Кровавая шутка, Шолом-Алейхем, Год: 1913

Переводы
Время на прочтение: 222 минут(ы)
Скачать в PDF

Шолом Алейхем
Кровавая шутка

Предисловие переводчика к изданию 1928 года

‘Кровавую шутку’ Шолом-Алейхем писал в 1912-1913 годах в жуткие для русских евреев дни знаменитого ‘дела Ющинского’… Царизм надеялся убить двух зайцев: во-первых, взвалить вину ‘за революцию’ на евреев и, таким образом, дать удовлетворение национальному чувству ‘истинно русских’ людей: они-де неповинны в ‘преступном вольномыслии’ против царя и отечества, во-вторых, отвлечь внимание общества от революционных настроений и направить ‘народное негодование’ на бесправную, полузадушенную режимом еврейскую массу.
Формы, в которые выливалась эта политическая тенденция, были разнообразны, но имели единую суть… Министр внутренних дел при Александре III, граф Игнатьев, изобретал правовые ограничения для евреев (знаменитые ‘Временные правила’). Министр Плеве при Николае II считал полезным ‘маленькое кровопускание’ и организовал еврейские погромы (в Кишиневе и Гомеле). А министр юстиции Щегловитов при том же Николае воскресил ‘ритуальные’ процессы. Кровавый навет средневековья — легенду об употреблении евреями христианской крови при изготовлении пасхальных опресноков (‘мацы’) — оживила в ХХ веке щегловитовская юстиция…
Дело Ющинского было последней крупной постановкой бездарных режиссеров самодержавия.
Убитый в Киеве обыкновенными ворами русский мальчик Андрюша Ющинский был волею правительства превращен в жертву ‘еврейского ритуала’. Мальчик, живший у матери и отчима — главарей воровской шайки, был опасен для бандитов: он слишком много знал о делах банды и мог выдать их полиции. Его убил отчим при участии членов шайки и даже самой матери убитого — знаменитой Веры Чеберяк. Убийцам нужно было скрыть следы преступления, а русскому самодержавному правительству нужно было найти выход из тяжелого положения. То были трудные годы после первой революции. Брожение в обществе не прекращалось. Правительство усиливало реакцию и, напуганное революционным террором, металось от одной нелепости к другой. А на горизонте сверкали зарницы, предвещавшие новую грозу… Нужно было найти отвлечение, найти виновника всех бед, овцу на заклание Богу реакции. Этим агнцем мог быть только еврей — присяжная жертва самодержавия.
Официальные убийцы столкнулись с неофициальными. Правительство заключило союз с ворами. При содействии агентов власти и черной сотни убийство было обставлено как ‘ритуальное’. Убитому Андрюше, как установило предварительное следствие, было нанесено 49 колотых ран. Такого именно числа требует будто бы еврейский обряд пасхального кровопускания… Был арестован еврей Бейлис, столь же повинный в этом убийстве, сколько в извержении Везувия, и предан суду по обвинению в убийстве христианского младенца с целью добыть кровь для пасхальной мацы. Это и называлось ‘ритуальным’ (обрядовым) убийством.
Все силы и средства реакции были пущены в ход. Закипело гнусное дело на глазах изумленного мира: в ХХ веке возродился бессмысленный средневековый навет, давно разрушенный учеными богословами всех стран. Но царское правительство смутить было трудно. Чиновники, духовенство и черная сотня (‘самодержавие, православие и народность’) объединились с ворами и проститутками в благородной задаче: доказать, что еврей Бейлис, а стало быть, и все еврейство пьют кровь христианских младенцев. Вывод из этого положения должен быть таков: ‘Все зло — от евреев, и революция от евреев, русский народ революции не хочет: он обожает монарха, вполне счастлив и доволен режимом’.
К услугам правительству, хорошо оплачиваемые, явились лжесвидетели, которые ‘видели’ весь процесс убийства. Ученые эксперты-богословы, вроде ксендза Пранайтиса и еврея-ренегата Брафмана, доказывали, что у евреев существует этот гнусный обычай, и ссылались на выдуманные или искаженные тексты из еврейских священных книг. Нашлись и ученые профессора — киевский психиатр Сикорский и петербургский Косоротов, которые также признали убийство Ющинского актом сектантского изуверства. Тщательно был подобран состав присяжных из деревенских старост и чиновников, которым было втихомолку приказано признать Бейлиса виновным. Черносотенная печать на правительственные деньги сеяла изо дня в день ложь и нанависть, призывая проклятия и месть на головы евреев.
И под вой волчьей стаи российского самодержавия гнусный процесс, в который никто не верил, был поставлен в Киеве в 1913 году.
Правительство в своей прирожденной слепоте ожидало торжества. Какой
великолепный погром можно было бы устроить после осуждения Бейлиса: ‘на 100 тысяч человек!’ Евреи были бы отданы на потеху ‘народным массам’… Это были, конечно, ряженые ‘народные массы’, черносотенцы, которые действовали при молчаливом попустительстве властей.
Но самодержавный паук плел гнилую паутину. Она не могла удержать муху — Бейлиса. На гласном судебном разбирательстве вся сеть щегловитовской паутины лопнула. Даже подобранные присяжные не могли найти ни одной веской улики.
Бейлис был оправдан.
Это подлое и бессмысленное дело Шолом-Алейхем положил в основу своего романа.
Для современного советского читателя книга эта не имеет, конечно, уже исторического значения. Даже нам, переживавшим в те жуткие годы и самый процесс, все, что описывает Шолом-Алейхем, кажется теперь бесконечно далеким. А нынешнему поколению оно должно показаться чуждым и чудовищно невероятным. Но именно поэтому книгу полезно прочесть новому советскому читателю. Эпоха, предшествовавшая революции, ему мало знакома. А не знать о ней недопустимо, хотя бы в целях сравнительного исследования прошлого и настоящего.
‘Кровавая шутка’ производит большое художественное впечатление. Мастерски схваченный еврейский быт, типы обитателей в ‘черте оседлости’ и выбившихся из нее, атмосфера бесправия, забитости, нужды и вечного, неизбывного страха — все это найдет читатель в ‘Кровавой шутке’. Шолом-Алейхем не сгущает краски, ничего не выпячивает, не ищет эффектов, рисует жизнь такой, какой она была.
Юмор Шолом-Алейхема даже в этой трагической книге незлобив и спокоен, почти добродушен. Но именно это ‘добродушие’ делает юмор беспощадным, превращает его в уничтожающий сарказм, когда автор рисует представителей власти — суд и полицию (сцена допроса Рабиновича или обыска у Шапиро) или милых, добродушных российских интеллигентов в семье Бардо-Брадовских, плачущих над раненой кошкой и спокойно приемлющих версию об ‘ужасных’ евреях, пьющих христианскую кровь и потому заслуживающих погрома.
Антисемитизм дореволюционного времени был одним из рычагов внутренней политики. Он не имел никаких корней в трудовых массаx. Рабочим и крестьянам национальная ненависть к евреям была чужда.
Переводя ‘Кровавую шутку’, мы позволили себе сделать сокращения, однако относились с большой бережностью к слову великого художника и, надеемся, ничем не погрешили против его памяти…

Д. Гликман

Часть первая

Глава I.
Обмен

Далеко за полночь в отдельном кабинете модного ресторана ‘Слон’ кутила компания молодёжи. Ещё очень юные, едва вышедшие из отрочества, они всей душой наслаждались и обстановкой ресторанного ужина, и ярким светом электрических ламп, и звуками оркестра, доносившимися из общего зала. Чокаясь, смеясь, болтая без умолку, они веселились, жадно впитывая атмосферу свободы, только открывшейся перед ними.
То была компания товарищей, только что выпущенных из гимназии. Они праздновали окончание томительного гимназического курса и последнюю встречу перед тем, как разбрестись по университетам. Кто знает, придётся ли ещё встретиться когда-либо?
Прощальные тосты были часты и обильны. Юные лица раскраснелись, глаза потускнели, лбы покрылись потом.
— Ещё вина!
— Шампанского!
‘Uuvenes dum summus’ — в десятый раз затянул весёлый брюнет с розовыми щеками и живым взглядом…
И хор молодых голосов, нестройный, но звонкий, но звонкий подхватил:
Post jucundam juventutem,
Post molestan senectutem
Nos habebit humus [*].
[*] — Слова из старинной и традиционной студенческой песни ‘Будем веселиться’: ‘Будем веселиться, пока мы молоды! После приятной юности, после тягостной старости примет нас земля‘.
— Эй, Гершка, чего нос на квинту повесил? — обратился запевала к юноше, сидевшему одиноко в стороне, с опущенной головой.
— Оставь его, Гриша, — отозвался один из товарищей, — он уже готов! Лизнул здорово!
— Ты глуп! — отвечал Гриша. — Гершка не может быть пьян. Он принадлежит к нации трезвенников.
Гриша подошёл к Гершке и щёлкнул его по лбу. Тот поднял голову. В лице его не было ничего типичного для семита. Гриша гораздо более походил на еврея. Даже носом с горбинкой, этим наиболее ярким признаком семита, природа наделила русского Гришу, оставив еврею Гершке только глубокий, полный затаённой ‘еврейской скорби’ взгляд…
— Что с тобой, Гершка?
Гриша подсел к товарищу и, наклонившись, участливо заглянул в его глаза.
Гершка пытался улыбнуться:
— Ничего особенного. Голова разболелась.
— Неправда. Ты чем-то озабочен. Я весь вечер слежу за тобой. Не пытайся меня обмануть: ведь я тебя, брат, хорошо знаю.
— Но если бы ты меня знал ещё лучше, то…
— Что тогда?
— Ты не задал бы мне этого вопроса. Знал бы и без того, что я не ровня вам и не могу веселиться наравне с вами.
— Почему?
Гершка усмехнулся и, ожесточённо жестикулируя, заговорил:
— Потому что вы веселитесь от души, всеми фибрами впитывая радость…
— А ты?
— А я… не могу… Не имею права. Между мной и радостью — стена. У меня свое memento mori [Помни о смерти (лат.) — напоминание не только о смерти, но и об угрожающей опасности], я еврей.
— Какой вздор!
Гриша резко отодвинул стул.
— Я пытаюсь забыть, но не могу. А если и удастся забыть, кто-нибудь тотчас напомнит мне об этом.
Гриша снова подвинулся к товарищу:
— Гершка, ты жаловаться не можешь. Мы все твои товарищи…
— Кто говорит о тебе и товарищах? Но мир существует и за стенами гимназии. Есть люди на земле и кроме вас. А там — ад, о котором вы не имеете представления. Если бы ты побыл хоть год в моей шкуре, то понял бы, почувствовал бы…
Гриша задумался. Потом тряхнул копной густых чёрных волос.
— Знаешь ли, что я тебе скажу?
— Что?
— Давай меняться!
Оба расхохотались.
— Тебе легко шутить: тебя зовут Гришей, а не Гершкой…
— Давай меняться! — повторил Гриша серьёзным тоном.
Но Гершка продолжал:
— Если бы тебя звали Гершкой и тебя коснулся циркуляр о процентной норме…
— Не мели вздора… Какое отношение имеет к тебе процентная норма? Ведь у тебя золотая медаль.
— Грош ей цена! Мало ли медалистов осталось в прошлом году за бортом? Им пришлось продать последнюю пару штанов, чтоб сколотить деньги на душераздирающую телеграмму министру.
— Ну?
— Ну-ну.
— Что ‘ну-ну’?
— Дурень ты, вот что! Им даже не ответили. Помилуйте! ‘Жиды’ осмелились телеграфно побеспокоить его высокопревосходительство! Какова наглость! Хорошо ещё, что их не засадили в узилище. Они отделались высылкой из города, потому что истёк срок их права на жительство. То же будет и со мной.
— Вздор! С тобой этого случиться не может: у тебя медаль!
— Мул длинноухий! Далась тебе эта медаль! Затвердила сорока Якова…
— Так вот, я и предлагаю тебе обменяться положениями.
— Экое несчастье: вы, русские, никак не можете понять нас!..
— Тьфу! С тобой не сговоришься. Даже в пот бросило.
Гриша вытер лоб и, смеясь, придвинулся к Гершке, схватил его руку:
— Выслушай Гершка: я серьёзно предлагаю тебе обмен.
Гершка как будто теперь только расслышал то, что упорно повторял Гриша.
— Какой обмен?
— Аттестатный. Ты отдашь мне свой аттестат с пятёрками, я тебе — свой, с тройками сплошь. Ты станешь Гришей, я — Гершкой. Раскусил?
— Ты что — спятил или глупо шутишь?
Гриша перекрестился. Гершка расхохотался, и Гриша вслед за ним. Потом Гриша снова заговорил очень серьёзно:
— Ты ведь хотел, чтоб я побыл в твоей шкуре хоть один год. Не так страшен чёрт, как его малюют! Навсегда обменяться тебе не предложу, но на один год это куда ни шло!.. Будь ты Гришей Поповым, а мне позволь стать Гершкой Рабиновичем. Понял, наконец? Или ещё вдолбить тебе надо? Мы обменяемся и аттестатами, и паспортами. Чего ты уставился на меня? Я не пьян и не шучу. Говорю серьёзно. Послушай, я знаю тебя и знаю многих молодых евреев. Все вы вечно твердите, что евреи — несчастнейшая нация. И тому подобное. Не понимаю. Вернее сказать, понять могу, но прочувствовать не сумею… Понимаешь? А я хочу почувствовать. Хочу побывать в твоей шкуре хоть недолго… Год побыть евреем и самому ощутить вкус еврейства. Уразумел? Мы сейчас при товарищах заключим договор: дадим друг другу слово, что всё, что ни случится за этот год, мы вычеркнем из своей жизни… И ни одна собака не должна знать, что ты — ты, а я — я, то бишь… ты — ты… Тьфу! Я хотел сказать, что ты — я, а я — ты… Ну, по рукам, что ли?
Гришка протянул руку. Гершка усиленно тёр лоб и глядел на товарища, как человек, который не может решить: друг ли его рехнулся или он сам? Потом порывисто протянул руку Грише. Тот поднялся, подвёл Гершку к товарищам, продолжавшим галдеть за общим столом. Ударив по столу так, что стаканы зазвенели, Гриша указал другой рукой на Гершку, смущённо стоявшего рядом, и звонким, чистым голосом крикнул:
— Молчание, товарищи!
Мгновенно воцарилась тишина… Все взоры обратились к Грише и ошеломлённому Гершке. Гриша встал в позу присяжного оратора и поднял руку…

Глава 2.
Сделка состоялась

— Товарищи, — начал Гриша, — к вам обращается не Гриша Попов, а другой ваш товарищ — Гершка Рабинович. Не подумайте, что я сошёл с ума или пьян. Могу вас уверить, что я в здравом уме и твёрдой памяти и никогда ещё не был так трезв, как в настоящую минуту. Дело, о котором я хочу говорить, просто. Наш товарищ, который носил имя Гершка Рабинович, а теперь зовётся Гришей Поповым (вы сейчас узнаете, как это произошло), принадлежал к нации, которую не любят и преследуют почти на всём земном шаре. Мы не знаем, откуда и почему возникла эта дикая ненависть, да и незачем нам сейчас углубляться в исследование вопроса, кто больше виноват: преследуемые или преследователи, угнетаемые или угнетатели. Возможно, что обе стороны правы по-своему и обе виноваты. Мы только знаем, что сильнейший находит в слабейшем все пороки, а слабейший уверяет, что он не хуже других, а может быть, и лучше… Это не так легко решить, да я и не знаю, кому дано право судить целый народ. Я думаю, что обе стороны не соблюдают меры. Я убеждён, что мы, христиане, далеко не так ненавидим евреев, как это им кажется. Я даже думаю, что евреи вовсе не так уж страдают в нашей стране, как они пытаются представить… Спору нет, нерадостно быть объектом ненависти всего мира. Но в этом, если хотите, есть и своя доля прелести и своеобразной гордости: лучше числиться в рядах преследуемых, чем преследователей. Во всяком случае, не так страшен чёрт, как его малюют. Эту свою мысль я высказал товарищу Гершке… виноват… товарищу Грише. Он на это возразил, что мне, мол, легко говорить, потому что я не еврей.
Если бы я, сказал он, побыл в его шкуре хотя бы один год, я понял бы, что это значит… Его слова поколебали мою уверенность. Возможно, что он прав! Действительно, для того чтобы осуждать или оправдывать, надо побывать в положении обвиняемого. И я предложил Гершке обменяться с ним аттестатами, именами и паспортами сроком на один год. Иначе говоря, с этого момента я уже не Григорий Иванович Попов, а Герш Мовшевич Рабинович, он — не Рабинович, а Григорий Иванович Попов. Он уезжает с моими документами в университет, а я — с его бумагами. Правда, он утверждает, что с ними не так-то просто попасть в университет, но мне кажется, что это — вздор! С золотой медалью в руках… Плевать!
— Браво! — грохнула компания, неистово апплодируя.
Гриша остановил их.
— Товарищи, — продолжал он, — я доверил вам серьёзную тайну и требую от вас двух вещей: во-первых, вы должны поздравить нас с переменой ролей, а во-вторых — погодите, я ещё не кончил! — а во-вторых, дать мне слово, клятву, что всё сказанное здесь мною навсегда останется тайной. Кроме присутствующих здесь, ни одна живая душа ни теперь, ни даже по прошествии условленного года ничего не должна знать обо всей этой истории. Тайна должна вместе с нами в уйти в могилу!
— Клянёмся! Клянёмся! — воскликнули товарищи.
— Я заклинаю вас всем, что для вас свято, что тот, кто разболтает наш секрет, — клятвопреступник! А теперь я предлагаю наполнить бокалы и провозгласить здравицу тому, что раньше был Гершкой Рабиновичем, а с этого момента стал Григорием Ивановичем Поповым! Пожелаем ему счастья! Да здравствует Григорий Иванович Попов! Ур-ра-а!..
Энтузиазм, охвативший молодёжь, совершенно не поддаётся описанию. О том, что все обязались хранить свято и нерушимо данную клятву, и говорить не приходится. А о том, что все присоединились к заключительным словам тоста, лучше всего свидетельствовали осушенные до дна бокалы. Превращение Гриши в Гершку до такой степени восхитило компанию, что оба героя тут же обменялись не только документами, но — по настоянию товарищей — и платьем. Новая буря восторга, по поводу переодевания, вылилась в весёлую, дикую пляску. Когда общее возбуждение несколько улеглось, встал новоявленный Григорий Иванович Попов и обратился к товарищам:
— Наш общий друг Гриша Попов, или, как он теперь называется, Гершка Рабинович, затеял шутку, которая неожиданно окончилась довольно серьезно. Совершенно невозможно предугадать, чем эта шутка окончится. О том, кто в данном случае сделал лучший ‘гешефт’ [Бизнес] (как видите, во мне ещё сильно сказывается бывший Рабинович: ‘гешефт’), знаю я и те из вас, у кого котелок ещё варит…
Если вы этого не понимаете, я не виноват. Об одном только я хочу просить вас, дорогие друзья: так как наш Гриша, то бишь Гершка, заключил со мной условие на целый год и так как неизвестно, что с каждым из нас может случиться, — я хотел бы внести в наш договор один пункт: если кому-нибудь из нас придётся уж черезчур круто…
— Никаких новых пунктов! — вскочил с места бывший Гриша Попов. — Никаких условий! Сделано — и баста!
— Баста! — подкрепила компания.
— Быть посему! — крикнул новокрещёный Гершка Рабинович.
— Быть посему! — поддержал хор.
Бывший Рабинович подошёл к своему товарищу:
— Ну, смотри, Герш Мовшевич Рабинович, не каяться!
— Каяться? — сказал с презрительной улыбкой бывший Попов. — Поповы, то есть Рабиновичи, ещё никогда не каялись! Я — сын народа, который, чёрт возьми, прошёл огонь и воду и медные трубы! Мои прадеды, которых угнетали египетские фараоны, воздвигли вечные пирамиды и прославленные историей города Содом и Гоморру — пардон! — Фивы и Размез — и достаточно натерпелись, пока выбрались в землю Ханаанскую!.. А когда они осели в Ханаане, явился Валтасар… тьфу! Навуходоносор, разрушил наш храм, заковал в цепи наших братьев и сестёр и увёл нас в варварский Вавилон. Оттуда (я делаю порядичный скачок и пропускаю Амана, Агасфера и Ко, так как уже светает!) нас загнали в католическую Испанию, где нас ждала ‘священная инквизиция’… Вспомните, товарищи, чего натерпелись мои предки от инквизиции!.. Аутодафе, эшафоты, резня, четвертование!..
— Браво, Гершка, браво! — ревела аудитория и подлинный Рабинович вместе со всеми. — Артист! Истинный артист! До такой степени войти в роль! Говорить с таким подъёмом, с огнём в глазах и без единой усмешки о таких, в сущности, чуждых вещах может, конечно, только артист. И кто бы теперь поверил, что это не Гершка Рабинович, а Григорий Попов? Нет, вы только взгляните на это семитическое лицо, на эти чисто еврейские глаза!… Даже нос как будто ещё больше выгорбился! Браво, Гершка, браво! Бис! Бис!

* * *

Уже совсем рассвело, когда молодёжь покинула ресторан и разошлась по домам. Гриша с Гершкой уселись на одного извозчика: им предстояло ещё обстоятельно поговорить, передать друг другу целый ряд подробностей из своего прошлого, сговориться о многом, прежде чем разойтись в разные стороны и войти в новую роль уже по-настоящему.
Многообещающая шутка стала реальностью.

