с тобой? — с живостью спросил Рене, удивленный и испуганный. — Разве ты знаешь ее?
— Знаю ли я ее? — воскликнул Леон отчаянным голосом. — Еще бы! Это Эмма-Роза, воспитанница моей тетки, содержательницы пансиона в Лароше. Я не только ее знаю, но и люблю.
— Ах, Боже мой! — воскликнул Рене, взволнованный словами друга.
— Эмма!… Дорогая Эмма!… — сказал Леон, становясь на колени перед телом девушки и беря ее за руку. — Скажите что-нибудь!… Отвечайте мне, умоляю вас! Как, ни одного движения!… Она глуха к моим словам! Какая неподвижность, молчание! Неужели ее уста сомкнулись навеки, неужели она умерла?…
— Успокойся, будь хладнокровнее, милый Леон, — сказал Рене. — К чему придумывать небылицы? Что mademoiselle Эмма-Роза была жертвой несчастного случая или преступления — это несомненно. Но она еще жива, даже, может быть, вне опасности… Подумаем, как ее перенести отсюда…
— Перенести… да, — повторил Леон вне себя, несмотря на увещевание друга.
Рене продолжал:
— Мы находимся между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёвом. Всего проще сходить за помощью в Сен-Жюльен к моему отцу. Ее перенесут в наш дом под надзор моей матери. Позовут доктора…
— Да, — бормотал Леон, — да, мой друг, мой лучший друг, единственный друг, иди за помощью, а я не хочу ее покидать! Иди скорее, и если мы спасем ее, я твой должник на всю жизнь.
— Бегу!…
Рене быстро пошел по направлению к станции Сен-Жюльен-дю-Со, находившейся в четырех километрах.
Он не перелез через изгородь, считая, что гораздо проще идти вдоль дороги. Леон, оставшись один, всецело предался своему горю, и крупные слезы текли по его щекам, хотя он их и не замечал.
— Ох, — говорил он, — исполнился сон, виденный мной вчера ночью и так меня напугавший! Я видел вокруг себя кровь, которой была покрыта и она. Это не обыкновенный сон, но предсказание! Что случилось? Какая несчастная случайность была причиной этого происшествия, или какое чудовище совершило это преступление? Но если она умрет? Одна мысль об этом сводит меня с ума. Нет, нет, Бог не допустит! Не без причины привел Он меня сюда. Не допустит Всевышний погибнуть двум душам зараз!… Холод усиливается… Снег все идет и покрывает ее… Ах, если бы я мог защитить ее от снега и мороза!
При этих словах Леон приподнял тело девушки. Кровь, струившаяся из раны, испачкала его руки.
— Ранена! — воскликнул он с невыразимым испугом. — Она ранена! Помогите, Боже мой, помогите!
Этот отчаянный призыв никем не был услышан, и Леон совершенно упал духом, он стоял, устремив свой взор на тело, которое едва различал сквозь слезы и падавший снег.

Глава VI
ПОМОЩЬ

Рене, задерживая дыхание, продолжал быстрым шагом свой путь к станции, где надеялся найти помощь. В четверть седьмого он дошел до Сен-Жюльен-дю-Со и, запыхавшийся, влетел, как бомба, в контору начальника станции. Тот только что встал с постели и проверял счета.
Увидев Рене, которого хорошо знал, и заметив расстроенный вид молодого человека, он вскочил в удивлении и беспокойстве.
— Вы, monsieur Дарвиль! Вы — в такое время, весь в снегу, с взволнованным лицом! Что случилось?
— Несчастье, большое несчастье!.:
— Несчастье! — повторил начальник станции. — На линии?
— Да.
— Какое?
— Одна молодая женщина упала или была выброшена с курьерского поезда, который проходит через Ларош в пятьдесят восемь минут пятого…
— Что вы говорите?
— Истину.
— Как вы узнали?
— Я сам видел! Я шел вдоль полотна с другом. Мы шли, несмотря на дурную погоду, на охоту. Вдруг почти в четырех километрах от Сен-Жюльен-дю-Со, в ту минуту, как проходил поезд, мы услышали страшный крик. Думая, что случилось какое-нибудь происшествие, мы спустились к дороге и нашли там в снегу тело девушки, которую узнал мой друг.
— Мертвая? — спросил испуганный начальник.
— Нет, она еще не умерла… еще дышит, но в такую темную ночь мы не могли точно судить о ее положении. Я прибежал предупредить вас и просить спасти несчастную…
— Сию минуту, monsieur Дарвиль, я сейчас распоряжусь. Думаете, присутствие врача необходимо?
— Конечно, но поиски доктора отнимут у нас время, а малейшая проволочка может быть гибельна. По-моему, самое главное, — укрыть ее как можно скорее от снега и холода.
— Ваша правда. Подождите меня минутку, вы нас проведете. Я только велю своему помощнику заменить меня на время моего отсутствия.
Начальник станции вышел из кабинета. Через несколько минут он вернулся в сопровождении двух людей, несших носилки с матрасом и одеялами. Третий держал фонарь.
Ветер стал стихать, и снег пошел мельче. Последним шел начальник станции. Он завернулся в широкий плащ с капюшоном и спросил:
— Так ваш друг узнал эту женщину?
— Да.
— Кто же она?
— Это одна молодая девушка, воспитанница madame Фонтана, содержательницы пансиона в Лароше.
— Я давно и хорошо знаю ее. Очень образованная дама, ее все уважают. Из Сен-Жюльен-дю-Со две девушки воспитываются у нее. Что вы думаете, это несчастный случай или преступление?
— Преступление кажется мне невероятным. Кто его совершил, да и какой расчет?
— Тогда случайность?
— Без сомнения… Плохо запертая дверца…
— Это правда: пассажирка оперлась на нее без всякого опасения и скатилась на дорогу. Несчастью недолго было случиться. Но если девочка после такого страшного прыжка останется жива и не переломала себе кости, то она может похвалиться, что родилась под счастливой звездой, и закается впредь так поступать. Два раза кряду так дешево не отделаться.
Больше начальник станции не расспрашивал, и маленькая группа шла в молчании.
Леон не переменил положения с тех пор, как мы его оставили. Он сжимал в своих руках руки Эммы-Розы и тщетно старался их согреть. Ежеминутно он взглядывал в туманную даль, настораживал слух, надеясь заметить свет, услышать шум шагов, возвещающий, что идут на помощь.
Он не видел ничего, слышал только завывание ветра, и минуты казались ему часами. Несколько раз он протягивал свою руку под шубку, чтобы удостовериться, бьется ли еще сердце, так как обморок длился и очень походил на смерть.
Эмма-Роза не выказывала ни малейшего признака жизни, и Леон чувствовал с ужасом, что слабое биение все замедляется.
Прошло три четверти часа, вдруг молодой человек вздрогнул. В сотый раз посмотрев на горизонт, он заметил колеблющийся свет, по всей вероятности, от фонаря. В то же время донесся крик:
— Мужайся, Леон! Мы здесь!
— Скорее! — закричал Леон. — Торопитесь!
Свет от фонаря быстро приближался, и вскоре послышались торопливые шаги.
— Как дела, мой друг? — спросил Рене.
— Ничего не изменилось, — ответил Леон чуть слышным печальным голосом. — Боюсь, что с минуты на минуту последняя искра жизни угаснет…
Затем, обратясь к начальнику станции, он прибавил:
— Прошу вас, милостивый государь, прикажите осветить ее лицо… Я хочу ее видеть.
Начальник сам взял фонарь из рук служителя и направил яркий луч на лицо девушки.
Оно было сине, струя крови текла со лба под подбородок и, как удар топором, разделяла шею на две равные части. Эта кровавая полоса на белоснежной коже производила ужасающее впечатление.
— Боже мой, Боже мой! — вскричал Леон, ломая в отчаянии руки. — Она умерла — или же сейчас умрет!
По звуку голоса молодого человека, по выражению его лица начальник станции понял, что пансионерка madame Фонтана была не просто знакомой для друга Рене.
— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал он. — Ничто не доказывает, что ей угрожает неминуемая смерть. Мы ее перенесем, не теряя ни минуты, в Сен-Жюльен-де-Со, где о ней позаботятся.
— Я пойду вперед, — сказал Рене. — А вы будьте добры перенесите девушку в дом моей матери. Я предупрежу врача нашего семейства, и вам не придется его ждать.
Затем, взяв за руки своего друга, продолжал:
— Успокойся! Будь тверд — все пойдет хорошо.
Леон, по лицу которого текли крупные слезы, ответил рыданиями.
Эмма-Роза со всевозможными предосторожностями была поднята, положена на носилки и покрыта толстым шерстяным одеялом.
Рене, никогда ничего не забывавший, схватил ружья, которые товарищи второпях бросили на землю, и пустился домой чуть не бегом, чтобы предупредить мать и позвать доктора.
Печальный кортеж готов был уже двинуться в путь.
— Подождите, — проговорил вдруг начальник станции, — я должен посмотреть, около какого верстового столба случилось несчастье, я обязан в точности упомянуть об этом в протоколе.
Столб находился как раз около того места, где упала Эмма-Роза, поэтому поиски были недолги, и они увидели на нем цифру сто тридцать один.
— Теперь в путь, — проговорил начальник станции, тщательно записав эту цифру.
Он пошел впереди носилок, вместе с Леоном.
— Я вижу, сударь, что вы знаете эту девушку, — начал он.
— Да, сударь. Она пансионерка моей тетки, madame Фонтана, содержательницы пансиона в Лароше. Ее зовут Эмма-Роза. Я видел ее вчера в пансионе.
— А, вы ее видели вчера?
— Да, сударь.
— И вы знали, что она уезжает?
— Да, знал. Матушка mademoiselle Эммы-Розы писала моей тетке и просила проводить ее на поезд, который приходит в Ларош в четыре часа пятьдесят восемь минут, а в Париж — в семь часов двадцать пять минут, где она должна была встретить ее сама.
— Она должна была ехать одна?
— Да, сударь, но так как она ехала в дамском отделении, то не могло быть никакой опасности.
— Разумеется, не было никакой возможности предвидеть такую ужасную катастрофу. Что вы думаете теперь делать?
— Я думаю, прежде всего необходимо предупредить мою тетку.
— Это и мое мнение.
— Как только мы будем в Сен-Жюльен-дю-Со, я немедленно пошлю ей депешу. Она будет очень огорчена, потому что всей душой любит mademoiselle Эмму-Розу.
— Я со своей стороны также, не медля ни минуты, буду телеграфировать в Париж, — сказал начальник станции. — Скажите мне теперь, вы, вероятно, услышали крики в тот момент, когда бедная девушка, в силу какого-то необъяснимого случая, выпала из вагона?
— Один крик, сударь. Ужасный, пронзительный, холодящий душу. Я буквально застыл, когда услышал. Вероятно, тайное чувство подсказало мне, что он принадлежал очень дорогому для меня существу.
— Поезд летел на всех парах?
— Как бомба, или, лучше сказать, как молния.
— Вы ничего не могли заметить?
— Ничего определенного. Снег падал громадными хлопьями, ветер бил нам прямо в лицо. Рене, впрочем, говорит, что ему смутно показалось, что в воздухе вертелось, падая, какое-то тело.
— Но какая может быть причина? Я положительно теряюсь…
— Рене и я полагаем, что дверь была плохо заперта. Допускаете вы подобное объяснение?
— Ну нет, оно кажется мне довольно невероятным.
— Почему?
— Да разве возможно предположить, чтобы молоденькая пассажирка вздумала сидеть в такой адский холод и такую вьюгу у плохо притворенной двери и чтобы ей не пришло в голову захлопнуть ее как можно крепче?!
— Действительно. Но в таком случае что же вы думаете?
— Пока я положительно ничего не могу думать. Я путаюсь, блуждаю. Прежде чем составить себе какое-либо мнение об этом ужасном случае, я должен знать, какого рода рана. Вот придет доктор и скажет. Тогда, может быть, вместо предположений у нас будет что-либо определенное.
— Позвольте мне задать вам один вопрос.
— Будьте так добры.
— Не думаете ли вы, что тут, скорее, преступление, чем несчастный случай?
— Пока, я уже сказал, я ничего не допускаю. Я ничего не думаю и не предполагаю и могу думать и предполагать все. Один только доктор может бросить луч света на окружающий нас мрак. Когда мы будем в Сен-Жюльен-дю-Со, я позову полицейского комиссара, и мы вместе с ним составим протокол.
Носильщики остановились, чтобы перевести дух.
Ветер был уже значительно тише, но снежные наносы и сугробы на дороге затрудняли ходьбу.
Пользуясь остановкой, Леон вместе с начальником станции подошли к носилкам. Последний приподнял уголок толстого, теплого одеяла, укутывавшего всю девушку, и навел свет фонаря на бледное личико.
Эмма-Роза все еще лежала в прежнем положении, глаза ее были закрыты, губы белы как мел, а от лба до подбородка шла кровавая борозда.
Леон схватил холодную, синеватую ручку и поспешил снова спрятать ее под одеяло.
— О, идемте же, идемте скорее! — воскликнул он. — Почем знать, может быть, мы придем уже слишком поздно!
Железнодорожники подняли носилки и снова медленно тронулись в путь.
Через час печальное шествие наконец достигло станции Сен-Жюльен-дю-Со.
Серый, холодный рассвет зимнего бесприветного дня сменил глубокий мрак ночи.
Их ждал Рене Дарвиль.
— Я уже предупредил мою мать, — сказал он, — доктор должен находиться у нас. Господин начальник станции, вы, вероятно, отправитесь вместе с нами?
— Я сейчас присоединюсь к вам, — ответил начальник станции. — Но прежде всего должен телеграфировать о случившемся в Париж.
— А я — моей тетке, — прибавил Леон. — Рене, голубчик, проведи носильщиков. Мы поспеем туда почти в одно время с вами, так как вы идете медленно, а мы — почти бегом.
Рене поспешно согласился и, сделав носильщикам знак следовать за ним, повел их к дому, а Леон и начальник станции в это время посылали следующие депеши:
‘Со станции Сен-Жюльен-дю-Со на станцию Лионской железной дороги в Париже.
Найдено против сто тридцать первого столба, между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёв-на-Ионне безжизненное тело молодой девушки, раненой в голову, находившейся в курьерском поезде, вышедшем из Лароша в пять часов пятьдесят восемь минут утра.
Начальник станции Ландри‘.
‘Madame Фонтана, содержательнице пансиона в Лароше. Приезжайте как можно скорее к матери Рене Дарвиля в Сен-Жюльен-дю-Со. Случилось страшное несчастье: Эмма-Роза ранена, и, может быть, опасно.
Леон Леройе‘.
Обе депеши отправились в одно время.
Вслед за тем начальник станции и племянник madame Фонтана направились к домику Дарвиля, куда только что пришли носильщики.

Глава VII
МУКИ НЕИЗВЕСТНОСТИ

В тот самый момент, когда были отправлены депеши, в Париже на станции Лионской железной дороги раздался сигнал, возвещавший о прибытии курьерского поезда.
На платформе царила суета и суматоха, обычное явление, возвещающее скорый приход поезда. Служащие и носильщики готовились к встрече пассажиров. В зале вокзала, отделенные решеткой, толпились встречающие.
Тут было человек пятнадцать, крепко укутанных в теплые пальто и кашне и, несмотря на это, все-таки дрожавших от холода, так как зала вовсе не была натоплена.
Женщин было не более пяти.
Одна из них выделялась среди прочих по странному, нервному волнению, которого она никак не могла скрыть. Она беспрестанно ходила, ежеминутно возвращалась обратно к решетке и, по-видимому, вовсе не обращала внимания на то, что постоянно задевала присутствующих.
При малейшем шуме под арками вокзала, при самом легком вспыхивании вдали газового фонаря или утреннего рассвета она внезапно останавливалась и устремляла пристальный взгляд на платформу, стараясь проникнуть сквозь глубокий мрак ночи, глядя на двери и ожидая каждую минуту, что вот-вот они отворятся и пропустят с таким лихорадочным нетерпением ожидаемое ею дорогое существо.
Женщина эта, имевшая, как гласило ее метрическое свидетельство, тридцать четыре года от роду, на вид казалась двадцатишести-, самое большее — двадцатисемилетней.
Она была замечательно хороша, представляя тип красоты далеко не классической, но оригинальной и резко бросающейся в глаза. От нее нельзя было оторвать глаз.
Роста несколько повыше среднего и замечательно стройная, незнакомка была сложена так необычно изящно и красиво, так безупречно-художественно, что могла служить образцовой моделью скульптору.
Овальное матово-бледное личико освещалось яркими темно-синими глазами, казавшимися даже чересчур большими, выражение этих глаз было изменчивое и загадочное, что и составляло их главную прелесть. Взгляд под длинными, темными, загнутыми кверху ресницами казался то нежным и кротким, то вдруг становился жестким и почти суровым.
Чудные золотистые волосы изящной бахромкой закрывали лоб почти до самых бровей, черных, тонких, очерченных в высшей степени изящно.
Маленький кокетливый носик был прелестен, хотя и неправилен, такой, каким его обыкновенно рисует Гревен у своих ‘парижанок’.
Пунцовые губы несколько большого, но красивого рта, полуоткрытые, иногда выказывали яркие, белые зубки.
По ее простому, но полному вкуса туалету никак нельзя было определить ее общественное положение. Темно-синее суконное платье ничем не было украшено. Сверх платья была надета черная кашмировая шубка в талию, теплая, на вате, но без меха. На черной маленькой касторовой шляпке — откинутая вуалька, и больше ничего. Руки спрятаны в дешевенькую муфточку.
Лихорадочное ожидание красивой незнакомки, пришедшей на вокзал гораздо раньше, чем следовало, длилось уже около трех четвертей часа. Вот почему мучившее ее нетерпение дошло теперь до пароксизма.
Наконец вдали послышался свист локомотива.
То был приближающийся поезд.
Как только красивая женщина услышала этот свисток, она поспешно подошла к служащему, вставшему у открытой на платформу двери, чтобы отбирать билеты у приехавших пассажиров.
— Я жду свою дочь, сударь, — сказала она глубоким грудным голосом, — шестнадцатилетнюю девушку. Вы сделали бы меня счастливой, если бы позволили теперь же войти в залу, чтобы я могла как можно скорее обнять ее.
Служитель не мог устоять против этих слов и сопровождавшего их умоляющего взгляда.
— Пройдите, сударыня, но только, ради Бога, не выходите на платформу. Это запрещено, и меня могут наказать.
— Будьте спокойны, сударь, я не нарушу правил и буду терпеливо дожидаться в зале.
Она с улыбкой прошла мимо служителя к двери, выходившей на платформу.
В это время послышался грохот локомотива и платформа задрожала.
Три оглушительных свистка раздались один за другим. Грохот слышался все ближе и ближе и наконец смолк. Поезд остановился. Дверцы вагонов отворялись одна за другой.
Пассажиры, укутанные и все же дрожавшие от холода, вылезали из вагонов и с чувством весьма понятного облегчения направлялись к дверям вокзала, где их, однако, ожидала еще одна мука — осмотр багажа.
Бедная мать, с таким страстным нетерпением ожидавшая свою дочь, жадно оглядывала платформу.
Убийца Жака и Эммы-Розы не терял времени. Он поспешил выскочить из вагона, не выпуская из рук темного кожаного чемоданчика, и притворил за собой дверь отделения.
Он быстро подошел к выходной двери, отдал служителю свой билет, который позаботился приготовить заранее, заявил таможенникам, что в чемодане находятся лишь вещи для личного употребления, и выбежал на двор.
Страх и волнение красивой незнакомки росли с каждой секундой по мере того, как перед нею проходила толпа.
Сторожа готовились запирать двери.
Бледная, как смерть, с невыразимой болью в сердце, забыв обещание, данное служителю, несчастная мать бросилась на платформу.
Там находился инспектор дороги, человек в высшей степени любезный и обходительный, уважаемый в литературном и артистическом мире, равно как и среди парижского high-life.
Молодая женщина бросилась прямо к нему, по указанию одного из сторожей.
— Сударь, — начала она дрожащим и едва слышным от волнения голосом, — я ждала мою дочь… она наверное села в Лароше в тот поезд, который только что пришел… И я ее не вижу…
— Вам совершенно нечего беспокоиться, сударыня, — вежливо ответил господин Рениу. — Ваша дочь, по всей вероятности, опоздала на поезд…
— Это невозможно!
— Напротив! Мне думается, что это даже очень вероятно. Иначе каким же образом могли бы вы объяснить ее отсутствие?
— Я не могу никак объяснить — и вот почему так и боюсь.
— Успокойтесь, сударыня. То, что вас так встревожило, случается каждый день. Подумайте только, как легко опоздать среди ночи и при такой страшной вьюге. Вам следует подождать поезда, который проезжает Ларош в восемь часов двадцать четыре минуты и будет здесь ровно в полдень. Ваша дочь, наверное, приедет с ним.
Инспектор еще давал свои объяснения, как вдруг глухой шум голосов донесся до него со стороны поезда. Взглянув, он увидел, что около одного из вагонов первого класса стояла толпа железнодорожников. На лицах их был написан ужас.
— Что случилось? — крикнул он.
Один человек отделился от толпы и подбежал к инспектору.
— Пожалуйте скорее, очень серьезное дело.
Инспектор немедленно направился туда, где требовалось его присутствие, и не заметил, что женщина машинально последовала за ним.
Он подошел к толпе, состоявшей из нескольких запоздалых пассажиров и железнодорожников.
Посреди них стоял обер-кондуктор с только что приехавшего поезда. Лицо его было бледно, как у мертвеца, он дрожал всем телом, точно в сильнейшей лихорадке.
— Да говорите же, наконец, что тут такое? — воскликнул инспектор.
— Человека убили, — ответили два-три голоса из толпы.
И все руки протянулись к вагону, через открытую дверь которого виднелось в углу безжизненное тело. На ковре стояла громадная лужа крови. Шотландский плед, закрывавший труп, был также испещрен кровавыми пятнами.
Инспектор побледнел и нахмурился.
— Убийство, — проговорил он, стиснув зубы. — Где обер-кондуктор?
— Я здесь, сударь, — дрожащим голосом пробормотал обер-кондуктор.
— Когда вы заметили, что совершено убийство?
— Только теперь, сударь. Я открыл дверцу, чтобы взглянуть, вышла ли отсюда молодая девушка, которую мне поручили в Лароше. Она не могла найти места в дамском вагоне и потому села сюда. Ехала же она в Париж, где ее должна была встречать мать.
Не успел обер-кондуктор произнести эти слова, как раздался страшный крик, и незнакомка, расталкивая толпу, бросилась к рассказчику.
— Молодая девушка? В Лароше? — говорила она прерывистым, сдавленным голосом. — Девушка лет шестнадцати, не правда ли?
— Да, сударыня.
— Ее провожала на станцию некая madame Фонтана?
— Да, сударыня. Начальник станции в Лароше упоминал это имя, обращаясь к особе, провожавшей барышню.
— Так где же? Где же она? Где моя дочь? — обезумев от горя, воскликнула молодая женщина.
— Да, вероятно, она вышла, сударыня, потому что, когда я подошел к вагону, дверца была заперта, а, отворив ее, я нашел здесь только этот труп.
— О, Господи, Господи! — кричала несчастная. — Где моя дочь? Где моя дочь?
Общее изумление и ужас возросли до крайних пределов.
Только один из пассажиров, стоявший в толпе, по-видимому, был не столько взволнован, сколько приятно возбужден всей этой сценой.
— Ловко сделано! — закричал он отвратительным, хриплым голосом, отдававшим за версту предместьем и водкой. — Мы ведь сидели рядом и ничего-таки не слышали! Ловко! Коли это войдет в моду потихоньку пускать кровь мирным путешественникам, то, воля ваша, я подаю просьбу, чтобы отныне публика ездила не иначе, как на воздушных шарах! При этом, конечно, необходимо научиться управлять и ими! Таким образом уже наверное доберешься живой, куда тебе требуется!
Инспектор бросил суровый взгляд на загорелого, сутуловатого человека.
— Подобные шутки отвратительны в такой ужасный момент! — сказал он. — Прошу вас, будьте осторожнее и обращайте на ваши слова побольше внимания!
— Что? Что такое? Что такое особенное в моих словах? Разве теперь уже закон и правила запрещают людям говорить то, что они думают? Где это написано, позвольте узнать? Чего вы на меня смотрите, как на пугало какое? Ведь не я замочил вашего пассажира, так на меня и любоваться нечего! А впрочем, если вы находите, что я похож на убийцу, то это дело ваше! Я-то, благо, сам знаю, что я никогда никого и не думал убивать. Меня зовут Оскар Риго! Все меня знают! Пьяница, но малый очень даже славный! Вот что! Под судом и следствием не находился, и потому не боюсь никого и ничего! Да-с! Вот оно что-с!
— В таком случае уходите, если только ни вы, ни господа, сидевшие с вами в одном вагоне, не могут дать мне никаких сведений!
— Мы ровно ничего не знаем! — хором, в один голос, ответили пассажиры.
— То есть ни-ни-ни! — подтвердил Оскар Риго солидно.
Товарищи его направились к выходу, он — за ними и на ходу все еще продолжал твердить:
— А ведь смехота, ей-богу, смехота! Убийство, а может быть, даже и два в том самом поезде, который привез меня в Париж! А я суеверен и думаю, что это принесет мне счастье! У меня в крови суеверье! Это самое несчастье принесет мне счастье!
Оскар остановился и закурил отвратительнейшую сигарку, известную в народе под названием soutellas, soutadas, infectados, cingrentimatados и т. д.
Пока происходило все вышеописанное, молодая женщина дрожала и заливалась горькими слезами.
Так как она еле держалась на ногах и каждую минуту готова была упасть в обморок, ее поспешили усадить на стул.
— Успокойтесь, сударыня, ради самого Бога, успокойтесь, — говорил инспектор. — Все объяснится, не сомневайтесь. Теперь я должен начать следствие, и мне необходимо все мое хладнокровие. Идите немедленно к полицейскому комиссару, дежурному полицейскому врачу и пригласите их сюда, — продолжал он, обращаясь к железнодорожникам. — Торопитесь!
Двое подчиненных побежали исполнять приказание.
Взгляд несчастной матери, требовавшей во что бы то ни стало свою дочь, не мог оторваться от вагона.
Безумие светилось в ее блуждающих глазах.
— Отделите этот вагон, — приказал инспектор. — Сведите его с пути, а главное, чтобы никто не осмелился войти туда до прибытия врача и полиции. Закрыть двери!
— А вы, Малуар, — обратился он к обер-кондуктору, — идите подпишите рапорт, а затем немедленно возвращайтесь.
— Иду, сударь, — ответил обер-кондуктор, направляясь к конторе вокзала.
Приказания были немедленно исполнены, и вагон отведен на запасной путь.
Проводив его глазами, инспектор подошел к молодой женщине. Она сидела неподвижно, устремив глаза в одну точку, и машинально ежеминутно повторяла глухим монотонным голосом:
— Дочь моя… где моя дочь?… Неужели никто не может сказать, что стало с моей дочерью? Где моя дочь?… Где моя дочь?
— Увы, сударыня, к несчастью, я пока ничего не могу ответить! Тем не менее могу утвердительно сказать, что безнадежного ничего нет. Самые непонятные, самые ужасные на первый взгляд вещи часто объясняются совершенно просто и естественно. Ничто не доказывает нам, что с вашей дочерью не вышло просто какого-нибудь недоразумения или ошибки.
— Ошибка? — повторила несчастная мать. — Господи! Да разве это возможно!
— Да почему же нет, помилуйте? ‘
— Да разве мне не сказали, что madame Фонтана привезла мою девочку на станцию в Лароше, что дамское отделение было занято и поэтому она села в то отделение, где нашли потом труп. Ведь и вы это слышали, точно так же, как и я, сударь, не правда ли?
Инспектор, и сам далеко не уверенный и не спокойный, не знал, что отвечать, и искал успокоительных слов, как вдруг к нему подошел один из его подчиненных с взволнованным лицом. В руке у него был какой-то листок бумаги.

Глава VIII
ДЕПЕША ПОЛУЧЕНА

— Господин инспектор, вот депеша из Сен-Жюльен-дю-Со. На линии случилось несчастье. Посмотрите сами…
Молодая женщина, которая за минуту перед тем чуть не падала в обморок, одним прыжком очутилась на ногах.
— Несчастье! — закричала она. — Тут, наверное, речь о моей дочери! Читайте! Читайте скорее!
Начальник станции взял депешу, прочел ее и сильно побледнел.
— Неужели я ошиблась, сударь? — в отчаянии кричала несчастная мать. — Неужели я ошиблась? Отвечайте же!
— Клянусь вам, сударыня, что нет! Вы не ошиблись. Но дело не в одном только несчастье…
— О, не скрывайте от меня ничего! Уж лучше все знать! Эта неизвестность положительно убивает меня! Моя дочь умирает, да? Может быть, даже умерла?…
— Клянусь, что нет, сударыня. Она только ранена, и даже, может быть, вовсе не опасно. А впрочем, лучше прочтите сами…
С этими словами инспектор протянул депешу несчастной матери, которая скорее вырвала, чем взяла ее у него из рук и жадно принялась читать.
‘Со станции Сен-Жюльен-дю-Со на станцию Лионской железной дороги в Париже. Найдено против сто тридцать первого столба, между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнев-на-Ионне, безжизненное тело молодой девушки, раненой в голову, находившейся в курьерском поезде, вышедшем из Лароша в пять часов пятьдесят восемь минут утра.
Начальник станции Ландри‘.
— Ранена, — забормотала она, — моя бедная девочка ранена!… В Сен-Жюльен-дю-Со!… О, Господи, Господи! Может быть, в эту минуту она уже умерла! Послушайте, сударь! Я хочу уехать, я должна уехать… Мне надо видеть сейчас же мою дочь… Ведь вы это понимаете, не правда ли? Дитя мое, моя Эмма… Я хочу ее видеть… хочу ухаживать за ней… хочу ее спасти! О, это проклятое путешествие! Боже мой, за что ты меня так жестоко наказываешь? Сударь, я хочу уехать сейчас же!
— Сударыня, в настоящую минуту это невозможно…
— Невозможно! Господи! Всегда это слово! Но почему же? Скажите мне, ради самого Бога?
— Потому что ни один поезд из отправляющихся теперь не останавливается в Сен-Жюльен-дю-Со!
— Когда же отправится ближайший поезд?
— В двенадцать часов пятьдесят минут.
Несчастная мать отчаянно вскрикнула:
— Пять часов! Ждать целых пять смертельно длинных часов! — бормотала она. — Ждать с разбитым сердцем, с душой, полной отчаяния и ужаса, да ведь это невыносимо! Это невозможно! Я умру! Нет, сударь, я не верю. Тут должно существовать какое-нибудь другое средство. Я слышала об экстренных поездах… Какие бы деньги ни надо было заплатить, я заплачу не колеблясь… даже с радостью… только отправьте меня немедленно. Неужели вы и теперь еще скажете, что это невозможно?
— Увы, сударыня, я принужден ответить, что экстренные поезда не могут быть составлены таким образом. В настоящем случае есть непреодолимые материальные препятствия.
— Что же делать в таком случае, что делать?
— Вооружиться терпением и мужеством, призвать себе на помощь всю силу воли, все присутствие духа. Если ваша дочь находилась в отделении, где нашли труп, то, значит, и с ней случилось не простое несчастье, а она так же, как и убитый, была жертвой преступления. Мы, вероятно, узнаем обо всем от нее самой.
А вот и полицейский комиссар, и супрефект, и доктор, — прибавил он, видя приближающихся к нему лиц в мундирах, в сопровождении двух железнодорожников. — Вероятно, они попросят у вас кое-каких объяснений, сударыня.
Несчастная женщина упала в кресло в страшнейшем нервном припадке, так что два чиновника сдерживали ее, а инспектор отправился навстречу властям.
— По-видимому, сегодня ночью в поезде произошли крайне серьезные вещи, — проговорил супрефект, здороваясь с инспектором.
— К несчастью, это так, сударь. В поезде No120 убили неизвестного человека, ехавшего из Марселя.
— Сказал этот пассажир что-нибудь перед смертью?
— Нет.
— Какое-нибудь обстоятельство дает повод подозревать виновника преступления?
— Никакое.

Глава IX
ДВЕ ТАЙНЫ

— Кто эта дама? — спросил полицейский комиссар, внимание которого было привлечено криками несчастной матери.
— Эта женщина достойна всякого сожаления и участия. Ее дочь ехала сегодня ночью из Лароша в одном отделении с убитым, а затем, ночью, или, вернее, утром, ее нашли в обмороке, раненую, на полотне железной дороги между Вильнёв-на-Ионне и Сен-Жюльен-дю-Со.
— Все это крайне странно. Может быть, это преступление, являющееся результатом первого? Кто был обер-кондуктором на этом поезде?
— Малуар, один из лучших служителей компании.
— Где он?
— Здесь.
С этими словами инспектор указал на Малуара, возвращавшегося из конторы.
Супрефект подозвал его.
— Расскажите нам все, что вы знаете.
— Не взглянете ли вы сперва на труп убитого, господа? — осведомился инспектор.
— Нет. Прежде чем составлять протокол, надо добыть как можно больше сведений. Я жду объяснений обер-кондуктора.
— В Лароше содержательница пансиона madame Фонтана, по-видимому, хорошо знакомая начальнику станции, привела молодую девушку, которую, за недостатком мест в дамском отделении, я поместил в последний вагон первого класса. Я сам запер дверь, а по приезде в Париж отворил вагон, чтобы вывести девушку, но ее там не оказалось. Я увидел большую лужу крови на ковре и пассажира без всяких признаков жизни.
— Это все?
— Больше я ничего не знаю, сударь.
Полицейский обратился к инспектору:
— Эта дама, говорите вы, мать той девушки, которую нашли без сознания на пути между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёв-на-Ионне?
— Да, вот депеша от начальника станции Сен-Жюль-ен-дю-Со, извещающая меня о происшедшем событии.
Полицейский взял телеграмму. Пока он ее читал, бедная мать, немного придя в себя, встала и подошла к разговаривавшим.
— Милостивый государь! — произнесла она умоляющим голосом. — Прошу вас, не скрывайте от меня ничего… Мою дочь убили, она умерла, не правда ли?
— Не накликайте несчастье, которое, Бог даст, не случится. Телеграмма извещает, что девушка только ранена… Успокойтесь и не теряйте надежды.
Несчастная закрыла лицо руками и громко зарыдала. Полицейский продолжал допрашивать обер-кондуктора.
— В том вагоне, куда вы поместили в Лароше дочь этой дамы, было много пассажиров?
— Только двое.
— Мужчины?
— Да, сударь, каждый сидел в углу, но не друг против друга.
— А по прибытии в Париж оставался только один убитый?
— Да. Убийца успел скрыться, как только остановился поезд…
— Этот поезд курьерский?
— Да, сударь.
— После Лароша он останавливался на многих станциях?
— Нет, нигде.
— С какой скоростью он шел?
— Со скоростью восемьдесят километров в час.
— При таком быстром движении совершенно невозможно сойти с поезда на ходу.
— Немыслимо!
— А по прибытии в Париж никто не видел, какой пассажир выходил из того вагона?
Служащие, толпившиеся невдалеке, переглянулись, и один из них ответил:
— Никто.
— Тут кроется тайна… Где труп?
— В вагоне, который я велел перевести на запасной путь.
— Пожалуйста, проведите нас туда.
Полицейский прибавил, обратясь к плачущей женщине:
— Вы можете идти с нами. Все, что касается вашей дочери, должно иметь для вас большой интерес.
Бедная мать шаталась и еле держалась на ногах, но инспектор предложил ей свою руку. Когда приблизились к вагону, Малyap отворил двери, и взорам присутствующих представилось безжизненное тело.
— Любезный доктор, мертв ли этот несчастный? — спросил врача полицейский.
Тот взял за руку убитого:
— Да, смерть последовала часа два назад, так как он совсем окоченел.
Голова, склоненная на грудь, скрывалась широкими полями шляпы. Лица совершенно не было видно из-за шотландского пледа, обмотанного вокруг шеи и поднимавшегося до самых глаз. Врач снял шляпу и спустил плед. Тогда показалось лицо — синее, но не изменившееся: смерть пришла так внезапно, что черты не исказились. Умерший казался спящим.
Мать Эммы-Розы машинально посмотрела, испустила пронзительный крик и, протянув руки к трупу, отступила на несколько шагов: ее лицо выражало сильнейший испуг. Все обернулись, стараясь понять причину ее волнения. Полицейский с живостью спросил:
— Вы знаете этого господина?
При этом простом вопросе она снова задрожала, ее глаза остановились в немом ужасе, и она провела рукой по лбу. Впрочем, все это длилось только одну минуту: молодая мать овладела собой.
— Вы знаете этого человека?
— Нет, сударь, — ответила она почти твердым голосом.
— Однако же ваше волнение, смущение?…
— Оно произошло при виде трупа… Я подумала о своей дочери, может быть, уже умершей, и испугалась. Но я не знаю этого человека… никогда не видела… никогда.
Врач вышел из вагона.
— Заприте, — приказал супрефект. — Господин инспектор, потрудитесь поставить двух сторожей у вагона с приказанием не пускать никого. Мы составим протокол, и я сам съезжу в префектуру. Здесь необходимо присутствие прокурора, судебного следователя и начальника полиции.
В эту минуту подошел один из железнодорожных служащих и подал вторую телеграмму инспектору дороги, который при взгляде на нее воскликнул:
— Из Сен-Жюльен-дю-Со!
Затем передал ее супрефекту:
‘Молодая девушка, поднятая на линии, узнана. Ее зовут Эмма-Роза. Рана, по-видимому, не смертельна. Просят известить ее мать, madame Анжель, 110, улица Дам, в Батиньоле’.
— Милостивый государь, — сказала Анжель повелительно, — это известие о моей дочери, не правда ли?
— Да, известие утешительное.
— Вы меня не обманываете?
— Читайте сами.
И он передал ей телеграмму.
— Только ранена! — проговорила она. — И рана, кажется, не смертельна… Ах, слава Богу! Он милосерден и сжалился надо мной… Он не допустит ее смерти! Вы мне сказали, сударь, что я могу ехать к ней в половине первого?
— Да, сударыня.
— В таком случае я успею распорядиться дома и захватить деньги?
— Да, но возвращайтесь поскорее. По всей вероятности, прокурор и следователь найдут необходимым задать вам несколько вопросов.
— Относительно чего?
— Относительно отъезда из Лароша вашей дочери и мотивов преступления.
— Эти мотивы не существуют, они не могут существовать!… Но я вернусь скоро.
И быстро, хотя и нетвердой поступью, молодая женщина направилась к выходу. Супрефект и полицейский обменялись долгим взглядом.
— Или я сильно ошибаюсь, или же эта женщина что-то от нас скрывает. Один вид крови не вызвал бы у нее такого крика. Она знает убитого, — сказал супрефект.
— Я так же думаю, — сказал полицейский. — Но к чему ей лгать? Не может быть, чтобы она была скомпрометирована!
В эту минуту служитель, посланный супрефектом к ближайшему полицейскому посту, возвратился в сопровождении двух агентов и бригадира.
— Я еду в префектуру и в суд, — сказал супрефект. — Вернусь скоро и, вероятно, привезу с собой прокурора, судебного следователя и начальника полиции.
Он вышел из вокзала, нанял карету, выбрав хорошую лошадь, и приказал ехать в окружной суд.

Глава X
МЕДИЦИНСКАЯ ПОМОЩЬ

Оставим на время Париж и попросим читателей следовать за нами в Сен-Жюльен-дю-Со, куда перенесли Эмму-Розу.
Madame Дарвиль, предупрежденная своим сыном Рене, не теряя ни минуты, приготовила комнату и постель. Врач по просьбе молодого человека поспешил в дом своей клиентки.
Дурное состояние дорог, занесенных снегом, вынуждало служителей идти очень медленно, так как они несли раненую. Наконец они дошли до жилища Рене и внесли носилки в переднюю. Доктор сейчас же приподнял одеяло, закрывавшее лицо Эммы, и, приложив руку к сердцу, удостоверился, что жизнь еще не погасла. Молодая девушка дышала, но биение сердца было слабо и неровно.
— Как вы находите, доктор? — спросила madame Дарвиль.
— Невозможно сказать ничего определенного. Рана на голове кажется глубокой, но пока я не могу составить себе о ней положительного мнения. Кроме того, надо узнать, нет ли еще переломов или внутренних повреждений.
— Как быть, доктор? Лестница слишком узка, носилки не пронести.
Рене Дарвиль, обладавший необыкновенной силой, вышел вперед.
— Я берусь без посторонней помощи перенести наверх Эмму, — сказал он, — только, чтобы ее не обеспокоить, сами положите ее мне на руки.
Доктор и Леон Ларойе со всевозможными предосторожностями приподняли легкое тело Эммы-Розы и положили его на протянутые руки Рене. Голова ее опиралась на плечо молодого человека.
— Она легка, как перышко, — произнес он, поднимаясь твердым шагом по лестнице в сопровождении матери и доктора.
Поднявшись, Рене положил раненую на диван и спустился к Леону. Madame Дарвиль с горничной раздели Эмму и уложили в теплую постель, доктор осмотрел рану. Больная все еще находилась в обмороке.
Рана от удара о верстовой столб была скорее длинна, чем глубока. Она начиналась на лбу и шла до темени.
Доктор обмыл рану губкой с теплой водой и вытер мягкой тряпочкой. Рана оказалась вовсе не опасной, но ужасное сотрясение могло повлиять на мозг, это предположение вполне подтверждалось обмороком. Врач сделал перевязку и, удостоверясь, что нет нигде перелома, сказал madame Дарвиль:
— Я пущу кровь молодой девушке, так как боюсь прилива крови к мозгу. Ваш сын и его друг могут прийти, они мне помогут. Необходимо больную как можно скорее привести в чувство… Если обморок продолжится, я буду в большом беспокойстве.
Madame Дарвиль, очень взволнованная, но сохраняя все присутствие духа, вышла из комнаты на площадку лестницы и позвала сына.
Леон Леройе и начальник станции быстро поднялись по ступенькам и переступили порог. Увидя прелестное личико Эммы-Розы обмытым от покрывавшей его крови, но бледное как у мертвеца, с закрытыми глазами и широкими синими кругами под ними, Леон пошатнулся.
— Есть опасность, доктор? — спросил он дрожащим голосом.
— Не могу сказать ни да, ни нет. Все зависит от действия, какое произведет кровопускание.
— Спасите ее, ради Бога, спасите! Уж если кто-нибудь должен умереть, пусть умру я. Господи, пошли мне смерть, а ей оставь жизнь!
Вошел Рене с бумагой, чернилами и перьями и положил их на стол.
Написав рецепт, доктор обратился к madame Дарвиль и сказал:
— Пошлите сейчас же в аптеку, лекарство необходимо дать немедленно.
Хозяйка дома вышла, чтобы отдать нужное приказание.
— А теперь, — продолжал доктор, — дайте как можно скорее тазик и бинты.
Доктор сделал надрез, оставшийся мертвенно-бледным — из него не брызнуло ни одной капельки крови. Все молчали, в страшной тревоге устремив глаза на обнаженную руку, белевшую как алебастр.
Доктор нахмурился и покачал головою.
— Доктор! — воскликнул Леон. — Неужели она умрет? Неужели она уже умерла?
В эту самую минуту, как бы в ответ на восклицание молодого человека, на поверхности разреза показалась сначала небольшая пурпурная капелька, а потом хлынула струя яркой крови.
— Наконец-то! — проговорил доктор, вздохнул с облегчением и прибавил, отвечая Леону: — Нет, она не умрет, это кровопускание спасет ее, без всякого сомнения.
Сердца всех, за минуту перед тем сжавшиеся от боли, теперь забились легко и спокойно. Скорбное, мрачное лицо Леона Леройе озарилось ярким лучом радости.
А струя крови с каждой секундой лилась все свободнее и свободнее.
— Я слышал, я почувствовал, что она задрожала… — воскликнул Рене.
— Поддерживайте ее хорошенько, — приказал доктор. Больная пошевелилась. Бледные щеки вдруг слегка порозовели.
Веки ее задрожали, как бы боясь разомкнуться, потом приподнялись, открыв перламутрово-белый белок и синий ободочек вокруг расширенного зрачка.
Легкий вздох вырвался из груди Эммы-Розы.
Затем веки ее сомкнулись, и слабая головка опустилась на плечо Леона Леройе.
— Доктор, она лишилась чувств, — пробормотал молодой человек, перепугавшись снова. — Она без памяти…
Доктор не ответил ни слова.
Он остановил кровь, соединив края разреза, приложил компресс, наложил бинт и сделал перевязку.
В это время в комнату вошла madame Дарвиль с лекарством, которое только что принесли из аптеки.
Налив в ложку микстуры, доктор ложкой же открыл губы бесчувственной молодой девушки, слегка закинул назад ее головку и влил лекарство между зубами.
— А теперь, — обратился он к молодым людям, — положите ее снова на подушки.
Леон и Рене осторожно опустили руки, и головка Эммы-Розы снова очутилась на подушках.
Доктор пощупал пульс и констатировал его слабое биение.
— Уйдите отсюда все. Теперь наше присутствие в этой комнате принесло бы скорее вред, чем пользу. Больной необходимы полнейшая тишина и спокойствие. Через полчаса я вернусь и не уеду отсюда до тех пор, пока не буду в состоянии сказать что-либо совершенно определенное относительно ее здоровья.
Леон Леройе бросил горестный взгляд на Эмму-Розу и последовал за madame Дарвиль, которая вышла из комнаты вслед за доктором и сыном.
— Как вы думаете, — обратился господин Ландри к доктору, — было тут несчастье или преступление?
— По ране этого никак не узнать. Она причинена не острым орудием, а ударом обо что-нибудь большое, объемистое и твердое.
— Но падение-то? Как и чей вы объясните само падение?
— Я никак не объясняю. Является оно результатом преступления или же просто несчастья, как можно браться за разрешение такой задачи? К чему делать предположения, которые впоследствии, по всей вероятности, окажутся ошибочными? Только сама девушка объяснит все, когда придет в себя и будет в состоянии говорить.
— А это скоро будет?
— Надеюсь, если все пойдет хорошо. Но только не сегодня. Я не позволю ей говорить.
— Как вы полагаете, должен я предупредить полицейского комиссара?
— Думаю, что это необходимо. Вы составите свой рапорт, я присоединю к нему свой, а вы уж передадите их кому следует. Теперь, по-моему, необходимо сделать еще одну вещь. Так как monsieur Леон Леройе знает молодую пациентку, то ему, наверное, должен быть известен и адрес ее матери. По моему мнению, мы должны, не теряя ни минуты, известить несчастную женщину о состоянии здоровья дочери, дать ей хоть какую-нибудь, более или менее утешительную весточку. Мне кажется, что это наша прямая обязанность.
— Я не знаю адреса madamе Анжель в Париже, — сказал Леон, — но уже телеграфировал в Ларош, моей тетке madame Фонтана. Она приедет сюда с первым поездом, я уверен, так как питает живейшую симпатию к mademoiselle Эмме-Розе. А уж от нее мы узнаем, где живет madame Анжель.
— Это поздно, — возразил начальник станции. — Мать, вероятно, приехала на вокзал встречать дочь. Не увидев ее, она, разумеется, перепугалась, стала расспрашивать, и ей, конечно, сообщили о моей депеше. Так что в данную минуту она, наверное, считает свою дочь уже мертвой.
— Несчастная женщина! — воскликнула madame Дарвиль. — Она должна находиться в ужасном состоянии. Тут положительно есть от чего сойти с ума!
— Лучше всего, по-моему, немедленно телеграфировать madam Фонтана — она, по всей вероятности, еще не успела выехать из Лароша — и просить ее дать нам адрес madame Анжель.
— Вы, несомненно, правы, сударь. Я отправлюсь с вами обратно на станцию и оттуда пошлю депешу моей тетке! — с жаром воскликнул Леон.
— Идите, — сказал доктор, — а я останусь около больной.
Рене отправился со своим другом.
В кабинете начальника станции уже лежала депеша от madame Фонтана. Начальница извещала, что будет в Сен-Жюльен-дю-Со с первым поездом и, предвидя необходимость уведомить мать о печальном происшествии, сообщила ее адрес.
Немедленно была послана депеша на станцию Лионской железной дороги в Париж.

Глава XI
ТАЙНА УСЛОЖНЯЕТСЯ

Красавица Анжель успокоилась только наполовину после прочтения этой телеграммы.
Ей было мало знать, что дочь ее вне опасности: она хотела собственными глазами убедиться, что рана ее не опасна, что она будет жить.
Выйдя из вокзала, где ее постиг такой тяжелый удар, madame Анжель, совершенно разбитая душой и телом, шла, как автомат, как сомнамбула.
Наконец она дошла до каретной биржи и бросилась в первый попавшийся экипаж.
— Куда мы отправляемся, сударыня? — осведомился кучер, подойдя к дверце.
— На улицу Дам в Батиньоле.
— Номер дома?
— Сто десятый.
— Только туда?
— Нет. Мы вернемся опять сюда.
— Понимаю.
Кучер уселся на козлы, а красавица Анжель забилась в уголок кареты.
— Он! Он! — повторяла она глухим голосом, с блуждающими от ужаса глазами. — Это он! Он! Я хорошо видела его. Весь облитый кровью… мертвый… и уже окоченевший… И моя Эмма, моя девочка, сидела в этом же вагоне! И из этого же вагона она упала, или, вернее, была выброшена, потому что во всем этом, наверное, кроется какое-нибудь страшное злодеяние!
На минуту Анжель погрузилась в глубокую думу, которая вызвала выражение ужаса на ее побледневшем, истомленном лице, потом снова заговорила:
— Какая страшная драма разыгралась в вагоне? Какая роковая случайность свела с ним мою дочь? Кто убил его? Кто хотел убить мою дочь? Как узнать? Как проникнуть в глубокий мрак, окружающий эти два преступления? Какую причину мог иметь злодей, убивая его и вслед за ним Эмму? Кто заплатит за это двойное убийство? Кто его совершил?
Вдруг брови Анжель сурово нахмурились: в голове ее мелькнула зловещая мысль:
— А что, если это она? Эта мысль пришла мне в голову, как только я взглянула на труп… Но нет!… Нет!… Это невозможно! Я не хочу верить. Она не велела бы убивать его, с целью скрыть свой позор. Чтобы отомстить мне за то, что я отказалась помочь в ее постыдных замыслах, она не решилась бы убить мою дочь… Да, впрочем, она и не знала, что я ждала Эмму-Розу. Да и, наконец, человек, которого она пожелала бы толкнуть на преступление, не согласился бы, разве только ее любовник. Я с ума сошла! Как только подобная мысль могла прийти мне в голову? Только дочь будет в состоянии дать ключ к кровавой тайне и помочь правосудию найти преступника.
Красавица опустила голову, впилась, как тигрица, пальцами в платок и, разрывая его, продолжала рассуждать сама с собой.
— Он умер! И когда меня спросили, знаю ли я его, я ответила, что не знаю! Имела ли я право поступать так? Может быть, я поступила недобросовестно? Я, может быть, должна была произнести имя, которое жгло мне губы? Не было ли это моей обязанностью? Надо было во что бы то ни стало открыть глаза правосудию, хотя бы для того, чтобы найти чудовище, которое хотело убить мою дочь. О, Господи! Какая мука! Какие терзания! — простонала наконец Анжель, снова возвращаясь к чисто материнской печали. — Мое дитя, моя дочь призывает меня… а меня нет у ее постели… я не могу ухаживать за ней… помочь ей… спасти ее!
‘Она только ранена’, — сказано в обеих депешах. А что, если это ложь, изобретенная для моего успокоения? О, Господи, сколько часов еще отделяют меня от той минуты, когда я заключу наконец мою дорогую девочку в свои объятия! А вдруг я найду ее уже мертвой?
Несчастная мать безумным жестом провела обеими руками по лицу и продолжала:
— О, нет, нет! Бог не захочет этого! Боже милосердный! Боже справедливый! Сжалься надо мной! Сохрани мне моего ребенка!
С этими словами бедная женщина разразилась страшными рыданиями.
Карета между тем быстро катилась и наконец остановилась в конце бульвара Мазас.
Анжель внезапно пришла в себя и высунула голову в окошко. Они находились уже на улице Дам, против того дома, где она жила.
Анжель вышла из кареты и вошла в магазин лекарственных трав, находившийся в нижнем этаже дома.
Увидев ее, бледную, с расстроенным лицом и красными, распухшими от слез глазами, ее старая служанка Катерина всплеснула руками и, вскрикнув от удивления, попятилась.
— Одна! — удивленно проговорила она. — Вы одна?
— Одна, — отчаянным голосом ответила Анжель.
— О сударыня! Что случилось?
— Несчастье…
— Несчастье с mademoiselle Эммой?
— Да!
— Господи, да что такое? Что такое? Говорите! У меня просто кровь застыла в жилах!
Красавица хозяйка травяной лавки бросилась в кресло и среди целого потока слез рассказала все.
Бедная Катерина плакала горючими слезами.
— И вы до сих пор еще не уехали? — воскликнула она, когда печальный рассказ был окончен. — Вы еще не в Сен-Жюльен-дю-Со?
Анжель превозмогла волнение и слезы и ответила старушке:
— Мне невозможно было уехать немедленно… Первый поезд, который останавливается в Сен-Жюльен-дю-Со, уходит из Парижа только в двенадцать часов. Я вернулась, чтобы предупредить тебя. Не могу сказать, сколько времени я там останусь… Это будет зависеть от состояния бедной девочки. Я пойду наверх, захвачу белье, деньги и уеду. Карета ждет и отвезет меня на вокзал.
— Но, сударыня, ведь вы сегодня еще ровно ничего не ели!
— Господи, да разве я хочу есть?
— Не следует предаваться горю до такой степени. Вам теперь нужно не только мужество, но и силы, иначе вы сами захвораете. Вам необходимо поддерживать себя. Сейчас я вам приготовлю чего-нибудь горяченького. Я нисколько не задержу вас.
Красавица Анжель снова закрыла лицо руками, и неутешные слезы ручьями потекли по ее прелестному лицу.
— Я была так счастлива… — проговорила она в глубоком отчаянии, — так счастлива при мысли, что встречу, обниму и расцелую свою дорогую девочку… а теперь… кто знает, может быть, я найду ее уже мертвой.
Волнение заглушило ее слова, и только раздирающие душу рыдания вылетали из стесненной груди несчастной матери.
— О, сударыня, сударыня, — воскликнула старая Катерина, которая была почти так же взволнована, как и ее госпожа, — прошу вас, не отчаивайтесь, ради Бога! Ведь вы никогда в жизни не делали никому зла, Господь слишком милосерд и справедлив! Он не захочет покарать вас!
— Ты права, моя добрая Катерина, я и сама так думаю. Но разве можно заставить замолчать сердце и воображение?! Ты должна понимать мои муки и мой ужас! Ведь дочь для меня — все! Я люблю только ее одну! Она — единственное существо, привязывающее меня к жизни! Если смерть похитит ее, я отправлюсь вслед за ней!
— Сударыня, именно ради любви к нашей дорогой барышне придите в себя, не предавайтесь отчаянию, берегите силы — помните, что они пригодятся для нее, — и будьте мужественны!
Анжель пожала руку честной, доброй старухи. Она давно и хорошо знала ее и во всех случаях жизни могла на нее положиться.
Стараясь превозмочь горе, совершенно обессилившее ее и мешавшее думать последовательно, красавица Анжель поднялась к себе и, пока Катерина готовила ей легкий завтрак, быстро сделала все необходимые приготовления к отъезду, помня, что супрефект просил ее вернуться на вокзал как можно скорее.
Были еще и другие причины, заставлявшие ее спешить с отъездом.
Прежде всего, ей очень хотелось узнать поскорее, не было ли новой депеши из Сен-Жюльен-дю-Со, и результаты предварительного следствия.
Приготовления ее были очень непродолжительны.
В небольшой саквояж она уложила запас белья, которого могло бы хватить ей на несколько дней, а в портмоне спрятала банковский билет в пятьсот франков и штук двадцать золотых монет.
Она заканчивала свои приготовления, когда Катерина приотворила дверь ее комнаты и объявила, что завтрак ждет.
Анжель сошла вниз, где, несмотря на все свое отвращение к еде, уступила настоятельным мольбам верной служанки и села за стол.

Глава XII
РОМАНТИЧЕСКАЯ ВСТРЕЧА

Супрефект взял карету у вокзала и отправился сперва в префектуру, а оттуда в суд, надеясь найти там прокурора.
Но час был слишком ранний, и прокурора еще не было.
Супрефект стал ждать, и вскоре его известили, что приехал товарищ прокурора, к которому он немедленно и отправился.
Товарищ прокурора, барон Фернан де Родиль, человек лет сорока, принадлежал к блестящей аристократической семье и слыл за весьма способного и умного дельца. От него зависело, быть прокурором, а может быть, и генеральным прокурором в провинции, но он предпочел скромный пост товарища прокурора в Париже.
Барон обладал красивой, стройной фигурой, приятным, хотя несколько строгим лицом и одевался всегда замечательно хорошо, что еще больше подчеркивало изящество его благородной фигуры.
Очень сдержанный, и на первый взгляд даже холодный, он прельщал, однако, людей своим крайне изысканным обращением.
Говорил товарищ прокурора очень мало, иногда же глубоко задумывался и, вероятно, думал невеселую думу, потому что на лбу его прорезывались глубокие, болезненные морщины.
По слухам, барон провел молодость очень бурно и имел немало романтических приключений. Находились даже люди, которые утверждали, что, несмотря на свои сорок лет и строгий вид, барон и теперь еще не отказывался от последних, стараясь только хранить их в глубокой тайне и ничем не компрометировать себя.
В 1875 году скончался его отец, бывший генеральным прокурором в Марселе. Мать умерла очень давно.
Осаждаемый предложениями и советами вступить в брак, он отказывался от самых блестящих партий, а когда близкие ему люди пытались дружески упрекать упрямца, неизменно отвечал им одной и той же фразой:
— Я чувствую, что рожден для холостяцкой жизни.
В сущности, он оставался холостяком, чтобы сохранить полную свободу.
Он посещал все официальные вечера и собрания, где женщины относились к нему необыкновенно благосклонно. Но это обстоятельство ничуть не сделало его фатом.
Не успел он войти на этот раз в свой кабинет, как ему доложили о супрефекте, с которым он давно уже находился в деловых отношениях и потому не заставил его ждать ни минуты.
— Что вас привело в суд в такую рань, сударь? Надеюсь, нет ничего серьезного?
— Напротив, дело очень и очень серьезное.
— Преступление?
— Убийство.
— Где?
— На железной дороге.
— На станции или на линии?
— На линии, прошлой ночью.
— В каком же именно месте?
— Это никому неизвестно. В вагоне поезда, шедшего из Марселя и прибывшего в Париж в семь часов двадцать пять минут, нашли убитого мужчину. Но это еще не все…
— Что же еще?
— Несчастье — я, впрочем, еще не знаю: может быть, вернее назвать это вторым преступлением — случилось в эту же самую ночь и тоже на линии. Какая-то молодая девушка выпала из вагона того же поезда, где случилось убийство, и была найдена на линии железной дороги между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёв-на-Ионне. Теперь спрашивается, не имеет ли это несчастье какой-нибудь связи с убийством неизвестного мужчины?
— Да, это очень сложное дело, — проговорил товарищ прокурора как бы про себя и затем уже вслух прибавил: — В префектуре об этом, конечно, уже известно?
— Да, я заехал в префектуру по дороге сюда и оставил записку.
— Видели вы начальника сыскной полиции?
— Нет, его еще не было.
— Я сейчас пошлю предупредить его.
Товарищ прокурора написал несколько строк на листке бумаги, вложил его в конверт, позвонил слуге и приказал немедленно отнести записку начальнику сыскной полиции.
— Он подождет нас у себя в кабинете, — сказал барон де Родиль. — Я думаю поручить следствие господину де Жеврэ, только он приедет в суд не ранее одиннадцати часов. Мы еще, наверное, застанем его дома.
Барон взял под мышку большой портфель, вышел вместе с супрефектом, кликнул карету и велел ехать на улицу Сены, где жил судебный следователь господин де Жеврэ.
Последний, приблизительно одних лет с бароном, был его близким другом. Они вместе учились в лицее и вместе окончили курс в университете на юридическом факультете.
Не расставаясь почти нигде, они и в суде продолжали служить вместе: один, как известно, был талантливым товарищем прокурора, другой — выдающимся судебным следователем.
Приехав на улицу Сены, барон де Родиль оставил супрефекта в карете, а сам поднялся в квартиру друга.
— Какой ветер занес вас ко мне, да еще так рано?! — радостно воскликнул тот, пожимая ему руку. — Вы пришли как товарищ или как судья?
— Как судья.
— Ну, я предпочел бы товарища. Тем не менее добро пожаловать! Я бы попросил господина товарища прокурора объяснить мне…
— Нам предстоит очень серьезное дело, притом весьма сложное и таинственное. Я и хочу поручить вам следствие.
— К вашим услугам.
— Я должен сейчас же увезти вас.
— Куда?
— Сперва в префектуру, где мы прихватим начальника сыскной полиции, а затем на вокзал.
— Дело идет об убийстве?
— Да.
Следователь надел пальто и шляпу, захватил портфель, такой же объемистый, как и у товарища прокурора, и сказал:
— Ну-с, теперь я готов. Писца у меня нет, но мы можем обойтись и без него.
Они сели в карету и поехали к префектуре.
Начальник сыскной полиции, предупрежденный бароном, поджидал их в своем кабинете.
Товарищ прокурора в двух словах объяснил ему, в чем дело, и прибавил:
— Вы сами видите, что дело это крайне таинственно. Возьмите с собой двух агентов, самых способных и умных.
— Я предупрежу Казнева, прозванного Светляком, и Робера Флоньи, по прозвищу Спичка. Они обыкновенно работают вместе и, так сказать, дополняют друг друга.
— Где они теперь?
— В двух шагах отсюда, в депо префектуры, куда я послал их разобраться в дичи, пойманной сегодня ночью, и. отделить рецидивистов от новичков.
— Пожалуйста, поторопитесь!
— Мы будем там в одно время с вами.

Глава XIII
СЛЕДСТВИЕ

Начальник сыскной полиции отдал приказание, и через три-четыре минуты Светляк и Спичка были уже в кабинете.
Казнев был человек лет сорока — сорока двух, уже с сильной проседью. Он носил волосы коротко остриженными, точно новобранец, только что вышедший из рук полкового цирюльника.
Лицо его, довольно полное и гладко выбритое, носило на себе печать вечной улыбки, точно застывшей на нем раз и навсегда.
Только глаза, светло-зеленые и замечательно подвижные и блестящие, резко выделялись на этой добродушно-буржуазной физиономии. Из-за этих ярко блестящих зеленых глаз и получил он прозвище Светляк.
Роста он был гигантского и отличался Геркулесовой силой.
Спичка представлял полнейший контраст своему товарищу, которому еле-еле доходил до плеча.
То был маленький худенький, человечек неопределенных лет, но казавшийся очень старым, хотя ему было самое большее лет сорок.
Лицо у него было длинное, плоское, как лезвие ножа, волосы почти совершенно белые. Тоненький, бледный, тщедушный, он тем не менее отличался железным здоровьем и был жив и подвижен, как никто.
— Этот черт Флоньи, кажется, может пролезть в замочную скважину, — часто говорил о нем Казнев.
Чтобы похвастать своей силой, он сажал своего товарища на широчайшую ручищу и, вытянув ее, говорил, со смехом бегая по комнате:
— Я бы дошел таким образом от площади Мадлен до Бастилии и не устал бы ни капли.
Когда Казнев хотел прикурить у Флоньи папиросу, он брал его за локти и подносил к своему лицу, вот почему Флоньи прозвали Спичкой.
Эти противоречивые качества двух агентов, вместо того чтобы отдалять их друг от друга, напротив, сближали, они были почти неразлучны.
Начальник сыскной полиции посадил их с собой в карету, за которой послал в ожидании их прихода, и они быстро поехали на вокзал.
Товарищ прокурора, судебный следователь и супрефект только что приехали туда и разговаривали с инспектором дороги, полицейским врачом и комиссаром, к которому, по железнодорожным правилам, присоединились и инспекторы, извещенные депешей о случившемся.
— Господа, — сказал инспектор, обращаясь к присутствующим, — я проведу вас к вагону, где находится труп.
С этими словами он направился к запасному пути.
Вагон стерегли два полицейских, не пуская никого из посторонних.
Дверцу вагона отворили с той стороны, где находился труп.
Светляк и Спичка обошли вагон с другой стороны, отворили противоположную дверцу, вошли в вагон и уселись, каждый в свой уголок, как путешественники, готовые к отъезду.
Начальник сыскной полиции вошел в вагон подобно им и сел около трупа.
— У вас нет других указаний о смерти? — обратился он с полицейскому комиссару.
— Никаких.
— Труп еще не обыскивали?
— Нет еще.
— Попробуем поискать в карманах, чтобы установить его личность.
— Я полагаю, что, прежде чем изменить положение тела, следует посмотреть, каким образом был убит этот несчастный, — вмешался товарищ прокурора.
Светляк встал и, подойдя к барону, спросил:
— Позвольте мне, сударь, отыскать рану?
— Можете.
Агент, зеленые глаза которого сверкали даже в темном вагоне, подошел к трупу.
Он снял шотландский плед и очень искусно развернул одеяло, в которое был завернут мертвец, причем заметил:
— Я попрошу господина товарища прокурора и господина судебного следователя обратить внимание, как был завернут труп. Пассажир никоим образом не мог сделать этого сам. Это дело рук убийцы: он укутал так покойника уже после убийства.
— Ясно, как день, — подтвердил следователь, делая заметки.
Светляк окончательно развернул одеяло, которое выбросил на платформу, причем оказалось, что оно было все в крови.
— Мы осмотрим его впоследствии, — пробормотал он.
Когда труп был развернут, то обнаружилось, что вся одежда в крови.
Агент вскрикнул, увидев рукоятку ножа, торчавшую из груди убитого.
— Черт возьми! Убийца-то малый не промах! Ловко всадил! И оставил нож в ране. К чему это? С намерением или же просто по забывчивости? Во всяком случае, рука у него не дрожала: удар нанесен с поразительной верностью. Посмотрите-ка, господа.
— Здесь полицейский врач? — осведомился товарищ прокурора.
— Вот он, сударь, — отвечал инспектор, подводя к барону доктора, который уже констатировал смерть.
Барон де Родиль поклонился ему и продолжал:
— Потрудитесь, сударь, сказать, каким образом был нанесен удар, и вынуть нож из раны.
— Удар нанесен прямо и разом. Убийца, действовал, очевидно, когда жертва спала. Он выбрал место, приложил, нож, налег на него и всадил с поразительным хладнокровием.
— Из этого следует вывод, что убийца давно сидел в вагоне и выжидал, — заметил следователь.
— Разумеется, — подтвердил доктор.
— Как вы думаете, в котором часу было совершено убийство?
— Это покажет вскрытие.
— Смерть последовала моментально?
— Как удар молнии. Нож прошел прямо через сердце. Жертва не имела даже времени вскрикнуть. Она разом перешла от сна к смерти.
Доктор держал в руках нож, который он только что вырвал из глубокой раны.
— Не будет ли господин доктор так добр позволить взглянуть мне на этот нож? — обратился к доктору Светляк.
— Вот он, возьмите.
Агент взял в руки смертельное оружие, повертел его во все стороны и воскликнул:
— Нож совершенно новый, купленный, по всей вероятности, специально для этого преступления! Или я сильно ошибаюсь, или же это обстоятельство приведет меня к чему-нибудь! Мы еще вернемся к нему.
И Светляк передал нож начальнику сыскной полиции, который уже протягивал за ним руку.
— Теперь нам ничто не мешает обыскать мертвеца, — сказал товарищ прокурора.
Светляк немедленно нагнулся над трупом и с необычайной быстротой и ловкостью обыскал карманы пальто, сюртука и панталон.
По мере того как продвигался обыск, громаднейшее разочарование все яснее и яснее выражалось на его подвижном лице.
Когда он закончил, нельзя было представить себе ничего жалобнее.
— Ничего!!! Ничего нет, господа!! — воскликнул он. — Ровно ничего!!! Ни бумажника, ни документов, ни ключей!
— Мне кажется, что вы забыли осмотреть жилетные карманы, — заметил судебный следователь.
— Да, это важно.
И агент снова деятельно принялся за обыск.
— А, немного денег! — проговорил он, вынимая из кармана убитого несколько луидоров и немного мелочи. — Восемьдесят семь франков и десять сантимов — больше ничего.
Начальник взял деньги из рук Казнева и спросил:
— А железнодорожный билет? Мы узнали бы, откуда ехал убитый пассажир.
— Я больше ничего не нахожу, сударь… И если вы позволите мне выразить мое скромное мнение, то я вам скажу, что это меня нисколько не удивляет. Ведь мотивом преступления был грабеж, ну, вор и захватил все, что только мог. Я пари готов держать, что он следил давно за своей жертвой.
— Здесь обер-кондуктор, который ехал с поездом? — спросил товарищ прокурора.
— Вот он, — ответил инспектор, делая Малуару знак подойти.
— Вы знаете, где сел этот пассажир?
— Нет, сударь.
— А как же вы говорили господину комиссару, что в Лароше в этом отделении было двое мужчин?
— В Лароше — да, точно так, сударь. Один из них — я не могу сказать, который, — стоял около дверцы в тот момент, когда я отворил ее, чтобы впустить молоденькую барышню.
— Это та самая молоденькая девушка, которую потом нашли на линии близ Сен-Жюльен-дю-Со?
— Да, сударь.
— Черт возьми, это ясно! — выпалил Светляк.
— Что это вам кажется так ясно? — осведомился товарищ прокурора.
— Позволит ли мне господин товарищ прокурора высказать мою мысль?
— Разумеется, говорите.
— Так вот. По-моему мнению — и я голову готов дать на отсечение, что не ошибаюсь, — этот пассажир был уже убит, когда поезд остановился в Лароше.
Убийца намеревался сойти на этой станции, — продолжал Светляк, — чтобы бежать и таким образом окончательно скрыть свой след. Но в тот момент, когда он собирался выходить, дверца отворилась и обер-кондуктор впустил молоденькую девушку, так что убийца вынужден был остаться, чтобы преступление не было замечено немедленно. Поезд снова двинулся, а остановок уже не предвиделось до самого Парижа. Вероятно, в это время девушка почему-либо догадалась, что против нее сидит труп. Перепугавшись до смерти, она стала кричать, звать на помощь. Вот тогда-то убийца, чтобы спастись и в то же время отделаться от девушки,.взял да просто-напросто выбросил ее. Я уверен, что все это случилось именно так, как будто сам там был.
— Действительно, все это кажется совершенно логичным и весьма правдоподобным, — сказал следователь.
— Но в таком случае девушка видела убийцу и может сообщить нам его приметы, — заметил начальник сыскной полиции.
— Без сомнения, если только ее состояние позволит ей говорить, и вообще, если она останется в живых после своего ужасного падения, — сказал товарищ прокурора. — Говорят, она ранена очень опасно.
— Последняя депеша была успокоительного свойства, — проговорил инспектор.
— Мы сейчас телеграфируем в Сен-Жюльен-дю-Со, чтобы добиться хоть каких-нибудь подробностей и объяснений, — продолжал барон де Родиль. — Скажите, мать этой девушки была здесь сегодня утром?
— Да, она ожидала дочь, — ответил супрефект. — Я даже хотел, с вашего позволения, сообщить вам одно наблюдение. Почем знать, может быть, оно и имеет какое-нибудь значение?
— Какое же это наблюдение, сударь?
— Дама присутствовала при открытии вагона, в котором было совершено преступление.
— Ну и что же?
— Увидев лицо мертвеца, она испустила крик ужаса…
— Этот ужас кажется мне вполне естественным. Уж не заключаете ли вы из этого, что она знала покойного пассажира?
— Я действительно сделал это заключение.
— Спрашивали вы об этом мать девушки?
— Да, сударь.
— Что же она вам на это ответила?
— Что только вид трупа, покрытого кровью, был единственной причиной ее ужаса.
— Ничто не может быть более правдоподобно и как раз совпадает с тем, что я вам только что сказал.
— Так-то так. Но она ответила таким странным и смущенным голосом, что это только подтвердило мои подозрения, вместо того чтобы рассеять их.
— Она еще придет сюда?
— Да. Она придет к поезду, который отходит в двенадцать часов, чтобы ехать к дочери в Сен-Жюльен-дю-Со. Но я просил ее прийти несколько раньше, полагая, что вы захотите допросить ее.
— Вы отлично сделали. Я действительно хочу ее видеть. Что, это уже пожилая женщина?
— Нет, сударь, она еще молода и замечательно хороша собой.
— Вам известно ее имя и адрес?
— Как же! Она живет в Батиньоле, на улице Дам. У нее лавка лекарственных трав, а зовут ее madame Анжель.
Услышав это имя, барон де Родиль не мог удержаться от резкого движения и совершенно изменившимся голосом повторил:
— Madame Анжель?
— Да, сударь.
— И никакой фамилии?
— Увы, нет.
— Я поговорю с этой дамой, — снова сказал товарищ прокурора, лицо которого продолжало оставаться необыкновенно мрачным.
Помолчав с минуту, он обратился к начальнику сыскной полиции:
— У вас нет ни малейшего указания, которое помогло бы вам напасть на след убийцы?
— Ни малейшего.
— А для признания личности убитого?
— Также нет.
— В таком случае надо отправить тело в морг, выставить его, а в толпу пустите двух агентов, переодетых в штатское.
— Хорошо, сударь.
Спичка, ограничивавшийся до этого времени внимательным молчанием, заговорил:
— Я буду иметь честь попросить господина товарища прокурора разрешить мне вымолвить одно словечко.
— Говорите, я вас слушаю.
— Мне кажется, что до сих пор никто не поинтересовался узнать, был у убитого путешественника с собой какой-нибудь багаж или нет.
— Действительно, — ответили почти все в один голое, переглянувшись.
— Если окажется какой-нибудь багаж, — продолжал Спичка, — то, по всей вероятности, найдется и средство установить его личность.
— Мы сейчас же все узнаем, — проговорил начальник станции. — Малуар, пойдите в багажный зал.
Обер-кондуктор поспешно вышел, а инспектор тем временем велел приготовить носилки.
Светляк также выскочил из вагона и обратился к своему начальнику с просьбой дать ему осмотреть нож. И принялся разглядывать его с глубочайшим вниманием.
Спичка тщательно обнюхивал и обшаривал внутренность вагона, поднимал половики и подушки на скамьях, лазил под скамьи, но поискам его, по-видимому, было не суждено увенчаться ни малейшим успехом.
Барон де Родиль совершенно изменился с той минуты, когда узнал, что раненая девушка — дочь женщины, которую зовут madame Анжель. Глубокая складка пролегла у него между бровей, а лицо имело нервное, беспокойное выражение.
Эта видимая тревога барона, совершенно необъяснимая для окружающих, действовала на них крайне неприятно.
Но товарищ прокурора энергично старался подавить свою внутреннюю тревогу и овладеть собой.
‘Это просто слабость, — думал он, — даже хуже — это безумие! Почему имя Анжель произвело на меня такое глубокое, странное впечатление? Почему это имя, даже через семнадцать лет, так перевернуло меня? Анжель! Мало ли женщин носят это имя? Что же из этого следует?’
Он поднял глаза и увидел, что на него устремлены глаза всех присутствующих. Тогда барон постарался придать своему лицу свойственное ему холодное, безучастное выражение.
— Каков бы ни был мотив преступления, — сказал он наконец, — очевидно, что убийца не новичок. Он доказал свое искусство и ловкость тем, что не оставил ни малейшего следа.
— Господин товарищ прокурора простит меня, если я позволю себе сказать, что не совсем разделяю его мнение, — заметил Светляк. — Мне думается, что убийца, напротив, сделал сильнейший промах, оставив нож в ране жертвы. Этот нож непременно выдаст его.
— Почему вы надеетесь, что нож приведет нас к цели?
— На лезвии этого ножа вырезано имя.
— Какое имя?
— То есть название того города, где он был сделан. Видите: Бастиа.
— Ну и что же? Это только доказывает, что это корсиканский нож, и ничего больше. Очень ничтожное сведение.
— Мне достаточно узнать, кто купил его, если только, разумеется, начальник поручит мне розыски…
— С завтрашнего же дня, Казнев, я вас приставляю к этому делу. Неужели вы думаете ехать на Корсику?
— Надеюсь, что мне не понадобится отправляться в такую даль, я думаю ограничиться поездкой в Марсель. Кажется, нож был продан в Марселе, ну, а вид у него такой внушительный, что продавец сразу узнает его.
В это время показались два железнодорожника с носилками, начальник станции и обер-кондуктор Малуар.
— Ну что? — с живостью обратился к ним барон де Родиль.
— Весь багаж, который я вез с поездом, сударь, — отвечал Малуар, — выдан пассажирам. В багажном и таможенном залах не осталось ничего.
— Вот у нас и еще одним шансом меньше, — как бы про себя проговорил барон де Родиль и прибавил: — Положите труп на носилки! А господин начальник станции, вероятно, не откажется дать нам какую-нибудь пустую комнату, куда мы поместим его до тех пор, пока за ним не приедет фургон из морга.
Носилки в это время поднесли к самому вагону.
Двое служителей не без труда вытащили труп.
— Мы находимся в глубочайшем мраке, господа! — заговорил барон де Родиль, обращаясь ко всем присутствующим. — Никогда до сегодняшнего дня мне не приходилось еще приступать к делу до такой степени таинственному. Человек убит. Кто он? На какой станции сел? Кто другой пассажир? Что послужило мотивом преступления? Алчность или месть? Сколько вопросов, столько и загадок, которые нам предстоит решить. А когда мы найдем ключ ко всем этим загадкам, убийца, вероятно, будет уже вне пределов досягаемости.
— Задача может быть решена очень скоро, — заметил начальник сыскной полиции.
— Каким образом? И кем?
— Да той самой молодой девушкой, которая сидела в одном отделении с убийцей и жертвой.
Лоб товарища прокурора снова омрачился.
— Если даже допустить, что она будет в состоянии говорить, все же еще ничто не доказывает, что ее показания наведут нас на что-либо определенное.
— Она, наверное, видела убийцу, так как, без сомнения, и она его жертва.
— Ее допросят, — глухо заметил барон де Родиль. — Первое, что нужно сделать, это снять умершего и выставить фотографии на всех станциях линии. Неужели же не найдется ни одной души, которая будет в состоянии сказать: я знаю этого человека!
Начальник сыскной полиции поклонился.
— Можно унести тело? — спросил полицейский комиссара.
— Можно.
Служители подняли носилки и пошли, следуя указаниям начальника станции и инспектора дороги.
Комната, в которую они пришли, была довольно велика, ее освещало большое окно со стеклянной рамой, выходившее в одну из залов вокзала.
В комнате стояли стол и два стула, на столе находилось все необходимое для письма.
— Господин судебный следователь сделает первый и краткий допрос, — сказал товарищ прокурора. — Поэтому я попрошу тех лиц, которых будут допрашивать, держаться невдалеке, с той стороны, откуда уходит поезд.
Все присутствующие немедленно удалились. В комнате остались только барон де Родиль, судебный следователь, супрефект, комиссар, начальник сыскной полиции с двумя агентами и труп.
— Я прежде всего допрошу обер-кондуктора Малуара, — заговорил судебный следователь. — Потрудитесь позвать его, monsieur Казнев.
Светляк уже хотел выйти, как вдруг в комнату вошел инспектор дороги.’
— Приехала мать пострадавшей.
Услышав это, товарищ прокурора пришел в ужасное волнение, которое ему и на этот раз никак не удалось скрыть.
Глаза всех присутствующих обратились на барона. Никто не забыл страшного выражения его лица, когда он в первый раз услышал это имя.
Барон прочел одну и ту же мысль во всех глазах. Он принял свой самый надменный вид, придал лицу равнодушное выражение и ледяным тоном ответил:
— Введите сюда madame Анжель.
Инспектор медленно вышел.
Торжественное молчание водворилось в комнате и продолжалось, ничем и никем не прерываемое, до тех пор, пока дверь снова не растворилась, и в ней, вся в черном, бледная как смерть, с дрожащими губами, не показалась красавица Анжель.

Глава XIV
СКОРБНАЯ СТРАНИЦА ПЕРЕЖИТОГО РОМАНА

Несмотря на бледность и черные круги под заплаканными глазами, мать Эммы-Розы действительно вполне заслужила прозвище, данное ей простодушными соседями. Выражение неподдельного восхищения моментально появилось на лицах всех присутствующих.
Инспектор вышел, тщательно затворив за собой двери.
Барон де Родиль внезапно сделал несколько шагов назад. Лицо его покрылось синеватой бледностью, и видно было, что он дрожал.
Madame Анжель между тем медленно продвигалась вперед, бесстрастно разглядывая незнакомых людей, не сводивших с нее глаз.
— Меня предупредили, господа, — сказала она, — что меня будут допрашивать.
Когда она договаривала последние слова, взгляд ее упал случайно на товарища прокурора.
Анжель пошатнулась, и на лице ее отразилось гневное изумление.
— Вы! Вы здесь! — пробормотала она задыхающимся голосом. — Да возможно ли это? Неужели я не ошибаюсь? Неужели глаза мои не обманули меня после семнадцати лет? Неужели вы действительно барон Фернан де Родиль?
— Я — товарищ прокурора Парижского окружного суда, сударыня, и явился сюда, чтобы констатировать совершенное преступление, — резко ответил барон, уже вполне овладев собой. — Когда судья исполнит свой долг, барон Фернан де Родиль будет отвечать на вопросы madame Анжель.
Яркая краска прихлынула к бледным щекам красавицы при этих словах, произнесенных сухим, резким, почти вызывающим тоном.
— Вам не на что отвечать мне, сударь, — с достоинством сказала она. — Мне нечего спрашивать у барона де Родиля, с которым меня снова столкнула несчастная судьба через долгих семнадцать лет. Что же касается судьи, то он может начать. Я жду.
Свидетели этой сцены невольно обменялись быстрыми взглядами. Каждый угадывал тайну и подозревал драму в загадочных словах Анжель и барона.
Monsieur де Жеврэ, следователь, решил прийти на помощь другу, смущение которого не укрылось от него. Он видел, что присутствие красавицы — для барона чистейшая пытка и напоминает ему какие-то отдаленные, но крайне тяжелые минуты.
Он поспешил разрядить обстановку.
— Вам придется отвечать только мне, сударыня, ввиду того, что следствие поручено мне.
— Спрашивайте, сударь.
— Нынче ночью на линии этой железной дороги было совершено преступление, и ваша дочь также стала жертвой убийцы того пассажира, вид которого вызвал у вас сегодня утром ужас.
— Я не знаю, сударь, была ли моя дочь жертвой убийцы. Я знаю только, что она ранена, может быть, очень опасно, и что до тех пор, пока я не прижму ее к своей груди, я буду терпеть все муки ада.
— Зачем непременно предполагать роковой исход? Верьте, сударыня, что, если бы опасность увеличилась, нам бы уже телеграфировали. Будьте доверчивее к будущему, надейтесь! Дочь ваша скоро поправится, так что мы будем иметь возможность допросить ее, потому что от нее, и от нее одной, мы надеемся добиться ключа к этой загадке.
— От нее? — удивленно повторила Анжель. — Каким же образом?
— Ваша дочь — так по крайней мере уверяет обер-кондуктор — находилась в том же самом отделении, где нашли убитого. Следовательно, она видела убийцу, который если и покушался на ее жизнь, то, вероятно, исключительно с целью избавиться от опасного свидетеля. Вот почему я говорю, что она одна может помочь правосудию, хотя в то же время ему можете помочь и вы.
— Я?! — воскликнула Анжель. — Каким же образом я-то могу помочь?
— Мы ждем от вас честных и открытых показаний.
— Ах, сударь! Что же я могу скрыть и что я могу сказать? Я ничего не знаю, кроме того, что моя дочь была жертвой…
— Чтобы отомстить за нее, вы готовы сделать все, не так ли?
— О да, все! Все на свете! Чтобы отомстить за нее, я готова пожертвовать своей жизнью!
— Так присоединитесь же к нам, потому что и мы имеем в виду ту же самую цель.
— Я готова.
— Ваше имя, сударыня?
— Анжель.
— Это имя, а фамилия?
— Меня зовут Анжель Бернье:
— Вы замужняя или вдова?
Анжель бросила презрительный взгляд на Фернана де Родиля и резким, сухим голосом ответила:
— Я вдова, хотя и никогда не была замужем! Я вдова человека, лучше сказать, подлеца, который обесчестил меня, соблазнил, сделал матерью, а потом у него не хватило сердца дать имя моей дочери, хотя он наверное знал, что это его дочь! Он знал, он не мог в этом сомневаться, да и не сомневался!
И суровый взгляд Анжель искал взгляда барона и не мог найти его!
Товарищ прокурора стоял, поникнув головой и опустив глаза.
— Как зовут вашу дочь?
— Эмма-Роза Бернье. Она носит мое имя, так как у бедной девочки нет другого. Отец не знает ее… он никогда даже не попытался увидеть ее. Но он будет вынужден увидеть и узнать наконец, хотя бы по прошествии семнадцати лет, потому что обязанность его профессии принудит его к этому. Может быть, угрызение совести и проникнет тогда в его душу, но это уже слишком поздно.
Фернан де Родиль, все еще не поднимая глаз, так как он боялся встретиться со взглядом Анжель, сделал шаг вперед.
— Потрудитесь ограничиваться ответами на те вопросы, которые вам задают, сударыня, — проговорил он повелительным тоном. — Правосудие не нуждается в ваших комментариях.
— Правосудие! — повторила Анжель. — Правосудие, представителем которого в настоящую минуту являетесь вы, не так ли?
Она хотела продолжать, но потом разом прервала себя и, обращаясь к следователю, прибавила:
— Господин барон де Родиль совершенно прав. Никаких комментариев от меня больше не будет. Что вам угодно еще узнать, сударь?
— Прежде всего, каким образом ваша дочь, почти ребенок, очутилась ночью, совершенно одна, в поезде?
— Моя дочь учится в пансионе в Лароше. Сегодня день ее рождения. Каждый год в этот день я уезжаю к ней и провожу с ней дня три-четыре. На этот раз очень серьезные обстоятельства помешали мне совершить обычное путешествие. Я и написала об этом madame Фонтана, начальнице пансиона, прося прислать дочь ко мне, проводив ее на вокзал и усадив в отделение для дам. Я писала также, что встречу дочь в Париже. Повинуясь моему приказу, Эмма села в Лароше на поезд, который отходит оттуда в четыре часа пятьдесят восемь минут. Я ждала ее здесь, и вы поймете, сударь, мое отчаяние и ужас!… Вместо дочери я получила телеграмму… телеграмму, в которой говорилось, что дочь моя ранена… и ранена опасно!…
Анжель не могла продолжать. Она закрыла лицо руками и горько разрыдалась.
Товарищ прокурора, повинуясь непреодолимому душевному порыву, подошел к ней и участливо проговорил:
— Ради Бога, успокойтесь, сударыня! Ваша дочь будет жить, мы отомстим за нее! Преступник будет наказан!
Анжель внезапно подняла голову, открыв свое прелестное лицо, все покрытое слезами.
— Отомстив за мою дочь, сударь, и наказав преступника, — с силой проговорила она, — вы только исполните свой профессиональный долг, только свой долг, и ничего больше!
Тут в разговор вторично вмешался следователь, господин де Жеврэ.
— Теперь вполне объясняю себе присутствие вашей дочери в вагоне, где было совершено убийство! Я попросил бы вас сообщить мне причину того необычного волнения, которое овладело вами сегодня утром при виде убитого пассажира. Значит, вы его знали?
Анжель задрожала.
Судебный следователь подошел к носилкам, стоявшим в отдаленном углу, присутствия которых красавица Анжель до сих пор не заметила. Он приподнял простыню и открыл лицо покойника.
— Посмотрите, — сказал он.
Глаза Анжель упали на неподвижное, синевато-бледное лицо мертвеца. Она сложила руки, и из груди ее вырвался мучительный крик.
— Вы сказали, — продолжал судебный следователь, — что причина вашего волнения была вполне законна и натуральна. Прошу же вас теперь объяснить нам эту причину. Вы знали убитого?
— Я его знала, — проговорила Анжель слабым, как дуновение ветерка, голосом.
Судьи и полицейский радостно переглянулись.
— Вы знаете его имя?
— Знаю.
— Его зовут?…
Голос красавицы все больше и больше слабел, ответы ее надо было почти угадывать.
— Его зовут, или лучше сказать, его звали Жак Бернье… Это был… мой отец!…
Восклицание ужаса вырвалось у всех присутствующих.
— Ваш отец! — повторил барон де Родиль.
Madame Анжель шевелила губами, но из них не исходило ни одного звука. Глаза ее закрылись. Она лишилась чувств, и начальник сыскной полиции бросился ее поддержать.

Глава XV
РАДОСТНАЯ И РОКОВАЯ ВЕСТЬ

Нам необходимо вернуться на несколько дней назад, к событиям, предшествовавшим таинственному убийству Жака Бернье.
Это было второго декабря, как раз за десять дней до преступления.
На больших часах в Батиньоле пробило половину девятого.
К консьержу дома No 54 на улице Дам вошел почтальон.
— Сесиль Бернье здесь? — спросил он.
С этими словами он вытащил из своей сумки продолговатый конверт, запечатанный пятью красными печатями.
— А что вам нужно от mademoiselle Сесиль Бернье? — спросила в свою очередь жена консьержа, честная и вполне достойная женщина, но до крайности любопытная от природы.
— У меня для нее заказное письмо, и поэтому необходимо, чтобы она расписалась.
—Заказное письмо! Ишь ты! Значит, деньги! Желала бы я почаще получать такие письма! Так вот, Сесиль Бернье живет на четвертом этаже, средняя дверь.
— Лезть на четвертый этаж! Господи, ну и служба! — проворчал почтальон. — А все же — служба, и, значит, уж ты тут ровно ничего не поделаешь, не правда ли? — закончил он и принялся взбираться по лестнице, продолжая ворчать на людей, которые получают деньги, а между тем позволяют себе жить на четвертом этаже.
Жена консьержа поспешила затворить двери своей каморки, где топилась маленькая железная печка, раскаленная чуть не добела, уголь так и пылал в ней. На дворе был страшнейший холод.
Почтальон довольно легко взобрался на девяносто шесть ступенек, отделявших его от квартиры mademoiselle Сесиль Бернье, и позвонил в среднюю дверь.
Ему отворила женщина лет пятидесяти и прямо, не дожидаясь, что он скажет, обратилась к нему с вежливым вопросом: что ему угодно?
— Заказное письмо для mademoiselle Сесиль Бернье.
— Так позвольте, я передам.
— Так не делается, голубушка, надо, чтобы барышня расписалась в моей книге.
— Да барышня-то еще спит.
— В таком случае я передам ей письмо в следующий раз.
— Нет уж, в таком случае, будьте добры, подождите, господин почтальон. Зайдите в столовую, тут вам будет потеплее. Я угощу вас рюмочкой старого коньяка: он согреет вас внутри и защитит от холода, — а потом разбужу барышню.
По-видимому, перспектива рюмочки старого коньяка произвела на почтальона крайне благоприятное впечатление. Он вошел в маленькую, скромную столовую, где Бригитта — так звали служанку — поспешно поставила на стол графин с коньяком и рюмку, которую наполнила до краев.
— Пейте, — сказала она, — я сейчас вернусь.
С этими словами добрая старуха исчезла за дверью, которую плотно затворила за собой.
Комната эта была спальней Сесиль Бернье.
Последняя полулежала на постели с занавесками. Она слышала голоса, но не могла различить слов.
— Кто там? — спросила она у вошедшей Бригитты.
— Почтальон, mademoiselle. Он принес заказное письмо, встаньте поскорее и накиньте пеньюар. Вам надо расписаться.
— Иду, иду.
Не прошло и двух секунд, как в столовую вошла Сесиль Бернье.
Молодой девушке было не более девятнадцати лет, но так как она была жгучей брюнеткой с великолепными иссиня-черными, как вороново крыло, волосами, то казалась несколько старше.
Несмотря на неправильные черты лица, ее могли, да и должны были находить хорошенькой, но в выражении чудных черных глаз было что-то загадочное, как в глазах сфинкса: они то ласкали и нежили, то вдруг становились серьезны и строги, почти суровы.
При первом же взгляде наблюдательный человек мог понять, что она пережила какое-то потрясение. Но, несмотря на все это, она была очаровательно хороша с тяжелой массой своих синевато-черных волос, в белом пеньюаре, под которым угадывались роскошные формы, и маленькими голыми ножками в туфельках.
Почтальон уже положил свою книгу на стол, рядом с чернильницей и пером, которые принесла Бригитта.
— Где мне расписаться? — спросила Сесиль.
— А вот здесь, на этой строчке, вот в этой клетке.
Молодая девушка быстро обмакнула перо в чернильницу, расписалась на указанном месте и взяла письмо.
— От моего отца… — вполголоса проговорила она, устремив на него свои прекрасные глаза.
И, кивнув, вернулась в спальню, быстро спустила с плеч пеньюар и как змейка скользнула в свою постель, которая еще не успела остыть.
Разрезав верхнюю часть конверта ножницами, она вытащила письмо. Из него выпал банковский билет, сложенный вчетверо.
— Тысяча франков! — проговорила она с удивлением. — Неужели отец выиграл дело?
Брови ее нахмурились, и по красивому личику пробежало облако неудовольствия.
Развернув письмо, Сесиль прочла следующее:
‘Марсель, 1 декабря 1883 года.
Моя дорогая Сесиль! Радуйся! То, что ты считала иллюзией, несбыточной надеждой, стало настоящей, прекрасной действительностью. Я выиграл процесс, выиграл по всем пунктам! Победа полная и неоспоримая!
Неделю назад алжирский суд в своем последнем разбирательстве приговорил компанию, в которой был застрахован мой корабль, к немедленной выплате всех без исключения сумм, обозначенных в страховом полисе. А общий итог этой суммы равняется, как тебе известно, одному миллиону пятистам пятидесяти тысячам франков!…‘
Сесиль Бернье прервала чтение и провела рукой по лбу. Ярко вспыхнули ее чудные очи, но моментально потухли, и лицо ее стало еще мрачнее, чем прежде.
Она снова взялась за письмо.
‘…конечно, — писал дальше отец, — это еще не Бог весть какое состояние! Но все-таки мы больше никогда уже не будем нуждаться. Вместо нашей теперешней, более чем скромной квартирки, где твоя красота увяла бы очень скоро за недостатком воздуха и света, я буду в состоянии подарить тебе прелестный маленький дом в Пасси, весь окруженный садами и цветами. Конец всяким конкам и омнибусам. У тебя будет свое купе, которое будет отвозить тебя в театры и модные магазины. У тебя будет также маленький шарабан-корзиночка, запряженный парой пони, которыми ты будешь сама править.
Я уже представляю тебя в этой новой обстановке, и мое отеческое сердце сильно бьется от радости.
Я оставил триста тысяч франков пока у себя и везу их с собой в бумажнике. Эти триста тысяч помогут нам разделаться с прошлым и пойдут на первые издержки при устройстве. Остальные миллион двести тысяч франков лежат у моего банкира в. Марселе. Квитанция у меня с собой.
Я должен остаться еще на несколько дней в Марселе, а затем еду в Париж, чтобы как можно скорее дать тебе все благосостояние, всю роскошь, которую, я знаю, ты всегда хотела и которой я, в свою очередь, всегда жаждал для тебя.
Я выеду из Марселя десятого числа и по делу остановлюсь на несколько часов в Дижоне, где буду в три часа тридцать девять минут утра. За день я обделаю все свои делишки и непременно отправлюсь в Париж с курьерским поездом, который уходит из Дижона ночью.
Я буду в Париже двенадцатого декабря, в семь часов двадцать пять минут утра.
Наконец-то я расцелую тебя как следует, мое дорогое дитя, после пятимесячного, бесконечного для меня, отсутствия.
Я увижу тебя, твои большие, чудные глаза ласково посмотрят на меня, ты нежно улыбнешься… Дорогая моя Сесиль, как я люблю тебя! Благодаря Богу честь наша не пострадала во время всех этих мучений! Да и богатство наше спасено! Чего же нам теперь больше желать?
Свет, с которым мы вынуждены были порвать всякие отношения, снова широко и гостеприимно распахнет свои двери. И ты снова будешь блистать в нем, теперь уже тройным блеском: красотой, богатством и незапятнанной репутацией. Теперь ты можешь и должна даже претендовать на такое замужество, которое сделает тебя одной из цариц Парижа. Предупреждаю, что я буду крайне честолюбив во всем, что касается моей милой дочери. Я хочу иметь своим зятем человека, которым бы мог гордиться. Человека, который сделает из моей Сесиль прелестную графиню или по меньшей мере баронессу…
Итак, через несколько дней я буду с тобой и расцелую тебя так же крепко, как я тебя люблю, то есть тысячи и тысячи раз.
Твой отец Жак Бернье.
Адрес мой: ‘Отель Босежур’, набережная Братства в Марселе.
P.S. При этом письме прилагаю банковский билет в тысячу франков на необходимые расходы и прошу тебя известить меня об их получении‘.
Прочитав письмо до последней строчки, Сесиль низко опустила на грудь свою красивую головку. Капельки холодного пота выступили у нее на висках и на лбу. Она вынула платок и вытерла им свое бледное лицо, казавшееся еще бледнее от черных волос.
— Он возвращается! — проговорила она глухим голосом. — Он возвращается, и он богат! А я не думала, что процесс окончится так скоро! В последнем своем письме он говорил мне, что пройдет по крайней мере еще полгода, пока он добьется приговора, и прибавлял, что сомневается, чтобы этот приговор оказался в его пользу. Полгода! Мне вполне было достаточно, чтобы принять какое бы то ни было решение, это позволило бы мне действовать, между тем как теперь… Это возвращение… Для меня это положительно удар грома!…
Несколько минут Сесиль Бернье оставалась погруженной в глубокую задумчивость, потом снова заговорила сама с собой:
— Он говорит мне о своих делах, планах, проектах, честолюбивых мечтах относительно меня… Он хочет ввести меня снова в свет… Мечтает о знатном муже… Хочет знатного, и не иначе, как очень знатного, зятя… Мне… мужа!…
Будто судорога пробежала по красивому личику девушки, все ее роскошное тело разом дрогнуло, и она крепко-крепко сжала лоб лихорадочно горящими руками.
— Это возвращение ужасает меня… убивает… — продолжала она. — Все мои планы разрушены… Отсутствие отца делало меня свободной… А теперь? Как быть? Что делать? На каком решении остановиться? Если отец по приезде узнает, что я больше не имею права смотреть ему прямо в глаза, что в будущем никакой брак, кроме одного, для меня невозможен, что будет с ним?! Каково будет его негодование? Для него честь прежде всего! В первый момент своего необузданного гнева он способен убить меня, я это знаю! Убить меня! — повторила Сесиль, и у нее даже зубы застучали от ужаса. — А я не хочу умирать! Я слишком молода для того, чтобы умереть! Я не хочу перестать жить, не насладившись на этом свете всем тем, что мне может дать богатство отца! Всей той роскошью, которую он мне обещает и которой я уже так давно жажду. Миллион пятьсот тысяч франков! Тут есть на что купить всевозможные наслаждения, удовлетворить все капризы и прихоти, осуществить те прекрасные мечты, которыми я наслаждалась и тешила себя, чтобы забыть свою грустную, прозаическую жизнь, грубую и холодную действительность. А теперь пробуждением от радужных надежд и мечтаний будет смерть!
О, да будь проклята эта безумная любовь! Ведь я теперь отлично вижу, что, в сущности, она была не что иное, как каприз… фантазия! Будь проклята моя слабость, или, лучше сказать, мое безумие! Будь проклят человек, который обладал мною и сделал меня матерью! А! Я думала, что люблю его! А между тем какую ненависть, какое отвращение он мне теперь внушает! Если бы я могла уничтожить его! Стереть с лица земли!
Сесиль Бернье снова умолкла.
Ее пристально устремленные вдаль глаза стали дикими, блуждающими. Казалось, лихорадка, зажегшая кровь в ее жилах, вызвала в ней внезапный бред.
Губы ее дрожали и шевелились. С них срывались бессвязные слова и фразы.
— Десять дней!… Через десять дней он будет здесь!… Надо, чтобы доказательство моего позора было уничтожено еще до истечения этого срока… Бригитта предана мне… Она готова отдать за меня жизнь… Я доверю ей свою тайну… Я знаю, что она мне не изменит… Она поможет мне… Да, но она может только скрыть мой позор, но никак не уничтожит его следы.
К кому же, куда мне обратиться?
Я знаю, что могу быть спасена… Но откуда придет спасение? Кто придет мне на помощь в эту ужасную для меня минуту?
Доктор откажет, даже, может быть, выдаст меня… да, кроме того, я ни за что и никогда не осмелюсь обратиться к доктору. Я знаю, есть женщины, которые за деньги спасают несчастных, подобных мне, девушек. Я непременно должна посоветоваться с одной из них. Говорят, у нас тут по соседству живет одна… Бригитта говорила о ней намеками, но я все-таки хорошо поняла, в чем дело. Я пойду к ней. Деньги, которые я получила сегодня утром от отца, уйдут на это дело.
Что до него, — заключила Сесиль голосом, в котором от злости и ненависти слышалось почти шипение, — что до него, который был причиной всех моих несчастий и которому я имела глупость сообщить о своем положении, — ему я скажу, что ошиблась. Поверит он мне или не поверит, до этого мне нет никакого дела! Во всяком случае, все теперь должно быть между нами кончено. С сегодняшнего дня я его больше не знаю! Он для меня чужой! Продолжать видеться с ним — значит скомпрометировать себя еще больше, а я этого не желаю! Отец будет здесь через десять дней, и я хочу, чтобы к этому времени исчезли все следы прошлого, которое больше никогда не возвратится!
Сесиль сложила письмо, вложила в него банковский билет, всунула все это обратно в конверт и положила на ночной столик рядом с постелью.
Затем она позвонила Бригитте, и та немедленно вошла.
— Mademoiselle звали меня? — спросила добрая старушка.
— Да, моя милая Бригитта.
— Что прикажет барышня?
— Прошу тебя, приготовь завтрак раньше обычного. А потом я выйду. Мне надо зайти в два места.
— К которому часу барышня велит приготовить завтрак?
— Часов в десять или в половине одиннадцатого.
— Это очень легко.
— Я сейчас встаю и буду одеваться.
— Барышня, вероятно, получила известие от monsieur Бернье?
— Да, и даже очень хорошие известия.
— Monsieur скоро вернется?
— Дней через десять. Впрочем, мы переговорим об этом после. Мне надо сообщить тебе кое-что… чего ты совершенно не ожидаешь. Мы поговорим серьезно… Но теперь, самое главное, дай мне позавтракать как можно скорее.
— Иду, иду, барышня.
Бригитта поспешно вышла.
Сесиль встала и выбрала из своего очень скудного гардероба самое темное, простое платье.
Она была уже совершенно готова, когда ровно в четверть одиннадцатого Бригитта пришла сказать, что завтрак готов.
Молодая девушка не сидела за столом и получаса.
В три четверти одиннадцатого она надела шубку, шляпу, опустила на лицо густую вуаль, надела перчатки, вложила конверт с письмом и деньгами в записную книжку, сунула ее в муфту и вышла из дома.
Она пошла по направлению улицы Клиши, сделав несколько шагов, вошла в большую фруктовую лавку, где Бригитта обыкновенно закупала провизию и где ее знали в лицо.
За кассой сидела сама хозяйка.
Она встретила Сесиль любезной улыбкой и спросила, что ей угодно.
— Не будете ли вы так любезны разменять мне билет в тысячу франков, сударыня?
— С удовольствием, только я вам дам бумажками: у меня золота больше нет.
— Мне все равно, дайте хоть бумажками.
Молодая девушка вынула из записной книжки письмо отца, оттуда банковский билет и положила его на конторку.
Лавочница открыла кассу, достала десять стофранковых билетов и дала их Сесиль.
Молодая девушка разделила деньги на две равные части. Пять билетов она вложила обратно в письмо, а другие пять сунула между листками книжки.
Она поблагодарила любезную лавочницу и, выйдя, пошла по прежнему направлению. Она внимательно разглядывала дома, как бы ища какого-либо указания или вывески.
Не доходя до улицы Клиши, она вдруг остановилась. Против нее находилась лавка, фасад которой был выкрашен черной краской с желтыми ободками.
Над дверью висела черная же вывеска, на которой громадными желтыми буквами было написано:
‘МОСКАТЕЛЬНАЯ И ТРАВЯНАЯ ЛАВКА‘
На замерзших окнах стояли банки, флаконы, пучки сухих трав.
Сесиль на минуту как бы в нерешительности остановилась, но минута эта была очень коротка.
Она перешла через дорогу, отворила дверь и вошла. Густая вуаль скрывала ее лицо. Не будь этой вуали, мертвенная бледность непременно бросилась бы в глаза.
Когда Сесиль отворила дверь, в. лавке раздался звон колокольчика.
При звуке последнего из маленькой комнатки, соседней с лавочкой, вышла женщина лет пятидесяти и пошла навстречу молодой женщине, которая уже затворила за собой дверь.
Сесиль остановилась в страшном смущении.
— Что вам угодно, сударыня? — обратилась к ней пожилая женщина.
— Это ваша собственная лавка? — дрожащим голосом обратилась к ней Сесиль.
— Нет, сударыня, я только служанка madame Анжель. Но я часто заменяю мою госпожу и поэтому могу услужить и вам.
— Нет, благодарю, я желала бы поговорить с самой madame Анжель.
Служанка с любопытством посмотрела на Сесиль Бернье, как бы желая взглядом проникнуть за вуалетку, и сказала:
— Значит, вы пришли по личному делу?
— Да, по личному.
— Дело в том, что madame Анжель теперь нет дома.
— Но, вероятно, она скоро вернется?
— Напротив, она вернется очень не скоро. Она будет к десяти часам вечера, никак не раньше.
— Мне непременно нужно ее видеть.
— У вас, вероятно, очень спешное дело?
— Да, и даже очень спешное.
— В таком случае, сударыня, я попрошу вас зайти сегодня вечером в десять часов еще раз.
— Я приду.
— Наверное?
— Да.
— Я потому спрашиваю, что, если барыня вернется немного раньше, я предупрежу ее, и она подождет вас.
— Да, прошу вас, предупредите ее.
— Угодно вам сказать ваше имя, сударыня?
— Это совершенно бесполезно, потому что ваша госпожа меня вовсе не знает.
С этими словами Сесиль вышла и отправилась прямо домой.
— Уже вернулись, барышня? — несколько удивившись, встретила ее Бригитта, которая вовсе не ожидала ее так скоро.
— Да. Я не застала той особы, к которой ходила, и должна опять идти туда сегодня вечером.
— Барышня как будто чем-то недовольна и расстроена.
— Да, мне досадно, что я ходила без всякой пользы.
— Полноте! Прогуляться никогда не мешает, вы и без того все время сидите дома.
Сесиль вернулась к себе в комнату, скинула шубку и шляпку, вынула из книжки пятьсот франков и заперла их в туалетный столик, а остальные оставила в отцовском письме.
Сесиль подкатила к камину большое кресло, упала в него, истомленная усталостью и треволнениями дня, и погрузилась в мрачную думу.

Глава XVI
АНДЖЕЛО ПАРОЛИ

Мы отправимся с читателем во внутреннюю часть Парижа, выйдем на бульвар Сен-Мартен и попросим его войти вместе с нами в гостиницу, или, лучше сказать, таверну, известную под именем ‘Auberge des Adrets’.
. Эта таверна находится как раз на том месте, где прежде было Cafe de la Porte-Saint Martin. В нее ведут два входа: один с бульвара Сен-Мартен, известный всем, другой сообщается с улицей Бонди.
В этот момент в маленькой таверне находилось очень немного посетителей. Несколько человек безмятежно пили пиво. В сторонке за маленьким столиком сидел одинокий посетитель и пил абсент. Он казался погруженным в глубокую задумчивость.
Это был красивый молодой человек, до того бледный, что казалось, под прозрачной кожей не было ни кровинки.
Глубокие впалые глаза, обведенные черными кругами, горели ярким, неестественным, зловещим блеском.
Это оригинальное лицо красиво оттенялось черной, слегка волнистой бородой. Такие же черные, густые волосы крупными кудрями обрамляли бледное лицо незнакомца. Высокий, замечательно красивый лоб показывал развитый ум. Руки без перчаток отличались белизной и изяществом.
Ноги были бы очень красивы, но сапоги на них порыжели и от долгого употребления приняли очень некрасивую форму.
Хорошо скроенное, заботливо вычищенное платье также свидетельствовало о своей долгой принадлежности владельцу. Видно было, что он переживает трудные времена.
Часы с кукушкой пробили четыре.
Незнакомец поднял голову и посмотрел на дверь, выходящую на бульвар.
Как раз в эту минуту дверь отворилась, и вошел господин, очень хорошо одетый, укутанный в теплое пальто с меховым воротником. Новому посетителю было не более тридцати лет.
Между ним и любителем абсента не существовало никакого положительного сходства, но одинаковый цвет волос, кожи и похожее выражение лица ясно указывали, что у них общее место рождения — Италия.
Новоприбывший быстро осмотрелся. Человек в поношенном платье делал ему нетерпеливые знаки. Тот заметил и подошел к нему. Они обменялись рукопожатием, с виду казавшимся дружеским.
— Ты писал, чтобы я пришел сюда поговорить с тобой, я и пришел, — начал любитель абсента. — Ну садись, добро пожаловать! Может быть, ты принес мне богатство? Признаюсь, что это было бы очень кстати.
Слова эти были произнесены на чистейшем итальянском наречии, родном языке обоих незнакомцев, так как и тот и другой родились во Флоренции.
— Богатство? О нет, мой бедный друг, — ответил его собеседник, взяв стул и спокойно усаживаясь.
— Может быть, место, на которое ты подавал мне надежду?
— И тут разочарование. Мне ничего не удалось сделать для тебя.
— А, черт возьми! Я заранее был уверен! — проговорил первый, на этот раз уже по-французски и без малейшего акцента, на самом чистейшем парижском наречии. — Разве возможен какой-нибудь успех, когда речь идет обо мне? Никто меня не хочет!
— Все бы тебя хотели, мой милый друг! Никто и не думает отрицать твоих достоинств. Но, признаюсь, твоя репутация всех пугает.
— Да, я знаю, меня зовут ‘любителем абсента’…
— И, к несчастью, вполне справедливо. Ты напиваешься.
— А кто виноват?
— О, Господи, я и не думаю отрицать смягчающие обстоятельства. Я знаю, что неудачи и разочарования заставили тебя искать утешения и забвения в пьянстве. Я говорю это на все лады всем, кого хотел бы завербовать в твою пользу. Я повторяю им это тысячи раз.
— Ну и что же?
— А знаешь, что мне на это отвечают?
— Нет.
— Буквально следующее: надо было искать утешения и забвения в труде, а не в пьянстве.
Молодой человек сделал гневный жест.
— Все это только предлог для отказа, и ничего больше! — воскликнул он. — Дело-то все в том, что мои собратья завидуют мне и боятся.
— Есть и этот грех, мой милый Анджело. Во время оно ты работал много и энергично. Твои знания далеко превосходят их знания и могли бы обнаружить их несостоятельность. Они опасаются тебя. А между тем если бы ты отказался от абсента и карт, то, право, было бы возможно подыскать тебе в больнице место, которое бы вполне соответствовало твоим талантам и знаниям. Несомненно, ты не замедлил бы занять первое место среди собратьев.
— Пьяница и игрок! Вот моя репутация! — проговорил молодой итальянец, рассмеявшись таким смехом, который было больно слушать. — А что, ведь это истинная правда! Я люблю и абсент, и карты! А ведь прежде я ненавидел и то, и другое. Я люблю карты, потому что они дают мне те скудные гроши, на которые я живу! Я люблю пьянство, потому что оно хоть на какое-то время создает смеющийся мираж вместо подавляюще-грустной действительности. Но пусть мне доставят возможность и средства подняться! Пусть мне дадут больных! Пусть, наконец, отворят двери полезной и честной жизни, и пусть тогда скажут, если у кого язык повернется, что Анджело Пароли — игрок и пьяница!
— Я всем говорю и повторяю то же самое, сколько у меня хватает сил.
— И ни один из них, кому ты говорил это, — с горечью продолжал Анджело Пароли, — не подумал, что, относясь ко мне так безжалостно, осуждая меня на вечную нищету, они толкают меня к отчаянию, даже к преступлениям? Ни одному из них это и в голову не пришло? Что за подлые эгоисты! Я презираю их! Ненавижу! Я кровь, жизнь бы свою отдал, чтобы отомстить им как можно ужаснее!
— Ты мог бы сделать это!
— Каким образом?
— Подавив их всех до одного собственным превосходством. Я знаю тебя, отлично знаю! У тебя есть недостатки, допустим, даже пороки, но ты первоклассный специалист в своем деле. Тебе только нужно было бы организовать собственную лечебницу, и тогда все те, которые теперь относятся к тебе с презрением, стали бы гнуть перед тобой спину.
Анджело Пароли только пожал плечами.
— Лечебницу! — повторил он. — Ты, кажется, смеешься надо мной, мой бедный Аннибал! Какая тут лечебница, когда человеку часто не на что бывает пообедать!
Последовало минутное молчание, Аннибал прервал его:
— Я хочу предложить тебе кое-что.
— Что-нибудь серьезное?
— Да.
— Говори, я тебя слушаю.
— Ты знаешь Грийского?
— Поляка?
— Его самого. Как твое мнение на его счет?
— Это великолепный глазной врач. Но он стареет и поэтому страшно придерживается рутины.
— Старик и сам все отлично понимает и поэтому ищет или покупателя, или компаньона.
— Да, я знаю. Но его глазная лечебница стоит страшно дорого. Чтобы войти с ним в компанию, нужно было бы внести чистыми деньгами сумму, которая представляла бы половину стоимости всего заведения. Ну-с, а стоимость эта равняется чему-то вроде четырехсот тысяч франков. Затем барыши стали бы делиться пополам, а через пять лет он бы ушел совсем, предоставив лечебницу в полное владение своему компаньону. Это великолепное дело. Но, к несчастью, сейчас же необходима громадная сумма. Может быть, ты хочешь предложить ее мне? Это было бы очень мило!
— Тебе очень хорошо известно, что все мое богатство состоит из жалованья в триста франков в месяц.
— Однако к чему же ты заговорил со мной о каком-то предложении?
— Видишь ли, Грийский тебя знает…
— Да, я с ним встречался раза два-три.
— Он ценит тебя по достоинству и превозносил твои таланты до небес одному из моих товарищей, и прибавил, что считает тебя способным занять очень высокое положение в медицинском мире, если бы только ты согласился, или, лучше сказать, решился изменить некоторые свои привычки.
— Это необыкновенно лестно для меня. Но что же дальше?
— А вот что: ступай к Грийскому, расскажи ему откровенно о себе все, опиши свое положение, как оно есть, скажи, что ты положительно не знаешь, что предпринять. Сознайся, что ты заслуживаешь репутации игрока и пьяницы, но в то же время чувствуешь в себе силы окончательно порвать с прошлым, если только найдется человек, который протянет тебе руку помощи и даст возможность подняться с помощью честного труда. Напомни поляку те чудесные операции, которые тебе удавались, когда ты еще был в клинике у доктора Г. Одним словом, заключи свою речь таким образом: ‘Возьмите меня к себе в компаньоны. Если в течение трех лет я не утрою ваши доходы, мы расстанемся, и я согласен ничего не получить, кроме обычного содержания. Если же, напротив, мои намерения и желания осуществятся, вы уступите мне лечебницу, стоимость которой я оплачу в течение десяти лет’. Что ты скажешь о моей идее, Анджело?
— Я нахожу ее великолепной, мой милый Аннибал, а доказательством этому служит то, что она уже и мне самому приходила в голову.
— Значит, ты последуешь моему совету?
— Я уже сделал это.
— Ты виделся с Грийским?
— Виделся.
— И сделал ему предложение?
— Чуть ли не в тех самых выражениях, в каких ты только что советовал мне.
— И что же он ответил?
— ‘Мне прежде всего нужны деньги. Я вполне признаю ваши достоинства, знания и таланты — они неоспоримы. Я убежден, что, взяв вас в компаньоны, я прославил бы свою лечебницу и удесятерил число своих клиентов. Но в силу особенных, чисто личных обстоятельств мне нужны теперь же чистые деньги. Я решился продать лечебницу именно ради того, чтобы иметь возможность разом получить большую сумму, совершенно отстраниться от дел и уехать’.
Вот видишь ли, друг мой, он захотел денег, но деньги-то ведь все в нашей жизни. Без них ничего не достигнешь. Если желаешь счастья, надо много-много денег. Хотя это и кажется парадоксом, однако сущая правда. Когда я принимаюсь играть, я говорю про себя: как бы мне выиграть…
— И ты проигрываешь…
— Признаюсь, частенько. Чтобы выигрывать, нужны деньги, да и большие.
— Послушай, Анджело, ты ведешь скверную жизнь.
— Я того же мнения.
— Тебе не следует оставаться дольше в таком положении. Ты сам сейчас говорил, что нищета влечет за собой отчаяние, а за ним — и все дурное. Неужели мне придется когда-нибудь выручать тебя из префектуры или узнавать твое безжизненное тело в морге?
Анджело Пароли сделал беззаботный жест и выпил глоток абсента, оставшегося в стакане. Его собеседник с живостью продолжал:
— Ты падаешь духом, когда, наоборот, следует собраться со всеми силами. Ты заранее объявляешь себя побежденным, когда наступает минута главной битвы! Ты знаешь, как велика моя привязанность к тебе, моя чисто братская любовь. Мы оба итальянцы, родились во Флоренции в соседних домах и никогда не разлучались. У тебя способности лучше моих, знаний больше, и, несмотря на то, я счастлив, а ты — нет! С первого взгляда это кажется несправедливо, но ты сам — единственная причина такой несправедливости. Черт возьми! Не опускайся так! Поднимись, встряхнись! Стань человеком! Уезжай из Парижа, если надо!
Во второй раз Анджело пожал плечами.
— Уехать из Парижа, — повторил он. — К чему? Куда я поеду?
— В провинцию. Ты можешь найти место в Бордо, в Лионе или в Марселе, где не разнеслась о тебе слава как о пьянице, где ты составишь себе имя благодаря удачным операциям, на которые обращали внимание все медицинские газеты. Там ты можешь начать новую жизнь.
— Веришь ли ты в самом деле в то, что говоришь?
— Клянусь тебе!
— Может быть, ты и прав, — пробормотал Пароли.
— Да, я прав, не сомневайся. Поразмысли, любезный Анджело, и решись на что-нибудь.
— Ты забываешь, что существует непреодолимое препятствие! — сказал с горечью Пароли.
— Какое?
— Разве я могу куда-нибудь явиться в этих изношенных сапогах, в рыжей и измятой шляпе, в ветхом платье, у которого даже швы побелели? Меня выгонят за дверь, не удостоив и выслушать…
— Это препятствие можно устранить. Ты знаешь, что я экономен. Я нашел возможным отложить из моего жалованья несколько грошей. Если ты твердо решаешься, я буду рад одолжить тебе в виде займа сумму, необходимую для покупки гардероба, дорожных расходов и пропитания, в ожидании результатов хлопот…
— Да, ты благоразумен! Ты сумел устроить свою жизнь, а я — только испортил.
Аннибал продолжал:
— Если тебе не нравится Франция, почему бы тебе не отправиться в Англию, Америку или Россию?
— Я подумаю.
— Ты даешь мне слово?
— Честное слово Пароли!
— И скоро?
— Да. Ты заставляешь меня краснеть за самого себя. Несмотря ни на что, я все-таки человек неглупый, а такую жизнь могут вести только бессловесные животные. Я переменюсь. Париж отказывает мне в куске хлеба, так я буду его искать в другом месте.
— И ты откажешься от этого? — спросил Аннибал, кладя руку на стакан с несколькими каплями абсента.
— Видит Бог, без сожаления! Абсент помогает забыться, но действует очень дурно.
— Распростишься с игрой?
— Навсегда!
Аннибал схватил Анджело за руку и воскликнул:
— Прекрасные обещания! К несчастью, ты давал их много раз!
— Сознаюсь, но теперь мое решение непоколебимо. Я сдержу слово.
— Да услышит тебя Господь! Разузнай, где больше шансов на удачу, и извести меня. — И прибавил, вынимая из портмоне билет в пятьдесят франков: — Возьми. Тебе он очень нужен. Не забывай, что в Париже я помогаю тебе в последний раз. Я совершу преступление, если стану поддерживать тебя на том дурном пути, по которому ты до сих пор следовал.
При виде билета в пятьдесят франков глаза Анджело засверкали. Он взял его дрожащей рукой и пробормотал:
— Благодарю, старый товарищ, благодарю! Может быть, наступит день, когда я буду в состоянии уплатить тебе, но никогда мы с тобой квиты не будем.
— Я ухожу, — сказал Аннибал, вставая, — и надеюсь, что ты скоро придешь ко мне, чтобы известить о своем серьезном решении.
— Будь спокоен, я последую твоим советам, — возразил Пароли, не спуская глаз с билета, который держал в левой руке, а правой пожимая руку другу.
Аннибал ушел из таверны и, проходя по бульвару, думал:
‘Сдержит ли он свое слово? В его взгляде не отражалось твердого решения, не энергии у него не хватает для борьбы, а доброго желания, что еще хуже. Я сильно опасаюсь, что Анджело — безвозвратно потерянный человек’.

Глава XVII
ВЗГЛЯД НА ПРОШЛОЕ

Рожденные во Флоренции, в семействах, связанных узами дружбы, выросшие в соседних домах, Анджело Пароли и Аннибал Жервазони в шестнадцать лет были посланы в Париж для окончания курса наук.
Находясь на медицинских курсах, они оба почувствовали влечение к одной и той же специальности — изучению глазных болезней.
Анджело Пароли скоро обратил на себя внимание как один из лучших студентов. Когда Анджело окончил курс, он уже пользовался известностью: хвалили обширный круг его познаний, выставляли его как необыкновенно способного хирурга.
Он мог бы стать профессором и не имел бы недостатка в слушателях или открыть свою лечебницу, и, наверное, пациентов было бы много. Молодой человек серьезно размышлял, как лучше устроиться, но, к несчастью, в это время умерла его мать, не пережив почти полного своего разорения.
Пароли получил в наследство только несколько тысяч франков, что было недостаточно для приобретения лечебницы. Он был принят помощником знаменитого окулиста на улице Hautefeuille, где его друг Аннибал завершал свое специальное образование.
В ту пору Анджело Пароли вел образ жизни правильный, мирный, со всех точек зрения примерный.
Никто из знавших его не сомневался, что ему предстоит блестящая будущность: его энергия и обширные знания составят ему карьеру. Но случай решил иначе.
Пароли встретил однажды красивую молодую женщину, обольстительную, испорченную до мозга костей и чертовски кокетливую. Он почувствовал к ней легкое влечение, которое не замедлило превратиться в слепую страсть.
Эта особа была воплощением пороков и находила удовольствие знакомить с ними и своего возлюбленного. Семена упали на плодородную почву, так как Анджело обладал немалым количеством дурных инстинктов, но они до поры до времени находились в состоянии дремоты и, может быть, никогда и не проснулись бы, не употреби его любовница всевозможные старания для их пробуждения.
Анджело не противился обаянию порочных страстей, овладевавших им с каждым днем все сильнее и сильнее. Нездоровая любовь росла не по дням, а по часам. Любимая женщина сделала из него своего раба.
Жервазони, далеко не так блестяще одаренный человек, как Анджело, но обладавший редким здравым смыслом, сильно опасался за будущее своего друга и старался указать ему на пропасть, к которой тот подвигался такими быстрыми шагами. Он не жалел умных и добрых советов. Но Пароли, обезумевший и совершенно покоренный, не слушал ничего.
К несчастью, беспорядочная жизнь совершенно отучила Анджело от трезвого и разумного труда.
Доктор-окулист, у которого он работал в качестве главного помощника, в свою очередь отечески увещевал его, но ослепленный Анджело не внял голосу рассудка.
Однажды утром он явился в больницу совершенно пьяный после ночи, проведенной в безумных оргиях, и наскандалил. Поведение его стало до того невыносимым, что не оставалось никакой возможности держать его: Анджело было отказано от места, и он очутился на улице без куска хлеба.
Как только Анджело потерял место и, следовательно, перестал получать жалованье, любовница немедленно покинула его.
Любовь, которую эта мошенница внушала несчастному итальянцу, в середине века непременно была бы названа колдовством: Пароли чуть с ума не сошел от отчаяния, и вот тут-то он и стал пить абсент, чтобы забыться, и, не находя в себе больше ни мужества, ни желания снова взяться за прежнюю трудовую жизнь, принялся посещать самые невозможные притоны, с целью добыть скудные средства к существованию с помощью карточной игры.
Женщина, развратившая и бросившая его, внушила ему ложный взгляд на вещи и уничтожила в нем сознание собственного достоинства.
Он сам испортил себе жизнь, но это нисколько не мешало ему обвинять в неудачах всех и каждого. Он возненавидел весь человеческий род и только дышал мыслью отомстить за то, что никто не сделал ему никакого зла.
Он стал жаждать богатства не ради тех наслаждений, которые оно может дать, а исключительно ради средств к мести, которые доставляют деньги. Эта жажда мести обратилась у него в idee fixe, представляя новый род безумия.
Пароли был человек, способный ни перед чем не останавливаться, даже перед преступлением, если дело бы шло о достижении богатства, а вместе с ним и о его другой, заветной цели.
Из всех своих прежних друзей и товарищей по школе он продолжал поддерживать отношения только с Аннибалом Жервазони.
Значило ли это, что он сохранил к нему прежнюю дружбу? Конечно, нет. В сердце Пароли не осталось больше ни одной чувствительной струны. Все в нем угасло, все умерло.
А если он время от времени продолжал видеться с Жервазони, то делал это потому, что молодой итальянец изредка вынимал из кармана луидор и великодушно делился со своим бывшим приятелем. Мы должны прибавить, что подобное отношение не вселяло в сердце Анджело ни малейшей благодарности.
Когда друг его вышел из ‘Auberge des Adrets’ и пошел по бульвару, Пароли насмешливо поглядел ему вслед.
— Вот что называется быть благоразумным! — с горечью проговорил он. — Как он щедр на советы! Как будто я нуждаюсь в них. Золото, золото — вот единственное, что мне нужно! Это все, чего я жажду. Золота мне! Много золота! Столько, чтобы я имел возможность повергнуть весь Париж к моим ногам и презирать тех, кто презирает меня теперь!
Глаза Анджело устремились на пятидесятифранковый билет.
— Вот тут у меня есть с чем попытать счастья! — продолжал он говорить сам с собой, причем лицо его приняло выражение неописуемой алчности. — Ведь надоест же наконец несчастью преследовать меня! Там играют в крупную игру! Маленькая ставка может принести мне большую сумму, а уж раз у меня будут деньги, никто не помешает мне попробовать свою силу на чем-нибудь более грандиозном!
На минуту молодой итальянец как будто углубился в себя.
— Уехать за границу! — проговорил он, помолчав некоторое время. — Покинуть отечество! И жить где-нибудь в другом месте! О нет, для меня это положительно невозможная вещь! Да он просто с ума сошел! Не пить больше! Не играть! Полно! Вот глупости-то! Я буду играть до тех пор, пока игрой не наживу себе целое состояние! Я буду пить до тех пор, пока, подавив весь мир своим богатством и могуществом, не перестану нуждаться в забвении! Но придет ли когда-нибудь этот день? А почему же и нет? Все возможно! Иногда даже и невозможное! А впрочем, если в действительности не все хорошо, то опьянение дает мне полнейшую иллюзию! А это почти одно и то же!
С этими словами Анджело застучал по столу.
— Что угодно, сударь? — воскликнул прибежавший на его зов слуга.
— Абсенту! Да не уносите бутылку, а оставьте ее около меня!
— Хорошо, сударь.
Слуга повиновался, принес бутылку и оставил ее около Анджело.
Через полчаса бутылка была уже пуста.
Тогда молодой итальянец встал и расплатился.
Он не пошел в большие двери, а вышел на улицу Бонди, прошел переулок, соединяющий последнюю с улицей Марэ, вошел в беднейший отвратительнейший ресторанчик и уселся обедать, стараясь выбирать самые дешевые блюда, чтобы истратить на еду как можно меньше.
У Анджело оставалось еще немного мелкой монеты для уплаты за обед, так что он не притронулся к пятидесятифранковому билету Жервазони. Эти деньги, упавшие точно с неба, он берег для игры.
В восемь часов он ушел из ресторанчика, где не столько утолил голод, сколько наполнил желудок, и, подняв до ушей воротник своего пальто вследствие все усиливавшегося холода, пошел по улице Panillon.
Он остановился перед шестиэтажным домом и прошел мимо комнатки консьержа, ничего не спрашивая и не обратив на себя никакого внимания. Без сомнения, его знали в лицо.
Поднявшись на третий этаж, Анджело остановился перед дверью, выходившей на площадку лестницы, как раз посреди двух других дверей. Газовый рожок ярко освещал все пространство.
Пароли подошел к узкой двери слева и со вниманием ее осмотрел. Крошечный крест, нарисованный мелом, чуть виднелся посередине.
— А! — пробормотал он. — На сегодняшний вечер вход отсюда.
И он слегка постучался три раза. Дверь отворилась. Молодой человек проскользнул в узкий темный коридорчик.
— Дальше… Все прямо, — послышался голос.
Темнота была полная, и Пароли, ощупывая стены, наткнулся на дверь, которая под напором его руки открылась, и он вошел в ярко освещенную комнату.
Женщина, около пятидесяти лет, лицо которой сохраняло следы прежней красоты, сидела перед маленьким бюро и сводила счета в записной книжке. Она подняла голову.
— Ах, это вы, monsieur Пароли, — сказала она, и любезная улыбка появилась на ее накрашенных губах. — Вы пришли сегодня по какому-то наитию.
— Почему так?
— Потому что у нас соберется многочисленная и хорошая компания, и я имею основание думать, что вечер не пропадет даром, народу уже довольно, в том числе игроки настоящие, через минутку начнут.
Пароли вынул из кармана свой билет в пятьдесят франков и протянул его madame Тирон — так звали экс-кокотку, которая в молодости получала денежные средства благодаря своей красоте, а теперь держала игорный дом.
— Пожалуйста, возьмите себе, сколько следует за ужин, — сказал итальянец, — и разменяйте мне деньги.
Madame Тирон взяла билет, посмотрела его на свет и долго и подозрительно разглядывала с большим вниманием.
Уверившись наконец, что он не фальшивый, она положила его в ящик бюро и сдала Пароли сорок восемь франков монетами по сто су.
— У вас сегодня будет такой ужин, что пальчики оближете, — произнесла она, улыбаясь, — я раскошелилась сегодня!
Итальянец сунул в карман деньги, отворил дверь и вошел в маленький зал, бормоча сквозь зубы:
— Да, ужин в пятьдесят су, оплаченный пятьюдесятью франками. Знаю я тебя, старая мегера!
Маленький зал был совершенно пуст. Пароли прошел через него, отворил вторую дверь и очутился в довольно просторной комнате, середину которой занимал длинный и широкий стол.

Глава XVIII
НАЛЕТ ПОЛИЦИИ

Покрывавшее стол зеленое сукно было разделено мелом на равные пронумерованные пространства. Вокруг стола сидело уже до дюжины мужчин и женщин.
Обычные посетители притона болтали у камина и возле окна, ожидая начала игры.
Некоторые из женщин были молоды и красивы, отдеты нарядно, но безвкусно, и украшены множеством драгоценных вещей. Другие, неопределенного возраста, походили на старых спекулянток, в тревожном ожидании бродящих вокруг решетки биржи.
Некоторые игроки носили на себе следы бурных страстей — ввалившиеся щеки и лихорадочно горящие глаза служили тому доказательством. Многие молодые люди, красивой наружности, но с подозрительными манерами, одеты были в безукоризненные вечерние костюмы: черный фрак, белый галстук и открытый жилет — и казались богачами.
Остальные, напротив, походили на бедных студентов или провинциалов в праздничной одежде. В числе гостей находились и старики, честные физиономии которых, конечно, были обманчивы, а седые волосы не внушали уважения.
Одним словом, смесь мошенников и проходимцев. Одни пришли попробовать счастья, другие — в полной уверенности, что они заранее приняли все необходимые предосторожности для удачной игры.
Анджело Пароли приблизился к тому столу, где играли в баккара.
— Если вы сядете возле меня, милый мой, я сменю место, — сказала ему довольно красивая особа. — Вы всегда приносите несчастье, не раз и не два я испытала это на себе.
Не отвечая, итальянец опустился на стул. В ту же минуту его соседка вскочила со словами:
— Следовало бы занимать место по жребию!
Хозяйка дома, madame Тирон, вошла в зал в сопровождении четырех постоянных посетителей.
— Мы больше никого не ждем, — проговорила она, — и поэтому ничто не мешает нам начать. Ну-с, кто хочет заложить банк? Господа, кто будет банкиром?
Никто не ответил ни слова.
— Как! Ни одного банкомета? — продолжала Тирон. — Неужели не найдется банкометика на двадцать пять луи?
То же молчание.
— Ну, значит, надо проделать два или три круга в ландскнехт, чтобы разойтись. А потом, когда игроки немножко разгорячатся, найдутся и банкометы.
С этими словами Тирон взяла из какого-то ящичка и бросила на стол тридцать новых колод. По крайней мере обложки казались нераспечатанными.
Она сорвала обертку и, энергично перетасовав карты, положила их перед собой и попросила снять.
— Кому сдавать? — спросила одна из женщин.
— А вот сейчас вынем по карте.
Судьба указала на какого-то молодого человека, который немедленно принялся сдавать.
Время шло, и Анджело Пароли то выигрывал, то проигрывал, в результате получился ноль.
— Двадцать франков! — воскликнул итальянец, поставив на стол четыре монеты по пять франков.
— Ва-банк!
Анджело повернул карты и выиграл.
— Пятьдесят франков!
— Ва-банк!
Положительно, счастье повернулось к молодому человеку. После целого ряда удачных ставок Анджело передал ставку. Его четыре монеты по пять франков принесли ему три тысячи.
Лихорадка овладела всеми. Начали играть уже по-крупному.
Пароли понтировал щедро, но довольно осторожно, и продолжал выигрывать.
Снова пришла его очередь ставить.
Он выставил пятьсот франков и выиграл.
— Тысяча франков! — воскликнул он.
— Ва-банк!
Восемь раз метал Пароли, и все восемь раз взял банк.
Поколебавшись с минуту, он наконец решился и несколько взволнованным голосом воскликнул:
— Восемь тысяч!
Сначала игроки сидели в глубоком молчании. Никто не смел держать против такого банка.
— Господа! — повторил итальянец. — Восемь тысяч франков на стол! Если они не будут покрыты, я передаю очередь, и банк за мной.
— Ва-банк! — внезапно проговорил один из игроков.
И один за другим полетели на стол банковские билеты.
Пароли снова взял банк. На этот раз азарт игры и опьянение выигрыша не позволили ему подумать ни минуты.
— Шестнадцать тысяч франков! — пылко воскликнул он. — Кто держит?
Но, о ужас! Как раз в эту минуту двери маленькой залы внезапно распахнулись, и чей-то повелительный голос воскликнул:
— Именем закона! Никто ни с места!
Все оглянулись и, к общему ужасу, увидели на пороге полицейского комиссара, опоясанного шарфом, в сопровождении полудюжины агентов, одетых в штатское платье.
Пароли хотел захватить выигранные деньги, лежавшие перед ним в виде кучки золота и банковских билетов. Но не успел он и дотронуться до них, как был схвачен сзади одним из агентов за шиворот.
Другие агенты держали на почтительном отдалении прочих игроков.
— Господа! — проговорил комиссар. — Я должен конфисковать деньги, а затем вы скажете мне ваши имена.
Итальянец был бледен, как смерть. Руки дрожали от страшного нервного возбуждения. На лбу выступили крупные капли холодного пота. Глаза его не могли оторваться от кучки золота и банковских билетов, составлявших около двадцати пяти тысяч франков, которые у него отнимали ‘именем закона’, отнимали деньги, принадлежавшие ему вполне законно, потому что он не украл их, а выиграл, плутуя.
‘В первый раз в жизни мне повезло! — с отчаянием думал он. — И вот что из этого вышло!’
Тирон дрожала всем телом. У нее пропала всякая надежда на спасение. Ее арестуют, а имущество будет описано: для несчастной это равнялось полному разорению.
‘Кто мог донести на меня?’ — ломала она голову.
А доносчиком была кухарка, которой она отказала накануне от места, и та отправилась прямо в полицию.
Комиссар, следуя заведенному в таких случаях порядку, записывал имена игравших.
Анджело Пароли был одним из последних, к кому он обратился.
— Как вас зовут, сударь? — спросил он. — Где вы живете?
Хотя итальянец и был совершенно уничтожен событием, которое из области радужных мечтаний низвергло его в мрачную бездну действительности, тем не менее он приготовился к этому вопросу.
Он сообразил, что, вероятно, ему придется, хотя и в качестве свидетеля, фигурировать на суде и что это обстоятельство— еще больше будет способствовать ухудшению его и без того отвратительной репутации и окончательно закроет перед ним все двери.
Поэтому он, не колеблясь ни минуты, дал фальшивое имя и фальшивый адрес.
— Ваша профессия? — спросил комиссар.
— Я служу у торговца фарфоровыми изделиями на улице Паради-Пуассольер.
Записав все это, комиссар обратился к игрокам и сказал:
— Теперь вы можете удалиться, в скором времени вы получите приказание явиться в суд.
Посетители притона, ответив на вопросы, ушли один за другим.
Анджело Пароли бросил последний, полный отчаяния взгляд на свои денежки, которые полицейский комиссар уже принялся считать, и вышел вслед за другими.
Он остановился на тротуаре, ударил себя по лбу и проговорил сквозь крепко стиснутые зубы:
— Ну не прав ли я, говоря, что родился под какой-то проклятой звездой? Сев играть с несчастной суммой, я выиграл двадцать пять тысяч, а в настоящую минуту у меня снова нет ни одного су! Даже поесть не на что завтра! В тот момент, когда, после долгого преследования, несчастье наконец оставило меня, является полиция — и вот я снова должен околевать с голоду! Нет, положительно я не могу больше выносить это ужасное существование! Я и закончу его, закончу тем, что разобью себе череп о стену или же застрелюсь!
После этого краткого монолога итальянец пошел большими шагами наудачу, весь согнувшись, опустив голову и даже не замечая, что пронзительный, ледяной ветер холодит его до мозга костей.
Сам не зная как, он вышел на бульвар, прошел до улицы Мадлен, миновал улицу Тропше и, пройдя Амстердамскую улицу, очутился на Загородном бульваре.
Совершенно машинально, управляемый чем-то вроде инстинкта, который в данный момент заменял у него отсутствовавшую волю, он подошел к своему жилищу, находившемуся на улице Брошан в Батиньоле.
Молодой человек миновал скупо освещенный театр, пробрался сквозь толпу зрителей, выходивших на время антракта, и вышел на улицу Дам, которая вела непосредственно к улице Брошан. Только что пробило десять часов.
Улица была совершенно пустынна, и все лавки уже давно заперты. Шаги итальянца звонко отдавались на замерзшей мостовой. Погода была вообще холодная и сухая.
Но мало-помалу походка его замедлилась. Размышления делались все мрачнее и мрачнее. Он был до такой степени поглощен ими, что не заметил, как перед ним, в шагах в десяти, вышла из какого-то дома женщина, по-видимому, очень молодая, и, оглянувшись вокруг испытующим взглядом, быстро пошла перед ним.
Погруженный в грустные размышления о самоубийстве, итальянец совершенно не замечал, что делается вокруг. Какое дело до мелких подробностей уличной жизни человеку, который собирается покончить счеты с жизнью?
Но молодая женщина заметила его и пошла еще быстрее, боясь, как бы он не нагнал ее и не вздумал заговорить.
Хотя лицо ее было закрыто густой вуалью, холодный ветер все-таки колол ей глаза, вызывая крупные слезы. Она вынула платок из муфточки, которая висела у нее на шее на шелковой ленте, и отерла слезы.
При этом быстром движении какой-то небольшой предмет выскользнул из муфты и упал на землю, все это произошло так быстро, что женщина не заметила своей потери. Она шла гораздо быстрее итальянца и потому далеко опередила его.
Анджело шел неверной, колеблющейся походкой, то подходя к самому краю тротуара, то прижимаясь к стенам домов.
Вдруг носок его сапога задел какой-то твердый предмет, отлетевший в сторону и при ударе об обледенелый тротуар издавший сухой, резкий звук.
Пароли взглянул вниз и на расстоянии метра от себя увидел что-то белое, резко выделявшееся на сером асфальте. Он сделал еще шаг, наклонился и поднял записную книжку с покрышкой из слоновой кости, с карандашиком в бархатных петлях.
— Это что такое? — недоумевал Пароли, разглядывая свою находку. — Записная книжка. О Господи, если бы в ней было, на что мне завтра позавтракать!
Итальянец подошел к газовому фонарю и принялся внимательно ее рассматривать. На одной из дощечек слоновой кости красовались рельефные серебряные буквы: С и В.
— Это потерял не мужчина, — рассуждал Пароли. — Слишком красивая и кокетливая вещица! Наверное, женщина. Дома посмотрю, что есть внутри.
С этими словами он опустил книжечку в карман своего пальто.
Через несколько шагов он дошел до угла улицы Брошан и повернул налево.

Глава XIX
ДВЕ СЕСТРЫ

Дочь Жака Бернье не забыла ответа старой служанки Анжель. По словам старушки, последняя должна была вернуться домой около половины десятого вечера.
К ней-то и спешила Сесиль, стараясь устроить так, чтобы прийти раньше хозяйки и не заставить ее ждать.
Лавка не была еще заперта. Бледный свет сочился сквозь замерзшие стекла окон.
Теперь уже девушка больше не колебалась. Она смело и решительно отворила двери и вошла в магазин.
При звуке дверного колокольчика старая служанка показалась из внутренних комнат. Она с первого же взгляда узнала утреннюю посетительницу.
— Ах, это вы, сударыня! Вот уж не думала, что вы придете! На улице такой холод!
— А пусть себе холод! — возразила Сесиль. — Мне необходимо было прийти, вот я и пришла. Ваша барышня вернулась?
— Да, сударыня. Не далее как с четверть часа назад. Я говорила ей, что вы придете.
— Значит, я могу ее видеть?
— Конечно! Подождите минутку.
С этими словами старая служанка отворила двери и вошла в соседнюю комнату, где красавица Анжель, сидя за большим столом, писала и проверяла счета.
— Что нужно? — спросила она, прерывая свое занятие и поднимая голову.
— А это та самая молоденькая дамочка, барыня, о которой я вам говорила. Она приходила утром.
— Хорошо.
— Можно ввести ее сюда?
— Да, сейчас же. Потом заприте ставни и можете идти спать. Мне сегодня предстоит долго возиться со счетами.
Служанка снова вошла в магазин и проговорила:
— Madame Анжель вас ждет, сударыня.
Сесиль вошла решительной поступью и очутилась перед хозяйкой магазина, которая встала, чтобы встретить ее.
Старая служанка затворила двери.
Сесиль взглянула на madame Анжель и была поражена ее красотой.
И действительно, Анжель была обольстительно хороша при ярком свете лампы. Никогда она не оправдывала настолько прозвище, данное ей в квартале.
Она с любопытством смотрела на стоявшую перед нею Сесиль и пригласила ее сесть.
— Вы уже приходили ко мне сегодня, сударыня?
— Да, — ответила девушка, скорее кивком головы, нежели словами.
— Мне очень жаль, что вы меня не застали, потому что ваше второе посещение в такой поздний час показывает, что вам очень нужно меня видеть.
— Да, у меня к вам очень важное дело, — пробормотала Сесиль и подняла вуалетку.
— В таком случае madame или mademoiselle?
Анжель остановилась.
— Mademoiselle, — сказала Сесиль.
— Ну так вот, мы одни, и я готова вас выслушать. Что привело вас ко мне?
Несмотря на всю свою энергию, Сесиль колебалась, но потом овладела собой и почти неслышным голосом пролепетала:
— Я пришла, сударыня, просить вас помочь мне… спасти меня…
Красавица Анжель нахмурилась, ее тонкие ноздри затрепетали, и по лицу пробежала черная тень.
— Спасти вас? — повторила она.
— Спасти мою честь… спасти мне жизнь… У меня вся надежда на вас! Без вас я погибла!
Лицо Анжель приняло леденящее выражение, брови ее сдвинулись, образуя над глазами резкую, темную линию.
— Я поняла, — резко проговорила она.
Сесиль низко-низко опустила голову, и густая краска залила ее смуглые щеки.
— Сколько вам лет? — сухо продолжала Анжель.
— Девятнадцать.
— И, разумеется, ваши родители ничего не знают о вашем положении?
— У меня нет матери… давно уже… а если отец узнает… он будет безжалостен.
— Человек, обольстивший вас, женат?
— Нет, сударыня.
— Значит, это такая презренная личность, что вы не надеетесь, что ваш отец разрешит ему жениться на вас?
— Человек, о котором идет речь, сударыня, честен, но его положение в свете очень скромное… более чем скромное. Он актер, а мой отец никогда не допустит, чтобы я стала женой комедианта. Честь для него — все. В первый момент, узнав, что у меня есть любовник, он способен убить меня, кто бы этот любовник ни был.
За этими словами Сесиль наступило долгое молчание.
— Хорошо ли вы подумали о том, чего от меня хотите? — спросила наконец красавица Анжель, устремив на Сесиль свои чудные глаза сфинкса.
— Я думала, что вы сжалитесь над моим отчаянием, над моим ужасом, и пришла к вам с полным доверием.
— Кто подал вам мысль обратиться ко мне?
— Мне смутно, намеками говорили о вас…
— Как о личности, способной помочь вам в вашем затруднении?
— Да, сударыня. По крайней мере я так поняла.
— Так вот какова моя репутация в квартале! — воскликнула Анжель. — Чем я ее заслужила? Но, несчастное дитя, — с участием и оживлением обратилась она к Сесиль, — ведь вы хотите совершить преступление.
— Преступление?…
— Конечно! И хотите сделать меня своей соучастницей! Да разве вы не знаете, что, исполнив вашу просьбу, я могу подвергнуться наказанию? Вы знаете, что мне угрожает тюрьма?
— Да, сударыня, я знаю! Но опасность существовала бы в том случае, если бы вас кто-нибудь выдал правосудию. Я одна могла бы это сделать, а согласитесь, что это вовсе не входит в мои расчеты. В моих интересах, вечно хранить тайну.
— А вы ни во что не ставите опасность, которая будет грозить вам лично? Ведь вы можете умереть!
— Пусть я умру, — твердо ответила Сесиль, — только бы отец никогда не узнал о моем позоре!
— Вы не любите того человека?
— Я не могу сказать ничего положительного. У меня в голове все смешалось. Одно только ясно: ужас перед гневом отца! Я согласна лучше умереть!
— Да неужели у вас нет никакого материнского чувства?
— Я ненавижу этого ребенка! Мне девятнадцать лет. Я думала вполне искренне, что люблю человека, которому внушила безумную, бешеную страсть. Я отдалась ему, не понимая и не сознавая, к каким последствиям может привести мое несчастное увлечение. Теперь я хорошо вижу, что ошибалась. То, что я принимала за страсть, было мимолетным увлечением.
Голос молодой девушки задрожал, и слезы ручьем полились из ее прекрасных глаз.
— Увы! — продолжала она. — Я загубила свою жизнь. Я уже говорила вам, что для моего отца честь прежде всего. Он любит меня, больше чем любит, — обожает! У него я одна, совершенно одна на свете. Он питает честолюбивые замыслы, хочет, чтобы я вступила в какой-нибудь блестящий брак, который станет радостью и гордостью его старости. Моя позорная слабость разом разрушит все его надежды. Я опозорена навсегда! Да, я знаю, что моя просьба ужасна. Но разве существует другое средство для того, чтобы помешать мне слететь в пропасть? Если вы откажетесь помочь мне, мой отец убьет меня, и я буду причиной его смерти. Я прошу спасти мою честь, мою жизнь! Спасая мою жизнь и честь, вы спасете моего отца! Я заплачу вам, сударыня! Назначьте сами цену! Я заранее принимаю ее и заранее согласна на все!
— А я не принимаю подобного торга и не согласна! — с живостью воскликнула красавица Анжель. — Я знаю, есть женщины, которые избрали своим ремеслом подобного рода преступления, но я не из таких! Можете обратиться к одной из них, если вам угодно!
— Значит, вы отказываетесь спасти меня?
— Спасти вас таким образом? Да!
— И у вас нет ни малейшей жалости ко мне?
— Нет, мне жаль вас. Но я не хочу брать на себя ответственность за поступок, противный моей совести, который, кроме того, может привести меня на скамью подсудимых.
Сесиль горько рыдала.
— Боже мой! Боже мой! — восклицала она вне себя от отчаяния, ломая красивые руки. — Неужели я не могу найти слов, которые бы тронули вас и разжалобили?
Она упала на колени и, умоляюще протягивая руки, воскликнула:
— Умоляю вас, прошу, заклинаю! Спасите меня от бесчестья! Спасите от смерти! Я еще слишком молода. Если вы не придете мне на помощь, я не буду дожидаться возвращения отца! Клянусь, я убью себя!
— Встаньте, — сказала Анжель, взяв за обе руки продолжавшую стоять на коленях девушку.
— Нет, нет, я не встану, пока не трону ваше каменное сердце! Пока не добьюсь помилования! Да, помилования, потому что в настоящую минуту перед вами стоит осужденная на смерть. Я сумею молчать, уверяю вас! Тайна услуги, которую вы мне окажете, будет похоронена в глубине моей души. Неужели вы хотите обременить свою совесть моей смертью? Уверяю вас, я пойду не домой, а прямо в Сену.
— Молчите, молчите, — промолвила красавица Анжель, дрожа.
‘А ведь этот несчастный ребенок говорит правду, — думала она. — Если я буду настаивать на своем отказе, она непременно покончит с собой или обратится к одной из тех ужасных женщин, о которых я ей говорила. Нет, лучше сделаю вид, что согласна. Так я могу выиграть время, могу видеться с ней, а может быть, и спасти’.
— Хорошо, я уступаю! Но это ужасно! — Голос Анжель страшно дрожал.
Сесиль вскочила с радостным восклицанием:
— Благодарю! Благодарю от всей души!
И она поднесла к своим губам руку красавицы Анжель.
— Не благодарите меня! Мое участие в таком деле ужасает меня. Но я не могу противостоять жалости! Да и последствия моего отказа страшат меня, потому что это повлечет смерть вашего отца и вашу. Я согласна. Давно вы убедились в вашем предположении?
— Месяца два, два с половиной.
Анжель принялась давать Сесиль наставления, как ей следует поступать, чтобы достичь желаемого.
— Но выходить вам будет уже нельзя, — закончила она свою речь.
— Так как же?
— Я сама приду, если хотите. Отпустите в тот день вашу служанку. Я приду послезавтра, часов в одиннадцать утра. Где вы живете?
— О, очень близко. На этой же улице, дом No 54.
— 54. Буду помнить. Теперь скажите мне ваше имя.
— Сесиль Бернье.
Анжель задрожала, отступила назад, ее красивое лицо приняло совершенно мертвенный оттенок.
— Сесиль Бернье! — повторила она задыхающимся голосом.
— Да, сударыня, — подтвердила Сесиль, очень удивленная и почти испуганная страшной переменой.
— Вы дочь Жака Бернье?
— Да, сударыня.
— Жака Бернье, бывшего богатого купца в Марселе?
— Действительно, мой отец был прежде купцом в Марселе.
Красавица Анжель устремила на Сесиль пристальный и враждебный взгляд.
— Она! Здесь! У меня! И она просит меня совершить преступление, чтобы спасти ее! Действительно, случайность принимает иногда самые ужасные формы!
Анжель почувствовала отвращение и ужас.
В комнате в продолжение нескольких минут царило глубокое молчание.
Сесиль первая нарушила его.
— Вы знаете отца?
Казалось, эти слова внезапно пробудили красавицу хозяйку.
— О да, да! Еще бы! Я его великолепно знаю! — с горечью промолвила она.
— Но ведь это не помешает вам помочь мне? Вы ведь не откажетесь?
— Выслушайте меня, и вы тогда сами рассудите, что я могу и что должна сделать.
Тон, которым были произнесены эти слова, наполнили душу Сесиль настоящим ужасом.
Анжель продолжала говорить, слова вырывались из-за стиснутых зубов с каким-то шипением и свистом:
— Тридцать три года назад моя мать, бедная швея, жила в Марселе и тяжелым трудом зарабатывала себе кусок хлеба.
Несмотря на лишения, бессонные ночи и страшный, утомительный труд, она была хороша, почти так же хороша, как вы.
Мужчины не проходят мимо красивых девушек, каждый день моей матери приходилось бороться с более или менее предприимчивыми молодыми людьми.
Она была честна. Блестящие предложения не ослепляли ее, а если ей обещали деньги, она только возмущалась и с негодованием гнала от себя прочь дерзких ухажеров.
Одним словом, ей не стоило никаких трудов сопротивляться всем искушениям, пока не заговорило ее собственное сердце. Но вот она полюбила сама! Полюбила, как любят в двадцать лет, всей своей чистой душой, всем пылким девичьим сердцем! Она доверяла человеку, которого полюбила, и… отдалась ему.
Бедная мама! Вследствие этого увлечения родилась дочь, эта дочь — я!
Обольститель ее хорошо знал, что моя мать никому не принадлежала, кроме него, поэтому не мог сомневаться, что отцом ребенка был именно он. Он и признал меня за свою дочь, то есть позволил дать мне свое имя, но имел жестокость отказать в нем бедной, честной, работящей девушке, которую погубил.
В детстве я не знала ничего из всего того, что я вам только что рассказала. Я думала, что моя мать вдова.
Только умирая, она открыла тайну моего рождения и сказала имя отца. Мне было в то время шестнадцать лет.
И меня обольстили, и я носила под сердцем живое доказательство своего проступка.
Оставшись совершенно одна, я решила идти прямо к отцу, искать у него защиты и помощи. Он был богат и уже женат. Я ничего не скрыла от него.
‘А! Вы дали обольстить себя! — воскликнул он. — Тем хуже для вас! Я не желаю принимать участие в погибшей девушке! У вас есть любовник, ну вот и обратитесь к нему: пусть он даст имя тому ребенку, которому имеет несчастье приходиться отцом!’
Зловещая улыбка пробежала по лицу Анжель, между тем как лицо ее становилось все мрачнее и мрачнее.
— Это было возмутительно, ужасно, не правда ли? Этот человек даже не захотел вспомнить, что я его дочь и что он сделал с моей матерью то же, что сделали со мной! Он забыл о своей подлости! Мужчины так скоро забывают подобные вещи! И, повторяю, он был женат! У него была дочь, плод законного союза, воспитывавшаяся дома и росшая в холе, окруженная любовью и заботами, девочка, занимавшая место, которое по праву принадлежало мне гораздо раньше. Ей — все радости семейного очага, теплое гнездышко, как пухом согретое родительской любовью, а мне — ничего.
‘Но если я пала, — возразила я моему отцу, — так это случилось потому только, что моей единственной поддержкой, единственным руководителем в жизни была слабая, больная, умирающая женщина! Потому что вы покинули нас, вместо того чтобы поддержать’.
Так как ему нечего было ответить, он поступил как нельзя проще: выгнал меня, запретив под каким бы то ни было предлогом переступать порог его дома.
Я ушла опустив голову, с разбитым сердцем.
Человек этот внушал мне ужас, а между тем мне не хотелось проклинать его: ведь он мой отец!
Я имела полное право, опираясь на метрическое свидетельство, требовать от него содержания до моего совершеннолетия, но у меня ни на минуту не возникло подобной мысли! Мне было противно одалживаться у человека, который отказался от меня после того, как уже признал за свою дочь.
Призвав на помощь все свое мужество, я стала работать, чтобы добыть кусок хлеба, но уверяю вас, что ни разу в течение всего этого долгого и в высшей степени грустного и тяжелого для меня времени мне не пришло в голову избавиться как бы то ни было от будущего ребенка! Я бы своими руками задушила того, кто вздумал бы посоветовать мне подобную низость. Итак, моя дочь появилась на свет. Отец ее — негодяй, человек, носивший громкое имя и обещавший жениться на мне, отказался даже признать ее. Он не хотел компрометировать себя! Но я и не почувствовала этого оскорбления. Какое мне было до него дело! Я была матерью!
Я стала воспитывать дочь. Жила исключительно для нее, старалась учиться и создать себе хоть какое-нибудь положение, чтобы дать ей если не богатство, то по крайней мере обеспеченность. Теперь я счастлива! Счастлива ею, потому что я люблю ее… люблю… нет, боготворю мою дорогую девочку! Она для меня — все.
Вот что сделала я.
Поступите и вы так же. Оставьте ребенка, пренебрегите позором, а если Жак Бернье прогонит из дома свою законную дочь, как он прогнал незаконную, то ведь это только справедливость, и ничего больше! По крайней мере и я, и моя мать будем отомщены!
Анжель умолкла.
Сесиль, обезумевшая от всего услышанного, отступила в ужасе.
— Вы! — пробормотала она, задыхаясь. — Вы — моя сестра!
— Я! Ваша сестра! Да! Месть моя великолепна! Я и думать не могла, что она будет так полна! Законную дочь, красу и честь семьи, за которой наблюдали постоянно и окружали заботами и любовью, постигла та же судьба, что и отверженную, презренную побочную дочь. И эта-то несчастная, отверженная посвятила своему ребенку всю свою жизнь, между тем как счастливая собирается убить своего! И ко мне, ко мне, ни к кому другому, обращается она с просьбой помочь привести в исполнение отвратительный план! Она, видите ли, желает избежать позора! Бездушная женщина! Мысль о преступлении не трогает ее! У нее одна забота: только бы свет, люди считали ее чистой и непорочной! И детоубийца, не колеблясь ни минуты, стала бы перед налоем рука об руку с честным человеком, гордо подняв свою голову, увенчанную флердоранжем!
Ну-с, mademoiselle Сесиль Бернье, моя сестрица, теперь, когда вы знаете всю правду, неужели вы опять осмелитесь просить меня быть вашей соучастницей?!
— Сжальтесь!… Сжальтесь! — бормотала совершенно убитая и потерянная молодая девушка.
— И я говорила своему отцу: ‘Сжальтесь! Сжальтесь!’ — и просила его помочь!
— Не покидайте меня! Сделайте то, что обещали!
— Идите, возьмите! — крикнула Анжель и с сердцем швырнула в огонь два пакетика, которые было приготовила для Сесиль. Яркое пламя камина в одну минуту поглотило тоненькие сверточки.
Сесиль глухо вскрикнула от отчаяния и бешенства.
Анжель взглянула на нее уничтожающим взглядом и проговорила:
— И не смейте пытаться в другом месте добиться того, что вам не удалось здесь! Я запрещаю вам обращаться к тем ужасным женщинам, о которых говорила! Предупреждаю, что за вами будут следить. Вы должны сохранить ребенка! Это будет вам наказанием! А если я что узнаю, то отдам вас в руки правосудия без всякой жалости! Незаконный ребенок должен быть в нашей семье постоянно! Таково семейное предание, и я запрещаю вам нарушать его! Слышите? Запрещаю! Ваш отец прогнал меня! Помните это!
Итак, сестра, я выгоняю вас. Уходите!
И, выйдя из маленькой комнатки, Анжель прошла в магазин и настежь отворила дверь на улицу.
Сесиль покорно склонила голову и, повинуясь жесту сестры, вышла, шатаясь.
Красавица Анжель захлопнула дверь, упала на стул и, закрыв лицо руками, разрыдалась.
— Несчастная! — говорила она. — Негодяйка! А ведь она почти тронула меня! Хорошо, что она так скоро сказала мне свое имя.
Сесиль Бернье, двигаясь вперед, шатаясь и цепляясь за стены, добрела до дома.
Бригитта ожидала ее. Она перепугалась бледности барышни и начала расспрашивать ее. Но та велела замолчать.
— Мне нездоровится, — сказала она, — но ничего, это пройдет. Иди спать. Я сделаю то же самое.
Бригитта ушла, подавляя глубокое беспокойство.
Сесиль заперлась и бросилась на постель.
— Итак, — бессвязно и отрывисто бормотала она, — эта женщина — моя сестра, и по этой-то причине она отказывает мне в помощи. ‘Вы должны сохранить вашего ребенка’, — сказала она. А если этот ребенок не появится на свет, она донесет. А там меня ждет тюрьма! О, Боже мой, нет, нет, только не это!! Не это! Но что же делать? Что предпринять? Ведь через несколько дней вернется отец! Я не смогу долго скрывать мой позор. И тогда — что тогда будет? О, как я ненавижу этого ребенка! Вся моя жизнь загублена навеки! Я буду богата! Я могла бы рассчитывать на все блага мира! Все честолюбивые мечты отца несомненно бы осуществились. Двери света широко раскрывались перед мной. Общество готово было признать меня одной из своих цариц… И вдруг — теперь все разом рушится! Вместе радужной, светлой будущности — позор, один позор! Отец может убить меня! Убить меня! Но по какому праву? Разве и он тоже Не был виновен? Меня обольстили, это правда, но разве он-то сам не обольстил мать этой Анжель? На его упреки я отвечу упреками, что он бросил родную дочь! Он прогнал Анжель, но не может прогнать меня! Закон запретит ему поступать так. Да, впрочем, я готова к борьбе! Я не буду просить помилования, а буду стоять перед ним, гордо подняв голову, лицом к лицу, и бороться.
Сесиль выпрямилась. Она успокоилась, сорвала шляпу, бросила ее на стул, потом сняла муфту и сбросила шубу.
— Мои деньги! — воскликнула она внезапно и схватила муфту, ища в ней записную книжку.
Но, запустив туда руку, Сесиль вздрогнула: в муфте не было ничего, кроме носового платка.
— Нет, — пробормотала Сесиль, — я отлично помню, что положила именно в муфту свою книжку, в ней-то и было письмо отца, а также пятьсот франков, которые я хотела заплатить этой Анжель. Я, наверное, выронила книжку и не заметила, как это случилось.
Впрочем, что для меня значит такая ничтожная потеря? Отец возвращается с целым состоянием, а мне, слава Богу, будет с чем дождаться его возвращения. Так что я потеряла только письмо, но оно, к счастью, никого не компрометирует.
Сесиль совершенно успокоилась, разделась, легла и не замедлила уснуть глубочайшим сном, продолжая искать средство, как бы скрыть от отца последствия своего рокового увлечения и в то же время избавиться от позора, которым ей угрожала красавица Анжель.