Глава 3.
‘Сдаётся комната‘

В большом университетском городе к началу учебного года было заметно большое оживление. Кончились каникулы, открылись гимназии, политехникум, университет и другие учебные заведения.
Из ближайших городов и местечек со всего района понаехали родители с детьми всех возрастов.
Особое оживление царит среди родителей. Молодые мамаши, расфранченные по последней моде, обивают пороги всевозможного начальства: директоров, инспекторов, учителей…
Книжные торговцы и бумажные фабриканты заполнили витрины своих магазинов свеженьким товаром, готовясь продавать, менять — словом, всеми силами, как истые патриоты, служить делу отечественного просвещения.
Портные и магазины готового платья, охваченные теми же патриотическими чувствами, выставили всё самое модное — от элегантного мундира с блестящими пуговицами до заурядных серых штанишек.
Не уступают в патриотизме и меховщики, и шапочники. Окна их магазинов ломятся от шапок, фуражек, кепи и шляп с гербами, орлами, кантами и околышами.
В других магазинах выставлены ранцы, ботинки, галоши, сласти, папиросы… Даже колбасники, состоящие, казалось бы, в довольно отдалённом родстве с просвещением, и те жаждут содействовать прогрессу: они выставили колбасу, ветчину и прочие яства, ради которых в голодную минуту пошлёшь к чёрту всю культуру…
Гостиницы, заезжие дома, рестораны и кафе набиты до отказа приезжими отцами, матерями и ребятами. А на окнах домов по всем почти улицам красуются билетики: ‘Сдаётся комната’.
Хозяева этих комнат уже наперёд знают своих будущих квартирантов. То будет либо одинокий студент, обладатель единственной пары штанов, двух рубах и груды книг, либо курсистка, сменившая ныне стриженые волосы и аскетизм на короткую и узкую юбку… Во всяком случае, обстановка этих комнат вполне приспособлена ‘для одинокого’. Тут вы найдёте видавшую виды железную койку, такой же умывальник (совершенно не терпящий прикосновения к себе по причине застарелого ревматизма), столик и стул. И тот и другой имеют свои достоинства и недостатки. Основным достоинством стола является то, что он может служить одновременно и письменным столом, и обеденным, и каким ещё угодно. Что же касается недостатков, то они коренятся, собственно, не столько в самом столе, сколько в его ящике. Это — удивительный ящик! У него характерная особенность: выдвинутый из стола, он ни за что не вдвинется обратно, если же вам удастся его задвинуть, то открыть его уже невозможно. Вы попытаетесь вытянуть его — и весь стол потянется за вами. Тогда вы попробуете открыть ящик обеими руками снизу. Но эта безумная затея будет иметь предопределённый результат: задние ножки стола подозрительно подымутся и весь стол с книгами, чернильницей и графином воды пойдёт на вас… Поэтому рекомендуется просто забыть о ящике и делать вид, что он вам ни к чему…
В комнате есть ещё стул. С первого взгляда он кажется таким же нормальным, как и все так называемые ‘венские стулья’: лёгок, крепок, удобен. Это его достоинства. А недостаток всего один: не хватет самого сиденья. Оно, пожалуй, и было, но поистрепалось…
Однако бросим эту тему и обратим внимание на хозяев, сдающих комнату, и на субъекта, пришедшего её снимать.
Сарра Шапиро — хозяйка, ещё совсем молодая смуглая женщина, — стояла у плиты. Засучив рукава, она готовила обед, а её дочь Бетти, очаровательная, цветущая девушка лет 18 — 20, — читала газету. Раздался резкий звонок.
— Ещё какой-нибудь тип — комнату смотреть! — сказала мать дочери, прося её открыть дверь.
Дочь неохотно оторвалась от газеты, пошла к дверям и через минуту вернулась в сопровождении бритого молодого человека с тощим чемоданом в руках.
Окинув опытным взглядом хозяйки жалкий чемодан и самого владельца, Сарра Шапиро решила, что он комнату не снимет, и попросила (по-еврейски) дочь назвать цену.
Дочь назвала солидную цифру, но молодой человек не смутился и попросил показать ему комнату. Мадам Шапиро оторвалась от плиты, оправила рукава и собственной персоной пошла показывать помещение.
Войдя в комнату, вполне соответствующую вышеприведенному описанию, молодой человек стал разглядывать мать и дочь и, недолго думая, заявил, что комната ему подходит. Мадам Шапиро ещё раз напомнила ему о цене, но будущий жилец спокойно возразил, что этот вопрос не имеет значения. Тогда хозяйка сочла нужным заметить, что за полмесяца он должен будет уплатить вперёд. Но квартирант выразил готовность уплатить хотя бы и за весь месяц.
Мадам Шапиро даже струхнула. Это ещё что за несчастье? Пришёл неведомый человек, не глядя, не торгуясь, снял комнату, да ещё предлагает плату за целый месяц вперёд, когда с него требуют только половину?.. Кто его знает, что это за ‘пассажир’ такой? Мать переглянулась с дочерью, затем перевела взор на ‘пассажира’ и заметила, что тот не отрываясь смотрит на Бетти. Это ей показалось особенно подозрительным, и она процедила:
— Извините, но у нас тут очень строго… Видите ли, полиция… Вы будете любезны предъявить ваши документы… Паспорт?
— Паспорт? — отозвался молодой человек с милой усмешкой. И, вытащив одной рукой бумагу, он другой взялся за кошелёк. Но тут произошла заминка, умерившая несколько прыть молодого человека… Сарра Шапиро взглянула на паспорт и прочла вслух ‘шкловский мещанин Герш Мовшевич Рабинович’…
— Извините, — сказала мать, снова обменявшись взглядами с Бетти, — не знаю, сможете ли вы тут жить… Я не знала, что вы…
— Что я?.. — улыбаясь, переспросил Рабинович.
— Что вы из наших… еврей.
— А если я еврей, так что же?..
Молодой человек опустил кошелёк в карман, и все трое переглянулись без слов.

Глава 4.
Сила медали

До сих пор разговор шёл на русском языке. Но как только выяснилось, что предъявитель документов — шкловский мещанин, да ещё ‘Рабинович’, Сарра Шапиро решила, что можно не церемониться, и сказала по-еврейски: ‘Удивляюсь вам! Вы производите впечатление умного человека. Неужели же вы не знаете, что в нашем городе еврей должен иметь право на жительство?’
Однако тирада эта не была оценена по достоинству, так как тот, к кому она относилась, не понял из неё ни слова. Слегка покраснев, он ответил:
— Извините, я не понимаю по-еврейски.
Хозяйка расхохоталась:
— Шкловский мещанин, Рабинович, не понимающий еврейского языка?!
Бетти, до сих пор не принимавшая участия в разговоре, пришла на помощь молодому человеку, обратившись к матери:
— Мало ли нынче молодых людей-евреев, не знающих еврейского языка?
И затем в кратких словах разъяснила будущему квартиранту, что речь идёт о ‘правожительстве’, без которого они не могут сдать комнату, так как обнаружение в еврейском доме бесправного жильца грозит хозяевам лишением их ‘правожительства’ и высылкой в 24 часа.
— Теперь вы, надеюсь, понимаете?
Всё это было сказано с такой очаровательной улыбкой, что, не будь при этом мамаши, наш герой с удовольствием расцеловал бы миловидную девушку… И хотя закон о ‘правожительстве’ был известен ему больше понаслышке, Рабинович притворился прекрасно осведомлённым и возразил, обращаясь к Бетти:
— Всё это, конечно, для меня не ново. Знаменитый закон, который, кстати сказать, давно пора бы выкинуть с прочим хламом в мусорную яму, мне достаточно знаком, хотя я и не здешний. Но в таком случае как же объяснить то, что университет принял мои бумаги?
При слове ‘университет’ оба женских лица просияли, а мать даже хлопнула себя по бёдрам:
— Вот оно что! Стало быть, вы — студент здешнего университета? Чего же вы молчали?
— Разве я молчал? У меня такое впечатление, что мы всё время только и делали, что говорили, — ответил студент с улыбкой, не сводя глаз с хозяйской дочери.
— Значит вы уже приняты? — спросила мамаша. — Ах, вы — медалист? Вот как! Зест ду? [Видишь?]
Последние слова были произнесены со вздохом и обращены к дочери. Но Сарра Шапиро тут же спохватилась и объяснила квартиранту:
— Это я — дочери. У неё, видите ли, есть младший брат, то есть у меня есть сынишка, гимназист третьего класса. Вот я ему и толкую всё время: медаль, медаль, обязательно медаль!.. Но он и ухом не ведёт. Между тем еврей без медали — это всё равно что… что…
Сарра Шапиро так и не подыскала подходящего сравнения, а дочь заметила, что это вообще никчемный разговор: постороннему человеку семейные дела совершенно не интересны. Чтобы переменить тему разговора, она спросила, взглянув на чемодан квартиранта:
— Тут все ваши вещи? Или ещё будут?
— А зачем мне ещё? — ответил он, глубоко заглядывая в её глаза. И добавил взглядом: ‘Что все вещи в мире в сравнении с твоими прекрасными, умными карими глазами и очаровательными ямочками на щеках?..’
Мать, для которой смысл всей жизни сводился, очевидно, к тому, чтобы сын её был медалистом, сразу встала на сторону квартиранта и обратилась к дочери со вздохом:
— Совершенно верно! Что ему ещё надо? Ведь медаль у него есть?
И, почувствовав сразу особую симпатию к жильцу-медалисту, спросила:
— У вас есть родители?
Для нашего героя этот вопрос был совершеннейшей неожиданностью: он совсем забыл — есть ли у Гершки Рабиновича отец и мать или только один из родителей?.. Он замялся, не зная, что ответить. К счастью, на помощь опять пришла Бетти.
— Мама, — сказала она, — может быть, достаточно экзаменовать нашего жильца? Ты бы лучше спросила, пил ли он чай. Любит моя мамаша поговорить! добавила она, обращаясь с лукавой усмешкой к Рабиновичу. — Не хотите ли чаю? Имейте в виду, что вам полагается два самовара в день: утром и вечером.
— Почему два самовара? — перебила Сарра. — Три! Утром, днём и вечером.
— Третий самовар вы можете отнести на счёт своей медали, — заметила Бетти, смеясь, и вместе с матерью вышла из комнаты.
Квартирант остался наедине со своим тощим чемоданом и мыслями о ‘силе медали’ и красивой девушке с карими глазами и ямочками на свежих щёчках.

Глава 5.
Семья Шапиро

Квартирант был доволен своей комнатой. Но ещё больше была довольна своим новым жильцом хозяйка — Сарра Шапиро: какой жизнерадостный, простой, общительный парень!
С первых же дней он заинтересовался хозяйским сынишкой — гимназистом третьего класса. Проэкзаменовал его, нащупал слабые стороны и сам вызвался заниматься с ним. Сарра Шапиро уже давно подумывала о репетиторе для Сёмки. Было бы чудесно, если бы нашёлся студент, который взялся бы заниматься с мальчиком за сходную цену: много платить она не может. ‘Интересно бы знать, думала хозяйка о жильце, — сколько он заломит?’ И втайне почему-то надеялась, что Рабинович вовсе не возьмёт у неё денег. Она отгадала: жилец не только отказался от платы, но даже высмеял её. С какой стати он будет брать у неё деньги? За что?
— Ну что я говорила? — дразнила свою дочь счастливая Сарра.
— Что ты говорила?
— Ты уже забыла? Разве я не сказала тебе сразу, что он — порядочный человек.
— Ты говорила, что он порядочный человек?
— А что же я говорила?
— По-моему, ты сказала, что он ‘шлим-мазл’ [‘Шлим-мазл’- неудачник, растяпа].
— Я говорила, что он ‘шлим-мазл’?
— А кто же? Я, что ли, говорила?
— Бетти, ты опять за своё: грубишь матери? Выходит, что я вру!
— Никто этого не говорит. Ты просто забыла, а теперь утверждаешь, что он порядочный человек, а я говорю, что ты говорила: ‘шлим-мазл’.
— ‘Я говорила’ — ‘ты говорила’! ‘Ты говорила’ — ‘я говорила’! Кончится это когда-нибудь или этому конца не будет?
Последние слова принадлежали вошедшему в разгар спора хозяину дома Давиду Шапиро, человеку, характерной чертой которого была торопливость, этакая растрёпанность чувств. Он всё делал наспех: говорил быстро, ел быстро, ходил быстро — всё одним духом. На службе (он — бухгалтер большого магазина) он, впрочем, не проявлял этой особенности своей натуры: там он бывал тих, спокоен, без претензий и шуму. Но у себя дома изображал свирепого владыку, деспота… Правда, все эти потуги ни на кого не действовали, жена его посмеивалась над ним, называя его ‘математиком’, ‘рохмейстером’, ‘швыдким’ или ‘курьерским поездом’.
А дети совершенно не считались с ним: они прекрасно знали, что отец любит их больше жизни, готов за них в огонь и в воду. Да и что тут удивительного? Всего-то детей: единственная дочь, Бетти, и единственный сын — Сёмка (ласкательно от ‘Шлёма’), ученик третьего класса, не садившийся за книжку, прежде чем мать не уплатит ему по пятачку за каждый приготовленный урок… Отец, в свою очередь, платил ему по пятачку за каждую полученную в гимназии четвёрку и по двухгривенному — за пятёрку.
— Почему за пятёрку надо платить в четыре раза дороже, чем за четвёрку? спрашивала мать. — Из какого расчёта?
У Давида Шапиро вообще есть манера ни за что ни про что, так, за здорово живёшь, отчитывать свою супругу и доказывать ей, как дважды два, что она круглая дура, а в данном случае, когда речь касается расчётов, он чувствует себя особенно задетым.
— Кто тебе виноват, что ты глупа как пробка? — говорит Давид с ядовитой усмешкой. — Ты даже не понимаешь разницы между четвёркой и пятёркой.
— Ну, конечно, где уж мне постигнуть такую премудрость? — отвечает Сарра с едкой улыбочкой. — Такие глубокие вещи доступны только гениальной голове, вроде твоей. Ты ведь математик, рохмейстер… Только чересчур швыдкий…
— Да? Так вот, я тебе сейчас докажу, что ты ни-че-го не понимаешь. По твоему, например, выходит, что разница между четвёркой и пятёркой составляет только единицу? Не так ли? А между тем, если бы у тебя работала голова, ты бы поняла, что тут сложный расчёт. Вот, скажем, твой Сёмка…
— Что значит мой Сёмка? — перебивает Сарра. — Он мой так же, как и твой!
— Ну ладно, мои-твои! Пусть твой Сёмка на выпускных экзаменах получит двенадцать пятёрок. Пять раз двенадцать — это будет сколько? Шестьдесят! Делим шестьдесят на двенадцать — сколько получаем? Пять! Стало быть, он получает золотую медаль!
— Аминь. Дай Господи! — говорит Сарра и набожно закатывает глаза.
— Ну, можно ли с ней разговаривать? — вскипает Давид. — Я хочу ей сделать точный расчёт, а она начинает беседовать с Господом.
— Считай, считай! Кто тебе мешает, математик мой знаменитый? — говорит Сарра таким тоном, что Давид приходит в ещё большее возбуждение и начинает говорить с удвоенной скоростью:
— Итак, при 12 пятёрках он получает золотую медаль. Но что получится, если у него окажется 11 пятёрок и одна четвёрка? Множим 11 на 5. Получаем 55 плюс 4 — 59. Делим на 12 — получаем, но это уж тебе не по силам: тут уж начинаются дроби! Одним словом, не хватает 1/12 до круглой пятёрки, стало быть он уже получает не золотую, а только серебряную медаль.
— Пускай это будет серебряная! — уступает Сарра со вздохом.
Отец переглядывается с дочерью.
— Видала ты когда-нибудь такую женщину? Не даёт слова сказать!.. Дальше. Допустим теперь, что он получил 7 пятёрок и пять четвёрок, в общей сложности 55. Делим на 12. Выходит 4 и сколько? И 7/12! Всё ещё ничего! Скверно будет, если он получит, наоборот, 5 пятёрок и 7 четвёрок. Иначе говоря: 25 плюс 28, всего — 53. Раздели на 12, получишь 4 и 5/12, то есть на 1/12 меньше, чем 41/2. Если твой Сёмка кончает гимназию с отметкой меньше 41/2, то он уже получает кукиш, а не медаль. А если он не получает медали, то он вообще может сидеть дома и не рыпаться!
— Типун тебе на язык! — говорит жена в сердцах, а Давид Шапиро, плюнув, вскакивает с места и бежит обратно на службу, к своим гроссбухам.
Сарра подавлена. Не оттого, конечно, что Давид плюнул: давно известно, что он ‘Шапиро’, а эти ‘Шапиро’ все сумасшедшие! Нет, Сарру гнетёт другая мысль: а вдруг Сёмке действительно не хватит какой нибудь ‘двенадцатой’? Вздор! Она знать не хочет этих дурацких расчётов: 7/12 , 13/12! Сёмка должен окончить с медалью, и, с Божьей помощью, он её получит!

Глава 6.
Везёт

В сущности, квартирант подвернулся как нельзя более кстати. Теперь особенно остро ощущалась нужда в репетиторе для Сёмки. Платить чрезвычайно трудно. Просто невозможно. Хотя Давид Шапиро служит в одном из крупнейших магазинов города, у людей, мнящих себя аристократами, ему всё же приходится корпеть над книгами с 8 часов утра до 9 часов вечера. А когда он попробовал заикнуться о повышении оклада, ему вежливо дали понять, что он — не единственный бухгалтер в городе, что есть много молодых людей с образованием и медалями, которые охотно пошли бы работать на тех же условиях…
Положение в семье спасают хозяйская деловитость Сарры Шапиро и свирепая экономия. И вот теперь счастливая судьба привела к ним этого парня.
— Бетти! — говорит Сарра дочери, которая всё время сидит над книгой, готовя уроки (она — гимназистка 7-го класса). — Бетти! Он ещё не приходил, этот шлим-мазл?
— Видишь, мама, опять я ловлю тебя на слове! А ты говоришь, что никогда не называла его ‘шлим-мазл’.
— Что ты, милая, когда же я сказала ‘шлим-мазл’? — искренне удивляется мамаша.
— Мамочка, что с тобой делается? Да ведь вот только что…
— Ты, Бетти, со сна, что ли говоришь?
— Нет, мамочка, это ты со сна говоришь.
— Я не сплю. Бетти, ты скаждым днём становишься грубее!.. Разве можно так говорить с матерью?.. Ты меня только перебиваешь! Что я хотела сказать? Да! Может быть, ты бы узнала у него, не согласится ли он, вот этот ‘шлим’… ну студент этот… репетитовать с вами обоими? С тобой и Сёмкой?
— Не ‘репетитовать’, мамочка, а репетировать!
— Ну, это не так важно! Я думаю, что лучшего репетитора вам и не нужно. Сёмка после первых же уроков с ним сразу так подтянулся, что получает одни пятерки. Если бы он согласился репетитовать с вами обоими…
— Ишь ты, мамочка! Ты собираешься, кажется, заключить слишком уж выгодную сделку!.. Ты забываешь, что он — нищий студент, живущий уроками… У него каждая минута рассчитана.
Сарра чувствует, что дочь права. Но, конечно, она ей этого не скажет.
— За весь мир ты готова заступиться, только не за свою собственную мать!.. Не велика беда, если какой-то студент потратит лишнюю минуту. Тебе-то что? Если бы он согласился, я бы за уроки давала ему квартиру и стол. Обедал бы он вместе с нами…
— Конечно, — говорит Бетти. — Мало того, что он из своей комнаты ежедневно слышит, как ты ссоришься с папой…
— Я ссорюсь с папой?
— А кто же, я? Кого папа вечно величает дурой, пробкой, дубиной?..
— Бетти, замолчи сию же минуту! И вообще молчи!
— Навсегда? — спрашивает Бетти. — Ты хочешь, чтобы я онемела или умерла?
— Что это за напасть на мою голову? — заламывает руки Сарра. — Я хочу, чтобы она умерла! Видали вы такую историю? Откуси себе язычок, доченька моя! Невозможно стало говорить! И слова не скажи!
В голосе Сарры звучат слезы.
Бетти сразу смягчается:
— Мамочка, ну чего же ты хочешь?
— Я уж ничего не хочу! Кончено!
Сарра сердится и не желает разговаривать. Но дочь начинает к ней ласкаться, как кошечка, и в конце концов обе начинают смеяться.
— Так ты поговоришь? — спрашивает Сарра.
— О чем?
— Как о чем? Ты уже забыла? Да со студентом же насчет репетитования. Мои условия: квартира и стол…
— Ладно, скажу! Но пусть он раньше сам как-нибудь покончит со своими делами в университете. Сегодня у него решающий день.
— Сегодня?
— Да.
Раздается звонок.
— О, легок на помине! — говорит Бетти, чуть покраснев, и со всех ног бежит к двери.

Глава 7.
Судный день в университете

Был последний день, который должен был решить судьбу евреев, поступающих в университет. Вакансий было очень мало, а претендентов больше ста. Среди них десятка два медалистов, составляющих обособленную группу. Медалисты выглядели, точно рекруты, да и положение их было не лучше. Кто из них ‘годен’, решал случай.
Наш герой, который, шутки ради, превратился из полноправного дворянина Григория Ивановича Попова в шкловского мещанина Гершку Мовшевича Рабиновича, постепенно входил во вкус ‘еврейского счастья’. Ежедневно приходилось наведываться в канцелярию, встречать то же испитое, бледное лицо секретаря, скрывающего за подчеркнутой вежливостыо ненависть к евреям, и выслушивать стереотипное:
— Герш Мовшевич, господин Рабинович? К сожалению, при всем своем желании, все еще не могу вам сообщить ничего хорошего!
Рабинович, конечно, не мог чувствовать во всей полноте то, что испытывали его коллеги — настоящие евреи, блуждающие, как неприкаянные тени, по длинным коридорам с высокими окнами. Что-то говорят их перепуганные лица. Что-то выражает блуждающий взгляд их грустных еврейских глаз. Рабинович еще не понимал всего этого. Если бы он мог понять, он прочел бы почти на каждом еврейском лице глубокую трагедию. Трагедию человека, которого всю жизнь поджаривали на медленном огне нищеты, одиночества, нужды, расовой ненависти и всяческих унижений и оскорблений.
С двумя из этих ‘новобранцев’ Рабинович успел познакомиться: Тумаркиным и Лапидусом.
С Тумаркиным Рабинович столкнулся несколько дней тому назад на университетском дворе. Тумаркин сразу привлёк внимание нашего героя своей жизнерадостностью, подвижностью и разговорчивостью. На его бледном лице постоянно блуждает улыбка. Глаза, хоть и подернутые флером печали, смеются. Черные блестящие волосы вьются, как у барашка. Прибавьте к этому нос с горбинкой, сутулые плечи, бумажную манишку, поблекший галстук, поношенный костюм, стоптанные башмаки и полинявшую шляпу — и перед вами окажется точный портрет этой трагикомической фигуры.
В первую минуту Рабинович принял Тумаркина за Иоську-папиросника, которого он знал в своем городе.
Увидев, что на него пристально глядят, кандидат подошел к Рабиновичу, протянул ему длинную руку и отрекомендовался:
— Тумаркин!
— Рабинович!
Услыхав фамилию своего нового знакомого, Тумаркин обрадовался и заговорил по-еврейски:
— Наш брат! Привет! Откуда вы? Сколько вы имеете? Сколько вам не хватает? И который вы в очереди?
— Извините! — сказал Рабинович. — Вы говорите на языке, которого я, к сожалению, не понимаю.
Тумаркин от неожиданности даже отскочил.
— Но ведь вы…
— Еврей? Ну, понятно! Если бы я не был евреем, что же я стал бы тут делать? Уж я бы давным-давно был там…
Рабинович указал рукой на лестницу, по которой шагали принятые счастливцы.
Пришлось сочинить историю о том, что учился он в русском городе, вдали от родительского дома, еврейского языка вообще не изучал, а что знал с детства перезабыл.
Появившуюся при этом краску на лице Рабиновича Тумаркин истолковал как краску стыда.
Он стал утешать Рабиновича: нечего стыдиться! Куда только судьба не забрасывает евреев? И в конце концов, так ли уж это важно? Главное в том, что он еврей, а умеет ли он говорить по-еврейски или нет… Глупости! Тумаркин ясно представляет себе, как это могло случиться. Наверно, Рабинович родился в русском городе, воспитывался среди русских и, по-видимому, без роднтелей. Очевидно, что, кроме имени, Рабиновича вообще ничто не связывает с еврейством…
— И все-таки, — прибавил Тумаркин, — я ставлю вас гораздо выше тех, которые не могут устоять перед соблазном и уходят от угнетённых к угнетателям. О, этих я ненавижу! Вот, взгляните на того молодчика с тросточкой. Его фамилия — Лапидус. Это один из тех презренных трусов, которые удирают при первом намёке на опасность! Они готовы продавать свою совесть, своих братьев оптом и в розницу за чечевичную похлебку, ради карьеры… Тише! Он идет сюда, к вам, очевидно. Вы знакомы с ним? Я бы вам советовал с ним не сближаться… Потому что он не только ренегат, но, кажется, и от провокации не так уж далёк.

Глава 8.
Лапидус

Тумаркин ушел, а на его месте перед Рабиновичем выросла фигура Лапидуса с тросточкой.
— Что у вас хорошего, Рабинович? Новостей нет? А вы знаете, я слышал, что с пятью двенадцатыми никто не пройдет… О чем с вами говорил этот фанатик?
— Какой фанатик?
— А вот этот черный кот?.. Видеть не могу этих сионистов!
— Что вы, собственно, имеете против сионистов? — спросил Рабинович, и сам порядком не знавший, что собою представляют ‘сионисты’.
— Вы их не знаете? Вам неизвестно, что это заклятые шовинисты, не терпящие инакомыслящих?
Хотя знакомство между обоими молодыми людьми состоялось совсем недавно, да и то мимоходом, Лапидус по-приятельски ухватил Рабиновича за пуговицу и начал костить Тумаркина со всеми сионистами вкупе:
— Терпеть не могу этих ханжей! Заступники еврейского Господа Бога! Какое им дело до того, что несколько евреев приняли православие, чтобы не мотаться больше, как вот мы с вами? С какой стати, во имя чего мы страдаем? Я и вы? И? И доколе, собственно, мы будем болтаться, я и вы? И?
Вылощен, прилизан. Одет с иголочки. Голубые глазки. Приподнятые брови. Рыжая заостренная бородка. Белые зубки. Хорошо смазанный язычок… И это ‘И?’, заменяющее вопросительное ‘А?’. Вот весь Лапидус.

* * *

В это утро Лапидус вообще был скверно настроен и искал, на ком бы сорвать свою злобу. Он был рад, что подвернулся Тумаркин. Но, в сущности, Лапидус не был сердит на Тумаркина, ни даже на сионистов, которые ему ничего не сделали, — злоба его исходила из другого источника и имела, конечно, свои причины, Во-первых, почему у него нет медали? Во-вторых, почему его не принимают в университет? И, наконец, в-третьих, почему он должен креститься и не может этого сделать из-за своей матери? Его мать не вынесет такого удара, он в этом убежден. И… все же он вынужден будет это сделать! Лапидус чувствовал потребность излить перед кем-нибудь свою душу и наскочил на Рабиновича, который ему нравился тем, что он хоть и еврей, но не имеет еврейской повадки влезать в душу ближнего.
— Вам хорошо, Рабинович, у вас золотая медаль, и вы уверены, что вас примут в университет, а вот побывали бы вы в моей шкуре… У меня на иждивении старуха-мать и сестра. Обе они живут единственной надеждой на то, что я окончу университет и буду врачом. А пока приходится жить только заработком, который дают мне уроки в богатой русской семье, да и то по секрету от гимназии. Если там узнают об этом, все мое благополучие рухнет! Я не знаю, смог ли бы кто другой на моем месте, хотя бы тот же Тумаркин, долго выдержать и не принять христианства, и кто смеет упрекнуть его за это? Как вы думаете? И?
Рабинович и сам не знал, как он думает. Он глядел удивленными глазами на всех этих Лапидусов и Тумаркиных и никак не мог понять: чего они все так гоняются за золотой медалью и стремятся в университет? Да они ли одни? Ведь вот его квартирная хозяйка тоже бредит все той же медалыо. Неужели у них у всех нет других стремлений и чаяний? Рабинович вспоминает, что когда он еще был Поповым, у него о евреях было представление как о людях, мечтающих только о деньгаx…
Вдруг вся толпа кандидатов пришла в движение и потянулась в канцелярию. Пришел секретарь. Сегодня он должен сообщить всем евреям об их судьбе.
В тесную комнату канцелярии набилось больше ста человек. Рабинович оказался одним из последних в очереди, и секретарь с испитым лицом, опустивши глаза, спросил сухо:
— Фамилия?
— Рабинович!
Секретарь покопался в стопе бумаг и спросил подчеркнуто:
— Рабинович, Гершко Мовшевич? Вы хотите сейчас взять свои бумаги или получить их через полицию?
— То есть… как? — изумился Рабинович.
Секретарь сделал такое лицо, будто хотел сказать: ‘Чего от меня хотят эти несносные евреи?’ — и с удвоенной любезностью объяснил Рабиновичу, что он может получить обратно свои бумаги, так как до его номера не дошло: прием евреев за покрытием процентной нормы закончен.
— Вы наконец поняли меня, господин Герш Мовшевич Рабинович?
Не получив ответа, секретарь обратился к следующему:
— Фамилия?
А Рабиновичу бросил мимоходом:
— Можете идти. Документы вам будут возвращены через полицию…

Глава 9.
Тринадцать медалистов

В первую минуту Рабинович почувствовал себя как-то странно… Он еще не успел разобраться в своих ощущениях. Выходя из канцелярии, он встретился со своими новыми знакомцами: сначала с вылощенным Лапидусом, а затем — с Тумаркиным.
— Ну? — остановил Рабиновича франт и заглянул в его глаза с усмешкой. Что я вам говорил? И?.. Оч-чень нужно было восемь лет подряд добиваться медали! Не-ет! Я поступлю иначе! Я с ними посчитаюсь. Лопнут они, а в университет я все-таки попаду!.. И возможно, что благодаря мне примут еще одного еврея? Может быть, именно вас, Рабинович, Как вы думаете? И?
Видя, что Рабинович никак не может понять, каким образом он, благодаря своему коллеге, попадет в университет, Лапидус ухватил его за пуговицу и начал подробно излагать теорию процентной нормы. Суть этой ‘теории’ сводилась к следующему. На каждых девять человек русских, поступающих в университет, приходится один еврей. Он, Лапидус, узнал, что есть еще поступающая группа из восьми русских. Если к ней прибавить девятого русского, то откроется вакансия для одного еврея…
Так вот Лапидус и намерен стать этим ‘девятым’ с тем, чтобы Рабинович был десятым…
Комбинация эта до того понравилась самому изобретателю, что он от радости даже хлопнул себя по лбу, желая показать, что у него есть голова на плечах.
— Ловко, не правда ли? И? — спросил он Рабиновича, но не получил ответа, так как тот не расслышал ни одного слова из всей этой тирады. Его внимание было отвлечено Тумаркиным, стоявшим в другой группе и делавшим Рабиновичу знаки глазами.
Рабинович извинился перед Лапидусом и подошел к Тумаркину.
— Вот вам еще одна жертва! — сказал Тумаркин. — Тоже медалист! Прошу любить и жаловать! Горячий еврей, хоть и не понимающий ни одного слова по-еврейски, несмотря на свою фамилию — Рабинович!
— Феномен! — отозвался один из компании, юноша из Пинска, с умным, энергичным и угреватым лицом, в белом летнем костюме, который не подходил ни к лицу, ни к сезону. — Еврея по фамилии Рабинович, не знающего языка, можно, по-моему, показывать за деньги! Ибо где же вы видали среди ста тридцати миллионов русских хотя бы одного по фамилии, скажем, Попов, который не понимал бы по-русски? Разве глухонемого от рождения!..
Его остроумие, однако, было впустую, так как публике было не до шуток, мысли были заняты университетом.
Только один слушатель заметил шутку пинского парня. То был Рабинович. С чего это парню вздумалось приводить в пример именно фамилию Попова, а не Иванова или Сидорова?..
Однако долго раздумывать Рабиновичу не дали. Тумаркин предлагал устроить складчину, чтобы немедленно послать телеграмму министру народного просвещения.
— Сколько нас тут евреев? — спросил Тумаркин и стал считать: — Один, два, три, четыре… тринадцать! Тринадцать медалистов!
— Тринадцать! — подхватил пинский парень. — Чертова дюжина! Не иначе как придется одному из нас перейти в христианство…
Но и эта фраза прошла незамеченной. Никто не подарил остряка даже улыбкой.
Телеграмма, конечно, недурная идея, но она, к сожалению, имеет и обратную сторону: телеграммы эти, видите ли, кусаются. А большая часть этой компании подчас ломает себе голову над решением вопроса: чем заплатить за стакан чая в кофейне?..
— Сколько должна стоить телеграмма? По скольку на брата? — раздался чей-то тревожный вопрос.
— Стоимость телеграммы я беру на свой счет! — заявил Рабинович и покраснел, так как двенадцать пар глаз уставились на него, как на чудище заморское. А парень из Пинска не выдержал и заговорил:
— Послушайте, вы, собственно, из каких Рабиновичей будете? И кем вам приходится Лев Бродский?.. [Крупнейший в то время сахарозаводчик в Юго-Западном крае, миллионер] Может быть, вы знаете, какие акции выгоднее всего приобрести и в каком банке надежнее всего открыть текущий счет?..
— Ну ладно! Дело не в том, сколько телеграмма будет стоить и кто платить будет! — сказал Тумаркин. — Все будут платить! А за неимущих внесут товарищи. Гораздо важнее где-нибудь собраться и составить текст телеграммы. Я предлагаю пойти в вегетарианку! Как вы на это смотрите?
— Есть! В вегетарианку! — ответила компания, и все тринадцать медалистов двинулись в вегетарианскую столовую.
Пообедав в столовой и убедившись из поданного счета, что идея вегетарианства — великая вещь не только по существу, но и по целому ряду ‘побочных’ обстоятельств, наши тринадцать медалистов составили достаточно убедительную телеграмму министру и, наговорившись вдосталь, разбрелись по домам.

Глава 10.
Веселая беседа

Хотя медалисты наши в вегетарианской столовой пили за обедом одну только воду, Рабинович вернулся домой в каком-то особенно повышенном настроении. Он чувствовал, что у него голова идет кругом: за последние дни он наслушался и насмотрелся такиx диковин, что не успел еще разобраться во всем. В данную минуту для него было отчетливо ясно одно: он — не студент и получит свои документы обратно через полицию… Так. Что же будет дальше?
Этот сакраментальный вопрос, который прочим кандидатам-евреям буравил голову, у Рабиновича вызывал только любопытство. Интересно было знать: что же будет дальше? И чем вообще кончится вся эта комедия, в силу которой его принимают за еврея и верят, что он, Гриша Попов, — вовсе не Гриша Попов, а Гершко Рабинович?.. Ха-ха! Он сам не ожидал, что сумеет так хорошо играть эту своеобразную роль!
Довольный собой, он позвонил у дверей своей квартиры, втайне мечтая о том, что дверь откроет Бетти, смуглая девушка с прекрасными карими глазами и ямочками на матовых щеках… Мало того, он даже совсем по-мальчишески загадал: если откроет Бетти, то, значит, она его любит. А если откроет другой?..
Он не успел закончить свою мысль, как дверь распахнулась и перед ним появилась Бетти… ‘Неужели она меня любит?’ — спросил себя Рабинович.
И тут же ответил самоуверенно: ‘Да, любит! Так же, как и я люблю ее!’
Увидев его радостное лицо и блестящие глаза, Бетти решила, что он уже принят в студенты, и даже попыталась представить себе его в нарядной студенческой форме…
— Как дела? — спросила Бетти, заглядывая в его счастливые глаза.
— Прекрасны! Замечательны! — отвечал Рабинович, не отрывая глаз от лица Бетти и думая все время о счастливой примете, сбывшейся только что у дверей.
— Стало быть, можно вас поздравить? — спросила Бетти, протягивая ему руку.
— С чем, собственно? — ответил вопросом Рабинович, пожимая ее руку.
— С поступлением в университет, разумеется!
Не желая выпускать руку девушки, Рабинович медлил с ответом, но в конце концов рассказал о положении в университете…
— То есть как же это? — воскликнула Бетти, всплеснув руками так сильно, что мать, почуя недоброе, выбежала из кухни ни жива ни мертва.
— В чем дело? Что случилось? — спросила она, глядя на обоих испуганными глазами.
— Ничего не случилось! — постаралась успокоить ее Бетти. — Представь себе, мама, его не приняли в университет.
— Ох ты, горе мое! — воскликнула Сарра по-еврейски. — Что же теперь будет?
Три тревожные мысли пробежали в голове Сарры: 1) что он будет делать без правожительства? 2) что будет с комнатой, если квартирант уедет? и 3) что она будет делать без репетитора?
— Горе мне, горе! Вот шлим-мазл!.. — ломала руки хозяйка, оплакивая своего квартиранта, точно любящая мать.
А ‘виновник торжества’, хоть и не понимал ни одного слова из всех этих еврейских причитаний, все же видел по расстроенному лицу Сарры Шапиро, что она оплакивает его.
Тронутый вниманием, он взял ее обе руки и сказал сердечно:
— Успокойтесь, матушка, успокойтесь!..
Но Сара Шапиро не могла успокоиться и, обращаясь к дочери, продолжала:
— Да что там ‘матушка’, какая там ‘матушка’? Спроси-ка ты его лучше, что он будет делать без правожительства?
Из всей этой фразы Рабинович понял только слово ‘правожительство’.
— Правожительство, матушка, ерунда! — сказал он, покровительственно поглаживая ее по плечу. Этот жест рассмешил всех троих.
— Как тебе нравится этот тип? — обратилась снова Сарра к дочери по-еврейски. — А ты еще сердишься, когда я называю его ‘шлим-мазл’…
— Что это значит ‘шлимазать’? — спросил квартирант, полагая, очевидно, что это слово имеет отношение к праву жительства.
Слово ‘шлимазать’ вызвало веселый смех у обеих женщин, а Рабинович, любовавшийся жемчужными зубками Бетти, решил показать, что он хоть и не говорит по-еврейски, однако прекрасно понимает:
— Если речь идет о том, чтобы ‘мазать’, так мы будем ‘мазать’! — сказал он, сделав выразительный жест рукой.
Взрыв хохота был ответом на догадку Рабиновича. Глядя на смеющихся мать и дочь, он рассмеялся и сам.
— Что это за смех на вас напал? — спросил влетевший, как всегда, неожиданно Давид Шапиро. — Что это у вас так весело? Его уже можно поздравить? — прибавил он, указывая на квартиранта…
‘Поздравление’ снова рассмешило всех. Смеялись сочно, со вкусом, а Давид глядел на них, как на сумасшедших, и даже не улыбался.
В кратких словах Бетти передала отцу всю историю. Он схватился за голову и никак не мог поверить.
— Как? Медалист?!..
Потом Давид обратился к жене:
— Вот видишь? А ты вечно говоришь: ‘Медаль, медаль!’ Вот тебе и медаль.
И, не слушая ответа Сарры, Давид Шапиро почесал у себя за ухом, наморщил лоб и проговорил про себя:
— Ай, Давид! Держись, милый! Кажется, ты навязал себе хорошую историю!..

Глава 11.
Наука о ‘правожительстве’

О Давиде Шапиро можно сказать, что в вопросах ‘правожительства’ он был признанным специалистом. И потому, конечно, не кто другой, как он, взялся ‘устроить’ Рабиновича, но так ‘устроить’, что комар носу не подточит.
— Парню, имеющему аттестат зрелости, да еще с медалью вдобавок, рассуждал Шапиро, когда документы квартиранта были доставлены из полиции, такому парню нечего горевать о правожительстве! Глупости! Где это сказано, что он должен непременно быть доктором? А если он будет зубным врачом (дантистом), что ему сделается? Хватит с него и этого!
И Шапиро отправился вместе с Рабиновичем в зубоврачебную школу, потолковал с кем следует и в мгновение ока записал его в дантисты.
Конечно, это так только говорится: в ‘мгновение ока’. В сущности, пришлось-таки поработать. Одних бумаг и справок хватило бы на десятерых. Но Давида Шапиро не запугаешь формальностями. Он в этих делах, как уверяет, собаку съел. Сколько он сам натерпелся, пока устроил себе правожительство — на правах родителя обучающегося в гимназии Сёмки!..
И кто может поручиться, что теперь он вне опасности? Кто может гарантировать, что сегодня же ночью его не подымут с постели и не предложат: ‘а фур-фур на Бердичев’? Сколько таких случаев бывало в Москве и других городах!..
Рабинович выслушивает бесчисленные рассказы о злоключениях своего квартирохозяина и думает: ‘Что за удивительный народ? Его гонят, преследуют, как собак, и он все это терпит — без единого слова протеста. Тут кричать нужно! На весь мир кричать, чтоб земля содрогнулась! А они молчат! Странный народ…’ Шапиро продолжает свои россказни, пускается в философию, приводит сентенции из талмуда, а Рабинович слушает одним ухом: он занят своими мыслями. Да и, кроме того, напротив, якобы погруженная в книжку, сидит Бетти, от которой он глаз оторвать не может. А Бетти все время чувствует на себе взгляд Рабиновича и прекрасно знает, что он думает только о ней… Она волнуется. Сегодня утром он бросил ей на ходу: ‘Бетти, я должен вам кое-что сказать…’ Он ничего не успел сказать, так как в этот именно момент прибежал Сёмка из гимназии с радостной вестью: он получил две пятерки! Но Бетти достаточно сказанного, чтобы загореться как маков цвет и понять, что Рабинович любит, любит её…
И не только Бетти, но и мать, Сарра Шапиро, стала квартиранту ближе и дороже после сегодняшнего разговора: улучив минутку, когда Бетти не было дома, Сарра заявила Рабиновичу, что имеет к нему дело.
— Именно?
— Видите ли, — начала хозяйка, — я хотела бы, чтобы вы репетитовали (не было Бетти дома, и некому было поправить мамашу) с моей дочерью так же, как вы занимаетесь с Сёмкой. Платить я вам не могу, но обед и ужин я могу вам предложить…
Рабиновичу пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не расцеловать Сарру Шапиро.
Заниматься с Бетти! Обедать с нею за одним столом!.. Нет, на белом свете не много таких хозяек! И вообще к черту всех хозяек! Куда им до Сарры Шапиро!
Сжав руку хозяйки, Рабинович благодарил ее горячо за предложение и уверял, что он принимает его оxотно. С удовольствием! С наслаждением!
— Но только… с одним условием! — заявила деловито хозяйка.
У Рабиновича сердце упало.
— Например?
— Чай и сахар — ваши!
Камень свалился с души юноши.
— Ну, конечно, мои! Ясно — мои.
В это время вошла Бетти и, поняв, что ‘сделка’ состоялась, обратилась к мамаше по-еврейски:
— Не могла потерпеть, пока я сама предложу? А Рабиновичу, зардевшись, сказала с улыбкой:
— Когда речь идет об обучении детей, моя мамаша становится ужасно деловитой.
‘О, милая, милая Бетти! — подумал Рабинович, пронизывая ее взглядом. -Только такая прелесть, как Бетти, может иметь такую мать, и только такая мать, как вот эта Сарра Шапиро, может иметь такую дочь!’

Глава 12.
Юдифь

Возможно, что, объявив Давида Шапиро специалистом по части ‘правожительства’, мы несколько поторопились.
Спустя несколько дней после поселения квартиранта Рабиновича в доме Шапиро разразилась катастрофа, обычная, впрочем, в этом университетском городе.
Было далеко за полночь, когда мирную тишину квартиры просверлил оглушительный трезвон… Другой человек на месте Шапиро, несомненно, скатился бы с кровати либо выскочил в окно. Но Шапиро — человек бывалый. Он знает, что звонки такого рода раздаются только в случае пожара либо еще облавы на евреев, которая на полицейском языке называется мягко ‘ревизией непрописанных’.
Независимо от названия звонок трещит до тех пор, пока не откроют дверей. Потом в комнату вваливается орава приставов, надзирателей и городовых, и вам велят предъявить документы. Проверяют документы, опрашивают и пересчитывают жильцов и, если все в порядке, вас оставляют в покое.
Но если бумаги ‘хромают’ или у вас находят ‘контрабандный товар’, сиречь душу иудейского вероисповедания без правожительства… тогда вас просят привести в порядок ваш туалет и пожаловать в участок, где, как известно, ‘всё разберут’. Там начертают на вашем паспорте красным по белому: ‘На выезд в 24 часа’… Это — наилучший исход. Но бывает и так, что тот же участок предоставляет вам возможность в сопровождении ‘почетного караула’ съездить на родину, где живут ваши тетки, дядья и прочие родственники, с которыми вы, кстати сказать, давненько не видались! Давид Шапиро, как человек опытный, знакомый с визитами такого рода, решил, что особенно церемониться нечего, и, накинув кургузый пиджачок непосредственно на нижнее белье, сунул босые ноги в ночные туфли и стал зажигать спички, которые, как водится в таких случаях, ни за что не хотели загораться.
— Чего ты спешишь? — спросила Сарра, вырывая у него спички из рук. -Некогда ему, ‘курьерский поезд’! Черт их не возьмет, если они подождут несколько минут за дверьми!
Сарра зажгла ночник, и Давид побежал к дверям. Через несколько минут в доме Шапиро было весело, светло и очень оживленно.
— Сколько тут вас? — спросил высокий, широкоплечий чиновник с толстыми, чувственными губами, сопровождая свой вопрос сладким зевком невыспавшегося здорового человека.
— Нас трое! — ответил Давид Шапиро.
Полез в боковой карман и, вытащив оттуда паспорт с прочими документами, предъявил их чиновнику. И хотя у нашего героя зубы лязгали, как в лихорадке, он подал бумаги с изысканным поклоном, галантно шаркнув голой ногой в ночной туфле.
— Ты говоришь, трое? — переспросил чиновник, разглядывая Сарру Шапиро, тщетно кутавшуюся в одеяло, не закрывавшее круглых, еще свежих плеч и босых ног.
Сарра вдруг поняла, что Давид говорит что-то несуразное, и в испуге обратилась к нему по-еврейски:
— Давид, Бог с тобой! Какие трое? Ты забыл, что нас пять человек?
Давид протер глаза, точно он услыхал ошеломляющую новость:
— Пятеро? Каким образом у тебя получается пять человек?
— Математик! — говорит Сарра. — Я и ты — двое, Бетти и Сёмка — четверо…
Давид ударил себя по лбу, плюнул и сказал полицейскому:
— Я забыл! Нас не трое, а четверо!..
— Не четверо, а пятеро! — поправила Сарра.
— Почему пять? Из какого расчета?
— Квартиранта ты забыл? Или хочешь накликать беду на свою голову?..
— Тьфу! — снова отплюнулся Давид. — Я совсем запутался: нас не трое и не четверо, а пятеро!
— Тэ-экс! — протянул чиновник, не отрывая глаз от черных волос Сарры, разметавшихся по белым плечам. — Пятеро, говоришь? А может, шестеро, семеро? Сейчас увидим!
Чиновник мигнул своим помощникам, и те взялись за работу. Кровати и шкафы, столы и стулья были осмотрены по нескольку раз. С Сёмки стянули одеяло и поднесли к самому его носу электрический фонарик. То же должно было быть проделано с Бетти, но та проснулась вовремя, соскочила с кровати и завернулась наспех в простыню. В таком виде она предстала перед чиновником с чувственными губами, переводившим глаза с дочери на мать и соображавшим, которую из них он предпочел бы…
‘Черт их знает, которая из них лучше! — думал он про себя. — Обе хороши, но молоденькая соблазнительне!.. Венера!.. Юнона!.. Афродита!’ — подбирал он знакомые ему из романов подходящие для Бетти имена.
И только одно имя, наиболее подходившее этой прелестной девушке с горящими от скорби глазами, он никак не мог вспомнить.
Имя это было — Юдифь!