Глава XXI
НАХОДКА

Вернемся на два часа назад и обратимся снова к нашему герою — игроку-окулисту Анджело Пароли.
Подняв записную книжку, оброненную девушкой, Анджело повернул на улицу Брошан.
Итальянец не имел привычки возвращаться домой так рано. Вот почему жена консьержа, увидев, что он поднимается по лестнице, выскочила к дверям своей комнаты и воскликнула:
— Как! Это вы, monsieur Пароли? Я просто не верю своим глазам, право! Вы вечно будите меня среди ночи, даже под утро! Уж не больны ли вы?
— Ничуть! Совершенно здоров!
— А! Ну и хорошо, тем лучше. Это даже как нельзя более кстати, что вы вернулись сегодня раньше обычного.
— Это почему же?
— Зайдите-ка ко мне на секундочку. Мне надо вам кое-что сообщить.
Анджело сделал гримасу, но вошел.
— Кое-что сообщить? Уж, верно, что-нибудь очень неприятное и непременно касающееся хозяина или чего-нибудь в этом роде.
— Вот именно. Он был здесь сегодня вечером.
— И, конечно, требует денег за три четверти года, которые я ему должен.
— Черт возьми! Я полагаю, что этот человек имеет полное право так поступать. Уж если имеешь дома, так, я думаю, можно рассчитывать получать с жильцов деньги? Одним словом, он поручил сказать вам, что, если вы не заплатите долг по январь, он будет вынужден отказать вам от квартиры и продать вашу мебель.
— Плохой ему будет барыш! — с неестественным смехом возразил итальянец. — Я должен двести пятьдесят франков, а моя мебель не стоит и половины. Ему хватит денег только на покрытие судебных издержек.
— Правда! Он и сам хорошо знает все это. Но по крайней мере он будет иметь возможность отдать вашу квартиру жильцам и получать с них деньги исправно. Набавив немного квартплату, он скоро покроет те убытки, которые причинила ему ваша неаккуратность.
— Это очень логично и очень справедливо, но все дело-то в том, что я еще не выехал. Что вы можете на это сказать, сударыня?
— Что мне сказать хозяину?
— Что от сегодняшнего дня до восьмого января еще много времени, целый месяц, и что до тех пор я найду средство заплатить.
— Да верно ли это?
— Да, очень даже верно, смею вас заверить.
— Ведь вы уже не раз обещали.
— Признаться, это так, но на этот раз я обещаю и сдержу слово.
— Значит, вы чего-то ожидаете?
— Положительно так!
— Нет, вы говорите серьезно?
— Неужели я, по-вашему, похож на человека, расположенного к шуткам? — спросил итальянец, с горечью думая о своем безвыходном положении и о том, что с ним случилось на улице Panillon. — Повторяю, что так или иначе, но деньги будут заплачены к восьмому января.
И Анджело стал подниматься по лестнице.
Комната, за которую он не платил хозяину уже девятый месяц, находилась на шестом этаже, под самой крышей, в темном коридоре, который не освещался ни одном газовым рожком.
Пароли ощупью отворил дверь ключом и зажег огарок свечки, воткнутой в позеленевший медный шандал, стоявший на маленькой чугунной печурке, почти никогда не топившейся за недостатком дров или угля.
Бледное пламя вспыхнувшего огарка слабо осветило каморку человека, блестящие способности которого и выходящий из ряда вон хирургический талант так хвалил Аннибал.
На деревянной ореховой кровати лежал матрац со сломанными пружинами, тоненький, как блин, тюфячок, простыни, от белизны которых, вследствие долгого употребления, не осталось и следа, и ободранное серенькое одеяло.
Около кровати стояла тумбочка без дверцы, плохонький комодик, белый простой стол, три стула. Вот и вся мебель. Пущенная с аукциона, она вряд ли принесла бы хозяину больше пятидесяти франков.
Всякий другой на месте Пароли задрожал бы от холода, ступив на порог этой каморки, но привычка мешала заметить, что он сразу стал застывать.
— И ни щепотки табаку! — воскликнул он, заглянув в глиняный жбанчик, стоявший на столике около постели. — И ни гроша медного, чтобы купить его! Как подумаешь, что час назад я был богат! Да, богат! Потому что двадцать пять тысяч франков при моем теперешнем положении — целое состояние! И надо же было, чтобы сам Сатана вмешался! О, жизнь! Какая это глупая, грубая и злая шутка!
С этими словами итальянец подошел к камину.
На маленьком деревянном столике, выкрашенном под мрамор, стояло треснувшее зеркало, валялись старые галстуки, изношенные до последней степени, две или три глиняные трубки, стакан и бутылка.
Пароли взял бутылку и посмотрел ее на свет.
— Ничего! — в бешенстве воскликнул он, с яростью поставив бутыль на прежнее место. — Ни капли абсента, не щепотки табаку! Ни гроша денег! Хотя бы несколько су осталось в кошельке! Но нет, я имел глупость все выложить перед собой, а этот комиссар, конечно, и забрал все! Эдакое я глупое животное! Как же я буду завтра обедать?
Вдруг внезапная мысль осенила его бедную головушку.
— А ведь я, кажется, что-то нашел!
Подойдя к свече, Анджело вынул из кармана найденную книжку и, разглядывая ее, проговорил:
— Слоновая кость. Слоновая кость самого лучшего качества. Это стоит двадцать франков, ну а мне за нее дадут, наверное, двадцать су. Все дорого, когда покупаешь, и все дешево, когда продаешь! Нет, за эту вещицу не выручишь столько, чтобы хватило пообедать.
Пароли вынул карандаш, продернутый в бархатные петли, и раскрыл книжку. Его взгляд упал первым делом на письмо с пятью красными печатями. Он его перевернул и рядом со штемпелем увидел пометку красными чернилами: денежное. Итальянца бросило в жар.
— Денежное! — вскричал он.
Но сейчас же прибавил иронически:
— Скорее всего, уже пустое. Видно, что конверт распечатан. Но нет. Там еще что-то, кроме листа бумаги. Я чувствую кредитный билет!
Трепещущей рукой Пароли открыл конверт: кредитные бумажки упали на стол.
— Деньги! Банковские билеты! Так я не ошибся! — воскликнул Анджело, считая: — Один, Два, три, четыре, пять… Пятьсот франков! А я-то роптал на судьбу, пенял, что родился под несчастливой звездой! Какая радость! Я снова могу попытать счастья и, наверное, опять выиграю.
Он вдруг остановился.
‘Но эти деньги принадлежат не мне, — подумал он, — их потеряли, и тот, с кем случилось несчастье, может быть, очень в них нуждается’.
Итальянец нервно расхохотался.,
— Нуждается! — повторил он. — Да разве я не нуждаюсь? Что мне за дело до других? Жизнь есть битва: сражайся всякий за себя! Я нашел, я и оставлю у себя. Кому же адресовано письмо?
Он поднял конверт и прочел:
‘Mademoiselle Сесиль Бернье, улица Дам, дом No 54. Батиньоль. Париж‘.
— На имя барышни, — сказал Анджело. — Я больше не колеблюсь. Если барышня красива, она сумеет без всякого труда и очень скоро вознаградить себя за потерю. Посмотрим, кто ей пишет.
Закончив чтение, Анджело положил письмо на стол и принялся ходить большими шагами, опустив голову и наморщив лоб. Сильное волнение отражалось во всех его движениях. Однообразным тихим голосом бормотал он про себя, как помешанный:
— Триста пятьдесят тысяч франков… в бумажнике… при нем! Больше, чем надо на покупку глазной лечебницы у Грийского! Триста пятьдесят тысяч франков!
Он продолжал метаться, как дикий зверь. Его губы все шевелились, но не произносили уже ни одного понятного слова. Вдруг он вернулся на прежнее место, взял письмо, перечитал его еще раз и подчеркнул синим карандашом следующие фразы:
Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков: оставляю у себя в бумажнике триста пятьдесят тысяч франков.
Миллион двести тысяч франков, составляющие остальную сумму, положены в контору моего нотариуса в Марселе, квитанция у меня с собой.
Я выеду из Марселя 10-го в два часа четыре минуты.
В Дижоне буду в три часа тридцать девять минут утра.
Я непременно отправлюсь с курьерским ночью, который и доставит меня в Париж 12 декабря.
Мой адрес в Марселе: Отель ‘Босежур’ на набережной Братства’.
Исполнив эту маленькую работу, итальянец снова перечитал подчеркнутые им фразы.
— Маршрут обозначен как нельзя более точно, — пробормотал он. — Невозможно ошибиться.
А чтобы успеть в этом предприятии, совершенно достаточно иметь железную волю и стальные нервы. Помолчав, он прибавил:
— У меня будет и то, и другое. Должно быть, черт возьми! Я дошел до края пропасти. Мне оставалось только погибнуть. Но я хочу попытаться перепрыгнуть ее — во что бы то ни стало. И я попытаюсь. Если попытка не удастся, тем хуже для меня! Горе побежденным!
Пароли снова взял письмо, положил его обратно в конверт вместе с пятью банковскими билетами, запер все в ящик стола, затем разделся и, потушив свечу, улегся на свою жесткую, холодную постель.
Уснул он только под утро.
Всю долгую ночь мозг его работал над планом преступления.
В девять часов он тем не менее вскочил и торопливо оделся.
Захватив с собой два стофранковых билета, Пароли вышел из комнаты и спустился по лестнице, не сказав ни слова жене консьержа.
Быстрым шагом он пошел в город и в одном из лучших магазинов Монмартра купил костюм, теплое зимнее пальто с меховым воротником, затем отправился в бельевой магазин, к шляпнику, сапожнику и, наконец, к куаферу и уже оттуда в баню.
В бане Анджело Пароли был больше часа.
Когда он вышел оттуда, одетый с ног до головы во все новое, физиономия его совершенно изменилась.
Никто не узнал бы в этом элегантном красавце ‘любителя абсента’ из ‘Auberge des Adrets’ или игрока из заведения госпожи Тирон.
От двухсот франков, взятых с собой, у Пароли осталось около пятидесяти.
Итальянец снова пошел по направлению к Батиньолю.
Жена консьержа как раз стояла на пороге своей комнаты.
Она увидела Пароли и с первого взгляда с удивлением заметила произошедшую в нем перемену.
— Ах, какой вы красавец! — воскликнула она. — Что с вами случилось? Вы, наверное, получили наследство?
— Самые пустяки, сударыня! — небрежно, как всегда, ответил Пароли. — Однако, как бы мало мое наследство ни было, все же оно позволит мне расплатиться с хозяином.
— А место, которое вы надеялись получить?
— Я рассчитываю, что оно останется за мной. Я должен сегодня же получить окончательный ответ. Если он будет удовлетворительный — на что я рассчитываю, — то не удивляйтесь, если вы не увидите меня в течение нескольких дней.
— Вы будете в отъезде?
— Да, мне необходимо съездить поблагодарить моих: благодетелей.
— Честное слово, Пароли, от всей души желаю вам успеха! Вы, право, премилый человек! И гордости в вас нет ни на грош. В ваши годы, с вашей наружностью жалости достойно было видеть вас таким… потертым.
— Ничего, буду работать, так скоро обновлюсь!
— Это получше абсента!
— Я с вами совершенно согласен, madame Гулю.
— Значит, я могу сообщить хозяину, что вы уплатите свой долг?
— Можете, разумеется.
С этими словами итальянец поднялся в свою каморку.
Затворив за собой дверь, он бросил в угол узелок со старым платьем, который держал в руке.
Затем вынул из стола конверт с письмом Жака Бернье и триста франков, оставшихся от пятисот, вложил их в записную книжку Сесиль и тщательно спрятал в боковой карман сюртука.
После этого он вытащил из ящика письменного стола кучи бумаг и, не читая, сжег.
Когда от бумаг осталась только кучка золы, Пароли вышел из комнаты, тщательно запер дверь, спустился к жене консьержа и, отдавая ключ, сказал:
— Вот вам ключ, милая madame Гулю. Я попрошу вас держать его у себя на случай того отъезда, о котором я вам говорил. Я вам напишу накануне моего приезда и попрошу привести в порядок мою комнату!
— Хорошо! Хорошо! — весело ответила добрая женщина. — Можете рассчитывать на меня! Все будет сделано как следует. А затем позвольте пожелать вам успеха!
— О, надеюсь, что теперь у меня будет постоянный успех!
— Еще бы! Довольно попостились! Слава Тебе, Господи, пора и разговеться!
— А уж в аппетите-то у меня недостатка нет! — рассмеялся Анджело. И с этими словами вышел из дома.

Глава XXII
ПАРОЛИ ГОТОВИТСЯ К ПРЕСТУПЛЕНИЮ

На этот раз Анджело Пароли почти вовсе не думал об абсенте, так как желудок его настойчиво требовал пищи.
Итальянец купил табаку, папиросной бумаги, затем вошел в один из ресторанов на улице Клиши.
Там он заказал себе простой, но вкусный и сытный обед и велел принести железнодорожный справочник.
Прежде всего Пароли справился, сколько стоит проезд.
— Когда я пообедаю, у меня останется триста сорок пять франков, из которых я должен буду вычесть сумму на поездку. Значит, у меня будет еще сто семьдесят франков. Восемь дней отлучки, считая по десять франков в день, — восемьдесят франков. Остальное — на непредвиденные расходы. Так! Значит, все идет великолепно! А теперь можно и пообедать. — И он принялся за суп и кусок ростбифа с картофелем.
Что касается друзей и знакомых, то Пароли отлично знал, что только одному из них может броситься в глаза его отсутствие — Аннибалу Жервазони.
Надо было непременно устроить так, чтобы он не вздумал написать ему или же явиться за справками на улицу Брошан.
Поэтому, как только молодой итальянец отобедал и напился кофе, он сел в дилижанс, который и привез его на улицу Сен-Мишель, недалеко от улицы Monsieur-le-Prince, где жил молодой ординатор знаменитого окулиста.
Было еще далеко не поздно, и поэтому Пароли рассчитывал, что наверняка застанет своего земляка, отличавшегося крайне размеренным образом жизни.
Жервазони действительно был у себя, в скромной, но чистой и уютной квартирке.
Он сам отворил дверь и отступил в удивлении при виде произошедшей в Анджело перемены.
— Вот видишь, — сказал Пароли, — твои вчерашние советы, а также и твои деньги не пропали даром.
— Мои советы — быть Может, — пробормотал в смущении Жервазони, — но моих пятидесяти франков никогда бы не хватило на подобную экипировку.
— Да, но их хватило на то, чтобы с их помощью выиграть пятьсот. Я в последний раз попытал счастья… и результат доказал, что я поступил хорошо.
— Опять игра!
— Да, помилуй, я на глаза ведь никому не мог показаться таким оборванцем! Ну, а твоих пятидесяти франков было недостаточно для восстановления моего гардероба. Вот я и сказал себе, что деньги друга должны непременно принести счастье, и пошел играть, как идут на дуэль.
— Да ведь ты мог проиграть и снова остаться без гроша!
— Разумеется, но, как видишь, я выиграл!
— Обещаешь хоть теперь никогда больше не переступать порог игорного дома?
— Обещаю, и не только обещаю, но на этот раз сдержу обещание.
— Ну, я очень рад. Хочешь, пообедаем вместе?
— Нет, спасибо, я обедал. Я пришел проститься с тобой.
— Проститься? Ты уезжаешь из Парижа?
— Да, сегодня же.
— Куда же?
— В Англию.
— Надеешься сделать там карьеру?
— Да.
— Расскажи-ка мне все это хорошенько!
— Видишь, вчера, когда я вышел из ‘Auberge des Adrets’, я повстречал одного человека, которого ты совсем не знаешь, и получил от него кой-какие указания. Дело в том, что один известный английский окулист, носящий громкое имя и стоящий во главе большой, известной лечебницы, ищет ординатора-француза, который бы немного знал и по-английски. Ну, по-английски я могу объясняться настолько, чтобы меня поняли. Может быть, мы и сойдемся с англичанином. На всякий случай я отправляюсь в Плимут. Если не удастся — ну, что же делать, вернусь обратно! Попытка не пытка!
— Итак, ты действительно имеешь твердое намерение остепениться?
— Я не буду уверять тебя, а докажу это на деле, и, надеюсь, в самом непродолжительном времени.
— Ну, старый товарищ, — радостно воскликнул добрый Жервазони, — поздравляю тебя от всего сердца с такой быстрой переменой к лучшему, на которую я, признаюсь, не рассчитывал вовсе! Поезжай же, и желаю тебе успеха! Через какое-то время все забудут твои увлечения и ошибки, и ты вернешься в Париж, высоко неся гордую, светлую голову!
— О, я вернусь, можешь быть уверен. Ну, дай руку, до свидания! Перед отъездом мне еще надо многое сделать. Кроме того, человек, который посоветовал мне отправиться в Англию, обещал дать мне рекомендательное письмо, а это, согласись, не лишнее.
— Иди же с Богом, да смотри не забудь захватить все свои аттестаты и дипломы!
— Они уже у меня в чемодане.
— Считаю излишним повторять, насколько я желаю тебе счастья! Ты знаешь, что моя дружба и самые лучшие пожелания всецело принадлежат тебе. Смотри напиши оттуда!
— Непременно напишу через несколько дней.
Друзья горячо обнялись, и затем Пароли, не имевший ровно никакого багажа, отправился, не заходя домой, прямо на вокзал.
Он решил уехать поездом, отходящим из Парижа в два часа пополудни.
Жервазони, искренне преданный другу, положительно, не помнил себя от радости. Он верил ему и ни минуты не сомневался в его отъезде в Англию.
‘И во сто раз лучше, что он будет за границей! — рассуждал сам с собой добряк итальянец. — По крайней мере он хоть на первое время будет вдали от всех здешних дурных знакомств, которые так пугали меня!’
Пароли приехал в Марсель на следующий день.
В декабре в четыре часа уже бывает темно так, что окончание путешествия молодого человека совершилось уже при полном мраке.
Весь город был, по обыкновению, прекрасно освещен.
Экипажи отелей ждали пассажиров у вокзала, а слуги выкрикивали достоинства своего заведения, стараясь при этом, насколько возможно, унизить конкурентов.
Анджело, уставший после почти полутора суток, проведенных в вагоне, захотел поразмяться и пошел пешком. Довольно быстро он пришел на набережную Братства, где находился роскошный отель ‘Beausejour’, и вошел в кафе.
В городе было очень холодно.
Молодой человек сел за столик и заказал горячий американский грог. Ему подали тотчас же.
— Я желал бы комнату на несколько дней, — обратился Пароли к слуге. — Будьте так любезны, устройте мне это.
— Хорошо, сударь. Вы путешествуете один?
— Да.
— Вы будете кушать за табльдотом?
— Право, пока я еще ничего и сам не знаю. Это будет зависеть от дела, которое привело меня сюда. Может весьма легко случиться, что я буду возвращаться в разные часы. Сегодня вечером я пообедаю в отеле.
— Слушаю, сударь. Я сейчас же похлопочу насчет комнаты.
Слуга вышел из кафе в дверь, которая сообщалась с отелем, и вернулся через несколько минут.
— Я забронировал для вас комнату на втором этаже. Вид на набережную. Номер комнаты десятый.
— Благодарю.
Пароли допил свой грог и отправился в контору отеля.
— Угодно вам взглянуть на мои документы? — спросил он портье.
— О, сударь, не нужно! Прошли те времена, когда нужны были целые вороха бумаг, чтобы иметь возможность переночевать в отеле. Да и заметьте, что у настоящих мазуриков всегда все бывает в порядке. Теперь мы уже привыкли верить приезжим на слово. Потрудитесь сказать мне ваше имя.
— Жюль-Арман Баскон.
— Профессия?
— Коммивояжер.
— Откуда?
— Из Тулона.
— Больше ничего не требуется.
— Сколько я вам должен?
— Если захотите обед и завтрак — десять франков в день. Стол здесь отличный.
Итальянец хотел ответить, но не успел, потому что в эту минуту в контору вошел человек лет пятидесяти пяти.
— Monsieur Бернье, — сказал портье, поклонившись вошедшему с видимым уважением, — вам письмо.
— Благодарю! Это от моей дочери, — проговорил вошедший, взглянув на адрес.
— Я думаю, что ваша дочь была бы счастлива, если бы узнала, что вы выиграли процесс.
— Не сомневаюсь, но полагаю, она еще больше рада тому, что наконец опять увидится со мной.
— Вы скоро от нас уедете, monsieur Бернье?
— Я уезжаю десятого.
— Если только вас не задержат дела?
— Теперь никто не может удержать меня, так как я уже известил дочь о приезде.
С этими словами он зажег свою свечку, раскланялся и отправился к себе.
Услышав имя Бернье, Пароли задрожал и устремил на него пристальный взгляд.
‘Тот ли это Жак Бернье, чье письмо находится у меня в кармане?’ — спрашивал он себя.
После нескольких фраз все его сомнения рассеялись. Человек, стоявший перед ним, был действительно когда-то богатым марсельским купцом. По причине переменчивых обстоятельств, дела его долгое время находились в очень печальном положении, но теперь, выиграв процесс, Бернье снова стал миллионером.
Случай свел Пароли на первых же шагах с человеком, ради которого он приехал в Марсель.
Жак Бернье выглядел старше своих лет, несмотря на здоровое, крепкое сложение.
Он был среднего роста, полный, лицо имел правильное, отличавшееся замечательно умным и энергичным выражением.
Итальянец, следивший за каждым его движением, видел, что он взял ключ, к которому был привешен номерок с цифрой девять. И тут случай постарался помочь ему.
Когда Бернье вышел из конторы, портье обратился к Пароли:
— Я задал вам вопрос, сударь, на который вы хотели ответить, когда вошел monsieur Бернье.
— Это относительно табльдота?
— Да, приезжие находят в этом значительную выгоду для себя. Хотя в настоящее время у нас их не особенно много, но стол такой же, как в разгар сезона, когда у нас бывает столько народу, что мы принуждены отказывать, за недостатком места.
— В какие часы у вас садятся за стол?
— Завтрак в одиннадцать, обед в шесть.
— В таком случае запишите и меня, — сказал Пароли и пошел обедать.
В девять часов он вернулся в контору, взял свой ключ и зажженную свечу и отправился в номер. Он оказался большим и прекрасно меблированным. В камине пылал яркий огонь.
Пароли поставил свечу на стол и окинул комнату испытующим взглядом.
Направо и налево находились двери, в данный момент запертые на крепкие двойные задвижки, но отворявшиеся, если встречалась надобность установить сообщение между комнатами, устроив из них помещение для большого семейства.
Анжело подошел к двери налево.
— Вот здесь находится девятый номер, — тихо проговорил он. Он приложил глаз к замочной скважине: с другой стороны в ней не оказалось ключа.
Комната была ярко освещена, и Пароли тотчас же увидел Жака Бернье.
Последний сидел перед камином за маленьким столом, перелистывая кипы бумаг и изредка останавливаясь, чтобы подвести итог под длинными колонками цифр.
— Мне решительно все равно, что бы он ни делал, — пробормотал про себя Анджело Пароли. — Дело заключается в том, чтобы никоим образом не потерять его из виду. В отеле я никак не могу привести в исполнение задуманный план.
После этого он улегся спать.
Все последующие дни он слонялся по городу, чтобы как-нибудь убить время.
Он с необыкновенной точностью возвращался в отель к одиннадцати и к шести часам и садился за стол подле Жака Бернье, но избегал заговаривать с ним и с другими. В его расчеты входило, чтобы приезд его в Марсель был как можно менее заметен и чтобы личность его не запечатлелась ни в чьей памяти.
Большую часть вечера он проводил в кафе.
Портье смотрел на него как на образец коммивояжера.
Восьмого числа, вечером, Жак Бернье привел к обеду одного из своих друзей.
Пароли стал прислушиваться к разговору, и ему удалось поймать на лету несколько отрывочных фраз. Из этих фраз он узнал, что Бернье не изменил своего намерения выехать десятого числа из Марселя в Дижон.
Выйдя из-за стола, итальянец отправился прямо в контору.
— Я прошу вас приготовить счет, — обратился он к портье.
— Как! Вы уже оставляете нас?
— Да, я уезжаю завтра утренним поездом.
Счет был немедленно подан.
Пароли заплатил, вышел из отеля и отправился вдоль по набережной. На этот раз он не просто фланировал, а преследовал известную цель.
Укутанный в кашне до самых глаз, чтобы защититься от резкого, порывистого мистраля, подняв воротник и засунув руки в карманы, Пароли шел мерным, твердым шагом человека, который хорошо знает, куда идет.
Через несколько минут он остановился против ярко освещенного магазина. Это был магазин, торговавший исключительно ножами и пользовавшийся большой известностью.
Пароли вошел. В магазине находился сам торговец и один покупатель. Последнему можно было дать лет двадцать пять — двадцать шесть. Наружность его была невзрачна. Его одежда, хотя и чистая, была беспорядочна: брюки с бархатными отворотами и сапоги из толстой кожи, на черном драповом пальто не хватало пуговиц, маленькая мягкая шляпа, надетая набок, прикрывала коротко остриженные волосы. По говору легко было узнать в нем парижанина из предместья.
— Не надо мне таких крошечных игрушек! — говорил он торговцу, рассматривая нож, который держал в руке. — Ведь это все равно что спичка. Вы знаете, мне часто приходится есть черствый хлеб, и такой нож продержится у меня не больше суток.
— У нас есть и попрочнее.
— Будем надеяться.
— Угодно вам корсиканский нож?
— Все равно… Я не знаю, какой это. Покажите!
Торговец повернулся к Пароли, который вошел в лавку.
— Я сейчас освобожусь, сударь, — сказал он
— Мне не к спеху, — возразил итальянец.
Парижанин обернулся посмотреть, с кем говорил хозяин лавки. Глаза их встретились.
‘Наверное, любитель макарон’, — подумал парижанин.
Хозяин вынул из ящика до полудюжины ножей и положил на прилавок.
— Вы найдете здесь себе по вкусу, если знаете толк в этих вещах. — И, открыв один из ножей, подал парижанину.
— В добрый час! — воскликнул последний со смехом. — Таким ножом можно зарезать быка.
Предлагаемый нож был крупного размера, с острым и широким лезвием, с кончиком как у каталонских ножей и рукояткой из оленьего рога. Лезвие закрывалось посредством пружинки.
— Отменная штука! — сказал торговец. — Нигде так хорошо не делают, как в Бастии, корсиканцы — отличные мастера!
— Они работают как для себя! — воскликнул с новым взрывом хохота парижанин. — Таким ножом распорешь брюхо человека так же легко, как барабанную шкуру, честное слово Оскара Риго!
— Постойте, постойте! — перебил торговец. — Вас зовут Риго?…
— Да, милейший, помимо моего желания это перешло ко мне от отца. Правда, ничего нет изящного в моем имени, тем более что, прибавив к нему слог ‘ло’, получим Риголо!
— Не родня ли вы Риго из Макона?
— И не слыхал, и не видал их никогда. Что касается тамошних продуктов, я только и знаю маконское вино. Ну-с, так сколько стоит корсиканский нож?
— Без запроса шесть франков.
— Шесть франков! Ай-яй-яй! Нет уж, от этого увольте!
— Уверяю вас, что это недорого и я не могу продать его дешевле.
Оскар Риго, по прозванию Риголо, слегка провел пальцем по острию ножа.
— Черт возьми! — пробормотал он. — Настоящая бритва!
— Из чистой стали! Вы будете мне благодарны. Посмотрите, в рукоятке сосуд для выпивки, что очень удобно во время поездок.
— Ну, ладно, я решаюсь, — сказал парижанин, подумав с минуту. — Получайте деньги.
Он бросил на прилавок монету в двадцать франков и продолжал:
— Я хорошо знаю, что делаю глупость, покупая безделушку по такой цене, но по крайней мере это будет служить мне воспоминанием о Марселе.
— Вы едете в Париж?
— Где я родился. Я парижанин чистой крови и увидел свет с высот Бельвилля. У меня осталась там молоденькая сестра, которая, верно, изменилась к лучшему с того времени, как я ее видел.
— А давно ли вы не были там?
— Три года, любезный. Вот уже три года, как я оттуда уехал. Я еду из Африки, которая, как говорят шутники, встала мне поперек горла. Африка меня наградила только лихорадкой, и больше ничем, а мне надо чем-нибудь кормиться, и потому я возвращаюсь в Париж.
— В таком случае желаю вам счастливого пути, — произнес торговец, подавая сдачу.
— Я уеду не раньше как дня через два-три. Я приехал только сегодня утром и хочу побывать в театре и еще кой-где.
— Завернуть нож?
— Не стоит. Я его положу в карман и пущу в ход при первой же закуске.
— Но если вам случится его потерять, помните, что у меня осталось много совершенно таких же. Несчастье легко будет поправить.
— Да, но для моего кармана это немножко дорого.
Торговец проводил до двери случайного покупателя, который, уходя, напевал какую-то песенку.
— Извините, сударь, что заставил вас долго ждать, — обратился он к Пароли, — но что делать, парижане очень болтливы, а нам, людям торговым, не с руки затыкать рот своим покупателям.
— Я не тороплюсь, — ответил итальянец.
— Что вам угодно?
— Нож для путешествия.
— Изящный?
— Нет, но прочный. Я еду в дальние края, и не мешает иметь в своем кармане верное оружие.
— Желаете вы нож вроде такого, какой я продал сейчас парижанину?
— Я хорошенько не всмотрелся. Покажите, пожалуйста.
— Вот, сударь.
Купец подал нож. Пароли тщательно его осмотрел.
— Вы ручаетесь за его прочность?
— Да, сударь. Он сделан в мастерской, слава которой известна целому свету.
— Сколько стоит?
— Шесть франков. У меня цена для всех одна, и я довольствуюсь очень небольшим барышом.
Пароли заплатил деньги, положил нож в карман и вышел. Продавец взял книгу из ящика конторки, открыл ее и записал под списком нескольких вещей, проданных 9 декабря 1883 года: ‘Два корсиканских ножа по 6 франков. Итого: 12 франков’

Глава XXIII
СОГЛЯДАТАЙ

Итальянец, вернувшись в отель на набережной Братства, прошел прямо в свою комнату. Он услышал, что кто-то ходит в соседнем номере.
Анджело поступил так, как делал каждый вечер, с первого же дня своего прибытия в отель: наклонился и стал глядеть в замочную скважину. Он вдруг задрожал, и его глаза загорелись алчностью.
Пароли увидел Жака Бернье, стоявшего против него возле маленького стола, на котором лежал открытый чемодан. Возле чемодана, также раскрытый, находился кожаный саквояж очень маленького размера. Перед Жаком Бернье лежала кипа бумаг и несколько связок банковских билетов.
Он завернул деньги в платок, свернул его и завязал очень туго, желая уменьшить размер узелка.
— Тут триста сорок восемь тысяч франков, — проговорил он вполголоса, — мне хватит двух тысячефранковых билетов в бумажнике. Квитанция — в маленьком саквояже с остальными деньгами. Совершенно бесполезно класть их в карман. Ах да, письмо Сесиль!
Говоря сам с собой, Жак укладывал бумагу за бумагой в ручной сак.
— Готово, — прибавил он, закрывая его. — Завтра я закончу здесь свои дела, а послезавтра уеду, чтобы повидаться в Дижоне со старым другом Леройе.
Взяв кожаный саквояж, он положил его в чемодан, запер ключом, висевшим на кольце, и спрятал под изголовье.
Жак Бернье продолжал говорить сам с собой вполголоса, так как это вошло у него в дурную привычку в течение долгих часов забот и волнений об исходе процесса. Процесс выигран, а привычка осталась.
Он начал раздеваться, и через несколько минут огонь у него погас, а постель заскрипела под тяжестью тела.
— Уф! — проворчал Пароли, вставая и проведя рукой по лбу, покрытому потом. Вид кипы банковских билетов вскружил ему голову. Глубокая морщина пролегла между бровями. Мертвенно-бледное лицо приняло выражение суровой жестокости.
Немного спустя он сам улегся и в свою очередь погасил свечу. Анджело пытался уснуть, но мрачные мысли отгоняли сон, и за всю ночь он не мог сомкнуть глаз. Как только пробило четыре, Пароли вскочил, оделся, велел ночному слуге отворить выходную дверь, дал ему на чай, прошел набережную Братства и направился к вокзалу.
Итальянец вошел в зал ожидания и стал ждать выдачи билетов. Наконец послышался звон колокольчика, извещавший пассажиров об открытии кассы.
Пароли, заслышав звонок, бросился поспешно к кассе и взял билет второго класса в Дижон. Через минуту поезд уносил его к цели путешествия, куда он должен был прибыть, впрочем, только на следующую ночь.

Глава XXIV
СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Было восемь часов утра того самого дня, когда итальянец сел в Марселе в вагон второго класса.
Молодой человек лет двадцати, с умным и веселым лицом, дышавшим здоровьем и силой, с изящными, мягкими манерами, прибыл из города на Дижонскую станцию.
Он был одет в охотничий костюм из темно-зеленого бархата, в толстые сапоги, меховую шапку с ушками, что было необходимо ввиду холодной погоды, через плечо перекинута охотничья сумка, а в левой руке — ружье.
Он вошел в контору начальника станции, тот поспешил навстречу, протягивая руку.
— Здравствуйте, милый monsieur Леон! Вы отправляетесь на охоту?
— Да, как видите, во всех охотничьих доспехах, — ответил молодой человек.
— Далеко ли едете?
— Да порядочно. Я получил вчера письмо от школьного товарища, семья которого живет в Сен-Жюльен-дю-Со. Он приглашает меня поохотиться на кабанов в лесах Вильнёв-на-Ионне, где их, по-видимому, множество. Представьте себе, я никогда еще не убивал кабана…
— Да и я также!
— О, вы не охотник, — возразил со смехом молодой человек.
— Ваша правда. Одним словом, вы поспешили принять любезное приглашение…
— Да, но не теперь. Охота назначена на двенадцатое число.
— Однако ж вы едете?
— Я хочу воспользоваться путешествием, чтобы посетить тетушку в Лароше.
— Madame Фонтана, начальницу пансиона?
— Превосходную женщину, которую я не видел с сентябрьских каникул.
— Решился ли наконец ваш батюшка отпустить вас в Париж?
— С большим трудом, он стоит на своем: что я могу учиться и в Дижоне. Но я так упрашивал, что он наконец уступил, и я уеду после Нового года.
— Признайтесь между нами, — сказал начальник станции, улыбаясь, — что вам хочется вкусить прелестей студенческой жизни.
— Еще бы, я видел очень мало Париж, но он мне нравится, и я в восторге от возможности провести в нем несколько лет, пользуясь свободой, хотя…
Молодой человек смутился.
— Хотя? — повторил его собеседник, снова улыбаясь. — Есть у вас какая-нибудь тайна? Уезжая в Париж — надеюсь, что мой вопрос не покажется вам нескромным, — не оставляете ли вы свое сердце в Дижоне?
— Если бы в Дижоне, так я и не поехал бы.
— Где же?
— В Лароше.
— Вы влюблены? Серьезно влюблены?
— Мне кажется, что это свойственно моему возрасту.
— О, конечно! Но я держу пари…
— Какое?
— Держу пари, что ваш уважаемый батюшка, честь и слава всех нотариусов, живой кодекс общественных приличий, покровитель браков вполне разных с точки зрения количества приданого, не посвящен в тайну этой любви.
— Ваше пари выиграно.
— Я уверен, дело идет о привязанности таинственной, романтической, поэтической.
— Не ошибаетесь.
— Без сомнения, девушка хорошенькая?
— Хорошенькая — это слишком мало. Представьте себе красоту Рафаэлевой мадонны с грацией парижанки.
— Сколько ей лет?
— Шестнадцать.
— Есть состояние?
— Думаю, очень маленькое.
— По крайней мере надежды в будущем?
— Сомневаюсь.
— Эх, эх, любезный monsieur, очень молодая, без состояния и без надежды на будущее — боюсь, что это не подходит вашему батюшке.
— Увы, я и сам боюсь того же.
— Так что же вы думаете делать?
— Не говорить решительно ничего теперь, а открыть свою любовь позже, когда Эмма-Роза и я достигнем того возраста, когда с нами нельзя уже будет поступить как с детьми. Черт возьми, деньги не все в жизни! Они не составляют счастья.
— Но также и несчастья не делают! — возразил, смеясь, начальник станции.
— Я согласен с вами, что деньги — вещь хорошая. Ну так что же? Мой отец богат, даже очень богат. Значит, я тоже буду богат, и моя милая Эмма может не иметь ничего…
— Mademoiselle Эмма из Лароша?
— Нет, из Парижа.
— Правда, вы сейчас упоминали о ее грации истинной парижанки. Держу пари, что она воспитывается в пансионе вашей тетушки!
— Вы правы.
— Madame Фонтана должна знать ее семью и возможен ли брак между вами с точки зрения вашего батюшки.
— Какая-то тайна окружает Эмму-Розу, что делает ее для меня дороже. Ее мать — вдова, сказала мне тетушка не совсем уверенным голосом. Она занимается торговлей и обожает дочь, об образовании которой очень заботится. Плата за воспитание в пансионе вносится по третям с большой аккуратностью, но, повторяю, тьма покрывает рождение этой девочки, фамилия которой даже неизвестна тетушке, так как мать называет себя просто madame Анжель.
Начальник станции покачал головой с видом, не одобряющим планы Леона.
— Черт побери! — воскликнул он. — Все эти обстоятельства послужат, конечно, большим препятствием. Ваш отец не охотник ни до тайн, ни до потемок, а любит все начистоту. Будьте уверены, что он мечтает вас женить как раз противоположно вашему проекту и не даст согласия на брак с Эммой.
— Конечно, я не пойду против воли отца, но и другой жены, кроме Эммы-Розы, у меня не будет.
— Как, неужели это так серьезно?
— Еще бы, очень серьезно! Я люблю эту девушку всей душой и стремлюсь в Париж вовсе не ради развлечений в Латинском квартале, а в надежде, что Эмма выйдет скоро из пансиона и тогда мне можно будет видеться с нею в доме ее матери, которой я признаюсь в своих чувствах, умоляя не выдавать дочь ни за кого другого, а сохранить для меня, потому что со временем батюшка согласится.
Начальник станций недоверчиво улыбнулся. Леон понял и с живостью спросил:
— Вы полагаете, ничто не в силах сломить упорство отца?
— Я думаю, что через два или три года вы сами перемените свое мнение.
— Почему?
— Потому что дело идет о юношеском увлечении, которое скоро угаснет…
— Никогда! — перебил Леон.
— Ба! Так думают всегда, но с течением времени наступает и забвение…
— Со мной этого не случится!
Разговор прервал служащий, пришедший предупредить начальника станции, что пора выдавать билеты. Леон взял билет первого класса до Лароша и сказал:
— Ни слова батюшке.
— Вот уж напрасно предупреждаете! Будьте спокойны, я не способен открывать чужие секреты.
Поезд подошел к станции. Леон вскочил в вагон первого класса, дверца которого была открыта. Раздался свисток, и поезд тронулся. Сыну нотариуса предстояло ехать пять часов.

Глава XXV
ПАНСИОН ДЛЯ ДЕВИЦ

В два часа сорок пять минут Леон прибыл в Ларош, красивый маленький городок, построенный полукругом на берегах Ионны. Старинные дома, живописный вид, красивые берега, покрытые виноградниками и мелким лесом, местоположение великолепное, воздух здоровый.
Недалеко от вокзала виднелся на вершине холма большой дом, окруженный парком. Над входом красовалась надпись:
‘Пансион для молодых девушек madame Фонтана’.
Сюда-то и направлялся сын дижонского нотариуса — к своей тетке, вдове Фонтана. Ее учебное заведение пользовалось, да и теперь еще пользуется, вполне заслуженной славой.
Почти все богатые обитатели маленьких городов и деревень, лежащих в окрестностях Лароша, отдавали своих дочерей в пансион madame Фонтана. Из сотни пансионерок насчитывали дюжину, привезенных из Парижа. В их числе была и Эмма-Роза.
Сойдя с поезда, Леон пошел направо и легкой поступью стал подниматься по отлогому холму, окаймленному двойным рядом кленовых деревьев.
Дойдя до решетки, он дернул за цепочку, и раздался звон колокольчика. Калитка сейчас же отворилась, и молодой человек вошел во двор. Консьерж — старый человек по имени Дени — жестом выразил сильное изумление.
— Как! Это вы, monsieur Леон! — воскликнул он. — Вот удивили!
— Не правда ли, дружище?
— Вы предупреждали тетушку?
— О, нет!
— Так и она очень удивится и будет так же рада, как и я. Вы пробудете у нас несколько дней?
— Только сегодня и— завтра.
— Отчего так Мало?
— Не могу остаться дольше.
И Леон направился к флигелю с надписью ‘Правление’. Он вошел и встретился со служанкой, которая так же, как и консьерж, сильно удивилась.
— Барыня, барыня, — закричала она, — monsieur Леон приехал!
Дверь отворилась, и вбежала сама madame Фонтана, изумленная и обрадованная.
— Неужели это ты, дорогой мальчик?
— Да, милая тетушка, я — собственной персоной, — отвечал молодой человек, целуя начальницу с полной искренностью.
— Нет чтобы предупредить меня! Я бы заранее порадовалась.
— Да и я сам вчера еще не знал, что увижусь с вами сегодня.
— Добро пожаловать, мой милый! Ты погостишь у меня?
— До послезавтра, если не стесню.
— Меня стеснить! Вот что выдумал. Как ты еще мало меня знаешь. Жанетта! Жанетта!
Служанка поспешила явиться на зов.
— Поскорее возьми сумку и ружье, снеси их в его комнату. Разведи огонь, да смотри, как можно ярче!
— Хорошо, барыня.
Леон подал девушке свою охотничью сумку и ружье, та с видимой боязнью прикоснулась к ним.
— Не бойтесь, Жанетта, — воскликнул со смехом Леон, — они не заряжены!
— Наверное, monsieur Леон?
— Даю вам честное слово.
Успокоенная горничная ушла с охотничьими доспехами, а начальница ввела племянника в маленький кабинет.
— Поговорим, но сперва сядь к огню, ты, наверное, совсем прозяб.
Вдова Фонтана была женщина лет пятидесяти. В молодости она была замечательной красавицей, и теперь еще лицо ее было привлекательно. Среднего роста, еще стройная, она с первого взгляда поражала изысканностью манер.
Оставшись вдовой в молодые годы после смерти мужа, директора одного из первых коллежей в Париже, она решила посвятить свою жизнь обучению детей и основала пансион в Лароше. В течение двадцати Двух лет ее заведение процветало, что дало ей возможность скопить порядочный капитал.
У нее. уже было триста тысяч франков, которые она надеялась увеличить и затем в один прекрасный день завещать своему племяннику, так как не имела собственных детей.
Она очень любила сына своего брата, нотариуса в Дижоне, родная мать, которую он потерял в раннем детстве, не могла бы его любить сильнее.
— Сперва скажи, дружок, как поживает папаша, — сказала она, снова целуя молодого человека и усаживая возле себя.
— Слава Богу, дорогая тетушка, Он поручил передать вам пожелание всего лучшего.
— Как случилось, что ты попал ко мне нежданно-негаданно?
— Я здесь проездом на охоту к одному моему другу в Сен-Жюльен-дю-Со.
— Теперь я понимаю, почему ты в охотничьем костюм. Как идут твои занятия?
— Самым блестящим образом, можете меня поздравить.
— Поздравляю от всего сердца. Какие у тебя планы на будущее, или, вернее, что думает твой отец?
— После Нового года он посылает меня в Париж.
— Так он наконец согласился?
— Да, но с большим трудом.
— Я понимаю его колебания, но одобряю решение. Только в столице молодой человек серьезного направления может найти все для дальнейших занятий. Твой отец переписывается с прежними своими товарищами, нотариусами в Париже, ты можешь поступить к одному из них и одновременно проходить курс в университете и изучить таким образом практику нотариального дела в мельчайших подробностях.
— Папаша держится того же мнения и писал по этому поводу господину Мегрэ, своему старинному другу и школьному товарищу.
— Получил ли он ответ?
— Да, и очень любезный. Я знаком с сыном господина Мегрэ: он моих лет и прекрасный юноша. Мы будем изучать право вместе.
— Превосходно! Я в восторге от твоих новостей. Через пять или шесть лет ты можешь стать помощником отца, а немного спустя и его преемником, чего он так страстно желает.
— Да, знаю, — с печальным вздохом ответил Леон. — Это любимая мечта папаши.
— И ты этого хочешь?
— Между нами, милая тетя, я несколько предубежден.
— Против должности нотариуса?
— Нет… против провинции.
— Какое нелепое предубеждение! В провинции живется очень счастливо. По меньшей мере так же счастливо, как и в Париже, здесь жизнь спокойнее и дешевле. Через несколько лет, когда ты будешь благоразумнее, я уверена, ты согласишься с моими словами. В Дижоне ты можешь составить хорошую партию.
— Так я и знал! — воскликнул Леон. — Хорошую партию! Денежки, не так ли, тетя? Много денег, поля и виноградники, пропасть виноградников, — это-то и составляет хорошую партию. Помимо этого нет счастья! В женитьбе сына нотариуса сердце не должно играть никакой роли! Вы одной школы с моим папашей!
— Милое дитя, не искажай моих слов, — возразила madame Фонтана. — Я убеждена, что состояние — не все в жизни, самый богатый брак не будет счастлив, если он заключен против влечения сердца.
Леон ударил в ладоши, как бы собираясь аплодировать.
— В добрый час, голубушка тетя! Очень рад слышать, что вы выражаете такие мысли, и напомню о них, когда придет нужда обратиться к вам за поддержкой.
— Тебе понадобится мое покровительство?
— Кто знает!
— Уж не подумываешь ли ты о женитьбе?
— В далеком будущем…
— Увлечение? — произнесла, улыбаясь, madame Фонтана.
— Нет, — живо возразил Леон, — не увлечение, а любовь, серьезная, настоящая…
— Школьная любовь, голубчик?
— Я уже не школьник, а скоро буду студентом.
— Ну, студенческая любовь.
— Я об этом поговорю с вами впоследствии, и, надеюсь, ваше мнение переменится. Теперь поговорим о вас. Я еще не спросил, как вы поживаете.
— Как видишь, очень хорошо.
— А ваши воспитанницы?
— По-прежнему примерны, настоящие ангелочки. Я только могу хвалить их. Какой-то счастливый случай сводит меня с образцами благоразумия!
После минутного молчания Леон спросил с видным колебанием:
— Как здоровье mademoiselle Эммы?
— Какая это Эмма? У меня много воспитанниц с этим именем. О которой же ты спрашиваешь?
— О mademoiselle Эмме-Розе… дочери madame Анжель.
— А! Об этой милашке! Она моя любимица. Без сомнения, я люблю всех своих учениц, чего они вполне и заслуживают, но больше всех — Эмму-Розу. Ангельская душа, золотое сердце, замечательный ум, просто совершенство во всех отношениях. Я не знаю в ней ни одного недостатка и заранее прихожу в ужас при мысли о том дне, когда меня известят о ее отъезде.
— Вам кажется, что madame Анжель не желает больше обучать свою дочь? — с живостью спросил Леон.
— Когда я виделась с нею, полгода назад, она не пришла ни к какому положительному решению. Если madame Анжель желает, чтобы Эмма-Роза проходила специальные предметы, то уже время приниматься за них.
— Так она уедет?
— К моему великому сожалению, по всей вероятности. Разлука меня глубоко опечалит… Невозможно выразить словами, как я сильно привязана к этой крошке. Я питаю к ней почти материнскую нежность.
— Ах, как я хорошо вас понимаю! — сказал с увлечением молодой человек. — Она так прелестна! Никогда, даже во сне, я не видал личика милее ее.
Madame Фонтана вздрогнула и посмотрела прямо в глаза своему племяннику.
— Какая пылкость! — прошептала она.
— Скажите лучше: энтузиазм, милая тетя, и сознайтесь, что он вполне понятен. Много раз я встречался в вашем присутствии с mademoiselle Эммой. Как, не будучи ни глухим, ни слепым — а от этого меня избавил Господь, — не восхищаться ее божественной красотой, невинной грацией, отсутствием малейшего кокетства, трогательным голосом, живым умом — всем тем, что прельщает, волнует и что невозможно забыть, увидев хоть раз?
Madame Фонтана подняла руки к потолку.
— Да простит мне Бог! — воскликнула она. — Теперь я понимаю, почему ты закидывал меня кучей вопросов об Эмме-Розе и ее матери! Ты справлялся о положении в свете madame Анжель и о ее состоянии. Я считала тебя просто любопытным, но теперь вижу, любезный племянник, что ваше предполагаемое любопытство скрывало совсем другое, не правда ли?
Честность и искренность были в основе характера Леона. Он ненавидел ложь и, не колеблясь, ответил:
— Вы не ошибаетесь, тетушка.
— Ты любишь эту молодую девушку?
— Да!
— То есть ты воображаешь, что любишь.
— Я люблю ее страстно и чувствую, что эта любовь будет единственной в моей жизни. Если признание вырвалось у меня сегодня, то только потому, что вы заговорили об Эмме в таких лестных выражениях, что я не удержался… Вы сказали, что питаете к ней материнскую привязанность, так вы должны быть счастливы, узнав про мою любовь, — ведь я почти ваш сын!
— Я не могу быть счастлива — ты располагаешь свободно своей личностью в слишком молодые годы. Твой возраст полон иллюзий: воображают, что сердце отдали навеки, но скоро убеждаются в ошибке.
— Я не ошибаюсь, тетушка. Моя любовь серьезна. Я хочу, чтобы Эмма стала моей подругой на всю жизнь.
— Тебе двадцать лет, Розе — шестнадцать!
— Годы идут быстро. Я подожду до тех пор, пока не составлю себе положение в свете, и тогда обращусь к ее матери за согласием на брак.
— А батюшку ты забываешь? Необходимо испросить и его согласия, а он наверное откажет.
— Вы убедите его, дорогая тетя: на вас вся моя надежда. Неужели вы не сжалитесь надо мной?
— Еще много времени впереди, подумаем!
— Времени много, но есть вещи неотложные.
— Какие, милостивый Боже? О каком еще новом безумии я услышу?
— Я хочу, чтобы madame Анжель узнала о моей привязанности к ее дочери.
— Как! Ты хочешь?
— Да, хочу! Иначе она может свободно располагать рукой Эммы, и произойдет непоправимое несчастье.
— Так ты собираешься признаться ей?
— Я — нет, сам я не осмелюсь, но вы возьмете на себя труд…
— Вот еще что выдумал! — воскликнула madame Фонтана.
— Вы возьметесь, голубушка тетя! Вы слишком любите своего племянничка Леона, чтобы отказать ему!
— Надеюсь, ты хоть дашь мне время на размышление!
— На размышление? Да к чему оно?
— Как, ты даже не понимаешь, до какой степени щекотливо твое поручение? Сказать madame Анжель, что ты любишь ее дочь, значит, связать тебя словом…
— Я именно этого-то и желаю, тетушка.
— Ну, а про согласие отца ты совсем забыл? Или думаешь обойтись без него?
Леон испустил тяжелый вздох.
— Да, получить согласие папаши будет очень трудно: я знаю его — он также мечтает о денежных браках.
— Ты мне веришь — так предоставь действовать по моему усмотрению. Я осторожна и обещаю поступить согласно с твоими интересами.
— Ах, тетушка, вот такую-то племянницу вам и нужно! Где вы найдете прелестнее, лучше?
— Это правда, и я на твоей стороне, но, повторяю, будем терпеливы. Поговорим о другом. Ты прогостишь у меня два дня?
— Сегодняшний вечер и завтрашний день. Послезавтра я уеду.
— Ты едешь к Дарвилям?
— Да. Рене пригласил меня на охоту, и папа отпустил на пять дней. Я воспользовался удобным случаем и заехал к вам.
— Не считая того, что в дом твоей тетки тебя неотразимо привлекает одна особа, — сказала, улыбаясь, начальница.
— Истинная правда!
— Но ты без чемодана, как же ты сменишь одежду?
— У меня есть немного белья, а костюм менять не стану.

Глава XXVI
ЭММА-РОЗА

В эту минуту дверь кабинета отворилась, и вошел слуга, неся несколько писем.
— Позволь, милый мальчик, при тебе просмотреть мою корреспонденцию, — сказала madame Фонтана.
— Читайте, тетушка, не стесняйтесь. Я пройду в свою комнату.
— Иди и возвращайся скорее.
Леон поцеловал свою тетку и вышел. Madame Фонтана разложила на бюро полученные письма. Их было с полдюжины, и все от родителей ее пансионерок. Она улыбнулась при виде одного, автора которого узнала по почерку.
‘Только что мы говорили о madame Анжель и ее дочери, — сказала она про себя, — и вдруг от нее письмо. О чем она пишет? Пришла ли она к окончательному решению относительно Эммы-Розы? Посмотрим!’ Она разорвала конверт:
‘Любезная madame Фонтана!
Двенадцатого числа — день рождения моей дорогой малютки. Я собиралась провести два дня в Лароше с вами и дочерью, как делала это ежегодно со времени пребывания Эммы-Розы в вашем доме. Но, к несчастью, серьезные препятствия мешают мне привести в исполнение этот план… Все-таки я не хочу, чтобы моя дочь провела этот день вдали от меня. Если бы я могла уехать из Парижа, так я привезла бы ее домой на празднование Нового года, но это невозможно.
Прошу вас, потрудитесь проводить Эмму двенадцатого числа на станцию Ларош, где вы ее посадите на курьерский поезд, выходящий в пятом часу утра. Я буду на станции, куда она прибудет, и там ее встречу. Будьте добры поместить ее в вагон первого класса в дамское отделение и попросить обер-кондуктора присмотреть за нею.
Пожалуйста, присмотрите, чтобы крошка оделась потеплее. По всей вероятности, даже наверное, в.первых числах января я сама привезу к вам мою девочку. Мы серьезно поговорим о ее будущем, и я рада буду выслушать ваши советы.
Кладу в письмо банковский билет на покрытие дорожных расходов. Передайте Эмме, что я люблю ее всем сердцем, и поцелуйте за меня. Примите уверения, дорогая madame Фонтана, в искренней признательности и полном уважении вашей покорной слуги
Анжель
Улица Дам, Батиньоль-Париж, No 110‘.
— Бедная мать! — прошептала madame Фонтана, окончив чтение письма. — Все для дочери. Как она ее любит! Да Эмма-Роза вполне и заслуживает такую нежную привязанность! Я была бы очень счастлива, если бы Господь послал мне такое дитя! Назвать ее своей дочерью — какая радость!
После минутного размышления madame Фонтана продолжала:
— Кто знает? Быть может, мечты Леона когда-нибудь и осуществятся! Если его любовь серьезна,-я всеми силами постараюсь помочь ему, добьюсь согласия брата и назову тогда эту девушку если не дочерью, то хоть племянницей.
Начальница позвонила, и почти в ту же минуту явился слуга.
— Попросите классную даму второго класса прислать ко мне сейчас же mademoiselle Эмму-Розу.
— Слушаю, барыня.
Он вышел, и через две минуты вошла дочь madame Анжель.
Эмме-Розе было шестнадцать лет, и, как говорил Леон, она действительно соединяла в себе божественную красоту Рафаэлевой мадонны с грацией истой парижанки.
Она была довольно высокого роста, стройная и тонкая, но без худобы, ее прелестное овальное личико освещалось большими темно-голубыми глазами и окаймлялось густыми шелковистыми волосами нежно-пепельного цвета.
Маленький хорошенький носик, далеко не классический, красиво очерченный ротик с пунцовыми губками, открывавшими при улыбке крошечные зубки молочной белизны, служили дополнением к ее изящной фигуре. Трогательное и невинное выражение лица делало ее еще обворожительнее.
Переступив порог кабинета, девушка бросилась к madame Фонтана с почти детской живостью и поцеловала ее.
— Вы меня звали? — спросила она тем приятным и звучным голосом, который по справедливости можно бы назвать серебристым.
— Да, душечка, я не захотела ждать окончания урока, чтобы сообщить вам новость, о которой узнала из только что полученного письма.
— Вы получили письмо от мамаши? — вскричала пансионерка.
— Да, дитя мое.
— Здорова ли она?
— Я думаю: она ничего не упоминает о своем здоровье, но извещает, что не может приехать к дню вашего рождения.
Две крупные слезы показались на длинных ресницах Эммы-Розы и покатились по щекам.
— Она не приедет! — прошептала она, вытирая глаза. — Она всегда приезжала! Разве она рассердилась на меня? Недовольна чем-нибудь?
Madame Фонтана обняла ее, притянула к себе и нежно поцеловала.
— Не надо плакать, милочка, ваша мамаша ни в чем вас не упрекает и ни за что не сердится.
— Однако же она не приедет!
— Серьезные причины удерживают ее дома, но вы сами поедете повидаться с нею.
Личико Эммы-Розы мгновенно просияло, и слезы высохли, как по волшебству.
— Я поеду к мамочке? — вскричала она.
— Да.
— И увижусь с нею в Париже?
— Да, дружочек. Вы с нею проведете день вашего рождения, а так как скоро и Новый год, то вы пробудете в Париже около трех недель.
— Три недели в Париже, с мамой! — повторила девушка с невыразимым счастьем. — Ах, какую хорошую новость вы мне сообщили, madame Фонтана!
— Я вполне понимаю и разделяю вашу радость, дитя.
— Когда я отправлюсь?
— Утром двенадцатого числа, с курьерским поездом, проходящим через Ларош.
— Так, значит, через три дня?
— Да, душенька!
Вдруг прелестное личико Эммы-Розы омрачилось.
— Но ведь мама не совсем берет меня из пансиона? — с живостью спросила она. — Ведь я еще вернусь к вам?
— Да, милочка, вернетесь.
— Ну вот и чудесно, а я так боялась…
— Значит, вы любите меня немножко, если вам так хочется вернуться?
— И как только вы можете задавать такие вопросы! Да разве вы не были для меня второй матерью? Конечно, я хочу вернуться! Верьте мне, я вовсе не неблагодарная! Тот день, когда я окончу курс и буду вынуждена покинуть вас, будет для меня горестным. После мамы я больше всех на свете люблю вас!
С этими словами девушка бросилась в объятия глубоко растроганной госпожи Фонтана.
— Я тоже очень люблю вас, — проговорила она дрожащим от волнения голосом. — Я люблю вас так, как будто бы вы моя дочь. Мысль о разлуке положительно приводит меня в ужас: я хотела бы оставить вас у себя как можно дольше.
— Да и я желаю этого не меньше вашего.
— Все будет зависеть от вашей матушки. Когда она привезет вас обратно, я поговорю с ней о моих планах относительно вас серьезно. А пока думайте только о том, что вам предстоит радость ехать в Париж.
В этот момент дверь в кабинет madame Фонтана поспешно распахнулась, и в ней показался Леон.
Увидев его так внезапно, Эмма-Роза покраснела.
Молодой человек, напротив, заметно побледнел.
— Monsieur Леон! — проговорила пансионерка, инстинктивно опуская глаза, так как чувствовала, что они сияют против ее воли.
— Я счастлив, что вижу вас, — проговорил Леон нетвердым голосом. — Я уже слышал о вас… все хорошие вещи… мне говорила тетя, которой я уже рассказал о моем знакомстве с вами.
Эмма-Роза в ответ проговорила несколько бессвязных слов, которые, вероятно, должны были выражать ее признательность madame Фонтана.
Последняя не спускала глаз со своей ученицы, и от нее не укрылись ни румянец, покрывший нежное личико, ни волнение и смущение.
Тетка Леона была одарена громадной деликатностью и очень развитым нравственным чутьем.
Она очень любила как племянника, так и Эмму-Розу, но ни за что в мире не согласилась бы покровительствовать их взаимной склонности, пока не убедилась бы, что ни ее брат, ни madame Анжель ничего против этого не имеют.
Смущение девушки было для нее настоящим открытием.
‘Она отдала ему свое бедное невинное сердечко, — подумала она. — Эмма любит Леона, может быть, и сама еще не сознавая этого’.
Она круто положила конец свиданию, потому что совесть не позволяла ей продолжать его.
— Идите к себе, милочка, — проговорила она, целуя Эмму-Розу. — Я сказала вам все, что мне было нужно.
— Благодарю вас за приятную новость, — ответила Эмма-Роза и обернулась к Леону.
На минуту ее большие глаза остановились на лице молодого человека, потом она низко присела и почти выбежала из кабинета.
— О, тетя, милая тетя! — воскликнул Леон, схватив madame Фонтана за обе руки. — Вы сами видите теперь, что это настоящий ангел! Ведь я вам, вам буду обязан всем счастьем своей жизни, не правда ли? Вы убедите моего отца, что любовь стоит гораздо больше, чем деньги,— во сто раз больше? Да?
Начальница пансиона вышла из комнаты, в раздумье качая головой.
— Терпение, дитя мое, терпение! — только и сказала она в ответ племяннику.

Глава XXVII
СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Согласно плану, заранее сложившемуся у Пароли в голове, он принялся отыскивать отель, ближайший к вокзалу.
Один из железнодорожных служащих, к которому он обратился, указал ему на гостиницу ‘Cote-d’Or’, находившуюся действительно не более как в ста шагах от вокзала.
Пароли отправился прямо туда.
Ему отвели довольно большую комнату с двумя окнами на улицу, выходившими как раз на вокзал. Это было именно то, чего он желал.
Итальянец положительно умирал с голоду. По его приказанию ему подали в номер холодного мяса, хлеба и бутылку вина.
Поужинав, он лег в постель, так как ему теперь осталось только ждать приезда в Дижон Жака Бернье.
Он опасался только одного: чтобы отец Сесиль не изменил своего маршрута.
Выехав из Марселя восьмого декабря, Анджело Пароли прибыл в Дижон девятого, в час пополуночи.
По указаниям Жака Бернье, указаниям крайне точным, почерпнутым Пароли из письма, тот должен был сесть в поезд в Марселе десятого числа и прибыть в Дижон ночью, часа в три.
Чтобы еще раз хорошенько освежить в своей памяти эти подробности, имевшие для него такое громадное значение, Пароли снова принялся перечитывать письмо, которое тщательно хранил в боковом кармане своего сюртука.
‘Ничего нет легче, как узнать, действительно ли он будет сообразовываться с предначертанной программой’, — подумал Пароли.
10 декабря он досидел почти до часу в одном из дижонских кафе, читая газеты и покуривая. Затем вернулся в гостиницу ‘Cote-d’Or’, но не лег спать, а, дождавшись трех часов ночи, укутался в громадное теплое кашне и отправился на вокзал ожидать поезд.
Издали послышался свист и грохот паровоза, и затем поезд, пыхтя, остановился у дебаркадера.
Итальянец, спрятавшись в неосвещенный уголок платформы, пристально следил за выходом пассажиров.
Ожидание его было кратковременно. Через несколько минут мимо него прошел Жак Бернье, укутанный в шотландский плед. В руке у него был тот самый кожаный чемоданчик, в котором находился мешочек со всеми его наличными деньгами.
К Жаку подступили служители дижонских отелей, поджидавшие на станции пассажиров.
— Ничего не надо, — отвечал им бывший купец. — Я и сам отлично знаю Дижон. Притом я имею обыкновение останавливаться в гостинице ‘Chpeau-Rouge’, и не в моем возрасте менять раз заведенные привычки.
Затем он пошел вперед быстрой походкой человека, который, во-первых, хорошо знает, куда идет, а во-вторых, сильно озяб.
Пароли, стоявший от него не более как в четырех-пяти шагах, слышал весь этот короткий диалог от слова до слова.
— Гостиница ‘Chapeau-Rouge’, — в раздумье проговорил он. — Я, кажется, видел ее, когда фланировал по городу. Это недалеко отсюда. Ну да ладно, буду наблюдать.
Хотя и убежденный, что Жак Бернье не изменит по дороге своего намерения, Пароли все-таки издали пошел за своей жертвой, ни на минуту не теряя ее из виду.
Он вполне успокоился тогда только, когда увидел, что Жак позвонил у двери указанного отеля и что она отворилась и затем снова затворилась за ним.
Пароли пошел обратно в свою гостиницу.
Через несколько часов, чуть ли не на рассвете, он встал, оделся, вышел и уселся в маленьком кафе, находившемся как раз против гостиницы ‘Спареаи-Rouge’. Отсюда он мог наблюдать за всеми действиями Жака.
Было еще слишком рано, чтобы думать о завтраке.
Из приличия и не желая, чтобы кто-нибудь заподозрил, что он находится на сторожевом посту, Пароли велел подать рюмку водки, чернила, перо и конверты. Все это было подано через минуту.
Чиркая на бумаге бессвязные и бессмысленные фразы, итальянец ни на минуту не терял из виду дверей гостиницы.
Таким образом прошло около двух часов.
Внезапно Пароли собрал все исписанные листки, сунул в карман, бросил на стол серебряную монетку и, не дожидаясь сдачи, вышел из кафе.
Выйдя на улицу, он осмотрелся вокруг быстрым, испытующим взглядом.
Жак Бернье, засунув руки в карманы, шел в двадцати шагах от него неторопливой походкой человека, которому некуда торопиться. Он направлялся в центр города.
Пароли пошел за ним следом, продолжая, однако, сохранять довольно значительное расстояние.
Бывший купец прошел Большую улицу всю до конца, миновал Оружейную площадь, не удостоив ни одним взглядом дворец герцогов Бургундских, вышел на Театральную площадь и остановился перед двухэтажным домом, довольно большим и старинной постройки.
Над дверью дома, над крыльцом, к которому вели три ступеньки, красовалась вывеска. На ней крупными золотыми буквами было написано: ‘Нотариус’.
Жак Бернье поднялся, дернул за колокольчик и вошел.
‘Тут-то, верно, он и будет обделывать те делишки, ради которых, как он пишет, он остается в Дижоне, — подумал итальянец. — Добряк-то оказывается человеком образцовой точности по части выполнения программы своих действий. Мне стоит только следить за ним шаг за шагом, и все пойдет, как по писаному’.
— Однако мне не мешало бы позавтракать, — пробормотал он, осматривая дома на площади. — Ага! Вот это-то мне и нужно! — воскликнул Пароли, направляясь к дому с вывеской ‘Cafe du Theatre’.
Ничего не могло быть легче, как наблюдать из этого кафе за домом нотариуса. Никто не мог войти в него или выйти, не будучи замеченным.
Пароли сел за стол, заказал яичницу, две котлеты и с аппетитом принялся за завтрак.
Оставим его за столом и последуем теперь за ничего не подозревающим о грозящей ему опасности Жаком Бернье.
Дом, куда вошел бывший купец, принадлежал к числу построек, переживших более двух столетий, которые еще встречаются и теперь в департаменте Cote-d’Or. Он принадлежал нотариусу Вениамину Леройе и перешел к нему от отца, деда и прадеда. Нотариус занимал его весь, целиком.
Контора находилась в нижнем этаже.
В бельэтаже помещались покои самого нотариуса, а на третьем жил Леон Леройе, его единственный сын и наследник, и молодой клерк, дальний родственник семейства Леройе.
В мансардах были комнаты четырех слуг.
Жак Бернье пошел по коридору, разделявшему дом на две равные части, отворил дверь, находившуюся в конце, и очутился в конторе.
Контора нотариуса Леройе пользовалась в городе всеобщим уважением и почетом. У него было столько дел, что он был вынужден держать четырех помощников, что довольно необычно в провинциальном городке.
В ту минуту, когда Жак Бернье вошел в контору, старший клерк стоял около табурета второго клерка с бумагой в руках и, по-видимому, давал ему важные инструкции относительно редакции одного очень серьезного акта, который было необходимо изготовить к вечеру того же дня.
Два других клерка, кажется, были погружены в головоломную работу, в действительности же оба читали потихоньку: один — газету, другой — роман.
На кожаных стульях сидели четыре клиента в ожидании появления самого нотариуса.
Старший клерк оглянулся на шум и устремил на Бернье вопросительный взгляд.
Жак понял значение этого взгляда и сказал:
— Я желал бы видеть monsieur Леройе.
— По делу, без сомнения?
— Меня привела к вам не одна причина.
— Ваше имя, сударь?
— Жак Бернье.
Старший клерк знал это имя. Он не раз слышал его из уст своего патрона. Он улыбнулся и поспешно ответил:
— Извините! Я имею честь видеть вас в первый раз. Monsieur Леройе у себя в кабинете. Он очень занят и запретил беспокоить себя, тем не менее я доложу о вас.
Он подошел к другой закрытой двери, слегка постучал и исчез за нею.
Вениамин Леройе сидел у себя в кабинете за письменным столом, заваленным бумагами. Это был маленький, толстенький человечек. Лицо его обрамляли довольно длинные баки с заметной проседью.
Он с вниманием читал какие-то бумаги, до такой степени поглотившие его внимание, что он даже головы не поднял при входе старшего клерка.
— Сударь! — тихо проговорил старший клерк.
— Что такое? — грубо оборвал его патрон, не поднимая головы. — Я, кажется, никого не звал.
— Вас спрашивает monsieur Жак Бернье. Он в конторе и просил доложить о себе.
Слова эти произвели на нотариуса действие электрического тока. Одним прыжком он вскочил со стула.
— Жак Бернье! Скорее, скорее! Идите! Ведите его сюда! Да скорее же!
Старший клерк снова отворил дверь в контору и сделал Жаку знак войти.
Бывший марсельский купец немедленно вошел и с распростертыми объятиями направился к нотариусу.
Последний бросился навстречу.
— Дорогой мой Вениамин!
— Милый Жак!
Друзья горячо обнялись.
Старший клерк скромно удалился.
— Ты! Ты в Дижоне! — продолжал нотариус, подводя своего друга за руку к письменному столу и усаживая в покойное кресло. — Вот неожиданный сюрприз! Вот радость-то! Ведь мы с тобой два года не виделись! Шутка сказать! Рассказывай же скорее! Какой счастливый ветер занес тебя сюда? Да говори же, говори! Отвечай! Ах, Господи! Кабы ты только знал, как меня радует твое неожиданное посещение! Говори же скорее! Рассказывай о себе и о твоей дочери!
— Сесиль здорова, моя милая девочка! Как я давно не видел ее! Ну и у меня тоже, слава тебе Господи, все благополучно! Можешь судить об этом сам.
— Правда, правда. У тебя замечательно хороший и здоровый вид! Ты и не думаешь стариться!
— Льстец, полно тебе!
— Ничуть не льстец. Уверяю тебя, я говорю только то что думаю. Волосы поседели, разумеется, так же, как и у меня. Но лицо еще совсем молодое. Ты, разумеется, позавтракаешь со мной?
— Позавтракаю? Еще бы нет! Да мало того, что позавтракаю, я еще и пообедаю, потому что если бы ты вздумал не пригласить меня, то я бы сам себя пригласил.
— В добрый час! Ну, мы постараемся позавтракать хорошенько и еще лучше пообедать. Я пойду сейчас и отдам кой-какие приказания моей старой Мадлен. Помнишь ведь, какая она у меня мастерица?
Через несколько минут он вернулся в кабинет, и снова речь его полилась неудержимо.
— Ну вот, теперь поговорим, — начал он. — По какому случаю ты в Дижоне? Из желания навестить меня?
— Да. Из желания навестить тебя и… сообщить радостное известие! Угадай-ка, откуда я?
— Откуда! Разумеется, из Парижа!
— Я из Алжира.
— Из Алжира! Каким это образом тебя занесло в такую даль, дружище?
— Я вел свое дело в суде!
— А, да, да, да! Это тот самый знаменитый процесс, о котором ты мне писал чуть ли не год назад? Ну, и что же?
— Окончено.
— В твою пользу?
— Совершенно. Я выиграл в последней инстанции, и страховые общества, побитые по всем пунктам, вынуждены были уплатить мне скромную сумму в один миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков.
— Ты уже получил ее?
— Получил.
— Черт возьми! Ну, милый Жак, — радостно проговорил Леройе, дружески хлопая по. плечу нового миллионера, — вот уж действительно новость так новость!
— Я знал, что ты будешь рад узнать о моей удаче.
— Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков! Семьдесят семь тысяч пятьсот франков годового дохода, считая только по пять процентов! Признаюсь, это несколько округлит твои шесть тысяч в год, с которыми ты бьешься вот уже пять лет! Ну, слава Богу, наконец-то тебе удалось вынырнуть!
— Да, вынырнул! Теперь я богаче, чем когда-либо! Притом у меня все состояние в наличных. Признаюсь, что в мои годы, не имея особенно широких привычек и вкусов, я остался бы почти равнодушен к этим деньгам, но я радуюсь за мою дочь, за дорогую Сесиль. Ты должен понять меня в этом отношении.
Вениамин Леройе вдруг мрачно сдвинул брови, по-видимому без всякой причины.
— Да, да, — сказал он сухим тоном, казавшимся еще страннее после горячих выражений сочувствия, которыми он осыпал Жака вначале.
Последний вовсе не заметил этой перемены и невозмутимо продолжал:
— Я много пожил и довольно поработал на своем веку. Чувствую, что наступает усталость, и мне постоянно кажется, что я проживу очень недолго. Мне тяжело было бы расстаться с этим миром, не оставив дочери прочного положения. В наш век шесть тысяч франков годового дохода — ничего или почти ничего. Я знаю это, знаю очень хорошо, с тех пор, как неудача за неудачей посадили меня на такой скудный паек. Мне одному этой суммы, конечно, хватило бы за глаза. Я, пожалуй, даже еще сэкономил бы кое-что, но, когда я думаю о дочери, я не допускаю лишений и посредственности. Если я перевернул небо и землю, если пустился на самые невозможные, отчаянные попытки, то, разумеется, ради Сесиль, и только ради нее!
— Разумеется, ради Сесиль, и только ради нее! — прервал его нотариус, все время нервно выбивавший дробь по столу.
— Да, ради Сесиль, моей единственной радости в здешнем мире! Только ради нее попытался я вернуть эту колоссальную сумму, которую уже считал окончательно потерянной. Для нее, для моего обожаемого ребенка! Я хочу широко распахнуть, перед нею двери света, которые закрыло нам наше стесненное положение. Я окружу ее богатством, роскошью! Ее будущее уже больше не будет беспокоить меня. Будь Сесиль бедна, она с трудом нашла бы себе мужа, да и то не наверняка. Ну, а теперь у нее есть возможность выбирать!!!
Жак Бернье, увлеченный отеческой любовью, говорил с жаром, с неподдельной страстью.
Высказав все, что у него было на душе, он умолк. Beниамин Леройе медленно покачал головою. Бывший купец наконец заметил, что что-то неладно.
— Разве ты не согласен со мной?
— Я полагаю, что не следует быть слишком требовательным.
— Почему же? Сесиль очень хороша собой, изящна, прекрасно воспитана. Она обладает всеми качествами ума и сердца. К тому же теперь она еще и богата. Помилуй, да она имеет полное право быть разборчивой. Ей надо теперь по крайней мере князя.
Нотариус снова медленно покачал головой.
— Я понимаю, мой милый Жак, что ты счастлив возможностью предоставить дочери легкое, обеспеченное существование, даже роскошное, то есть именно такое, к которому ты ее готовил. Ты любишь Сесиль, она действительно прелестна, так что я вполне понимаю твой совершенно естественный энтузиазм и даже извиняю его. Но в настоящее время он заставляет тебя забывать о многом.
— О чем это о многом? Что ты хочешь сказать?
— Выслушай, старый дружище, — проговорил Леройе, подняв наконец голову и глядя старому другу прямо в глаза. — Сесиль — твоя законная дочь.
При этом он сделал сильное ударение на слово ‘законная’.
— Ну да, без всякого сомнения!
— Видишь, я всегда, как тебе известно, привык говорить не только откровенно, но иногда даже грубо. Ты никогда не обижался на мою грубость и откровенность. Надеюсь, не обидишься и сегодня. Не впервые нам быть разных мнений, спорить и не соглашаться друг с другом. Это никогда не мешало нам быть лучшими друзьями. Если бы ты чаще слушался меня, слушал мои советы, которые мне диктовала только привязанность, в твоей жизни не было бы дурных, тяжелых воспоминаний. По-видимому, они совершенно улетучились из твоей памяти, но моя совесть велит мне несколько освежить их. Догадываешься, что я хочу сказать? Понимаешь, на что я намекаю?
— Ровно ничего не понимаю!
— Правда ли?
— Неужели же ты сомневаешься в моем слове? — воскликнул Жак.

Глава XXVIII
НЕПРИЯТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

— Нет, я не сомневаюсь в твоем слове, но, признаюсь, с удивлением вижу, что твоя память оказывается гораздо короче, чем я думал. Выслушай же меня! Надеюсь, что ты меня не только поймешь, но и согласишься.
Жак сделал нетерпеливое движение.
— Ты должен покориться, — не дал ему выговорить ни слова нотариус. — Как хочешь, а я выскажу то, что у меня лежит на душе. Мы слишком близки, слишком давно связаны тесной дружбой, для того чтобы я мог остановиться перед твоим гневом, который, я в этом уверен, не продлится долго.
Жак нехотя улыбнулся и приготовился слушать.
— Когда ты был богат и все твое состояние было целиком вложено в различные предприятия, так что ты не мог отнять от него и самой ничтожной части, поверь, мне бы и в голову не пришло задать тебе вопрос подобного рода.
Затем, когда неудачи и непредвиденные катастрофы, недоверие и недоброжелательство морских страховых обществ лишили тебя почти всего, оставив только маленькую ренту, разумеется, для меня тогда тоже было не время говорить о том, о чем я намерен теперь серьезно потолковать с тобой.
Положение твое изменилось радикально. Дело, которое ты выиграл сверх всяких своих ожиданий — помни, это твое собственное выражение, — принесло тебе крупную сумму. При этом еще, к твоему счастью, ты не должен никому ни сантима.
Ты уже немолодой человек, и я надеюсь, что горький опыт давно послужил тебе на пользу: у тебя не было недостатка в горьком опыте!
Я уверен, что в твои годы ты уже не будешь настолько неосторожен и наивен, чтобы рисковать трудно доставшимся состоянием.
— О, конечно, нет! — воскликнул Жак Бернье. — Если бы я поступил таким образом, это было бы уже не неосторожностью и наивностью, а чистейшим безумием! У меня пока еще сумасшедших в роду не было!
Нотариус продолжал:
— Значит, твоя будущность упрочена, и, несмотря на предчувствия, о которых ты мне только что говорил, но в которых нет ни капли здравого смысла, ты будешь жить долго и наслаждаться всеми земными благами, думая о том только, чтобы счастье Сесиль было полно… Жак, мой старый друг! Неужели твоя совесть умерла окончательно? Или же она только спит? Неужели ты совершенно забыл прошлое?
Голос Вениамина Леройе звучал теперь торжественно.
Жак Бернье нахмурился, и у него вырвалось резкое, нетерпеливое движение.
— Я знаю, ты будешь говорить мне об Анжель, — мрачно сказал он.
— Да, и если только ты меня хорошо понял, то и сам подумаешь о несчастной девушке! Она имеет право носить твое имя: ведь ты признал ее своей дочерью, она носит его, а между тем ты отверг ее и не дал ни малейшей частицы той отеческой любви, которой она была вправе ожидать.
Бывший купец порывисто вскочил и хотел прервать своего друга, но последний не дал ему на это времени.
— О, я вполне понимаю, что этим напоминанием растравляю полузажившую рану, — сказал он кротко, — но ты знаешь меня и, следовательно, знаешь, что для меня узы крови священны.
Когда ты полюбил мать Анжель и добился ее взаимности, я старался предостеречь тебя, описывая последствия так, как они представлялись мне самому. При твоем положении в свете ты не мог жениться на ней — по крайней мере ты так считал, — не мог, потому что она, хотя и честная, была очень бедна и принадлежала совершенно к другому кругу. Вот почему ты не должен был соблазнять ее. Это было преступлением. Все это я говорил тебе тогда же. Но, как это и всегда бывает в подобных случаях, ты меня, разумеется, не послушался. Родилась Анжель. Я принудил тебя признать ее своей дочерью — ты помнишь это? Я надеялся, что, став отцом ребенка, ты постепенно придешь к мысли о женитьбе на матери, но этого не случилось. Ты удовольствовался тем, что выдавал несчастной нечто вроде милостыни на воспитание твоего же собственного ребенка. Вследствие вполне понятной и законной гордости она отказалась от помощи и после короткой жизни, полной нищеты и труда, умерла и была похоронена за общественный счет.
— Вениамин, — проговорил Жак Бернье глухим голосом, — к чему ты напоминаешь мне? Ведь это положительно жестоко с твоей стороны!
— А между тем я договорю все до конца. В один прекрасный день несчастная одинокая девушка, носившая твое имя, пришла к тебе просить помощи и защиты. И ты… ты велел выгнать ее!
— Ты хорошо знаешь, что я был женат! Разве я мог принять в дом потерянную женщину?
— Потерянную! Погубленную точно так же, как ее мать была погублена тобой! Анжель позволила соблазнить себя! Но кто же виноват в этом несчастье, как не ты?
— Я?!
— Да, ты, и тысячу раз ты! Анжель жила со своей больной матерью в страшной нищете, без поддержки, без руководителя. А между тем она твоя дочь, точно такая же, как и Сесиль, которую ты воспитывал в роскоши, окружал нежнейшими заботами! Как могла она устоять против человека, который первый заговорил с ней о любви? А ты грубо оттолкнул ее! У Анжель родился ребенок. Она воспитала его под своим именем, потому что соблазнитель отказался признать девочку. Ради этого ребенка она работала день и ночь, не щадя себя. Ты и сам должен знать об этом, потому что несколько лет назад ты совершенно случайно имел о ней известия.
А ведь она могла пойти по дурной дороге! Она писаная красавица и имела тысячу шансов против одного пойти на содержание и благодаря своей дивной красоте заблистать звездой первой величины на горизонте полусвета. Она могла прогреметь, прославиться, иметь дом, лошадей, бриллианты, вести беззаботную, роскошную жизнь.
Но Анжель — исключение: за первой ошибкой не последовало второй. Несмотря на падение, она вела трудовую и честную жизнь. Она вовсе не заслуживала, чтобы ты оттолкнул ее, Жак, хотя бы потому, что она твоя дочь и ты любил ее мать!
Теперь ты богат и чувствуешь приближение старости, как сам говоришь. Наступила минута если не исправить, то хотя бы смягчить прошлые ошибки. Ты получил миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков — деньги немалые. Какую часть уделишь ты из них своей незаконной дочери?
Жак Бернье сухо ответил:
— Да никакую!
— Как! Ты ли это говоришь?
— Я! Ничего я не дам падшей дочери!
— Даже через шестнадцать лет ты не простил ее?
— Если бы Анжель вела себя честно, я бы вспомнил, что я отец, но ее позор порвал узы, связывавшие нас. Я отказываюсь от нее!
— Это гнусно и несправедливо! Анжель, признанная тобой, могла бы законным путем требовать с тебя пособия, она могла бы смутить твой домашний очаг, что и сделали бы другие на ее месте. Но она так не поступила!
— Я готов был ее полюбить, если бы после смерти матери нашел ее достойной моей привязанности.
— Жак, ты приводишь меня в ужас! Можно подумать, что у тебя вместо сердца камень.
— Пожалуйста, бросим этот разговор! — воскликнул Бернье с гневом.
Не теряя надежды, нотариус взял за руку старого друга и продолжил:
— Нет, я буду защищать Анжель, многие годы я ждал случая смягчить тебя. Не отказывайся поступить по справедливости!
— С моей стороны это будет малодушием… я отказываюсь.
— Вспомни, что у Анжель есть ребенок. Подумай, что девочка, будучи такой же бедной, как и ее мать, может в свою очередь пасть. Нищета — дурной советник.
— Эта девочка имеет отца, его дело позаботиться о ней.
— Анжель также имела отца по имени Жак Бернье, слывшего честным человеком. Однако ты знаешь, что этот отец отказался ее поддержать. Отец ее ребенка, без сомнения, тоже честный человек, следует твоему примеру. Дай твоей дочери по крайней мере такие средства, которые могли бы удержать девочку от падения. Сядь, Жак! Я тебе даю хороший совет, послушайся его, и ты избавишь себя от угрызений совести.
Несмотря на все свое упорство, Жак Бернье чувствовал себя взволнованным словами и умоляющим голосом старого товарища. Он колебался.
— Поговорим, мой друг, — говорил Леройе, — поговорим по душам! Молодость прошла, прежние страсти сменились спокойным чувством. Следует пытаться искупить грехи, чтобы приобрести душевное спокойствие и очистить совесть. Душа должна мирно отойти в неведомый мир, куда ее призывает Создатель, но для этого надо загладить дурные поступки. Что ты думаешь делать со своим состоянием?
— Я оставил миллион двести тысяч у моего банкира в Марселе.
— Как его фамилия?
— Давид Бонтан.
— Он честный человек: твои деньги в надежных руках. Сколько процентов ты получишь?
— Пять на сто.
— Итого, шестьдесят тысяч франков в год.
— Да. На оставшиеся у меня триста пятьдесят тысяч я куплю маленький дом.
— Хорошо. У тебя, значит, миллион двести тысяч наличного капитала. Прибавив сто двадцать тысяч, положенных мною раньше по твоей просьбе на счет, получим миллион триста двадцать тысяч и ежегодный доход в шестьдесят шесть тысяч…
— Который уменьшится на двадцать пять тысяч, когда я выдам Сесиль замуж, так как я думаю дать ей в приданое пятьсот тысяч франков.
— Так у тебя останется восемьсот двадцать тысяч. Это много для человека с такими незатейливыми привычками. Неужели частица таких больших денег не может быть назначена для Анжель?
— Разорить себя! — начал Жак с оживлением. — Вот еще!
— Кто тебе говорит о разорении? Ты когда-нибудь ведь умрешь, не правда ли? Уж таков закон природы! Людовик XIV, Король-Солнце, и тот умер. Анжель, в качестве признанной дочери, получит право наследование одной трети.
— Я могу при жизни так распорядиться своим капиталом, что она не получит ни гроша. Ты нотариус и должен знать, как легко это устроить.
— Ты этого не сделаешь, Жак! Это позор! Ты напишешь завещание по всем правилам и предоставишь незаконной дочери часть наличного капитала.
Бернье слушал, опустив голову. Нотариус продолжал с убеждением:
— Или — что, может быть, еще лучше — ты предпочтешь завещать Анжель только проценты с отказанной ей суммы, а сам капитал перейдет целиком к ее дочери по смерти матери. Ты сделаешь истинное благодеяние и искупишь прошлое. Анжель и ее дитя — одной крови с тобой, мой старый Жак. Если ты забывал о ней до сих пор, не забывай дальше. Обеспечь несчастной женщине и ее дочери спокойное будущее. У меня тоже были грехи молодости, но, слава Всевышнему, я все загладил и могу смотреть прямо в глаза всему свету. Благословляю небо, что оно направило тебя ко мне, потому что я надеюсь избавить твою старость от угрызений совести. Я не хочу, чтобы в день бракосочетания твоей законной дочери голос совести заговорил в тебе: ‘Счастье и деньги для одной… нищета и забвение — для другой… Это несправедливо и гнусно’.

Глава XXIX
ЗАВЕЩАНИЕ

Слеза Жака Бернье упала на руку нотариуса.
— Ах, как я счастлив, старый друг, — воскликнул он радостно, — ты меня понял, не правда ли?
Жак, взволнованный до глубины души, ответил, отирая глаза:
— Да… ты прав… я был виноват… очень виноват… Но я хочу загладить свою вину, приготовь мне образец завещания!
— Так ты решаешься написать его, не откладывая?
— Да, я решился.
— Ты прав! Сегодня мы вместе, оба здоровы, а завтра можем умереть… Я напишу вчерне завещание, тебе останется только переписать его.
— Пиши так, чтобы при разделе наследства не было никаких затруднений.
— Будь спокоен. Так ты завещаешь миллион триста двадцать тысяч франков, не так ли?
— Да.
— Ты знаешь, что незаконной дочери можешь отказать только третью часть состояния?
— Знаю.
— Скажи полное имя Анжель и время ее рождения.
— Мария-Анжель Бернье, родилась в Марселе, шестого ноября тысяча восемьсот пятидесятого года, признанная дочь Жака Бернье и Розы Марей.
— Знаешь ли ты ее теперешний адрес?
— Нет.
— Все равно, его легко узнать. Вполне ли ты уверен, что Анжель еще жива?
— Восемь месяцев назад она была жива.
— Откуда ты знаешь?
— Я ее встретил на бульваре Батиньоль с молоденькой девушкой, по всей вероятности, дочерью.
— Как имя девочки?
— Эмма-Роза Бернье, дочь Анжель Бернье и неизвестного отца.
— День ее рождения?
— Не знаю. Ей должно быть около шестнадцати лет. Больше ничего не знаю.
— Довольно и этого. В день, когда вскроют твое завещание — надеюсь, еще не скоро, — мать и дочь буду вызваны для получения доли наследства, нетрудно будет узнать их местожительство.
Вениамин Леройе сел к бюро, взял лист бумаги с клеймом своей конторы и крупным, правильным почерком быстро написал черновое завещание, так что Жаку Бернье оставалось его только переписать своею рукой и подписать имя.
‘Я, нижеподписавшийся Жак Бернье, бывший торговец в Марселе, проживающий ныне в Париже, Батиньоль, улица Дам No 54, завещаю исполнить мою последнюю волю, выраженную в этом собственноручном завещании.
Мое состояние простирается до миллиона трехсот двадцати тысяч, положенных частью у нотариуса Вениамина Леройе, дижонского банкира. Кроме того, я сохраняю при себе триста пятьдесят тысяч франков, предназначаемые мною на приобретение недвижимого имущества и на покрытие расходов по его устройству.
Завещаю моей законной дочери, Сесиль Бернье, капитал в восемьсот восемьдесят тысяч франков и дом, который я собираюсь приобрести.
Отказываю Марии-Анжель Бернье, моей незаконной признанной дочери, проценты с капитала в четыреста сорок тысяч франков, или двадцать две тысячи ежегодного дохода. Право на получение этих четырехсот сорока тысяч предоставляю Эмме-Розе, дочери Анжель Бернье.
В случае если Эмма-Роза умрет раньше своей матери, назначаемый ей капитал перейдет к моей законной дочери Сесиль Бернье с обязательством уплачивать ею или ее наследниками моей незаконной дочери Анжель Бернье вышеозначенную сумму ежегодно.
Завещание сделано в Дижоне, в здравом уме и полной памяти 11 декабря 1883 года‘.
Пока нотариус составлял черновую бумагу, Жак Бернье погрузился в раздумья. Закончив писать, Вениамин Леройе встал со своего места и слегка дотронулся до плеча своего друга.
— Посмотри, я думаю, так хорошо, как твое мнение?
— Все как следует.
— Так ты ничего не станешь переделывать?
— Ничего.
— Ну, так сядь здесь, дорогой друг, возьми лист бумаги с моим клеймом, спиши слово в слово, подпишись, и все будет в порядке, а я ручаюсь, что никому на свете не придет в голову протестовать против этого завещания. Пока пишешь, я завершу экстренные дела, а потом мы вместе позавтракаем.
Жак Бернье сел на указанное место, взял лист бумаги, перо и стал писать.

Глава XXX
АНДЖЕЛО ПРОДОЛЖАЕТ СЛЕДИТЬ

Анджело Пароли продолжал сидеть в ‘Cafe du Theatre’.
— Можете вы дать мне позавтракать? — обратился он к подошедшему слуге.
— Сейчас, сударь. Может быть, вам будет угодно занять место за одним столом с артистами?
— С какими артистами?
— А сегодня у нас в театре играют парижские актеры в бенефисе нашей примадонны. Дают ‘Нельскую башню’ господина Александра Дюма, ‘Monsieur Альфонс’ господина Александра Дюма-сына и интермедии. Представление редкостное. Бенефициантка может быть уверена, что театр будет битком набит.
Слуга собирался, по-видимому, пуститься в бесконечные рассуждения о драматическом искусстве, но Анджело резко прервал его.
— Нет, — сказал он, прямо отвечая на его первый вопрос, — я не артист и поэтому буду только мешать господам артистам и могу показаться навязчивым. Подайте мне лучше вот сюда.
С этими словами он указал на то место, которое ему хотелось занять.
— С удовольствием, сударь. Сию минуту, — отвечал слуга и засуетился, накрывая на стол. Это занятие не мешало, однако, проявлению его ораторского таланта, и он, ставя тарелки и стаканы и стуча ножами и вилками, продолжал говорить как раз с того места, на котором остановился. — Спектакль такого рода — вы сами можете судить об этом, сударь, — в состоянии удовлетворить самого требовательного зрителя. И качеством он берет, и количеством! А уж что касается исполнителей, то они все выдающиеся из ряда вон артисты, все как на подбор! В роли Бюридана в ‘Нельской башне’ выступит Дюмен — европейская знаменитость. Затем молодой актер из театра Jymnase, красавец, каких мало, и очень талантливый. Его зовут Поль Дарнала. Он едет из Ниццы, где имел громадный успех. Он-то и будет играть monsieur Альфонса.
У итальянца вырвался нетерпеливый жест. Какое ему было дело до всех этих россказней!
— Давайте же мне есть! — проговорил он повелительным голосом. — Я голоден.
— Слушаю, сударь! Сию минуту, сударь!
И слуга ушел, глядя на итальянца через плечо с выражением самого обидного пренебрежения и ворча сквозь зубы:
— Вот чучело-то! Театр не любит! Артистами не интересуется! Дубина, право, дубина!
Прошло минуты две, и слуга явился, неся закуску.
В то же самое время в ресторан вошла целая толпа, состоявшая из мужчин и женщин, по большей части молодых. Вся эта публика направилась к большому столу, находившемуся в глубине залы.
Лицо слуги просияло.
— А вот и артисты, сударь! — прошептал он в величайшем энтузиазме. — И из нашего театра, и парижские! Звезды, как их там называют! Вот этот, высокий, полный — Дюмен, драматический, брюнет — красавец — Поль Дарнала, из театра Jymnase. Надо вам сказать, сударь, что я имел честь служить в Париже, в Cafe-de l’Ambigue. Провинция не для меня!
Пароли страшно надоела болтовня слуги, поэтому он только пожал плечами.
Нимало не заботясь, а может быть, даже вовсе и не замечая очевидного презрения и невнимания своего слушателя, слуга красноречиво продолжал:
— Это будет такое представление, сударь, какого не запомнит ни один из провинциальных театров. Если вам угодно ложу или кресло, вы можете обратиться к нашей конторщице…
В эту самую минуту молодой актер из театра Jymnase, которого слуга назвал Полем Дарнала, крикнул звучным, сильным голосом:
— Эй, гарсон, подавайте живее! Чтобы ни минутки не пропало! У нас опять репетиция в три четверти двенадцатого.
Слуга покинул свою жертву, бросился стремглав к группе новопришедших и, сияя от восторга, в упоении прокричал:
— Иду, бегу, лечу, monsieur Дарнала! Только и ждали вашего прихода, чтобы начать подавать! Все для артистов! Вот мы каковы! Зато уж можете быть спокойны, вам такой завтрак состряпали, что отдай все, да мало! А пока сядьте-ка за стол и попробуйте наших закусок! Надо же возбудить аппетит! Я позволю себе в особенности рекомендовать наши маринованные селедки и великолепные анчоусы!
С этими словами друг и панегирист артистов стремглав полетел в кухню.
— Я только что заходила в кассу, — сказала одна из артисток, — знатно идет дело! Не правда ли, Жоливаль, старина? Больше тысячи франков, а ведь еще только четверть одиннадцатого! Наверное, будет взято мест на четыре тысячи, потому что полный сбор — две тысячи, а цены на места увеличены!
— Будет битком набито, дети мои! — провозгласил старый Жоливаль. — Да, по-моему, тут и удивляться-то нечему! Я уже не раз говорил, что обожаю дижонскую публику! Здесь такие знатоки, каких я положительно нигде не встречал! А уж любители!…
— Да, да, знатоки и любители, это верно! — подтвердил высокий толстяк, совершенно лысый, с большим животом. Он играл благородных отцов. — Я рассчитываю на чудовищный успех. Ты увидишь, как они все с ума сойдут после третьего акта.
— Что касается меня, — проговорила ingenue, девица лет девятнадцати-двадцати, очень ценимая господами офицерами всевозможных гарнизонов, — я знаю, что меня ожидает. После шестой сцены, в четвертом акте, будет то же, что в Тоннере и в Жуаньи: меня засыплют цветами и букетами.
— Недоумеваю, что же останется для нас? — расхохотался Поль Дарнала.
— О, что касается вас, звезд, — возразила бенефициантка, — то вам слова не дадут выговорить! Вас положительно заглушат аплодисментами! А уж вызовам, вызовам конца не будет!
Анджело Пароли, слышавший весь этот разговор, уснащенный театральным argot, обернулся и внимательно посмотрел на весело болтающих артистов. Хотя он и был сильно занят тем, что происходило или с минуты на минуту могло произойти на улице, хотя он ни на минуту не терял из виду дом нотариуса Леройе, все же молодой артист, который должен был играть вечером monsieur Альфонса, невольно привлек его внимание.
Большие черные глаза Дарнала, даже днем и без подрисовки, сияли жгучим восточным блеском: женщины находили их неотразимыми. На красивых красных губах играла веселая, по большей части насмешливая, скептическая улыбка. Умная, оживленная физиономия была, в общем, необыкновенно симпатична.
‘Черт возьми! — подумал Анджело Пароли. — Вот красавец-то! В жилах его, наверное, испанская кровь! Если бы он оказался потомком мавританских королей, меня бы это ничуть не удивило! Ну и красавец!’
А между тем разговор не прерывался ни на минуту.
— Какая мне пришла в голову чудная мысль! — воскликнула вдруг бенефициантка.
— Какая же? — закричали со всех сторон.
— Сегодня в театре не хватит мест! Это я знаю наверное, так что будут отказывать! Если завтра повторить спектакль, и опять с парижскими звездами, то сбор, несомненно, будет полный, и каждый из вас, господа, положит в карман довольно изрядную сумму!
Предложение было принято взрывом всеобщего энтузиазма, но Поль Дарнала разом охладил их:
— Не восторгайтесь заранее, милые дети! Если вы и будете играть завтра, то, во всяком случае, без меня!
— Это почему? Вот еще новость! Неправда!
— Потому что мне надо быть завтра в Париже по двум причинам: во-первых, ровно в час мне нужно быть в ‘Водевиле’, где Деланд подпишет мой ангажемент. А во-вторых, вечером я играю в театре в Батиньоле, в бенефисе у одного из моих товарищей. Мое имя уже выставлено на афише.
— Разве ты бросаешь Gymnase и переходишь в ‘Водевиль’?
— Да, я получил очень выгодные предложения, к тому же в ‘Водевиле’ есть гораздо больше ролей, соответствующих моему амплуа.
— Пошли депешу и отложи rendez-vous с Деландом до послезавтра.
— Невозможно! Ведь таким образом можно прозевать все. Да кроме того, еще и представление вечером. Ведь я уже сказал, что мое имя выставлено на афише.
— Полно рассказывать-то! Разве тебя поставили бы на афишу, не зная наверняка, вернешься ты ко времени или нет? Ведь мы знаем старуху Шотель: она не делает афиш, пока не уговорится с артистами окончательно.
— Ну да это все равно, а только я уезжаю сегодня ночью.
— Ну, это еще посмотрим!
— Кто мне помешает?
— А спектакль-то! Увидишь, окончится ли он к уходу поезда! Ведь спектакль-то с интермедиями! А ты еще вдобавок играешь в последней пьесе!
— Ладно, поторопимся?
— Невозможно! Имей в виду: публика заплатила почти двойные цены, ясно, что она захочет посмотреть и послушать все за свои деньги! Плутовать было бы нечестно.
— Уж я знаю, почему он так торопится! Мне известны настоящие причины! — расхохоталась ingenue. — Не театр призывает его в Париж, а любовь. У monsieur Поля Дарнала есть любовницы, которые требуют его немедленного возвращения.
— Ты-то откуда знаешь? — осведомился Поль Дарнала, тоже смеясь.
— Да уж знаю, уверена, а доказательство то, что я даже видела одну из них.
— А ну-ка, скажи, которую?
— Да эту маленькую дамочку из Батиньоля, которая сидела пятнадцать представлений подряд в ложе авансцены, когда ты играл Шамиля. И очень недурна, должна сказать! А уж влюблена в тебя! Потом я видела вас вместе! Ну, что, не правда?
Интересный разговор был прерван появлением в ресторане театрального консьержа. В руках у него был конверт.
— Monsieur Поль Дарнала? — спросил консьерж.
— Я!
— Вам депеша, сударь.
— Пари держу на все что угодно, что это от той самой дамочки из Батиньоля! — воскликнула ingenue, заливаясь веселым смехом.
— Хочешь пари? — предложил Дарнала.
— Хочу.
— Значит, проиграла, и мы с тобой поужинаем в один прекрасный вечер. Депеша от madame Шотель. Я на афише на завтрашний вечер в бенефисе Мариуса, играю Рауля де Фулока в ‘Ричарде Третьем’. Если не веришь, можешь прочесть депешу сама.
— На слово поверю, мой милый! Проиграла пари и не сожалею об этом. Будем ужинать с тобой, когда тебе вздумается.
Анджело Пароли рассеянно слушал все эти любезности, а артисты между тем кончали свой завтрак.
В это время в театре, сообщавшемся с кафе, раздался звонок.
— Репетиция! — воскликнул Поль Дарнала, бросая на стол салфетку. — Идем!
Он встал и вышел из ресторана. За ним последовали и другие.
Анджело Пароли также закончил завтракать и теперь медленно пил кофе, покуривая сигару и продолжая наблюдать за домом нотариуса Леройе.
Между тем Жак Бернье, сидя в кабинете нотариуса, только что окончил переписывать завещание.
— Готово, — сказал он, — а теперь дай мне, пожалуйста, конверт.
Бывший купец строка за строкой перечел свою последнюю волю, сложил лист гербовой бумаги вчетверо, положил в конверт, запечатал и сделал следующую надпись:

‘Это мое завещание‘.

Затем поставил число, расписался и подал конверт Вениамину Леройе.
— Возьми, милый друг. Я переписал все слово в слово. Акт этот был совершен по твоему внушению, и поэтому я вручаю его именно тебе. Лучшего места не могу найти.
— Принимаю, — просто ответил нотариус, взяв из рука Жака конверт с завещанием, и прибавил: — Разорви же черновик!
— Нет, — ответил Жак, — я хочу сохранить его.
И, сложив черновик, точно так же, как завещание, Жак Бернье спрятал его в боковой карман своего сюртука.
— Ну-с, теперь серьезные дела закончены, к твоему удовольствию, — сказал он.
— И к твоему, надеюсь.
— И к моему, признаюсь. Мне как-то легче стало на сердце. Ты был прав. Дурной поступок, к какому бы далекому прошлому он ни относился, всегда оставляет за собой нравственное недовольство и тревожное состояние — угрызения совести, в сущности. Я исправил свою ошибку, насколько это было в пределах возможности, и теперь чувствую облегчение. Оставим теперь это и поговорим о твоем сыне. Как его здоровье?
— Леон здоров, спасибо.
— Увижу я его за завтраком?
— Ни за завтраком, ни за обедом, потому что его нет в Дижоне. Он только что закончил учиться, и я дал ему отдых. После Нового года я отвезу его в Париж, где он поступит в университет на юридический, и попрошу тебя быть ему добрым другом.
— Твоя просьба совершенно излишня: ты заранее знаешь, что она будет исполнена. Ты знаешь, как я люблю тебя и твоего сына.
— Да, это правда. Как только мы приедем в Париж, первым долгом — к тебе.
— Буду от души рад, прошу не сомневаться.
— Даже и не думаю.
— Где же теперь Леон?
— У моей сестры, madame Фонтана. Он только вчера уехал в Ларош. От сестры он проедет дня на два-три к своему товарищу. Они хотят поохотиться на кабанов.
— Жаль, что не могу повидаться с ним в Дижоне. Ну да ничего. В Париже я вознагражу себя.
— Почему ты не хочешь подарить мне несколько деньков?
— А потому, что мой маршрут начертан заранее и я не имею возможности ничего изменить в нем.
— Значит, это решено и подписано, что ты уезжаешь сегодня вечером?
— Да, сегодня вечером, или лучше сказать, сегодня ночью. Я уже написал Сесиль, что буду в Париже 12-го утром. Бедная девочка! Она так долго не видела отца! Я думаю, ты и сам понимаешь, с каким нетерпением она ждет моего возвращения. Я никогда не простил бы себе, если бы обеспокоил ее, отсрочив свой отъезд хотя бы на один час. Ты согласен со мной, не правда ли!
— Вполне согласен и потому больше не настаиваю. Ты поедешь на курьерском?
— Да.
— Во всяком случае, мы пообедаем вместе?
— Это уже решено.
— И затем, конечно, проведем вместе вечер?
— Само собой разумеется. Я весь к твоим услугам до половины первого. Я предупредил в гостинице, что я не лягу, предпочитая вовсе не спать, чем быть внезапно разбуженным среди ночи.
— И ты совершенно прав. Мы славно проведем вечерок.
— В этом я не сомневаюсь, так как проведу его у тебя и с тобой.
— Со мной — да, но не у меня.
— А где же?
— В театре.
— Господи, в театре, в Дижоне! Вот идея-то!
— Моя мысль не так странна, как кажется на первый взгляд. Сегодня вечером у нас бенефис примадонны, и на это торжество собрались парижские звезды, которые примут участие в спектакле. Вот им-то мы и будем с тобой аплодировать. Спектакль продлится заполночь. Из театра ты пойдешь прямо в гостиницу, захватишь багаж, а оттуда — на вокзал, куда поспеешь как раз к отходу поезда.
— Все это хорошо, но дело-то в том, что если сегодня играют, как ты говоришь, парижские звезды, то, разумеется, публики будет в театре масса, и нам не мешало бы заранее позаботиться о местах.
— После завтрака мы пойдем за билетами.
Вошедшая служанка доложила, что завтрак подан, и старые друзья поднялись на второй этаж, где находились жилые покои нотариуса.
А в ‘Cafe du Theatre’ Анджело Пароли продолжал ждать, не сводя глаз с двери дома, чтобы не пропустить выхода Жака Бернье.
Визит последнего длился, по мнению итальянца, неестественно долго. Ему казалось невероятным, чтобы клиент мог сидеть у нотариуса так долго. Выкурив кучу папирос, он спросил газеты и делал вид, что со вниманием читает.
В два часа пополудни Жак Бернье еще не выходил.
Итальянец начал терять терпение. Он уже спрашивал себя, не имеет ли этот дом двух выходов и не вышел ли отец Сесиль через другую дверь.
В ту минуту, когда в голову его пришла эта тревожная мысль и он уже собирался задать слуге надлежащий вопрос, рискуя даже скомпрометировать себя, дверь отворилась и из нее вышел Жак Бернье в сопровождении самого хозяина дома. Последний жестом указал на кафе и перешел площадь. Тут они расстались. Нотариус пошел в театр, а бывший купец вошел в кафе.
Итальянец только успел развернуть газету и закрыть ею лицо, будто веером.
Навстречу Бернье вылетел болтливый слуга.
— Что вам угодно, сударь? Что прикажете? — затараторил он.
— Две рюмки зеленого шартреза, — ответил Жак Бернье и уселся за другой столик, спиной к итальянцу.
Слуга подал шартрез. Прошло несколько минут, и в ресторан вошел Леройе.
— Я сейчас к твоим услугам, — сказал он и направился к конторке, за которой царила молоденькая, замечательно хорошенькая кассирша.
— Какая редкость видеть вас здесь, — сказала она, приветливо улыбаясь. — Хотя вы и самый близкий наш сосед, но не бываете у нас и двух раз в году.
— Вы знаете мои принципы, милая барышня. Место нотариуса — в его конторе, а не в кафе. Сегодня же совершенно случайное обстоятельство заставило меня изменить старым привычкам. Я хочу обратиться к вам с просьбой оказать мне услугу.
— Я вся к вашим услугам, monsieur Леройе. Что вам угодно?
— Я хотел бы пойти сегодня вечером в театр, с моим другом, — указал он на Жака Бернье. — Я только что из кассы театра…
— Где вы не нашли ни одного билета.
— Ни одного! Но мне сказали, что, может быть, вы в состоянии обеспечить мне два местечка.
— Действительно, мы откупили часть мест, чтобы доставить удовольствие нашим клиентам и избавить их от хлопот. Так если вы не будете очень требовательны, то, пожалуй, я могу помочь.
— Я буду требователен, если попрошу вас дать мне два кресла в оркестре?
— Нет, нисколько. Я сейчас же дам вам их! — И кассирша подала два билета. — Вам известно, что цены на места сегодня выше? Мы заплатили за каждое кресло по семь франков. Следовательно, вы должны мне четырнадцать.
— Вот они. Благодарю вас тысячу раз за вашу любезность. Я вам очень признателен!
С этими словами нотариус положил билеты в карман и вернулся к Жаку Бернье.
Итальянец все слышал.
‘Они идут сегодня вечером в театр, — проговорил он про себя. — Значит, Жак Бернье изменил свое намерение и не уезжает ночью. Черт побери! Ведь если он поедет днем, все рухнет!’
В это время оба друга принялись громко разговаривать. Пароли прислушался.
— А жаль, что мы не можем поужинать с тобой после спектакля, — говорил Леройе. — Это напомнило бы нам дни нашей юности.
— Ты знаешь, что это совершенно невозможно! По выходе из театра у меня только и хватит времени сбегать в гостиницу за чемоданом. Вот когда ты поедешь в Париж и привезешь сына, мы будем ужинать, сколько твоей душе угодно. Я заранее приглашаю тебя в Cafe-Anglais.
— Принимаю твое приглашение, — сказал, смеясь, нотариус, — и не забуду воспользоваться им. Думаю, что ты не останешься жить в Батиньоле.
— Конечно! Я перееду немедленно и сообщу тебе свой новый адрес.
Пароли вздохнул с облегчением. Нотариус и его друг выпили зеленого шартреза и вышли из кафе.
‘Бесполезно теперь следить за Бернье, — подумал итальянец, — стоит только подождать его сегодня вечером на вокзале!’
Он потребовал счет, уплатил, вышел и направился к отелю.
Погода стояла холодная. Мрачные свинцовые облака облегали небо и превращали день в сумерки. Пронзительный ветер дул с востока, и все предвещало сильную снежную вьюгу.
Хоть и тепло одетый, Анджело Пароли прозяб, а холод все усиливался. У него оставалось еще немного денег на покупку пледа, и потому он зашел в первый попавшийся магазин.
В семь часов он пообедал и уплатил по счетам, сказав, что уезжает в Макон, куда призывают его неотложные дела.

Глава XXXI
ДВА ДРУГА

Племянник madame Фонтана должен был, как нам известно, уехать утром 11 декабря к своему другу Рене, чтобы отправиться вместе с ним на охоту.
Леон Леройе был страстный охотник, но еще новичок. Для него предстоящая охота являлась запретным и большим наслаждением. Целиться в кабана, а не в жаворонков, единственную дичь, которую он до той поры стрелял, — какое счастье!
— Милое дитя, — сказала тетка за завтраком, — приближается минута разлуки, не опоздай на поезд, иначе придется ждать до следующего вечера.
— Еще успею, дорогая тетя, — ответил Леон, с утра казавшийся озабоченным и встревоженным.
— Ты знаешь, что поезд не станет ждать!
— Конечно, но мне не хочется уезжать, не испросив у вас одной милости…
— Какой?
— Позвольте проститься с mademoiselle Эммой-Розой…
— Да ты, кажется, твердо решил сделать меня своей сообщницей! — воскликнула madame Фонтана со смехом. — Ты виделся с ней уже два раза! Еще вчера ты долго с ней разговаривал… Довольно… Может быть, даже слишком. Мне совесть не позволяет…
— Милая тетя, я уеду с печалью на сердце, — с живостью перебил Леон. — Сегодня ночью я видел очень дурной сон, и на душе у меня — мрачные предчувствия.
— Сон… предчувствия… Разве ты стал суеверен, бедняжка Леон?
— Конечно, нет. И обычно я не придаю снам никакого значения, но подробности сегодняшнего были так живы, что запечатлелись в моей памяти и сильно напугали. Это впечатление не изгладилось, а так же живо, как и в минуту пробуждения, и, чтобы успокоиться, мне необходимо увидеть Эмму-Розу.
— Но что же приснилось тебе такое ужасное? — спросила madame Фантана, невольно уступая при виде волнения племянника.
— Я видел, что какой-то человек вонзает нож в грудь Эммы-Розы, я хотел броситься к ней на помощь, но, не знаю, каким образом, меня тоже ударили, и я оказался в луже крови, которая окружала нас обоих. Я в испуге проснулся, покрытый холодным потом и охваченный мрачными предчувствиями, от которых до сих пор не могу отделаться.
— Вот бессмыслица-то! Самый глупый сон! Эмма-Роза в моем доме в полной безопасности, и угрожающие ей несчастья существуют только в твоем воображении! Прогони поскорее мрачные мысли! Эмма занимается, и я положительно отказываюсь вызывать ее из класса. В известной мере я одобряю твое желание жениться на этой девочке, прелесть, грацию и нравственные качества которой оцениваю вполне, но пойми, что я не стану играть сомнительную роль, служа ширмой твоему ухаживанию.
Леон опустил голову, не произнося ни слова. Тетка продолжала:
— Я скажу Эмме-Розе, что ты просил передать ей почтительный поклон, и больше не прибавлю ни слова. Я тебе обещала, что подумаю о твоих мечтах и по мере возможности помогу их осуществить. Обещаю еще раз, имей доверие ко мне и предоставь действовать. Ну, взрослый младенец, поцелуй меня и уходи поскорее.
Леон печально вздохнул, целуя тетку.
— Я уезжаю несчастным! — прошептал он.
— Ба! Езда по железной дороге образумит тебя.
Молодой человек надел сумку, взял ружье и с тяжелым сердцем отправился в дорогу.
Когда он пришел на станцию, дали сигнал о прибытии поезда. Он только успел взять билет, как закрыли кассу. Минуту спустя он уехал в Сен-Жюльен-дю-Со.
Расстояние от станции Ларош до цели его путешествия равнялось только двадцати километрам. Через сорок минут Леон уже был на месте.
Рене Дарвиль ждал его на платформе.
— Пунктуален, как солдат! Браво! — воскликнул Рене Дарвиль. — Надеюсь, ты не завтракал в Лароше?
— Нет, уже завтракал.
— Это ничего не значит, можно и вторично. Нас ждут! Есть у тебя багаж?
— Нет!
— Так поторопимся же!
И два друга пошли по направлению к городу. Родительский дом Рене находился на окраине, почти в деревне. Леон взял под руку товарища.
— Наша охота не отменена? — спросил он.
— Нет, все, как было условлено.
— Кабаны…
— Их много, по-видимому. Наше rendez-vous назначено на ферме моего дяди, находящейся на опушке леса.
— Пойдем мы туда сегодня?
— Нет, завтра. За два часа до рассвета мы пустимся в дорогу вдоль железнодорожного полотна и прибудем таким образом на ферму. Там позавтракаем и разойдемся каждый на предназначенный ему пост.
— Эта охота для меня — настоящий праздник! — воскликнул Леон.
— Для меня также, уверяю тебя. Мы позабавимся хорошо. Нам не будет жарко: барометр быстро опускается, и стрелка указывает на снег.
— Что до этого! Я тепло одет.
— Это главное! Кстати, как поживает твой отец?
— Как нельзя лучше.
— Согласился он наконец на твой отъезд в Париж?
— Не без труда.
— А! Тем лучше! По крайней мере мы не расстанемся.
— Я сам этого желаю, кстати, я думал об одной вещи, которую, вероятно, ты одобришь.
— Если предлагаешь ты, будь уверен заранее — одобрю. В чем дело?
— Кто нам помешает нанять маленькую квартирку пополам, когда мы приедем в Париж? Мы меблируем ее экономно. Это избавит нас от необходимости жить в гостинице, где всегда очень дорого и скверно. Мы постоянно будем вместе, разделяя и нужды, и удовольствия, и отдых.
— Твоя мысль уже не раз приходила мне в голову, мой милый Леон. Я нахожу ее вполне блестящей и поэтому соглашаюсь на все от всего сердца! Ты не можешь себе представить, до чего мне хочется поскорее в Париж, чтобы самому увидеть Латинский квартал, о котором так много говорят. Он ужасно влечет меня! Да и тебя, вероятно, так же?
— Ну, признаюсь, меня он не особенно влечет, — со вздохом проговорил Леон.
— Как? Неужели? Да быть не может! А сколько там соблазнов!
Рене Дарвиль посмотрел на своего друга
— О, о! — с улыбкой проговорил он. — Значит, маленькая пансионерка madame Фонтана продолжает безраздельно владычествовать над твоим сердцем?
— Да!
— Ты говоришь серьезно?
— Так серьезно, что у меня никогда не будет иной любви!
— Так береги ее! Это чувство будет твоей охраной и опорой!
Молодые люди дошли до дома родителей Рене. Его отец, богатый промышленник, владел в окрестностях Сен-Жюльен-дю-Со заводами. Это был человек лет пятидесяти двух или трех. Madame Дарвиль приближалась к сорокапятилетнему возрасту.
У них было только одно дитя — Рене, и совершенно естественно, что они любили его без памяти. Кого любил Рене, тот становился мил и им. Они встретили Леона с распростертыми объятиями. К тому же Дарвиль близко был знаком с нотариусом Леройе. Леон сразу же почувствовал себя как дома.
Сразу после завтрака господин Дарвиль собирался отправиться на завод, чтобы провести там дня два-три.
Уходя, он сказал Леону, что надеется увидеться с ним по своем возвращении, так как уверен, что после охоты он погостит у них с недельку.
Молодые люди занялись чисткой ружей, совсем в этом не нуждавшихся, и до того усердно предались своему делу, что не заметили, как настал час обеда, который затянулся надолго.
Пробило одиннадцать, когда вышли из-за стола. Рене и Леон разошлись по своим комнатам. Слуга получил приказание разбудить их в половине четвертого утра, так как им предстояло пройти до фермы несколько километров, а падавший снег мог замести дорогу и затруднить им путь.
Рене заснул, как только опустил голову на подушку, но не то было с Леоном: несмотря на предстоящее удовольствие, он был крайне озабочен тяжелым сном, приснившимся накануне.
Ему беспрестанно представлялась Эмма-Роза, плавающая в своей крови, после ужасной борьбы с таинственным убийцей. Он не в силах был отделаться от тяжелого кошмара и потому не смыкал глаз всю ночь.
Он слышал, как часы на камине его комнаты били каждые полчаса, и в четверть четвертого встал, зажег свечу и оделся, не дожидаясь, пока придет слуга.
Затем Леон пошел разбудить друга. Около четырех часов они спустились в столовую, где по распоряжению Дарвиля стол был уставлен холодными закусками.
Они наскоро съели по куску ветчины, выпили по стакану старого хереса, закурили сигары и вышли из дома.
Стояла отвратительная погода. Буря, надвигавшаяся с полудня, разыгралась ночью. Снег падал большими хлопьями, ветер дул с неимоверной силой и хлестал прямо в лицо.
— Ты хорошо знаешь дорогу? — спросил Леон.
— Еще бы, конечно! Да, впрочем, трудно заблудиться! Нам стоит только дойти до полотна железной дороги, а потом мы пойдем по тропинке, вдоль рельсов, по другую сторону забора. Не доходя двух километров до Вильнёв-на-Ионне, мы свернем направо на ту дорогу, которая приведет нас прямо к ферме дяди. Там, по всей вероятности, уже все общество в сборе в хорошо натопленной зале, пред обильным завтраком, которому я воздам должное. Надеюсь, и ты не отстанешь…
— Только бы не опоздать! Снег прилипает к обуви и затрудняет ходьбу…
— Ведь та же невзгода и для других гостей. Впрочем, если и запоздаем на каких-нибудь четверть часа, нас подождут!
Друзья дошли до железной дороги и стали пробираться по тропинке.
Им предстояло пройти около восьми километров. Во всякое другое время наши молодые люди прошли бы такое расстояние за час с четвертью, но на дороге была такая масса снега, что они с трудом вытаскивали из него ноги.
Впрочем, эта задержка оказалась к счастью, так как дала им возможность оказать помощь Эмме-Розе.

Глава XXXII
ДОПРОС

Сообщение Анжель, что убитый — ее отец, произвело потрясающее впечатление на присутствующих. Судебный следователь первый с живостью возразил:
— Но сегодня утром, когда полицейский комиссар, пораженный вашим смущением при виде трупа, обратился к вам с вопросом, вы ответили, что совсем не знаете убитого.
— Да, милостивый государь, я так ответила…
— Почему же вы лгали?
В продолжение одной-двух секунд Анжель не произнесла ни слова. Следователь повторил свой вопрос.
— Так как полицейский комиссар спрашивал меня неофициально, то я сочла себя вправе умолчать. Мне было тяжело встретиться с тем, кто всю жизнь был для меня не отцом, а смертельным врагом.
Сейчас же положение дела изменилось. Вы мне сказали, что я должна оказать посильную помощь правосудию. Я поняла, что долг повелевает мне открыть, что за личность этот несчастный, и сказала правду… Он умер! Мир его праху! Я ему прощаю и прошу Всевышнего сжалиться над ним!
Анжель говорила отрывистым, сухим тоном. Барон де Родиль спросил ее:
— Знали ли вы, что ваш отец находится в путешествии?
Анжель колебалась. Воспоминание о Сесиль Бернье пришло ей на ум. Кто знает, не заставила ли Сесиль своего любовника убить отца из боязни, что он узнает о ее падении? Ничего нет невозможного в этом предположении!
Но к чему ей заниматься этой несчастной девушкой? Пусть полиция ищет виноватых. Если она заподозрит Сесиль в соучастии, тогда Анжель успеет рассказать, что знает о ней.
— Нет, не знала. В первый раз за шестнадцать лет встретилась с тем, кто забыл, что я его дочь.
— За шестнадцать лет? — повторил задумчиво барон де Родиль.
— Да, сударь. С того самого дня, как, низко покинутая любимым человеком, готовясь быть матерью, я бросилась к моему отцу умолять его о покровительстве, я не видела его! С того самого дня, как он меня прогнал! Если вам необходимо собрать какие-нибудь сведения, обратитесь к законной дочери Бернье.
— У господина Бернье была законная дочь? — воскликнул прокурор. — Так он женат?
— Да, но уже овдовел.
— Вы знаете эту девушку?
— Я видела ее только один раз.
— Вам известен ее адрес?
— Да.
— Вы мне его скажете?
— Почему бы нет? Законная дочь Жака Бернье живет в Батиньоле, как и я, и даже на той же самой улице Дам, в доме No 54.
Водворилось молчание, которое нарушил прокурор, сказав несколько слов шепотом начальнику полиции, после чего тот подошел к агенту Казневу, по прозвищу Светляк, и вполголоса отдал ему приказание. ‘Казнев сейчас же ушел.
Красавица Анжель погрузилась в тяжелое раздумье. Мрачное выражение ее лица, манеры, полные достоинства, внушали присутствующим уважение к ее особе… Судебный следователь вновь приступил к допросу.
— Вы говорите, что видели вашу сестру всего один раз.
— Да, милостивый государь.
— Будьте добры сообщить, при каких обстоятельствах вы встретились.
Такого вопроса Анжель не ожидала и внутренне затрепетала, но не колеблясь ответила:
— Наше свидание произошло по очень простой причине. Я держу в Батиньоле травяную лавку… Сесиль Бернье пришла ко мне, не помню теперь, за какой-то покупкой. Мы разговорились, и я случайно узнала сперва ее имя, а потом и близкое наше родство.
— Сказали ли вы ей об этом?
— Да, сказала.
— Никогда вас не видя, знала ли она о вашем существовании?
— Не думаю. К чему бы нашему отцу говорить законной дочери о существовании незаконной?
— Так вам неизвестна причина поездки господина Бернье?
— Положительно неизвестна!
— И вы, следовательно, не можете нам объяснить, каким образом он оказался в Том поезде, в котором ехала ваша дочь в Париж?
Анжель отрицательно покачала головой.
— Повторяю еще раз, что ничего не знаю, — прошептала она.
— Как странно, — воскликнул судебный следователь, — что дочь madame Анжель ехала не только в одном поезде, но даже в одном и том же вагоне со своим ближайшим родственником!
— Все это произошло совершенно случайно, — возразила Анжель. — Убийце моего отца суждено было быть убийцей и моей дочери… такова уж воля судьбы! Дай Бог правосудию поскорее отыскать преступника и отомстить за мою дочь!
Полицейский записывал показания. Спичка не пропускал ни слова. Фернан де Родиль приходил все в большее замешательство: допрос окончен, и ему казалось необходимым сказать доброе слово в утешение несчастной матери.
— Больше нам не о чем вас спрашивать, сударыня, — сказал он официальным тоном. Затем, наклонясь к ней, прибавил тихо: — Не уделите ли минутку для частного разговора?
Анжель жестом выразила изумление и устремила на вопрошавшего свои чудные глаза, во взгляде которых внезапно отразилось презрение и ненависть.
— Разговор между нами? К чему? О чем вы станете говорить? О прошлом? Но я поступила по вашему примеру, сударь… Я сочла нужным его забыть, и это мне удалось. Вызывать тяжкие воспоминания в ту минуту, как мое сердце готово разорваться от волнения, — слишком жестоко, да и бесполезно. Гораздо лучше не нарушать молчание. Долг обязывает вас исполнить ваши обязанности судьи, я сочту себя виновной, если ради меня вы хотя на минуту уклонитесь от дела, и потому прошу позволения удалиться…
Последние слова она произнесла громким голосом. Судебный следователь вмешался:
— Сударыня, еще не скоро отойдет поезд. Прошу вас остаться еще на несколько минут. Мы сейчас допросим обер-кондуктора. Я полагаю, что его показания должны иметь для вас большой интерес.
Анжель поклонилась.
— Я останусь, — ответила она.
Ввели обер-кондуктора Малуара, и допрос возобновился.

Глава XXXIII
ТРЕВОГА

Утром 12-го Сесиль встала с постели глубоко опечаленная. В этот день должен приехать отец.
С того злосчастного вечера, как она ходила в лавку, она обдумала свое положение со всех сторон.
После отказа Анжель оставался один лишь выход — признаться чистосердечно отцу. Как бы ни были ужасны последствия признания, невозможно было его избежать. День и ночь Сесиль горела в лихорадке. Ее мозг работал без отдыха. Она представляла, какая сцена произойдет между нею и отцом, когда он узнает, что в его отсутствие она увлеклась до того, что носила под сердцем живое доказательство своего позора.
Наверное, гнев отца будет ужасен. Сесиль решила — если отец не убьет ее — дать пройти первой вспышке гнева и затем смело сказать:
— За что вы меня упрекаете? До женитьбы на моей матери у вас была любовница и от нее дитя… Вы обольстили мать вашего ребенка — меня тоже соблазнили. Вы не имеете права меня упрекать, потому что и сами не безгрешны.
Хотя Сесиль и потеряла письмо, но твердо помнила его содержание. Если поезд не запоздает, если он наймет на станции хорошую лошадь, то в половине девятого, никак не позже четверти десятого, он уже будет в Батиньоле.
Ни на минуту Сесиль не приходила мысль встретить отца. Она была в высшей степени ленива и эгоистична. Лакомка, чрезвычайно тщеславная, вспыльчивая и чувственная, она была воплощением главных смертных грехов.
Однако же она сообразила, что отцу будет необходимо подкрепить свои силы по приезде, и потому отдала приказание Бригитте приготовить завтрак.
Бригитта повиновалась без малейшего возражения, мысленно спрашивая себя, что поделалось с ее барышней в последние дни и почему она не поехала встретить отца.
Добрая и преданная женщина не вполне понимала характер своей госпожи. Многие стороны его она видела ясно, но до этого дня не предполагала, чтобы Сесиль так холодно относилась к отцу. Такое открытие сильно ее опечалило.
Это не мешало ей обожать барышню, которая не платила ей той же монетой, так как старое морщинистое лицо Бригитты внушало ей отвращение. В своих мечтах она думала:
‘Когда мы разбогатеем, я найму хорошеньких, кокетливых горничных и добьюсь от отца, чтобы он эту древнюю рухлядь запрятал в какой-нибудь угол, где она мне никогда не попадется на глаза’.
В половине девятого служанка накрыла стол. Сесиль, стоя совсем одетая в своей комнате, смотрела на часовую стрелку:
— С минуты на минуту он приедет… — шептала она. — Я соберу все силы, покажусь не только спокойной, но даже веселой, но не стану откладывать неизбежного объяснения. Лучше поскорее покончить… Я перенесу бурю. Отец захочет знать имя моего возлюбленного, скажет, что тот должен загладить свой проступок… Глупости!… Честь вовсе не замарана, если все останется шито-крыто… Разве я могу выйти замуж за такого человека? Комедианта? Да я еще не сошла с ума! Отец делает меня богатой, а богачи могут на все рассчитывать… Мне нужна прекрасная партия, и никогда я не буду женой какого-нибудь Поля Дарнала! Никогда! Никогда! Я откажусь назвать своего любовника, скажу, что он умер…
Взгляд Сесиль устремился на часы. Было девять часов.
— Как он долго не едет, — произнесла она с удивлением и нетерпением. — Уж не отложил ли время отъезда?
В эту минуту кто-то тихонько постучал в дверь. Сесиль задрожала.
— Войдите, — сказала она.
Бригитта показалась на пороге.
— Что тебе надо?
— Я пришла сказать, что уже девять часов.
— Это я так же хорошо знаю, как и ты!
— Разве вас не беспокоит такое опоздание?
— Есть отчего беспокоиться! Отец остался на несколько лишних часов в Дижоне или опоздал на ночной поезд…
— Не случилось ли какого несчастья? — осмелилась заметить Бригитта. Сесиль пожала плечами.
— Несчастье! — повторила она. — С какой стати такие глупые предположения? Если отец не приедет сегодня утром, это значит, что он еще не выехал, — вот и все. Если его не будет здесь ровно в десять часов, я сяду за стол. Слышишь: ровно в десять!
— Хорошо, барышня.
Бригитта вышла и по пути в кухню раздумывала:
‘Бедный господин Жак… он найдет дочь сильно изменившейся. Не знаю, что с ней такое с некоторого времени. Она, кажется, совсем разлюбила отца. Однако же как он ее баловал! Можно сказать, что он живет только для нее’.
Время шло. Пробило десять. Сесиль начинала находить странным, что отец не уведомил ее о произошедшей перемене, но так как возвращение Жака причиняло ей в действительности больше страха, чем радости, то она была в восхищении от отсрочки. Часы еще били, но она поспешила выйти из своей комнаты.
— Уж теперь отец не приедет, — сказала она служанке, — вероятно, дела задержали его. Я сажусь завтракать.
Девушка села за стол, а Бригитта подавала, но Сесиль не могла есть, хотя ей казалось, что она сильно проголодалась. Нервная судорога сжимала ей горло, какая-то тяжесть давила грудь. Наконец она сказала:
— Бригитта, я закончила…
— Но, барышня, вы ни к чему не прикоснулись!
— Должно быть, у меня пропал аппетит.
Сесиль прошла в комнату, села, взяла книгу и хотела читать, глаза следили за строками, а ум отказывался понимать, что произносили губы. Книга выпала из ее рук.
‘Что же это такое со мной? — спросила она себя, вставая. — Тело дрожит, а сердце ноет. Почему? Утром я стыдила Бригитту за глупые предположения, а теперь сама тревожусь без всякой причины. Мною овладело предчувствие какого-то воображаемого несчастья. Ведь это бессмыслица! Чего бояться? Холодный пот выступил у меня на лбу, а сама я задыхаюсь… Больна я, что ли?’
Сесиль отворила окно, выходившее на улицу. Дрожь пробежала по ее телу от ворвавшейся струи холодного воздуха. Небо, однообразно серого цвета, освещало бледным светом тротуары, покрытые снегом. Прохожих было мало. Эта невеселая картина произвела на девушку удручающее впечатление.
Она хотела отойти от окна, как вдруг услышала вдали глухой шум проезжающей кареты. Она высунулась и увидела фиакр в конце улицы Дам. Чем ближе подъезжал он к ее дому, тем сердце сильнее сжималось. Наконец он остановился.
‘Это, наверное, отец, — подумала Сесиль, — поезд опоздал из-за снежных заносов’.
Рука в черной перчатке отворила дверцу экипажа, и мужчина вышел из него. Он поднял голову, чтобы посмотреть номер дома
— Это не он! — сказала Сесиль.
Она озябла, заперла окно и села к огню. Часы показывали половину двенадцатого. Почти в то же время громкий звонок заставил Сесиль вскочить со своего места.
— Так, господин, приехавший в фиакре, идет сюда! — пробормотала она. — Может быть, он ошибся? — Она насторожилась, с бьющимся сердцем и склоненной головой. В передней разговаривали. Через секунду отворилась дверь и вошла Бригитта. Сесиль, бледная, как полотно, спросила дрожащим голосом:
— Что случилось? Кто там?
— Пришел какой-то господин, барышня.
— Что ему надо?
— Он желает переговорить с вами, по-видимому, о чем-то очень важном… и спешном…
— Попроси сюда.
— Пожалуйста, сударь, — сказала Бригитта и ввела посетителя.
Это был полицейский агент Казнев.
При виде этого человека, не внушавшего своей наружностью доверия, Сесиль еще больше переполошилась.
— Вы желали поговорить со мной? — пролепетала она.
Светляк поклонился:
— Да, сударыня.
— Я слушаю. Что вам угодно?
— Я имею честь беседовать с mademoiselle Сесиль Бернье?
— Точно так.
— Дочерью господина Жака Бернье?
— Да. Разве вы явились по поручению моего отца?
— По его поручению — нет, но, однако же, дело касается его.
— Каким образом?
— Вы его ожидали сегодня утром, не правда ли?
— Да, ждала.
— Он должен был приехать по Лионской железной дороге?
— Конечно, потому что он едет из Марселя, но к чему вы задаете эти тревожные вопросы? Отец не приехал… вы кажетесь смущенным… Нет ли у вас дурных вестей?… Не случилось ли несчастья?
— В самом деле, с ним случилось… — произнес Светляк, смущение которого все увеличивалось. — С ним случилось…
— Что-нибудь опасное? — перебила Сесиль.
— Да, Боже мой, по крайней мере я опасаюсь…
— Что произошло, сударь, чего я должна опасаться?
— Сказать правду, я сам точно не знаю… Но господин Бернье находится на Лионском вокзале, куда вы поедете… я здесь по той причине, что мне поручили привезти вас…
— Мой отец находится на вокзале? Он ранен? — спрашивала Сесиль, начинавшая терять голову. Если сердце ее не было поражено, то, во всяком случае, нервы страдали страшно.
— Да.
— Он опасно ранен?
— На этот вопрос я не могу ответить, не рискуя ввести вас в заблуждение. Вы сможете увидеть все собственными глазами.
— Я иду за вами, сударь. Отправимтесь как можно скорее.
Говоря это, Сесиль поспешно завязывала ленты шляпки и с лихорадочной торопливостью набрасывала шубку.
— Я готова!
Она быстро вышла в соседнюю комнату и позвонила Бригитте.
Старушка прибежала и, увидев страшно расстроенное личико своей питомицы, воскликнула в ужасе:
— Господи, помилуй, барышня, что с вами случилось?
— С отцом случилось несчастье… На Лионской железной дороге… И вот, за мной приехали… Я уезжаю!
С этими словами она отворила двери и почти побежала вниз по лестнице.
Казнев с трудом следовал за ней.
— У меня есть карета, — проговорил он, нагоняя Сесиль уже около каморки консьержа.
— Карета, — почти бессознательно повторила она. — Да, я знаю, проведите меня… поскорее, ради Бога…
Агент подошел к карете и открыл дверцу. Mademoiselle Бернье уселась в экипаж. Светляк приказал кучеру ехать на вокзал.
Карета понеслась.
Сесиль посмотрела на агента.
— Вы мне сказали, сударь, — начала она, — что вас послали за мной. Но больше вы мне ничего не сказали. Кто именно послал вас?
Казневу были даны необходимые на этот счет инструкции. Впрочем, он и сам был не лишен необходимого такта и хорошо знал, когда можно говорить и когда следовало умолчать.
— Меня послал инспектор дороги, — ответил он без малейшего колебания.
— Вы говорили о несчастье. Не может быть, чтобы вы вовсе не знали, какого рода это несчастье!
— Это кажется невозможным, а между тем как нельзя более правдоподобно. Я ничего не видел сам, и инспектор не сообщил мне никаких подробностей.
— Каким образом узнали мой адрес?
— Этого уж положительно не могу вам сказать. Может быть, ваш батюшка сам сообщил его, или, может быть, у него в поезде были знакомые.
Сесиль сжала так крепко свои маленькие руки, что ее изящные пальчики захрустели.
— Сударь, — взволнованно заговорила она, — из всех ваших слов я вывожу одно только, а именно: что вы не хотите ответить мне. Я предчувствую ужасное несчастье… катастрофу… Несчастный случай, о котором вы ничего не можете сказать, должен быть ужасен.
Казнев хранил упорное молчание.
При виде этого, очевидно преднамеренного молчания молодая девушка перестала настаивать.
Тысяча бесконечных, бессвязных мыслей вихрем кружилась в ее пылавшей голове, мысли, поглощавшие ее и зачастую вовсе не относившиеся к отцу.
Она спрашивала себя, не принесет ли это ‘несчастье’, о котором так сдержанно говорил ее спутник, какой-либо пользы ее личным интересам?

Глава XXXIV
АНДЖЕЛО ВЕРНУЛСЯ

Итальянец быстро выскочил из вагона на платформу, держа в руках кожаный чемоданчик Жака Бернье.
Он тщательно затворил за собой дверцы вагона и смело подошел к выходной двери с билетом в руках. На него, разумеется, никто не обратил внимания: пассажир как пассажир. Шляпа надвинута на лоб, лицо почти закрыто теплым кашне.
— Багаж есть?
— Ничего, в чемодане белье и бумаги, — ответил он.
— Проходите.
Пароли быстро миновал вокзал и поспешно вышел на улицу. Он заранее решил, что будет делать по приезде в Париж.
Бледный туманный зимний день едва-едва брезжил. Газовые фонари еще горели. Редкие хлопья снега носились в воздухе, но становились все реже и реже. Прохожих не было, кроме рабочих да промерзших пассажиров, торопливо направлявшихся, кто пешком, кто в экипажах, к своим квартирам.
Итальянец почти бегом пустился от вокзала к Лионской улице, не отвечая на настойчивые приглашения кучеров.
На Лионской улице Пароли остановился у газового фонаря и быстро осмотрел всего себя и свою одежду. Вдруг он страшно побледнел: на левом рукаве рубашки виднелось большое и широкое кровавое пятно.
Взяв чемодан в другую руку, он закрыл пледом подозрительный рукав и снова быстро пошел вперед.
Не доходя до площади Бастилии, он увидел пустую карету и знаком подозвал ее. Карета быстро подъехала.
Итальянец был слишком хитер, чтобы дать свой настоящий адрес, так как впоследствии это обстоятельство могло послужить полезным указанием для полиции.
— На вокзал Сен-Лазар, — сказал он, — да постарайтесь ехать поживее! Мне не хотелось бы опоздать на поезд. На водку будет вдоволь.
Кучер стегнул лошадь, и она побежала настолько быстро, насколько позволял глубокий снег.
Доехав до улицы Аркад, Пароли вышел из экипажа и вошел в зал ожидания. Он прошел его насквозь и вышел на Амстердамскую улицу: там находилась каретная биржа.
Пароли сел в один из экипажей и велел везти себя на вокзал на улице Реннь. Он с намерением запутывал следы, как заяц, которого преследует стая гончих.
На вокзале на улице Реннь он проделал ту же штуку, что и в Сен-Лазаре, и затем, взяв третью карету, велел везти себя на Северный вокзал.
В тот самый момент, когда он подъехал, к станции подходил поезд из Кале. Анджело смешался с толпой пассажиров, выходивших из вагонов, делая вид, что и он только что приехал с эти поездом.
Тут он сел в четвертую карету и велел везти себя на площадь Клиши.
За все время своих переездов он тщательно следил, чтобы компрометирующий его рукав рубашки как-нибудь не вылез из-под пальто, и старательно держал его под пледом.
С площади Клиши Пароли быстрыми шагами направился на улицу Брошан, где находилась его квартира.
Было уже около полудня, когда он явился в комнатку консьержки.
Добрая женщина стряпала обед. В каморке ее стоял сильный запах жареного лука.
— Как! Это вы, monsieur Пароли?! — воскликнула она тоном радостного удивления.
— Да разве вы не думали, что я вернусь? — осведомился Анджело с улыбкой.
— Право, не думала!
— И что вашему хозяину никогда не будет заплачено?
— А что же? И это можно было подумать!
— Правда, но кто так думал, тот ошибался. Будьте спокойны, сударыня, со мной ваш хозяин ничего не потеряет. Теперь я поднимусь к себе, а когда спущусь, то уплачу вам весь свой долг и даже за будущую треть.
— Зачем же вы хотите платить вперед?
— Потому что, к моему глубочайшему сожалению, я должен покинуть вас.
— Значит, вы получили место, которое вам обещали?
— Да, но это обошлось не без хлопот и не без труда. Вот почему я не мог вернуться раньше. Меня никто не спрашивал в мое отсутствие?
— Никто.
— И писем нет?
— Ни единого.
— Дайте, пожалуйста, мой ключ.
— Ах, Господи, а я совсем было о нем и позабыла! Вот он, извольте.
— Благодарю и до свидания.
Итальянец взял ключ и поспешно пошел вверх по лестнице.
Ему хотелось запереться как можно скорее, открыть чемоданчик, увидеть и взять в руки богатство, добытое ценою крови, за которое он легко мог заплатить своей головой.
За все время своих переездов, несмотря на страстное нетерпение, он даже и не попробовал ни разу отворить заветный чемодан. Осторожность шептала ему, что следует воздержаться, и он терпеливо переносил муки Тантала.
Пароли был уверен, что в данный момент оба преступления уже обнаружены и полиция ищет его, но его успокаивала та уверенность, что он не оставил за собой никакого следа.
Войдя в свою холодную, как ледник, комнату, он окинул ее быстрым взглядом. Вид окружавшей его нищеты, теперь, когда он был уже богат, возбудил в нем отвращение.
— И тут-то я мог жить! — пробормотал он. — О, я застрелюсь, если судьба еще раз приведет меня к чему-нибудь подобному. Наконец-то случай явился мне на помощь! Но, увы! Он пришел очень поздно!
У него не было не малейших угрызений совести.
Он жалел только об одном: что не мог совершить раньше обогатившего его преступления.
Теперь он мог начать наслаждаться жизнью. Он — убийца — будет жить в почете, пользоваться всеобщим уважением, ему будут завидовать! А все потому, что у него — деньги! И никому, никому не придет в голову спросить, откуда эти деньги!
Пароли бросил на стол плед, кашне и шляпу, два раза повернул в замке ключ, поставил чемоданчик на стол и, вынув из кармана связку ключей, украденную у Жака Бернье, открыл чемодан.
Первый предмет, попавшийся под руки, был объемистый бумажник. Пароли поспешил осмотреть его содержимое.
В одном из отделений было восемь тысяч двести франков банковскими билетами.
Шесть тысяч были уплачены нотариусом Леройе и представляли собой годовой доход Жака Бернье.
В другом отделении находились кое-какие бумаги, письма и билет первого класса, взятый в Дижоне.
Пароли разложил все это на столе и принялся искать маленький саквояжик, куда, как он видел в гостинице в Марселе, его жертва прятала пачку денег, крепко и старательно завернутую в носовой платок.
Пароли взял его, открыл, вынул узелок, и глазам его представилась громадная пачка банковских билетов.
Он принялся мять их в руках нервными, порывистыми движениями, изобличавшими его глубокую радость.
— Мое! — в опьянении проговорил он. — Все мое!
Затем медленно и методично стал пересчитывать билеты один за другим.
— Да восемь тысяч двести в бумажнике! — проговорил итальянец. — Итого триста пятьдесят шесть тысяч двести франков! Стоило играть в такую опасную игру ради этого куша! Я могу сказать, что не потерял даром время!
Уложив все обратно, Пароли принялся тщательно осматривать внутренность чемодана.
В нем не оказалось ничего, кроме белья и платья.
— Это можно сжечь либо выбросить, — пробормотал он, — не следует хранить ничего из вещей этого человека… Я подумаю вечером, а теперь посмотрим, что за бумаги лежат в бумажнике.
И, усевшись за стол, он стал просматривать бумаги, одну за другой. Тут были счета от банкиров и нотариусов, список имен с обозначением адресов и деловые письма. Все это не представляло никакого интереса, и он отложил их в сторонку, чтобы сжечь.
Наконец он развернул лист гербовой бумаги, сложенный вчетверо, и выражение его лица внезапно изменилось. Перед его глазами была расписка Давида Бонтана, марсельского банкира, в получении миллиона двухсот тысяч франков, положенных на хранение в его банке Жаком Бернье, с условием уплаты пяти процентов на сто. В продолжение нескольких минут Анджело не мог оторваться от этой бумаги.
— Миллион двести тысяч франков! — сказал он вдруг. — И такие деньги перейдут во владение банкира, если никто не предъявит квитанции!… Подумать только, что я не могу вытребовать миллион двести тысяч франков: предъявить квитанцию — значит, сказать: ‘Я убийца Жака Бернье’. Итак, я рисковал своей головой, чтобы прибавить целое состояние к богатству миллионера-банкира. Как это ни ужасно, но ничего не поделаешь! Я сожгу квитанцию вместе с другими бумагами. Невозможно ее сохранить — она слишком яркое доказательство моего поступка… Жак Бернье — настоящая скотина! И что бы ему привезти все свои деньги в Париж!
Он уже хотел положить драгоценный документ в пачку бесполезных бумаг, как вдруг остановился.
‘К чему торопиться? — подумал он. — Над этим стоит поразмыслить, чтобы потом не каяться в поспешности’.
Отложив расписку, Анджело вынул последнюю бумагу, тоже сложенную вчетверо, развернул ее и пробежал глазами.
— Печать конторы дижонского нотариуса, — прошептал он, — что бы это значило? — И стал читать.
— Ясно, как Божий день, — воскликнул Пароли, окончив чтение, — что это черновик завещания. Так кроме законной дочери у этого старикашки была еще дочь незаконная — Мария-Анжель… мать Эммы-Розы, наследницы… кругленького капитала в четыреста сорок тысяч франков!
Итальянец с минуту подумал, затем вторично перечитал черновик.
— Сесиль Бернье получает в наследство восемьдесят тысяч франков, но ей перешел бы весь капитал, если бы дочь Анжель умерла, — бормотал Пароли, — а если бы умерла и Мария-Анжель, которой следует уплачивать ежегодные проценты, то Сесиль одна стала бы обладательницей всего богатства…
Пароли встал, прошелся по комнате в лихорадочном волнении, потом вдруг остановился, сжав обеими руками голову, как бы боясь, что она не выдержит наплыва мыслей.
— Мне пришла на ум просто гениальная идея, — прошептал он. — Мне мало трехсот пятидесяти тысяч франков. Я хочу получить все! Да, все! — повторил он, снова принимаясь ходить, как дикий зверь в клетке. — Но возможно ли это? А почему бы нет? Ничего нет невозможного для человека с такой силой воли, как у меня.
Вот клочок бумаги, хорошо я сделал, что не сжег его, — прибавил он, беря в руки квитанцию марсельского банкира. — Надо его сохранить и беречь, как зеницу ока, так же хорошенько припрятать и завещание.
Анджело положил обе бумаги в портфель Жака вместе с банковскими билетами.
— Теперь надо все это сжечь, — продолжал он, показывая пальцем на бумаги, сложенные на углу стола, — туда же я присоединю и письмо, найденное на улице Дам.
Продолжая разговаривать сам с собой, итальянец обшаривал карманы пальто и визитки, но без всякого результата.
— Однако же я положил это письмо сюда, — шептал он, нахмуриваясь, — вот сюда, в левый карман, я хорошо помню… наверное, сюда…
Он осматривал все карманы, ничего не находя, и продолжал:
— Нет! Его нет!… Я его потерял!… Но когда, где? Может быть, в вагоне, в отеле, в Дижоне или в театральном кафе! Как теперь узнаешь!…
Но внезапно складка на лбу разгладилась.
— Да что мне за дело? — сказал он вслух. — Если его найдут, тем лучше! Такая находка поведет полицию по ложному следу, а я — в стороне. Самый хитрый полицейский не догадается, что письмо было потеряно не раз, а два раза… Ну, все к лучшему!
Успокоившись, Анджело бросил ненужные бумаги в камин, как поступил с собственными в день своего отъезда из Парижа, зажег спичку и подложил ее под один листок.
В одну минуту все вспыхнуло. Он отошел от камина только тогда, когда вполне уверился, что все бумаги превратились в пепел.
Тогда он сменил белье, оделся как следует, вычистил свой костюм, открыл кожаный сак, взял оттуда несколько тысячефранковых билетов, положил в бумажник с квитанцией марсельского банкира и завещанием Жака и опустил бумажник в боковой карман пальто.
Заперев сак, Пароли спрятал его в тюфяк на постели, предварительно подпоротый, затем взял шляпу и спустился вниз.
— Приготовьте счет, — сказал он жене консьержа, — я теперь ухожу, но скоро вернусь.
— Все готово, monsieur Пароли, он уже давно у меня в ящике.
— Прибавьте, сколько следует с меня до ближайшего срока, и предупредите хозяина, что я съезжаю.
— Он живет в конце улицы, я сейчас к нему схожу.
— Я же пойду завтракать, а вернувшись, расплачусь.
Итальянец ушел, а через час вернулся.
Анджело заплатил старый долг и к тремстам шестидесяти двум франкам пятидесяти сантимам, приходившимся на долю хозяина, прибавил десять франков в награду жене консьержа.
— Когда вы выедете, сударь?
— Мои сборы не долги, я возьму с собой только чемодан…
— А мебель?
— Вы называете эту рухлядь мебелью из простой вежливости. Я вам ее дарю, голубушка, с этой минуты она ваша, и можете ею располагать по своему усмотрению.
Жена консьержа тотчас же сообразила, что от продажи старой мебели она выручит два луидора, и рассыпалась в благодарностях от избытка чувств, прибавив даже растроганным голосом:
— Какая досада, что вы от нас выезжаете! Такой прекрасный жилец!
Итальянец не мог удержаться от улыбки.
— Аккуратный плательщик, не правда ли? Что делать! Моя новая должность не позволяет мне оставаться в Париже.
— Но мы еще увидимся?
— Да, сегодня вечером.
— Так до свидания, monsieur Пароли.

Глава XXXV
ДВЕ ДОЧЕРИ

А между тем на станции Лионской железной дороги допрос шел своим чередом. Допросили всех служащих поезда. Выслушали и контролеров, отбиравших билеты у выхода, но никто не мог дать ни малейшего указания на личность убийцы.
Инспектор дороги был в свою очередь подвергнут допросу, но и он ничего не мог сообщить, зная только то, что было передано ему по приходе поезда.
— Вы не допрашивали никого из пассажиров? — обратился к нему начальник сыскной полиции.
— Извините меня, сударь, — возразил тот, — несколько человек, занимавших второй класс, соседний с тем, где был труп, замешкались на платформе. Я и стал расспрашивать их.
— Ну и что же?
— Они уверяют, что не слышали ни шума, ни крика — ничего. Между ними находился один человек, отвратительные манеры которого и резкое простонародное наречие поразили меня. Его цинизм в присутствии мертвеца показался мне возмутительным, так что я принужден был указать ему на неприличное поведение.
— А! — проговорил начальник сыскной полиции, с особенным вниманием выслушав инспектора. — Этот человек держал себя странно и показался вам подозрительным?
— Он показался мне скорее нахальным и неприличным, чем подозрительным. У меня не было никаких оснований подозревать его.
— Можете вы описать приметы этого человека?
— Могу, во всяком случае, сказать вам его имя.
Следователь сильно удивился.
— Его имя? Но каким образом оно может быть вам известно?
— Когда я сделал ему замечание, он встал в нахальную позу, сделал дерзкое лицо и насмешливо крикнул: ‘Уж не принимаете ли вы меня, чего доброго, за убийцу вашей мумии? Это вам не удастся! Меня зовут Оскар Риго, и меня все знают!’
— Все это кажется мне довольно странным, — задумчиво проговорил начальник сыскной полиции. — Что за нужда была этому пассажиру кричать свое имя в ответ на весьма уместное и справедливое замечание господина инспектора? Мне думается, что все это очень похоже на браваду и сделано лишь с целью отвратить подозрение. А впрочем, ничего еще не доказывает, что он сказал настоящее имя.
— Противное кажется мне гораздо более вероятным, — продолжал судебный следователь. — Тем не менее я запишу на всякий случай. Самые закоренелые преступники бывают подчас неосторожны. Потрудитесь припомнить наружность Оскара Риго, господин инспектор, и описать ее нам по возможности подробно.
— Я был сильно озабочен в ту минуту и, признаюсь, посмотрел на него без особенного внимания. Тем не менее могу утвердительно сказать, что он жгучий брюнет, а лицо загорелое, смуглое и с тем бронзовым оттенком, который бывает у людей, долго живших под знойными лучами южного солнца.
— Велик он ростом или мал?
— Среднего роста, насколько я успел заметить.
— Как одет?
— В теплом пальто и низенькой мягкой шляпе… больше я ничего не могу сказать.
— Надеюсь, что этого достаточно.
К начальнику сыскной полиции подошел Казнев и что-то тихо сказал ему.
Последний в свою очередь подошел к барону де Родилю и сказал:
— Mademoiselle Сесиль Бернье здесь.
Анжель, сидевшая в одном из уголков комнаты с мрачным лицом и низко опущенной головой, не пропустила ни слова из всего, что говорилось.
Услышав имя Сесиль, она встала порывистым движением и сделала шага два вперед. Все взгляды обратились на нее.
— Нельзя ли мне уйти? — проговорила она взволнованным голосом.
— Я попрошу вас подождать еще несколько минут, сударыня, — ответил судебный следователь.
Красавица Анжель нахмурилась и осталась стоять.
— Введите Сесиль Бернье, — приказал товарищ прокурора.
Светляк вышел на платформу и через минуту вернулся в сопровождении молодой девушки.
Все присутствующие, пользуясь его минутным отсутствием, сгруппировались и стали так, что совершенно заслонили носилки, на которых покоились бренные останки Жака Бернье.
Войдя в комнату, Сесиль почувствовала, что ею овладел ужас, и она, дрожа, остановилась на пороге.
Не отличаясь такой поразительной, возбуждающей красотой, как Анжель, Сесиль тем не менее была очень хороша. Все заметили это, несмотря на трагическую мрачность момента.
Особенно был поражен красотой девушки товарищ прокурора, изящный барон де Родиль.
Барон сделал несколько шагов навстречу Сесиль, поклонился и спросил:
— Вас зовут Сесиль Бернье?
Этот вопрос привел ее в себя.
— Да, сударь, — с лихорадочной живостью ответила она. — Господин, который приехал за мною, уже задавал мне этот вопрос. Мой отец стал жертвой несчастного случая, я уже знаю это. Но теперь, прошу вас, сударь, не оставляйте меня дольше в убийственной неизвестности. Где отец? Что с ним случилось? Я хочу его видеть!
— Действительно, mademoiselle, ваш отец был жертвой несчастного случая, — ответил Фернан де Родиль. — Случай этот серьезный, очень даже серьезный. Вам надо призвать на помощь все свое мужество, все самообладание…
Он остановился, не зная, что еще сказать.
Крупные капли холодного пота выступили на лбу Сесиль.
Слова товарища прокурора не успокоили ее, а, напротив, тон, которым они были произнесены, только увеличил тревогу. Зловещая, внезапная мысль быстро промелькнула в ее хорошенькой головке. До этой минуты Сесиль допускала только возможность более или менее опасного ранения. Теперь же она вдруг поняла, что речь идет о чем-то более серьезном.
Конвульсивная дрожь пробежала по ее телу, она пошатнулась и протянула вперед беспомощные руки, ища опору.
— О, — проговорила она со стоном, — мой отец, наверное, умер!
Зловещее молчание было ей ответом.
— Умер! — повторила она. — Мой отец умер! О, Господи, Господи! Мой бедный отец! Он так глубоко, так сильно любил меня! И умер, даже не простившись? Где же он? Я хочу его видеть! Я поверю тогда только, когда увижу, что отец не проснется от звука моего голоса!
Сесиль задыхалась. Она рыдала, ломая античные руки. Она была искренна и не играла комедии.
Весть, поразившая ее как удар грома, произвела в ней сильнейшее нервное потрясение и вызвала чувства, совершенно схожие с глубочайшей дочерней любовью.
— Я хочу его видеть! — снова проговорила она сквозь рыдания и слезы. — Я хочу его видеть!
Присутствующие раздвинулись, и Сесиль оказалась перед носилками, на которых лежал труп отца.
Бедная девушка бросилась к безжизненному телу, упала на колени и, глухо рыдая, закрыла лицо руками.
В продолжение нескольких секунд она стояла молча, не двигаясь, только плечи ее конвульсивно вздрагивали.
Все с уважением смотрели на это немое отчаяние, говорившее сильнее всяких криков.
Вдруг Сесиль подняла голову, устремила глаза на труп отца и, повернувшись к судьям и указывая рукой на кровавое пятно на груди, спросила:
— Откуда эта кровь? Как умер отец?
— Он убит каким-то злодеем в поезде.
Сесиль одним прыжком очутилась на ногах.
Выражение ее лица изменилось совершенно.
Не отчаянием дышали теперь эти красивые черты, а гневом, смешанным с неопределенным страхом.
— И его ограбили? — воскликнула она. — Он вез мне громадное богатство! Известно ли вам это? И, значит, у него украли эти деньги?
Ясно видно было, что в эту минуту денежные соображения брали верх над всем остальным. Она не думала больше об отце: страх за пропавшие деньги заглушил все другие чувства.
Все это произвело на присутствующих самое тяжелое впечатление.
Первым заговорил судебный следователь:
— Мы уже предполагали, что ограбление послужило главным мотивом убийства, и теперь мы просим вас дать правосудию необходимые сведения и таким образом обратить наши предположения в твердую уверенность.
Сесиль Бернье сделала шаг вперед.
— Спрашивайте, — тихо ответила она.
— Вы сказали, — начал судебный следователь, — что ваш отец вез вам целое состояние?
— Да, сударь.
— Следовательно, вы предполагаете, что при нем была большая сумма?
— Не только предполагаю, но вполне уверена.
— Знаете вы цифру его капитала?
— Да.
— Как велик он?
— При папе было триста пятьдесят тысяч франков.
— Ваша правда, деньги большие. Почему вы так уверены, что ваш батюшка имел при себе именно столько?
— Пять месяцев назад папа уехал из Парижа в Алжир, куда призывал его процесс с морскими страховыми обществами. Они не соглашались, вопреки условиям, уплатить стоимость корабля, нагруженного товаром и погибшего в океане… Папа был купец… Этот корабль составлял все наше богатство, а процесс длился несколько лет. Мы жили бедно. Несколько дней назад отец выиграл процесс в последней инстанции и получил миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков, миллион двести тысяч он положил к марсельскому банкиру, а при себе оставил триста пятьдесят тысяч банковскими билетами, которые и украли.
— Действительно, они украдены, так как при обыске мы ничего не нашли.
— При нем должен был быть чемодан.
— Если он и был, то исчез…
— Господин судебный следователь, позвольте задать один вопрос mademoiselle Бернье.
— Сделайте одолжение.
— Будьте добры сообщить нам, каким образом вы узнали подробности касательно денег господина Бернье?
— Второго декабря я получила от папы письмо из Марселя, он мне сообщил подробности и день своего приезда в Париж.
— Он собирался приехать сегодня?
— Да, сегодня, двенадцатого числа, в семь часов утра.
— Письмо вашего батюшки с собой?
— Нет.
— По всей вероятности, оставлено дома?
— Тоже нет.
— Как же так? Что же с ним случилось?
— Папа счел необходимым послать его страховым…
— Так в него были вложены деньги? — перебил начальник полиции.
— Да, тысячефранковый банковский билет. Утром второго декабря я разменяла билет у одного торговца нашего же квартала. Вечером я положила в конверт пятьсот франков, собираясь купить разные вещи… и потеряла и письмо и деньги…
— Потеряли? Где? Каким образом?
— По всей вероятности, на улице: письмо выпало, должно быть, из муфты.
— Как вы не заявили о такой важной потере полицейскому комиссару?
— К чему? Найденные деньги так редко возвращают! К тому же, признаюсь, имея в виду получить от отца целое состояние, я махнула рукой на потерю.
— Господин Бернье, кроме сообщения о деньгах, в своем письме точно указывал день своего возвращения?
— Да, в малейших подробностях.
— Вы, конечно, их помните?
— Отлично помню.
— Потрудитесь рассказать!
С минуту Сесиль собиралась с мыслями, затем продолжала:
— Папа сообщал об исходе процесса и о получении миллиона пятисот пятидесяти тысяч франков, потом прибавлял, что он принужден пробыть еще несколько дней в Марселе, откуда выедет десятого числа в Дижон, пробудет там один день и отправится в ночь с 11-го на 12-е, рассчитывая приехать в Париж сегодня, 12-го, в семь часов утра.
— Где жил ваш батюшка в Марселе?
— В отеле ‘Босежур’, на набережной Братства.
— Где он остановился в Дижоне?
— Не знаю.
— По какой причине он остался в этом городе?
— Не знаю, в письме ничего про это не говорилось.
— В чемодане или ручном саквояже должны были находиться триста пятьдесят тысяч франков — это факт почти доказанный, но не знаете ли, были ли при нем важные бумаги?
— По крайней мере квитанция марсельского банкира, которому отец отдал свой капитал.
— Как имя этого банкира?
— Никогда его не слышала!
— Говорили ли вы кому-нибудь о приезде господина Бернье?
— Никому.
— Наверное?
— Да.
— Даже сестре? — спросил барон де Родиль.
Анжель задрожала. Сесиль Бернье побледнела, как мертвец.
— Сестре… — прошептала она.
— Да. В тот самый день, когда вы получили письмо от вашего батюшки, не ходили ли вы к madame Анжель Бернье, присутствующей здесь?
И товарищ прокурора движением руки указал на прекрасную хозяйку травяной лавки, до той минуты скрывавшуюся позади других.
Анжель подошла. Обе женщины измерили друг друга взглядами. Сесиль Бернье, узнав сестру, похолодела. По какой причине незаконная дочь ее отца оказалась тут? Что она говорила? Пришла ли заявить судьям о преступном намерении Сесиль, еще не знавшей, кто она?
Законная дочь бывшего купца терялась в догадках. Ее сильное волнение не ускользнуло от Анжель, которая, впрочем, понимала его причину.
— Mademoiselle Бернье действительно приходила ко мне, еще раз повторяю вам, милостивые государи, но ее визит не имеет никакой связи с этим печальным делом. Она не говорила мне, что ее отец едет, не обронила у меня никакого письма, и я тщетно стараюсь понять, зачем вам надо знать, известно ли мне было о приезде в Париж Жака Бернье.
— Правосудие должно и имеет право искать истину, — возразил судебный следователь.
— Но оно не имеет права допускать гнусные подозрения, хотя бы даже на секунду, — гневно перебила красавица Анжель. — Я хорошо поняла смысл вопроса, с которым вы сейчас обратились к mademoiselle Сесиль. Вы подумали: не соучастница ли убийцы его незаконная дочь, лишенная его расположения и денежной помощи? Вы меня обвинили в отцеубийстве, так как от подозрения до обвинения только один шаг.
— Мы никого не обвиняем, сударыня, — ответил следователь. — Мы производим следствие и стараемся добыть побольше сведений. В настоящую минуту я относился не к вам, потрудитесь подождать, пока вас спросят, тогда ответите. — Затем, обратясь к Сесиль, он продолжал: — Итак, вы были у этой дамы?
Когда заговорила Анжель, к Сесиль вернулось обычное самообладание, и она не колеблясь ответила:
— Да.
— Зачем вы к ней ходили?
— Для покупки некоторых вещей, которыми она торгует.
Произнося эти слова, Сесиль посмотрела на Анжель, но лицо последней оставалось непроницаемым.
— В какой день вы делали эти покупки?
— Я вам уже говорила, сударь: в день получения письма от папы.
— Когда вы вошли в магазин, письмо было еще у вас?
— На это не могу ответить, потому что не знаю.
— Когда же вы спохватились, что потеряли конверт?
— По возвращении домой, как стала раздеваться.
— Это было днем?
— Нет, вечером.
— Не можете ли вы догадаться, в каком месте письмо выпало из муфты?
— Нет. Погода стояла очень холодная, сильный северный ветер дул мне прямо в лицо и вызвал слезы. Я помню, что два или три раза вынимала на улице носовой платок, чтобы вытереть глаза, а платок лежал в муфте… Очень возможно, что с платком я вытащила и конверт…
— Конечно, так, верно, и случилось. Вы нам сказали, что в ожидании крупного состояния не придали большого значения своей потере. Однако же пятьсот франков — деньги порядочные, а богатство предстояло только в будущем, как не пришло вам в голову вернуться, дойти до лавки, чтобы спросить, не там ли вы обронили письмо и деньги?
— Повторяю, что стояла страшная стужа… Я разделась, и у меня не хватило духу снова идти на улицу. К тому же я подумала: если хозяйка лавки нашла конверт с моим адресом, она будет настолько деликатна, что перешлет его мне.
— И, конечно, я так бы и поступила, — с живостью вмешалась Анжель.
Следователь, обращаясь к Сесиль, продолжал:
— Вы были знакомы с madame Анжель раньше?
— Нет.
— Но слышали о ней?
— Только как о хозяйке травяной лавки. Слышала также, что в округе ее все называли красавицей.
— Вы не знали, кем она вам приходится?
— Как же мне знать? Вы ведь понимаете, что отец никогда о ней не говорил.
— Так вы никогда не подозревали о существовании сестры?
— Нет.
— Это вам открыла madame Анжель?
— Да, сударь.
— При каких обстоятельствах и по поводу чего она об этом заговорила?
Вопрос прямой, невозможно не ответить на него, а ответить — как?
Неужели раскрыть истину? Неужели признаться, что желание уничтожить следы своего преступного увлечения было единственной причиной посещения красавицы Анжель? При одной мысли об этом Сесиль задрожала и взглянула на Анжель. Та стояла неподвижно, можно было подумать, что все происходившее к ней не относилось. Истинное или притворное равнодушие во второй раз придало силы Сесиль, и она ответила, в полной уверенности, что сестра не изобличит ее во лжи:
— Очень просто, сударь. Я сделала несколько покупок и просила хозяйку послать их ко мне, вполне натурально, что при этом сказала свое имя и адрес. Фамилия Бернье ее поразила — согласитесь сами, что иначе и быть не могло…
— В самом деле, понятно, что madame Анжель поразило имя, — сказал следователь. — Тогда она спросила вас о семье?
— Да, — ответила Сесиль.
— И потом сказала, что она ваша сестра?
— Да, сударь!
— Казалась она к вам дружески расположенной?
Сесиль притворилась удивленной и возразила:
— Да что я ей сделала, чтобы ей на меня сердиться?
— Но она ненавидела отца, роптала, что он ее бросил.
— Я не могу отвечать за поведение отца. Я даже не знала, что у него были ошибки молодости.
Во время допроса Сесиль, Анжель горела от нетерпения и гнева и наконец не совладала с собой.
— Неужели вы думаете, милостивый государь, что я не понимаю, куда клонятся эти вопросы? Вы подозреваете меня! По вашему мнению, ненависть привела меня к отцеубийству. Вы осуждаете или по меньшей мере подозреваете меня, забывая, что моя дочь, может быть, в эту минуту умирает, убитая рукою убийцы моего отца! Это чудовищно и лишено всякого смысла!
В эту минуту вошел помощник начальника станции.
— Поезд в Сен-Жюльен-дю-Со сейчас отходит, сударыня, — сказал он красавице Анжель.
Обернувшись к судьям, Анжель с горечью спросила:
— Могу я уйти, господа?
Барон де Родиль поклонился и ответил:
— Вы свободны, сударыня. Можете ехать к дочери, откуда я попрошу вас уведомить меня телеграммой, позволяет ли ее состояние дать нам необходимые пояснения. Если в депеше будет утвердительный ответ, я сам немедленно же отправлюсь в Сен-Жюльен-дю-Со.
— Вы получите депешу, сударь. И дай Господи, чтобы моя дочь была в состоянии выслушать вас и ответить!
Поклонившись судьям с почти надменной суровостью, красавица Анжель вышла на платформу в сопровождении помощника начальника станции.
Когда она вышла, Сесиль Бернье спросила:
— Разве есть другая жертва преступления, кроме моего отца?
— Да, дочь вашей сестры.
— Ее дочь! — воскликнула Сесиль. — Значит, у madame Анжель есть дочь?
— Разве вы этого не знали?
— Как же я могла это знать, когда я даже не знала о существовании сестры? До сегодняшнего дня мне пришлось всего-навсего один раз видеть ее.
Светляк выслушивал с глубоким вниманием все, что говорилось, тщательно изучал физиономии говоривших и делал какие-то пометки в записной книжке.
Внезапно, воспользовавшись наступившим молчанием, он сказал:
— Не потрудитесь ли, господин судебный следователь, задать один вопрос mademoiselle Сесиль Бернье?
— Какой?
— Какие улицы проходила она в тот вечер, когда потеряла письмо?
— Вы слышали, mademoiselle? Потрудитесь ответить.
— Я шла только по одной улице — по улице Дам. Я живу в доме пятьдесят четыре, а лавка — в доме сто десять. Я только туда и ходила и оттуда пошла прямо домой.
— Потрудитесь сказать точный час, когда это было, — сказал Казнев.
— Десять часов вечера.
— Больше ничего, сударыня.
— А теперь, сударь, — спросила Сесиль товарища прокурора, — что я должна делать? Пожалуйста, посоветуйте, потому что у меня нет сил на размышление и нет энергии для того, чтобы предпринять что-нибудь. Мне все продолжает казаться, что я вижу дурной сон. Смерть отца не только оставляет меня в полнейшем одиночестве, но еще и делает почти нищей, так как состояние, на которое я рассчитывала, пропало!
— Я могу посоветовать вам быть терпеливой и мужественной, — ответил Фернан де Родиль. — Правосудие сделает свое дело. Тот, кого вы оплакиваете, будет отомщен! Не сомневайтесь ни одной минуты! Что касается нищеты, которой вы, по-видимому, так страшитесь, то будьте уверены, что для вас она существовать не может! Триста пятьдесят тысяч франков составляли только ничтожную часть его состояния. Вы сами сказали, что миллион двести тысяч положены им в банк в Марселе. А ведь миллион двести тысяч — целое богатство. Вы не можете не согласиться с этим.
— Но я не знаю имени банкира!
— Мы отыщем.
— У меня, наконец, нет квитанции. Она была украдена с теми деньгами, которые вез отец.
— Невозможно допустить, чтобы в кассовую книгу марсельского банкира не был вписан миллионный вклад. А за неимением квитанции можно удовольствоваться и книгами. Кроме того, вероятно, покойный monsieur Бернье доверил свой капитал только человеку вполне надежному и честному. Вот почему, я полагаю, что вам бояться совершенно нечего.
— Вы меня успокоили, сударь.
— Не забудьте, что за вас правосудие, которое поможет вам и поддержит ваши интересы.
— Верьте, что я глубоко благодарна вам. Но… отец? — прибавила Сесиль после минутного молчания…
Товарищ прокурора понял.
— Тело monsieur Бернье будет перевезено в морг и там подвергнуто вскрытию. Это жестокая формальность, mademoiselle, но она совершенно неизбежна. Затем тело будет возвращено для совершения установленных обрядов.
Сесиль подошла к носилкам. Слезы снова заструились по ее смуглым щекам.
— Бедный отец, — проговорила она, — бедный отец! — И она опять горько зарыдала.
Товарищ прокурора подошел к Сесиль.
— Будьте мужественны, mademoiselle, — сказал он тоном искреннего участия. — Я знаю, вам надо очень много мужества. Возвращайтесь с Богом домой и положитесь на правосудие. Рассчитывайте на меня. Если вам будет что-нибудь нужно, зайдите ко мне.
Сесиль поблагодарила барона красноречивым взглядом, затем опустила вуаль и ушла.
В комнате воцарилось глубокое молчание.
Первым его нарушил начальник сыскной полиции:
— После всего того, что мы видели и слышали, господа, я полагаю, мы можем убедиться, что единственной целью убийства Жака Бернье послужило ограбление, но в то же время мы оказались в присутствии двух женщин, и их манера держать себя кажется мне очень странной. Я не думаю, чтобы я ошибался относительно законной дочери, полагая, что ее горе гораздо более кажущееся, нежели действительное… Я вижу в ней сухую, черствую, эгоистичную натуру, не способную любить никого и ничего, кроме себя и денег. Ей просто хотелось как можно скорее заполучить деньги, которые вез отец, — вот и все. Что касается второй, незаконной, то эта ненавидела Жака Бернье всеми силами души… Она даже и не думала скрывать этого.
Начальник сыскной полиции замолчал.
— Что же вы хотите заключить? — спросил барон де Родиль.
— Что мысль, которая пришла в голову господину судебному следователю и которую я разделяю, может оказаться справедливой. Почем знать? Может быть, какая-нибудь из дочерей, одна — из жадности, другая — из ненависти, и стала сообщницей убийцы?
— Это невозможно! — воскликнул Фернан де Родиль.
— Невозможно? — в один голос спросили судебный следователь и начальник сыскной полиции.
— Да, положительно, мы должны как можно скорее отогнать от себя эти бессмысленные подозрения. Обе женщины невиновны! Обвинение заблуждается! Анжель Бернье с красноречивым негодованием напоминала вам, что ведь и ее родная, единственная дочь стала жертвой убийцы Жака Бернье! Неужели вы, оставаясь в здравом рассудке, можете предположить, что несчастная мать заплатила убийце своей дочери? Полноте! Она ненавидела своего отца, это правда, да, наконец, она имела полное основание не любить его, но если бы эта ненависть должна была привести ее к преступлению, то, верьте мне, преступление было бы уже давным-давно совершено и при совершенно других условиях!
Что же касается Сесиль Бернье, то я вполне согласен с вами относительно сухости и черствости ее сердца, признаю, что она далеко не любящая дочь…
Это куколка, обожающая роскошь и мечтающая о громадном состоянии, чтобы вволю кокетничать, одерживать победы и блистать в свете, я это допускаю! Но от всех этих недостатков еще очень далеко до отцеубийства, которое, в сущности, могло только затормозить ее честолюбивые замыслы.
Жака Бернье убили для того, чтобы ограбить, и, верьте мне, ни для чего больше! Не ищите другой причины. Это значит идти по ложному следу.
Я твердо убежден, что убийца не знает и даже никогда не видел ни одну из этих женщин, а действовал совершенно самостоятельно, имея в виду исключительно личные цели.
— Если мне будет позволено высказать свое мнение, — заговорил Казнев, — то я скажу, что господин товарищ прокурора прав тысячу раз. Я говорю, что думаю, прошу прощения за свою смелость, но если бы я мог…
Агент замолк.
— Говорите, мы вас слушаем, — сказал барон.
— Законная дочь любила своего отца очень мало, а незаконная его ненавидела, это неоспоримый факт, — продолжал Светляк, — но ни та, ни другая не принимали заведомого участия в его убийстве. Я говорю ‘заведомого’, и говорю это с намерением, потому что Сесиль Бернье, совершенно бессознательно и помимо своей воли, подготовила это убийство и сделала его возможным.
— Каким же образом? — спросил судебный следователь.
— Потеряв письмо Жака Бернье, в котором заключались мельчайшие подробности о пропавших деньгах и вообще о полученном убитым громадном богатстве. В нем упоминался адрес Жака Бернье в Марселе, указывался с точностью час его отъезда, прибытия и отъезда из Дижона и приезда в Париж. Одним словом, все-все!
Письмо попало в руки необыкновенно ловкого негодяя, который с необычайной дерзостью сумел воспользоваться данными письма и решил попытать счастья.
У негодяя, вероятно, не было ни сантима, но как бы нарочно для того, чтобы облегчить его план, вместе с письмом он нашел и пятьсот франков, которые и помогли ему совершить путешествие из Парижа в Марсель и обратно, и привести в исполнение злодейский замысел.
Вот виновник, вот кого нам необходимо найти! — заключил умный Светляк.
— Убийца, вероятно, и есть этот Оскар Риго, — проговорил начальник сыскной полиции.
— Кто такой Оскар Риго?
Начальник сыскной полиции сообщил ему в двух словах все, что ему было известно по поводу этой личности.
Казнев делал пометки.
— Это несколько сомнительно, — проговорил он, — но я твердо надеюсь, что в Дижоне и Марселе мы найдем настоящие указания и сведения об известной личности. Я надеюсь в скором времени представить вам убийцу, господа, имея в руках те данные, которые успел добыть.
— Теперь остается только допросить дочь Анжель Бернье. Дело кажется мне до такой степени интересным, что я не считаю нужным посылать вместо нас комиссию. Мы сами отправимся в Сен-Жюльен-дю-Со, как только мать предупредит нас, что ее дочь в состоянии выдержать допрос.
— Я готов сопровождать вас, — заявил в свою очередь судебный следователь.
— Господин начальник сыскной полиции пустит по следам всех своих людей. Надо обойти Париж и разыскать Оскара Риго, который, по всей вероятности, не дал своего настоящего имени. Мне думается, что убийца выдаст себя сам. Человек, который от самой глубокой нищеты переходит к сравнительной роскоши и богатству, которому не на что было пообедать несколько дней назад, а сегодня он владеет тремястами тысячами франков, такой человек, говорю я, не сумеет противостоять жажде наслаждений и непременно выдаст себя безумной расточительностью.
— Все трущобы и притоны Парижа будут обшарены, — сказал начальник сыскной полиции.
В это время явился один из служащих железной дороги и объявил, что из морга прислан фургон, чтобы увезти тело убитого.

Часть вторая
ПО ЛОЖНОМУ СЛЕДУ

Глава I
МАТЬ И ДОЧЬ

Услышав от товарища прокурора, что она свободна, Анжель поспешно вскочила в один из вагонов поезда, отправлявшегося в Марсель и по дороге останавливавшегося в Сен-Жюльен-дю-Со.
Все пережитые ею волнения теперь вступили в свои права и окончательно подавили бедную женщину.
Сколько ужасных, непредвиденных событий с поражающей быстротой последовали одно за другим в течение каких-нибудь нескольких часов! Мысли ее переносились от одного к другому, наполняя легко понятными отчаянием и ужасом.
Эмма-Роза, ее обожаемая дочь, все, что было дорогого в мире, ранена, может быть, уже умерла.
Жак Бернье, ее отец, умер под ножом убийцы.
Фернан де Родиль, виновник ее несмываемого позора, единственный любовник, вдруг предстал перед ней после семнадцатилетней разлуки.
Наконец, эти ужасные подозрения, которые, она чувствовала, тяготели над нею в продолжение нескольких минут.
Без сомнения, тут было достаточно, чтобы потрясти и самую крепкую натуру.
Оставшись одна, Анжель считала лишним продолжать бесполезную борьбу с собой, да она была и не в силах сдерживаться.
— Господи, Боже мой! — говорила она, между тем как крупные слезы беспрерывно катились по ее щекам. — Какое новое несчастье придется мне еще вынести? Эмма-Роза умерла? Боже, сжалься надо мной! У меня нет сил терпеть. Не карай же меня так жестоко!
Ей казалось, что поезд движется медленнее кареты, запряженной какой-нибудь клячей. Минуты казались часами, а часы — бесконечными днями.
Наконец поезд остановился в Сен-Жюльен-дю-Со.
Услышав это название, Анжель открыла дверцы вагона и выскочила.
Начальник станции стоял на платформе, около своей конторы.
Анжель бросилась прямо к нему.
— Моя дочь, сударь, моя дочь? — крикнула она умоляющим голосом. — Моя дочь еще жива?
Увидев эту заплаканную женщину, начальник станции понял, что перед ним несчастная мать той самой девушки, которую нашли на рельсах.
— Успокойтесь, сударыня! — сказал он.
Но слова эти, вместо того чтобы утешить Анжель, поразили ее прямо в сердце. Она подумала, что он говорит ей о совершившейся катастрофе, и болезненно вскрикнула раздирающим душу голосом.
— Моя дочь умерла! — проговорила она едва слышным голосом. И, побледнев, зашаталась и упала бы, если б начальник станции не поспешил поддержать ее.
— Вы ошибаетесь, сударыня, благодарение Богу! — воскликнул он. — Ваша дочь жива и будет жить, могу вас в этом уверить, так как рана вовсе не смертельна. Доктор сперва не мог сказать ничего положительного, теперь же ручается за благополучный исход.
Лицо Анжель просияло, глаза радостно сверкнули, прелестная улыбка показалась на красивых губах. Она поднесла обе руки к груди и прижала их к сердцу. Она буквально задыхалась: счастье, подобно горю, иногда убивает.
Но этот припадок прошел с быстротой молнии.
— Где она, сударь? — воскликнула Анжель. — Вы оживили меня! Заклинаю вас, скажите, где моя дочь? Ведите меня к ней!
— Ее здесь нет, сударыня.
— Ее нет в Сен-Жюльен-дю-Со?!
— Я хочу сказать, что ее нет на вокзале. Ее отвезли в семейство друзей племянника госпожи Фонтана.
— A madame Фонтана здесь?
— Да, сударыня. Она приехала два часа назад, и так как о вашем приезде нас уведомили депешей, то она ожидает вас в моем кабинете и немедленно отведет к вашей дочери. Потрудитесь следовать за мной.
Увидев ее, начальница пансиона бросилась навстречу и крепко обняла Анжель.
— Будьте мужественны и надейтесь, милая. Бедная девочка теперь вне опасности. Вы сейчас увидите ее и расцелуете.
— И будьте уверены, — прибавил добродушный начальник станции, — что свидание с вами принесет mademoiselle Эмме-Розе несравненно больше пользы, чем все лекарства и доктора в мире.
— Пойдемте, голубушка, — сказала madame Фонтана. И, взяв Анжель под руку, увела ее.
— Она ранена в голову, не правда ли? — спросила Анжель.
— Да, ударилась лбом о верстовой столб.
— И вы можете поклясться, что рана не смертельна?
— Господи, разумеется! Клянусь, если вы этого непременно хотите. Кроме того, я думаю, вы можете судить об этом по моему лицу. Разве я могла бы быть настолько спокойной, если бы жизнь Эммы-Розы находилась в опасности?
— Она пришла в сознание? — с живостью спросила Анжель.
— Да.
— Узнала вас? Говорила с вами?
— Нет.
— Почему?
— Доктор запретил.
— Следовательно, я ее не увижу?
— Разумеется, увидите, но только вы должны сообразовываться с докторскими предписаниями.
— О да! Только бы дочь моя жила! Больше я ничего не прошу у Бога! К каким ужасным последствиям могло привести это преступление!
— Преступление? Вы уже убеждены, что тут было преступление, а не просто несчастный случай?
— Да, я в этом убедилась!
— Каким же это образом?
— Когда поезд прибыл в Париж, то в том самом отделении, где сидела Эмма-Роза, нашли убитого человека.
Madame Фонтана не могла удержаться от громкого восклицания.
— Да, это ужасно! — продолжала Анжель. — Негодяй, зарезавший этого человека, наверное, хотел убить и мою дочь!
— Мы здесь все думали, что это просто несчастный случай, — сказала madame Фонтана после минутного молчания. — А между тем у моего племянника были сильные подозрения.
— У вашего племянника? Значит, он здесь?
— Да, он приехал сюда поохотиться и остановился в семействе своего школьного товарища и друга Дарвиля. Сегодня утром, до рассвета, они шли на охоту по тропинке, параллельно с линией железной дороги, как раз в тот момент, когда наша дорогая девочка с раздирающим душу криком выпала из вагона. Надо признаться, что счастливый случай привел их как раз в тот момент, потому что иначе бедная девочка была бы обречена на неминуемую смерть.
— Да будет он благословен тысячу раз! — воскликнула Анжель. — Он спас мою дочь! Как я буду любить его! Ведь я всем ему обязана!
Madame Фонтана, несмотря на свое беспокойство, вспомнила о любви Эммы-Розы и Леона. Она была довольна, видя, что рассказ ее поселил в сердце Анжель глубокое чувство благодарности к молодому человеку.
— Значит, моя девочка находится теперь у друзей вашего племянника?
— Да, ее перенесли в дом господина Дарвиля.
— Господи, чем могу я отплатить им за то, что они для меня сделали? Как уплачу я эти долги сердца? — пробормотала Анжель.
— Вот мы и пришли, — сказала через минуту madame Фонтана.
Анжель вдруг начала дрожать. Она пошатнулась, и начальница должна была поддержать ее, пока они поднимались на крыльцо дома.
А в доме madame Дарвиль, спрятавшись за спущенными занавесками, поджидала их прихода и, завидев, поспешно выбежала навстречу.
Женщины вошли в маленькую комнатку, где сидели доктор, Леон Леройе и Рене Дарвиль.
Доктор встал.
Несчастная мать походила на безумную.
Увидев ее, Леон почувствовал, что его сердце болезненно сжалось. На него страшно подействовала смертельная бледность Анжель и невыносимая мука, которой дышала каждая черта ее лица.
— Прошу вас, сударыня, успокойтесь и выслушайте меня, — обратился доктор к несчастной матери. — Я оказал первую помощь вашей дочери. Старания мои, к счастью, увенчались успехом, превзошедшим все мои ожидания. Уверяю вас, что теперь вам уже нечего бояться. Ваша дочь теперь вне опасности, но самая элементарная осторожность заставляет меня беречь ее от малейшего волнения. Невозможно, чтобы вы этого не поняли и не согласились бы со мной! Нервное потрясение, которое произведет на больную ваше неожиданное появление, может быть опасно. Я обращаюсь не только к вашему мужеству и выдержке, но и к вашей беззаветной любви.
— О, сударь! — воскликнула Анжель, протягивая руки умоляющим жестом. — Прошу вас, позвольте мне видеть моего ребенка!
— Вы увидите ее очень скоро, но прежде всего придите в себя, успокойтесь, обещайте мне не плакать, одним словом, избегать всего, что может вызвать у больной то потрясение, которого я так опасаюсь.
— Я обещаю вам все, сударь. Я буду холодна, спокойна, буду владеть собой, не пролью ни одной слезинки, буду даже улыбаться, если это нужно… но позвольте мне видеть ее!
— Вы обещаете мне, что не заставите ее говорить?
— Да, я буду повиноваться вам во всем! Вам достаточно сделать мне знак — я пойму его!
— Я не могу отказать вам в свидании. Я, может быть, не прав. Кто знает? Может быть, вы заставите меня жестоко раскаиваться в слабости.
— Посмотрите на меня, сударь, — проговорила Анжель почти совсем твердым голосом. — Вы видите, я совершенно спокойна, и вы увидите, что я ничем не выдам невыносимых терзаний моего сердца.
— Идемте же, сударыня!
— Вы позволите мне идти вместе с вами, доктор? — спросила madame Дарвиль.
— Не только позволю, но даже попрошу! Ваше присутствие сделает свидание менее интимным, следовательно, волнения с обеих сторон будет меньше, а мне только этого и нужно.
Доктор повел Анжель в комнату, где лежала Эмма-Роза. По дороге он чувствовал, как сильно дрожала на его руке рука Анжель.
— Полноте, успокойтесь, — проговорил он вполголоса. — Так-то вы держите свое обещание?
Анжель не ответила, но, сделав над собой нечеловеческое усилие, разом овладела своим волнением.
В это время они подошли к комнате больной, и доктор отворил двери.
Яркий огонь горел в камине.
Анжель с первого же взгляда увидела за белыми кисейными занавесками на постели свою дочь. На лбу девушки была повязка из тонкого полотна, на которой выступили кровавые пятна.
Несчастная мать побледнела больше дочери.
Леон, следовавший за нею под руку с госпожой Фонтана, задрожал, и на лбу его выступил холодный пот.
Анжель, задыхаясь от волнения, на минуту остановилась. Доктор взял ее за руку и тихо-тихо подвел к постели.
Эмма-Роза лежала с закрытыми глазами.
— Она уже говорила с вами? — тихо спросила Анжель.
— Да, она произнесла несколько слов.
Девушка пошевелилась.
Анжель хотела подойти, но доктор удержал ее.
— Подождите минутку, — сказал он и, подойдя сам, взял ее за руку, бессильно лежавшую на одеяле.
Эмма-Роза с трудом открыла глаза, но тотчас закрыла их и снова откинула голову
— Вам больно от света, дитя мое? — спросил доктор, и брови его слегка нахмурились.
— Да, он как будто жжет меня, — ответила Эмма-Роза слабым голосом.
— Действительно, свет слишком яркий. Необходимо опустить занавески.
Madame Дарвиль поспешила исполнить его приказание.
— Как вы себя чувствуете? — снова обратился доктор к Эмме-Розе.
Девочка приложила ко лбу руки и проговорила:
— Очень болит голова.
— Глухая, тупая боль, да?
— Нет.
— Резкая? Колет?
— Да.
— Не беспокойтесь! Это совершенно естественно. Мною уже приняты меры, так что боль должна скоро пройти. Вам стоит только исполнять в точности мои предписания, а главное, стараться ни о чем не думать.
— Я не могу, — ответила Эмма-Роза. — Есть нечто, или, вернее, некто, о ком я думаю беспрестанно.
— Кто же это?
— Моя мама.
Анжель задрожала от этих слов, как от действия электрического тока, и прижала одну руку к сердцу, чтобы заглушить его биение, а другую поднесла к губам, так как боялась громко закричать.
— Маму предупредили? — продолжала девушка. — Она знает, что со мной случилось?
— Да, дитя мое.
— Ну, тогда, значит, она скоро приедет. Она уже едет. Когда она будет здесь?
— Очень скоро.
— Это не ответ. Я хочу знать, когда именно. Ведь подумайте только, доктор, что один поцелуй мамы может разом вылечить меня.
— В настоящее время она находится уже очень близко от вас.
— Значит, она едет по железной дороге?
— Нет, ближе.
— На вокзале? Уже приехала?
— Еще ближе. Она здесь, в доме, в этой комнате. Она видит вас, слышит и сейчас поцелует, так как этот поцелуй должен вас вылечить.
Эмма-Роза открыла глаза.
Анжель склонилась над ее постелью.
— Дитя мое, дочь моя! — прошептала она.
Девочка порывисто поднялась на постели, схватила голову матери обеими руками и, прижав к груди, покрыла поцелуями.
— Мама! — повторяла она. — Мама!
Вслед за этим глаза ее закрылись, и бледная головка снова бессильно упала на подушку.
Анжель громко вскрикнула.
— Тише! — проговорил доктор.
— Доктор, да взгляните же! Она, кажется, умерла.
— Она в обмороке, вот и все, и я очень рад! Теперь все пойдет хорошо. Но вы должны оставить меня наедине с девочкой.
— Неужели я не могу остаться?
— Вы должны удалиться, сударыня, потому что в данный момент я опасаюсь именно вашего присутствия больше всего остального. Впоследствии вы будете видеться с ней сколько угодно. Нужно только иметь немножко терпения.
Анжель хотела было возразить, но madame Фонтана, не дав ей открыть рот, взяла ее за руку и проговорила:
— Слушайтесь же доктора, голубушка. Ведь он действует исключительно в интересах нашей милой девочки.
Анжель опустила голову и вышла из комнаты, в сопровождении всех свидетелей этой трогательной сцены.
Доктор остался один.
— Вы можете быть совершенно спокойны, сударыня, — обратилась к Анжель хозяйка дома, когда все вернулись в гостиную. — Всякая опасность миновала. Бедная девочка потеряла много крови, и это единственная причина ее слабости.
— О да, теперь я спокойнее! Мои терзания улеглись немного, и пользуюсь этим, чтобы от всего сердца поблагодарить вас за чисто материнские заботы, которыми вы окружили мою дочь. Я вам всем обязана! Я не могу выразить вам мою благодарность словами, но уверяю вас, что сердце мое переполнено.
Леон хотел что-то ответить, но от волнения не мог выговорить ни слова.
Рене Дарвиль сказал, что ей следовало не благодарить их, а только радоваться за них, потому что, спасая mademoiselle Эмму-Розу, они сохранили лучшей из матерей прелестнейшую в мире дочь и этим только исполнили свой долг, что и делает их совершенно счастливыми.
За это время Леон успел настолько оправиться, что смог ответить.
— О да, мы очень счастливы! — пробормотал он. — Я испытываю такое счастье, какого никогда не мог и вообразить. Страшный крик mademoiselle Эммы-Розы при падении из вагона, коснувшись моего слуха, отдался у меня в самом сердце. Мне казалось, что я знаю этот голос, и я не ошибся! Мой инстинкт сослужил мне верную службу, и Господь Бог помог нам вырвать ее из когтей смерти!
Анжель протянула молодому человеку руку, не отдавая себе отчета в чувстве, которое выразилось у него с таким лихорадочным одушевлением.
— Моя дорогая девочка обязана вам жизнью, сударь, — сказала она. -Верьте мне, что я никогда, никогда не забуду этого!
Помолчав, Анжель спросила:
— Вы говорите, что узнали ее голос? Значит, вы знали раньше мою дочь?
— Позвольте представить вам моего племянника Леона Леройе, — ответила за него madame Фонтана. — Он часто видел у меня в пансионе нашу милочку.
Леон вспыхнул.
— Теперь я понимаю, — проговорила Анжель. — В моем страшном горе ваша встреча с Эммой является большим счастьем. По крайней мере меня смогли вовремя уведомить об этом ужасном преступлении!
— Преступлении? — повторили молодые люди в один голос.
— Значит, ваша дочь не была жертвой несчастного случая? — спросила madame Дарвиль.
— Нет, это было убийство!
— Я предчувствовал, я угадывал это и говорил Рене, — тихо проговорил Леон Леройе.
— Это был не первый опыт убийцы, — продолжала Анжель. — Он уже совершил одно преступление. Он убил человека в том самом вагоне, куда села моя дочь в Лароше.
— Убил человека! — воскликнула madame Дарвиль в ужасе.
— Да. Тело было найдено по приезде в Париж тем самым обер-кондуктором, которому вы поручили мою девочку.
— А узнал кто-нибудь убитого? — спросила madame Фонтана.
— Да… — ответила Анжель глухим голосом.
— Кто же это?
— Бывший купец. Он ехал из Марселя, где получил громадную сумму денег, которую и вез с собой. Его убили, чтобы ограбить.
— Господи, даже дрожь пробирает! — проговорила madame Дарвиль. — Вероятно, бедная девочка заметила, что около нее труп, и убийца решил во что бы то ни стало отделаться от нее.
— Да, это должно было произойти именно так, — как бы про себя заметила Анжель.
— Вы не слышали имя жертвы?
— Слышала.
— Как же звали покойного?
— Жак Бернье.
Леон Леройе задрожал.
— Жак Бернье! — воскликнул он. — Жак Бернье, бывший марсельский купец?
— Да, — ответила Анжель, глядя на молодого человека с удивлением. — А разве вы его знаете?
— Я — нет. Но он старинный друг и клиент моего отца, который говорил мне о нем очень часто.
— А где живет ваш отец?
— В Дижоне. Он нотариус.
— В Дижоне, — повторила Анжель, как бы что-то припоминая. — Позвольте, из дознания выяснилось, что Бернье ехал именно из Дижона. Это говорили при мне сегодня утром. Не заходил ли он к вашему отцу?
— Очень может быть! Это даже более чем вероятно, но мне ничего неизвестно, потому что я уехал из Дижона уже несколько дней назад. Господи, как будет опечален отец, когда узнает о смерти старого друга!!! Скажите, сударыня, злодей в руках правосудия?
— Нет еще.
— По крайней мере кого-нибудь уже подозревают?
— Никого. — Анжель глубоко вздохнула’: ей припомнились оскорбительные подозрения.
— Когда я посадила Эмму-Розу в этот вагон, — сказала madame Фонтана, — то я видела, что там сидят двое мужчин. Это я прекрасно помню. Один сидел в уголке, в глубине отделения, и, по-видимому, спал, наглухо укутанный пледом и кашне. Другой стоял у самой дверцы, как бы собираясь выскочить. Но, увидев нас, он сел на место. Как только Эмма-Роза вошла, кондуктор захлопнул дверцу, и поезд немедленно тронулся, так как он уже запаздывал на несколько минут и надо было наверстать потерянное время.
— Тетя, — спросил Леон, — вы не запомнили лицо того человека?
— Нет, дитя мое, я только беспокоилась о том, как усадить мою дорогую девочку, и поэтому не обратила никакого внимания на лицо этого пассажира.
— Но, вероятно, mademoiselle Эмма-Роза будет иметь возможность ответить на этот вопрос утвердительно, — продолжал молодой человек. — Невозможно предположить, чтобы она не видела лица убийцы, так как, поверьте, этот человек был убийцей.
— Никто еще не спрашивал ее об этом? — проговорила Анжель.
— Нет, сударыня. Если бы даже кто-нибудь из нас и имел намерение сделать это, то доктор воспротивился бы самым энергичным манером и, конечно, был бы совершенно прав. Мне известно, что начальник станции и полицейский комиссар Сен-Жюльен-дю-Со составили протокол, две копии с которого посланы одна — в Париж, в администрацию железной дороги, а другая — в суд, в Жуаньи. Весьма вероятно, что прокурор или товарищ прокурора не замедлят явиться, чтобы допросить mademoiselle Эмму-Розу, если только она будет в состоянии отвечать. Такое зверское преступление не может остаться безнаказанным! Пролитая кровь требует мщения! Злодея должна постигнуть злейшая кара! Он должен искупить на эшафоте как совершенное убийство, так и покушение! Если правосудие и полиция признают себя неспособными найти его, то я примусь искать его сам и, клянусь, найду злодея, из-за которого вы пролили столько слез и который хотел убить вашего ребенка!
Анжель глядела на Леона Леройе с некоторым удивлением. Какое чувство заставляло его взять на себя отмщение и смотреть на это как на свое личное дело? Откуда этот гнев, от которого так ярко сверкали глаза юноши? Был ли он внушен злодейским поступком негодяя или жалостью к бедной, невинной жертве?
Анжель мысленно задавала себе эти вопросы и не была в состоянии ответить ни на один из них.
В это время в гостиную вошел доктор, и строй ее мыслей разом изменился.
— Ну что, доктор? — спросила она дрожащим голосом.
— Обморок прошел, сударыня. Я дал ей еще ложку микстуры, а теперь жду, чтобы она произвела свое действие. Наступит сон, и я возлагаю громадные надежды на несколько часов абсолютного покоя. Это должно ускорить выздоровление.
— Могу я вернуться к дочери?
— В настоящую минуту — нет.
— Почему же?
— Ваше присутствие помешает ей уснуть, а это обстоятельство может очень вредно отозваться. Я первый скажу вам, когда можно идти к ней. Теперь я отправлюсь домой. Мое отсутствие продолжится самое короткое время, а затем я вернусь и уже останусь. Вообще вы можете быть совершенно спокойны. Уверяю вас, что теперь больше нет никаких причин волноваться. Это не банальные фразы и не пустые слова, которые я говорю с целью утешить вас. Я отвечаю за жизнь вашей дочери. Слышите, за ее жизнь!
— О, сударь, как я вам благодарна! Я благословляю вас!
— Одно только скажу вам: вы должны вооружиться терпением. Выздоровление этой милой девочки будет очень медленным.
— Я вас прошу чувствовать себя здесь как дома, — прибавила madame Дарвиль. — Я сейчас велю приготовить комнаты для вас и для madame Фонтана, которая, надеюсь, и не думает уезжать в Ларош.
— Я с благодарностью принимаю ваше любезное приглашение, — ответила начальница пансиона. — Если только вы позволите, то я останусь здесь до прибытия суда.
— Как вы добры, сударыня! — воскликнула Анжель в сильнейшем волнении. — И я тоже с глубокой благодарностью принимаю ваше сердечное приглашение! Ведь вы до сего дня не знали ни меня, ни Эмму-Розу!
— Я — мать, — просто ответила госпожа Дарвиль. — Мое сердце сочувствует всем вашим страданиям, и для меня большое счастье, что я могу принести вам хоть маленькое облегчение.
Доктор обменялся тихим голосом несколькими словами с Леоном и Рене.
Молодые люди вышли из гостиной. Леон казался очень встревоженным.
— Доктор! — проговорил он, как только затворилась за ними дверь. — С Эммой-Розой происходит что-то такое, что вас сильно беспокоит, не так ли?
— Да, вот именно поэтому-то я и попросил вас выйти со мной.
— Есть опасность?
— Смертельной опасности нет! Я не лгал, когда говорил этой бедной матери, что жизни ее дочери не грозит ни малейшей опасности. Но я боюсь одного страшного осложнения и хотел предупредить вас.
— Говорите, доктор, — пробормотал Леон едва слышным голосом, — ради Бога, говорите скорее…
— Заметьте, господа, что я не берусь утверждать то, что сейчас скажу. У меня есть опасения, но твердой уверенности нет. Во всяком случае, я сделаю все от меня зависящее, чтобы предотвратить это ужасное зло.
— Господи, Боже мой! Да что же это такое? В чем тут дело? — с ужасом воскликнул сын нотариуса. — Ради Христа, доктор, объясните, в чем дело! Умоляю вас!
— Заметили ли вы, что, когда мы вошли в комнату, Эмма-Роза, открыв глаза, не могла вынести дневного света, несмотря на то, что маленькие кисейные занавески на окнах были задернуты?
— Да, доктор, я заметил. Я видел также, что вы сильно нахмурились, когда велели опустить гардины.
— Действительно, я увидел в этом тревожный симптом.
— Чего же вы, собственно, опасаетесь?
— Когда девушка выпала из вагона — или была выброшена, — то она ударилась о верстовой столб с такой силой, что удар этот произвел сотрясение мозга.
— Ну, и что же?
— От этого сотрясения могут быть даже очень серьезные последствия.
— Какое первое?
— Потеря памяти, полная и совершенная.
— Потерять навсегда память! Да ведь это было бы ужасно!!! — воскликнул Леон.
— В этом случае я бы не отчаивался и надеялся на излечение, — возразил доктор. — Но есть и другое…
— Вы положительно ужасаете меня! Что же другое?
— Постепенное ослабление зрения, которое может дойти до полной его потери. Mademoiselle Эмма-Роза может ослепнуть!
— Ослепнуть! — в отчаянии повторил Леон. — Слепая, в ее годы! Но ведь это же вечное терзание и мука! Нет, по-моему, лучше смерть! Доктор, дорогой доктор, ради самого Бога, спасите ее!
— Я считал своей обязанностью предупредить вас! Я возвращаюсь теперь к себе домой для того, чтобы приготовить необходимое оружие в борьбе с этим врагом. Во всяком случае, прошу вас: ни слова несчастной матери! К чему причинять ей заранее ужасное горе? Если мои зловещие предчувствия сбудутся, она и без того слишком рано узнает ужасную правду. Вернитесь к ней, господа, и смотрите за тем, чтобы она не входила в комнату дочери до моего разрешения.
Молодые люди расстались с доктором и пошли обратно к печальному жилищу госпожи Дарвиль.
Леон шел, грустно опустив голову. На сердце у него был тяжелый камень, и крупные слезы сверкнули на глазах.
Рене Дарвиль потихоньку взглянул на него с глубоким состраданием, добрый юноша всем сердцем сочувствовал печали своего друга.
Так шли они молча в продолжение нескольких секунд. Наконец Рене остановился и, положив руку на плечо друга, сказал:
— Ты страдаешь?
Леон поднял голову.
— Да, о да! Я страдаю жестоко, и если бы в душе моей глубоко не укоренились верования, присущие всякому честному человеку, то я положительно усомнился бы в справедливости Божией!
— Усомнился бы в справедливости Божией! — с ужасом воскликнул Рене. — Бог с тобой, Леон, что ты такое говоришь! Ведь это положительно святотатство!
— А тебе кажется справедливым, — возразил Леон, — что, этот ребенок, с душой, чистой, как у ангела, обречен на такие страдания? Что сделала она, чтобы заслужить те мучения, которые ей угрожают? А этот злодей остается безнаказанным! Нет, говорю тебе еще раз, что если человеческое правосудие останется безоружным и безвластным, то, право, можно будет усомниться в правосудии Божием!
— Не следует ни сомневаться, ни отчаиваться! — возразил Рене Дарвиль. — Докажи же, наконец, что ты мужчина! Знаешь, я считал тебя несравненно мужественнее и сильнее! Правосудие отыщет убийцу. Для меня в этом нет и тени сомнения. Что же касается Эммы-Розы, то к чему ты создаешь сам себе химерические тревоги? И без того беды немало, нечего еще преувеличивать ее собственным воображением. У доктора есть серьезные опасения, допустим. Но я его знаю очень хорошо и очень давно! Он похож на большую часть своих коллег, которые, из принципа, представляют состояние здоровья своих пациентов гораздо более опасным, чем оно есть на самом деле. Излечивая больных, состояние которых казалось безнадежным, они поднимают свой престиж в глазах общества, а может быть, даже и в своих собственных. Они кончают тем, что начинают верить совершенному ими чуду. Последуй совету друга: не приходи в отчаяние и надейся, потому что ведь ничто еще не потеряно. Она выздоровеет, и единственным результатом катастрофы, от которой мы все приходим теперь в отчаяние, будет то, что сердце ее матери будет всецело на твоей стороне, так же как и неоспоримые права на ее благодарность. Нет худа без добра, верь мне, товарищ!
— Да услышит тебя Бог! — проговорил Леон.

Глава II
АНДЖЕЛО УСТРАИВАЕТСЯ

Анджело Пароли, покуривая, шел по улице Вивьен.
Войдя в одну из справочных контор, он спросил меблированную квартиру, предварительно сообщив, какую цену может за нее дать.
Ему порекомендовали небольшую квартирку на улице Курсель, в доме No 59 на первом этаже.
Итальянец сел в карету и немедленно отправился по указанному адресу.
Квартирка оказалась в высшей степени удобная и меблированная с большим вкусом.
Она состояла из передней, столовой, гостиной, спальни с уборной, кухни с комнатой для прислуги и погреба. Цена ей была две тысячи франков в год, а контракт — на два года. В квартиру эту было два входа. Один выходил во двор, другой — прямо на улицу Курсель.
Когда консьержка объяснила Пароли все эти подробности, он пожелал сам осмотреть квартиру и остался вполне доволен.
— Помещение уже свободно? — спросил он.
— Да, сударь.
— В таком случае я могу переехать?
— Как вам угодно, сударь! Вы оставляете за собой мебель?
— Да, и немедленно же уплачу за нее наличными.
На губах консьержки показалась довольная улыбка. Бывший жилец обещал ей пятьсот франков, если ей удастся немедленно продать мебель.
— Это что-то около десяти тысяч франков, кажется? — небрежно спросил Пароли.
— Да, сударь.
— Разумеется, белье тоже продается?
— Понятно, сударь!
— В таком случае позаботьтесь заготовить все бумаги, да постарайтесь, чтобы все было в порядке.
— Все будет готово сегодня же!
— Потрудитесь также протопить во всех комнатах — я люблю, чтобы везде топились камины, — и приготовьте постель. В девять я буду здесь и принесу деньги.
— Хорошо, сударь, слушаюсь! Все эти приказания будут исполнены.
— А вот вам за труды, — закончил Пароли, сунув ей в руку два луидора.
— О, вы слишком добры! — воскликнула консьержка в восхищении от щедрой подачки, быстро пряча в карман золотые монеты.
— Теперь я поеду делать кой-какие закупки, так что в течение дня вы получите несколько пакетов. Я попрошу вас принять их и положить в какую-нибудь из комнат. Я сам разберу их вечером.
— Будьте спокойны, все будет сделано! У вас, наверное, уже есть слуга?
— На этих днях будет.
— А пока нет, можете рассчитывать на меня: я с удовольствием буду заниматься вашим хозяйством.
— Рассчитываю на вас и глубоко благодарен!
— Скажите мне ваше имя — это необходимо для составления контракта.
— Как же, как же, вот.
И с этими словами итальянец вырвал листок из своей записной книжки и написал: ‘Анджело Пароли. Доктор медицины, окулист’.
Когда он подал бумажку консьержке, то та, посмотрев на нее, воскликнула:
— Ах, так вы доктор!
— Да, но не беспокойтесь, я не буду принимать больных на дому. У меня есть своя лечебница.
— Вы совершенно свободны принимать больных и на дому. Никто не может сказать против этого ни слова.
— Много у вас жильцов?
— Только четверо, не считая вас. По одному на каждом этаже. Все люди богатые и в высшей степени приличные.
— Вы замужем?
— Была, а теперь — вдова.
— У вас есть дети?
— Только одна дочь.
— Она живет с вами?
— О нет! — с гордостью возразила консьержка. — Она артистка!
— Артистка? — с удивлением переспросил итальянец.
— Да, драматическая, сударь. Она играет комедии… роли инженю. И ручаюсь вам, что у нее пропасть таланта для ее девятнадцати лет! Кроме того, она хороша, как ангел! Да, сударь, я горжусь своей дочерью!
— В каком же театре она играет?
— В настоящее время она в провинции и вернется только через несколько дней. На этой неделе она играла в Дижоне.
Анджело побледнел. Он моментально вспомнил о тех актерах и актрисах, которых видел два дня назад в кафе-ресторане дижонского театра.
Но какое ему, в сущности, дело до этого? Ни один из членов этой актерской банды не обратил на него в тот день ни малейшего внимания.
— А что, ваша дочь надеется в скором времени получить ангажемент в Париже? — спросил он.
— Я что-то не слышала об этом, а между тем знаю, что ей этого страстно хотелось бы. Девочка знает себе цену и чувствует, что ее ожидает блестящее будущее. Если у вас есть знакомые журналисты или директора, то я бы попросила вас принять участие в моей дочери и заняться ею, конечно, когда вы ее увидите.
— Это очень может быть. Где она живет, когда приезжает в Париж?
— В этом доме. Я берегу ей маленькую комнатку на пятом этаже.
— Скажите, как ее фамилия?
— Меня зовут вдова Литро, но моя дочь не носит этого имени. Она говорит, что оно неблагозвучно. На афише Литро, по ее словам, вышло бы очень некрасиво. Вот она и назвала себя Жанна Дортиль. Это анаграмма ее имени.
— Будьте уверены, что я найду случай быть полезным. Весьма возможно, что и найду для нее ангажемент.
— О, сударь, если бы вы это сделали, верьте мне, что она сумела бы отблагодарить вас.
— А пока что прошу не забыть ни одной из моих просьб.
— Будьте спокойны, сударь. Сегодня вечером все будет готово.
Итальянец ушел, а консьержка поспешила к хозяину.
Анджело разъезжал по Парижу, делая всевозможные закупки, преимущественно платье, белье и прочие туалетные принадлежности.
В Париже человек, потерпевший крушение на море, может в одну минуту экипироваться с головы до ног, при одном условии, конечно: чтобы у него были деньги.
В громадном магазине готового платья итальянец приобрел три костюма из тонкого сукна, самого изящного покроя, которые шли как нельзя лучше к его изящной фигуре.
Затем он отправился в бельевой магазин, где запасся целыми дюжинами тонких рубашек и платков.
У сапожника Пароли купил шесть пар самых изящных ботинок.
Шляпный магазин, тратящий сотни тысяч франков на рекламу в газетах, получил от него заказ прислать на дом две шляпы самого модного фасона.
К обеду он закончил и отослал все на улицу Курсель. В заключение он купил меховую шубу за тысячу франков, которую и надел немедленно.
На городских часах пробило пять.
В декабре дни, как известно, очень коротки, так что на улицах уже давно было темно.
Пароли зашел в одно из бульварных кафе, спросил биттеру и велел подать вечерние газеты, содержание которых очень занимало его.
Он быстро пробежал их и не нашел ничего о преступлении, совершенном на линии Лионской железной дороги.
В шесть часов он отобедал в одном из лучших ресторанов, запив роскошный обед бутылкой ‘Понте Кане’ 1870 года, закурил дорогую ароматную сигару и вышел из ресторана.
Густой туман расстилался над Парижем, так что только с большим трудом можно было различить предметы на расстоянии нескольких шагов.
Полицейские стояли на углах улиц с зажженными факелами и светили, насколько позволял туман, прохожим и проезжим.
Пароли сперва хотел взять карету, но потом рассудил, что лучше дойти пешком до Батиньоля, и отправился по улице Клиши.
Он пробирался с трудом: туман был так плотен, что казалось, в него можно было воткнуть нож.
Дорога до улицы Брошан была прямая, следовательно, Пароли не рисковал заблудиться.
Дойдя до своего старого пепелища, Анджело поднялся в свою бывшую квартиру.
В последний раз осмотрел он этот сырой и холодный угол, чтобы убедиться, что не оставляет ничего компрометирующего. Затем обшарил матрац, вынул оттуда мешочек, в котором заключалось украденное богатство, выложил на стол все содержимое, пересчитал и спрятал в широкие карманы своей новой дорогой шубы.
После этого он спрятал мешочек в чемодан, где находились вещи Жака Бернье, запер его и привязал ключ веревочкой к одному из ремней.
— Ну, кажется, я навеки покончил с нищетой! — сказал он, обводя взглядом сырые, мрачные стены убогого жилища. — Прощай, проклятая, ледяная, смрадная трущоба, где я терпел и нужду, и голод, и холод! Я никогда больше не увижу тебя и, разумеется, уже никогда больше не пожалею об этом!
Взяв чемодан, Пароли вышел на лестницу, запер двери и пошел вниз.
Там он на минуту зашел к консьержке.
— Вот ключ, сударыня. Все, что осталось наверху, принадлежит вам. Я же еду прямо на вокзал. До свидания!
— До свидания, monsieur Пароли! Желаю вам счастливого пути, всевозможного успеха и еще раз благодарю за все!
Итальянец не стал тратить с нею напрасно слов, попрощался еще раз и затем, плотно кутаясь в шубу, вышел на улицу.
Туман не только не рассеялся, но еще больше сгустился. Прохожих было немного, так как мало кто рисковал выйти в подобную погоду. Итальянец шел осторожно, чтобы не сбиться с дороги и не натолкнуться на кого-нибудь, наконец выбрался на площадь Клиши и повернул налево на бульвар Батиньоль по направлению к улице Курсель. Пройдя половину бульвара, Анджело остановился против ветхого домишки, в нижнем этаже которого помещалась запертая лавка.
Рядом с нею через открытую дверь виднелась узкая лестница, едва освещенная керосиновой лампой. В этом доме помещался меблированный отель самого низшего сорта. Тут проводили ночи погибшие создания и их покровители.
Пароли вошел в грязный коридор и, не доходя до лестницы, положил на пол чемодан, быстро повернувшись, он вышел на улицу и скорыми шагами пошел по бульвару. Через двадцать минут он дошел до дома No 59 на улице Курсель, позвонил у парадного подъезда и вошел в ярко освещенную комнату привратницы. Вдова Литро его ждала.
— Вы пришли раньше, чем обещали, — сказала она, глядя на вызолоченные часы, составлявшие главное украшение ее камина, — но это ничего: все готово. Огонь разведен в каминах, и только что присланные вами вещи уложены в зале. Я вставила свечи в канделябры. Сейчас я вас провожу.
— Вы видели хозяина?
— Да, сударь. Контракт у меня.
— Возьмите его с собой.
Привратница взяла маленькую лампочку, вышла первая и отворила дверь в квартиру нового жильца, где было очень тепло от яркого огня, пылавшего в каминах залы и спальни.
В то время как почтенная мать Жанны Дортиль, будущей звезды, зажигала свечи, Пароли вынимал из кармана банковские билеты.
— Приготовьте счетец за издержки, — сказал он.
— О сударь, это не к спеху, какие пустяки!
— Дайте мне, пожалуйста, ключи.
— Извольте.
И привратница вручила связку ключей, лежавших на столе.
— Тут все, — прибавила она.
— Теперь позвольте вам пожелать доброй ночи. Я очень устал и хочу лечь.
Привратница раскланялась. Итальянец проводил ее до двери и повернул ключ в замке два раза. Оставшись один, он вздохнул с облегчением.
— Наконец-то, — пробормотал он, — и в порядочной квартире, и могу принять кого угодно, не краснея от стыда. Анджело Пароли в новой шкуре!!! Да уж и пора! Дорога открыта: остается только следовать по ней, чтобы достичь той цели, прийти к которой рано или поздно я дал себе клятву.
Анджело осмотрел мебель, обдумывая, куда бы запрятать деньги. Он выбрал маленькое бюро и положил в один из ящиков банковские билеты и бумаги.
Потом развернул свертки, разложил вещи по шкафам и комодам, положил на кровать ночную рубашку, старательно занялся своим туалетом, улегся на мягкую постель, потушил свечу, с минуту глядел на элегантную мебель, смутно освещаемую последними отблесками огня в камине, затем закрыл глаза и заснул с наслаждением, без всякой думы о будущем, представлявшемся ему в самых радужных красках.
Негодяя не тревожили ни угрызения совести, ни страх.

Глава III
ОСКАР РИГО

Оскар Риго, гонявшийся за счастьем в Африке, после того как капризная Фортуна отвернулась от него, вернулся в Париж таким же нищим, каким был в день отъезда.
В течение своей трехлетней отлучки Риго потерял всех старых знакомых. Его семья состояла из одной сестры, по имени Софи, лет двадцати двух или трех, замечательно красивой, страшно кокетливой и не имевшей ни малейшего понятия о нравственности.
Она имела большой успех на танцевальных вечерах сомнительного свойства, которые постоянно посещала и где. в кадрилях правую ногу поднимала до высоты глаз своего визави. За первым любовником у нее последовал второй, затем третий и четвертый.
Дело дошло уже до пятого в то время, как ее брат уезжал из Парижа, нисколько не тревожась ее поведением. В продолжение трехлетнего отсутствия он написал сестре только один раз, да и то не удостоился ответа.
— Девчонка веселится и не думает обо мне, — философски сказал себе Оскар. — Вполне естественно в ее годы заниматься больше любовником, чем братом! Ничего не поделаешь!
Софи Риго была, вернее, считалась полировщицей, но мастерскую посещала очень редко. Будучи чрезвычайно ловкой работницей, она зарабатывала тридцать-сорок франков за пять-шесть дней, затем исчезала и вела праздную жизнь.
Три года назад Софи жила в маленькой квартирке на улице Жюльен-Лакруа, в Бельвиле. Оскар мог ее повидать только там — или по крайней мере хотя бы навести справки о ее местожительстве.
‘Если она выехала, — думал он, — привратник даст ее новый адрес — он должен его знать’.
Риголо не отличался чувствительностью, но после трехлетней разлуки ему хотелось увидеть и поцеловать эту ‘большую дылду’, как он обыкновенно называл свою сестру.
К тому же она могла рассказать о его приятелях, людях, годных на все, кроме добра, принадлежавших к той категории, которая ютится в подвалах Парижа и кончает обычно на скамье подсудимых или в исправительных заведениях.
Оскар Риго в некотором отношении сам принадлежал к этому разряду людей. Он обладал совестью чрезвычайно эластичной и если до сих пор еще не попадался, то единственно благодаря своей ловкости.
Выйдя со станции Лионской железной дороги и неся в руках небольшой сверток, Риголо зашел в трактир, ворча сквозь зубы на начальника станции за его замечание. Он выпил стакан белого вина и закусил куском хлеба с сыром и пошел в Бельвиль. Но его ожидало разочарование. Сестра не жила на прежней квартире, и никто из жильцов не знал ее нового адреса. На вопрос Оскара привратник ответил, что больше двух лет никто не встречал Софи в Бельвиле, и прибавил:
— Может быть, ей повезло, и она живет теперь в аристократической части города. С хорошенькими девушками такие истории случаются чуть не каждый день.
Неприятно удивленный, Оскар отправился блуждать по улицам Парижа, но нигде не встретил никого из прежних приятелей.
‘Черт возьми, да куда же девались мои товарищи?’ — думал Риголо.
Ответ на этот вопрос был чрезвычайно прост. Благодаря частым обходам полиции большая часть его друзей должна была держаться в тени, другие же сочли более благоразумным переселиться из этого квартала.
Оскар приуныл. Он чувствовал себя одиноким, почти затерявшимся в большом городе, где прежде его многие знали и, как он думал, ценили по достоинству.
Идя наудачу, он направился к Менильмонтану, но и там, как и в Бельвиле, — ни души знакомых, ни одной дружески протянутой руки.
— Что за чертовщина! — ворчал обескураженный парижанин. — Можно подумать, что меня не было двадцать лет, в продолжение которых холера посетила эти места! Какое несчастье!
Оскар сел в омнибус по направлению к Батиньолю, где надеялся быть счастливее, а сошел на площади Клиши.
Живя прежде в Батиньоле, Риго знал все притоны, где собирались такие же шатуны, как и он.
Одним из таких мест была трущоба под названием ‘Красная кошка’. Она находилась в узком и темном переулке, выходящем на площадь Клиши. В ней продавались порции говядины десятого сорта, скверные рагу, вина и водка самого дурного качества. Увидя издали вывеску, Оскар с радостью воскликнул:
— Ее не уничтожили за эти три года — добрый знак!
И пошел по направлению к трущобе. Узкий переулок никогда не мели, и потому он был завален снегом. На скользких грязных тротуарах можно было сломать себе шею.
Риголо остановился перед дверью и с восхищением созерцал вывеску. Красная кошка, чрезвычайно похожая на сказочное чудовище, а никак не на домашнее животное, красовалась на железном листе в полтора метра высотой.
‘Прекрасно нарисовано, — подумал Риголо, — сейчас видно хорошего мастера! Теперь час завтрака, я непременно встречу там прежних приятелей, в противном случае свет перевернулся кверху ногами’.
Он вошел. Помещение, с виду такое невзрачное, оказалось просторным. В первой комнате, заставленной множеством маленьких столов, Оскар увидел целую толпу. Противный до тошноты пар наполнял эту залу, где ели люди различного калибра: одни — заморенные и оборванные, другие — чисто одетые, но с лицами и манерами, ясно указывающими на их ремесло.
Тут толпились содержатели известных домов, уличные бродяги в высоких шляпах, в синих или белых блузах с красными кушаками, женщины в шляпках или простоволосые, грязные, полуобнаженные, рабочие разного рода, привлеченные дешевизной, мелькали в этой порочной толпе.
Едкий, отвратительный запах проникал в нос и горло. Пар от еды смешивался с дымом от трубок курильщиков и делал воздух почти негодным для дыхания.
За некоторыми столами ели быстро и молчаливо. За другими хохотали, пели, говорили громко, рассказывали сальные истории.
Гарсоны, разнося порции рагу по четыре су, сновали взад и вперед, не обращая внимания на царствовавший хаос, способный вскружить голову человеку непривычному.
— Чудесно! — пробормотал Риголо, улыбаясь во весь рот. — Ничто не изменилось здесь за три года!
Хозяин ‘Красной кошки’, окруженный рядом бутылок, стоял за стойкой и наливал вино в стаканы, подносимые ему гарсонами. Оскар Риго подошел к нему.
— А! Папаша Берлюрон, как поживаете? — спросил он, протягивая руку.
Хозяин отвечал рукопожатием и, с минуту вглядываясь, воскликнул:
— Ба! Да это Риголо!
— Да, собственной персоной, как видишь, старина!
— Вы путешествовали? Давненько вас не видать!
— Я уехал из Парижа три года назад.
— Вы были в ‘тени’? — спросил хозяин, подмигивая лукаво.
— Напротив, на солнце! — отвечал с грубым смехом Оскар. — Я был в Африке и теперь приехал оттуда.
— Нажив состояние?
Риголо пожал плечами.
— Как, бедняга, вы вернулись не с полным кошельком?
— Оставьте меня в покое, ничего там не возьмешь — умирают с голода!
— Значит, вы не сумели взяться за дело.
— Говорю вам, что нечего там взять. Африка подметки не стоит Парижа. Я только что приехал по железной дороге и пришел с вами повидаться и узнать, не могу ли встретить у вас кого-нибудь из прежних знакомых.
— Никого нет, дружище, — возразил содержатель заведения, — за три года посетители переменились. Впрочем, некоторые, кажется, остались…
— Кто именно?
— Сухарь… Кривой и Колокольчик остались верны ‘Красной кошке’.
— Они здесь? — спросил с живостью Оскар.
— Сухарь завтракает… он где-нибудь в уголке: я недавно его видел.
— Ладно! Я поищу его.
И Риголо пошел в глубину залы, крича во все горло:
— Где Сухарь?
Дюжина голосов подхватила:
— Спрашивают Сухаря! Откликнитесь!
Услышав эти крики, молодой человек лет двадцати пяти, длинный и худой, как палка, с ввалившимися щеками и глазами, окруженными синими кругами, одетый в белую блузу и трехэтажную шляпу, с косматыми волосами, приглаженными с помощью косметических средств, встал со своего места, причем верхушкой громадной шляпы коснулся потолка.
— Ну, что надо? — спросил он голосом, охрипшим от попоек. — Здесь я, кто меня требует?
— Я, старый дружище, — ответил Риголо, пробираясь между столами и протягивая руку.
Худой великан испустил крик изумления.
— Черт побери, да это Риголо! — воскликнул он, тряся руку приятеля.
— Точно так: Риголо вернулся из Африки…
— Давно ли?
— Сегодня утром. Я ищу старых друзей и наконец-то нашел одного… да из хороших, настоящих.
— Ты ел?
— Нет, выпил только стакан водки да закусил хлебом.
— Так садись и заказывай! Гарсон, бутылку с зеленой печатью, как в последний раз. Да самого лучшего!
Приятели уселись друг против друга. Оскар вынул. из кармана корсиканский нож, чтобы разрезать хлеб. Гарсон подал вино. Раскупорив бутылку и налив стакан, великан провозгласил здоровье своего друга и прибавил:
— Наконец-то ты вернулся — это главное. Верь или нет, но за три года нам чего-то не хватало без тебя. Мы говорили время от времени: ‘Бестия Риголо, не держится ли в ‘тени’?’ Был ты в Бельвилё?
— По дороге с вокзала, но не видел ни души знакомых.
— Это меня не удивляет… Наши перекочевали из Бельвиля… Появилось слишком много полиции. Я люблю места поспокойнее. Некоторые отправлены в путешествие за счет правительства. Делали облавы повсюду. Студенты подняли гвалт против нас, и полиция принялась нас преследовать, точно мы не мирные граждане.
— Значит, и Балалайка, и Флейта, и. Четверка, и Ангора?…
— Все исчезли, улетучились. Уж и видывали же они на своем веку виды! От прежней банды веселых бельвильских ребят нас осталось только четверо. Я, Кривой, Колокольчик…
— Эти-то где же?
— Каждый при своем деле, черт возьми! А если ты желаешь возобновить с ними знакомство, то можешь найти их здесь каждый вечер, в кабинете антиков, знаешь, где мы собираемся и толкуем. Дружище, времена пришли тяжелые, ух какие тяжелые! Всякий из кожи лезет, чтобы пробиться кое-как. А, впрочем, тебе на это наплевать! Ты приехал на готовые хлеба!
— Какие это такие готовые хлеба? Откуда ты их выкопал? У меня ни шиша нет, кроме несчастной сотни франков!
— Вот тебе на! А сестра-то твоя?
— И слыхом не слыхал с тех пор, как уехал из Парижа. Сегодня утром я толкнулся было в ее старую квартиру в Бельвиле, да и отъехал с носом. Она уже давным-давно выехала оттуда и адреса не оставила.
— Вот несчастье-то! А ведь тебе не везет, старина!
— Это из чего видно?
— А из того, что в настоящее время у твоей почтенной сестрицы целая куча денег.
— Куча денег! — повторил Риголо. — Врешь! Быть не может!
— Имею честь, милостивый государь, докладывать вам одну сущую правду!… Года два назад она уехала из Бельвиля с одним очень и очень приятным человечком, в том смысле, что у него портмоне всегда битком набито. Вот она и пришлась ему по нраву. Целый год о ней не было ни слуху ни духу, как вдруг в один прекрасный вечер она влетает к Фавие! Понимаешь, ей захотелось пофорсить перед старыми знакомыми и пустить пыль в глаза. Вот, мол, я! Полюбуйтесь! Каково? Ну, и удалось вполне.
С головы до ног в шелку, понимаешь. Шуршит — страсть! Кружева, серьги, браслеты, балаболки разные — ослепнешь! Золота, брат, в кармане — даже трезвон идет! А впрочем, очень мила и ничуть не загордилась. Всех угощала глинтвейном. Рекой лилось. Раздолье! Да, могу тебя уверить, что ее дела очень и очень даже недурны.
— Ну, а скажи, пожалуйста, где же гнездо-то этого дурака, от которого она пользуется всеми благами земными?
— А видишь, друг, так как он никогда не приглашал меня обедать, то я совершенно не имею понятия о его местопребывании.
Товарищ Риголо любил говорить литературным, по его мнению, слогом.
— Ах, черт побери! — смеясь воскликнул Риголо. — Ну, коли на то пошло, так мне надо постараться во что бы то ни стало найти Софи. Раз уж она зажила на широкую ногу, то ее святая обязанность возвести на ту же ступень величия и своего брата.
— Поищи! А будешь искать, так, наверное, и найдешь. Да, кстати, ты где думаешь поселиться?
— Да где-нибудь в этих краях, в Батиньоле, благо тут можно встретить старых друзей.
— Рекомендую тебе Petit Hotel.
— Это что же такое?
— Такое уж есть место: очень хорошо и очень недорого. Ты можешь иметь комнату за двадцать франков в месяц. Это на Батиньольском бульваре. Уходишь, приходишь совершенно свободно. Никто тебе не препятствует, никто не обращает ни малейшего внимания. Никогда ни шума, ни крика, ни скандалов! Хозяин поддерживает дружбу с жильцами, покупая у них за двадцать су вещи, которые стоят пять франков, но которые достались им по случаю.
— О! И сбывать умеет?
— Он занимается всяким ‘честным’ трудом понемногу. На него можно положиться. Плут, каких свет не производил, но человек хороший.
— Ты у него живешь?
— Нет, у меня своя лачуга. Мне это удобнее, знаешь, для моего дела. Но если ты хочешь, я с удовольствием сведу тебя в Petit Hotel. Я очень хорош с хозяином.
— Идет!
— Надо уплатить за две недели вперед, было бы тебе известно.
— Заплатим! Это наплевать, на столько-то у меня хватит.
— Ну, так допивай свой стакан, заплатим, да и марш.
— Я плачу.
— Не буду мелочен и не стану отказывать тебе в подобных пустяках. Где-нибудь в другом месте хозяином буду я.
Оскар Риго допил свой стакан и взял нож, который лежал около него раскрытым. Он хотел уже сложить его, но товарищ стал рассматривать его с наслаждением знатока и наконец проговорил:
— Однако, черт возьми, старина! Какой у тебя здоровый ланцет! Любо-дорого!
— Правда ведь, чудесная штука?
— Откуда это у тебя?
— Сувенир из Марселя, но сработан на Корсике.
— И колет, и режет. Может служить во всевозможных оказиях. Возьми-ка его да скрой поскорее.
Риго спрятал нож.
Уплатив за угощение, оба приятеля вышли.
По дороге они зашли еще в один кабачок, напились там кофе, водки и затем уже отправились в меблированный отель, известный в квартале под названием Petit Hotel.
То была страшная, отвратительная трущоба, одна из тех, которые, несмотря на перестройки и украшения города, все еще не переводятся на загородных бульварах.
За входной дверью шел узкий, совершенно темный, вонючий коридор, который вел во внутренность дома.
В глубине этого коридора, налево, находилась комната, такая же темная, как и сам коридор. В ней было только одно окошечко с тусклым, грязным стеклом, выходившее на узкий двор, настоящий колодец, окруженный домами.
В эту-то трущобу товарищ и ввел Оскара Риго.
Толстая женщина лет сорока, с красным, раздутым лицом, с усами и некоторыми признаками бороды, собирала со стола остатки завтрака.
— Здравствуй, мамаша, — обратился к ней товарищ Оскара. — У вас Бретон?
Вместо того чтобы ответить, баба спросила, напирая на последние слова и этим придавая им особое значение:
— Вы насчет инструментов?
— Нет, мамаша, в настоящее время работы не имеется.
— Так что же вам нужно?
— А вот хочу ему представить хорошего человека, настоящего товарища, за которого могу ручаться, как за самого себя. Он желал бы нанять комнату в этих чертогах.
— Для этого вовсе не нужно Бретона! Могу предоставить этому господину комнату, очень чистую и меблированную словно для английского милорда. Стоит она двадцать пять франков в месяц. Простыни меняются каждый месяц. Плата за две недели вперед.
— Идет, — заявил Риголо. — Покажите-ка мне эту комнату!
— Ну, а я ухожу, — сказал товарищ Оскара. — Помни, что в девять часов вечера мы будем в ‘Красной кошке’: я, Кривой и Колокольчик.
— Я приду!
— Значит, до вечера.
— До вечера.
Madame Бретон отвела Оскара на второй этаж, где и указала предназначенную для него комнату.
То было пространство в четыре квадратных фута. Мебель, заросшая мхом и плесенью, держалась только благодаря гвоздям, веревкам и другим средствам.
— Вот и комната, — сказала бородатая женщина. — Годится вам?
— Еще бы, конечно, годится!
— Ну, так платите!
— Сейчас выдам вам за две недели вперед. Постель готова?
— Совсем готова. Простыни чисты и белы как снег.
— Ну-с, так как я только что с дороги, всю ночь трясся в вагоне и устал как собака, то сосну до вечера.
— Скажите мне ваше имя и фамилию, потому что, видите ли, в этом квартале с полицией нет ни складу, ни ладу. Полицейские ревизоры вечно у нас на носу.
Оскар Риго вытащил из кармана страшно потертый, засаленный бумажник.
— Вот моя избирательная карточка, — проговорил он, подавая какую-то бумагу. — Мое последнее местопребывание было в Алжире. Это все тут написано.
— Ладно. Пусть муж посмотрит. Ну, а теперь двенадцать с половиной франков, будьте любезны!
— Вот вам и звонкая монета.
— Спасибо. Денежка счет любит.
И madame Бретон вышла из комнаты, плотно притворив за собой дверь.
Дорога из Марселя в Париж действительно страшно утомила Риголо, и он нуждался в отдыхе.
Он снял часы, положил их на камин, затем разделся и лег в постель.
Пять минут спустя он уже спал, как убитый.
Когда Оскар Риго проснулся, уже стемнело.
Он соскочил с постели, чиркнул спичкой, зажег огарок, находившийся в медном подсвечнике на столике около постели, и взглянул на свои часы.
Было восемь часов.
— Нечего сказать, выспался, черт возьми! — воскликнул он. — Давно пора идти к товарищам!
Он выглянул в окно. Туман был до такой степени густ, что газовый рожок фонаря, стоявшего около самого дома, казался еле заметным желтым кружком, совершенно лишенным лучей.
— Бррр… — пробормотал Оскар. — Вот погодка-то! — И начал торопливо одеваться.
Он взял свечу, спустился по лестнице и вошел в комнату бородатой женщины. Муж ее уже был дома.
— Вот наш новый жилец, — объявила madame Бретон. Хозяин бросил на него быстрый, испытующий взгляд.
— Вас привел Сухарь? — спросил он вместо приветствия.
— Да, он мой большой приятель.
— Вы его давно знаете?
— Уже лет пять или шесть, а то и больше.
— Вы занимаетесь с ним одним ремеслом?
— Всякий делает, что может.
— Ладно, друг. В таком случае могу вам сказать лишь одно: ищите работу, получше да побольше.
— Я именно это-то и намерен делать.
— Ну, а когда вы найдете работу, я буду смотреть за вашими счетами.
— Идет! Madame Бретон, куда нужно поставить подсвечник?
— Да вот там, на полку. Возьмите ключ с собой.
— Ладно. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи.
С этими словами Бретон крепко затворил двери за вышедшим Оскаром Риго.
Последний потушил свечу, поставил подсвечник на полочку около двери и пошел к выходу.
В эту минуту ему показалось, что из коридора быстро выбежала какая-то тень, промелькнув у него чуть не перед самым носом.
Не обращая на этот ничего не значащий факт ни малейшего внимания, он пошел дальше, как вдруг, не сделав еще и двух шагов, споткнулся и чуть не упал.
Ноги его задели какой-то довольно объемистый предмет, лежавший посреди коридора, еле-еле освещенного крошечной керосиновой лампочкой.
Риголо нагнулся и ощупью стал искать. Под руку ему попалась кожаная ручка.
— Вот тебе раз! — воскликнул он. — Это что-то тяжелое! Как будто чемодан. Чемодан и есть, самый настоящий чемодан, — продолжал он, возвратясь назад и подняв свою находку к самой керосиновой лампочке. — Да еще какой чудесный! Совсем новешенький! Но откуда он взялся, черт возьми, и что в нем может быть? Мне это очень интересно знать, ей-богу! Да я, впрочем, сейчас и узнаю.
Лихорадка любопытства овладела Оскаром. Он снова зажег свечу и вернулся к себе в комнату, никем не замеченный, по крайней мере так он думал.
На одной из кожаных ручек висел ключ, привязанный веревочкой. Риголо схватил ключ, вложил его в замок, повернул, и чемодан открылся.
— Вот хорошенький саквояжик из русской кожи! И как он хорошо пахнет! — говорил он, разглядывая со всех сторон маленький кожаный мешочек, в котором находились триста пятьдесят тысяч франков бывшего марселького купца. И целая куча всяких штук! Рубашки… носки… платки… галстучки… брюки… жилет… лайковые перчатки… новые лаковые ботинки! Черт побери! Вот запас-то! И какой шик! А ведь эти ботинки будто нарочно для меня заказаны! Должно быть, это 44-й номер. Как раз по моей ноге.
С этими словами Риголо засунул руку в один из ботинков и с громким возгласом удивления вытащил оттуда маленький сафьяновый футлярчик.
— Это еще что? — пробормотал он и, нажав пальцем на пуговку футлярчика, отворил его.
На гранатовом бархате ящичка заиграл тысячей огней великолепный крупный бриллиант необыкновенно чистой воды.
— Ах, чтоб тебя! — воскликнул он. — Ведь это не страз!
Он с вытаращенными от изумления глазами любовался чудной игрой драгоценного камня.
— Это настоящий, самый настоящий! Да еще и какой чудесный! Ведь я толк-то знаю! Это стоит по меньшей мере тысячу франков! Вот удача-то! Тысячу ‘пилюль’, целый гардероб, самого шикарного свойства. И за все это — ни одного сантима! И немедленно по приезде в Париж! Недаром я говорил на вокзале, что это хорошее предзнаменование, то несчастье-то, что случилось в поезде! Это уж верно! Такие шутки — всегда признак счастья! Уж я не буду болваном, не пойду объявлять в полицию! Шалишь! Не на того напали! Находка принадлежит тому, кто ее нашел, и поэтому ничто не выйдет из моей комнаты! Если Бретон будет хорошо вести себя, то я дам ему кольцо. Во всяком случае, я поговорю с ним об этом не раньше чем через несколько дней. А теперь необходимо выждать. Да и спешить некуда. Время терпит. И кому только могла прийти в голову блестящая мысль кинуть тут чемодан? — продолжал Риголо, в раздумье почесывая голову. — И ведь как нарочно как раз в то время, когда я выходил из дома!
Наверное, жулик какой-нибудь. Стибрил у пассажира чемодан, а за ним погнались агенты, ну он и спустил чемоданчик сюда, чтобы не быть пойманным с поличным!.
Тень, промелькнувшая сейчас, была, как видно, этим самым вором. Ай да вор! Молодец! Хороший, честный человек! Ловко ты поработал за меня! Благодарю от всей души и обещаю навеки сохранить о тебе память в своем сердце!
С этими.словами Риголо опустил футлярчик в карман, уложил все снова в чемодан, запер его на ключ и теперь уже окончательно отправился в гостиницу ‘Красная кошка’, где он и пировал со своими товарищами до самой глубокой ночи.

Глава IV
ГРАНДИОЗНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ

Анджело Пароли проспал в своей хорошенькой новой квартирке целую ночь самым безмятежным и спокойным сном, как человек, у которого совесть совершенно чиста и спокойна.
В половине девятого утра кто-то сперва постучал, а затем позвонил у его двери.
Он встал, наскоро оделся и, подойдя к двери, спросил: — Кто там?
То была madame Литро, консьержка, явившаяся узнать, не угодно ли затопить камины, так как пламенно желала угодить новому жильцу, который обещал протежировать ее дочери.
Итальянец изъявил согласие и поспешил снова улечься в постель.
Мать mademoiselle Жанны Дортиль быстро затопила все камины, вежливо осведомилась о том, как провел ночь monsieur Пароли, и ретировалась.
Анджело заранее распланировал весь предстоящий день.
Он оделся, по обыкновению, до крайности тщательно, облекся в свою дорогую меховую шубу, положил в карман толстую пачку банковских билетов и ушел, взяв ключ от двери, выходившей на улицу Курсель, и оставив консьержке второй ключ от черного хода, для того чтобы она могла привести в порядок его квартиру.
Только что пробило половину десятого.
Пароли взял карету на ближайшей бирже и велел везти себя на улицу de la Sante: там находилась глазная лечебница известного окулиста Грийского, пользовавшаяся громкой известностью.
Занимаясь своей громадной и богатой практикой, старик Грийский не забывал и бедных.
Кроме комфортабельных комнат, убранных с неслыханной роскошью и предназначенных для клиентов-богачей, в лечебнице находилась и обширная зала, где старый поляк ежедневно принимал бесплатно бедных больных. На этих-то консультациях и присутствовали его многочисленные ученики.
Репутация старого Грийского была вполне заслуженной. Он был обязан ею громадным научным познаниям и необыкновенной хирургической ловкости в труднейших операциях. У него была блестящая, громадная практика, что, конечно, возбуждало страшную зависть в его коллегах.
Грийский отличался необыкновенной резкостью, нередко доходившей до грубости, но ради его великих заслуг ему прощалось все.
Однако, несмотря на его неоспоримые достоинства, блестящую эрудицию и громкую репутацию, лечебница начинала приходить в упадок. Окулисту было уже семьдесят лет. Вследствие долгих, непрестанных трудов глаз его стал менее точен, да и рука была уже далеко не так тверда.
Кроме того, он положительно не хотел следовать веяниям времени, не хотел признавать никаких нововведений, упорно придерживаясь традиции. Он не называл вредными и опасными новые открытия, но и никогда не применял их. Одним словом, он не следил за прогрессом и отлично понимал это сам.
Старик чувствовал, что ему необходимо поставить во главе своего заведения молодого и свежего человека, который был бы способен оживить дело и вдохнуть в него новую жизнь. Но ему трудно было передать свое детище человеку, который бы не был способен внушить ему неограниченное доверие своими блестящими научными познаниями и опытностью.
Кроме того, Грийский был страшно скуп и непременно хотел продать лечебницу только за наличные. Это было его условие sine qua non.
Анджело Пароли уже пытался вести дела со старым окулистом. Последний признавал за Анджело громадные знания, но ему была известна и его бедность. Значит, по его мнению, с итальянцем не было возможности сделать дело, разве только молодой человек достанет богатого поручителя или же получит неожиданное наследство.
Дом, занимаемый лечебницей Грийского, принадлежал раньше какой-то религиозной общине и отличался громадными размерами. Середину его занимал обширный двор.
Главный корпус, выходивший на улицу de la Sante, заключал в себе квартиру самого Грийского и залы, предназначенные для консультаций. В левом и правом флигелях помещались комнаты богатых пансионеров. В надворных строениях находились помещения для служащих, лазарет, называемый общей залой, и различные службы, как то: аптека, бани, бельевая, прачечная, кухня и другие.
За домом расстилался роскошный сад, усаженный вековыми деревьями. В нем вечно царили безмолвие и тень.
Все это составляло собственность старика Грийского.
Лет сорок назад, когда участки земли в Париже, и в особенности в этом квартале, продавались за бесценок, Грийский приобрел дом, занимавший громадное пространство, за крайне ничтожную цену. За шестьдесят тысяч франков он стал собственником участка более чем в шесть тысяч квадратов метров.
На старости лет вдовый и бездетный Грийский внезапно почувствовал страстную, жгучую тоску по родине. Он мечтал уехать и окончить свои дни в Варшаве, где у него давно уже лежали солидные суммы в различных банках.
Его desideratum было умереть на родине, но, разумеется, как можно позже.
Чтобы достичь желаемой цели, старику надо было только найти преемника, знания которого могли бы внушить ему достаточно доверия и который был бы в то же время в состоянии вручить ему известную сумму звонкой монетой или же приятно шелестящими банковскими билетами. Хотелось бы также, чтобы сохранилось за лечебницей его имя до конца его старческой жизни.
В особенности пламенно желал старый поляк соблюдения последнего условия.
‘Как, — говорил он сам с собой, — я основал лечебницу, создал ее. Я сделал ее, благодаря своим неусыпным трудам, первым заведением во всей Франции, и вдруг какой-то чужой, пришелец, будет иметь за известную сумму право стереть это важное для меня прошлое, предать забвению мое имя, которое я сделал заметным благодаря целой жизни трудов, борьбы, лишений и страданий! Никогда! Никогда!’
Вот к этому-то оригиналу, к этому маньяку и отправился Анджело Пароли.
Придя на улицу de la Sante, он позвонил.
Дверь отворилась моментально.
— Можно видеть господина Грийского? — спросил Анджело.
— Доктор делает обход.
— А давно?
— Более часа.
— Ну, значит, теперь уже недолго осталось. Я подожду.
— Вы знаете, сударь, где находится кабинет директора?
— Знаю.
— Так потрудитесь войти, а там уже вы обратитесь к камердинеру доктора.
Итальянец отправился в кабинет, где ему приходилось бывать уже не раз. Довольно большая комната, служившая приемной, предшествовала этому кабинету.
Когда Пароли вошел, навстречу ему поднялся лакей в ливрее.
— Я подожду здесь, пока доктор закончит обход, — сказал Анджело и опустился в мягкое кожаное кресло, стоявшее около большого круглого стола, сплошь покрытого иллюстрированными журналами и газетами.
Он взял первую попавшуюся газету, и вдруг ему бросились в глаза следующие строки, напечатанные крупным, жирным шрифтом:

‘Таинственное убийство в поезде!‘

— Ага! — пробормотал он вполне спокойно. — Посмотрим, что это за история.
Ни один мускул его красивого лица не дрогнул.
‘Вчера утром, когда в Париж прибыл курьерский поезд из Марселя, в одном из вагонов первого класса был найден труп убитого мужчины.
Личность жертвы опознана.
По-видимому, он был не единственной жертвой злоумышленников.
В том же вагоне ехала молоденькая девушка, которую нашли в бессознательном состоянии на полотне железной дороги, между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнев-на-Ионне.
Есть предположение, что она была выброшена убийцей из вагона на полном ходу.
Странная тайна тяготеет над этим двойным преступлением, единственным мотивом которого по всем признакам был грабеж.
Тем не менее правосудие полагает, что оно уже напало на след убийцы, который, конечно, не избежит вполне заслуженной кары.
Наши читатели поймут, что мы должны быть крайне осторожны во всем, что касается этого темного дела.
Нам многое известно благодаря нашим репортерам, так как мы не останавливались никогда ни перед какими издержками, но мы должны умолчать о многом, рискуя парализовать усилия полиции.
Сегодня мы не прибавим более ничего к этому сообщению, но наши читатели могут быть уверены, что к их услугам будут самые свежие новости по этому делу, которое поручено господину де Жеврэ, одному из известнейших судебных следователей Парижа‘.
Пароли, не сморгнув, прочел все, от первой строки до последней, и затем тихо проговорил про себя:
— Правосудие не знает ровно ничего и действует ощупью, во мраке, вот и все, что я могу заключить из всей этой трескотни. Ну что ж, ищите, голубчики, ищите, и все же вы ни черта не найдете!
Как раз в эту минуту раздался звон тембра.
— Господин директор вернулся в свой кабинет, — сказал лакей, — и зовет меня. Как прикажете доложить?
Анджело бросил на стол газету и, вставая, ответил:
— Доложите о докторе Анджело Пароли. Я уже имею честь быть знакомым с господином директором.
Слуга приподнял тяжелую портьеру и исчез за дверью, обитой темно-зеленым бархатом с золотыми гвоздиками.
По прошествии нескольких секунд он вышел.
— Господин директор просит господина доктора к себе, — громогласно объявил он, широко распахнув двери.
Анджело вошел в кабинет.
Грийский ожидал его, стоя спиной к камину.
Это был маленький, сухощавый человек, почти совершенно лысый. Лицо его представляло собой совершенный образчик еврейского типа. На висках кое-где вились остатки когда-то черных, как смоль, теперь же совершенно белых волос.
Польский еврей сделал шаг навстречу Пароли, протянул ему руку и с гримасой, которая должна была изображать улыбку, проговорил:
— Здравствуйте, monsieur Пароли, мой славный собрат! Какой ветер занес вас в такую рань в наш пустынный квартал? Ведь вы, кажется, очень редко здесь бываете? Чему я обязан удовольствием и честью видеть вас у себя?
— Я пришел поговорить с вами, дорогой учитель.
— О науке или о деле?
— О деле.
— О серьезном?
— А вот если вы пожертвуете мне несколько минут, то будете в состоянии сами судить о степени серьезности нашего разговора.
— Еще бы! С удовольствием! Я весь к вашим услугам, мой милый! Но прежде всего я попросил бы вас сесть.
И, указав итальянцу покойное кресло, Грийский сам уселся в другое и принялся греть ноги у каминной решетки.
— Вероятно, вы еще не забыли, дорогой мой учитель, — заговорил Пароли, — о цели моего посещения несколько недель назад.
— Как же, как же! — покачивая головой, проговорил Грийский. — Узнав, что я желал бы передать мою лечебницу, вы пришли спросить, не хочу ли я вступить с вами в компанию, принимая во внимание ваши блестящие таланты и познания, которые я ценю как никто, — не так ли?
— Именно так!
— О да, я знаю, у меня хорошая память. Я отлично припоминаю ваши условия, которые, к сожалению, никоим образом не могу принять. Вы желаете применить в лечебнице различные нововведения, достоинства которых я не думаю отрицать, но на которые мне, в мои годы, тяжело согласиться, так как это значило бы изменить принципам, доставившим мне мою теперешнюю, вполне заслуженную известность. Прогресс — это все, что вы могли предложить мне, а мне надо было еще кое-что.
— Денег.
— Да, именно. Когда я окончательно решусь уйти от дел, то возьму уже не компаньона, а просто преемника, и притом такого, который бы согласился на все мои условия. Я уже говорил вам и повторяю, что буду очень капризен в выборе. Прежде всего я вменю ему в обязанность сохранить за лечебницей мое имя до конца моей жизни.
— Вот что, дорогой учитель, будемте играть в открытую, — проговорил Пароли, помолчав.
— Я ничего лучшего не желаю, потому что и сам люблю откровенность.
— Я задам вам несколько вопросов. Обещаете ли вы ответить с полной откровенностью?
— Конечно, обещаю!
— Даже если этими ответами вы рискуете оскорбить мое самолюбие?
— Я обещаю вам все, но вы сами должны понять, что мне трудно, почти невозможно, оскорбить ваше самолюбие.
— Как вы полагаете: имею ли я достаточно знаний, опытности, верности глаза, ловкости и твердости рук, чтобы стать во главе такого заведения, как ваше? Пожалуйста, подумайте хорошенько, прежде чем ответить!
— Мне и думать-то нечего, — возразил старик Грийский. — Я, не колеблясь ни минуты, отвечу вам да, да, и тысячу раз да! Я видел вас за работой и, наконец, много слышал о вас от наших собратьев, которые, несмотря на всю свою зависть, все-таки не могли не отдать вам должное. Я уже говорил, если вы только припомните, что ваше место первое среди современных окулистов. Смелость соединяется у вас с осторожностью, а это большая редкость. Еще немного практики, и вы по справедливости будете считаться первым хирургом. Я вполне одобряю ваши теории и полагаю, что применение их в таком заведении, как мое, приведет к самым чудесным результатам. Это мое непоколебимое убеждение. Вот все, что я могу сказать о вас как о докторе.
— Остается еще поговорить о человеке, — заметил Пароли.
— Да.
— Вы не доверяете мне как человеку?
— Да, это правда.
— Но почему же?
— Справедливо ли, нет ли — не знаю, но вы пользовались самой убийственной репутацией. Может быть, это несправедливо?
— Не могу сказать, чтобы было совсем несправедливо, но, во всяком случае, крайне преувеличено. Впрочем, имейте в виду, что, кроме клиники и больницы, где про меня распускали подобные слухи мои достойные коллеги, этой дурной репутации не существует больше нигде.
— Но она существует вообще. Уж и это очень дурно.
— Я изменил во многом свой образ жизни. Многих дурных сторон, достойных порицания, в ней уже нет, и я знаю, что моя сила воли предохранит меня от новых падений.
— Я очень желал бы этого ради вас и поздравляю с решением начать новую жизнь. Вы и представить себе не можете, сколько вы от этого выиграете.
— В таком случае вы, не колеблясь, согласитесь передать мне ваше заведение, если я обязуюсь сохранить за ним доблестное наименование ‘Лечебница доктора Грийского’?
— Этого мало. Вы должны выполнить еще и другие условия.
— Вы желаете сделать меня сперва компаньоном?
— О нет! Преемником — да, компаньоном — ни за что. Я столько работал на своем веку, что чувствую себя гораздо старше своих лет. Я хочу отдохнуть, уехать совсем из Франции и поселиться в Варшаве, где родился и где желал бы умереть. Но ведь вам известен мой ультиматум.
— Деньги?
— Да.
— Сколько?
— Я, кажется, уже говорил: двести пятьдесят тысяч франков.
— Это очень много!
— Напротив, это очень мало. Стоимость одного только здания. Ведь это золотое дело для того, кто его приобретает! Вы знаете, что будете миллионером через несколько лет.
— Хорошо! Но если я попрошу у вас отсрочки в платеже?
— Я откажу вам самым решительнейшим образом. Покидая Францию, я не желаю оставлять за собой никаких денежных расчетов. Мое решение твердо раз и навсегда: все или ничего! Или я окончу свой век в Париже, или же я уеду отсюда и совершенно отрешусь от своего заведения, порву с ним всякие связи. Это уж дело моего преемника. Итак, не будем тратить время на бесполезные разговоры. Есть у вас двести пятьдесят тысяч франков?
— Нет.
— В таком случае прекратим бесполезный разговор, мой дорогой и уважаемый коллега.
Грийский уже намеревался встать, желая этим показать, что аудиенция окончена.
— У меня нет двухсот пятидесяти тысяч, но есть двести тысяч франков, — поспешил прибавить Анджело.
— А! Вы получили наследство?
— Нет. Я нашел богатого человека… поручителя… Но он может располагать только этой суммой. Послушайте, дорогой мой учитель, вы теперь богаты, имеете большое состояние, приобретенное доблестным, честным трудом. Что для вас пятьдесят тысяч франков больше или меньше? Капля в море! А делая мне уступку, вы заслуживаете мою вечную, безграничную благодарность и, кроме того, будете иметь сознание, что облагодетельствовали меня навеки. Разве это для вас ничего не значит?
Грийский усиленно думал в продолжение нескольких минут, показавшихся бесконечными.
— А те двести тысяч франков, о которых вы мне говорите, действительно могут немедленно поступить в ваше распоряжение?
— Они уже находятся в моем распоряжении.
— Ваш поручитель не откажется в последнюю минуту? Ведь это нередко случается!
— Как же он может отказаться, когда деньги у меня в кармане? И если вы приготовите квитанцию, я мог вручить вам их сию же минуту.
— А! Ну, это совершенно другое дело! Скажите, если бы я принял ваше предложение, то когда бы вы пожелали вступить во владение лечебницей?
— Когда это удобно для вас.
— В таком случае чем скорее, тем лучше, вот что для меня было бы удобнее всего.
— По мне — хоть завтра!
— Отлично! А вы соглашаетесь на условие, на мое главное условие? То есть что лечебница сохранит мое имя и будет носить его, пока я жив?
— Я сочту это за честь, как для лечебницы, так и для меня лично.
— В таком случае мы можем с вами сойтись.
— В самом деле?! — радостно воскликнул Пароли.
— Да, можете считать это дело решенным. Я принимаю двести тысяч. А теперь позвольте поговорить с вами по душам. Вы позволите?
— Не только позволяю, но даже прошу, дорогой учитель.
— Вы симпатичны мне по многим причинам. Вы иностранец, так же, как и я, вы любите науку столько же, сколько я, или, вернее, сколько я любил. Вначале вы также терпели горе и нужду. Подобно вам, я подвергался зависти и ненависти посредственностей и невежд. Вам нужно будет страшно бороться с ними, так как, видя вас на пути к богатству, они выступят против вас во всеоружии. Вот именно для вас-то, для того чтобы поддержать вас в этой борьбе, я и хочу оставить лечебнице мое имя, потому что пока еще оно более знаменито, чем ваше. Оно будет служить вам знаменем! Я знаю, что вы выйдете победителем, убежден в этом и знаю, что ваша победа вознаградит вас за все оскорбления соперников! Надеюсь на этих днях доставить случай публично доказать ваши блестящие достоинства. Мне предстоит очень трудная и даже опасная операция. Я колебался, потому что сомневался в твердости своей руки. Вот вы-то и должны сделать эту операцию, отметив ваш дебют блестящим успехом. А теперь, мой милый преемник и собрат, так как мы согласны с вами во всех пунктах, нам остается только набросать контракт, который я отнесу моему нотариусу, а завтра мы его подпишем.
— Я весь к вашим услугам. Только хотел просить вас включить в контракт некоторые пункты, весьма для меня важные.
— Какие именно?
— Мы решили, что я уплачу вам тотчас же двести тысяч и вы дадите мне квитанцию. Мы так и поступим, но я желал бы, чтобы купчая была сделана таким образом, как будто вы продали мне ваше заведение с рассрочкой на десять лет.
— Это очень легко, хотя, признаюсь, я не совсем понимаю…
— Дело идет о некоторых условиях между мной и моим поручителем. Объяснять все это было бы очень долго.
— Я вовсе и не требую от вас никаких объяснений: это ваше дело. Раз мне уплачено, я не вижу необходимости беспокоиться о чем бы то ни было.
— Нельзя ли пометить этот акт задним числом? Например, за неделю?
— Можно.
— В таком случае, доктор, потрудитесь составить черновую купчую, а я пока отсчитаю вам двести тысяч.
— Вы мне отдадите только сто восемьдесят, а двадцать тысяч уплатите нотариусу. Раз он должен думать, что я рассрочил вам платеж на десять лет, то поступить так будет гораздо правдоподобнее.
— Вы совершенно правы.
Грийский принялся тщательно составлять акт о продаже лечебницы.
Пока он усердно занимался этим делом, Анджело Пароли вынул из кармана толстую пачку денег и, отсчитав сто восемьдесят банковских билетов по тысяче франков каждый, выложил их на письменный стол.
— Я закончил, — проговорил наконец Грийский. — Я старался быть кратким и ясным и как можно более простым. Потрудитесь послушать, и затем, если сочтете нужным, можете возразить.
Грийский прочел вслух составленную бумагу.
— Хорошо? — спросил он, закончив чтение.
— Отлично. По-моему, тут изменить совершенно нечего.
Доктор пересчитал банковские билеты, запер их в несгораемый шкаф и выдал квитанцию, подписанную задним числом.
Безумная радость овладела Анджело, когда он получил квитанцию от Грийского. Лицо его сияло.
И действительно, все ему удавалось. Его будущее и благосостояние были отныне. упрочены навсегда. Будущее предстояло грандиозное, состояние — колоссальное!
Благодаря его необыкновенной ловкости на него не могло пасть даже и тени подозрения. Мало этого: в несколько минут он выиграл целых пятьдесят тысяч франков.
— Вы завтракали? — спросил Грийский.
— Нет еще.
— Так сделайте же мне удовольствие, позавтракайте со мной, а затем мы отправимся вместе к нотариусу.
Пароли принял приглашение.
Завтрак оказался довольно тощим: Грийский был очень воздержан в пище и к тому же крайне скуп. Затем оба отправились к нотариусу, где Пароли уплатил двадцать тысяч франков за первый год и все издержки.
По выходе от нотариуса Грийский и Пароли расстались, условившись встретиться на следующее утро.
Анджело должен был официально войти во владение лечебницей, быть представленным всем служащим и студентам и, наконец, присутствовать при ежедневном обходе и консультациях бедных больных.
Затем они должны были отправиться вместе подписать бумаги.
Это была простая формальность, так как, в сущности, все было уже уплачено.

Глава V
ПРИЗНАНИЕ БАРОНА

Вернувшись с вокзала, барон Фернан де Родиль, товарищ прокурора, дал все необходимые инструкции начальнику сыскной полиции.
В тот же вечер должно было быть принято окончательное решение относительно поездки в Сен-Жюльен-дю-Со.
Судебный персонал в Жуаньи был извещен телеграммой, и товарищ прокурора с минуты на минуты ждал оттуда ответа.
Приехав в суд, Фернан де Родиль распрощался со своими спутниками, как вдруг судебный следователь де Жеврэ, прощаясь с ним, удержал его за руку и проговорил:
— Можете вы уделить мне одну минутку, мой милый друг?
— Я всегда к вашим услугам, вы это отлично знаете. Я вас слушаю.
— Нет, не здесь. Пойдемте в ваш кабинет. Никто не должен слышать, о чем я собираюсь поговорить с вами.
— Идемте в таком случае.
Этот краткий диалог происходил в общей зале, уже наполнявшейся адвокатами, поверенными и публикой.
Барон де Родиль ввел своего друга в кабинет, подвинул ему кресло и, дав приказание не впускать никого и ни под каким предлогом, воскликнул:
— Что с вами случилось? Почему у вас такое мрачное лицо?
— Не шутите! Я хочу поговорить с вами об очень серьезных вещах, — тихо ответил судебный следователь.
Фернан пристально посмотрел другу прямо в лицо, нахмурился и проговорил:
— Я заранее угадываю, что вы хотите сказать. Это касается Анжель Бернье, не так ли?
— Да.
— Вы хотите спросить меня, что общего между нею и мною?
— Нет, потому что я уже угадал это… Ваше смущение, колебание, наконец, загадочные слова, произнесенные этой женщиной, сказали мне все. Анжель Бернье, незаконная дочь убитого Жака Бернье, была вашей любовницей.
— Это правда…
— А раненая девочка, которую зовут Эмма-Роза, — ваша дочь!
— Да… Это случилось семнадцать лет назад… Я был молод… Вы видели сегодня Анжель! Вы видели, какая она красавица еще и теперь? Можете себе представить, что это было семнадцать лет назад? Я любил ее! Страстно любил!
— Вы были ее первым любовником?
— Полагаю… нет! я наверное знаю, что — да. Анжель была чиста и честна, как никто!
— И вы доказали ей свою любовь тем, что опозорили навеки.
— Ах, милый друг! Увлечение, ошибка молодости! В те времена я поступал безотчетно, да и кто дает себе отчет в подобных вещах?
— Так-то так, но раз они сделаны, то уж, если быть честным, следует отвечать за последствия, как бы они тяжелы ни были. А вы, удовлетворив свою страсть, бросили и мать, и ребенка.
— Сознаюсь, я виноват. Но разве я один так поступаю? Вы отлично знаете, что нет! Ведь и мать Анжель была покинута своим любовником Жаком Бернье.
— Ошибка, сделанная другим человеком, ничуть не умаляет вашей. Ведь этот ребенок, может быть, умирающий, — ваша дочь, ваша родная дочь, дитя вашей любви. Что же вы намерены делать?
— Я? Исполнять свои обязанности. Я отыщу убийцу и отдам его в руки правосудия.
— Даже если мать вашей дочери окажется сообщницей убийцы?
— Опять ваши подозрения! — воскликнул де Родиль.
— Опять и опять!
— Значит, по-вашему, Анжель Бернье виновна в убийстве?
— Материально — нет, нравственно — да. Она не могла совершить преступления сама, но могла побудить к его совершению другого.
— Но ведь это невозможно!
— Почему же нет? Все обвиняет эту женщину.
— Все?
— Да. Она ненавидела своего отца. Вы сами слышали, как она созналась в этом в вашем присутствии. За несколько дней до драмы капризная судьба сводит ее лицом к лицу с сестрой, которую она до тех пор вовсе не знала. Через Сесиль Бернье, или, что еще вернее, по письму, потерянному Сесиль Бернье, Анжель узнает, что отец ее находится в дороге. Вид сестры, избалованной судьбой, которая так жестоко обошлась с нею самой, мысль, что законная дочь получит наследство, пробудили ненависть к Жаку Бернье, дремавшую в глубине сердца Анжель. Мы не знаем, о чем говорили между собой эти две женщины, и их обоюдная скрытность заставляет предполагать, что у них есть серьезные причины держать в тайне происходивший между ними разговор.
Анжель Бернье, неожиданно увидев труп своего отца, в первую минуту отказалась признать его. Почему? Должен ли я довольствоваться теми мотивами, которые она выставила для объяснения своего молчания, или, лучше сказать, своей лжи, в первый момент? Сто раз нет! Ожидаемый приезд дочери в Париж дал ей предлог явиться на вокзал к приходу поезда и таким образом сейчас же узнать, что произошло в нем в пути.
— Но ведь все это не имеет ни малейшего смысла, так как ее дочь тоже оказалась жертвой покушения! — с сердцем возразил товарищ прокурора.
— Простой случай, ниспославший сразу кару Анжель Бернье за ее преступления. Не забудьте, что она убедительно просила начальницу пансиона в Лароше посадить девушку в дамское купе. Разве мать могла предвидеть, что это купе непременно будет битком набито и что ее дочь попадет как раз между убийцей и жертвой? Согласитесь, что это было невозможно. Повторяю, что преступник — не кто иной, как какой-нибудь мазурик, нанятый Анжель, которому она заплатила или деньгами… или своей красотой. Может быть, теперь он ее любовник.
— По-моему, все это безумные и бессмысленные предположения! — воскликнул Фернан де Родиль, пожимая плечами.
— Верьте, что мой инстинкт меня не обманывает, дорогой Фернан, — продолжал спокойно судебный следователь. — Я рассуждаю логически, и истина на моей стороне. Но я хотел знать ваше мнение, прежде чем продолжать розыски, хотел знать, что вы скажете на все те подозрения, которые будут тяготеть над матерью вашего ребенка.
Мучительный, полный ужаса жест вырвался у барона Фернана.
— Господи, Господи, — пробормотал он, — к чему, после стольких лет разлуки, эта женщина опять появляется в моей жизни, да еще при таких обстоятельствах! Может быть, это наказание, которое Бог посылает мне за прошлый грех? Но в таком случае наказание это ужасно. Оно свыше моих сил! Нет, Анжель Бернье не могла, она не может быть виновна! Я ручаюсь за ее невиновность, как за свою собственную.
— Тогда будем искать доказательства этой невиновности, — промолвил де Жеврэ. — Она будет тем блистательнее, чем глубже будет дознание.
Фернан де Родиль поднял голову.
— Разумеется, — ответил он, стараясь говорить твердым голосом, — никаких сделок с совестью быть не должно. Надо, чтобы дознание было совершено самым строгим образом. Я считаю Анжель Бернье невиновной, но если я ошибаюсь, если она действительно соучастница преступления, то закон должен обрушиться на нее всей своей тяжестью. Да и что мне эта женщина! Благодаря воспоминаниям о прошлом она бы могла еще внушить мне некоторую жалость, но в ее глазах я увидел только жгучую ненависть, с уст ее срывались по отношению ко мне только горькие, язвительные слова.
— Ее дочь — ваша дочь, — возразил судебный следователь.
— Эта девочка не носит моего имени. Я не сделал такого безумства, чтобы признать ее своей. Следовательно, я ей ничем не обязан. Неужели же я даже после стольких лет должен нести ответственность за ошибку, совершенную в самой ранней молодости? Во всяком случае, человек должен стушеваться перед товарищем прокурора. Пусть дознание идет своим чередом.
— В таком случае, — проговорил де Жеврэ, — я велю арестовать Анжель Бернье.
Товарищ прокурора молчал, погруженный в глубокое раздумье.
— Я вам не советую делать этого, — сказал он наконец. — Действовать так быстро было бы, по моему мнению, крайней неосторожностью. До сих пор у вас ведь нет ничего, кроме простых предположений. Чтобы нанести такой удар, следует подождать доказательств. Анжель Бернье не может убежать. Велите надзирать за нею как можно строже, но бойтесь последствий немедленного ареста, да еще если он к тому же окажется несправедливым. Ведь эта женщина везде и всюду будет вслух произносить мое имя и кричать, что она была моей любовницей. Все знают вас как моего близкого друга, и, верьте, найдется немало людей, которые будут утверждать, что, арестовав поспешно Анжель Бернье, вы были просто-напросто слепым орудием моих неприязненных отношений с ней. Итак, действуйте осмотрительно и без поспешности. Я думаю, лучше всего, если во всем этом деле ни тот, ни другой из нас не сделает шага без предварительного и взаимного обсуждения.
— Совершенно согласен.
— Я вовсе не прошу замять это дело, — продолжал Фернан де Родиль, — так как не могу отвечать и ручаться за поведение женщины, которую бросил семнадцать лет назад. Я желаю только, чтобы все делалось осторожно и осмотрительно, тем более что я сам тогда только разубежусь в невиновности Анжель, когда мне дадут в руки доказательство противного. Все окружено в этом деле непроницаемой завесой таинственности, и, по-моему, было безумием составлять себе какое-либо окончательное мнение до допроса девушки. Разве вы с этим не согласны?
— Вполне согласен.
— В таком случае что же нам нужно делать?
— Немедленно телеграфировать прокурору в Жуаньи и просить его быть завтра непременно в Сен-Жюльен-дю-Со, куда отправимся и мы и где будем действовать по взаимному соглашению.
— Хорошо. Я сейчас же пошлю депешу в Жуаньи. С каким поездом мы можем уехать завтра?
Де Жеврэ посмотрел на расписание поездов Лионской железной дороги, висевшее тут же на стенке, и сказал:
— Если мы выедем отсюда в шесть часов тридцать минут утра, то будем на месте в половине -двенадцатого. Пробудем мы там, конечно, недолго. Может быть, завтра же вернемся в Париж.
— В депеше нетрудно объяснить все эти подробности.
— Итак, вы нисколько не против этого путешествия, мой дорогой Фернан? — спросил судебный следователь, пристально глядя на друга.
— Чего же мне бояться?
— Вы окажетесь лицом к лицу с вашей дочерью. Вы не боитесь, что это положение — по меньшей мере странное, чтобы не сказать более, — лишит вас хладнокровия так же, как это уже случилось сегодня утром?
— Сегодня утром я был поражен неожиданностью, сознаюсь в этом, но теперь я подготовлен и потому тверд.
— Уверены ли вы в этом? Человек часто думает, что на нем настоящая броня, и забывает, что и в броне может оказаться брешь.
— Я вполне полагаюсь на свою броню. Если в моем сердце еще трепетало что-либо, то Анжель умертвила сегодня все своим обращением, полным ненависти, и оскорбительными словами. По отношению к ней сердце мое парализовано, мало того, оно умерло навеки. Смущение, которое я испытал сегодня утром, никогда уже более не вернется. Но, однако, мы слишком много и долго занимаемся тем, что относится исключительно к моей личности. Я даже и не осведомился у вас еще о здоровье вашей матушки.
— Да что, друг, совсем плоха стала! Моя бедная мать положительно в отчаянии. Зрение ее угасло почти окончательно.
— Ослепнуть — какое несчастье!
— Вот именно, поэтому-то она и не может примириться со своей судьбой.
— Но что же говорят окулисты?
— Между ними господствует страшная разноголосица. Два из них сказали, что они совершенно бессильны и что нет никаких шансов на выздоровление. Третий как будто подал мне маленькую надежду. Он не вполне разделяет мнение своих коллег и решается сделать операцию.
— Как фамилия этого специалиста?
— Его фамилия Грийский, он поляк. Весь свет знает окулиста Грийского. Это ученый, внушающий мне доверие.
— У него есть лечебница?
— Да, и она пользуется значительной репутацией.
— В каком месте?
— На улице de la Sante. Послезавтра я должен отвезти к нему мать.
— Дай-то Бог, чтобы операция удалась!
— Да, я от всей души желал бы этого.
— И я желаю от всего сердца.
Приятели пожали друг другу руки, и судебный следователь направился в свой кабинет.
Барон де Родиль, отправив депешу в Жуаньи, отдал приказание готовить все к завтрашней поездке.
В половине седьмого следующего утра товарищ прокурора и судебный следователь уселись в вагон первого класса и отправились в Сен-Жюльен-дю-Со, куда должны были прибыть в половине двенадцатого.
Два агента сыскной полиции, Светляк и Спичка, ехали в вагоне второго класса в том же поезде.

Глава VI
ПЕРВАЯ ОПЕРАЦИЯ

Выйдя из лечебницы, ставшей его собственностью, счастливый владелец, преемник старика Грийского, немедленно отправился домой.
Он чувствовал потребность остаться одному, чтобы на свободе поразмыслить о своем новом положении и раз и навсегда разработать программу действий.
Прежде всего итальянец пересчитал деньги. После всех расходов у него оставалось еще девяносто шесть тысяч и несколько сотен франков.
Этого было едва достаточно, чтобы вступить в звание директора лечебницы, потому что ему необходимо было иметь оборотный капитал на ежедневные надобности в ожидании будущих доходов.
У Пароли был этот оборотный капитал, но он находил его крайне недостаточным, так как имел намерение реконструировать лечебницу старого Грийского, сделав из нее не только самое серьезное, но и самое кокетливое заведение в городе.
Негодяю не хотелось прозябать, он решил поставить свою жизнь на широкую ногу, распустить крылья и гордо вознестись кверху, ослепляя и удивляя весь Париж.
Но, для того чтобы достичь этой цели, необходимо было овладеть миллионом, который Жак Бернье оставил за собой после своей смерти и который поделил на две неравные доли, как это следовало из черновика завещания.
Пароли хотел завладеть обеими долями. Он шел домой, чтобы поразмыслить о средствах к достижению этой двойной цели.
Перед ним вставали непреодолимые препятствия.
Первое, и, может, быть, самое непреодолимое, — необходимость сделать Сесиль своей союзницей, невольной соучастницей.
Как этого достичь?
Пароли совершенно не знал Сесиль Бернье.
Если бы ему удалось встретиться с нею, познакомиться и быть представленным! Он считал себя достаточно красивым, ловким, чтобы добиться всего остального.
Прежде всего ему нужно было, чтобы Сесиль Бернье согласилась стать его женой. Овладев главной долей желанного состояния, ему ничего не будет стоить добиться и другой.
Мысль жениться на дочери Жака Бернье не внушала Анджело Пароли ни малейшего ужаса. Он не отступил перед преступлением, не отступит и перед подлостью. Дерзость негодяя, так же, как и его злодейство, была безгранична.
Итак, первое, чего он должен был добиваться, — это познакомиться с Сесиль. Ухаживая за нею, он, разумеется, будет знать все подробности следствия и, таким образом, будет иметь возможность парировать угрожающие ему удары.
Целый час итальянец просидел неподвижно, сжимая руками пылающий лоб.
Вдруг он задрожал и быстро встал: злодей нашел решение.
— Таким образом, я ровно ничем не рискую, — бормотал он, рассматривая со всех точек зрения зародившуюся у него мысль. — Это средство кажется мне очень недурным, и я постараюсь употребить его в дело. Это ловкая штука, если только удастся, следует не торопиться и действовать осторожно.
Я подожду, пока контракт с Грийским будет подписан, а там уже я буду действовать.
Крайне довольный собой, глядя на жизнь сквозь розовые очки, итальянец отправился в модный ресторан, с аппетитом пообедал и, запив обед бутылкой великолепнейшего старого Letache-Romane, вернулся домой и лег спать пораньше, чтобы на другое утро свежим и легким отправиться к Грийскому принимать лечебницу.
Грийский делал обход каждый день, от девяти до одиннадцати часов утра. Бедных больных он принимал от двух до четырех часов пополудни.
Анджело явился ровно в половине девятого.
Грийский принял его со своей обычной загадочной улыбкой, придававшей такой странный оттенок его физиономии, и, крепко пожимая ему руки, сказал:
— Никто еще не знает, мой дорогой и уважаемый коллега, что вы мой преемник, но я уже приказал собраться всему персоналу. Я представлю вам всех служащих и скажу им, что отныне они должны повиноваться уже не мне, а вам.
— Очень хорошо, дорогой учитель! — ответил сияющий итальянец.
— Вы познакомитесь с моими ассистентами и студентами. Полагаю, недурно было бы сказать им несколько слов, которые подали бы им надежду на ваше будущее хорошее отношение к ним.
— Я непременно последую вашему совету.
— По моему мнению, вам следовало бы с сегодняшнего же дня принять на себя руководство обходом и консультациями, заняв таким образом теперь же мое место. Я пойду с вами для того только, чтобы сопровождать вас и затем представить всему персоналу.
— Если вы позволите, то я, конечно, буду руководить обходом, но только по этому поводу у меня будет к вам небольшая, просьба.
— Говорите, пожалуйста.
— Видите ли, у вас — своя система, у меня — своя. Нет сомнения, что есть пункты, по которым ваши мнения расходятся с моими. Поэтому прошу вас, не обижайтесь, если мои указания будут подчас несколько разниться от ваших.
— Обещаю охотно. Да и скажите, пожалуйста, как я могу теперь обижаться, когда вы здесь единственный властелин и хозяин?
— В таком случае я попрошу вас теперь же представить меня вашему персоналу.
— У вас с собой хирургические инструменты?
— Я никогда не расстаюсь с ними.
— Идемте же!
Поляк привел Анджело в громадную залу, где уже собрались ассистенты, студенты и весь персонал лечебницы.
В зале находилось более тридцати человек. Все недоумевали и расспрашивали друг друга, что бы могло означать это неожиданное собрание.
Когда появился Грийский в сопровождении красавца Анджело, выразительное и интеллигентное лицо которого произвело на всех сильное впечатление, в зале водворилось глубокое молчание.
Грийский поклонился и своим тихим грудным голосом спокойно сказал:
— Вы, вероятно, недоумеваете, господа, по какой причине я попросил вас всех собраться здесь сегодня. Сейчас я вам скажу, в чем дело. Начиная с сегодняшнего дня лечебница эта уже больше не принадлежит мне.
Шепот удивления пронесся среди присутствующих.
— Проходят годы, — продолжал Грийский, — а с ними приходит и утомление. Я потратил много сил на свое заведение и вечными, неусыпными трудами и постоянными заботами помог занять ему первенствующее место. Теперь у него будет новый хозяин, но имя мое пока еще остается за ним. Представляю вам моего собрата и преемника, доктора Анджело Пароли, которому я отдал предпочтение перед всеми остальными, потому что он один, по моему мнению, в состоянии заменить меня. В его умелых руках, под его просвещенным руководством лечебница Грийского не потеряет своего достоинства. Напротив, со свежими, кипучими силами она быстро пойдет вперед и заблестит ярким светом на горизонте медицинской науки. Благодарю вас, господа! Вашими трудами, вашей помощью вы содействовали мне в достижении блестящих результатов. Прошу вас продолжать работать с прежним рвением и преданностью.
Старик поклонился.
Итальянец в свою очередь произнес коротенькую речь:
— Вы увидите меня в деле, милостивые государи, и скоро получите доказательство того, что я всецело предан науке. Я стану держать твердой рукой знамя, так высоко поднятое моим знаменитым предшественником. Вы найдете во мне друга, руководителя, всегда готового вас поддержать и ободрить. Итак, господа, рассчитывайте на меня и оправдайте мое доверие к вам.
Одобрительный шепот послышался вслед за этими словами. Очевидно, молодой доктор понравился будущим ученикам и подчиненным.
— Мы сейчас начнем осмотр, — продолжал он, — займите каждый свое место.
Некоторые из служащих вышли. В зале остались только ученики и помощники хирурга. Грийский представил их одного за другим, поименно. Анджело, чувствуя себя в отличном расположении духа, нашел для каждого доброе слово. Его успех рос ежеминутно. Он был так обходителен, что лучшего директора и не желали, но только ожидали доказательств глубины и основательности его научных познаний.
Осмотр начался. Поляк представлял каждого из своих пациентов Пароли, который не замедлил твёрдо доказать, что его познания ни в чем не уступали учености Грийского. Он говорил так авторитетно, с такой точностью и изумительной проницательностью, что даже старый доктор удивлялся, а ученики и ассистенты боялись проронить слово. Никогда на долю Грийского в течение его долголетней практики не выпадало такого лестного внимания. Некоторым имя Пароли было уже прежде известно, но они помнили, что он пользовался дурной репутацией.
Возможно ли, правдоподобно ли, чтобы этот человек, такой спокойный, уверенный в себе, — тот самый Пароли, пьяница, лентяй, бродяга и игрок?
Конечно, нет! Или в Париже живут два хирурга, носящих одну фамилию, или же дурные слухи о нем распускались вследствие гнусной зависти. Разве не достаточно видеть и слышать Анджело Пароли, чтобы составить о нем хорошее мнение?
Несомненно, что скоро у него не будет соперников как у искусного окулиста и под его управлением лечебница станет процветать. Два или три ассистента в глубине души, однако, размышляли.
— Как теоретик он бесподобен, но, может быть, на практике… Увидим… подождем…
И они скоро увидели. Предстояло сделать операцию снятия катаракты у бедной пожилой женщины, прибывшей два дня назад. Грийский заметил, какое впечатление произвел его преемник, и гордился им, не имея причин завидовать. Не сомневаясь больше, он хотел дать ему случай показать себя.
— Вы сделаете эту операцию? — спросил поляк, указывая на больную.
Пароли осматривал катаракту несколько минут.
Да, дорогой учитель, — ответил он и прибавил, обращаясь к ассистентам: — Потрудитесь, господа, приготовить все необходимое.
Ассистенты поспешили повиноваться. Итальянец, по видимости бесстрастный, хотя его сердце усиленно билось, снова осмотрел катаракту, открыл свою готовальню и вынул оттуда инструмент странной формы, ни в чем не похожий на те, которые употреблял Грийский в подобных случаях.
Это был своего рода chef d’oeuvre, снабженный пружиной, которую Пароли осматривал, чтобы убедиться, хорошо ли она действует. Все глаза устремились на этот инструмент с лихорадочным любопытством. Грийский в сильном беспокойстве наклонился к итальянцу и спросил шепотом:
— Вы хотите работать этим инструментом?
— Да, дорогой учитель.
— Но вы рискуете проколоть глазное яблоко!
— Не бойтесь ничего. Я ручаюсь за свою руку и за инструмент. Я произведу в две секунды ту операцию, на которую вы тратите десять минут, и сниму катаракту одним движением.
— Кто изобрел этот механизм?
— Да я сам. Я приказал его сделать при мне, никто, кроме меня, еще им не пользовался, и я до сих пор храню свой секрет. Предоставьте мне действовать!
Сильное волнение овладело всеми. Если итальянцу удастся операция, его инструмент произведет настоящую революцию в глазных лечебницах.
Пароли, спокойный, равнодушный, приблизился к больной, наклонился и, отодвинув веко правого глаза, наставил инструмент на глазное яблоко. Без малейшего колебания он нажал пружинку.
Больная не сделала никакого движения — она ничего не почувствовала. Итальянец поднял инструмент и, протягивая его Грийскому, сказал:
— Посмотрите…
Он больше ничего не собирался делать, заботясь только, чтобы свет не падал на оперированный глаз.
— Дайте повязку, господа! — приказал он.
Один из помощников подал плотную повязку.
— Это что такое? — воскликнул молодой доктор, нахмурившись. — Запомните, сударь, как надо готовить повязку, чтобы она пропускала постепенно дневной свет. Следует положить десять полос полотна и каждый день снимать по одной, тогда глаз привыкает мало-помалу к свету. Вот как необходимо поступать, не забудьте. По крайней мере таким образом вы не рискуете вызвать опасное воспаление глаза.
Итальянца слушали с восхищением. Очевидно, его метода — самая простая и надежная. Повязку сейчас же приготовили по его указанию. Доктор Грийский очень внимательно осмотрел инструмент, поданный Пароли.
— Чудесно, уважаемый коллега, просто удивительно! Но необходимо обладать необыкновенно твердой рукой.
— Да, — произнес Анджело, — неверного движения, малейшего дрожания достаточно для того, чтобы ослепить пациента, вместо того чтобы вылечить.
Он взял свой инструмент, вытер тонкой тряпкой и приготовился сделать над вторым глазом такую же операцию, как и над первым. И на этот раз все было кончено со сказочной быстротой. Пароли завязал глаза больной и сказал:
— Через десять дней, сударыня, вы будете в состоянии читать газеты.
После чудесной операции ассистенты и ученики не сомневались больше в профессионализме своего нового директора. Ими овладел подлинный энтузиазм, и они шумно выразили свой восторг.
— Надеюсь выучить вас на удивление всему ученому миру, если только вы сами не прочь постараться, — сказал Пароли, с гордостью обращаясь к присутствующим.
Закончив осмотр, Грийский и его преемник занялись разбором корреспонденции и проверкой ежедневных счетов. Через час итальянец уже знал все. Административные обязанности, впрочем, входили в круг обязанностей конторщика, которого поляк рекомендовал с отличной стороны, поэтому Пароли решил его оставить на прежнем месте. Это был человек лет сорока пяти, умный, ловкий и примерной честности.
— Я не имею причины отказывать вам от места, — сказал Пароли. — Вы останетесь на той же должности. Хорошие служащие редки, и потому ими следует дорожить. Я хочу, чтобы все остались на своих местах.
Конторщик с жаром поблагодарил Пароли и обещал служить с прежним рвением.
— Начиная с пятого числа этого месяца счета пишите на мое имя, расход и приход также. Подведите итог, чтобы мои отношения с доктором Грийским стали совершенно ясны, — сказал Анджело.
Поляк понял, что его преемник хочет, чтобы числа в книгах соотносились с датой, выставленной на контракте.
— Все будет сделано, — сказал конторщик.
Пароли вынул из кармана маленькую пачку банковских билетов и протянул их последнему:
— Вот десять тысяч франков. Вы отметите, что получили их пятого числа: день, когда я вступил во владение лечебницей.
— Хорошо!
— Достаточно ли вам этой суммы на первые расходы?
— Даже слишком… Через несколько дней она будет увеличена вчетверо. Наступает время, когда учреждение сводит счета за треть и получает деньги с пансионеров.
— Отлично. Поступайте всегда так, как вы действовали при почтенном докторе Грийском, и я буду доволен.
Оба доктора вплоть до завтрака занимались различными подробностями по управлению лечебницей, а потом пошли к нотариусу, как сговаривались накануне.
Контракт был готов. Нотариус прочел его вслух, и доктора подписались. Согласно акту, Анджело Пароли стал собственником лечебницы доктора Грийского с пятого декабря, следовательно, сделка была совершена за семь дней до убийства Жака Бернье.
Подлинный контракт должен был остаться в конторе нотариуса, и потому итальянец просил приготовить для него копию как можно скорее. Пароли чувствовал под своими ногами твердую почву. Он был, или по крайней мере считал себя, в полной безопасности.
‘Теперь я в неприступной крепости, — думал он, — никто в мире не в состоянии согнать меня с занятой позиции’.
Выйдя от нотариуса, Пароли вернулся в лечебницу, где ждали бесплатные больные.

Глава VII
РАДОСТНОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Эмма-Роза, после обморока от неожиданного свидания с матерью, скоро пришла в чувство.
Как ни тяжело было Анжель, но она покорилась предписанию врача. Первую ночь в доме madame Дарвиль она провела очень тревожно. Минутами она закрывала глаза от усталости и предавалась тяжелому сну, который длился недолго, а затем просыпалась, одолеваемая мрачными предчувствиями.
Она встала с постели при первых лучах утренней зари. Madame Фонтана, спавшая не лучше Анжель, тоже встала. К ним присоединилась и хозяйка дома. Она передала Анжель, что сказала сиделка, проводившая ночь возле Эммы-Розы.
Новости казались хорошими. Успокоительные капли, данные доктором, оказали свое действие. Больная спала спокойно еще до сей поры. Рене Дарвиль и Леон Леройе ушли на станцию навести справки. Начальник станции сказал им, что получил две депеши: одну — из Жуаньи, другую — из Парижа. Судьи извещали о своем прибытии на поездах, встречающихся в Сен-Жюльен-дю-Со в половине первого. Они, по всей вероятности, свидятся на станции.
— Я бы хотел послать папаше телеграмму, чтобы уведомить его об убийстве его друга, — сказал Леон.
— Позволите ли возразить? — спросил начальник станции.
— Конечно!
— По моему мнению, лучше подождать, пока не приедет суд.
— Почему?
— Потому что судьи не одобрят вас за распространение известия о совершившемся преступлении, они, может быть, намерены до поры до времени сохранить его в тайне. Послушайтесь меня, не извещайте вашего батюшку до тех пор, пока не откроете всего, что вы знаете, представителям правосудия.
Совет казался благоразумным, и Леон Леройе ушел со станции вместе с Рене. Подходя к дому madame Дарвиль, они встретили доктора, направлявшегося туда же, и сообщили ему о скором приезде судей. Доктор встревожился. Справившись, как провела больная ночь, он пошел в ее комнату.
Эмма-Роза только что проснулась. Врач бросил на нее быстрый взгляд, и выражение беспокойства исчезло с его лица — он нашел больную в гораздо лучшем состоянии, чем мог надеяться.
Девушка слабо ему улыбнулась.
— Доктор, — произнесла она тихим голосом, — мне это не во сне пригрезилось, не правда ли?
— О чем вы говорите, милое дитя?
— Мама в самом деле здесь? Была она вчера здесь, на том самом месте, где вы стоите? Я ее видела, целовала? Ее лицо представилось мне не в лихорадочном бреду?
— Нет, дорогая моя, вы не бредили, ваша мама здесь.
Эмма-Роза задрожала от радости, и ее бледное личико просияло. Доктор взял ее отечески за руку и сказал:
— Вчера вы были очень слабы! Увидев свою мать, вы пришли в такое сильное волнение, что у вас сделалась лихорадка, и я вынужден был просить madame Анжель выйти из комнаты.
— О! Я понимаю! Но мне кажется, что сегодня у меня нет лихорадки, и я жду не дождусь обнять ее. Позволите?
— Я вам позволю, только на двух условиях.
— На каких? Говорите скорее!
— Во-первых, обещайте мне остаться спокойной, совершенно спокойной…
— Даю слово!
— Во-вторых, удержаться от слез, которые уже стоят в ваших глазах и сейчас потекут.
В самом деле, жемчужные капельки уже висели на длинных ресницах Эммы-Розы.
— Но ведь это слезы радости, — возразила она.
— Все равно! Я не хочу, чтобы вы плакали.
— Хорошо, я плакать не буду, позвольте только мне увидеть маму.
— Вы ее увидите.
— Когда?
— Сейчас… Через несколько минут… И не забывайте, что малейшее волнение замедлит ваше выздоровление.
— Не забуду и буду вполне благоразумной. Доктор, где я?
— В Сен-Жюльен-дю-Со.
— В Сен-Жюльен-дю-Со? — повторила с удивлением Эмма. — У кого же?
— У madame Дарвиль.
— Я ее совсем не знаю, даже никогда не слышала ее имени.
— Однако ее сын — самый закадычный друг племянника madame Фонтана.
Эмма-Роза вспыхнула.
— Господина Леона? — прошептала она.
— Да, Леона Леройе. Ему вы обязаны жизнью, без него вы остались бы лежать под снегом или были бы раздавлены поездом. Вы помните, что с вами случилось?
Эмма-Роза задрожала и закрыла лицо руками.
— Помню ли я? О, да! И при одном воспоминании вся дрожу!…
— Так не надо об этом думать! Вы должны оставаться в полнейшем спокойствии, ни одна мысль не должна тревожить ваш мозг. Я хочу, наконец, чтобы вы вовсе не думали.
— Я не буду думать, по крайней мере постараюсь. Но вы обещали, что я увижу маму.
— Я пойду за ней.
— Ах, как вы добры!
Доктор вышел из комнаты и спустился вниз. Лицо его прояснилось, и Анжель с первого взгляда заметила эту перемену.
— Моей крошке получше, не правда ли? — воскликнула она, быстро идя навстречу доктору.
— Да, гораздо лучше, очень рад передать вам об этом. Спокойная ночь произвела отличное действие.
— Ах, доктор, как я счастлива! Позвольте мне сегодня утром увидеться с дочерью!
— Да, сударыня, я вас сведу к ней, madame Фонтана может вас сопровождать, но больше никому не позволю — mademoiselle утомится. Главное, прошу вас, будьте спокойны. Не задавайте вопросов, не позволяйте ей много говорить. Теперь, на пути к выздоровлению, могу признаться, как я сильно опасался в продолжение нескольких часов. Вчерашнее волнение барышни при виде вас могло быть смертельным.
Прекрасная Анжель и madame Фонтана последовали за доктором и вошли в комнату Эммы-Розы. Благодаря нескольким подушкам она находилась в полу-сидячем положении. Увидя мать, Эмма протянула к ней руки.
— Поцелуй меня, дорогая, поцелуй поскорее, — сказала она ей голосом, которому старалась придать твердость, — не плачь, успокойся, ты знаешь, так приказал доктор.
Анжель, сделав над собой героическое усилие, обняла дочь дрожащими руками.
— Берегитесь, — сказал врач, — не утомите ее.
— Доктор прав, мама, — произнесла Эмма, — мне гораздо лучше, но я еще очень слаба. Дай мне поздороваться с милой madame Фонтана.
Тетка Леона подошла к своей воспитаннице и поцеловала ее с глубокой нежностью.
— Если бы вы знали, как я счастлива видеть вас обеих, — воскликнула Эмма. — Не тревожьтесь обо мне. Все пройдет! Милосердый Господь, видимо, мне покровительствует. Мне бы надлежало быть убитой, но я жива, и рана заживет через несколько дней.
— Ты страдаешь, дорогая? — спросила Анжель, Целуя руки дочери.
— Немножко, гораздо меньше, чем вчера. Вчера я думала, что сойду с ума… Я ничего не помнила… так было смутно, и мне снились ужасные сны.
— Не надо об этом думать, — вмешался доктор, — я вас предостерегал…
— Повинуюсь, доктор. Но по крайней мере могу ли я думать о тех, кто меня спас и приютил, кому я обязана счастьем обнять маму?
— Нет… в настоящую минуту и о них нельзя. Позже вы их поблагодарите от всей души. Ваша признательность не уменьшится оттого, что будет выражена не теперь, а немного позже.
Эмма-Роза подняла на доктора свои чудные глаза.
— Господин Леон уехал? — спросила она.
— Нет, он еще здесь.
Девушка, обернувшись к матери, продолжала:
— Знаешь ли, мама, что без господина Леона меня не было бы в живых?…
— Знаю, голубушка, и будь уверена, никогда не забуду, никогда!
Казалось, мать поняла, что происходило в сердце дочери.
‘Она его любит!’ — подумала Анжель и перевела нежный взгляд на свое дитя.
— Мама, ты не уйдешь от меня, не правда ли? Обещаешь?
— Как прикажет доктор!
— Доктор, вы позволите мне уехать с мамой в Париж?
— Конечно, но немного позже. Всякое утомление опасно, а переезд тем более. Вы в дружеском доме, и хозяева считают за счастье оказать вам гостеприимство. Впрочем, ничто не мешает вашей маме остаться до того дня, когда вы в состоянии будете уехать в Париж или вернуться в Ларош к madame Фонтана.
— О, доктор! — с живостью вступила Анжель. — Я увезу дочь в Париж сейчас же, как только вы позволите ей пуститься в путь.
— Надеюсь, что вам не придется долго ждать: все идет хорошо.
— Тогда останется только одно тяжелое воспоминание о той страшной ночи, когда смерть была так близка, — проговорила Эмма и собиралась еще что-то сказать, но доктор ее перебил:
— Ведь мы условились, друг мой, не думать вовсе об этом. Не говорите больше, вы еще слабы.
В самом деле, девушка сильно побледнела, и капли пота выступили у нее на висках.
— Спокойствие! Ради Бога, спокойствие! — продолжал доктор. — Прошу вас, уйдите отсюда, — обратился он к Анжель и madame Фонтана, — девочке необходимо отдохнуть.
Обе женщины поцеловали девушку и пошли вслед за доктором, который послал к Эмме сиделку.
— Вы видите, сударыня, что ей гораздо лучше, — сказал он. — Полное выздоровление — только вопрос времени, конечно, если не случится каких-нибудь непредвиденных осложнений.
— Но, — возразила Анжель, — если судьи приедут сюда, они, без сомнения, захотят допросить мою дочь. Не подготовить ли ее?
— Я нахожу по меньшей мере бесполезным заранее будить в ней воспоминания. Когда прибудут представители закона, я буду с ней. Врач у постели больного имеет больше власти, чем судья, и закон склоняется перед ним.
Доктор ушел.
Madame Фонтана и Анжель остались с глазу на глаз. Анжель хотела воспользоваться благоприятной минутой, чтобы выяснить подозрения, зародившиеся в ее уме.
— Вы хорошо поняли, что означал мой взгляд, когда моя дочь заговорила о вашем племяннике? — спросила она.
— Да, я его поняла, по крайней мере думаю, что верно поняла.
— Я не преувеличила, не правда ли? К признательности присоединяется еще другое чувство, более нежное?
— Вы не ошиблись. Накануне несчастья я сама обо всем догадалась…
— Каким образом?
— Когда Леон и ваша дочь были в моем кабинете, я заметила, что они неравнодушны друг к другу, а минуту спустя Леон, оставшись со мной наедине, признался. Он видел Эмму-Розу несколько раз и полюбил ее.
— Вы не говорили об этом с моей дочерью?
— Нет, я поступила бы слишком опрометчиво, а, надеюсь, вы не считаете меня способной забыть свои обязанности?
— Я знаю вас и уверена, что вы не покровительствовали этой любви, которая, вероятно, не более чем ребячество…
— Нет, это не ребячество, по крайней мере со стороны Леона, — с живостью перебила madame Фонтана.
— Но ваш племянник так молод!
— Несмотря на молодость, он очень серьезен. Я ему говорила, что с моей стороны не будет препятствий, так как я знаю его намерения, но любовь Леона не допускает никаких возражений. На все мои убеждения он отвечал: ‘Я люблю всеми силами души и навеки. Ничто в мире не в состоянии изменить этого’. Он умолял меня быть посредницей между ним и вами, передать вам о его планах и надеждах, просить от его имени руки вашей дочери, когда он устроится настолько прочно, что будет иметь возможность жениться и взять на себя все обязательства, сопряженные с браком. Из всего этого видно, что мы имеем дело не с ребяческим увлечением, а с истинной страстью.
— Вы вполне уверены, что Эмма-Роза любит вашего племянника? — спросила Анжель.
— Я догадалась об этом сама, так же, как и вы.
— Если эта любовь не забудется, она составит большое несчастье для того или другого, — прошептала Анжель, нахмурившись.
— Несчастье? По какой причине, если в конце концов она закончится браком?
— Но этот брак невозможен!
— Однако же впоследствии…
— Никогда! — перебила Анжель. — Важные причины служат тому препятствием, вы когда-нибудь о них узнаете.
— Если речь идет о состоянии, то я должна вам сообщить, что Леон будет богат.
— В деле любви денежный вопрос не играет важной роли, — перебила Анжель.
— В таком случае что же мешает?
— Не спрашивайте, я не могу, или, вернее, не хочу вам отвечать. Не сомневайтесь в моей глубокой признательности вашему племяннику за спасение дочери. Я сочла бы великим счастьем назвать его своим сыном и тем не менее принуждена умолять вас помочь мне разлучить молодых людей, потому что их союз положительно невозможен.
— Услышав такие слова, Леон придет в отчаяние, — проговорила madame Фонтана.
— Он мужчина… у него больше силы и мужества, чем у моей бедной девочки, и, однако, я употреблю все силы, чтобы заглушить в сердце Эммы эту несчастную любовь.
Приход madame Дарвиль прервал разговор. Наступило время завтрака, Леон и Рене ожидали уже дам в столовой. Анжель становилась все сумрачнее. Предстоящий приезд судей сильно ее заботил. Без сомнения, товарищ прокурора Фернан де Родиль будет в их числе и увидит дочь, которую совсем не знает. Каков будет результат этого свидания?
Найдет ли она в себе достаточно силы, чтобы сохранить хладнокровие? Удержится ли от гнева и ненависти, клокочущих в ее сердце?
‘Этот недостойный отец не имеет никакого права на не признанное им дитя, — думала Анжель. — Он не посмеет намекнуть на прошлое, я тоже буду молчать и останусь спокойна — так надо. Я не должна подавать виду Эмме и всем окружающим, что она незаконнорожденная, без имени, и что судья, допрашивающий ее, ее отец.
Завтрак прошел печально. Мрачное выражение лица Анжель, молчание, из которого тщетно старались ее вывести, поставили в неловкое положение присутствующих, одна madame Фонтана догадывалась о причине ее озабоченности.