Глава 13.
Руки прочь!

Если бы наш Рабинович был настоящим ‘Рабиновичем’, а не Поповым, он, конечно, имея медаль и не попав в университет, не спал бы так крепко, как спал он в эту ночь… Он не только не слыхал звонков, шума и голосов, но не слыхал даже, как хозяин, тормоша одеяло, кричал у него над ухом:
— Рабинович! Рабинович! Рабинович!!! Вставайте! Полиция!!
— Какого черта ‘Рабинович’? Откуда тут взялся Рабинович? — пробормотал спросонья квартирант, протирая глаза. — В чем дело? Что случилось?
— Полиция здесь, ревизия! Облава! То есть ревизия!
— Какого черта полиция, какая ревизия? Кому это нужно? Гоните их в шею!..
— Господь с вами, Рабинович! Что вы говорите? Правожительство…
Последнее слово, очевидно, подействовало.
— Правожительство? Ага! Знаю! Где же оно?
— Что?
— Да правожительство, черт его возьми совсем!
— Тьфу, пропасть! — разозлился Давид Шапиро. — Если бы вы не были евреем, я подумал бы, что вы пьяны! Я вам говорю, что здесь полиция, идет ревизия, спрашивают о вашем правожительстве, а вы говорите: ‘Где оно?’
Кое-как разобрав, в чем дело, и увидев в дверях физиономию надзирателя, Рабинович с трудом поднялся и, непрерывно чертыхаясь, вошел в общую комнату, где и застал вышеописанную картину: хозяйку, завернутую в одеяло, Бетти, закутанную в простыню, и против них чиновника с чувственными губами. В первую минуту он не мог сообразить, при чем тут обе полунагие женщины и этот тип, глядящий на них такими глазами. Рабиновича мгновенно зажгла ненависть к этому чиновнику.
— Сколько тебе лет? — спросил чиновник Бетти.
— Восемнадцать! — ответила за нее мать. Но чиновник оборвал ее:
— Не тебя спрашивают!
— Восемнадцать, — повторила Бетти. — А ты не врешь, душенька? — спросил он с отвратительной усмешкой на плотоядных губах и потянулся, чтобы немного приоткрыть простыню, облегавшую фигуру Бетти.
Но в это время между ними выросла фигура квартиранта и раздался его громовой выкрик:
— Руки прочь!..
Чиновник был ошеломлен.
Никогда еще за долгое время своей практики ему не приходилось сталкиваться с таким проявлением еврейской наглости.
С минуту стоял он неподвижно, не находя слов. Затем, отдышавшись, спросил:
— А ты… кто такой?
— Что за ‘ты’? Прошу не ‘тыкать’!
У чиновника даже руки опустились.
С кривой усмешкой он приказал своим помощникам:
— Взять!
— Нечего ‘брать’! Я сам иду, — сказал Рабинович и в сопровождении городовых пошел в свою комнату одеваться.
Чиновник, только что млевший в присутствии двух полунагих женщин, и особенно младшей, теперь задыхался от злобы. Нахальный ‘жидовский’ мальчишка грубо прервал его прекрасные иллюзии…
‘А? — думал он. — Венера… Юнона… Афродита… Ап-петитная жидовочка! Нечего сказать! Жаль! Вместо этого парня я предпочел бы ‘взять’ эту… Венеру с еврейской улицы…’
Ночь была на исходе. Чиновник торопил своих помощников. Но Рабинович одевался очень спокойно и с нарочитой медлительностью.
Давид Шапиро пробовал было заступиться за своего квартиранта. Клялся, что у него наизаконнейшее правожительство, только документ сейчас находится в зубоврачебной школе. Но чиновник, отстранив Давида жестом, обратился к тем, что помогали Рабиновичу одеваться:
— Какого черта вы там возитесь? Не оглянешься, как светать начнет. А на этой улице еще достаточно контрабанды у ‘сынов Израиля’! Живо! Шевелись! Готово? Марш!..

Глава 14.
Бессонная ночь

В эту тревожную ночь в доме Шапиро никто, конечно, спать уж не мог.
Давид Шапиро с женой вырабатывали план действий.
— Завтра, чуть свет, бегу к полицмейстеру!
— К полицмейстеру? — перебивает Сарра. — Чего это ты полетишь к полицмейстеру? Курьерский поезд! Раньше нужно в зубоврачебную школу, а потом уж…
— Ну, спасибо, что надоумила! Без тебя я, конечно, не догадался бы! Когда речь идет о правожительстве, ты могла бы на меня положиться!
— Ты думаешь? Если ты уж такой специалист, почему ты не позаботился, чтоб бумаги были у него в кармане?
— Ну что говорить с дурой? Я тебе, кажется, семьдесят семь раз повторял, что он — мальчишка и мальчишка! Сколько я ему толкую, что еврей без правожительства — то же, что человек без воздуха, ему как с гуся вода! В одно ухо влетело, в другое вылетело. Странный тип этот Рабинович! Очень нужно было ему набрасываться на чиновника и кричать так, что я чуть не умер со страху. У него какие-то совсем не еврейские замашки! Ничего не боится: ни полиции, ни черта, ни лешего!
Тут в разговор вмешивается Бетти. Возмущенная последней тирадой, она отчитывает своего папашу: можно ли ставить в вину человеку то, что является его достоинством…
За отца заступается мать и тоже получает надлежащую отповедь от дочери.
Так за разговором проходит вся ночь.
Даже Сёмка никак не может заснуть. Самый факт ареста его учителя Сёмка объясняет себе довольно легко: очевидно, документы Рабиновича не в порядке… Такие вещи мальчику не внове. Но беда в том, — и Сёмка это прекрасно знает, что своими пятерками он обязан главным образом репетитору! Без него Сёмке вряд ли удастся так часто приносить домой блестящие отметки, а стало быть, и получать от своего папаши двугривенные, которые он тратит на кинематограф.
Кроме всего, ему Рабиновича жаль: а вдруг его вышлют по этапу! С кем тогда Сёмка будет заниматься? С Бетти? Она вспыльчива, как спичка! С Рабиновичем заниматься — сплошное удовольствие.
Сёмка любит его! И учитель любит своего ученика. Он вообще всех их любит: его, маму, Бетти, Бетти больше всех! Он это знает наверно. Учитель не перестает пожирать глазами Бетти. И почему он опускает глаза и краснеет, когда мама перехватывает его взгляд, устремленный на Бетти?..
И сестра его тоже здорово любит! Сёмка видит, как под взглядом учителя она краснеет. Жаль будет, если сестра останется без учителя… Но неужели он не вернется? Сёмка вслушивается в слова Бетти.
— Не могу больше слушать! — говорит она родителям. Лопнуть можно! Чего вы хотите? Чтобы он позволил себя третировать, как вы? Ползать перед ними на четвереньках, как вы? Его не станут ‘тыкать’, как вас? Будьте уверены!
— Ах, какое счастье! — восклицает с иронией мать. — Что ты скажешь про такое счастье! Ему не скажут ‘ты’! Ну так ему скажут ‘вы’: будь-те любезны и убирай-тесь подобру-поздорову обратно в Шклов!..
— Ну, положим, это ты уж рассуждаешь по-бабьи! — перебивает отец. — Назад в Шклов его не пошлют. Положись на меня… Закон — это закон! Зубоврачебная школа ничем не хуже университета! Пусть только день настанет, и я полечу к полицмейстеру…
— Опять он уж летит к полицмейстеру! — вставляет мать. — В зубоврачебную надо!
— Ну, ясно! Его освободят немедленно.
— Дай Бог! — говорит Сарра со вздохом.
Сёмка успокаивается и через минуту уже крепко спит.

Глава 15.
В заточении

Если глубокой ночью стащить человека с кровати, заставить его, полусонного, пройти несколько улиц в сопровождении ‘почетного караула’, исполняющего свои обязанности с похвальной энергией, подгоняя свою жертву пинками, если заставить его месить ногами осеннюю грязь и при этом совершенно не стесняться в выражениях, если конечным пунктом путешествия окажется помещение, в котором топор в воздухе виснет от головокружительных запахов и ‘интимных’ разговоров, и если его поместят в компанию воров, бандитов, проституток низшего сорта и прочего сброда, — то можно сказать с уверенностью, что человек, попавший в этакий переплет, потеряет всю свою самонадеянность, горделивое сознание своей силы и задумается о вещах, меньше всего приходивших до того в голову…
Как ни крепился наш герой, молодецки шагавший в ногу с ‘обходом’, все же, когда его водворили на место, он с первой же минуты должен был сознаться, что читать о чужих мытарствах несравненно легче, нежели испытывать их на самом себе, и что быть евреем — одно из наиболее сомнительных удовольствий…
Переживаний и вынесенных за одну ночь впечатлений хватило бы Рабиновичу с лихвой на целый год жизни…
Ежеминутно раскрывалась дверь, и помещение проглатывало все новые и новые ‘транспорты’ людей, в большинстве евреев, оборванных, забитых, несчастныx…
Особенно поразило нашего арестанта, что ‘старожилы’, завсегдатаи полицейского участка, встречали евреев с особенной радостью, с забористым словечком и приветствием, вроде: ‘жидовская морда’, ‘собака неверная’, ‘пся крев’, в зависимости от национальности приветствующего. Еще больше поражало спокойствие, с которым новоприбывшие принимали все эти лестные знаки внимания. Когда одному из несчастных пленников, тащившему за плечами мешок, который был втрое больше его самого, какой-то широкоплечий оборванец сделал довольно прозрачный ‘намек’ — кулаком под ребра, обладатель мешка, еле устоявший на ногах, заглянул хулигану в лицо с таким видом, будто хотел выяснить, ‘что, собственно, он этим хочет сказать?’
А остальные евреи, вопреки ожиданиям, набросились на потерпевшего и, насколько Рабинович мог понять, упрекали своего собрата в том, что он суется со своим мешком куда не следует…
‘Почему за него не заступились? — подумал Рабинович. — Куда девалась пресловутая еврейская солидарность, знаменитый ‘кагал’, о котором столько кричат ‘Новое время’ и другие так называемые ‘правые’ газеты? Да и вообще, что это за народ такой, который в невыносимых условиях существования ест, пьет, спит, торгует, учится, посещает театры и концерты, танцует и веселится? И откуда берется эта всеобщая к ним вражда? Не может же она быть беспричинной! Нет, здесь что-то есть. Очевидно, в них есть нечто… нечто отталкивающее…’
Дверь снова распахнулась, и в помещение ввалилась новая группа, состоящая опять-таки в большинстве из евреев. Все они говорили одновременно и до того громко, что какой-то пересмешник, ко всеобщему удовольствию, стал их передразнивать: ‘гер-гер-гер’…
Это заставило группу понизить тон… Но шутнику это не понравилось, и он налетел на них с претензией: почему они шепчутся, секретничают, шаxермаxерствуют…
— Недаром их бьют! — раздался чей-то голос из угла.
— Бить мало! — подхватил второй голос, принадлежавший, судя по манере говорить, интеллигенту. — Мало бить! У этих типов надо все имущество экспроприировать, а самих вырезать, как собак!
Рабинович даже привстал с места, чтобы разглядеть энергичного ‘интеллигента’. Но в это время он встретился с парой глаз, показавшихся ему знакомыми: глаза узнали его.

Глава 16.
Встреча

Знакомые глаза принадлежали тому самому пинскому юноше с угреватым лицом, который в числе тринадцати злополучных медалистов подписал телеграмму министру просвещения.
— Шолом алейxем! [Мир вам!] — приветствовал он нараспев Рабиновича, но тут же, спохватившись, продолжал по-русски: — Ба! Я и забыл, что вы феномен, владеющий всеми языками, кроме своего родного! Что же, неужели и это не дает правожительства, коллега Рабинович?
— Вы еще не утратили способности шутить? Как вы попали сюда?
— Как попал? Ха-ха! По той же ‘протекции’, что и вы! Ночь облав! Плевать я, впрочем, на них хотел. Что они мне сделают? Напишут на выезд? Эка важность! Поеду в Пинск! Хотя, чтобы у них так был нос на лице, как у меня есть теперь деньги на дорогу. Вот о своей сестре я действительно беспокоюсь: меня у нее накрыли, и теперь она может лишиться правожительства. Ее муж — ремесленник, переплетчик… Ну, а вас где сцапали?
— Меня? Но чего же мы стоим? Присядьте! — сказал Рабинович, но тут же убедился в том, что уступленное ему раньше место уже занято. Сосед по скамейке, узнавший из разговоров, что край скамейки занимал человек по фамилии Рабинович, немедленно разлегся во всю длину и завёл разговор на тему о евреях с подсевшей к нему девицей, от которой несло сивухой и йодоформом.
— Прямо-таки проходу нет от них!
— Погибели на них нет! — сочувственно отозвалась благоухающая ‘жрица любви’, разглядывая свои элегантные ботинки.
— Сущие микробы! — подхватил ‘интеллигент’. — Особенность микробов, видите ли, состоит в том, что чем больше с ними возятся, тем обильнее они размножаются! Почитайте газету ‘Знамя’ [‘Русское ‘Знамя’ — газета союза русского народа, выходившая в Петербурге под редакцией Дубровина, одного из организаторов кишинёвского погрома. Этот черносотенный листок систематически травил евреев, открыто призывал к погромам…] и вы узнаете, что это за племя!..
Интеллигент пустился в рассуждения, а аудитория стала внимательно прислушиваться, вставляя изредка крепкое словцо или длинное ругательство, вызывавшее общее одобрение.
— Стоит ли прислушиваться к собачьему лаю? — сказал Рабиновичу пинский парень и, оттащив своего собеседника в угол, стал его расспрашивать о житье-бытье, о зубоврачебной школе и судьбе посланной министру телеграммы.
— Об этом надо Тумаркина спросить, — сказал Рабинович и в свою очередь спросил товарища о его видах на будущее.
— А, не спрашивайте лучше! — отмахнулся пинчук с усмешкой. — Все мои планы разрушены! У меня, понимаете, вертятся в башке всякие идеи о медицинских изысканиях и открытиях. Хотелось мне в химию удариться! Тянет, понимаете, в лабораторию! С тех пор как Эрлих обнародовал знаменитый препарат, я не могу успокоиться. Сверлит, понимаете, голову мысль, что тем же путем можно лечить не только сифилис, но и рак, туберкулез и прочие несчастья! Да здравствует Эрлих! А знаете ли вы, между прочим, что он ‘нашенский’?
— Кто? — спрашивает Рабинович, разглядывая выпуклый лоб своего коллеги.
— Кто? — переспрашивает пинчук с досадой. — Профессор Эрлих.
— Что означает ‘нашенский’?
— Это значит, что он тоже не имеет права жительства, так же как вы, я и все мы! Ха-ха! И если бы вздумал пожаловать сюда, он бы наравне с нами сидел в этом злачном месте и слушал бы лекцию ‘о микробаx’… Хорошо, что он в Германии! Хотя, будьте спокойны, он и там чувствует, что значит быть евреем…
— Неужто?
— Подумаешь! А что за радость там? Да что вы, милый, газет не читаете? Не интересуетесь? Не еврей вы, что ли?
— Нет! — брякнул Рабинович и тотчас спохватился: — То есть, конечно, я еврей, но в последнее время мало читаю… Что же о нем пишут?..
— Что пишут? Ужасное! В первое время его вообще никто признавать не хотел: какой-то франкфуртский профессоришка. Теперь, положим, уже знают, кто он такой! И все же, когда он попытался пройти в Берлинский университет, хотел получить там кафедру, лабораторию и студентов, ему без всякой церемонии отказали.
— Почему?
Пинский парень расхохотался:
— Почему? Потому что ‘потому’ кончается на ‘у’! Не слышите, что ли: ‘микробы’, ‘паразиты’, ‘эксплуататоры’… Ха-ха-ха!..

* * *

Разговоры с товарищем вернули Рабиновича к прежним мыслям. Задача не разрешена. Вопрос остается в силе: откуда берется эта непонятная вражда к евреям?
И Рабинович вспомнил, что в свое время, когда он еще не был ‘Рабиновичем’, он все эти россказни об ‘эксплуататорах’, ‘микробах’ и ‘паразитах’ много раз слыхал и читал в газетах определенного типа, однако все это проходило мимо его внимания, как-то не задевало. Но сейчас, когда он находится среди евреев и вынужден жить одной с ними жизнью, он, конечно, добьется истины! Эта мысль так захватила ‘пленника’, что он забыл, где находится, и не заметил, как промелькнула ночь.
Утром на оживленном и свежем лице его не осталось никаких следов так неожиданно проведенной ночи, и, когда его вызвали наверх, он готов был учинить скандал полицейскому приставу.
Однако энергия Рабиновича осталась неиспользованной, так как ему объявили, что только что от полицмейстера сообщили, что документы Рабиновича в порядке и он свободен.
‘Шапиро постарался!’ — мелькнуло в голове Рабиновича, и тут же по ассоциации вспомнилась Бетти. И странная, неизведанная теплота и нежность хлынули к сердцу.
‘Неужели это серьезно? — подумал Рабикович, усаживаясь в извозчичью пролетку. — Что же будет, что будет?’
Вопрос этот, в сущности, уже несколько дней не давал ему покоя. В конце концов придется ведь открыть секрет, рассказать, кто он. Как он ей скажет об этом?.. И что будет потом?
Мысли вихрем кружились в голове Рабиновича, катившего в оглушительно дребезжавшей пролетке по ухабистой мостовой. Но все вопросы улетучились, как только на резкий его звонок в дверях показалась Бетти. Она не бросилась ему на шею, только встретила его чуть теплее обычного. Но глаза ее сказали ему много больше.
Рабинович вошел в дом Шапиро, точно под родной кров. В доме стало весело. Накрыли к столу, и все наперебой стали рассказывать, как каждый из них провёл остаток ночи. А Давид Шапиро пустился в повествование о том, как он, еле дождавшись утра, побежал в зубоврачебную школу, а оттуда к полицмейстеру…
— Сейчас же он пошел! — перебила жена. — Я ему, может быть, десять раз подряд повторяла, что сначала необходимо идти в школу, а потом уже к полицмейстеру!
— Что ты скажешь про нее? — обратился Шапиро к дочери. — Она говорит, что она сказала…
— Ну ладно! Кто бы ни сказал, — оборвала Бетти и обратилась к квартиранту: — Расскажите-ка лучше вы, что было утром, когда вас вызвали?
Задребезжал звонок.
— Кто там?
Сёмка вернулся из гимназии. Раскрасневшийся, запыхавшийся, с сумкой за плечами, прямо с порога — на шею учителю.
Учитель с учеником крепко расцеловались.

Глава 17.
После облавы

Ночь, проведенная Рабиновичем в полицейском участке, все же не прошла для него даром: он прихворнул. Еще с утра жаловался на головную боль, его слегка знобило, а к вечеру он лежал в своей кровати, укрытый поверх одеяла периной, и обливался потом. Перина была хозяйская, да и самый процесс потения был делом рук сердобольной Сарры Шапиро. Она напоила его чаем с малиной, основательно укрыла и приготовила уксус со спиртом, которым Давиду Шапиро надлежало натереть квартиранта.
Сарра Шапиро хотела послать Бетти за врачом, но Рабинович заупрямился: не надо!
— Что вам помешает, если доктор вас посмотрит?..
— Не нужно!
— Знакомый доктор, свой человек.
— Не надо!
— Да и берет он недорого… сколько дадут.
— Не надо!
— Вот сумасшедший упрямец, — сказала Сарра дочери по-еврейски и обратилась к квартиранту по-русски: — Скажите, пожалуйста, все ли Рабиновичи таковы или только вы так отличаетесь?
— Все таковы!
— Не лучше, чем Шапиро?
— Еще хуже!
— Ну, если так, вас есть с чем поздравить!
Рабинович ничего не ответил, переглянулся с Бетти, и оба так весело рассмеялись, что, глядя на них, не выдержала и Сарра. Затем она засучила рукава и отправилась на кухню готовить куриный бульон для больного.
— Ну ладно, доктора вы не хотите, но бульон-то вы не откажетесь скушать? Черт знает, откуда берутся такие сумасшедшие на свете!..
Молодые люди остались одни. После вчерашней истории они чувствовали себя как-то особенно хорошо и смеялись без всякой видимой причины, просто потому, что оба были молоды, свежи и здоровы. К тому же какая-то неясная, неведомая сила влекла их друг к другу с первой встречи. И хотя никаких разговоров между ними на эту тему не было, оба чувствовали, что они друг другу далеко не безразличны.