Глава VIII
ДОПРОС ЭММЫ-РОЗЫ

В половине первого прибыли два поезда — из Парижа и Жуаньи, и остановились на несколько секунд на станции Сен-Жюльен-дю-Со. Начальник станции и полицейский комиссар поспешили навстречу приехавшим. Первыми сошли барон Фернан де Родиль, господин де Жеврэ и начальник сыскной полиции. Почти тут же к ним присоединились прокурор из Жуаньи, его секретарь и судебный следователь.
Все вместе вошли в кабинет начальника станции, от которого и узнали все подробности страшной драмы.
— Что это за молодые люди — Рене Дарвиль и Леон Леройе? — спросил Фернан де Родиль.
— Рене Дарвиль — единственный сын богатой семьи, пользующейся в нашем городе большим почетом, — ответил комиссар. — Молодая девушка, найденная на дороге, перенесена в дом его родителей. Другой же — господин Леройе, сын дижонского нотариуса и племянник начальницы пансиона в Лароше, у которой воспитывается раненая. Я полагаю, что этот молодой человек может дать вам важные сведения касательно личности убитого Жака Бернье.
— Разве он его знал? — с живостью спросил барон.
— Жак Бернье, по-видимому, был старинным и лучшим другом его отца.
— Madame Анжель находится с дочерью?
— Да, сударь, вместе с начальницей пансиона…
— А! Так madame Фонтана тоже приехала?
— Да, как только получила от племянника депешу.
— Не знаете ли вы, — спросил судебный следователь господин де Жеврэ, вмешиваясь в разговор, — в состоянии ли девушка отвечать на мои вопросы? Мы ждали по этому поводу ответа по телеграфу, и, однако, не получили!
— Не знаю, но вы увидитесь у madame Дарвиль с домашним доктором и узнаете у него о состоянии раненой.
В это время заговорил прокурор из Жуаньи, маленький человек лет сорока, с суровым взглядом и резким голосом.
— Если девушка в состоянии произнести хоть пару слов, ее следует допросить, — сказал он. — Правосудие нуждается в разъяснениях. Нам больше нечего здесь делать, господа. Благодарю господина начальника станции за скорое уведомление о случившемся и прошу дать нам провожатого до дома madame Дарвиль.
— Не лучше ли будет, если господин начальник станции сам потрудится нас проводить? — произнес начальник сыскной полиции. — Я думаю, он окажет нам немалую пользу.
— Весь к вашим услугам.
— Так пойдемте вместе с нами, сударь. Дорогой я попрошу господина следователя рассказать мне о следствии и предварительном допросе.
Все направились к жилищу madame Дарвиль. По дороге де Жеврэ сообщил коротко о событиях. Прокурор слушал его, не пропуская ни слова, и обратил внимание на две вещи. Во-первых, на отказ Анжель признать своего отца, во-вторых, на потерю письма.
— Не поразило ли это вас, господа? — спросил провинциальный чиновник своих парижских колег.
— Да, мы обратили внимание на эти факты, — ответил де Жеврэ, — и займемся ими специально по возвращении в Париж. Теперь же нам предстоит другое. Цель нашего путешествия — узнать от дочери madame Анжель, видела ли она убийцу, может ли его узнать и описать его наружность, если да — мы направим полицию на след негодяя, в надежде, что он не скроется от нас.
Разговаривая, они дошли до дверей дома Дарвилей.
— Здесь, — сказал начальник станции и позвонил. Слуга отворил, и в то же время показался Рене. Барон де Родиль почувствовал ужасное смущение. Сердце его билось так сильно, что готово было выпрыгнуть из груди, лицо покрылось страшной бледностью.
Де Жервэ заметил эту перемену и, подойдя к другу, тихонько взял его за руку.
— Ради Бога, придите в себя! Вы сейчас упадете в обморок! Что скажут? Что подумают?
Барон кивнул.
— Господа судьи из Парижа и Жуаньи, господин Дарвиль, — отрекомендовал начальник станции.
— Пожалуйте, — произнес молодой человек, — вы увидите мою мать и наших гостей.
Madame Дарвиль встретила их в передней и попросила войти в залу. Анжель Бернье, madame Фонтана, Леон Леройе и доктор ожидали их в глубоком молчании. При виде барона Анжель не смогла удержаться от презрительного жеста. Он заговорил первый:
— Извините, сударыня, за беспокойство, — произнес он, обращаясь к хозяйке дома. — Вы знаете, что нас сюда привело. Мы бродим в совершенных потемках, но надеемся пролить свет, допросив молодую девушку, которой вы оказали гостеприимство. Мы гости непрошеные, но любовь к справедливости и закону служит нашим оправданием.
— Как и вы, милостивые государи, мы уважаем закон, — возразила madame Дарвиль. — Добро пожаловать, исполняйте ваш долг.
Фернан де Родиль, почтительно поклонившись, спросил:
— Здесь доктор?
— Здесь, — ответил врач, выходя вперед.
— Находите вы сколько-нибудь опасным наш разговор с больной?
— Нет, если будете спрашивать немного и не о том, что может вызвать сильное волнение.
— Мы знаем, как нам следует поступать, сударь, — сухо вступился прокурор из Жуаньи.
— А я знаю, что мне предписывает мой долг, — возразил с жаром доктор. — Девушка поручена мне, я отвечаю за ее жизнь.
— Будьте уверены, сударь, что мы будем осторожны, — сказал барон.
— Благодарю вас, господа, — ответил доктор, — но у меня есть к вам еще одна просьба.
— Какая?
— Вы позволите мне сопровождать вас?
— Конечно!
— Тогда идемте!
— Сию минуту, доктор, — сказал судебный следователь. — Прежде мне нужно задать несколько вопросов присутствующим. Вы, вероятно, madame Фонтана?
— Да, сударь, а вот мой племянник, Леон Леройе.
— Потрудитесь рассказать, сударь, как вам удалось спасти mademoiselle Эмму-Розу?
Леон коротко передал следователю все и сослался на своего друга Рене, подтвердившего его рассказ во всех пунктах.
— Ни один из вас, господа, не заметил, как отворилась дверца вагона?
— Нет, да и как мы могли видеть что-либо? Дул сильнейший ветер, снег падал густыми хлопьями, а поезд мчался с быстротой молнии.
— Теперь я должен обратиться к вам, madame Фонтана.
— Я готова.
— Вы провожали Эмму-Розу на вокзал в Лароше?
— Да, сударь.
— Не найдя места в дамском купе, вы поручили девушку обер-кондуктору?
— Да, сударь, я сама просила его присматривать за нею.
— Вы были около нее, когда она садилась в вагон первого класса?
— Да.
— Вы заметили, что там уже были пассажиры?
— Да, я видела, что там сидели два человека.
— Двое мужчин?
— Да, двое мужчин. Один из них стоял около самой дверцы. По-видимому, он готовился сойти.
— Ничего особенного вы не заметили?
— Положительно ничего.
— Разглядели вы лицо этого пассажира?
— Я видела его только мельком.
— Узнали бы вы его, если бы вам пришлось с ним встретиться?
— О нет! Я вовсе не думала разглядывать его. Мало того, поезд опоздал и стоял в Лароше не более минуты.
— Кто просил вас проводить Эмму-Розу?
Анжель подошла к следователю и резко проговорила:
— Я, мать Эммы-Розы.
— Я не к вам обращаюсь, сударыня, — сухо проговорил судебный следователь, — я спрашиваю madame Фонтана и хочу, чтобы мне ответила именно она.
— Я следовала просьбе madame Анжель, — пробормотала начальница пансиона.
— Устной просьбе?
— Нет, я получила письмо.
Анжель почувствовала глухой гнев. У нее хватило сил сдержаться, но бедная женщина до крови закусила губу, и ногти ее вонзились в ладони рук.
— Да, сударь, это письмо у меня.
— С собой?
— С собой.
— Потрудитесь вручить его мне!
Madame Фонтана вынула из кармана записную книжку и, достав оттуда письмо, подала его господину де Жеврэ:
— Вот письмо, я захватила его на всякий случай.
Анжель была бледна, как смерть.
Фернан де Родиль не сводил с нее глаз и, заметив эту бледность и не догадываясь о ее причинах, подумал:
‘Боже мой, неужели Ришар прав? Неужели она действительно соучастница убийцы?’
Между тем судебный следователь прочел письмо и вручил его Фернану де Родилю.
Анжель горела желанием вырвать письмо из рук судей, в которое она вложила всю свою душу. Она чувствовала себя униженной и оскорбленной до глубины души.
Судебный следователь, обращаясь к madame Фонтана, сказал:
— Я оставлю это письмо у себя, так как должен приобщить его к делу.
Начальница поклонилась, не отвечая ни слова.
Никто из присутствующих, за исключением барона де Родиля и Анжель, не понял, в чем, собственно, заключалась мысль судебного следователя.
Судьи встали.
— А теперь, сударь, — проговорил Фернан де Родиль, обращаясь к доктору, — прошу вас отвести нас к больной.
— Позвольте мне зайти раньше и подготовить ее к вашему посещению, — ответил доктор и, обращаясь к Анжель, прибавил: — Пойдемте, сударыня!
Анжель последовала за ним.
Когда она вышла из залы, господин де Жеврэ обратился к Леону Леройе:
— Начальник станции говорил нам, сударь, что вы знали убитого.
— Если это Жак Бернье, то я могу сообщить вам относительно него некоторые сведения.
— Потрудитесь.
— Лично я знал Бернье очень мало, но между ним и моим отцом существует давнишняя крепкая дружба.
— Значит, кроме деловых отношений, у вашего отца были с Жаком Бернье еще и отношения дружеские?
— Да. Мне известно, что мой отец распоряжался деньгами покойного.
— Это были большие деньги?
— Это может вам сказать только мой отец.
— Вы не знаете, Жак Бернье останавливался на пути в Дижоне?
— Право, не знаю. Когда я уезжал из Дижона, то о нем не было речи.
— Вы телеграфировали отцу о трагической кончине друга?
— Я хотел сделать это, но не сделал.
— Кто же вам помешал?
— Я воздержался по совету начальника станции, который полагал, что до вашего приезда не следует распространять слухи об этом преступлении.
— Не вижу причины, почему бы не известить немедленно вашего отца об этом прискорбном факте. Пошлите ему депешу и просите немедленно ответить по телеграфу же, был у него Жак Бернье или нет. Все заставляет предполагать, что был.
— Не потрудитесь ли вы сами составить эту депешу, сударь? Я сам снесу ее на телеграф, и если отец мой у себя в конторе, то через час мы будем уже иметь ответ.
— Отлично!
С этими словами следователь взял лист бумаги, карандаш и составил следующую депешу:
‘Сорок восемь часов назад господин Жак Бернье умер в поезде. Прошу немедленно известить меня в Сен-Жюльен-дю-Со, был ли у вас Жак Бернье одиннадцатого числа днем. Необходимое и весьма важное указание для правосудия, уже приступившего к следствию‘.
— Потрудитесь подписать депешу и отправьте ее немедленно.
— Иду, сударь.
Леон взял депешу, подписал ее и пошел на станцию.
Пока между следователем и молодым человеком шли переговоры, Анжель и доктор вошли в комнату больной.
Эмма-Роза ласково улыбнулась им.
— Ну, как ваше здоровье? — обратился к ней доктор.
— Так хорошо, как это только можно в моем теперешнем положении. Силы возвращаются. Только одно еще продолжает мучить меня.
— Что же именно?
— У меня ежеминутно кружится голова.
Доктор невольно нахмурился, но, сделав вид, что не придает слышанному ни малейшего значения, продолжал:
— Сюда только что приехали судьи из Парижа и из Жуаньи. Они теперь внизу, с madame Дарвиль, но им хотелось бы допросить вас.
— Допросить меня? — в волнении повторила Эмма-Роза. — По поводу чего же?
— Они желали бы знать, остались ли в вашей памяти факты, предшествовавшие катастрофе. Это вовсе не должно смущать вас. Будете вы в состоянии ответить им, не утомляя себя?
— Я думаю, что да, доктор, только меня это стесняет немного.
— Умоляю вас, доктор, — проговорила Анжель, — не можете ли вы добиться, чтобы отложили допрос? Ведь он может повредить. Я знаю, что у них каменное сердце и что они не согласятся ждать…
— Но, мамочка, уверяю тебя, мне совсем не так плохо. Я могу ответить на все вопросы!
— Да ведь и я не отойду от вас! — подтвердил доктор. — Потому вы можете быть совершенно спокойны. Если допрос затянется и будет грозить утомлением, будьте уверены, что я прерву его. Это не только моя обязанность, но и мое право.
Доктор вышел, а Анжель бросилась к дочери и, покрывая поцелуями ее исхудавшие ручки, говорила:
— Милочка, родная, поправься только, только поправься, и ты увидишь, как мы заживем с тобой! Я увезу тебя куда-нибудь за город, в деревню, ты будешь пить молоко, дышать свежим воздухом, мы целыми днями будем вместе гулять, читать! Увидишь, как славно, тихо, мирно мы заживем!
Эмма-Роза целовала мать и лежала со счастливой улыбкой на губах.
— Не говори, лежи, — уговаривала ее мать, — тебе сейчас предстоит говорить очень много, и я страшно боюсь, чтобы ты не утомилась.
— Хорошо, мамочка, не буду, только ты не уходи от меня.
Анжель села около постели, Эмма-Роза взяла ее за руку и притихла, закрыв утомленные глаза.
Анжель задумалась.
Невеселые думы бродили в ее красивой голове. Припоминалась печальная молодость, расцвет первой любви и горькое разочарование, клятвы любви и верности, страстные ласки, быстрое охлаждение, как он стал избегать ее и прятаться, как она, в отчаянии, обезумев от горя, не веря своему несчастью, пыталась увидеться с бароном, как последний, боясь встречи с пылкой девушкой, позорно прятался от нее. Вспомнила она, как, оставшись одна, всеми покинутая, разочарованная, убитая горем, ожидая появления ребенка, попыталась обратиться к единственному оставшемуся у нее в мире родному человеку — к отцу, но и тут наткнулась на каменное сердце, бездушное, холодное отношение. Горькие, жгучие слезы стыда и обиды еще и теперь навертывались у нее на глаза при воспоминании об испытанных унижениях.
Наконец у нее родилась дочь, и это обстоятельство, вместо того чтобы окончательно сразить ее, воскресило, пробудив ярость, и энергию, и новые силы. Она стала работать. Добрые люди снабдили ее небольшими деньгами, она открыла магазин и стала потихоньку жить, выплачивая долги и воспитывая, как могла и как умела, дочь, обещавшую со временем стать красавицей.
Когда девочке минуло двенадцать лет, Анжель, по совету одной из постоянных покупательниц, отдала ее в Ларош, в пансион madame Фонтана.
Шум шагов прервал ее горькие думы.
Анжель поспешила оправить подушки под головой Эммы-Розы и встала у ее изголовья.
Они вошли, предводительствуемые доктором.
Впереди всех шел барон Фернан де Родиль.
Переступая порог, он бросил быстрый взгляд на постель и увидел прелестное, бледненькое личико Эммы-Розы, окруженное ореолом золотистых волос.
Было мгновение, когда взгляды бывших любовников скрестились, как клинки двух шпаг перед началом дуэли.
Взгляд Анжель дышал ненавистью и угрозой, барон де Родиль смотрел робко и смущенно.
— Вот моя дочь, сударь, — проговорила резко Анжель, и голос ее звучал металлически. — Допрашивайте ее, если это необходимо, но прошу вас помнить, что она больна, слаба до крайности и малейшее волнение может подействовать на нее убийственно. Пощадите же ее, умоляю вас!
Фернан наклонил голову в знак согласия, сделал несколько шагов к постели и остановился, пожирая глазами прелестное страдальческое лицо.
За ним последовал де Жеврэ.
В продолжение нескольких минут в комнате царило глубокое молчание.
Подошел доктор.
— Mademoiselle, — обратился он к Эмме-Розе, — вот господа судьи, о которых я вам говорил. Они будут вас допрашивать, а вы потрудитесь отвечать, но только постарайтесь оставаться спокойной. Как только вы почувствуете малейшее утомление, немедленно сообщите мне. Эти господа, конечно, не будут настаивать на дальнейшем допросе.
— Вы ошибаетесь, — сухо возразил прокурор из Жуаньи. — Напротив, мы будем настаивать. По-моему, не велика беда, если она и устанет немного. Прошу воздержаться от советов и замечаний!
В эту минуту Анжель бросилась к прокурору.
— Я мать, милостивый государь, и дорожу жизнью моего ребенка! Допрашивайте Эмму! Пусть будет по-вашему! Но если только я увижу, что она слабеет, клянусь, вы больше ничего не узнаете, хотя бы мне пришлось заткнуть ей рот.
— Успокойтесь, сударыня, — сказал барон, — мы сумеем примирить чувство долга с человечностью.
— Нам так же, как и вам, необходимо знать истину, — прибавил судебный следователь. — Мне, признаться, даже удивительно, что вы не торопитесь узнать, что скажет ваша дочь!
— Я скажу все, что знаю, — тихо проговорила Эмма-Роза. — Мама боится за меня, и это совершенно естественно… Она так меня любит! Но я хочу говорить. Я чувствую в себе силу. Допрашивайте!
Барон де Родиль прислушивался с болезненным волнением и испытывал невыразимое смущение. Ему казалось, что каждое слово, сказанное его ребенком, тяжелым камнем падает на сердце.
Де Жеврэ, ни на минуту не терявший из виду своего друга и понимавший его возрастающее волнение, подошел к нему и, желая отвлечь от тяжелых мыслей, задал первый вопрос:
— По-видимому, mademoiselle, сильный удар нисколько не ослабил вашей памяти. Вероятно, вы хорошо помните, как садились в Лароше в поезд?
— О да, сударь! Я была так счастлива, что увижу маму через несколько часов!
— Madame Фонтана провожала вас?
— Да, она хотела посадить меня в дамское отделение, но, к несчастью, оно было совершенно полно.
— Тогда она поручила вас обер-кондуктору?
— Да, сударь, передо мной отворили дверцу, и я села в вагон первого класса.
— Там уже был кто-нибудь?
— Да, пассажиры.
— Сколько?
— Двое. Один из них сидел, или, лучше сказать, полулежал, в отдаленном углу вагона, весь закутанный в дорожный плед. Другой стоял сперва около дверцы, но, как только я вошла, он сейчас же отошел и сел около первого.
— Какое вы заняли место?
— Почти против того пассажира, который сидел.
— В каком он находился положении?
— По-видимому, спал.
— Видели вы его лицо?
— Нет, не видела.
— Как же это случилось?
— Лицо было закрыто шотландским пледом и опущенными широкими полями шляпы.
— А другой пассажир продолжал сидеть около спящего?
— Да, сударь.
— Что же было дальше?
Эмма-Роза не отвечала, уже в продолжение нескольких секунд она дышала с большим трудом. На висках ее выступили капельки холодного пота.
Она закинула голову назад и закрыла глаза.
Анжель перепугалась.
— Боже мой! — воскликнула она. — Вы видите: бедный ребенок умирает от утомления! Умоляю вас, ради самого Бога, сжальтесь над нею! Ведь вы ее убиваете!
— Я нахожу, что было бы нелишним прервать допрос, — заметил доктор.
— Мы, конечно, можем отложить его, — согласился де Жеврэ, — но mademoiselle непременно должна дать нам необходимые объяснения.
— Да ведь это просто варварство! — воскликнула Анжель и, обратившись к Фернану де Родилю, крикнула резким, повелительным тоном: — Хоть вы-то, сударь, запретите мучить ребенка! Защитите ее! Это ваша святая обязанность!
Барон де Родиль не успел ответить. Прежде чем он открыл рот, прокурор из Жуаньи обратился к Анжель и грубо сказал:
— Если вы еще хоть раз вмешаетесь в разговор, мы вынуждены будем попросить вас выйти! Вы мешаете правосудию исполнять свои обязанности!
Как раз в эту минуту Эмма-Роза открыла глаза и приподняла головку.
— Это ничего, — пролепетала она со слабой улыбкой. — Минутная слабость. Теперь уже все прошло. Оставьте маму около меня! Ее присутствие дает мне силы отвечать вам.
— Хорошо. В таком случае я повторю свой вопрос, — сказал судебный следователь. — Что же случилось дальше?
— Я встала очень рано, и поэтому, как только присела в уголок, сейчас же задремала. В правой руке, которая была без перчатки, я держала носовой платок. Когда я уснула, платок выскользнул из рук и упал на пол. Это меня разбудило, я нагнулась, чтобы поднять его, и вдруг почувствовала, что он мокрый… посмотрела и увидела, что он весь в крови. Тут я страшно испугалась и стала внимательно вглядываться в пассажира, которого считала Спящим. Я заметила, что он как-то странно раскачивался. Тогда я сразу поняла, что против меня труп. Я так испугалась, что думала, с ума сойду, громко закричала и стала звать на помощь…
Эмма-Роза остановилась, так как воспоминания душили ее.
— Тогда?
Девушка сделала над собой усилие и продолжала:
— Тогда второй пассажир бросился на меня и схватил за горло. Он сжал крепко свои пальцы и буквально душил меня. Я подумала о маме, которую не увижу больше, и предала себя Богу. Вдруг дверца растворилась настежь. Каким образом? Уж этого я вам не сумею сказать. Убийца выбросил меня из вагона… Я чувствовала, что лечу… Потом последовал удар… и я лишилась сознания…
Она побледнела, как смерть, и глаза ее закрылись.
Доктор схватил маленькую бессильную ручку Эммы-Розы и тревожно пощупал пульс.
— А этот человек? Ваш убийца? — с живостью спросил судебный следователь. — Вы его видели?
— Видела, — чуть слышно пролепетала больная.
— Могли бы вы узнать его?
— Я узнаю его даже через двадцать лет.
Молния торжества блеснула в темных глазах следователя.
— Опишите его приметы! Правосудие отыщет его, и вы будете отомщены!
Губы Эммы-Розы зашевелились, но она не смогла произнести ни слова. Она была близка к обмороку.
— Перестаньте допрашивать, прошу вас, во имя человечности, — проговорил доктор. — Ведь она не подсудимая, а жертва, и вы видите не хуже меня, что у нее нет больше сил. Я изменил долгу, позволив вам войти к ней, и теперь горько сожалею об этом, так как твердо убежден, что это утомление будет иметь самые роковые последствия. Уходите, господа! Я постараюсь исправить то зло, которое вы причинили!
Анжель рыдала.
— О, уходите, уходите! — умоляла она сквозь слезы, обращаясь к барону де Родилю. — Горе вам, если вы убили мою дочь!
— Берегитесь, сударыня! — вмешался судебный следователь.
— Чего это я должна беречься? — гордо выпрямилась Анжель. Тонкие ноздри ее раздувались, чудные глаза так и сверкали. Ничто не могло заставить ее притихнуть.
— Я около моего ребенка, которого вы терзаете и которого я стараюсь защитить, по мере сил, от вас! Человеческие законы отличаются жестокостью, о которой я даже не подозревала, а правосудие совершает действия, весьма схожие с преступлением! Господин товарищ прокурора! — воскликнула она, снова обращаясь к барону де Родилю. — Должно быть, сама судьба определила вам быть злым гением и дочери, и матери!
Судебный следователь увидел, что друг его побледнел, как смерть. Он хотел во что бы то ни стало избежать скандала, который мог бы унизить достоинство Фернана, и поэтому поспешил сказать:
— Уйдемте, господа. Доктор прав. В настоящую минуту нам совершенно нечего здесь делать.
Судьи вышли из комнаты.
Барон де Родиль выходил последним, как вдруг к нему подошла Анжель и голосом, который она старалась приглушить, проговорила:
— Вчера я отказалась говорить с вами, а сегодня согласна. Потрудитесь следовать за мной.
С этими словами она направилась в комнату, где провела ночь.
— Фернан, — произнес было де Жеврэ.
Анжель быстро обернулась.
— Я обращалась не к вам, — резко проговорила она, — а к господину товарищу прокурора. Мне необходимо переговорить с ним.
— Через минуту буду к вашим услугам, господа, — обратился барон де Родиль к остальным и последовал за Анжель.
Она поспешила затворить двери.
Товарищ прокурора, видимо, был в сильнейшем смущении.
— Что вам угодно? — проговорил он.
— А вот что! По прошествии семнадцати лет зловещий случай — зловещий, потому что он является результатом преступления, — снова свел нас. Вас — соблазнителя, меня — жертву, бывшую до такой степени глупой, что вы сумели заставить меня счесть за серьезные ваши игривые слова и уверения в любви. Я была вашей верной и доверчивой любовницей, и вы меня бросили! Я родила вам дочь, и вы отреклись от нее! А сегодня вы чуть-чуть не допустили убить ее на ваших глазах и вашими же коллегами! Это подло! У вас нет сердца, я это давно знала, но все-таки не думала, что вы способны как камень стоять перед ребенком, вашим ребенком, которого вы к тому же видите в первый раз в жизни! И вид ее не возбудил в вас ни сожаления, ни нежности. Однако вашего слова было достаточно для того, чтобы остановить этих людей, ваших подчиненных, и прекратить варварский допрос, который убивал вашу родную дочь! Вы не сказали этого слова! Еще раз повторяю: это подло!
— Сударыня… — начал было Фернан.
— Э, погодите, дайте мне закончить! — почти закричала на него Анжель. — Вы должны волей-неволей выслушать меня теперь до конца! Ни за какие миллионы и никакими средствами не можете вы заставить меня замолчать. Роль, которую вы разыгрываете здесь, постыдна вдвойне! Неужели вы полагаете, что я не читаю в глубине ваших мыслей? Вы смеете обвинять меня в убийстве Жака Бернье, моего родного отца! Я все поняла, уверяю вас! Надо мной тяготеют бессмысленные, более чем бессмысленные, просто чудовищные подозрения! А вы… Вы, кажется, знаете меня, даже когда-то говорили, что любите, и у вас не хватило духу заставить замолчать моих обвинителей! Вы действуете заодно с ними, заодно с этим судебным следователем, вашим преданным другом, и если вы не смеете сказать им громко и прямо: ‘Эта женщина — соучастница убийцы! Эта женщина — отцеубийца! Ее ждет эшафот!’ — то не смеете сказать это только потому, что боитесь скандала, который может устроить Анжель Бернье, ваша бывшая любовница, и что этот скандал отразится на вас и вашей карьере. Так успокойтесь же! Анжель Бернье ничего не скажет! Она будет молчать, не ради вас, конечно, но ради своей дочери! Анжель Бернье не хочет, чтобы Эмма-Роза узнала, что вы ее отец!
Я совершенно забыла о том, что вы меня бросили. Я едва-едва вспоминала о вашем существовании. Я ничуть не заботилась о том, живы вы или нет. Не заставляйте же меня снова вспоминать об этом. Не разжигайте моей уснувшей ненависти. Предоставьте меня и мою дочь нашей скромной участи. Я предлагаю вам мир, но если вы ответите мне войной, то вам никакой пощады не будет! Если скандал разразится по вашей вине, то он будет громкий, страшный и разрушит окончательно вашу репутацию, погубит вашу карьеру. Вот что я желала вам сказать, monsieur де Родиль! Теперь выбирайте!
Фернан слушал Анжель с низко опущенной головой. Когда Анжель закончила, он выпрямился.
— Вы угрожаете мне, — сказал он, — как раз в ту минуту, когда жалость стала прокрадываться в мое сердце.
— И вы будете уверять меня, что в состоянии над кем-нибудь сжалиться? — взорвалась Анжель, презрительно пожав плечами.
Барон продолжал говорить, как будто не расслышав ее презрительного замечания:
— В ту минуту, когда я увидел моего ребенка, я не мог вспомнить о прошлом без сожаления и угрызений совести.
— Бесплодные сожаления! Поздние, слишком поздние угрызения! — проговорила Анжель.
— Почему бесплодные, если они искренни? — спросил барон.
— А потому бесплодные, что они ничего не могут исправить. К тому же я вовсе и не верю им. Если бы угрызения совести и жалость к ребенку действительно закрались в ваше сердце, вы вели бы себя совершенно иначе. Вы бы заставили замолчать следователя, видя, что он положительно терзает вашу дочь. Вы помешали бы им заподозрить меня в ужаснейшем из преступлений. Вы поручились бы за меня. А ваше молчание свидетельствовало о том, что вы вполне соглашаетесь с обвинителями!!!
— Я защищал вас! — возразил барон. — Я никогда не сомневался в вашей невиновности.
— Неужели вы оказали мне такую честь?! — удивилась Анжель и снова презрительно пожала плечами.
— Не будь этого, — продолжал Фернан де Родиль, — вы были бы уже арестованы по моему приказанию.
— У вас хватило бы духу и жестокости разлучить меня с моим ребенком?
— Да, если бы я думал, что вы виновны. Я должен быть прежде всего человеком, исполняющим свои обязанности.
— Ну так вот и исполните вашу первую и самую святую обязанность. Вы только что говорили о ваших сожалениях и угрызениях. Докажите же мне теперь, что вы не лгали!
— Доказать? Но каким же образом?
— Исправив хоть часть того зла, которое вы нам причинили! О, не беспокойтесь, я ничего не попрошу для себя! Я умоляю вас именем моей дочери, ради нашей дочери!
— Что я могу сделать?
— Дайте ей ваше имя.
Барон задрожал.
— Это невозможно! — воскликнул он.
— Почему невозможно? Ведь вы, кажется, не женаты, не правда ли? Следовательно, вы совершенно свободны в своих поступках. Простой формальности было бы достаточно, чтобы объявить себя отцом Эммы-Розы. Ведь вы ее отец! Надеюсь, хоть в этом вы никогда не сомневались. Поступив таким образом, вы сразу заставите всех уважать меня. Кто осмелится подозревать ту, чью дочь вы признаете своим ребенком? Сделайте это, Фернан!
Барон де Родиль покачал головой и проговорил:
— Это невозможно!
— Невозможно! — самым презрительным тоном проговорила Анжель. — О, я давно знаю, что вы не способны ни на какое доброе дело! Вы ни на волос не изменились с тех пор, как я рассталась с вами! Ваши сожаления, угрызения — все это фразы и лживые слова, которым я ни на минуту не поверила. Хорошо, пусть ваш товарищ обвиняет меня в отцеубийстве. И вы тоже, за компанию, можете обвинить меня! Я буду защищаться. Да, впрочем, ваши обвинения отпадут сами собой. Во всем моем существовании, в течение всей моей жизни люди могут найти одну только ошибку, которая и теперь еще заставляет меня краснеть от стыда, — это мою любовь к вам! Правосудие может наводить справки о моей жизни — я не побоюсь этого испытания. Ну, а теперь нам больше не о чем разговаривать. Я должна идти к дочери.
Она открыла дверь, выходившую в коридор. Барон де Родиль прошел мимо нее, поклонившись, но мимоходом бросив гневный взгляд.
Анжель поспешила вернуться в комнату Эммы-Розы.
Доктор, сильно встревоженный, не хотел пугать бедную мать своими опасениями и даже стал уверять ее, что все к лучшему.
Фернан де Родиль присоединился к своим коллегам, которые ожидали его в зале.
Страшная бледность, крепко сжатые губы и выражение лица ясно показали де Жеврэ, что между его другом и дочерью убитого Жака Бернье произошла крайне тяжелая сцена.
— Господа, — начал товарищ прокурора, стараясь овладеть собой, — теперь нам остается только подождать ответа от дижонского нотариуса, а затем возвратиться в Париж. Mademoiselle Эмма-Роза положительно не в состоянии вынести новый допрос в течение последующих дней. Как бы ни было полезно ее свидетельство, пока оно не является абсолютно необходимым. Мы должны проследить за убийцей Жака Бернье с самого его отъезда из Марселя. Начальник сыскной полиции отдаст приказания, чтобы агенты принялись за работу, не теряя ни минуты, а прокурор потрудится сообщить нам о результатах розысков, которые он предпримет уже от себя лично. Когда вы рассчитываете вернуться в Дижон? — прибавил барон де Родиль, обращаясь к Леону Леройе.
— Завтра выезжаю.
— Если так, то по получении ответной депеши я поручу вам отвезти письмо к вашему батюшке, во избежание всевозможных проволочек.
— Весь к вашим услугам.
Но как раз в эту минуту у входной двери раздался звонок, и почти тотчас же в комнату вошел слуга с депешей в руках, которую он и поспешил передать Леону.
Последний разорвал конверт и развернул листок синей бумаги.
— Это от моего отца, — сказал он и принялся читать:
‘Известие о смерти причинило мне глубочайшее горе. Провел весь день одиннадцатого числа с Жаком Бернье, приводя в порядок его денежные дела. Расстался с ним только в половине второго ночи, в момент его отъезда в Париж. Готов дать кому следует весьма важные сведения. Желал бы быть вызванным в качестве свидетеля как можно скорее. Вениамин Леройе‘.
— Вот интересная и важная депеша, — заметил барон де Родиль. — Я сильно рассчитывал на те сообщения, которые сделает ваш батюшка, и потому попросил бы вас отправиться в Дижон как можно скорее. Теперь совершенно бесполезно писать письмо. Вы расскажете господину Леройе все, что вам известно, и попросите его немедленно отправиться в Париж и явиться или к судебному следователю, господину Жеврэ, или же прямо ко мне.
— Я уеду сегодня же вечером, — проговорил Леон, — а завтра утром мой отец узнает все.
— Я вам буду очень благодарен, сударь.
Барон де Родиль поблагодарил madame Дарвиль за гостеприимство, и судьи удалились, провожаемые до самых дверей Леоном и Рене.
Когда молодые люди остались одни, Рене обратился к Леону:
— Значит, ты уезжаешь сегодня вечером?
— Да, это необходимо. Такой внезапный отъезд при печальных обстоятельствах положительно разбивает мне сердце, но что же делать, если нельзя поступить иначе? Отец мой уедет в Париж по этому ужасному делу, а я должен оставаться в конторе, чтобы отвечать клиентам в его отсутствие. Здесь целиком мое сердце. Если бы mademoiselle Эмма-Роза была уже здорова, я уехал бы в надежде, что увижу ее опять очень скоро. Но этот несчастный допрос испортил все. Я уверен, что она теперь в ужасном состоянии. Доктор сильно встревожен, и поэтому я уезжаю с тяжелым сердцем, наполненным самыми грустными предчувствиями.
— Ты должен бороться с мрачными предчувствиями, — сказал Рене. — Я буду аккуратно извещать тебя обо всем, что здесь происходит.
— Я знаю, что могу положиться на тебя.
— Как на самого себя, верь мне! Кроме того, я должен сказать, что не теряю надежды: доктор наш — человек знающий и очень опытный, у mademoiselle Эммы-Розы лучшая сиделка в мире — родная мать. А кстати, по поводу ее матери: не странно ли, что фамилия Бернье прибавилась к имени madame Анжель, единственному, которое было нам известно до сегодняшнего дня?
— Что же тут, по-твоему, странного?
— Да ведь имя убитого — Жак Бернье!
— Так что же? Это не что иное, как самое простое и обыкновенное совпадение. Ведь имя Бернье встречается так же часто, как имя Дюрано, Леблон или Легри… Я даже и внимания-то никакого не обратил на эту случайность.
— А я так, признаться, обратил, и по весьма серьезной причине.
— Какая же это причина?
— Мне показалось, что между madame Анжель и убитым Жаком Бернье какая-то связь.
— Связь? Какого же рода могла быть эта связь?
— Не знаю и даже не догадываюсь, то есть не предполагаю ничего положительного. Я тебе только сообщил о той мысли, которая промелькнула у меня в голове, вот и все. Помнишь, когда madame Анжель приехала сюда и мы расспрашивали ее о преступлении в поезде?
— Да.
— Она сказала, что знала убитого.
— Действительно!
— И даже назвала его по имени.
— Верно, верно!
— Но когда она говорила о нем, то в ее манере ясно проглядывало какое-то смущение, странная неловкость.
— И что же ты заключаешь из всего этого?
— Повторяю, ровно ничего. Только мне думается, что в жизни madame Анжель существует тайна и что эта тайна имеет какую-то связь с Жаком Бернье.
— Я узнаю у отца, прав ты или нет. Его покойный друг не имел от него никаких тайн.
— Мне думается также, что не совсем чужд жизни madame Анжель и барон Фернан де Родиль, — продолжал Рене Дарвиль.
— Товарищ прокурора! — воскликнул Леон.
— Он самый. Я заметил взгляды, которыми они обменивались, некоторые слова. Затем, я нашел крайне странным этот разговор madame Анжель с товарищем прокурора. Во всем преступлении есть таинственная сторона. Ты любишь дочь madame Анжель, поэтому не оставляй без внимания моих замечаний и постарайся воспользоваться ими.
— Я не понимаю… — начал было Леон.
— И я не понимаю, — прервал его Рене, — но будущее объяснит нам, без сомнения, все, что кажется теперь таким загадочным, и ты увидишь, что я был совершенно прав.
Оба друга вернулись в гостиную. Сын нотариуса сообщил madame Дарвиль о необходимости, в которую он был поставлен, уехать в тот же вечер для того, чтобы известить отца обо всем случившемся и передать ему поручение прокурора относительно поездки в Париж.
— Когда ты едешь? — спросила madame Фонтана.
— Через час, милая тетя, на поезде, который отходит отсюда в четыре часа сорок пять минут.
— Этот поезд останавливается в Лароше?
— Да.
— Ну, так и я поеду с тобой.
— Уже! — воскликнула madame Дарвиль тоном вежливого сожаления.
— Вы так добры и любезны, сударыня, что я с удовольствием воспользовалась бы вашим гостеприимством на более продолжительное время, но, к моему величайшему сожалению, я не могу сделать этого, так как, вы знаете, на моем попечении дети.
— Да, это правда.
— Так готовьтесь же к отъезду, дорогая тетя, — сказал Леон, — и я, со своей стороны, пойду делать то же.
Начальница пансиона и ее племянник живо закончили приготовления к отъезду. Им оставалось только попрощаться с madame Анжель и Эммой-Розой.
Доктор и Анжель ни на минуту не отходили от изголовья больной. Эмма с трудом пришла в себя после продолжительного обморока и теперь страшно страдала: ее мучила жестокая лихорадка.
Не зная, что делать, доктор счел необходимым обратиться к сильным средствам и дал больной микстуру с долей опиума.
Madame Фонтана слегка постучалась у двери больной.
Madame Анжель сама отворила ей. Лицо бедной матери было буквально залито слезами. Увидев madame Фонтана в шубе и шляпе, а Леона с ружьем и охотничьей сумкой через плечо, она не могла удержаться от тревожного движения.
— Вы уже уезжаете? — грустно проговорила она. — И оба разом?
— Да, сударыня!
— Но почему же так скоро?
— Я должен возвратиться в Дижон, к отцу, потому что завтра его вызывают в суд, в Париж. Что же касается моей тетки, то ее присутствие в Лароше необходимо. Итак, мы пришли попрощаться с вами… и с mademoiselle Эммой-Розой.
— Она спит, вы можете войти.
Madame Фонтана и ее племянник, ступая на цыпочках, чтобы заглушить свои шаги, подошли к постели, около которой сидел доктор, тревожно наблюдавший за девушкой.
Леон остановился, сложив руки, и долго молча смотрел на побледневшее личико больной. Две крупные слезы текли по его щекам, и он даже не замечал их.
Анжель увидела эти слезы, и брови ее сдвинулись: невыразимая мука наполнила ее душу.
Сын нотариуса разом оторвался от немого созерцания, в котором тесно связывалось горькое сожаление и глубокое обожание.
— Пойдемте, тетя, — почти прошептал он, — нам пора.
И он направился к двери, а за ним — madame Фонтана.
Анжель и доктор проводили их до верхней ступеньки лестницы.
— О, доктор, позаботьтесь о ней хорошенько! — сказал Леон умоляющим голосом.
— Все возможное будет сделано. Положитесь на меня!
Леон робко протянул Анжель руку, которую она крепко сжала в своих.
— Еще раз благодарю вас, сударь, благодарю от всей души! — пробормотала она едва слышным от волнения голосом. — Вы первый оказали помощь моему ребенку. Не будь вас, она бы теперь была мертва! О, я никогда не забуду этого! Верьте мне, никогда, никогда!
Она бросилась в объятия madame Фонтана и разрыдалась.
— Успокойтесь, голубушка! Бог даст, все пойдет хорошо. Прошу вас, уведомляйте меня обо всем, что случится, как можно чаще. Обещаете мне это?
— Обещаю.
— Поцелуйте за меня Эмму-Розу. Я не смею и подойти к ней теперь. Боюсь разбудить!
Наконец они расстались.
Анжель и доктор вернулись к больной.
Madame Фонтана и Леон, распростившись с madame Дарвиль и ее сыном, отправились на вокзал в сопровождении Рене.
Через несколько минут подошел поезд, и они уселись в один из вагонов первого класса.
Леон не говорил ни слова, он казался совершенно уничтоженным, подавленным.
Тетка уважала его немую скорбь и поэтому воздерживалась от передачи своего разговора с Анжель, разговора, который разрушил бы вконец все надежды молодого человека.
Поезд остановился в Лароше, тетка Леона вышла, а он поехал дальше по направлению к Дижону.
Прежде чем отправиться в Париж, судьи, по взаимному соглашению с прокурором из Жуаньи, приняли решение относительно розысков, которые должны были привести к разгадке кровавой тайны, не дожидаясь дальнейших показаний Эммы-Розы.
Они решили, что Казнев, прозванный Светляком, и Флоньи — Спичка, немедленно должны отправиться в Марсель, а оттуда — в Дижон.
Исходной точкой для них должны были служить подробности, сообщенные Сесиль Бернье относительно письма отца, а также нож, оставленный убийцей в ране жертвы.
Получив инструкции начальника сыскной полиции необходимую сумму на путевые издержки и непредвиденные расходы, они сели в вагон и отправились в Ларош, где должны были дождаться курьерского поезда, который должен был доставить их в Марсель.
Они ехали в том самом поезде, который увозил из Сен-Жюльен-дю-Со madame Фонтана и ее племянника. Так же, как и madame Фонтана, они высадились в Лароше и пошли обедать в ожидании курьерского поезда.
Немедленно по возвращении в Париж начальник сыскной полиции дал все известные ему приметы Оскара Риго наиболее ловким и опытным агентам.
— Отправляйтесь на поиски, не теряя ни минуты! — заключил он свои наставления.
На следующий день по возвращении господин де Жеврэ, судебный следователь, рано утром явился в свой кабинет, чтобы закончить кое-какие спешные дела.
Отдав все необходимые приказания, он отправился к себе на квартиру, находившуюся на улице де Рениль.
Господин де Жеврэ был одних лет с бароном де Родилем и так же, как и он, холост. Брачные узы не привлекали его, так как у него были на это весьма веские причины.
Сдержанный, холодный и официальный до последней степени, с речью, часто походившей на проповедь, он, в сущности, был страшнейшим кутилой и поклонником прекрасного пола. Вся мораль, звучавшая в его речах, опровергалась им на деле самым поразительным образом. У него было множество любовниц, и он продолжал пополнять их несметное число.
Попойки и кутежи низшей пробы нисколько не были ему противны, он искал в них забвения от своей заказной и напускной серьезности в суде. Смерть отца оставила его во главе большого состояния, позволявшего жить на широкую ногу, и если он не бросил к черту свою профессию, так потому только, что она окружала его ореолом почета и славы. Кроме того, он непременно хотел получить орден, а затем уже отказаться от своей карьеры.
В тот момент судебный следователь был чуть ли не официальным ‘покровителем’ одной барышни полусвета.
Несмотря на все скрытые недостатки, у гоподина де Жеврэ было одно качество, развитое до крайней степени: он обожал свою мать и был во всех отношениях примерным сыном. Они никогда не расставались и продолжали жить вместе.
Madame Жеврэ была женщина относительно еще не старая: ей только что минуло пятьдесят пять лет.
До сих пор она наслаждалась цветущим здоровьем, не зная никаких болезней и немощей.
Но вдруг, безо всякой причины, зрение ее начало слабеть. За несколько месяцев эта сильная, здоровая, деятельная, энергичная женщина дошла до того, что была не в состоянии читать даже в очках. Ей угрожала слепота.
Мысль, что мать его может ослепнуть, приводила господина де Жеврэ в страшное отчаяние. Он решил перевернуть весь мир вверх дном, чтобы вылечить ее или по крайней мере облегчить ее состояние.
Он советовался с самыми известными окулистами, с блестящими светилами офтальмологии.
Все они единогласно отвечали, что операция несравненно опаснее самой болезни и что, кроме того, она оставляет мало шансов для успеха.
Судебный следователь был в отчаянии.
Физически madame де Жеврэ почти не страдала, но морально была поражена до последней степени. Она не могла примириться с этим злом, обрушившимся на нее так внезапно, в такие годы, когда она наслаждалась еще цветущим здоровьем и не страдала никакими недугами.
Судебный следователь, так же как и его мать, ни за что не мог привыкнуть к этой мысли.
Один из его друзей как-то упомянул ему о докторе Грийском, хваля его выдающиеся знания и сообщая о блестящих, почти сверхъестественно-чудесных операциях.
Решившись испробовать все возможное, он повез свою мать к окулисту.
Грийский осмотрел больную.
Подобно своим коллегам, он назвал болезнь и сказал, что исход операции и ему кажется крайне сомнительным и опасным.
Тем не менее он не отказался от нее категорически, а просил дать несколько дней на размышление, прежде чем решиться окончательно.
Ришар де Жеврэ уехал от него наполовину удовлетворенным. Колебание поляка казалось ему несравненно утешительнее, нежели категорический отказ его коллег. Во всяком случае, он не говорил, что эта операция — вещь невозможная.
Ришар наблюдал, чтобы все предписания Грийского исполнялись в точности, и по прошествии нескольких дней снова отвез мать на улицу de la Sante.
Грийский за это время почитал, поработал, порылся в книгах. Операция продолжала казаться ему крайне сомнительной, но тем не менее возможной.
Так он и сказал господину де Жеврэ и назначил операцию через пять дней.
В течение этих-то пяти дней и совершился переход заведения Грийского в руки итальянца.
Грийский прямо отрицал успехи механики в приложении к научным теориям. Он соглашался с тем, что oфтальмология сделала громадный шаг вперед, что существуют инструменты, облегчающие операции в значительной степени и производящие их почти без боли. Но он считал себя уже слишком старым для того, чтобы самому начать применять их на практике и этим самым отказаться от своего прежнего, устарелого метода.
Кроме того, с тех пор как он разбогател, в нем угасла божественная искра.
Зная, напротив, что Анджело Пароли — страстный почитатель новых теорий и систем, он был рад, что мог взвалить на него ответственность за операцию, успех которой продолжал казаться ему крайне сомнительным, и этим способом избавиться от нее самому.
Вот почему он уступил место Пароли.
Господин де Жеврэ должен был везти свою мать в лечебницу Грийского на следующий день после своего возвращения из Сен-Жюльен-дю-Со.
Rendez-vous было назначено на одиннадцать часов, сразу после обхода.
После операции больная должна была остаться на несколько дней в лечебнице.
В половине десятого де Жеврэ велел закладывать карету, а в четверть одиннадцатого мать и сын уже ехали на улицу de la Sante.
Так как Грийский больше не говорил со своим преемником о предстоящей операции, то Пароли совершенно забыл о ней.
В это утро, точно так же, как и накануне, Пароли совершал свой обычный обход в сопровождении ассистентов и студентов.
На этот раз обход длился дольше обычного.
Гордясь тем вниманием, с которым его слушали, тем живым интересом, который возбуждали его объяснения, Пароли говорил много и долго, придав этому простому уроку вид настоящей лекции, достойной кафедры медицинского факультета.
В один сеанс ученики получили от него больше знаний, чем с другим профессором за целую неделю.
Явно, что итальянец готовился произвести настоящую революцию в офтальмологии.
Обход уже подходил к концу, как вдруг появился Грийский, на этот раз не принимавший в нем участия.
— Довольны ли вы, любезный друг и коллега? — обратился он к своему преемнику, протягивая ему руку, которую тот поспешил крепко пожать.
— Очень доволен, дорогой учитель, — ответил он. — Я окружен молодыми людьми, крайне интеллигентными и жаждущими знаний, так что я начинаю гордиться при мысли о тех блестящих результатах, которых мы достигнем общими силами.
— Вы сегодня же утром будете иметь случай дать им новое доказательство вашей глубокой эрудиции и несравненной хирургической ловкости.
Пароли с недоумением взглянул на Грийского.
— В чем дело? — проговорил он.
— Мне только что доложили о приезде той особы, относительно которой — помните, я вам говорил, что предстоит крайне интересная операция. Она назначена на сегодняшний день. Разве вы уже забыли?
— Сознаюсь, забыл! Больной — мужчина или женщина?
— Женщина.
— В чем состоит ее болезнь?
— В полнейшем уклонении общей системы глаза.
— Правый глаз поражен или левый?
— Оба, так что в недалеком будущем ее ждет неминуемая и полнейшая слепота.
Легкий ропот пробежал в толпе студентов.
Пароли повернулся к ним.
— Что значит этот ропот, господа? — сказал он самым любезным тоном.
Но среди учеников уже водворилось глубокое молчание.
— А теперь к чему это молчание? — продолжал Пароли. — Я хочу знать ваше мнение! Прошу вас, выберите одного, и пусть он говорит за всех остальных.
Из толпы вышел лучший из учеников.
— Видите ли, доктор, — почтительно заговорил он, обращаясь к Пароли, — мои товарищи и я сомневаемся, или, лучше сказать, мы уверены…
— В чем именно?
— Что полное уклонение системы глаза неизлечимо и что никакое лечение не может быть в этом случае ни рациональным, ни полезным.
Итальянец улыбнулся.
— Кто вам сказал это, господа?
— Все авторы, которых мы читали, профессора, у которых мы проходили курсы.
Новая улыбка, и на этот раз ироническая, мелькнула на губах итальянца, и он, обращаясь к Грийскому, спросил:
— Где эта дама?
— Я велел проводить ее в комнату No 12, где она и ожидает меня вместе со своим сыном, господином де Жеврэ.
Услышав это имя, итальянец слегка вздрогнул и нахмурился.
— Господин де Жеврэ? — повторил он, припоминая читанную им третьего дня в кабинете Грийского газетную статью о преступлении на Лионской железной дороге. — В окружном суде, в Париже, есть судебный следователь, носящий точно такую же фамилию. Это не он?
— Он самый.
‘Что за странная игра случая привела сюда этого человека?’ — подумал Пароли и, обращаясь сперва к Грийскому, а затем к студентам, прибавил вслух:
— Ведите же меня, любезный доктор. Господа, прошу следовать за нами.
Оба доктора, в сопровождении толпы студентов, направились в коридор, куда выходила дверь комнаты No 12.
Они вошли.
Мать Ришара де Жеврэ сидела в глубоком, покойном кресле, сын стоял около нее.
— Вы более чем аккуратны, — сказал Грийский, подходя к нему. — Вы приехали даже несколько ранее назначенного часа.
— Да, сударь! Я так хочу, чтобы зрение вернулось к моей матери! — ответил судебный следователь. — Ведь вы позволили мне надеяться на исцеление!
— Я не один, сударь. Позвольте представить вам доктора Анджело Пароли, моего преемника.
— Вашего преемника? — повторил с удивлением де Жеврэ.
— Да. Вот уже десять дней, как моя лечебница принадлежит ему. Значит, ему принадлежит право решить окончательно, не будет ли слишком большой неосторожностью эта попытка и не грозит ли она опасностью для вашей матушки.
— Как! Даже жизнь моей матери может быть в опасности? — в ужасе воскликнул судебный следователь.
Madame де Жеврэ быстрым движением встала с кресла.
— Если это так, — проговорила она слегка дрожащим голосом, — то, я думаю, с моей стороны будет гораздо разумнее вовсе не решаться. Я не хочу расстаться с тобой, сын мой. Лучше я буду слепая, чем нас разлучит смерть! Я тебя больше не увижу, но буду слышать, знать, что ты около меня, и этого достаточно, чтобы сделать меня счастливой!
— Прошу вас, сударыня, успокойтесь! — заговорил Пароли. — Успокойтесь и вы также, monsieur де Жеврэ! Может быть, мой ученый коллега, повинуясь чувству излишней предосторожности, видит все в слишком черном цвете. Я буду действовать не колеблясь, если найду операцию возможной после осмотра, и беру всю ответственность на себя.
— Ах, что мне в вашей ответственности! — в отчаянии воскликнул судебный следователь. — Я хочу и требую одного только — чтобы моя мать не рисковала жизнью!
— Она и не будет рисковать ею. Даю вам честное слово, что я решусь на операцию только в том случае, если буду иметь полную уверенность в том, что жизнь madame де Жеврэ не подвергается ни малейшей опасности.
— Но как же вы это узнаете?
— Осмотрев вашу матушку. Я попрошу у вас позволения немедленно приступить.
— Вы хотите этого, матушка?
— Разумеется, хочу: ведь я для этого и приехала.
— В таком случае, сударь, начинайте, — с волнением произнес Ришар де Жеврэ, тревожно глядя на мать.
Пароли почтительно взял за руку госпожу де Жеврэ и подвел ее к креслу, которое, по знаку итальянца, подкатил к окну один из его ассистентов.
Он посадил ее так, чтобы свет падал ей прямо в лицо.
Грийский, судебный следователь, ассистенты и студенты с любопытством и страхом столпились вокруг них и стали тесным полукругом.
Прежде всего итальянец снял голубоватые очки, которые носила madame де Жеврэ, затем вынул из своего кармана лупу, раздвинул веки старушки и принялся изучать ее глаза. Осмотр этот продолжался около пяти минут.
— Сколько вам лет? — спросил наконец Пароли, опуская руки.
— Пятьдесят шесть.
— Давно ли вы потеряли зрение?
— Месяца четыре назад.
— Вы уже советовались со многими окулистами?
— Да, со многими. Я обращалась к светилам науки.
— И что же вам сказали эти светила? — спросил итальянец, иронически подчеркивая последнее слово.
— Что операция невозможна и поэтому надо оставить всякую надежду на выздоровление.
— Действительно, операция невозможна.
Monsieur де Жеврэ побледнел.
— Невозможна! — повторил он в отчаянии. — Значит, моя мать должна ослепнуть?
— Я вовсе не говорил ничего подобного, — спокойно возразил Пароли. — Если операция невозможна, то возможно лечение…
— Неужели вы могли бы вылечить ее?
— Да, надеюсь, что могу сделать это.
— О, сударь, если ваши слова сбудутся, моя благодарность будет безгранична! Возвратите зрение матери и располагайте мною, моим состоянием, моей жизнью!
Итальянец улыбнулся.
— Мне достаточно вашей благодарности, — сказал он, — да, в сущности, меня и благодарить-то будет не за что, так как я только исполняю обязанности, возлагаемые на меня моей профессией. Я обещал вам излечение, и излечение будет полное и скорое.
— Полное и скорое! — повторил де Жеврэ, изумленный и сияющий.
— Да, я докажу своим профессорам, ученикам и собратьям, что задача, на которую многие смотрели как на неразрешимую, в сущности, решается очень легко и просто.
Молодые люди, свидетели этой маленькой сцены, в изумлении слушали итальянца, не зная, верить им своим ушам или нет.
Грийский, несколько шокированный невозмутимой самоуверенностью Пароли, думал про себя, уж не шарлатан ли его знаменитый преемник, старающийся поразить свою аудиторию приемами фокусника.
Обращаясь к студентам, итальянец спросил:
— Нет ли у кого-нибудь из вас лорнета, господа?
— У меня есть, профессор.
— Который номер?
— Шестнадцатый.
— Дайте на минуту!
Студент передал лорнет Пароли, а тот, вынув стеклышки из черепаховой оправы, наискось положил их одно на другое и приставил к правому глазу madame де Жеврэ.
— Взгляните, сударыня, — проговорил он.
Мать судебного следователя повернула голову послушно, но с видом печальной снисходительности.
Вдруг она побледнела, глухо вскрикнула и упала, почти без чувств, в кресло, с которого приподнялась было наполовину.
— Моя мать! — воскликнул Ришар. — Боже мой! Что с нею?
— Ничего особенного, а главное, ничего опасного. Вашу матушку поразило первое впечатление света, полученное после долгого мрака. Она думала, что слепа, и вдруг увидела свет. Но успокойтесь, вы видите — она приходит в себя.
Все стояли как зачарованные.
Сердца бились так сильно, что, казалось, готовы были разорваться в груди при виде такого необычайного зрелища, для них совершенно непонятного.
Пароли казался волшебником.
Но вот короткий обморок миновал. Madame де Жеврэ окончательно пришла в себя. Крупные слезы текли из ее глаз. Она протянула руку к тому, чей голос раздавался около нее в это время, и воскликнула:
— Я вижу! Я видела! О, доктор! Вы совершили чудо!
Все присутствующие собирались шумно выразить свое восхищение и энтузиазм. Пароли жестом удержал их и, обращаясь к madame де Жеврэ, продолжал:
— Вы сами убедились, что я не подавал вам пустых надежд, когда обещал излечить вас. Как только я закажу для вас очки вот с такими стеклами, зрение моментально вернется, такое же хорошее, как и было прежде. Я сам изобрел эти очки.
Судебный следователь взял обе руки Анджело Пароли и, крепко сжав их, сказал:
— Я обязан вам счастьем моей матери! О, сударь, как я могу расплатиться с вами?
Голос строгого следователя дрожал, как у ребенка, собирающегося заплакать.
— Вам очень легко расплатиться со мной, сударь, — улыбаясь сказал итальянец. — Я прошу у вас только доброй памяти о докторе Анджело Пароли, вашего покорного слуги, а также и о заведении, созданном моим знаменитым учителем, доктором Грийским, имя которого никогда не канет в забвение.
Грийский сиял.
— Вы можете теперь проводить вашу матушку домой, — продолжал Пароли. — Через три дня я сам завезу ей очки со стеклами, которые вернут ей зрение.
— Вы будете нашим другом, дорогой доктор! — воскликнула madame де Жеврэ. — Я буду всю жизнь молиться за вас и благословлять.
Визит был окончен.
Студенты и помощники разошлись, вне себя от восхищения.
Поляк вместе с Пароли проводил судебного следователя и его мать до дверей, где их ожидала карета.
Когда дверь затворилась за последним посетителем, Грийский голосом, в первый раз в его жизни задрожавшим от волнения, проговорил:
— Вы великий ученый! Эта операция без скальпеля составит вашу славу!
— Corpodi Вассо! — воскликнул итальянец. — Дай Бог, чтобы все ваши предсказания сбылись!
И тихо-тихо, про себя, прибавил:
— Теперь я могу начать действовать. Между мною и целью нет препятствий! И я достигну ее, не будь я Анджело Пароли!

Глава IX
ДИПЛОМАТИЯ ПАРОЛИ

В качестве директора выдающегося лечебного заведения Пароли ежедневно приходилось совершать бесконечные разъезды по Парижу, и к нему, более чем к кому-либо, можно было применить изречение о том, что ‘время — деньги’.
Как раз в это утро Пароли условился с одним из богатых содержателей экипажей и нанял у него карету помесячно, шикарно отделанную, с представительным кучером.
Карета уже ожидала его во дворе, около крыльца.
Он позавтракал со своим предшественником, который продолжал оставаться пока его гостем. Выйдя из-за стола, он переоделся и, усевшись в карету, обитую темно-голубым штофом, с чувством невыразимого удовлетворения и торжества велел кучеру ехать на улицу Vieile du Temple.
Он ехал к одному из своих земляков, венецианцу, человеку, давно знакомому и занимавшемуся полировкой хрусталя.
Там он заказал нужные стекла, описав их форму и величину с математической точностью, и велел отвезти себя на свою бывшую квартиру.
Когда он приехал туда, на городских часах било половину третьего.
Пароли вошел в квартиру, не проходя мимо консьержки, открыл ящичек, в котором держал украденные бумаги и деньги, и взял оттуда бумажник Жака Бернье, в котором находились черновик завещания, а также квитанция на миллион двести тысяч франков.
Итальянец сделал копии, спрятал их в ящичек, сунул оригиналы обратно в бумажник и опустил последний себе в карман.
После этого он написал письмо со следующим адресом:
‘Господину Аннибалу Жервазони, улица Monsieur 1е Prince, д. No 5’.
Он вышел из квартиры, затворил за собой двери, подал кучеру только что написанное письмо и сказал:
— Доставьте это по адресу.
— Слушаю! А куда прикажете приехать за вами?
— Никуда. Вы мне больше не нужны сегодня.
— Какие приказания на завтра?
— Завтра и каждый день вы должны быть у лечебницы в девять часов утра.
Кучер спрятал письмо и отправился исполнять поручение.
Пароли посмотрел ему вслед, а затем вернулся на бульвар де Курсель.
Погода стояла великолепная, хотя было довольно холодно. Тротуары были мокры, какими они бывают, когда начинается оттепель. В парке Монсо и на соседних бульварах было очень мало народа.
Итальянец выбрал минуту, когда около него не было ни экипажа, ни пешехода, вытащил из кармана бумажник Жака Бернье и уронил его на тротуар прямо в жидкую грязь. Затем с живостью наклонился, поднял его и слегка обтер носовым платком, стараясь оставить заметные следы грязи.
Продолжая держать бумажник в руке, чтобы дать ему время высохнуть, он направился в Батиньоль, на улицу Дам.
Дойдя до дома No 54, Пароли остановился и вошел в подъезд.
В глубине коридора находилась комнатка консьержки, итальянец отворил двери.
Изысканно одетый, в богатой меховой шубе, белом галстуке и изящных перчатках, красавец Пароли производил очень выгодное впечатление.
Консьержка приняла его за прокурора.
— Квартира господина Жака Бернье? — осведомился Пароли.
— На четвертом этаже, дверь налево, — ответила консьержка и подумала про себя: ‘Наверное, это кто-нибудь из суда по делу к mademoiselle Сесиль’.
Пароли стал подниматься по лестнице и, дойдя до верхнего этажа, позвонил в дверь.
Бригитта, одетая в глубокий траур, отворила.
— Что вам угодно, сударь?.— спросила она.
— Господин Жак Бернье у себя? — осведомился он самым натуральным тоном.
Бригитта посмотрела на своего собеседника со страхом и изумлением.
— Господин Жак Бернье!!! — повторила она. — Вы спрашиваете господина Жака Бернье?
— Ну да. А что, разве он не здесь живет?
— То есть он жил здесь. Да разве вы ничего не знаете?
— Ровно ничего.
— Господин Жак Бернье умер.
— Умер?! — повторил Пароли, очень искусно приняв изумленный вид.
— Да, сударь.
— Как давно?
— Четыре дня назад.
— Это очень большое несчастье, но, может быть, тут есть кто-нибудь из его семьи?
— Да, сударь. Здесь еще живет mademoiselle Сесиль Бернье, его дочь.
— Могу я ее видеть?
— Видите ли, барышня страшно тоскует, постоянно в слезах!
— Я понимаю ее естественное горе, но все-таки это не помешает мне настаивать, чтобы она приняла меня. У меня к ней очень важное дело, которое делается еще важнее и серьезнее после того, что вы мне сказали.
— Если так, сударь, то потрудитесь войти, а я пойду предупредить барышню.
Анджело вошел в маленькую прихожую, а старая Бригитта тихо затворила за ним дверь.
Уже выходя, старушка остановилась и спросила:
— Как прикажете доложить?
— Потрудитесь сказать, что пришел доктор Анджело Пароли.
Четыре дня Сесиль находилась в самом ужасном состоянии. Страшная смерть отца повлияла на нее несравненно меньше, чем известие о том критическом положении, в котором она оказалась.
Триста пятьдесят тысяч, которые вез отец, были украдены убийцей.
Бумаги, среди которых была и квитанция банкира, хранителя миллионного капитала, тоже исчезли.
Каким образом может Сесиль вступить во владение этим капиталом?
Она предвидела массу промедлений, проволочек, а в конце концов, может быть, даже и невозможность получить деньги.
Во всяком случае, надо было начать процесс.
А Сесиль по опыту знала, как страшно долго могут иногда тянуться судебные тяжбы. Пока судьи будут заботиться об увеличении судебных издержек, а адвокаты блистать пустыми, звучными фразами, наследницу ожидала мрачная нищета.
Пятьюстами франками Сесиль уплатила мелкие долги. Нескольких золотых монет, оставшихся в ее портмоне, не хватит даже на похороны отца!
Грозный призрак нищеты стучался в ее двери.
А там наступят роды. Новые издержки.
Что делать? Как быть?
Девушка положительно была не в состоянии ответить на эти вопросы, и отчаяние и сознание собственного бессилия совершенно овладели ею.
— Обратитесь ко мне, рассчитывайте на меня, — сказал ей барон де Родиль.
Два дня подряд ходила она к нему в суд, но не заставала и возвращалась домой, в Батиньоль, с отчаянием, ежеминутно возраставшим.
Сесиль плакала, обезумев от страха перед судьбой, окончательно теряя голову, и уже серьезно подумывала о самоубийстве, как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла старая Бригитта.
— Что тебе нужно? — резко спросила девушка.
— Вас желают видеть, барышня!
— Кто?
— Какой-то барин, очень приличный с виду.
— Вероятно, судья? — с живостью спросила Сесиль, моментально вспомнив о бароне де Родиле.
— Нет, это доктор.
— Что может быть нужно от меня этому доктору? Вероятно, он пришел сообщить, что вскрытие закончено и что я могу хоронить отца.
— Нет, тут что-нибудь не то. Потому что, по-видимому, этот господин даже не знал о смерти вашего батюшки.
— Так зачем же он пришел?
— Он говорит, что пришел по очень важному делу, касающемуся лично вас.
— Сказал он тебе свое имя?
— Его зовут доктор Пароли.
— Хорошо, веди его.
Бригитта вышла из комнаты, а Сесиль осталась у пылающего камина.
Итальянец вошел.
Сесиль ответила легким наклоном головы на его глубокий поклон и, как ни велико было ее горе, успела заметить, как хорош и изящен гость.
Жестом указала она на кресло и затем, чтобы что-нибудь сказать, спросила:
— Вы, вероятно, присланы ко мне из суда?
Анджело Пароли внимательно оглядел Сесиль, нашел ее замечательно красивой и ответил:
— Нет.
— В таком случае прошу сообщить мне причину вашего визита.
— Я сейчас объясню вам, mademoiselle. Идя сюда, я надеялся увидеть самого Жака Бернье.
— Мой отец умер. Вероятно, прислуга сказала вам об этом, — прервала его Сесиль.
Слова эти были произнесены так спокойно, так сухо, что Пароли сразу понял и оценил по достоинству молодую девушку.
‘Ни тени сожаления, — подумал он. — Я сделаю из нее все, что мне вздумается’.
— Да, она мне это сказала. Верьте, надо, чтобы причины, которые привели меня, были очень серьезны, для того чтобы я решился потревожить вас в вашей печали и возбудить в вашей душе горестные воспоминания! Смерть вашего батюшки набрасывает тень страшной таинственности на ту находку, которая попалась мне случайно.
Сесиль с удивлением подняла глаза.
— Находку? — повторила она.
— Да.
— Какую?
— Прежде чем ответить, я хотел бы задать вам один вопрос.
— Пожалуйста!
И с этими словами Сесиль снова пригласила жестом Пароли сесть, так как он все еще стоял, не меняя позы.
Итальянец уселся и устремил на нее свои блестящие, магнетические глаза.
— Ваш батюшка скончался четыре дня назад? Так, кажется, сказала мне ваша прислуга?
— Да, сударь.
— А вы сами никуда не выходили сегодня?
— Я ходила в суд, ожидая встретить там одного нужного мне человека.
— Вы не проходили по улице Vieile du Temple?
— Нет, не проходила. Я села в омнибус, который и привез меня к окружному суду, затем я той же дорогой вернулась обратно в Батиньоль.
У Пароли вырвался жест живейшего изумления.
— В таком случае тайна кажется мне совершенно непроницаемой!
— О какой тайне вы говорите?
— А вот о какой. Скажите мне, пожалуйста, если принять во внимание, что monsieur Бернье умер четыре дня назад и что вы не проходили по улице Vieile du Temple, то каким образом могло случиться, что сегодня я нашел на этой самой улице, час назад, бумажник, принадлежащий, очевидно, вашему отцу? Да он и не мог никаким образом принадлежать кому-нибудь другому!
— Бумажник? — боязливо повторила Сесиль. — Что же в нем было?
— Черновик завещания, а также квитанция, написанная и подписанная одним марсельским банкиром, на сумму один миллион двести тысяч франков, хранящихся в его банке.
Одним прыжком Сесиль вскочила со своего места.
— Вы это нашли? — воскликнула она, задыхаясь.
— Да, и вот вам этот бумажник. Позвольте вручить его вам. Вы видите, что он даже еще в грязи. А между тем я старался вытереть его, как только мог.
Сесиль схватила бумажник.
— Я узнаю его! — воскликнула она. — Да, я знаю наверное, что этот бумажник принадлежал моему отцу! Я сто раз видела его у него в руках.
— Потрудитесь открыть его, — продолжал итальянец, — и убедитесь, что в нем заключаются те два документа, о которых я говорил.
Сесиль повиновалась. Она раскрыла бумажник и нашла в середине две бумаги, сложенные вчетверо. Взяв одну из них, она поторопилась развернуть ее.
То была квитанция банкира Давида Бонтана.
Сесиль читала, и в ее черных глазах загоралось яркое пламя.
— Это квитанция в получении на хранение одного миллиона двухсот тысяч франков, — проговорила она.
Когда она произносила слово ‘миллиона двухсот тысяч франков’, голос ее дрожал от алчности.
— А другой документ — черновик завещания, — продолжил итальянец.
Сесиль развернула вторую бумагу и начала читать ее.
Но, по мере того как она читала, лицо ее принимало выражение изумления, гнева и горя.
— А, — проговорила она каким-то свистящим шепотом, — мой отец отказал этой твари половину своего состояния! Ведь это просто какое-то ходячее несчастье, эта женщина!
И, обращаясь к Пароли, огорченная Сесиль спросила:
— Вы читали это завещание, сударь?
— Я узнал адрес господина Жака Бернье только тогда, когда прочел завещание. Иначе я был бы принужден ограничиться тем, что заявил бы о своей находке полицейскому комиссару.
— Значит, вам известно, что мой отец отказал громадную часть состояния, которое принадлежит мне, своей незаконной дочери?
— Да, я прочел это.
— Это позорно, ужасно! Неужели закон может терпеть подобные вещи?
— Французские законы позволяют распоряжаться одной третью состояния в пользу незаконного ребенка.
— В таком случае закон ужасен, несправедлив, возмутителен!
— Но ведь документ, находящийся у вас перед глазами, только черновик, — продолжал Пароли, — и поэтому сам по себе не имеет ровно никакого значения. Может быть, ваш батюшка не успел придать этому распоряжению законной силы?
Личико Сесиль просияло.
— Правда, — проговорила она радостно. — Ваше предположение более чем вероятно. Мой отец останавливался в Дижоне одиннадцатого числа, а умер он двенадцатого. Может быть, он только успел поручить своему другу, нотариусу, составить проект завещания, которое намеревался подписать впоследствии? Как вы полагаете, сударь, это возможно?
— Полагаю, что да.
— В бумажнике не было других бумаг, кроме этих двух, — продолжала Сесиль, как бы рассуждая сама с собой.
— Вы полагаете, что в бумажнике должны были быть еще и другие бумаги?
— Да, в нем должна была находиться крупная сумма денег.
— Крупная сумма? — повторил Пароли.
— Да, сударь. Триста пятьдесят тысяч франков банковскими билетами. Триста пятьдесят тысяч франков, украденных у моего отца.
— Украденных кем?
— Его убийцей!
Анджело разыграл комедию удивления и ужаса.
— Значит, Жак Бернье был убит! — воскликнул он.
— Да… Четыре дня назад… на железной дороге. В ночь с одиннадцатого декабря на двенадцатое… возвращаясь из Дижона.
— Ах, какой ужас! Что же убийца? Пойман?
— Увы, сударь, нет. Он даже неизвестен, к несчастью!
— И никого нет на подозрении?
— Открыто по крайней мере никого не обвиняют. Но мне думается, что судьи подозревают одну личность в соучастии.
— Кого же? — с живостью спросил Пароли.
— А вот эту самую женщину, о которой идет речь в черновике моего отца… Анжель Бернье.
Итальянец вздрогнул.
— Вашу сестру!
— О, мою незаконную сестру. Незаконную дочь моего отца.
— Вы знаете ее?
— Я видела ее всего два раза, а две недели назад я даже не подозревала о ее существовании.
— Какой повод для подозрения ее в совершенном убийстве?
— Не в убийстве, а в соучастии.
— Ну да, я ошибся. Я хотел спросить — в соучастии.
— Надо вам сказать, что она живет на этой же улице, в доме No 110, и держит травяную и москательную лавку. Десять-двадцать дней назад мне нужно было купить лекарственные травы, я и отправилась к ней в магазин, совершенно не подозревая, что иду в дом к моей сестре.
Пока девушка говорила, итальянец буквально пожирал ее своим великолепными, страстными глазами.
— Велев отнести ко мне на дом покупки, — продолжала Сесиль, — я, естественно, дала свой адрес и сказала имя, и вот в этот-то самый момент я и узнала от нее, что она незаконная дочь моего отца и что. мы связаны родственными узами.
В кармане у меня вместе с платком была записная книжка, а в ней письмо отца, которое я получила в то же самое утро и в котором заключались самые точные указания о его маршруте, о дне и часе прибытия в Париж, об остановках в пути и даже о сумме, которую он вез с собой. Кроме этого, в письме находился банковский билет в пятьсот франков, который я сама вложила в конверт. Вернувшись домой, я заметила, что потеряла и записную книжку, и все, что в ней заключалось.
— Теперь я понимаю, — поспешил прервать ее Пароли. — Судьи предполагают, что потеря эта случилась именно в магазине вашей сестры и что, воспользовавшись всеми обозначенными там подробностями, она наняла какого-нибудь негодяя, который и взялся убить Жака Бернье и украсть деньги.
— Думаю, что у судей явилась именно эта мысль, — подтвердила Сесиль.
— Значит, Анжель сильно ненавидела вашего отца?
— О да!
— Но по какой же причине? Ведь он был и ее отец!
— Видите, следствием легкой, скоро прекратившейся связи явилась дочь. Мой отец имел слабость признать ее своей, дать ей имя. Но, узнав, что и Анжель в свою очередь отличается скандальным поведением, он отказался от нее совершенно, не желая больше ни видеть ее, ни слышать о ней. Вот откуда у нее эта ненависть и желание отомстить.
— Но мне все-таки думается, что тут одни только предположения, а уверенности ведь нет никакой, — заметил Пароли.
— Да, но эти предположения поразили судей, так же как они поразили и меня, — возразила Сесиль.
— Но вы-то лично что предполагаете?
— Я, конечно, не могу обвинять никого…
— Почему?
— Тут случился один инцидент, который выгораживает Анжель Бернье.
— Могу я узнать, какого рода этот инцидент?
— Конечно. Убийца, покончив с моим отцом, покусился и на жизнь ее дочери.
Итальянец чувствовал себя очень и очень скверно.
— Я не совсем понимаю… — сказал он, вопросительно и несколько робко глядя на Сесиль.
— По каким-то обстоятельствам, о которых при мне не говорилось, дочь Анжель, Эмма-Роза, о существовании которой я узнала из найденного вами завещания, села в тот же вагон, где находился мой отец, и, кажется, случилось так, что злодей, убив моего отца и желая отделаться от свидетеля, выбросил ее из вагона на полном ходу.
Анджело провел рукой по лбу, на котором выступил холодный пот. Он чувствовал, что теряет почву под ногами, но благодаря железной воле преодолел волнение и проговорил:
— Как странны и необычны все эти осложнения!
Затем, помолчав, прибавил:
— Вы, кажется, говорили о покушении на убийство… Значит, девушка, выброшенная из вагона, не умерла?
— Она только ранена, более или менее серьезно. И будьте уверены, что ее спасут, она будет жить, для того чтобы лишить меня целой трети наследства моего отца!
‘Значит, она не умерла, эта девочка, которая может быть мне так опасна! — подумал итальянец. — Нет, положительно мне нет удачи ни в чем’.
— Вы теперь сами видите, сударь, — продолжала между тем Сесиль, — какие страшные удары поражают меня один за другим. Отец убит. Громадная часть наследства, которое должно было целиком перейти ко мне, потеряна навеки, если только он засвидетельствовал завещание! К тому же в настоящую минуту я совершенно одна на свете. Я просто не знаю, что мне делать! К кому обратиться! С кем посоветоваться!
Пароли взял девушку за обе ручки и почувствовал, как они задрожали в его сильных руках.
Устремив на Сесиль чудные черные глаза, он, казалось, приковывал ее к себе магнетическим взглядом.
— К чему вы так отчаиваетесь? — заговорил он глубоким, музыкальным, чарующим голосом. — Неужели вам не может встретиться дружба, зародившаяся внезапно, от одного взгляда, которая будет стараться залечить ваши страдания, внести мир и спокойствие в вашу наболевшую душу, утешит вас в ваших тревогах и осушит слезы?
— Ведь я ровно никого не знаю, — ответила Сесиль, опустив глаза. — Отец и я жили очень уединенно, вдали от света и людей. Сперва мы были очень богаты, потом почти обеднели, ну и, разумеется, все нас покинули, забыли… Повторяю вам, я совершенно одинока.
— Хорошо, но вместо старых привязанностей могут найтись другие, — возразил итальянец. — Хотите ли вы, чтобы я стал вашим советником, защитником, другом? Искренним, преданным другом?
Пароли подошел близко-близко. Руки его крепче сжали хорошенькие ручки Сесиль, а глаза со страшной магнетической силой глубоко смотрели в смущенные очи девушки.
Сесиль чувствовала себя потрясенной и возбужденной до крайней степени. Она испытывала какое-то очарование, в котором сама не была в состоянии дать себе отчет.
— Вы — моим советником? Моим другом? — повторила она, почти не сознавая значения собственных слов.
— О, — продолжал Анджело, как бы увлеченный внезапно налетевшим на него вихрем страсти, непреодолимым и неудержимым, как буря, — я знаю вас всего несколько минут, а между тем мне кажется, что знаю давно и что вы всегда наполняли собой мою жизнь! Как отрадно было бы взять на себя половину вашего горя! Я с удовольствием отдал бы свою кровь, чтобы осушить слезы, от которых покраснели ваши чудные глазки! Простите меня, что я говорю с вами таким образом в ту минуту, когда душа ваша тоскует! Я хотел бы, я должен был бы молчать, но не могу заставить молчать свое переполненное сердце! Это безумие, быть может!! Пускай! Я сошел с ума и не желаю излечиться! Видя вас, такую молодую, такую красавицу, такую печальную, узнав вас в тот момент, когда злая судьба лишила вас самой дорогой привязанности и оставила одну в мире, я невольно почувствовал живейшую, горячую симпатию! Я весь отдал себя в ваши руки! Располагайте мною! Я принадлежу вам весь! А взамен моей глубокой, беззаветной и безграничной преданности скажите мне только одно: вы позволите мне считать себя вашим другом?
Пароли был великий комедиант, он превосходно умел управлять своей подвижной физиономией, настраивая ее на один лад со своими страстными, в душу западающими речами.
Да и Сесиль была слишком неопытна для того, чтобы не принять всерьез эти банальные слова. Она думала, что слышит настоящий голос страсти.
И надо сознаться, что и на этот раз страстные речи опьянили ее так же, как опьянили когда-то звучные тирады актера Поля Дарнала.
Она и думать забыла, что от любви артиста, которого она теперь так презирала, остались очень ощутимые последствия.
— О да, да! — заговорила она, глядя на Пароли пылающими глазами, между тем как по телу ее пробегала сладострастная дрожь. — О да, я верю вам… Я принимаю вашу преданность… вашу дружбу… Советуйте мне… Руководите мною… Поддержите меня…
Она уже хотела прибавить: ‘Любите меня!’ Но эти два слова замерли, не будучи выговоренными, но все-таки недостаточно быстро для того, чтобы итальянец не смог прочесть их в ее глазах и на губах.
Он взял обе ее руки и почтительно и нежно поднес к своим губам.
— Вам уже известно, что я доктор Анджело Пароли, — продолжал он. — Я владелец первой глазной лечебницы Парижа… Я богат… И говорю все это для того, чтобы вы знали, что я буду счастлив положить к вашим ногам все свое состояние, в ожидании, пока вы не получите наследство отца, на которое имеете полное и неоспоримое, хотя, к сожалению, и не исключительное право. Мое страстное желание и пламенное стремление — заслужить вашу благодарность.
— Вы уже заслужили ее, — с живостью проговорила Сесиль. — Не возврати вы мне бумажник отца, где находилась квитанция марсельского банкира, которого я даже и имени не знала, кто знает, может быть, и все состояние было бы для меня потеряно навеки?! Кто-нибудь другой, не вы, может быть, и не побеспокоился бы вернуть находку, а хладнокровно оставил бы ее у себя… Почем знать? Может быть, даже попытался бы обратить находку в свою пользу! Вы оказали мне громадную услугу и этим получили право на мою вечную и безграничную благодарность.
— А ваша дружба?
— Она так же, как и моя благодарность, всецело принадлежит вам.
— О, благодарю, благодарю! — говорил Пароли своим бархатным, горячим голосом. — А что, если бы я осмелился мечтать еще о большем?
— О чем же?
— О вашей любви…
Услышав эти слова, дочь Жака Бернье вдруг разом припомнила все прошлое. Она побледнела, как смерть, и задрожала. Как живой укор, как ужасное привидение, как бездонная пропасть вдруг обрисовалась перед нею ее ‘ошибка’, ее минутный каприз.
О, как ужасно проклинала она в этот момент несчастного актера! Чего бы она не сделала, чтобы стереть его с лица земли!
Сесиль низко-низко нагнула свою чудную головку под бременем тяжелых, черных мыслей.
Пароли между тем не сводил с нее своих магнетических глаз, как змея, которая смотрит на добычу, пока она сама не подлетит к ее пасти.
Он увидел внезапную бледность девушки, заметил ее страшное смущение.
— Да, — проговорил он горьким разочарованным тоном, — было слишком безумно, слишком смело с моей стороны мечтать, что вы когда-нибудь сможете полюбить меня! Я вижу, что ваше сердце несвободно!
— Не расспрашивайте меня! — воскликнула Сесиль, сжимая пылающие виски обеими руками. — Умоляю вас, не расспрашивайте меня.
Слезы в голосе девушки и отчаянное выражение ее лица должны были зависеть от причин гораздо более важных, чем простая интрижка.
Но какие это могли быть причины?
Вот какой вопрос мысленно задавал себе Анджело, но так как, несмотря на всю свою сообразительность, он не мог найти на него сразу подходящего ответа, то продолжал, уже вслух и голосом, как будто дрожащим от волнения:
— Я не имею никакого права расспрашивать вас. Я отлично понимаю, что внезапная дружба не может иметь всех привилегий старой привязанности. Я жду, чтобы вы сделали мне честь и подвергли мою дружбу какому-нибудь испытанию.
Итальянец глубоко вздохнул и провел рукой по глазам, чтобы стереть воображаемую слезу, а затем продолжил:
— Я не буду говорить больше о чувстве, вспыхнувшем во мне так внезапно, что оно даже заставило меня забыть приличия. Я глубоко раскаиваюсь в своей поспешности и прошу вас простить меня.
— Мне нечего прощать вам, потому что вы ничем меня не оскорбили, — ответила Сесиль, устремив на своего покровителя глубоко печальный взгляд. — Но, прошу вас, не будем больше говорить об этом. Начните вашу роль друга: мое положение хорошо вам известно, что я должна, по-вашему, теперь делать?
— Потеря бумажника тесно связана с трагическим происшествием, жертвой которого был ваш отец. Почем знать, не поможет ли он напасть на след настоящего убийцы? По моему мнению, вы должны представить бумажник судьям — это прежде всего. Разве это также и не ваше мнение?
— Без сомнения. Но мне нужно, чтобы вы были около меня, чтобы вы были со мной, когда я отправлюсь в суд. Вы возьмете на себя труд объяснить судьям, каким образом попала к вам в руки эта драгоценная для меня находка.
— В этом случае, как и во всех других, я попрошу вас всецело располагать мной. Я готов сопровождать вас в суд, когда вам угодно. Вы не знаете, какому следователю поручено ведение дела?
— Знаю.
— Его имя?
— Monsieur де Жеврэ.
Пароли разыграл удивление со свойственным ему талантом.
— Monsieur де Жеврэ! — повторил он. — Да это просто случай! И какой счастливый случай!
— Почему счастливый? Разве вы знаете этого следователя?
— О да, он даже обязан мне! Мне недавно пришлось оказать ему громадную услугу. Не будь меня, его мать, которую он буквально обожает, была бы слепа навеки и безо всякой надежды на выздоровление.
— О, вот покровитель, которого я прошу у Бога с самого дня смерти бедного отца! Это вы! Я отлично знаю, что вы будете отныне моим Провидением! — воскликнула Сесиль в экстазе.
— Я буду только вашим другом, и этим все сказано! — скромно возразил итальянец. — Теперь же мы, конечно, уже не можем отправиться к господину де Жеврэ, — прибавил он.
— Так отложим на завтра, разумеется, если вы свободны.
— Завтра, как и всегда, я к вашим услугам.
— Я бы попросила вас — извините, что отношусь к вам так беспеременно, да мне кажется, что мы уже так давно знакомы, — я бы вас попросила узнать у monsieur де Жеврэ, когда могут состояться похороны отца.
— Я не только осведомлюсь об этом, но вместе с ним приму все меры, чтобы погребальная церемония была достойна того, кого вы оплакиваете.
— О, сударь, как вы добры! Вы положительно играете роль Провидения в моей жизни!
И девушка, в порыве благодарности, опять протянула свои хорошенькие ручки Анджело, который снова приложил их к губам и покрыл поцелуями.
Легкий стук в дверь привел ее в себя.
Она отняла руки, отодвинула подальше стул и проговорила:
— Войдите!
На пороге показалась Бригитта.
— Что нужно? — спросила Сесиль.
— Какой-то господин желает вас видеть и говорит, что ему надо сообщить вам нечто важное.
— Но ведь я не одна.
— Кажется, ему очень нужно…
— Этот господин сказал свое имя?
— Он сказал, что его имя — Поль Дарнала.
Глухой крик вырвался из груди Сесиль, и лицо ее исказилось.
Итальянец вздрогнул.
Поль Дарнала!
Это имя принадлежало красавцу актеру, которого он видел в Cafe du Theatre в Дижоне, накануне убийства.
Поль Дарнала был тот самый красавец, который, лихо покручивая усы, шутил со знаменитой дочерью консьержки, Жанной Дортиль, напоминавшей ему о его любви к какой-то дамочке в Батиньоле.
Уж не была ли Сесиль этой дамочкой?
Смущение mademoiselle Бернье являлось странным подтверждением этого предположения.
Пароли захотел узнать правду во что бы то ни стало, ему необходимо было знать, зачем комедиант, как он мысленно называл Поля, явился к Сесиль.
Последняя быстро овладела минутным смущением и, обращаясь к Бригитте, сухо проговорила:
— Скажи, что я не принимаю.
— Я вовсе не желаю мешать вам, умоляю, не стесняйтесь. Может быть, этот посетитель хочет сообщить вам что-нибудь важное. Примите его. Я могу подождать в соседней комнате.
— Я не хочу принимать его…
— Но ведь вы же знаете этого господина?
Сесиль пошевелила губами, но была не в состоянии говорить: слова останавливались в ее судорожно сжатом горле.
Она сделала какой-то неопределенный жест, не выражавший ни да, ни нет.

Глава X
НЕПРИЯТНЫЙ ИНЦИДЕНТ

Приход Поля Дарнала как громом поразил вероломную Сесиль.
Зачем он явился?
Она не виделась с ним уже больше шести недель, и теперь ненавидела всеми силами души и проклинала роковые последствия своей безумной страсти.
Как смел он войти к ней в дом, зная, какой непроницаемой тайной она всегда старалась окружить их связь?
Это был, по ее мнению, верх бесстыдства!
.Неужели он настолько глуп и дерзок, что заговорит о проклятом прошлом? Неужели он явился предъявлять свои права на ее любовь в тот момент, когда в ее сердце запала искра новой любви? И, к довершению всех несчастий, он пришел как раз в ту минуту, когда около нее человек, очаровавший ее!
Анджело Пароли прекрасно понимал ужас и недоумение Сесиль. Он был слишком опытен, чтобы не угадать причин ее неловкого положения, и хотел знать все, и знать наверняка.
— Я предложил вам подождать конца вашего разговора в соседней комнате, — сказал он, прервав наконец неловкое молчание, — но, может быть, вы предпочитаете, чтобы я не уходил?
В продолжение секунды Сесиль колебалась, но потом, по-видимому, решилась. В голову ей пришла мысль, которая сразу придала ей самоуверенности.
Ясно, что, какова бы ни была цель посещения Поля Дарнала, все же он никогда не рискнет говорить с нею свободно в присутствии третьего лица. Пароли стеснит его, закроет ему рот и сделает положительно невозможным малейший намек на их прошлое.
— Да, да, — с живостью сказала Сессиль, — прошу вас, останьтесь. Я приму этого господина, потому что вы советуете мне сделать это, а я решила позволить вам руководить мною во всем.
И, обратившись к Бригитте, прибавила:
— Проси monsieur Дарнала!
Через минуту Поль Дарнала был в комнате.
Не зная ничего о смерти Жака Бернье, зная только, что он должен скоро вернуться, Поль Дарнала ни за что в мире не решился бы отправиться на улицу Дам.
Он написал Сесиль письмо и послал с посыльным, внушив последнему, что письмо надо отдать в руки тому, кому оно адресовано, и ни под каким видом не оставлять прислуге.
Посыльный в точности исполнил приказание и принес письмо обратно, так как не застал mademoiselle Бернье дома.
Вечером Поль Дарнала снова послал письмо, но результат был тот же.
После спектакля он отправился на улицу Дам и, как душа грешника, не находящая себе покоя, бродил в продолжение двух часов под окнами Сесиль. Окна были затворены, и сквозь опущенные шторы не пробивалось ни малейшего света, что, впрочем, ввиду позднего времени, было нормально.
Во время своей поездки на Юг Поль Дарнала не раз писал молодой девушке, адресуя письма к себе же на квартиру, куда она, по заранее заключенному между ними условию, должна была каждый день приходить.
И вдруг консьержка встретила его словами:
— Вот все ваши письма, сударь. Никакая барыня не приходила за ними.
То был страшный удар. Неужели Сесиль не любит его больше? Неужели она хочет порвать с ним?
Письмо, найденное им в Дижоне на вокзале, казалось, по его мнению, солидным основанием к такому предположению. Да, по всем признакам, она хотела порвать с ним. Но неужели этот разрыв возможен, мыслим?
Mademoiselle Бернье имела неосторожность сказать Полю о своем положении. Если она его не обманывала, если это факт, то никакая человеческая сила не могла заставить Поля Дарнала отказаться от отцовских прав. Он обожал Сесиль и непременно хотел жениться на ней.
На следующее утро на улицу Дам был снова отправлен посыльный, с приказанием осторожно и ловко расспросить консьержку, если и на этот раз его миссия окончится неудачно.
Последняя сообщила ему о смерти своего жильца Жака Бернье и не поскупилась на подробности, которые сопутствовали этой ужасной смерти. Молодого актера сперва поразило неожиданное известие, но затем, поразмыслив, он решил, что смерть Жака Бернье окончательно уничтожает все препятствия, существующие между ним и Сесиль, и что теперь он может пойти к ней, так как его посещение ничем ее не скомпрометирует.
Вот почему он явился на улицу Дам и просил старушку Бригитту доложить о нем.
Сесиль согласилась принять его потому только, что чувствовала себя сильной в присутствии третьего лица. Партия, которую ей предстояло сыграть, была очень серьезна и опасна, но лучше закончить ее как можно скорее.
Как только отворилась дверь маленькой гостиной, Поль вбежал, торопясь увидеть любимую женщину и надеясь утешить ее в глубокой печали.
Увидев Анджело Пароли, сидевшего в уголке у камина, он остановился так же стремительно, как и вошел, недоумевая, кто бы мог быть этот человек, так строго, изящно и вместе с тем элегантно одетый и отличавшийся поразительно красивой и интеллигентной наружностью.
Он холодно поклонился Пароли, который ответил на его поклон легким наклоном головы. На одну минуту итальянец встревожился: он опасался, как бы франт не узнал в нем своего соседа в Cafe du Theatre в Дижоне. Но эта тревога длилась не более секунды. Очевидно, что взгляд, который бросил на него Поль Дарнала, был совсем не такой, каким смотрят на людей, которых уже где-то видели.
Сесиль, к которой уже вернулось ее обычное хладнокровие и самообладание, решила немедленно воспользоваться минутным смущением молодого человека.
— Вы настаивали, чтобы я приняла вас, сударь, — начала она сухим, чуть-чуть дерзким тоном. — Я согласилась, рассчитывая, что, вероятно, вы имеете сообщить мне что-нибудь важное. Теперь я вас слушаю. Объяснитесь! Что привело вас ко мне? Что вам угодно?
Актер побледнел, как полотно.
Ледяной тон Сесиль тяжелым камнем лег ему на сердце. Ее не только равнодушные, но даже оскорбительные слова поразили его ужасно.
Тем не менее он с весьма заметным смущением ответил:
— Я узнал, mademoiselle, о страшном ударе, поразившем вас, и позволил себе явиться, чтобы выразить живейшее участие и предложить скромные услуги. Если вы примете их, я буду счастлив, очень счастлив…
По-прежнему говоря свысока и презрительно, молодая девушка ответила своему бедному обожателю:
— Я очень благодарна за ваше намерение. Верьте, что я ценю его по достоинству. Но не может же быть, чтобы вы могли явиться ко мне только для выражения симпатий и предложения услуг. Ваш визит имел, наверное, еще и другую цель. Вот ее-то я бы и желала знать.
Страшная неловкость артиста продолжала усиливаться. Допрашивая его таким образом, Сесиль как будто нарочно ставила его в самое невозможное положение. Ведь она отлично знала, что в присутствии третьего лица он не может объяснить ей настоящую причину своего посещения, да и незачем ей было допытываться, так как причина была ей известна не хуже, чем ему самому. К чему же она как будто нарочно старалась бравировать перед ним своим положением?
Такое оскорбительное отношение наконец вывело из себя добродушного Дарнала. Он больше не сдерживался и сказал:
— Я полагал, mademoiselle, что прошлое дает мне право на визит.
Сесиль почувствовала, как лицо ее залила яркая краска, и она с живостью прервала Дарнала:
— На какое прошлое вы намекаете, сударь? Я напрасно стараюсь понять вас! Прошу еще раз: объяснитесь!
— Я мог бы сделать это, если бы имел счастье застать вас одну, и, должен сознаться, я на, это рассчитывал!
— Вы мне приказываете уйти, mademoiselle? — спросил итальянец, приподнимаясь.
— О нет, конечно, нет! — воскликнула Сесиль, жестом удерживая доктора. — Вашим уходом вы покажете, что предполагаете, будто между мной и monsieur Дарнала существуют какие-то таинственные отношения! А я вам скажу, что подобного ничего нет и быть не может! Впрочем, предоставляю вам судить об этом самому! Во время оно monsieur Дарнала предполагал, что между нами возможен брак. Он даже очень желал этого, по-видимому! Понятно, это всегда льстит самолюбию молодой девушки. Может быть, я должна была сразу положить конец его мечтам. Я была не права, поступив иначе. Но, если monsieur Дарнала по моей вине возымел какие-то химерические надежды, то вы должны сознаться, что он выбрал очень дурной момент для того, чтобы напомнить мне о них.
— Надежды! Вы мне дали право надеяться! — воскликнул молодой актер, окончательно вышедший из себя при виде такого бесстыдства.
— Неужели вы осмелитесь утверждать, что получили от меня какие-нибудь права? — возразила Сесиль, устремив глаза на своего любовника.
Вне себя от гнева, доведенный до бешенства, Поль Дарнала забыл то, о чем всякий мужчина должен помнить постоянно.
— А, если вы так заговорили, mademoiselle, — почти прошипел он, — то тем хуже для вас, если посторонний человек услышит мои слова! Вы сами вызвали меня на такой поступок! Я не затем пришел сюда, чтобы толковать о мечтах и надеждах, а затем, чтобы прямо и безапелляционно заявить о своих правах!
— Вы меня оскорбляете, сударь! Это подлость!
— Вы полагаете?
Пароли уже давно встал со стула.
Он сделал два шага вперед и, положив руку на плечо молодого человека, проговорил самым спокойным тоном: — Берегитесь, милостивый государь!
— Чего?
— Того смысла, который можно придать вашим словам и которого они, конечно, не имеют! Вы, очевидно, потеряли рассудок, если решаетесь говорить с mademoiselle Бернье таким тоном!
Дарнала хотел прервать его.
— Позвольте, — спокойно продолжал итальянец, — дайте мне закончить. Вы пришли заявить свои права! Вот выражение, которое вы только что употребили. Знайте, что мужчина тогда только может сказать, что имеет право на женщину, когда он ее муж! Вы не муж mademoiselle Бернье, которая к тому же, по-видимому, вовсе не расположена придавать значение вашим химерическим требованиям. Если вы джентльмен, то, разумеется, уже сожалеете о случившемся и краснеете за собственный поступок.
— Что это, урок, сударь? — вызывающим тоном спросил Поль Дарнала.
— Да, урок, в котором вы очень нуждаетесь. И вы прекрасно сделали бы, если бы им воспользовались. Вы вели себя как человек крайне грубый и невежественный, если только вы не бесчестный человек! Как! Вы приходите к mademoiselle и устраиваете ей невозможную сцену при мне, для вас совершенно незнакомом. Может быть, я ее близкий родственник, а может быть, жених!
Артист побледнел.
— В последнем случае, — продолжал Анджело, — сообразили ли вы, какого рода подозрения могли пробудить во мне ваши неосторожные слова? Подумали ли вы, что они могут вынудить меня спросить у mademoiselle, каковы эти воображаемые права, которые вы на нее имеете? Ведь таким образом вы испортили бы навек мою жизнь, отравили бы мое счастье, и все потому только, что вас постигло разочарование. Понимаете ли вы, до какой степени это было бы ужасно?
Сесиль, испуганная, слушала итальянца в страшном волнении. Предположение о возможности брака между ними было уже высказано им вторично. Первый раз он намекнул на это, но был прерван несвоевременным приходом актера.
Теперь доктор Анджело Пароли казался ей совершенством среди мужчин, самым красивым, самым умным, самым обольстительным. Мало того — он был очень богат и стоял во главе известной лечебницы.
Следовательно, если она станет его женой, у нее будут все шансы на счастье.
И неужели этот обольстительный мираж исчезнет, уничтожится в самом зародыше из-за грубого слова Дарнала?
Последний стоял с тяжелым сердцем, со страшной душевной мукой на лице, и спрашивал себя, не во сне ли все это видит? На лбу у бедняги выступили крупные капли холодного пота.
На что решиться?
Он ясно видел, что Сесиль разлюбила его, мало этого — даже ненавидела, значит, отныне между ними все кончено, навеки, без малейшей надежды на возвращение! Ведь не навяжешься насильно женщине, которая перестала любить!
Без всякого сомнения, она любила этого незнакомца и должна была выйти за него замуж.
Вызвать его? Драться с ним?
Но к чему все это?
Если даже допустить счастливый исход дуэли — то есть, конечно, счастливый с его точки зрения, — то разве это обстоятельство может возвратить сердце Сесиль?
Дарнала как нельзя лучше понимал и чувствовал, что нет.
А если он сам будет убит — предположение, тоже имеющее для него громадное значение, — то такой оборот уже вовсе ничему не поможет!
Лучше остаться жить и постараться утешиться, что вовсе не так уж трудно, ввиду его молодости, красоты и положения выдающегося актера.
Все эти мысли промелькнули во взбудораженном мозгу бедного Поля, и он ответил голосом тихим и до такой степени дрожащим, что он стал почти неузнаваемым:
— Да, это правда… Я сожалею о том, что сделал… Сожалею й о том, что сказал… Внезапное горькое и страшное разочарование совершенно отуманило мою голову. Вы правы, сударь. Мужчина имеет тогда только права на женщину, когда он является ее мужем или же когда она сама добровольно предоставляет ему эти права. Я думал, что mademoiselle Бернье относится ко мне именно таким образом.
— Никогда! — с силой воскликнула Сесиль. — Никогда!!!
— В таком случае вы сами заблуждались…
Молодая девушка не могла удержаться от гневного жеста.
— Разговор этот тянется слишком долго, — вмешался итальянец, — кажется, вы могли бы сами понять это.
— Я понимаю и сейчас же уйду, — согласился артист, — но я должен предварительно возвратить одно письмо.
— Письмо от меня! Это ложь! — прервала его Сесиль. — Я вам никогда не писала!
— Я и не говорил, что это письмо от вас, напротив, оно адресовано вам.
— Кем?
— Вашим покойным отцом.
Итальянец инстинктивно навострил уши.
— Моим отцом? — повторила Сесиль.
— Письмо, которое monsieur Бернье написал вам и которое вы, вероятно, потеряли на пути в Дижон, где был и я как раз в момент вашего приезда. Я нашел его в зале первого класса, на вокзале в Дижоне. Вот оно. А теперь прощайте.
Актер подал письмо и вышел, унося в сердце непреодолимую горечь, ненависть и злобу.
При виде пяти красных печатей на конверте Пароли почувствовал, как у него по спине забегали мурашки.
Сесиль взглянула на конверт, вынула письмо, развернула его и вдруг вскрикнула от удивления.
— Что с вами? — поспешно осведомился итальянец.
— Ах, Боже мой, да ведь это то самое письмо, о котором я вам говорила, — ответила Сесиль, дрожа. — Письмо, которое было у меня в записной книжке, а в нем — банковский билет в пятьсот франков! И вдруг оно найдено в Дижоне! Согласитесь, что это очень странно!
— Действительно, очень странно! Это обстоятельство еще усложняет таинственную обстановку вокруг трагической смерти вашего отца. Не позволите ли задать вам один вопрос?
Сесиль инстинктивно угадала, какого рода вопрос задаст ей доктор, и почувствовала, что почти теряет сознание.
— Этот человек солгал, не так ли? Этот ломающийся актер, фат, дышащий самодовольством, позволил себе вообразить, что один взгляд, а может быть, и улыбка, которую вы бросили ему, как милостыню, дают ему право надеяться Бог знает на что?
Дочь Жака Бернье склонила голову под проницательным взглядом доктора, который, казалось, пронизывал ее до глубины души.
— Как! Вы молчите! — воскликнул Пароли. — За несколько минут до его прихода вы сказали мне: ‘Не расспрашивайте меня!’ Не были ли эти слова продиктованы опасением и нежеланием сознаться, что вы уже отдали свое сердце? Что вы уже невеста?
Сесиль сложила руки умоляющим жестом и, устремив на итальянца взгляд, полный мольбы и нежности, проговорила:
— Прошу вас, умоляю вас, сударь, сжальтесь надо мной!
— Выслушайте меня, mademoiselle. Я достаточно сказал для того, чтобы вы могли понять, что с первой минуты, как только я увидел вас, мое сердце отдалось вам навеки. Это бывает редко, я знаю, но случается, что любовь зарождается от одного взгляда, обрушивается, как удар грома, овладевает всем нашим существом и мгновенно решает нашу будущность!
Вот именно такова и моя любовь к вам, Сесиль! Она настолько сильна, велика и глубока, что поймет невольную ошибку… простит ее, если эта ошибка уже совершена… Она простила бы даже преступление, если бы, говоря об ангеле, я мог толковать о преступлении!
Кроме того, мой ум парит высоко!
Из всех земных добродетелей, по-моему, лучшая — снисходительность! Не надо обрушиваться на падших, а надо стараться поднять их!
Это мое убеждение! Моя любовь — вся самоотвержение, вся преданность, но преданность требует откровенности.
Если даже в вашей жизни было падение, вы и тогда будете моей женой, всеми уважаемой, почитаемой женой, поставленной так высоко, что все будут молиться на вас!… Но… я имею право знать, существует ли в мире такой человек, который бы мог попытаться оскорбить вас. Я жду правды! Одной только правды!
— Ах, вы будете презирать меня… — пробормотала Сесиль, окончательно растерявшись.
— Клянусь, что не только не буду презирать вас, но мое уважение еще увеличится вследствие вашей откровенности! Этот Дарнала был вашил любовником, не так ли?
Сесиль низко опустила голову и ее хорошенькое личико покрылось малиновым румянце..
Это был самый ясный ответ, какой она могла дать.
— Он намекал только на свои права, которыми он обязан вашей слабости?
Сесиль продолжала молчать, ее прелестная головка склонилась еще ниже.
— Бедное дитя! Несчастное дитя! — проговорил итальянец, привлекая Сесиль к груди и слегка целуя ее волосы. — Вы жестоко платите за один миг увлечения! Я понял все! Вы готовитесь стать матерью!
Сесиль вдруг разразилась громкими, истерическими рыданиями.
— О, не проклинайте меня! Не презирайте! — молила она, почти не помня себя.
— Да разве похоже, чтобы я проклинал или презирал вас?
— Если бы вы только знали, если бы вы знали, как я ненавижу этого негодяя, так низко воспользовавшегося моей слабостью, доверчивостью! Отец мой был в отъезде… Я была совершенно одна… без руководителя… без поддержки… В момент полнейшего безумия я позволила этому человеку отвезти меня к себе, совершенно не подозревая о той опасности, которая могла угрожать мне. Он восторжествовал надо мной силой, клянусь вам! Я защищалась, как могла, когда поняла… Но, к несчастью, было уже слишком поздно! Я погибла безвозвратно! Простите меня, сжальтесь надо мной!
И на этот раз, по обыкновению, Пароли в совершенстве сыграл свою роль.
Почти прикасаясь губами к Сесиль, он проговорил:
— Я вас люблю, Сесиль, и мне нечего прощать вам, мое бедное дитя, так как вы совершенно не виноваты. Соблазнитель, совершивший насилие, — страшнейший негодяй, а вы… вы несчастная жертва.
— Вы меня любите? Боже мой, неужели это правда? — как в бреду проговорила молодая девушка.
— Да, Сесиль, я люблю вас глубокой и чистой любовью! Любовью честного человека! А вы, хотите ли вы полюбить меня?
— О да, я уже люблю вас! Да и как мне не любить такого благородного, великодушного человека! Вы — ангел прощения. Вы снова возвысили меня в моих собственных глазах.
— В таком случае, — серьезным и торжественным тоном проговорил итальянец, — пусть прошлое исчезнет навеки! Пусть о нем не сохранится никакого воспоминания! Пусть оно сгинет из вашей памяти так же, как сгинуло из моей… Ребенок, который у вас родится, будет моим ребенком…
Сесиль упала на колени, протянув к Анджело обе руки.
— О, Боже мой! Вы — олицетворенное великодушие! Сама нежность и деликатность! Что вы за человек!
— Любящий человек! Человек, которого вы сделаете счастливым навеки, если согласитесь стать его женой… А теперь подумаем о том, как нам отомстить за вашего отца.
— Не следует ли отнести к судебному следователю письмо, найденное Дарнала, вместе с бумажником, который вы мне принесли? — спросила Сесиль.
— Да, но только совершенно излишне говорить, кто именно возвратил вам его.
— Почему?
— Да если вы назовете имя Дарнала, ясно, что его немедленно привлекут к допросу. Судебный следователь будет стараться выведать у него как можно больше подробностей. Сбитый с толку всеми этими вопросами, он легко может сказать, что был вашим любовником.
Сесиль закрыла лицо руками.
— Это правда. Этот человек способен на всякую подлость и глупость.
— Значит, вы сами понимаете, что упоминать его имя не только излишне, но даже и небезопасно.
— Что делать?
— Да это очень просто. Я могу сказать, что письмо находилось в бумажнике вместе с другими документами, а вы, конечно, не опровергнете моего показания.
— Я буду во всем слушаться вас.
— Помните, Сесиль, что имя Дарнала никогда не должно больше быть произнесено — ни вами, ни мною!
— О, никогда, никогда!
— Завтра мы отправимся вместе к господину де Жеврэ.
— Ждать вас здесь, мой друг?
— Нет. Целое утро я буду занят больными в моей лечебнице. Вы и потрудитесь заехать за мной. Можете приехать в десять часов утра? Вот мой адрес.
Пароли написал две строчки на листке, вырванном из своей записной книжки, и подал его Сесиль, говоря с улыбкой:
— Вот дом, где вы скоро будете госпожой и полной хозяйкой. Спрячьте хорошенечко бумажник, который я вам принес, и не расставайтесь с ним ни под каким видом.
— Подумайте только, что я здесь совершенно одна со служанкой! Не лучше ли вам сохранить его у себя до завтрашнего утра? Мне думается, что в ваших руках он в большей безопасности, чем в моих.
— Вы правы.
И, взяв бумажник, Пароли спрятал его в боковой карман сюртука.
— Завтра, — продолжал он, — после нашей поездки к судебному следователю, мы позаботимся и о вас, или, вернее, о нас. Обдумаем наши планы и проекты относительно будущего. А до тех пор прошу помнить, что состояние вашего жениха, вашего будущего мужа, находится целиком в вашем распоряжении. Поэтому прошу обращаться к моему кошельку, сколько вам заблагорассудится.
— О нет, нет, этого не надо! — в замешательстве пробормотала Сесиль.
— Хорошо. Мы поговорим об этом завтра.
И со словами ‘до завтра’ Пароли снова привлек в свои объятия дочь убитого им человека и поцеловал ее в лоб.
Когда он ушел, Сесиль подбежала к окну, чтобы посмотреть, как он будет уезжать. Пока итальянец спускался по лестнице, на губах его играла чисто мефистофельская улыбка.
— В полчаса добыть жену, ребенка и целое состояние! — пробормотал он. — Черт возьми! Скоро же я, однако, обделываю свои делишки! Вот уж про меня нельзя сказать, что я теряю время. Остается узнать, сделал ли Жак Бернье настоящее завещание или же ограничился черновиком…

Глава XI
СТАРЫЙ ДРУГ

Поль Дарнала вышел от Сесиль Бернье с сердцем, переполненным горечью, злобой и ненавистью.
Он гневался на Сесиль за то, что она обманула его, да еще и посмеялась над ним.
Он ненавидел этого незнакомца, по всей вероятности, любовника Сесиль, который, не довольствуясь тем, что заменил его, еще и подавлял его видимым превосходством и ни с чем не сравнимым апломбом. Он ненавидел свою неверную любовницу, и в то же время любил, несмотря на все мучения, которые она заставила его вынести. Ведь ненависть — один из видов любви.
Направляясь к своему дому, он не переставал бормотать отрывочные фразы и бессвязные слова.
— Выйти замуж! Да может ли это быть? Если она действительно осмелится сделать это, то, значит, положение, на которое она мне намекала, вовсе не существует. Она или ошиблась, или, по обыкновению, солгала! Не может же быть, чтобы она иначе приняла чье-нибудь предложение! Ведь все равно такой брак окончился бы очень скоро самым скандальным разрывом!
Но кто этот человек? Наверное, какой-нибудь интриган, рыщущий в поисках богатого приданого. Уж я узнаю, кто этот человек, и рано или поздно отомщу ей!
У Поля Дарнала, к счастью, было много дел.
Он стряхнул не дававшие ему покоя мысли и постарался думать только о том ремесле, благодаря которому кормился.
В большой зале, наполненной густыми клубами едкого дыма, стояли ореховые столы, совершенно черные, скамейки старинной формы, тоже ореховые и вычерненные.
Стены были обиты обоями вроде испанской кожи, бледно-золотистого, а местами темного, поблекшего отлива.
С потолка свисали медные люстры во фламандском стиле, привешенные к балкам, выкрашенным в красный и синий цвета.
Цветные стекла, из кусочков, оправленных в свинец, пропускали в комнату смутный, бледный, колеблющийся свет.
Среди этой претендующей на живописность роскоши теснилась шумная и смешанная толпа, состоявшая из мужчин всех возрастов! Одни играли в карты, в домино и кости, другие просто болтали и смеялись, но все без исключения истребляли громадное количество пива и опалового абсента, покуривая кто сигару, кто папиросу, а кто и трубку.
Это одна из тех таверн, которые называют себя ‘фламандскими’ и которых с некоторых пор в Париже развелось громадное количество. Она находится в самом центре бульвара Сен-Мишель — ‘Буль-Мишь’, как его называют местные жители. Ее больше всего посещают студенты-медики, старички, которые приходят ободриться около молодежи, и ‘барышни’ этого квартала.
Таверна называется ‘Волна’. Почему — никому неизвестно.
Пробило пять часов пополудни — роковой час абсента. ‘Волна’ битком набита.
Молодые люди и девушки, студенты и студентки толпились в таверне и страшно шумели.
Тип студентки еще существует, но это уже далеко не та студентка, так поэтически воспетая лирами Латинского квартала.
В одном из отдаленных и сравнительно тихих уголков таверны сидела группа, состоявшая из дюжины молодых людей: студентов третьего и четвертого курса. В числе их было несколько лиц, находившихся утром в лечебнице на улице de Sante.
Вблизи от них сидел, покуривая папиросу, Аннибал Жервазони с молодым помощником.
Среди студентов шел необыкновенно оживленный разговор.
Наконец среди общего шума возвысился чей-то голос и ясно проговорил:
— Вы знаете, что поляк продал свое заведение?
— Какой поляк?
— Грийский, черт возьми! Грийский, окулист.
— Оно уже стало сильно хиреть в последнее время, и Грийский целый год искал дурака, который избавил бы его от этой обузы и дал побольше денег. И вот, друг мой, он нашел такого дурака.
— Серьезно?
— Очень серьезно! И, вспомни мои слова, что не пройдет и трех месяцев, как этот дурак будет у нас первым и искуснейшим специалистом и станет во главе наших лучших глазных хирургов. Не пройдет и трех месяцев, как благодаря ему лечебница Грийского прогремит на весь мир.
— Черт возьми! Какой энтузиазм!
— Ты не говорил бы так, если бы присутствовал сегодня на утреннем обходе. Ты восхищался бы точно так же!
— Как зовут преемника Грийского?
— Доктор Анджело Пароли.
Аннибал Жервазони, поднявший голову, когда услышал имя Грийского, вздрогнул от изумления.
‘Анджело Пароли!’ — мысленно повторил он.
— Ты говоришь об Анджело Пароли — итальянце?
— Именно.
— Да помилуй! Ведь это человек без всякой репутации, пользующийся самой дурной славой. Постоянный посетитель грязнейших кабаков, картежник, истребитель абсента, человек, не сумевший удержаться ни на одном месте. Цыган бродячий. Отверженный медицинским миром! Он делает операции, а у самого в кармане бутылка водки.
— Все это сплетни, чушь, недостойная клевета! Уверяю тебя, что Пароли — первоклассный хирург, он имеет все внешние качества человека вполне светского, и я горжусь быть его учеником.
— Пусть будет по-твоему. Но откуда, черт возьми, мог он добыть такую кучу деньжищ, чтобы купить заведение Грийского? Ведь он жил ужасно, перебивался на гроши и обедал только тогда, когда ему везло в карты?
— Я ничего не знаю и знать не желаю. Знаю только, что он — единственный хозяин и глава лечебницы Грийского с первых чисел этого месяца, а Грийский не такой человек, чтобы передать свое заведение, не содрав за это кучу денег.
— Нашел поручителя…
— А вот это может быть.
— Желаю ему всего хорошего. Но только уж я его курсов слушать не буду.
— Тем хуже для тебя. Анджело Пароли — знаменитость, и ты сам рано или поздно должен будешь убедиться в этом.
Аннибал Жервазони слушал с возрастающим интересом.
Все, что он только что услышал, казалось ему невозможным. Как Анджело, которого он считал уехавшим в Англию третьего декабря, смог стать владельцем лечебницы Грийского, о которой они толковали тогда в ‘Auberge des Adrets’?
Откуда он мог добыть громадную сумму, которую требовал Грийский? У кого хватило глупости одолжить Пароли такие деньги?
Наконец, что все это значит? Как следует отнестись к только что слышанным словам?
Вероятно, это шутка, и поэтому на нее не следует обращать ровно никакого внимания, потому что, если допустить невероятный факт, что Пароли действительно стал владельцем лечебницы, то нет никакого сомнения, что его друг, Аннибал Жервазони, первым бы узнал об этом.
Так размышлял Жервазони, и вдруг его помощник обратился к нему с вопросом:
— Ведь, кажется, этот Анджело Пароли, о котором идет речь, ваш друг?
— Да! Но только все, что говорил сейчас этот студент, кажется мне просто фантазией.
— Почему?
— Я видел моего земляка третьего числа этого месяца, и он уезжал в Лондон совершенным бедняком. Как, спрашивается, допустить — не признавая абсурда, — что с тех пор он стал хозяином лечебницы Грийского?
Аннибал уже хотел отправиться за разъяснениями к только что говорившему студенту, но ему помешал страшнейший шум и гвалт, внезапно поднявшийся в таверне.
Причиной этой суматохи было появление молодой девушки, поразительно красивой, одетой с кричащей роскошью. На ней было бархатное пальто, отделанное богатейшим мехом, и роскошное фаевое платье с большим шлейфом.
Общий крик восторга и аплодисменты встретили красавицу. Все кричали, радовались, хлопали в ладоши и с адским шумом звенели стаканами.
Софи, так звали девушку, поворачивая головку во все стороны и покачивая стройным станом, с приветливой улыбкой ходила от группы к группе, пожимая на ходу руки, и говорила:
— Верьте, что если я не хожу сюда чаще, так только потому, что не могу. Меня ужасно крепко держат. Мой судья ревнив, как два тигра. Он запрещает мне и нос показывать в таверны Буль-Миша, боится, что я повстречаюсь там с кем-нибудь из моих прежних закадычных друзей. Вот чушь-то! Как будто у меня нет всюду закадычных друзей!
— Уж не за одним ли из этих счастливцев ты пришла сегодня в ‘Волну’, красавица? Ведь ты так редко удостаиваешь нас своими посещениями? — спросил один из студентов.
— Говорю — не могу. А что до старых — ни-ни-ни. Новые знакомства не в пример приятнее.
— Я новый знакомый, и поэтому…
— И поэтому проваливай-ка подальше! — расхохоталась Софи. — Нет, шутки в сторону, я пришла за Эрнестиной.
— Улетела твоя Эрнестина. Тоже, может быть, нашла судью, как и ты, который держит ее взаперти. Мы все что-то давно ее не видели!
— Да, птица, нечего сказать, мой судья! — продолжала Софи. — Вечно на допросах, вечно роется в бумагах…
— Но в таком случае ты свободна, как воздух.
— И не воображайте! Он является, как снег на голову, как раз тогда, когда я его жду меньше всего. Думает, что поймает меня! Господи, до чего глупы все мужчины! Давеча я думала, что он преспокойно у себя в кабинете терзает подсудимую, а он, на — летит ко мне! Ездил, видите ли, со своей слепой матерью на операцию на улицу Sante!
Студент-энтузиаст, присутствовавший утром в лечебнице, обратился к Софи:
— Ты, вероятно, говоришь, о madame де Жеврэ?
— Ну! Это мать моего судьи. Говорят, это необыкновенный ученый. Он оперировал старуху без операции.
В таверне захохотали.
— Вот вы гогочете, — продолжала Софи, ничуть не смущаясь, — а я между тем и не думаю шутить и говорю истинную правду.
— И ты совершенно права, — поддержал ее студент, — я сам там был.
И он рассказал все произошедшее утром.
‘Теперь у меня не остается и тени сомнения, — думал Аннибал Жервазони. — Анджело часто говорил мне о своих наблюдениях и опытах с комбинированными стеклами. Преемник Грийского — он’.
Софи уселась среди студентов и смеясь принимала угощение от каждого, что вскоре образовало на столе, вокруг нее, целую батарею пивных кружек, бокалов с абсентом, стаканов с кофе и бесчисленного количества различных ликеров.
— Вот будет ловко, если я проглочу все это, дети мои! — хохотала она, дружески толкая тех, кто стоял к ней ближе других.
Аннибал Жервазони встал и подошел к студенту, так сильно восхищавшемуся Пароли.
Слегка дотронувшись до его плеча, он проговорил:
— Я не ошибся, сударь, когда мне послышалось, будто вы сказали, что доктор Анджело Пароли стал владельцем лечебницы Грийского?
— Нисколько не ошиблись. Два раза я уже с интересом и восторгом присутствовал на его консультациях и готовлюсь усердно следить за его лекциями по офтальмологии. Ручаюсь, что не пропущу ни одной.
— Как вы полагаете, могу я сейчас застать доктора Пароли в лечебнице?
— Этого я вам не могу сказать, но знаю, что его можно застать утром, до десяти.
— Благодарю вас.
Аннибал вернулся к своему помощнику и сказал:
— Прощайте, я ухожу. Мне положительно не терпится узнать, что делается в бывшей лечебнице Грийского.
И, пожав товарищу руку, Аннибал вышел из ‘Волны’.
Когда он пришел к себе, его окликнула консьержка.
— Вам письмо, сударь.
Итальянец взял письмо и узнал руку Анджело Пароли.
— Это не по почте, — заметил он.
— Нет. Принес кучер, отлично одетый, с кокардой на шляпе.
Жервазони разорвал конверт, вынул из него листик бумаги и прочел:

‘Monsieur Жервазони.

Буду ждать тебя сегодня с половины седьмого вечера на бульваре Сен-Мишель у ‘Вашетт’. Мы пообедаем вместе.
Всем сердцем твой друг

Анджело Пароли‘.

Пораженный таким необыкновенным совпадением обстоятельств, итальянец думал:
‘Вот загадка-то! Как мне хочется поскорее найти к ней ключ! Анджело в Париже, когда я был уверен, что он в Лондоне! Анджело — преемник Грийского, вместо того чтобы быть скромным эскулапом в Англии. ‘И правда может иногда быть невероятной!’ Вот справедливая пословица! А все-таки черт меня возьми, если я тут хоть что-нибудь понимаю! Ну, да уж теперь не долго ждать!’
Жервазони поднялся к себе, переоделся наскоро и пошел обратно на бульвар Сен-Мишель к ресторану ‘Вашетт’, находящемуся на углу бульвара и Школьной улицы.
Войдя в ресторан, он стал глазами искать Пароли, но последний, очевидно, еще не приходил.
Итальянец сел за столик, велел подать себе абсент и стал ждать.
По выходе от Сесиль Бернье Анджело Пароли отправился к нотариусу, который должен был выдать ему купчую. Пароли хотелось иметь этот документ как можно скорее, и нотариус, желая угодить клиенту, не тянул дело.
Пароли вышел от него уже с бумагой в кармане, но все же это несколько подзадержало его, так что он пришел к ‘Вашетту’ только в три четверти седьмого.
Аннибал встретил его улыбкой, крепко пожал руку и не без удивления констатировал полнейшую и быструю метаморфозу, как во внешности, так и в манерах друга.
От посетителя низких притонов и истребителя абсента не осталось и следа. Вчерашнего цыгана заменил человек, видимо положительный и серьезный, несмотря на свои молодые годы.
Одет он был с самой изящной простотой.
Подобное превращение казалось почти чудом.
— Ну, милый мой, — проговорил Жервазони, — надеюсь, что ты объяснишь мне…
— Мое присутствие в Париже? — перебил Анджело, весело смеясь. — Да, я понимаю, что мое письмо должно было сильно удивить тебя.
— Оно меня ничуть не поразило. Когда я получил его, то знал уже около часа, что ты не в Лондоне.
— А! Вот как! Но каким же образом?
— Я узнал об этом в ‘Волне’, услышав, как студенты рассказывали о настоящем владельце лечебницы Грийского.
— Как? Да разве об этом говорят?
— Не только говорят, но даже удивляются.
— И ты тоже этому удивляешься?
— Я солгал бы, если бы сказал, что нет.
— Хорошо! За добрым стаканом вина я тебе объясню, в чем дело.
Земляки отправились в отдельный кабинет, чтобы быть посвободнее, и Пароли принялся заказывать обед, свидетельствовавший о его гастрономических вкусах.
После того как лакей вышел, Анджело обратился к старому другу и сказал:
— Итак, дружище, тебе уже известно, что я преемник Грийского?
— Да. Я знаю также, что ты уже успел произвести настоящую революцию и сумел возбудить самый искренний энтузиазм среди студентов. Этому я только радуюсь и ничуть не удивляюсь, но многие вещи остаются для меня совершенно непонятными. Прежде всего, каким образом мог ты так скоро вернуться из Лондона?
— Да я вовсе и не ездил туда! Два слова объяснят тебе все. Когда я оставил тебя, то решил бросить родину окончательно, и отправился на северную железную дорогу, куда и прибыл ровно за час до отхода поезда, который должен был отвезти меня в Лондон.
Чтобы как-нибудь убить время, я зашел в кафе и взял газету. Пробегая ее, я машинально попал на столбец, где была помещена таблица выигрышей Тунисской лотереи.
В бумажнике у меня было два билета этой лотереи, купленных как-то давно и совершенно случайно… Я отыскал их и, взглянув на номера, принялся смотреть, нет ли их в таблице.
Каково же было мое удивление! Ведь я обыкновенно так несчастен!
— Ты выиграл? — воскликнул Жервазони.
— Да, выиграл.
— Главный выигрыш?
— Нет, главный выигрыш был в двести тысяч франков, и до этой суммы мое счастье не дошло. Я выиграл всего-навсего пятьдесят тысяч франков.
— Черт возьми! И этого на улице не поднимешь!
— Это было и мое мнение, и ты сам поймешь, что мысль об отъезде улетучилась моментально. Я побежал с билетами во дворец промышленности, в бюро к директору и вышел оттуда с чеком. Час спустя я получил в государственном банке мои пятьдесят тысяч франков.
— Поздравляю тебя, мой милый!
Добряку даже и в голову не пришло ни на одну минуту, что Пароли мог солгать. Он ни на секунду не усомнился в рассказе своего друга, который, впрочем, и не грешил неправдоподобностью. Ведь когда люди берут лотерейные билеты, то, разумеется, делают это с целью выиграть.
— Но, — прибавил Аннибал, — тебе еще остается рассказать, каким образом, имея всего пятьдесят тысяч, ты смог стать владельцем лечебницы Грийского.
— А это уже самая простая вещь в мире. Несчастье так долго меня преследовало, что, должно быть, наконец уже само утомилось. В этот день мне суждено было переходить от удивления к удивлению, от одного счастливого случая к другому. Когда я возвращался домой — я говорю домой, то есть в свою старую квартиру, где оставил мебель за долги, — вдруг, около самого дома, меня кто-то окликнул по имени. Я оборачиваюсь и вижу, что из дверцы кареты высунулась голова старика Грийского.
Я, конечно, поспешил подойти к нему.
— Я ехал к вам, — сказал мне поляк.
— Ко мне?! — повторил я, удивленный донельзя.
— Да, сядьте-ка в карету. Нам надо потолковать.
Я уселся около старого окулиста, карета покатилась по направлению к улице Sante, а Грийский заговорил со мной приблизительно в следующих выражениях:
— Можете вы найти кого-нибудь, кто бы согласился одолжить вам двадцать пять тысяч франков?
— Для чего? — спросил я, настораживая уши.
— Меня одолела тоска по родине…: Париж надоел… Я хочу уехать как можно скорее. Продаю свое заведение и даю десять лет на рассрочку платежа. Я продаю его за двести пятьдесят тысяч франков, иначе сказать, я делаю вам подарок. Вы будете уплачивать мне по двадцать пять тысяч франков в год. К этому есть два условия.
— Какого рода?
— Прежде всего я желал бы, чтобы заведение, которое я создал своими трудами, продолжало носить мое имя.
— Я принимаю это условие.
— Затем, вы должны уплатить мне сейчас же эти двадцать пять тысяч наличными. Можете вы достать их?
— Мне нечего искать: они у меня уже есть.
— С собой?
— С собой.
Грийский приказал кучеру везти нас прямо к нотариусу. Главные пункты контракта были обсуждены тут же, на месте. Я отдал тридцать тысяч франков, считая издержки, и на следующий же день мы подписали акт, который сделал меня хозяином лечебницы. А? Ну, что ты на это скажешь?
— Все это так великолепно, что просто кажется чудесным! — воскликнул в искреннем изумлении добряк итальянец.
Пароли вынул из кармана копию акта, который только что взял у нотариуса, и подал другу.
— Прочти — и сомневайся еще, если можешь.
Жервазони прочел документ от доски до доски.
— Чудеса! — воскликнул он снова. — Одна земля и здание стоят дороже.
— Я знаю, да уж так случилось! Счастье как повалит, так повалит! Да погоди еще, дружище, не то будет!
— Что же еще будет?
— А еще будет женитьба! Да, друг мой! Красавица девушка, молоденькая, прелесть! Восемьсот тысяч франков приданого и вдобавок еще надежды.
— Просто Калифорния!
— Счастье, все счастье! Я ожидаю в будущем самого невозможного благополучия.
— А почему же ты не сообщил мне о твоем счастье тотчас же?
— Я хотел сделать тебе сюрприз. Ну, а теперь ты все знаешь. Да, впрочем, мне еще надо сделать тебе одно предложение.
— Что именно?
— Мне нужен человек, который бы заменял меня, мой alter ego. Надеюсь, что ты не откажешь, бросишь твою клинику и перейдешь ко мне?
— Я никогда не простил бы тебе, если бы ты во мне усомнился.
— Много ли ты зарабатываешь?
— Триста франков в месяц.
— Я дам тебе пятьсот, все это только пока, в ожидании будущих благ. Когда ты можешь перейти ко мне окончательно?
— Через неделю. Мне не хотелось бы уйти так внезапно.
— Да, уж покажем же мы себя французским окулистам, когда будем работать вместе! — улыбаясь, проговорил Пароли. — Но, однако, прежде всего надо устроить с тобой ликвидацию прошлого.
— О какой это ты говоришь ликвидации?
— Да неужели ты забыл, как ты мне часто помогал своим кошельком?
— Полно, между друзьями, да еще земляками, не должно считаться.
— Нет, это должно считаться, потому что я так хочу. А пока бросим все дела и постараемся пообедать как можно лучше.
Друзья пообедали великолепно, запили обед лучшими винами и провели вечер, дружелюбно толкуя и строя самые радужные планы на будущее.
Жервазони все время мысленно упрекал себя, что подчас слишком строго судил о друге.
В одиннадцать часов они расстались.
Аннибал обещал Анджело навестить его в течение недели, которая осталась до их окончательного соединения.
Пароли вернулся домой, на улицу де Курсель.
Он шел пешком и дорогой размышлял:
‘Единственный человек, который мог подозревать меня, в настоящую минуту вполне убежден, что все случилось именно так, как я ему рассказал. Мое положение делается все тверже и тверже. На горизонте остается только одно черное пятно: те глупости, которые может наделать сумасшедший Дарнала. Единственное средство помешать его общению с Сесиль — это изолировать ее как можно скорее. Он вовсе не знает меня, не знает даже, кто я такой. Он и знать не будет, где Сесиль, когда я перевезу ее к себе, и, разумеется, не догадается напасть на ее след.
Впрочем, завтра я еще подумаю обо всем этом хорошенько’.
На следующий день Анджело отправился в лечебницу раньше обычного и обошел самые удобные комнаты.
В одном из флигелей главного здания находилась маленькая квартирка, предназначенная для богатых клиентов. Она располагалась рядом с помещением директора заведения, которое старик еще продолжал занимать. Пароли должен был переехать сюда, как только уедет поляк. Маленькая квартирка, находившаяся рядом, была меблирована очень кокетливо и состояла из небольшой гостиной, спальни и уборной.
Пароли распорядился, чтобы ее привели в порядок, протопили, одним словом, приготовили к принятию жильца, и затем спустился в директорский кабинет.
Грийский уже ждал его, и первые его слова, обращенные к Пароли, были:
— Я уезжаю сегодня вечером.
— Уже! — воскликнул Пароли с видом вежливого сожаления, но в душе очень довольный известием.
— Да. Мне не терпится увидеть Варшаву. Я думаю, что ни один поезд не отвезет меня достаточно быстро. Итак, вы сегодня же будете иметь возможность поселиться в ваших апартаментах, мой дорогой коллега. Я думаю приехать в Париж в будущем году и рассчитываю на ваше гостеприимство. Надеюсь, вы не откажетесь приютить меня?
— Вы должны знать, дорогой учитель, что мне всегда приятно видеть вас!
— Верю и поэтому вполне на вас рассчитываю.
И, подавая Пароли карточку, на которой было написано несколько слов, Грийский прибавил:
— Вот мой адрес в Варшаве. Пишите почаще. Пишите о ваших успехах. Я интересуюсь и буду интересоваться лечебницей так же, как и прежде, когда еще она была моей.
— Обещаю писать аккуратно, но ведь вы же не окончательно прощаетесь со мной?
— Нет, я именно прощаюсь с вами теперь же. Я уезжаю. Багаж мой совершенно готов. За ним приедут после. Я буду занят несколькими визитами и устройством кое-каких последних делишек. Сюда я больше не вернусь.
— Но мне очень хотелось бы по крайней мере проводить вас на вокзал.
— Я и сам был бы рад, но это невозможно, потому что я еще наверное не знаю, на каком поезде уеду.
— В таком случае позвольте сказать вам, что я благодарен и всегда буду благодарен вам за все то, что вы для меня сделали!
— Я сделал ваше счастье и составил вам состояние. Я радуюсь этому, потому что вы вполне заслуживаете как того, так и другого.
Обе знаменитости пожали друг другу руки.
— Со всем служебным персоналом я уже распрощался сегодня утром, — продолжал Грийский, — счеты мои все покончены, следовательно, здесь меня больше уже ничто не удерживает. Я уезжаю довольный, потому что знаю, что в ваших руках мое заведение прозябать не будет. Вы именно тот преемник, которого мне было нужно, и я могу предсказать вам самое блестящее будущее.
— Принимаю ваше предсказание, учитель, — с улыбкой отвечал Пароли.
— Ну, так поцелуемся, — проговорил старый поляк, действительно тронутый до глубины души — явление, которое можно было счесть за настоящий феномен.
Они обнялись, затем Грийский сел в поданную для него карету и уехал.
Пароли сказал лакею, что сегодня же поселится в квартире директора, и отправился на обход.

Глава XII
ПАУК ПРОДОЛЖАЕТ ТКАТЬ ПАУТИНУ

Сесиль провела ночь в настоящей лихорадке. Единственная мысль безраздельно завладела молодой девушкой.
В те редкие минуты, когда она засыпала, образ Анджело Пароли неотступно стоял перед нею, как сладкое сновидение.
Она положительно находилась под обаянием этого человека и постоянно спрашивала себя, по какой странной игре судьбы случилось так, что этот человек пришел к ней, полюбил ее с первого взгляда и обещал осуществить самые честолюбивые мечты, когда-либо приходившие в красивую, капризную головку девушки.
Став женой богатого и знаменитого директора глазной лечебницы, она, конечно, будет окружена всеобщим уважением и почетом.
Прошлое для нее перестало существовать. Оставалось одно только светлое, радостное, лучезарное будущее.
Смерть отца была для Сесиль только маленькой, почти незаметной, черной точкой на этом сверкающем горизонте.
Еще вчера совершенно одинокая в мире, молодая девушка сегодня имела покровителя и друга, который любил ее и которого она любила и который через несколько дней должен был стать ее мужем!!
Она ни минуты не сомневалась в том, что действительно внушила Пароли непреодолимую и пылкую любовь в одну секунду. Ведь Пароли знал и о ее увлечении, и о последствиях этого увлечения и великодушно принимал на себя ответственность за то и другое.
Самоотвержение Анджело и его преданность казались ей недосягаемо высокими, и человек, обладающий подобными качествами, казался существом сверхъестественным, полубогом.
Да, итальянец прекрасно сыграл свою роль!
Сесиль Бернье чувствовала, что принадлежит ему душой и телом.
Встав пораньше, она начала одеваться с кокетливостью и старанием, от которых с некоторого времени почти совершенно отвыкла. Ей очень шел траурный костюм, она казалась в нем еще красивее.
Одевшись, она послала старую Бригитту за каретой и немедленно отправилась на улицу Sante.
Приехав к указанному ей итальянцем дому, Сесиль вышла из кареты.
Наружный вид здания впечатлил ее.
— Доктор Пароли? — обратилась она к консьержу.
— Вы на консультацию или по личному делу?
— По личному делу.
Консьерж позвонил в тембр один раз.
На звон вышел лакей в синей ливрее с медными пуговицами и ввел посетительницу в гостиную, отделявшуюся еще какой-то комнатой от кабинета директора.
Гостиная была меблирована с изящной, но строгой роскошью. На золоченых консолях стояли дорогие бронзовые вещи. На стенах висели картины лучших мастеров.
‘Как все грандиозно и великолепно’, — подумала Сесиль.
Подойдя к окну, она увидела обширные внутренние постройки и двор, содержащийся в замечательном порядке и тщательно усыпанный песком. На дворе беспрестанно ходили взад и вперед сторожа, служащие и ассистенты. За двором простирался сад, поросший высокими деревьями.
Пароли не солгал и, очевидно, ничего не преувеличил: больница была перворазрядным заведением.
Сесиль прислонилась пылающим лбом к холодному стеклу и с невыразимой радостью думала о том, что через несколько дней она будет единственной хозяйкой и владелицей этого грандиозного заведения, как вдруг, на широкой гранитной лестнице, приходившейся как раз против окна, у которого она стояла, показался Анджело Пароли, окруженный учениками и помощниками. Они, как льстивые царедворцы, со вниманием ловили каждое слово итальянца, его малейший жест.
Он властвовал, как генерал над толпой солдат.
По его знаку все раскланялись и моментально разошлись в разные стороны.
Сердце Сесиль билось так сильно, что казалось, грудь ее сейчас разорвется.
Этот серьезный, положительный человек, знаменитый ученый, видимо, так высоко стоящий во мнении своего окружения, любит ее! Она будет его женой! Что за чудный сон!
Пароли прошел через двор, и вот она уже слышит, как он спрашивает в первой комнате:
— Приходил ко мне кто-нибудь?
— Пришла молодая дама и ждет господина директора в гостиной.
Анджело с живостью повернул ручку двери и вошел в комнату.
Сесиль протягивала к нему прелестные руки.
— Сесиль! Моя дорогая, ненаглядная Сесиль! — воскликнул Пароли, бросаясь к девушке и покрывая поцелуями ее протянутые руки.
— Вот и я, — проговорила она дрожащим голосом, глядя на него взглядом, полным любви.
— Добро пожаловать, тысячу раз добро пожаловать в мой дом, который скоро будет нашим!
— Вы не забыли, дорогой друг, что мы должны отправиться с вами в одно место?
— Конечно, нет. Мы сейчас и поедем… А теперь, моя дорогая, потрудитесь следовать за мной!
И, взяв ее под руку, Пароли провел ее в свой кабинет.
Комната эта, меблированная так же роскошно, как и первая, выглядела еще внушительнее благодаря мебели, которая, вся без исключения, была из черного дерева, и старинным картинам, несколько мрачным под потрескавшимся лаком.
— Может быть, вы найдете эту комнату чересчур печальной, дорогое дитя? — с улыбкой спросил он.
— Я нахожу это великолепным! — с неподдельным восторгом ответила Сесиль.
— В самом деле?
— Уверяю вас. Несмотря на то, что я глупая, ничего не знающая девушка, я очень хорошо понимаю, что святилище науки не должно походить на будуар беззаботной кокетки. Да, впрочем, у меня самой строгие вкусы.
— Значит, вам понравилось бы жить в этом доме?
— Понравилось ли бы мне? Я думаю, вы сами отлично знаете! Вы знаете, что везде, где вы, мне будет хорошо!
— Дом очень велик. Мы обойдем его с вами и осмотрим во всех подробностях. Вы должны знать его, как свои пять пальцев. Раз он мой, то, значит, и ваш!…
Сесиль вспыхнула. Вся кровь ее сердца разом прихлынула к смуглым щекам.
Она почти с ужасом спрашивала себя, вынесет ли такое внезапное, громадное счастье.
Пароли надел пальто, взял шляпу и перчатки и сказал:
— Я к вашим услугам. Мы поедем, куда вы прикажете.
Через двадцать минут они прибыли в окружной суд.
Так как Сесиль была в суде не в первый раз, то ей уже было известно, где находился кабинет де Жеврэ.
Она шла впереди доктора.
Последний внешне казался совершенно спокойным, но в душе испытывал ужасные муки неизвестности. Партия, которую он намеревался сыграть, была ужасна. Достаточно самого легкого подозрения, чтобы погубить Анджело Пароли навеки, вместе с его хитроумными планами, и сделать бесполезным весь ряд его злодейства.