* * *

Бульон хозяйского изготовления, по свидетельству самой Сарры Шапиро, имел ‘райский вкус’ и был достоин ‘царского стола’.
Мнение хозяйки целиком разделял больной, испытывавший несказанное удовольствие не столько от самого бульона, сколько от того, что тут же рядом сидела Бетти, которая держала тарелку и следила за тем, чтобы он съел все, до капельки.
Черт возьми, хворать таким образом, кормясь из Беттиных ручек, он готов и подольше!
Но в это время, как всегда неожиданно, влетел в дом Шапиро и сразу затараторил:
— Ну, что тут уже случилось? Квартирант заболел? Что с ним? Температура? Почему не посылают за доктором?
— Здравствуйте, курьерский поезд! — встретила его по своему обыкновению Сарра. — Откуда ты знаешь, что мы не хотели позвать доктора?
— ‘Хотели звать’? Чего же его не зовут?
— Поди спроси его!
Давид Шапиро в таких случаях не любит длительных дискуссий. Схватил на лету пальто и шапку, побежал и через несколько минут, к великому огорчению квартиранта, приволок доктора. Домашний врач семьи Шапиро подсел к Рабиновичу, пощупал пульс, приложил ухо к груди и с размаху хлопнул его по плечу.
— Ну, нечего дурить! Всем больным можно пожелать таких болезней! Дай Бог каждому еврею иметь такое сердце и такие легкие, — сказал доктор и прибавил по-еврейски: — Молодой человек, вы, очевидно, никогда в хедере не учились! [Намек на изнурительное ученье, неизбежное для каждого еврейского ребенка]
Узнав от хозяйки, что больной не понимает ни слова по-еврейски, доктор даже привскочил со стула. Несколько раз подряд он надевал и снимал очки, переглядывался со всеми и вдруг стал прощаться.
Повоевав с Рабиновичем из-за денег, которые он отказывался принимать, и в конце концов приняв их, доктор вышел в другую комнату и, прощаясь с семьей Шапиро, проговорил:
— Странный, странный у вас квартирант! Очень странный! Загадка…

Глава 18.
Загадка

Рабинович казался загадкой не только доктору, но и всем имевшим с ним дело: его манеры, внешний вид, мысли, язык — все было как-то необычно для еврея и возбуждало если не сомнения, то любопытство. Поражало в нем полное отсутствие характерных еврейских черт: находчивости, изворотливости, сноровки… Подчас он бывал наивен, как дитя, задавал смехотворные вопросы, приходил в восторг от самых обыденных вещей…
Первое время пришлось употребить немало усилий, чтобы вдолбить ему представление о правожительстве. Он никак не мог поверить, что в этом самом городе имеются районы, в которых евреям жить не разрешается.
— Возможно ли это? — спросил он. — Да что мы, в самом деле, в Древнем Риме живем, в Испании?.. Или в пятнадцатом веке?..
— Вот чудак! — прервал его Давид Шапиро. — Поди поговори с ним! Ему толкуешь одно, а он свое, А знаете ли вы, что в нашем городе имеется улица, по одной стороне которой евреям селиться разрешается, а по другой запрещено?
И Рабинович не мог успокоиться до тех пор, пока однажды, в субботу, хозяин не сводил его лично на эту самую улицу. Рассказам Давида Шапиро после этой прогулки не было конца. Он открыто смеялся над Рабиновичем:
— Ох и чудак же этот Рабинович! Представьте себе, он думал, что по запрещенной стороне этой улицы еврею даже проходить нельзя!
— Ха-ха-ха! Мы, знаете ли, не в Риме, как вы изволили выразиться, живем, не в Испании и не в пятнадцатом столетии…
— Я не вижу разницы! — говорил Рабинович, удивляясь легкости, с которой хозяин относится к такого рода явлениям.
— Ба-а-а-льшая, положим, разница! — кричал Шапиро. — Возьмем хотя бы вас. Снилось ли когда-нибудь вашему дедушке, что его внук окончит гимназию с медалью, будет добиваться докторской степени, получит ‘правожительство’ по всей России, даже в Петербурге и в Москве, и потом, может быть, даже окажется выбранным в Государственную думу и будет помогать изданию законов?..
— Нечего сказать, хороши законы! — вмешалась Сарра, но тут же получила достойную отповедь от мужа:
— Кто тебя просит вмешиваться в разговор? Или, например, возьмите моего Сёмку! Почем я знаю, чем будет этот клоп? Может быть, профессором математики? Может быть, инспектором гимназии? А вдруг — министром финансов! Поди-ка сюда, скажи, что тебе больше всего нравится?
— Велосипед! — ответил Сёмка, продолжая зубрить и сильно картавя:
Как ныне сбихается вещий Олег
Отмстить нехазумным xозаxам…

* * *

В другой раз между хозяином и жильцом разгорелся спор по поводу пресловутых ‘тайных’ еврейских учреждений, вроде ‘кагала’. Рабинович предчувствовал, что ему от этой беседы не поздоровится, и не ошибся. Шапиро разгорячился, размахивал руками и доказывал, что слово ‘кагал’ означает собственно ‘общество’, ‘общину’ и что все это, может быть, некогда и было, но сейчас никакого ‘кагала’ у евреев нет. Рабинович слушал внимательно, а затем задал новый вопрос:
— Ну-с, а что вы скажете по поводу того, что мы ежедневно читаем о всемирном ‘кагале’?
— Какой там ‘кагал-шмагал’? Где вы это читали?
— Да везде, помилуйте! Вот, скажем, в ‘Новом времени’!
Шапиро схватился за голову и забегал по комнате:
— Ах, вот как! Вы приводите мне доказательства из ‘Нового времени’! Вот, действительно, убедили! Замечательно! Слушайте, вы! Я прошу вас раз навсегда об этой газете не упоминать! Даже не заикаться!
— Но почему?
Шапиро остановился.
— Он еще спрашивает: почему? Чудак! Кто же не знает, что ‘Новое время’ это лавочка, торгующая евреями! Ныне мода на евреев, торгуют евреями. Завтра в моде будут поляки — в ‘лавочке’ только и разговору будет что о поляках. Евреи, поляки, цыгане — все это только предметы торговли! Нынче вот мы — ‘сезонный товар’.
— Но все-таки не станете же вы отрицать, что у вас, евреев, имеются, так сказать, внутренние… ну… интересы, что ли?
Шапиро рассердился не на шутку и налетел на жильца:
— Прежде всего, скажите, пожалуйста, милостивый государь, что это за ‘у вас’? А вы, собственно, кто такой будете? Не такой же еврей, как и все мы?
Рабинович почувствовал, что вляпался, и хотел выпутаться, но Шапиро в споре не дает противнику возражать:
— Еврей позволяет себе говорить: ‘внутренние интересы’. Какие же это, позвольте спросить, ‘интересы’, кроме хлеба насущного, правожительства и обучения детей? Вот новость: ‘интересы’, да еще ‘внутренние’!
И долго еще жаловался хозяин и доказывал, что евреи — несчастный народ, состоящий из эгоистов, занятых только собой… говорил об отсутствии единения и братства…
— Будет ли когда-нибудь конец вашим спорам? — вставила Сарра Шапиро и пригласила обоих к столу.

* * *

Непонятно было квартирохозяевам Рабиновича еще и то, что жилец не любил расспросов о его родителях, доме, семье. Никогда он не говорил о своем детстве. Кроме того, никто не знает, куда он ежедневно ходит, с кем видается и, что важнее всего, откуда он черпает средства к существованию. В первое время предполагали, что он дает уроки. Но потом выяснилось, что, кроме занятий с хозяйскими детьми, у Рабиновича уроков нет. Больше того, Давид Шапиро как-то рассказал, что видел квартиранта выходящим из подъезда местного отделения Московского коммерческого банка!.. Какое отношение может иметь студент-дантист к банку?
— Почему же ты его не спросил? — говорит Сарра.
— А откуда ты знаешь, что я его не спрашивал?
— Ну, и что он ответил?
— Он сказал, что ему нужно было зайти туда.
— И это все?
— А чего бы ты еще хотела?
— Почему ты не спросил, что ему там нужно было?
— Ну, об этом ты уж сама его спросишь.
— Разумеется, спрошу. Отчего не спросить?
— Что за расспросы? Что за манера влезать в чужую душу? — возмутилась Бетти. — Какое мне дело до жизни постороннего человека?
Но никто так не жаждал узнать все подробности частной жизни Рабиновича, как именно Бетти. Ее это касалось ближе, чем кого бы то ни было. Особенно с вечера облавы, когда Рабинович был болен и как-то в разговоре намекнул, что он должен ей открыть ‘величайшую тайну’.
Если бы доктор тогда не нагрянул с нежданным визитом, она бы, наверно, все узнала. Но после того, как доктор ушел, у больного сильно повысилась температура. Он скоро заснул и стал бредить. Давид Шапиро, несколько раз в течение ночи заходивший наведаться в комнату жильца, потом рассказывал, что Рабинович говорил в бреду какие-то нелепые вещи… Но что именно, хозяин так и не рассказал:
— Ну вот, стану я повторять всякие бредни! Мало что может наговорить человек в жару. Все сошло благополучно, теперь он здоров, правожительство у него в кармане — чего же еще надо?
А Рабинович был доволен тем, что не проговорился тогда Бетти о том, кто он.

Глава 19.
Открытие Сарры Шапиро

Вопрос о том, откуда Рабинович черпает средства к существованию, был вскоре разрешен благодаря Сарре Шапиро. Это было довольно долгое время спустя после облавы. Сидели как-то втроем: хозяйка, дочь и жилец. Давид Шапиро был на службе, Сёмка — в гимназии. Бетти по обыкновению сидела за книжкой, хозяйка вязала для Сёмки чулки, а Рабинович, только что вернувшись домой из зубоврачебной школы, подсел якобы погреться у печки, а в сущности для того, чтобы полюбоваться на Бетти. Квартирант рассказал, что сегодня в театре поет Шаляпин и, если Бетти хочет послушать великого артиста, он может предложить ей билет.
Дочь переглянулась с матерью, спрашивая глазами разрешения.
Мать колебалась. Собственно говоря, в этом нет ничего плохого. Но, с другой стороны, что за хождение вдвоем со студентом в театр? Пойдут еще сплетни… И, помимо всего прочего, откуда он берет деньги, этот ‘шлим-мазл’?
Она уже давно собиралась поговорить с Рабиновичем на эту тему, но все как-то не приходилось. А сейчас как будто представлялся удобный случай.
— Вы хотите пойти с моей дочерью в театр? — спросила Сарра, не глядя ему в глаза. — Я слыхала, что это недешево стоит. Шаляпин-то, говорят, кусается?..
— Пус-тя-ки! — протянул Рабинович. — Стоит ли говорить о таком вздоре!
— Понятно, вздор! — сказала Сарра. — У вас, очевидно, денег куры не клюют! Вам, очевидно, присылают деньги ежемесячно?
— Ну да! — отвечал Рабинович. — Ежемесячно!
— Откуда, из дому?
— Из дому, разумеется!
— А сколько же вам посылают?
— Ну что ты, мама, судебный следователь, что ли? — вмешалась Бетти.
— А что такое? — защищалась мать. — Я хочу знать, откуда он берет деньги!
— Не все ли тебе равно? Крадет! — сказала дочь и засмеялась вместе с матерью.
На них глядя, рассмеялся и квартирант. Желая успокоить хозяйку, он рассказал ей по секрету, что у него есть богатая тетка.
— Вдова или разводка? — поинтересовалась Сарра Шапиро.
— Вдова! — сказал Рабинович не задумываясь.
— Бездетная?
— Бездетная.
— Никогда не имела детей или были, да перемерли?
— Перемерли.
— Все до одного?
— Все до одного!
Сарра Шапиро набожно вздохнула:
— Господи, твоя воля! А почему же она во второй раз замуж не вышла?
— Мама! — вскочила Бетти. — Что это, в самом деле, за несчастье такое? Прекрати этот нелепый допрос!
— Дурочка, ну что ему станется, если он расскажет? — ответила Сарра и снова обратилась к Рабиновичу: — Да, так вот! Что я хотела спросить? Да! Как она вам приходится теткой: она сестра вашей матери или ее муж был братом вашего отца?
— Сестра матери.
— Так! Родная сестра? Старшая или младшая?
— Старшая, то есть младшая… Нет, старшая.
Бетти сорвалась с места и демонстративно ушла к себе.
Сарра, не смутившись, продолжала:
— Стало быть, он был богат?
— Кто?
— Позвольте, о ком же мы говорим? О вашем покойном дядьке? Я говорю, что он, очевидно, был богат.
— Да.
— Большой богач?
— Большой.
— А что у вас называется ‘большой богач’?
Квартирант в затруднении: к этому вопросу он явно не подготовлен…
Но хозяйка приходит ему на помощь:
— Еврейские капиталы!.. Все это ерунда! Я хотела спросить: в какой сумме выражалось его богатство?
— Чье?
— Опять ‘чье’!
— Ах, моего дяди? В какой сумме? Не знаю!
— Не знаете? А кому же это знать, как не вам? Ведь я вас не спрашиваю с точностью до одной копейки. Я хочу знать, какое у него было состояние приблизительно.
Рабинович задумался на минуту и сказал:
— Я думаю, приблизительно миллион!
У Сарры Шапиро даже работа из рук вывалилась.
— Сколько? Миллион? Целый миллион?
— Приблизительно! Немного больше или немного меньше…
Сарра Шапиро подсела поближе к квартиранту и, почесав за ухом вязальной спицей, проговорила:
— Слушайте, если так… если детей у нее нет и вы, стало быть, единственный наследник, то, может быть, оно и к лучшему, что она замуж не выходит?
— Чем, собственно?
Сарра взглянула на Рабиновича снизу вверх:
— Скажите на милость, вы в самом деле так наивны или только притворяетесь?
— А что такое?
— Он спрашивает: что такое? Чудак человек! Ведь если так, то все это состояние через сто двадцать лет- ваше!
— Через сто двадцать лет? Ого! — воскликнул изумленный Рабинович, а хозяйка расхохоталась так громко, что Бетти прибежала из соседней комнаты [‘Рабинович’, конечно, не мог знать, что у евреев не принято говорить о смерти, особенно когда речь идет о близких кому-нибудь людях. Вместо этого одиозного слова употребляется выражение ‘через сто двадцать лет’, взятое как предел человеческой жизни].
— Что ты скажешь о нашем жильце? — обратилась Сарра к дочери. — Он настоящий гой [Гой — человек другой национальности, нееврей].
— Я говорю ему, что он через ‘сто двадцать лет’ получит наследство от своей тетки, а он не понимает, что это значит! Ха-ха-ха! Комедия! Ведь это же повторение истории с моей тетей Ривой из Проскурова… Еще при жизни она завещала своим дочерям корову, которую они должны получить ‘через сто двадцать лет’, то есть после ее смерти. А когда тетка умерла, из-за коровы заварилось целое судебное дело… А судья-умник постановил, что корову передавать наследникам нельзя, так как, согласно завещанию, она может быть продана только спустя сто двадцать лет после смерти тетки. Вот голова!
Бетти пришлось разъяснить квартиранту смысл этого выражения и рассказать историю с тетей Ривой. Все трое принялись хохотать так сильно, что не заметили вошедшего Давида Шапиро.
— Что это на вас за смех такой напал? — спросил он второпях, ни на кого не глядя.
— Помереть можно со смеху! — сказала Сарра, обращаясь к мужу. Она принялась рассказывать всю историю сначала, не забыв, конечно, упомянуть о наследстве, ожидающем Рабиновича. — Понимаешь? Миллион! Целый миллион! А может быть, еще больше!
Но Давид Шапиро со свойственным ему скептицизмом окатил ее ушатом воды:
— Это ерунда! Знаем мы эти еврейские миллионы! Грош им цена!
Сарра Шапиро, собственно, не прочь была воздать мужу за такие ответы по заслугам, но в это время ее глаза встретились с глазами дочери, и она отложила разговор с мужем до более благоприятного момента.

* * *

В тот же день, к вечеру, когда Давида Шапиро еще не было дома, а Бетти одевалась к выходу в театр, Сарра забралась к квартиранту, якобы для того, чтобы присмотреть за горящей печкой, а в действительности, чтобы продолжить разговор о тетке-миллионерше… Она уже успела узнать, что тетку зовут Лея (у этого шлим-мазла получается не по-еврейски ‘Лея’, а ‘Лия’), а дядю звали Абрам Абрамыч…
Сарра Шапиро уставилась на Рабиновича изумленными глазами:
— Этого не может быть! Как могло случиться, чтобы отца и сына назвали одним и тем же именем? Это только у христиан бывает, что и отца и сына зовут, скажем, Иваном: Иван Иванович. Но у евреев имена дают только по родным покойникам либо вообще выбирают какое-нибудь постороннее имя.
Рабинович глядел на хозяйку виноватыми глазами, хотя никак не мог в толк взять, в чем, собственно, его вина… Но и на этот раз сама Сарра пришла ему на помощь.
— Разве что ваш дядя родился после смерти своего отца!
Рабинович ухватился за эту догадку, как утопающий за соломинку.
— Совершенно верно! Мой дядя умер до того, как родился его отец. То есть я хочу сказать, что его отец родился до смерти дяди!.. Тьфу, что за чепуха!..
Оба рассмеялись. Сарра, однако, продолжала допрос:
— А чем он, собственно, был, ваш дядя?
— То есть как это чем? Человеком был!
— Я знаю, что не зверем! — ответила Сарра. — Я хочу спросить, чем он занимался? Чем торговал?
Рабинович в те времена, когда он еще был Григорием Поповым, неоднократно слыхал, что евреи торгуют всякой рухлядью. Поэтому он недолго думая ляпнул:
— Чем торговал? ‘Шурум-бурум’… Был старьевщиком!
Сарра руками всплеснула:
— Господи, что вы говорите? Каким образом от ‘шурум-бурум’ можно сделаться миллионером?
Рабинович почувствовал, что чем дальше, тем хуже. Он вязнет, как в трясине, и поспешил поправиться. Он как-то слыхал, что евреи наживают большие состояния путем жестокой экономии, скупости, что они, откладывая по грошу, копят капиталы… В этом смысле он и ответил, и сошло благополучно. Однако Сарра заметила:
— Вот так история! Но для того, чтобы скопить такое богатство, ему нужно было прожить мафусаилов век! Очевидно, он был глубоким стариком, а ваша тетка была у него второй женой?
— Вы почти угадали!
— Не почти, а наверно! Потому что я рассуждаю правильно! Я, знаете, не так стара, как опытна! Если бы вы хотели меня послушать… Конечно, это не мое дело! Но я бы вам советовала почаще переписываться с вашей теткой. Все-таки старая еврейка, вдова, одинокая женщина! Когда вы думаете с ней повидаться?
— Если не на рождество, то на пасху!
— Ну, какое такое у евреев ‘рождество’! И что это за ‘пасха’ такая? Я заметила, что все наши праздники носят у вас какие-то православные названия: ‘ханука’ — у вас рождество, ‘пейсах’ — пасха, ‘шову’ — троица. Это, конечно, не мое дело, но я вам уже много раз хотела сказать, что это нехорошо! Просто неловко перед людьми… Каждый, кто знакомится с вами, не хочет поверить, что вы еврей… Да вот — зачем далеко ходить? — наш доктор, который вас пользовал, как-то говорил мне, что, если бы он не знал вашей фамилии — Рабинович, он бы ни за что не сказал, что вы — еврей!
— Неужели? — спросил Рабинович с усмешкой, слегка краснея.
— Ну, разумеется! Что же, я выдумывать стану? И еще одно: у вас есть манера, когда вы хотите сказать что-нибудь о евреях, то говорите ‘у вас’, а не ‘у нас’. Это, право, нехорошая манера! Конечно, это не мое дело, но, как добрый друг, я говорю вам, что от этого следует отучиться… Но вот и Бетти! оборвала Сарра, увидев в дверях дочь, одетую в шубку и теплый капор, из-под которого сверкали прекрасные карие глаза и торчал кончик точеного носика…
— Так вот, я вас очень прошу, Рабинович, ради Бога, последите за ней, чтобы она, чего доброго, не простудилась! А то как бы мне ваш Шаляпин не обошелся слишком дорого!
— Будьте уверены, матушка, положитесь на меня! — успокоил ее Рабинович.
У него голова закружилась от счастья. Единым духом сбежал он с Бетти с лестницы, свистнул и крикнул на московский лад:
— Эй, ванька!
Трое ‘ванек’ лихо подкатили к крыльцу.
Рабинович усадил Бетти в санки, укрыл ей теплой полостью ноги, обнял нежно ее талию, точно она была драгоценным сосудом или хрупкой статуэткой, и велел ‘ваньке’ лететь во весь дух. По обеим сторонам саней взлетает и ложится пушком легкий снежок. Сквозь разорванные клочья туч щурятся вечерние звезды.
А Сарра Шапиро, уткнувшись носом в оконное стекло, следит за убегающими санями и чувствует, как сильно колотится ее сердце.
Отчего? Неизвестно! Может быть, от радости?.. Ее материнские глаза видят многое такое, что доступно лишь взору счастливой матери… Она мечтательно спрашивает себя: ‘Может быть, так суждено? Может быть, они предназначены друг другу?..’