Глава XIII
РИСКОВАННАЯ ИГРА

Сесиль прошла уже больше трети длинного коридора и наконец остановилась.
— Вот здесь, — проговорила она, указывая на одну из дверей.
Пароли уже хотел постучаться, но в это время к нему подошел один из сторожей и остановил его:
— Кого вам угодно, сударь?
— Господина де Жеврэ.
— У вас есть повестка?
— Нет.
— Вы свидетель?
— Тоже нет, но я пришел к следователю по очень важному делу.
— Если у вас нет повестки, то я сильно сомневаюсь, чтобы господин судебный следователь вас принял.
— Потрудитесь, пожалуйста, передать ему мою карточку.
Итальянец вынул из своего бумажника визитную карточку и подал служителю. Тот отправился в кабинет следователя.
Последний сидел со своим письмоводителем и как раз был занят делом Жака Бернье, к которому суд относился с большим вниманием ввиду того, что нераскрытые преступления поселяют в народе вполне понятный ужас и сомнения в могуществе и проницательности суда.
Monsieur де Жеврэ поднял голову и посмотрел на вошедшего, взглядом спрашивая, что ему нужно.
— Какой-то господин с дамой, не имеющие повестки, желают говорить с господином следователем. Вот карточка этого господина.
Ришар де Жеврэ мельком взглянул на карточку и, увидев в ней имя доктора Анджело Пароли, с живостью проговорил:
— Попросите войти.
Итальянец и Сесиль были немедленно введены в кабинет.
Де Жеврэ не сразу узнал дочь Жака Бернье, потому что ее лицо было закрыто густой траурной вуалью.
Он встал и пошел навстречу Анджело, протягивая руки с искренним радушием.
— Это вы, дорогой доктор! Как я счастлив вашим посещением! Может быть, вы уже принесли мне чудотворные очки, которые моя мать ждет с таким нетерпением?
— Нет еще! Очки вашей матушки будут готовы только завтра, и я буду иметь честь лично привезти их. Сегодня же меня привело к вам весьма странное обстоятельство. Это почти невероятная игра случая, благодаря которому я пришел к вам вместе с mademoiselle Бернье.
Пароли указал на девушку, которая между тем уже успела откинуть свою вуаль.
— Mademoiselle Бернье! — повторил судебный следователь, видимо, сильно удивленный, и почтительно поклонился.
— Да, сударь! Доктор Пароли был так добр, что согласился сопровождать меня для того, чтобы я могла вручить вам некоторые вещи, принадлежавшие моему покойному отцу и украденные у него убийцей.
Де Жеврэ обратился к итальянцу:
— Значит, ваше посещение имеет целью ужасное дело, совершившееся на Лионской железной дороге?
— Да, сударь, как бы ни невероятно казалось такое стечение обстоятельств на первый взгляд.
— У вас в руках находятся вещи, принадлежащие покойному Жаку Бернье? Вещи, которые были при нем в момент его трагической кончины?
— Да, сударь, и когда вы увидите их, то будете сами в состоянии судить о степени их важности.
По знаку судебного следователя новым посетителям были поданы стулья.
— Прошу вас, садитесь и объясните мне все как можно подробнее. Не скрываю, что вы меня заинтересовали до последней степени.
— Дело идет об одной находке, — с невозмутимым апломбом пояснил итальянец, — и находка эта сделана благодаря вам.
— Мне! — воскликнул следователь, искренне изумленный.
— Да, вам, или, вернее, вашему визиту в мою лечебницу. Вы еще, конечно, ничего не понимаете, но сейчас поймете. Немедленно после консультации я решил отправиться, не теряя ни минуты, к моему знакомому полировщику горного хрусталя, чтобы заказать комбинированные стекла, необходимые для очков вашей матушки. Он живет на улице Виель-дю-Тампль. Бесконечный хвост карет заставил меня выйти из экипажа. Я был уже в нескольких шагах от дома, где живет Тоннелли, как вдруг увидел на мостовой, в грязи, вот этот самый предмет.
С этими словами Анджело вынул из кармана своего пальто бумажник.
— Так этот бумажник?…
— Принадлежит моему отцу, — закончила Сесиль.
— Уверены ли вы, mademoiselle, ведь такого рода вещи почти все очень похожи, и поэтому нет ничего легче, как ошибиться.
— Тут нет никакого сомнения. Документы не позволяют думать о какой бы то ни было ошибке.
— Что же в нем?
На этот раз ответил Анджело Пароли:
— Во-первых, в нем находится квитанция одного марсельского банкира на сумму один миллион двести тысяч франков. Затем, черновик завещания, составленного господином Вениамином Леройе, нотариусом из Дижона. И, наконец, письмо, написанное покойным господином Жаком Бернье его дочери Сесиль, от первого декабря. Mademoiselle Сесиль говорила мне, что потеряла его.
— Это то самое письмо, которое вы потеряли и в котором было пятьсот франков?
— Да!
Судебный следователь раскрыл бумажник и прежде всего вынул из него квитанцию, которую тут же развернул и пробежал глазами.
— Поздравляю вас, — обратился он к Сесиль. — Я душевно рад, что документ в ваших руках. Он представляет для вас громадную ценность, потому что хранитель состояния господина Жака Бернье по предъявлении этого документа должен будет выдать всю означенную здесь сумму.
Де Жеврэ взялся за другую бумагу.
— А это, — сказал Пароли, — черновик завещания. Прочитав этот документ, я и узнал адрес господина Жака Бернье, после чего немедленно отправился к нему на дом, чтобы лично вручить как бумажник, так и его содержимое. И тогда только я узнал о его трагической кончине и понял всю важность своей находки.
— Да, действительно, она представляет громадную важность.
Де Жеврэ углубился в чтение документа.
Пароли не сводил глаз с его лица и видел, как по мере того, как он читал, лицо его делалось все суровее и суровее.
— Вот странно, — проговорил он, окончив чтение. — Если это завещание приведено в законную силу, то оно отнимает у mademoiselle Сесиль Бернье значительную часть ее состояния в пользу незаконной дочери покойного, госпожи Анжель Бернье!
— Да, сударь, — печально подтвердила Сесиль.
— Известно вам было, что ваш батюшка сделал такого рода завещание?
— Мне никак не могло это быть известно, потому что я даже ничего не знала о существовании моей сестры. В письме отец писал мне, что остановится в Дижоне. Вероятно, дела привели к нотариусу, который и стал ему советовать.
— Это очевидно. Я даже могу прибавить, что, судя по всем признакам, Анжель Бернье, подобно вам, также ничего не знала о завещании.
— Остается узнать, — вмешался Пароли, — существует ли настоящее завещание или же покойный успел только набросать черновик. Но что мне кажется всего страннее, — продолжал итальянец, — и всего необъяснимее, так это письмо, потерянное Сесиль и снова оказавшееся в бумажнике покойного, но уже со знаками, на которые я и позволю себе, сударь, обратить ваше внимание.
— Какие знаки?
— А видите, тут некоторые слова, а местами и целые фразы подчеркнуты синим карандашом.
— Посмотрим.
Судебный следователь вынул из конверта письмо и принялся изучать каждую строчку. Время от времени он сильно хмурился.
Окончив чтение, он воскликнул:
— Агент Казнев угадал верно! Совершенно верно! Для меня это теперь является неоспоримым фактом. Письмо, потерянное Сесиль Бернье, стало своего рода vade mecum для убийцы ее отца. Оно начертало ему маршрут, что вполне доказывается подчеркнутыми фразами. По этому письму убийца заранее знал час, в который покойный должен выехать из Марселя, места, где он будет останавливаться по дороге, часы, в которые он снова пустится в путь… Остальные бумаги были украдены у вашего отца вместе с тремястами пятьюдесятью тысячами франков, которые он вез с собой. Вор потерял бумажник. Он в Париже! В Париже мы и будем искать его и, с Божьей помощью, непременно найдем! Знаете ли, любезный доктор, что вы положительно разыграли роль Провидения! Вы возвращаете моей матери зрение, mademoiselle Бернье — ее утраченное было состояние и, кроме всего, оказываете правосудию громадную, выдающуюся услугу!
— В двух последних пунктах сделал все только случай, — скромно возразил Анджело Пароли.
— Вы слишком скромны! А что, скажите, доктор, — внезапно обратился он к Пароли, — вы не знали раньше Жака Бернье?
— Нисколько. Я не знал и mademoiselle, глубокое горе которой и затруднительное положение тронули меня до глубины души.
— Горе вполне естественное и положение действительно тяжелое, потому что если черновику дана законная сила, то может пройти очень много времени, пока состоится ввод во владение обеих наследниц.
— Mademoiselle Бернье небогата, — заметил Пароли. — Она не может ждать.
— Я осталась совершенно без средств, — подтвердила Сесиль.
— В таком случае, — продолжал итальянец, — я прошу у вас вашей всесильной протекции, чтобы сократить сроки, которые, при всей своей краткости, могут все-таки показаться длинными.
— Несмотря на все мое искреннее желание, я не могу ничего сделать. Прежде всего надо отыскать завещание, если только оно существует, или же добыть положительное доказательство того, что его никогда не было. Затем, если не возникнет никаких препятствий между сонаследницами, наступит очередь нотариусов, которые очень редко делают свое дело скоро, а в большинстве случаев страшно тянут.
Сесиль поднесла платок к глазам, как бы отирая слезы.
— Не плачьте! — с живостью обратился к ней Анджело. — Вам нечего бояться ни нужды, ни лишений до тех пор, пока вам не возвратят принадлежащее вам состояние. Я предлагаю пока, на время, в здании моей лечебницы тихое и покойное убежище и надеюсь, что вы не откажетесь от этого предложения, как не отказались от моей дружбы.
Господин де Жеврэ взял Анджело за руку и крепко пожал ее.
— Какой это высокий поступок, доктор! Вы чуткий, деликатный человек, и я не могу не посоветовать, со своей стороны, mademoiselle принять ваше предложение.
— Я и принимаю его с глубокой благодарностью, — пробормотала смущенная девушка.
— А теперь, так как между вами все устроилось, — сказал судебный следователь, — то я позволю себе, дорогой доктор, задать вам несколько вопросов.
— С готовностью отвечу!
— Вы нашли этот бумажник вчера, не так ли?
— Да, в грязи, на тротуаре улицы Виель-дю-Тампль, почти что против дома пятьдесят восемь.
— В котором часу?
— Около двух. Осмотрев внимательно свою находку, я немедленно отправился к mademoiselle Бернье и из ее уст услышал страшную весть о трагической кончине ее отца.
— В бумажнике не было других бумаг, кроме этих?
— Других не было.
Судебный следователь обратился к Сесиль:
— Хорошо ли вы помните все, относящееся к потере письма?
— Да, сударь!
— И вы по-прежнему уверены, что потеряли его в тот же день, когда получили?
— Уверена. Это было второго декабря.
— Вы потеряли его, когда шли к содержательнице травяной лавки Анжель Бернье, на улицу Дам, в дом сто десять?
— Я полагаю, что это случилось именно тогда.
— А не могло ли случиться, что вы потеряли свою записную книжечку, в которой находилось и письмо, именно у Анжель Бернье?
— Боже мой, это очень возможно! Мне уже и самой приходила в голову та же мысль, но только, уверяю вас, господин следователь, что по этому поводу я не могу сказать вам ничего положительного.
— А это очень жаль, — проговорил сквозь зубы судебный следователь.
Пароли с большим вниманием прислушивался к разговору.
— Может быть, вы имеете некоторые подозрения относительно незаконной дочери Жака Бернье? — внезапно спросил он.
— Подозрения — слишком сильно сказано, но сомнения — да, имею. Впрочем, скоро все это разъяснится.
— Вам удалось напасть на след?
— Нас наведет на след нож, который убийца оставил в груди своей жертвы.
Несмотря на громадное умение владеть собой, итальянец задрожал.
— Мы найдем место, где был куплен этот нож, и таким образом нам попадет в руки купивший его человек. Бумажник уже служит доказательством, что негодяй находится в Париже, потому что нельзя же предполагать, чтобы он доверил кому-нибудь другому материальное доказательство своего преступления. В настоящую минуту наши агенты обыскивают все дома, углы и притоны, норы и трущобы Парижа, а двое, самых ловких, отправлены в Марсель. Мне кажется совершенно невероятным, чтобы преступнику удалось ускользнуть, а раз он будет пойман, мы не замедлим узнать, была ли Анжель Бернье его наставницей и соучастницей.
— Было бы возмутительно, если бы убийца остался безнаказанным, — глубоким, серьезным голосом проговорил Пароли. — Да и за сироту правосудие обязано отомстить злодею.
— Мы отомстим за нее, любезный доктор, будьте уверены.
— Осмелюсь спросить, какие распоряжения сделаны вами относительно тела покойного?
— Пока что я еще не могу дать разрешения на погребение.
— Почему?
— А потому, что я хочу привести убийцу на очную ставку с трупом, если только арест не заставит слишком долго ждать себя.
— Будем надеяться, что полиция не замедлит достичь своей цели.
— Еще одно слово! Потрудитесь описать мне, как можно подробнее, вашу записную книжечку, которую вы потеряли.
— Она была из слоновой кости, внутри вся выложена бархатом. На внешней стороне буквы моего имени и фамилии ‘С’ и ‘В’, окруженные гирляндой роз. В бархатных петельках — серебряный карандаш, с помощью которого и закрывалась книжечка.
— А в середине?
— Пять или шесть листиков почтовой бумаги.
— Было на них что-нибудь написано?
— Самые незначительные заметки, адреса магазинов, счета, и все в таком же роде. Положительно ничего важного.
— Да разве вы еще надеетесь отыскать эту записную книжку?
— Не смею сказать, что надеюсь, но ведь на свете все возможно, даже и невозможное. Нашли же вы бумажник…
В эту минуту кто-то скромно постучал два раза, и в комнату вошел сторож. В руках у него была визитная карточка, которую он поспешил подать господину де Жеврэ.
Последний взглянул на карточку и, обращаясь к Сесиль, заметил:
— Вот посещение, весьма для вас интересное.
— Посещение, интересное для меня?
— Да. Это карточка Вениамина Леройе, дижонского нотариуса, друга вашего отца. Он здесь и просит принять его.
Анджело слегка побледнел, но тем не менее моментально овладел собой.
— Действительно, посещение для вас крайне интересное, — поспешно заговорил он. — Вы сейчас же узнаете, написал ли Бернье настоящее завещание.
— Введите господина Леройе! — приказал судебный следователь.
Все встали.
Сесиль уже знала дижонца, которого видела раньше не раз в обществе своего отца. Как только он вошел, девушка узнала его с первого взгляда.
Итальянец снова нахмурился: он тоже не замедлил узнать новоприбывшего. Это был тот самый человек, который ни на минуту не расставался с Жаком Бернье весь день одиннадцатого декабря и распрощался с ним только по выходе из театра после бенефиса местной знаменитости.
В ‘Cafe-du-Theatre’ Вениамин Леройе пробыл несколько минут около итальянца. Если нотариус заметил его тогда и теперь припомнит, он не только будет сильно скомпрометирован, но даже почти погиб.
Да, тут было с чего смутиться даже самому решительному, закоснелому злодею.
Тем не менее на бледном, прекрасном лице Пароли не отразилось ни малейшего следа той страшной душевной бури, которая так и клокотала в нем в данный момент.
Нотариус остановился на минуту у двери, кланяясь общим поклоном всем присутствовавшим.
Вдруг глаза его остановились.
Он быстро направился к девушке и, взяв ее за обе руки, проговорил голосом, страшно дрожащим от волнения:
— Мое бедное, милое дитя! Какое страшное несчастье! Я сожалею от глубины сердца!
— Да, я действительно достойна сожаления, я потеряла лучшего из отцов.
Крупные слезы потекли по красивому лицу девушки.
Вениамин Леройе обратился к судебному следователю:
— Простите меня, сударь, что прежде всего я подошел к бедной сиротке. Я положительно не мог справиться с собственным чувством.
— Вам вовсе не следует извиняться за это вполне естественное движение вашего сердца. Ведь вы были другом семейства Бернье.
— Да, сударь, я был самым близким другом покойного Жака в продолжение долгих, долгих лет… Мы ведь даже и учились с ним вместе!
— Он был в то же время и вашим клиентом?
— Да, сударь.
— Прежде всего я должен поблагодарить вас за то, что вы явились к нам по нашему приглашению, не медля ни минуты. По всей вероятности, ваше присутствие бросит некоторый свет на густой мрак, которым окружена трагическая смерть вашего друга.
— Я готов отвечать, но сперва мне очень хотелось бы узнать некоторые подробности. Я знаю, что Жак был убит, но больше ровно ничего не знаю.
Господин де Жеврэ коротко рассказал нотариусу обо всем.
— Его ограбили, не так ли? — воскликнул Вениамин Леройе.
— Это ясно, если только Жак Бернье не оставил у вас на хранение те триста пятьдесят тысяч франков, которые вез с собой из Алжира.
— Он ничего не оставил, а даже взял у меня шесть тысяч своего годового дохода, так как помещал свой маленький капиталец при моем посредстве. Я захватил с собой квитанцию, вот она.
С этими словами нотариус подал господину де Жеврэ квитанцию, помеченную одиннадцатым декабря.
— Сколько времени провел с вами ваш друг в Дижоне?
— Он приехал в ночь с десятого на одиннадцатое декабря и провел со мной весь день и вечер одиннадцатого.
— Говорил ли он вам, какую сумму вез с собой?
— Триста пятьдесят тысяч франков.
— К которой надо еще прибавить шесть тысяч.
— Ну, разумеется.
— Кроме того, у него была квитанция на сумму, положенную в один из марсельских банков.
— Дом которого считается одним из лучших в Марселе, он говорил мне о нем.
— Monsieur Бернье не расставался с вами в течение целого дня?
— Ни на одну минуту! Мы завтракали вместе. Потом вместе выходили, а вечером отправились в театр.
Анджело Пароли и Сесиль Бернье разом дрогнули. Оба вспомнили о Поле Дарнала.
— В котором же часу вы расстались окончательно?
— Около часа ночи, на Театральной площади. Я пошел домой, а он — в гостиницу ‘Chapeau du Rouge’ взять чемоданчик и отправиться на вокзал.
— Вы не заметили, чтобы во время пребывания Жака Бернье в Дижоне за ним кто-нибудь следил?
— Нет, сударь. Ясно, что, заметь я что-нибудь подобное, я немедленно бы предупредил его. Я ничего не заметил, решительно ничего. Да и с какой стати мне могла прийти в голову подобная мысль?
— Если сообразоваться с депешей, которую вы послали вашему сыну в Сен-Жюльен-дю-Со, то и вы можете дать нам немало полезных сведений.
— Действительно, я могу сообщить вам кое-что.
— Что же?
— Прежде всего, я должен сказать, что у меня в конторе хранится завещание, сделанное самим Жаком Бернье.
— Завещание, черновик которого составляли вы, не так ли?
Анджело и Сесиль подняли головы.
— Да, сударь, обсудив предварительно его содержание с Жаком Бернье.
— По этому завещанию он оставляет треть своего состояния незаконной дочери Анжель Бернье, или, вернее, своей внучке, дочери Анжель.
Нотариус не мог воздержаться от восклицания:
— Вы это знаете!!
— Как видите!
— Но каким же образом?
— Пока не ищите. Дело в том, что черновик, составленный вами, находится у меня.
— В таком случае вам известно и завещание, потому что мой друг при мне переписал его слово в слово. По моим советам Жак вспомнил, хотя и несколько поздно, о дочери, носившей его имя, и о несчастной девушке, чуть не погибшей под колесами поезда.
— Значит, вы посоветовали вашему другу поступить таким образом?
— Я считал своей обязанностью поступить так. Мне думается, что это долг всякого честного человека.
— Вы знаете Анжель Бернье?
— Нет.
— Жак Бернье никогда не виделся со своей незаконной дочерью?
— Он говорил, что видел ее один раз, когда ей было семнадцать лет. Кроме того, кажется, встретил ее и еще один раз после этого.
— Легко можно заключить, что он не особенно любил ее.
— Это правда. Он не любил ее, да, кажется, и не был любим ею. Чтобы заставить его сделать известные вам последние распоряжения, я должен был долго доказывать ему, что бросить незаконную дочь, которая все-таки носит его имя, — большая ошибка, почти преступление, и что он должен исправить эту ошибку, искупить свою вину. Он и уступил моим настояниям.
Вениамин Леройе обратился к Сесиль и проговорил:
— Вы меня не только простите, дитя мое, что я уменьшил вашу долю, но, я надеюсь, даже одобрите мой поступок, не так ли? Вашему отцу нужно было заплатить священный долг, долг чести, а для высокой души честь, конечно, прежде денег.
Нотариус умолк и ожидал ответа, но ответа не последовало. Сесиль осталась нема. Молодая девушка не решалась солгать, одобрив завещание, обиравшее ее в пользу незаконной дочери отца.
— Значит, Анжель Бернье не могла подозревать о существовании завещания, сделанного в ее пользу? Не так ли?
— Конечно, нет. Повторяю: отец и дочь не виделись. Жак знал только, что его дочь живет в Париже. Да и завещание было написано в Дижоне всего за несколько часов до трагической смерти моего бедного друга.
— Подлинный документ, находящийся в вашем распоряжении, остался у вас в конторе?
— Нет, я привез его с собой, чтобы вручить президенту первой инстанции. Последний вскроет его, и так как mademoiselle Сесиль несовершеннолетняя, то она попросит созвать семейный совет, который и даст ей полные права вступить во владение наследством. Во всяком случае, избранный опекун будет блюсти ее интересы и управлять ее состоянием.
— Кажется, брак дает полные права совершеннолетия? — спросила Сесиль после нескольких минут колебания.
— Без сомнения, несовершеннолетняя сирота не может выйти замуж без разрешения опекуна, избранного семейным советом.
— Monsieur Леройе, — начал судебный следователь, — вы были другом покойного Жака Бернье и пользовались его полным доверием. Но согласитесь ли вы, в память вашего друга, принять на себя опеку?
— Я был бы очень рад, но, к несчастью, это никак невозможно.
— Но почему же?
— Опекун обязан постоянно присутствовать здесь, а контора не позволяет мне отлучиться из Дижона. Моя должность провинциального нотариуса положительно несовместима со званием и обязанностями опекуна, когда опекаемая живет в Париже. Тем не менее я прошу mademoiselle Бернье быть уверенной, что мои советы и моя преданность всецело принадлежат ей, если только она когда-либо будет нуждаться в них.
— Благодарю за добрые намерения, — ответила Сесиль ледяным тоном.
— Доводы господина Леройе вполне основательны, — продолжал между тем следователь, — и я вполне понимаю и одобряю их. Тем не менее в интересах сироты нам необходимо действовать как можно скорее. Вот теперь-то я и обращаюсь к вам, дорогой доктор. Вы оказали mademoiselle Бернье неизмеримо важную услугу, вы были так тронуты ее горем, так быстро и решительно пришли ей на помощь, дав спокойное убежище, что я не сомневаюсь в вашей готовности оказывать ей еще и дальнейшие услуги. Согласитесь принять участие в семейном совете и возьмите на себя обязанности опекуна.
— Я?! — воскликнул Пароли, сильно изумленный и очень смущенный.
— О, сударь, прошу вас, не отказывайтесь! — стремительно воскликнула Сесиль, умоляющим жестом протягивая к нему руки.
— Но…
— Пожалуйста, пожалуйста, не возражайте! Прошу вас, согласитесь на мою просьбу!
— Я не могу ни в чем отказать вам, и, раз вы, по-видимому, так сильно желаете этого, я согласен!
— Благодарю, благодарю всей душой!
Вдруг господин де Жеврэ ударил себя по лбу.
— Поздно вспомнил, — сказал он. — Мне кажется, что пред нами непреодолимое препятствие.
— Какое? — боязливо спросила Сесиль.
— Вас зовут Анджело Пароли, дорогой доктор. Ведь это имя и фамилия чисто итальянские. Вы не француз?
На этот раз Анджело ни минуты не колебался перед ложью, которая была бы так полезна его интересам, и ответил:
— Верно. Отец мой был итальянского происхождения, но он принял французское подданство.
— Тогда препятствий не существует. Monsieur Леройе, сколько времени вы можете пробыть в Париже?
— Возможно меньше. Тем не менее я весь к вашим услугам.
— Уж мы постараемся сделать все как можно скорее. Я был бы очень благодарен, если бы вы согласились отправиться со мной к председателю суда.
— Я готов.
Господин де Жеврэ встал.
— Теперь мы будем действовать в ваших интересах, mademoiselle. — И прибавил: — Я уже знал и восхищался вами как ученым, дорогой доктор. Сегодня же я узнал и оценил вас как человека! Все мои симпатии, все мое уважение всецело принадлежат вам, и я снова советую mademoiselle Бернье принять ваше разумное и гостеприимное приглашение.
— Я последую вашим советам, — ответила Сесиль, вся вспыхнув.
— Итак, до завтра. Пожалуйста, не забудьте обещание, данное вами моей матери.
— Завтра утром я буду иметь честь и счастье привести это обещание в исполнение.
— В котором часу?
— Между тремя четвертями двенадцатого и половиной первого.
— Вы найдете меня у матери.
Анджело предложил руку Сесиль и вышел с нею из кабинета, оставив господина де Жеврэ с нотариусом.
Итальянец и девушка подошли к ожидавшей их карете.
— Вы завтракали, моя дорогая? — осведомился Пароли.
— Нет, мой милый друг.
— В таком случае я увезу вас к себе, на улицу Sante, где мы и позавтракаем вдвоем. Нам ведь еще надо серьезно поговорить о будущем.
— Будущее для меня — это вы! — страстно воскликнула Сесиль. — Вы обещали быть моим мужем, моим опекуном, я обещала слушаться и повиноваться вам во всем. Располагайте же вашей покорной рабой!
— Значит, вы доверяете мне?
— Несравненно больше, чем себе.
— Вы считаете меня способным управлять вашим состоянием?
— Все мое состояние принадлежит вам.
Итальянец крепко прижал Сесиль к груди и поцеловал ее глаза и волосы.
А между тем кровные лошади быстро мчали щегольское купе по направлению к улице Sante.
— Значит, — заговорила Сесиль, несколько успокоившись, — этот дижонский нотариус внушил отцу абсурдную мысль написать завещание. И вот теперь благодаря ему мое состояние уменьшилось ровно на одну треть!
— Что же делать, моя дорогая! Мы бессильны против свершившегося факта. Воля завещателя священна. Разве только…
— Разве что? — спросила Сесиль.
— Разве только подтвердятся смутные подозрения господина де Жеврэ.
— Вы говорите о его подозрениях относительно Анжель Бернье, не так ли?
— Да.
— Если эту женщину обвинят и осудят за соучастие в убийстве, что из этого будет?
— Я не юрист, но могу вам сказать наверное, что, если соучастие будет доказано неоспоримо фактами, она, без всякого сомнения, лишится наследства.
— Ну, а ее дочь?
— На этот вопрос я не могу ответить, но обещаю посоветоваться с хорошим адвокатом.
— О, эта Анжель Бернье! Если бы вы знали, как я ее ненавижу!
— Понимаю и вполне вам сочувствую. Но все-таки советую следить за собой: очень важно, чтобы никто не заметил вашей ненависти.
— Не беспокойтесь, я сумею молчать. Но вы для меня — второй отец, и поэтому перед вами я, не стесняясь, думаю вслух.
Купе остановилось. Отворилась решетка, чтобы карета могла въехать во двор.
Пароли выскочил первым, помог девушке выйти и привел ее в уже знакомую ей гостиную.
— Готов завтрак? — обратился Пароли к камердинеру. — Да, господин доктор.
— Ну так прикажите подавать.
Итальянец и Сесиль прошли в столовую и сели завтракать.
Вначале они изредка перекидывались словами, но когда, после десерта, лакей удалился, Анджело сказал:
— Итак, моя милая Сесиль, вы согласны переехать ко мне?
— Разве я уже не сказала, что буду повиноваться всегда и во всем? Только я хочу обратиться к вам с просьбой…
— С какой?
— Я бы не желала расставаться с Бригиттой, моей старой, верной няней. Мне было бы это очень тяжело, так как и она меня любит, да и я к ней очень привязана.
— Разлучить вас с нею! Но зачем? Боже мой! Она будет жить здесь с вами и по-прежнему вам прислуживать. В маленькой квартирке есть комната и для нее.
— Вы обо всем подумали, дорогой друг!
— Обо всем, что касается вас, — да, и это будет всегда, всю мою жизнь!
— Вы, значит, заранее были уверены в том, что я приму ваше предложение?
— Я сильно надеялся, но уверен не был. Я знал, что вы слишком умны и сразу поймете, где лучше укрыться от преследований и нахальства батиньольского артиста.
Сесиль вспыхнула.
— Теперь вы вернетесь на улицу Дам и велите старой Бригитте укладываться. Позаботьтесь только о белье и платье.
— А мебель?
— Отделайтесь от нее немедленно.
— Как?
— Продайте мебельщику!
— Да мебельщик не даст за нее и четверти ее настоящей стоимости!
— Так что же? Вас ожидает такое положение, где все эти мелочи не будут иметь ни малейшего значения. Когда вы продадите мебель, берите карету и приезжайте сюда со всеми вашими остальными вещами. Не забудьте дать кучеру какой-нибудь воображаемый адрес, который вы смените дорогой. Необходимо, чтобы на улице Дам никто не знал, куда вы едете. Есть у вас там какие-нибудь долги?
— Никаких, исключая текущую плату за квартиру, но денег, которые я выручу от продажи мебели, будет более.чем достаточно для покрытия этого долга.
— В ожидании того времени, когда вы станете моей женой, я буду вашим опекуном, буду распоряжаться вашим состоянием, и поэтому черпайте в моем кошельке, сколько вам будет угодно, знайте, что вы меня этим осчастливите.
— Я не колеблясь буду это делать, уверяю вас, друг мой, но ведь я ни в чем не нуждаюсь.
— Тогда пойдемте. Я покажу вам приготовленную квартиру.
Они вошли в маленькое, но кокетливо убранное помещение, где каждая вещица веселила взгляд.
— Вы находитесь в больнице, а вот ваше больничное помещение, — сказал он смеясь. — Нравится?
— Да ведь это рай!
— Для прогулок вам предоставляется этот сад, большой, как парк, и я полагаю, что вы сделали бы хорошо, если бы никуда не выходили до нашей свадьбы.
— Я никуда не покажусь.
— Что же касается нашего будущего, то об этом не беспокойтесь. Я сделаю его блестящим, уверяю вас, и если у вас когда-либо были самые невозможные желания, то и они будут исполнены.
— У меня только одно желание: быть любимой вами. Оно исполнилось, и мне ничего не остается больше желать.
— Сесиль, дорогая, вы — ангел!
И итальянец страстно ее обнял.
— Теперь уезжайте скорей, — сказал он, — и постарайтесь вернуться пораньше. Я сейчас пошлю за каретой.
Сесиль отправилась в Батиньоль.
Пароли вышел вскоре после нее и направился к центру Парижа. Идя по бульвару Сен-Мишель, он размышлял о скором ходе событий, которые работали на него и вели к исполнению самые невыполнимые планы.
Случай покровительствовал ему самым невероятным образом.
Счастливая случайность сдружила его с господином де Жеврэ, и ему было известно о малейших подробностях следствия.
Сесиль находилась в полной его власти. Она должна была принести ему счастье в виде приданого в две трети от миллиона двухсот пятидесяти тысяч франков.
Что же касается остальной трети, то он не сомневался, что будет обладать ею, и решил ни перед чем не. отступать.
В сущности, требовалось только завладеть еще двумя другими женщинами, Анжель и ее дочерью Эммой-Розой, пустяки, не особенно много весившие на чаше весов, когда на другой чаще находилась громадная сумма.
Ему страстно захотелось стать вдвойне, в десять, в двадцать раз миллионером, уничтожить своих собратьев, бросить к своим ногам противников, тех, кто когда-то унижал его.
Первая вещь, которую нужно было сделать, чтобы завладеть богатством, — кинуть тень подозрения на Анжель Бернье. Если Анжель будет осуждена, овладеть Эммой-Розой — просто детская игра.
Но вопрос в том, как именно направить подозрение на невинную женщину. Как доказать то, что не существует?
Эта проблема заставила Пароли задуматься.
Вполне понимая невозможность действовать лично, он говорил себе, ‘Мне нужен один из тех людей, чьи требования велики, а совесть нема, натура, на все готовая, послушное орудие, проворный исполнитель, соучастник.
Соучастник опасен, я это знаю, но он необходим. Надо его искать, а если ищешь, то и находишь.
Мне нужно узнать, что представляет собой эта лавочка с целебными травами и находится ли квартира Анжель Бернье в нижнем этаже. Времени терять не следует. Скорость исполнения увеличивает шансы на успех’.
Преемник Грийского чувствовал некоторое беспокойство относительно Поля Дарнала, но в настоящий момент Дарнала не был опасен.
Будет ли он опасным в будущем?
Если да, то можно будет принять меры.
‘Дорога передо мною должна быть свободна!’ — думал Пароли.
На углу бульвара Сен-Мишель он нанял карету и велел ехать на площадь Клиши.
Светляк и его товарищ Спичка не теряли времени.
Выехав с курьерским поездом, проходившим Ларош вечером, они прибыли в Марсель на другой день.
Пока мчался поезд, они занимались раскуриванием папирос и составлением плана кампании.
Выйдя из вагона в Марселе, они справились о набережной Братства и отеля ‘Босежур’ и прямо отправились туда.
— Сперва позавтракаем, — предложил Светляк, — после завтрака удобнее разговаривать.
И они вошли в ресторан, где две недели назад был Пароли.
Торопливо позавтракав, они направились в контору отеля, где итальянец впервые увидел Жака Бернье.
Светляк изъявил желание провести ночь в отеле, так же как и его спутник, и просил отвести им комнату с двумя кроватями.
— Комнаты все готовы, сударь, вас тотчас же могут провести в одну из них.
— Нет, немного попозже.
— Как вам будет угодно.
Казнев произнес:
— Теперь нам только остается сказать вам, что мы агенты тайной полиции. Вот наши карточки.
В провинции не особенно любят полицию, Почему и управительница отеля тотчас же нашла своего жильца уже не столь красивым.
Агент добавил:
— Я могу сказать вам, какие причины заставили нас отдать предпочтение вашему отелю.
— Но разве мне нужно это знать? Мне кажется, что я не имею ничего общего с тем следствием, которое вам поручено произвести.
— Тысячу извинений, но ошибаетесь. Мы надеялись вас расспросить.
— Меня! — воскликнула женщина, объятая нервной дрожью.
— Прошу вас успокоиться, — сказал Казнев, улыбаясь, — вы не обвиняемая, вас даже не подозревают в соучастии. Меня интересует некто, не очень давно живший в вашем отеле.
— Кто же это?
— Господин Жак Бернье.
Управительница глядела на своего собеседника с беспокойством:
— Господин Жак Бернье?
— Он самый.
— Я полагаю, с ним не приключилось чего-либо неприятного?
— Вам неизвестно, следовательно, что он мертв?
— Мертв! Великий Боже, что вы такое говорите? Человек, бывший здесь не более четырех-пяти дней назад, который казался столь бодрым! И от чего он умер, этот милый господин?
— От удара ножом.
Глаза управительницы расширились, руки начали трястись.
Казнев добавил:
— Убит на железной дороге.
— Убит! Какое страшное несчастье!
— Нам нужно узнать, сударыня, какого числа господин Бернье уехал из Марселя.
— Я могу это сказать.
И, перелистывая какой-то список, она добавила:
— Бедный господин Бернье! Мы его давно знали… Он прежде в Марселе жил… Уезжая, он говорил, что рассчитывает остановиться в Дижоне.
— Он действительно останавливался в Дижоне, а убит между Дижоном и Парижем.
— Известно ли, кто этот презренный, свершивший такое гнусное преступление? Находится ли он в руках правосудия?
— Нет, сударыня, и мы приехали сюда, чтобы найти его след.
— Ах, господа, если бы я могла вам помочь, я бы сделала это от всего сердца! Я дам вам все сведения, которые вы только пожелаете. И, наконец, вот число, которое вы желаете узнать.
Управительница приложила палец к одной из строчек своего регистра и громко прочла:
— Господин Бернье (Жак), проживающий в Батиньоле, Париж, 54, улица Дам, приехал из Алжира, жил с 28 ноября по 10 декабря.
Казнев справился в своих записках.
— Да, это совершенно так, — сказал он, — Жак Бернье уехал именно тогда. Ну, а теперь, сударыня, потрудитесь сказать, не уезжал ли в этот же самый день, 10 декабря, из вашего отеля другой путешественник?
Управительница просмотрела весь столбец списка, от первого имени до последнего, и сказала:
— Нет, кроме господина Бернье, в этот день не уезжал никто.
— Вы в этом уверены?
— О, сударь, тут не может быть никакой ошибки!
Казнев помолчал и затем спросил:
— В какой комнате останавливался Жак Бернье?
— В комнате под номером десять. Мне так и кажется, что я вижу его, как он берет ключ вот отсюда.
— Это отдельная комната или находится между двумя другими?
— С правой стороны она прилегает к капитальной стене, но с левой смежна с другой, с девятым номером.
— И, по всей вероятности, комнаты эти, как это всегда водится в отелях, отделены друг от друга какой-нибудь тоненькой перегородочкой, в которой есть еще и дверь на тот случай, если из двух комнат хотят сделать одну?
— Да, совершенно верно.
— Нам бы хотелось осмотреть номера девятый и десятый. Что, они заняты?
— Нет, сударь, и я сейчас велю проводить вас туда, так как сама отлучиться из конторы не могу.
— Мы хотели занять у вас одну комнату с двумя постелями, а вместо этого возьмем две комнаты.
— Очень хорошо!
Управительница вызвала слугу, который явился немедленно и получил приказание отвести новоприбывших в номера.
Казнев и Флоньи последовали за ним и вошли сначала в десятый номер, тот, который занимал покойный Жак Бернье.
— Потрудитесь отворить, — проговорил Светляк, указывая на дверь в перегородке.
— Дело в том, что ключ внизу.
— Так что же из этого? Сходите вниз и принесите его!
Слуга вышел.
В его отсутствие Казнев подошел и, наклонясь к замочной скважине, посмотрел через нее в соседнюю комнату.
— Все можно видеть отлично, — заявил он, выпрямляясь.
— Какого черта ты ищешь? Не понимаю! — воскликнул Флоньи.
— Не понимаешь, моя старая Спичка?
— Провалиться, не понимаю!
— Ну, хорошо, подожди немножко, очень скоро поймешь.
В это время в комнату вошел слуга с требуемым ключом и отворил дверь.
— Сколько дней эти комнаты стоят незанятыми?
— Дня четыре или пять. Вам ничего больше не потребуется, господа?
— Пока ничего.
— Когда вам что-нибудь понадобится, потрудитесь позвонить.
Оставшись один со своим товарищем, Казнев сказал:
— Мы с тобой находимся теперь в комнате, которую занимал покойный Жак Бернье, и поэтому она не представляет для нас ровно никакого интереса. А вот другую следует осмотреть как можно обстоятельнее. Идем, старина!
С этими словами Светляк прошел в девятый номер, который занимал Анджело Пароли.
Спичка последовал за ним и ворчливым тоном проговорил:
— Что же, я пойму наконец хоть когда-нибудь, какого черта ты здесь надеешься найти?
— Откуда знать то, чего не знаешь? Давай лучше искать.
— Но ведь пойми, эту комнату убирали, мыли, мели, чистили и натирали со времени отъезда последнего жильца.
— Ну и что же это доказывает? Все-таки поищем.
— Да где же искать-то?
— Везде! В комнате, на мебели, под мебелью, в углах. Поищем, поищем! У меня чутье, как у охотничьей собаки, и мне все почему-то кажется, что я напал на след. Я готов поклясться, что здесь была дичь.
И Казнев принялся за поиски, пристально рассматривая трещины на полу, разрывая пепел в камине, роясь в ящиках комода и всюду глядя проницательным, испытующим взглядом.
Флоньи хотя и не сочувствовал ему, но подражал усердно.
Вдруг Казнев нагнулся и в углу, под креслом, около самого камина, поднял какой-то предмет самого незначительного объема.
— Ну, что ты нашел? — спросил Спичка, видевший его движение.
— Кусочек синего карандаша.
— И что же, ты смотришь на это как на указание?
— Может быть — да, а может быть — и нет.
— Ну, могу сказать, ты довольствуешься малым!
— А почем знать, может быть, это малое окажется очень многим?
Робер Флоньи пожал плечами, и товарищи снова принялись за поиски, которые, однако, не имели результата.
— Пойдем вниз! — сказал Казнев наконец.
Они заперли двери своих комнат и снова спустились в контору.
— Хорошо вам, господа, в ваших комнатах? — приветливо осведомилась управительница.
— Отлично, сударыня! Я еще попрошу вас дать мне некоторые сведения.
— К вашим услугам.
— Жил кто-нибудь в комнате под номером девять в то время, когда в десятом останавливался Жак Бернье?
— Да, сударь.
— А кто именно?
— Сейчас посмотрю… Жюль Баскон, коммивояжер из Тулона.
Казнев записал.
— Какие документы предъявил вам этот коммивояжер, когда вы записали его?
— Никаких, сударь. Теперь мы не требуем документов.
— И совершенно напрасно. Когда явился к вам в отель этот Жюль Баскон?
— Четвертого декабря.
— Выехал?
— Девятого.
— Можете вы дать мне подробное описание его наружности?
— Подробное описание его наружности? Ну, нет, право, не могу. Я помню его очень смутно. Ведь мне приходится видеть столько разных лиц.
— Но неужели вы не заметили в нем ничего особенного? Какую-нибудь деталь, кажущуюся для вас совершенно ничтожной, но которая может иметь для нас громадное значение?
— Право, не могу. Я слишком боюсь, что моя память сослужит мне плохую службу, боюсь ошибиться сама и ввести вас в заблуждение, которое может к тому же оказаться гибельным для невинного.
— Ваши опасения вполне естественны, но я все-таки настаиваю. Поройтесь хорошенько в своей памяти. Ведь самая пустая вещь может навести нас на след.
— Напрасно я буду рыться в своей памяти, сударь. Я отлично знаю, что не найду ровно ничего. Может быть, слуга с первого этажа сумеет ответить вам лучше и больше, чем я.
Управительница позвонила. Казнев принялся допрашивать слугу, но и от него смог узнать только следующее:
— Мне помнится, что жилец из девятого номера был очень смуглый, роста невысокого, но и не низкого, но… у меня, ей-богу, дел много… А вот на водку он мне дал маловато, это я помню.
Казнев понял, что с этой стороны сведения будут самые ничтожные, и потому прекратил допрос и вышел из конторы.
— Послушай, — начал он, как только они вышли на набережную Братства, неужели ты думаешь, что этот самый Жюль Баскон…
— И есть убийца Жака Бернье? — закончил Казнев. — Да! Этот человек приезжает сюда четвертого декабря, уезжает девятого, как раз накануне отъезда покойного. Значит, зная заранее его маршрут, он поджидал его где-нибудь в пути.
— Это возможно. Но тут может быть простая случайность, совпадение.
— Нет, есть и что-нибудь другое. Мой инстинкт подсказывает это.
— Положим, что ты прав. Допустим, что жилец из девятого номера действительно убийца Жака Бернье. Но у нас нет его примет.
— Мы их добудем.
— Откуда? Кто его знает?
— Право, уж наверное добудем. Я верю в это. А пока пойдем-ка к продавцам ножей.
Приятели шли по набережной Братства. Флоньи смотрел по сторонам.
— Продавцы ножей, — повторил он. — Да вот тебе уже один и есть, — проговорил он, указывая на лавку, в окне которой сверкали на солнце блестящие стальные лезвия ножей. — Хочешь, начнем с этого?
— И отлично, — согласился Казнев.
Они подошли и, не входя, принялись рассматривать витрину. Вдруг Казнев вскрикнул от радости.
— Что случилось? — спросил Флоньи.
— Посмотри!
И рукой указал на одну из полочек, на которой лежали раскрытые ножи.
Лицо Спички просияло, и он воскликнул:
— Это совершенно такие же ножи, как тот, которым был убит Жак Бернье.
— Как две капли воды. Войдем.
Лавка была пуста, но на звук колокольчика вышел сам хозяин.
— Что вам угодно, господа? — спросил он.
— Мы хотим узнать, не из вашего ли магазина этот ножик? — ответил Казнев, подавая смертоносное орудие, которое он вытащил из кармана.
Торговец взял его и стал рассматривать.
— У меня есть точно такие же ножи, — сказал он наконец. — Этот нож сделан на Корсике, но я не могу вам сказать наверное, у меня он куплен или нет, потому что не я один торгую такими ножами.
Казнев почесал затылок. Он думал, что уже достиг цели, и вдруг эта цель отдалилась.
Но он не унывал надолго и поэтому принялся спрашивать дальше:
— А вы не помните, не продавали ли на этих днях такие ножи?
Торговец подумал с минуту.
— Кажется, да.
— Так дней пять-шесть назад?
— Да, да. Теперь уж я помню совсем хорошо. Я продал корсиканский нож одному парижанину.
— Парижанину?
— Да, это сразу видно было, да он вовсе и не желал скрывать этого. Вот чудак-то! Затем, в тот же вечер, я продал еще один такой же ножик…
Увидев, что Казнев делает отметки в своей записной книжке, торговец вдруг остановился и спросил:
— Послушайте, уж не идет ли тут дело о каком-нибудь преступлении? Уж не убили ли кого-нибудь этим ножом, который вы мне показываете?
— Именно.
— Значит, вы производите дознание?
— Да.
— Да кто же вы такие сами-то?
— Мы — агенты парижской сыскной полиции. Вот наши карточки. Поэтому вы должны на все наши вопросы отвечать точно.
— Я готов ответить на все.
— Вы только что сказали, что в один и тот же вечер вы продали два одинаковых корсиканских ножа двум различным покупателям.
— Да, сударь. У меня так и в книге записано.
С этими словами торговец взял с конторки книгу и, немного перелистав ее, сказал:
— Вот, сударь. Это было девятого числа. Потрудитесь посмотреть: ‘Проданы два корсиканских ножа по шесть франков за штуку’.
— Девятого, — повторил Казнев. — Это как раз совпадает с днем отъезда из Марселя моего человечка.
— Вы напали на след?
— Надеюсь, что напал, но вы, сударь, можете еще больше облегчить нашу задачу. Вы, вероятно, помните этого парижанина, о котором сказали, что он большой чудак?
— Еще бы мне его не помнить! Отлично помню! Незабываемый человек! Чисто ‘бульварный’ продукт! Хорош во всех отношениях! Говорил он таким ужасным языком, что казалось, только что вышел из центральной тюрьмы. Болтая со мной, он даже сообщил мне свое имя.
— Свое имя?!! — в изумлении повторил полицейский агент.
— Да, и я недаром запомнил его! Он напоминает мне одну славную семью, которую я знал в Марконе, вот я и спросил, не родня ли они ему, но он сказал, что нет.
— Ну и как же его зовут?
— Оскар Риго по прозванию Весельчак, и, по-видимому, он очень гордится этим прозвищем.
— Риго! Оскар Риго! — вне себя от радости воскликнул Казнев. — Это он! Он! Тот самый пассажир, который, выходя из вагона в Париже двенадцатого декабря, позволил себе шутить относительно убитого до такой степени неприлично, что ему вынуждены были пригрозить как следует, а он в ответ пренахальнейшим образом назвал себя начальнику станции. Он нарочно старался казаться как можно нахальнее, чтобы отвратить все подозрения, но он не достиг своей цели. Этот человек и есть убийца!
Честный торговец буквально дрожал.
— Ну, сударь, — проговорил он наконец, — знаете, это меня ничуть не удивляет. Злодей все искал нож как можно крепче и, выбирая этот, говорил ужасные слова, например, что им можно распороть человеку брюхо все равно как барабанную шкуру.
— Можете вы мне описать наружность парижанина?
— Могу! Это человек среднего роста, не высок и не низок, сильно загорелый, совершенно смуглый. Волосы иссиня-черные. Черная борода. Глаза тоже черные и замечательно живые. Манера растягивать слова и делать ужимки. Вот его фотографическое описание.
— А как он был одет?
— Сероватое пальто, кажется, под которым я заметил красный пояс, когда он, расплачиваясь, стал вынимать деньги. На голове мягкая, помятая касторовая шляпа. Риго говорил, что едет из Африки и направляется в Париж.
— Одна выдумка про Африку! — презрительно заметил Светляк. — Это, наверное, наш человек, который записался в отеле под именем Жюль Баскон, коммивояжер.
— Он говорил, что он носильщик, и прибавил, что рассчитывает провести в Марселе еще несколько дней.
— Ложь! Он в тот же вечер уехал в Дижон, и мы должны в Дижоне напасть на его след.
— Но мне кажется, что мы упускаем из виду нечто очень важное, — проговорил вдруг молчавший до сих пор Спичка.
— Что же именно?
— А другой нож? Ведь вы продали еще один нож. Кому?
— Какому-то барину, который на следующий же день должен был уехать куда-то очень далеко. Он дожидался своей очереди, пока я сторговывался с парижанином.
— Значит, они покупали у вас ножи в одно и то же время?
— Да, сударь.
— Ах, Боже мой! Да это не имеет ровно никакого значения! — воскликнул Казнев, нетерпеливо пожав плечами. — Какими ты глупостями занимаешься, мой милый Флоньи. Ведь это только трата времени! Убийца, без всякого сомнения, Оскар Риго. Надо быть просто слепым, чтобы не видеть этого!
И, обращаясь к торговцу, Казнев прибавил:
— Я попрошу вас, сударь, дать мне карточку вашего магазина.
— А меня вызовут в суд?
— Если убийца будет арестован — а это непременно случится, — то вас, конечно, вызовут на очную ставку.
— Я, конечно, обязан повиноваться правосудию, но, Боже мой, сколько хлопот! И все это из-за какого-то ножа, которому и цена-то шесть франков! Вот несчастье-то, что негодяй не обратился к кому-нибудь из моих собратьев!
Торговец дал Казневу свою карточку, которую тот спрятал в бумажник, а затем ушел вместе с Флоньи.
— Ну что, моя старая Спичка, — обратился он к последнему, дружески ударив его по плечу, — начинаешь ли ты верить, что я не ошибался и что мое чутье меня не обмануло?
— Ты прав, я и не спорю больше. Ну, а теперь, раз наше следствие окончено, что же мы будем делать в Марселе?
— Ты пойдешь на вокзал и узнаешь, в котором часу отходит поезд в Дижон. Мы и уедем этим поездом. А я пока пошлю депешу патрону.
— Где же мы с тобой встретимся?
— В отеле.
Агенты расстались.
Казнев зашел на телеграф и послал следующую депешу:
‘Начальнику сыскной полиции. В полицейскую префектуру. Париж.
Нашли торговца, который продал нож Оскару Риго по прозвищу Весельчак. Ищите этого человека. Выезжаем с первым поездом в Дижон.
Казнев. Отель ‘Босежур’.‘
Сделав это, Светляк вернулся в отель, где его ожидал Флоньи.
— Курьерский отходит в шесть часов двадцать пять минут, — объявил он. — Мы будем в Дижоне завтра, в пять часов утра.
Светляк посмотрел на часы.
— Пойдем обедать, — сказал он. — У нас еще есть время.
Оба агента сошли вниз, расплатились за комнаты, пообедали в ресторане, а в шесть часов двадцать пять минут курьерский поезд уже мчал их на всех парах по направлению к Дижону.
В дороге Светляк все трунил над товарищем за его недоверие и непроницательность, но тот упорно отмалчивался и только загадочно улыбался в ответ.

Глава XIV
ЛЮБОВЬ

В Сен-Жюльен-дю-Со все шло, казалось, по желанию красавицы Анжель и прекрасной семьи, оказавшей ей и ее дочери такое радушное гостеприимство.
Силы мало-помалу возвращались к Эмме-Розе.
После трех аккуратных перевязок доктор констатировал, что относительно мозга молодой девушки все обстоит благополучно. Он заключил, что, разумеется, если будут соблюдены все необходимые меры предосторожности, девушка может быть перевезена через два дня в Париж.
— Как только вы будете дома, сударыня, — обратился он к Анжель, — вы должны пригласить доктора и передать ему мой труд, который я вам вручу перед отъездом. В этом труде будут заключаться мои наблюдения, способ лечения, примененный мною, способ, как видите, довольно удачный по своим результатам.
Одним словом, было решено, что мать и дочь уедут домой через день.
Анжель накануне написала письмо своей старой и верной служанке, присматривавшей в ее отсутствие за лавкой, извещая ее о часе их приезда и прося приготовить и устроить комнатку Эммы-Розы.
Несмотря на то что надежда укрепилась в душе несчастной матери, слова доктора все-таки еще сильно беспокоили ее.
Та сдержанность, с которой он уверял ее в выздоровлении дочери, и подробный отчет о болезни Эммы, обещанный для доктора, сильно тревожили бедную мать. Неужели положение Эммы-Розы опаснее и серьезнее, чем можно заключить из его слов?
Красавица Анжель спешила вернуться в Париж, чтобы посоветоваться с доктором, которому она доверяла и который мог сообщить ей положение дела в его настоящем свете.
Господин Дарвиль закончил дела, требовавшие его отъезда из Сен-Жюльен-дю-Со, и вернулся домой.
По возвращении он узнал обо всем произошедшем и был крайне неприятно поражен, услышав, что во время его отсутствия в доме побывала полиция.
Это обстоятельство, однако, нисколько не помешало ему отнестись к Анжель в высшей степени сочувственно и окружить ее всеми заботами и уважением, на которое она имела полное право как женщина, и притом женщина несчастная.
Рене Дарвиль, верный обещанию, данному своему другу, уведомил его обо всех новых решениях, принятых относительно Эммы-Розы.
Леон ответил немедленно, извещая Рене об отъезде своего отца в Париж. Письмо его, где в каждой строке, в каждом слове упоминалось об Эмме-Розе, дышало глубокой меланхолией.
Случайно один пункт письма коснулся и Анжель Бернье.
‘Объяснения, данные мне отцом, — писал Леон, — к несчастью, подтвердили мои смутные и, если можно так выразиться, инстинктивные опасения. Анжель — дочь, и, к несчастью, незаконная дочь, Жака Бернье, человека, убитого в поезде.
Как взглянет отец на мою любовь к Эмме-Розе, любовь, обставленную такими неблагоприятными условиями, когда он не допускает никаких отступлений от раз и навсегда заведенных общественных установлений?
Я сильно опасаюсь, что любовь эта, от которой я, что бы ни случилось, не откажусь никогда, не стала несчастьем всей моей жизни.
Я не отчаиваюсь, но и почти не смею надеяться.
Сердце мое сжимается, на душе темно и мрачно.
Пожалей меня, потому что я страшно страдаю!‘
Рене Дарвиль был глубоко огорчен. Он снова немедленно написал другу, убеждая его не падать духом и стараясь доказать, что еще ничего не потеряно и что на белом свете с помощью терпения, времени и силы воли превозмогается все и вся.
‘Мой отец решил, — писал он в заключение своего письма, — что я поеду в Париж в последних числах декабря. Если я приеду раньше тебя, то, будь спокоен, устрою все, что было решено и условлено между нами. Я найду небольшую квартирку, меблирую ее и устрою в ней твою комнату. Мы не должны никогда расставаться. В дружбе именно союз и представляет силу.
Поспеши со своим отъездом из Дижона, насколько это возможно. Мне страшно хочется увидеться с тобой, дружески пожать твою руку, и так как у тебя горе, то и утешить тебя, насколько хватит умения и сил.

Твой искренний друг Рене Дарвиль‘.

Со времени нашествия суда Анжель почти ни на минуту не отходила от изголовья дочери. Она только что объявила, что доктор позволил ей отвезти дочь через день в Париж.
Услышав это известие, Эмма-Роза пришла в смущение, которое не укрылось от матери.
— В Париж… — повторила она.
— Понятно, куда же еще? Разве это тебя удивляет?
— Я думала, что моя слабость не позволит мне добраться до Парижа и что ты отвезешь меня в Ларош. Ведь это гораздо ближе.
— Хоть ты и не опасно больна, милочка, но твое состояние требует постоянного, бдительного, именно моего ухода, а я должна непременно вернуться в Париж, где мое присутствие положительно необходимо. Когда ты окончательно поправишься, тогда мы вместе с тобой обсудим и решим, как нам лучше поступить.
— Но ведь я еще увижу madame Фонтана? — с живостью спросила девушка.
На этот вопрос Анжель не без колебания ответила:
— Конечно, ты увидишь ее, только несколько позднее. В настоящее время все зависит от большей или меньшей продолжительности твоего выздоровления.
Эмма глубоко вздохнула.
Анжель взяла дочь за руки и ласково прошептала ей на ушко:
— Ты как будто неохотно едешь в Париж, моя милочка? Тебя ужасает мой план?
— О нет, нет, мама, дорогая, любимая, не думай этого! Я так счастлива с тобой! Ты так меня любишь, — в смущении говорила она. — Но в то же время я покидаю людей, которые были очень добры, и это меня невольно печалит.
— Париж не так далеко от Лароша, и поэтому разлука не может быть вечной. Ты хорошо делаешь, что не забываешь, как были добры к тебе люди. Это доказывает, что у тебя доброе сердце. Но какая же любовь может сравниться с материнской?
Эмма-Роза опустила глаза, не отвечая. В голове у нее вертелась беспокойная мысль: она думала о Леоне.
Через несколько минут она заговорила взволнованным голосом:
— Мамочка, а племянник madame Фонтана… тот, который спас меня… уехал?
— Да, милочка.
— Отчего же так скоро?
— Он должен был вернуться в Дижон к своему отцу.
— А я и не увиделась с ним перед отъездом… Я хотела бы поблагодарить его, да и должна была бы сделать это, потому что без него меня уже не было бы на свете.
— Ты была больна. Ты так страдала, что даже не видела его, когда он приходил к тебе проститься в последний раз.
— Проститься в последний раз! — с ужасом повторила девушка. — Да разве я его больше никогда не увижу?
Анжель поняла мысль своей дочери и задрожала. Теперь она уже больше не могла сомневаться. Эмма-Роза любила Леона Леройе, любила со всей силой невинной души, любила глубокой, пока еще бессознательной любовью. Анжель слишком хорошо понимала, что подобная любовь, кроме горя и разочарований, ничего принести не может. Но как вырвать ее из сердца дочери?
Разве мыслимо было сказать этой девочке, лежащей в постели и еще опасно больной: ‘Ты не имеешь права любить этого молодого человека. Его семья с негодованием и презрением оттолкнет тебя, не потому, что ты его недостойна, но потому только, что ты незаконная дочь незаконной дочери! Кто согласится жениться на тебе?’
Сказать Эмме-Розе всю правду теперь значило бы нанести смертельный удар.
Доктор сказал: ‘Прежде всего нужно выждать, малейшее волнение может свести вашу дочь в могилу’.
Анжель решила выиграть время. Когда-нибудь к Эмме-Розе вернутся силы, а с ними минует и опасность.
— Почему ты думаешь, что больше никогда не увидишь monsieur Леройе? — спросила она, крепко целуя дочь. — Мои слова вовсе не имели такого значения. Напротив, всего вероятнее, что ты еще не раз встретишься с тем, кто спас тебе жизнь, но не забывай, что ведь и у него есть свои обязанности, вследствие которых его пребывание здесь и не могло продолжаться. Леон еще очень молод. Он еще учится, так же, как и ты. Ему надо заниматься, работать. Ведь ты понимаешь все это, согласна с этим, не так ли?
— Да, да, я понимаю… Но только мы ведь, наверное, увидим его. Да? Ты мне это обещаешь?
— В этом не может быть никакого сомнения.
— Он писал со времени своего отъезда?
— Да.
— Тебе, мама?
— Нет. У него не было никаких причин писать мне. Он писал своему другу, Рене Дарвилю.
— Тому, который помогал ему спасти меня?
— Ему самому.
— Говорил ли он обо мне в своем письме?
— Еще бы, конечно! Он осведомился о твоем здоровье.
— Monsieur Дарвиль ответил ему?
— Да, немедленно. Он написал, что тебе гораздо лучше и что мы очень скоро уедем в Париж.
Слушая мать, Эмма-Роза постепенно успокаивалась.
— Да, мы его увидим, и я буду очень счастлива иметь возможность еще раз поблагодарить его, когда окончательно поправлюсь. Итак, мама, мы уезжаем с тобой послезавтра?
— Да, милочка.
— А ты не позволишь сделать мне перед отъездом одну вещь?
— Что такое, голубушка?
— Написать две-три строки племяннику madame Фонтана…
— Я напишу ему сама, моя дорогая, а ты сделаешь внизу маленькую приписочку.
— О, благодарю, благодарю!!! Ты сделала меня совершенно счастливой!
Головка Эммы-Розы опустилась на подушки, и две крупные слезы скатились по бледным щекам.
‘Как она его любит! — подумала Анжель. — Ну что мне теперь делать? Как спасти ее от страданий?’
И, не будучи в состоянии ответить себе на этот вопрос, она сидела около постели дочери, немая, неподвижная и бледная, не сводя глаз с дорогого личика.

Глава XV
КОЗНИ

Выйдя из кареты на площади Клиши, Анджело Пароли заплатил кучеру и отправился пешком на улицу Дам, находившуюся по соседству с его прежним местожительством.
Чтобы окончательно решить все комбинации своего нового плана и привести в исполнение намеченные проекты, Анджело необходимо было узнать многое относительно расположения жилища Анжель.
Дойдя до дома, находившегося против номера сто десять, итальянец остановился.
Травяная лавка была по левую его руку.
Направо, на другой стороне улицы, помещалось плохонькое кафе.
Анджело вошел в него.
Заведение состояло из двух комнат. В одной играли на бильярде. В другой собирались жители квартала, курили трубки, читали газеты, играли в домино и в карты, благодушно попивая пиво, абсент или кофе.
Никто не заметил, как вошел итальянец, исключая слугу, который поспешил подойти к нему со стереотипным вопросом:
— Что прикажете подать, сударь?
— Кружку пива, — ответил Анджело.
Он сел за один из столиков, стоявших около окна.
Тоненькие кисейные занавесочки, порыжевшие от времени, натянутые на медный прутик, защищали посетителей кафе от нескромных взоров прохожих.
Пароли приподнял уголок одной из этих занавесок, так чтобы ему видна была лавка madame Анжель.
Кружка пива была принесена и стояла перед ним.
Анджело отпил из нее глоток и принялся свертывать папиросу, изучая лавку, как генерал изучает поле, на котором хочет дать решительную битву.
На первом этаже, над лавкой, было два окна, из которых одно было открыто, несмотря на страшно холодную погоду.
Итальянец устремил глаза на это окно и скоро в полумраке комнаты разглядел пожилую женщину, хлопотливо двигавшуюся, убирая, подметая, вытирая пыль, одним словом, приводя все в порядок.
В лавке не было никого.
‘По всем признакам, на первом этаже находится квартира самой хозяйки, — подумал Анджело, — но все-таки в этом не мешает убедиться’.
Он подозвал слугу и, дав ему пятифранковую монету, сказал:
— Будьте добры, сходите в москательную лавку напротив и купите мне четверть фунта мятных лепешек.
— С удовольствием, — ответил слуга и, предупредив хозяйку, ушел.
Итальянец снова упорно принялся смотреть на раскрытое окно.
Пожилая женщина, видимо, прислуга, продолжала убирать комнату.
Слуга вошел в лавку.
Женщина наверху мгновенно остановилась, как будто стала к чему-то прислушиваться, и затем скрылась.
В ту же минуту Анджело изменил центр своих наблюдений.
Он перестал смотреть наверх и устремил все свое внимание на лавку, куда через секунду пришла и пожилая женщина, убиравшая комнаты.
Слуге подали требуемое, он перешел через улицу и вошел в кафе.
— Вот, сударь, — проговорил он, кладя перед Пароли пакетик с мятными лепешками и подавая сдачу с пяти франков.
Итальянец подвинул к нему монету в десять су и сказал:
— Возьмите себе. Это за труды.
— Благодарю вас.
— Как вам долго не давали!
— Ах, уж это и не говорите! Старуха Катерина такая болтушка. Ее разговорам никогда конца нет. Она мне рассказывала, что ее хозяйка вернется послезавтра с дочерью и что она готовит комнату для барышни, которая больна, потому что была ранена в дороге… Одним словом, целая куча рассказов, от которых можно уснуть стоя, но которые, конечно, нужно выслушивать из вежливости.
Приход нового посетителя вовремя остановил красноречие слуги, который, по-видимому, расположен был подражать старой Катерине, которую только что осудил.
Пароли и надобности не было расспрашивать, так как случай выдал ему все, что он желал знать.
Он допил пиво, вышел из кафе и пошел по улице Дам по направлению к улице де Курсель.
‘Послезавтра она возвращается вместе с дочерью, — думал он, — значит, завтра необходимо все закончить’.
Проходя перед домом пятьдесят четыре, Пароли взглянул на окна Сесиль.
Но окна эти были закрыты, и ничья рука не отодвинула складки занавески.
Итальянец шел все дальше и скоро дошел до своей квартиры. Он застал там консьержку, занимающуюся уборкой.
— Вас что-то совсем больше не видно, доктор, — обратилась она к Пароли с глубоким поклоном.
— Ах, голубушка, а теперь вы будете меня видеть еще реже, — ответил он.
— Почему же?
— В моей лечебнице находятся несколько пациентов, требующих моего постоянного присутствия. Но я знаю, что могу вполне положиться на вас. Вы так заботитесь обо мне. Я, право, очень благодарен вам!
— Полноте, сударь, да это моя обязанность — смотреть за вещами такого прекрасного, щедрого жильца.
— А что ваша дочь, вернулась наконец? Мне очень хочется увидеть будущую славу французского театра.
— Нет, господин доктор, еще не вернулась. Сегодня утром я получила от нее письмо. Она пишет, что получила ангажемент в Дижоне и поедет в провинцию дальше, по гарнизонным городам. По-видимому, это очень выгодно из-за офицеров, но все-таки мне бы очень хотелось, чтобы она поскорее вернулась, потому что вы так добры и обещали похлопотать за нее.
— Я сдержу свое обещание, как только она вернется.
— Я напишу ей об этом непременно. Узнав, что ее здесь ожидает покровитель, она перестанет обращать внимание на офицеров, в этом я уверена. Вы останетесь здесь сегодня вечером?
— Нет, я должен вернуться в лечебницу.
— Вам больше ничего не нужно?
— Решительно ничего. Консьержка ушла.
Оставшись один, Пароли раскрыл ящик, где у него лежали бумаги и деньги, вынул их оттуда и положил в карман своего пальто.
Затворив ящик, он сказал:
— Остальное сегодня вечером.
Пароли нанял карету на ближайшей бирже и отправился в лечебницу.
Багаж Грийского только что увезли.
Пароли немедленно принялся устраиваться.
Растворив шкафы и комоды, он нашел в них массу тончайшего великолепного белья, так как Грийский увез только свой гардероб.
Мебель была не совсем современна, но отличалась большим комфортом и богатством.
Все больше восхищаясь чудесными результатами своего преступления, итальянец сошел вниз к себе в кабинет и спрятал в несгораемый шкафчик бумаги и деньги, принесенные с улицы де Курсель, затем пригласил к себе некоторых лиц из служебного персонала и принялся за новое устройство администрации.
На этот раз он был, наконец, единственным и полным хозяином громадного дела.

Глава XVI
ПЕРЕМЕНА ЖИЗНИ

Вернувшись домой, на улицу Дам, после завтрака с Пароли, Сесиль велела старой Бригитте немедленно укладывать вещи и подготовиться к отъезду.
Бригитта выслушала это приказание с удивлением и страхом. Она боялась, что горе роковым образом повлияло на умственные способности молодой госпожи.
— Значит, мы уезжаем? — робко спросила она.
— Кажется, никто еще до сих пор не укладывался для того, чтобы оставаться дома, — с нетерпением ответила Сесиль.
— Мы уезжаем из Парижа?
— Нет.
— Значит, только меняем квартиру?
— Мы переезжаем к моему опекуну.
— К вашему опекуну! Значит, у вас есть опекун?
— А как же иначе? Ведь я круглая сирота, и несовершеннолетняя к тому же! Кроме тебя, моя бедная Бригитта, это известно всем и каждому.
— И кто же ваш опекун?
— Тот господин, такой вежливый, красивый и изящный, который был у меня вчера.
— А! — равнодушно ответила старушка, не выразив ни малейшего энтузиазма.
— Сегодня утром я была с ним у судебного следователя, и по его совету мы должны переехать. Я потребовала от своего опекуна, чтобы меня не разлучали с тобой.
— Разлучить вас со мной! — с ужасом воскликнула старушка. — Желала бы я посмотреть на того, кто бы попробовал сделать это! Право, из любопытства желала бы посмотреть! Пусть попытается! Я лучше согласилась бы умереть сейчас!! Ведь вы родились на моих руках!
— Я знаю, что ты меня любишь, моя добрая Бригитта, и я тебя тоже люблю. Поэтому можешь быть совершенно спокойна — никто нас с тобой не разлучит. Так, пожалуйста, сделай все, о чем я тебя просила.
— Хорошо, mademoiselle.
— А я пойду к соседу мебельщику.
— Покупать мебель?
— Нет, продавать нашу старую.
— А мы-то как же? Как же мы будем жить, если вы продадите всю нашу мебель?
— Будь спокойна, — улыбаясь ответила Сесиль. — У нас будет мебель гораздо красивее этой.
— Вот хорошо!
И старая служанка, успокоившись окончательно, принялась укладывать белье и платья.
Сесиль между тем отправилась к мебельщику.
В нескольких шагах от дома находился мебельный магазин, где продавались вещи новые и подержанные. Над дверями громадными буквами красовалась надпись:

‘ПРОДАЖА. ПОКУПКА. ОБМЕН. ПРОКАТ‘.

Сесиль вошла и, обращаясь к хозяину, проговорила:
— Вы покупаете мебель, сударь?
— Я предпочитаю продавать, но, случается, и покупаю.
— Я уезжаю из Парижа, и поэтому мне необходимо продать свою мебель. Не придете ли вы посмотреть ее?
— Далеко это?
— Совсем близко. В доме номер пятьдесят четыре.
— Пойдемте, сударыня.
Через пять минут, сделав мысленную оценку мебели, часов, гравюр и прочего, мебельщик спросил:
— Сколько вы хотите за все это?
— Три тысячи франков.
— Вы шутите! По-моему, все стоит не более тысячи двухсот. Эту сумму я вам и предлагаю, но это мое последнее слово. Хотите?
Сесиль рассудила, что в случае отказа ей надо будет искать другого торговца, который, может быть, даст еще меньше, а между тем она упустит и этого. Торговаться было некогда, да и что значат несколько сот франков, когда она в скором времени будет богата?
— Хорошо, я согласна.
— Когда я могу прислать за вещами?
— Когда вам будет угодно.
— Вы в расчете с хозяином?
— Я сейчас предупрежу консьержку о моем выезде и заплачу ей текущий долг. Пойдемте вместе.
Торговец вынул из бумажника банковский билет в пятьсот франков и подал его Сесиль:
— Вот задаток, сударыня, я пойду в магазин, а через пять минут вернусь за мебелью и принесу вам остальные деньги.
Долг Сесиль был уплачен в одну минуту. Консьержка взяла четыреста франков, выдала квитанцию, получила луидор и рассыпалась в изъявлениях благодарности.
Потом Сесиль отправилась наверх, чтобы помочь Бригитте.
Явился торговец и принес остальные деньги. Он уговорился с консьержкой относительно того, что мебель будет взята только на следующий день, и просил Сесиль, чтобы она, уезжая, оставила у нее ключи от квартиры. Девушка обещала.
К четырем часам все было готово.
Mademoiselle Бернье послала Бригитту за ручной тележкой, на которой ее вещи могли быть перевезены немедленно.
Старая служанка ушла, и, оставшись одна, Сесиль принялась раздумывать о громадной перемене, так внезапно произошедшей в ее жизни.
В ту самую минуту, когда старая Бригитта вышла из дома, к дверям подходил Поль Дарнала. Он остановился в двух шагах от старушки, но та не заметила его, да и, по всей вероятности, если бы и заметила, то не узнала бы, так как видела его один раз.
Актер не случайно проходил мимо дома Сесиль. Воспоминание о том, как его приняли в первый раз, по-прежнему терзало его сердце. Он все еще старался приписать жестокую холодность этого приема присутствию постороннего человека. Отказываясь от него, девушка, очевидно, повиновалась неодолимой потребности отвратить от себя всякие подозрения и сохранить незапятнанной свою репутацию.
Узы, связывавшие его с Сесиль, по его мнению, были из тех, которые не разрываются, но вслух заявлять о них было тоже невозможно, пока они не станут законными. Как мог он не понять этого, как мог позволить себе такую жалкую, дерзкую выходку?!
Поль Дарнала говорил себе все это, но внутренний покой не возвращался, и все рассуждения ничуть не успокаивали. Были у него яркие проблески надежды, но затем все снова погружалось во мрак, и он начинал терзаться сомнениями, и бессильное бешенство грызло его.
Сомнения, неуверенность — жесточайшие казни в мире. Дарнала решил разом покончить с ними, узнать все наверное — вот почему он снова отправился к Сесиль. Подойдя к консьержке, он спросил:
— У себя mademoiselle Бернье?
— Да, сударь, теперь у себя, но только, если вы хотите видеть ее, советую вам поторопиться. Mademoiselle Бернье уезжает. Она совсем оставляет Париж.
— Она оставляет Париж! — повторил актер, до такой степени пораженный, что ему казалось, будто его ударили обухом по голове.
Дарнала не стал слушать дальше. Он бросился вверх по лестнице, одним духом взбежал на четвертый этаж и нервно позвонил.
Сесиль задумалась так глубоко, что не сообразила, сколько времени прошло после ухода старой Бригитты, и без малейшей недоверчивости отворила двери.
Внезапно увидев перед собой любовника, которого она отвергла и над которым так жестоко посмеялась, она вскрикнула и хотела быстро захлопнуть дверь, но Дарнала бросился вперед и уже стоял в передней.
Сесиль отступила. Обычное хладнокровие уже вернулось к ней, и в то же время в глубине души загорелась прежняя ненависть и злоба к молодому человеку.
— Что вам здесь нужно? — спросила она самым презрительным тоном. — Как вы смеете врываться ко мне таким образом и навязывать свое присутствие? Уходите сейчас же, или я закричу и позову на помощь.
— Чего я хочу? — воскликнул Дарнала, оставляя без внимания ее слова и тон, которыми они были сказаны. — Я хочу, чтобы вы меня выслушали, и вы меня выслушаете!
— Вы будете действовать силой против женщины? Какая подлость!
— Пусть будет подлость, а вы все-таки меня выслушаете!
— Что же вы хотите сказать?
— Я хочу спросить вас, какие были у вас причины и цель разыгрывать такую недостойную комедию вчера, в присутствии того человека?
— Комедию! — повторила Сесиль.
Дарнала возбуждался и горячился все больше и больше.
— Любопытно бы мне было знать, — уже почти кричал он, — осмелитесь ли вы и теперь повторить, что я не имею на вас никаких прав?! Ведь сегодня мы одни, значит, всякая ложь бесполезна! Повторите же, если осмелитесь! Но, нет, у вас не хватит духу!
— Мне нечего сказать вам.
— Вы меня больше не любите?
— Я вас никогда не любила.
— Никогда?
— Никогда!
— Так что же вы после этого за женщина? Как же вы были моей любовницей, если вы меня никогда не любили?
— Я — вашей любовницей?!
— Вы и это отрицаете?
— Отрицаю!
— О, негодяйка! — проговорил несчастный.
— Вы подло злоупотребили моим доверием и слабостью, — продолжала Сесиль. — Не я отдалась вам, вы это отлично знаете! Вы взяли меня силой! Одно время я думала, что могу простить вам, может быть, даже полюбить, но я ошиблась. По мере того как время подвигалось вперед и дни шли за днями, мною овладевало отвращение, когда мне случалось вспоминать о вас. И как я была права! Как ваше вчерашнее поведение оправдало это отвращение! Вы оказались негодяем и подлецом, стараясь заронить подозрение в душу сидевшего у меня человека.
— Какое дело вашему второму любовнику до того, что до него у вас был первый? — прервал ее Дарнала.
— Вы оскорбили меня в присутствии моего опекуна, — высокомерным тоном возразила Сесиль.
— В присутствии вашего опекуна! — с едкой иронией повторил Дарнала. — Как кстати подоспела к вам эта опека! Ну что же? После моего визита ваш опекун, вероятно, стал вас расспрашивать? Стал добиваться, в качестве чего и кого я стал заявлять о своих правах? И вы, разумеется, ответили на все вопросы, потому что есть вещи, которые скрываются от отца, но в которых легко можно сознаться опекуну. Вы ответили, что актер Дарнала был вашим любовником, но что, по зрелом размышлении, вы убедились, что ваша любовь к нему была просто капризом и что вы находите разумным совершенно вычеркнуть из жизни это позорное прошлое, выгнать в шею любовника и даже отказать ему в праве дать свое имя его ребенку, которого вы носите под сердцем. Ведь вы сами мне говорили, что готовитесь стать матерью.
Актер думал, что за этими словами последует гневная вспышка.
Но ничего подобного не случилось. Дочь Жака Бернье ответила ему самым спокойным и поэтому самым оскорбительным тоном:
— Я думала, что это так, правда, но ошиблась! Позорное звено, которое могло приковать меня к вам и из которого вы бы сделали железную тяжелую цепь, благодарение Богу, никогда не существовало! Я свободна, слава Богу, свободна абсолютно! Я не завишу ни от вас и ни от кого в мире! Я сказала моему опекуну то, что сочла нужным, и это вас не касается. Вы только что упомянули о капризе. Ну, вот и представьте себе, что вы были моим капризом на какой-нибудь час. Тем лучше для вас, конечно, но только теперь этому наступил конец! Иллюзия рассеялась! Я больше не знаю вас! Я вас никогда не знала!
— Ну, а я вас знаю! Я вас слишком хорошо знаю! — в бешенстве закричал Дарнала. — Жалею, что окончательно не сорвал с вас маску вчера, в присутствии того человека! Может быть, сегодня он и опекун ваш, но завтра он наверное будет вашим любовником! По крайней мере он узнал бы заранее, сколько времени длятся ваши фантазии! Вы говорите, что в вас поднималось отвращение в те минуты, когда вспоминали обо мне? Что же я сделал для того, чтобы внушить вам такое отвращение? Что я сделал, чтобы заслужить подобное презрение? Я любил вас — вот и весь мой проступок! Если бы вы только знали, Сесиль, как я любил вас! Вы были для меня всем! Вы наполняли мою жизнь! Я был уничтожен, поражен, когда нашел, несколько дней назад, в Дижоне, на вокзале, это утерянное письмо, в котором ваш отец сообщил вам о своем скором возвращении и о том, что вы внезапно разбогатели. Да, я испугался за будущее. Я думал о нашем взаимном увлечении, результаты которого должны были скоро обнаружиться. Я говорил себе, что моя святая обязанность идти к вашему отцу, броситься перед ним на колени — ведь он считал вас чистой, — вымолить его прощение и просить, чтобы он сделал меня своим сыном. Но меня стесняла мысль о деньгах, которые вы должны были получить. Из бедной девушки вы стали разом богатой невестой, так что monsieur Бернье мог усомниться в бескорыстии моей любви и прогнать меня, заподозрив в намерении овладеть вашим приданым. О, как я сожалел о вашей прошлой бедности! Тогда бы по крайней мере меня не могло коснуться оскорбительное подозрение в корыстолюбии. Тем не менее я все еще надеялся. Я рассчитывал, что любовь придаст вам силы для борьбы за наше общее счастье.
Поль Дарнала на минуту остановился. Бедняга провел рукой по глазам, чтобы смахнуть навязчивую слезу.
На губах Сесиль играла ироничная улыбка.
Вдруг актер увидел эту улыбку. Вся его мягкость разом исчезла, и он со все возрастающим гневом проговорил:
— Рассчитывать на вашу любовь! Боже, как я был глуп! Как я был легковерен! Да разве вы когда-нибудь были способны любить? Да разве у вас когда-нибудь было сердце?! Ваш отец умер так недавно, так ужасно умер, а вы даже и не плачете о нем! У вас траур только на платье, но не в душе! О, я отлично знаю все ваши мысли! Вы веселы теперь, потому что чувствуете себя свободной, потому что сознаете себя богатой и знаете, что деньги дадут вам средства скрыть свой позор! Вы говорите, что ошибались, когда надеялись стать матерью. Сперва вы уверяли меня в этом, а теперь сами отрицаете! Так я вам прямо скажу, что это отрицание — ложь, придуманная для того, чтобы удалить меня, я это предчувствую, угадываю! Вы носите под сердцем ребенка, и ребенок этот мой! Мне сказали, что вы уезжаете из Парижа, и, должно быть, это правда, потому что об этом свидетельствуют ваши уложенные вещи! Но я уверен, что под отъездом скрывается какая-нибудь низкая цель. Вы исчезнете на несколько месяцев. Тайное разрешение возвратит вам незапятнанную репутацию, и почем знать? Может быть, для того, чтобы еще больше упрочить свое спокойствие, вы уничтожите и вашего ребенка… моего ребенка! О, вы способны на это, вы даже думаете об этом, но берегитесь! Куда бы вы ни делись, я сумею найти вас, и, если только все, что я подозреваю, окажется правдой, вы должны будете дать мне ответ за моего ребенка!
Сесиль стояла бледная, как мертвец.
— Мне кажется, что вы мне угрожаете, — вымолвила она наконец презрительным тоном.
— Угрожать вам? К чему бы это? Когда есть решимость, энергия и силы, тогда не угрожают, а действуют. До свидания, Сесиль Бернье…
— Нет, не до свидания, а прощайте.
— Нет, именно до свидания, а не прощайте, потому что, клянусь вам, мы с вами еще увидимся!
И, сопровождая свои последние слова жестом, немного театральным, молодой актер ушел, сильно хлопнув дверью.
На лестнице он столкнулся с Бригиттой, шедшей в сопровождении человека, который должен был увезти багаж.
Появление старой служанки помешало Сесиль предаваться страху, который возбудили в ней угрозы Поля Дарнала.
Человек, которого привела Бригитта, осмотрел все, что ему надо было увезти на ручной тележке, а Сесиль между тем отдавала необходимые приказания.
Бригитта должна была остаться с носильщиком, идти вслед за тележкой и сказать адрес только тогда, когда уже выедут с улицы Дам.
Сесиль уехала первая.
Ей хотелось как можно скорее увидеть доктора Анджело и оказаться под его защитой.
На бульваре Клиши она наняла карету и велела ехать на улицу Santu.
Вот теперь-то ее охватили все страхи.
Что ей предпринять против Поля Дарнала?
На что он пойдет?
Что он, собственно, может сделать?
Был момент, когда Сесиль уже почти решила сохранить в тайне это свидание, но затем сообразила, что для собственной же безопасности ей лучше не скрывать от Пароли ничего.
Первым делом по приезде в лечебницу она спросила, дома ли доктор.
Он был дома и находился в своем кабинете, куда Сесиль и отправилась.
Увидев расстроенное лицо молодой девушки, на котором ясно отражались ее волнение и страх, Анджело понял, что произошло что-то крайне серьезное.
Все, что касалось дочери Жака Бернье, должно было фатальным образом отражаться и на нем самом и причинять ему живейшее беспокойство.
При входе Сесиль Анджело поспешно встал, пошел навстречу и, взяв ее обе руки в свои, с выражением самого горячего участия проговорил:
— Как вы взволнованы, дорогое дитя! Что с вами?
— Я опять его видела! — воскликнула Сесиль, почти падая в подставленное кресло.
— Кого?
— Поля Дарнала!
Анджело нахмурился.
— Вы встретили этого негодяя на улице или он имел дерзость явиться к вам?
— Он был у меня.
— Когда?
— Час назад.
— Что же ему было нужно?
— Он явился с угрозой и оскорблениями… приходил меня упрекать за то, что он называет изменой… требовал ребенка, который должен родиться, в чем он ни на минуту не сомневается… напрасно я отрицала этот факт: он отказывается верить.
Сесиль повторила слово в слово, все, что говорилось между нею и молодым актером.
Пароли слушал с напряженным вниманием. Мрачный, гневный огонь горел в его глазах.
‘Вот человек, который начинает становиться опасным… надо принять меры…’ — думал он про себя.
— Что делать? — пробормотала Сесиль в испуге.
Итальянец настолько овладел собой, что лицо его немедленно прояснилось.
— Не беспокойтесь ни о чем, мое дорогое дитя, — проговорил он, — я все возьму на себя, но зато вы должны понять, насколько мне необходимо ускорить нашу свадьбу. Как только вы станете моей женой, вам уже нечего будет бояться, и я буду иметь полное и законное право просто-напросто пристрелить негодяя, если он еще посмеет угрожать вам. Успокойтесь же! Не буду думать теперь ни о чем, кроме нашего будущего счастья. Сделали ли вы все, как я вам советовал?
— Да. Мебель продана, а мои сундуки не замедлят прибыть сюда.
В эту минуту камердинер Анджело явился с докладом, что вещи mademoiselle Бернье доставили.
Итальянец отдал приказание перенести все в квартиру, предназначенную для молодой девушки, являющейся в глазах прислуги временной пансионеркой лечебницы, и сам отправился присутствовать при водворении на место Сесиль и Бригитты.
После обеда, за которым Сесиль сидела напротив доктора, последний сказал, что будет принужден выйти по делу, и девушка тотчас же после обеда отправилась к себе наверх.
Пароли ушел.
Он отослал свою карету и на площади Обсерватории сел в наемную. Карета эта привезла его на улицу де Курсель, где он заплатил кучеру и отослал его прочь.
‘Никогда не мешает быть осторожным’, — говорил он про себя, отворяя двери с улицы прямо в свою квартиру.
Он позаботился сохранить здесь те вещи, которые купил перед отъездом в Марсель.
Восемь дней путешествия и беспрерывной носки совершенно истрепали когда-то элегантный костюм. Анджело Пароли снял свои парадные одежды и облекся в полуистрепанное платье. Затем надел широкополую мягкую шляпу, обмотал шею большим кашне, совершенно закрывшим нижнюю часть лица, и положил в карман револьвер.
Он открыл тот самый ящик, из которого вынул утром бумаги и деньги, и взял оттуда единственный еще остававшийся там предмет.
То была маленькая записная книжечка из слоновой кости с двумя выпуклыми буквами ‘С’ и ‘В’ на наружной стороне переплета, начальными буквами имени и фамилии Сесиль Бернье.
Пароли положил книжечку в боковой карман своей визитки, а в бумажник сунул несколько банковских билетов в тысячу франков каждый. Затем вышел из дома, так что консьержка не заметила ни его прихода, ни ухода.

Глава XVII
ЗАПАДНЯ

Было восемь часов вечера.
Итальянец дошел до бульвара де Курсель, взял на тамошней бирже карету и велел ехать в противоположный конец Парижа, на улицу Монтрейль.
Почти в середине этой улицы, на большом дворе, окруженном громадными строениями, напоминавшими казармы и вмещавшими более трехсот жильцов, находится странное, оригинальное заведение под вывеской ‘Веселые стекольщики’.
Это и виноторговля, и кафе, и ресторан, где можно получить блюдо за баснословную цену в двадцать пять сантимов.
Пять громадных мисок стоят на колоссальном очаге и кипят с утра до ночи, питая многочисленных жителей кишащего, как муравейник, квартала.
Внутри тянутся одна за другой три громадные комнаты, уставленные длиннейшими столами, за которыми могут разом поместиться человек двести обедающих.
Для людей, желающих быть как у себя дома, существуют отдельные комнаты, так же прокопченные и так же дурно освещаемые по вечерам мигающим газом, как и большие залы.
Днем тусклый, сумеречный свет проникает в комнаты через низенькие окна, украшенные клетчатыми, желтыми с красным, занавесками.
У непривычного посетителя при входе захватывает дух от страшного запаха пригорелого, прогорклого масла, сомнительной свежести говядины и едкого табачного дыма.
Эти испарения вызывают тошноту и головокружение у самых крепких людей, если только они не принадлежат к числу обычных посетителей ‘Веселых стекольщиков’.
Контингент этого уголка остается почти неизменным и состоит из пьемонтцев, ломбардцев и тессинцев, населяющих этот квартал.
Ремесла, практикуемые этими иностранцами, распределяются на три категории следующим образом: тессинцы почти все печники, ломбардцы — каменщики, а пьемонт-цы — стекольщики.
По-французски в этом квартале говорят весьма редко.
Пастафролла, хозяин заведения, толстый, как бочка, — генуэзец. Его блестящая оливковая кожа лоснится так сильно, что кажется натертой маслом.
Смотрит он не прямо на людей, а постоянно беспокойно бегает глазами, говорит медленно и вкрадчиво.
Каждая поза этого человека дышит преступлением и пороком.
Говорят — но, может быть, это и клевета, — что во время оно, на своей родине, он был приговорен к смертной казни, но бежал из тюрьмы и поселился в Париже, в этом самом квартале, куда, мало-помалу, ему удалось перетащить и собрать вокруг себя массу земляков.
В тот момент, когда Пароли переступил порог большой комнаты, за столами сидела такая бездна народа, что буквально пошевелиться было нельзя.
Прислуживали семь или восемь девушек, невыразимо грязных и неприглядных.
На стенах висели рамы стекольщиков с кусками стекол.
Все пили, смеялись, болтали и пели, не переставая есть, и звонкие голоса итальянцев в соединении со стуком ножей, тарелок и вилок составляли адский шум.
За обедом, наряду с мужчинами, сидели и несколько женщин оригинального типа и, по большей части, в национальных костюмах: это были модели.
В одном из отдаленных уголков последней залы, менее переполненной, чем две первые, за отдельным столиком сидели двое мужчин, один против другого, и толковали о чем-то с большим воодушевлением.
Одному из них казалось лет сорок, другому — не более двадцати шести. Оба были одеты прилично, и тут можно заметить, кстати, что все посетители этого заведения никогда не были оборваны или обтрепаны.
Первый — здоровый, крепкий мужчина, стекольщик по ремеслу, сидел, опершись одной рукой на свою раму, которую прислонил тут же к стене.
Второй отличался бледным, болезненным лицом и тщедушным телосложением. Глаза его были поражены сильнейшей офтальмией, грозившей повлечь за собой полную потерю зрения.
Вот об этой-то немощи и толковали оба земляка, сидя друг против друга. Говорили они, разумеется, на своем родном, итальянском языке.
— А ведь в один прекрасный день из этого может выйти ужаснейшая пакость, мой милый Луиджи! — сказал стекольщик своему собеседнику. — Ты бы из предосторожности должен был полечиться.
— Я думаю, ты сам знаешь, Донато, что у меня нет времени бегать по лечебницам! — возразил тот, пожав равнодушно плечами. — Разве мне не надо работать целую неделю для того, чтобы иметь возможность расплачиваться по субботам со стариком Пастафроллой?
— Почему же ты перестал ходить к нашему земляку, о котором ты мне говорил и который так хорошо лечил тебя в прошлом году?
— Доктор Пароли…
— Да, да, теперь я даже имя вспомнил.
— Вот в том-то и беда, что я не знаю, где его найти. А уж он бы, наверное, меня вылечил. Он такой ученый, такой ученый!
— Отчего же ты не можешь его найти?
— Он ушел из той клиники, где служил, и с тех пор я его никогда больше не видел. Спрашивал, куда он делся, мне ответили, что не знают. Конечно, для меня это очень неприятно, но что же делать?
— Мало ли в Париже докторов, помимо твоего Пароли? Пойди и посоветуйся!
— Зачем?
— Конечно, чтобы вылечиться. Хорош ты будешь, если ослепнешь!
— Ба! Если я ослепну, так сейчас пулю в лоб, и баста! Жизнь-то ведь уж далеко не так красна для меня. Право, мне так чудесно живется здесь, что я без малейшего сожаления готов хоть сейчас отправиться на тот свет.
В тот момент, когда Луиджи договаривал эти слова, на плечо ему легла чья-то рука. Он вздрогнул, обернулся и очутился лицом к лицу с Пароли, который смотрел на него, улыбаясь.
— Corpo di Вассо! Как, это вы, доктор? Вы явились как раз в тот момент, когда я толковал о вас с моим товарищем! И, уверяю вас, мы не говорили о вас дурного!
Донато с любопытством смотрел на вновь пришедшего. Пароли же внимательно разглядывал Луиджи.
— Да ты с ума сошел, друг любезный, — сказал он наконец. — С такими глазами — и не лечишься! Это просто безумие!
— Я и не спорю, доктор, но лечение стоит слишком дорого.
— Почему же ты перестал обращаться ко мне?
— Да ведь вы исчезли!
— Можно было и поискать меня. Ну да ладно, я здесь, и это для тебя счастливый случай, потому что теперь я уж тебя крепко держу и не скоро выпущу. Подними-ка голову и открой глаза, насколько можешь.
Луиджи повиновался.
Пароли внимательно осмотрел его веки.
— Если ты захочешь, то через две недели начнешь быстро поправляться, — сказал он наконец. — Я сейчас пропишу тебе лекарство.
— Лекарство денег стоит. Все аптекари — мазурики! — запротестовал Луиджи.
— Мое лекарство не будет стоить тебе ни гроша.
— Ну, это мне по карману! — смеясь, объяснил Луиджи. — А вот и еще вопрос, доктор: вы пришли обедать к ‘Веселым стекольщикам’?
— Нет, я пришел сюда из-за тебя.
— Как! Да неужели это правда? — вытаращил глаза Луиджи.
— Верно! Ты мне говорил когда-то об этом заведении, и я подумал, что могу найти тебя здесь.
— Я вам нужен?
— Да. Мне надо поговорить с тобой. Нет ли здесь какой-нибудь комнатки, где бы мы могли переговорить так, чтобы нам никто не помешал?
— Есть, и даже две, — ответил Луиджи, указывая на дверь, проделанную в стене недалеко от стола. — Я думаю, что эта не занята.
С этими словами молодой человек встал, открыл дверь и, убедившись, что комната действительно свободна, сказал:
— Мы можем войти сюда. До свидания, Донато!
— Земляк? — спросил Пароли.
— Si, signor, — ответил сам за себя Донато. — Я пьемонтец.
Доктор протянул стекольщику руку, которую тот крепко пожал.
В эту минуту мимо них проходила служанка.
— Подайте-ка нам пива, bella, belissima ragazza, — обратился к ней Анджело, — и принесите его сюда, в эту комнату.
Донато, кончивший есть, закурил трубку.
Служанка принесла пиво, два стакана, поставила все на стол и ушла.
Земляки уселись.
— Что ты теперь делаешь?
— По-прежнему оружейник.
— Где ты работаешь?
— У хозяина, в Батиньоле.
— И зарабатываешь?
— Шесть франков в день.
— Плоховато!
— Да, не жирно, когда нужно на эти шесть франков есть, пить, платить за квартиру, одеваться, обуваться да еще табак покупать.
— Да, мой милый, выходит, что жизнь твоя действительно не красна.
— Одно только у меня и есть удовольствие — театр, куда я хожу даром, потому что состою там на службе.
— На службе? Где же это? В каком театре?
— В театрах Батиньоля и Монпарнаса.
— В качестве статиста?
— Нет, в качестве оружейника. Два раза в неделю я должен осматривать ружья и приводить их в порядок перед пьесами, во время которых стреляют. Мой хозяин заключил контракт с директрисой. Из-за кулис я смотрю на спектакль сколько моей душе угодно, а иногда мне даже позволяют посидеть и в зале, куда пускают через боковую дверь.
Пароли налил ему пива и продолжал:
— Да, но спектакли в пригородном театре — развлечение довольно однообразное.
— Конечно! Но что же делать? Надо довольствоваться -тем, что есть.
— А если бы я дал тебе возможность вести жизнь более широкую, более приятную?
— Разумеется, я бы не отказался, черт возьми!! Остается только узнать, могу ли я сделать то, что вы потребуете взамен, потому что я хоть и глуп, но все же не рассчитываю, чтобы мне делали такое предложение даром.
— Сделать надо очень мало, а вознаграждение — пять тысяч франков.
— Пять тысяч франков! Да ведь это целый капитал!
— И заплачено будет наличными. Стоит только сказать ‘да’.
— Но, прежде чем сказать ‘да’, я должен знать, что именно вы от меня хотите, чтобы потом не быть вынужденным сказать ‘нет’!
— Что, ты все такой же, каким я знал тебя прежде?
— Все тот же.
— Совесть растяжима и никаких нелепых предрассудков?
— В мои годы редко меняются.
— Значит, ты готов оказать мне услугу?
— Вполне, и если бы вы ничего не обещали, то я ничего бы не спросил с вас. Я не забуду никогда, что вы уже раз помешали мне потерять зрение, да и теперь снова обещаете вылечить.
— И я сдержу свое обещание. Ты знаешь, что мое слово свято. Через две недели от твоей офтальмии и следов не останется.
— Так как же? Вы говорите, что я нужен вам. Что же нужно сделать?
— Пустить в ход твою ловкость, которая мне очень хорошо известна.
Анджело вынул из кармана маленькую записную книжку из слоновой кости с инициалами ‘С’ и ‘В’ и поднес ее к глазам Луиджи.
— Посмотри на это.
— Это штучка, куда дамы кладут визитные карточки?
— Да.
— Что же в ней такое?
— Несколько листков совершенно белой бумаги. Все дело заключается в том, чтобы найти способ засунуть эту книжечку в какую-нибудь мебель комнаты, которую я тебе укажу.
— А комната обитаема?
— Да.
Луиджи почесал за ухом.
— Diavolo! — пробормотал он. — Обитаемая комната! Это кажется мне опасным!
— Чем же?
— Если меня поймают, то ведь никто не поверит, что я что-нибудь принес, а подумают совсем обратное.
— Тебя не поймают.
— Ну, да уж что делать? Ведь я обещал и должен сдержать свое слово. А что же дальше?
— Надо поместить эту книжечку так, чтобы она не бросилась в глаза и не нашлась бы сразу, если бы в комнате, например, случился обыск.
— Ну, это нелегко!
— Если бы это было легко, так я не стал бы обещать тебе пять тысяч франков.
— Но какой же вам интерес в том, чтобы я заснул эту дамскую игрушку в какую-нибудь мебель?
— Да тебе-то в этом что?
— И то правда, мне решительно все равно. Простое любопытство. Где же находится дом, в который я должен проникнуть?
— В Батиньоле.
— Тем лучше: мой собственный квартал! И расчудесно! Когда же вы его покажете?
— Сегодня же вечером.
— Значит, дело спешное?
— Надо, чтобы завтра утром мое дело было сделано, и сделано чисто.
Луиджи встал и залпом выпил свой стакан.
— Идемте, — сказал он, — а по дороге вы дадите мне все необходимые сведения.
Пароли позвал служанку, заплатил за пиво и вышел из комнаты вместе с оружейником.
Донато все еще сидел на прежнем месте, докуривая третью трубку.
— Я ухожу, — обратился Луиджи к своему земляку. — Если тебе нечего делать, подожди меня. Я вернусь через час и попрошу Пастафроллу поставить нам бутылочку Асти.
— Мне нечего делать, я подожду, — согласился Донато.
Выйдя из заведения, Анджело и Луиджи дошли пешком до Монтрейльского бульвара. Там доктор посадил оружейника в дожидавшуюся их карету.
— На площадь Клиши! — приказал он кучеру.
Лошадь оказалась хорошая. В двадцать пять минут доехали они до места, и карета остановилась.
Как и утром, Анджело направился на улицу Дам, почти пустынную в это время. Луиджи шел следом.
Наконец они остановились против травяной лавки Анжель Бернье.
— Вот дом, — проговорил Пароли, протянув руку.
При свете газового фонаря Луиджи прочел номер.
— Сто десять, — проговорил он. — Ошибиться невозможно. На каком этаже та квартира?
— На первом.
— Выходит на улицу?
— Да.
— Значит, это вот те два окошечка, над лавкой?
— Именно. Они самые и есть.
— Per Bacco! — весело воскликнул пьемонтец. — Все идет как по маслу. Можете рассчитывать: ваше дело будет сделано. Угостите-ка меня пивцом в этом кафе!
Луиджи указывал на то заведение, куда Пароли заходил утром.
— Нет, не здесь, — возразил Пароли. — Пойдем на улицу Клиши.
— Как вам угодно.
— Значит, ты нашел средство проникнуть в дом? — спросил Пароли.
— Да. Слишком долго объяснять, но будьте завтра в десять часов утра в кафе напротив москательной лавки, и вы увидите, как я поступлю.
— Хорошо, приду.
Разговаривавшие пришли к Клиши.
— Дайте мне сейчас же ту вещицу, — сказал оружейник, — не годится, чтобы кто-нибудь увидел вечером, как вы станете мне ее передавать.
— Вот записная книжка.
Луиджи опустил ее в карман со словами:
— А вознаграждение?
— Возьми.
И Анджело подал Луиджи пять тысячефранковых билетов. Оружейник взял деньги и, проходя мимо ярко освещенного магазина, тщательно пересчитал.
— Превосходно! — пробормотал он, пряча их в тот же карман, где лежала книжка. — Теперь остается только прописать рецепт, что, верно, вы не откажетесь сделать.
Доктор вошел вместе с оружейником в кафе, и через пять минут рецепт был уже готов.
— Ты видишь, что лечение очень просто, — сказал Пароли, — а через несколько дней в заведении ‘Веселые стекольщики’ я посмотрю, какое действие оно произведет.
— Если я вам еще понадоблюсь, я всегда готов к вашим услугам.
— Полагаюсь на тебя завтра.
— Повторяю, в десять часов я примусь за дело.
Собеседники расстались. Пароли пошел на улицу де Курсель, переоделся и к одиннадцати часам вечера вернулся в свою лечебницу. Луиджи, вне себя от радости от пяти тысяч франков, составлявших для него целое состояние, поспешно нанял карету и приказал ехать на улицу Монтрейль.
Донато, куря уже десятую трубку, поджидал его.
— Получил рецепт?
— Да, и на уплату аптекарю, дружище. Пойдем-ка в отдельную комнату и за бутылочкой доброго вина потолкуем ладком.
— Так есть о чем поговорить?
— Да.
— В чем дело?
— Сейчас объясню. Хочешь получить пятьсот франков?
— Еще бы! Ведь, чтобы заработать такую сумму, надо вставить больше двух тысяч стекол.
— Ну, старина, тебе придется вставить только одно, и за него я тебе заплачу пятьсот франков.
— Объяснись!
— Не здесь, а в кабинете.
— Так пойдем поскорее, я как на горячих угольях.
Луиджи и Донато вошли в ту же комнату и велели подать бутылку вина, не доверяя заказчику, хозяин потребовал деньги вперед. Бутылка была принесена, откупорена, и желанная влага наполнила стаканы, попивая маленькими глотками, они проговорили до полуночи. Расставаясь, они сговорились встретиться на другой день в половине десятого на площади Клиши, напротив ресторана ‘Венлера’.

Глава XVIII
В ОТСУТСТВИЕ АНЖЕЛЬ

Депеша, посланная Светляком из Марселя, получена была Парижской полицейской префектурой в девять часов вечера! Ее сейчас же подали начальнику сыскной полиции. Сообщение агентов его очень обрадовало. Ему хотелось немедленно же поделиться этой новостью с господином де Жеврэ, но по причине позднего времени пришлось отложить до следующего дня.
Будучи теперь уверен, что человек, назвавшийся Оскаром Риго, и есть настоящий убийца Жака Бернье, начальник полиции отдал приказания о розыске.
На другой день, в одиннадцать часов, он отправился в суд, поднялся к судебному следователю и показал ему телеграмму Казнева. Господин де Жеврэ в свою очередь рассказал ему, что Анджело Пароли нашел бумажник бывшего купца с очень важными документами. Тщательно их рассмотрев, начальник полиции пришел к тому же заключению, что и судебный следователь. Письмо, потерянное Сесиль, указало убийце путь, по которому он должен следовать, что доказывалось словами, подчеркнутыми синим карандашом. Кроме того, брошенный или потерянный бумажник обличал присутствие преступника в Париже.
— Вы все еще держитесь того мнения, что незаконная дочь Жака Бернье соучастница? — спросил начальник полиции следователя.
— Более, чем когда-либо, — ответил тот. — Без всякого сомнения, это она, найдя письмо своего отца Сесиль, дала указания, как действовать, человеку, подкупленному ею если не деньгами, то страстью.
— Так вы думаете, что следует арестовать эту женщину?
— Конечно, и я только что собирался подписать приказ об ее аресте, но ваше известие меня удерживает… Лучше подождем. Анжель Бернье может нам помочь отыскать Оскара Риго, который, по всей вероятности, не замедлит повидаться с нею. Надо за нею следить, как можно тщательнее!
— Что вы скажете об обыске в ее квартире?
— Я думал об этом. Сама она все еще в Сен-Жюльен-дю-Со с дочерью… еще успеем, когда она вернется в Париж. Я хочу, чтобы произвели обыск в ее присутствии, а пока пусть ваши агенты наводят справки.’
— Я уже распорядился и с нетерпением жду приезда Казнева и Флоньи. Они, вероятно, уже допросили в Марселе того человека, о котором идет речь в депеше, а этого-то нам и нужно, потому что убийца должен был отбросить свое вымышленное имя.
Того же мнения был и судебный следователь. Начальник полиции уехал. Господин де Жеврэ не забыл, что доктор Пароли обещал в полдень принести его матери очки. Он поспешно управился с утренними делами и незадолго до полудня пошел домой.
Преемник поляка Грийского в этот день не делал утреннего обхода, желая собственными глазами убедиться, сдержит ли Луиджи данное обещание. Вместо себя он оставил в лечебнице помощника, зашел к Сесиль узнать, хорошо ли она провела первую ночь, и, получив утвердительный ответ, направился в Батиньоль.
Прибыв на улицу Дам, итальянец расположился, как и накануне, в маленьком кафе напротив лавки Анжель и стал смотреть в окно, немного раздвинув занавески.
Было без четверти десять. По улице Дам, по направлению к Клиши, шел скорым шагом по левому тротуару какой-то человек в мягкой шляпе с широкими полями и с широким кашне на шее, скрывавшим нижнюю часть лица. Прохожий свистел, жестикулировал и вертел тросточкой.
Это был оружейник Луиджи. Позади него, в пятидесяти шагах, виднелся стекольщик Донато, державшийся того же направления посреди мостовой. Время от времени он выкрикивал:
— Стекла вставлять!…
Чем ближе подходил Луиджи к лавке красавицы Анжель, тем сильнее размахивал тростью, свистя и напевая. Иногда он бросал свою трость вверх и на лету ее подхватывал. Пароли, увидев и узнав его, сильно встревожился, думая, не пьян ли оружейник: как иначе объяснить его гимнастические упражнения? Сзади Луиджи Донато все продолжал кричать через правильные промежутки:
— Стекла вставлять!
Но ни одна душа не нуждалась в его услугах. Луиджи подошел к лавке Анжель, как вдруг его трость, вырвавшись из руки, полетела, как стрела, и ударилась в одно из окон как раз над лавкой. Послышался страшный звон разбитых стекол.
Оружейник остановился, как вкопанный, с разинутым ртом глядя на разбитое окно, через которое его трость со стуком упала в комнату. Из дома выскочили несколько человек. Одна из соседок отворила с улицы дверь в лавку и во все горло закричала:
— Катерина, Катерина! У вас разбили стекло!
Катерина второпях выбежала на улицу.
— Я сама слышала, но не знала, где… Так это у нас? — воскликнула она.
— Да!
— Какой негодяй это сделал? Ведь это нарочно, ради шалости…
Служанка Анжель не успела закончить, как к ней подошел Луиджи.
— Поганое животное — это я, милостивая государыня, — проговорил он вежливо, сопровождая свои слова глубоким поклоном. — Но уверяю вас, что я сделал это не нарочно. Простая неловкость, простая неловкость! Я играл тросточкой, по глупой привычке, и она нечаянно выскользнула у меня из рук, вот и все.
— Если это так, сударь, то я вовсе не сержусь. Но дело в том, что стекло-то все-таки разбито, а вы не знаете пословицу: ‘Кто бьет стекла…’
— ‘Тот за них и платит!’ — закончил оружейник. — Это совершенно верно. Я и не думаю отказываться от уплаты, милостивая государыня. Я немедленно уплачу, что следует. Остается только узнать, во сколько вы цените убыток. Сколько стоит новая рама во вставкой, скажите мне, пожалуйста?
В этот момент Донато громовым голосом воскликнул:
— Стеко-о-о-лыцик! Стеко-о-о-льщик!!
— Вот видите, какой счастливый случай! — радостно подхватил Луиджи. — Стекольщик является как раз в ту минуту, когда он нам понадобился. Эй! Стекольщик!
Донато быстро подбежал к Луиджи.
— Что вам угодно? К вашим услугам, — проговорил он.
— Видите, в чем дело, мой друг, — начал Луиджи. — Я имел непростительную глупость разбить стекло, ну-с, а при таком холоде это вещь весьма неприятная. Прошу вас, уговоритесь вот с этой госпожой относительно вставки стекла. Вот вам пять франков.
— Да ведь простое оконное стекло, — запротестовал стекольщик, — это вовсе не стоит пяти франков.
— Остальное будет ваше, мой милый друг.
— Благодарю вас!
Донато прикарманил сто су и обратился к Катерине:
— Куда нужно вставить стекла?
— Пойдемте со мной, я вам покажу.
Луиджи остановил Катерину и, подавая ей монету в пять франков, сказал:
— Потрудитесь, милостивая государыня, принять это от меня в качестве слабого вознаграждения за причиненное вам беспокойство и возвратите мне мою тросточку, которая так неуместно влетела в ваше окно.
— Очень вам благодарна, сударь… вы слишком любезны… Это вовсе не ваша вина, а несчастье, простое несчастье, которое может случиться со всяким… Потрудитесь войти в магазин, сударь. Я покажу стекольщику, где надо вставить стекло, и потом принесу вашу тросточку.
— И я вам буду очень благодарен, милостивая государыня, — ответил Луиджи, входя в магазин вслед за Катериной.
Донато взял стекло, алмаз, молоточек, замазку и последовал за Катериной, которая привела его прямо в квартиру.
— Вот окошко, — сказала она, — да, пожалуйста, вставляйте как можно скорее. А мне нужно снова спуститься в лавку. Этот сумасшедший, кажется, ничего не сломал в комнате, — прибавила она, осматриваясь и поднимая тросточку.
Затем она сошла вниз.
— Возьмите, сударь, — сказала она, — и позвольте вам посоветовать впредь быть поосторожнее. Ведь если вы каждый день будете выкидывать хоть по одному такому фокусу, то вам они в конце концов обойдутся недешево.
— Великолепный совет, сударыня! Будьте уверены, что я не замедлю ему последовать. А теперь до приятного свидания!
Оружейник вышел и на этот раз спокойно пошел по направлению к улице Клиши.
Пароли, немой свидетель, с любопытством наблюдал за всей этой сценой, сидя у окошка кафе.
‘Молодец Луиджи! — думал он. — Ловко придумал! Все как по маслу. Замечательно ловко сделано, я могу только восхищаться его гениальностью! Однако у него изобретательный ум, это не мешает принять к сведению. Если мне еще когда-нибудь понадобятся его услуги, я буду знать, что стоит только хорошенько заплатить ему!’
Он бросил на стол деньги и вышел из кафе как раз в тот момент, когда оружейник выходил от Анжель.
Анджело дал ему пройти вперед, но затем ускорил шаги. Около площади Клиши он нагнал его и хлопнул по плечу.
Луиджи обернулся.
— Я так и думал, что вы находитесь где-нибудь поблизости. Видели?
— Да.
— Ну и что же вы скажете?
— Я скажу, что ты — гениальный малый! Ты выкинул первостатейную штуку!
Лицо оружейника сияло радостью и чувством внутреннего торжества.
— У меня в запасе двадцать таких фокусов, один лучше другого! — с гордостью проговорил он. — Весь к вашим услугам, патрон.
— Может быть, нам и еще представится случай пустить в ход твои таланты!
— Тем лучше! Вы узнали стекольщика?
— Это твой вчерашний собеседник? — Да, Донато. Славный малый.
— Ты не боишься его нескромности?
— Я ручаюсь за него, как за самого себя. Нем как рыба мой Донато! Преданный, как пудель, и умен ровно настолько, чтобы исполнять без всяких комментариев даваемые ему поручения. Когда мне бывает нужен помощник, я не обращаюсь ни к кому, кроме него. Книжечка из слоновой кости у него в кармане, и я вам ручаюсь, что уж он сумеет засунуть ее куда следует, пока будет вставлять стекло.
— Я доволен тобой. Что, ты уже начал лечение?
— Начал сегодня утром.
— И хорошее действие моего лекарства не заставит себя ждать. Я решил, что бесполезно и, может быть, даже опасно ходить к тебе в ‘Веселые стекольщики’, где мое присутствие в конце концов может быть замечено.
— А как же вы сможете судить о действии прописанных лекарств, если не будете меня видеть?
— Ты сам придешь ко мне.
— О, значит, вы мне доверяете?
— Почему бы и нет? Я отлично знаю, что мне тебя нечего бояться!
— О, конечно! Вам меня нечего бояться! Земляк! Сын Италии! Лицо для меня вполне священное! Вы отлично знаете, что я скорее позволю повесить себя за язык, чем произнесу хоть одно слово, которое могло бы принести вам вред. Ваш адрес?
— Улица Sante. Лечебница доктора Грийского. Ты спросишь доктора Пароли. Каждый день, от одиннадцати до двенадцати часов утра, ты можешь найти меня в моем кабинете. Я берусь лечить тебя и живо вылечу.
— И тогда, конечно, доктор, я буду благодарен и обязан вам всю жизнь.
Они разошлись.
В этот день Анджело обещал быть у де Жеврэ.
Поэтому, не теряя ни минуты, он отправился на улицу Вьель-дю-Тампль к полировщику хрусталя Тоннели.
Стекла были готовы.
Итальянец убедился, что его приказания были в точноста поняты и выполнены, и затем отправился на набережную Ювелиров, где в одном из магазинов велел вставить стекла в пенсне, в легкую черепаховую оправу. После этого он немедленно поехал к судебному следователю.
Monsieur де Жеврэ, который только что вернулся домой, немедленно принял посетителя, и следователь, которому поручено было дело об убийстве Жака Бернье, с искренней, сердечной теплотой и радушием протянул руку его убийце.
— Вы держите свое слово, дорогой доктор, и я душевно благодарю вас. Мне нет надобности говорить, что моя мать ожидает вас с нетерпением, которое можно сравнить только с чувством преступника, обреченного на казнь и ожидающего помилования.
— Потрудитесь провести меня к вашей матушке. Я действительно несу ей помилование и спасение, потому что возвращаю ей зрение.
Бедная слепая сидела в гостиной, в лихорадке страха и надежды. Когда отворилась дверь, она с живостью повернула голову по направлению к тем, чьи шаги она слышала, но кого, к несчастью, не могла видеть.
— Матушка, — проговорил судебный следователь, — вот доктор Пароли. Как видите, он не заставил вас дожидаться и мучиться нетерпением.
Лицо madame де Жеврэ просияло.
— Что бы ни случилось, сударь, — воскликнула она, — милости просим! А если вы принесли мне зрение и свет, да будет благословен ваш приход!
— Я надеюсь заслужить ваше благословение! — ответил Пароли, вынимая из бокового кармана сюртука только что изготовленное пенсне. — Я заказал комбинированные стекла, с помощью которых вы будете в состоянии не только свободно ходить и видеть все, но даже читать без труда и усталости. Они вставлены в легкую черепаховую оправу.
Она протянула руку, чтобы взять предмет, власть и могущество которого она так страстно жаждала испытать.
Пароли осторожно вложил пакет в ее прозрачные пальцы.
Она поднесла пенсне к глазам. Не успели хрустальные диски коснуться глаз madame де Жеврэ, как она радостно вскрикнула:
— Я вижу! Я тебя вижу, сын мой!! Обними меня! Обними меня поскорее!
Судебный следователь крепко прижал к груди плачущую от радости мать.
Пароли взял со стола какую-то книгу, открыл ее и, подавая madame де Жеврэ, сказал:
— Потрудитесь почитать.
Старушка схватила книгу и принялась бегло читать.
— Да ведь это чудо!! Это настоящее чудо! — воскликнул судебный следователь. — О, дорогой доктор! Как я вам благодарен! И чем я могу когда-нибудь отплатить вам за такое благодеяние?
— Пожалуйста, не будем говорить об этом! Я слишком счастлив тем счастьем, которое я вам дал! Позвольте мне теперь дать вашей матушке несколько наставлений относительно употребления этих стекол.
— Пожалуйста, доктор, сделайте одолжение. Я буду строго следовать вашим советам.
— Прежде всего необходимо избегать усталости, и поэтому в течение первых дней я попрошу вас пользоваться как можно умереннее вашим вновь возвращенным зрением. Не читайте вовсе или же читайте как можно меньше, пока.
— Я начну читать только тогда, когда получу на это ваше позволение.
— В продолжение двух недель по крайней мере, считая от сегодняшнего дня, избегайте слишком яркого света. Впрочем, через две недели, а может быть и раньше, я буду иметь честь снова посетить вас.
— Ради Бога, приходите почаще, доктор. Ваши визиты для меня настоящее счастье, — говорила madame де Жеврэ, крепко сжимая в обеих руках руки, обагренные кровью Жака Бернье. — Для меня всегда будет большой радостью принимать вас и видеть. Моей жизни не хватит для того, чтобы выразить вам признательность!
Пароли поклонился и почтительно прижал к губам еще красивые руки своей пациентки.
— Дорогой доктор, — обратился к Анджело судебный следователь, — я попрошу вас теперь последовать за мной в кабинет. Я хотел бы поговорить с вами.
— К вашим услугам.
Новые друзья вошли в кабинет и уселись.
— Нам нужно поговорить о весьма важных делах, доктор, — заговорил де Жеврэ. — Но прежде всего, какую сумму я должен вам? Какая бы ни была эта сумма, она, конечно, никогда не окупит услугу, которую вы нам оказали.
— Прошу вас, сударь, вовсе не думать об этом! — возразил Пароли.
— Однако…
— Прошу вас, не настаивайте! Ваша настойчивость была бы мне крайне тяжела. Вы мне ничего не должны, и я ровно ничего от вас не возьму. Я очень рад, что нас свело обстоятельство, в котором я мог быть вам полезен. Должен сказать, что питаю к вам глубочайшее уважение, и поэтому, в вознаграждение за оказанную услугу — я говорю вашими словами, — я прошу у вас одного только — вашей дружбы… если, разумеется, вы считаете меня достойным ее.
— Да, доктор, милый мой, она всецело принадлежит вам! — порывисто воскликнул судебный следователь.
— Значит, я должен быть благодарен вам, а не вы, теперь вы сами видите это! — сказал Пароли, горячо пожимая протянутые руки Ришара де Жеврэ. — А теперь поговорим о том, что вы хотели мне сказать.
— Прежде всего, один вопрос…
— Какой именно?
— Устроили ли вы у себя в доме mademoiselle Сесиль Бернье?
— Да, со вчерашнего вечера она занимает там маленькую комфортабельную квартирку. Она переехала вместе со своей старой служанкой, у которой родилась на руках и которая к ней страстно привязана. Mademoiselle Сесиль не может обойтись без нее.
— Тем лучше! Я был вместе с господином Вениамином Леройе у председателя суда первой инстанции. Завещание несчастного Жака Бернье было вскрыто.
— Оно то же, что и черновик?
То же самое. Оно положено пока в конторе нотариуса Мегрэ, в Париже. Я официально занялся учреждением и составом опеки над mademoiselle Бернье. Да, забыл сказать, что нотариус Мегрэ — корреспондент дижонского нотариуса. Затем я виделся с мировым судьей. Он немедленно позаботится о созыве семейного совета. Формальности будут сокращены и упрощены настолько, насколько это возможно. Расположены ли вы продолжать ваше доброе дело и заботиться об этой девушке, так рано осиротевшей из-за жестокости судьбы?
— На этот вопрос я вам отвечу, а пока мне нужно сообщить вам нечто очень, очень для меня важное.
— Говорите, милый друг. Вы ведь позволили мне называть вас этим именем?
— Оно глубоко радует меня, я горжусь им!
— В чем же дело?
— Вчера, после нашего визита к вам, я имел продолжительный разговор с mademoiselle Бернье, разговор интимный, вроде исповеди. Он был совершенно необходим, так как одно обстоятельство, незаметное для судьи, не могло ускользнуть от моих глаз.
— Серьезное обстоятельство? Какое же?
— Теперешнее состояние mademoiselle Бернье.
— Ее теперешнее состояние? Я вас не понимаю!
— Вы не заметили, какое у нее изнуренное лицо?
— Заметил и приписал это обрушившимся на нее горестным событием.
— А я приписал это другой причине, расспросил ее, и она со слезами призналась…
— В чем?
— В том, что готовится стать матерью.
У судебного следователя вырвался жест изумления.
— Mademoiselle Бернье готовится стать матерью?
— Да, месяца через четыре можно ожидать появления на свет ребенка.
— О, несчастная девушка!
— Да, очень несчастная, и гораздо более несчастная, чем преступная. Единственный и настоящий виновник ее несчастья — человек, у которого нет ни сердца, ни чести, подлец, без зазрения совести воспользовавшийся неведением девушки, ее беззащитностью и слабостью.
— Что это за человек?
— Сесиль Бернье отказалась назвать его имя.
— Почему же она за него не выйдет?
— Потому что в настоящее время она питает к нему столько же отвращения, сколько и презрения. Она судит о нем так, как давно следовало бы судить, и ни за что в мире не хочет стать его женой.
Анджело Пароли глубоко вздохнул и продолжал:
— Хотя я давно подозревал правду, но старался не верить свидетельству собственных глаз, сомневался в том, что было очевидностью. Но, увы, признание Сесиль подтвердило мои подозрения. Бедное дитя созналось в своей ошибке. Я страдал… Жестоко страдал…
Последние слова он произнес дрожащим голосом, со всеми признаками живейшего волнения.
Судебный следователь посмотрел на Анджело с удивлением.
— Вы страдали? — повторил он.
— Больше, чем могу выразить.
— А я думал, что вы знаете mademoiselle Бернье только два дня!
— И вы не ошиблись!
— Значит, у вас была какая-нибудь другая причина интересоваться этой девушкой, кроме обыкновенного человеколюбия?
— Да, у меня была причина.
— Могу я спросить, какая именно?
— Я колеблюсь отвечать вам.
— Да разве я не друг вам? А ведь дружба требует полного доверия!
— Вы правы, и я открою перед вами мое сердце. Но прежде всего скажите, верите ли вы в любовь?
Скептическая улыбка заиграла на тонких губах господина де Жеврэ.
— О какой любви говорите вы?
— Я говорю о союзе двух сердец, двух душ, сливающихся в одну. О любви не материальной, эфирной, почти неземной.
— Это то, что Стендаль называл, кажется, ‘ударом грома’? По-моему, не допускать этого невозможно, так как люди опытные и много изведавшие по этой части утверждают, что подобная любовь не только существует, но даже очень нередка и замечательно прочна.
— Ну, так вот и меня поразил ‘удар грома’!
— Mademoiselle Бернье?
— Да.
— Вы! Человек серьезный, человек науки! Да возможно ли это?
— О, я знаю, что это невероятно! Вы можете назвать меня сумасшедшим, безумным, но сердце мое занято навеки. Оно принадлежит ‘этой бедной сиротке, и я люблю ее так страстно, что даже ее прошлое не может служить мне препятствием. Несмотря на ее увлечение, я уважаю Сесиль настолько же, насколько люблю. Я вовсе не желаю сделать из нее любовницу, я хочу жениться на ней. Разве вас это удивляет?
— Очень удивляет! Должен в этом признаться! Хорошо ли вы все обдумали, дорогой доктор?
— Я все обдумал, все взвесил, и теперь меня уже ничто не остановит!
— Но перспектива стать матерью?…
— Дитя будет моим, — прервал его Анджело. — Родившись после брака, оно будет носить мое имя. Я люблю мать, буду любить и его.
— В таком случае мне остается только преклониться, — проговорил судебный следователь. — Любовь и прощение! Какие высокие, прекрасные чувства!
— Я нахожу свое поведение совершенно естественным. Я иду туда, куда меня ведет сердце. Дочь Жака Бернье совершила ошибку, но пусть тот, кто сам без греха, бросит в нее первый камень. Не могу же я заглушить свою любовь только из-за этой ошибки! У Сесиль нет друзей, нет поддержки. Она сирота. Что с нею будет? Мать ребенка без имени, всеми отвергнутая, она неминуемо падет еще ниже. Относительно большое богатство, которое остается ей после отца, может быть, и привлекло бы каких-нибудь охотников за приданым, несчастных авантюристов, которые бы женились на ней с целью эксплуатировать бедняжку, потому что, положа руку на сердце, кто, находящийся в таком положении, как я, решился бы рискнуть честью и без задней мысли предложить ей свою руку и сердце?
— О, никто! — воскликнул с убеждением де Жеврэ. — Вам необходимо принять на себя опеку над нею. Таким образом, опекуну не составит ни малейшего труда сдать мужу сироты счета по делу опеки.
— По закону против этого нет никаких препятствий?
— Никаких. Я напишу вам словечко к мировому судье. Сходите к нему и попросите поторопиться созвать семейный совет.
— Совет будет состоять только из близких знакомых, так как родных у mademoiselle Сесиль больше нет. Согласитесь ли вы удостоить его своим участием? Я был бы вам очень благодарен!
— Вы знаете, любезный доктор, что я ни в чем не могу отказать вам и поэтому весь к вашим услугам. Вы, вероятно, желали бы, чтобы бракосочетание совершилось в самый короткий срок?
— Да. Я желал бы, чтобы оно состоялось как можно скорее, по причинам, разумеется, вам понятным.
— Вы уже говорили mademoiselle Бернье о том чувстве, которое она имела счастье внушить вам?
— Да.
— И ответ?…
— Сперва слезы, потом выражение благодарности, глубокой, бесконечной…
— Ну, доктор, вы сделаете доброе дело. Надеюсь, что вы будете за него щедро вознаграждены.
Судебный следователь написал мировому судье письмо в несколько строк и вручил его Пароли.
Затем новые друзья расстались.
Пароли был в восхищении от собственной ловкости, которую он только что имел случай выказать в полном блеске.
А между тем по его уходе судебный следователь думал следующее:
‘Редко можно встретить таких великодушных людей, как этот доктор. Для насмешников он может показаться глупцом, для меня же он — герой!’
Пароли не терял ни минуты.
С улицы Ренн он направился прямо к мировому судье, передал ему письмо судебного следователя и добился, чтобы семейный совет был созван в течение следующей недели.
Затем он вернулся на улицу Sante, поднялся в комнаты Сесиль и рассказал ей обо всем.
Девушка не могла скрыть радости. Ее до сих пор жестокое и холодное сердце мало-помалу таяло, и в нем появлялся зародыш настоящей страсти к убийце родного отца.

Глава XIX
ОТЕЦ И СЫН

Окончив все дела, вызвавшие его присутствие в Париже, нотариус Вениамин Леройе отправился к своему собрату и другу, нотариусу Мегрэ. Он объявил ему о предстоящем приезде Леона и уговорился о принятии молодого человека в контору Мэгрэ.
После этого Леройе уехал обратно в Дижон, где сын ожидал его приезда с нетерпением, смешанным с беспокойством.
Нотариус возвратился домой в самом отвратительном расположении духа.
— Дело это во всех отношениях еще ужаснее, чем казалось вначале, — ответил он на первые вопросы сына. — Пусть правосудие расправляется тут, как ему угодно, а что касается нас, то мы перестанем говорить об этом. Я отдал в руки моего коллеги, нотариуса Мегрэ, завещание Жака Бернье, которое хранилось у меня. Признаться, я ужасно сожалею, что посоветовал моему несчастному другу составить его.
— Почему, папа? — спросил Леон
— Потому что я поступил как дурак, заступаясь за эту женщину! Она вовсе не заслуживает, чтобы честный человек взял ее под свою защиту! Это просто какое-то чудовище!
— О какой женщине вы говорите, папа?
— Конечно, об Анжель Бернье!
Когда Леон Леройе услышал эти слова, ему показалось, что на сердце его лег тяжелый камень.
— Об Анжель Бернье? — повторил Леон. — И вы говорите, что эта женщина — чудовище?
— Разумеется! Лучше бы было во сто раз, если бы ты никогда не ездил в Сен-Жюльен-дю-Со и не спасал незаконную дочь незаконной дочери. По крайней мере таким образом ни мать, ни дочь никогда бы не перешагнули порога честной семьи Дарвилей. Наши друзья со стыдом будут вспоминать со временем, что приютили у себя этих авантюристок.
Леон Леройе то краснел, то бледнел. На лбу его выступили холодные капли пота, хотя температура в кабинете нотариуса была самая обычная.
Он напрасно искал, какое необъяснимое, роковое несчастье таилось в словах отца, загадочный смысл которых он старался себе объяснить.
— Мне кажется, что все это сон, — произнес он наконец дрожащим от волнения голосом. — Неужели вы говорите о madame Анжель Бернье и mademoiselle Эмме-Розе?
— Так о ком же, если не о них!
— О папа! Как это жестоко! Да разве madame Анжель виновата в том, что она незаконная дочь Жака Бернье, который был вашим лучшим другом? Неужели вы можете вменить это ей в преступление? Даже допустив, что и ее дочь — незаконная дочь, разве можно за одно это казнить ее таким презрением?
Леон говорил с лихорадочным оживлением. Кровь, прихлынувшая к его лицу, клокотала и волновалась. Глаза сверкали ярким блеском.
Господин Леройе смотрел на сына с удивлением и недоверием.
— Однако как ты горячо защищаешь этих женщин! — иронически проговорил он. — Несколько дней назад ты не знал ни ту, ни другую, ты даже не подозревал об их существовании и вдруг теперь говоришь в их защиту с красноречием лучшего адвоката! Но ты тратишь свое красноречие даром, мой мальчик! Ты защищаешь плохое дело!
— Но, однако, папа, можете ли вы сказать, в чем, собственно, вы их обвиняете? Неужели только в незаконном рождении?
— Я лично не упрекаю их ровно ни в чем! Люди, более меня компетентные, представители правосудия обвиняют мать, или, точнее, подозревают, в ужаснейшем преступлении.
— Но в каком же, наконец?
— В соучастии в убийстве Жака Бернье.
Молодой человек громко вскрикнул от ужаса.
— Да ведь это ее родной отец! Это невозможная вещь! Ужаснейшая ложь!!!
— Действительно, это было бы чудовищно! Но, к несчастью, подозрения настолько же основательны, как и сами доказательства.
— Повторяю, папа, что это совершенно невозможно! Уверяю вас, что madame Анжель Бернье — честная женщина, не способная не только на преступление, но даже на дурной поступок.
— Да неужели ты воображаешь, что можешь знать больше и судить более здраво, нежели почтенный судья, которому поручено вести это ужасное дело? Замечательное самомнение! Послушай, да объясни мне, что с тобой такое? Я напрасно ищу причины волнения, которое овладевает тобой каждый раз, как я заговорю об этих женщинах! Неужели ты ломаешь копье за честь матери потому только, что случай позволил тебе спасти жизнь дочери?
— Да, право же, нет, папа… — начал было Леон.
Но господин Леройе резко оборвал его.
— Довольно! — повелительно проговорил он. — Чтобы и речи больше не было об этих авантюристках! Будем заниматься вещами, касающимися непосредственно нас с тобой. В Париже я виделся со своим другом и собратом, нотариусом Мегрэ. Мы говорили о тебе. Он согласен принять тебя в свою контору, где ты будешь заниматься параллельно с курсом в университете.
— Скоро я уеду? — спросил Леон, и радостная нотка задрожала в его голосе, но он поспешил старательно скрыть ее от отца.
— Через три или четыре дня… Ты условился окончательно с Рене Дарвилем относительно проекта, о котором ты уже говорил мне и который я вполне одобряю?
— Да, папа. Рене должен со дня на день уехать из Сен-Жюльен-дю-Со, а так как я думал, что уеду от вас только после Нового года, то и поручил ему подыскать нам квартиру и купить необходимую мебель.
— Хорошо! Так напиши сегодня же, что будешь в Париже в течение этой недели. Я тороплюсь с твоим отъездом, потому что именно теперь в конторе Мегрэ есть свободное место клерка. Предупреждаю, что Мегрэ будет наблюдать за тобой. В твои годы очень опасно жить на полной свободе. Легко попасть, вслед за товарищами, в различные кабачки и трактирчики Латинского квартала, в пивные с женщинами, ну, а уж от таких экскурсий, разумеется, добра не жди. Ни кошельку, ни самому тебе от этого не поздоровится.
— Вам нечего бояться, папа. Меня нисколько не тянет в те места, о которых вы толкуете.
— Пока, надеюсь, что нет! Я буду давать тебе триста франков в месяц на содержание и сам платить твоему портному!
— Это слишком много!
— Нет, не слишком много, но достаточно!! Триста франков в месяц позволят тебе вести в Париже тихую и спокойную жизнь. Ты сможешь даже время от времени позволить себе удовольствия, как, например, французский театр или оперу.
— Благодарю за вашу доброту, папа, и постараюсь, чтобы вы были довольны мной.
— Я рассчитываю на тебя и думаю, что, в сущности, ты все-таки добрый малый.
В эту минуту лакей внес утреннюю почту и положил перед нотариусом пачку писем и газет.
Последний взял в руки письма, как карты во время игры, и принялся читать адреса на конвертах.
— На, вот и тебе письмо, — проговорил он, подавая Леону один из конвертов. — Оно из Сен-Жюльен-дю-Со.
— По всей вероятности, от Рене.
Нотариус принялся просматривать свою корреспонденцию, пока Леон читал письмо от Дарвиля.
Друг Леона писал, что так как mademoiselle Эмме-Розе делается с каждым днем все лучше и лучше, то доктор наконец позволил перевезти ее в Париж. Madame Анжель и ее дочь уезжают на другой день, и он будет их спутником.
Как только он приедет, то займется приискиванием небольшой квартирки и ее меблировкой.
Он с нетерпением будет ждать приезда Леона.
— Что тебе пишет твой друг?
Леон сообщил отцу от отъезде Рене, благоразумно умолчав об Эмме-Розе и madame Анжель.
— В таком случае немедленно пошли ему депешу. Напиши, что ты будешь в Париже через четыре дня и остановишься у моего коллеги, Мегрэ, на улице Риволи. Иди скорее на телеграф!
Молодой человек не заставил повторять себе это приказание: он нуждался в уединении и свежем воздухе.
Не депешу хотелось ему послать Рене Дарвилю. Будь он свободен, он сам помчался бы к другу в Сен-Жюльен-дю-Со, чтобы поведать о всех тех ужасных для него вещах, которые сообщил отец.
Страшное, чудовищное обвинение, тяготевшее над красавицей Анжель, разрушало все надежды молодого человека, повергло в прах его лучшие, радужные мечты о счастье.
Придя на телеграф, Леон отослал Рене депешу следующего содержания.
‘Еду через четыре дня в Париж и буду ждать тебя на улице Риволи у господина Мэгрэ, нотариуса. Нанимай квартиру и покупай мебель за общий счет‘.
Отправив депешу, он вернулся в отцовский дом и заперся в своей комнате.

Глава XX
АГЕНТЫ У СЛЕДОВАТЕЛЯ

В Дижоне оба агента тайной полиции, Светляк и Спичка, не добились ни малейшего результата. Напрасно ходили они из отеля в отель, всюду описывая приметы Оскара Риго.
В отеле ‘Кот д’Ор’, где Пароли останавливался под именем Поля Жерара, коммивояжера, агенты обратили внимание на это имя ввиду его кратковременного пребывания. Но затем, поразмыслив, решили, что все коммивояжеры останавливаются не более как на несколько часов в тех городах, где им случается проезжать. Да и пребывание Поля Жерара в городе не отличалось ничем особенным.
Вследствие всего этого агенты отправились обратно в Париж.
Выслушав их доклад, начальник сыскной полиции сам отвез их к господину де Жеврэ.
Показания, данные марсельским торговцем ножей, были очень точны и имели громадное значение.
Господин де Жеврэ присоединил рапорт, составленный Казневом, к документам, относящимся к делу Жака Бернье.
— И вы ничего не заметили, ничего не нашли в комнате, которую этот человек занимал в отеле?
— Извините, господин судебный следователь, — возразил агент, — я кое-что нашел, но находка моя так ничтожна, что я даже не счел нужным упоминать о ней в своем рапорте.
— Что же это?
— А вот что!
С этими словами Казнев вынул из кармана кусочек синего карандаша, тщательно завернутый в белую бумагу.
Следователь взял его и, внимательно осмотрев, вдруг вздрогнул.
— Это указание кажется вам ничтожным, — проговорил он наконец, — а между тем это имеет огромное значение. Оно сразу решает вопрос о подлинности жильца в отеле ‘Beausejoun’. Этот человек и есть убийца.
Затем, при виде изумления обоих агентов, господин де Жеврэ прибавил:
— Синий карандаш служил ему для пометок на письме, которое Жак Бернье послал своей дочери. Он подчеркивал им те фразы, на которые должен был больше всего обращать внимание. Вот посмотрите! — заключил следователь и, вынув из дела письмо, подал его агентам.
— Это ясно, как Божий день! — воскликнул Казнев, прочитав подчеркнутые фразы. — Тут, без всякого сомнения, есть кое-что больше простого совпадения. Позволите ли вы мне, господин следователь, спросить вас, каким образом это письмо попало в ваши руки?
— Бумажник Жака Бернье был поднят третьего дня на улице. В нем находились три документа необычайной важности.
— На улице в Париже? — переспросил Спичка. — Да.
— Доказательство, что убийца и не думал покидать Париж, где он считает себя в безопасности. Я удивляюсь, как это нашим товарищам до сих пор не удалось напасть на его след.
— Благо вы теперь вернулись, я могу рассчитывать на вас, чтобы поймать этого негодяя, — проговорил следователь.
— С сегодняшнего же вечера мы начнем облаву и, будьте уверены, сделаем все, от нас зависящее.
— Поручаю вам также постоянный надзор за домом Анжель Бернье, хозяйки москательной лавки в Батиньоле.
— Не потрудитесь ли вы, господин следователь, выдать нам открытый лист на случай ареста Оскара Риго?
— Сейчас выдам.
Господин де Жеврэ написал и подписал открытый лист, который у него просил Казнев, и отдал ему.
Агенты удалились.
Проходя по двору окружного суда, Казнев обратился к Флоньи и сказал:
— Прежде всего мы с тобой хорошенько позавтракаем, а затем пойдем покупать карамельки от кашля.
— Что, ты горло простудил, что ли? — спросил Флоньи.
— Именно, именно. От кашля нет ничего лучше, как эти самые карамельки. Кроме того, я знаю одно место, где они необыкновенно вкусны.
— Где же это? — полюбопытствовал Флоньи.
— В Батиньоле, милый мой, в Батиньоле, на улице Дам. У одной нашей знакомой москательщицы.
Флоньи хоть и не всегда одобрял идеи своего товарища, тем не менее редко оспаривал их.
— Понял и одобряю, — сказал он.
И они отправились в маленький ресторанчик.
Плотно позавтракав, они сели в омнибус, который высадил их в Батиньоле, на площади Клиши, откуда уже пешком дошли до улицы Дам.
Не доходя шагов пятидесяти до травяной лавки, Казнев остановился.
— Подожди меня здесь, — сказал он Флоньи.
И с этими словами направился к дому под номером сто десять.
Когда Казнев вошел в лавку, старая Катерина что-то в ней прибирала.
— Что вам угодно, сударь? — вежливо обратилась она к вошедшему.
— Четверть фунта карамелек от кашля.
— Сейчас!
Пока Катерина взвешивала карамельки и завертывала их в бумажный картузик, Казнев снова заговорил:
— Давно существует эта лавка?
— Очень давно, сударь. Вот уже пять лет, как madame Анжель купила ее.
— Значит, вы знаете много народу в здешнем квартале?
— Да, мы здесь почти что всех знаем.
— Мне надо бы было повидать вашу хозяйку. Я хочу у нее кое-что спросить.
— Хозяйки нет дома. Она только завтра вернется. Бедная барыня! У нее страх теперь какое горе! Она возвращается со своей дочкой, которая сильно больна. Она была ранена, но теперь, по-видимому, ей лучше. Так по крайней мере писала мне барыня. Слава Тебе, Господи! Одним словом, если вы хотите о чем-нибудь справиться, то, может быть, я могу помочь вам. Ведь я знаю квартал не только не хуже барыни, а может быть, даже и лучше.
— Речь идет об одном моем приятеле, который, как я слышал, ходит сюда. Его зовут Оскар Риго. Вы его давно не видели?
Старуха посмотрела на своего собеседника с очевидным недоумением.
— Оскар Риго?
— Да, я знаю, что он из числа знакомых madame Анжель.
— Нет, сударь, вы, вероятно, ошибаетесь. У madame Анжель нет знакомых, да к нам мужчины вовсе не ходят. Я не помню, чтобы хоть один мужчина когда-либо приходил при мне к madame. Я вполне уверена, что она вовсе и не знает той личности, о которой вы говорите.
— А я, право, думал, что не ошибся, — медленно проговорил Казнев, не сводя с Катерины испытующего взгляда.
Но на добром простом лице старухи ясно читалась ее искренность, не способная ни на какие задние мысли.
— Когда madame Анжель вернется, я зайду к ней, — продолжал он.
— Вот и отлично, сударь.
Казнев заплатил за карамельки и вернулся к своему товарищу.
— Ну что? — спросил Флоньи.
— А вот, старина, что я думаю: или господин де Жеврэ совсем вляпался, что, между нами будь сказано, случается с господами следователями довольно часто, или же эта москательщица такая хитрая кумушка, которая умеет вести свою игру крайне ловко и в состоянии провести кого угодно, начиная с нас. Если у нее есть сообщник, то пари держу, хоть на тысячу франков, что этот сообщник и носа никогда не сунул в ее лавку.
— Так что же нам теперь делать?
— Давай рассуждать: по сведениям, полученным на Парижском вокзале и подтвержденным справками в Марселе и словами торговца ножами, убийца должен быть человек вульгарный, простой, уличный весельчак, настоящий тип каторжника из Централки. Было ли ему заплачено за убийство Жака Бернье или же он просто-напросто обокрал свою жертву, но только у него, во всяком случае, должна быть порядочная сумма. А тебе известно, мой милый, что у людей такого калибра деньги никогда долго не держатся. Золото льется у них сквозь пальцы, как вода. Когда случай, или преступление, делает их разом богачами, они начинают тут же вести невозможную жизнь!
— Верно! — поддержал Флоньи.
— Скажите же мне теперь, в каких местах кутят такие молодцы?
Флоньи ответил не колеблясь, как ученик, хорошо знающий свой урок:
— ‘Красная кошка’ в Батиньоле, ‘Заячья лапка’ в Венсенне, ‘Погребок’ в Лашапель, ‘Трехцветный фонарь’ на Монмартре.
— Ты забыл самый шикарный из всех…
— Который же?
— ‘Сковородка’ на улице Арфы. Это очень привлекательное место для господ известного сорта. А впрочем, мы будем действовать по порядку. Прежде всего пойдем в ‘Красную кошку’, благо она ближе всех остальных.
Оба агента пошли по направлению к ‘Красной кошке’.
Время завтрака уже прошло, а обеденное еще не наступило. Хозяин полудремал, сидя за конторкой.
При звуке открываемой и закрываемой двери он поднял голову и, увидев двух хорошо знакомых агентов, с живостью встал и пошел к ним навстречу.
— Здравствуйте, господа, — проговорил он, крепко пожимая им руки, и потом тихонько прибавил: — Разве у нас тут что-нибудь неладно?
— Пока ничего, голубчик, мы только пришли к вам за маленькой справочкой, — ответил Казнев.
— Весь к вашим услугам.
— Не знаете ли вы среди ваших почтенных клиентов некоего молодчика, носящего хорошенькое имечко Оскар Риго?
— По прозванию Весельчак, — закончил хозяин ‘Красной кошки’. — Еще бы мне его не знать!
Казнев и Флоньи обрадовались.
— Я было совсем потерял его из виду, а недавно он появился опять и говорит, что только что вернулся из Марселя.
— А! Вот как! И что же, он ходит сюда каждый вечер?
— Нет. Два дня подряд приходил, а теперь опять запропал вместе с одним молодчиком, который приходил сюда нарочно за ним и увел его.
— С каким молодчиком?
— Сухаря знаете?
— Знаем! — ответил Флоньи. — Так он так и не показывался?
— Улетучился, как дым из трубки.
— А Сухарь?
— И он тоже.
— Что, Оскар Риго прилично выглядел?
— Да ничего себе, хотя и говорил, что не нашел денег в Африке, где пробыл носильщиком целых три года.
— В этом мы разберемся, — с громким смехом воскликнул Казнев. — Возвращение из Африки что-то очень похоже на грандиозную ложь. Не знаете ли вы, где гнездо этих перелетных пташек?
— Такие клиенты не имеют привычки оставлять своих адресов.
— Не можете ли вы по крайней мере сказать, в каком направлении они ушли отсюда?
— Теперь не могу, но если узнаю случайно, то что мне нужно будет сделать?
— Послать как можно скорее уведомление начальнику сыскной полиции. А мы пока наведаемся в ‘Трехцветный фонарь’ на Монмартре.

Глава XXI
АРЕСТ ОСКАРА РИГО

Оскар Риго и Сухарь действительно исчезли несколько дней назад из ‘Красной кошки’, не потому, что они покинули свой квартал, а потому, что возвращались домой только в самое позднее ночное время.
Носильщик продал за шестьсот франков своему хозяину кольцо, найденное в чемодане Жака Бернье, и, заполучив эти деньги, рассудил так:
— С этими деньгами мне пока можно подождать. А теперь надо разыскать любезную сестрицу.
— Уж она, наверное, переплыла через реку и перебралась на другую сторону, — уверял товарища Сухарь.
Вполне доверяя словам товарища, Оскар каждый день обходил все те заведения на левом берегу Сены, где мог рассчитывать встретить Софи.
Прогулки поневоле продолжались далеко за полночь. Но до сих пор самые добросовестные розыски обоих достойных друзей не привели ни к какому результату, кроме того, что каждую ночь, или, вернее, каждое утро, они возвращались в свои берлоги мертвецки пьяными.
Среди всех более или менее оригинальных заведений, посещаемых Оскаром Риго и Сухарем, существовало одно, которому они больше всего симпатизировали. Это была знаменитая ‘Сковородка’.
По виду ‘Сковородка’ ничем не привлекает внимания и не может сразу внушить отвращения…
Прежде всего вход, какой сохранился и до сих пор у некоторых виноторговцев, и окна с железными решетками, оканчивающимися копьеобразными остриями.
Блестящая конторка, обитая ярко начищенной жестью, составляла украшение главной комнаты, содержащейся в большой чистоте и уставленной несколькими рядами столов.
К общей зале примыкают два кабинета.
С виду ничего нельзя было представить себе более приличного, даже в некотором роде патриархального.
Между двумя кабинетиками находился длинный коридор, в конце которого виднелась тяжелая, массивная дверь.
За дверью располагалась площадка. Бледный свет газового рожка озарял винтовую лестницу, ведущую в такие глубокие погреба, которых вряд ли отыщется много в Париже, погреба, существующие с шестнадцатого столетия, громадные, со сводами, поддерживаемыми толстыми столбами.
Эти погреба, или, лучше сказать, подземелья, превращенные в трактирные залы, представляют зрелище поразительное и незабвенное для тех, кто когда-либо видел их наполненными толпой самых разнородных, пестрых и неприглядных посетителей.
В самой большой подвальной комнате Оскар Риго и Сухарь сидели за столом с тремя субъектами более чем подозрительной наружности.
Было около девяти часов вечера.
Они обедали сосисками и рубцами, усердно запивая эти роскошные блюда, так что были уже слегка навеселе.
Достойные собеседники играли в рамс по пять су за партию.
На другом конце стола стоял салатник с холодным сладким красным вином, в котором плавали нарезанные кружочки лимона. Какая-то женщина стояла около стола и, мешая длинной ложкой, разливала вино по стаканам.
— Рам! — произнес Оскар, обращаясь к одному из игроков. — Подавай-ка сюда твои пять кружочков, старина!
— Не плачь, — флегматично, протяжно и страшно грубым голосом ответил тот из игроков, к которому обратился Риго. — Я просил трефи, ты не дал, а последнюю взятку вдруг взял трефой! Черт побери! Жестоко ошибаешься, если воображаешь, что я буду платить тебе деньги за твои плутни.
Когда Оскар Риго находился под хмельком, он был обыкновенно крайне щепетилен в вопросах чести.
— Что такое, скотина ты эдакая? — разразился он и, что было силы, со всего размаху хватил по столу здоровенным кулачищем. — Мне послышалось, что ты назвал меня плутом?
— А тебе это обидно?
— Да, обидно!
— Ну что же делать! Все-таки получи, и сдачи не нужно. На воре-то, значит, шапка всегда горит!
Не успели раздаться эти слова, как говоривший, прозванный Певцом в насмешку над его грубым голосом, получил звонкую затрещину.
В ту же минуту стол полетел на пол вместе с салатником, картами и стаканами, наполненными вином.
Певец, хоть и несколько оглушенный ударом, от которого у него искры из глаз посыпались, мигом оправился и в свою очередь налетел на Оскара Риго.
Последний встал и ожидал врага, приняв самую воинственную позу.
Со всех сторон стали сбегаться женщины и, встав вокруг бойцов, визгливо орали:
— Потасовка! Драка! Ну-ка! Ну давай!
Завязалась битва. Удары сыпались градом.
Певец оказался слабее. Он вдруг зашатался и уже готов был упасть, как за него вступились два других игрока и, подскочив к бойцам, в свою очередь бросились на Оскара Риго.
Сухарь оказался вполне на высоте той дружбы, которой его удостоил Риголо. Видя, что на одного нападают трое, он бросился в битву.
Внезапно, и неизвестно откуда, в воздухе засверкали ножи, и драка грозила перейти в настоящее побоище.
В погребах царил адский хаос.
Посетители сбежались со всех сторон и окружили сражающихся.
Не прошло и двух минут, как Сухарь получил сильный удар ножом в плечо.
Одна из женщин, любовник которой принимал участие в драке, тоже захотела было вступиться, но и ей в руку вонзился чей-то нож.
Женщина заорала и, вся залитая кровью, бросилась на лестницу, быстро взбежала по ней, пролетела по верхним комнатам и, выскочив на улицу, завизжала самым отчаянным голосом:
— Помогите! Помогите! Там режут! Убивают!
Хозяин, предупрежденный слугами, стоял у двери, ожидая прихода полиции, за которой уже послал.
А между тем в подвалах шла самая отчаянная свалка. Сухарь упал с проколотой грудью.
Оскар Риго дрался с упорным бешенством, но честно, не пуская в ход ножа и довольствуясь тем, что подставлял фонари и разбивал носы, замечательно ловко боксируя на французский манер.
Вдруг раздался крик:
— Полиция!!
И в подвалы ‘Сковородки’ ворвалось около двенадцати полицейских агентов. Некоторые из них были в форме, другие — в штатском, но у всех без исключения в руках были револьверы.
— На ‘рыжую’! [‘Рыжая’ на воровском наречии значит ‘полиция‘] — заорало несколько голосов.
И толпа негодяев с ножами в руках бросилась на полицейских. Во главе последних шли Казнев и Флоньи.
Спичка поднял револьвер и прицелился.
Негодяи подступали все ближе и ближе. Теснимый со всех сторон, Флоньи выстрелил. Стоявший около него разбойник тяжело рухнул на пол.
Что касается Казнева, он не имел при себе оружия, но схватил за шиворот первого подошедшего негодяя и встряхнул его в воздухе, как шестилетнего ребенка.
Пока правая рука его действовала таким образом, левая тоже не оставалась в бездеятельности. Она крепко ухватила Оскара Риго, очень обрадованного этим неожиданным вмешательством, которому он, очевидно, был обязан жизнью.
Но, к несчастью, Казнев, не зная, в чем суть дела, принял его за одного из зачинщиков и, крепко держа за руки, не выпускал ни на минуту.
Испуганные несколькими револьверными выстрелами, бандиты отступили и трусливо сбились в угол.
— Первый, кто двинется с места, берегись! — кричал Казнев. — Голову размозжу!!
Но никто и не думал двигаться, тем более что на помощь подоспевали все новые и новые полицейские агенты.
— Да выпустите вы меня, черт вас побери! — заревел Оскар. — Ведь я ничего не сделал! Ровно ничего!! Меня же хотели убить!
Железные пальцы Светляка разжались.
Освободившийся Риго встряхнулся раза два, потом, указывая на Сухаря, который корчился от боли на покрытом кровью полу, воскликнул:
— Они убили моего товарища, но, не подойди вы, уж я бы их здорово отделал! Честное слово Оскара Риго!
Услышав это имя, Светляк и Спичка обменялись долгими выразительными взглядами, в которых выражалось все упоение неожиданного торжества.
— А-а, так тебя зовут Оскар Риго, мой голубчик? — обратился к носильщику Казнев.
— Именно так, по прозвищу Весельчак.
Тут агент снова схватил Оскара за шиворот и, тряся его, как вишню, сказал:
— Вот это очень кстати, мой милый! Представь себе, что ради тебя мы обегали все притоны Парижа.
— Вы меня искали? — воскликнул изумленный Риго.
— И даже очень усердно.
— Чего вам от меня нужно?
— А нам нужно тебя схватить, голубчик! Вот ты и попался! Теперь иди-ка за нами!
— Идти за вами? Вы меня арестуете? — повторил окаменевший от изумления носильщик, и его опьянения мигом как не бывало. — Ведь я вам, кажется, ясно говорю, что не я нападал, а, напротив, меня хотели пристукнуть.
— Сегодня, может, ты и не виноват. Нет правил без исключения, — смеясь, заметил Казнев. — А все-таки мы тебя схватим.
— Но почему? Зачем? По какому праву? Ведь я ровно ничего не сделал! — отчаянно кричал Оскар Риго.
— Ну, довольно, довольно! Поговорил, и будет! Пора и перестать! У нас есть открытый лист, чтобы арестовать тебя. А объясняться уж ты будешь с самим следователем, если пожелаешь.
— Тут ошибка! Никаких дел у меня не может быть ни с каким следователем! Белее снега Оскар Риго! Пожалуй, и лентяй, и болтун, и шалопай немного, но человек прежде всего честный!
— Ну, хватит болтовни! — резко проговорил Спичка. — Иди за нами по доброй воле, не то мы велим связать тебя, а коли нужно будет, так и отнести, куда следует.
— Совершенно бесполезно нести меня! Я скандалов не люблю. Но я такой человек, что сумею доказать вам, какая куча дураков все те, кто служит в ‘рыжей’! Я напишу в газеты! Это незаконный арест! Я буду просить компенсации за это! Меня хотят убить, а вы меня же и арестовываете! Уж вы, кстати, по дороге, сведите меня и на гильотину!
— И это может случиться, — спокойно заметил Казнев.
— А впрочем, я не умру, если просплю одну ночь в тюрьме! Завтра утром сами увидите, что промахнулись, и отпустите на все четыре стороны, да еще и извинитесь при этом.
— Вот болтун-то! — воскликнул Казнев, окончательно выйдя из терпения, и, схватив носильщика поперек тела, приподнял его и понес вверх по лестнице. Флоньи шел следом, не отставая ни на шаг.
Остальные агенты усмирили бушующую толпу и задержали подозрительных посетителей ‘Сковородки’, ожидая прихода полицейского комиссара, за которым уже давно было послано.
Он явился наконец с целой свитой полицейских.
Всем пленным произвели смотр. Отделив самых подозрительных, связали попарно и под усиленным караулом отправили в тюрьму.
Сухарь находился в самом жалком состоянии.
Его подняли, всего окровавленного, хрипящего, положили на носилки и отнесли в больницу, где и оставили до распоряжения суда.
На улице Казнев опустил Оскара Риго на землю и, привязав ему к руке веревку, взял другой конец, заставив следовать его за собой.
Путь недолог от улицы Арфы до префектуры, и поэтому они дошли быстро.
Агент отворил дверь письмоводительской и втолкнул в нее Оскара Риго.
— Послушайте! — воскликнул тот. — Так это вы, значит, всерьез? Вы видите, что я кроток, как овца, и вы меня все-таки хотите прихлопнуть?
Казнев и не думал трудиться отвечать на воззвание носильщика, а что-то тихо сказал письмоводителю и затем, обращаясь к одному из сторожей, прибавил:
— В одиночную камеру этого голубчика, пожалуйста.
— Слушаю, — ответил сторож и, обращаясь к Оскару, крикнул: — Эй, ты! Иди-ка сюда! Тебя, еще надо обыскать!
— Ах! Черт вас побери! Уж заплатите же вы мне за все пакости, которые делаете! — воскликнул Оскар, яростно жестикулируя. — Ну что же, валяйте, обыскивайте! Я, конечно, не могу помешать вам, потому что вы сильнее, но помните: конец венчает дело, а на начало мне наплевать! Может, и я еще посмеюсь, и тогда — берегитесь, как бы вам не заплакать! Я невиновен, как новорожденный младенец, никогда не был под судом, и вдруг меня же и треплют! Неужели на свете не для всех существует справедливость?
— Вот язык-то у мерзавца! — безучастно заметил обыскивавший и стал перечислять все предметы, найденные им в карманах Риго. — Платок носовой, портмоне — ив нем триста франков золотом, потом еще монета в два франка, в пятьдесят сантимов и семь су медью, кисет табачный, тетрадочка папиросной бумаги… Все.
— Да, все, — повторил Оскар. — И вы нашли в этом разумное основание для того, чтобы арестовать честного человека?
— Ну, ну, иди, иди! — сказал сторож.
Всякое сопротивление было совершенно бесполезным, и пленник повиновался.
Оскар думал, что его отведут в общую, но когда он увидел, что его хотят ввести в отдельную камеру, то отступил назад и с изумлением воскликнул:
— Я буду здесь совершенно один?
— Разумеется, ведь тебя велено посадить в одиночку.
— Меня! В одиночку! Послушай! Да ведь это значит, что меня считают опасным преступником! Может быть, даже убийцей!
— Без замечаний! Входи, чтобы я мог закрыть тебя!
— О, канальи, мошенники!! — заорал во все горло носильщик, грозно потрясая в воздухе кулаками. Казнев шел за ним и счел необходимым вмешаться.
— Ты мой кулак знаешь, — вразумляюще обратился он к Оскару. — Так вот что я тебе скажу: пикни только, и ты снова испытаешь на себе всю его силу. И знай, что, когда мне действуют на нервы, я колочу здорово. Даже могу задушить себя, совершенно этого не желая.
Угроза разом охладила пыл Риго.
— Ладно, ладно, — пробормотал он, — терпение! Когда-нибудь еще встретимся и тогда сведем все наши счеты.
После этого он вошел, и его закрыли на двойной запор.

Глава XXII
РИГО У СЛЕДОВАТЕЛЯ

Светляк и Спичка отправились прямо в кабинет к начальнику сыскной полиции, но последний только что ушел из префектуры. Дело было не особенно к спеху, и поэтому агенты отложили свой рапорт до следующего дня.
На другой день, рано утром, они уже были у начальника.
— Ну, что нового? — встретил он их.
— Много нового, — ответил Казнев, — но вы, вероятно, уже получили рапорт полицейского комиссара Сорбоннского квартала?
— Относительно ареста, произведенного вчера вечером в ‘Сковородке’ на улице Арфы? Да, я только что прочел об этом.
— Мы там были, и нам удалось арестовать очень важного человека. Этого известного негодяя Оскара Риго.
Начальник сыскной полиции не мог удержаться от восклицания, услышав это имя.
— Оскара Риго! — повторил он. — Итак, он в ваших руках?
— Он в префектуре, в одиночной камере.
— Да, это действительно отличная новость! Каким образом вам удалось захватить его?
Казнев поспешил рассказать все.
— Его обыскивали в префектуре?
— Само собой разумеется.
— И ничего не нашли подозрительного?
— Ровно ничего.
— Подходит он по приметам к тому описанию, которое сделал торговец ножами в Марселе?
— Точь-в-точь. Он, по-видимому, даже еще и не расстался с тем костюмом, который на нем был в дороге.
— Вы составили рапорт?
Казнев подал начальнику полиции рапорт. Тот пробежал его и, обращаясь к агентам, проговорил:
— Отлично! Пока что побудьте здесь, не уходите. По всей вероятности, вы понадобитесь мне.
Светляк и Спичка ушли в общую комнату, где постоянно, в ожидании приказаний, сидели полицейские агенты.
Не теряя ни минуты, начальник сыскной полиции отправился в окружной суд и пошел прямо в кабинет к судебному следователю, господину де Жеврэ.
Последний только что приехал в суд. Он очень обрадовался, узнав об аресте Оскара Риго.
— Наконец-то!! — воскликнул он. — Я допрошу его сегодня же.
Затем господин де Жеврэ приказал привезти Оскара из префектуры. Через три четверти часа несчастный носильщик, со связанными руками, входил в кабинет судебного следователя под конвоем двух полицейских.
Господин де Жеврэ пронзил взглядом арестованного в ту минуту, как он переступал порог его комнаты. Оскар был мертвенно-бледен и дрожал, как в лихорадке.
В продолжение ночи, проведенной на соломе в одиночной камере, он успел отрезветь и поразмыслить.
— Подойдите и сядьте, — произнес господин де Жеврэ.
Носильщик поспешил повиноваться и присел на кончик стула, не переставая отвешивать поклоны.
— Как вас зовут?
— Оскар Риго.
— Есть прозвище?
— Да, друзья меня прозвали Весельчаком… но, уверяю вас, в настоящую минуту мне вовсе не до смеха. Я спрашиваю себя, почему меня арестовали?
— Вы задаете себе этот вопрос серьезно?
— Да, сударь, не имея решительно ничего на своей совести…
— Событий, произошедших вчера вечером в кабаке на улице Арфы, и вашего участия в драке дикарей достаточно для объяснения вашего ареста…
— Но, господин судья, я очутился там, чтобы поесть, а на меня напали без всякой причины и повода с ножом в руках, доказательством чему может служить один из моих друзей, желавший меня защитить, его так избили, что теперь он, может быть, уже умер.
— Если нужно будет, мы еще вернемся к этому делу, — сказал господин де Жеврэ. — Теперь же нам надо заняться делом гораздо более важным.
Оскар почувствовал, как сильная дрожь пробежала по всему его телу и заледенила кровь в жилах.
‘Более важным! — подумал он. — Так, верно, узнали про кольцо… вот чертовщина-то! Уж что я найду — всегда к несчастью’.
— Где вы родились? — продолжал господин де Жеврэ.
— В Париже! Я чистокровный парижанин, родился на улице Жюльен-Лакруа, в Бельвиле, круглый сирота: из семьи у меня осталась только сестра, которая, по-видимому, справляет свою свадьбу, так как целую неделю я ее ищу по всем закоулкам Парижа и нигде не могу отыскать. Вот почему вчера я был в том квартале, надеясь встретить ее.
— Перестаньте болтать! — перебил следователь. — Не пускайтесь в пустые разглагольствования, а отвечайте коротко на мои вопросы!
— Слушаю, господин судья!
— Ваше занятие?
— Я носильщик.
— Местожительство?
При этом вопросе Риго вытаращил глаза и раскрыл рот от изумления. Если спрашивают его адрес, значит, они ничего не знают и хозяина не забрали. Но в таком случае почему же он арестован?
— Я спросил вас, где вы живете? — повторил с нетерпением судья.
Риго подумал:
‘Дать адрес — значит самому указать дорогу, а если мой хозяин попадет в руки полиции, он разболтает лишнее. Надо быть как можно осторожнее!’ — Подумав, носильщик громко ответил:
— Как судья, вы имеете право меня допрашивать, но я имею тоже известные права… Так как вчерашнее дело не есть причина моего ареста, то я хочу знать: почему я лишен свободы и подвергаюсь допросу?
— Вы отказываетесь дать свой адрес?
— Я его не скажу до тех пор, пока не узнаю, в чем меня обвиняют.
Господин де Жеврэ обменялся взглядами с начальником сыскной полиции, который произнес потихоньку:
— Спросите, где он провел ночь на двенадцатое число?
Следователь исполнил его совет.
— Ночь на двенадцатое число… — повторил Оскар Риго, — ах, на это-то я могу вам ответить — я ехал в поезде…
— Вы признаетесь?
— А почему бы и нет? За место я заплатил, взяв в Марселе билет второго класса. Шику в этих вагонах никакого, деревянные скамьи, вот и все. В Париж я приехал утром двенадцатого.
— В этом тоже сознаетесь?
— Разумеется! У меня нет ровно никакой причины скрывать это.
Господин де Жеврэ открыл ящик своей конторки, вынул оттуда корсиканский нож, данный Казневом по возвращении из поездки в Марсель и Дижон, и, показывая Оскару, спросил:
— Знаете вы эту вещь?
— Мой нож! — воскликнул носильщик, вне себя от удивления.
— Так вы узнаете?
— Еще бы! Он мой! Я его купил в Марселе в магазине на набережной Братства и недоумеваю, как он попал в ваши руки и как вы догадались, что он принадлежит именно мне…
— Вы недоумеваете?
— Вполне естественно, так как я его потерял, к несчастью.
— А! Вы его потеряли?
— Вы сами это видите, если он у вас.
— Где вы его потеряли?
— В Париже.
— Не в вагоне ли первого класса?
— Ни в коем случае! Я не так богат, чтобы разъезжать в первом классе.
— А мы имеем основание думать иначе!
— Не понимаю.
— В самом деле?
— Честное слово! Слово честного французского гражданина, пользующегося всеми своими гражданскими и политическими правами.
— Ну уж это слишком дерзко! — воскликнул господин де Жеврэ. — Мы знаем истину: вы — убийца господина Жака Бернье.
Оскар подпрыгнул на своем стуле.
— Я!… Я!… — бормотал он с искаженным от волнения лицом. — Я — убийца! Горе тому, кто осмеливается это говорить!
— Этот нож, оставленный вами в ране вашей жертвы, говорит против вас!
Носильщик растерянно смотрел на судью, который продолжал:
— Вы не признаетесь, что в ночь на двенадцатое декабря убили путешественника по дороге из Марселя в Париж?
— Как! Того барина, которого я видел в вагоне по прибытии на вокзал? Меня обвиняют в его убийстве?! Вот так история! Но, черт возьми, я стану защищаться!
— Каким образом? Не признались ли вы, что купили нож в Марселе?
— Я сказал, потому что это правда.
— Вы останавливались в Дижоне, следя шаг за шагом за господином Жаком Бернье.
— Этого я не говорил, Жака Бернье не знаю и в первый раз слышу его имя, к тому же я никогда не был в Дижоне, никогда! Я только проезжал мимо него на поезде.
— Следствие докажет как раз противоположное.
— В таком случае у полиции удивительные очки, если она меня видела в тех местах, где я отродясь не бывал.
— Что вы делали в Марселе?
— Ничего. Я там был проездом.
— По дороге из Парижа?
— Да нет, вовсе нет… Я возвращался из Африки, где пробыл три года.
— Доказательства?…
— Доказательства! Уж, конечно, не здесь я могу их представить. Поезжайте в Алжир, и там их добудете целую кучу. Я приехал в Марсель восьмого декабря, а уехал десятого.
— Вам докажут противное! Что вы сделали с чемоданом, украденным у вашей жертвы?
— Как не было у меня жертвы, так нет и чемодана. Никого я не убивал, ничего и не воровал.
Господин де Жеврэ снова открыл ящик и вынул оттуда бумажник Жака Бернье, принесенный накануне Сесиль и Пароли.
— Узнаете этот бумажник? — спросил он Оскара Риго.
— Никогда не видел и не знаю, — ответил носильщик, осмотрев бумажник.
— К чему запирательство ввиду полной очевидности? — возразил следователь. — Советую вам сознаться теперь же. Только искреннее признание может вызвать с нашей стороны некоторое снисхождение.
— Господин судья, как вы хотите, чтобы я признался в тех преступлениях, которые не совершал? Я тогда ни к чему не был бы годен и стал бы противен не только вам, но и самому себе.
— Итак, вы вступаете в бой с правосудием, но знайте, что правосудие, имея на своей стороне истину, одержит победу.
— О, что касается этого, я не верю…
— Мы вас победим посредством признаний вашей соучастницы.
— Моей соучастницы? — повторил носильщик, думая, что бредит наяву.
— Да, той женщины, которая вам приказала действовать и заплатила за преступление, ее имя — Анжель Бернье. Неужели вы скажете, что и ее не знаете?
— Разумеется, скажу! Не знаю ни Анжель Бернье, ни Жака Бернье.
— В каком отеле вы останавливались в Марселе?
— В ‘Алжире’.
— Лжете!
— Если не там, то где же?
— В отеле ‘Босежур’.
— Сведите меня на очную ставку с содержателем этого отеля, и тогда увидите, узнает ли он меня. Я требую следствия!…
— Оно уже произведено, и все улики против вас.
— Господин судья, если я такой злодей, пусть меня сейчас же зарежут.
— Знаете ли вы это? — продолжал господин де Жеврэ, показывая Оскару обломок синего карандаша.
— Это кусочек карандаша…
— Который принадлежал вам?
— Нет, господин судья.
Следователь вынул из ящика распечатанное письмо, потерянное Сесиль, и сказал:
— Неужели вы отопретесь, что обладали этим письмом и подчеркнули карандашом главные фразы, именно те, которыми руководствовались в выполнении преступления?
— Не признаюсь и буду отпираться даже под топором палача.
— Вы все еще отказываетесь указать ваше место жительства?
— Нет, черт возьми! Я не отказываюсь!… Обвинение в убийстве! Ничего хуже этого не может со мной случиться! Идите в мою квартиру, вы этим доставите мне удовольствие! Идите, господин судья, и допросите хозяина. Он вам ответит, что я у него с двенадцатого декабря, то есть со дня моего приезда в Париж, и прописался не под вымышленной фамилией. Я ничего не боюсь, как видите!
— Говорите же, наконец, ваш адрес!
— Бульвар Батиньоль, в ‘Petit-Hotel’.
Письмоводитель записывал все показания Оскара Риго. Затем господин Жеврэ приказал двум полицейским:
— Отведите этого человека в префектуру и поместите в одиночную камеру.
Носильщик вышел из кабинета с низко опущенной головой и искаженной физиономией. Его беспокойство переходило в отчаяние. Господин де Жеврэ, оставшись с начальником сыскной полиции, сказал:
— Я велю подать две кареты: в одну сядем мы с вами, а в другую — два агента и поедем для осмотра квартиры в ‘Petit-Hotel на бульваре Батиньоль.
— Позвольте вас спросить, как вы думаете поступить с Анжель Бернье? Она с дочерью возвращается в Париж сегодня!
— Я отдам приказ ее арестовать, но спешить незачем.
Следователя перебили докладом, что кареты поданы.
— Поедемте, по дороге заедем в префектуру за вашими агентами.

Глава XXIII
ПРИБЫТИЕ В ПАРИЖ

Эмме-Розе становилось все лучше и лучше, и потому ничто не мешало матери и дочери уехать. Они собирались отправиться на одном поезде с Рене. Молодой человек займет место радом с ними и будет их кавалером до самого Парижа.
Как редко случается, все произошло так, как было предположено, и в назначенный час все трое уехали. Их провожали господин Дарвиль и доктор, ушедшие с вокзала только после отхода поезда. Анжель горячо благодарила их за нежные заботы и радушное гостеприимство.
В одиннадцать часов утра поезд прибыл в Париж. Тряска в пути чрезвычайно неприятно подействовала на девушку. Через полчаса езды у нее уже возникла сильная головная боль, и в то же время ей казалось, что нечто вроде вуали застилает ей глаза.
Анжель, напуганная болезненным состоянием дочери, не в состоянии была заниматься своим спутником. Однако, когда до Парижа оставалась только одна станция, она сказала:
— Мы скоро расстанемся, monsieur Дарвиль. Позвольте вас поблагодарить еще раз от всего сердца за спасение моей крошки. Вы знаете мой адрес: улица Дам, 110. Если занятия вам не помешают, приходите повидаться — я буду очень рада…
Рене Дарвиль с живостью ответил:
— Сочту своим долгом навестить mademoiselle Эмму-Розу.
Молодая девушка протянула ему руку.
— А вы нам сообщите, как поживает ваш друг господин Леон, не правда ли? — спросила она со слабой улыбкой.
— Обещаю вам.
— Не приедет ли он в Париж?
— Да, на этих днях.
— Вы его приведете к нам?
— Он не нуждается во мне, чтобы узнать дорогу к вашему дому.
Анжель поспешила прервать не нравившийся ей разговор.
— Не разговаривай больше, милочка, — сказала она, — ты утомляешь себя, и голова разболится.
Эмма-Роза послушалась, и ее слабая красивая головка прижалась к спинке дивана, а глаза закрылись.
Прошло десять минут, и поезд остановился. Рене Дарвилю пришлось заняться своим багажом, довольно объемистым, так как мать снабдила его несколькими ящиками, зная, что у него будет собственная квартира, а не номер в гостинице.
Но он все-таки сперва проводил madame Анжель и ее дочь до кареты. Обменявшись несколькими дружескими пожеланиями, они распрощались. Глядя вслед ему, Эмма-Роза проронила две слезинки. Она думала о Леоне, и ее сердечко тоскливо сжималось. Ей казалось, что, расставаясь с другом Леона, она расстается с самим Леоном, и не на время, а навсегда, Анжель не спускала глаз с дочери и заметила эти слезы. Поняв их причину, она сама загрустила.
‘Как она его любит! — думала бедная мать. — И сколько страданий предстоит ей в будущем!’
Катерина все приготовила к приезду своих хозяев. Яркий Огонь горел в камине в комнате Эммы-Розы. В столовой виднелся накрытый стол.
‘Дай, Господи, чтобы мои барыни с аппетитом покушали!’ — думала про себя Катерина.
Велико было разочарование верной служанки. Путешествие оказалось выше сил слабой Эммы-Розы. Она чувствовала себя совсем разбитой и чуть не сходила с ума от сильнейшей головной боли. Катерина испугалась при виде перемены, произошедшей в девушке, но промолчала, не желая огорчать madame Анжель. Все-таки она спросила, не надо ли сбегать за доктором.
— Не думаю, чтобы это было необходимо, — произнесла Анжель.
Катерина печально вздохнула, но ничего не возразила. Анжель посмотрела, удобно ли лежит головка Эммы и все ли необходимое у нее под рукой, и затем прошла в свою комнату, переоделась и спустилась в столовую. Пока Анжель завтракала, Катерина навела ее на печальные воспоминания.
— Я забыла вам, барыня, рассказать…
— О чем?
— Вчера сюда приходил очень странный человек.
Анжель насторожилась.
— Он меня спрашивал о каком-то Оскаре Риго. Он уверяет, что вы его хорошо знаете.
Красавица задрожала.
— Оскар Риго! — воскликнула она. — Но это имя называл при мне начальник станции судебному следователю! Это тот путешественник, слова которого произвели скандал в минуту обнаружения трупа.
После минутного молчания Анжель продолжала:
— Каков собой приходивший?
— Высокий и толстый, похожий на ярмарочного великана или барабанщика, способный одной рукой поднять бочку.
‘Это агент’, — подумала Анжель и прибавила вслух:
— Под каким предлогом вошел он сюда и стал задавать вопросы?
— Он пришел купить карамелек. Пока я заворачивала их в пакетик, он стал разговаривать.
— Что ты ему отвечала?
— Я сказала одну правду, что у вас никогда не бывает в гостях мужчин и что я в первый раз в жизни слышу имя Оскара Риго.
— Что же он?
— Тогда он ушел со словами, что придет поговорить с вами, когда вы вернетесь домой.
Лицо Анжель омрачилось. Глубокая морщина перерезала лоб.
— Разве я вам сообщила что-нибудь неприятное? — спросила Катерина.
— Нет, голубушка. Этот человек ошибся — больше ничего. Не приходил ли еще кто-нибудь?
— Только покупатели.
— А инспектор? — Нет.
— Слава Богу, потому что я не имею права поручать магазин кому бы то ни было, согласно закону, я должна закрыть торговлю на время своего отсутствия. Но теперь я дома, и мне нечего бояться, так как никто не заметил моей ошибки.
Анжель кончила завтракать и поднялась к дочери. Эмма все еще спала. Бедная мать бесшумно переступила порог ее комнаты, опустилась на колени перед постелью и прошептала, подняв руки и обратив глаза к небу:
— Благодарю Тебя, Создатель, за спасение моего дитяти!

Глава XXIV
ПОЕЗДКА ОСКАРА

Указывая суду свое местожительство, Оскар Риго повиновался безотчетному чувству отчаяния. Оставшись один в камере, он стал размышлять и пришел к очень мрачному заключению.
— Положительно, я одурел на допросе! А впереди еще хозяин ‘Petit-Hotel’, — говорил он сам себе и прервал свой монолог, заслышав шаги нескольких человек в коридоре. Почти в ту же минуту дверь отворилась.
— Ну, живо! Вас ждут, — сказал служитель, вошедший в сопровождении Казнева и Флоньи.
— Заставить ждать представителей закона — никогда! — ответил любезно носильщик. — Я очень хорошо знаю, как следует обращаться с этими господами.
Все трое вышли из префектуры, на дворе стоял фиакр, в который первым влез Флоньи.
— Садитесь, — приказал Светляк, усаживаясь вслед за Оскаром.
Кучеру уже раньше было сообщено, куда ехать, и потому он быстро выехал со двора и присоединился к ожидавшей на улице карете, в которой сидели судебный следователь, начальник сыскной полиции и письмоводитель. Оба экипажа отправились в путь. Дорогой Оскар Риго сказал Казневу:
— Вы кажетесь добрым малым, несмотря на ваши кулаки…
— Не только кажусь, но и на самом деле таков.
— Не знаете ли вы чего новенького о моем друге Сухаре?
— Он в госпитале.
— Выздоравливает ли?
— Есть надежда.
— Честное слово, очень приятное известие, я многим обязан этому малому. Без него меня укокошили бы, и вам не пришлось бы тогда употреблять против меня свой кулак. Но я скоро схожу его навестить в госпиталь, снесу апельсины и варенье.
— А, вот как! Так вы скоро пойдете к Сухарю? — спросил недоверчиво Казнев.
— Конечно! Не думаете ли вы, что я поселюсь навеки в префектуре или Мазасе? Нет, дудки!
— Так ты воображаешь, что тебя сейчас же выпустят на свободу, рассыплются в извинениях и вознаградят? — возразил со смехом Флоньи.
— Так бы и следовало поступить! — сказал Оскар. — Если запятнали честь невинного, по меньшей мере должны бы его щедро вознаградить. Мне честь дороже денег!
— Все это прекрасно, мой милый, — пробормотал Светляк, — но можешь быть спокоен: правосудие крепко держит тебя и не так-то скоро выпустит! Ты храбро пойдешь все дальше и дальше по этой дорожке и можешь в конце ее весьма легко повстречаться с гильотиной.
— Значит, и вы тоже думаете, что я убил Жака Бернье? — спросил носильщик с оттенком невыразимой муки в голосе.
— Если бы я был уверен, что сегодня вечером, по возвращении домой, буду иметь двенадцать тысяч франков годового дохода, так же твердо, как уверен в твоем преступлении, — я не задумался бы ни минуты и сейчас же подал бы в отставку.
Риго страшно побледнел, а затем стал пунцовым. Им овладел сильнейший гнев.
— А знаете, что я вам скажу? — вдруг выпалил он. — Все вы — и правосудие ваше, и полиция, сколько вас там ни на есть, — все, все веревки не стоите, на которой вас со временем повесят! Дайте мне только вырваться из ваших когтей, уж я вас!… Ну, да ладно, ничего, молчок, поживем — увидим!!!
Агенты только презрительно пожали плечами.
Как раз в эту минуту кареты остановились.
Путники доехали до Батиньольского бульвара и остановились около ‘Petit-Hotel’.
Хозяин стоял на пороге своего заведения.
Увидев выходящих чиновников и сразу узнав их и заметив своего жильца с кандалами на руках, он побледнел, и глаза его забегали, стараясь не встретиться со взглядом преступника, но смущение было так кратковременно, что прошло совершенно незамеченным.
Начальник сыскной полиции подошел к нему и спросил:
— Вы хозяин этого заведения?
— Да, сударь.
По знаку, данному господином де Жеврэ, агенты пропустили вперед Оскара Риго, а все остальные последовали за ним вплоть до комнаты, находившейся у лестницы в конце коридора и служившей конторой.
— Знаете ли вы этого человека? — обратился к хозяину судебный следователь.
— И знаю, и не знаю: он мой жилец.
— Покажите мне вашу книгу.
Хозяин подал список жильцов. Начальник сыскной полиции открыл его и пробежал последнюю страницу.
— Вот, — сказал он, — Риго (Оскар), носильщик, переехал двенадцатого. Приехал из Африки. Документы: избирательная карточка.
— Ну что же, разве я вам солгал, когда сказал, что приехал из Африки? — воскликнул носильщик. — Я еще шестого декабря был там. Девятого приехал в Марсель и десятого уехал.
— Предварительно купив корсиканский нож на набережной Братства, — прервал его господин де Жеврэ.
— Я вовсе и не думаю отрицать это. Надо же иметь в кармане острое орудие, чтобы отрезать себе кусок хлеба!
— Молчать! — прервал его господин де Жеврэ и, обратившись к хозяину отеля, прибавил: — Покажите избирательную карточку.
Хозяин порылся в одном из ящиков стола и, вынув оттуда карточку, подал ее судебному следователю.
Последний внимательно осмотрел ее со всех сторон.
— Значит, он действительно был в Алжире! — проговорил начальник сыскной полиции на ухо судебному следователю.
— Но ведь это ровно ничего не доказывает, даже если бы это и было так, — возразил последний. — Ну-с, а теперь приступим к обыску.
— Мне нечего бояться, совершенно нечего! — воскликнул Оскар Риго.
— Возьмите ключ от комнаты вашего жильца и отведите нас туда, — приказал начальник полиции.
Хозяин поспешил повиноваться и, пройдя вперед, поднялся по расшатанным ступенькам и отворил дверь в комнату Оскара.
— Начинайте, — обратился судебный следователь к агентам.
Казневу и Флоньи достаточно было нескольких минут для того, чтобы перерыть до дна все ящики в комоде, перевернуть матрасы и тюфяки.
Носильщик смотрел на них, и по губам его блуждала улыбка человека, совершенно уверенного в себе.
Теперь он был спокоен и вполне владел собой.
— Ну что? — спросил господин де Жеврэ.
— Пока ничего.
— Черт возьми! Я был заранее в этом уверен. Обвинить легко, ну а доказать свое обвинение — потруднее, в особенности если обвиняют человека совершенно невиновного.
Пока носильщик договаривал эти слова, Флоньи наклонился и стал пристально смотреть под кровать.
— Это что такое? — проговорил он сквозь зубы и, засунув под кровать руку, вытащил чемодан.
Увы! Оскар совершенно позабыл о существовании злосчастного чемодана.
— Это? — повторил он с видимым смущением. — Это? Я вам сейчас скажу. Я нашел эту вещь на тротуаре, в десяти шагах отсюда, да, даю вам честное слово! Я хотел даже снести его в тот же вечер к полицейскому комиссару, но было уже очень поздно, а на другой день я и думать забыл об этом.
Судьи переглянулись с улыбкой.
— А, вот как! — проговорил начальник сыскной полиции. — Так, значит, дело идет о находке!
С этими словами он принялся осматривать чемодан, поворачивая его во все стороны.
Вдруг у него вырвалось невольное восклицание: на порыжевшей коже чемодана он увидел несколько темно-красных, почти черных пятен, похожих на брызги.
— Что случилось? — спросил судебный следователь.
— Видите?
— Пятна?
— Да, кровавые пятна. В этом отношении не может быть никаких сомнений. Чемодан принадлежал Жаку Бернье! Могу поклясться, что это так.
Оскар понял всю опасность своего положения и побледнел, как мертвец.
— Это чемодан ‘мумии’? Быть не может!
— Где ключ? — нетерпеливо прервал его начальник сыскной полиции.
— На камине… под подсвечником… — забормотал бедняга, растерявшись окончательно.
Ключ действительно оказался на указанном месте, и чемодан был немедленно отперт.
Первый предмет, бросившийся в глаза, был небольшой ручной саквояж, в котором покойный Жак Бернье держал свои деньги.
— Тут должны были находиться триста пятьдесят тысяч франков несчастного Жака Бернье, — заметил начальник полиции.
Затем он бросил саквояж на постель и начал один за другим вынимать все предметы, между которыми попались две рубашки и фланелевый жилет.
— Посмотрите метку, — сказал господин де Жеврэ.
— Ну, разумеется, ‘Ж’ и ‘Б’! — воскликнул начальник полиции, взглянув на метки. — Теперь мы вполне уверены: у нас есть неоспоримое материальное доказательство. Этот негодяй, стоящий перед нами, и есть убийца.
Оскар дрожал. Даже зубы его стучали. Он проклинал свою несчастную звезду, которая навлекла на него такую смертельную опасность.
И к чему теперь его невиновность?
Судья был тысячу раз прав.
Чемодан Жака Бернье, найденный в его комнате, под его постелью, доказывал, как дважды два четыре, его виновность.
Весельчак хорошо понимал это, но все-таки еще пытался бороться.
— Но, господа… — забормотал он, — уверяю вас, я нашел этот чемодан… на тротуаре… почти у самой двери этого отеля… в тот самый вечер, когда сюда въехал… Разве вы мне не верите?…
— Докажите, что вы невиновны!
— Допросите пассажиров, ехавших вместе со мной во втором классе из Марселя в Париж, и они все единогласно скажут, что я даже на пять минут ни разу не выходил из вагона и что по этому случаю никоим образом не мог убить человека, ехавшего в первом классе.
— Вы ссылаетесь на свидетельство ехавших с вами пассажиров потому только, что отлично знаете, что найти их — вещь совершенно невозможная. Вы очень неискусный преступник.
Оскар рвал на себе волосы и, заливаясь горючими слезами, только повторял:
— А между тем я невиновен, да, я невиновен, даю честное слово. Клянусь, что я ровно ничего не сделал!
Обыск был закончен и дал неоценимый результат, превосходивший самые смелые ожидания. Теперь можно было и удалиться.
Носильщик, уничтоженный, подавленный тяжестью обрушившегося на него удара, казалось, с минуты на минуту упадет без чувств.
Ноги его подкашивались, как у больного или пьяного, и были положительно не в состоянии поддерживать его тело. Оскар был не в состоянии сойти с лестницы.
Казнев, схватив его в охапку, без малейшего труда донес до кареты и бросил, как узел с бельем.
Агенты уселись на скамейку, против него, и отвезли в Мазас, где несчастный и был записан как арестант, обвиняемый в убийстве Жака Бернье.
Перед тем как распрощаться с господином де Жеврэ, начальник сыскной полиции обратился к нему с вопросом: не будет ли каких-либо приказаний?
— Завтра мы займемся Анжель Бернье, — ответил следователь.
И он отправился в суд, где написал повестку о вызове свидетеля, адресовав ее mademoiselle Сесиль Бернье, пансионерке в больнице доктора Пароли.

Глава XXV
СОФИ

Рене Дарвиль распрощался на вокзале с Анжель Бернье и ее дочерью и, взвалив на верх кареты свои многочисленные сундуки и ящики, велел кучеру ехать на площадь Сен-Мишель.
Он уже не раз бывал в Париже и постоянно останавливался в гостинице на улице Жи-ле-Кер, поэтому решил и на этот раз пожить тут до тех пор, пока не удастся найти маленькую квартирку.
Устроившись, Рене переоделся, позавтракал и отправился на поиски.
Выйдя на угол улицы Дижон и Нового моста, Рене повернул на улицу Невер, одну из старейших в Париже.
Это узенький, темный переулок, необыкновенно мрачный, лишенный солнца и воздуха, дома которого, кажется, соприкасаются друг с другом своими крышами.
Подняв голову, Рене искал глазами объявления. Он увидел несколько, но все это были только комнаты.
Наконец, когда он уже почти прошел половину улицы, ему бросилась в глаза следующая надпись:
‘Сдается немедленно хорошенькая маленькая квартирка’.
Рене шагнул в длинный, темный коридор, в глубине которого виднелась извилистая и плохо освещенная лестница.
‘Ну, домик-то не из кокетливых, — улыбаясь, подумал он. — Но что же делать: на безрыбье и рак рыба!’
Он долго и тщетно искал консьержку.
Не зная, к кому обратиться, молодой человек вынужден был вернуться назад и снова выйти из дома.
Внизу находилась зеленная лавочка, куда он и вошел наудачу.
— Не можете ли вы, сударыня, сказать, к кому бы мне обратиться, чтобы посмотреть квартиру, о которой вывешено объявление?
— Ко мне, сударь, — ответила торговка. — Хозяин поручил мне показывать квартиру.
— На каком она этаже?
— На третьем.
— Сколько комнат?
— Три комнаты и кухня.
— А цена?
— Шестьсот франков.
‘Мне именно столько комнат и нужно, — думал в это время Рене, — да и цена довольно подходящая’.
— Не потрудитесь ли вы показать ее, сударыня? — прибавил он вслух.
— Разумеется! Отчего же нет? С большим удовольствием!
Зеленщица поручила надзор за лавкой своей маленькой дочери, а сама, захватив связку ключей, пошла впереди Рене по коридору, а затем и вверх по лестнице. На третьем этаже она остановилась и отворила дверь.
Квартирка оказалась весьма приятным сюрпризом.
Все три комнаты были довольно велики. Средняя могла служить гостиной или столовой. Две другие, которые можно предназначить для спален, были совершенно независимы друг от друга, так как в квартире оказалось два входа.
Обои были дешевенькие, но совершенно чистые, только что наклеенные.
— Ну что, сударь, вам нравится?
— Я ничего лучшего и не желаю! Когда можно въехать?
— Да хоть сегодня вечером, если вам удобно.
— Я беру ее.
— У хозяина привычка получать деньги вперед.
— О, в этом задержки не будет! Я сейчас же заплачу вперед и за квартиру, и вам лично за некоторые услуги, которые вы, может быть, нам с товарищем окажете.
Молодой человек уплатил пятьдесят франков, дал десять франков на чай и получил взамен квитанцию, в которую оставалось только вписать число, когда была сдана квартира, и имя жильца.
Зеленщица вручила ключи и прибавила:
— Так как консьержки здесь нет, то я покажу вам, как отпирается ночью дверь.
Оказалось, что ничего не могло быть проще: дверь открывалась с помощью нажатия пуговки, помещенной в середине фальшивого замка.
Рене поблагодарил добрую женщину и отправился в мебельную лавку на бульваре Сен-Мишель, где все и приобрел.
О белье Рене не заботился, зная, что мать набила ему полные чемоданы, да и у Леона была масса своих вещей.
В восторге от своих приобретений, он вернулся в гостиницу ‘Ласточка’, написал матери письмо, в котором извещал о своем благополучном приезде и сообщал свой новый адрес, затем пообедал и отправился фланировать по кварталу.
Идя вдоль бульвара Сен-Мишель, он невольно обратил внимание на таверну ‘Волна’.
‘Тут, должно быть, студенты, — подумал он. — Войду, по крайней мере свыкнусь с новыми физиономиями’.
В таверне была громадная толпа.
Красавица Софи была там и царила в центре той же группы, куря папироску за папироской и время от времени прихлебывая из стоявшего перед нею стакана с абсентом.
Софи пила и не морщилась, что было большой заслугой, так как она терпеть не могла опалового ликера и пила его единственно из желания порисоваться.
Рене Дарвиль уселся за соседний столик и также велел подать себе абсент.
Софи повернула к нему голову и бросила на него взгляд знатока, взгляд, которым женщина разом оценивает мужчину.
Рене не отличался особенной красотой, но у него были большие, блестящие, красивые глаза, великолепные зубы, умное, симпатичное лицо, кроме того, во всей его мужественной фигуре сказывалось присутствие железного здоровья и могучей силы.
Этого было совершенно достаточно для того, чтобы понравиться Софи, которую по справедливости можно было причислить к категории женщин минуты, женщин каприза. Видя, что и молодой человек смотрит на нее, она бросила на него взгляд, уже прямо выражавший благосклонность.
Софи была красавицей в полном смысле слова и необыкновенно легко и свободно носила самые невозможные, эксцентричные туалеты.
Но этого рода кокетство, хотя и довольно сомнительного свойства, не оттолкнуло молодого, неопытного студента, только что покинувшего провинцию. Он с жаром отвечал на красноречивые взгляды Софи.
А между тем в группе, центр которого она составляла, шел по-прежнему бойкий, оживленный разговор.
Рене на лету ловил следующие фразы:
— Ну, а как поживает твой судья? — спросил у Софи один из студентов.
— А черт его знает! — ответила та небрежно, закинув красивую головку и пуская в потолок густые клубы дыма.
— Все еще крепко сидишь?
— О, что до этого — вполне! Оседлала! Не убежит!
— А ревнив?
— Некогда ему. Следствие по этому ужасному делу на Лионской железной дороге поглощает его самым чудовищным образом! Он забывает еду и питье! Вчера вечером я сама должна была напомнить ему, что он в меня влюблен! А он и забыл! Вот до чего довело его это дело! Ведь невозможно же быть до такой степени судьей! Ах, дети мои, вот надоедливый-то человек! Еще хорошо, что богат и не скуп! Хоть это меня немного вознаграждает!
Молодая женщина говорила о судебном следователе и об убийстве на Лионской железной дороге.
Этого было вполне достаточно, чтобы окончательно приковать внимание Рене, и без того уже сильно возбужденного вызывающей, пикантной красотой девушки.
Но как раз в эту минуту предмет разговора изменился и стал вертеться исключительно вокруг мелких скандальчиков в медицинской академии.
Время от времени Софи бросала на молодого человека взгляды, в которых все яснее и яснее выражалась ее благосклонность.
Студент положительно ей нравился, и она нисколько не стеснялась показать ему это. Рене все замечал, да и трудно было не заметить, не будучи слепым.
‘Только что приехал в Париж, и вдруг — такая встреча, — думал он. — Откликнуться ли? Девушка очень красива и мне чрезвычайно нравится, но богатство ее наряда и драгоценности показывают, что она швыряет деньги зря, без счета. А скромная цифра моего месячного содержания положительно не дозволяет мне осыпать ее дорогими безделушками, как подобает джентльмену. С другой стороны, роль любовника по сердцу, любимого даром и запираемого в шкаф или сундук, когда приезжает сам ‘покровитель’, вовсе не по мне. В конце концов гораздо благоразумнее не заводить знакомства’.
Придя к такому мудрому решению, молодой человек кликнул гарсона, заплатил за абсент и встал. Софи тоже встала.
— Уже!! — воскликнули окружавшие ее студенты.
— К сожалению, да! — ответила она. — У меня есть обязанности, и наступает час…
— Час пастушка?
— Нет, час судьи, что далеко не одно и то же.
— Mademoiselle, вас ждет карета у подъезда? — спросил, смеясь, один из шутников.
— Нет, monsieur, сегодня пешком.
— Что же поделалось с твоим чудесным желтым купе?
— Он на даче.
— Мы тебе сделаем туда визит.
— Я запрещаю! Ваш визит меня скомпрометирует, а мои отношения со следователем вынуждают меня соблюдать приличия. Кто меня любит — ни с места.
— В таком случае никто из нас не шевельнется.
— Вы милы, как ангелы! До свидания, джентльмены!
Любовница господина де Жеврэ надела перчатки, взяла букет роз, лежавший на столе, и, кивнув, направилась к двери, до которой дошла как раз в ту минуту, когда Рене ее отворял. Дарвиль приостановился, дав дорогу молодой женщине, которая поблагодарила его улыбкой и вышла. Едва успела Софи переступить порог таверны, как выронила букет. Рене с живостью наклонился, поднял его и подал ей.
— Merci, — промолвила она с любезной улыбкой и прибавила: — Не вы ли, сударь, сидели сейчас около меня?
— Да, я.
— Мне показалось, что вы пристально на меня смотрели… О! Я не упрекаю вас…
— Ваша правда, mademoiselle, я на вас не только смотрел, но любовался и был даже так нескромен, что слушал…
— Нескромны, почему? Слова, произнесенные вслух, — достояние всего света. Разве вас интересовал мой разговор?
— Гораздо больше, чем вы думаете.
— Вот как! По какой причине? Вы возбуждаете мое любопытство!
— Вы говорили о судебном следователе…
— Именно так! О человеке, очень важном с виду и состарившемся раньше времени.
— Вы прибавили, что он очень занят делом об убийстве на Лионской железной дороге…
— Так занят, что совсем расстроил себе нервы.
— Этот следователь, имеющий честь состоять вашим другом, господин де Жеврэ?
— Вы его знаете? — воскликнула Софи. — Скажите на милость! Так не вздумайте ему рассказать, где меня встретили! Он запрещает мне видеться со студентами и, следовательно, бывать в тех местах, которые они посещают, а между тем только там и можно позабавиться, похохотать, пожить от души…
— Не беспокойтесь, mademoiselle, я знаю господина де Жеврэ только по имени и в лицо, но если бы даже и был дружен с ним, никогда не рассказал бы про ваше невинное развлечение.
— А! Так вы умеете молчать?
— По моему мнению, когда речь идет о женщине, наш долг — быть скромными.
Улыбка, еще обворожительнее прежней, доказала, что молодая женщина вполне одобряла подобный образ мыслей. Софи и Рене шли рядом по бульвару Сен-Мишель.
— Мне кажется, — сказала Софи, — что я вас ни разу не встречала в ‘Волне’. Может быть, я ошибаюсь?
— Нет. Сегодня я только в первый раз туда зашел.
— Однако вы из числа жителей Латинского квартала?
— Скоро им буду. Я приехал в Париж сегодня утром… для изучения…
— Медицины?
— Нет, законоведения.
— Браво! Я это предпочитаю… Правда, медики веселые, добрые малые, но мне всегда кажется, что от них пахнет мертвечиной. Верите вы в случай? Мы знакомы не больше часа, никогда до сегодняшнего дня не виделись, а разговариваем как старые друзья… которыми, может быть, когда-нибудь и станем.
— Мы и теперь уже друзья! — поспешил ответить Рене.
— Так я вам симпатична?
— В высшей степени. Вы мне понравились с первого же взгляда.
— Я в восторге, потому что сама чувствую к вам расположение, как это ни удивительно… Придете в ‘Волну’?
— Если вы там будете.
— Вот мило! Так хорошо же, чтобы вас увидеть — приду. Мы поболтаем. Если бы вы знали, какая иногда тоска!
— Постараюсь вас развлечь.
— Кажется, вам это легко. Где вы живете?
— Сегодня еще в отеле, где остановился по приезде, а завтра перееду в маленькую квартирку, которую только что нанял пополам…
— Пополам? — повторила Софи.
— Да, я буду жить с товарищем.
— Квартира на двоих! — сказала Софи с гримасой. — Вы лишаете себя свободы…
— Почему же? Напротив, я вполне независим. Между нашими комнатами есть зала…
— В добрый час! — произнесла просиявшая молодая женщина. — Я живу на улице Дофин в очень хорошенькой маленькой квартирке, шикарно меблированной, но к чему мне это? Я не могу принимать у себя ни одной души!
— Отчего?
— Ришар ревнив, как тигр.
— Ришар — это господин де Жеврэ?
— Собственной персоной. Я заметила даже в один прекрасный день, что за мной шпионили. Следователь привык к полицейским приемам.
— И что же он узнал?
— Да ровно ничего! Я дала двадцать франков тому агенту, который следил за мной, — и уж составил же он рапорт!
— Вы с ним часто видитесь?
— Даже слишком! Но он посещает меня в известные часы, а остальное время я свободна.
— Воспользуетесь ли вы этим, чтобы прийти ко мне?
— Конечно! Мы встретимся в ‘Волне’.
— А ко мне разве не придете?
— Молчать! Уж слишком скоро!… Поговорим об этом впоследствии. Как вас зовут?
— Рене.
— Хорошенькое имечко! А дальше?
— Рене Дарвиль. А вас?
— Софи.
— Можно бы сказать — прекрасная Софи!
— Так меня и прозывают в квартале. Но мы болтаем, как сороки, а я опоздала. Бегу!… Придете завтра в ‘Волну’?
— В котором часу могу я рассчитывать вас встретить?
— Около трех.
— Приду.
— Так до завтра, дружок Рене, а до тех пор не забудьте меня!
И молодая женщина, дав своему новому другу розу из букета, скорым шагом пошла на одну из улиц, выходящих на бульвар Сен-Мишель. Рене провожал ее восхищенным взглядом, пока она не скрылась из виду.

Глава XXVI
ПОСТ ШПИОНА

Сесиль Бернье получила повестку о вызове ее в качестве свидетельницы.
Немного обеспокоенная и заинтересованная, она пошла, не теряя ни минуты, показать ее Пароли, только что ушедшему в свой рабочий кабинет. Преемник Грийского нашел, что это в порядке вещей.
— Вы проводите меня, мой друг? — спросила Сесиль.
— Не вижу, какую пользу может вам принести мое присутствие. К тому же повестка адресована вам лично, а без вызова мне идти неловко: удивятся, что я вас сопровождаю повсюду.
— Судьи внушают мне страх.
Пароли возразил с улыбкой:
— Не бойтесь ничего. Люди закона будут с вами очень обходительны. Ведь вы видели, что господин Жеврэ — светский человек и очень расположен ко мне. Я вам дам маленький совет — наблюдать, как можно внимательнее, за выражением его лица и хорошенько запомнить все, что будут говорить. Защищая ваши интересы, дорогая Сесиль, я должен знать как можно больше.
— Обещаю вам.
— Есть у вас какие-нибудь планы на сегодняшний вечер?
Сесиль с удивлением посмотрела на Пароли.
— Никаких! Я буду читать в своей комнате, пока не наступит время спать.
— В качестве доктора я нахожу, что вам необходимы развлечения. Не хотите ли съездить в театр?
— С вами?
— Конечно!
— Очень раДа! Куда мы поедем?
— Куда желаете. Выбирайте сами. В лирический театр, на оперетку или драму? Любите вы драму?
— Чрезвычайно.
— Так поедем в театр ‘Ambigue’ на ‘Fualdes’. Я пошлю за ложей.
— Я так недавно надела траур, что, пожалуй, неловко показываться в обществе…
— Никто вас не знает, да я велю взять ложу в бенуаре — нас не увидят.
— Как мне вас отблагодарить!
— Полюбив немного…
Красноречивый взгляд был единственным ответом Сесиль, подставившей Пароли лоб для поцелуя, после чего она ушла.
Пароли только принялся за текущие дела, как лакей, после предварительного стука, вошел и доложил:
— Господин директор, вас желает видеть какой-то человек. Он говорит, что вы его знаете…
— Как зовут?
— Луиджи.
— Просите!
Лакей сейчас же отворил дверь и впустил оружейника.
— Прошу извинить, — произнес Луиджи, — невозможно было прийти раньше.
— Я доволен, что вижу тебя сегодня, — ответил Пароли. — Ты мне как раз нужен.
— В чем дело?
— Надо наблюдать за тем домом, куда ты так ловко закинул трость, и давать мне отчет, что там происходит.
Вместо ответа оружейник почесал за ухом.
— Что тебя затрудняет?
— Ровно ничего. Этот надзор — самое простое и легкое дело, но мне придется отказаться от места.
— Этого я тебе не позволю! Я хочу, чтобы ты оставался оружейником в театре Батиньоль.
— Так как же поступить?
— Попроси отпуск на четыре или пять дней под предлогом лечения, хозяин, верно, не откажет.
— Разумеется, нет!
— Надзор не продлится больше пяти дней, а за каждый день я тебе заплачу по десять франков. Согласен?
— Вы знаете, что для вас я готов служить даром.
— Итак, по рукам. Теперь посмотрим твои глаза.
Осмотрев веки пьемонтца, Пароли открыл шкаф, в котором находились пузырьки и склянки разной величины. Он взял маленький пузырек и впустил две капли из него в глаза больного.
— Corpo di Bacco! — вскричал оружейник. — Точно сотни иголок мне колют глаза!
— Это только одну минуту. Мужайся!
— Ах, храбрости-то мне не занимать! Верьте, что я не ропщу из-за таких пустяков.
Через три-четыре минуты острая боль утихла. Анджело снова осмотрел глаза и сказал:
— Все идет хорошо. До завтрашнего вечера.
— Но если случится что-нибудь новое сегодня?
— В таком случае ты можешь меня подождать в театре ‘Ambigue’ с восьми до половины двенадцатого. Я буду выходить каждый антракт.
— Хорошо.
И Луиджи направился к Батиньолю, где жил его хозяин. Он объяснил очень толково, что его болезнь требует серьезного лечения, и получил отпуск на восемь дней. Тогда он отправился на улицу Дам и остановился против дома красавицы Анжель. Он убедился, что следить будет очень нелегко: невозможно же прогуливаться взад и вперед и не привлечь внимания? Он мог бы войти в кабачок напротив лавки Анжель, на другой стороне улицы, но если он проведет там четыре дня подряд, то сильно удивит обычных посетителей и вызовет целый ряд предположений. Обдумывая свое положение, он осматривался.
Вдруг Луиджи заметил небольшую лавочку торговца каштанами и высокого детину лет двадцати пяти, энергично переворачивающего свой товар, чтобы он не подгорел.
‘Per Bacco! — подумал оружейник, ударив себя по лбу. — Может быть, и удастся!’
Без малейшего колебания он подошел к продавцу каштанов и спросил по-итальянски:
— Откуда вы родом, приятель?
— Из Пьемонта.
— Пьемонтец! И я также. Хорошо ли идут дела?
— Недурно.
— Сколько выручаете в день?
— Четыре франка.
— Я могу вам дать по шесть в продолжение пяти дней, только уступите мне свое место.
— Вы пробудете здесь целый день?
— До девяти часов вечера. Будьте спокойны: я отлично справлюсь.
— Дайте мне не шесть франков, а десять, и я уступлю вам свое место.
— Ладно, согласен.
— И заплатите вперед.
— Пять дней по десять франков — пятьдесят. Сейчас получите.
Широкое смуглое лицо продавца каштанов выразило в одно и то же время и недоверие, и радость.
— Давайте ваш передник и нарукавники, живо!
Продавец повиновался. Луиджи переоделся, вынул из кармана условленную сумму, положил ее в руку пьемонтца и прибавил:
— Вот пятьдесят франков. Предупредите кабатчика, что вы принуждены отлучиться и на свое место ставите приятеля. И не показывайтесь в этом квартале дня два!
Пьемонтец, пожав руку оружейнику, ушел.
Луиджи сейчас же устроился в лавочке величиной в квадратный метр, надвинув шляпу на глаза. День прошел, а в москательной лавке ничего не произошло. В половине девятого он пообедал в кабачке, направился к ‘Ambigue’ и стал прохаживаться в крытой галерее. В первый же антракт пришел Пароли, который знаком велел ему следовать за собой. Они дошли до улицы Бонди, и, когда очутились в уединенном и темном месте, Анджело спросил:
— Ну, что нового?
— Ровно ничего.
— Как ты устроился?
Оружейник рассказал.
— Я тебе дам вперед, — произнес Пароли и вручил ему два стофранковых билета.
— Где я увижу вас завтра вечером?
— На улице Sante. Если меня не будет дома, подожди моего возвращения.
Луиджи пошел на свою квартиру, а на другой день в половине восьмого утра он уже был на улице Дам и занял свой наблюдательный пост. Прошло около четверти часа, как вдруг оружейник увидел служанку, возвращавшуюся домой в сопровождении господина серьезной наружности, с большими баками, одетого в черный костюм и белый галстук.
‘Это, должно быть, доктор’, — подумал Луиджи.
И он не ошибся. Хозяйка лавки ждала доктора на первом этаже. Она наскоро сообщила ему подробности ужасного падения Эммы-Розы, а затем повела его к дочери. Врач взял горячую руку Эммы и стал считать пульс.
— Небольшая лихорадка, — сказал он. — Что у вас болит, дитя?
— Голова… То тупая боль, то до такой степени острая, что я с трудом удерживаю крик.
— А зрение?
— Глаза не болят, но и сегодня, как вчера, мне кажется, что в комнате туман.
Солнечный луч проник в окно и упал на ее постель.
Доктор осмотрел глаза и слегка нахмурился.
— Рану затянуло? — спросил он.
— Почти совсем, — ответила Анжель.
— Мне необходимо ее осмотреть.
Анжель поспешила снять легкую повязку.
— Совсем затянуло, — сказал доктор. — Да и некстати скоро, так как вследствие этого и головные боли, и ненормальность зрения. Не беспокойтесь, сударыня, это ничего. Мы положим за уши мушки и оттянем кровь. Я сейчас напишу рецепт. Потрудитесь дать мне бумагу.
— Внизу все приготовлено.
Спустились в лавку, и врач написал рецепт.
— Когда вы посетите нас?
— Завтра.
— Вы не находите опасности?
— Нет. Мне кажется, что нет серьезного осложнения. Повторяю, рана зарубцевалась слишком скоро, и оттого — боли.
— Какие последствия?
— Например, катаракта и потеря зрения.
— О, Господи! — воскликнула Анжель, бледнея.
— Успокойтесь, мы пресечем зло в корне.
— Вы надеетесь?
— Вполне уверен.
— Да услышит вас Создатель! Если бы моя дочь ослепла, я сошла бы с ума.
— Ничего подобного теперь не случится, ручаюсь вам.
Доктор ушел, взяв с собой записку своего коллеги из Сен-Жюльен-дю-Со о ходе болезни. Катерина побежала в аптеку, и скоро две мушки были за ушами у Эммы. Оставалось ждать, какое действие окажет предписанное средство.
— Мама, мне гораздо лучше, разве я должна непременно лежать? — спросила девушка после полудня.
— Нет, милочка, если ты чувствуешь достаточно сил, никто тебе не запрещает, даже напротив.
— Я встану.
Анжель помогла Эмме-Розе одеться и провела к камину.
— Как ты себя чувствуешь теперь?
— Гораздо лучше, почти совсем хорошо.
— Какое счастье!
Анжель осыпала поцелуями белые худенькие ручки Эммы, возносясь душой в благодарственной молитве Всевышнему.

Глава XXVII
АРЕСТ АНЖЕЛЬ

В эту минуту две кареты остановились перед лавкой. Из них вышли господин де Жеврэ, начальник сыскной полиции, письмоводитель и два агента, Светляк и Спичка. Луиджи так удивился, что едва удержался от громкого восклицания.
— О, полиция! — пробормотал он. — Я узнаю начальника сыскной полиции. Неужели все эти ‘рыжие’ приехали за леденцами от кашля или за грудным чаем?
Приехавшие направились в лавку Анжель. Первым вошел судебный следователь, а за ним — остальные. Катерина была одна и, увидя нашествие незнакомцев, вовсе не похожих на покупателей, струсила.
— Барыня, барыня, сойдите вниз поскорее! — закричала она пронзительным голосом.
Испуганная криком служанки, Анжель торопливо спустилась и побледнела, как смерть, оказавшись лицом к лицу с начальником сыскной полиции и судебным следователем. Однако, преодолев волнение, она твердым голосом произнесла:
— Ваше присутствие меня удивляет. Чем это вызвано?
Господин де Жеврэ ответил:
— Смертью господина Жака Бернье, вашего отца…
— Потише, ради Бога, потише, — перебила Анжель с живостью, глухим голосом.
— Почему потише?
— Моя девочка наверху… еще совсем больная… а я хотела бы, чтобы тайна моего рождения никогда не была ей открыта. Войдите сюда, господа… здесь никто нас не услышит.
Анжель открыла дверь в комнату, служившую ей столовой и приемной. Казнев и Флоньи остались в лавке. Испуганная Катерина хотела выйти, но Светляк ее остановил.
— Подождите, тетушка, — сказал он ей, смеясь, — останьтесь-ка с нами на минутку. Для нас составит удовольствие исполнить свой долг, побыв с вами.
— Но, сударь… — начала служанка.
— Не теряйте понапрасну времени на пустые слова, — перебил Спичка, — так приказано начальством, не спорьте, а повинуйтесь.
Дрожа, Катерина присела на стул и закрыла лицо руками. Анжель закрыла за собой дверь и потому не могла видеть, что происходит в лавке. Машинально она предложила сесть своим страшным гостям, но они остались стоять. Господин де Жеврэ хотел что-то сказать, но хозяйка не дала ему времени:
— Милостивый государь, какому новому допросу вы собираетесь подвергнуть меня сегодня? Не сказала ли я вам все, что знала? Вы нашли негодяя, убившего моего отца и покушавшегося на жизнь моей дочери? Не желаете ли устроить очную ставку между ним и моей малюткой? Предупреждаю вас, что в настоящую минуту я всеми силами воспротивлюсь этому свиданию. Моя дочь не в состоянии его перенести: путешествие ее страшно утомило. Ей хуже, чем было в Сен-Жюльен-дю-Со, и доктор, только что ушедший, предписал ей полное спокойствие.
Судебный следователь не прерывал Анжель в надежде, что она проговорится. Уверенный в ее виновности, он усмотрел в ее словах только наглость.
— Дослушав вас до конца, сударыня, я отдал вам дань вежливости как женщине, — возразил он. — Теперь потрудитесь отвечать.
Письмоводитель разложил на столе листы гербовой бумаги и приготовился писать.
— Mademoiselle Сесиль Бернье была у вас второго декабря?
— Не могу вам ответить положительно, сударь, но мне кажется, второго или третьего.
— Вы утверждаете, что она у вас не обронила записной книжки со вложенным в нее письмом отца и деньгами?
— Конечно, я снова подтверждаю, что книжки не находила. Если бы ее у меня потеряли и я ее нашла, то отослала бы немедленно.
— Одним словом, вы не видели записной книжки mademoiselle Бернье?
— Нет.
— Письма тоже?
— Ни того, ни другого.
— Знаете ли вы нотариуса Вениамина Леройе?
— Я его знаю только по фамилии, да и то с тех пор, как встретила его сына в Сен-Жюльен-дю-Со. Ему-то я обязана спасением дочери.
— Вы не знали, что ваш отец Жак Бернье имел дела с Вениамином Леройе, своим закадычным другом?
— Совсем не знала.
— До совершения преступления, может быть, но после?
— Ни раньше, ни потом.
— Однако же в ваших руках были вещи, посредством которых вы могли узнать… Оскар Риго должен был вам сообщить…
— Оскар Риго? — повторила Анжель суровым голосом. — Речь идет о том человеке, которого вы считаете моим сообщником, не так ли? Я столько же знаю его, как и Леройе.
— Берегитесь! — произнес господин де Жеврэ, прибегая к тактике, свойственной судьям.
— Чего мне беречься?
— Оскар Риго арестован.
— Так чего же вы ждете от меня? Если он задержан, вы должны знать, убийца ли он.
— Мы это знаем. Оскар Риго признался, и его слова сильно вас компрометируют.
Следователь надеялся увидеть Анжель побежденной, разбитой, с опущенной головой, но она, напротив, гордо выпрямилась, и ее глаза метали искры негодования.
— Его слова меня компрометируют! — воскликнула она, пожимая плечами. — Что может быть общего между мной и убийцей, как в прошлом, так и в настоящем? Думаете поставить меня на одну доску с этим негодяем? Вам это не удастся! Я не знаю, кто такой Оскар Риго, и даже не слышала его имени.
— Он утверждает совсем другое!
— Убийце немудрено быть лгуном! Впрочем, какое значение могут иметь его слова? Вещь возможная, что Риго меня знает, но я-то вовсе его не знаю! Слушая вас, я думаю, что сплю наяву! Моя жизнь прошла в страданиях, борьбе и труде. Разберите все мое прошлое, и вы не найдете ничего такого, что бы заставило бы меня краснеть, исключая одной только ошибки, которую я искупила привязанностью, даже обожанием моей дочери. И вдруг — я убила отца, подкупив соучастника! Полноте! Да вы сами этому не верите!
Господин де Жеврэ думал:
‘Какая комедиантка эта женщина! Не будь полной очевидности, можно бы ее счесть за невиновную!’ — Затем прибавил громко, строгим голосом:
— Мы сделаем у вас обыск.
— Обыск, у меня! — воскликнула Анжель со страхом. — По какому праву?
— Подобный, вопрос не заслуживает ответа, сударыня.
Господин де Жеврэ, обернувшись к начальнику сыскной полиции, прибавил:
— Прикажите агентам сделать обыск.
Анжель протянула руки и хотела что-то сказать, как вдруг послышался слабенький, почти жалобный голос Эммы-Розы:
— Мама! Мамочка!
— Иду, душечка, — ответила она и бросилась к двери, но ей преградил дорогу начальник сыскной полиции.
— Не уходите, — произнес он вежливо, но повелительно.
— Меня зовет дочь, — возразила бедная мать. — Она очень больна, вы знаете, я ей нужна, умоляю вас, позвольте мне пойти к ней!
— В таком случае мы пойдем вместе с вами, — сказал господин де Жеврэ, — и начнем обыск с верхних комнат.
— Неужели вы станете обыскивать в присутствии девочки?
— Придется, так как она там.
Анжель не удержалась от гневного движения и нахмурилась.
— Ступайте, господа, — прошептала она с усилием, — я не хочу оставлять вас при мнении, что боюсь обыска.
Анжель пошла первой, за ней последовал господин де Жеврэ с письмоводителем. Начальник сыскной полиции замыкал шествие.
Скоро поднялись по лесенке, ведшей на антресоли, и вошли в комнату Эммы-Розы. При виде их молодая девушка испустила слабый крик.
— Не бойся ничего, дорогая моя, — прошептала ей на ухо Анжель, — нам с тобой нечего бояться.
— Но зачем пришли сюда эти господа?
— Они ищут…
— Что?
— Я тебе объясню потом, теперь некогда.
Начальник сыскной полиции и следователь зорко осматривались. Комната Эммы находилась рядом с комнатой матери и служила гостиной во время ее пребывания в Лароше. Скромная библиотека, постель с белыми занавесками, зеркальный шкаф, несколько этажерок, столик, два кресла и четыре стула составляли всю меблировку. Камин был украшен зеркалом, часами, подсвечниками и двумя вазами старинного фарфора, в которых находился только мох. Увядшие цветы были выброшены два месяца назад, а заменить их новыми не подумали. Под наблюдением начальника сыскной полиции Казнев осмотрел сперва этажерки и полки книжного шкафа, причем перетряхнул все книги медленно, тщательно. Анжель находилась в нервном возбуждении.
‘Эти люди насколько же глупы, насколько гнусны!’ — думала она.
— Одолжите мне ключ от зеркального шкафа, — сказал начальник полиции.
Анжель вынула из кармана связку ключей, бросила их на этажерку и воскликнула презрительно:
— Вот все ключи! Шарьте!
Казнев отпер зеркальный шкаф, наполненный бельем. Вещь за вещью он перебрал все, как вдруг под руку попалась связка бумаг, которую он и передал начальнику полиции, а тот — следователю.
— Что это? — спросил последний.
— Несколько облигаций кредитного общества и банковские билеты. Тут все, что я имею, не считая товара в магазине.
— На какую сумму эти билеты?
— Здесь тридцать три тысячи франков: двадцать восемь тысяч облигациями, пять тысяч — банковскими билетами.
Судебный следователь пересчитал, и оказалось верно, тогда он положил деньги на столик. Как книжный шкаф, так и зеркальный не представили ничего подозрительного, и белье оставили в покое.
— Если вам угодно, пойдемте в следующую комнату, — заявил начальник полиции следователю, но вдруг вспомнил, что Казнев не осмотрел фарфоровые вазы. Он подошел к камину и опустил руку в одну вазу, вынув предварительно мох, заполнявший ее наполовину.
— А-а! — воскликнул он вдруг и выдернул руку с зажатой в ней вещью, которую поспешил осмотреть.
Это была записная книжка из слоновой кости с вытисненными на одной из дощечек инициалами ‘С’ и ‘В’, начальными буквами имени Сесиль Бернье.
— Ну-с, сударыня, не компрометирует ли вас эта вещичка? — спросил он торжествующим тоном, показывая Анжель записную книжку.
Как ослепленная молнией, она отступила и смертельно побледнела. Господин де Жеврэ испустил радостный крик.
— Записная книжка Сесиль Бернье! Невозможно ошибиться, это ее собственность! Станете вы теперь отпираться, сударыня?
Эмма-Роза, испуганная таинственной сценой и бледностью матери, встала с кресла. Анжель, казалось, сошла с ума. Господин де Жеврэ подошел к ней и повторил:
— Вы еще отпираетесь? Она обронена у вас, это очевидно!
— Милостивый государь, я не понимаю… клянусь вам, не понимаю, — пролепетала Анжель, едва приходя в себя.
— В самом деле? — произнес иронически господин де Жеврэ.
— Каким образом эта книжка, которую я вижу в первый раз в жизни, очутилась здесь? Клянусь вам, я не знаю…
Судебный следователь с улыбкой продолжал:
— Вы не знаете! Однако же невероятно, чтобы она сама по себе спряталась под мох в вазе.
— Я согласна, что это невозможно, но если моя служанка ее не положила, то…
— Полноте, не лгите!
Анжель зашаталась, холодный пот выступил у нее на висках.
— Мама!… — закричала Эмма-Роза, бросаясь в объятия Анжель. — Что говорит этот человек?
— Ничего, — ответила Анжель, покрывая поцелуями лицо дочери, — его слова относятся не ко мне. Подозрение падает не на меня.
— Я уже больше не подозреваю, а обвиняю, — возразил господин де Жеврэ. — Анжель Бернье, вы принимали участие в убийстве, совершенном в ночь с одиннадцатого на двенадцатое декабря Оскаром Риго…
— Как перед Богом, клянусь жизнью моей дочери и своей собственной душой: я не знала о записной книжке, — прошептала Анжель. — Вероятно, во время моего отсутствия моя служанка ее нашла и, думая, что она принадлежит мне, положила в вазу…
— Зачем бы ей прятать туда? И куда девались письмо и банковские билеты?
Анжель осознала себя в заколдованном круге: куда бы она ни повернулась — нигде нет выхода, везде пропасть.
— В таком случае я погибла! — проговорила она с отчаянием. — Господь меня покинул, и, однако же, я ничего не делала дурного.
— Приведите сюда служанку!
Казнев спустился и через минуту вернулся в сопровождении Катерины, бледной и дрожащей.
— Катерина, — воскликнула Анжель, — скажи этим господам…
— Молчать! — перебил следователь. — Я один имею право допросить эту женщину. — И затем, показав ей книжку из слоновой кости, спросил: — Знаете вы эту вещь?
— Нет, сударь, я ее никогда не видела.
— Как! Ты не знаешь этой книжки? Ты ее не поднимала?
— Еще раз, молчите!… Так вы не поднимали эту вещь в лавке?
— Нет, сударь, — повторила служанка, опуская голову.
— Вы уверены? Подумайте, ваш ответ чрезвычайно важен!
— Если бы дело касалось моей жизни, я и тогда сказала бы только истину.
— Хорошо, ступайте!
Катерина, полуживая, ушла. Эмма, испуганная, ничего не понимая, крепко прижималась к матери.
По знаку следователя, начальник сыскной полиции вышел на середину и произнес страшную фразу:
— Анжель Бернье, именем закона вы арестованы!
Анжель и Эмма испустили одновременно крик ужаса.
— Но, сударь, вы поступаете несправедливо, гнусно и позорно. Чем вам поклясться в моей невиновности? Какой клятвой убедить? Верьте мне, умоляю вас на коленях, я не знала, что эта книжка в моей квартире, и не могу понять, как она очутилась здесь.
— Приготовьтесь следовать за мной, — возразил начальник полиции.
— Так вы не верите моим словам? Но нет, этого не может быть! Разве я могу идти за вами? Разве я могу покинуть дочь?
— Неужели у вас хватит мужества разлучить меня с мамочкой? — сказала Эмма, громко рыдая. — Разве вы не видите, что я умру от этого!
— Дорогая девочка, голубка моя, успокойся! — произнесла Анжель, прижимая дочь к сердцу.
— Но в чем тебя обвиняют?
— В ужасном преступлении, душечка. Они обвиняют меня в убийстве моего отца.
— Ах! — вскричала с отвращением Эмма. — Обвинять тебя в отцеубийстве!
— Идите с нами! — приказал начальник полиции, кладя руку на плечо Анжель.
Одним прыжком она отскочила, увлекая за собой дочь.
— Не трогайте меня! Я невинна… не увозите меня от моего ребенка!
— Мама, я тебя не отпущу!…
— Не вынуждайте нас прибегнуть к насилию.
— Так вы неумолимы! В вас нет ни души, ни сердца! Моя дочь больна… страдает… Ах, вот я на коленях перед вами… целую ваши руки, обнимаю ноги… умоляю вас… сжальтесь над моею дочерью, если не жалеете меня! Оставьте меня с нею… я никуда не убегу, даю вам честное слово. Вы согласны, господа, не правда ли? Вас тронули наши просьбы и слезы? Вы меня не увезете?
Анжель стояла на коленях вместе с Эммой. Обе плакали, протягивая руки. Следователь, начальник сыскной полиции, письмоводитель, даже Казнев, не могли преодолеть сильного волнения при виде этой раздирающей душу сцены, но исполнение долга не допускает никаких сделок, и господин де Жеврэ повторил:
— Следуйте за нами!
Анжель встала, дрожа от гнева, негодования и отчаяния.
— Ах, это чудовищно! — вскрикнула она. — У этих людей камень, а не сердце, и они действуют по приказанию негодяя, погубившего меня! Так нет же, я за вами не пойду, можете меня убить… Я не покину больную дочь… умру возле нее, с нею.
Эта сцена продолжалась слишком долго. Начальник полиции сказал что-то на ухо Казневу. Агент подошел к Анжель, обнял ее за талию и приподнял, точно маленькую девочку, со словами:
— Отправимтесь, милая барыня, в дорогу!
Анжель тщетно билась в сильных объятиях великана. Эмма-Роза глухо застонала и упала без чувств.
— Моя дочь… моя крошка! Вы видите, она умирает! — кричала Анжель, вне себя от гнева и отчаяния.
Не обращая внимания на ее крики, Казнев спустился по лестнице и вошел в лавку. Бедная Анжель изнемогала. В последний раз она попыталась сопротивляться, но с нею сделался сильный нервный припадок с судорожными конвульсиями, после чего наступила полнейшая неподвижность. Мать лишилась сознания вслед за дочерью.
— Так-то лучше! — пробормотал агент. — По крайней мере она помолчит! Эта женщина хоть и не важная птица, а расстраивает нас до мозга костей! Бррр!!!
— Снесите ее в карету, — приказал начальник полиции, — и как можно живее в полицию… Мы еще не закончили здесь дела.

Глава XXVIII
ОПУСТЕВШИЙ ОЧАГ

Флоньи побежал отворить дверцу кареты, а Казнев положил на заднее сиденье бесчувственную красавицу. Крики несчастной матери привлекли внимание нескольких соседей и прохожих, которые столпились перед магазином. Агент дал приказ кучеру, уселся напротив Анжель, и карета тронулась.
— Вы не можете оставаться здесь, — сказал начальник полиции Катерине, громко рыдавшей в углу. — Мы должны запереть лавку и взять с собой ключи.
— Но, сударь, — пролепетала служанка, — что станется с дочерью madame Анжель? Вы знаете, что она очень больна…
— Отправим ее в больницу или к вам.
— У меня только каморка на чердаке, я бедная служанка, но все-таки не хочу, чтобы барышня была в больнице. Я уведу к себе милую девочку, я кое-что скопила из моего жалованья… теперь придется все издержать! Да, можно быть из простонародья и бедной, но иметь сердце, понимать положение ближнего!
— Закройте ставни и уведите девушку.
Катерина повиновалась и, закрыв ставни, поднялась в верхние комнаты. Эмма-Роза пришла в себя.
— Моя мать? Где мама?! — воскликнула она, увидев верную служанку. Та разрыдалась, и девушка повторила:
— Где мама?
— Уехала… уехала, барышня. Полиция увезла… А нам надо уйти из дома.
— Я хочу отыскать ее.
— Вам не позволят.
— Но она невиновна.
— Что толку, если они считают ее виновной?
Эмма-Роза думала, что сходит с ума.
— Так надо уйти отсюда? — пролепетала она.
— Да, барышня, сейчас же.
— Куда же я пойду?
— Ко мне, голубушка, в мою бедную комнату. Может случиться, что ваша мама пробудет долго в тюрьме… Иногда не скоро доказывают невиновность. До ее возвращения я позабочусь о вас, вы не будете чувствовать ни в чем недостатка. Как ни мала моя каморка, но в ней уместится матрац около кровати, которая будет вашей.
Катерина быстро собирала белье и одежду.
— Пойдемте, барышня, нам больше нечего здесь делать… Обопритесь на мою руку!
Когда они направились к двери, господин де Жеврэ жестом остановил их.
— Нам будет необходимо допросить mademoiselle, — сказал он, — дайте ваш адрес.
— Рядом, дом номер 108, чердачок на пятом этаже, — ответила Катерина, — здесь нельзя было нанять комнату.
— Хорошо, возьмите этот банковский билет на первые расходы. Можете уходить.
— Но мама, сударь, мама! Не позволите ли вы мне увидеться с нею?
— Вам это позволят, только не теперь.
— Она невиновна.
— К несчастью, я думаю совсем иначе… Все ее обвиняет. Доказательства ее виновности все увеличиваются.
— Но это ложные доказательства! Повторяю вам, она невиновна! Я ее хорошо знаю!… Ее обвиняют какие-то безумцы! Я проклинаю их, а Бог накажет!
Произнеся последние слова, Эмма оперлась на руку Катерины и вышла из лавки. Господин Жеврэ против воли вздрогнул, но почти сейчас же улыбнулся своей минутной слабости.
— Поедемте! — прибавил он вслух.
Начальник полиции в последний раз осмотрел каждую комнату, велел Спичке запереть ставни на антресолях и поспешил за следователем, вместе с которым и уселся в карету посреди густой толпы любопытных. Оружейник Луиджи следил за всеми перипетиями происходившей драмы.
‘Я отлично понимаю! — думал он. — Записная книжка послужила поводом ко всей этой сумятице, доказав что-то важное, чего я не знаю… Мой окулист — порядочный плут! Полагаю, что лучше иметь его другом, чем врагом’.
Анжель Бернье еще не пришла в чувство, когда карета приехала в депо. Светляк перенес ее в лазарет, будучи уверен, что не получит за это выговора. Красавицу раздели и уложили в постель, фельдшер быстро приготовил сильное лекарство и дал его, вернее, влил насильно в горло, разжав зубы ложкой. Лекарство скоро оказало свое действие. Анжель вздохнула, раскрыла глаза и приподнялась на локте.
— Где я? — спросила она дрожащим голосом, осматривая с удивлением окружавшие ее предметы.
— Вы в лазарете префектуры, — ответил фельдшер.
Дрожь пробежала по телу Анжель. Этих слов было достаточно, чтобы она вспомнила все произошедшее. Выражение ужаса появилось на ее лице.
— Моя дочь! Я хочу видеть мою девочку! Приведите ко мне больную дочь, она не может обойтись без меня! — закричала она.
— Успокойтесь, волнение вам вредно.
— Эх, сударь, — возразила Анжель, — я вовсе не больна. Я лишилась чувств из-за сильного волнения, но это пустяки… Мне невозможно оставаться здесь… Я хочу видеть господина де Родиля. Распорядитесь, чтобы его предупредили о том, что я его жду, и пусть он поторопится!
Имя товарища прокурора было, конечно, известно всем служащим полиции.
— Но, сударыня, господин товарищ прокурора, по всей вероятности, не придет… — ответил фельдшер.
— Ах, вы так думаете, потому что ничего не знаете, пусть скажут ему, что Анжель Бернье его ждет и что его приход необходим, — и вы увидите!
‘Эта женщина не совсем в своем уме’, — подумал фельдшер и сделал знак помощнику. Тот вышел и появился через несколько минут, но не один. Его сопровождали сторож и надзиратель. Фельдшер направился к ним и сказал:
— Женщина, привезенная в лазарет час назад полицейским агентом, пришла в чувство. Я не могу ее оставить здесь, так как она заявила, что совсем здорова.
— Идите с нами! — приказал надзиратель.
— Идти с вами? Но куда?
— Мы вас поместим в отдельную комнату в ожидании дальнейших распоряжений.
— Предупредят ли господина де Родиля о моем желании видеть его?
— Если вы хотите сделать разоблачения, то лучше обратиться к следователю.
— Мне надо видеть барона де Родиля.
— Хорошо, ему доложат.
— В таком случае я пойду с вами.

Глава XXIX
ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Анжель Бернье послушно последовала за надзирателем в одну из одиночных камер депо. Как только дверь с шумом затворилась, несчастная женщина упала на железную кровать с тонким соломенным матрацем и, закрыв лицо руками, разразилась громкими рыданиями.
Ровно в два часа Сесиль явилась в суд и поднялась прямо в кабинет господина де Жеврэ. Следователь принял ее очень любезно.
— Я должен вам сообщить чрезвычайно важную новость, — сказал он. — Мы почти уверены, что нашли убийцу вашего отца.
— В самом деле, это очень важная новость, я бы прибавила — даже приятная, если бы это слово было уместно в таком печальном деле, — ответила Сесиль.
— Я жду от вас некоторых разъяснений, — возразил следователь.
— Касательно чего, сударь?
— Во-первых, касательно записной книжки, потерянной вами вечером второго декабря.
— Разве я вам не сообщила все, что могла?
— Вы увидите, что не все… Она найдена.
— А! — произнесла с изумлением Сесиль.
— Если только это та самая, — поспешил прибавить господин де Жеврэ, показывая книжку.
— Да, это моя. В нее было вложено письмо отца и пятьсот франков. Где вы ее нашли?
— Подумайте хорошенько.
Сесиль задумалась и через минуту спросила:
— Может быть, у содержательницы москательной лавки?
— Да.
— О, несчастная! Я не осмеливалась высказать подозрение и обвинить ее, не имея доказательств, но мой инстинкт подсказывал мне, что она принимала большое участие в смерти отца. Ах, это ужасно!
Сесиль закрыла глаза платком, как бы утирая слезы, затем, подняв голову, продолжала:
— Но Анжель Бернье не могла нанести удар сама, так как в день преступления находилась в Париже, а вы мне сейчас сказали, что задержали убийцу.
— Да.
— Кто он?
— Человек из низшего класса Парижа по имени Оскар Риго. Он в наших руках вместе с сообщницей.
— Анжель Бернье арестована? — с живостью спросила Сесиль.
— Нельзя было оставить ее на свободе после обнаружения улики. У Оскара Риго нашли некоторые вещи, принадлежавшие вашему отцу, по крайней мере мы имеем основание так думать.
Следователь наклонился и вынул из-под стола чемодан, найденный Флоньи.
— Это чемодан моего отца, — воскликнула, не колеблясь, Сесиль.
— Так, значит, мои предположения справедливы!
Сесиль открыла чемоданчик и осмотрела лежавшие в нем вещи.
— Все это принадлежало моему несчастному отцу, — сказала она. — Я сама метила его белье.
— Так ни малейшего сомнения не остается больше! Я вас пригласил сегодня, чтобы показать эти предметы. Теперь следствие быстро пойдет вперед.
— Когда вы позволите мне похоронить отца?
— Как только убийца будет приведен к трупу жертвы.
— А скоро?
— Да, скоро. Я извещу вашего покровителя, доктора Пароли.
— Не только покровителя, сударь, но моего лучшего друга! — воскликнула с жаром дочь Жака Бернье. — Сколько доброты ко мне, забот и преданности!
— Вы можете прибавить: сколько любви! — произнес, улыбаясь, господин де Жеврэ.
Сесиль скромно опустила глазки.
— Зато, сударь, я посвящу ему всю мою жизнь. Если бы нужно было пролить за него мою кровь до последней капли, я ни на минуту не поколебалась бы.
— Такие чувства делают вам честь. На сегодня наш разговор окончен, но завтра мне необходимо ваше присутствие.
— В котором часу я должна прийти?
— Ровно в одиннадцать.

Глава XXX
ДОСТОЙНЫЕ СОЮЗНИКИ

Пароли ждал возвращения Сесиль с большим нетерпением. Войдя в лечебницу, она прошла прямо в кабинет директора.
— В чем дело, дорогая? — спросил он.
— Нашли убийцу моего отца.
Итальянец вздрогнул.
— Нашли убийцу, — повторил Пароли, чувствуя, как мурашки забегали по коже.
— Да… его арестовали.
Пароли вздохнул с облегчением: опасность миновала.
— Негодяй арестован вместе со своей сообщницей, — продолжала Сесиль.
— Какой сообщницей?
— Анжель Бернье.
Итальянец разыграл удивление.
— Арестована? — воскликнул он. — Анжель Бернье, ваша сестра?
— Ах, не называйте так это чудовище!
— Против нее есть улики?
— Да, несомненные. На ее квартире нашли мою записную книжку, а у убийцы отыскали чемодан отца.
Итальянец сильно изумился, но не подал виду.
— Как фамилия убийцы?
— Оскар Риго.
— Оскар Риго, — повторил Пароли и вдруг вспомнил, что человек, покупавший с ним нож в Марселе, с гордостью назвал себя Оскаром Риго. По какой странной случайности этот человек стал обладателем чемодана Жака Бернье?
— Не знаете ли вы, признался ли он в совершении преступления?
— Не знаю, господин де Жеврэ ничего не сказал, но я могу его спросить, если это вас интересует.
— Вы скоро увидите его опять?
— Завтра, в одиннадцать часов.
— Вот и прекрасно! Я вас провожу и пройду к мировому судье, который просит меня явиться в половине двенадцатого.
День прошел без особых приключений. Пароли ждал оружейника, который пришел в десять часов вечера. Он заперся с ним в кабинете и спросил:
— Ну, что?
— Не думаю, чтобы вы очень удивились моим новостям. Вы мастерски нанесли удар, подбросив записную книжку в комнату хозяйки лавки, вы, вероятно, предвидели, чем это кончится.
— А, ты понял? — сказал, улыбаясь, Анджело.
— Чтобы понять, не надо быть изобретателем пороха! Да, я понял и нашел все очень хитро задуманным.
— Я знаю, что она арестована утром.
— Лавку заперли, и люди правосудия — или несправедливости, назовите, как хотите, — взяли с собой ключ.
Пароли подскочил.
— Унесли ключ?
— Точно так.
— А девушка?
— Ее выпроводили за дверь.
— Исчезла! — воскликнул гневно итальянец.
— Ее увела к себе старая служанка.
— Где она живет?
— На улице Дам, рядом с лавкой. Теперь вы знаете ровно столько, сколько знаю я сам. Предоставляю вам действовать.
При последних словах оружейник исподтишка взглянул на Анджело, который встал и ходил большими шагами, с видимым волнением. Через две-три минуты он замедлил шаг, а затем остановился перед неподвижным Луиджи и сказал:
— Я вполне доверяю тебе.
— Per Bacco! Можете положиться на меня. Правда, вы мне заплатили, но я бы отказался служить только ради денег, если бы не горел желанием выразить вам мою признательность. Я люблю монеты в сто су, потому что без них нельзя обойтись, но если у меня есть в кармане двадцать франков, я плюю на все.
— Хочешь служить мне лично?
— Если в качестве лакея, то это не для меня: я дорожу своей независимостью.
— Нет, не лакеем.
— Так какую же должность вы мне предназначаете?
— Ты будешь находиться около меня без всякого определенного занятия.
— Понимаю — человек на все руки, исполнитель ваших высоких и низких замыслов.
— Согласен?
— Черт побери! Вы слишком скоро ждете ответа — это дело требует размышления. Не зная цели, к которой вы стремитесь, я почти угадываю ее. Необходимо расчистить вам дорогу, а это опасно.
— Может быть, для дураков, но никак не для такого силача и ловкача, как ты.
Эта похвала очень понравилась тщеславному Луиджи.
— Вы производите на меня такое действие, как Мефистофель на Фауста, — воскликнул со смехом оружейник. — Вы меня обольщаете и подчиняете своей воле! Это просто магнетизм, черт возьми! Я чувствую, что, сколько бы ни принуждал себя, ответить ‘нет’ буду не в силах. Я согласен. Я ваш, приказывайте!
Пароли понизил голос:
— Одна особа должна исчезнуть.
— Кто?
— Дочь Анжель Бернье.
— Хорошо. Девочка должна исчезнуть на время или навсегда? ‘
— Навсегда.
— Вопрос о наследстве?
— Да.
— Хорошо! Следует мне еще наблюдать за лавкой?
— Бесполезно! Что бы там ни произошло, это для нас уже не имеет значения.
— Однако необходимо знать поступки, речи и образ жизни старой служанки, приютившей у себя девушку.
— Это правда.
— Так я еще воспользуюсь лавочкой и в три дня успею все вызнать.
— Поступай, как знаешь. Теперь ты понял, что мне нужно иметь тебя постоянно под рукой.
— Да, синьор.
— Для этого ты должен жить рядом. Где ты теперь?
— Все там же, возле ‘Веселых стекольщиков’.
— Много у тебя вещей?
— Два чемодана. Я живу в меблированной комнате.
— С этих пор твоя комната будет здесь, вели завтра перевезти чемоданы.
— Это мне по вкусу.
Пароли осмотрел глаза Луиджи, нашел их гораздо лучше, велел продолжать начатое лечение и проводил оружейника до подъезда лечебницы.
‘У меня преданный и надежный человек, — подумал он, возвращаясь в кабинет. — Я раскусил этого человека: он способен на все. К тому же он сам признался, что я его околдовал, и станет мне хорошо служить’.
Луиджи нанял карету на бульваре Монтрейль, вернулся на свой чердак, крепко заснул и видел во сне золотые горы.

Глава XXXI
ПОХОЖДЕНИЯ СОФИ

Измученный работой, господин де Жеврэ, несмотря на все свое желание, не имел ни малейшей возможности навестить Софи, проводя вечера возле матери в качестве любящего сына. Софи не хотела пропустить свидания, назначенного Рене Дарвилю. Она влюбилась по уши. В продолжение дня Рене привел в порядок свою квартиру, а потом пошел в училище правоведения для занесения в список своего имени. За несколько минут до пяти он входил в ‘Волну’. Софи не приходила. Зала была переполнена, один стол остался еще свободным, и Рене поспешил занять его.
По соседству расположились три молодых человека лет двадцати шести — двадцати восьми, разговаривавших между собою, не повышая голоса. В четверть шестого появилась Софи и, остановившись на пороге, быстро оглядела залу. Увидев Рене, она пошла к нему, протягивая руку и говоря:
— Вы уже пришли, очень мило с вашей стороны!
— Как вы могли допустить мысль, что я опоздаю! — возразил молодой человек.
— Говоря откровенно, я рассчитывала на вас.
— В добрый час!
Софи села рядом.
— Переехали на квартиру?
— Да, и совсем устроился.
— Когда вы сюда пришли?
— Без четверти пять.
— Значит, вы сидите здесь целых полчаса! Я опоздала не по своей вине. Я должна была ждать monsieur, который часто удостаивает меня своим посещением по дороге из суда. Прождав напрасно, я ушла!
— Вы свободны вечером?
— До девяти часов, не позже.
— Почему?
— Monsieur приходит почти всегда в девять часов, так мне надо быть дома, но до тех пор у нас хватит времени поболтать…
— И пообедать.
— Разве вы меня угостите?
— Конечно!
— Это тоже очень мило! Мы пообедаем в ресторане ‘Лаперуз’, на набережной, в двух шагах от моей квартиры. Без пяти девять я поднимусь к себе и, если monsieur не придет в десять минут десятого, вернусь к вам, и мы немножко прогуляемся.
— Вот прекрасный случай осмотреть мое жилище!
— Там подумаем, — ответила Софи с улыбкой, награждая будущего студента взглядом, полным обещаний.
В эту минуту высокий молодой человек лет тридцати подошел к сидевшим за соседним столом.
— Запоздал же ты! — сказал ему один из них.
— Не моя вина, любезный. Я служу больным арестантам, а нас только что посетил начальник сыскной полиции, и я должен был дождаться его распоряжений…
Слова ‘начальник сыскной полиции’ привлекли внимание Софи и Рене Дарвиля, и они стали прислушиваться.
— Что случилось нового?
— Вечера вечером к нам принесли высокого детину в очень плохом состоянии — его ранили ножом в бок и плечо.
— Посреди улицы?
— Нет, в кабаке на улице Арфы. Полиция делала обход и пришла как раз вовремя, чтобы поднять раненого и отправить в госпиталь.
— Узнали, кто он?
.— Нет, только то, что товарищи называют его Сухарем, да и поделом, так как это настоящий скелет…
Софи задрожала, услышав прозвище Сухарь, и продолжала слушать с еще большим вниманием.
— Скажи, пожалуйста, что же это за особа, что удостоился посещения начальника полиции?
— По-видимому, он более или менее замешан в одно важное дело…
— В какое?
— В дело об убийстве на Лионской железной дороге.
На этот раз встрепенулся Рене, а студент продолжал:
— Говорят, он соучастник или по крайней мере близкий приятель убийцы.
— Разве нашли преступника?
— Да, его арестовали и нашли на квартире доказательства его виновности.
— Как его зовут?
— Оскар Риго…
Софи подавила крик ужаса. Бледная, как мертвец, дрожа, как в нервной лихорадке, она дотронулась до руки говорившего.
— Извините, сударь, — произнесла она глухим голосом, — я не ослышалась, вы произнесли сейчас имя Оскара Риго?
— Да, mademoiselle. Теперь он в Мазасе.
— Могу я видеть человека по прозвищу Сухарь, который лежит в вашей палате?
Студент принялся хохотать.
— О, это невозможно, если вы не достанете специального разрешения от судебного следователя, да и тогда будет мало толку: вы не добьетесь от раненого и двух слов, ему так худо, что начальник полиции не мог его допросить.
— Merci, monsieur, — прошептала Софи.
Молодая женщина казалась в высшей степени испуганной, что очень удивило Рене Дарвиля.
— Вы знаете этого Сухаря? — спросил он.
— Да, — ответила она скорее жестом, чем голосом.
— Почему вас встревожило имя Риго?
— Почему? — повторила Софи с видом помешанной. — Вы хотите знать, почему?
— Да.
— Потому что это имя — мое…
— Ваше?
— У меня есть брат… слышите? Понимаете? У меня есть брат, которого зовут Оскар Риго!
Рене задрожал. Софи продолжала после минутного молчания:
— Но нет… Я сошла с ума! Брат три года как в Африке. Это добрый малый, порядочный лентяй, весельчак, но он не обидит и мухи — не может быть, чтобы его обвинили в убийстве. Теперь я уверена: дело идет о ком-то другом, но в первую минуту я до смерти перепугалась.
— Ваше волнение вполне естественно, но ни на чем не основано: простое сходство имен, вот и все.
— Я узнаю наверное.
— Каким образом?
— У monsieur… У моего судьи. Я выпрошу у него позволения повидать в Мазасе двойника моего брата. Но довольно заниматься делом, которое касается одной меня! Пойдемте обедать!
Рене вышел вместе с Софи, без церемонии взявшей его под руку. Молодая женщина так нежно опиралась на его руку, что его бросало в жар.
Тихим шагом они дошли до ресторана ‘Лаперуз’, где Рене спросил отдельный кабинет, а Софи заказала обед. Без пяти минут девять Софи надела шляпу, попросила Рене подождать ее полчаса, вышла из ресторана, дошла до улицы Дофин и поднялась к себе. В двадцать минут десятого она вернулась.
— Вы теперь свободны? — воскликнул Рене.
— Да, и на этот раз совсем.
— Куда мы пойдем?
— Может быть, теперь удобно посетить ваше жилище, как вы думаете?
Рене был того же мнения. Софи взяла его под руку, и влюбленные направились к улице Невер.

Глава XXXII
ИСПОВЕДЬ ОСКАРА

На следующий день господин де Жеврэ распорядился, чтобы нотариус, уполномоченный исполнить последнюю волю Жака Бернье, явился в суд в два часа. Затем он подписал приказ о переводе Оскара Риго из Мазаса в Консьержери, чтобы иметь его всегда под рукой. В десять часов следователю доложили о приходе Оскара Риго, и он только хотел велеть его привести, как вошел начальник сыскной полиции.
— Ездили вы в ‘Hotel Dieu’ на допрос к раненому?
— Да, но без всякого результата: он в таком состоянии, что я не мог задать ни одного вопроса.
— Врачи не надеются на выздоровление?
— Нет, напротив, они считают выздоровление если не несомненным, то возможным.
— Хорошо, мы подождем. Я телеграфировал марсельскому прокурору, чтобы он немедленно выслал в Париж того торговца ножами на набережной Братства и кого-нибудь из служащих при отеле ‘Beausejour’, имеющего возможность опознать личность убийцы.
— Позвольте спросить, допрашивали вы Анжель Бернье?
— Нет, я хочу приняться сперва за Риго.
— Вас предупредили, что он переведен в Консьержери? — Да, сейчас его приведут.
Изумленный открытием, сделанным в его квартире, Оскар Риго протестовал, кричал, клялся в своей невиновности. В Мазасе, немножко придя в себя, он принялся спокойно раздумывать о своем положении.
‘Однако же надо им доказать, что не я совершил преступление, — думал носильщик, — но каким образом? Я сделаю письменное признание следователю’.
Он обратился со своей просьбой к сторожу, и ему принесли все нужное. Сосредоточив внимание на работе, имеющей для него такое важное значение, он стал вспоминать, начиная с отъезда из Алжира: свой приезд в Марсель, отъезд оттуда и все подробности путешествия. Вдруг он испустил радостное восклицание, и его истомленное лицо просияло.
— Ах, я положительно становлюсь идиотом! — пробормотал он. — Я тщетно ищу свидетелей, а совсем забыл про одного, которому должны поверить. Следователь утверждает, что я останавливался в отеле ‘Beausejour’ на набережной Братства в Марселе. Так хорошо же, я потребую, чтобы допросили содержателей отеля ‘Beausejour’ и ‘Алжир’, где я провел четыре или пять дней: посмотрим, как-то первый из них опишет меня.
Поразмыслив и закончив свой труд, Оскар совершенно успокоился.
Когда на другой день ему объявили, что поведут на допрос, он положил в карман свои записки и почувствовал себя в силах бороться. Одним словом, он с улыбкой встретил двух полицейских, пришедших за ним.
— Если вы не лишены здравого смысла, на что я надеюсь, вы сообразили, что бесполезно дальше запираться, — произнес господин де Жеврэ. — Ваша соучастница, руководившая вами, арестована. Она дала такие показания, что мои подозрения касательно вас превратились в полную уверенность. Признайтесь и вы, если хотите, чтобы правосудие отнеслось к вам милостиво.
К великому удивлению господина де Жеврэ, Оскар вовсе не казался пораженным или взволнованным его словами. Вместо того чтобы побледнеть, задрожать, упасть духом, как человек, не способный дальше скрывать свою вину, он нисколько не смутился и возразил:
— Прошу извинить, господин судья, я не хотел бы вас оскорбить, но на меня взваливают уж слишком много.
— Не только Жак Бернье убит вами, — перебил господин де Жеврэ, — но вы покушались еще на дочь вашей сообщницы.
Носильщик разразился громким смехом.
— Эта шутка положительно становится глупой! Я предвижу минуту, когда меня обвинят в убийстве всех людей, умерших в течение двух недель. Ведь это комедия!
— Думайте о ваших словах! Не забывайте об уважении к правосудию! — сказал строго де Жеврэ.
— О, я преисполнен уважения и докажу вам его, не дозволив идти по ложному следу, иначе над вами вдоволь посмеются. Вы, как честный человек, стремящийся только к одной цели — к открытию истины, — не можете отказаться выслушать мои оправдания и должны помочь мне доказать мою невиновность.
— Я готов помочь, но укажите, каким образом.
— Право? — радостно воскликнул Риго. — В добрый час, господин следователь, вот сейчас увидите… Согласно рапортам ваших агентов, следует прийти к тому заключению, что я должен был получить в Африке письмо, приглашающее меня приехать в Европу для совершения убийства. Это первый пункт обвинения.
По-вашему, я получил письмо четвертого декабря. А я двадцать пятого ноября уже предупредил квартирного хозяина Сатурнена Раду, проживающего на улице Babl Oued, No 25, что уеду шестого числа. Вы можете удостовериться, спросив Сатурнена Раду, что я не получал ниоткуда писем до моего отъезда, да и во все мое пребывание получил только одно — два года назад. Второй пункт разъяснен, принимаюсь за третий.
По вашему мнению, в Марселе я останавливался в отеле ‘Босежур’, на набережной Братства. Вы глубоко ошибаетесь. Этот отель хорош для людей с туго набитым кошельком. Я приютился в отеле ‘Алжир’, на Рыночной улице, и обедал там каждый день. Вызовите содержателей этих двух отелей, и вы увидите, что первый меня отлично узнает, а второй скажет, что отродясь не встречал.
В-четвертых, я ехал на поезде прямо из Марселя в Париж и поэтому не мог следить за господином Бернье в Дижоне. Это не все: я вспомнил еще об одной вещи, очень важной. В вагоне второго класса, куда я сел в Марселе, был один солдат, и мы с ним проболтали все время. Я угощал его хлебом и апельсинами, которые купил дорогой. Он может показать, что я выходил из вагона один раз, да и то вместе с ним, в Лионе, где мы выпили по стаканчику вина, за что он и заплатил…
— Солдат — это очень неопределенно, — перебил его господин де Жеврэ, — вы, конечно, не знаете ни его имени, ни какого он полка?
— Прошу извинения, — воскликнул Риго с видом торжества, — его зовут Оноре Мишель, он служил при лазарете военного госпиталя в Алжире, получил оттуда увольнение и ехал в Val-de-Grace.
Носильщик прибавил, вынимая из кармана бумагу и подавая следователю:
— Я все это записал, потрудитесь прочитать и подумать. Будьте добры исполнить мою просьбу, и вы увидите собственными глазами, что я невиновен, как новорожденный младенец. Я знаю, что вы мне возразите: ‘Нож! Как вы объясните, куда девался ваш нож?’ Боже мой, я и не пытаюсь объяснить, а говорю одну истину: я его потерял. Это для меня составляет большое несчастье, но кто в своей жизни не терял одного или двух ножей?
Что касается чемодана и вещей покойного, то я их нашел, как раньше вам докладывал, клянусь своей душой. Я весельчак, лентяй, все что хотите, но не убийца! Нет, господин следователь, никогда в моей жизни!…
Господин де Жеврэ взял бумагу и взглянул на нее.
— Мой долг вызвать свидетелей, на которых вы указываете, — но вы сами себе произнесете обвинительный приговор, если они покажут не в вашу пользу.
— Ах, я этого нисколько не боюсь!
— Что это за сестра, о которой вы говорили после ареста и которую разыскивали по разным притонам?
— Моя родная сестра — от одних отца и матери со мной, она позолотчица, красавица… Софи Риго…
Господин де Жеврэ вздрогнул, а Оскар продолжал:
— Судя по тому, что мне рассказывал Сухарь, она уехала из Бельвиля два года назад и живет теперь счастливо по эту сторону реки в шикарной квартире с очень богатым господином. В последний день, как я был на свободе, я исходил весь квартал вдоль и поперек, отыскивая ее вместе с Сухарем.
— Вы говорите, что ваша сестра была позолотчицей? — спросил господин де Жеврэ.
— Да, прежде, но теперь ее покровитель, я думаю, не позволяет ей работать. Она считалась превосходной работницей, в три дня зарабатывала за целую неделю, но с ней это случалось нечасто. Лентяйка, как и ее брат, страстного темперамента, впрочем, уважаемая всеми.
Лоб господина де Жеврэ все больше морщился.
— Довольно о вашей сестре…
Не успел он закончить фразу, как потихоньку постучали в дверь. Один из служащих вошел в кабинет.
— Что случилось? — спросил господин де Жеврэ.
— Молодая дама желает получить от вас сведения об одном из подсудимых, имя которого дает ей повод думать, что он в родстве с нею.
Следователь побледнел и встревожился.
— Эта дама сказала свою фамилию?
— Я ее спрашивал, но она отказалась назвать себя и на мои слова прибавила: ‘Господин де Жеврэ меня хорошо знает, достаточно ему сказать, что я живу на улице Дофин’.
Следователь еще сильнее побледнел и ответил:
— Я не могу ее принять.
— Эта дама так настаивала, что, думаю, она не уйдет, пока вы ее не примете!
— Молодая дама, желающая узнать об обвиняемом, которого она считает своим родственником… — вмешался Оскар Риго. — Мне пришла в голову безумная мысль: не моя ли это сестра? Прошу вас, примите ее!
Господин де Жеврэ прекрасно знал, что его любовница способна пренебречь всякими приличиями и устроить настоящий скандал, если он откажется исполнить ее желание! Но, с другой стороны, он не мог допустить в подобную минуту и при свидетелях такой компрометирующий визит! Между тем начальник сыскной полиции подошел к нему и шепнул на ухо:
— Я не имею претензии давать вам советы, но мне кажется, вы хорошо поступите, приняв эту особу. Она может сообщить что-нибудь полезное для следствия. Удалите на минуту арестанта, и я тоже выйду.
— Пусть будет по-вашему.
Господин де Жеврэ приказал полицейскому отвести Оскара в комнату радом с кабинетом. Как только затворилась дверь, он послал письмоводителя к прокурору с каким-то поручением и затем сказал служителю:
— Введите эту даму.

Глава XXXIII
БРАТ И СЕСТРА

Софи ждала в коридоре. Плотная черная кружевная вуаль скрывала ее лицо, как под маской, так что начальнику полиции и письмоводителю, проходившим мимо нее, не удалось рассмотреть ни одной черты ее лица. Служитель подошел к молодой женщине и произнес:
— Господин следователь может вас принять.
— Когда?
— Сейчас, пожалуйста.
И растворил перед нею дверь в кабинет, куда посетительница влетела, шумя шелковым платьем. Софи остановилась перед бюро, за которым сидел господин де Жеврэ, и, поднимая вуаль, воскликнула:
— Черт возьми, мой милый, как вы заставляете ждать бедный люд!
Следователь жестом приказал ей замолчать и сказал суровым тоном:
— Ваша выходка очень неприлична, милое дитя! В первый раз вы являетесь сюда — и, надеюсь, в последний…
— Не ручаюсь за это! — возразила Софи. — Это зависит от вас…
— Как так?
— Если вы почаще будете удостаивать меня своими посещениями, так мне не придется искать вас в суде. Успокойтесь, мой дорогой, я вас не задержу: как только получу нужную справку, сейчас же упорхну…
— Разве вы не могли подождать?
— Ни в коем случае! Мое дело очень спешное.
— Что вы за историю придумали, чтобы добиться свидания со мной?
Софи пожала плечами, взяла стул, ухарски уселась и возразила:
— Судья моего сердца, к чему такой величественный вид? Мы одни, без свидетелей, бесполезно разыгрывать роль следователя перед своей Сонечкой, говорить суровым голосом, на ‘вы’, тогда как ты сам хорошо знаешь, что мы на ‘ты’. Но это еще не все. Отвечай-ка мне поживее: слыхал ты об одном уголовном деле, в котором замешан некий Оскар Риго?
— Да… дело об убийстве на Лионской железной дороге, мне поручено произвести дознание.
— Правда ли, что Оскар арестован?
— Да.
— Как убийца? — Да.
— Не можешь ли ты мне сказать, Риго — парижанин?
— Уроженец Бельвиля.
— Родился в котором году?
— В 1857-м.
Софи побледнела.
— В Бельвиле, в 1857 году, — шептала она, — так я не ошиблась! Этот несчастный, обвиняемый в убийстве, — мой брат!
— Ваш брат! — вскричал господин де Жеврэ.
— Да, мой брат, уехавший в Африку три года назад, я не получала от него известий уже два года. Его обвиняют…
— Все улики против него…
— И все это враки. Я знаю насквозь моего брата. Это весельчак, любящий пиры и праздники, но не способный причинить вред кому бы то ни было. Он — убийца! Полно! Почему же не сказать тогда, что и я кого-нибудь зарезала? Я отвечаю за брата, как за себя. Ты сейчас же подпишешь бумагу о его освобождении. Ну, бери живо бумагу, перо! Бедный брат, как он будет рад и как мы горячо обнимемся!
— Вы шутите, моя милая!
— Вовсе нет, не имею ни малейшей охоты. Мне кажется, ты должен мне верить и не сомневаться, если я беру его на поруки. Будучи на свободе, он не выедет из Парижа и постоянно будет к твоим услугам. Решено?
— Это невозможно!
— Невозможно! А почему? Скольких богатых людей освобождают без всякого поручительства, зачем же такая несправедливость к бедным? К тому же ты богат, ты внесешь залог за него, если это требуется…
— Довольно, милое дитя, даже слишком много! — произнес сухим тоном господин де Жеврэ. — Все это очень странно! Ничто не в состоянии оправдать ваш неприличный поступок, даже наши близкие отношения, о которых здесь вовсе не след вспоминать, так как перед вами не человек, а следователь!
— Ох, какие громкие слова! — воскликнула Софи. — Я не принимаю сказанного за чистую монету. Освобождение брата — или я!…
Бешенство овладело господином де Жеврэ.
— Удержитесь от дерзостей, — сказал он шипящим голосом, — иначе я прикажу вас выгнать…
— Выгнать меня? Шутишь, милейший! Ты слишком дорожишь своей репутацией, чтобы так рисковать… Полагаешь, не посмеются в Париже, узнав, что господин де Жеврэ — любовник красавицы Софи, сестры Оскара Риго, которого он старается привести на гильотину? Ну, ладно, это станет всем известно, уж я позабочусь! Первым делом я отправлюсь благовестить по всем портерным Латинского квартала.
— Тише, несчастная!
— Хорошо, я заговорю потише, даже совсем замолчу, но с условием, что ты исполнишь мое желание. Я хочу видеть брата и скажу ему: ‘Будь откровенен со мной, твоей сестрой. Тебя обвиняют в совершении убийства! Что это означает?’ Я знаю брата. Если он виновен, он мне ответит ‘да’, и тогда я отступлюсь от него. Если же, наоборот, он скажет ‘нет’, я поверю его слову, и ты его выпустишь на поруки. Предупреждаю, что не выйду отсюда, не получив категорического ответа! Не надейся дешево отделаться от меня и поторопись исполнить мою волю, иначе я здесь переверну все вверх дном!
Господин де Жеврэ выразил бессильный гнев. Софи ему угрожала, а она женщина такого сорта, что не убоится никакого скандала.
— Вы злоупотребляете властью надо мной! Ваш брат там. — И он указал на дверь в соседнюю комнату.
— Там! — воскликнула Софи. — Он там! Бедный Оскар!
И она бросилась к двери.
— Подождите! — с живостью сказал следователь. — Я согласен допустить свидание между вами, но в моем присутствии, здесь, требую полного спокойствия и запрещаю шуметь, иначе сейчас же велю расстаться. Вспомните, что здесь я — представитель правосудия.
— Будь спокоен, судья моего сердца! — ответила Софи. — Я буду благоразумна, спокойна и прилична.
Господин де Жеврэ встал и, отворив дверь в соседнюю комнату, произнес:
— Риго, идите сюда!
А так как полицейский вознамерился его сопровождать, прибавил:
— Останьтесь на своем месте.
Оскар поспешил переступить порог кабинета и с изумлением вскрикнул при виде сестры, которую осыпал поцелуями. Оправившись от волнения, Софи отступила на шаг, взяла Оскара за руку, подвела к окну и, глядя ему пристально прямо в глаза, сказала:
— Я тебя спрошу, ты мне отвечай…
Риго перебил сестру, положив руку на ее плечо:
— Постой, моя бедняжка, уж не поверила ли ты клевете? Не думаешь ли ты, что Оскар Риго — убийца?
— Нет, я этому не верю, но ты должен поклясться, что тебя обвиняют несправедливо.
— Клянусь!
— Чем?
— Прахом наших родителей, бывших честными людьми.
— Я знала, что это невозможно! — закричала Софи. — Вы слышите, господин следователь, он не сделал ничего дурного, он невиновен, как новорожденный младенец, и вы должны его освободить сейчас же!
Господин де Жеврэ в замешательстве придумывал, как бы ему половчее отказать Софи. Представьте себе его удивление, когда Оскар пришел ему на помощь.
— Освободить меня сию минуту — ну уж нет!
— Как так, нет? — произнесла ошеломленная Софи. — Но почему?
— У меня американское зрение, сестренка: хотя это и незаметно, я догадываюсь, что мой следователь и ты знакомы не с сегодняшнего дня… Это твое дело, ты независима… Ты хочешь, чтобы господин следователь из дружбы к тебе взял меня под свою защиту и выпустил на все четыре стороны? Этого не будет, Софи! Я положительно отказываюсь от освобождения из милости. Я не умру, прожив несколько дней в тюрьме на казенных хлебах, и соглашусь выйти на свободу только тогда, когда совершенно убедятся в моей невиновности. Я нуждаюсь не в протекции, а в справедливости!
— Так ты решаешь остаться в тюрьме?
— Я хочу выйти из нее с высоко поднятой головой.
Господин де Жеврэ вмешался:
— Ваш брат сто раз прав, и высказанное им решение служит ему на пользу. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы как можно скорее освободить его, и немедленно вызову свидетелей, на которых он указал.
— Могу я по крайней мере видеться с бедным Оскаром? — спросила жалобным тоном Софи.
— Да.
— Каждый день?
— Да, я сейчас же напишу пропуск, и вы сможете, когда вам вздумается, провести с ним часок в приемной.
Буря миновала, и господин де Жеврэ поспешил подписать обещанный пропуск и вручить его Софи, которая спросила Оскара:
— Есть у тебя деньги?
— Ни гроша, при обыске конфисковали…
— Хочешь, я дам?
— Еще бы: они мне очень пригодятся!
Софи вручила ему двадцать франков.
Брат и сестра обнялись, потом следователь велел Оскару вернуться в ту комнату, где его ждал полицейский.
— Ваш брат благоразумнее вас! — сказал он.
— Вы видите, что он невиновен.
— Я хотел бы этому верить и начинаю надеяться…
— В добрый час! Придете сегодня вечером?
— Не рассчитывайте на меня: я завален делами…

Глава XXXIV
НА ОЧНОЙ СТАВКЕ

Письмоводитель, исполнив данное ему поручение, вернулся в кабинет следователя, вслед за ним вошел и начальник сыскной полиции.
— Анжель Бернье там, — сказал он.
— Пусть войдет.
Незаконная дочь бывшего торговца переступила порог кабинета. За несколько часов она состарилась на несколько лет: щеки ввалились и покрылись мертвенной бледностью, черные круги окаймили глаза, покрасневшие от бессонницы и жгучих слез.
— Что вы сделали с моей дочерью? — спросила она дрожащим голосом. — Без сомнения, вы собираетесь меня допрашивать. Хорошо же, я вам не отвечу ни слова до тех пор, пока вы мне не скажете, что вы сделали с моей малюткой…
— Ваша дочь поручена вашей служанке.
— Катерине?
— Да, лавка должна быть заперта во время вашего отсутствия…
— И моя дочь осталась без пристанища! В вас нет ни капли жалости!
— Ваша дочь не одна, а, давая приказ запереть лавку, я только следовал закону.
— В таком случае закон гнусен! Я просила о свидании с господином Фернандом де Родилем… Почему он не пришел?
— Господин де Родиль не занимается больше вами, мне одному предоставлено право освободить вас, если вы докажете свою невиновность, или переслать в окружной суд…
— Перешлите поскорее, может быть, присяжные не будут так слепы, как вы.
— Вы все еще отрицаете участие в убийстве?
— Отрицаю со всем пылом негодования…
— Вы ненавидели отца?
— Да разве могла я его любить, скажите, пожалуйста?
— В разговоре о нем с Сесиль Бернье вы угрожали ему…
— Я, незаконнорожденная дочь, высказала его законной дочери Сесиль Бернье то, что думала об отце и о ней самой.
— Что вы думали о ней! — повторил господин де Жеврэ. — Разве вы могли в чем-нибудь упрекнуть молодую девушку, которую, по вашим словам, вы совсем не знали до этого?
— Это касается только меня.
— Так вы отказываетесь отвечать на мой вопрос?
— Да. Впрочем, к чему мой ответ?На моей квартире нашли записную книжку Сесиль Бернье… Защищаться? Да разве мне поверят? Даже и не выслушают. Ах, мне кажется, что я схожу с ума!… Уж лучше бы умереть!
И Анжель, закрыв лицо руками, разрыдалась. При виде такого отчаяния следователь почувствовал минутное волнение. Что, если эта женщина говорит правду? Но вскоре недоверие одержало верх над сожалением.
— Я никогда не сомневался в вашем громадном сценическом даровании, — произнес он иронически, — но, право, оно совсем не к месту: вам не удастся убедить меня…
— Вас убедить? — повторила Анжель. — Я знаю, что это невозможно, и вовсе не пытаюсь!
— Я сейчас приведу вашего соучастника на очную ставку с вами.
— Ах, наконец-то! — вскричала Анжель. — Поторопитесь!
Оскара Риго ввели в кабинет. Следователь внимательно наблюдал за выражением лиц носильщика и хозяйки лавки, но ожидания его ничуть не оправдались. Анжель с любопытством глядела на брата Софи, но нисколько не смутилась, Оскар был тоже спокоен. Следователь, указав рукой на Анжель, спросил:
— Знаете вы эту даму?
— Нет, господин следователь.
— А вы, Анжель Бернье, станете настаивать, что не знаете этого человека?
— Настаиваю, потому что это правда: я вижу его в первый раз в жизни.
Господин де Жеврэ молчал несколько секунд, нахмурив брови и размышляя. Анжель первая прервала молчание.
— Итак, — сказала она глухим голосом, который мало-помалу становился все звучнее и, наконец, стал металлическим, — вот убийца! Этому-то человеку, по вашему мнению, я заплатила за убийство отца! — И она прибавила с сильным гневом, идя прямо к Оскару, который попятился от нее: — Этот человек пытался убить мою дочь!…
Начальник полиции поспешно встал между ними, а Анжель продолжала:
— И вы уверяете, что он обвиняет меня в соучастии, — говорит, что получал от меня нужные сведения и приказания…
— Да нет же, нет! — крикнул Риго. — Я ничего не говорил, я вас не обвиняю и даже совсем не знаю!
— Зато я тебя теперь узнала, — с бешенством возразила Анжель, — и если ты покушался на убийство моего ребенка, я требую правосудия, жажду твоей крови. Каторга — слишком недостаточное для тебя возмездие, мне нужна твоя голова…
Затем, обернувшись к следователю, она продолжала:
— Вы видите, этот человек меня вовсе не знает, он сейчас сам заявил об этом, а вы осмеливаетесь все еще меня обвинять, и я еще не на свободе!
— Ни убийца, ни соучастник, ни преступник — лентяй, добрый малый, — с живостью вмешался Оскар. — Повторяю вам два раза, десять, сто раз, что я не знаю ни вас, ни вашу дочь! Девочка видела, конечно, негодяя, укокошившего старика в вагоне. Так приведите ее, пусть она посмотрит на меня, и, если признает за убийцу, сейчас же меня повесьте!
Господин де Жеврэ и начальник сыскной полиции обменялись несколькими словами вполголоса, и второй вышел из кабинета.
— Выведите подсудимых, — приказал следователь, — они мне скоро опять понадобятся.
— Так вы не убедились в моей невиновности, — произнесла с горечью Анжель. — Говорят, правосудие зорко, а вы представитель его, я же утверждаю, что оно слепо. Чего вам надо еще? У этого человека нашли чемодан, украденный у покойного Жака Бернье, следовательно, он — убийца. Так как он сам сознался, что не знает меня, кто же осмелится меня обвинять?
— Довольно! — перебил следователь.
Полицейские увели Оскара и Анжель.
Господин де Жеврэ написал в Марсель две депеши и отправился завтракать.

Глава XXXV
ЭММА-РОЗА

На другой день после того, как Луиджи давал отчет Пароли обо всем, произошедшем на улице Дам, он вернулся на свой пост. Размышляя, Луиджи вдруг увидел своего земляка, направившегося в его сторону, и радостно воскликнул, протягивая руку:
— Я рад, что ты пришел и выведешь меня из затруднения.
— Хотите, чтобы я принялся жарить каштаны?
— Нет, но может случиться, что сегодня или завтра я принужден буду отлучиться.
— Я останусь.
Утро прошло без малейших приключений. В одиннадцать часов земляки позавтракали в кабачке, но Луиджи не терял из виду двери дома No 108. Он видел, как Катерина два раза выходила и входила, значит, дочь содержательницы лавки жила еще там — сомневаться в этом невозможно. Выражение лица старой служанки было печально и мрачно, так как душа ее была полна самыми тяжелыми предчувствиями. На ее вопрос о причине ареста Анжель Эмма-Роза рассказала все, что знала сама. Катерина ни минуты не сомневалась в невиновности своей хозяйки.
Но если освобождение затянется, что станется с девушкой, на здоровье которой так печально подействовали потрясения? Катерина со страхом задавала себе этот вопрос. Эмма-Роза страдала вдвойне: и душой и телом. До ареста Анжель скрывала от дочери тайну ее рождения, теперь Эмма знала ее. Бедняжка догадывалась, что и ее появление на свет покрыто позором. Ей поминутно вспоминался Леон Леройе. Она хорошо сознавала, что блестящие надежды на будущее разбиты в прах. Впереди нее, вокруг — все погибло. А ей только шестнадцать лет! Призывая на помощь все мужество, Эмма-Роза не могла удержаться от рыданий, но чем больше текли ее слезы, тем сильнее сгущался туман, заволакивавший глаза. На просьбу Катерины явился врач, и чего он не решался открыть матери, то он сказал старой служанке. Зрение Эммы-Розы внушало ему серьезные опасения: по его мнению, вскоре несчастная могла совершенно ослепнуть! При одной мысли о таком несчастье, бедная служанка чувствовала, что сердце ее готово разорваться.
Что ей делать? Больше ничего, как поместить Эмму в лечебницу на то время, как мать содержалась в тюрьме! Катерина горько плакала. Если девушка совсем ослепнет — что с ней будет? Не лучше ли ей умереть?
В дверь постучали. Катерина поспешила отворить. Агент полиции Казнев показался на пороге чистой, но крошечной каморки. Эмма-Роза и Катерина узнали его, и девочка воскликнула, протягивая к нему руки:
— Сударь, принесли вы мне известие о маме?
Казнев не был злым от природы, в глубине его души ютились человеческие чувства. Он растрогался при виде страшной перемены, произошедшей в девушке.
— Я приехал за вами, mademoiselle, чтобы отвезти к следователю, — ответил он мягким голосом.
— А мамочка?
— С нею не случилось ничего дурного со вчерашнего дня… Она здорова.
— Когда я ее увижу?
— Вероятно, сейчас.
— Так не будем терять ни одной минуты… Поспешим…
Катерина вступилась, кротко сказав:
— Но, сударь, mademoiselle Эмма совсем больна… умоляю вас.
— Нет, голубушка Катерина, я в состоянии ехать, когда дело идет о моей матери. Я готова, сударь, пойдемте.
— Не могу ли я поехать с барышней? — спросила служанка.
— К чему? Вас не допустят в кабинет следователя.
— Но кто ее привезет назад?
— Я сам, обещаю вам.
Старая Катерина закутала девушку в теплую шубу и накрыла шляпкой чудные, густые волосы.
Эмма была так слаба, несмотря на мгновенное сильное нервное возбуждение, что и Катерина, и Казнев должны были поддерживать ее с обеих сторон, пока она спускалась по лестнице.
На улице их ожидал Флоньи, удобно расположившийся на подушках четырехместной кареты.
А за жаровней продавца каштанов, притаившись, сидел Луиджи, жадно наблюдая за всем происходившим.
Он спрашивал себя, не разрушит ли планы Анджело этот внезапный отъезд девушки.
Прежде всего, надо узнать, в чем дело.
Поэтому он поспешил оставить свой пост и решил следовать за каретой даже бегом, если это потребуется, а пока встал в проеме одной из дверей, находящихся как раз против лавки.
Через несколько минут он увидел Казнева и девушку. Агент посадил ее в карету, уселся сам, отдал какое-то приказание, и карета покатилась.
Уже целых два дня, как оттепель и грязная, сырая погода сменили мороз.
Мостовая была скользкая. Маленькие лошадки, запряженные в карету, бежали тихо, постоянно останавливаясь и начиная идти шагом.
Луиджи следовал за каретой без малейшего затруднения. Он даже ничуть не устал и прибыл в одно время с экипажем к решетке большого двора окружного суда.
Карета въехала во двор.
Оружейник, разумеется, остался на улице наблюдать и выжидать, что будет дальше.
Обе дверцы открылись разом. Казнев и Флоньи выскочили и помогли Эмме выйти. Затем они исчезли вместе с нею в дверях мрачного здания суда.
— Как, — пробормотал Луиджи, — да неужели же и девчонка замешана? Нет, это что-то уж очень невероятное!
Карета продолжала стоять во дворе, и кучер спокойно закурил трубочку с видом человека, знающего, что ему придется ждать долго.
— Карета стоит, — продолжал рассуждать оружейник, — это значит, что цыпленка снова отвезут на улицу Дам. Тем не менее необходимо лично убедиться в этом.
Он свернул папироску, надвинул шляпу на самые глаза, поднял воротник пальто и, согнув плечи, сгорбившись, принялся ходить взад и вперед по тротуару.
Никто не обратил на него ни малейшего внимания.

Глава XXXVI
ЭММА-РОЗА НА ДОПРОСЕ

Казнев вошел прямо в кабинет следователя и сказал, что Эмма-Роза находится в коридоре с Флоньи.
— Приведите ее!
Агенты ввели девушку.
— Вы послали за мной, сударь… Сжалились ли вы надо мной наконец? Вернете ли вы мне маму? О, сделайте это, и я забуду все, что выстрадала из-за вас со вчерашнего дня… Я буду благословлять вас!
С этими словами она протянула к следователю свои миниатюрные ручки трогательным умоляющим жестом.
Господин де Жеврэ, точно так же, как и Казнев, был поражен страшной переменой в лице девушки. Верно, горе так сильно подействовало на нее, что за одни сутки она изменилась до неузнаваемости.
Сердце у него было незлое, и он кротко ответил, указывая на стул против его письменного стола:
— Садитесь, mademoiselle, мы поговорим о вашей матушке.
Затем вручил Флоньи бумагу, на которой только что написал несколько слов. Агент немедленно вышел из кабинета.
Помолчав немного, господин де Жеврэ проговорил:
— Вы, по всей вероятности, помните о той поездке, которую я предпринял в Сен-Жюльен-дю-Со, чтобы допросить вас?
— Да, сударь. Я была опасно больна в то время, но все-таки помню.
— Значит, вы не забыли, что в особенности мне хотелось узнать о вас?
— Нет, я этого не забыла. Вы хотели знать, узнаю ли я негодяя, убившего господина Жака Бернье и покушавшегося на мою жизнь, если встречусь с ним лицом к лицу.
— Да, я даже просил вас описать мне все приметы этого злодея, но вы лишились чувств и были не в состоянии ответить. Но то, что было для вас невозможным в тот день, по всей вероятности, окажется легким сегодня.
— Разумеется, я вам отвечу, сударь. Но, как бы ни хорошо служила мне моя память, каким образом я могу начертать вам точный портрет убийцы? Я знаю только, что он был брюнет, бледен, как мертвец, а его страшные, большие черные глаза метали настоящие молнии. Вот все, что я могу сказать. И, несмотря на это, я могу поручиться, что, как только его увижу, немедленно и безошибочно укажу на него и скажу: ‘Вот он, вот убийца!’
— Хорошо, в таком случае я сейчас сведу вас лицом к лицу с ним.
Эмма-Роза начала дрожать.
— Он будет здесь… — пробормотала она.
— К чему такой ужас, милое дитя? Вам совершенно уже нечего бояться теперь. Что может он сделать вам здесь, в нашем присутствии?
— Я хорошо знаю это, сударь, но, вспоминая прошлое, невольно дрожу от ужаса.
— Еще раз спрашиваю вас, хорошо ли вы запомнили убийцу?
— Он никогда не изгладится из моей памяти! Каждую ночь я вижу его во сне! Ужасный кошмар!

Глава XXXVII
ОЧНАЯ СТАВКА

Господин де Жеврэ сделал знак Казневу. Последний отворил дверь, соединявшую кабинет следователя с соседней комнатой.
Немедленно конвойный, стоявший за нею с Оскаром Риго, втолкнул последнего в комнату.
Брат Софи подошел совсем близко к Эмме-Розе, которая совершенно безучастно следила за его приближением.
— Ну, что же, mademoiselle? — обратился к ней следователь, пораженный ее спокойствием.
— Как, что, сударь? Я жду.
— Чего вы ждете?
— Я жду, когда введут убийцу.
— Значит, это не он?
— Конечно, нет… Я вовсе не знаю этого человека… Я даже никогда и не видела его… Тут невозможна никакая ошибка… Тот гораздо выше, худощавее и смуглее… У этого нет тех ужасных глаз…
Оскар, лицо которого принимало все более и более торжествующее выражение, попытался было заговорить, но следователь жестом принудил его молчать и принялся снова засыпать вопросами Эмму-Розу. Девушка, совершенно уверенная в том, что говорит, ни на минуту не смутилась, ни разу не сбилась и отвечала вполне толково и без малейшей запинки.
— Это не он, сударь! Это вовсе не он! — повторила она раз десять на все лады.
— Ну, что? Ну, не говорил ли я!! — воскликнул Оскар, которому теперь уже положительно не было больше никакой возможности удержать свой язык. — Не был ли я прав, когда уверял и повторял, что я чист и бел, как первый снег, и невинен, как только что родившийся ягненок?!! Меня обвиняли в том, что я почти совсем насмерть задушил эту хорошенькую барышню и затем выбросил ее из вагона! А между тем она не только не узнает меня, но даже прямо говорит, что и в глаза-то меня никогда не видела! Ну, а теперь приведите-ка сюда солдата Мишо, сторожа из больницы Валь-де-Грас, а также хозяев из алжирского и марсельского отелей, где я останавливался!
По знаку господина де Жеврэ Казнев вывел из кабинета разболтавшегося, торжествующего Риголо.
В эту минуту в кабинет вошел человек с докладом о приезде Сесиль Бернье.
Господин де Жеврэ велел ей подождать.
Почти сейчас же вошел и Флоньи.
— Господин следователь, — проговорил он, — эта особа здесь.
— Введите ее, — ответил господин де Жеврэ и, обращаясь к Эмме-Розе, прибавил: — Это ваша матушка.
Анжель вошла в сопровождении двух конвойных.
Увидев Эмму, женщина моментально забыла все невзгоды и громко вскрикнула от радости.
— Мама, милая мама, — воскликнула Эмма, бросаясь в объятия матери и заливаясь слезами.
— Полно, успокойся, не плачь, голубушка, — говорила Анжель, покрывая ее поцелуями. — Они продолжают обвинять меня, но мне нечего страшиться. Будь же тверда и мужественна… Они не могут осудить меня. Какая ты бледная, и как ты дрожишь. Ты, верно, больна?
— Ах, мама, мама, я, наверное, умру без тебя!
— Не говори так, мне слишком больно слушать эти слова. Вы слышите, сударь, она умрет! Во имя человеколюбия, во имя справедливости умоляю вас, сжальтесь над нею и надо мной!
— Заслуживаете ли вы ту жалость, которую от меня требуете? — возразил следователь. — Если бы виновный выказал чистосердечное раскаяние, правосудие оказалось бы снисходительным.
— Да разве возможно сознаться в преступлении, которого я не совершала? Я невиновна, а вы непременно хотите, чтобы я признала себя виновной!
— Господин следователь, — с живостью проговорила Эмма-Роза, — ведь если человек, который только что был здесь, не убийца, которого вы ищете, если я даже вовсе не знаю его, — ясно, что моя мать не может быть его сообщницей и, значит, она невиновна.
— Я буду в состоянии поверить этому, если ваша матушка объяснит мне, каким образом попала к ней записная книжка Сесиль Бернье, найденная у вас в квартире.
— О, сударь, клянусь, что я вовсе не знала, что эта книжка находится у меня в квартире! — с силой возразила Анжель. — Если бы эта женщина, Сесиль Бернье, была здесь, я бы сумела заставить ее сознаться в том, что она никогда не теряла ее у меня.
— Сесиль Бернье тут. Вы можете сейчас же увидеть ее. Следователь сделал знак, и законная дочь покойного
Жака Бернье была немедленно введена в кабинет.
Анжель обернулась и еще более громким голосом сказала:
— А, ну, если она здесь, так пусть же докажет, если только сумеет, что она потеряла эту несчастную книжку именно у меня!
— Говорите, mademoiselle, — обратился к Сесиль следователь.
Сесиль ответила совершенно твердым, спокойным и уверенным тоном, что она может утверждать по крайней мере то обстоятельство, что, когда она шла в магазин к Анжель, книжечка лежала у нее в муфте. Утверждает она также, что в этой книжечке находилось письмо ее отца и пятьсот франков. Где же ей было и потерять ее, как не в лавке, если она вынимала руки из муфты.
— Вы придаете лживую и лицемерную форму вашему обвинению! — горько заметила Анжель.
— И вы, и вы тоже обвиняете мою маму! — проговорила Эмма-Роза, снова заливаясь горькими слезами.
— Я никого не обвиняю! — возразила Сесиль. — Разве я виновата в том, что моя книжечка была найдена именно у этой женщины?
— Но что же это доказывает? — спросила Анжель.
— Из этой находки можно заключить, — ответила Сесиль все тем же мерным, невозмутимым тоном, — что, питая вражду к моему отцу, вы искусно и удачно воспользовались деталями и указаниями его письма, чтобы подготовить ужасное убийство, жертвой которого он и стал.
Анжель выпрямилась с гневным, угрожающим блеском в глазах.
— А, змея! — воскликнула она. — Вы думаете, что меня душите, а я буду щадить вас! Берегитесь, теперь уже я вас обвиняю! Теперь моя очередь!
Законная дочь Жака Бернье побледнела, как полотно.
— Сударь, — пробормотала она, обращаясь к следователю, — неужели вы позволите этой женщине безнаказанно оскорблять меня?
Но Анжель, не помня себя от бешенства, продолжала кричать:
— Да, да, я вас обвиняю! И вы сами в этом виноваты! Вы сами вынудили меня поступить так! Пеняйте на себя! Возвращение вашего отца ужасало вас, вы сами говорили мне это! Я отказала вам в отвратительной просьбе, с которой вы ко мне обращались. Вы хотели совершить ужасный поступок, чтобы скрыть свой позор! Ну, после этого я считаю вас способной к совершению еще более ужасного преступления, и вот в этом-то преступлении я вас и обвиняю!
— Да эта несчастная положительно сошла с ума! — в совершенном ужасе воскликнула Сесиль. — Мне нечего скрывать! Позор, о котором она говорит, ее собственная дьявольская выдумка! Напротив, я с нетерпением ожидала возвращения моего отца! Защитите же меня от нее, сударь, умоляю вас, защитите меня!
— Я защищу вас, mademoiselle, вы можете быть в этом уверены!
— Как! — уже совершенно не помня себя, взвизгнула Анжель. — Вы защищаете, поддерживаете ее, вы, следователь?!! Да вы знаете ли, какая причина привела ее ко мне? В тот день, когда она, может быть, даже и нарочно обронила свою книжечку, она явилась ко мне, чтобы, не зная меня вовсе, открыть мне свой позор и ужас, который он ей внушал. Через несколько дней должен был вернуться в Париж ее отец после отсутствия, продолжавшегося несколько месяцев. Она говорила, что отец ее пуританин, ставящий свою честь выше всего в мире. Он — пуританин!
Она говорила, что он убьет ее, если узнает, что она стала любовницей какого-то третьестепенного актеришки и носит теперь под сердцем живое доказательство своего падения! Она хотела, чтобы я помогла ей уничтожить это доказательство!
— О, сударь, сударь, прошу вас, заставьте же ее наконец замолчать! — молила Сесиль, почти теряя сознание.
— Напротив, mademoiselle, надо дать ей высказаться до конца, — возразил следователь, — а потом уже я увижу, где в ее словах правда и где — ложь.
Эмма-Роза крепко обнимала мать.
Анжель дошла до крайней степени возбуждения. Ее тонкие черты лица исказились, молнии сверкали в глазах. Она продолжала:
— Девушка эта меня умоляла, простирая ко мне руки… Она говорила, что скорее убьет себя, чем решится испытать бешенство отца. Не глядя на всю ее подлость, я почувствовала к ней некоторое сострадание и решила подождать. Быть может, когда она успокоится, к ней вернется и рассудок. Я сделала вид, что уступаю. Я обещала ей лекарства, которые она просила, и, под предлогом наблюдения действия этого лекарства, спросила у нее ее адрес и имя. Можете ли понять, что происходило во мне, когда я услышала это имя, имя человека, позорно бросившего мою мать и так же позорно оттолкнувшего меня, когда я пришла к нему просить помощи…
После этого, действительно, вся желчь, вся ненависть, накопившаяся во мне в продолжение стольких лет, выступила у меня наружу… Я высказала ей тот ужас и то презрение, которое внушал мне отец! После чего я ее выгнала.
А теперь, так как вам нужна преступница, вы выбираете между Сесиль Бернье и мною!
Вот она, отцеубийца, я вам показываю ее! Это она, чтобы не подвергаться гневу отца, велела убить его.
Именем справедливости, сударь, велите арестовать эту девушку.
— Гнев ваш мало помогает вам, — ответил следователь. — Обвинения, или, вернее, проклятия, которыми вы забрасываете сестру, не подкрепляются доказательствами, и я считаю слова ваши только ложью. Mademoiselle Сесиль Бернье могла увлечься человеком, недостойным ее. Это ошибка, за которую она краснеет, и вы не имеете права упрекать ее, так как сами в ее возрасте допустили точно такую же. Знаете ли вы, какое можно сделать заключение из всего, что вы сказали?
— Что я невиновна! — гордо ответила Анжель.
— Что вы преступны! — заметил господин де Жеврэ.
— Я вижу, что вы слепы и ничто не может заставить вас прозреть…
Следователь продолжал:
— Mademoiselle Сесиль Бернье была у вас… Может быть, она вам говорила что-нибудь о своей беременности?
— Нет, нет… — прервала Сесиль, закрывая лицо руками. — Не думайте этого!
— И если бы действительно было так, то вы не были бы преступны… Только одна особа обвиняет вас, но эту особу также обвиняют… Она хочет сбросить на вас тяжесть своего преступления. Ее занятия и житейский опыт помогли ей угадать ваше положение… Она пользуется своим открытием, но не в состоянии разрушить ни одно из собравшихся против нее веских подозрений… Итак, Анжель Бернье, бросьте напрасно разыгрывать комедию, которой вы не в состоянии меня одурачить!
Анжель хотела что-то сказать.
Судебный следователь не дал ей на это времени.
— Где вы приняли mademoiselle Сесиль Бернье, когда она явилась к вам?
— В комнате, находящейся рядом с лавкой.
— В нижнем этаже, следовательно?
— Да.
— А записная книжка была найдена на первом этаже, что и доказывает неосновательность ваших слов, будто mademoiselle Бернье обронила ее в болезненном припадке. Итак, прения закончены, не правда ли? С этих пор вам остается только преклонить голову.
— Боже мой, Боже мой, дорогое мое дитя! — воскликнула Анжель, обнимая Эмму-Розу. — Все, все против меня! Этой девчонке верят, а мне отказываются верить… Я погибла!
В эту минуту в кабинет вошел рассыльный и подал судебному следователю визитную карточку.
— Введите господина Мегрэ! — произнес следователь, бросив взгляд на карточку.
Почти тотчас же парижский нотариус, хранитель завещания, переступил порог.
— Я вас попросил, сударь, к себе… — произнес следователь, кланяясь. — У вас хранится важная бумага, и я желал бы, чтобы она была прочитана в моем присутствии.
— Я это знаю, — ответил нотариус, — и к вашим услугам…
— Вот mademoiselle Сесиль Бернье, — продолжал следователь. — Вот Анжель Бернье и ее дочь, mademoiselle Эмма-Роза.
Нотариус поместился рядом со следователем, вынул из портфеля лист гербовой бумаги и принялся читать завещание.
Анжель, сначала удивленная, потом взволнованная, казалась уничтоженной, когда закончилось чтение. Внезапно она подняла голову.
— И это отец мой, Жак Бернье, писал? — спросила она дрожащим голосом.
— Это он.
— Он… подумал о моем ребенке, об Эмме-Розе?
— О ней и о вас, в ущерб интересам законной дочери. Понимаете вы теперь весь ужас вашего преступления? Вы, в порыве ненависти, в безумной жажде мщения предаете в руки убийцы человека, которого наивысшие желания заключались в том, чтобы обеспечить будущность вашу и вашей дочери. Откройте глаза, отцеубийца! Сознайтесь и покайтесь!
— Я невиновна! Клянусь вам, что я невиновна!
— Ложь! — произнес следователь.
— Так я проклята! — безумно вскрикнула Анжель, бросаясь на колени. — Так я проклята, потому что мой голос, мои взгляды, даже моя поза… все во мне кажется ложным!! А между тем, клянусь могилой моей матери, я невиновна! Если у вас нет сострадания ко мне, то имейте по крайней мере сострадание к моей дочери! Не убивайте ее, разлучая нас!!
Господин де Жеврэ сделал знак.
Два сторожа увели ее, несмотря на сопротивление и крики.
Дверь закрылась.
И тогда Эмма-Роза вдруг впала в страшный гнев.
Она приблизилась к Сесиль и, глядя в упор, обжигая горячим дыханием, произнесла:
— Вы умышленно клевещете на мою мать, я чувствую к вам омерзение, проклинаю вас и буду молить Бога наказать вас! И Бог меня услышит!…
— Вы видите, сударь, вы видите, каким я подвергаюсь оскорблениям! — воскликнула Сесиль. — Сперва мать, а теперь дочь! Но я прощаю все этому ребенку! Ее положение ужасно, и я вполне понимаю это!
— Вот почему я и не чувствую к ней ничего, кроме жалости и снисхождения, — ответил судебный следователь и, обращаясь к Казневу, прибавил: — Потрудитесь проводить mademoiselle обратно в Батиньоль.
Агент повиновался и вышел из кабинета, поддерживая Эмму-Розу. Несчастная девушка потеряла последние силы.
Нотариус также вышел, потрясенный до глубины души ужасной сценой.
— Я вам больше не нужна, сударь? — спросила Сесиль, лицо которой носило следы только что пережитых потрясений.
— Нет, mademoiselle, идите с Богом.
Следователь позвонил и спросил у вошедшего слуги, не приходил ли кто-нибудь.
— Да, сударь, какой-то военный с повесткой, вызванный в качестве свидетеля.
— Введите его и скажите, чтобы привели Оскара Риго.
В кабинет вошел больничный сторож Мишо. Он в полнейшем смущении вертел в руках свое кепи.
— Подойдите поближе, мой друг, и не волнуйтесь. К чему такое смущение? Вы ведь ни в чем не замешаны, и, следовательно, вам бояться нечего.
Мишо неловко отдал честь.
— Слушаю-с, ваше благородие.
— Вы были в Марселе 11-го числа этого месяца?
— Был-с, ваше благородие, и раньше точно так же. Я был сторожем при больнице, но случилось, что марсельский климат не подошел моему темпераменту. Вот тогда-то я попросился перевестись в Париж, что мне и разрешили благосклонно.
— Не случилось ли чего-нибудь необыкновенного в том поезде, который привез вас из Марселя в Париж?
— Точно так-с, ваше благородие. Вышло немного неладно с одним штафиркой, которого заставили сделать налево кругом марш!
— Убийство?
— Да, нечто вроде, ваше благородие!
— Вы сидели в вагоне второго класса?
— Сбиты, как сельди в бочонке, не говоря худого слова, ваше благородие.
— Помните вы ваших спутников?
— Ну, еще бы, еще как отлично помню! Я сидел, три особы прекрасного пола, страшные хари, ну, и еще четыре человека, из которых один расчудесный малый! О, чтоб его черти побрали! Вот-то уж он посмешил меня! Просто я себе все животики надорвал, чуть кушак не лопнул! Ну, весельчак! Да он, впрочем, и говорил, что его зовут Весельчаком на родине! А она, родина-то, приходится у него в Париже.
— Вы с ним разговаривали?
— Как есть все время, ваше благородие! Я, как больничный сторож, никогда ночью глаз закрыть не могу. Вот он все время и рассказывал мне такие штуки, что я просто по полу катался. В Лионе мы выпили рюмочку в буфете, и я пригласил его к себе в Валь-де-Грас, чтобы в компании пропустить и другую.
— Этот человек не переходил в другой вагон за всю дорогу из Марселя до Парижа?
— И не думал! Да я и не пустил бы его, а непременно увязался бы вслед.
— Узнали бы вы теперь этого человека?
— Узнал ли бы я его?! Еще бы мне его не узнать! Он угощал меня такой толстой колбасой, которую купил в Марселе. Последний кусок мы слопали с ним в Лароше.
— А, вы ели в Лароше?
— Точно так-с, ваше благородие!
— Когда этот весельчак, как вы его называете, ел колбасу, он, вероятно, разрезал ее ножом?
— И еще каким чудесным ножом-то! Он мне рассказывал, что купил его в Марселе, а нож-то, он толковал, сработан в Париже.
Господин де Жеврэ взял со своего письменного стола нож, вырванный из раны Жака Бернье.
— Вот такой нож? — спросил он, обращаясь к сторожу.
— Именно такой. Мне так и кажется, что я вижу перед глазами его ножик. Да это его ножик и есть.
Как раз в то время, когда солдат говорил эти слова, в дверях кабинета показался Оскар в сопровождении двух конвойных.
Увидев его, Мишо вскочил со стула и побежал навстречу с радостным восклицанием:
— А вот и он, мой милый весельчак!
Он хотел было уже схватить его за руку, но его поразил вид конвойных, и он отступил на шаг с самым озадаченным видом.
— Позволь, позволь, это что такое? — заговорил он. — Да что же ты такое сделал?
— Ровно ничего, мой старый Мишо! — ответил Оскар Риго. — А дело-то вот в чем: меня обвиняют, что я будто бы убил одного пассажира в вагоне между Марселем и Парижем в ночь с 11 на 12 декабря! Ну, что ты на это скажешь, старина?
— Я скажу, что это совсем невозможно, потому что мы с тобой ни на минуту не расставались! — изумленно, но твердо отвечал служивый. — Уж коли у человека нет на совести другого греха, кроме этого, — обратился он к следователю, — то верьте мне, что он невиновен, как я сам! Честное слово военного человека, служащего в Валь-де-Грасе и состоящего на отличном счету у начальства!
Господин де Жеврэ казался убежденным.
— Хорошо, мой друг, вы можете идти, — сказал он.
— Слушаю-с, ваше благородие, и все-таки клянусь еще раз, что мы с ним ни на минутку не расставались!… Ну, до свидания, мой старый весельчак! Увидишь, что тебя скоро выпустят, и тогда, смотри не забудь, навести меня в Валь-де-Грасе. Мы с тобой опрокинем рюмашечку.

Глава XXXVIII
НОВОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ АНДЖЕЛО

Луиджи нанял карету и велел ехать на улицу Монт-рейль, на свою старую квартиру.
Утром он уложил чемоданы и заплатил за комнату, которую занимал раньше недалеко от Пти-Полон.
Таким образом, он был совершенно готов к переезду и, погрузив чемоданы в карету, дал кучеру адрес своей новой резиденции.
Когда Сесиль вернулась из суда, доктора Пароли еще не было дома. Она заперлась у себя, попросив слугу доложить, как только он вернется.
Итальянец отправился к мировому судье, чтобы условиться относительно семейного совета. Так как у Сесиль не было дальних родственников, то доктор Пароли предложил включить господина де Жеврэ в семейный совет, а также кассира, главного надзирателя больницы и хирурга, недоставало только шестой персоны.
Анджело вспомнил о своем друге Аннибале Жервазони и, выйдя от мирового судьи, отправился к нему.
Жервазони был дома.
Пароли изложил свою просьбу.
— Все, что тебе угодно, — ответил тот, — располагай мной!
Помолчав, Жервазони спросил:
— Скажи, пожалуйста, чьим опекуном тебя назначают?
— Опекуном одной молодой девушки, которая скоро будет моей женой.
— Твоей женой?!! Значит, ты действительно решил жениться?
— Да, брак по страсти, и брак выгодный, в одно и то же время. Девушка не только богата, но и прелестна во всех отношениях. Ты увидишь ее. Я страшно влюблен.
— И тебе платят взаимностью?
— В этом не может быть ни малейшего сомнения.
— Ну, от души поздравляю!
— Не забудь, что срок твоего пребывания в клинике кончается, и я рассчитываю на тебя!
— Я уже предупредил кого следует и буду совершенно свободен через три дня. Когда соберется семейный совет?
— Завтра, в два часа.
— Я буду пунктуален.
После визита к своему другу Пароли поехал на улицу де Курсель.
— Ах, сударь, — закричала консьержка, едва он выскочил из кареты, — у меня для вас большая новость: завтра приедет моя дочь.
— Я думаю, что ваше материнское сердце должно быть этим сильно обрадовано.
— Еще бы! Monsieur Пароли, я очень рада, что вижу вас и могу напомнить об обещании, которое вы мне дали относительно моей дочери. Вы помните?
— Отлично помню! Я обещал вам заняться будущей звездой и поискать ей место в одном из парижских театров. Через несколько дней я заверну сюда, увижусь с mademoiselle Дотиль, и мы потолкуем.
— Вот и чудесно! О, вы останетесь довольны! Моя дочь не жеманница. Она хотя и играет ingenu, но за словечком в карман не полезет. С нею можно проговорить двое суток подряд, не пивши, не евши. Да, признаюсь, эта девочка доставляет мне много радости! Вы сегодня здесь ночуете, господин доктор?
— Нет, голубушка.
Пароли пробыл в квартире очень недолго и, удостоверясь, что мать будущей театральной звезды содержит ее в полном порядке, отправился в лечебницу.
Молоденькая актриса должна была помочь Пароли в исполнении задуманных им планов. Вот почему он очень обрадовался, узнав о ее скором приезде.
Вернувшись домой, он спросил, дома ли mademoiselle Бернье, и, получив утвердительный ответ, послал лакея узнать, может ли она его принять. Сесиль ответила, что она его ждет, да и в самом деле, она его ожидала с большим нетерпением.
— Ах, мой друг, какая была ужасная сцена! — вскричала Сесиль, устремляясь навстречу и обвивая руками его шею. — Сколько страху я натерпелась! Я все еще дрожу! Когда же конец всем этим допросам? Когда же нас оставят в покое?
От таких слов Анджело почувствовал себя скверно, и ему почудилась в ее словах угроза.
— Что же случилось? — спросил он быстро. — По какой причине вы дрожите, чего испугались?
— Я оказалась лицом к лицу с Анжель Бернье!
— Но, дорогое дитя, вы, кажется, должны были предвидеть, что вас сведут с этой женщиной!…
— Конечно, но могла ли я предполагать, что негодяйка станет навлекать на меня подозрения, обеляя себя.
— Она обвиняет вас! — воскликнул Пароли с выражением сильнейшего беспокойства.
— Да, в соучастии в убийстве моего отца…
— Но это нелепо, лишено здравого смысла! Невозможно, чтобы такой умный человек, как господин де Жеврэ, хоть на минуту поверил подобной глупости!
— Чтобы меня погубить, достаточно, чтобы сомнение зародилось в его уме.
Пароли пристально посмотрел на Сесиль.
— Сомнение? — повторил он. — Но из чего ему возникнуть? Обвинение вас ни на чем не основано — если только вы мне сказали решительно все… — прибавил он вопросительно…
Сесиль опустила глаза и прошептала:
— Я от вас утаила…
— Что такое? Вы хорошо понимаете, что я должен все знать? Как же иначе защищать вас? Какая тайна, известная этой женщине, придает ей смелость возвышать голос против вас? Говорите!
— Я никогда не решусь!
— Однако же следует решиться, — возразил он повелительным тоном. — Ваша исповедь должна быть полная и искренняя. Близок день, когда вы станете носить мое имя… Я примирился с вашим прошлым, от меня не должно быть никаких секретов! Еще раз: говорите!
— Хорошо, я скажу, но поклянитесь, что вы меня простите и не возненавидите…
— Я уже простил и могу только вас уважать, потому что люблю. Итак, мужайтесь! Вас слушает самый лучший и верный друг!
— Видите ли, когда я получила известие о возвращении отца, которого не ожидала так скоро, я страшно испугалась… и стала думать, как бы скрыть от него… голова у меня кружилась, я просто сходила с ума и в припадке отчаяния приняла преступное решение, от которого теперь сгораю со стыда…
Сесиль остановилась и казалась не в силах продолжать.
— Я понимаю, — сказал Пароли, — вы пошли к содержательнице москательной лавки с просьбой приготовить для вас питье, известное женщинам ее специальности?
— Да, — произнесла Сесиль голосом слабым, как дуновение ветерка. — По-видимому, она была не прочь, но захотела узнать мой адрес и фамилию, и таким-то образом обнаружилось, что я ее сестра. Тогда она сурово отказала с угрозой…
— Значит, она заявила следователю о вашем намерении? — спросил Пароли, нахмурив брови.
— Да, и она сказала еще…
— О чем?
— Что мой любовник — комический актер.
— И назвала его имя?
— Нет, потому что сама не знает. Но если судья велит навести справки, истина обнаружится…
— Вы отреклись?
— От всего!…
— Как себя держал господин де Жеврэ?
— Очень милостиво. Он признал слова Анжель за гнусную ложь… Но он поразмыслит, и кто поручится, что раздумье не повлечет за собой сомнение, а от сомнения до подозрения только один шаг.
Пароли казался очень взволнованным. Он ходил взад и вперед по комнате, то останавливаясь, то опять принимаясь шагать, и лицо его носило следы явной тревоги.
— Ах я несчастная! — с отчаянием воскликнула Сесиль. — Последствия ошибки будут тяготеть надо мной всю жизнь! Как я ненавижу дитя, бьющееся у меня под сердцем! Если бы зависело от моей воли его уничтожить!
Итальянец круто остановился и взял ее за обе руки. Выражение его лица совсем изменилось.
— Вы ненавидите это проклятое дитя? — спросил он каким-то шипящим голосом.
— Всеми силами души!
— Любите вы меня?
— Всем сердцем, как только возможно любить, моя привязанность к вам и есть причина ненависти к этому ребенку. Настанет день, когда, несмотря на всю вашу любовь и благородство души, один вид его возбудит в вас тяжкие воспоминания и выроет между нами глубокую пропасть.
— Любите ли вы меня настолько, чтобы повиноваться всему, что бы я ни приказал?
— Если вы прикажете умереть — я умру… Если вы велите совершить преступление — я ни на минуту не поколеблюсь.
— Так знайте же, что я так же ненавижу это дитя и по тем же причинам. Оно мне напоминает и всегда будет напоминать о поцелуях того человека…
Анджело замолчал, затем, сжав еще крепче руки девушки, спросил:
— Хотите, чтобы оно не появлялось на свет Божий?
Сесиль задрожала, а итальянец продолжал:
— Хотите уничтожить следы прошлого? Хотите, чтобы негодный актеришка никогда бы не посмел сказать: ‘Это дитя от меня!’?
‘Как он меня любит’, — подумала Сесиль и громко воскликнула с увлечением:
— Да, хочу! Приказывай, я повинуюсь… но не компрометируй свою будущность.
— Я медик, — возразил Пароли, — и знаю различные средства.
— Что надо делать?
— Не выходить из комнаты. Сильное волнение, перенесенное тобой у следователя, послужит нам на пользу, мы укажем на него как на причину твоей болезни. Ляг в постель и притворись нездоровой.
— А потом?
— Ты выпьешь приготовленное мною питье. Не заботься больше не о чем — скоро мы будем счастливы.
— Анджело, я верю тебе и обожаю тебя!
С этими словами губы Сесиль и Пароли слились в долгом поцелуе…
Итальянец хотел уйти, но приостановился в раздумье.
— Кроме свидания с Анжель, ничего не произошло у судебного следователя? — спросил он.
— Да, я совсем забыла тебе передать… Нотариус, хранящий завещание моего отца, прочел его вслух в присутствии Анжель Бернье и ее дочери.
— А, так и дочь ее была там! — воскликнул с живостью Пароли.
— Да. Она мне показалась очень больной, почти умирающей, с трудом держится на ногах, а ходить совсем не может без посторонней помощи.
— С какой целью читали завещание?
— Не знаю и даже догадаться не могу! Мне кажется, если докажут виновность Анжель Бернье, то ни мать, ни дочь не воспользуются наследством…
— Ошибаешься!
— Как так?
— Мать, как недостойная, не может наследовать, это правда, но лишение не простирается на детей. Закон точен, и в статье 730 значится, что дети не лишаются права наследства за преступление отца или матери.
— Так, значит, несмотря ни на что, значительная часть капитала, принадлежащего мне по праву, перейдет к незаконной дочери этой негодяйки?
— Да, если только…
— Что?…
— Она не умрет.
— Это может случиться с минуты на минуту, потому что она еле дышит.
— Милая Сесиль, верьте мне! Поступите так, как я велел: притворитесь больной, лягте в постель, и все пойдет хорошо.
Пароли поцеловал Сесиль в лоб и ушел. Бригитта прибирала в квартире, когда молодая девушка ее позвала.
— Бедняжка Бригитта, мне нездоровится, и я боюсь совсем расхвораться, — сказала Сесиль.
— Захворать? — вскричала с огорчением верная служанка. — Но господин доктор только что вышел отсюда! Он обеспокоен?
— Да, он велел мне лечь в постель, и я должна исполнить его совет.
— Ах, Боже мой, Боже мой!
— Он, однако, надеется, что нет опасности, — сказала Сесиль. — Раздень меня.
Через десять минут по возвращении доктора в кабинет оружейник и Пароли беседовали с глазу на глаз. Луиджи давал отчет о происшествиях дня.
— Придумал ли ты, как избавиться от девочки? — спросил Анджело.
— Да, только нет никакой возможности действовать одному.
— Чтобы не было помощников! — с живостью произнес доктор. — Я доверяю только тебе и вовсе не желаю посвящать кого бы то ни было в мои дела.
— В таком случае сами помогите.
— Отчего бы и нет, если это меня не скомпрометирует? Что придется делать?
— Прежде всего увезти девочку с улицы Дам…
— Куда?
— В какое-нибудь отдаленное, пустынное место, в неизвестный дом…
— Так необходима карета?
— Конечно!
— Кучер станет опасным свидетелем.
— Можно это устроить иначе.
— Каким образом?
— Да очень просто: купив лошадь и карету. Позволите распорядиться по моему усмотрению?
— Да, ив деньгах недостатка не будет. У тебя есть на примете дом?
— Нет, но я скоро найду.
— Что там произойдет?
— Мне кажется, вы сами должны знать, так зачем же и спрашивать? Объяснение подобного рода вовсе не шуточное дело.
— Но, как бы ни было пусто и уединенно место, кто-нибудь может невзначай заметить приход и уход. Это досадно…
— Это неизбежно. Невозможно заманить девочку на улицу иначе, как днем, и придется где-нибудь дождаться ночи… В сумерки она не поверит, и все мои приготовления пропадут даром.
— Придумал ли ты предлог, чтобы выманить ее из дома?
— Да.
— Но вдруг она закричит, позовет на помощь?
— Нас будет двое, чтобы зажать ей рот.
Пароли задрожал.
— Мне! Показаться ей! — прошептал он.
— Что же вам от этого сделается, ведь вы уверены, что она вас больше не увидит?
— Сколько денег тебе нужно?
— Да пока у меня довольно, потом сочтемся. Предупреждаю, что мы будем ‘работать’ не в этой одежде, а наденем какие-нибудь фантастические костюмы, но отсюда невозможно выйти переряженными, так придется найти в Париже удобное местечко…
— У меня есть…
— Где?
— На улице де Курсель.
— В двух шагах от Батиньоля. Превосходно! Я сейчас займусь поисками дома, куда мы свезем девочку, и надеюсь все закончить через три дня, может быть, даже раньше.
— Да, скажи-ка мне…
— Что прикажете?
— Ты мне говорил, что по обязанности проводишь вечера за кулисами театра Батиньоль?
— Да.
— Знаешь ты молоденькую актрису этого театра по фамилии Дортиль?
— Отлично знаю. Она замечательно красива, но таланта ни на грош. Она ingenu, но претендует на первые роли: о, это тонкая плутовка! В настоящее время она гастролирует в провинции, ее мать — консьержка.
— Да, она служит в том доме, где я снимаю квартиру на всякий случай.
— Это ничего не значит, она меня вовсе не знает!
Луиджи ушел, а Пароли открыл маленький шкаф, откуда несколько дней назад вынимал лекарство для оружейника. Он взял с одной из полок пустой пузырек и поставил его на письменный стол, потом, подумав, направился к книжному шкафу и выбрал одну из книг, в чтение которой и погрузился.
Время от времени он приостанавливался и записывал на клочке бумаги сложные вычисления. Его занятие длилось не меньше часа. Потом Пароли встал, взял пустой пузырек и вернулся к открытому шкафу.
Около трети пузырька он наполнил дистиллированной водой, в которую влил три капли из маленького флакончика, две капли из другого, и только одну — из третьего. Анджело закупорил пузырек стеклянной пробкой, взболтал как можно тщательнее, посмотрел на свет, желая удостовериться в прозрачности жидкости, положил его в карман и вышел из кабинета с намерением пройти к Сесиль.
— Приготовили вы для меня питье? — спросила она.
— Да, я его принес.
И с этими словами он вынул из кармана пузырек, взял стакан, опустил в него кусок сахара, налил несколько капель воды и помешал ложкой, чтобы образовался сироп.
После этого он вылил в стакан приготовленную жидкость, снова взболтал и подал Сесиль. Девушка видимо колебалась.
— Неужели вы боитесь? Разве вы не доверяете мне?
— Вы хорошо знаете, мой друг, что вполне доверяю, — прошептала Сесиль, — но средства подобного рода всегда опасны, вдруг я умру…
— Милое дитя, неужели вы думаете, я бы его подал, если бы не был вполне уверен в его безопасности? Ведь вы знаете, как сильно я вас люблю. Пейте же спокойно!
Колебание Сесиль длилось не более минуты: она протянула руку, взяла стакан и залпом выпила.
— Видите, как я вам верю, — сказала она, отдавая стакан Пароли, который вылил в камин оставшиеся капли и поставил его на стол. Затем Анджело обнадежил молодую девушку и ушел, вполне уверенный, что его лекарство окажет свое действие.

Глава XXXIX
ИСКУСНЫЙ ПРИТВОРЩИК

День прошел без особых приключений, а на следующее утро, к часу пополудни, Пароли должен был явиться к мировому судье. Все лица, входившие в состав семейного совета, были извещены заранее и потому за пять минут до назначенного часа оказались в полном сборе, считая и господина де Жеврэ.
Пароли выглядел соответственно обстоятельствам. Его лицо выражало сильнейшую озабоченность. Следователь сейчас же обратил внимание на его мрачное настроение.
— Что с вами, любезный доктор? — спросил он, отведя его подальше. — Здоровы ли вы?
— Я очень опечален и напуган.
— Не сочтите за нескромность мой вопрос о причине вашего огорчения.
— Mademoiselle Бернье присутствовала вчера в вашем кабинете при ужасной сцене, сильно ее взволновавшей.
— В самом деле, я никак не мог предвидеть, что случится.
— Волнение в связи с падением, случившимся с нею при выходе из суда, угрожает ее жизни большой опасностью.
Следователь с испугом воскликнул:
— Боже мой! Что вы говорите! Mademoiselle Бернье упала? Не ушиблась ли она?
Пароли понизил голос:
— Она ужасно страдает: я провел ночь у ее изголовья и опасаюсь дурных последствий.
— Ах, бедняжка! Неужели она в самом деле в опасности?
— Да, я сделал все, от меня зависящее, но ее жизнь висит на волоске…
— Доктор, вы ее спасете!
— Дай Бог! Я так сильно люблю ее, что, если она умрет, у меня не хватит мужества жить…
— Повторяю вам, вы ее спасете, и знаете пословицу: ‘Нет худа без добра’, несчастье, случившееся с mademoiselle Бернье, развяжет вам руки… вы меня понимаете?
— Да, мой друг, понимаю, — прошептал итальянец, крепко пожимая руку де Жеврэ, — но страдания бедняжки разрывают мне сердце. Нашли ли вы наконец соучастника?
— Увы, еще нет, до сих пор истинный сообщник еще не найден.
— Анжель Бернье назовет его по имени не сегодня, так завтра, стоит только вооружиться терпением. Да, впрочем, и сам преступник, верно, промахнется: захочет снестись с нею, повидаться или написать… да, может быть, он уже это сделал…
— Это невозможно! — с живостью ответил де Жеврэ. — Со вчерашнего дня Анжель содержится в тюрьме Сен-Лазар, славящейся своими строгими правилами. Там запрещены свидания или переписка без дозволения высшего начальства.
— Знаете, если будут просить, надо дозволить, — возразил Пароли, — это поможет раскрыть тайну.
— Мне больше нет надобности вызывать mademoiselle Сесиль, можно похоронить Жака Бернье.
В эту минуту вошли с докладом, что мировой судья ожидает членов семейного совета. Заседание длилось не более получаса. Пароли, которого все превозносили до небес, был объявлен опекуном. Среди свидетелей этой сцены один только Жервазони не разделял всеобщего энтузиазма. Зная с давних пор в высшей степени эгоистическую натуру своего земляка, он спрашивал себя: какая тайная пружина заставляет его действовать как преданного человека?
Кроме того, он изумлялся внезапной чудесной перемене, произошедшей в образе жизни Анджело, и, несмотря на правдоподобные объяснения друга, недоумевал, каким образом пьяница, игрок вдруг стал видным лицом, официально признанной знаменитостью.
Закончив дела у мирового судьи, Пароли последовал за господином де Жеврэ, который вручил ему обещанную бумагу, после чего он поспешил в свою лечебницу и поднялся прямо к Сесиль, страдания которой все увеличивались.
С багрово-красными пятнами на щеках и темными кругами под глазами, дочь Жака Бернье тревожно металась по постели. Вид Анджело, казалось, придал ей немного бодрости.
— Как я рада, что вы вернулись, — произнесла она, протягивая руки, — когда вас нет, мне кажется, что я умираю!…
— Нет, дорогая, вы не умрете! Нас ожидает счастливое будущее, я больше вас не покину.
И доктор сел у изголовья Сесиль.
Между тем судебный следователь, пораженный словами Пароли, послал смотрителю тюрьмы Сен-Лазар письмо, прося его как можно тщательнее наблюдать за арестанткой, вследствие чего сторожа стали обращаться еще суровее с несчастной Анжель, и ни одна вещь не могла быть ей вручена без предварительного строгого осмотра.

Глава XL
В МАЗАСЕ

В то время как следователь был на собрании семейного совета, его секретарь принимал свидетелей, вызванных по телеграфу из Марселя. За отсутствием господина де Жеврэ он вынужден был отложить их допрос до следующего дня.
Узнав об этом, следователь решил покончить завтра с делом Риго, который был приятно изумлен, услышав, что его зовут в приемную, где он увидел свою сестру.
Благодаря данному разрешению никто не наблюдал за свиданием, и они могли беседовать не только продолжительное время, но и о чем хотели. Оскару казалось невозможным, чтобы после показаний больничного служителя Мишо и жителей Марселя господин де Жеврэ не выпустил его тотчас же на свободу.
— Тебя заподозрили вместо другого и выбросят на улицу без всякого удовлетворения? — воскликнула Софи.
— Что же делать, таков закон. Ну, что твой судья?
— И сама не знаю: я его не видела с того дня, как распушила за твой арест. Думаю, что он на меня дуется.
— Собирается он бросить тебя?
— Похоже на то. Это трус, разыгрывающий из себя человека нравственного, поборника приличий. Я угрожала ему скандалом, конечно, он мною недоволен. Ну да ладно, если он не придет, так плевать на него! У меня шикарная обстановка, хороший гардероб и кругленький капиталец. Одного потеряю, десятерых найду. Будь спокоен, милый Оскар, по выходе отсюда ты не останешься без пристанища. Я живу на улице Дофин, ты придешь ко мне, как только тебя освободят, и я для тебя найду маленькую комнатку поблизости.
Оскар Риго был в восторге.
— Вот чудесно-то! — воскликнул он.
— И если ты окажешься человеком работящим, способным честно зарабатывать кусок хлеба торговлей, я могу тебе одолжить на первое обзаведение…
— Так у тебя порядочные деньжонки, сестренка?
— В моем полном распоряжении хорошенький загородный дом, конюшня и большой сад, я могу его отдать внаем на лето за кругленькую сумму, есть у меня также несколько облигаций кредитного общества и парижские акции. Сам знаешь, с такой собственностью нельзя назваться богачом, но и не рискуешь умереть с голоду.
— Черт возьми, ты все это нажила в три года, тогда как я голодал в Африке! — воскликнул Риго с искренним восхищением. — Гром и молния! Чудесно быть красивой женщиной! Ах, если бы я был такой…
— Но ты не красавец, да еще под замком, — возразила Софи со смехом. — Скажи-ка по совести, если ты когда-нибудь разыщешь молодца, по милости которого попал в Мазас, я думаю, ты заставишь его расплатиться, да еще с процентами?…
— Не бойся! Мне бы только побыть с ним наедине пять минут!
Визит длился больше часа, и надзиратель пришел сказать Софи, что время расстаться.
Любовница господина де Жеврэ продолжала видеться с Рене Дарвилем, который стеснялся спросить ее об Оскаре, ожидая, что Софи заговорит первая. Увлечение красивой молодой женщины студентом казалось серьезнее обычных ее любовных прихотей и не только не угасало, но, напротив, разгоралось сильнее. Вечером Софи увиделась с Рене, предупредившим ее, что завтра он несвободен.
— Почему? — спросила она с живостью ревнивой женщины.
Провинциал объяснил, что его закадычный друг Леон Леройе, сын дижонского нотариуса, приедет в Париж и что он должен его встретить и устроить.
— Но по крайней мере ты свободен вечером?
— Не могу ответить ничего положительно: все зависит от Леона.
— Так я никуда не уйду! Приходи с ним и познакомь нас.
— Хорошо. Если уломаю Леона, истого пуританина, мы придем.