Глава 20.
В театре

Уже в вестибюле театра наша парочка обратила на себя общее внимание. В простеньком черном платье, облегавшем ее прекрасную фигуру, с гладко причесанными великолепными волосами, обрамлявшими нежные черты молодого лица, на котором сияли счастливые карие глаза, Бетти была до того мила, свежа и привлекательна, что не одна пара глаз, не один лорнет
невольно направились на нее. Обращал на себя внимание и спутник юной красавицы, высокий, стройный, с энергичным и умным лицом, который мог быть ее братом, женихом или просто добрым знакомым… Почувствовав на себе чужие взгляды, Бетти раскраснелась, расцвела и еще больше поxорошела…
Лорнеты и бинокли преследовали интересную парочку и в самом зрительном зале вплоть до момента, когда погас свет, взвился занавес и сцена приковала к себе взгляды, мысли и чувства ‘шаляпинистов’.
Настроение зрительного зала захватило и Бетти, натуру пылкую, страстную и благоговейно подходившую к искусству.
Только один человек во всем зрительном зале не разделял общего настроения — Рабинович. Шаляпин был ему не внове, и пришел он в театр вовсе не для того, чтобы слушать артиста, а в надежде на то, что там он сможет на свободе поговорить с Бетти. Он должен в конце концов открыться ей, должен рассказать то, о чем хотел говорить на следующий день после облавы. Если до сего времени он сдерживался, то только потому, что не чувствовал себя достаточно подготовленным к столь решительному шагу. Он проверял серьезность своего чувства к Бетти. Но в последнее время он пришел к убеждению, что жить без Бетти он не может и что вся комедия, в силу которой он стал ‘Рабиновичем’, была, так сказать, предопределением, фатальным актом. Все это произошло для того, чтобы он мог встретить эту девушку, влюбиться в нее и связать с ней свою судьбу навеки.
Он знает, что придется преодолеть немало препятствий, что много терний ждет его на пути. Он предвидит баталию, которую придется вынести со своим своенравным отцом, со всей истинно русской семьей, которая сочтет позором мезальянс Григория Попова с какой-то безродной девушкой, да еще еврейкой!.. Он много думал об этом, обсуждал всесторонне и пришел к выводу, что все образуется. Отец простит, семья забудет. Не он первый, не он последний… Бывали случаи похлеще!
Много труднее было начать разговор с Бетти. Как приступить? Открыть ли сразу свое инкогнито? Или раньше осторожно выпытать у нее, как бы она поступила, если бы полюбила xристианина?..
Рабинович вспоминает, что он уже однажды задал Бетти такой вопрос. Но она очень серьезно заметила, что тут нет никакого вопроса. Этого просто случиться не может!
— Почему не может? — спросил он встревоженно.
— Так! — сказала Бетти. — Не верю, чтобы при нынешних обостренных национальных трениях христианин мог серьезно полюбить еврейку!
Только всего? Стало быть, разрешение вопроса как будто зависит от того, насколько серьезно полюбит христианин?.. Если так, то все в порядке: можно ли полюбить серьезнее, чем он?
Что Бетти любит его, он не сомневается. Об этом, конечно, знает и мать, а стало быть, и отец. И кажется, оба ничего против этого не имеют. Правда, они не знают, кто скрывается под фамилией Рабинович… Но открытие тайны не только не ухудшит, а, наоборот, улучшит его положение.
Перед взором Рабиновича проносятся картины, одна заманчивее другой. Как будет изумлен Давид Шапиро, когда узнает настоящее имя, чин и титул отца своего ‘бесправного’ квартиранта: ‘его превосходительство’, а со временем ‘его высокопревосxодительство’… ха-ха-ха! А Сарра? Что скажет Сарра Шапиро, когда узнает, что кроме титула его отец обладает поместьями, лесами и полями в Т-ской губернии? Что владения эти оцениваются в сумму значительно большую, чем так поразивший ее ‘миллион’ его мифической тетки?
О Бетти и говорить не приходится! Она, разумеется, будет несказанно счастлива, когда узнает, кто таков ее избранник!
Рабинович представляет себе ее сияющее от гордости и счастья личико, светящиеся глаза… Затем они вместе едут к его отцу. Старик беседует с Бетти и, несмотря на свой крутой нрав, тотчас сдается, тут же прощает Бетти ее происхождение. Никто не умеет так держать себя, как Бетти! Она достойна чести войти в барские хоромы!
Он во все глаза смотрит на нее, но ей и в голову не приходит мысль об ожидающем её счастье.
Первый акт кончился, и счастливая парочка вышла в фойе. Здесь, в общей сутолоке, он наконец объяснится с ней. Расскажет все, от начала до конца: каким образом он на целый год превратился в Рабиновича и что из этого вышло…
Решено! Это случится сегодня!

Глава 21.
Черная кошка

Планам Рабиновича в этот вечер не суждено было осуществиться… Не успел он с Бетти выйти в фойе, как навстречу им попался вылощенный студент в новеньком с иголочки мундире со шпагой. Студент окликнул Рабиновича и сразу разрушил его настроение и решимость. По ближайшем рассмотрении лощеный студент оказался Лапидусом, тем самым, который проповедовал ренегатство как путь к освобождению. Он уже успел применить свою теорию на практике, попал, конечно, немедленно в университет, надел мундир, прицепил шпажонку и теперь всячески старался как можно точнее копировать истого белоподкладочника и как можно менее напоминать собою еврея…
Увидав Рабиновича, да еще в сопровождении хорошенькой девушки, Лапидус рассыпался мелким бесом и стал похваляться выгодами своего теперешнего положения.
Не говоря уже о том, что сам Лапидус и все его россказни ничего, кроме гадливости, не могли вызвать в Рабиновиче и Бетти, наш пылкий любовник призывал все возможные проклятия на голову этого квазиофицера за то, что он разбил все его планы, заготовленные на этот вечер…
Оставалась одна надежда на обратный путь из театра. Но настроение Бетти, узнавшей, что Лапидус принял христианство, уже не предвещало ничего xорошего.

* * *

Наши герои вышли из театра. Было морозно. Снег лежал белым покрывалом, звезды отливали красным и зеленым цветами, но в воздухе, несмотря на холод, чувствовалась какая-то неуловимая мягкость.
— Пойдемте пешком? — предложил Рабинович.
— Пойдемте! — согласилась Бетти, заглянув в глаза своему спутнику.
Рабинович взял Бетти об руку. Идти под гору было скользко и трудно, но тем приятнее и веселее было скользить, тесно прижавшись друг к другу.
Несмотря на ясное небо, откуда-то с высоты срывались отдельные снежинки, кружились белыми мотыльками в свете фонарей и медленно никли к земле…
Рабинович забыл о неудачном вечере в театре. Наедине с Бетти он вообще легко забывал обо всем. Что ему теперь до всех ‘проклятых’ вопросов — о русских, евреях, вероисповедании, когда он держит ее руку и чувствует ее дыхание и слышит, как бьется ее сердце?.. К черту все сомнения и размышления! Он знает только, что любит и любим! Это ясно, как сверкающее над головой небо, как снег, хрустящий под ногами…
Бетти вдруг громко засмеялась и воскликнула:
— Вот комик!
— Кто?
— Лапидус!
Рабинович даже остановился от неожиданности.
— Чем, собственно, он вас смешит?
— Да всем! Вспомните рассказанную им историю о девушке, которая записалась в проститутки, чтобы получить право жительства в столице? Ха-ха-ха!
Неужели эта грустная история могла вызвать в Бетти только смех?
Очарование ночи исчезло. Будто черная кошка пробежала между ними. Нет, больше он не в силах молчать. Он должен высказать все, что думает об этом. Рабинович стал подбирать слова помягче:
— Неужели у вас, Берта Давыдовна, не найдется ни капли жалости и сочувствия?
— Жалости? Сочувствия? К кому? К этому рыжему пшюту, который продал свою совесть за голубой мундир и бронзовую шпажонку? Ха-ха-ха!
Звонкий смех Бетти не был созвучен с настроением Рабиновича. Еще за минуту до того он был готов умолять ее на коленях, чтобы она отдала ему себя навеки… Но ее резкое отношение к Лапидусу, ее нетерпимость в вопросе перемены веры ужаснули его…
Неужели все пропало? Не может быть! Еще есть время… Он должен сказать ей все, что скопилось в его сердце… Должно же это когда-нибудь кончиться! Ведь не сегодня-завтра правда о нем все равно выплывет на поверхность.
И, заглянув глубоко в ее глаза, он сказал мягко и тихо:
— Бетти, я хочу вас спросить… Вы говорите, что Лапидус продал совесть за мундир. Ну, а если бы он сделал это из других побуждений?
— Например?
Рабинович остановился, взял Бетти за обе руки и с дрожью в голосе проговорил:
— Ну, предположите… что было бы, если бы я, скажем, полюбил вас и вы полюбили меня?.. И вдруг вы узнаете, что…
Бетти пронзила его взглядом, и недобрая, как показалось Рабиновичу, усмешка скользнула по ее губам.
— Ну, чего же вы мнетесь? — спросила она. — Вы хотите знать, что сделала бы я, узнав, что вы собираетесь сделать то же, что и Лапидус?..
‘Нет, не то, не то! Еще хуже!’ — чуть не крикнул Рабинович. Он сжал ее руки. Но Бетти вырвалась и пустилась стрелой к дому.
— Бетти! Берта Давыдовна! — крикнул он вслед.
Бетти не отозвалась. Сколько Рабинович ни просил ее остановиться, выслушать, дать ему хоть слово сказать — ничто не помогало. Она не хотела слушать, даже уши затыкала, когда он к ней приближался… Оба возбужденные и запыхавшиеся, они добежали до дому.
— Ш-ш-ш! — встретила их Сарра Шапиро, дожидавшаяся их возвращения. — Чего это вы мчались как угорелые? И почему пешком?
Бетти молча сняла пальто и перчатки, смеясь деланным смехом. Ее лицо было бледно, глаза горели ярче обычного.
Почем она знает? Хорош вопрос! Разве она так крепко спит, что не услышит шагов по хрустящему снегу? Ведь она не то что отец: тот придет с работы и тотчас завалится спать.
Когда квартирант распрощался и вышел на цыпочках из комнаты, Сарра, толкуя возбуждение обоих по-своему, многозначительно спросила:
— Бетти, что случилось?
— Ничего не случилось! Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — ответила Сарра, не пытаясь расспрашивать дочь. Она знает, что это напрасный труд: если Бетти не хочет говорить, у нее ничего не выпытаешь.
Сарра хрустнула пальцами и ушла к себе с сердцем, переполненным надеждой на близкое счастье дочери…

Глава 22.
Материнские заботы

О том, что семье Шапиро привалило счастье в лице богатого квартиранта, студента, сватающегося к хозяйской дочери, знала вся улица. Об этом говорили соседи, знакомые, друзья и родственники.
Строго говоря, растрезвонила об этом сама Сарра. Правда, она не упоминала о сватовстве. Она вовсе не так глупа. Она только рассказывала, что квартирант ее из очень порядочной и богатой семьи…
Тут она обычно наклонялась к уху собеседницы и сообщала ‘по секрету’, полунамеками:
— Богатая тетка… Уйму денег посылает. Вдова… Миллионерша… Бездетная… Он — один… Единственный наследник.
Сарра подымала палец, что означало: один, как перст. Лицо ее при этом сияло, как июньское солнце.
‘Добрые друзья’ приветливо улыбались, а по уходе Сарры говорили:
— Разве нужен человеку ум? Счастье нужно!.. Если суждено счастье, то оно само валит в дом! Могли ли когда-нибудь такие людишки, как Шапиро, мечтать о таком женихе?
— Женихе? Подождите ещё!.. Почем вы знаете, что это уже жених? Обручился он, что ли? Мы видели такие примеры: ‘жених’, ‘жених’, а дойдет до дела жениха поминай как звали!..
Сарра не раз собиралась поговорить с квартирантом об этом деликатном деле, да как-то не приходилось. Помимо всего, ее затрудняла необходимость вести разговор на русском языке: по-еврейски еще можно бы как-нибудь сговориться, но, когда язык связан и приходится нанизывать слова поодиночке, где уж там по душам поговорить?
Заставить Давида Шапиро поговорить с молодым человеком так же возможно, как небо стащить на землю!
Кроме враждебного упрямства, Давид Шапиро еще и горд выше всякой меры. Это, видите ли, недостойно его! Если бы даже весь пресловутый ‘миллион’ очутился у него в кармане, он и то не стал бы навязывать Рабиновичу свою дочь! Рабинович может сам пожаловать к ее отцу и сказать: ‘Я люблю вашу дочь, она любит меня. Прошу вашего благословения’.
— С твоими бы устами да мед пить! — произносит молитвенно Сарра с затаенной болью в сердце.
Сарра знает, что ту же боль чувствует и отец. Но он, конечно, никогда никому слова не скажет: на то он Шапиро из настоящих славутских Шапиро! Шутка ли?..

* * *

Единственный человек, с которым Сарра отводила душу, была золовка, Тойба Фамилиант, старшая сестра Давида Шапиро, еврейка в парике [Правоверные еврейки старого закала в замужестве не носили собственных волос — их заменял парик] и с жемчужным ожерельем.
В качестве жены богатого человека и старшей сестры Давида она присвоила себе право опекать брата и его жену, давать им советы относительно воспитания детей, указывать их недостатки и читать наставления. Природа как будто сознательно наделила Тойбу смиренным лицом, тонкогубым ртом, голосом проповедницы и медоточивой речью.
Давид недолюбливал сестру — и она это знала. Бетти свою тетку терпеть не могла за ее лоснящийся лоб. Но ей все же, приличия ради, приходилось выслушивать елейные речи тетки, а по субботам и праздникам навещать ее: как-никак она все же была единственным богатым членом в семье.
Только одна Сарра умела ладить с ней. Обе — матери, обе имели детей, доставлявших не одни радости. Кроме всего, обеих женщин связывали старые семейные тайны…
Тойба знала, что Сарре известен роман младшей дочери Фамилиант с провизором.
Сарре также известно, что у самой Тойбы в юности был предосудительный роман с каким-то негодяем и что после этой истории Тойбу с трудом выдали замуж в набожный хасидский дом, превративший легкомысленную девицу в нынешнюю пуританку…
С другой стороны, и Тойба, так сказать, в курсе былых сердечных дел своей невестки. Тойбе известно, что Сарра в свое время чуть ли не сбежала из дому со своим нынешним мужем…
Теперь они — обе матери, у обеих дети, и обе строго следят, чтобы дети не сворачивали с ‘пути истины’, поступали согласно материнской воле, встречались с теми, кто угоден матерям, и любили тех, кто нравится матерям.
Нет ничего трогательнее Сарры с Тойбой. Они беседуют, пересыпая речь охами, вздохами и ласкательными эпитетами, вроде ‘душенька’, ‘сердце мое’, ‘любонька’.
— Что же у вас хорошего, Саррочка-голубушка?
— Ой, Тойба-душенька, ничего хорошего! Не двигается дело ни вот настолечко!
— Нехорошо, Сарра, нехорошо! Вы — мать! Вы должны поставить вопрос ребром: либо туда, либо сюда…
— Ах, Тойба, милая! Как вы можете так говорить? У вас у самой дети… У вас у самой дочери…
— Что можно сказать о моих дочерях, я надеюсь, никто ничего плохого сказать не посмеет. Мои дочери, слава Богу, со студентами не знаются, с чужими молодыми людьми по театрам не ходят… Нет, вы не обижайтесь, Сарра-любонька, ведь я ничего плохого сказать не хочу, я знаю, что ваша Берта честная девушка! Я вам больше скажу… Этот молодой человек, Рабинович, мне даже нравится!.. Я уж сколько раз говорила, что он производит очень хорошее впечатление! Единственный его недостаток тот, что он слабоват в еврейском языке!.. Вы должны постараться к пасхе покончить с этим вопросом, а там, с Божьей помощью, подумать и о свадебке.
— Ой, Тойба, сердце мое! Дай Бог хоть в конце лета или будущей зимы! Главное, хоть бы услышать наконец слово от него или от нее! Ни слуху ни духу! Сами не говорят и другим говорить не дают!
— Вы сами виноваты! Кругом виноваты! Надо действовать! Человек, знаете, должен стараться, а Бог должен помогать! Если бы вы хотели меня послушать, Саррочка, я бы дала вам совет.
— Ой, милая Тойба! Дайте, дайте хороший совет!
— Совет этот, голубушка Сарра, прост и, кажется, очень разумен. Я, видите ли, переговорю со своим Шлёмой. Мой Шлёма, знаете ли, такой человек, что для него никакого труда не составит поговорить и убедить кого угодно. Ну вот, так как пурим [Пурим — праздник в память избавления евреев от гонений со стороны Артаксеркса. (Так написано в советском издании, но мы-то знаем, что это не совсем верно. Пурим — праздник в честь избавления евреев от угрозы уничтожения со стороны советника Артаксеркса (Ахашвероша) — Амана] на носу, а в праздник вы, конечно, все пожалуете к нам на трапезу, то вы прихватите с собой вашего Рабиновича, а уже тут Шлёма улучит минутку, отзовет его в сторону и скажет ему: ‘Дело, молодой человек, обстоит так…’ Понимаете?
— Ой, Тойба! Дай вам Бог здоровья! Я боюсь только одного… Понимаете, с ним можно обо всем поговорить! Это такая добрая душа! Из него веревки можно вить! Но что мне делать с ней?
— Во-первых, кто ее станет спрашивать? И кто ее будет слушать? А во-вторых, вы — мать или не мать?
— Ах, Тойба! Чтобы вы да говорили такие вещи? Ведь вы сами — мать. И у вас у самой дети…
— Дети? Что плохого можно сказать о моих детях?..
Тойба готова повторить свою тираду о собственных детях, но в этот момент вбегает Сёмка с плачем и жалобой: его побил Володька…
— Кто такой Володька? Что это еще за Володька? — спрашивает Тойба.
— Да это у нас соседка есть — Кириллиха. Ну вот. А у нее от первого мужа есть сынишка Володька.
Сарра рассказывает о том, что Володьку бьет смертным боем отчим, отъявленный пропойца. Славный парнишка этот Володька! И, по свидетельству занимающегося с ним (бесплатно, конечно!) Рабиновича, малый с башкой. Но бьют его безжалостно!..
Тойба Фамилиант слушает, плотно сжав губы. Она молчит, но взгляд ее полон укоризны. Она чувствует себя шокированной тем, что ее ближайшие родственники интересуются каким-то русским мальчишкой, пасынком пьяницы…
— Ну, скажите вы сами, Сарра? Как может ваша дочь питать к вам уважение, когда вы сами…
Тираду Тойбы оборвал приход Бетти. ‘Праведница’ делает невинное лицо, а Сарра говорит дочери:
— Вот, легка на помине! А тетя Тойба как раз справляется: прошел ли твой насморк?
Бетти видит по смиренному лицу тетки, что речь шла не о ‘насморке’, и лицо ее покрывается краской стыда.

Глава 23.
Рабинович пляшет

Впечатлений от вечера, проведенного у Фамилиантов, хватило Рабиновичу надолго.
Когда наступил день праздника пурим и Шапиро приглашали квартиранта на трапезу к своим богатым родственникам, Рабинович не переставал допытываться:
— Что там, собственно, будет?
— А чего бы вы хотели? — раздраженно спросил хозяин. — Ничего особенного. Да что вы, никогда не бывали на трапезе в пурим? Или у вас пурим — не праздник?
— Не в том дело! — пытался поправиться Рабинович. — Я только потому интересуюсь, что знаю, что ваши родственники хасиды…
— Хасиды? — передразнил Шапиро. — Ну, а если хасиды, так что?
— Хасиды — ведь то такая секта…
Кончить свою реплику Рабиновичу не пришлось. Шапиро, разъяренный, прервал его:
— Какая такая секта? Что еще за секта? Откуда у нас взялись секты? Где вы выросли? Где воспитывались? Среди евреев? Или в лесу?..
Сарра Шапиро была снисходительнее и подошла к вопросу с другой стороны.
— Там будет весело, — говорила она, — будут пировать, петь, танцевать, как это вообще водится у хасидов. Уверяю вас, вы не пожалеете о вечере. К тому же вы познакомитесь с семьей Фамилиант. И особенно — с моим зятем! Умнейший человек! Голова! К его словам стоит прислушаться… Он, знаете, в простоте слова не скажет!.. В каждой фразе глубокая мудрость.
У Сарры, разумеется, были иные виды. И ждала она этого праздника с особенным нетерпением.
В самый день пурим Сарра Шапиро так принарядилась, так помолодела и похорошела, что заткнула за пояс свою дочь и вылядела не как мать, а как сестра Бетти.
Давид Шапиро оделся по-праздничному, скинул с себя обычное будничное настроение и, призвав Сёмку, затянутого в гимназический мундир, строго-настрого приказал ему, чтобы он у дяди в доме не вздумал снимать шапку хотя бы на одну минуту! Потому что там будут набожные люди, хасиды, которые не любят видеть еврея с непокрытой головой. Это — большой грех!
— Ты понимаешь, клоп, о чем с тобой говорят? — Слова эти были сказаны ‘клопу’, но относились главным образом к Рабиновичу…
К моменту прихода семьи Шапиро у Фамилиантов уже собралась вся обильная семья. Все восседали за большим, уже накрытым столом. На хозяйском месте в широком кресле сидел сам Шлёма Фамилиант, рослый еврей с окладистой огненно-рыжей бородой и густыми бровями над близорукими глазами. Рыжие пейсы были подобраны под шляпу, белоснежный воротник подвязан шелковым галстуком, ниспадавшим на бархатный жилет. По животу змеилась толстая золотая цепь. Бархатный длиннополый сюртук, перехваченный широким вязаным поясом, дополнял великолепный костюм Фамилианта. Большой орлиный нос и белые холеные руки придавали хозяину вид патриарxа. По крайней мере, так показалось Рабиновичу, которого привел в восторг внешний облик нового знакомого.
Вообще в этом доме Рабиновичу понравилось решительно все. От хозяйских дочерей, смазливых девиц, за внешней скромностью которых чувствовался скрытый огонек, и вплоть до величественного праздничного пирога, занимавшего центр богато сервированного стола.
‘Патриарх’ приподнялся, взрезал своими аристократическими руками пирог и, поднося ко рту кусок, произнес несколько слов, прозвучавших для уха Рабиновича так же, как турецкие или арабские…
Затем хозяин засучил рукава сюртука и подмигнул гостям. Гости запели какую-то странную заунывную мелодию. Пели они какими-то кудрявыми голосами. Мелодия будто кувыркалась, и Рабиновичу почудилось, что исходит она не из глоток, а из-под бороды, из воротников… Во время пения гости сосредоточенно закрывали глаза. В таком же состоянии пребывал и сам Фамилиант. Мужчины хлопали под такт в ладоши, и на всех лицах было столько радости, столько праздничного веселья, что Рабинович поневоле поддался общему настроению.
Подали фаршированную, густопроперченную рыбу. После рыбы наполнили бокалы, и гости стали друг другу говорить до того непривычные для слуха Рабиновича слова, что он не утерпел и обратился к своему квартирохозяину:
— Что они говорят?
— Что им говорить? — отвечает нервно Шапиро. — Пьют, говорят ‘лехаим’, выражают друг другу пожелание дожить до будущего года и остаться честными евреями.
— И это все? — спросил Рабинович, совершенно не понимая смысла такого нелепого пожелания. Подумаешь, какое счастье, дожить до будущего года и оставаться евреями!
Гости, едва пригубив бокалы, притворялись подвыпившими…
Стало еще оживленнее.
Пение и рукоплескания становились громче. Мужчины встали из-за стола, взялись за руки пустились в пляс.
Такой пляски Рабинович отроду не видел. Танцоры подымали ногу, опускали голову, закрывали глаза и выкликали нараспев хвалу Господу Богу.
Шлёма Фамилиант вошел в круг, стал посредине и, прихлопывая в ладоши, поддавал жару:
— Живо, живо, евреи! Нам хорошо: мы — евреи! Велик наш Бог!
Рабинович должен был снова обратиться к своему хозяину, и Давид Шапиро перевёл ему все дословно. И снова Рабинович ничего не понял.
— Чему тут радоваться?..
Он думал: ‘Вот это и есть те самые хасиды, та самая ‘секта изуверов’, о которых он читал в свое время в правых газетах? Удивительиый народ! Даже пьют они смешно! Выпьют на грош и притворяются пьяными. А веселье, веселье-то какое! Их веселит не столько вино, сколько сознание что они — евреи!..’
Вдруг Рабинович увидел, что Давид Шапиро попал в круг и отплясывает со всеми. Он тут же подумал: ‘Неужели они и меня втянут?’ И не успел опомниться, как несколько рук схватили его и втащили в круг.
— Молодой человек, вы такой же еврей, как все! Не ломайтесь!
Круг расширялся. Веселье росло. Всё радовалось, двигалось, ноги ходили сами по себе, подымались и танцевали, танцевали, танцевали…
Григорий Иванович Попов, нежданно-негаданно отплясывая заодно с хасидами, выделывал ногами замысловатые па, выкидывал эксцентричные антраша, не чувствуя земли под собой от охватившого его веселья. И так как подпевать хасидским мелодиям, при всем своем желании, никак не мог, он вдруг грянул русскую песню:
Пропадай моя телега,
Все четыре колеса!..