Глава XLI
МЕБЛИРОВАННАЯ ДАЧА

Следующий день был богат событиями. Луиджи утром, не предупредив Пароли о своем отъезде, вышел из лечебницы, прошел добрых три четверти Парижа и направился к вокзалу Венсеннской железной дороги. За ночь подморозило, было холодно, при лучах восходящего солнца иней блестел на ветвях деревьев. Оружейник, тепло одетый и обутый в толстые сапоги, в фуражке, надвинутой на уши, и в теплых перчатках, занял место в поезде, идущем до парка Сен-Мор. Луиджи знал вдоль и поперек этот уголок близ Парижа, веселый, зеленый, освещенный солнцем весной, но тоску наводящий зимой, потому что большая часть его обитателей с ноября покидают свои дачи и возвращаются в столицу. Выйдя из вагона в парке Сен-Мор, Луиджи пошел прямой дорогой через долину и мелкий лесок и достиг берегов Марны.
На пути ему встречались только калитки запертых садов, дома с заколоченными окнами, от подвалов до чердаков. Редко-редко попадалась населенная вилла.
Вода в Марне была грязная, желтая.
Нигде ни души, одни вороны тяжело перелетали с места на место. Только и слышно их карканье да однообразный плеск воды. Луиджи шел скорым шагом и осматривал дома.
Наконец он увидел объявление: ‘Отдается внаем или продается меблированный дом. Желающие осмотреть могут обратиться к господину Демишелю в Сен-Море’.
Оружейник остановился. Дом среднего размера возвышался в глубине большого сада, направо от входа находились сарай и конюшня.
— А, вот это по моей части! — пробормотал он. — Дом меблирован, что очень удобно, конюшня для лошади, сарай для кареты, соседние дома пусты. Какому дьяволу придет в голову, что тут случится вечером?
Внимательно взглянув на пустынный берег, равнину и лесок, Луиджи вынул из кармана связку ключей. Быстро осмотрев привычным глазом замок у калитки, он выбрал один и всунул его в замочную скважину.
Почти сразу ключ повернулся, и калитка отворилась. Луиджи вошел, тщательно ее запер и очутился на площадке, недоступной для постороннего глаза благодаря окружавшей ее стене. Первым делом оружейник направился к конюшне, дверь которой оказалась запертой на одну задвижку. Он отворил ее и увидел, что там хватит места только для одной лошади.
В углу валялись связка соломы и немного сена, а в ящике — мерка овса.
— Точно нарочно заготовлено, — сказал Луиджи громко, — теперь посмотрю сарай.
Сарай был заперт на замок, но до того плохой, что при первой же попытке отомкнулся, он вошел внутрь и не мог удержаться от возгласа радостного изумления. Перед его глазами предстала прекрасная ярко-желтая карета, покрытая пылью, полная упряжь висела на стене.
— Экономия на экипаже и упряжи! — пробормотал Луиджи. — Можно сказать, что сам черт явился мне на помощь.
Он запер сарай и, пройдя садом по песчаной дорожке от решетки к крыльцу, приблизился к вилле. Перед ним находилась дверь, расписанная под дуб и запертая хорошим замком. Луиджи пришлось перепробовать три ключа, и только четвертый подошел, он отложил его в сторону, к тем, которыми отворил калитку и сарай, и вошел в дом.
Там царствовала полнейшая тьма, так как ставни были закрыты.
Он зажег спичку, при минутном свете рассмотрел, что находится в передней, и заметил на полочке подсвечник с полуобгоревшей свечой, которую поспешил зажечь. Затем осмотрелся. Из передней три двери вели в разные комнаты, меблированные очень комфортабельно.
Оружейник поставил подсвечник на полку, потушил свечу, вышел из передней, заперев дверь и удалился из жилища, так удачно осмотренного.
Через два часа он вернулся в Париж, направился в квартал Тампль, где в одной из лавочек готового платья приобрел полный кучерский костюм, в том числе шляпу с галунами и черной кокардой.
Он приказал завернуть свои покупки, положил узел в фиакр, уселся сам и приказал ехать на улицу Sante, где отдал узел, а сам отправился за другими покупками. Вечером он увиделся с Пароли.
— Ну что? — спросил Анджело.
— Послезавтра, устройте, чтобы быть свободным весь день.
Доктор хотел расспросить, но Луиджи перебил его:
— Объяснения завтра, я умираю от усталости и ужасно хочу спать. Прощайте!
И отправился к себе.
У постели Сесиль дежурила Бригитта, но после короткого разговора с Луиджи Пароли вернулся к ней.
Сесиль с трудом удерживалась от криков, кусала одеяло и старалась почерпнуть силы во взгляде Анджело.
Бригитта, бледная, с холодным потом на лбу, мысленно спрашивала себя, не умирает ли ее несчастная барышня. Доктор тоже начинал беспокоиться, как вдруг Сесиль лишилась чувств. Анджело разжал ей ложкой зубы и влил несколько капель заранее приготовленного питья. Через пять-шесть минут больная пришла в себя, измученная сильной лихорадкой. Итальянец наклонился и прошептал ей на ухо:
— Вы очень страдали, но скоро поправитесь, если сохраните спокойствие, как телесное, так и душевное. Усните!
На другой день Сесиль стало гораздо лучше, жар уменьшился, и силы, видимо, восстановились. Пароли, чудовищной дерзости которого нельзя было не удивляться, проводил в последнее жилище тело убитого. Негодяй осмелился сопровождать гроб своей жертвы от морга до кладбища Pere-Lachaise. Все окружавшие итальянца с искренним восхищением прославляли глубину его привязанности к дочери Жака Бернье.

Глава XLII
ОСКАР ОПРАВДАН

Господин де Жеврэ в своем кабинете готовился выслушать свидетелей, вызванных и прибывших еще накануне. Секретарь положил список на стол:
1) Госпожа Гоше, управительница гостиницы ‘Босежур’ на набережной Братства.
2) Господин Лизеран, управитель отеля ‘Алжир’ на Рыночной улице, и
3) господин Гарнье, продавец ножей.
К этому списку была присоединена депеша, присланная в то же утро из алжирского суда.
Депеша подтвердила все показания Оскара Риго, удостоверяя и самое главное из них: он действительно был жильцом Сатурнена Раду на улице Babl Oued, No 25, и в течение последних двух месяцев не получал ни одного письма. Депеша заканчивалась подтверждением, что имя его заключается в избирательных списках и что он уехал 6 декабря во Францию на пароходе ‘Атлас’.
Господин де Жеврэ прочел эту депешу и велел позвать начальника сыскной полиции и двух агентов — Казнева и Флоньи. Когда они явились, следователь велел привести и Оскара Риго.
Последний инстинктивно чувствовал, что дело принимает весьма благоприятный оборот, и поэтому к нему снова вернулся его невозможный апломб. Не успел он войти в комнату, как уже затараторил самым балаганным образом:
— А что, господин следователь, позвольте полюбопытствовать, не сегодня ли наступит желанный конец всей этой канители? Уж довольно она тянется, ей-ей, начинает надоедать вся эта музыка!
— Я должен провести очную ставку со свидетелями, которых я по вашей просьбе вызвал из Марселя, — ответил тот просто.
— Что, они уже приехали?
— Да, и я сейчас выслушаю их показания.
— Вот и чудесно! В таком случае вам остается только подписать мой пропуск.
Следователь велел Оскару стать в амбразуру окна, лицом к улице, и затем дал приказание вводить свидетелей в том порядке, в каком они были занесены в список.
Первой вошла госпожа Гоше. По знаку следователя Казнев подал стул смущенной и взволнованной женщине, все еще чего-то опасавшейся, хотя, в сущности, она отлично знала, что бояться ей нечего.
— Вы, сударыня, занимаете должность управительницы в отеле ‘Beausejour’ на набережной Братства в Марселе? — обратился к ней следователь.
— Да, сударь.
— В вашей гостинице посланные нами агенты напали на след мнимого коммивояжера, назвавшего себя Леоном Бессоном, которого мы считаем убийцей господина Жака Бернье?
— Действительно, сударь…
— Вы несколько раз видели Леона Бессона? Вы с ним разговаривали?
— Да, сударь, разговаривала, и даже много раз, но, как я уже говорила господам агентам, мне, по моей профессии, приходится за день видеть столько лиц, что запомнить их все положительно невозможно. Вот почему я и не посмела дать описание примет, боясь сделать это не совсем точно и ввести таким образом правосудие в заблуждение.
— Вполне понимаю, сударыня. Но скажите, узнали ли бы вы Леона Бессона?
— Еще бы, сударь! С первого взгляда!
— Вы в этом уверены?
— Как в том, что я вполне честная женщина!
— Ну, так взгляните на этого человека!…
И следователь указал на Оскара Риго, которого Казнев повернул и поставил лицом к лицу с управительницей.
Последняя посмотрела на него с минуту, потом снова перевела глаза на следователя.
— Я не знаю этого господина, — проговорила она, — я его никогда не видела.
— Значит, это не Леон Бессон?
— Помилуйте, да он даже и не похож на него! Он гораздо ниже и плотнее, чем тот, да и черты лица его совершенно иные. Единственное сходство их заключается в том, что они оба очень смуглы.
— Вы это утверждаете, вы можете подписаться под этим показанием?
— Отчего же нет, сударь, если это чистейшая правда?
— Хорошо! Я узнал от вас все, что мне нужно было знать. Вы совершенно свободны и можете сегодня же вечером вернуться в Марсель.
Наступила очередь господина Лизерана, управителя отеля ‘Алжир’ на Рыночной улице.
Он заявил, что субъект, которого он теперь видит, действительно записался у него в книге под именем Оскара Риго, что он обедал всегда за табльдотом и выехал в день и час, указанный самим носильщиком.
Привезенные им с собой домовые книги подтверждали его показания.
Лизерана также отпустили с миром.
Оставалось только выслушать показания господина Гарнье, торговца ножами. Последний был немедленно введен в кабинет.
— Узнаете вы этого человека? — обратился к торговцу господин де Жеврэ.
— Да, сударь. На него я указал вашим агентам, и ему именно я продал девятого декабря корсиканский нож, который был мне представлен.
— Я никогда и не отрицал этого! — беззаботно ответил Оскар Риго. — С самого первого дня я повторяю это всем, кто только желает меня слушать.
— Ведь это тот самый нож? — продолжал следователь, обращаясь к торговцу и показывая ему нож, вынутый из раны Жака Бернье.
— Я думаю, что да, — ответил Гарнье, внимательно осмотрев его.
— И вы продали его именно этому человеку?
— Да, сударь. Впрочем, для подтверждения у меня есть с собой торговая книга, куда я вписываю все свои продажи.
Гарнье держал под мышкой продолговатую книгу.
Он открыл ее на странице, в заголовке которой значилось девятое декабря, и положил на письменный стол, указывая пальцем на то место, где был записан проданный корсиканский нож.
Следователь внимательно смотрел на запись.
— Позвольте, — сказал он, — вы продали два таких ножа в один и тот же день.
Оскар радостно вскрикнул.
— Да, господин следователь, я ведь говорил и господину агенту об этой двойной продаже, — прибавил торговец, указывая на Казнева.
— Совершенно верно, — подтвердил тот, — но я не придал этому обстоятельству особенного значения.
— И совершенно напрасно! — строго возразил господин де Жеврэ. — Это был громаднейший промах с вашей стороны, о нем положительно стоит пожалеть!
Светляк повесил нос с самым сконфуженным видом, причем его широкое лицо покраснело, как спелый помидор.
Господин де Жеврэ продолжал, обращаясь к марсельскому свидетелю.
— Второй проданный вами нож походил на этот?
— Как две капли воды, сударь. Все корсиканские ножи этой фабрики одного сорта.
— Кто его купил?
— Какой-то путешественник, бывший в моем магазине в одно время с господином Риго.
— У него лицо было закутано до самых ушей, а глаза горели, как римские свечи, не так ли? — спросил с живостью Оскар.
— Точно так, он отправлялся в дальнее путешествие.
— Почему вы это знаете?
— Он сам сказал мне.
— А! Так он сам говорил! — воскликнул с жаром брат Софи. — Ну, господин судья, вот вам и убийца, отдаю свою голову на отсечение. Из-за этого проходимца я арестован, посажен в тюрьму и допрошен в качестве убийцы, что вовсе не желательно для человека, имеющего самый безобидный характер!
Это он убил Жака Бернье! Он его ограбил после совершения преступления. Он потерял чемодан своей жертвы там, где я его нашел.
И из-за двух рубашек, фланелевого жилета и четырех пар носков я рисковал преждевременно закончить свою жизнь! Между нами, согласитесь, господин следователь, что это уж слишком строго!
Оскар Риго буквально задыхался. Слезы его немного облегчили, и через несколько минут он снова продолжал голосом, дрожавшим от волнения:
— Простите, не моя вина… Радость, гнев… я не знаю, что со мной. Я — убийца! Впереди — виселица! Уж покажу же я мазурику при встрече, что такое Оскар Риго по прозванию Риголо!
— Успокойтесь! — сказал господин де Жеврэ.
— Послушаюсь вас — успокоюсь, но начинаете ли вы верить в мою невиновность?
— Да.
Услышав это слово, Оскар вскочил, как ужаленный.
— Зная теперь, что я не причинил никому зла, вы отпустите меня на волю?
— Вас отведут в Мазас.
— В Мазас! Но меня там не оставят?
— Нет. Конвойные передадут смотрителю приказ за моею подписью о вашем освобождении. Это простая формальность: через час вы будете свободны.
— Да здравствует веселье! Как моя сестра обрадуется!… Господин следователь, вы прекрасный человек! А вы, продавец ножей, отлично сделали, приехав из Марселя, и если бы у меня были средства, я оплатил бы ваш проезд сюда и обратно. Но добрые судьи вместо меня рассчитаются с вами. Что же касается корсиканских ножей — их больше не надо. Разрежу хлеб зубами или куплю ножик с деревянной ручкой за четыре су.
— Ступайте, — приказал следователь.
Оскар поклонился, крепко пожал руку ножовщику и вышел из кабинета.
— Теперь вы видите, что продажа ножа, сходного с купленным Риго, имела важное значение, — сказал следователь начальнику сыскной полиции и агентам. — Вы пошли по ложному следу, который нас привел, к сожалению, к юридической ошибке. Я больше ни на йоту не сомневаюсь в невиновности Риго. Не он сообщник Анжель Бернье, а тот человек, которому господин Гарнье продал свой второй корсиканский нож.
— Это кажется правдоподобным, — произнес начальник полиции, — не можете ли, господин Гарнье, описать нам наружность этого господина?
— Трудно, сударь, вы слышали от Оскара Риго, что этот случайный покупатель был тщательно закутан. Я с трудом разглядел его лицо, а теперь начинаю думать, что он с намерением так оделся.
— Что это за человек? — спросил господин де Жеврэ.
— Очень образованный, по крайней мере таким казался с виду.
— Иностранец?
— Может быть, но прекрасно говорит по-французски, без малейшего акцента.
— Видели вы его руки? Нельзя ли судить по ним о его обычных занятиях?
— Не могу ответить — он был в перчатках, и, если память мне не изменяет, на меху.
— Заметили ли вы по крайней мере его блестящие глаза, о которых сейчас говорил Риго?
— Я не обратил на них внимания.
— Вот загадка-то! — вскричал господин де Жеврэ. — Ее распутать может одна Анжель Бернье. Сегодня или завтра проговорится же она! — И он прибавил, обращаясь к начальнику сыскной полиции: — Надо все начинать сызнова. Дайте вашим агентам новые инструкции.
В то же самое утро Рене Дарвиль получил депешу от Леона Леройе следующего содержания: ‘Приеду в Париж в десять часов тридцать две минуты. Приходи встретить на вокзал Лионской железной дороги’. Рене пришел в ту минуту, как поезд подошел к станции. Молодые люди, обрадованные встречей, крепко обнялись. Рене заметил, что Леон сильно изменился: очень побледнел, похудел, темные круги окаймили глаза, выражавшие глубокую печаль.
После обмена дружескими приветствиями Леон спросил:
— Виделся с madame Бернье?
— Нет, я поджидал твоего приезда, чтобы сходить к ней вместе.
Дижонский студент провел рукой по лбу, как бы отгоняя печальную мысль, назойливо его тревожившую, и затем сказал:
— Снял квартиру?
— Да.
— Меблировал?
— Все готово.
— Так сделай одолжение, свези туда мой багаж.
— С удовольствием, но разве ты не поедешь со мной?
— Не сейчас.
— Почему?
— Я должен съездить сперва на улицу Риволи, к господину Мегрэ, старому другу отца, которого он уведомил о моем приезде и поручил мне передать кое-что. Уж, верно, придется у него позавтракать. Приходи за мной к трем часам, и вместе отправимся на нашу квартиру.
— Хорошо.
— А где мы живем?
— В Сен-Жерменском предместье, около улицы Дофин. Улица скверная, но квартирка миленькая и стоит недорого. Найми карету и поезжай поскорее, а так как нам не по дороге, я возьму другую, в три часа увидимся.
Нотариус Мегрэ по какому-то важному делу уехал из Парижа утром. Леона приняла его жена и любезно беседовала с ним до прихода Рене Дарвиля.
Леон представил madame Мегрэ своего друга, и она попросила обоих остаться обедать, обнадеживая, что муж приедет с шестичасовым поездом.
В то время как все это происходило на улице Риволи, в Мазасе выпускали на все четыре стороны Оскара Риго, и носильщик, вне себя от радости, в час пополудни явился на улицу Дофин.
Софи, в пеньюаре, поспешно заканчивала завтрак: она встала поздно, а ей надо было выйти из дома. Служанка Мариетта доложила, что какой-то человек хочет ее видеть.
— Кто это? — спросила Софи. — Господин или торговец?
— Незнакомый господин.
— Молодой или старый?
— Лет двадцати восьми или девяти. Одет неважно, но кажется очень веселым.
— Веселый! — воскликнула Софи. — Так это, должно быть, мой брат! Введи его, или постой-ка, лучше я сама выйду к нему…
Она вскочила, выбежала в переднюю, радостно бросилась на шею Оскару и расцеловала его в обе щеки, прошептав на ухо:
— Не говори ничего лишнего при служанке.
— Будь спокойна, — ответил он, обнимая сестру.
Она увлекла его в столовую.
— Завтракал ли ты?
— Нет, признаюсь, я голоден и готов съесть что попало…
— Так садись поскорее за стол, а я переоденусь, потому что должна уйти.
— Как, ты не останешься?
— Невозможно. Мне непременно надо съездить в Сен-Мор. Сегодня я получила письмо от господина Демишеля, который присматривает за моей дачей, он пишет, что нашелся охотник, желающий приобрести ее на хороших условиях. Мне не хочется упустить случай.
— Не могу ли я тебя сопровождать?
— Конечно! Мы дорогой славно поболтаем!
И она исчезла, тогда как Оскар, положительно ослепленный окружавшей его обстановкой, о которой он до сей поры не имел и понятия, усаживался за стол.
— Черт возьми! — бормотал Риго, разглядывая буфеты из резного дуба и стулья, украшенные позолотой. — Вот это шик! Моя сестрица великолепно устроилась!
Мариетта поставила перед ним блюдо с телячьей печенкой, соус из раковых шеек й бутылку бордо. Он ел, восхищаясь изысканным вкусом тонких блюд, только бордо показалось ему слабоватым. Через десять минут впорхнула Софи, в шляпке и перчатках.
— Мы должны поспеть к поезду, идущему в половине третьего. Мариетта, наймите поскорее карету, — приказала она.
Служанка поспешила повиноваться, оставив вдвоем брата и сестру.
— Свободен, как видишь, — вскричал Оскар, как только дверь закрылась, — объявлен невиновным!
— Молчи, — перебила Софи, прикладывая палец к губам, — не говори здесь об этом.
— Но ведь мы одни!
— И у стен есть уши! Поговорим в фиакре. Пей поскорее кофе.
Она сама налила ему чашку кофе.
Мариетта вернулась.
— Карета ждет вас, барыня, — произнесла она.
— В дорогу, поскорее! — воскликнула Софи. — Дни короткие, а со станции придется идти пешком.
Через минуту брат и сестра сели в фиакр и покатили на вокзал.
— Теперь нет опасности, поговорим! — сказала Софи.
Оскар рассказал о своем последнем визите к судебному следователю и как была доказана его невиновность.
— Я нисколько не сомневалась в тебе и была уверена, что ты выйдешь бел как снег, — ответила Софи. — Но кто убийца?…
— Тот человек, который покупал в Марселе такой же нож.
— Я хочу дать тебе несколько советов.
— Говори, сестренка!
— Ты ловок, умен, деятелен, но любишь водить компанию с отребьем, если хочешь, чтобы мы были друзьями, надо бросить этих людишек. Я предоставляю в твое распоряжение хорошенькую квартирку, и ты станешь совсем серьезным человеком.
— Решено, тебе нечего будет за меня краснеть… Я понимаю, что, имея такое хорошее знакомство, надо держать себя прилично, чтобы не повредить тебе.
— Что ты уже и сделал против воли.
— Как так?
— Твой арест и моя защита послужили причиной разрыва между мной и судьей.
— Полно!… Он к тебе вернется, раз я невиновен и это доказано.
— Не думаю! Уж он бы вернулся, если б хотел.
Софи вложила в руку Оскара десятифранковую монету и сказала:
— Возьми поскорее два обратных билета первого класса, а я пока расплачусь с кучером!
Оскар побежал в кассу, и через пять минут брат и сестра сидели в вагоне, в Сен-Море они вышли.
— Куда ты идешь? — спросил Оскар.
— К Демишелю.
— А это далеко?
— В двух шагах отсюда. Я возьму у него ключи от дачи и скажу, чтобы он шел с нами, — дорогой потолкуем про наше дело. Я хочу показать тебе мою виллу.
Демишеля не было дома.
Взяв связку ключей, Софи направилась к Кретельскому мосту, чтобы оттуда пройти прямой дорогой. Погода стояла холодная, но сухая, и через полчаса они дошли до цели своего путешествия. Софи открыла калитку в сад.
— Когда я получила в подарок этот дом, я воображала, что полюблю сельскую жизнь, и провела здесь половину прошлого лета, но затем поклялась, что уж больше не попадусь на удочку, так как чуть не умерла со скуки.
Продолжая болтать, Софи открыла дверь сарая, и Оскар вошел.
— А, вот чудесная штука! — воскликнул он, любуясь экипажем. — На дверцах что-то нарисовано, что это означает?
— Это две начальные буквы моего имени и фамилии: ‘С’ и ‘Р’, перевитые цветочным венком, чтобы заменить корону маркизов или графов.
Софи заперла дверь сарая и направилась вместе с Оскаром к дому.
В конце декабря темнеет в четыре часа, но можно еще было рассмотреть обстановку и расположение комнат. Оскар, не видавший на своем веку ничего лучшего, пришел в восторг.
— Да Тюльери не лучше меблирован! Неужели ты и мебель продаешь?
— Да.
— А за сколько ты хочешь продать все?
— За пятьдесят тысяч франков.
Ночь вступала в свои права. Софи заперла двери и пошла с братом обратно.
— Будь я на твоем месте, я не был бы спокоен, — сказал Оскар.
— Почему?
— Я бы боялся, что в одну прекрасную ночь украдут мебель.
— Ба! О дачных мошенниках здесь и слуху нет: мне бояться нечего.
— А я все-таки нанял бы сторожа.
— Ему надо платить, а к чему попусту бросать деньги?
Брат и сестра зашли на обратном пути к господину Демишелю.
— Очень сожалею, сударыня, что не застали меня, прошу извинить, — сказал он. — Вы получили от меня записку?
— Сегодня утром. Вы пишете, что нашелся покупатель?
— Да, и серьезный. Но он требует уступки.
— Сколько?
— Десять тысяч франков. Он дает сорок тысяч. Согласны?
— Ни за что!
— Он отдаст наличными.
— Все равно, я не уступлю ни гроша. Я хочу пятьдесят тысяч или не продам.
— В таком случае подождем других охотников.
— Уж лучше так! Вот ключи.
— Вы ходили туда?
— Да.
— Все ли в порядке?
— Все как следует.
Приближался час отхода парижского поезда, Софи и Оскар простились с хозяином и направились к станции. В четверть седьмого они прибыли в Париж. Мариетта приготовила для Оскара обед, о котором он мечтал. Носильщик уписывал за обе щеки. Софи и Мариетта восхищались его прекрасным аппетитом!
— Сегодня ты переночуй в первом попавшемся отеле, — сказала Софи после обеда, — а завтра займись поисками комнаты.

Глава XLIII
ДРУЖЕСКАЯ БЕСЕДА

Рене Дарвиль и Леон Леройе пообедали на улице Риволи у жены нотариуса Мегрэ, но самого хозяина не дождались. В половине десятого они расстались с гостеприимной хозяйкой и отправились на свою квартиру. Леон осмотрел свою комнату и, найдя все прекрасным и удобным, поблагодарил Рене за хлопоты, затем сел на стул с унылым видом.
— Устал? — спросил его друг.
— Телом я не утомлен, но душа болит… я страдаю.
— В самом деле, меня поразила твоя бледность. Что с тобой?
— Если ты мне задаешь такой вопрос, значит, ничего не знаешь… — прошептал Леон.
— Я ровно ничего не знаю. Что случилось?
— Со времени твоего приезда в Париж думал ли ты об убийстве Жака Бернье?
— Я случайно слышал о нем при таких обстоятельствах, о которых сообщу тебе впоследствии.
— Так ты знаешь, кого обвиняют в преступлении?
— Да… некоего Оскара Риго…
— Оскара Риго? — повторил Леон с сильным изумлением. — Может быть, как соучастника. Но знаешь ли ты, кого обвиняют в подготовке и руководстве?
— Нет.
— Анжель Бернье!
— Но это невозможно!
— Однако же так.
— Но это лишено здравого смысла. Кто тебе сказал?
— Мой отец, а он слышал от самого следователя де Жеврэ.
— Сколько раз подозрения падали на невиновных! — возразил Рене Дарвиль.
— По-видимому, против madame Бернье собрали веские улики.
— Но как часто все это оказывается в конце концов ложью!
— Во всяком случае, все против меня: Эмма-Роза — в самом деле незаконная дочь Анжель Бернье, которая, как ты и предполагал в Сен-Жюльен-дю-Со, дочь Жака Бернье, сперва им признанная, а потом отвергнутая. Уже это одно препятствовало бы исполнению моих планов. Но к этому я был готов, я бы не уступил, просил бы, умолял! Но теперь все погибло! Между нами — непроходимая пропасть… Если бы только отец узнал, что я хочу жениться на дочери Анжель Бернье, обвиняемой в отцеубийстве, он бы отрекся от меня и проклял навеки. А я люблю Эмму-Розу, без нее мир для меня — пустыня!
Сильно взволнованный горестным признанием друга, Рене взял его за руки и дружески пожал.
— Ну полно, дорогой Леон, — сказал он, — к чему это уныние и отчаяние? Не следует так скоро терять надежду. Может быть, в настоящую минуту madame Анжель уже свободна, завтра мы сходим к ней в Батиньоль и узнаем о положении дел.
— Завтра утром я должен идти к господину Мегрэ, который вернется домой ночью, и освобожусь только после полудня.
— Так пойдем вечером!
— Где мы встретимся?
— Я тебя буду ждать здесь с трех часов.
— Ах, какое счастье увидеть Эмму-Розу! — воскликнул Леон.
— Отдохни ночь хорошенько…
Сын дижонского нотариуса пожал руку Рене, прошел в свою комнату и лег в постель, но, несмотря на усталость, томился несколько часов — мысль об Эмме-Розе не давала ему покоя.

Глава XLIV
НА ПУТИ К ПРЕСТУПЛЕНИЮ

С самого раннего утра Луиджи отправился к барышнику и купил недорого пегую старую лошадь, еще довольно бодрую.
— Я заплачу деньги сейчас же, — сказал он, — но возьму лошадь завтра утром.
Луиджи расплатился, взял расписку и пошел прямо в лечебницу. Первым делом он взял перо, лист бумаги и твердым, но не своим почерком написал следующие строки:
‘Mademoiselle!
Хотя ваша матушка и не виновата в совершений того преступления, в котором ее обвиняют, но все улики против нее, и ей грозит ужасное осуждение, даже, может быть, смерть. Ее друзья решили вырвать ее из рук правосудия, которое отнеслось к ней так несправедливо… Завтра вечером она будет свободна: мы подготовили побег… Сохраните тайну, потому что от этого зависит свобода, даже жизнь бедной мученицы, невиновность которой мы когда-нибудь докажем.
Ваша мать не может жить без вас, как и вы без нее, и потому все приготовлено для вашего свидания, после которого вы уже больше не расстанетесь.
Завтра, в два часа пополудни, карета остановится на улице Дам, против того дома, где вы живете. Вам надо только сесть в экипаж.
Не забудьте, что побег следует скрыть от Катерины — она захочет вас сопровождать, и все наши планы рухнут. Кучеру приказано уехать без вас, если вы выйдете не одна.

Один из преданных друзей‘.

Луиджи внимательно перечитал письмо, вложил в конверт и надписал адрес: ‘Mademoiselle Эмме-Розе, улица Дам, No 108 в Батиньоле’.
Он вышел из лечебницы и направился в Валь-де-Грас, где отыскал посыльного.
Луиджи вручил посыльному монету в пять франков.
— Ждать ответа? — спросил посыльный.
— И да, и нет… Особа, которой вы должны вручить письмо в собственные руки, — слышите? — не ответит, но вы должны прийти ко мне и сообщить, исполнено ли мое поручение.
— Где вас найти?
— На этом самом месте… в кабачке, я там позавтракаю.
— Хорошо, я скоро вернусь.
— Но помните самое главное: в собственные руки!
— Будьте спокойны!
В то время как негодяй готовил с таким хладнокровием похищение Эммы-Розы, Пароли принялся измышлять средства, как бы еще сильнее скомпрометировать Анжель. Исчезновение Эммы-Розы произведет сенсацию, но как бы его увязать с убийством?
‘В тюрьму можно передавать посылки, — размышлял он. — Если я вложу записку компрометирующего свойства в хлеб или дичь, наверное, надзиратели при осмотре ее обнаружат…’
В продолжение нескольких минут он раздумывал, но потом покачал головой, нахмурив брови.
— Нет, нет, — прошептал Анджело, — это очень дурно, еще, пожалуй, могут заподозрить… надо придумать что-нибудь другое.
Похоронив Бернье, Анджело спустился пешком с возвышенностей, окаймляющих Париж, и дошел до Сен-Жер-менского бульвара.
Тут он попал в число свидетелей уличного происшествия: два фиакра столкнулись, и один из них опрокинулся, тотчас собралась толпа зевак и загородила дорогу.
Несколько минут Пароли простоял у большого колониального магазина на углу бульвара. Товары были разложены в витрине с большим вкусом, даже, можно сказать, артистически. На стеклянных полках виднелись кондитерские изделия, бутылки ликера, сверкавшие на солнце всеми цветами радуги. Пониже, в ящиках, помещались английские печенье, бисквиты, маленькие сухарики в виде фантастических животных и смешных человеческих фигурок. В других ящиках лежали груды пряников, изображавшие буквы величиной в два с половиной сантиметра.
Взгляд убийцы, до сих пор равнодушный и рассеянный, загорелся внезапным огнем. Странная улыбка промелькнула на губах негодяя. Он вошел в магазин. Приказчик подбежал к нему и спросил:
— Что вам угодно, сударь?
— Фунт пряников с животными и фигурками и фунт — с изображением букв.
— Смешать вместе или в разных мешках?
— Вместе.
По приезде домой Пароли снес мешок с пряниками в кабинет и приказал лакею:
— Узнайте, дома ли господин Луиджи. Если да, скажите, что я хочу его видеть. Если его нет, велите швейцару предупредить меня, когда он вернется.
Лакей вернулся через несколько минут.
— Господин Луиджи заходил, но сейчас же опять ушел.
— Вы сказали швейцару?
— Да, господин доктор.
— Хорошо. Не забудьте, что я никого не принимаю, кроме господина Луиджи, я занят — ни под каким предлогом не мешайте мне.
Лакей поклонился и вышел. Итальянец, оставшись один, повернул ключ в двери два раза, подошел к бюро, на которое положил покупки, и разложил пряники на столе. Выбрав несколько пряников с изображениями людей и зверей, он положил их в мешок. Закончив, он сел к столу и написал:
‘Продолжайте отпираться. Деньги в верном месте. Дочь исчезнет. Скоро будете свободны‘.
С запиской Пароли подошел к бюро с пряниками и выбрал из них нужные буквы. Остальные бросил в горящий камин. Взяв карандаш и выбрав букву ‘п’, начинающую слово ‘продолжайте’, он надписал в низу пряника и осмотрел результат своей работы.
— Мало заметно, — прошептал Анджело, — не бросится в глаза: придется надписать чернилами.
Заменив карандаш чернилами, он пометил букву ‘п’ цифрой 1, букву ‘р’ цифрой 2 и далее всю фразу. Перенумеровав, он вложил эти буквы в мешок с отобранными пряниками, хорошенько встряхнул и ловко завернул его. Тщательно собрав оставшиеся крошки, он спрятал мешок в ящик письменного стола. Едва он успел вынуть ключ из замка, как услышал стук в дверь.
‘Это Луиджи’, — подумал он и поспешил отворить.
Действительно, это был оружейник, дождавшийся возвращения посыльного от Эммы-Розы и вернувшийся в лечебницу. Он переступил порог кабинета, и заговорщики заперлись.
— Я хотел узнать: нет ли изменений в твоих планах? — спросил Анджело.
— Никаких.
— Так завтра?
— Да. Вы помните, что мне понадобится ваше содействие?
— Помню. Расскажи, что ты приготовил.
Луиджи передал о своей поездке на виллу.
— Все превосходно! — произнес Пароли.
— Ждите меня в полдень на площади Бастилии, где сядете в карету, а я свезу вас на вашу квартиру.
— Все?
— Сегодня могу объяснить только это, остальное скажу завтра, позаботьтесь запастись сильным наркотическим средством: оно нам понадобится.
— Возьму все что нужно.
— Так до завтра. Спите спокойно, все пройдет хорошо.
— Они расстались, а на другой день в пять часов утра оружейник выходил уже из лечебницы. Понятно, что на улице было еще темно. Луиджи нес купленный им кучерский костюм и в картонке — фетровую шляпу с галуном и кокардой. Одетый в теплое пальто и маленькую пуховую шляпу, он не мог привлечь ничьего внимания.
Луиджи направился к барышнику, продавшему ему накануне лошадь.
С помощью веревки он прикрепил узел на спину лошади, вскочил на нее и поехал лесом по направлению к Жуанвилю. В начале седьмого он уже подъезжал к вилле, горизонт только что начинал проясняться. Утренний холод пронизывал до костей — стоял крепкий мороз. Насколько видел глаз, дорога была пустынна, да, впрочем, и раньше Луиджи не попалось навстречу ни души.
Он соскочил на землю, отворил калитку подобранным накануне ключом и поставил лошадь в конюшню. Затем достал из кармана коробочку спичек, зажег фонарь, привязал животное к стойлу и засыпал добрую порцию овса. После этого он сказал себе, что пора сменить одежду.
Войдя в одну из спален, он переоделся в кучерский наряд, и, когда вышел в сад, день вступил в свои права.
Луиджи осмотрел внутренность сарая: щетки, деготь, метелки и вода — все было на своем месте. Он выколотил подушки кареты, стер пыль, покрывавшую ее густым слоем, вычистил сбрую с искусством настоящего конюха и с большим усердием, стремясь хоть этим отогреться.
По совету Софи Оскар провел ночь в соседнем отеле и, зная, что она должна уйти рано утром, в девять часов уже был на улице Дофин.
Софи уже закончила свой туалет. Она собралась на завтрак к подруге, хорошо известной в биржевом и банковском мире, предлагавшей ей много раз свои услуги, если каприз или случай заставят ее порвать связь со следователем. Теперь наступила пора воспользоваться ее предложениями.
— Ты уже готова? — спросил Оскар, увидя Софи в костюме для гуляния.
— Да. Я тебя вчера предупреждала, что сегодня занята.
— Вернешься к обеду?
— Может быть, не знаю. Все будет зависеть от обстоятельств, но я распорядилась: Мариетта подаст тебе, если меня задержат, — обедай один. Сперва позавтракай, потом сходи поищи комнату поблизости.
— Вот добрая-то душа, редко найдешь такую! — воскликнул в восхищении Риголо.
— Возьми сто франков.
Софи вручила брату пять луидоров и уехала в карете, нанятой Мариеттой. Изрядно выпив и подкрепив свои силы, носильщик отправился на поиски, которые долго не увенчивались желаемым успехом.
В квартале Дофин он не мог найти ничего для себя подходящего: то комната мала или темна, то дорога или лицо привратника не по вкусу.
Риго все шел вперед, останавливаясь перед мебельными магазинами, выбирая заранее мебель, пригодную для холостяка, так как рассчитывал на щедрость сестренки.
Ровно в десять часов Луиджи заложил лошадь, отворил ворота и осмотрелся, желая удостовериться, нет ли прохожих, но тишина была мертвая.
Прежде чем уехать, Луиджи положил в карету узел со своей одеждой.
Анджело Пароли вышел из лечебницы в девять часов утра, поручив сделать утренний обход Аннибалу Жервазони.
Он нес в руке маленький сверток с пряниками, купленными накануне. У обсерватории он нанял карету и велел ехать в Сен-Дени, где расплатился и пошел пешком. Первое попавшееся торговое заведение была булочная. Он завернул в нее и купил два маленьких хлебца.
Через несколько шагов он зашел в колбасную и купил ветчины и телятины. По просьбе итальянца, приказчик завернул товар вместе с хлебцами и пряниками и крепко все перевязал. Пароли дошел по улице до перекрестка, где заметил посыльного, выходящего из погребка.
— Э, дружище! — окликнул он.
Посыльный обернулся.
— Что вам угодно, сударь?
— Отнесите вот это.
— Куда?
— Недалеко… в тюрьму Сен-Лазар.
— Кому отдать?
Итальянец вынул из кармана листок толстой бумаги, на котором неправильным почерком было написано имя Анжель Бернье.
— Вот этой особе.
Посыльный взял записку, поместил ее в старый бумажник и протянул руку.
Анджело положил на его ладонь три монеты в двадцать су. Это была щедрая плата, посыльный спрятал деньги, поблагодарил и отправился в тюрьму.
Пароли сперва следил за ним глазами, потом, желая удостовериться, верно ли он исполнит его поручение, пошел позади на приличном расстоянии, не теряя его из виду. Он видел, как посыльный вошел в подъезд, постучался в толстую дверь и подал в окошечко сверток и записку.
Посыльный вернулся на свое обычное место, а итальянец продолжал путь до бульвара Можента и, сев в фиакр, приказал ехать на площадь Бастилии. Когда он туда прибыл, было десять часов, а Луиджи назначил ему свидание только в полдень, и потому Пароли вошел в ресторан.
Луиджи не ошибся в своих расчетах — не погоняя лошадь, он добрался до площади Бастилии ровно в полдень и остановился около бульвара Бомарше, как раз против того ресторана, где завтракал итальянец. Последний наблюдал в окно, и, хотя кучерский наряд сильно изменил оружейника, он его все-таки узнал с первого взгляда, расплатился и, выйдя на улицу, прошел возле самой кареты.
— Садитесь, — послышался с козел тихий голос Луиджи.
Пароли уселся, и они направились к улице де Курсель.
Два или три раза во время езды Пароли принужден был запирать левую дверцу, которая открывалась сама по себе вследствие ослабевшей пружины. Выйдя из терпения, он стал ее придерживать рукой. В половине первого остановились на улице Курсель. Пароли поднялся в свою квартиру через маленькую дверь, так что никто не заметил его прихода.
Луиджи, соскочив с козел и поручив лошадь уличному мальчишке, последовал за своим патроном, взяв из кареты узел с одеждой.
Разговаривая, Луиджи переоделся.
— Наденьте этот костюм, и поторопимся, — сказал он, — нам предстоит еще много дел.
Анджело ничего не возразил и надел длинное пальто с медными пуговицами и шляпу с галунами.
— Вы взяли с собой все что нужно? — спросил оружейник, произнося с особым ударением последние слова.
— Да.
— Так в дорогу! Садитесь на козлы, я запру дверь и принесу вам ключ.
Пароли повиновался. Переодетый кучером, он стал неузнаваем. Шляпа с кокардой, надвинутая на глаза, и широкий белый шарф скрывали лицо. Никто бы не признал в нем директора одной из самых известных лечебниц в Париже. Оружейник подал ему ключ и вручил мальчишке обещанные двадцать су.
— Еще нет двух часов, — заметил Пароли.
— Не бойтесь, мы не приедем рано. Поезжайте в Клиши по бульвару Батиньоль и остановитесь у булочной, затем у винного погреба, у фруктовой и колбасной. Нам придется обедать там, так надо запастись провизией.
Доехав до площади Клиши, доктор повернул налево и остановился против кондитерской, куда и вошел Луиджи. Купив два фунтовых хлеба и пирожков, он положил их в ту часть сиденья, где был сделан ящик, и сказал Пароли:
— Подождите меня здесь.
Новоиспеченный кучер восседал на козлах с видом, полным достоинства, а оружейник отправился за другими покупками, в том числе запасся четырьмя бутылками бордо, которые положил в корзину с сеном, затем посмотрел на часы. Было половина второго.
— Еще рано… — прошептал он.
— Что же делать? — спросил Пароли.
— Подождать! Я войду в кафе немного подальше и подкреплю свои силы. Что прикажете вам выслать?
— Стакан теплого вина.
— Так подвезите меня к кафе.
Анджело тронул лошадь и через несколько шагов снова остановил. Минуту спустя Луиджи выслал гарсона с большим стаканом вина, которое Пароли жадно проглотил. Несмотря на сильный холод, он чувствовал жгучую жажду.
Возвращение Луиджи из кафе рассеяло его мрачные думы.
— Теперь пора, — сказал оружейник, открывая дверцу кареты, — скорее в путь.
— Куда ехать?
— На улицу Дам.
Через несколько секунд доктор повернул на указанную улицу и остановился у дома No 108.

Глава XLV
ПОХИЩЕНИЕ ЭММЫ-РОЗЫ

Когда накануне посыльный с письмом, адресованным Эмме-Розе, явился к Катерине, то верной служанки не было дома: она только что ушла.
Видя полнейшую невозможность содержать бедную девочку, у которой она теперь осталась единственной опорой, она стала искать работу и нанялась помогать по хозяйству в двух домах.
В одном из них добрая старуха работала с восьми до одиннадцати часов утра, в другом — от часу до четырех.
Вот в один-то из этих промежутков и появился посыльный Луиджи.
Эмма-Роза, все более и более слабевшая и все сильнее и сильнее приходившая в отчаяние, взяла письмо, дрожа, но не задала ни одного вопроса.
Она боялась, что это письмо от судебного следователя.
Как только посыльный вышел, она разорвала конверт и с сердцем, полным невыразимой муки, принялась читать.
С первых же строк надежда наполнила ее сердце. Мысль, что это могла быть засада, даже ни разу не мелькнула в ее голове: ее не удивило таинственное послание.
— Разумеется, я поеду завтра! — проговорила она и тщательно запрятала письмо в карман своего платья, чтобы оно не попалось на глаза Катерине.
Вернувшись домой, Катерина нашла свою барышню несравненно бодрее и от души порадовалась этой перемене к лучшему.
На следующее утро Эмма встала раньше обычного.
Катерина уже ушла и должна была вернуться только к одиннадцати.
Наконец кукушка прокуковала одиннадцать раз, и вслед за этим немедленно явилась Катерина.
Подав завтрак, она позавтракала сама, а затем отправилась снова на работу.
Девушке оставалось ждать всего только час. Чтобы сократить по возможности час ожидания, она стала заниматься приготовлениями к отъезду: надела шубку, шляпку, приготовила перчатки и муфту.
Сердце Эммы билось с такой силой, что ей ежеминутно казалось: вот-вот оно разорвется. В ушах звенело, голова кружилась.
Стрелки на часах показывали без десяти два.
Эмма-Роза подождала еще минуты две, но затем, не в состоянии владеть собой, вышла из комнаты, заперла дверь и, оставив ключ в замке, спустилась вниз.
В эту минуту перед домом остановилось купе, на козлах которого сидел Анджело Пароли. Убийца Жака Бернье был бледен, как мертвец.
Луиджи выскочил на тротуар и, подойдя к Эмме-Розе, сказал тихим голосом:
— Я приехал от вашей матушки, она ждет вас.
— Едемте же скорее! — поспешно ответила девушка и уселась, дрожа всем телом. Луиджи поместился рядом и вполголоса сказал Пароли:
— Вперед! Поезжайте к Бастилии, а там — по Шарантонской улице.
Он закрыл дверцу, и карета покатилась.
Пароли, желая поскорее свалить с плеч тяжелую обузу, хлестал бичом свою лошадь что было сил. Карета неслась во всю прыть.
В это время Оскар Риго все шел по улице Сент-Антуан, отыскивая комнату и мысленно покупая будущую холостяцкую обстановку. Он останавливался и любовался витриной каждой лавки, мимо которой ему случалось проходить. Таким образом он незаметно добрался до Шарантонской улицы.
В этом месте улица необыкновенно узка.
Против табачной лавочки стояла небольшая ручная тележка.
Шарантонский дилижанс ехал посреди улицы, как вдруг в нее повернуло купе, летящее с быстротой молнии.
Обе кареты должны были неминуемо столкнуться как раз против того места, где стояла ручная тележка, загораживая чуть не всю улицу.
Купе остановилось, чтобы избежать столкновения.
Оскар Риго совершенно случайно взглянул на купе, как вдруг у него вырвался такой громкий крик изумления, что кучер задрожал и быстро повернул голову.
Пароли с первого взгляда узнал человека, которого встретил в магазине торговца ножами в Марселе, и поспешил отвернуться.
Предосторожность эта, в сущности, оказалась совершенно напрасной. Риго и не думал заниматься кучером. Все его внимание сосредоточилось на экипаже.
— Однако же, черт побери! — проговорил он сквозь зубы. — Это несомненно та самая карета, которую я видел у сестры под навесом в ее имении!
Дилижанс только что объехал благополучно ручную тележку, и освобожденное из тисков купе тронулось вперед.
Оно проехало совсем близко от Оскара, который теперь имел уже полную возможность различить на дверцах кареты инициалы ‘С’ и ‘Р’, а над ними — венок из роз вместо короны.
— Ну да, ну да, — забормотал он, — вот и выходит, что я не ошибся. Инициалы моей сестрички!
Оскар принялся хохотать во все горло и рассуждал, глядя вслед удаляющейся карете:
— А, так она меня надула! Вот скрытница-то! Укатила сегодня с утра и даже не сказала, куда! Наверное, ездила покупать лошадь, а потом захватила и карету, потому что я видел сам, что она сидела в ней с каким-то сокровищем!
Оскар отложил до следующего дня дальнейшие поиски и пошел обратно по направлению к улице Дофин, где вошел в маленькое кафе, спросил абсент и, прихлебывая вкусный яд, принялся за чтение газет.

Глава XLVI
СТРАШНАЯ УЛИКА

По приказанию директора тюрьмы, Анжель, заключенная в отдельную камеру, не имела сообщения ни с кем не только вне тюрьмы, но и в ее стенах.
Старший инспектор, получив строжайший приказ как можно тщательнее осматривать посылки, адресованные арестантке, поспешил передать этот приказ тюремному сторожу, на котором лежала обязанность получать их.
Тот стоял как раз около двери со своим товарищем в то время, когда в двери тюрьмы постучался посланец Анджело Пароли.
Сторож посмотрел на адрес и громко прочел:
— Анжель Бернье.
Повернувшись к своему товарищу, он громко воскликнул:
— Ого-го! А ведь это москательщица, за которой нам строго наказывали глядеть в оба!
Сторожа нашли в пакете бумажный мешочек, крепко-накрепко увязанный веревочками. Содержимое мешочка было высыпано на стол.
— Черт побери! — воскликнул второй сторож. — Вот штучки-то! Полумесяцы, зверьки, уродцы, а смотри-ка, вон и буквы! Азбуке ее, что ли, хотят научить или складам?
Это слово ‘складам’, произнесенное вторым сторожем совершенно машинально, сразу обратило на себя внимание первого.
— Складам… — медленно повторил он. — А что, ведь ты угадал! Посредством этого с виду ничтожного печенья можно вести переписку с заключенным и таким образом водить за нос администрацию!
Говоря, тюремщик укладывал буквы рядом, стараясь составить из них слово. Вдруг внимание его было привлечено двумя очень заметными черными точками, резко выделявшимися на оборотной стороне одной из букв.
Он взял эту букву в руки и стал внимательно разглядывать.
— Черт возьми! — громко воскликнул он.
— Что такое?
— Да вот на букве номер написан чернилами!
— Полно тебе!
— Видишь? 27-й номер!
Сторожа принялись разыскивать номера по порядку и укладывать их на столе. Наконец была уложена пятьдесят девятая буква. Вышло следующее:
‘Продолжайте отпираться. Деньги в верном месте. Дочь исчезнет. Скоро будете свободны’.
— Поди-ка позови сюда инспектора, — сказал сторож.
Не прошло и минуты, как дежурный инспектор прибежал со всех ног.
— Что, что такое? Что случилось?
Сторож показал инспектору цифры, написанные на оборотной стороне букв.
Инспектор потирал руки от удовольствия.
— Браво, дети мои! Думаю, я не ошибусь, если скажу, что вас ждет очень и очень хорошее вознаграждение.
Инспектор, взяв в руки эту оригинальную корреспонденцию, отправился сообщить о сделанном открытии директору тюрьмы.
Тот внимательно осмотрел все и через несколько минут поехал в окружной суд. Но следователя в кабинете не оказалось, и директор был вынужден ожидать его в течение двух часов.
Как только он вернулся, директор был немедленно введен к нему в кабинет.
Буквы снова были сложены в слова, и Ришар де Жеврэ прочел собственными глазами фразы, представляющие собой новые и подавляющие улики против Анжель Бернье.
Господин де Жеврэ немедленно дал знать начальнику сыскной полиции, и час спустя все находившиеся налицо агенты получили приказ разыскать посыльного, доставившего в тюрьму пакет.

Глава XLVII
ОТЧАЯНИЕ ЛЕОНА

Леон собрался сходить к Анжель Бернье вместе с Рене. Было поздно, а из квартала Дофин в Батиньоль — не близко, и потому молодые люди наняли карету. На углу они вышли, желая идти дальше пешком.
Друзья шли рядом, ища глазами лавку Анжель.
— Вон там москательная лавка, видишь… — сказал Рене. Но он не закончил фразы, заметив, что ставни лавки наглухо закрыты, и повернулся к Леону, побледневшему, как смерть, при виде такой неожиданности.
— Лавка заперта… я предчувствую несчастье, — произнес сын нотариуса и вытер пот, выступивший крупными каплями на лбу. — Вдруг Эмма-Роза умерла!
— Консьерж объяснит нам, зайдем к нему!
Леон с трудом шел: сильная слабость овладела им.
Консьержа не оказалось дома, а жена его шила на швейной машинке и подняла голову, не отрываясь от работы.
— Москательная лавка заперта? — спросил ее Рене Дарвиль.
— К сожалению, да, сударь, — ответила она. — И, боюсь, ее никогда больше не откроют.
— Никогда! — повторил Рене. — Так случилось несчастье?
— Ах, сударь, несчастная женщина арестована!
Леон, не помня себя от горя, воскликнул:
— Арестована! Madame Анжель арестована! Возможно ли это?
— Точно так, сударь.
— Но по какой причине?
— Ее обвиняют в соучастии в убийстве.
— Но это бессмыслица, чудовищно! Это ужасная клевета!
— Все в нашей округе того же мнения, потому что Анжель пользовалась всеобщим уважением, — но, по-видимому, у нее нашли улики.
— Но ее дочь? — спросил Леон глухим голосом.
— Ее выгнали из дома, выгнали из собственной квартиры.
Молодого человека мороз продрал по коже.
— Но что же сталось с несчастной девочкой? Где она?
— Mademoiselle Эмму-Розу приютила у себя старая служанка ее матери. По всей вероятности, вы ее там можете увидеть.
— Где она живет?
— Близехонько, в доме 108.
— Как ее зовут?
— Катерина.
— Благодарю вас, вы мне оказали большую услугу, — воскликнул Леон Леройе с жаром, затем прибавил, обращаясь к своему другу: — Пойдем, я хочу видеть mademoiselle Эмму-Розу, не теряя ни минуты.
И он увлек за собой Рене, тоже сильно взволнованного горестными новостями.
В тот же самый день, в три часа, Катерина, возвратясь с работы, была крайне удивлена, не найдя на своем чердаке Эммы-Розы. Впрочем, она подумала, что молодую девушку, вероятно, опять увезли в суд по приказанию следователя.
Пробило четыре часа, половину пятого, потом пять. Уже стемнело, а девочки нет как нет. Услышав, что кукушка прокуковала пять раз, Катерина испугалась. Почему не везут Эмму-Розу? Вдруг она вздрогнула, услышав стук в двери.
‘Наконец-то!’ — подумала бедная служанка и побежала отворять. На пороге стояли два незнакомца. При виде их Катерина отступила, полагая, что молодые люди ошиблись. Леон поклонился и спросил:
— Не вас ли зовут Катериной?
— Да, сударь.
— Мы друзья вашей барышни… Позвольте нам повидаться с Эммой-Розой!
— Войдите, пожалуйста, господа, но Эммы-Розы нет дома, и я очень удивлена и беспокоюсь…
— Она ушла! — воскликнул Леон.
— Да, сударь, и уже давно. Я не знаю, что и думать, и ужасно боюсь.
Леон побледнел.
— Вы не спрашивали у соседей?
— Узнавала везде.
— Боже мой! — воскликнул Леон с отчаянием. — Что с ней случилось? Неужели новое несчастье?
— Успокойся, мой друг, — сказал Рене Дарвиль. — С минуты на минуту она может вернуться, не станем мешать, а зайдем попозже и убедимся, что беспокоились совершенно напрасно.
В десять часов оба студента вернулись к Катерине — Эмма-Роза не вернулась! Рене и Леон прождали до половины одиннадцатого, но все напрасно, теперь нельзя было сомневаться в несчастье. Но какого рода оно было — вот до чего напрасно доискивалось их ошеломленное воображение.
— Мы придем завтра. Может быть, вы сообщите нам что-нибудь утешительное, — сказал Рене Катерине, покачавшей печально головой, и увел с собой друга.

Глава XLVIII
ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ ЭММЫ-РОЗЫ

Ровно в семь часов Оскар Риго позвонил у дверей своей сестры. Мариетта сообщила, что обед готов, но барыня еще не вернулась. Носильщик буквально умирал с голоду и сел за стол один, так как Софи просила не ждать ее.
Послышался звонок колокольчика.
— Вот и барыня! — воскликнула Мариетта и бросилась отворять дверь.
— Ты обедал? — спросила Софи.
— Да еще как славно, сестрица! Честное слово, у тебя прекрасная стряпуха!
— А я тоже проголодалась.
— Не может быть!
— Однако же это сущая истина! Мариетта, подайте мне что-нибудь, — прибавила Софи и села рядом с Оскаром.
— Ну, а куда же ты девала давешнего господина? — спросил Риго, исподтишка посмеиваясь.
Софи с удивлением посмотрела на брата и повторила:
— Господина? Какого?
— К чему хитрить? Я говорю про того господчика, который был в твоем купе, когда ты проезжала около трех часов по Шарантонской улице.
— Я начинаю думать, что ты много выпил и захмелел, — сказала Софи, принимаясь за бульон, — или у тебя зашел ум за разум.
— Я видел, что ты ехала в своем желтом купе с красными ободками, я его узнал с первого взгляда, ведь подобных экипажей немного.
Софи насторожилась.
— В Париже не одна желтая карета.
— Может быть, но то была точно твоя, с твоими инициалами, с венком роз наверху.
— Ты видел обе буквы? Ты заметил розы? — вскричала Софи с нахмуренным лицом.
— Так, как вижу тебя.
Молодая женщина вскочила, ударив кулаком по столу так сильно, что стаканы подпрыгнули и тарелки зазвенели.
— Да что с тобой? — спросил удивленный носильщик.
— Меня обокрали! Если ты говоришь правду — значит, разграбили мою дачу. Повторяю, это не я сидела в карете!
— Что ты думаешь делать? — спросил Оскар, видя, что сестра надевает шляпу и шубку.
— Мне кажется, нетрудно понять! Я еду на дачу.
— В самом деле, так и следует, я тоже поеду с тобой.
Софи бросилась на лестницу вместе с Оскаром, оставив Мариетту в глубоком изумлении. Они дошли до набережной, где была каретная биржа. Софи прыгнула в фиакр, закричав кучеру:
— На Венсеннскую железную дорогу… Поезжайте как можно скорее… Сорок су на водку!
Карета остановилась у вокзала. Поезд отходил в девять часов пять минут. Софи взяла два билета в Parc-Saint-Maur, где они вышли без десяти десять и рассчитывали дойти до дачи в четверть одиннадцатого.
Анджело Пароли и Луиджи достигли цели своего путешествия в половине пятого. Темная ночь сменила сумерки короткого декабрьского дня, когда Анджело остановил лошадь у виллы Софи Риго. Луиджи соскочил на землю и отворил ворота.
— Останьтесь на месте, — сказал он громко Пароли, — я пойду предупредить…
Затем он помог выйти из купе девушке, дрожавшей от волнения и страха, и провел ее в потемках к дому. Эмма-Роза спросила слабым, едва слышным голоском:
— Нас ждут?
— И да, и нет, — ответил Луиджи. — Не знают наверное, в котором часу мы приедем, но все приготовлено для нас. Сюда-то наши друзья привезут вашу матушку после ее освобождения.
Оружейник отворил дверь дачи, ставни которой были наглухо закрыты, и ввел Эмму-Розу в залу, там в камине горел еще каменный уголь, зажженный им утром. Огонь слабо освещал комнату.
Луиджи зажег свечи в канделябре на камине, й девушка смогла рассмотреть, что находится в комнате, очень кокетливо меблированной.
— Сядьте и погрейтесь, mademoiselle, — сказал оружейник, — я схожу посмотреть, дали ли корм лошади, и сейчас же вернусь.
Луиджи подошел к Анджело, который сошел с козел и ходил, стараясь согреться.
— Ставьте поскорее лошадь в конюшню, — приказал он.
Живо вынув съестные припасы, негодяи вошли в залу. Луиджи зажег свечку, накрыл на стол, откупорил две бутылки вина и сказал Пароли:
— Теперь время дать мне обещанное наркотическое средство.
Анджело вынул из кармана крошечный Пузырек.
— Она поест… выпьет… — продолжал Луиджи. — Я буду ее угощать и не ошибусь в бутылке… Налейте в одну из них, что требуется для усыпления девочки… Когда она заснет, нам нечего будет бояться сопротивления или рыданий…
Анджело откупорил пузырек, взял одну бутылку бордо, отлил в стакан две ложки вина и вместо них влил в горлышко треть жидкости из пузырька.
— Она заснет с первого же глотка, — сказал он, ставя бутылку на стол.
Пароли вошел в темную комнату, одна дверь из которой выходила в столовую, а другая — в ту залу, где сидела Эмма-Роза.
— Вы пройдете там, — сказал оружейник, указывая на вторую дверь, а сам отправился к девушке, ожидавшей его с тревожным нетерпением.
— В котором часу привезут мою мать? — спросила она.
— Не могу ответить положительно, — возразил Луиджи. — Не хотите ли чего-нибудь покушать? Лечь отдохнуть? Ваша комната готова…
— Нет, нет, я не в силах закрыть глаза…
— Я думал, что вам необходимо поесть, и накрыл в столовой невзыскательный обед, в котором, с вашего позволения, приму участие…
— Благодарю вас за заботы, но я не буду есть.
— Почему?
— Я не чувствую никакого аппетита, не могу проглотить ни крошки.
Луиджи нахмурился, его глаза приняли мрачное выражение.
Поклонившись, он вышел из залы. Пароли слышал весь разговор через дверь и прошел к оружейнику в столовую.
— Ну, что ты думаешь? — спросил Пароли.
— Она не доверяет, — ответил Луиджи.
— Я сперва того же опасался, но теперь не думаю. Нет ничего удивительного в том, что волнение и страх отняли у нее всякий аппетит.
— Но она не хочет пить, как тут быть?
— Не знаю.
Пароли подошел к буфету, взял из одного ящика нож, попробовал его острие пальцем, затем, не произнося ни. слова, положил на стол перед Луиджи. Оружейник смотрел то на нож, то на итальянца.
— Нет! — воскликнул он. — Не надо крови! Все, кроме этого!
— Так найди средство! Если она не захотела выпить добровольно, мы дадим ей насильно. Вдвоем справимся!
— Ладно! — пробормотал Луиджи, вставая, бледный, но спокойный. — Что надо делать?
Анджело вынул из кармана пузырек.
— Просто-напросто подержать ее, пока я волью ей в рот.
— Через сколько времени подействует?
— Почти моментально, так как доза очень большая.
Луиджи вышел из столовой и направился к двери залы. Пароли шел за ним, бледный, как мертвец, с горящими глазами, но твердой походкой. Оба переступили порог той комнаты, где находилась Эмма-Роза. Девушка, погруженная в глубокое раздумье, вздрогнула, заслышав шаги, и с живостью встала.
— Моя мать приехала? — спросила она.
Оружейник отступил в сторону, не отвечая ни слова, давая дорогу Анджело, который сделал два шага вперед, так что свет от свечей упал прямо на его лицо. Эмма-Роза, взглянув на него, испустила крик ужаса и отбежала к стене.
— А! Вы меня узнали! — вскричал Пароли, направляясь к ней.
— Вы! — пролепетала несчастная. — Вы, убийца Жака Бернье! Вы, покушавшийся уже на мою жизнь! Ах, я погибла!…
Объятая ужасом, она хотела броситься к двери, но ее схватил Луиджи и дотащил до дивана. Эмма-Роза, не в силах закричать, позвать на помощь, упала навзничь. Пароли накинулся на нее, одной рукой грубо разжал ей зубы, рискуя сломать челюсть, другой влил жидкость из пузырька в рот и сейчас же его зажал. Несмотря на отчаянные усилия Эммы-Розы, она уснула в ту же минуту. Тело девушки ослабело, голова безжизненно скатилась на ручку дивана.
— Обморок, — прошептал Пароли и бросил пустой пузырек в камин, где он и разбился вдребезги.
— Дело наполовину закончено, — сказал оружейник, — останьтесь здесь и ждите меня.
— Куда ты пойдешь?
— Запрячь лошадь.
И Луиджи вышел из дома, оставив Пароли у безжизненного тела Эммы-Розы. Через десять минут он вернулся.
Оба злоумышленника подняли бесчувственную девушку и понесли ее к карете. Луиджи положил Эмму-Розу на подушки, запер дверцу, открыл настежь ворота, взял лошадь под уздцы и вывел ее на берег Марны, грязные воды которой издавали однообразный тоскливый плеск. Пароли захлопнул ворота, но не запер их. Вдруг Луиджи приостановился и стал прислушиваться.
— Что такое? — спросил доктор.
— Я слышу шум шагов… вот бегут… сюда…
— Так поторопись, — сказал Пароли, дрожа, — кончай поскорее, нас застанут…
Луиджи вынул нож из кармана, открыл его и, подойдя к лошади, вонзил ей лезвие в спину. Брызнула кровь, лошадь жалобно заржала и бросилась вперед. Одним прыжком она достигла воды, и передние ее ноги потеряли под собой почву. Послышался глухой треск, и затем лошадь и карета погрузились в глубокую реку, поглотившую их. Шум шагов все приближался.
— Дело в шляпе, — сказал пьемонтец, — теперь пора скрыться. — И он бросился бежать вдоль берега к Кре-тельскому мосту. Пароли, совсем растерявшийся, последовал за ним.
Как раз в эту минуту показались мужчина и женщина, запыхавшиеся, измученные. Несмотря на холод, крупные капли пота выступили на их лицах. Это были Оскар Риго и его сестра. Оскар остановился.
— Я слышал ржание лошади, — сказал он, — потом треск и тяжелое падение чего-то в воду… Я видел, как исчезли тени, они как будто бежали.
Софи добежала до входа в свой сад.
— Ворота настежь! — воскликнула она и бросилась во двор к сараю. Брат за нею не пошел, а, повинуясь какому-то необъяснимому любопытству, спустился по берегу, совершенно побелевшему от инея. Внезапно Оскар испустил крик: у его ног лежало бесчувственное тело женщины, нижняя часть которого была погружена в воду. Он закричал что было мочи:
— Софи! Софи!
Но Софи не могла его услышать. Увидев сарай открытым и освещенным фонарем и убедившись в исчезновении купе, Софи поняла, что ее обокрали, побежала к вилле, поднялась по ступенькам крыльца и переступила порог. В это время Оскар, не получая ответа, наклонился над телом лежавшей женщины.
Это была Эмма-Роза, чудом спасшаяся от смерти во второй раз. В ту минуту, как раненая лошадь стремглав понеслась в воды глубокой реки, увлекая за собой и карету, от сильного движения дверца раскрылась, и дочь Анжель Бернье выбросило на землю. От лошади и купе не осталось никакого следа, одна Эмма-Роза без чувств лежала на пустынном берегу Марны. Оскар пощупал ее руку и почувствовал, что она холодна, как мрамор.
Он ощупал левую сторону груди: сердце хотя очень слабо, но билось.
Взяв на руки тело Эммы-Розы, он не без труда вскарабкался по крутому скользкому берегу и дошел до дороги в ту минуту, как Софи показалась у решетки.
— Оскар! Оскар! Откуда ты идешь?
— С берега реки.
Софи пошла ему навстречу.
— Но у тебя на руках какая-то женщина? — вскричала она в недоумении.
— Да.
— Все настежь на даче, — продолжала Софи, — зажжены свечи, затоплен камин. Воры основательно расположились, но, кажется, украли только купе…
Оскар быстро пошел к дому. Софи, заперев ворота, прошла вперед и раскрыла перед ним дверь в залу, где огонь в камине еще не потух.
Оскар положил девушку на диван и, увидев при свете личико Эммы-Розы, отступил с видом сильнейшего удивления.
— Вот так встреча! — воскликнул он. — Я просто не верю собственным глазам! Это дочь Анжель Бернье.
— Может ли быть? — прошептала Софи вне себя от изумления.
— Я знаю, что это неправдоподобно, однако же сущая истина.
— Она умерла?
— Нет, в обмороке… сердце еще бьется…
— Но что все это значит?
— Клянусь, я ровно ничего не понимаю. Одно только кажется мне ясно, как Божий день…
— Что?
— Барышня лежала на берегу Марны, без чувств, наполовину в воде… Следовательно, ее хотели утопить, и она спасена благодаря нашему приходу.
Софи, в глубине души очень добрая, несмотря на свои причуды, подошла к Эмме-Розе.
— Ты мне сказала, что ничего не украли? — спросил Оскар.
— Только купе.
— Ну, так ржание лошади, глухой треск, падение в воду означают, что животное и твое купе находятся теперь на дне Марны… Та же участь ожидала и девочку…
— Надо дать знать полиции.
— Я один разыщу вора и убийцу! Подождем, пока барышня придет в сознание и заговорит, а там — посмотрим.
Софи не сводила глаз с прелестного бледного личика.
— Мне показалось, что она пошевелилась, — вдруг прошептала Софи.
В самом деле, девушка сделала слабое движение. Сильное волнение, падение и холодный воздух ослабили действие наркотического питья. Оскар наклонился к ней.
— Mademoiselle Бернье!…
Девушка слегка приподняла веки и спросила:
— Кто меня зовет?
— Mademoiselle Бернье, придите в себя, не бойтесь, вы спасены, вам не грозит никакая опасность, с вами друзья…
Эмма-Роза медленно привстала и повторила более внятным голосом:
— Кто меня зовет? Кто говорит?
— Я, Оскар Риго, честный человек, которого обвиняли в убийстве вашего деда и в покушении на вашу жизнь. Я перенес вас сюда с берега Марны, где нашел вас без чувств.
Девушка встала и блуждающим взором окинула окружавшие ее предметы.
— Боже мой, — воскликнула она с ужасом, — это та самая комната, куда меня привели негодяи, уверяя, что здесь я увижу маму! Где они?
— Исчезли. Убежали, как трусливые зайцы, в минуту нашего прихода. Разве вы знали этих людей?
— Я узнала одного из них.
— Кто же это?
— Человек, убивший Жака Бернье и намеревавшийся то же сделать и со мной, ему не удалось в ту ночь, так он решил покончить со мной сегодня.
— Так я и думал! — вскричал Оскар. — Что здесь произошло?
— Они набросились на меня и заставили выпить какую-то очень горькую жидкость. Я потеряла сознание и ничего не помню до той минуты, как раскрыла глаза в вашем присутствии… Вдруг эти люди вернутся?… Они поклялись меня убить. Защитите меня!
— Не бойтесь! Мы вас не покинем. Рекомендую вам мою сестру Софи Риго, собственницу виллы, она хорошая девушка, с добрым сердцем и туго набитым кошельком.
Эмма-Роза дрожала, ее зубы стучали, хотя в зале вовсе не было холодно благодаря топившемуся камину. Оскар заметил это.
— Но вы совсем озябли, подойдите к камину и погрейтесь. Пока мы разговариваем, сестра приготовит вам постель, где вы можете отдохнуть до утра.
— Будьте спокойны, милая крошка, — сказала Софи, целуя Эмму-Розу, — мы о вас позаботимся.
— Вы очень добры, — прошептала дочь Анжель Бернье. Вдруг она провела рукой по глазам, и черты ее лица выразили сильнейший испуг.
— Что с вами? — спросила с беспокойством Софи.
— Как странно… Со мной опять то же, что было после первого несчастья… Мне кажется, что комнату наполняет густой туман и что я смотрю на эти свечи через черную газовую вуаль.
— Без сомнения, это от волнения, — сказала Софи, — это пройдет.
— Да, — прошептала девушка, — понемножку проходит.
— Так поговорите с моим братом, а я приготовлю постель.
И Софи, взяв свечку, вышла из залы. Оскар раздул огонь и усадил Эмму-Розу возле камина.
Через несколько минут Софи отвела ее в спальню, раздела и уложила в постель.
Брат Софи прошел в столовую и обратил внимание на одну из бутылок, ту самую, в которую Анжело влил снотворное.
— Что означает эта откупоренная бутылка, тогда как все прочие опустошены до дна? Тут что-то не ладно! На всякий случай отставлю ее в сторону, как сомнительную вещь.
Затем он осмотрелся и продолжал:
— Не забыли ли они здесь чего-нибудь?
Вдруг взор его упал на валявшуюся в углу бумагу, брошенную Луиджи после того, как он вынул обернутые ею съестные припасы. Посреди одного листа он заметил клеймо торгового дома.
— О! Адрес: Вердан, кондитер, улица Клиши… Надо припрятать, можно навести там справки. — Затушив свечи в столовой, он вернулся в залу, улегся на диван, совсем измученный происшествиями, и скоро крепко заснул.
Заслышав поспешные шаги по направлению к вилле, негодяи бросились по дороге к Кретельскому мосту и бежали со всех ног в продолжение десяти минут. Сухая промерзлая земля так и звенела под их сапогами.
— Стойте! — произнес наконец шепотом оружейник, останавливаясь. Пароли охотно повиновался, так как задыхался от усталости.
— Теперь мы довольно далеко, — продолжал Луиджи, — если бы нас преследовали, мы слышали бы шум шагов. Мы напрасно встревожились! Испугались людей, мирно возвращавшихся домой бегом, чтобы согреться. Девочка вместе с каретой и лошадью на дне Марны — это самое главное. Марна глубока и не скоро обмелеет… Когда все это найдут, то объяснят происшествие несчастным случаем. Вот мы и отдохнули, отправимся-ка в дорогу: в час пополуночи мы уже будем дома.
Анджело и Луиджи ускорили шаги и, дойдя до Кретельского моста, перешли его и двинулись дальше по противоположному берегу Марны.
Пробило половину первого в ту минуту, как они дошли до улицы де Курсель. Пароли отворил дверь своей квартиры, и они вошли. Первым делом Пароли сбросил ливрею кучера и надел пальто. Рубашка Анджело застегивалась тремя маленькими золотыми запонками с бирюзой, окруженной мелкими жемчужинами.
Две запонки побольше, но совершенно такого же рисунка, были вдеты в манжеты. Переодеваясь, Пароли заметил, что у него не хватает одной маленькой запонки.
— Черт возьми, как это я потерял ее? — бормотал он. Компаньоны вышли из квартиры и поехали в глазную лечебницу.

Глава XLIX
ДОЛГ ЧЕСТИ

Леон Леройе провел ужасную ночь, тревожимый тяжелыми кошмарами. Он встал рано и, выйдя из дома, сел в фиакр и приказал кучеру ехать в суд. На вопрос служителя, что ему угодно, он ответил:
— Мне нужен адрес товарища прокурора господина Фернана де Родиля.
— Господин де Родиль уехал из Парижа несколько дней назад.
— Какая досада! У меня к нему очень важное дело.
— Я сообщу вам его адрес, напишите письмо, ему перешлют.
Служитель вынул из ящика книгу, перелистал ее и сказал:
— Господин товарищ прокурора живет на улице Бонапарта, номер 22.
Поблагодарив, Леон сел в карету и крикнул:
— Улица Бонапарта, 22!
Сын дижонского нотариуса бросился по лестнице и на площадке второго этажа остановился перед полурастворенной дверью. На его звонок вышел лакей и в то же время товарищ прокурора в дорожном костюме прошел по передней. Он замедлил шаг, желая посмотреть, кто позвонил. Леон узнал его с первого взгляда, да и тот, видимо, припоминал, где он встречался с ранним посетителем.
— Что вам угодно, сударь? — спросил слуга.
— Можно видеть барона Фернана де Родиля?
Товарищ прокурора подошел поближе и произнес:
— Я только что приехал…
— Я вас не задержу, дело очень спешное.
— Войдите!
И Фернан провел молодого человека в свой кабинет.
— Я с вами уже встречался, но никак не могу припомнить, где и когда?
— Я имел честь видеться с вами в Сен-Жюльен-дю-Со две недели назад в доме господина Дарвиля.
— Теперь вспомнил, вы — сын дижонского нотариуса, вас зовут Леон Леройе.
Леон, глядя прямо в глаза барона, произнес:
— Я пришел спросить у вас, что с Эммой-Розой, вашей дочерью?
Судья отступил, потом прошептал, стараясь сохранить присутствие духа:
— Я вас не понимаю!
— В самом деле? — воскликнул Леон вне себя. — А, вы меня не понимаете, вы, который приказали арестовать невинную мать и грубо выгнали из родительского дома больную девочку? Вы ненавидите, неизвестно по какой причине, женщину, бывшую вашей любовницей, и свою дочь! Эмма-Роза нашла убежище у преданной, честной служанки. Вчера она исчезла, и никто не знает, куда. Я требую у вас отчета в аресте Анжель Бернье и в исчезновении ее и вашей дочери.
Леон говорил с лихорадочным жаром, голос его дрожал от справедливого гнева.
Фернан де Родиль был поражен манерами и словами молодого человека. Когда Леон замолк, он ответил голосом тихим и медленным, стараясь придать ему твердость:
— Я не знаю, сударь, кто вам поведал тайну моей молодости, но в настоящую минуту меня поражает не открытие моего секрета, а новость, которую вы сообщили, и обвинение против меня…
— Вы не признаете его справедливым?
— Я мог бы не удостоить вас ответом, но ваше доброе намерение очевидно, и я хочу объясниться… Вы сказали, что madame Бернье арестована?
— Да, несколько дней назад, как отцеубийца.
— Если madame Бернье в тюрьме — о чем я не знал, — то, значит, нельзя было оставить ее на свободе.
— Неужели вы осмеливаетесь считать несчастную женщину соучастницей в убийстве отца и в покушении на жизнь дочери?
— Я был далеко от Парижа и не знаю, что здесь произошло в мое отсутствие, но не сомневаюсь, что madame Бернье не была бы арестована без важных причин. Вы сейчас говорили об Эмме-Розе… ее дочери…
— И вашей!
— Пусть будет так, и моей, я не отпираюсь… Увлечение молодости не есть преступление. Если с тех пор, как я увиделся с Анжель Бернье, я не обошелся с нею по-дружески, то это потому, что мы встретились при исключительных обстоятельствах и моя прежняя любовница выказывала ко мне явное отвращение.
— Вы ее безжалостно бросили вместе с ребенком, разве она могла вас после этого любить и простить?
— Вы не судья моих действий! — высокомерно произнес Фернан де Родиль. — Да, впрочем, по какому праву вы вмешиваетесь? Что вам за дело?
— Я люблю mademoiselle Эмму-Розу! — воскликнул Леон страстно. — Мое самое горячее желание — быть ее мужем…
Барон вздрогнул. Эти слова взволновали его до глубины души. Сам не сознавая, он намеревался протянуть руку молодому человеку, но остановился — рассудок взял верх над чувствами.
— Велите полиции взяться за это дело! Обыщите весь Париж, расспросите всех. Надо узнать, что случилось с вашей дочерью!
На этот раз товарищ прокурора без малейшего колебания схватил руки Леона Леройе и горячо их пожал.
— Благодарю вас! — воскликнул он. — Вы напомнили мне мои святые обязанности, которыми я так долго пренебрегал! Если Анжель Бернье невиновна, как вы думаете, то я сделаю все, зависящее от меня, чтобы доказать это. Что же касается моей дочери, мы ее отыщем, клянусь вам!
— Поспешите, сударь, и молите Бога, чтобы не опоздать, — ответил Леон. — Я предчувствую, что ей грозит несчастье!
— Ваша правда! — сказал Родиль с сильным волнением. — Мне не приходило это в голову. Поедемте со мной, — прибавил он, беря шляпу.
— Куда?
— К следователю. Он один может рассказать, что произошло во время моего отсутствия.
Оскар Риго, увидев сквозь занавески первые лучи утренней зари, вскочил с дивана, на котором провел часть ночи. Ему спалось дурно, он думал, что на рассвете следует осмотреть конюшню, сарай и берег реки, не найдется ли там какое-нибудь указание на личность преступников. В сарае все было в беспорядке, но ничего подозрительного не нашлось. На промерзшей дороге и на берегу не было никаких следов, но близ воды ясно виднелись следы копыт и колес кареты.
Закончив осмотр, Оскар поднялся на дорогу и вошел во двор с низко опущенной головой, в глубоком раздумье. Вдруг в нескольких шагах от решетки он быстро наклонился и поднял какую-то крошечную вещичку.
— А, золотая запонка! — воскликнул он, осматривая находку. — Вот бирюза, жемчужины, она, наверное, принадлежала одному из шалопаев, входивших сюда. Вещь стоит дорого, значит, человек, потерявший ее, не какой-нибудь воришка, а настоящий господин высшего света. Черт возьми, эта находка пригодится: уж утру же я нос полицейским!
Поискав еще, но на этот раз без результата, Оскар вошел в дом и рассказал сестре о своих похождениях и показал запонку.
— Мы не можем оставить здесь надолго девушку, — сказала Софи.
— Не беспокойся ни о чем, я все устрою. Она нас не стеснит, ты возьмешь ее к себе.
— На два или три дня, но не больше… мне нужна свобода.
— Ну ладно, когда я найду квартиру, я ее перевезу к себе. Для того чтобы удался мой план, ее нужно спрятать, подумай-ка об этом!
— Делай, как знаешь, я на все согласна, но мне надо вернуться в Париж.
— Мы там будем через два часа, стоит только найти карету.
И Оскар через час привел большую карету, запряженную сильной лошадью. Во время его отсутствия Софи разбудила Эмму-Розу и сообщила ей планы брата. Девушка была только в силах протянуть руки своим новым друзьям, решившим защищать ее до последней возможности и доказывать невиновность ее матери.
Эмма-Роза оделась с помощью Софи, и Оскар усадил их в карету, запер дверцы и влез на козлы, не забыв захватить с собой бутылку вина, найденную накануне на столе.
На улице Дофин Софи отдала в полное распоряжение сильно страдавшей Эммы-Розы одну комнату. Зрение ее с каждым часом все слабело, и туман, застилавший глаза, становился все темнее.
Софи уговорила ее поесть, утешала ласковыми словами и усадила в кресло у яркого огня. Оскар отправился на поиски квартиры.
Фернан де Родиль вошел к господину де Жеврэ без доклада. Увидев друга, следователь встал, протянул руку и сказал:
— Как! Вы уже вернулись? Вы знаете, что в ваше отсутствие произошло многое?
— Если вы говорите про дело Анжель Бернье, я уже знаю и пришел поговорить с вами.
— Анжель Бернье арестована, — сказал следователь и передал подробности обыска и ареста.
После долгого раздумья господин де Родиль произнес:
— Оставим пока в покое Анжель Бернье, мы пришли поговорить о ее дочери…
— Разве с ней что-нибудь случилось?
Вместо ответа Фернан задал следующий вопрос:
— Вызывали ли вы вчера Эмму-Розу?
— Нет. Она была здесь всего один раз, на очной ставке с Оскаром Риго.
— Боже мой! — воскликнул Леон. — Предчувствие меня не обмануло: случилось какое-то несчастье!
— Несчастье? — повторил встревоженный следователь. — Объяснитесь, пожалуйста.
— Вчера, по приезде в Париж, я пошел навестить madame Анжель, но узнал, что мать в тюрьме, а дочь приютила преданная служанка, квартиру которой мне и указали в соседнем доме. Задыхаясь от волнения, я поспешно поднялся к ней и застал ее в горьких слезах — Эмма-Роза исчезла три часа назад…
— Исчезла! — прошептал господин де Жеврэ.
— Да, сударь. Слабая и больная, едва державшаяся на ногах, она пропала!
— Если вы не ошибаетесь и с девушкой на самом деле случилось несчастье, то в этом винить следует ее мать! Это по ее приказу исчезла Эмма-Роза!
Леон Леройе и Фернан де Родиль одновременно издали возгласы недоверия и недоумения.
— Вчера ко мне явился смотритель тюрьмы Сен-Лазар и передал вот это. Смотрите и судите.
Господин де Жеврэ положил на бюро лист бристольского картона, на который наклеили буквы.
— Откуда взялись эти буквы?
— Их нашли в мешке с пряниками, присланном Анжель Бернье ее сообщником. Прочитайте.
Фернан и студент наклонились к бюро и прочли. Товарищ прокурора опустился бессильно на стул, и крупные слезы потекли по его щекам.
— Мое бедное дитя находится в руках соучастника отцеубийцы, — шептал он. — Что с нею будет? Никогда я себе этого не прощу, никогда!
Совесть внезапно проснулась в душе барона, казавшегося совсем разбитым, тогда как Леон, напротив, вскочил со своего места.
— Ничто, однако, не доказывает, что Эмма-Роза потеряна для нас навсегда! — воскликнул он. — Вы располагаете безграничной властью, господа, все агенты префектуры в вашем распоряжении. Прикажите произвести розыск!
— Уже со вчерашнего дня ищут человека, пославшего в тюрьму гостинцы, — ответил следователь.
— Эх, не этого человека следовало разыскивать, а позаботиться сперва об Эмме-Розе, — воскликнул Фернан. — Если бы вам удалось арестовать ее похитителя, вы могли бы быть уверены, что держите в своих руках соучастника отцеубийцы.
Это была горькая правда, и следователь об этом не подумал накануне. Он опустил голову, ничего не отвечая.
Леон поклонился друзьям и вышел с печалью в сердце. Больше получаса господин де Жеврэ и барон провели вместе, рассуждая, как выйти с честью из такого запутанного, сложного положения.

Глава L
СМУТНОЕ ОПАСЕНИЕ

Выйдя из суда, господин де Жеврэ прошел к матери, где застал Анджело Пароли. Несколько минут спустя Пароли сделал ему знак, и тот понял, что доктор хочет поговорить с ним наедине, и увел его в свой кабинет. Пароли сообщил, что у Сесиль родился преждевременно мертвый ребенок.
— Не отзовется ли это на здоровье mademoiselle Бернье? — спросил господин де Жевре.
— Ни в коем случае: она поправляется, только слаба. Я пришел к вам с просьбой.
— В чем дело?
— Окажите честь моей невесте, будьте одним из ее свидетелей.
— С удовольствием!
— Благодарю вас от всей души как за себя, так и за нее. Я достал все нужные документы и отсюда пройду прямо в мэрию.
— Вы меня уведомите о свадьбе?
— Извещу вас первого. Позвольте полюбопытствовать, к чему привело следствие по делу Жака Бернье?
— Мы все еще бродим в совершенных потемках. По-видимому, совершено второе, или, вернее, третье преступление.
Господин де Жеврэ по простоте души рассказал Пароли то, что того живо интересовало.
Обменявшись дружескими приветствиями с господином Жеврэ, Анджело поехал в мэрию, поднялся в отделение браков и представил все нужные документы для женитьбы на Сесиль Бернье.

Глава LI
ОСКАР В РОЛИ СЫЩИКА

Пока итальянец обделывал свои дела, Оскар Риго тоже не дремал. Он отправился подыскивать квартиру, чтобы отвезти туда Эмму-Розу, стеснявшую Софи. Он намеревался охранять девушку как самый преданный адъютант, или, вернее, как сторожевая собака. Проходя по улице Генего, он заметил по левой стороне следующую надпись: ‘Сдается небольшая меблированная квартира’.
— Меблированная! — сказал Оскар вслух. — Вот это как раз по нашей части. Моей сестрице не придется тратить ни гроша на мебель, стоит только каждый месяц заплатить немножко подороже. Надо узнать, какова хозяйка и можно ли переехать сегодня же.
Оскар вошел в дом.
Консьерж снял с гвоздя ключи и повел его на третий этаж. Квартира была маленькая, но чистенькая, с мебелью орехового дерева. Брат Софи подошел к одному окну, открыл его, посмотрел на улицу и заметил, что дом на противоположной стороне почти прикасался крышей к тому, где он находился.
— Можно трясти друг другу руки через улицу, — сказал он со смехом.
— Это правда, — заметил привратник, тоже смеясь, — для влюбленных очень удобно.
— Где комната для прислуги?
— Возле входа, посмотрите.
Это была темная конурка с железной кроватью, маленьким столом и некрашеным стулом.
— Моя сестра поместится в спальне, — сказал Оскар, — а я — здесь, как караульная собака, и ручаюсь, что у меня здоровые клыки.
— Так вы нанимаете, сударь?
— Да.
Консьерж запер дверь и подал ключ Оскару, который через пять минут с распиской в кармане вышел из дома и отправился к сестре дать отчет о своих похождениях.
— Разве один черт разыщет девочку! — прибавил он в заключение.
— Я схожу туда с Мариеттой, — сказала Софи, — верно, там недостает пропасть вещей, необходимых для молодой девушки. Нужны дрова, уголь, свечи, туалетные принадлежности, я позабочусь обо всем. Мне ее жаль до слез! Господи, бывают же такие несчастья на свете! Когда ты свезешь девочку в новое жилище?
— Сегодня вечером.
Бывший носильщик старательно завернул в газету бутылку вина, привезенную с дачи, спрятал ее в карман пальто, крепко поцеловал сестру и отправился на улицу Клиши, где остановился у кондитера, клеймо которого значилось на листе найденной им оберточной бумаги. Твердой поступью он перешагнул порог магазина и увидел хозяйку за прилавком.
— Сударыня, — обратился он к ней без предисловий, — я пришел расспросить вас об одном обстоятельстве.
— В чем дело?
— Продавали ли вы вчера двум мужчинам пирожки?
— Я продала много и многим господам… Если бы вы описали их наружность…
— Ах, сударыня, да за этим-то я к вам и обратился, — перебил Оскар. — Эти господа приехали в карете.
— Постойте-ка… Может быть, это вы про них… Днем останавливалось перед магазином господское купе ярко-желтого цвета, а вы знаете, таких экипажей немного.
Лицо Оскара просияло от восторга.
— Человек около тридцати лет вышел из него, вошел сюда и купил пирожков и булочек.
— Он был один?
— Да, я не считаю, конечно, кучера, сидевшего на козлах.
— На кого он походил?
— Скорее на работника, чем на буржуа. Я даже удивилась, что он приехал в карете. Руки у него сильные, грубые, местами с черными пятнами… Я заметила это, давая сдачу.
— Он с бородой?
— Кажется, да, с черноватой бородой, но наверное сказать не могу.
Оскар Риго задал еще несколько вопросов, но ничего больше не узнал. Из кондитерской он направился в колбасную и винный погреб, помещавшиеся поблизости. Но и здесь его ожидала неудача: колбасник ничего не знал, торговец вином признал бутылку, привезенную Оскаром, но на покупателя совсем не обратил внимания. Оскар вышел на улицу обескураженный, как вдруг, подняв глаза, увидел двух полицейских агентов — Светляка и Спичку. Казнев не мог удержаться от удивления. Оскар же пожал плечами и вступил в разговор.
— Что с вами, любезнейший? Что вы вытаращили глаза? Подумаешь, вас удивляет наша встреча посреди мостовой? Однако же, если вы не лишены здравого смысла, должны бы знать, что после всего произошедшего я не останусь взаперти!
— Я знал, что вы освобождены, — ответил Казнев.
— По доброте своего сердца я не сержусь на вас, в доказательство чего приглашаю зайти в погребок и распить бутылочку хорошего винца! Идет?
— Ладно, идем.
Продолжая разговаривать, Риго отворил дверь в погребок, спросил отдельный кабинет и вошел туда первым.
— Так вы здесь по обязанности? — начал носильщик, наполняя стаканы.
— Мы на службе.
— Все еще по делу на Лионской железной дороге?
— Да.
— Есть что-нибудь новенькое?
— Очень мало.
— Нашли того шельму, из-за которого я высидел в тюрьме?
— К несчастью, нет еще, но думают, что скоро его схватят, так как он не унимается.
— Не может быть! — вскричал Оскар, насторожившись.
— Вы знаете, что у Анжель Бернье есть дочь…
— Да, знаю. Меня обвиняли в покушении на жизнь этой барышни.
— Ну, так девочка пропала.
Риго притворился сильно удивленным.
— Так она пропала! — повторил он.
— Третьего дня.
— И ее похитил убийца Жака Бернье?
— Да.
— Вы так предполагаете?…
— Нет, имеем доказательство даже того, что он действовал по уговору с Анжель Бернье.
— Не может быть!
— Почему так?
— Потому что Анжель в тюрьме.
— Перехватили корреспонденцию совершенно нового рода, служители были предупреждены и потому тщательно осматривали посылки.
Оскар Риго с силой ударил кулаком по столу.
— Ах, черт возьми, как ловко состряпали! И вы надеетесь скоро поймать мошенника?
— Да, приняли меры, чтобы не задержать невиновного вместо виновного.
— В тот день, как вы схватите разбойника, вместо которого чуть не повесили меня, я вас щедро вознагражу.
— Но вы говорили, что сами его поймаете, — заметил Флоньи, улыбаясь.
— Да, я говорил и теперь повторяю.
— Так уж не ищете ли вы его в этом квартале, как и мы?
— Да, я не имею надобности скрывать это от вас, не правда ли? Я решил осмотреть в Батиньоле каждый дом, расспросить всех и каждого.
— В таком случае не здесь надо действовать, голубчик, — сказал Казнев.
— Отчего?
— Оттого что мы здесь по тому же делу. Мы уйдем из округи только тогда, когда обшарим ее вдоль и поперек. Нас восемь человек.
— Если так, в какую же сторону мне идти? — спросил он с видом простака.
— К тюрьме Сен-Лазар.
— Разве из ваших там нет никого?
— Там только двое. Человек с добрыми намерениями не будет лишним.
— Что же там ищут?
— Представьте себе, Анжель Бернье прислали гостинцы, в которых открыли письмо…
— Ладно!
— Посылку принес посыльный.
— Понял! — вскричал носильщик. — Этого-то посыльного надо найти, чтобы узнать, кто ему дал поручение.
— Верно!
— Но он мог прийти издалека. Мне кажется, всех посыльных следует вызвать в префектуру.
— Так и сделают, но на это уйдет немало времени, тогда как, расспрашивая ближайших к тюрьме, гораздо скорее нападут на след.
— Хорошо, — сказал Оскар, — ваши слова пали на добрую почву.
Дружески пожав руки, агенты распростились с Риго, который направился к тюрьме Сен-Лазар. С самого раннего утра два полицейских обходили квартал со списком в руках, в котором были обозначены все посты посыльных. Для них это было дело нетрудное, совсем не то что для Оскара.
Он принялся расспрашивать всех встреченных посыльных, поэтому его приняли за сыщика, и один из них сказал, что он опоздал и его коллеги, полицейские агенты, уже опередили его.
Но носильщик, не теряя надежды, продолжал свое дело. Целый день шлялся он из улицы в улицу, обнюхивая, что называется, окрестности тюрьмы. В шесть часов вечера, не узнав ничего, Оскар отложил до следующего дня свои поиски, признавшись себе, что задуманное им дело совсем не такое легкое, и отправился на улицу Дофин.

Глава LII
АРТИСТКА

По выходе из мэрии Анджело Пароли вернулся прямо домой, в больницу.
Законной дочери Жака Бернье становилось с каждым днем все лучше и лучше. Выздоровление ее подвигалось настолько быстро, что она уже была в состоянии встать с постели и сесть за завтрак со своим будущим хозяином и властелином.
После завтрака он отвел Сесиль на ее половину, потом занялся больными, а с наступившими сумерками вышел из дома. Он отправился в свою квартиру на улице Курсель.
На этот раз Пароли не воспользовался маленькой дверцей, которая выходила на улицу и позволяла ему входить и выходить незамеченным.
Он вошел в подъезд и подошел к комнатке консьержки.
Та громко вскрикнула от радости:
— Дорогой доктор, как я рада, что вы пришли!
— Что так, голубушка?
— Да как же, доктор! Моя дочь приехала, и теперь, когда я ей рассказала все о ваших добрых намерениях, она только и думает, что о вас. Не будет ли у вас времечка поговорить сегодня с ней, сударь? Она была бы так счастлива!
— У меня очень много свободного времени, и я всецело к услугам mademoiselle Жанны Дортиль.
Пароли прошел к себе, затопил камин и зажег свечи в обоих канделябрах и в волнении принялся ходить взад и вперед по комнате.
Так продолжалось несколько минут.
Вдруг он остановился. Губы его шевелились, можно было даже разобрать срывавшиеся с них слова, отрывистые, бессвязные.
— Да, — говорил он, — этот человек, этот комедиант может в известный момент стать невольным обвинителем. Он представляет громадную опасность. Это камень преткновения на моей дороге. Надо, чтобы он исчез.
Легкий, осторожный стук прервал монолог итальянца.
— Войдите, — проговорил он, моментально изменив выражение своего лица.
Дверь гостиной отворилась, и на пороге показалась консьержка в сопровождении дочери.
Жанна Дортиль, будущая звезда, была действительно в высшей степени красивая женщина. Прекрасно сложенная, как женщины Рубенса, она отличалась замечательно нежной и белой кожей и яркими, почти рыжими волосами. Чудные, большие глаза освещали хорошенькое личико, а яркие, как коралл, губы открывали два ряда ослепительной белизны зубов. Улыбка была скорее вызывающая, чем умная или тонкая.
Нетрудно было понять, что подобного рода красота mademoiselle Дортиль буквально кружила головы всем гарнизонным офицерам тех городков, которые она удостаивала своим присутствием. Непонятно было только одно: как эта роскошная, сладострастная женщина, для которой выражение невинности было положительно недоступно, могла играть роли ingenu?
Пароли оценил ее с первого взгляда.
‘Или я жестоко ошибаюсь, — подумал он, — или эта женщина и есть та самая союзница, которая мне нужна’.
Жанна Дортиль поклонилась, сопровождая поклон улыбкой и взглядом, которые ясно говорили:
‘Если вы ничего не имеете против, то и я не прочь!’
— Господин доктор, — торжественно заговорила консьержка, — вот моя дочь, о которой я с вами уже не раз беседовала и которой вы, по неограниченной доброте вашей, пожелали оказать покровительство. Я оставлю ее с вами. Потолкуйте с нею, мне же необходимо вернуться к исполнению своих обязанностей.
С этими словами она вышла, не забыв бросить на дочь еще один взгляд, в котором читалось самое неподдельное восхищение.
Будущая звезда, с первого взгляда оценив выдающиеся физические достоинства своего покровителя, решила добиться его благорасположения средствами, успех которых редко подлежит сомнению.
Она уже готовилась грациозно сесть красавцу итальянцу на колени, но ее разом осадил холодный взгляд последнего.
— Не угодно ли вам сесть в это кресло? — вежливо, но сухо проговорил Анджело, указывая на одно из кресел, стоявших у камина.
‘Ну, кажется, это ему не нравится, — подумала Жанна, — что ж, тем хуже для него!’
Она, в сущности, вовсе не дорожила галантерейностями доктора, так как была жестоко избалована, и поспешила усесться с рассчитанной, аффектированной грацией на указанное ей место.
Анджело уселся напротив молодой красавицы и все тем же вежливым, холодным тоном приступил к разговору.
— Вы артистка, — сказал он, — и, как я слышал, обладаете большим талантом.
— О, Боже мой, сударь, — развязно ответила Жанна, — я артистка по темпераменту, по призванию, театр для меня все! Ничего, кроме театра, для меня не существует. Что же касается моего таланта, о котором вы только что так благосклонно упомянули, то мне о нем столько кричали, что я и сама начала верить в его существование.
— Кажется, ваша матушка говорила мне, что вы на амплуа ingenu?
— Да, сударь. Вы, может быть, находите, что я не подхожу к этому амплуа, потому что я жирна, как настоящая перепелка? Но ведь я и занимаю-то его только на сцене.
— Я удивляюсь одному только, — возразил Пароли, — что роли ingenu не подходят не только к вашей наружности, но и к вашему темпераменту.
— То есть как это, сударь?
— У вас высокий, сильный голос, хороший рост, великолепный, сильно развитый бюст. Одним словом, пластика, достойная резца скульптора, должна предрасполагать вас к исполнению вовсе не ролей ingenu, а сильных, первых драматических ролей.
— Ах, сударь, как вы отлично меня понимаете! — в упоении воскликнула Жанна Дортиль. — Ведь я именно и стремлюсь к тому, чтобы играть первые драматические роли.
— Вот и прекрасно. И я уверен, что вы будете в них замечательны!
— Я и сама в этом уверена!
— Случалось вам когда-нибудь браться за такие роли?
— Один только раз.
— В какой пьесе?
— В одной из пьес театра ‘Жимназ’. Ужасно драматическая комедия — ‘Серж Панин’.
— Вы имели успех?
— О, успех колоссальный, чудовищный! Вызывали три раза! А букеты, букеты!!! Более двух дюжин букетов!! Мои товарки все зеленели от злости. Вы знаете эту пьесу, доктор?
Пароли задрожал, услышав название пьесы, и в глазах его зажегся зловещий огонь.
— Да, я ее знаю, и мне в особенности нравится развязка. Вы, вероятно, играли роль той женщины, которая в последнем акте застрелила Сержа Панина?
— Да, да, доктор, я играла роль госпожи Паска и была положительно гениальна! В шартрской газете было напечатано это самое слово. У меня интонации, жесты, слова, от которых вся зала дрожала. Что же касается актера, игравшего роль Панина, настоящего рохли и дряни, то он все время трясся, что я застрелю его в самом деле!
— А что же, в увлечении сильным драматическим положением, в порыве артистического пыла, с вами легко могло и это случиться! На сценах это бывало не раз, может быть и еще.
— О, сударь, вы опять и опять правы! Я положительно себя не помню, когда ситуация драматическая или жалкая!
Жанна Дортиль встала, выпрямилась во весь рост и, выставив груди, заговорила ласковым голосом, глядя на доктора из-под длинных ресниц взглядом влюбленной кошки:
— О, доктор, знаете, в декольте я поразительна, ослепительна! Настоящий праздник биноклям!
— Я ни минуты не сомневаюсь!
— В таком случае, сударь, не оставьте меня, протежируйте мне! — воскликнула Жанна, вся сияя от восторга.
— Я и сам желаю этого, но прежде всего я попросил бы вас быть со мной совершенно откровенной и сам буду говорить с вами прямо.
— Идет! Я ведь не из жеманниц каких-нибудь!
— У меня есть двое друзей директоров, один держит драматический театр, другой — жанровый. Я имел случай оказать им обоим громадные услуги, за которые они мне очень благодарны и жаждут доказать это на деле.
— Поговорите с ними обо мне! Вам стоит только сказать им два слова, и мое дело будет сделано.
— А я только того и желаю, чтобы быть вам полезным!
— О, сударь, я просто с ума схожу, и если только вы…
Пароли жестом прервал поток красноречия будущей звезды и продолжал:
— Вы найдете, конечно, вполне понятным, что я не говорю вам в настоящую минуту имени двух директоров. Я даже попрошу вас хранить в тайне ту протекцию, которую я вам обещаю. Если только ваши товарищи по театру заподозрят, что вам предстоит получить выгодный ангажемент, возбужденная этим зависть заставит их пустить в ход всевозможные средства, и кто знает, может быть, им и удастся достичь цели.
— О, я вас понимаю, доктор! Эти актеришки такой завистливый народ! Такие дряни!
— Завтра же утром я поговорю о вас с моими друзьями, но дело в том, что они люди в высшей степени серьезные. Как бы ни была велика их благодарность, им недостаточно выслушать похвалу из моих уст, они пожелают видеть вас и послушать, чтобы иметь возможность сделать самим должное заключение о вашем таланте.
— Господи, да это вполне понятно! Ведь никто не покупает товар с завязанными глазами. Что же, я в восхищении! Когда мама говорила мне о вас, доктор, и сказала, что вы принимаете во мне участие и будете так добры, что замолвите за меня словечко, я сейчас же подумала, как бы хорошо было поставить одну пьесу, по которой и вы и директора легко могли бы судить о моем таланте!
— Вот и чудесно!
— Я только что вернулась из Батиньольского театра, где хотела повидаться с директрисой и предложить ей дать спектакль, в котором бы я участвовала даром в течение двух недель.
— Что же вам ответила директриса?
— Мне не удалось увидеться с нею. Когда я пришла, то там читали артистам два акта еще не игранной пьесы, которую будут репетировать. Ее смастерил один актер со своим другом. Позер страшнейший… не друг, а актеришка-то.
— Неигранная пьеса в Батиньоле! — воскликнул удивленный Анджело.
— Да. Пьеса из настоящей, современной жизни. Ее смастерили по одному делу, которое в настоящее время занимает не только весь Париж, но и всю провинцию. Я дождалась конца чтения, чтобы переговорить с директрисой, но она была очень занята и просила меня прийти завтра. По-видимому, в чтении два первых акта имели колоссальный успех. Одно название уже чего стоит! Настоящая находка!
— Какое же название?
— ‘Преступление на Лионской железной дороге’.
Пароли нахмурился.
— ‘Преступление на Лионской железной дороге’… — повторил он.
— Ну да, знаете, это убийство одного из пассажиров в поезде, ехавшем из Марселя. Его еще звали Жак Бернье.
Итальянец почувствовал, как у него мурашки по спине забегали.
— Не может быть, чтобы вы ничего не слышали об этом преступлении, — продолжала между тем болтать будущая звезда. — Один из авторов, позер, актерик Поль Дарнала, замечательный, впрочем, красавец, по-видимому, тайно и косвенно замешан в это дело. Он знает о нем гораздо больше, чем правосудие, которое никак не может справиться с этим делом. Актеры говорят, что он вплетает в пьесу историю письма, найденного им на дижонском вокзале, и потом еще какую-то сцену с опекуном, которая и будет завязкой всей драмы.
Несчастному Пароли каждое слово будущей звезды причиняло боль.
Какая была тайная мысль актера? Что означала эта сцена с письмом и с опекуном?
Пароли испугался.
— А что, имена Жака Бернье и других существующих лиц упоминаются в пьесе? — робко обратился он к Жанне.
Она расхохоталась.
— Разумеется, нет! Ведь этого бы никогда не разрешила цензура. Имена, конечно, изменены, но так как процесс наделал очень много шума, то, разумеется, персонажей очень легко узнать. О, публика повалит на эту пьесу! Не правда ли, у автора была великолепная мысль?
— О, да, да, действительно, — бормотал итальянец, всеми силами стараясь скрыть свое смущение. — А когда должна идти эта пьеса? — прибавил он.
— Через месяц или, самое большее, через пять недель. Ведь им надо еще написать три акта. А когда акты будут написаны, начнутся репетиции.
— Да разве это помешает вам поставить свой спектакль?
— Напротив, устраивая его, я окажу дирекции громадную услугу, потому что в настоящее время нет ничего наготове.
— Значит, ваша пьеса уже совсем готова?
— Ну, да. Это ‘Серж Панин’. Ее уже играли в Батиньоле, а Дарнала, который, конечно, не откажется оказать мне услугу, дублировал эту роль в театре ‘Жимназ’, вместе с Марэ, поэтому он уже ее знает.
— А, так вы желаете дать себя послушать в ‘Серже Панине’, — проговорил Анджело, и бледное, красивое лицо его просияло.
— Ну разумеется. Я ведь говорила вам, что в провинции пользовалась в этой пьесе громадным успехом и поэтому совершенно уверена в себе.
— Ну, так и ставьте ее как можно скорее! В одном из театров, о которых я вам говорил, вы можете понадобиться каждую минуту.
— За мной дело не станет. Завтра я снова пойду повидаться с директрисой, до репетиции, и уверена, что она будет в восторге от моего предложения. Только…
Жанна Дортиль остановилась.
— Только что? — спросил Пароли.
— Она захочет, чтобы на первое представление я взяла для себя часть залы.
— Я беру у вас ложу и плачу за нее двести франков, затем ручаюсь, что и несколько других будут взяты по этой же цене.
— О, в таком случае все пойдет как по маслу! — в восторге воскликнула дочь консьержки. — Я устрою не только возобновление пьесы, но и приличный ангажемент Дарнала. Он иначе не пойдет. Не очень-то я люблю этого Дарнала. Красавец-то он красавец, об этом и толковать нечего, но уж чересчур важничает. До того надоел рассказами о своих любовных приключениях со светскими женщинами!
— Я только что соображал, сколько у меня найдется знакомых, на которых я мог бы рассчитывать, — прервал ее Пароли, — и выходит, что я беру у вас пять лож по двести франков за каждую.
— Тысяча франков! — с изумлением проговорила Жанна.
— Да, и я могу уплатить их вам тотчас же, но при одном условии…
— Принимаю заранее. Какое условие?
— Вы никому ни слова не скажете о том, что именно побуждает вас поставить эту пьесу.
— Я буду нема, как рыба. Вы только подумайте, ведь дело идет о моем будущем, неужели же я сама расстрою его?
— Желаете вы получить теперь же стоимость ваших пяти лож?
Анджело открыл портфель, вынул оттуда банковский билет в тысячу франков и подал его Жанне Дортиль, которая не заставила просить себя и уже готовилась высказать ему благодарность очень горячо, но Пароли не дал ей на это времени.
— Теперь я должен оставить вас, — проговорил он, вставая, — но я скоро вернусь, чтобы узнать, чем закончились ваши переговоры с директрисой Батиньольского театра.
— О, будьте спокойны, раз я выложу перед ней чистые денежки, затруднений не будет.
— Итак, до свидания, mademoiselle Жанна.
— До скорого, господин доктор.
Дочь консьержки крепко пожала руку будущему покровителю и вышла, крайне довольная тем, что успела сцапать тысячефранковый билетик, но оскорбленная и удивленная тем, что доктор так глупо, по ее мнению, принял ее горячие изъявления благодарности.

Глава LIII
ОСКАР НАПАЛ НА СЛЕД

Оскар Риго вернулся к сестре довольно поздно.
Софи поджидала его с обедом.
Оба они, вслед за этим, должны были отправить Эмму-Розу в маленькую квартирку, где ей предстояло прожить несколько дней и где Оскару предназначено было сторожить ее, как собаке.
Девушка чувствовала себя менее разбитой, чем накануне, но в душе страдала ужасно.
Туман, стоявший у нее в глазах и застилавший все предметы, становился все гуще и гуще. Яркий дневной свет казался ей обыкновенными сумерками. Несчастную мучил страх окончательно потерять зрение, но она никому не говорила ни слова о своих тайных терзаниях.
Софи отправилась со своей служанкой привести в порядок квартирку брата. Она решила, что впредь, до какой-либо перемены, Мариетта будет ходить к Эмме-Розе каждое утро, чтобы убирать и стряпать.
После обеда решили перевезти девушку в ее новое жилище. Мариетта сходила за каретой, в которой они и отправились все трое.
Эмму-Розу устроили в ее комнатке, где пылал яркий огонь. Софи поспешила уложить ее в постель.
Оскар поцеловал сестру и ушел к себе в комнатку, расположенную у входных дверей, как настоящая конурка сторожевой собаки.
Леон Леройе, расставшись с Фернаном де Родилем и Ришаром де Жеврэ, вернулся на Неверскую улицу, где его ждал Рене Дарвиль.
Отчаяние сына нотариуса, сквозившее в каждом слове и взгляде в то время, когда он передавал Рене обо всем случившемся, поразило и испугало последнего.
Леон лег в постель, стуча зубами от лихорадки, с глазами, полными слез, мысленно измеряя ту страшную пустоту, которую произвело в душе его разрушение радужных надежд и мечтаний, и пламенно призывая смерть, на которую он смотрел теперь как на единственную избавительницу.
И в то время, когда Леон, как слабый ребенок, изнемогал под бременем горя, та, которую он так страстно любил и так горько оплакивал, не надеясь более никогда в жизни свидеться с нею, находилась почти около него, по другую сторону переулочка, и так близко, что они могли бы, высунувшись из окон, протянуть друг другу руки.
Но за лихорадкой последовало полное изнеможение, и около полуночи молодой человек уснул. Сон его был тяжел и ежеминутно прерывался ужаснейшими кошмарами.
Оскар Риго, проспав, как сурок, до самого утра, был разбужен Мариеттой, которая пришла, во-первых, для того, чтобы от имени своей госпожи осведомиться о здоровье Эммы-Розы, а затем — чтобы приготовить ей поесть.
Оскар поспешно оделся и снова отправился на поиски. На этот раз он направил свои стопы по кварталам, расположенным около тюрьмы Сен-Лазар.
Он пошел по предместью Сен-Дени, начиная от бульвара и не переставая на ходу расспрашивать всех встречных и поперечных.
Таким образом он дошел до угла улицы Шато-До, где Пароли останавливался накануне, чтобы вручить посыльному пакет, который он послал Анжель Бернье.
На углу улицы находилась лавочка виноторговца, на одном из окон которой крупными буквами красовалась надпись:

‘Здесь можно найти посыльного‘.

Войдя в лавку, Оскар вежливо поклонился и спросил:
— Где посыльный?
— Что такое? Что от меня нужно? — спросил Матье.
— А вот тут вас спрашивает один господин.
— Я весь к вашим услугам, сударь. Вам угодно послать меня куда-нибудь?
— Нет, но вы можете дать мне одно сведение, в котором я крайне нуждаюсь. Пойдемте-ка выпьем по стаканчику винца. Мы с вами малость поболтаем, а я заплачу вам за потерянное время.
— Готов, сударь.
— В таком случае пройдемте в ту дальнюю комнатку, куда нам подадут бутылочку.
Посыльный последовал за Оскаром и обратился к нему с вопросом:
— Интересно бы узнать, в чем дело?
— Не допрашивали ли вас вчера агенты сыскной полиции? — начал бывший носильщик.
— Нет, потому что меня не было на месте. Виноторговец говорил, что меня спрашивали какие-то два ‘рыжака’. А что, вы тоже принадлежите к ‘рыжей’?
— Вовсе нет, мой милый, а между тем я пришел с тем же намерением. Я даже рад, что явился первым.
— Ну? Вы меня заинтересовали! Что вы желаете знать?
— Давал вам кто-нибудь вчера вечером пакет с просьбой отнести его одной из арестанток тюрьмы Сен-Лазар?
— Да как же, отлично помню!
Оскар подскочил.
— Черт побери! — в восторге воскликнул он. — Недаром какой-то тайный голос говорил мне, что я попаду как раз в цель.
— А вам-то от этого что? — с зарождающимся недоверием спросил посыльный.
— А вот погодите, вы меня сейчас поймете. Представьте себе на одну минуту, что вас арестовала полиция, что она обращается с вами как с последним разбойником, в конце концов упрятывает вас в Мазас, — и все это из-за преступления, совершенного другим лицом, но в котором подозревают вас! Ну, что бы вы тут подумали, мой милый? Что бы вы сказали? Что бы вы, наконец, сделали?
— Черт возьми! Разумеется, свернул бы шею тому мерзавцу, из-за которого мне пришлось вынести все это.
— Чтобы свернуть ему шею, надо знать, где находится этот мерзавец, а если бы вы не знали?
— Я бы стал искать его.
— Вот это именно я и делаю теперь, по этой причине и расспрашиваю! Я узнал, что разбойник послал пакет в Сен-Лазар с посыльным: вот я и сказал себе, что если мне только удастся увидеть этого посыльного и переговорить с ним, то, наверное, я услышу что-нибудь такое, что поможет мне напасть на след.
— Если бы я только знал сегодня утром!
— Что?
— То, что вы мне сейчас рассказали.
— Ну и что же?
— А то, что полчаса назад меня посылали по делу на улицу Бонапарт, и я встретил там вашего злодея.
— А вам не пришло в голову пойти за ним следом?
— Вот уж нет! Не бегать же мне за всеми, кто когда-либо давал мне поручения! Я прошел около него так близко, что даже задел. О, я хорошо узнал его. Да его трудно не узнать. На нем богатая меховая шуба, лицо бледное, волосы черные, как смоль, а глаза — глаза громадные, черные и пылающие, как угли.
— Это он! Это человек из Марселя! — проговорил Оскар Риго. — Да, да, его легко узнать. Эти глаза… Я всегда говорил, что узнаю его по глазам. Когда он давал этот пакет, говорил он что-нибудь?
— Ничего особенного. Он просто сказал, что пакет надо отнести в Сен-Лазар, и уплатил мне что следует.
— А если бы вы еще когда-нибудь встретили его, узнали бы?
— Из тысячи бы узнал! И даже издали!
— Отлично! Хотите получить двести франков?
— Черт возьми! Да какой же дурак отказывается от двухсот франков! Вот глупость-то! А что нужно для этого сделать?
— Очень немного. Может случиться, что во время ваших скитаний по Парижу вам приведется еще как-нибудь встретиться с этим артистом.
— Весьма легко, так как это вещь очень возможная.
— Ну так вот, если вы хотите заработать обещанные двести франков, вы должны идти за ним следом, не теряя из виду, куда бы он ни пошел, будь то пешком, в карете или как бы там ни было. И следить до тех пор, пока не убедитесь, что он пришел к себе домой. Поняли?
— Понял и сделаю, если только представится возможность.
— И как только вы увидите, что волк вернулся в свою нору, вы являетесь ко мне и сообщаете об этом.
— А куда?
— У вас есть записная книжка?
— Да, вот она.
— Ну, так пишите: гражданин Оскар Риго, улица Генего, 21.
Бутылочку прикончили, а затем бывший носильщик вложил в руку посыльного монету в пять франков.
— А вот это вам в счет потерянного времени.
— Благодарю, сударь, — смеясь, ответил посыльный, — за эту цену я готов был бы терять время по целым дням.
Оскар вышел из лавочки виноторговца в сильном раздумье.
— Только бы посыльный не ошибся и не принял кого-нибудь другого за моего злодея. Меховая, богатая шуба, перчатки, совсем шикарный господин. Может ли это быть ‘резник’ с Лионской железной дороги? А у того, судя по словам булочницы с улицы Клиши, руки были черные, загрубелые. Что это за необъяснимая тайна? Что за путаница?

Глава LIV
БУДУЩАЯ ЗВЕЗДА

Часов около одиннадцати, разодевшись до невозможности элегантно, Жанна Дортиль отправилась к директрисе, где уже находились Поль Дарнала и его соавтор по пьесе ‘Преступление на Лионской железной дороге’.
Ночью они закончили третий акт и только что прочли его директрисе.
Как она, так и актеры рассуждали о раздаче ролей в этом акте, так как тут появились две новые женские роли, в это время вошла горничная и доложила о приходе mademoiselle Жанны Дортиль.
— А ведь она может нам пригодиться! — воскликнул Поль Дарнала. — Это замечательно красивая девушка. Вся беда в том, что она необычайно глупа! Впрочем, не беда, попытаться все-таки можно! Ведь на ее долю приходится всего одна сцена, положим, сцена довольно важная…
— Ну так что. же, — возразила директриса, — если вы думаете, что она нам пригодится, то почему бы вам и не порепетировать с нею, конечно, если она не будет слишком требовательна?
— Требовательна? — расхохотался Дарнала. — Да полноте, я уверен, что она ровно ничего не спросит, даже, скорее, сама заплатит, если только будет нужно! Ведь она не рассчитывает составить себе состояние на театре, у нее есть еще другие источники дохода.
— Просите сюда mademoiselle Дортиль, — приказала директриса.
Жанна вошла нарядная, улыбающаяся, действительно прелестная, и пожала руки директрисе и Полю Дарнала.
— А мы только что толковали о вас, милочка!
— Ба! — воскликнула Жанна. — И вы говорили много дурного?
— Напротив!
— Уж не вспомнили ли вы меня для какой-нибудь из ролей вашей неигранной пьесы? По поводу двух первых актов, прочитанных вчера, в Париже ходят самые чудесные слухи. Говорят, что эффект будет поразительный.
— Замечательно будет, что и говорить, моя милая! — рассмеялся Поль Дарнала. — И знаешь, чем дальше, тем лучше. Первые два акта ничто в сравнении с двумя последующими. Я пари держу, что пьеса выдержит пятьдесят представлений.
— Да вы мне скажите, есть мне там роль или нет?
— Да, душечка, есть, есть роль и для тебя.
— Во всей пьесе?
— Нет, в одном только акте, и всего одна сцена, но знаешь, сцена, что называется, шик! Сцена сумасшествия, после которой зал будет дрожать от аплодисментов, а может быть, даже и вконец обрушится.
— Когда будут читать пьесу?
— Завтра.
— Хорошо, я приду на чтение, и тогда мы увидим, что будет дальше.
— Разумеется, но к чему тебе слушать чтение? Раз я говорю, что роль великолепна, значит, она великолепна, уж будь уверена! Ну послушай, милочка, ведь можешь же ты сыграть роль в одну сцену, для того чтобы оказать услугу нам всем? Ты одна только, с твоей торжествующей, бурной, яркой, гипнотизирующей красотой и твоим уже давно известным и по достоинству оцененным талантом, можешь придать этой роли необходимый для нее блеск. Решай сейчас же, милая. Скажи нам, можем ли мы рассчитывать на тебя?
Жанна Дортиль подумала с минутку и.затем ответила:
— Ну хорошо, так и быть, сыграю!
— Браво, душечка!
— Но позвольте! Услуга за услугу!
— В чем же дело?
— Я хочу, чтобы меня прослушали.
— Кто именно?
— Два директора парижских театров. Я уже виделась с ними. Они просили меня поставить какую-нибудь пьесу и обещали прийти на первое представление.
— Что ж, это зависит от того, что именно вы хотите поставить, — сказала директриса.
— Пьеса у нас готова, и Дарнала уже играл ее раз в театре ‘Жимпаз’.
— Что за пьеса?
— ‘Серж Панин’.
— Вы хотите играть ‘Сержа Панина?’ — воскликнула директриса.
— Очень просто! Я недавно играла все и могу вам поручиться, что доставила и себе и другим очень много удовольствия.
Дарнала кусал губы, чтобы не расхохотаться.
— Она не даст ни одного су сбора, — продолжала директриса.
— Я уплачу все расходы.
— Ну, это другое дело. Только пьеса пойдет не более трех раз.
— Это мне совершенно безразлично, только бы Дарнала играл роль Сержа Панина.
— Изволь, сделаю, если только ты согласишься сыграть в моей пьесе ту роль, которую мы тебе предлагаем.
— Да ведь это уже решено и подписано!
— Значит, все наши переговоры окончены к общему удовольствию, — сказала директриса и, обращаясь к Жанне Дортиль, прибавила: — Когда вы хотите ставить вашу пьесу?
— Ну, так через недельку.
— Хорошо. Через неделю, считая от послезавтра. Таким образом, у нас будет время для репетиции.
— Это придется как раз на субботу, и великолепно, а теперь займемся расходами. Сколько вы с меня возьмете?
— За три дня, так как это будут праздники после Нового года, я возьму с вас семьсот франков.
— Идет! Я вам отсчитаю немедленно. Потрудитесь выдать мне расписку.
— Черт побери! Можешь похвалиться, что ты ловко и скоро обделываешь свои делишки! — проговорил Дарнала, смеясь.
— Я хочу, чтобы все шло как по маслу! Все должно работать на славу!
— И в том числе револьвер, из которого в последнем акте убивают Сержа Панина.
— Вот именно!
Жанна Дортиль дала ей тысячефранковый билет, получила сдачу и спросила:
— Когда мы начнем репетировать?
— Завтра Новый год. Мы начнем репетировать послезавтра, по окончании чтения третьего акта ‘Преступления на Лионской железной дороге’. Вы тоже должны явиться на это чтение, имейте в виду.
Жанна пожала руку директрисе и обоим авторам, и вышла, вполне довольная собой и твердо убежденная, что она произведет настоящую революцию в парижском театральном мире, когда сыграет роль в ‘Серже Панине’.

Глава LV
НОВЫЙ ГОД

Настал Новый год, крайне печальный для большинства героев нашего рассказа.
Леон Леройе и Рене Дарвиль провели часть дня на улице Риволи, у нотариуса Мегрэ.
Софи собирала обильную жатву подарков со своих многочисленных друзей.
Оскар, окончательно превратившийся в сиделку, ни на шаг не отходил от больной Эммы-Розы, здоровье которой ничуть не поправлялось, а отчаяние достигло крайних пределов.
На следующий день в театре Батиньоль артистам читали третий акт драмы Поля Дарнала, прежде чем приступить к репетиции ‘Сержа Панина’.
Бывший обожатель Сесиль сумел очень ловко воспользоваться фактами, рассказанными в газетах, и теми, в которых он был совершенно случайно замешан.
Третий акт, который должен был неминуемо произвести самый поражающий эффект на публику, заключал в себе описание той сцены, в которой Дарнала принес Сесиль письмо, найденное им на дижонском вокзале, и отдал его в присутствии опекуна.
Оба актера, пользуясь правом примешивать к фактам вымышленные события, сценические комбинации, взятые ими из собственного воображения, сделали из опекуна дочери убийцу отца, не подозревая, что это измышление, казавшееся даже им самим чрезвычайно смелым, было на деле чистейшей правдой.
Имена действующих лиц изменили, но тем не менее лица выделялись как живые на темном фоне мрачной драмы, заключавшей в себе для Анджело Пароли массу грозных, ужасных намеков.
Возвратясь вечером домой после чтения третьего акта, произведшего на слушателей потрясающее действие, Жанна Дортиль узнала от своей матери, что доктор вернулся и теперь у себя.
— Я побегу поболтать с ним — он будет очень рад меня видеть.
С этими словами она легко взбежала наверх и постучалась в дверь Пароли. Последний тотчас же открыл ей дверь.
— А, это вы, милое дитя, — сказал он, крепко пожимая ей руки. — Очень рад вас видеть. Ну что же, нет ли у вас чего-нибудь новенького?
— Да. Переговоры мои с директрисой удались.
— Вы ставите спектакль, чтобы дать нам возможность послушать вас?
— Да, и тот самый, который я хотела, — ‘Сержа Панина’.
— Браво! А найдется ли у вас хороший партнер?
— У меня будет Поль Дарнала.
— А он согласился?
— Он не мог отказать мне. Тут услуга за услугу. Оказалось, что я ему нужна.
— Вы ему нужны?
— Я взялась за роль, в сущности, дрянную, но без которой не может обойтись третий акт драмы Дарнала, который он нам сегодня читал.
— А в чем состоит этот акт? — тоном полнейшего равнодушия спросил итальянец.
— Просто изумительно! Удивительно! Поразительно!
Пароли недоверчиво улыбнулся.
— Ужасные вещи! Хотите, я вам расскажу?
— Почему же нет?
Будущая звезда, за неимением других качеств, обладала необычайной памятью и воспроизвела все сцены знаменитого третьего акта.
Слушая ее, Пароли дрожал. Ему казалось, что он слышит свои собственные слова, видит собственные действия. Какая адская сила открыла проклятому актеру истину?
Итальянец чувствовал, что еще минута — и он упадет в обморок. Но он сумел сделать нечеловеческое усилие и подавил овладевшее им волнение.
— Когда же пойдет ваша пьеса?
— В будущую субботу.
— Следовательно, через пять дней! Однако как все это у вас быстро!
— О нет, не слишком. Подумайте только, ведь все роли уже выучены. Остается только все скрепить, отделать, а там уж пойдет отлично.
— В особенности позаботьтесь о последнем акте, не щадите себя, идите на всех парусах, отдайтесь вся вашему артистическому пылу. Вот сейчас, когда вы мне рассказывали, или, лучше сказать, играли третий акт пьесы Дарнала, вы были просто великолепны!
— О да, я заметила, что вы побледнели и даже немного дрожали. Я произвела на вас ужасное впечатление, сознайтесь-ка?
— Да, признаюсь, вы сумели расшевелить меня, я и не подозревал, что у вас такой талант. Теперь я верю в вашу звезду, верю в ваше будущее.
— Еще бы, черт побери, и я в него верю!
Жанна Дортиль оставила Пароли, внутреннее волнение которого и нравственная пытка были ужасны.

Глава LVI
ЗАГОВОР

Наутро после того вечера, когда Луиджи долго совещался с окулистом, он явился в свою мастерскую, по обыкновению, в восемь часов утра.
Когда он собирался надеть свой рабочий костюм, к нему подошел хозяин и сказал:
— Сегодня у нас нет никакого спешного дела. Я думаю, что недурно было бы воспользоваться передышкой и взять все оружие Батиньольского театра для того, чтобы вычистить как следует.
Через десять минут явился ученик, сходил за ручной тележкой и отправился вместе с Луиджи в театр Батиньоля.
Мастер и ученик взвалили сабли, мечи, ружья, пистолеты и револьверы на ручную тележку и вернулись на улицу Бурсо, где Луиджи немедленно принялся за дело.
После обеда он вынул из витрины два револьвера, похожие один на другой как две капли воды, довольно большого калибра, осторожно разрядил, затем вынул одну из картушек и слегка подпилил нижнюю часть.
Затем он сел за работу, и через час револьвер был готов и собран, все части его механизма действовали как нельзя лучше, и, на славу отполированный мастерской рукой Луиджи, револьвер, казалось, не испытал никаких превращений.
Он сделал едва заметную нарезку, чтобы иметь возможность отличить его от других.
С того дня, когда барон де Родиль узнал о страшных обвинениях против Анжель Бернье, несчастный не выходил из дома и жил с глазу на глаз с собственной совестью, которая, после долголетнего молчания, заговорила теперь громко и настойчиво, не давая ни минуты покоя.
Ему представлялась Анжель, молодая, поразительно красивая, отдающаяся, нежная, доверчивая.
Сколько лжи! Сколько низости! Сколько измены, подготовленной преднамеренно и постепенно.
Анжель Бернье — он ни минуты не сомневался в этом — была бы честной женщиной и чудесной женой, если бы он согласился искупить свою вину и жениться на ней.
Эмма-Роза, этот прелестный ребенок, его ребенок, жила бы с ним, называла бы его отцом, любила бы.
Вот где его счастье, его покой, которые он сам презрел, сам оттолкнул.
Теперь слишком поздно!
Вот уже три дня, как эти ужасные мысли не давали барону ни минуты покоя, даже лицо его сильно изменилось: осунулось и приняло желтоватый оттенок, глаза горели лихорадочным огнем.
Жить так дальше становилось невозможным, и барон решился.
— Сходите за каретой, — приказал он лакею.
Через несколько минут он уже ехал в тюрьму Сен-Лазар.
Барон Фернан де Родиль последовал за тюремщиком, который привел его в приемную и ушел за Анжель Бернье, оставив его одного.
Фернан лихорадочно ходил по комнате, с болезненным нетерпением ожидая выхода арестантки. Сердце у него сжималось до боли, а в горле пересохло.
Тюремщик довел Анжель до двери приемной. Сердце ее билось так, что, казалось, готово было разорваться. Она была не в силах идти и остановилась на пороге.
— Да входите же! — грубо крикнул тюремщик, взяв ее за плечи и двигая вперед. С этими словами он повернулся и ушел.
Анжель сделала шаг вперед, ища глазами свою дочь.
Но вместо Эммы-Розы она увидела Фернана де Родиля и вскрикнула от испуга и гнева.
— Вы, это вы! — залепетала она. — Я надеялась прижать к сердцу мою дочь — и вдруг вижу вас! Разочарование слишком жестоко! Из рая я попадаю прямо в ад!
— Анжель…
Но несчастная женщина прервала его яростным жестом и продолжала:
— Вас привело сюда злорадное любопытство, не так ли? Вы пришли посмотреть, убило ли меня горе? Убедиться, много ли дней мне еще осталось жить? Ну что же, смотрите и радуйтесь!
— Я пришел просить у вас прощения за прошлое, — ответил Фернан.
— Прощения за прошлое! Вы просите прощения за прошлое в то время, когда настоящее по вашей милости — невыносимая пытка!
— Неужели вы и вправду думаете, что я преследую вас своей ненавистью?
— Не только думаю, но ни минуты не сомневаюсь. Вы слишком хорошо доказали эту непреклонную ненависть. Вам я обязана всеми моими несчастьями, да, всеми!
— Как! Вы думаете, что я — причина вашего ареста?!
— Да.
— Анжель, выслушайте меня!
— Говорите. Я арестантка и не имею права отказаться выслушать вас, но я заранее знаю, что каждое ваше слово — ложь.
— Анжель, я исправлю свою ошибку, насколько это теперь возможно… Я дам мое имя нашей дочери… Я буду заботиться о ней… любить ее… Я устрою ее счастье… и если вы были всю жизнь несчастной, то теперь станете счастливой матерью!
— Вы это сделаете? Вы! Фернан де Родиль!
— Клянусь всем святым! Клянусь, я сделаю это, с одним условием!
— С каким же?
— Вы должны мне назвать вашего сообщника. Должны сказать имя человека, которого вы из мести и ненависти натравили на Жака Бернье.
— Как! — воскликнула Анжель страшным, как рыдание, раздирающим душу голосом. — Значит, и вы считаете меня виновной! И вы смотрите на меня как на отцеубийцу!
— Вас обвиняет, увы, сама очевидность! Но я хочу спасти вас, несмотря на то, что изменяю своим обязанностям! Если вы дошли до преступления, то виноват в этом я! Если ценой всего моего состояния надо купить свидетелей, я это сделаю, я спасу вас… Но человек, чья рука убила, нужен мне, назовите его!
Анжель пожала плечами, и ее потухшие глаза загорелись от гнева.
— Я отказываюсь от ваших предложений! Я не хочу вашей жалости! Я жажду лишь правосудия! Вот отворите передо мной сейчас двери тюрьмы — я откажусь последовать за вами! Я обвинена и хочу, чтобы меня судили! Я невиновна, и поэтому судьба не будет преследовать меня до конца!
— Значит, вы отрицаете существование сообщника?
— У невиновных нет сообщников!
— Ваш сообщник, оставшийся на свободе, подал вам весточку и сделал это в такой форме, что она могла бы с успехом проскользнуть мимо всякого постороннего взгляда, но один из сторожей обнаружил след совершенно нечаянно.
— Позвольте! Что же писал этот мнимый сообщник?
— ‘Продолжайте отпираться. Деньги в сохранности. Дочь исчезнет’. И это верно, потому что ваша дочь исчезла!
— счезла! Моя дочь!!! — воскликнула Анжель, ломая руки. — О, негодяи! О, злодеи! Они убили мою дочь!
Отчаяние Анжель было слишком правдиво, и барон де Родиль не мог не подумать, что перед ним первоклассная актриса, с необычайным талантом разыгрывающая потрясающую сцену.
Он почувствовал, что его сердце затрепетало от жалости.
— Успокойтесь, Анжель, умоляю вас, — проговорил он, взяв за руки несчастную мать.
— Как я могу быть спокойна, когда моя дочь пропала!
— Все необходимые приказания отданы. Вся полиция поднята на ноги, чтобы отыскать вашу дочь.
— Полиция явится слишком поздно. Моя дочь будет убита. Прошу вас, Фернан, умоляю на коленях, сжальтесь надо мной! Дайте мне свободу! Если наш ребенок еще не умер, дайте мне возможность выйти из тюрьмы, чтобы спасти ее! А если она умерла, то для того, чтобы отомстить. Скажите одно слово, Фернан, и все двери отворятся! Вы скажете это слово? Да?
— Я не имею на это права.
— Но ведь вы всемогущи!
— Вы ошибаетесь! Я могу только поручиться за вас, что и сделаю. Я приму все меры, чтобы вас выпустили на поруки.
— Сделайте это, Фернан, и я буду благословлять вас… я прощу вам все… Я буду помнить только, что я вас любила и что вы — отец моего ребенка…
Тронутый до слез, барон де Родиль протянул руки, и Анжель упала ему на грудь.
— Мужайся! — сказал барон, целуя ее. — Ты победила! Очевидность против тебя, но я отрицаю очевидность и верю.
Потрясение оказалось слишком сильным для этой души, вынесшей столько бурь. Анжель глубоко вздохнула и лишилась чувств.
На громкий зов барона поспешно прибежал тюремщик.
— Скорее, помогите! Этой женщине дурно!
Тюремщик привел двух товарищей. Они перенесли Анжель в камеру и положили на постель.

Глава LVII
ОСКАР НАСТОРОЖЕ

Оскар Риго решил сторожить на улице Бонапарт, чтобы непременно поймать человека в меховом пальто, а для того чтобы не обратить на себя внимания, ловкий Оскар придумал следующее.
На углу пассажа Изящных Искусств находится небольшой дощатый ларек. Целый день, с утра до вечера, в нем сидит добрая, приветливая старушка с большим капюшоном на голове. Это торговка газетами.
Оскар с первых же минут своего дежурства заприметил лавчонку. Ему давно надоело, как маятник, ходить взад и вперед.
Рано утром он пришел к пассажу.
Старушка была уже на своем посту, раскладывая еще совсем свежие, влажные газеты, которые ей только что принесли.
Оскар подошел.
Старушка приняла его за раннего клиента и поспешила спросить:
— Какую вам угодно газету, сударь?
— Да мне не одну нужно, а все.
— Вы, конечно, шутите…
— Даже и не думаю. Я хотел бы купить ваш товар оптом и сверх того снять вашу лавочку.
Сговорившись со старушкой, Оскар засел в лавочке, но первый день был совершенно бесплоден.
На следующее утро Оскар снова занял свое место. Торговка газетами уже поджидала его, чтобы получить свои пять франков.

Глава LVIII
СМЕРТЬ ДАРНАЛА

Грязные афиши, наклеенные на фасаде театра Батиньоль, извещали публику о двух экстраординарных представлениях ‘Сержа Панина’, с участием господина Поля Дарнала из театра ‘Жимназ’ и госпожи Жанны Дортиль.
Места разбирались великолепно, к величайшему удивлению директрисы, которая уже сожалела о том, что отдала шестьдесят мест в пользу дебютантки.
Последняя провела весь день, предшествующий представлению, в разноске и развозке данных ей лож и кресел по своим друзьям и знакомым. Подвиг ее увенчался громадным успехом: места были разобраны все.
Анджело Пароли, верный своему обещанию, явился за пятью ложами, за которые заплатил тысячу франков. В одной из этих лож он намеревался сидеть сам и любоваться приготовленной им драмой. Четыре ложи он раздал своим ученикам и помощникам.
В пятой, которую он оставил для себя, должны были сидеть Жервазони и бухгалтер лечебницы, изображая директоров парижских театров.
Жанна Дортиль усердно занималась своими туалетами.
Луиджи выпросил у хозяина позволения отлучиться на целый день, под предлогом визита к окулисту, у которого он продолжал серьезно лечиться.
Весь этот день он провел, рыская по самым запустелым кварталам Парижа. Около четырех часов пополудни он вернулся на улицу Sante с громадным узлом в руках и пронес его прямо в кабинет директора.
Пароли ждал его.
— Ну что? Все готово?
— Да.
— Что у тебя в этом узле?
— Мой костюм.
— Где же ты думаешь переодеться?
— У вас, на улице де Курсель. Дайте мне ключ.
— Вот он. Но ты не думаешь, что это неосторожно?
— О нет, нам нечего бояться, совершенно нечего.
Анджело отдал необходимые приказания камердинеру и отправился за Жервазони и бухгалтером, которых отвез обедать перед началом спектакля.
Друзья сидели в отдельном кабинете.
Анджело спросил карточку, заказал обед, призвал управляющего погребом и велел подавать самые тонкие, дорогие вина.
За великолепными устрицами разговор зашел о делах лечебницы.
— Или я сильно ошибаюсь, господин доктор, или вы очень довольны двухнедельным бюллетенем, который я имел честь представить на ваше рассмотрение, — проговорил бухгалтер.
— Очень доволен, — улыбаясь, ответил итальянец. — Я должен вам сознаться, что меня порадовало бы даже гораздо меньшее.
— Я верю! Ведь месяца не прошло с тех пор, как вы стали во главе нашего дела, а уж приход увеличился более чем втрое. Если будет так продолжаться, то в будущем году у вас будет сто тысяч франков чистого барыша.
— Надеюсь, что обстоятельства мои не изменятся.
Громадная толпа стояла перед входом в театр, что представляло в этих краях необычайное явление. Толпа стучала ногами, чтобы согреться, и громко требовала открытия, так как холод стоял ужасный.
— Сейчас отворят! Вот и пожарные! — крикнул вдруг какой-то мальчишка, указывая на четырех пожарных в форме, явившихся на дежурство.
Все, что только оставалось свободным во всех ярусах, бралось нарасхват и с бою.
Хотя выход Жанны Дортиль должен был состояться через два часа, она уже давно приехала и находилась в своей уборной.
Ее почтенная матушка пребывала здесь же. Консьержка с улицы де Курсель сочла необходимым надеть ради этого торжественного случая яркое платье, сшитое с самым отвратительным вкусом, которое она, разумеется, находила весьма элегантным и богатым.
— Мое материнское сердце все время делает тик-так, тик-так, как я подумаю, что сегодняшний вечер должен решить всю нашу будущность. У меня просто голова кругом!
— Ах, мама, пожалуйста, не надоедай мне! — воскликнула будущая звезда самым капризным тоном. — Уйди ты, пожалуйста, в залу! Сейчас будут играть маленькую пьесу.
— Хорошо, хорошо! А в антракте я опять приду.
— Бесполезно! Если ты уйдешь со своего места, его у тебя непременно отнимут. Лучше уж сиди и не трогайся. По крайней мере таким образом ты его сбережешь.
Пустых мест не было ни в креслах, ни на балконе, ни в ложах.
Собралась масса кокоток и бульварных кавалеров, все друзья Жанны, явившиеся с добрым намерением вдоволь нахохотаться над молодой актрисой, претензии которой, как им было хорошо известно, равнялись ее глупости.
Хотя Жанне и оставалось еще ждать минут двадцать, но она вышла из своей уборной и прошла на сцену перед первым актом.
Дел ей предстояло немало.
— Вы меня хорошо поняли, не правда ли? — говорила она пожилой женщине, одетой в более чем скромный костюм. — Два букета, по двадцать пять франков за штуку, один — после моей большой сцены во втором акте, другой — в конце третьего. Берите карету и поезжайте как можно скорее!
— Поняла, mademoiselle! Будьте спокойны!
Пожилая женщина ушла, а к Жанне подошел молодой человек с крайне отталкивающей физиономией и униженно поклонился.
— А, это вы, Адольф!
— Да, mademoiselle, я пришел затем, знаете…
— Хорошо, вот вам пятьдесят франков, но уж рук не жалейте! Жарьте, сколько можете! За пятьдесят-то франков, я думаю, можете вызвать меня и два раза в течение пьесы!
— Разумеется, mademoiselle, мы вас и вызовем после второго акта, а потом после третьего, не считая общего вызова по окончании пьесы, — ответил Адольф, преспокойно убирая свои пятьдесят франков.
— Сколько у вас с собой человек?
— Тридцать.
— Постарайтесь, чтобы они шумели, как целых сорок!
— Уж вы останетесь довольны их колотушками, в особенности если позволите поднести им по стаканчику, чтобы подогреть энтузиазм. Они становятся оглушительны, если с ними обращаться вежливо.
— Вот вам на вежливость, — сказала Жанна, вынимая из портмоне двадцатифранковую монету.
И эта монета последовала за пятьюдесятью франками в просторный карман Адольфа.
— Хорошо, mademoiselle, уж вы останетесь довольны. Я все беру на себя.
И Адольф, низко и многократно раскланявшись с дивой, удалился, бормоча сквозь зубы:
— Добро, дурища этакая! Я человек честный: я буду хлопать тебе за твои семьдесят франков! И все-таки ты будешь играть, как дубина, да, как настоящая дубина!
Пока начальник клакеров удалялся, бормоча, Жанна, оглядывая сцену, нечаянно увидела суфлера.
— Подите-ка на минутку сюда, вы! — крикнула она. — Вот вам десять франков, только уж, пожалуйста, позаботьтесь обо мне хорошенько. Позаботьтесь обо мне, если я запутаюсь. А если я увлекусь, ничего, оставьте меня в покое! Сегодня в зале будут директора, и поэтому я должна иметь успех!
— И вы будете иметь успех, mademoiselle, — подтвердил суфлер, пряча в карман десять франков. — Вы были неподражаемы на репетициях. И это не мое личное мнение, а общее.
— Вы думаете, что я могу затмить Дарнала? — спросила сияющая Жанна.
— Разве может кто-нибудь обратить на него внимание, когда он будет стоять рядом с вами?
— Конечно, ведь он не более как простой фигляр.
— А у вас есть священный огонь.
Вся покраснев от удовольствия, гордо подняв голову, принимая эти корыстные отзывы за чистую монету, Жанна направилась к занавесу на авансцену и принялась смотреть в маленькую дырочку, проделанную в полотне и оправленную в металлический кружок. Она хотела посмотреть, приехал ли доктор Пароли.
Во всем театре только одна ложа оставалась пустой.
Прошло несколько секунд, и Жанна увидела, что дверь этой ложи отворилась и в нее вошел Пароли в сопровождении каких-то двух мужчин, одетых в черное.
‘Директора! — подумала она. — Они сдержали слово! Он действительно человек с весом’.
И как ни велика была ее уверенность в себе и в своем громадном таланте, все же в эту минуту будущая звезда не могла не чувствовать некоторого волнения.
Позвонили уже в третий раз.
Режиссер посмотрел на часы, убедился, что мебель и аксессуары на месте, и, удовлетворенный, звонким голосом крикнул стереотипные слова:
— Messieurs и Mesdames! На места к первому акту!
Жанна вернулась за кулисы и стала ждать своего выхода.
Раздались три удара, и после коротенькой увертюры занавес взвился: началась пьеса.
В зале ожидали появления Жанны Дортиль.
Когда она вышла, ее встретил гром аплодисментов, раздавшихся преимущественно из партера и третьего яруса. Будущая звезда почувствовала даже легкое опьянение, совершенно забыв, что она за них заплатила.
Она начала играть, уверенная в себе, но игра ее отличалась такой манерностью, вычурностью, она была так нелепа, что в зале кое-где послышался смех. Подруги и бульварные друзья Жанны подсмеивались исподтишка.
Жанна, однако, ничуть не сконфузилась. Напротив, апломб ее усилился, и первый акт закончился без особенных затруднений.
‘Это все Дарнала устроил! — утешала себя актриса. — Он подводит интригу из зависти! Но уж не взять ему надо мной верха! Никогда! Ведь за меня будет вся публика!’
В антракте все хохотали над дебютанткой — ив ложах и за кулисами.
Но во втором акте смех, вначале сдержанный, становился сильнее и сильнее.
Тогда Жанна, решив бороться с воображаемой интригой, закусила удила и позабыла всякую сдержанность.
После большой сцены из ложи ей бросили один из заказанных ею двадцатипятифранковых букетов.
— Вот чудо-то! — крикнул кто-то в райке. — Уж лучше бросили бы охапку сена!!
Третий и четвертый акты прошли сравнительно спокойно, хотя публика не пропускала ни одного удобного случая, чтобы потешиться над злополучной актрисой.
Последняя, выведенная из себя такой продолжительной пыткой, буквально дрожала от гнева.
Ей оставался только последний акт, чтобы подняться во мнении публики и заставить умолкнуть тех, кого она по простоте души считала низкими интриганами, одним словом, чтобы обратить поражение в полную победу и торжество.
Так как ей надо было сменить туалет, она поднялась к себе в уборную в сопровождении театральной горничной.
— Боже, дети мои, что за набитая дура эта Дортиль! Она перепортит мне всю сцену в последнем акте! — говорил Дарнала, прогуливаясь в фойе со своими знакомыми.
— Берегись, чтобы она тебя не ослепила! — сказал ему один из товарищей.
— Будь спокоен, я посоветую ей быть потише, перед тем как пойти на сцену.
Машинисты меняли декорации.
В половине девятого Луиджи велел отворить кабинет доктора Пароли, взял узел и вышел из больницы. Карета, за которой он сходил раньше, ожидала его около дверей.
Приехав на улицу де Курсель, он взял узел под мышку, отослал карету и вошел в квартиру Пароли через ту дверь, которая выходила прямо на улицу.
Тут он оставался долго, затем вдруг дверь, в которую он вошел, отворилась, и из нее показалась голова в каске пожарного, из-под которой выглядывала красноватая физиономия с длинными усами и эспаньолкой.
Глаза этой таинственной головы внимательно глянули вправо и влево: улица была совершенно пустынна.
Тогда усатый мужчина вышел, запер за собой дверь и пошел по направлению к бульвару мерным и скорым шагом.
Это был Луиджи, переодетый пожарным.
Он пришел в театр и проследовал на сцену. Там уже были пожарные.
— Ничего нового? — обратился он к ним.
— Ничего, коллега, — ответили те, принимая его за одного из новичков.
— Ну и чудесно.
С этими словами пьемонтец дринулся дальше.
Только что установили последнюю декорацию.
Луиджи подошел к занавесу и, как Жанна Дортиль, стал смотреть в залу.
А внизу режиссер уже кричал:
— Messieurs, mesdames, на сцену к последнему акту!
Луиджи, продолжая по-прежнему смотреть в залу, опустил руку в правый карман своих панталон.
В это время подошла Жанна Дортиль.
— Готовы аксессуары? — спросила она. В то же время на сцену вышел Поль Дарнала с другой стороны и спросил:
— Где револьвер?
— Вот он, — ответила Жанна, увидев револьвер на столе.
— Он заряжен? Да. — ответил сам себе комедиант, оглядывая оружие.
Он снова положил его на стол и, обращаясь к Жанне, прибавил:
— Смотри, душечка, будь поосторожнее! Знай, что я очень дорожу своими глазами.
— Однако ты мне, наконец, надоел! — громко крикнула будущая звезда, со злостью топнув ногой. — Я и без тебя знаю, что мне нужно делать!
С этими словами mademoiselle Дортиль повернулась на каблучках и быстро ушла за кулисы, Поль Дарнала поспешно последовал за ней, мнимый пожарный немедленно подбежал к столу, на котором лежал револьвер, вынул из кармана панталон другой револьвер, как две капли воды похожий на первый, и поменял их местами.
Проделав все это молниеносно, он снова подошел к занавесу и через дырочку принялся смотреть в залу.
— Все готово? — крикнул режиссер.
— Да, — ответили ему голоса из-за кулис.
— Я даю знак поднять занавес.
Выйдя на сцену, режиссёр увидел пожарного.
— Берегитесь, служивый, — сказал он, — я сейчас дам знак к поднятию занавеса: вас могут ударить.
Луиджи повернулся, отдал честь режиссеру и вышел не торопясь.
Актеры стояли наготове.
Режиссер стукнул три раза.
В зале было шумно: публика сильно волновалась.
Всюду Жанна Дортиль служила темой для разговоров, и общий голос единодушно признал будущую звезду настолько же отвратительной, насколько и претенциозной.
— Жаль, потому что она действительно замечательно хороша, — говорили самые снисходительные. — Кокоткой она была бы великолепной, но как актриса ровно никуда не годится.
Пароли, вначале очень веселый, хотя и нервной веселостью, после первых актов вдруг стал мрачен, как туча.
Аннибал Жервазони, от которого не ускользнула эта перемена, спросил:
— Что с тобой, Анджело? Ты как будто нездоров?
— В этом случае внешность не обманчива. У меня действительно страшнейшая головная боль.
— Тогда поедем сейчас же домой. Хочешь?
— Нет. Мне бы хотелось подождать конца. После спектакля мы поедем с тобой ужинать, и головная боль пройдет сама собой.
— Как хочешь!
Пока они обменивались этими словами, занавес поднялся.
Анджело стал крайне внимательным.
Он взял бинокль и направил его на сцену, не сводя пристального взгляда с того стола, на котором должен был находиться револьвер, главнейший аксессуар последней сцены. Увидев его в первый раз, Анджело вздрогнул. Отбросив бинокль, он схватился за красный бархат барьера ложи.
Аннибал, продолжавший наблюдать за ним, находил выражение его лица необыкновенно странным. ‘Как бы ни была сильна головная боль, — подумал он, — все-таки ею одной трудно объяснить такое страшное искажение лица’.
Начинался последний акт.
Устав смеяться, публика не переставала шептаться и переговариваться.
Анджело следил за ходом действия со все возрастающим лихорадочно-напряженным вниманием. Тысяча мыслей вертелись у него в голове. Успел ли Луиджи?
Действие шло своим чередом.
Жанна Дортиль показалась на сцене в последний раз: наступал момент трагической развязки.
Пароли буквально перестал дышать, когда молодая женщина вышла на сцену. Он как будто выжидал чего-то.
Бухгалтер нисколько не занимался им, а с интересом следил за перипетиями пьесы.
Один Жервазони с каким-то смутным недоверием и лихорадочным вниманием наблюдал за более чем странным поведением Анджело.
Вот послышались последние реплики.
Жанна Дортиль снова помчалась, закусив удила.
Публика, под влиянием в высшей степени сильного драматического положения, перестала шептаться и вся обратилась в слух, несмотря на полнейшую бездарность актрисы.
Будущая звезда схватила револьвер.
Внезапная дрожь пробежала по телу Пароли.
Аннибал Жервазони заметил эту дрожь и опять спросил себя: ‘Да что же это такое, наконец, с ним делается?’
Жанна Дортиль с револьвером в руке бросилась на Поля Дарнала. Резким движением она подняла оружие.
Актер увидел дуло револьвера, направленное прямо на него, и, забыв от страха, что находится на сцене, громко проговорил:
— Берегись же, черт тебя возьми!
Не слушая Дарнала и совершенно забыв, что она делает, Жанна спустила курок.
Раздавшийся страшнейший взрыв мгновенно привел в ужас всю публику.
В зале раздались дикие крики.
Поль Дарнала и Жанна Дортиль, оба в крови, упали на пол. К ним моментально бросились все находившиеся за кулисами.
— Занавес! — в ужасе закричал режиссер.
Занавес упал.
Весь персонал театра находился в невообразимой панике. Актеры, статисты, машинисты — все положительно потеряли головы. Madame Литро бросилась к двери, ведущей из залы на сцену, и кричала раздирающим душу голосом:
— Дочь моя! Где моя дочь! — И кулаками изо всех сил колотила в дверь, которую почему-то не отворяли. Так сильно было ее материнское отчаяние, что в это время она даже перестала казаться смешной.
Физиономия Анджело разом изменилась. Лицо его приняло обычное, спокойное выражение.
— Вероятно, какой-нибудь несчастный случай, — невозмутимо заметил он.
Никто из зрителей не трогался с места. Все толковали с большим оживлением, стараясь объяснить себе причину только что совершившегося несчастья, последствия которого, по всем признакам, должны были быть крайне серьезными.
Вдруг поднялся занавес.
Сцена была совершенно пуста.
Две громадные лужи крови невольно приковывали взгляд к тому месту, где упали актеры.
Ропот ужаса прошел по всей зале.
Наконец на сцену вышел режиссер, расстроенный, бледный. Подойдя к суфлерской будке, он поклонился публике и дрожащим от волнения голосом проговорил:
— Случилось несчастье. Револьвер, который был в руках у mademoiselle Жанны Дортиль, разорвало, и monsieur Дарнала убит на месте. Mademoiselle Дортиль опасно ранена.
Гробовое молчание встретило эти слова.
Режиссер снова поклонился и ушел.
Занавес упал, и все разошлись, комментируя на все лады несчастный случай.
— Несчастные люди эти артисты! — философски заметил Анджело. — В их ремесле есть такие опасности, которые никому и в голову не придут! Эта комедия, например, как трагически она закончилась! А мигрень моя совсем прошла! Идемте ужинать, господа!
Аннибал Жервазони оставался задумчивым.
— Удивительно, странно! — пробормотал он, следуя за Пароли.
В театре все были в страшнейшей панике.
Доктор, находившийся случайно в зале, не медля ни минуты, полетел за кулисы, но ему пришлось только констатировать смерть Поля Дарнала.
Осколок стали от револьвера, разлетевшегося вдребезги, попал в правый глаз и прошел в мозг. Другой осколок ранил его в грудь.
Жанна Дортиль лежала в обмороке. Кровь струилась по ее лбу из ранки, сделанной осколком револьвера.
Два пальца правой руки были оторваны.
Тело Дарнала отнесли на носилках к нему домой.
Жанне, только что пришедшей в себя, сделали перевязку, после чего мать усадила ее в карету и повезла на улицу де Курсель.
Анджело, его друг Жервазони и бухгалтер ужинали втроем в одном из ресторанов бульвара Сен-Мишель.
Наливая полные бокалы шампанского, Пароли думал:
‘Ну, теперь я уничтожил последнее препятствие. Теперь мой путь свободен’. И он торжествовал.
Около двух часов пополуночи он уже звонил у дверей своего дома.
Луиджи справился гораздо раньше.
По выходе из театра Батиньоль оружейник двинулся на улицу де Курсель, чтобы переодеться.
На следующее утро он явился в свою мастерскую в Батиньоле в обычный час, тщательно вычистил револьвер и, не замеченный хозяином, снова положил его не прежнее место, среди остального театрального оружия.