Глава 24.
Из-за пустяка

План Сарры Шапиро был задуман на славу. Предполагалось, что вскоре после трапезы Шлёма Фамилиант, улучив минуту, пригласит Рабиновича к себе в комнату, угостит его хорошей сигарой и заведет с ним дипломатическую беседу о совершенно посторонних вещах, а потом незаметно свернет на темы личные, подойдет вплотную к вопросу о его отношениях с Бетти и о том, что пора этим отношениям придать определенную форму…
Шлёма Фамилиант — дипломат и говорить умеет: он коммерсант и, как говорят, даже лично знаком с губернатором!..
Давид Шапиро не разделял надежд Сарры. Он не верил в таланты своего шурина и вообще считал его ханжой с головы до пят. Но Сарра была убеждена, что умеет вести дела лучше своего мужа, несмотря на то что он — мужчина и считает себя неглупым человеком. Момент для осуществления плана был наиболее подходящим: веселье достигло апогея, и теперь, пожалуй, было удобнее всего незаметно уйти в другую комнату, но…
Как раз в эту минуту в дверях показались две самые неожиданные, самые невероятные фигуры: какая-то русская женщина низенького роста с остекленевшими глазами, а за нею какой-то подозрительный парень в меховой хвостатой шапке и с большим кнутовищем в руке. Парень явно не знал, как быть: переступить ли ему порог или оставаться на месте, снять ли шапку или нет?..
Женщина, по всей видимости, кого-то искала своими застывшими глазами, а парень, очевидно, играл роль второстепенную: не то провожатого, не то свидетеля, не то человека ‘на всякий случай’.
Появление этих персонажей было до того неожиданно и до такой степени не соответствовало ни месту, ни времени, что притворявшиеся пьяными участники торжества мгновенно отрезвели, прервали танцы и стали переглядываться. Хозяин дома подошел к женщине, взглянул на нее близорукими глазами и спросил ее, что ей нужно и кого она ищет.
Но женщина даже взглядом не удостоила Шлёму Фамилианта. Она продолжала искать кого-то и, наконец увидав среди женщин Сарру Шапиро, с радостью направилась к ней:
— О, Шапириха, де моя дытына?
Сарра поднялась ей навстречу:
— Какая детина?
— Володька мой?
— Твой Володька? Почем же я знаю?
Взор женщины стал еще неподвижнее, и она словно в полусне начала длинный рассказ о том, что Володьки нет. Пропал, будто в воду канул со вчерашнего утра. Ушел в школу и не вернулся. Думала, что вернется к вечеру, к утру, к обеду, к сегодняшнему вечеру, но его нет как нет. Она ходила в ‘Шапирихе’ домой, но там ей сказали, что хозяйка находится здесь, — и вот она пришла сюда спросить у ‘Шапирихи’, где Володька…
— Что вы скажете про эту историю? — обратилась Сарра к публике, глядевшей в недоумении на эту сцену. — Вы не знаете, кем мне приходится ее Володька? Это — ее сын.
И, обратясь к женщине, Сарра махнула рукой:
— Ступай, голубушка, подобру-поздорову! Как я могу знать, где твой Володька?
Возможно, что женщина и ушла бы, но тут подошел Сёмка и сказал матери:
— Она ищет Володьку? Мы сегодня еще играли с ним. То есть нет, не сегодня, а вчера.
— Где ты с ним играл? — спросила мать.
— Как всегда, на улице.
Женщина, услыхав имя сына, перевела взгляд на Сёмку и снова стала спрашивать:
— Где же мой Володька? Где мое дитя?
Неизвестно, чем бы окончилась вся эта сцена, если бы в разговор не вмешался Рабинович. Он подошел к женщине, положил ей руку на плечо и сказал внушительно:
— Матушка! Ступай к своему мужу, он один может тебе сказать, где твое дитя…
Уверенность, с какой были произнесены эти слова, подействовала.
Ничего не говоря, женщина повернулась и ушла вместе со своим провожатым.
И только по уходе нежданных гостей публика, как бы очнувшись, заговорила и стала обсуждать инцидент.
— Кто она такая? — спросил Давида Шапиро Фамилиант.
— Понятия не имею! — ответил Давид, глядя неодобрительно на Сарру.
— Кто она все-таки? — повторил Фамилиант, на этот раз обращаясь к Сарре.
— Наша соседка — Кириллиха!.. Муж у нее — пьяница. А Володька — ее сын от первого мужа.
— Ну? — спросил Фамилиант.
— Ну и вот, этот второй муж бьет пасынка до полусмерти.
— Ну? — спросил снова Фамилиант.
— Ну и вот, он пропал, этот мальчик…
— Ну?
— Ну, мамаша и пришла сюда справиться, не знаем ли мы, где Володька.
— Почему же именно к вам? Какое отношение имеет к вам этот мальчишка? И какое отношение к нему имеет Сёмка?
— Никакого! Просто так. Живем на одном дворе. Вот и случается, что ребята играют вместе, — ответила Сарра, как будто чувствуя себя виноватой в том, что Сёмка играет с русским мальчиком.
Шлёма Фамилиант, очевидно, был очень недоволен тем, что нарушено праздничное веселье. Он встал в позу, заложил руки в карманы, выпятил круглый живот, втянул голову в плечи и заговорил, ни к кому, собственно, не обращаясь:
— Н-н-на! Какие-то мальчишки! Соседи! Гои! Володьки! Где это видано? Вот они, ваши гимназии, ‘скубенты’, университеты!..
Тщетно пыталась Тойба Фамилиант вернуть прежнее настроение, она сдерживала мужа, приглашала гостей к столу, велела подавать очередные блюда, — все было напрасно.
Шлёма Фамилиант сел на своего конька, разошелся вовсю и на правах богатого родственника стал говорить, кивая в сторону шурина, о ‘нынешних отцах’, приносящих своих детей в жертву, и тому подобных вещах…
Бедные родственники вынуждены были выслушивать рацеи богатого xозяина… Только Бетти, которая вообще терпеть не могла своего дядю, вскочила с места и стала торопливо одеваться. Не помогли мамашины просьбы и причитания, не помогли и клятвы тети Тойбы в том, что дядя никого не хотел задеть, говорил ‘вообще’. Бетти распрощалась и вышла из дому. Следом за ней сбежал Рабинович, и ‘план’ Сарры Шапиро разлетелся в пух и прах.
Из-за чего? Из-за пустяка!
Сарра чуть не плакала с досады. Весь обратный путь до дому прошел в разговорах с мужем на эту тему.
— У быка, — сказал Давид, — очень длинный язык, а толк в нем какой? Оч-чень тебе нужно было выкладывать все этому ханже!
— Чего ты меня попрекаешь? Это ведь твой шурин, а не мой.
— Я могу тебе подарить его на полном ходу, если хочешь!..
— Спасибо, не надо!

Глава 25.
Пропажа отыскалась

Сарра Шапиро не из тех матерей, которые останавливаются на полпути, когда речь идет о счастье детей. Потеряв надежду на Шлёму Фамилианта, она стала искать других посредников и в конце концов нашла человека, на которого смело можно положиться, которому можно доверить тайну, человека порядочного, даже несколько больше, чем нужно…
Поверенным Сарры оказался товарищ квартиранта — Тумаркин, ‘сей остальной из стаи славной’, злополучной чертовой дюжины медалистов, терпеливо ожидавших от министра просвещения ответа на свою настойчивую телеграмму. Всех медалистов уже давным-давно успели переловить поодиночке и отправить по этапу восвояси, и только одному Тумаркину фатально повезло… Ему удалось ‘обмануть’ бдительное начальство довольно, впрочем, нехитрым приемом: он переходил от одного знакомого к другому, ночевал ежедневно на новом месте, входил в сомнительные сношения со старшими дворниками и околоточными надзирателями, валялся в лютые морозы на чердаках — словом, балансировал на канате и — благодарение Господу! — пережил зиму не хуже других евреев, ютящихся ‘наперекор стихии’ в этом благословенном городе…
Тумаркин старался выбирать для ночлега места, уже проверенные сравнительно недавней облавой, и довольно часто наведывался к Рабиновичу.
В таких случаях Рабинович являлся в качестве ходатая к хозяйке, а та в свою очередь обращалась к мужу:
— Что делать? Не выбрасывать же его, в самом деле, на улицу в такой холод? Сходи, что ли, к дворнику, сунь ему какую-нибудь мелочь (чтоб он подавился!) и сговорись. Ты же умеешь разговаривать с этими типами!..
Последняя фраза была взяткой самомнению Давида Шапиро и должна была служить для умиротворения воинственного настроения квартирохозяина, предчувствовавшего недоброе от этих нелегальных ночевок. Но в конце концов Давид с Рабиновичем отправлялись к дворнику, сговаривались, а Сарра готовила нежданному гостю постель на стульях в комнате квартиранта, желала обоим спокойной ночи и уходила, полная тревоги за судьбу всего дома.
— Каково изволили почивать? — спрашивала Сарра у Тумаркина на следующее утро.
— Великолепно! — отвечал Тумаркин без зазрения совести, так как помимо того, что стулья обычно разъезжались в самом начале ночи, он и остаток ее проводил в бесконечных дискуссиях с Рабиновичем, вечно копавшимся в тонкостях и подробностях иудаизма.
Дискуссии вспыхивали при каждой встрече. Из соседней комнаты супруги Шапиро слышали, как один из спорщиков надрывался:
— Одно из двух: либо — либо! Либо поступайте все, как поступил Лапидус, либо соберитесь все, от мала до велика, и организуйте свое государство в вашей исторической стране. Докажите, что вы народ не только слова, но и дела!..
— Ш-ша, довольно! — кричит второй. — Противно слушать! Что это за выражения… ‘делайте, вы — народ’… Это во-первых! А во-вторыx…
— Вы когда-нибудь утихнете или нет? — стучит им в дверь Сарра. Возмутительно! Самому негде спать, а еще и другому мешает…
Несмотря на несколько пренебрежительный тон, в котором Сарра говорила о Тумаркине, она именно его выбрала в хранители своей тайны и посредники между нею и квартирантом. Ей хотелось, чтобы он выведал у Рабиновича его намерения… Конечно, Тумаркин должен это сделать умно, тонко и дипломатично, потому что это, знаете ли, ‘деликатная материя’.
Сарра сделала многозначительные глаза, а Тумаркин пощипывал бородку и, думая о чем-то постороннем, машинально покачивал головой…
Сарра уже совсем было собралась изложить Тумаркину суть дела, как вошла Бетти.
— Знаешь, мама, пропажа-то отыскалась!
— Какая пропажа?
— Володьку нашли!
— Володьку? Слава тебе Господи! Где же он был?
— Где он был, неизвестно, но теперь он здесь, у нашего двора. Мертвый.
Сарра даже шарахнулась в сторону.
— Мертвый? Володька — мертвый?
— Не только мертвый, но еще и убитый вдобавок.
— Убитый? — задрожала Сарра. — Володьку убили? Ах-ах! Славный мальчишка был! Кто же мог его убить?
— Кто знает? Изрезан, исколот… Очевидно, давно убили, он уже разлагаться стал…
— Где же его нашли?
— Говорю тебе, здесь, недалеко, около нашего двора. Вся улица полна народу. Евреи, русские, врачи, полиция…
Последнее слово особенно взбудоражило Сарру. Она вспомнила о Тумаркине.
— Ой, горе мое! Полиция!
Тумаркин, на которого слово ‘полиция’ действовало не лучше, чем на Сарру, понял, что страх ее вызван главным образом его пребыванием в доме, и сказал:
— Не бойтесь! Во-первых, еще не ночь. Днем вообще не так страшно. А во-вторых, я сию минуту уйду. Мало ли что…
— Идите, идите! Только скорее, чтоб вас не заметили. Или нет, наоборот, идите медленно и спокойно, как полноправный гражданин. Понимаете?
Сарра выпроводила своего гостя, успев все-таки у самых дверей шепнуть ему, чтобы он завтра непременно пришел ночевать. Ей нужно поговорить с ним с глазу на глаз, потому что ‘вопрос такой’. ‘Очень деликатная материя!’
‘Деликатная материя!’ — повторил бессознательно Тумаркин и вышел на улицу.

Глава 26.
Рехнулся

Тумаркин, принявший на себя роль дипломатического представителя Сарры Шапиро, в один из ближайших дней пришел к Рабиновичу и приступил к исполнению своей ‘деликатной миссии’ несколько своеобразно.
— Слушай! — сказал он Рабиновичу, с которым за последнее время окончательно сдружился и перешел даже на ‘ты’. — Садись, пожалуйста, я должен поговорить с тобой серьезно и конфиденциально!
Рабинович побледнел и в первую минуту подумал: ‘Уж не узнали ли, кто я?’ Он сел, закрыл плотнее двери, провел рукой по шевелюре и ответил:
— Говори! Какие такие у тебя секреты?
Тумаркин взял быка за рога:
— Скажи, пожалуйста, вот что: ты любишь хозяйскую дочь и она любит тебя, какого же черта ты тянешь?
Знаменитый ‘венский стул’ затрещал под Рабиновичем. Он хотел подняться, но Тумаркин придержал его обеими руками и продолжал, уставившись прямо на него:
— Сиди, сиди! Что ты покраснел? Со мной, братец, можешь не церемониться, со мной можешь говорить начистоту! За чем, собственно, дело стало?
Для Рабиновича весь этот разговор был такой неожиданностью, что в первое мгновение он вообще лишился языка… Во-первых, он никак не мог сообразить, как можно о таких вещах говорить в таком легком тоне, во-вторых, откуда все это известно Тумаркину? Неужели от нее самой? И, ощущая невероятный сумбур в голове, он принялся шагать вдоль и поперек комнаты, чрезвычайно взволнованный.
— Слушай, Тумаркин! — сказал он наконец. — Ты — честный парень. Я знаю тебя! Скажи мне, откуда тебе все это известно?
— Какое тебе дело? Важен не источник, а то, что это верно! Ведь правда? Ты не станешь отрицать?
— Да не в этом дело, чудак! Я о другом говорю. Я хочу знать, не она ли сама тебе говорила об этом? Мне это необходимо знать…
Тумаркин приподнялся и снова присел.
— Ты что, спятил? Эге, брат! Да ты, оказывается, большущий дурень! Насколько я ее знаю — а я знаю ее меньше, чем ты, — она не из таких! Она скорее даст себе руку отрезать, чем станет постороннему человеку говорить о таких вещах…
Рабинович понял, кому принадлежит инициатива этих переговоров, и остался очень недоволен. Он предпочел бы ‘первоисточник’, ведь с тех пор, как он любит ее, ему не пришлось ни одного слова услышать из ее уст.
Он сам уж неоднократно говорил о своих чувствах. Если не вполне открыто, то намеками, полусловами, — но она неуклонно молчит, а с того памятного вечера, когда они были в театре и встретили белоподкладочника Лапидуса, он перестал понимать Бетти: она то холодна и безразлична, то ласкова и внимательна, то ходит туча тучей, то оживлена, весела и приветлива.
Однажды Рабинович сказал ей:
— Вы, Бетти, для меня загадка!
— Уж на что лучшая загадка, чем вы сами! — отпарировала Бетти.
— Одним словом, ответа на мой вопрос нет! — сказал Тумаркин, которому надоело молчание товарища.
— Что я могу тебе сказать? — отвечал Рабинович, ушедший с головой в свои размышления. — Ничего я тебе сказать не могу…
— Почему, собственно?
— Потому что есть вещи, о которых даже самому близкому человеку не скажешь! Есть вещи…
— ‘Есть вещи’, — передразнил Тумаркин, — ‘есть вещи’… — Что ты этим хочешь сказать?
— Что я хочу сказать?
— Ты хочешь сказать, что между вами — пропасть… Что она бедная девушка, а ты — богач! Будущий наследник тетки-миллионерши. Я знаю! Я, братец, все знаю!.. А если так…. — Тумаркин даже встал с места, — если так, то я тебе должен сказать откровенно, что ты — подлец!
Тирада эта произвела самый неожиданный эффект. Вместо того чтобы вскочить как ужаленному, вместо того чтобы вскипеть и оправдываться, Рабинович пригнулся к земле, выпрямился, снова пригнулся и, взявшись за бока, стал так оглушительно хохотать, что стены задрожали. Затем он свалился на кровать и, перекатываясь с боку на бок, хохотал чуть ли не до истерики, хохотал до тех пор, пока из соседней комнаты не прибежали перепуганные насмерть Сарра Шапиро и Бетти.
— Что случилось? В чем дело?
— Ваш квартирант рехнулся! — злобно крикнул Тумаркин и выбежал из комнаты.
С этого дня Тумаркин точно в воду канул.
— Провалился! — говорила Сарра. — Сквозь землю!
И никто, конечно, так не грустил по Тумаркину, как она. Он унес с собой одну из наиболее дорогих ей тайн.

Глава 27.
Перед пасхой

Установилась предпасхальная погода. Несмотря на то что еврейская улица находится в городе, где далеко не каждый еврей может свободно переночевать, она приняла своеобразный предпраздничный вид.
Если присмотреться к замызганным домишкам, к оборванным евреям, к несчастным женщинам, к полуголым детишкам, если прислушаться к шуму и гомону, оглашающему весь квартал, — можно подумать, что находишься в самом сердце еврейской ‘черты оседлости’, где не приходится иметь дело с полицией, где нет ‘старших дворников’ и вопросов ‘правожительства’.
И так же, как в черте оседлости, все здесь ожило, проснулось, высыпало на улицу. Все чистилось, готовилось, кишело, шумело и гудело. Канун пасхи! Евреи готовят встречу своему любимому весеннему празднику!
Еще большее оживление царит в ‘подрядах’ [‘Подряд’ — специальная пекарня, в которой выпекают мацу] — шум, гам, беготня, толкотня… каждому хочется успеть пораньше.
В доме Шапиро заговорили о маце сейчас же после пурим. Толковали о ней на все лады. Разговоры эти заинтересовали Рабиновича.
О том, что евреи на пасху готовят такое ‘блюдо’, он знал давно.
Но ему хотелось узнать точнее, что это за ‘блюдо’ и как его едят.
Еще одна деталь занимала его: он не раз слыхивал и даже читал где-то, что евреи примешивают в мацу христианскую кровь.
Рабинович не очень доверял этим слухам, но все же ему хотелось докопаться до их источника.
Спросить кого-либо из товарищей он постеснялся. А заговорить об этом с Давидом Шапиро было просто небезопасно. Он мог бы поднять невероятную бучу.
Как-то Рабинович прочел вслух за столом заметку в местной газетке о том, что убийство Володьки совершено евреями с ритуальной целью. Давид Шапиро вскочил с места, вырвал из рук Рабиновича газету и вышвырнул ее в окно.
— Ты с ума сошел? — возмутилась Сарра.
— Туда ей и дорога! — заявил Давид. — Зачем еврею читать эти подлые листки, где печатается подобная пакость?
На другой день Рабинович намеренно купил ту же газету и прочел ее тайком.
Смерть Володьки широко обсуждалась на страницах этого листка. И Рабинович догадывался, чьих рук это дело, понимал, что Володьку, несомненно, прикончил отчим. Все же он не мог понять, зачем понадобилось убийце так изуродовать и искромсать свою несчастную жертву. По свидетельству газетки, на теле убитого насчитывалось 49 колотых ран. Почему 49? Что за сакраментальное число?..
Вполне понятно поэтому, что вопрос о выпечке мацы заинтересовал Рабиновича. Он обратился к хозяйке.
— Я никогда не видел, как пекут мацу! — признался он.
— Во-первых, по-еврейски говорят не ‘мацу’, а ‘мацес’. Во-вторых, если вы хотите посмотреть, потрудитесь завтра-послезавтра со мной в ‘подряд’, и вы увидите. Только я должна вас предупредить, что там вам бездельничать не позволят! Заставят работать! Вы должны будете помогать!
Рабинович чуть не подпрыгнул от радости.
— Помогать печь мацу? О!..
— Не мацу, а мацес! Я вам тысячу раз говорила, чтобы вы не изъяснялись, как гой!
— Ладно — мацес, мацес!.. А что я там буду делать?
— Уж вам там скажут! — говорит Сарра и мысленно с удовольствием представляет себе картину: Рабинович — медалист и миллионер — за работой наряду с нищими еврейками… Ха-ха-ха!..
— В чем дело, мама? — спрашивает, входя из другой комнаты, Бетти.
Сарра с удовольствием рассказывает ей и снова заливается веселым смехом.
— Ну и что ж? — говорит Бетти. — Я тоже хочу присутствовать при этом! Говорят, очень весело!
— И я тоже! — заявляет Сёмка.
— Хорошо, и ты тоже! — говорит ему Рабинович, глядя благодарными глазами на Бетти.