Глава LIX
БАРОН ДЕ РОДИЛЬ ХЛОПОЧЕТ ЗА АНЖЕЛЬ

Пока происходило все вышеописанное, Леон Леройе пребывал в невыразимом волнении.
В обществе Рене Дарвиля он с утра до вечера ходил по улицам Парижа, сохраняя безумную надежду напасть на след исчезнувшей Эммы-Розы.
На другой день после трагедии в Батиньольском театре молодые люди пошли к барону де Родилю.
— Я очень сожалел о том, что не подумал осведомиться о вашем адресе, — сказал барон, протягивая руку Леону, бледное и истомленное лицо которого страшно поразило его.
— А разве вы узнали что-нибудь об Эмме-Розе?! — воскликнул студент, и сердце его забилось со страшной силой.
— Увы! Нет! — проговорил барон.
У Леона вырвался жест отчаяния.
— Я поручился за Анжель и, рискуя скомпрометировать себя, испортить свою карьеру, обратился к моему начальству с просьбой выпустить ее на поруки.
— Ах, как хорошо вы поступили! — взволнованно воскликнул Леон и крепко пожал обе руки товарища прокурора. — И, разумеется, просьба ваша будет удовлетворена?
— Надеяться на это довольно трудно, потому что это не только против правил, но даже против закона. Сегодня или завтра должен прийти ответ, который, конечно, я немедленно вам сообщу. Вот почему я желал бы знать ваш адрес.
Едва молодые люди ушли от барона, как пришло послание от обер-прокурора, требовавшего его к себе.
Барон поспешил последовать приглашению и нашел прокурора в его кабинете. Тут же был и судебный следователь, господин де Жеврэ.
— Господин товарищ прокурора, вам, конечно, известно, что поданная вами просьба противоречит закону, который не допускает подобных поблажек для лиц, могущих быть приговоренными к смертной казни:
— Конечно, мне это известно. Но тем не менее я не думаю, чтобы моя просьба, а также и форма, в которой она представлена вам, имели бы что-либо противозаконное. Ведь я отвечаю за Анжель Бернье. Я твердо убежден, что эта несчастная женщина является жертвой адских махинаций и что видимые улики, собравшиеся против нее, совершенно ложные. Итак, я прошу отпустить на поруки Анжель Бернье не только для того, чтобы избавить ее от моральных и физических страданий, но и для того, чтобы она могла внести хоть луч света в окружающий нас мрак. Я уверен, что господин следователь вполне согласен со мной.
— Вы с этим согласны? — обратился прокурор к господину де Жеврэ.
Ришар де Жеврэ, взгляд которого встретился с грустным, умоляющим взглядом барона, ответил:
— Да, это и мое мнение.
— Допускаете ли вы, что эта женщина может оказаться невиновной, несмотря на ужасные улики?
Новый взгляд Фернана вызвал следующий ответ:
— Один Бог без греха. Анжель Бернье кажется виновной, но весьма может быть, что она только жертва.
Прокурор обратился к барону де Родилю:
— У вас есть другие мотивы, кроме желания помочь правосудию, которые и заставляют вас просить за арестантку? Не так ли?
— Я сознаюсь в этом, — ответил барон, не колеблясь.
— Какие это мотивы? — строгим тоном осведомился прокурор.
— Дочь Анжель Бернье, девушка, пропавшая без вести в то время, когда мать ее находилась в тюрьме, — моя дочь.
— Ваша дочь?!
— Да, моя дочь, которую я покинул самым подлым образом со дня ее рождения.
Прокурор подумал, затем тихо и протяжно проговорил:
— Так как господин следователь, хозяин дела, ничего против этого не имеет, то я разрешаю выпустить Анжель Бернье на две недели, но под негласный надзор двух полицейских агентов.
Фернан почтительно поклонился и вышел вместе со следователем. Последний провел его в свой кабинет, где и поспешил подписать приказ об освобождении.
— Я сейчас же отошлю этот приказ директору тюрьмы Сен-Лазар.
— Нет, лучше отдай его мне. Я хочу сам отвезти его.
Барон взял приказ, крепко пожал руку следователю и уехал, а последний немедленно призвал к себе начальника сыскной полиции и приказал учредить надзор за Анжель Бернье, снарядив для этой цели двух агентов.

Глава LX
АНЖЕЛЬ НА СВОБОДЕ

Со времени своего свидания с Фернаном де Родилем Анжель находилась попеременно то в состоянии крайнего возбуждения и тревоги, то погружалась в полнейшую апатию и самое ужасное отчаяние.
Прибыв в тюрьму Сен-Лазар, барон велел вести себя к директору, которому и поспешил вручить приказ об освобождении. Директору оставалось только повиноваться, что он и сделал.
Не успела Анжель переступить порог приемной, как Фернан де Родиль пошел навстречу, протягивая обе руки.
— Дочь моя? Моя дочь? — воскликнула Анжель прерывающимся от волнения голосом. — Знаете ли вы хоть что-нибудь?
— Увы! Ничего! — грустно ответил Фернан.
Анжель побледнела и была принуждена ухватиться за высокую спинку стула, чтобы не упасть. Через секунду она уже говорила с горечью:
— Ну, а эта временная свобода? Ведь я не должна рассчитывать на нее больше, не так ли?
— Я принес вам эту свободу.
Громкий крик радости вырвался у нее, даже щеки ее слегка порозовели.
— Свободна! — воскликнула она, крепко сжимая руки товарища прокурора. — Я буду свободна! А знаете, я боялась даже и надеяться, до такой степени меня страшила возможность разочарования.
— Я сделал все возможное, даже могу сказать — невозможное. Но, несмотря на все мои усилия, я мог добиться освобождения вас только на две недели.
— На две недели! Две недели, чтобы выполнить такую трудную задачу!… Чтобы найти мою дочь! Чтобы сорвать маску со злодеев!… Ну, а если мне не удастся сделать это за недостатком времени? Что тогда?
— Увы, вы принуждены будете вернуться сюда и добровольно сесть под арест, потому что в противном случае вас доставит сюда полиция.
Две крупные морщины прорезали лоб Анжель. На лице ее выразилось безграничное отчаяние.
Вдруг это выражение исчезло.
Она подняла голову, в ее чудных глазах зажглось яркое пламя, и она воскликнула:
— Что мне до того, что у меня так мало времени! Бог знает, что я невиновна. Он придет на помощь!
— Я помогу вам всеми силами, всей своей властью. Располагайте мною!
— Мерси! — просто проговорила Анжель и затем спросила: — Могу я снова поселиться в своей квартирке на улице Дам?
— На это и рассчитывать нельзя, потому что печати еще не сняты.
— А деньги, которые у меня взяли, будут мне возвращены?
— До тех пор, пока ваша невиновность не будет доказана, — нет.
— В таком случае, что же я смогу сделать? Я, лишенная всякой возможности действовать? Не имея положительно никаких ресурсов!
— Да разве я не сказал уже вам, что вы можете рассчитывать на меня? — И, подавая ей бумажник, барон прибавил: — Вот, возьмите десять тысяч франков.
Анжель колебалась.
— Вы не имеете права отказываться. Подумайте, ведь дело идет о спасении нашей дочери! Мы должны найти ее и отомстить за нее, за живую или мертвую! Полноте, оставьте всякие колебания!
— Да, вы правы! Я принимаю…
— Благодарю вас, — просто сказал барон.
— А где же я буду жить?
— В доме, где я живу. Над моей квартирой есть маленькая меблированная квартирка. Она не занята, и вы можете переехать туда.
— Хорошо. Я буду ближе к вам и таким образом буду иметь возможность привести к вам скорее мою дочь… нашу дочь…
Пять минут спустя Анжель выходила вместе с товарищем прокурора из тюрьмы Сен-Лазар, дверь которой тяжело захлопнулась за ними.
Почувствовав себя на свежем воздухе, увидев проходивших и проезжавших, Анжель Бернье была не в силах совладать со своим волнением.
— Что вы делаете для меня теперь, — проговорила она, обращаясь к Фернану, — изглаживает из моей памяти все дурное. Верьте, что я вам благодарна от глубины души.
Голос ее дрожал. Она зашаталась и упала бы, если бы сильные руки барона не поддержали ее.
Фернан заботливо усадил Анжель в карету.
— Улица Дам, 108, — сказала она кучеру.
Он пошел по улице Сен-Дениского предместья и взял карету, которая привезла его на улицу Невер.
Увидев его, Леон в порыве нетерпения бросился навстречу.
— Ну что, сударь, — с живостью спросил он, — удалось ли вам?
— Да.
— Значит, madame Бернье?…
— Свободна!
— Наконец-то! Где же она теперь? Что делает?
— Бедная мать уже принялась за поиски! Оставив меня, она поехала в Батиньоль на улицу Дам, к своей служанке Катерине.
Затем барон поехал в префектуру осведомиться у начальника сыскной полиции, не удалось ли напасть на след девушки.
Но в рапортах полицейских агентов не было ничего, что бы могло дать надежду на возможность скорого успеха.
‘Раз полиция ничего не может сделать, что же сделает Анжель?’ — подумал барон и вернулся домой в самом мрачном отчаянии.

Глава LXI
ПОИСКИ АНЖЕЛЬ

Анжель Бернье составляла план своего похода, сидя в быстро мчавшейся карете.
Увидев свою лавку с закрытыми ставнями, Анжель почувствовала, что сердце ее сжалось — столько горьких воспоминаний пробудил в ней этот печальный вид. Слезы градом полились по ее бледным щекам.
Карета остановилась перед домом 108.
Анжель вышла, сделав нечеловеческое усилие, чтобы совладать с душившим ее волнением.
Давно зная, где находится комната ее верной служанки, она не спрашивала у консьержки, куда ей идти, и пошла вверх по лестнице с необычайной быстротой. Наконец она дошла до комнаты Катерины.
Ключ был в двери!
Анжель слегка стукнула в дверь, потом повернула ключ и вошла.
Катерина обернулась на шум.
Она разом узнала свою барыню и вскрикнула от ужаса, удивления и радости.
Они бросились друг к другу и долго и молча плакали.
— Наконец-то, — нашла силы вымолвить бедная Катерина, продолжая горько плакать.
Анжель собралась с духом и проговорила:
— Эта свобода временная, которую мне дали из жалости, потому что меня по-прежнему обвиняют и я по-прежнему нахожусь на подозрении. Ты понимаешь, что я должна знать все, все, положительно все. Припомни, что происходило у нас в доме.
Катерина не могла рассказать бедной матери ничего, кроме того, что она уже говорила Леону Леройе и Рене Дарвилю.
Анжель слушала старуху с лихорадочным вниманием. Но ни один луч света не мелькнул в рассказе Катерины.
— И с тех пор никаких известий? — проговорила Анжель.
Катерина с грустью покачала головой.
— Ты везде ходила, везде расспрашивала?
— Везде.
— И нигде ничего не узнала?
— Кроме того, что я вам уже рассказала, нигде ничего. Говорят, что около двух часов перед нашим домом остановилась какая-то желтая карета, вовсе не походившая на наемную. Что в эту карету села молоденькая девушка и что там ее ждал какой-то человек, лица которого нельзя было рассмотреть.
— Ей устроили западню, в этом нельзя сомневаться ни минуты, — проговорила как бы про себя дочь Жака Бернье. — Я сама начну теперь розыски в нашем квартале. Ну, а пока что перейдем к другому вопросу. Ты знаешь, за что меня арестовали и какое страшное обвинение предъявили?
— Увы, знаю!
— Ты знаешь единственное основание, на котором покоится это обвинение?
— Да, записная книжка, найденная в вазе с цветами в вашей спальне.
— Вот по поводу этой-то книжки я и прошу тебя призвать на помощь всю твою память.
— Я сказала полицейским, что не я нашла эту книжку и что даже никогда не видела ее раньше, и это истинная правда.
— Разумеется! Но книжка сама прийти не могла?!
— Я никогда никого не впускала без вас в вашу квартиру.
Катерина опустила голову и, сдвинув брови, добросовестно припоминала. Вдруг она вздрогнула.
— Ты припоминаешь? — вскрикнула Анжель, у которой даже дух захватило от волнения.
— Господи, Господи! — пробормотала служанка, побледнев.
— Кто-нибудь входил ко мне в мое отсутствие?
— Да.
— Но кто же? Кто? Говори скорее!
— Вот что я вспомнила. Это обстоятельство казалось мне таким ничтожным, что я совсем о нем забыла. Теперь вспомнила. Разбитое окно…
— Какое окно?
— Одно из окон в барышниной комнатке.
— Когда?
— Накануне вашего возвращения.
— Кто же разбил его?
— Да какой-то мужчина, который очень неловко подбросил свою тросточку.
— Что это был за человек?
— Да просто какой-то прохожий. Я никогда не видела его ни раньше, ни после. Позади него сейчас же явился стекольщик, которого он призвал, чтобы вставить разбитое окно, разумеется, за свой счет. При этом он ужасно извинялся.
— И этот-то стекольщик и был в комнате?
— Как же было поступить иначе?
— И он оставался один в той комнате, где была найдена записная книжка?
— Да, я сошла вниз, потому что не смела оставить магазин.
Анжель ходила взад и вперед большими шагами, задыхаясь от волнения.
— А! — воскликнула она наконец. — Теперь для меня все понятно! Это он, я могу поклясться, он спрятал книжечку моей сестры в вазу под мхом. Он действовал, конечно, согласно приказанию своего соучастника, того самого прохожего, который разбил окно.
— Вы так думаете, madame Анжель?
— Еще бы! Это так бросается в глаза! Опиши мне этого человека!
— Но я не могу… я не знаю!…
— Да ведь ты же смотрела на него?
— Конечно, смотрела, но смотрела, как смотрят на всякого встречного. У него не было никаких особых примет. Он казался очень сконфуженным своей неловкостью. Разве я могла подозревать в то время, что он разыгрывает комедию?
— Итак, ни одного указания, ничего, ничего! — воскликнула Анжель. — Значит, ты не узнала бы теперь стекольщика, если бы пришлось увидеть его?
— Нет, положительно не узнала бы.
— Ну, а прохожего?
— Может быть, но утверждать тоже не смею.
Анжель направилась к двери.
— Барыня, голубушка, куда вы идете? — спросила Катерина.
— Искать следы!
Анжель заходила по очереди во все магазины, находившиеся по соседству, и расспрашивала, сколько могла.
Ее почти не узнали, до такой степени она изменилась за это короткое время, и везде, везде несчастная мать встретила ледяной прием.
Настала ночь.
Долго ходила Анжель от одной двери к другой, утомленная, убитая, низко опуская голову под любопытными и недоверчивыми взглядами жестокосердных соседей.
Наконец, совершенно разбитая, она взяла карету и велела ехать в дом барона де Родиля, ожидавшего ее со страшным нетерпением.
Мрачное выражение расстроенного лица Анжель сразу сказало барону, что ее первые попытки окончились неудачей.
— У вас нет никаких хороших известий для меня, я вижу это, — сказал он, идя навстречу и взяв ее за руки.
— Ничего, ровно ничего! — проговорила она, в изнеможении падая в кресло. — Ни одного указания, которое могло бы служить мне для дальнейших розысков.
Она рассказала про все свои мытарства.
— Моя святая обязанность присоединить мои усилия к вашим, чтобы найти нашего ребенка, — сказал Фернан. — Но, кроме меня, у вас есть еще два друга, двое молодых людей, преданных вам до бесконечности.
— О ком вы говорите?
— О молодом человеке, который спас жизнь Эмме-Розе в Сен-Жюльен-дю-Со.
— Леон Леройе? — проговорила Анжель, сдвинув брови.
— Он самый.
— Он теперь в Париже?
— Да, вот уже несколько дней. Он грустит, грустит до отчаяния, потому что любит нашу дочь глубокой, искренней любовью.
— Значит, это те молодые люди, о которых мне говорила Катерина.
— Любовь поможет Леону найти Эмму-Розу! Любовь будет руководить им.
— Эта любовь будет только источником бесконечных страданий для него и для Эммы-Розы, — грустно заметила Анжель. — Никогда нотариус Леройе не согласится на брак своего сына с моей дочерью.
— Но вы совершенно забываете, что она в то же время и моя дочь! — пылко воскликнул барон. — Не тревожьтесь о будущем, Анжель! Я обещал Леону Леройе, что наша дочь будет его женой, если Бог сохранит ее в живых.
— Вы обещали, — пробормотала Анжель, дрожа от волнения.
— Да, и я сдержу обещание. Все мое состояние будет принадлежать Эмме-Розе.
— Вы действительно искупаете все ваше прошлое, Фернан! — взволнованно проговорила Анжель. — Завтра я увижусь с Леоном Леройе!
Бедная женщина протянула обе руки барону Фернану и, горько плача, упала ему на грудь.

Глава LXII
ОСКАР И ПАРОЛИ

Около половины, девятого Пароли вышел из своего дома и пошел по Монпарнасскому бульвару.
Было холодно.
Анджело шел быстро, закутанный в свою роскошную меховую шубу с высоко поднятым воротником.
Он дошел до угла улиц Ренн и Вожирар, как вдруг столкнулся нос к носу с каким-то посыльным, выходившим из подъезда углового дома. Он не обратил на него никакого внимания и спокойно пошел дальше.
Однако посыльный остановился, как вкопанный, и, глядя вслед итальянцу, стал рассуждать про себя:
‘Это он… Я не ошибаюсь… Он, непременно он… Тот самый субъект, который дал мне отнести пакет в Сен-Лазар. Ах, черт возьми! Кажется, похоже на то, что я получу двести франков, обещанных господином Риго’.
Время у него было свободное, и потому, недолго думая, он пошел вслед за подозрительным лицом, желая во что бы то ни стало узнать, где он живет.
Посыльный ускорил шаг, стараясь идти так, чтобы между ним и преследуемой дичью оставалось небольшое расстояние.
Но вот Пароли, пройдя улицу Ренн, повернул на улицу Бонапарт.
‘О, если бы только тот попался нам навстречу!’ — внутренне молился посыльный. Он еще не знал, что Риго нанял газетный киоск и сделал из него наблюдательный пункт.
Как раз в это время Оскар запирал лавочку и вдруг, случайно подняв глаза, увидел подошедшего к нему посыльного.
— Как, это вы, мой милый? — воскликнул он.
— Вот счастье-то, что я вас здесь встретил! Ведь, знаете, я в настоящую минуту выслеживаю.
— Его? — с живостью спросил Оскар.
— Да.
— Да где же он?
— А вон, посмотрите, на той стороне улицы, около магазина гравюр. Вот он пошел дальше!
Риго буквально задрожал от волнения.
— Уверены, что не ошибаетесь?
— Уж что до этого, то будьте спокойны: совершенно уверен.
— В таком случае чудесно! Не будем терять его из виду. Мы можем продолжать наш разговор на ходу, не переставая следить.
Пароли между тем пошел еще быстрее. Он приподнял свой меховой воротник еще выше, и его подвижные черты выражали живейшее беспокойство.
Дело в том, что уже минуты две, как злодей заметил, что за ним следят, и, обернувшись, сразу узнал обоих.
‘Sant du Christ! — воскликнул про себя итальянец. — Люди эти следят за мной, и один из них — человек с корсиканским ножом’.
— А что, не лучше ли арестовать его сейчас же? — сказал Оскару посыльный.
— А что, мой милый, если вы ошиблись?
— Я уверен! Кроме того, рискнуть-то во всякое время можно. В случае ошибки нам никто не помешает извиниться, и дело в шляпе.
— Да, все это прекрасно, но, пока мы будем бегать за полицейским, он непременно ускользнет.
— Так остановите его сами!
— Нет, я хочу во что бы то ни стало избежать всякого скандала. Уж лучше я буду следить за ним целую ночь, если это нужно. Можете идти спокойно домой, а завтра приходите ко мне утром получить обещанное вознаграждение.
— Идет!
Посыльный расстался с Оскаром на Луврской набережной.
Анджело шел по направлению к площади Карусель. Он снова оглянулся.
— Ну, теперь он один, — пробормотал итальянец, вздохнув от радости. — Тем лучше! Уж заставлю же я тебя, голубчик, походить, а там найдем средство заманить тебя в какое-нибудь пустынное местечко, откуда ты больше не выползешь.
И, говоря эти далеко не успокоительные для Оскара слова, итальянец гладил рукой револьвер, лежавший у него в кармане, с которым он никогда не расставался.
Анджело перешел площадь, а за ним все продолжали раздаваться твердые шаги Оскара.
Небо было серое, покрытое снеговыми тучами. В воздухе стоял легкий туман. Газовые фонари, казалось, горели в каком-то светло-красноватом облаке.
Пароли пришла блестящая идея. Он посмотрел на часы вокзала. Стрелки показывали ровно десять часов. Через пять минут должен был отойти поезд. Анджело бросился на вокзал.
Оскар не отставал от него и вошел в вокзал как раз в ту минуту, когда Анджело громко спрашивал в кассе билет первого класса до Жуанвиля.
Оскар тоже взял билет до этой станции и отправился в общую залу.
Через несколько секунд поезд тронулся и в десять часов сорок минут прибыл в Жуанвиль.
Пароли вышел из вагона.
Оскар, не перестававшей все время смотреть в окно, тоже выпрыгнул из вагона.
Итальянец отлично видел его и улыбался.
Риго дал ему пройти шагов двадцать вперед, а затем снова пустился следом, говоря себе:
‘Узнаю же я наконец, где ты живешь, подлец!’
Пароли пошел по главной улице Жуанвиля, которая, круто спускаясь, шла от железной дороги к Виллие.
Он все больше и больше прижимал к себе револьвер, который уже вынул из кармана и держал наготове.
На колокольне Жуанвиля пробило одиннадцать часов.
Небо стало черным, как чернила. Снег падал редкими хлопьями, которые постепенно густели.
Итальянец продолжал продвигаться вперед ровным, быстрым шагом, следуя берегом Марны, со зловещим шумом катившей свои грязные волны.
По эту сторону не было ни одной деревушки: голая равнина, поля, потрескавшиеся от декабрьского холода.
Риго упорно продолжал преследование, но по временам у него пробегал мороз по коже.
Вдруг Пароли опустил края шляпы, поднял кашне и, круто повернувшись на каблуках, остановился как раз посреди дороги.
Брат Софи, увидев этот внезапный маневр, тоже остановился. Обе руки у него были в карманах.
Итальянец подошел к нему почти вплотную и проговорил низким шипящим голосом:
— А что, мой милый, вы еще долго намерены гоняться за мной?
— Я? — проговорил Оскар, крайне удивленный таким началом разговора. — Помилуйте, да я вовсе и не думаю вас преследовать!
— Ну, уж эти сказки вы можете рассказывать кому-нибудь другому, — засмеялся итальянец. — У меня глаза так устроены, что я вижу и вперед и назад. Вы стали следить за мной с улицы Бонапарт. Уж и заставил же я вас побегать, признаюсь! Однако пора кончать, господин Оскар Риго!
— А, негодяй, так ты меня знаешь! — воскликнул Весельчак. — Это только доказывает, что я не ошибся на твой счет! Ты и есть убийца Жака Бернье! Я посидел в тюрьме на твоем месте! Нам нужно свести с тобой порядочные счеты! Теперь я тебя поймал и уж не выпущу!
И Оскар бросился на Пароли, очертя голову.
Тот поднял руку, в которой блеснул револьвер. Раздался выстрел. Бывший носильщик остановился.
— А, так вот у нас какая будет игра! — промолвил он. — Ну что же, мой милый, коли на то пошло, так уж берегись же и ты!
И, выхватив револьвер, который он также прятал в кармане, Оскар выстрелил в итальянца.
В ответ раздались два выстрела.
Оскар стоял на берегу Марны, около самой воды. Глухой крик сорвался с его губ, и он бессознательно двинулся назад.
Вдруг он почувствовал, что почва исчезает у него под ногами. Он покатился вниз по берегу, до воды, и исчез.
— Готово! — воскликнул итальянец торжествующим тоном. — Вот и последняя опасность исчезла!
С этими словами он почти бегом бросился обратно по только что пройденной дороге.
Задыхаясь, весь покрытый потом, несмотря на жестокий холод, он добежал до Жуанвильского моста.
— Если я опять поеду по железной дороге, — рассуждал он, — то меня могут заметить. Лучше уж я пойду пешком до Парижа.

Глава LXIII
ОСКАР ИСЧЕЗ

В течение последних двух дней состояние здоровья Эммы-Розы ухудшилось до последней степени. Жестокая, продолжительная лихорадка не отпускала девушку.
Софи Риго, окончательно превратившаяся в сиделку и выказывавшая замечательное усердие, должна была пригласить доктора.
Последний прописывал микстуры. Однако лихорадка не казалась ему большим злом. У доктора были другие опасения, другие тревоги.
Эмма-Роза все жаловалась, что туман перед глазами с каждым днем делается все гуще и гуще. Даже в самые светлые дни девушка жила в постоянных сумерках.
Когда Софи обратилась, к доктору за разъяснениями, он покачал головой и знаком пригласил ее отойти в сторонку.
— Неужели вы полагаете, что этот несчастный ребенок потеряет зрение?
— Не только полагаю, я в этом уверен.
— Она ослепнет?
— Не позже как через два или три дня, и навсегда.
Софи Риго, отличавшаяся всегда крайним мягкосердечием, горько заплакала.
— Бедненькая девочка! — говорила она. — Какое несчастье! Неужели нельзя сделать что-нибудь?
— Видите, барынька, что касается меня, то я тут ровно ничего не могу поделать. Я не окулист. Обратитесь к специалисту.
Доктор ушел, а Софи осталась, страшно взволнованная его сообщением.
Весь вечер она напрасно прождала Оскара. Он и в четверть двенадцатого еще не вернулся домой, так что Софи распрощалась с больной и отправилась к себе домой.
Она сильно изменилась с тех пор, как больная Эмма-Роза поселилась на улице Генего. В привычках ее произошла радикальная перемена.
Она не заглядывала больше в ‘Волну’ и, хотя каприз ее к Рене Дарвилю еще далеко не прошел, она была так занята уходом за девушкой, что могла посвящать своей любви очень мало времени.
Эмма-Роза лежала в постели и страдала морально не меньше, чем физически. Она с невыразимым ужасом думала о будущем, потому что хотя она и не говорила никому ни слова, но в душе отлично сознавала всю опасность своего положения.
Все предметы она видела как-то тускло и инстинктивно чувствовала, что вслед за этими сумерками не замедлит наступить настоящая темнота.
Она провела ужасную ночь, которой, кажется, конца не предвиделось. Только в пять часов утра она заснула болезненным тяжелым сном.
Софи, сильно удивленная и несколько обеспокоенная тем, что не видела своего брата накануне, послала Мариетту на улицу Генего в восемь часов утра, чтобы узнать, вернулся ли он. У бывшей фаворитки господина де Жеврэ был ключ от его квартиры.
Оскара не было, и кровать его так и стояла нетронутой.
Софи встревожилась не на шутку и стала поспешно одеваться.
Она отправилась в префектуру и обратилась за справками к какому-то молодому и очень вежливому полицейскому, объяснив ему цель своего визита.
Последний, желая быть полезным и приятным хорошенькой женщине, поспешил справиться и объявил, что Оскара Риго не было в депо.
Ответ этот, вместо того чтобы обрадовать, смертельно напугал Софи. Очевидно, с ее братом случилось нечто очень серьезное.
Что же делать?
‘Пойду в морг’, — решила она и отправилась в мрачное, зловещее здание.

Глава LXIV
НАЙДЕНА!

Почти всю ночь Анжель Бернье провела без сна, размышляя об адских махинациях, жертвой которых она была избрана по неизвестным для нее причинам.
Утром она пришла к Фернану и взяла у него адрес Леона.
Оба друга только собрались выйти из дома, как вдруг у двери зазвенел колокольчик. Леон пошел отворить: на пороге стояла Анжель Бернье.
Молодой человек чуть не вскрикнул от изумления и ужаса, увидев, какие страшные перемены произошли в Анжель.
— О, madame Бернье, как вы, должно быть, страдаете!
И, не выдержав, молодой человек залился горькими слезами.
— Да, но это еще не конец: мне предстоит еще много и долго страдать.
— Mademoiselle Эмма-Роза? — вопросительно проговорил Леон.
— Увы! Я о ней ничего не знаю! — с отчаянием ответила Анжель.
— Да, но по крайней мере вы теперь свободны! Теперь мы будем искать вместе!
— Где искать? Мне дали две недели, в течение этих двух недель я должна отыскать дочь и доказать мою невиновность.
Анжель вкратце рассказала историю разбитого окна.
— Нет сомнения, что эти два человека действовали заодно. Это были или мои враги, или же их сообщники.
А пока мы бродим ощупью, в темноте, дочь моя пропала и, возможно, умерла!
И несчастная Анжель, горько рыдая, закрыла лицо руками.
— Умерла! — с пылкостью воскликнул Леон. — О, сударыня, не говорите так! Мои предчувствия никогда меня не обманывали! Ваша дочь жива!… Мы обыщем весь Париж!
— Это слишком долго! А у меня так мало времени, и я так сильно страдаю! Знаете что? У меня явилась мысль выброситься на мостовую и размозжить себе голову о камни.
С этими словами Анжель подошла к окну. Ее лицо выражало такую решимость, глаза блуждали так дико, что Леон бросился к ней, чтобы удержать.
Но как раз в эту минуту Анжель громко вскрикнула и отпрянула назад. Она дрожала и едва держалась на ногах.
— Что случилось? -.разом воскликнули Рене и Леон. — Что с вами?
Вместо ответа Анжель звонким, дрожащим голосом три раза крикнула:
— Моя дочь… Моя дочь!… Моя дочь!…
Молодые люди в испуге переглянулись. У них обоих разом мелькнула одна и та же мысль.
— Боже мой! Это безумие! — тихо проговорил Леон.
— Нет! Нет! Нет! — с силой воскликнула Анжель. — Это не безумие! Говорю вам, я только что видела у окна напротив молоденькую девушку, и эта девушка — Эмма-Роза. Говорю вам, это моя дочь!
И Анжель снова подошла к окну.
— Галлюцинация, — тихо сказал Рене Леону.
Анжель услышала его и на этот раз.
— Нет, не галлюцинация, — возразила она. — Я хорошо видела! И я уверена, что не ошиблась! Моя дочь жива, благодарение Господу! Она находится в доме как раз против этого, только по другой улице. Я в полном уме и не брежу! Сейчас вы увидите доказательство.
И несчастная мать крикнула изо всех сил:
— Эмма-Роза! Эмма-Роза! Ответь мне!
В тот момент, когда раздался материнский голос и робкий зов проник в пространство, занавеска окна, находящегося напротив, приподнялась, и в нем показалась белокурая головка девушки.
Теперь уж никакое сомнение не было возможно.
Радостное восклицание вырвалось у обоих друзей.
— Это она! Она! — воскликнул Леон. — Вы были правы! Господь возвратил вам ее! Идемте же, madame, идемте!
— Жива! Жива! — в восторге повторяла Анжель. — Моя дочь жива! О, как милосерд Господь!
И потоки слез потекли по ее бледному, истомленному лицу. Но как легки и приятны были теперь ее слезы! Леон и Рене повели ее вниз по лестнице.
Как только Анжель оказалась на улице, холодный воздух разом успокоил ее.
— Вот здесь! — сказала она, подняв руку и указывая на окно, в котором два раза показывалась Эмма-Роза.
— Да, — сказал Рене, — но большая часть этих домов выходит на улицу Генего. Значит, мы должны отправиться на улицу Генего.
Пришли на улицу Генего, но как найти тот дом, окна которого выходили на улицу Невер?
Пройдя шагов двадцать пять — тридцать, Рене остановился и сказал:
— Я войду сюда. Или я сильно ошибаюсь, или мы находимся теперь как раз против нашего дома.
Рене вошел в узкий и темный подъезд.
Консьержка немедленно выползла навстречу и самым грубым тоном осведомилась, что ему нужно.
— Навести справку.
— Какую?
— Относительно некоторых жильцов в вашем доме.
— Их имя?
— Не знаю.
— Да что вы, смеетесь надо мной, что ли? Осведомляетесь о людях, а сами и имени их не знаете!
— Я знаю, что несколько дней назад к ним приехала молодая девушка.
— Ничего подобного у нас нет.
— Это на третьем этаже, окнами на улицу Невер…
— На третьем этаже живут два старика, и у них нет детей. Никакой молодой девушки… Даже и прислуги-то нет.
— Значит, я ошибся домом.
Рене пошел назад. Он уже выходил из подъезда, как вдруг у самого входа наткнулся на молоденькую женщину, шедшую опустив голову и очень быстро.
Женщина круто обернулась и готовилась раскрыть рот, чтобы отчитать как следует неловкого юношу, как вдруг вместо готового крика ‘дурак’ у нее вырвалось радостно: ‘Рене!’
— Софи! — крикнул в то же время Рене.
Сестра Оскара Риго остановилась.
— Откуда вас Бог несет? — с удивлением спросила она.
— Да вот, как видите, из этого дома, где я никак не мог найти то, что мне нужно.
— Что же вы ищете целых пять дней? Ведь уже пять дней прошло, как вы меня не удостаиваете своим посещением.
— У меня были очень важные и серьезные дела, моя дорогая Софи.
Софи посмотрела на Анжель Бернье и Леона, ответила легким кивком на почтительный поклон последнего и сухим тоном проговорила:
— И чудесно! Я оставлю вас предаваться вашим важным занятиям.
Она отправилась дальше.
Вдруг в уме Рене промелькнула внезапная мысль, и он снова окликнул Софи.
— Что вам нужно?
— Не знаете ли вы кого-нибудь на этой улице?
— Я знаю здесь моего брата и в настоящее время сильно о нем беспокоюсь, потому что его со вчерашнего вечера не было дома. То есть его еще не было тогда, когда я сегодня утром посылала к нему Мариетту. Теперь он, может быть, вернулся. Впрочем, я увижу все это, когда навещу мою бедную больную.
— Вашу бедную больную? — повторил Рене, встрепенувшись.
— Да, мой милый.
— Она ваша родственница?
— Нет, нет, это целая история, или, лучше сказать, роман, настоящий роман. Представьте себе, что дело идет об одной молоденькой девушке, которую я и мой брат спасли и взяли к себе.
Анжель и Леон разом вздрогнули.
— Молоденькая девушка? — переспросила дрожащим голосом Анжель, сердце которой, казалось, готово было выпрыгнуть из груди.
— Да, сударыня, прелестный, несчастный ребенок. Ее хотели убить какие-то злодеи.
— Боже мой, Боже мой! — воскликнула Анжель. — О, если бы это была… Если бы я смела надеяться! Сударыня, ради самого Бога, скажите мне, как ее зовут?
Софи Риго бросила на Рене вопросительный взгляд.
— Вы можете ответить этой даме, милая Софи!
— Ваша имя, сударыня?
Анжель хотела ответить, но Рене прервал ее:
— Ваш брат был замешан в дело этой дамы по поводу убийства на Лионской железной дороге.
— Значит, вы madame Бернье? — с удивлением спросила Софи.
— А вы сестра Оскара Риго? — проговорила не менее удивленная Анжель.
— О, сударыня, — с живостью заговорила Софи, крепко пожимая руки Анжель, — благодарите моего брата, благословляйте его! Ведь это он спас вашу дочь!
— Он спас мою дочь!
— Не будь Оскара, ее бы уже не было на свете пять дней назад.
— И она теперь у него?
— Да, сударыня, и туда-то я и наведываюсь — ухаживать за нею.
Леон повторял:
— Я был уверен, уверен, что Эмма-Роза не умерла!
— О, милая, милая, как я счастлива благодаря вам! Как отплачу вам за все то, что вы для меня сделали? Ведите меня как можно скорее к дочери, умоляю вас!
Они отправились вперед.
— Что, она больна? Очень больна? — спрашивала по дороге Анжель.
— Да, больна! Но радость увидеть вас будет для нее лучшим лекарством и ускорит ее выздоровление.
— Услышь вас Господь!
— Вот здесь, — сказала Софи, указывая на один из домов. Анжель пошатнулась. Она не могла стоять на ногах от сильного волнения.
— Будьте мужественны, сударыня! — ободряла ее Софи.
— В горе у меня всегда хватало мужества, — ответила Анжель, — но в радости у меня его нет.
Глава LXV
ОСЛЕПЛА!
Когда Эмма-Роза проснулась, ей показалось, что вся комната погружена в глубокий мрак.
— Еще день не наступил, — проговорила она. — Попробую уснуть снова. Может быть, это успокоит ужасную головную боль.
И она снова положила на подушку свою головку, всеми силами призывая сон. Но сон не являлся.
Время тянулось мучительно долго, как вдруг забили маленькие часы, стоявшие на камине.
Она прислушалась: часы пробили девять.
— Девять часов! — воскликнула Эмма-Роза и разом села на кровати. — В девять часов, даже в это время года, уже давно должно быть светло.
Она протерла глаза. Глубокий мрак по-прежнему царил вокруг.
Дрожь пробежала по телу девушки, а в уме промелькнула ужасная мысль.
— Нет, — говорила она, стараясь отогнать от себя эту мысль, — нет, это невозможно! Болезнь не могла продвинуться так быстро! О, я хочу увидеть!… Хочу убедиться!
Левой рукой она стала шарить по ночному столику, отыскивая маленькую фарфоровую спичечницу. Она взяла одну спичку и чиркнула ею о стенку.
Спичка затрещала, и распространившийся по комнате сильный запах серы заставил закашляться Эмму-Розу.
Спичка явно зажглась, но бедная девушка не видела, как мелькнул огонь. Она ощутила сперва жар, потом ей обожгло пальцы.
Она бросила спичку, которая упала на пол и потухла.
Обезумев от ужаса, несчастная девушка соскочила с постели и, вытянув руки, принялась ощупью отыскивать окно, которое вскоре и нашла.
Как раз в эту минуту Анжель из окна квартиры Леона Леройе отчаянно кричала:
— Моя дочь! Моя дочь! Моя дочь!
Эмма-Роза, находясь в глубине комнаты, ничего не слышала, но, желая сделать последнюю попытку, подошла к окну и подняла занавес, надеясь, что мрак, царивший вокруг, разом рассеется.
Анжель снова увидела свою дочь, и в то же время ее увидели Рене и Леон, до тех пор приписывавшие видение Анжель галлюцинации.
— Да, я ослепла, окончательно ослепла! — воскликнула несчастная девушка, отходя от окна. — Прощай, жизнь! Смерть зовет меня!
С этими словами она упала на колени.
— Мама, дорогая, — рыдала она, поднимая руки к небу, — я иду туда… Прости меня, мама, как простит Господь… У меня нет ни силы, ни мужества продолжать жить без тебя. В сердце у меня были только две любви, две привязанности — ты и Леон. Я лишена вас обоих… К чему же влачить это невыносимое существование? Я одна в мире, я слепа. Сойдя в могилу, я только сменю один мрак на другой и одно одиночество на другое.
Она стояла на коленях и долго и горячо молилась.
— Тебе, мама, и Леону моя последняя мысль и мое последнее прости, — шептала она и молилась, прося Бога простить совершаемый ею грех, заклиная Его принять ее грешную душу и присоединяя к молитве имена матери и Леона.
Вдруг она встала с колен.
— Теперь я тверда, — сказала она, — я могу идти. По всей вероятности, я найду дорогу до реки, а если заблужусь, то, конечно, первый встречный не откажется указать мне путь и даже довести бедную слепую!
Бедняжечка обошла комнату, как вдруг услышала, что отворяется наружная дверь. Вслед за этим до нее донеслись голоса и шум приближающихся шагов.
Она в испуге отшатнулась, недоумевая.
Дверь отворилась, и на пороге показалась Анжель, а за нею — Софи и молодые люди.
— Дитя мое! — воскликнула Анжель. — Это я! Твоя мать!
— Слава Богу, — говорил в то же время Леон, — наконец-то мы вас снова нашли!
Эмма-Роза громко вскрикнула. Она не видела лиц, но зато сразу узнала голоса.
— Мама… мама… — говорила она, протягивая руки.
Анжель бросилась в комнату. Она видела, что девушка простирала к ней руки, но, вместо того чтобы схватить ее в объятия и крепко прижать к груди, отступила назад с болезненным стоном.
— Боже! — в ужасе воскликнула несчастная мать. — Ослепла! Ослепла!
— Мама, мама… — снова залепетала Эмма-Роза и, потрясенная, без чувств упала на руки Леона.
— Скорее, — обратился последний к Рене, — поезжай к барону де Родилю и следователю де Жеврэ и привези их сюда.
— Следователя де Жеврэ! — повторила Софи.
— Ну да, конечно!
— Его! Сюда!
— Да вам-то что? Сюда приедет не человек, а представитель закона.
Он бережно уложил бесчувственную Эмму-Розу на единственное кресло в комнате и бросился вон.
Через пять минут он был на улице Бонапарт. Быстро взбежав по лестнице, он позвонил у дверей барона.
Отворивший лакей сказал, что барон уехал в суд.
Не теряя ни секунды, Рене снова сел в карету и поехал прямо к судебному следователю.
— Как я рад, что вижу вас здесь! — воскликнул Рене, войдя в кабинет и увидев барона. — А я только что от вас.
— Что случилось?
— Эмма-Роза, mademoiselle Эмма-Роза…
— Что? — нетерпеливо перебил барон. — Что вы можете сказать о моей дочери?
— Она жива! Мы нашли ее!
— Нашли! — воскликнули разом Фернан и Ришар. — Где же она?
— У хорошо знакомого вам человека… у Оскара Риго.
Следователь и товарищ прокурора вскрикнули от изумления.
— Как, Риго! Тот самый, в невиновность которого я так глубоко верил, которого я выпустил на свободу! Неужели он соучастник убийства? — продолжал господин де Жеврэ.
— Нет, что вы! — возразил Рене. — Напротив: если Эмма-Роза жива, то благодаря Оскару Риго и его сестре.
Ришар де Жеврэ изумлялся все больше и больше.
— Как, — сказал он, — неужели и Софи Риго замешана в этом?
— Да, она замешана, и роль, которую она играет, — одна из самых благородных…
— Где же дочь Анжель?
— На улице Генего, в квартире Оскара…
— А Анжель?
— Подле нее…
— Бедная женщина… как, должно быть, велика ее радость!…
— И ее горе…
— Что вы хотите этим сказать?
— Mademoiselle Эмма-Роза ослепла…
— Ослепла! — с ужасом произнес Фернан де Родиль. — Возможно ли это?
— К несчастью, это так…
Товарищ прокурора в отчаянии заламывал руки.
— Каким образом вы напали на след madame Бернье?
Студент рассказал все.
— Удивительный факт! — воскликнул барон.
— Ваше присутствие на улице Генего необходимо, — продолжал Рене. — Madame. Бернье расскажет вам, как Эмму заманили в ловушку, из которой она так чудесно спаслась… За нею ухаживает сестра Оскара Риго.
— Софи Риго… — с презрением произнес господин де Жеврэ.
— Повторяю, — сухо заметил студент, — что mademoiselle Софи Риго выказала себя замечательно доброй, милой и преданной. Она заслуживает лишь самой глубокой благодарности и похвалы.
Господин де Жеврэ опустил глаза.
Они вышли из здания суда и сели в фиакр, поджидавший у решетки.
Анжель первая пришла в сознание.
Она вспомнила все и с усилием спросила:
— Где моя дочь?
Софи сделала движение по направлению к постели. Там, распростертая, лежала Эмма-Роза.
Анжель бросилась к ней.
— Милая, дорогая, девочка моя, ты меня не видишь, но слышишь. Очнись, скажи хоть слово!…
Эмма-Роза пошевелила губами. Руки ее отыскали голову Анжель, она привлекла мать еще ближе к себе.
— Мама, — лепетала она, — дорогая, милая мама, если бы ты знала, сколько я выстрадала с того дня, как мы расстались! Я уже отчаивалась в том, что мы когда-нибудь увидимся, и решила умереть!…
— Умереть — ты! — с ужасом воскликнула Анжель.
— Не огорчайся, мама, не плачь! Я утешилась. Пусть я ослепла, но я слышу твой голос, чувствую тебя… О, мама! Всего час назад я призывала смерть… Но теперь я хочу жить, потому что ты подле меня, и мы никогда больше не расстанемся.
С ужасом вспомнила Анжель про пятнадцать дней свободы, дарованных ей судебной властью.
Вдруг Эмма-Роза обвела комнату своими ничего не видящими глазами. В то же время она протянула руки, точно желая кого-то отыскать.
— Мама, — произнесла она неуверенным голосом, — сейчас, когда ты вошла, я слышала еще другие голоса. Ты была не одна?
— Нет, дитя мое…
— Кто же был с тобой?…
— Друзья…
— Какие друзья?
— Сестра твоего спасителя…
— Но ведь был еще кто-нибудь? — с живостью перебила Эмма-Роза.
— Да…
— Не можешь ли ты мне их назвать?
Леон дрожал, глаза его наполнились слезами, горло судорожно сжалось. Он бросился к постели девушки.
— Я тоже здесь, — произнес он еле слышным голосом.
— Леон, Леон! Стало быть, вы тоже не покинули меня!… Вы думали обо мне!…
— Покинуть вас! Но разве это возможно? Разве вы для меня не все? Разве вы не единственная моя радость?
— Увы! Я уже не та: я ослепла!
— Замолчи, дорогая! — прервала Анжель.
— Слепая, — повторил Леон, целуя руки Эммы-Розы. — Так что же?! Слепую я вас люблю еще больше, чем здоровую.
Эмма-Роза хотела ответить, но в это время раздался стук в дверь.
— Кто-то постучал, — сказала Софи. — Если бы это был мой брат, он не постучался бы, а просто сказал бы свое имя… Нужно ли открывать?
— Разумеется, — заметил Леон, — это, должно быть, Рене.
Софи открыла дверь, на пороге которой показались Фернан де Родиль и господин де Жеврэ, их сопровождал Рене.
— Войдите, господа… — сказала с некоторым волнением Софи.
Следователь вежливо раскланялся со своей любовницей.
Фернан де Родиль подошел прямо к Анжель.
— Ослепла! Она ослепла! — воскликнула та, увидев Фернана и указывая ему на дочь.
Огорчение Фернана де Родиля ясно выразилось в смертельной бледности, покрывавшей его лицо.
— Бедное дитя! — проговорил он. — Бедное дитя! — И, взяв Анжель за руки, прибавил: — Несчастная мать!
— Мама, кто это пришел? — спросила Эмма-Роза.
— Товарищ прокурора Фернан де Родиль и господин де Жеврэ, судебный следователь. Они были уже у тебя в Сен-Жюльен-дю-Со, моя милочка.
— Правосудие! — проговорила Эмма-Роза, задрожав всем телом.
— Вам нечего бояться правосудия, — проговорил Ришар де Жеврэ, подойдя к ней. — Его задача — защитить вас от врагов, найти виновников преступления. Рассказав нам все, вы не только поможете найти виновных, но и доставите вашей матери возможность доказать свою невиновность.
— Да кто же мог в ней усомниться хоть на минуту? Мама точно так же, как и я, жертва того человека, который убил моего дедушку и хотел убить и меня дважды.
— Значит, вы видели его?
— Да, сударь.
— Где же?
— В том доме, куда он завлек меня хитростью. О, западня была устроена очень ловко! Я узнала его с первого взгляда и поняла, что пропала. С помощью своего сообщника он заставил меня проглотить какое-то питье, от которого я и теперь еще чувствую страшную горечь во рту. Я потеряла сознание, а когда пришла в себя, то убийцы уже исчезли.
— Вы уверены, что один из виновников этого нового преступления — тот самый человек, который сидел в вагоне?
— Вполне уверена, сударь. Он, он схватил меня и выбросил на рельсы между Вильнёв-на-Ионне и Сен-Жюльен-дю-Со. О да, разумеется, это он!
— Вы и сообщника признали?
— Нет, сударь, потому что я вовсе не знаю его и никогда не видела раньше.
— Пожалуйста, опишите нам их приметы.
— Один из них, тот, которого я видела уже вторично, был переодет.
— Как?
— На нем была надета ливрея.
— К чему это переодевание?
— Да ведь он правил каретой, в которой они меня увезли.
— А другой?
— У другого было самое обыкновенное лицо, но бледное и болезненное, с красными, распухшими веками. Вообще он имел болезненный вид. Одет он был совсем просто, и ничто не могло привлечь к нему особого внимания.
— Что это за дом, в который вас отвезли?
— Он принадлежит сестре этого прекрасного человека, который спас меня, господина Оскара Риго, как я узнала впоследствии.
У судебного следователя вырвался жест изумления.
— Это осложнение весьма странно! — воскликнул он и, обращаясь к Софи, прибавил: — Прошу вас, mademoiselle, объясните нам это.
— О, сударь, надеюсь, что вы не будете подозревать моих друзей, этих добрых, самоотверженных людей, которые спасли меня от смерти, приютили и были так добры! Это было бы и ужасно, и жестоко, и несправедливо! — воскликнула Эмма-Роза, простирая руки.
— Будьте спокойны, — ответила Софи с легкой иронией в голосе. — Как ни предан господин де Жеврэ своим обязанностям, но я надеюсь, что даже у него не хватит духу заподозрить меня в сговоре с вашими убийцами.
— Однако, mademoiselle, — несколько смутясь, настаивал следователь, — как могло случиться, что эти злодеи избрали местом для совершения преступления вашу дачу, которая, кажется, находится в Ла-Пи, если я не ошибаюсь?
— Именно в Ла-Пи, вы ничуть не ошибаетесь, — по-прежнему иронически продолжала Софи. — Вот сведения, которые я могу вам дать, а остальное уже ваше дело.
И сестра бывшего носильщика рассказала все.
— Вы говорили о западне? Какого же рода западня была вам поставлена?
— Накануне я получила таинственное письмо, и в этом письме мне было сказано, что на другой день за мною приедут и отвезут к моей матери, которая будто бы убежала из тюрьмы, и мы вместе уедем из Франции.
— Все это чудовищно! Просто ум за разум заходит! Где это письмо?
— Я отдала его Оскару.
Анжель обняла дочь и крепко прижала к сердцу.
— А я, сударь, — проговорила она, обращаясь к следователю, — еще должна дать вам отчет о результатах поисков, которые я начала вчера, как только вышла из тюрьмы.
— Говорите, я вас слушаю.
Анжель повторила историю разбитого окна.
— Ясно, что эти два человека — те же самые, которые хотели заманить вашу дочь в ловушку, где она чуть не погибла, — сказал господин де Жеврэ, со вниманием выслушав рассказ Анжель. — Я начинаю верить, сударыня, что сделал непростительную и ужасную ошибку относительно вас, и теперь ваша невиновность кажется мне настолько же ясной, насколько очевидной казалась до сих пор ваша преступность. Но, для того чтобы суд признал законной перемену моего мнения и прекратил бы дело, надо, чтобы эта перемена основывалась не на предположениях, а на твердых доказательствах. Почему Оскар Риго не пришел сообщить мне, что он сделал? Почему не сказал мне, что случилось в Ла-Пи? Наконец, где он сам?
— Увы, сударь, — ответила Софи, — я ищу моего брата с утра. Он пропал со вчерашнего вечера, что меня страшно беспокоит, так как он вызвался быть сторожевой собакой mademoiselle Эммы-Розы, и я считаю этого славного малого положительно не способным бросить свой пост. Я сходила и в депо префектуры, думая, не попался ли он в какой стычке на улице… Была я и в морге…
В эту минуту кто-то слегка постучал в дверь.
— Может быть, это мой брат! — воскликнула Софи и побежала открывать.
Но ее ожидало полное разочарование. На площадке стоял посыльный, держа в руках свою фуражку.
— Кого вам нужно, мой друг?
— Будьте любезны, скажите, не здесь ли живет господин Оскар Риго?
— Здесь. Вы, верно, от него?
— Именно от него.
— Пусть он войдет, — воскликнул судебный следователь.

Глава LXVI
ВОЗВРАЩЕНИЕ ОСКАРА

— Вы, кажется, сказали, что пришли по поручению Оскара Риго? — заговорил следователь.
— Сейчас я вам все это объясню. Господин Риго обещал мне вознаграждение, если я наведу его на след одного человека, которого он искал. Ну вот, вчера вечером мне и посчастливилось наткнуться на этого человека. Я передал его господину Риго, который страх как был этим доволен и велел мне непременно прийти к нему сегодня на улицу Генего за обещанным вознаграждением. Он обещал мне двести франков, вот я и пришел, ну, а так как господина Риго нет дома, то я зайду как-нибудь в другой раз.
Все слушали посыльного с напряженным вниманием.
— Что же это был за человек, за которым вам поручил следить Оскар Риго? — спросил следователь.
— Да какой-то мазурик, благодаря которому у господина Риго вышли большие недоразумения с правосудием.
— А вы каким образом его узнали?
— Да несколько дней назад он послал со мной пакет в тюрьму Сен-Лазар.
Анжель, задыхаясь, сложила руки.
— И кому же был адресован этот пакет?
— Госпоже Анжель Бернье.
— И вы встретились с этим самым человеком вчера вечером?
— Да, встретился и стал следить. Господин Риго случайно попался нам тут же, и я сказал ему: ‘Вот вам ваш молодчик!’
— Где же все это происходило?
— На улице Бонапарт, у входа в пассаж Изящных Искусств.
— Значит, как раз на том месте, где Оскар устроил свой пост, — заметила Софи.
— Мы проследили за нашим человечком вдвоем до площади Карусель, а затем, так как я был больше не нужен, я и ушел.
— Боже мой! Боже мой! — в ужасе воскликнула Софи. — Наверное, этот злодей заманил брата в какую-нибудь западню и там убил!
— Где вы его встретили?
— На углу улицы Вожирар и улицы де Ренн. И уж поводил же он меня, мерзавец! — раздался вдруг мягкий басок Оскара.
Бывший носильщик вошел незамеченным, среди всеобщей озабоченности. Рука у него была на перевязи.
— Мой брат! — воскликнула Софи, бросаясь к нему на шею.
— Риго! — проговорил следователь.
— Да, Риго собственной персоной. Риго, по прозванию Весельчак, а в настоящее время — калека, избитый, на три четверти утопленный и видящий, что тайна, которую он хранил так долго, уже порядком разглашена! Ну, что же делать! Не удалось мне посекретничать! Зато мы все в сборе! И моя маленькая барышня нашла свою мамашу! Вот уж это меня радует, так радует, смею вас уверить, а мазурик-то, который хотел с нами покончить, опять выскользнул у меня из рук.
— Но ведь вы же все-таки следовали за ним? — спросил следователь.
— До Жуанвиля, и даже дальше… Но тут мошенник угостил меня тремя выстрелами из револьвера, и я упал в Марну, однако вылез оттуда, потому что с самого нежного детства плаваю, как лягушка: это уж дар природы.
— Значит, вы ранены?
— Кажется, ничего особенного. Так себе, пулька руку зацепила.
— Ну, а этот человек?
— Разумеется, исчез, пока я плыл под водой. Это тот самый, которого я встретил в Марселе у торговца ножами, убийца Жака Бернье!
— И опять злодей ускользнул от нас! — в отчаянии сказала Анжель.
— Ну уж это не по моей вине!
— Но почему же вы не сообщили нам о ваших планах? — осведомился следователь. — По крайней мере, за вами наблюдали бы агенты и в крайнем случае поспели бы к вам на помощь!
— Я это отлично знаю, но я хотел действовать один. Мой мазурик думает, что я теперь на дне Марны и что меня кушают раки, ну и, разумеется, спокоен. Он перестанет теперь беречься, и тут я его цап-царап!
Анжель взяла Оскара за здоровую руку и крепко пожала ее.
— Позвольте же мне поблагодарить вас, мой добрый друг!
— И-и, полноте, милая барынька, — весело возразил Оскар. — Пока вам не приходится меня благодарить. Ведь, работая для вас, я работал в то же время для себя! Я люблю уплачивать свои долги.
Вода была так холодна, что я буквально застыл и в первый момент даже и плыть не мог, да и рана еще болела чертовски. Однако я кое-как выбрался и, весь продрогший и вымокший — вода текла с меня ручьями, — добежал до Жуанвиля, где мне дали маленькую комнатку в гостинице. Зубы у меня так и стучали. Я бросился в постель, закутался в три одеяла и выпил стакана четыре глинтвейна. Это меня несколько поправило. Сегодня утром соседний доктор пришел и перевязал мне рану. Он сказал, что все пустяки и живо пройдет. Платье мое успело высохнуть за ночь. Я оделся, вернулся в Париж и снова готов пуститься в погоню за моим негодяем. Ну, да дело не в этом! Как здоровье mademoiselle Эммы-Розы?
— Она ослепла! — ответила Анжель и горько заплакала.
— Бедненькая, миленькая, голубушка-барышня! Я боялся, что этим кончится! Вот несчастье-то! Боже великий! Что за несчастье!
— Матье, милый ты мой старина, и ты здесь! — воскликнул Оскар, который только теперь заметил своего приятеля посыльного. — Ну, как ты поживаешь?
— Ничего себе, помаленьку!
— Ты, конечно, пришел за обещанным вознаграждением?
— Я пришел за этим, верно, но теперь отказываюсь.
— Вот тебе раз! Почему же?
— А потому, что на вас обрушилось то, что, в сущности, должно было случиться со мной, и поэтому я нахожу, что мы с вами квиты.
— Вы отличный человек, старина, но что обещано, то обещано. Я должен вам двести франков, которые моя сестричка уплатит вам с особенным удовольствием. Вы обидите нас обоих, если будете отказываться.
Софи уже открыла портмоне.
— И помните, — продолжал Оскар, — что если этот человек попадется вам еще когда-либо, то вам ни под каким видом не следует упускать его!
— Уж насчет этого будьте благонадежны! Не выпущу!
Посыльный раскланялся, пожал руку Оскару и ушел, унося честно заработанные двести франков.
— Что же вы теперь намерены делать? — обратилась Анжель к следователю.
— Он не убежит от нас, сударыня, на этот счет вы можете быть совершенно спокойны. Я прикажу удвоить надзор, — ответил Ришар де Жеврэ.
— К чему привели все эти полицейские надзоры? — с горечью спросила Анжель.
— Теперь мы должны прежде всего заняться Эммой-Розой, — сказал барон де Родиль. — Она поселится с вами в той квартире, где вы теперь живете.
— Я поеду куда угодно, только бы не разлучаться с мамой! — воскликнула Эмма-Роза.
— Вы и не расстанетесь с нею! Она будет около вас, так же, как и все те, кто вас любит и кого любите вы!
— И я буду в их числе, mademoiselle, — радостно воскликнул Оскар. — Мы с вами хоть и недавние знакомые, но я чувствую, что мне уже теперь вас никогда в жизни не забыть, и я готов за вас в огонь и в воду, на ваш выбор!
— Благодарю, мой друг, — проговорила Эмма-Роза, — дайте мне вашу руку!
Бывший носильщик взял в свою мохнатую лапу нежную ручку Эммы-Розы и бережно поднес ее к губам.
— Господин барон, — обратился к Фернану Леон Леройе, — позвольте мне высказать мое мнение.
— Говорите!
— Мне кажется невозможным, чтобы слепота, так ужасно и почти внезапно поразившая mademoiselle, была неизлечима. В Париже немало светил науки, специалистов, успевших прославиться на весь мир.
— Я совершенно согласен с вашим мнением, мой милый друг, с сегодняшнего же дня отправляюсь отыскивать окулиста, который бы мог вылечить бедненькую девочку.
Ришар де Жеврэ обратился к Оскару Риго и сказал:
— Оскар, вы положительно славный малый! Дайте мне вашу руку!
— Ах, черт возьми, да с превеликим удовольствием! Это очень недурно, что вы наконец изменили свое мнение обо мне!
— Позвольте и вам также, mademoiselle, выразить мое глубочайшее уважение, — продолжал следователь, обращаясь к Софи. — Вы доказали своей преданностью, что у вас прекрасное сердце. Я этого не забуду.
Сестра Оскара поклонилась следователю с нескрываемой иронией.
‘Ишь ты, какого Лазаря запел, — думала она, кусая губы, чтобы не расхохотаться. — Ловкий комедиант, нечего сказать!’
Следователь удалился.
Анжель снова поблагодарила спасителей дочери и, расцеловав их от всей души, вышла из дома, поддерживая под руку Эмму-Розу.
Товарищ прокурора шел за ними с Леоном и Рене.
Последний, уходя, успел шепнуть Софи:
— До вечера, не так ли?
Она ответила пожатием руки и многообещающим взглядом своих прелестных глаз.
— Поедемте со мной, друзья, — сказал барон, обращаясь к молодым людям, — ваше присутствие мне необходимо.
Приехав на улицу Бонапарт, барон помог выйти из кареты дамам и повел их не в квартиру Анжель, а в свою собственную, пригласив туда и обоих друзей.

Глава LXVII
ОТЕЦ И ДОЧЬ

— Садитесь, — обратился он к молодым людям, заботливо усаживая Эмму-Розу на диван, около Анжель.
Леон и Рене сели. Фернан де Родиль остался стоять.
Он был страшно бледен, и на его расстроенном лице отражалось сильнейшее волнение.
— Вы, вероятно, спрашиваете себя, — начал он голосом, сильно дрожавшим от волнения, — почему я просил вас приехать? А вот почему! Вы, я думаю, поняли и угадали, что меня и Анжель Бернье связывают тайные узы.
— Барон… — начал Леон.
— Дайте мне сказать, — продолжал Фернан. — Оба вы в душе, вероятно, строго осудили меня. Я обольстил молодую девушку, повторяя ей вечные обещания и клятвы, на которые так щедры мужчины, а затем бессовестно бросил ее, зная, что у нее будет ребенок и что ребенок — мой. В этом я не мог сомневаться, да никогда и не сомневался.
Я все сказал вам о прошлом, теперь будем говорить о будущем. Вы осудили меня и должны видеть, как я искуплю свою вину. Я, в вашем присутствии, становлюсь на колени перед матерью и дочерью и молю их о прощении и забвении.
Барон вынужден был остановиться. Страшные рыдания душили его.
— Фернан, Фернан, — воскликнула Анжель, — я простила вас с того самого дня, когда поняла, что отныне вы решили жить только ради нашего ребенка.
Она тоже не могла выговорить больше ни слова, потому что слезы душили ее и потоками струились по красивому, изможденному лицу.
Барон взглянул на нее с неизъяснимой благодарностью. Потом упал на колени перед Эммой-Розой и, покрывая ее руки слезами и поцелуями, проговорил:
— Ты слышишь, дорогая дочь, что твоя мать прощает меня? Неужели ты не последуешь ее примеру? Неужели ты также не простишь меня?
— Я бы от всей души сделала это, отец, если бы мне было за что прощать вас! Но я могу только любить вас и буду любить от всего сердца!
За этими словами наступило глубокое молчание. В течение нескольких минут слышались только рыдания.
— А теперь, господа, — проговорил барон, садясь между Анжель и Эммой-Розой, — запомните хорошенько, что я вам скажу. В настоящее время Анжель Бернье — моя жена перед Богом, но, как только суд признает ее невиновность, она станет моей женой и перед людьми! Monsieur Леройе! Вы любите мою дочь?
— Люблю ли я ее! — воскликнул Леон, сердце которого готово было выпрыгнуть из груди.
— А ты, дитя мое, — продолжал барон, — любишь господина Леройе?
— О да, папа, я его люблю всей душой, — просто ответила девушка.
Барон соединил руки молодых людей.
— Обещаю вам, что вы женитесь на моей дочери! Когда ты будешь законной дочерью барона де Родиля, отец Леона первый попросит у меня твоей руки для своего сына.
И барон снова крепко прижал к сердцу дочь.
Леон и Рене остались обедать у товарища прокурора. За обедом все время толковали о визите к окулисту.

Глава LXVIII
У ОКУЛИСТА

На другой день Луиджи и Пароли сидели вдвоем в кабинете последнего. Закончив утренний обход, Пароли позвал к себе Луиджи, который в этот день отпросился из мастерской. Доктор не счел нужным рассказывать своему соотечественнику о встрече с Оскаром Риго, так как ни минуты не сомневался в смерти бывшего носильщика.
— Итак, — говорил Пароли, — несчастный случай в театре Батиньоль не дал повода ни к каким подозрениям, ни к каким комментариям?
— Ни к каким! Дарнала ведь найденыш. Он вырос в воспитательном доме, и поэтому родных у него нет никаких — ни дальних, ни близких. Директриса взяла на себя заботы о похоронах, которые состоятся сегодня, говорят, в грандиозных размерах.
— А что Жанна Дортиль?
— Тут совсем другая история. Молодая особа, очевидно, советовалась с весьма ловким дельцом и теперь заводит процесс с директрисой, возлагая на нее гражданскую ответственность за ранение, так как виной этому — плохой револьвер, принадлежащий администрации. Директриса, со своей стороны, взваливает всю вину на оружейника, но она-то свой процесс проиграет, потому что мой хозяин имеет возможность доказать, что именно этот револьвер был куплен не у него, что же касается Жанны Дортиль, то можно с достоверностью сказать, что эта бойкая особа выиграет свою тяжбу.
— А что она требует?
— Пятьдесят тысяч франков.
— У нее оторвало два пальца?
— Да. Выходит, что она ценит каждый свой палец в двадцать пять тысяч франков.
— А что будет с неигранной пьесой, которую должны были поставить на днях?
— ‘Преступление на Лионской железной дороге’? Ну, разумеется, кануло в воду. Во-первых, два последних акта еще не написаны, а во-вторых, так как Дарнала не может больше ни написать, ни участвовать в пьесе, то директриса и слышать о ней не хочет.
— Отлично. Ну, а что делается в Ла-Пи?
— Ровно ничего не слышно. Ни слова. Ни звука.
— Что и доказывает, что наша полиция ни к черту не годна. Возможно, она молчит, желая действовать втайне. А впрочем, нам ведь это, в сущности, решительно все равно. Мы ведь вне всяких подозрений. А теперь вот что: подыщи какой-нибудь благовидный предлог и уйди от своего оружейника. Тебе незачем больше работать, так как благодаря мне ты теперь рантье.
— Завтра же пойду к хозяину и скажу, что у меня на родине умер дальний родственник и поэтому я отправляюсь туда получать наследство.
— И чудесно!
В продолжение этого разговора достойные друзья ходили взад и вперед по кабинету.
Подходя к окну, Луиджи каждый раз машинально взглядывал во двор. Вдруг он остановился и, побледнев, глухо вскрикнул.
— Что с тобой? Что ты, с ума сошел, что ли? — с беспокойством спросил Пароли.
Но Луиджи был не в состоянии ответить ни слова. Изумление и ужас так сдавили ему горло, что он буквально онемел. Вместо ответа он протянул руку к окну.
Пароли взглядом последовал за этой рукой и в свою очередь окаменел от ужаса.
Он увидел нечто невозможное, невероятное! Он старался уверить себя, что у него галлюцинация.
Он увидел — или же ему казалось, что он увидел, — Эмму-Розу, потом какую-то незнакомую женщину и троих мужчин. Все они стояли около подъезда и разговаривали с одним из служащих больницы.
Итальянец, шатаясь, отступил назад.
— Эмма-Роза жива! Жива! — в ужасе проговорил он.
Луиджи еле слышным голосом пробормотал:
— Мы погибли!…
— Но кто же спас ее? Кто вытащил ее из Марны? И с нею судебный следователь… Эта женщина… Кто она?
— Анжель Бернье… ее мать… — ответил Луиджи.
— Анжель Бернье свободна!
— Мы погибли, погибли!
Пароли поднял голову.
— Полно! — с силой произнес он. — Только трусы боятся! Надо бороться, что же, будем бороться!
— Но они все идут сюда…
— Успокойся! Иди сюда… скорее!… — Убийца Жака Бернье открыл дверь в темный кабинет и втолкнул туда своего сообщника.
— Я их приму, — продолжал он, — успокойся, Луиджи! Я хладнокровен и выдержу бурю, если только она разразится.
— Не могу я успокоиться, это выше моих сил, я весь дрожу!
Пароли пожал плечами и запер дверь кабинета. Затем, сделав над собой страшное усилие, чтобы скрыть волнение, он сел за письменный стол, вынул из ящика темные очки и надел их.
‘Доктор Пароли, — сказал он про себя, — богатейший владелец одной из замечательных больниц Парижа, не может быть заподозрен!’
В это время послышался стук в дверь.
— Войдите! — произнес Анджело твердым голосом. Он наклонился к столу и стал лихорадочно перебирать бумаги.
На пороге возник один из служащих Пароли.
— Господин доктор… — сказал он.
— Что? — спросил итальянец, не изменяя позы.
— Господин Ришар де Жеврэ, в сопровождении нескольких особ, просит принять его.
— Господин де Жеврэ?
— Он пришел посоветоваться с доктором относительно одной молодой девушки, которой живо интересуется. Эта бедненькая совершенно слепа.
— Слепа! — воскликнул итальянец, у которого буквально гора с плеч свалилась.
— Да, господин доктор, совершенно слепа!
— Потрудитесь же привести их сюда как можно скорее!
Служащий вышел.
— Слепая! Слепая! Она слепая, — точно в лихорадочном бреду, в восторге повторял Пароли, снимая темные очки, — Ну, теперь я спасен! Теперь мне нечего бояться!
Через несколько минут дверь отворилась, и на пороге показался следователь де Жеврэ.
Итальянец с живостью пошел навстречу, улыбаясь и протягивая обе руки.
За следователем шли барон де Родиль и Анжель, ведя под руки слепую Эмму-Розу. Шествие замыкали Леон Леройе и Рене Дарвиль.
— Извините меня, дорогой доктор, что я отрываю вас от трудов, — начал следователь, крепко пожимая пылающие руки Пароли.
— Вы отлично знаете, любезный господин де Жеврэ, что вы не можете побеспокоить меня.
Услышав голос итальянца, Эмма-Роза задрожала и сдвинула брови.
— Кто это говорил сейчас? — обратилась она к матери.
— Это я, mademoiselle, — смело сказал Пароли, подходя к девушке.
— Это доктор Пароли, дитя мое, — сказал следователь, — знаменитый ученый, к которому мы обратились за помощью. Он несравненный хирург, сделавший уже немало чудес. Надеюсь, что он сделает и еще одно — возвратит вам зрение.
Эмма-Роза замолчала.
Только что услышанный голос произвел на нее глубокое впечатление, пробудил ужасные воспоминания, но как она могла заподозрить человека, которого господин де Жеврэ называет своим другом? Могла ли она думать, что это светило науки — злодей, убийца?
— Ваш визит касается барышни? — обратился доктор к следователю.
— Да, дорогой доктор.
— Она слепая?
— Увы, к сожалению, совершенно слепая! И, повторяю вам, мы пришли умолять вас совершить чудо. Необходимо, чтобы благодаря вам зрение вернулось к ней, потому что оно будет главным или, лучше сказать, единственным оружием для оправдания ее матери.
Пароли разыграл роль удивленного и непонимающего.
— Оправдание ее матери? Я вас не понимаю!
— Вы меня поймете, когда узнаете, что девочка — дочь госпожи Анжель Бернье.
— Анжель Бернье! — с отвращением воскликнул Пароли. — Отцеубийцы?
— О, дорогой доктор, не обвиняйте ее! Она невиновна!
— Невиновна! Но мне помнится, что над нею тяготело страшное обвинение, ужасные улики!
— Это правда! Но улики оказались ложными, и обвинение в настоящее время почти опровергнуто.
— А настоящий убийца найден?
— Третьего дня он почти был у нас в руках, но снова выскользнул.
— У вас в руках?
— Да, злодей обязан своим спасением новому ужасному преступлению. Он выстрелил в человека, который его преследовал. Это тот самый носильщик, который в начале следствия был арестован вместо настоящего убийцы.
— Не тот ли это Риго, о котором вы мне говорили? — спросил Пароли, стараясь говорить голосом как можно более твердым.
— Он самый.
— Но откуда же вы узнали все эти подробности? Разве были свидетели?
— Кроме Риго, при этом не было никого.
— Он не умер? — в изумлении едва мог выговорить доктор.
— Нет. В него попала пуля, и, жестоко раненный, он упал в Марну, где долго плыл под водой. Этому-то он и обязан жизнью.
Анджело задрожал: значит, не удалось убить Риго!
Опасность, которую он считал уже миновавшей, встала перед ним грознее прежнего!
Несмотря на все это, негодяю удалось сохранить полное внешнее спокойствие.
— Да вам, кажется, никогда не удастся изловить этого злодея! — воскликнул он. — Это положительно стыд и позор для нашей полиции! А еще говорят, что она не имеет себе равных!
— О, нет! Теперь-то уж ему не удастся бежать! Теперь мы его схватим!
— Вы уже давно так говорите, мой дорогой господин де Жеврэ!
— Может быть, но на этот раз мы уверены в успехе!
— На чем же вы основываете уверенность?
— А на том, что ему не удастся безнаказанно ходить по Парижу, потому что его преследуют и полицейские агенты, и Оскар Риго, и посыльный, с которым он послал Анжель Бернье такую компрометирующую корреспонденцию.
— Может быть! Но вот вопрос: останется ли он в Париже?
— А почему бы и нет? Он до того дерзок и смел, что считает себя вне всякой опасности. Я убежден, что он не уедет.
— Мне кажется странным, что этот человек, как бы ни велика была его дерзость, имеет смелость, вернее, безумие, выходить на улицу непереодетым и с открытым лицом.
— У преступников часто бывали такие моменты безумия.
— Пойманный — если только вам удастся схватить его, — он будет отпираться, будет утверждать, что его обвиняют понапрасну. Как доказать противное?
— Благодаря вам, дорогой доктор, это легко сделать. Негодяй не будет иметь возможности отпираться при очной ставке с mademoiselle Бернье, которую он дважды пытался убить и которой вы, без всякого сомнения, вернете зрение.
— Это верно, — в раздумье проговорил Пароли. — И раз правосудие делает мне честь, я постараюсь оправдать доверие.
Подумав с минуту, он подошел к Эмме-Розе и взял ее за руки.
— Подите сюда, дитя мое, — сказал он громким голосом и подвел к одному из окон кабинета, через которое врывался в комнату яркий свет.
Он приподнял веки девушки и с глубоким вниманием осмотрел ее глаза.
‘Трехминутной операции было бы достаточно, чтобы возвратить ей зрение, — думал он при осмотре. — Но если я буду настолько глуп, чтобы сделать это, девчонка узнает меня, и я погиб’.
Свидетели этой сцены в немом нетерпении, затаив дыхание, не сводили глаз с доктора, ожидая его приговора.
Пароли, по-видимому, продолжал свои исследования, в сущности же он готовил комедию, которую и намеревался разыграть со свойственным ему талантом.
— Давно вы перестали видеть? — обратился он наконец к Эмме-Розе.
— Со вчерашней ночи, доктор. Я проснулась и оказалась в полном мраке, хотя день уже давно наступил.
— Ваше зрение ослабевало мало-помалу, не правда ли? Почти незаметно?
— Да, доктор.
— Время от времени вы ощущали колотье в глазном яблоке?
— Да, доктор.
— Голова была ужасно тяжела, и затем появилась мигрень…
Эмма-Роза продолжала отвечать утвердительно.
Между бровей доктора пролегла глубокая морщина.
— Ну что же, доктор? — спросил господин де Жеврэ.
— Мой дорогой друг, дела очень плохи. Я считаю операцию невозможной!
— Невозможной! — в ужасе повторили все присутствующие.
— Слепая навеки! — с горечью воскликнула Эмма-Роза, которую Анжель обняла и крепко прижала к сердцу. — Мама, милая, я останусь слепой! Я не могу доказать твою невиновность! Я не могу узнать убийцу!
‘Еще бы!! Черт меня побери!!!’ — думал Пароли.
— Моя дочь слепая навеки! — тихо проговорила Анжель, и слезы ручьем потекли по ее лицу. — Умоляю вас на коленях, не отказывайте нам!
— Сударь, — вмешался Фернан де Родиль, — верните зрение Эмме-Розе, и я отдам вам половину своего состояния.
— Деньги для меня ничто, сударь, — важно и с достоинством ответил Пароли. — Если я отказываюсь от операции, то потому только, что считаю ее крайне опасной.
— Она не опасна, если ее будете делать вы. Ваши знания так обширны, рука и глаз так верны. Опасности не будет. Если излечение — чудо, то сделайте это чудо! Возвратите зрение бедному ребенку! — умолял Рене.
— И располагайте моей жизнью! — прибавил Леон дрожащим голосом.
Пароли чувствовал себя крайне неловко, слушая эти отчаянные мольбы. Какое презрение испытывал он к честным, наивным людям, которые на коленях умоляли его погубить себя!
— Я не доверяю себе, — продолжал итальянец. — Неудача может повредить моей репутации, а я не хочу этого.
— Значит, вы отказываетесь от операции? — спросил Леон с гневом.
— Отказываюсь!
— Хорошо. Но знайте, сударь, что ведь вы, слава Богу, не единственный окулист в Париже! У вас есть собратья, знания и репутация которых не уступают вашим! Кто-нибудь из них, посмелее, чем вы, не откажется сделать операцию, которая вас так ужасает! И если она ему удастся, то что будет тогда с вашей репутацией, о которой вы так заботитесь!
Итальянец побледнел при мысли, что вместо него какой-нибудь окулист может возвратить зрение Эмме-Розе. Горячее заявление молодого студента попало прямо в цель.
‘Ну, что же, — решил он, — если они сами этого захотели, то пусть будет так!’
На его подвижном лице отразилось заметное колебание.
Лихорадочно следившие за ним зрители заметили это, и просьбы и мольбы усилились.
— Ради Бога, ради всего святого, сжальтесь! — молила Анжель.
— Не бойтесь никакой слабости с моей стороны, — поддерживала ее Эмма-Роза. — Если мне придется страдать, я буду страдать мужественно, не жалуясь, обещаю вам, но только, ради Бога, попытайтесь вылечить меня! Верните мне зрение, и я буду благословлять вас!
И бедный ребенок, ощупью отыскав руку злодея, прижался к ней губами.
Пароли резким, невольным движением высвободил свою руку. Ему показалось, что губы Эммы-Розы обожгли его, как каленое железо.
Но это была лишь минутная слабость. Он быстро овладел собой, изобразив растроганность и волнение.
— Могу ли я противиться вашим мольбам? Уступаю… Рискну сделать операцию!
— О, благодарю! Благодарю! — заговорили все разом.
— Когда вы намерены сделать операцию? — спросил Фернан де Родиль.
— Через пять дней.
— К чему такая отсрочка?
— Она необходима. Необходимо предварительное лечение.
— Значит, мы должны будем привозить ее каждый день?
— Вам незачем так беспокоиться: пациентка должна остаться у меня.
— Моя дочь! Здесь! — с каким-то инстинктивным страхом спросила Анжель.
— Она будет не единственной пансионеркой в моей лечебнице, сударыня.
— Да, да, я останусь, — с живостью проговорила Эмма-Роза. — Что значит разлука на несколько часов, если ты будешь иметь возможность приходить ко мне каждый день?
— Конечно, ничто и никто не помешает вашей матушке навещать вас ежедневно, — подтвердил Пароли. — у вас будет удобная комната, и время вовсе не покажется вам долгим.
— Ну, что ж, милочка, в таком случае оставайся! — согласилась Анжель.
— Но ведь ты придешь завтра?
— Разумеется, и останусь с тобой целый день.
— Повторяю, господа, операция будет через пять дней, ровно в два часа.
Доктор в сопровождении Анжель отвел Эмму-Розу в предназначенную для нее комнату.
Разлука матери и дочери была крайне печальна, но их поддерживала надежда на будущее излечение.

Глава LXIX
СОЗДАНЫ ДРУГ ДЛЯ ДРУГА

Как только посетители скрылись за воротами, Пароли поспешил выпустить Луиджи. Пьемонтец вышел, шатаясь, бледный, как мертвец: он слышал весь разговор.
— Это еще что такое? — воскликнул итальянец. — Что за вид? Чего ты дрожишь, как в лихорадке?
— Я боюсь…
— Чего это?
— Мы погибли!…
— Напротив, мы спасены, потому что на этот раз Эмма-Роза в моих руках.
— Вы ее… уберете? — спросил Луиджи, стуча зубами.
Пароли пожал плечами.
— Убрать ее теперь было бы идиотством, потому что я должен был бы дать отчет в ее смерти.
— Что же вы хотите делать?
— Самую простую вещь в мире. Любой доктор мог бы вылечить ее в несколько дней, потому что операция, которую ей надо сделать, игрушка. Я просто-напросто сделаю ее слепоту неизлечимой.
— Бррр… Это ужасно! — в испуге пролепетал Луиджи. — Значит, по вашему мнению, нам теперь страшен только Оскар Риго?
— Да! И ведь подумать, он был около самого моего револьвера! Ночь была дьявольски темна, и я дурно прицелил.
— Ну хорошо, уж я не промахнусь! — воскликнул Луиджи со свирепым жестом. — Скажите мне, где он живет?
— Я не знаю!
— Надо узнать!
— Трудно.
— Трудно или нет, а необходимо. Раз мы начали, так уж и дойдем до конца.
— Ты прав. Я постараюсь разузнать все.
— Я отвечаю за остальное, — продолжал Луиджи. — Он не знает меня, и дело пойдет, как по маслу. Постарайтесь же узнать, и, главное, поскорее.
Оружейник, впавший было в совершенное отчаяние, снова заговорил с присущим ему апломбом:
— Я пойду к моему хозяину в Батиньоль.
С этими словами Луиджи вышел из кабинета.
Сесиль Бернье стояла, спрятавшись за кружевными занавесками, и смотрела во двор в то самое время, когда приехала Эмма-Роза. Сесиль побледнела, узнав ее с первого взгляда. Страх овладел ею.
По настоянию Пароли она совершила страшное преступление — детоубийство.
В присутствии судебного следователя ее сестра уже обвинила ее.
Неужели зловещая истина стала известна?
Неужели все они пришли для того, чтобы произвести дознание?
Неужели пришли арестовать ее и доктора?
Она ждала, широко раскрыв глаза от ужаса, прижавшись пылающим лбом к стеклу, судорожно сжав руки и не переводя дыхания.
Прошло какое-то время, показавшееся ей вечностью, и вдруг она в изумлении увидела, что Пароли, в сопровождении Анжель и Эммы-Розы, идет во флигель, предназначенный для пансионеров.
Что же происходит?
Но напрасно ломала голову прекрасная Сесиль: она ровно ничего не понимала.
Но вот доктор показался снова, и на этот раз в сопровождении только Анжель.
Затем он снова вышел из кабинета, провожая всю группу.
— Ну, я напрасно беспокоилась, — промолвила Сесиль, вздыхая с облегчением. — А все-таки я желала бы знать, зачем они сюда приходили?
Так как Сесиль больше нечего было делать у окна, она отошла, мельком взглянула в зеркало на свой туалет и, найдя его безукоризненным, отправилась вниз.
Когда она подошла к кабинету доктора, Луиджи только что вышел оттуда и затворил за собой дверь.
— Господин доктор один? — спросила Сесиль.
— Да, сударыня, — с глубоким поклоном ответил пьемонтец.
Сесиль даже не постучала и решительно отворила дверь в кабинет.
— Это вы! — воскликнул Анджело, удивленный ее неожиданным посещением.
— Да, я.
— Что это с вами? Почему вы так взволнованы?
— Ведь я не ошиблась, кажется? — сказала Сесиль. — Мне показалось, что у вас сейчас были две женщины и несколько мужчин?
Пароли задрожал.
— Вы не ошиблись.
— Я знаю этих мужчин. Один из них судебный следователь, господин де Жеврэ, другой — барон де Родиль, товарищ прокурора.
— Верно, а молодые люди — их друзья.
— Что касается женщин, то мне кажется, что в одной из них я узнала Анжель Бернье, а другая — ее дочь. Ведь это были они?
— Да…
— Зачем же явились эти необыкновенные посетители? Увидев, что они переступили порог вашего дома, я было подумала, что нам грозит опасность.
— Успокойтесь, дорогая Сесиль! В этом посещении для нас с вами не может быть ничего неприятного.
— В таком случае что же привело их сюда, и, прежде всего, как могло случиться, что Анжель Бернье свободна?
— Она свободна, потому что ее считают невиновной в преступлении, в котором мы ее подозреваем оба.
— Невиновна? Она? Это чудовище? Невозможно!
— Я совершенно одинакового мнения с вами, но ей, по-видимому, сильно протежируют. Ее бывший любовник, барон де Родиль, поддерживает ее своей могущественной рукой.
— Боже! Значит, на свете больше нет справедливости!
— Есть, но только именно ее представители и нарушают ее чаще всего. Что касается причины их появления, то дочь Анжель Бернье ослепла вследствие травмы.
— Слепая! — с дикой радостью воскликнула Сесиль. — Само небесное правосудие послало преступной матери это ужасное горе! Бог всегда знает, что делает! И к вам-то они и обратились за помощью?…
— Да.
— А с какой стати следователь вмешивается во все это?
— По самой простой причине. Как вам известно, девушка, садясь в один вагон с убийцей, успела увидеть его лицо и даже запомнить. Поэтому, если их свести вместе, то, конечно, она его узнает.
Сесиль взглянула прямо в глаза доктору, как бы желая заглянуть ему в душу.
— И вы согласились?
— Как же я мог отказаться?
— Значит, вы хотите возвратить зрение дочери той женщины, которая меня оскорбила, унизила, обвинила, дала понять, что я сообщница убийцы моего отца?! Вы вылечите ее, и тогда она, благодаря вам, будет иметь возможность доказать невиновность этой ‘незаконной’, которая украдет у меня большую часть состояния? Да ведь это безумие, Анджело! Вы этого не сделаете!
Сесиль говорила со страшной силой. Яркое пламя полыхало в ее больших черных глазах.
— Полноте, успокойтесь!
— Успокойтесь! Да разве я могу быть спокойной? Разве я в состоянии сдерживаться, когда думаю о том, что вы хотите сделать! Кто я для вас после этого?
— Все в мире!
— И вы желаете доказать это, действуя против меня?
— Сесиль, вы преувеличиваете…
— Я ничего не преувеличиваю. Вы разрушаете все мои надежды. Не надо, чтобы она оставалась на свободе, и нужно, чтобы ее дочь осталась слепой! Слышите, Анджело! Это нужно, необходимо! Я хочу этого! И если этого не будет, я немедленно оставлю дом и уеду от вас навсегда!
— Вы можете меня покинуть? Вы, Сесиль? — воскликнул итальянец, испуганный угрозой, исполнение которой опрокинуло бы все его мечты и надежды.
— Да, я не стала бы колебаться ни минуты.
— Неужели вы меня больше не любите?
— Я вас люблю, но я перестала бы любить вас, если бы вместо любовника и мужа нашла в вас врага.
— Я! Ваш враг! Боже мой! Никогда!…
— В таком случае сделайте то, о чем я вас прошу! Вы знаете силу моей любви к вам, но да будет вам известно, что я сумею вырвать любовь из моего сердца, клянусь, что сумею, если только вы не докажете мне, что ваша любовь так же сильна, как и моя! Докажите, отказавшись делать операцию дочери Анжель Бернье!
— Должен ли я открыть вам все свои намерения?
— Ваши намерения? Да почему бы вам и не открыть их мне? Разве я от вас скрывала что-нибудь? Разве мы не связаны теперь навеки тем преступлением, которое совершили вместе?! Что вы делаете, буду делать и я! Куда пойдете вы, туда и я! Ваша жизнь — моя жизнь! Я беру на себя все ее тяготы, всю ответственность… Между нами не должно быть никаких тайн… Скоро я стану вашей женой. Мы будем одно целое… Я разделяю вашу ненависть… Я буду служить ей, насколько сумею… Разделите же и вы мою… Вы знаете… Я ненавижу Анжель Бернье и ее дочь… Я ненавижу их всеми силами души!… Я желала бы стереть их с лица земли!
Пароли взял за руки Сесиль, искаженное лицо которой приняло ужасное выражение. Это было уже не цветущее личико молодой девушки, а маска фурии.
— Кто вам сказал, что я не ненавижу так же, как и вы, этих двух женщин? — мрачно спросил итальянец.
— Ненавидите, а хотите вылечить дочь! — возразила Сесиль.
— А кто вам сказал, что я хочу ее вылечить?
— Зачем же она здесь, если вы этого не хотите?
— Знайте же, что зрение никогда не вернется к Эмме-Розе.
— Вы откажетесь делать ей операцию?
— Нет, напротив, я сделаю операцию…
— Ну и?…
— У всякого хирурга, как бы он ни был ловок и опытен, может быть минута слабости… Моя рука, обычно такая твердая, может дрогнуть… и вместо того, чтобы исцелить Эмму-Розу…
Итальянец остановился.
— Вы ослепите ее навеки… — закончила за него Сесиль.
— Да.
— Простите меня, что я хоть на минуту усомнилась в вас! Прости меня, мой возлюбленный!
И страшное создание бросилось в объятия негодяя.
Пароли страстно обнял ее, но Сесиль разом высвободилась из его рук.
— А он? — проговорила она, вся вспыхнув и опустив глаза.
— Он? Кто?
— О, не заставляйте меня произносить имя этого человека!
— Дарнала?
— Да. Одно слово этого негодяя может навеки опозорить меня, а ваша жена должна пользоваться всеобщим уважением.
— Успокойтесь, моя дорогая, — с улыбкой ответил Пароли, — Дарнала вам больше не опасен.
— То есть как?
— А вот прочтите это.
Итальянец взял газету со своего письменного стола и подал ее Сесиль, указав на статью, озаглавленную ‘Драма в драме’. То был отчет о представлении ‘Сержа Панина’ в театре Батиньоль.
— Умер! Он умер! — воскликнула Сесиль, и из груди ее вырвался продолжительный вздох облегчения.
— Очень счастливое несчастье, не правда ли, моя милочка?
Молодая женщина как-то странно, пристально взглянула на своего собеседника.
— Несчастье… — повторила она.
— Да, ведь вы прочли же? Револьвер разорвало очень кстати.
— Я прочла, да, но не убедилась. А что, если газета знала не наверное…
— О, можете быть спокойны! Она знала все!
Анджело снова привлек к себе девушку.
— А мы должны были встретиться, — сказал он, — так как созданы друг для друга. Души наши одинаковы… Мысли работают в одном направлении… Сердца бьются в унисон… Мы всегда будем сильны, потому что всегда будем действовать заодно!
— Всю жизнь! До самой смерти! — в экстазе воскликнула Сесиль.

Глава LXX
ЗА ОСКАРОМ СЛЕДЯТ

Анжель на другое же утро отправилась к Эмме-Розе и нашла ее в том же состоянии. Она просила у Пароли позволения привести на другой день своих знакомых, и, между прочим, Оскара Риго.
Брови Анджело в первую минуту сурово сдвинулись, но, подумав немного, он разрешил.
По уходе Анжель он позвал своего достойнейшего друга, и оба злодея долго совещались, результатом чего явилось решение выследить Оскара.
На следующий день, верные своему слову, Анжель, Леон и Рене, а также Софи и Оскар явились в лечебницу.
Сообщники подстерегали их.
Убедившись, что Оскар тут, Луиджи поспешил к себе в комнату. Там он открыл большой чемодан, запертый на ключ. В этом чемодане находились его инструменты, которые он накануне перевез от своего хозяина, сказав, что уезжает в Италию.
Со дна чемодана он достал связку ключей и положил их в карман, не забыв захватить пару крепких коротеньких щипчиков.
Закурив сигару, он вышел из дома.
Две кареты, в которых приехали посетители, стояли перед дверями больницы. Будучи человеком крайне предусмотрительным, Луиджи на всякий случай заметил их номера.
Он дошел до биржи и взял карету.
— Куда мы едем? — осведомился кучер.
— Я беру вас на часы. Мы должны остановиться на углу улицы Sante. Я — полицейский агент.
— Ну? — подмигнул кучер.
— Да. Двадцать франков на чай, если вы окажетесь смышленым и будете понимать меня с полуслова.
Пьемонтец прижался в угол кареты, которая через несколько минут остановилась на углу бульвара Пор-Рояль и улицы Sante.
Опустив шторы на три четверти, чтобы не заметили снаружи, Луиджи мог отлично видеть две кареты, стоящие около лечебницы Пароли.
В пять часов он увидел посетителей, выходящих из ворот.
Луиджи велел кучеру следовать за одной из карет.
— За которой?
— А я вам скажу, когда они проедут мимо.
Кучер подобрал вожжи и стоял, готовый тронуться по первому знаку своего пассажира, которого он считал полицейским агентом, исполняющим в данный момент свою службу.
Кареты тронулись и поехали по направлению к бульвару Сен-Мишель.
Во второй карете пьемонтец заметил Оскара Риго, которого было очень легко узнать по руке на перевязи.
— Последняя, No 1954.
На улице Бонапарт кучер Луиджи осадил лошадь, так как карета, за которой он ехал, остановилась в двадцати пяти шагах от него.
Все вышли.
Анжель и ее друзья находились перед домом, где жил Фернан де Родиль. Обменявшись с друзьями несколькими словами, Анжель вошла в дом, а Софи и трое мужчин отправились дальше.
Луиджи видел все это.
— Я оставляю вас, — сказал он кучеру и выскочил, сунув ему предварительно обещанные двадцать франков.
Он издали следовал за четырьмя ничего не подозревающими и спокойно разговаривающими людьми. Они остановились на углу улицы Генего.
Не желая, чтобы его заметили, Луиджи продолжал идти дальше, замедлив шаг, и прошел мимо группы как раз в тот момент, когда Оскар говорил Леону Леройе:
— Я только на минуточку зайду домой, чтобы захватить кое-что, и опять побегу в Монтрейль разыскивать моего стекольщика.
Оскар Риго распрощался и отправился на улицу Генего.
Луиджи немедленно бросился за ним.
Оскар вошел к себе.
Луиджи, не колеблясь, вошел в подъезд следом.
Брат Софи медленно поднимался по лестнице.
Пьемонтец старался идти так же тихо, как и он.
Оскар был до такой степени занят собственными мыслями, что даже не заметил, что кто-то шел за ним.
На третьем этаже он остановился и, вынув из кармана ключ, отворил дверь.
Оружейник прошел этажом выше и остановился, услышав, что дверь захлопнулась.
— Так вот где твое гнездо, — прошипел он. — Ладно, больше мне ничего и знать не нужно.
С этими словами он быстро спустился вниз, перешел на другую сторону улицы и, остановившись на углу, снова принялся наблюдать.
Оскар вышел из дома через несколько минут, ничего не подозревая, прошел мимо шпиона и, дойдя до Нового моста, затерялся в толпе.
— Иди, мой любезный, иди себе в Монтрейль, — проговорил Луиджи с нехорошей улыбкой.
Он зашел в маленькое кафе и стал ждать ночи, безмятежно попивая абсент. Но ни абсент, ни сигары не мешали ему обдумывать план кампании.
‘Я бы великолепнейшим образом мог прихлопнуть его тут же на лестнице, — думал он, — но это бы значило играть в слишком большую игру и подвергать себя громадному риску. Жилец какой-нибудь, возвращающийся домой… не вовремя открытая дверь… и конечно: тут же тебя и цап-царап! Нет, первая мысль всегда бывает самая лучшая, и я буду поступать по своему первоначальному плану’.
Пробило восемь часов.
Ночь была так темна, что газовые фонари еле-еле освещали улицу.
Луиджи вышел из кафе и, пройдя улицу Дофин, снова очутился на улице Генего. Не торопясь и стараясь скользить вдоль стен, он пробирался к жилищу Оскара.
В эту минуту улица была совершенно пустынна.
Пьемонтец толкнул дверь подъезда, чтобы узнать, не заперта ли она. Дверь подалась тотчас же.
Он вошел в коридор, тускло освещенный единственным газовым рожком, поднялся по лестнице, не замеченный консьержкой, занятой чисткой сапог, и пошел наверх, стараясь приглушить шум своих шагов.
Дойдя до третьего этажа, скупо освещенного лампой, висящей на втором, он подошел к двери Оскара и дважды в нее постучал.
Луиджи ждал, но никто не ответил и из квартиры до него не донеслось ни малейшего шороха.
— Черт возьми! — воскликнул Луиджи. — Ясно, что он все еще ищет стекольщика в Монтрейле! Я положительно ничем не рискую!
Он принялся рассматривать замок, но керосиновая лампа давала слишком мало света. Тогда он зажег несколько спичек и при их свете принялся подробно разглядывать замок. Довольная улыбка озарила его лицо. Вынув связку ключей, он выбрал один. Ключ повернулся с первого же раза, и дверь отворилась.
Войдя в квартиру, он бесшумно закрыл за собой дверь.
Вынув снова из кармана спички, он зажег свечку, стоявшую в медном шандале на полке рядом с какой-то бутылкой.
Налево находилась дверь, которую он и отворил. Она вела в темненькую каморочку, где спал Оскар в то время, когда у него жила Эмма-Роза. На постели лежал матрац и сложенные простыни, одеяло и подушки.
Луиджи отворил другую дверь и оказался в комнате, которую после отъезда Эммы-Розы занял Оскар. Комнатка была так мала, что кровать от стены доходила почти до самой двери.
Он подошел к окну, выходившему на улицу, и посмотрел из-за занавески.
‘Улица Невер, — подумал он. — Пустынная улица. Лавок нет, окон совсем мало, одним словом, все идет великолепно’.
Выйдя из квартиры, он тщательно запер дверь и, отделив ключ, положил его в карман, затем спустился по лестнице, никем не замеченный, вышел из дома и, взяв на ближайшей бирже карету, поехал в Монтрейль.
Оскар Риго прибыл туда незадолго до сумерек.
Утром этого дня он уже начал свои розыски, справился, в каких местах обычно собираются поесть и отдохнуть стекольщики, по большей части населяющие этот квартал.
Виноторговцы, к которым он обращался, отвечали, что почти все стекольщики собираются в кафе пьемонтца Пастафролла.
Когда Оскар вошел в заведение Пастафроллы, оно было почти совершенно пусто. Толстяк царил за прилавком, проверяя счета, старательно подводя итоги в больших засаленных книгах.
Оскар уселся за один из ближайших к конторке маленьких столиков и спросил вермут.
Патрон сдвинулся с места самолично, чтобы подать ему, но в то же время искоса тщательно изучал его, так как не мог признать в нем обычного посетителя.
— Вы, должно быть, не из здешних? — выпалил он наконец, будучи не в силах сдержать свое любопытство.
— Я сегодня у вас здесь в первый раз, и мой приход вовсе не случайный. Я пришел за маленькой справочкой об одном стекольщике.
Бледное, жирное, широкое лицо патрона приняло какое-то неопределенное выражение, и в то же время он иронически проговорил, устремив на Оскара свои маленькие блестящие глазки:
— А разве у вас украли что-нибудь, когда вставляли стекло?
— Несколько дней назад какой-то стекольщик вставлял стекло в квартире моей сестры. Он не только ничего не унес, а, напротив, оставил у нас одну вещь, принадлежащую ему.
— Какую вещь?
— А вот эту!
И с этими словами Оскар вынул из кармана алмаз, новенький, блестящий, и поднес его к самому носу Пастафроллы.
— Diabolo! — воскликнул толстяк. — Да ведь это стоит двадцать пять франков, как пить дать! Целый день пропал у того, кто потерял эту штуку!
— Вот потому-то я и ищу его. Я бы принес его и раньше, да мы сами нашли его только сегодня утром. Представьте себе: он завалился за диван.
— У вас есть какие-нибудь причины думать, что стекольщик, потерявший этот алмаз, непременно из здешних?
— Нет, я вовсе не знаю, из какого он квартала. Он просто проходил по улице, а мы его окликнули. Я только осведомился, где стекольщики чаще всего собираются, — мне указали Монтрейль и ваш кабачок, вот и все!
— В таком случае подождите, пока они соберутся ужинать.
Мало-помалу большая комната наполнялась посетителями, так что к девяти часам за столиками уже не было ни одного пустого места.
Толстяк подошел к Оскару.
— Ну вот, теперь время смотреть в оба, — сказал он, — все они, или почти все, уже в сборе.
— Не потрудитесь ли вы спросить у них об этом сами?
Гигант Пастафролла засел за конторку и крикнул громким басом:
— Эй, дети, помолчите-ка минутку!
Разговоры прекратились, как по волшебству. За столиками воцарилось глубокое молчание, и взгляды всех вопросительно устремились на Пастафроллу.
— Кто из вас потерял почти что новый ключ?
Все, точно сговорившись, одинаковым движением опустили руки в жилетные карманы и, пошарив, почти единогласно ответили:
— Не я! Не я!
— В каком квартале был найден этот алмаз? — спросил один из стекольщиков.
Пастафролла взглянул на Оскара, и тот поспешил ответить, что это случилось в Батиньоле.
— Ну, так это надо спросить у Карло и у Паретти, — продолжал тот же стекольщик. — Только они работают в Батиньоле, но их еще здесь нет.
— Я вам покажу их, когда они придут, — сказал Пастафролла.
Оскар стал с нетерпением ожидать появления двух названных рабочих.
Прошло около десяти минут. Вдруг дверь кабачка снова отворилась, и на пороге показались два новых посетителя.
— Вот и они, — сказал патрон.
Новопришедшие пошли в глубину комнаты и с трудом отыскали место за только что освободившимся столиком.
Оскар подошел к ним, не медля ни минуты.
— Ведь это вас зовут Карло и Паретти, не правда ли? — обратился он к ним.
— Да, сударь.
— Вы стекольщики и работаете в Батиньоле?
— Начиная от укреплений и до Батиньольского бульвара.
Бывший носильщик смотрел обоим стекольщикам прямо в глаза и наконец уселся около них.
В эту минуту дверь отворилась снова, и в ней показался Луиджи. Воротник его пальто был поднят до самых ушей, а широкие края шляпы совершенно скрывали лоб и глаза. Он вошел в комнату и обвел ее быстрым взглядом. В ту же минуту он заметил Оскара, который бросался в глаза рукой на перевязи.
Луиджи проскользнул между столами, уселся около разговаривавших и велел подать пиво.
Оскар, нисколько не думая о нем, так как даже не заметил его прихода, продолжал свой допрос:
— Не потерял ли кто-нибудь из вас совершенно новый алмаз?
Стекольщики порылись в карманах и в один голос ответили:
— Нет, сударь.
И оба в одно и то же время показали Весельчаку свои алмазы.
— Его, верно, потерял какой-нибудь товарищ из другого квартала. Да, впрочем, мы с Карло и работаем-то в Батиньоле всего неделю, с тех пор, как Донато лежит в больнице.
Луиджи вздрогнул.
— Кто это Донато?
— Такой же стекольщик, как и мы, земляк. Он попал под лошадь, и его отвезли в Hotel-Dieu в очень скверном состоянии. Он и теперь еще в больнице.
— А где же был найден этот алмаз? — полюбопытствовал Карло.
— В Травяной лавке.
— В травяной лавке, — повторил Паретти. — А знаете что? Ведь это, пожалуй, Донато и потерял его!
— Почему вы думаете, что это был он?
— А вот видите, что мне припомнилось. В один прекрасный день Донато напился и в припадке откровенности рассказал, что он вставлял стекло в одной травяной лавке и что за это стекло он получил ни больше, ни меньше, как пятьсот франков.
Луиджи дорого бы дал, чтобы иметь возможность придушить болтуна и таким образом остановить поток его красноречия, но никакое вмешательство в данный момент было немыслимо.
Брат Софи, напротив, теперь, по-видимому, совершенно успокоился.
— Так вот что, — сказал он. — Если это действительно ваш товарищ Донато обронил алмаз, то, когда он выйдет из больницу, потрудитесь сказать ему, что я отнес его вещь к полицейскому комиссару Батиньоля, от которого он уже и может вытребовать его сам.
— Скажем, скажем, сударь, можете вполне положиться на нас.
Оскар встал. Чтобы дойти до своего стола, ему необходимо было пройти мимо Луиджи. Он бросил на него рассеянный взгляд и заметил его мертвенно-бледное лицо, но был настолько занят всем услышанным, что не обратил на него никакого внимания.
Он пообедал на скорую руку, расплатился, поблагодарил Пастафроллу и вышел из кабачка.
‘Человек с записной книжкой у нас в руках! — радостно думал он. — Завтра мы узнаем, кто мерзавец, заплативший за такое преступление пятьсот франков!’
Пробило десять часов.
В такое время Оскар не мог начать действовать. К тому же Донато был в госпитале и поэтому не имел никакой возможности скрыться.
Вот почему бывший носильщик отложил все свои дела до завтрашнего утра.
По уходе Оскара Луиджи подошел к Карло и Паретти и спросил:
— Правда все то, что вы сейчас говорили? Донато действительно лежит в больнице?
— Да, сударь.
— В Hotel-Dieu?
— Да, палата святого Иоанна, кровать No 9.
Луиджи заплатил за свое пиво и ушел.
— Ты хитер, Оскар Риго, — бормотал он, — но я сильно боюсь, мой милый, что твоя хитрость обратится против тебя.
На улице Монтрейль сообщника Пароли ждала карета.
— На улицу Дофин, — сказал он кучеру.
— Еще слишком рано, — бормотал он, — слишком рано, необходимо выждать.
Достойный друг Пароли, выйдя из кареты, закурил сигару и стал прогуливаться по набережной.
Наконец на городских часах пробило полночь. Луиджи направился к дому, где жил Весельчак.
Дверь в подъезде оказалась закрытой.
После минутного колебания он решил позвонить. Дверь отворилась немедленно.
Луиджи двинулся вдоль коридора, в котором было темно, хоть глаз выколи, нашел лестницу и принялся бесшумно взбираться по ступенькам.
Дойдя до третьего этажа, он остановился, едва переводя дух от волнения. Крупные капли выступили у него на лбу.
Он приложил ухо к замочной скважине.
В квартире Оскара царствовало глубокое, ничем не нарушаемое безмолвие.
Он отворил дверь, взял в руки каталонский нож, осторожно добрался до второй двери, которая вела в спальню Риго, потихонечку толкнул ее и снова стал прислушиваться.
В квартире царило гробовое молчание.
Луиджи слышал только биение собственного сердца да свое прерывистое дыхание.
Он сделал шаг вперед и протянул руку к кровати: кровать была пуста.
— Вот несчастье-то! — проворчал Луиджи сквозь зубы. — Опять надо ждать!
Пьемонтец забрался в темную каморочку, которую осматривал утром, и, растянувшись на неубранной постели, стал с лихорадочным нетерпением ждать возвращения Оскара. Прошел час, другой, наконец третий…
Пробило четыре часа утра, а Оскар все еще не возвращался.
Луиджи подождал еще немного, но вот настала минута, когда он услышал, что улица пробуждается.
— Черт возьми! — злобно воскликнул он. — Сегодня, как видно, его не будет! Ну, что ж делать! Моя работа только отложена, а вовсе не потеряна! Надо не прозевать Донато и увидеть его раньше прочих!
Он вышел и тщательно затворил за собой дверь.
На этот раз бывший носильщик был обязан спасением своей сестре.
Вернувшись из Монтрейля, он чувствовал себя до такой степени счастливым, что не мог удержаться и побежал прямо к Софи.
У Софи были гости. Играли в баккара.
Оскар сперва стеснялся остаться из-за своего костюма и непривычки к ‘бомонду’, но Софи уговорила его отбросить всякие церемонии. Он поужинал с аппетитом, затем скромно поиграл и выиграл несколько луидоров.
Гости Софи разошлись только в пять часов утра, и Оскар явился домой около шести.
Луиджи, придя домой, написал несколько слов на пьемонтском наречии и отправился в больницу.
— Я только что приехал с родины, — сказал он сторожу, — а родина моя, надо вам сказать, в Пьемонте. Я узнал, что мой брат лежит здесь, и хотел бы уведомить его, что нахожусь в Париже, и, если это возможно, повидаться с ним.
— Видеть его вы не можете.
— Почему же?
— А потому, что еще рано.
— Хорошо, я и не буду приставать к вам, потому что не желаю идти против правил. Но я бы попросил вас передать ему письмецо, в котором я извещаю его, что приду навестить сегодня днем. Уж, пожалуйста, передайте, сударь, да потрудитесь принять от меня в знак благодарности вот это.
И с этими словами Луиджи сунул в руку сторожа пятифранковую монету и письмо.
— Погодите минутку, я снесу письмо сейчас же и принесу вам ответ.
Прошло несколько минут, показавшихся Луиджи бесконечными.
Наконец сторож вернулся. Он по-прежнему держал в руках письмо Луиджи.
— Господи, Боже мой, что случилось? — с живостью спросил бывший оружейник.
— А то, сударь, что я никак не мог исполнить ваше поручение.
— А что? Разве мой брат вышел из больницы?…
— Он умер…
— Умер! Мой брат.умер?
— Увы, сегодня ночью в три часа от злокачественной лихорадки.
— О, мой бедный брат, мой бедный брат! — убивался Луиджи, вытирая воображаемые слезы. — И кто бы мог подумать, что я больше не увижу его живым, что мы никогда больше не обнимемся!
— Что делать, сударь, все мы смертны!
Луиджи вышел из больницы, задыхаясь от радости. Непредвиденная смерть Донато спасала и его, и Пароли.
В минуту, когда за ним захлопнулись ворота, перед, крыльцом остановились две кареты.
Из первой вышли господин де Жеврэ и начальник сыскной полиции, из другой — Оскар Риго и два полицейских агента.
Торжествующая улыбка мелькнула на губах Луиджи.
Оскар, проходивший мимо, машинально взглянул на него и подумал:
‘Где я видел эту рожу?’
Он стал припоминать и вдруг вспомнил.
— Да ведь это было вчера вечером, в кабачке у Пастафроллы, — пробормотал он, повернув голову, чтобы еще раз взглянуть на Луиджи и удостовериться, что не ошибся.
Но пьемонтца уже и след простыл.
Назвав себя, судьи и полиция вошли во двор больницы и направились прямо в справочную.
Судебный следователь обратился к единственному служащему:
— Есть у вас пьемонтец по имени Донато?
Служащий взглянул на лежащий перед ним список, покрытый именами и цифрами.
— Донато… пьемонтец… перелом левого бедра… Палата святого Иоанна… кровать No 9… — читал он. — Да, есть, то есть был.
— Что он, выписался или его перевели в другое место?
— Он умер сегодня ночью от злокачественной лихорадки. Мне только что принесли скорбный лист, вот он.
— Умер! — воскликнули все в один голос.
— Умер! — повторил Риго, со злостью топнув ногой. — Значит, все, все против нас! Даже сама смерть, и та помогает нашим врагам!
— Надо взять адрес этого человека и сделать обыск у него в квартире, — сказал следователь.
Все собрались уходить, но Оскар остановил их:
— Прошу прощения, но так как уж мы здесь, то я припомнил, кстати, что у меня тут лежит товарищ, которому по моей милости исполосовали ножом все тело. Если бы вы были так добры и велели дать мне разрешение повидаться с ним, я уверен, что это доставило бы ему громадное удовольствие…
— Находите вы какое-нибудь препятствие к исполнению этой просьбы? — обратился к служащему господин де Жеврэ.
— Ни малейшего, сударь. А где находится ваш больной и как его зовут?
— Где — не знаю, имя его — Дюбуа, по прозванию Сухарь, — ответил Оскар.
Служащий посмотрел в какую-то книгу и немедленно ответил:
— Он лежит в палате святого Павла, кровать No 20. Я сейчас позвоню сторожу, и он вас проведет.
Оскар поблагодарил и пошел за сторожем.
Сухарь, возвышавшийся на целую голову над всеми остальными больными, стоял около своей кровати, заканчивая одеваться.
Он еще издали увидел Оскара и побежал навстречу настолько быстро, насколько ему позволяли слабые ноги.
— Ты! — радостно воскликнул он. — Каким образом ты решил заглянуть сюда? Я просто гляделкам своим отказываюсь верить!
— Ах, бедный старик! И все это из-за меня!
— Да, мог бы хоть ради этого когда-нибудь заглянуть ко мне и принести табачку и апельсинов!
— Принести табачку и апельсинов! — повторил Оскар. — Да разве мне жаль? Вся беда в том, что я никак не мог этого сделать.
— А разве тебя упрятали?
— Да еще как упрятали-то! Чуть голову не снесли!
— Как?!
— Очень даже просто.
— Быть не может! Да в чем же тебя обвиняли-то?
Сухарь уселся на свою постель.
Оскар взял стул и, поместившись около товарища, начал подробное и красноречивое повествование о своей Одиссее.
Сухарь слушал его, разинув рот и вытаращив от изумления глаза.
— Я выйду отсюда гол, как сокол, — сказал он, — одолжи мне деньжонок!
— Не горюй, старина! Ведь ты чуть на тот свет не отправился, защищая меня, значит, я твой должник. У меня есть квартира, а в ней две кровати. Предлагаю тебе разделить со мной эту роскошь, пока ты не найдешь себе что-нибудь по вкусу.
— Ты истинный товарищ! — радостно воскликнул бедный Сухарь, крепко пожимая руку Оскара.
— Так ты выписываешься завтра утром?
— Да.
— В котором часу?
— Ровно в десять.
— Я буду ждать у ворот, и мы отправимся завтракать вместе.
— Идет.
Сухарь проводил Оскара до дверей своей палаты, где, обменявшись последним крепким рукопожатием, друзья расстались до следующего утра.
Брат Софи немедленно отправился к следователю и рассказал ему на этот раз подробно обо всем, что он видел и слышал у Пастафродлы. Раньше он успел сделать это только в коротких словах. Не забыл он назвать и имена стекольщиков, которые сообщили ему подробности о Донато.
С агентами немедленно были посланы повестки Карло и Паретти.
Обыск, произведенный на квартире Донато, не дал, и не мог дать, никаких результатов.
Оба стекольщика, которых полицейские агенты встретили в Батиньольском квартале, были приведены к следователю, но повторили только то, что уже рассказывали Оскару Риго.
В этот вечер Оскар вернулся домой около полуночи. Он спал мало, раздумывая о том, что ему предстоит сделать завтра.
Около девяти утра Оскар был уже в больнице. Представ перед сторожем, с важностью спросил, узнает ли он его.
Сторож внимательно посмотрел и затем ответил:
— Да, мне кажется, я вас где-то недавно видел.
— Это было здесь вчера утром. Я приезжал с господином следователем и с начальником сыскной полиции.
— Да, да! Теперь вспомнил! Вы даже, кажется, уехали только час спустя после этих господ.
— Тело Донато все еще находится в морге?
— Нет. Его похоронили сегодня утром. Дроги уехали с полчаса назад.
— Его тело взял кто-нибудь?
— Нет, сударь, никто. Меня даже это очень удивило.
— Почему же?
— А потому, что у этого пьемонтца был в Париже брат.
Оскар дрогнул.
— А! Вот как! У него был в Париже брат?
— Да, как же! — Сторож рассказал о визите Луиджи.
— О, черт меня побери! Если бы я только знал. А между тем тайный голос все время говорил мне, что это очень подозрительная личность. У него препротивная рожа, рожа арестанта! Этот человек такой же брат Донато, как и я!
— Да кто же он такой?
— Его сообщник!
— Да разве Донато совершил какое-нибудь преступление?
— Он, во всяком случае, помог совершить его.
В это время в больнице начали звонить в колокол.
Послышался шум шагов, показалась группа больных, и среди них — Сухарь. Он, кажется, еще больше похудел и шел, с трудом передвигая ноги. Лицо его было зеленовато-бледное.
Оскар сделал несколько шагов ему навстречу:
— Вот видишь, старина, я сдержал свое слово! Настоящий хронометр!
Товарищи крепко пожали друг другу руки.
— Возьми-ка меня под руку, — сказал Оскар, — да обопрись хорошенько: у тебя ходули что-то не очень того.
— Это от воздуха, ну да и холодновато на дворе, а в палате-то жарко! Меня и прохватило. Это не беда! Разок-другой чокнемся, оно и пройдет!
Друзья вышли из госпиталя и направились в ближайший кабачок.

Глава LXXI
НАКАНУНЕ ОПЕРАЦИИ

В восемь часов утра Луиджи и Пароли уже сидели в кабинете последнего.
— Наш интерес заставляет нас действовать во что бы то ни стало, действовать немедленно, и притом энергично! — говорил Луиджи. — Полиция вся на ногах и положительно не знает, за что взяться. Нас, то есть вас и меня, ищут повсюду.
— Я могу начать действовать не раньше как послезавтра, — сказал Анджело. -, Я назначил операцию на этот день.
— Измените срок, назначьте на завтра! Я же буду действовать сегодня ночью. Не надо оставлять промежутка между смертью Оскара и тем, что вы решили сделать. Почем знать, что может случиться?
— Ты, может быть, и прав, — проговорил Анджело сквозь зубы, подумав с минуту.
— Так устраните опасность! Это в ваших руках — стоит только сделать операцию завтра. Сегодня ночью Оскар Риго будет, конечно, ночевать дома, а завтра к утру он будет уже неопасен.
— Да! Ты убедил меня! — воскликнул Пароли. — Завтра же дочь Анжель Бернье ослепнет!
— Ну, вот и чудесно! Теперь я совсем спокоен!
Между тем наступил час консультаций.
Луиджи ушел.
С того дня, как Эмма-Роза поселилась у доктора Пароли, Анжель не пропустила ни одного дня, чтобы не навестить дочь. Она проводила с нею часа два утром, затем уходила и снова возвращалась после обеда.
И в то утро она сидела уже часа полтора у Эммы-Розы, как вдруг отворилась дверь и в комнату вошел доктор Пароли. На губах его играла приветливая улыбка.
— А вы все около моей милой пациентки! — обратился он к Анжель, протягивая ей обе руки.
— Я бы хотела ни на минуту не расставаться с нею. Мне так хочется видеть ее поскорее здоровой!
— Еще несколько часов ожидания и терпения…
— Два дня ожидания! Это ужасно долго.
— А может быть, я сокращу этот срок?
— Вы решили сделать операцию раньше?
— Может быть.
— О, сделайте это, доктор, ради Бога! — с живостью заговорила Эмма-Роза и сложила свои маленькие ручки умоляющим жестом. — Сделайте завтра, сегодня! Я готова! Я буду сильна и терпелива, обещаю вам!
— Я не сомневаюсь в вашем мужестве, но все-таки полагаю, что мне лучше вас усыпить.
— Зачем? Как бы ни сильна была боль, я перенесу ее без малейшей жалобы.
— Мне нужно еще раз осмотреть ваши глаза.
Девушка запрокинула голову, и Пароли, вооружившись лупой, погрузился в изучение бельма.
Аннибал Жервазони стоял около своего земляка.
— Операция может быть сделана, профессор, — проговорил он. — На вашем месте я бы не стал колебаться. С вашей изумительной ловкостью вы сделаете все это за несколько секунд.
— Если вы так полагаете, мой милый Аннибал, то я больше не буду откладывать, — любезно согласился Пароли. — Я завтра же сделаю операцию.
— Завтра! Завтра! — радостно воскликнула Анжель. — Ты слышишь, милочка, завтра ты будешь видеть!
— О, сударыня, вы слишком скоро делаете ваши заключения, позвольте вам это заметить. Гораздо благоразумнее радоваться успеху после благополучного окончания дела. Ведь и наука не безгрешна!
— Что же делать, доктор, если я верю вам безгранично? Я верю вам и надеюсь на Бога! В котором часу вы будете делать операцию?
— После утреннего обхода, в одиннадцать часов.
— Могут ли присутствовать при ней лица, интересующиеся моей дочерью?
Анджело немного помолчал для вида: в присутствии многочисленных свидетелей его не смогут обвинить впоследствии ни в чем, кроме неловкости.
— У нас это не полагается, но для вас я сделаю исключение.
Доктор знал, что Оскар не явится на операцию, так как ночью он будет убит.
— Благодарю, благодарю от всей души… вы добрый…
Пароли удалился.
Эмма-Роза бросилась в объятия матери. Анжель поцеловала дочь и ушла.
Первый визит ее был к господину де Жеврэ, которому она сообщила о решении доктора Пароли.
— Я хочу присутствовать при операции, — сказал он.
Анжель отправилась на улицу Невер.
Леон обрадовался. Рене Дарвиль взял на себя известить Софи и Оскара, а также попросить последнего сходить в Батиньоль к верной служанке Катерине.
Анжель поблагодарила друзей за то, что они избавляют ее от лишних хлопот, и отправилась на улицу Бонапарт.
Товарищ прокурора был дома.
— Она прозреет! — воскликнул он, выслушав Анжель. — Новое счастье! Жизни моей не хватит, чтобы выразить мою признательность доктору Пароли!
Анжель позавтракала с бароном де Родилем, а затем вернулась в больницу.
Леон Леройе и Рене Дарвиль отправились прежде всего к Оскару, но напрасно стучались они: дверь не отворялась.
На вопрос молодых людей об Оскаре консьерж ответил, что он ушел еще с утра.
— Мы зайдем попозже, — сказал Рене, и друзья отправились к Софи уведомить ее о решении доктора.
Позавтракав, они вернулись к Оскару. Он все еще не возвращался.
— Что же нам теперь делать? — спросил Леон.
— Он, наверное, вернется ночевать, а так как у него привычка желать нам спокойной ночи, то мы и воспользуемся этим случаем, чтобы известить его.
А Оскар Риго в это время раскутился вовсю в маленьком ресторанчике, куда друзья зашли отпраздновать выздоровление Сухаря. Они провели за столом четыре часа.
Ветер переменился. Темные, свинцовые тучи неслись по небу. В воздухе запорхали первые снежинки.
Выйдя из кабачка, Сухарь не успел сделать и двух шагов, как начал шататься из стороны в сторону.
— Ой, ой, старина! Ходули-то, кажется, поразмякли! — рассмеялся Оскар.
— Совсем как ватные, — пробормотал Сухарь и прислонился к какой-то вывеске, чтобы не упасть. — Все вертится, — продолжал он, — как карусели в Нейи… дома пляшут… да… вышел я… говорить нечего. Я думаю, что нам сегодня уже не придется сходить в Батиньоль.
— В таком случае пойдем ко мне.
— Да, да, пойдем к тебе, да поскорей, а то, знаешь, мне все кажется, что я сейчас полечу вниз головой.
— Ну, уж это совершенно лишнее! Возьми меня под руку да подбодрись малость. Моя конура близко, а там тебе готова большая, спокойная кровать.
Сухарь, голова которого страшно кружилась, уцепился за руку Оскара, как утопающий, и оба друга отправились на улицу Генего.
Наконец они добрались и с грехом пополам доползли до третьего этажа. Риго отворил дверь и отвел друга в свою комнату.
При виде кровати Сухарь вздохнул с облегчением, как мешок грохнулся на мягкий тюфяк и заснул моментально, захрапев, как фабричная труба.
— Так, так, спи, душечка, — приговаривал Оскар, — теперь до утра протрубишь.
Он прикрыл его одеялом.
— Спекся, нечего сказать, здорово спекся! Ну да ничего, по крайней мере, я схожу к Пастафролле. Раз негодяй знал покойного Донато, он, вероятно, и сам хаживал туда иногда.
Оскар тщательно затворил за собой дверь и ушел.
Ночь уже наступила.
Выйдя из дома, Оскар не заметил, человека, одетого в длинное пальто с высоко поднятым воротником и мягкую шляпу, края которой были низко опущены, так что совершенно закрывали лицо.
Незнакомец прогуливался по тротуару, как раз против дома, где жил Оскар, и как будто подстерегал кого-то.
Бывший носильщик пошел быстрыми шагами. Неизвестный последовал за ним.
Оскар перешел Новый мост и направился к станции дилижансов, ходивших от Лувра до Тронной заставы, и уселся в отходящую карету.
Погода совсем испортилась. Снег повалил густыми хлопьями, гонимыми сильным северо-восточным ветром.
Но это не помешало человеку в длинном пальто и мягкой шляпе храбро взобраться на империал, хотя внутри карета была еще далеко не полна.
У Тронной заставы Оскар вышел. Закутанный человек поспешил в свою очередь слезть с империала и последовать за ним, стараясь ни на минуту не терять его из виду.
Увидев, что Весельчак направляется в кабачок Пастафроллы, незнакомец счел за лучшее остаться на улице. Он спрятался в выступе двери какого-то подъезда и стал ждать, как охотник поджидает дичь, готовящуюся улететь.
Было шесть часов вечера.

Глава LXXII
СМЕРТЬ ЛУИДЖИ

Сухарь проспал целых два часа как убитый, но вот винные пары начали мало-помалу улетучиваться.
Он проснулся. Голова его была тяжела, как пудовик, во рту страшно пересохло.
— Я хочу пить, как скотина, — пробормотал он, приподнимаясь на локтях. — Весельчак, старина, дай мне попить!
Но Весельчака не было, и на просьбу Сухаря не последовало никакого ответа.
— Черт возьми, — забормотал Сухарь, не без труда садясь и не совсем ясно припоминая, что с ним, — он меня бросил, этакое животное! Куда он меня завел?
Он попытался сойти с кровати, но голова его страшно кружилась, а ноги подкашивались. Сухарь порылся в кармане, нашел спичечницу, не без труда достал спичку и зажег ее.
При слабом блеске огня он оглядел комнату и успел увидеть, что около него на ночном столике стоит подсвечник с крошечным огарком. Он зажег его и стал оглядываться.
Теперь он смутно припомнил, что уже видел это место. Память возвращалась к нему.
Сухарю удалось стать на ноги, и, шатаясь и рискуя растянуться, он обошел всю комнату, отыскивая воду.
Он взял огарок, поставил на ладонь и отправился на рекогносцировку в другую комнату, тщательно осматриваясь кругом.
На полочке Сухарь вдруг увидел бутылку бордо, схватил ее и отправился обратно в спальню Оскара.
— Ба, это вино! — воскликнул он в радостном удивлении. — Да еще и настоящее, а не то что дрянь какая-нибудь! Как чудесно пахнет!
Он приложился губами к горлышку, запрокинул голову и принялся пить длинными, продолжительными глотками. Наконец он остановился, чтобы перевести дух.
Тут случилось нечто удивительное: Сухарю показалось, что на глаза его упала тяжелая черная завеса, в голове зашумело, в ушах зазвенело, а пальцы, державшие горлышко бутылки, впились в него и судорожно скорчились.
Он попытался было встать, но это удалось ему только наполовину, и он навзничь, без памяти, упал на подушки, продолжая держать бутылку. Его легко можно было счесть за мертвого.
Огарок догорел и с треском потух, в комнате снова воцарился глубокий мрак.
Пробило одиннадцать.
Весельчак вышел из кабачка Пастафроллы. Он шел обескураженный, опустив голову, потому что напрасно расспрашивал стекольщиков о человеке, которого видел у крыльца больницы.
Погруженный в собственные размышления, он не обратил ни малейшего внимания на легкий шум шагов следовавшего за ним человека, старавшегося не отстать. Это было все то же таинственное лицо, которое следило за ним с самого начала вечера.
Не доходя до дома Риго, незнакомец остановился и притаился в тени. Он увидел, что Оскар позвонил у подъезда и вошел.
— Ну, на этот раз он будет ночевать дома, никуда не уйдет! — сказал незнакомец с нехорошей улыбкой. — Через час он будет спать как убитый, и тогда-то наступит момент действовать решительно!
Он стал ждать, прохаживаясь по тротуару, но в то же время искоса поглядывал на дверь, так что никто не мог выйти оттуда незамеченным.
Оскар ощупью взобрался по лестнице, вошел к себе и заперся на ключ, который и засунул в перевязку, украшавшую его раненую руку. Свободной рукой он зажег свечу, стоявшую в прихожей в медном шандале.
— Посмотрим-ка на моего пьяницу, — проговорил он, направляясь в комнату, где лежал Сухарь.
Он подошел к постели.
Бедняга лежал без движения. Рука его, судорожно сжатая, крепко сжимала бутылку, из которой он залпом выпил чуть не половину.
— Черт возьми, да он еще пил! — в изумлении проговорил носильщик, поставив на стол подсвечник. — Это губка, а не человек. И где он только взял это?
Но вдруг Оскар страшно побледнел.
— Черт, черт, черт! — в смертельном испуге заорал он. — Он нашел бутылку там, на полке! Он выпил наркотическое питье, которое я нашел в Ла-Пи! Оно было приготовлено мерзавцами для Эммы-Розы! Только бы он не отравился!
Оскар наклонился над Сухарем и приложил к его груди руку. Почувствовав биение сердца, Весельчак радостно вздохнул.
— Нет, — улыбаясь, проговорил он, — бедняга не умер, но уж спать он будет на славу, и Бог знает, до каких пор! Нечего сказать, богатая мысль пришла ему в голову!
Оскар достал две простыни и отправился в темный чуланчик.
Вдруг ему послышалось, что кто-то стукнул в окно соседней комнаты. Он прислушался: легкие удары в стекло повторились.
— Понимаю, — промолвил Оскар, — господин Леройе увидел свет у меня в окошке и кинул песком. Вероятно, ему нужно поговорить со мной!
И, подбежав к окну, Оскар отворил его и высунулся. При этом он оперся больной рукой о подоконник, ключ выскочил и упал во двор. Слышно было, как он ударился о мостовую.
— Черт побери! — выругался Оскар.
— Что случилось? — осведомился Рене Дарвиль из противоположного окна.
— Да я уронил ключ в окно и теперь заперт на замок у себя в квартире.
— Я пойду отыщу его и открою вас. Мы заходили к вам два раза: нам нужно поговорить.
— Не застали меня, — сказал Оскар, — еще бы, я вернулся всего полчаса назад. Поищите, пожалуйста, ключ, уж если вы так любезны, но не трудитесь приносить его: бросьте в окно, и я сам приду к вам потом.
— Возьми свечку, — сказал Рене Леону, — и пойдем вместе вниз.
Молодые люди вышли. Через несколько минут Оскар увидел, что они, наклонившись, усердно ищут.
— Нашли?
— Нет.
Молодые люди продолжали искать, но тщетно. Наконец Рене поднял голову.
— Нет, — сказал он, — ключ положительно провалился.
— Идите домой. У меня явилась замечательная мысль.
Леон и его друг отправились восвояси.
Пока они поднимались по лестнице, Оскар поснимал различные предметы, стоявшие в темной комнате на полке. Эта доска-полка имела более двух метров в длину. Бывший носильщик без труда снял ее, так как она не была приколочена, положил на подоконник и ловко перебросил через улицу.
Молодые люди крепко ухватились за конец доски.
— Крепче держите, — говорил Оскар, — длина у нее как раз подходящая.
Образовался мостик.
— Ради Христа, остановитесь! — воскликнул Леон. — Ведь если у вас подвернется нога, вы сломаете себе шею!
— Полноте, чего вы боитесь? Мне и шагнуть-то только раз придется. Пустяки. Я могу пройти с закрытыми глазами.
Оскар потушил свечу, стал на подоконник, ступил на доску, захлопнул свое окно, а затем с ловкостью и проворством обезьяны быстро прошел по импровизированному мосту и одним прыжком вскочил в комнату своих друзей.
В ту минуту, когда Оскар находился посередине своего мостика, с улицы Нель на улицу Невер вышли двое неизвестных.
— Ого! Это что такое?! — вполголоса проговорил один из них, указывая на силуэт Оскара Риго, напоминавший акробата на канате.
— Черт возьми! Чутье не обмануло нас! Тут должно происходить нечто в высшей степени подозрительное.
Два человека, которые были не кто иные, как Казнев и Флоньи, подошли под самое окно студентов. Окно это было освещено.
— Наш акробат вошел сюда, — проговорил Казнев, указывая на окно, — а шел он из дома, находящегося напротив. Вот они захлопнули окно.
— В этом доме, наверное, было совершенно какое-нибудь убийство или преступление, — сказал Светляк, — и мы должны им заняться. Иди скорее в префектуру за нарядом, а я останусь стеречь. Ты пришлешь двух агентов, а сам с двумя другими ступай на улицу Генего, 21…
Флоньи отправился исполнять данное ему поручение.
Через несколько минут он был уже в префектуре и при входе столкнулся с начальником сыскной полиции.
— Куда вы так летите? Что случилось? — спросил тот.
— Начальник, — проговорил Флоньи еле слышным от быстрого бега голосом, — дело идет, по всем признакам, о преступлении, только что совершенном. Я пришел за коллегами, и мы не должны терять ни минуты. Если вам угодно пойти с нами, я по дороге объясню, в чем дело.
Начальник полиции, Флоньи и четыре агента немедленно пустились в путь.
Был час ночи.
Луиджи все еще не выходил из своей засады.
Услышав, что бьет час, он перешел улицу Генего и направился к подъезду. Как и накануне, дверь оказалась запертой.
Пьемонтец позвонил. Ему отворили, он вошел, захлопнул дверь и стал подниматься по лестнице.
Сонному консьержу и в голову не пришло спросить, кто пробирается среди ночи.
Вот почему Луиджи мог беспрепятственно пробираться, стараясь, впрочем, как и накануне, по мере возможности заглушать шум своих шагов.
Дойдя до третьего этажа, он вынул из кармана ключ, отворил, постарался закрыть дверь так, что снаружи она казалась запертой.
В первой комнате он остановился, чтобы перевести дух. Но отдых был кратковременный, и он резким движением вынул из кармана каталонский нож, который держал раскрытым, наготове.
Протянув руку с ножом вперед и ступая на цыпочках, он в глубоком мраке пошел в комнату, где рассчитывал найти Оскара, спящего глубоким сном.
Дверь подалась при первом его прикосновении.
Луиджи остановился, прислушиваясь, сдерживая дыхание. Он ясно расслышал ровное дыхание человека, спавшего глубоким спокойным сном.
Наступил решительный момент. Но, как ни был тверд Луиджи, он почувствовал, что рубашка прилипла к телу от выступившего холодного пота.
Он медленно сделал еще два шага, колено его стукнулось о дерево кровати.
Пьемонтец наклонился и вытянул левую руку. Пальцы его ощупали распростертое тело.
Тогда, подняв руку, он с силой опустил ее вниз.
Раздался резкий звук, звон разбитого стекла, и Луиджи, выронив нож, громко вскрикнул от боли, с ужасом отступая назад.
Он был ранен в руку.
‘Риго умер, — сказал он себе, — я убил его с первого раза, иначе он сделал бы движение или хотя бы застонал… Но почему я сам порезался? Что это еще за черт?’
Сообщник Пароли стал рыться в кармане, стараясь найти коробку спичек, желая увидеть свою жертву мертвой и узнать причину ранения.
Вдруг он задрожал, и сердце его перестало биться: на лестнице послышались голоса и шум шагов.
Луиджи ощупью вышел из комнаты, нашел дверь и бросился на лестницу.
Шум шагов и голоса делались все яснее и яснее.
— На третьем этаже… — донеслись до него роковые слова, и в то же время на лестнице показался свет.
— Сюда идут! Сюда! Я погиб! Я пропал! — забормотал пьемонтец, потерявший голову.
А зловещие шаги между тем все приближались и приближались. Луиджи теперь уже мог ясно различить, что несколько человек поднимались по лестнице.
Руководимый инстинктом самосохранения, Луиджи бросился назад, в комнату, и одним прыжком подбежал к окну, освещенному бледным светом с улицы.
Окошко оказалось приоткрытым.
Он раскрыл его настежь и взглядом измерил расстояние, отделявшее его от соседнего дома, затем, обернувшись, взглянул на дверь: она только что отворилась.
На пороге показался начальник сыскной полиции в сопровождении трех агентов и консьержа, несшего фонарь.
Обезумев от ужаса, Луиджи вскочил на подоконник и бросился в пространство, рассчитывая перепрыгнуть в противоположное окно и продавить его тяжестью собственного тела, но промахнулся и с ужасным криком тяжело упал на мостовую.
Войдя в комнату, где стояла кровать, начальник сыскной полиции увидел на полу кровь. Он подбежал к окну.
Противоположное окно было раскрыто, и из него, привлеченные шумом, свесились оба студента и Оскар Риго.
— Здесь только что совершено преступление!
— Преступление? — в ужасе повторил Оскар. — Сухаря убили!
Один из агентов подошел к постели.
— Человек убит, — сказал он, — а вот и нож, которым его зарезали.
Начальник в свою очередь подошел к постели и приложил руку к сердцу Сухаря.
— Этот человек не умер и даже не ранен. Он спит, пьяный. Удар ножа разбил бутылку, горлышко которой он и теперь еще не выпускает из рук. Острие кинжала попало в матрац. Пролитая кровь — кровь убийцы. Он порезался осколками. Останьтесь здесь, господа, и подождите меня, а я отправлюсь на улицу Невер.
Начальник полиции быстро сошел вниз.
Леон Леройе, Рене Дарвиль и Оскар опередили его: они стояли уже на улице. Рене держал фонарь.
Все они наклонились над разбитым, окровавленным телом.
Луиджи умер, но голова его не была разбита при падении.
Бывший носильщик вскрикнул от изумления.
— В чем дело? — спросил Леон. — Разве вы знаете этого человека?
— Я его знаю, хотя имя его мне неизвестно. Это тот самый негодяй, которого я видел у больницы, сообщник Донато, уже попадавшийся мне у Пастафроллы!…
В эту минуту, задыхаясь от быстрой ходьбы, подошел начальник сыскной полиции.
— Ну что?
— Он умер, — ответил Светляк.
— Неужели он убил Сухаря? — поспешил спросить Оскар.
— Хотел убить, но промахнулся.
— Вот и чудесно! И слава Богу!
— Каким образом вы и Сухарь оказались причастными ко всему случившемуся?
Оскар объяснил все в нескольких словах и закончил:
— Он меня хотел убить, злодей, от меня он хотел отделаться, зная, что мне удалось напасть на настоящий след.
— Это тот самый человек, которого вы встретили у продавца ножей в Марселе и который ранил вас в Жуанвиле?
— Нет, сударь, это только сообщник. Он вместе с покойным Донато обделал дельце с записной книжкой в лавке madame Бернье.
— Хорошо. Все это я приму к сведению. А теперь нам нужно отправить труп в морг.
— Я послал за носилками, — сказал Казнев, — да вот они уже здесь.
И действительно, на углу улицы Невер показались два агента с носилками на плечах.
— Смотрите за переноской, — приказал начальник Светляку, — а вы, господа, потрудитесь следовать за мной.
Через несколько минут они пришли в квартиру Оскара.
Первым делом Весельчак подбежал к кровати, на которой лежал Сухарь, по-прежнему неподвижный, но целый и невредимый.
— Ну, милый мой, можешь похвастаться, что счастливо отделался! — радостно воскликнул Оскар.
— Как вы объясняете себе состояние этого человека? — спросил начальник. — Его сон похож на летаргию.
— Он выпил залпом полбутылки наркотического питья!
— Откуда же оно взялось?
— Из Ла-Пи. Оно было приготовлено для того, чтобы усыпить дочь madame Анжель.
И Оскар снова пустился в подробности.
Проспав более десяти часов, Сухарь проснулся. Голова его была тяжела и страшно болела, грудь теснило, мысли путались, и он говорил сам с собой, вернее, бормотал какие-то бессвязные слова.
Оскар зажег свечу, вошел к нему и в коротких словах рассказал обо всем происшедшем.

Глава LXXHI
‘НАКОНЕЦ-ТО Я ПОЙМАЛ ТЕБЯ, ЗЛОДЕЙ!’

Анджело Пароли провел без сна большую часть ночи. Он ожидал возвращения Луиджи с возраставшим нетерпением, которое перешло в настоящую муку.
Наконец в четыре часа утра, разбитый усталостью, он решил лечь в постель, но тревоги и опасения осаждали его, и он не мог уснуть.
Как только забрезжило утро — и одному Богу известно, как бесконечны показались итальянцу долгие часы ночи, — Пароли позвонил и велел камердинеру посмотреть, у себя ли господин Луиджи.
Лакей вернулся через несколько минут и почтительно доложил:
— Господин Луиджи не возвращался со вчерашнего вечера.
Анджело встал, медленно оделся и сошел вниз, в свой кабинет, ожидая обычного часа обхода.
Когда наступил час консультаций, он отправился в залу, где его ожидали ассистенты и ученики, и забыл, или же постарался забыть, удручавшую его заботу.
Анжель давно уже сидела у дочери. Обе с легко понятным волнением ждали момента операции.
Пароли, со своей стороны, ощущал лихорадочное нетерпение, ему хотелось как можно скорее увидеть Эмму-Розу и покончить с нею, или, лучше сказать, с опасностью, которую она представляла для него. Вот почему он значительно сократил на этот раз время обхода.
Наконец он вошел в комнату девушки.
Присутствие Анжель Бернье и ее относительно спокойное лицо несколько умерили его тревогу. Он заключил из этого, что еще ничего не известно и что Луиджи удалось избавиться от Оскара Риго.
— Решительный момент приближается, — с улыбкой обратился он к Эмме-Розе. — Я дам вам знать. Не бойтесь ничего. Все обойдется отлично.
Проговорив эти слова самым вкрадчивым тоном, Пароли вернулся в кабинет, чтобы встретить там друзей Эммы-Розы, желающих присутствовать при операции.
Он находился в нервном, смутно-тревожном состоянии.
Скоро явился лакей и доложил о приезде барона де Родиля, господина де Жеврэ, Леона Леройе, Рене Дарвиля и Софи Риго.
Об Оскаре даже не упоминалось.
Итак, значит, бывший носильщик навеки перестал быть опасным, а так как Софи Риго в числе приехавших, надо думать, что события прошлой ночи еще не получили огласки.
Пароли приказал провести посетителей в операционную.
Ассистент Пароли, Аннибал Жервазони, уже был на месте, окруженный своими учениками и помощниками.
Через несколько минут к ним присоединился и Анджело Пароли. Все были поражены его необыкновенной бледностью.
— Что, уже предупредили madame Бернье? — обратился он к Аннибалу.
— Да, профессор, она сейчас сойдет вниз с пациенткой.
Пароли принялся осматривать хирургические инструменты, разложенные в симметричном порядке на маленьком столике.
Между этим столиком и окном, как раз против света, стояло кресло, в которое сажали оперируемого.
Жервазони молча, так же, как в Батиньольском театре, наблюдал за физиономией своего друга, буквально не отрывая от него взгляда. И в это утро, как и в тот вечер, тот казался в высшей степени странным.
Анжель вошла, ведя под руку Эмму-Розу: она тоже была бледна, как мертвец.
Барон де Родиль быстро направился навстречу дочери.
— Дитя мое, мое милое дитя, — проговорил он, прижав ее к груди, — будь мужественна!
— О, папа, будьте спокойны за меня, я ничего не боюсь! — с улыбкой ответила слепая. — Все мои друзья здесь?
— Все, да, все, — сказал Леон Леройе, и голос его показался бедняжке волшебной музыкой.
— Исключая, однако, моего брата, — добавила Софи, — я вовсе не понимаю его промедления и думаю, что он сейчас явится.
— Дайте мне вашу руку, mademoiselle, — проговорил Пароли, подходя к Эмме-Розе.
Девушка повиновалась и невольно вздрогнула, коснувшись руки итальянца, которая была холодна, как мрамор.
— Отчего вы дрожите? — спросил он.
— Я не дрожу и не испытываю ни малейшего страха, могу вас в этом уверить. Я верю вам, и если сердце мое бьется сильнее обыкновенного, то это потому только, что я надеюсь скоро опять увидеть всех тех, кого я так люблю! О, доктор, как я буду благословлять вас!
Эти слова произвели на Пароли страшное впечатление, от которого он никак не мог отделаться. Как ни была закалена душа злодея, слова невинного ребенка обожгли ее.
Ему удалось, однако, придать лицу почти бесстрастное выражение, и он поспешил усадить Эмму-Розу.
Помощники и ученики столпились по одну сторону ее кресла. Анжель Бернье, Фернан де Родиль и друзья стали по другую. Глубокое молчание, которое можно было бы назвать торжественным, воцарилось в комнате.
На висках у Пароли выступили крупные капли холодного пота. Губы его нервно дрожали, а раздувавшиеся ноздри придавали лицу почти свирепое выражение.
Жервазони все смотрел на него, не отрывая глаз, и ему делалось все больше и больше не по себе. Он чувствовал какую-то тупую физическую боль, которую сам не мог себе объяснить.
Пароли засучил рукава сюртука, запрокинул голову Эммы-Розы и заставил ее поднять кверху глаза, покрытые мутной пленкой.
— Надо исключить всякое движение, — обратился он к Жервазони. — Подержите голову.
Аннибал стал позади кресла и сжал обеими руками виски девушки.
Анджело выбрал один из инструментов, лежавших на столе, и поднес его к правому зрачку слепой.
Острая сталь уже почти касалась глазного яблока.
— Остановитесь, профессор, остановитесь! — с живостью проговорил Жервазони. — У вас рука дрожит от волнения.
Пароли бросил на своего земляка недобрый взгляд.
— Вы ошибаетесь, — сухо проговорил он, — я уверен в себе.
— Господи! — воскликнула Анжель. — А что, если это правда? Если рука ваша действительно дрожит, доктор? Ведь вы можете ранить мою дочь…
— Операция еще не начата, — с отчаянной смелостью ответил Пароли. — От вас зависит, сударыня, чтобы я ее вовсе не делал! Решайтесь!
Тут вмешался Фернан де Родиль.
— Без колебаний, любезный доктор! Наше доверие к вам безгранично.
— Итак, вы этого хотите?
— Мы вас умоляем!
— Я повинуюсь.
Анджело, лицо которого теперь было уже не бледно, а совершенно мертвенно, снова поднес стальной инструмент к зрачку Эммы-Розы.
Он уже готовился начать операцию — хотел совершить свое последнее преступление, но в эту минуту Аннибал с силой схватил его за руку и произнес тихим, но твердым и решительным голосом:
— Повторяю, профессор, что у вас дрожит рука… Действовать вам в настоящую минуту было бы не только опасно, но и преступно… Вы должны подождать…
— Кто здесь распоряжается? — с невыразимым бешенством воскликнул Пароли.
— Вы не можете распоряжаться по вашему произволу зрением пациентки и в моем присутствии этого не сделаете!
— В таком случае извольте выйти! — высокомерно произнес итальянец. — С этой минуты вы больше не служите в моей лечебнице! Вы меня оскорбляете, и я вас… выгоняю!
— А я все-таки останусь, хотя бы для того, чтобы предостеречь преданных друзей пациентки против вас, так как здесь происходит что-то до крайности подозрительное!
Пароли положительно уже не владел собой. В пароксизме бешенства он уже хотел броситься на Аннибала, но не успел…
В зале произошел внезапный переполох.
Дверь отворилась.
На пороге показался Оскар Риго.
С минуту он стоял, как бы окаменев от изумления, но потом вдруг кинулся к доктору, и из груди его вырвался громкий крик:
— Наконец-то я поймал тебя, злодей! Это он! Он! Незнакомец в Марселе! Злодей в меховой шубе! Убийца Жака Бернье! Убийца маленькой барышни, да еще и мой личный убийца!!!

Глава LXXIII
ОН — УБИЙЦА!

Узнав бывшего носильщика, Пароли в ужасе отступил.
Но злодей был из тех людей, хладнокровие которых возрастает по мере того, как увеличивается опасность, и которые борются до конца.
— Этот человек сумасшедший! — проговорил он, пожав плечами.
— Что это значит, Риго? — обратился к Весельчаку судебный следователь.
— А это значит то, что все вы слепы, добровольно слепы, — с силой ответил брат Софи, — и что вам надо, наконец, открыть глаза, хоть насильно! Это значит, что вы всюду ищете убийцу Жака Бернье и, разумеется, нигде его не находите, потому что он у вас тут, перед глазами! Вот он! Этот человек привлек вас всех сюда, чтобы сделать свидетелями самого чудовищного, самого подлого преступления, и ваше присутствие должно было устранить все подозрения! Откройте же глаза и постарайтесь понять все! Этот ужасный человек, сумевший так обойти вас, что вы считали его честнейшим из честнейших, знал, что только одно лицо в мире может свидетельствовать против него, и это — mademoiselle Эмма-Роза, дочь madame Бернье. Сейчас Эмма-Роза слепа и, следовательно, не может опознать его, но ее можно вылечить, и вот, чтобы помешать своим собратьям сделать это, доктор Пароли решился выколоть ей глаза. Только и всего!
Ропот негодования и ужаса пронесся среди присутствующих. Анжель бросилась к дочери и крепко прижала ее к груди, как бы желая защитить.
Пароли, бледный, как полотно, с нервно подергивающимися губами, стоял, скрестив руки. Он походил на хищного зверя, затравленного со всех сторон и не желающего сдаться до последней минуты, не истощив последних усилий.
— Господа, — проговорил он твердым и резким голосом, обращаясь к Ришару де Жеврэ и Фернану де Родилю, — господа, вы — судьи. Я требую вашего покровительства! Защитите меня от этого человека, который оскорбляет меня в моем собственном доме. Велите выслать его немедленно.
— Риго, — обратился следователь к брату Софи, — на чем основываются ваши обвинения?
— На чем они основываются? — воскликнул Риго. — Да просто-напросто на том, что я видел его своими глазами в Марселе, у ножовщика, где он покупал совершенно такой же нож, как и я, затем видел его еще лучше, три дня назад, в Жуанвиле, где он прострелил мне руку, назвав меня при этом по имени! Он, он убил Жака Бернье, и он же два раза пытался убить маленькую барышню!
— Может быть, этот человек не в своем уме, — спокойно возразил доктор, — но его, очевидно, обманывает сходство, и он принимает меня за кого-то другого.
— За другого? Да я твои гляделки вовек не забуду! Ишь, как фонари блестят!
Вдруг Оскар Риго случайно взглянул на рубашку Пароли и, радостно захохотав, воскликнул:
— А, меня обманывает сходство! А! Я принимаю его за другого! А это что такое? — воскликнул он, вынимая какой-то маленький блестящий предмет из своего портмоне и подавая его следователю. — Спросите-ка у него, господин судья, как это случилось, что он потерял в доме моей сестры точно такую же запонку, какая у него и теперь на груди?
И Оскар ткнул пальцем в грудь Пароли, который быстро попятился назад.
— Защищайтесь, сударь, — сказал ему господин де Жеврэ.
— Мне защищаться против подобного обвинения?! — проговорил итальянец. — Полноте! Рассуждать об этом — значит унижать себя! Кроме того, у меня есть доказательство моей невиновности, если только вы потребуете от меня доказательства. Этот человек только что сказал, что одно лицо в мире может опознать меня — mademoiselle Эмма-Роза, так позвольте же мне возвратить ей зрение, и мы увидим, признает ли она меня!
— Нет, нет и нет! — с силой крикнула Анжель Бернье, еще крепче прижимая к груди дочь. — Не трогайте моего ребенка! Я вам запрещаю! Не смейте прикасаться к ней!
Тут подошел Аннибал Жервазони.
— И я тоже, — проговорил он, — обвиняю тебя, потому что давно уже, несмотря уже на всю мою привязанность, мой инстинкт подсказывает мне, что ты преступник. Но инстинкт может обманывать, и если ты невиновен, я помогу тебе оправдаться. Mademoiselle Эмма-Роза может одним своим словом решить этот вопрос, но для этого ей нужно вернуть зрение. Я предлагаю сделать операцию и клянусь, что она будет удачна. Желаете вы этого, mademoiselle?
Анжель колебалась.
— Да, и сто раз да, я хочу этого, — с живостью проговорила Эмма-Роза. — Я уже узнала голос убийцы, когда же я узнаю его лицо, никто в мире не будет иметь права подозревать мою мать! Сделайте же мне операцию, сударь, ради Бога!
Пароли ринулся, чтобы бежать, но его удержали железные руки Казнева и Флоньи, за которыми незаметно успел послать господин де Жеврэ.
— Вы согласны, сударыня? — вторично обратился Жервазони к Анжель.
— Я не имею права отказываться.
Тогда Аннибал, запрокинув голову Эммы-Розы на спинку кресла, как это сделал перед тем Пароли, взял со стола один из стальных инструментов, и операция началась.
Она не длилась и двух минут.
— Теперь смотрите, mademoiselle, смотрите! — проговорил Жервозони, уверенный в своем успехе.
Эмма-Роза тотчас же встала и обвела взглядом присутствующих. Вдруг взгляд ее упал на Пароли, и бедняжка задрожала всем телом.
— Он — убийца! — тихо выговорила она, указывая на Пароли. — Вот человек, которого я видела около трупа моего дедушки! Вот человек, который два раза хотел убить меня!
Она упала в кресло и потеряла сознание, между тем как Жервазони спешил наложить повязку ей на глаза, чтобы предохранить от внезапного света.
— Ну что же, сударь, виновна я? — обратилась Анжель к следователю.
— Процесс, конечно, будет немедленно прекращен, — ответил тот. — Но разве это позднее возмездие может изгладить и заставить вас забыть все то, что вы выстрадали?
Пароли попытался возвысить голос, чтобы в последний раз рискнуть.
— Это дитя, — сказал он, — так же обманывается сходством, как и ваш Оскар Риго. Я протестую, и я…
Он не успел закончить.
— В тюрьму! — приказал господин де Жеврэ.
Казнев и Флоньи не заставили повторять это приказание два раза и потащили злодея вон из комнаты. Внизу он был посажен в карету и немедленно отвезен в тюрьму.
Вечером того же дня была заключена в тюрьму и Сесиль. Ее выдал Пароли, не пожелавший страдать в одиночку.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Два месяца спустя сенский окружной суд приговорил к смертной казни убийцу, все преступления которого были доказаны, и к пяти годам заключения Сесиль Бернье, обвиненную в детоубийстве.
На этот раз президент Греви не смилостивился, и голова Пароли скатилась на эшафоте, под внимательным взором торжествующего Риго, который никак не мог сдержаться и воскликнул:
— Черт побери! Вот и мой реванш, и на этот раз полный!
Анжель Бернье ни на минуту не расставалась с выздоровевшей Эммой-Розой.
Несколько дней спустя после казни Пароли барон де Родиль подал в отставку и женился на Анжель, узаконив этим браком свою дочь.
Три месяца спустя Вениамин Леройе, тронутый до слез — но не более, чем добрая madame Фонтана, — присутствовал при бракосочетании своего сына Леона с mademoiselle Эммой-Розой де Родиль.
Молодые супруги обожают друг друга и счастливы, как в сказке.
Катерина служит у Анжель, но так как она стала слаба, то на помощь ей взяли осиротевшую Бригитту, и обе старушки отлично ладят друг с другом.
Оскар Риго, благодаря щедрости Анжель и барона, открыл базар в лучшей части города и наживает деньги. Сухарь служит у него главным приказчиком.
Рене Дарвиль продолжает учиться и относится довольно нежно к Софи Риго, каприз которой все еще продолжается.
Жервазони с успехом ведет дела лечебницы Пароли и надеется в скором времени стать ее хозяином.
Жанна Дортиль выиграла свой процесс, который она вела против директрисы Батиньольского театра.
У нее двумя пальцами на руке меньше, пятьюдесятью тысячами франков в кармане больше, и она продолжает играть без малейшего таланта роли ingenu на сцене и с громадным успехом роли grande cocotte в жизни.

—————————————————————-

Первоисточник текста: Кровавое дело. Роман : В 2-х ч. — Санкт-Петербург, 1888.
Монтепен Ксавье Де
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Фиакр No 13, Монтепен Ксавье Де, Год: 1882
  2. Доктор умалишенных женщин, Монтепен Ксавье Де, Год: 1879
  3. Чревовещатель, Монтепен Ксавье Де, Год: 1876
  4. Владетель Мессиака, Монтепен Ксавье Де, Год: 1867
  5. Двоеженец, Монтепен Ксавье Де, Год: 1874
  6. Рауль, или Искатель приключений, Монтепен Ксавье Де, Год: 1878
  7. Месть принцессы Джеллы, Монтепен Ксавье Де, Год: 1876
  8. Приключения парижанина в Океании, Буссенар Луи Анри, Год: 1882
Электронная библиотека