* * *

Чуть свет поднялась Сарра. Нужно было свезти в ‘подряд’ муку для мацы. Подрядила извозчика, выправила Сёмку в гимназию, присмотрела, чтоб он не зажилил утренней молитвы (медаль медалью, а молитва молитвой!), и уж собралась ехать, как увидала квартиранта и Бетти, готовых ее сопровождать.
— Да вы на самом деле, что ли, собрались мацу печь? — спросила радостно Сарра, любуясь прекрасной парочкой. — Ну что же, едем! Но, чур, не раскаиваться! Лодырничать вам не дадут!
Уселись втроем и поехали.
Утро выдалось прекрасное. Над головой голубело ясное небо. Солнце пригревало по-весеннему, а легкий теплый ветерок будто шептал шаловливо на ухо о том, что пора вместе с зимним настроением скинуть и зимнюю одежду, одеться полегче. Дело ведь идет к весне! К пасхе!
О, кто еще любит так же горячо этот весенний праздник, как еврейская улица? Как несчастные еврейские детишки? Вот они выползли, точно червячки, из темных, сырых, покрытых плесенью углов. Еле дожили до весны! Вот оно — синее небо! Вот оно — яркое солнце! Сюда, сюда, ребятишки! Не бойтесь быстро бегущих ручейков! Засучите штанишки повыше, и пойдем глазеть… Сколько там народу! Мужчины, женщины, мальчики, девочки… Как звезд на небе! Кто пешком, кто на подводе. А на подводах мешки с мукой. Следом идут хозяйки. Тянутся в ‘подряд’ печь мацу. Мацу! Впервые за всю свою жизнь Рабинович видит столько еврейских детей. Оборванные, полуголые, босые, с изможденными личиками, с изголодавшимися глазами… И все же как они все веселы, оживлены и счастливы! Как это понять? Нет, тут не понимать, а чувствовать надо! Пережить самому, родиться на этой еврейской улице и жить ее жизнью, вырасти нужно тут, в нищете, в нужде…
— Ну, вот и ‘подряд’! — говорит Сарра с подводы. За ней слезают Рабинович и Бетти.
Широкий двор, большое кирпичное здание — какой-то завод. Внизу, в подвале, — просторная комната, освещенная газовыми рожками. Зияет огненная пасть огромной печи. По стенам новые, начисто выструганные столы. Евреи в балахонах, женщины в белых передниках, девушки с лукаво смеющимися глазами. Говор, шум, точно на ярмарке. Таков ‘подряд’, где пекут мацу.
— Хорошо, что вы вовремя приехали! — встречает Сарру пекарь Пейсах-Герш, мужчина с блеклым лицом и жидкой растительностью на выдающемся подбородке. — А уж мы собирались выключить вас из очереди!
— Досталось бы вам от моего мужа! — говорит Сарра. — Ведь вы его знаете!
— Знаю, знаю! У меня хорошая память! — отвечает Пейсах-Герш и, повернувшись в сторону работников, вдруг начинает сыпать зычным голосом раешника на особом ‘подрядном’ диалекте:
— Эй вы, бабы, молодицы! Подоткните сподницы! Разговоры кончайте! Работу начинайте! Муку в ушаты! Мацу на лопаты! Реб Залманбер, очнитесь, живей шевелитесь! Поменьше шума, голубушка Фрума! Веселей, ребята! Не торчи торчком! Вертись волчком!..
— В добрый, счастливый час! — говорит Сарра, засучивая рукава.

Глава 28.
‘Тайна мацы‘

Рабинович-Попов, пришедший в ‘подряд’ наблюдать, как евреи пекут мацу, решил глядеть в оба. Он дал себе слово раз навсегда покончить со своими сомнениями, избавиться от давившего его кошмара, особенно терзавшего его последние дни, после загадочного убийства несчастного Володьки. В убийстве было так много жутких моментов, а газеты известного сорта до того оживленно комментировали всю эту печальную историю, что в душу Рабиновича, несмотря на все передовые взгляды и полное отсутствие чувства национальной вражды, нет-нет да и закрадывалось какое-то болезненное любопытство…
‘Ясно как день, — распиналась черносотенная газета, — что убийство несчастного Володи — дело еврейских рук… Они не только убили его, но и замучили, выкачали из живого всю кровь! Сначала нанесли 49 колотых ран и только потом уж проткнули ему шилом сердце!’
Другие газеты не ограничивались ‘голыми фактами’, а с видом знатоков пресловутых кабалистических тайн доказывали, что евреи не могут обойтись без крови при выпечке мацы и что кровь они берут от христианского мальчика не старше 15 лет и т. д. и т. д. В их описании евреи превращались в заматерелых людоедов, дикарей.
Рабинович не мог, конечно, верить всей этой белиберде. Слишком уж белыми нитками были шиты все эти ‘обстоятельные подробности’. Но все же хотелось ‘лично убедиться’. Он наблюдал, не отрывая глаз, за всеми этапами процесса… Весело и оживленно принялись за работу. Мигом вскрыли мешки с мукой. Зачерпнули новым деревянным ковшом воду, смешали ее с мукой в большом, ярко начищенном медном тазу. Две белые, чистые женские руки замесили тесто. Мягкое тесто переложили на свежевыструганный стол, разрезали на мелкие куски. Каждый кусок под ловкими руками работниц быстро превращался в тонко раскатанный опреснок. Операцию завершал парень с зубчатым колесиком в руках: он быстро проводил своим инструментом несколько раз вдоль и поперек пунктирными линиями… Со стола маца попадала к Залманберу на лопату, а лопату принимал сам Пейсах-Герш, который самолично сажал мацу в печь. Минуту спустя доносился приятный своеобразный запах поджаристой мацы, которая, как представлялось Рабиновичу, должна соблазнительно хрустеть на зубаx…
‘И это все? А где же церемония, ритуал?’ — думал Рабинович. Стыд и угрызения совести за недавние сомнения наполнили его.
— Чего вы стоите, как наблюдатель? — спросила его Сарра. — Будьте любезны, засучите-ка рукава и принимайтесь за работу! Не стойте без дела, ведь мы, кажется, условились с вами?
— Я с удовольствием! Что же мне делать?
— Что делать? Помогайте ссыпать муку, а Бетти будет воду наливать.
Сарра Шапиро в этот день была очень оживлена. Да и во всем ‘подряде’ как-то по-особому было весело.
Рабинович стал засучивать рукава.
— Не так!.. Ну, не так же, — заметила Бетти и сама принялась засучивать ему рукава.
Рабинович был в восторге. Каждое прикосновение пальцев Бетти к его обнаженным рукам пробегало по всему телу, точно электрический ток, обжигая сердце. Он чувствовал запах ее волос и теплоту ее тела… У него кружилась голова.
‘До каких пор? Доколе тянуть? Вот упаду сейчас к ее ногам!’
Но в это время Рабинович встретился взглядом с ее прекрасными понимающими глазами, глядевшими на него ласково и в то же время строго и будто предупреждавшими: ‘Не сейчас! И не здесь!’
Он замечает, что на них обоих устремлены лукавые взгляды девушек и молодых женщин, догадавшихся, что это — жених и невеста. А женщины постарше шептали Сарре:
— Жених?.. Дай Бог счастья!
Сарра не отвечала ни ‘да’, ни ‘нет’. Она улыбалась и с легким вздохом думала про себя: дай Бог, вашими устами да мед пить!

* * *

С ловкостью заправского жонглера переносил Пейсах-Герш целые охапки мацы, не поломав при этом ни одной, и грузил ее на подводу.
Сарра расплатилась, выслушав кучу самых добрых пожеланий, и вместе с одевшимися уже Рабиновичем и Бетти собралась домой.
— Ну, вы, дети, поезжайте домой, а я пойду за подводой!
Слово ‘дети’, произнесенное с подчеркнутой нежностью, разлилось теплой волной по сердцам молодых людей. Оба покраснели.
— Мы лучше поедем все вместе, с мамашей и с мацой! — сказал Рабинович, обращаясь к Бетти.
— Мама, слышишь, что он говорит? — спросила Бетти смеясь.
— Слышу! Он не знает, что за мацой надо пешком следовать.
— Пешком так пешком! — согласился Рабинович и стал глядеть, как накладывают мацу.
Укладывая дома мацу в шкаф, Сарра заметила, что Рабинович глаз не спускает с ее рук. Она решила, что Рабиновичу хочется отведать мацы, и рассмеялась:
— Чего вы смотрите, как кот на сметану? Небось хотите попробовать? Скажите правду?
Рабинович хотел бы сказать правду, но ему мучительно стыдно самого себя. И чтобы не выдать себя, признался, что действительно не прочь был бы попробовать.
— Ишь вы какой! — сказала весело Сарра. — Можете потерпеть до праздника, ничего вам не сделается! Разве вы не знаете, что теперь мацу есть еще нельзя? Что теперь за такие штуки по рукам бьют?
И, смеясь, заперла шкаф на ключ.

Глава 29.
Люди-мухи

Вырвавшись из домашней предпраздничной толчеи, Рабинович кликнул извозчика, назвал улицу и номер дома и поехал, напевая:
Вдоль по улице широкой
Молодой кузнец идет,
Он идет, он идет,
Песню с присвистом поет.
Рабинович был прекрасно настроен: все больше и больше росла в нем уверенность, что Бетти любит его. Об этом говорили не ‘конкретные факты’, а те мелкие, отдельные, едва уловимые движения, из которых складываются отношения и которые свидетельствуют о серьезном чувстве лучше и вернее, нежели многословные, тяжелые и почти всегда глупые объяснения в любви…
Молодых людей безотчетно влекло друг к другу, и казалось, что для завершения круга остается сделать один короткий шаг: поговорить с отцом или, еще вернее, с матерью. Рабинович уже много раз собирался начать этот разговор, но всякий раз вспоминал о разделяющей его и Бетти преграде, вспоминал отношение Бетти к этому вопросу, встречу с Лапидусом в театре и разговор после встречи. Этого было достаточно, чтобы отложить объяснение до другого раза и искать какого-нибудь выхода из создавшегося положения.
Что же все-таки предпринять? После долгих размышлений Рабинович решил обратиться за советом к еврейскому раввину.
Осторожно стал расспрашивать хозяина, кто исполняет в этом городе обязанности раввина и что он за человек.
Давид Шапиро сообщил ему, что в городе имеется несколько раввинов, но особенно расхвалил одного, пользующегося исключительным авторитетом во всех слоях местного еврейского населения. Это человек чрезвычайно сведущий не только в вопросах еврейской веры, но светски образованный. К нему приходят за советом, за разъяснениями спорных вопросов и даже с тяжбами.
К нему-то Рабинович и направлялся в это прекрасное утро.
Просторная комната, в которую попал Рабинович, была полна людей и очень напоминала бы приемную врача, если бы в ней не было так шумно. Все говорили одновременно, волновались, жестикулировали.
Запаса еврейских слов, приобретенного Рабиновичем за зиму в семье Шапиро, было достаточно для того, чтобы понять, что речь идет все о том же убитом Володьке…
— Несчастье, навет, погром!
Эти слова чаще всего повторялись в разговоре.
Рабинович понял их волнение. Еще только накануне он прочел несколько статей в черносотенных газетах, почти открыто призывавших к расправе с евреями, к мести за пролитую ими невинную кровь несчастного Володи… Об этом шла речь в приемной раввина. Рабинович удивлялся тому, что все эти люди говорят так быстро — ‘тысяча слов в минуту’ — и все же понимают друг друга…
‘Люди-мухи, — подумал он. — Жужжат, как мухи, слабы, как мухи, и, словно мух, их можно, кажется, разогнать одним зычным окриком, одним движением руки…’
Вдруг все смолкли и, как один, встали, глядя с исключительным уважением на человека, появившегося в дверях.
То был человек невысокого роста, средних лет, с моложавым лицом и очень большими черными глазами. Одетый по-светски, если не считать длиннополого сюртука, он производил очень внушительное впечатление.
Это был раввин.
Рабинович пришел к раввину с заранее выработанным планом действий. Он решил было рассказать историю ‘своего близкого товарища’ — христианина, влюбившегося в еврейскую девушку. Девушка не может и не хочет креститься, и влюбленному ‘товарищу’ остается только один путь: перейти в иудейство. И вот он, Рабинович, как поверенный этого самого ‘товарища’, пришел узнать кое-какие подробности, познакомиться поближе с догматами иудейской веры, так как ‘товарищ’ плоховато осведомлен обо всем этом и вообще не принадлежит к числу горячо верующих…
Так приготовился действовать Рабинович. Но, переступив порог кабинета и оставшись с глазу на глаз с раввином, он почувствовал, что имеет дело с человеком, которому можно доверять, с которым вся эта сомнительная дипломатия бессмысленна. И Рабинович рассказал напрямик всю правду о себе, не упомянув только о том, что живет под еврейской фамилией. Раввин спокойно слушал, дал Рабиновичу высказаться и, когда тот кончил, сказал со вздохом:
— Я не стану спрашивать у вас, кто вы и кто эта девушка. Поскольку вы сами этого не говорите, постольку это, очевидно, тайна… Должен вам сказать, что я, к глубокому сожалению, ничем не могу помочь вам и совета для вас у меня нет. Я очень сочувствую вам, молодой человек! Мне вас глубоко жаль!
Рабинович насторожился: ‘Жаль?’
— Мне очень жаль вас! — повторил раввин. — В этом государстве мытарствуют шесть миллионов евреев. Вся страна ломает себе голову над вопросом: как от них избавиться? А вы хотите стать одним из этих несчастных, загнанных и презираемыx… Вы хотите положить начало седьмому миллиону мучеников?
Рабинович был ошеломлен: и самые слова, и спокойный тон, и великолепный русский язык, на котором было сказано все это, произвели на него совершенно неожиданное впечатление…
Раввин как бы угадал мысли своего собеседника.
— Вы удивлены, что я, раввин, говорю вам такие вещи? Но я думаю, что это долг каждого духовного лица. Мы обязаны предупреждать всех, кто приходит к нам с намерением подобного рода…
— Но ведь я говорил вам о том, что побудило меня обратиться к вам! сказал Рабинович, покраснев. — Я… люблю и любим! Другого пути для меня нет…
— Основание слишком слабое для такого шага! Мы, например, относимся одинаково к ренегату, перешедшему в другую веру ради диплома, ‘правожительства’ или женщины… Разумеется, последний стимул кажется нам более уважительным, психологический момент здесь глубже, но… компромисс остается компромиссом…
После короткой паузы раввин продолжал:
— Я не говорю о вере как о таковой. Вера по нынешним временам вообще слабовата… И у ваших, и у наших! Я говорю о народе: можете ли вы, положа руку на сердце, сказать себе самому, что вы не делаете никакой разницы между русским и евреем?
— Для меня это все равно! — горячо перебил Рабинович. — Девушку, о которой я вам говорил, я люблю настолько сильно, что для меня не может существовать такого препятствия! Ничего другого я и знать не хочу!..
— Охотно верю и сочувствую! Любовь, конечно, чувство, не знающее преград и расовых различий. Но я вам, молодой человек, должен все же сказать, что, согласно нашей поговорке, ‘нельзя любить жену, если не любишь всей ее семьи’… А у нас, знаете, ‘семья’ не из тех, что пользуется любовью, и особенно в последнее время! Вот взгляните, до чего мы дожили! — с горькой усмешкой сказал раввин и протянул Рабиновичу погромный листок, в котором на видном месте красовалась статья под энергичным заголовком:
‘Кровь за кровь!..’
Рабинович взглянул на листок и заметил:
— Это я читал еще вчера… Не подлежит никакому сомнению, что статья эта принадлежит перу человека, утратившего все остатки совести и порядочности! И я не верю, чтобы нашелся хоть один приличный христианин, которого не стошнило бы от подобных писаний, который не понял бы, что все это отвратительная ложь…
— И все же можно найти не одну тысячу русских, которые верят в эту галиматью. Скажите: вы, как честный человек, можете ли утверждать, что у вас у самого ни разу не мелькнула такая мысль: а может быть, это и правда?..
Глядевшие на Рабиновича глаза говорили, что ему незачем скрывать. И Рабинович не скрыл своих сомнений, прибавив, что в данном случае он как раз нисколько не сомневался, так как никто, может быть, не знает об убийстве Володи так хорошо, как именно он, знавший мальчика и условия, в которых он жил… Больше того: он убежден и даже имеет прямые доказательства тому, что убийство это — дело рук отчима Володи, единственного человека, в интересах которого было убрать ненавистного ему мальчика…
— Вы знали мальчика? — спросил раввин с изменившимся лицом. — И отчима и мать? У вас имеются доказательства? Но какое отношение вы могли иметь ко всей этой компании?
— О, я их всех знаю хорошо! — уклончиво отвечал Рабинович, боясь проговориться, чтобы не впутать в это дело своих квартирохозяев и тем самым не выдать, что он живет там под чужим именем. Желая замять вопрос, Рабинович перевел разговор на другую тему: — Скажите, уважаемый раввин, откуда, собственно, берется эта нелепая легенда о христианской крови? И почему эту гнусность приписывают именно евреям, а не какой-дибо другой народности?
Раввин разглядывал своего гостя и думал: ‘Что за странный человек! Влюблен в еврейскую девушку, готов ради нее принять иудейство, говорит, что убежден в нелепости ‘легенды’, и все же задает такие вопросы? И к тому еще лично знаком с семейкой убитого Володи Чигиринского…’
В голове раввина мелькнула мысль: ‘Уж не провокатор ли?’ Но нет! Слишком честное лицо, слишком правдивые глаза.
— Видите, молодой человек, как не нужно спешить с серьезным решением? сказал раввин. — Вашим последним вопросом вы лишний раз доказали, что ваша готовность к серьезному шагу весьма проблематична. Что ‘семьи’ своей возлюбленной вы не знаете! И от твердого убеждения в том, что легенда о крови нелепа, вы еще, в сущности, очень далеки! Да это и понятно! Вы нас попросту не знаете! Или знаете так же, как китайцев… Вы слыхали об евреях, вам наговорили, что вот, мол, они такие-то и такие-то, что у них имеются тайные секты, а у сект — тайные обычаи… Проштудировать вопрос от начала до конца, добраться до первоисточников — на это у нас охотников мало, а между тем только таким путем и можно убедиться, что все эти бредни до такой степени чужды еврейскому народу, что тут и опровергать смешно!.. Если бы вы захотели поинтересоваться этим вопросом, я мог бы вам предложить кое-какую литературу.
Раввин отобрал увесистую пачку книг по вопросу о ‘ритуальных убийствах’ и кровавых наветах и передал ее Рабиновичу. В это время в дверях показалась женская фигура, очевидно жена раввина, и что-то сказала. Рабинович понял, что слишком задержал раввина своей беседой, и начал прощаться. К основному вопросу беседы он уже не возвращался. Понял, что это не так просто, как казалось. Понял, что Лапидусу, очевидно, было гораздо легче уйти от еврейства, чем ему войти: слишком горд этот народ, слишком самоуверен, несмотря на то что все его презирают… К тому же Рабиновичу стало ясно, что он действительно поторопился… Оставалось только уйти…
Но раввин несколько задержал своего гостя…
— Однако, — сказал он, — вернемся к прерванному разговору. Насколько я мог понять, вы близко знаете семью убитого Чигиринского и убеждены в том, что убийца — отчим? Мы все так думаем, даже убеждены в этом. Но что делать, когда столько людей жаждут еврейского погрома!.. Вы видите, какая бешеная агитация ведется: ‘ритуал, ритуал!’ И как раз, на наше несчастье, это должно было случиться перед пасхой!.. О, если бы вы согласились выступить! Вы давно знаете этих людей?
Рабинович-Попов снова побоялся проговориться и вместо ответа на вопрос спросил:
— Еще одно: скажите, почему эта пресловутая легенда оживает каждый раз именно перед пасхой?
— Это очень просто, — сказал раввин, уже стоя вместе с гостем у выхода. Я вам поясню это примером. Рассказывают, что жил некогда стрелок, который ни разу в жизни не промахнулся. Так как такой феномен реально немыслим, окружающие стали внимательно приглядываться к нему и очень скоро выяснили секрет его неизменного успеxа. Оказалось, что он раньше стреляет, а круг на мишени чертит вокруг того места, куда он попал!.. Это, конечно, притча, а объяснение вы найдете в книгах, которые я предложил вашему вниманию. Я надеюсь, что вы ко мне наведаетесь сейчас же после праздника. То, что вы сообщили о Чигиринском, очень важно! Вы могли бы помочь торжеству правды при расследовании. Это было бы, конечно, актом высшей справедливости, и я думаю, что ваш долг, долг порядочного человека и честного xристианина…
— О, будьте уверены! Пусть только начнется расследование. Даю вам честное слово! Вот вам моя рука!
И раввин, пожимая с благодарностью протянутую руку, ответил:
— Я верю вам! Ваши глаза говорят мне, что я не ошибаюсь! Остается только пожалеть, что на свете так мало людей, желающих узнать нас поближе.
С особенно теплым чувством распрощался Рабинович с раввином. Он вышел на улицу в повышенном настроении и с пачкой книг под мышкой.

Глава 30.
Еще одно открытие Сарры

Уборка в доме развернулась во всю ширь. Сарра работала с увлечением и утроенной энергией. Горы скопившегося мусора были выметены, книги в шкафах пересмотрены и переложены, невероятное количество исписанной бумаги предано сожжению.
— Несчастье, да и только! Дом полон ученых и писак! Все пишут! Сёмка пишет, Бетти пишет, квартирант пишет… В ‘хомец’! Все в ‘хомец’!.. [Слово ‘хомец’ в буквальном смысле означает ‘квашеное, кислое’, т. е. хлеб и всякое тесто, которого евреи на пасхальной неделе не только не употребляют в пищу, но даже не держат в доме. В расширенном значении это слово означает все не пасхальное, всякий мусор, подлежащий перед пасхой уничтожению.]
Очищая таким образом без пощады все шкафы, ящики и мышиные норы, Сарра добралась и до комнаты Рабиновича. Она решила и там навести порядок: а вдруг у него в столе имеется ‘хомец’?
Не без труда открыла Сарра ящик стола (ящик, как известно, обладал замечательной способностью не открываться, когда он задвинут, и не закрываться, когда он открыт) и обнаружила целый клад…
Во-первых, она увидела среди бумаг фотографию своей дочери.
— Откуда к нему попала карточка Бетти? Очевидно, сама Бетти подарила ему втайне от нас. Дело, стало быть, на мази!.. А еще ломается, противная девчонка, слушать не хочет о сватовстве!.. Ну да ладно! Придете скоро, голубчики, к мамаше благословения просить! Ох, хоть бы уж дожить до этого часа!
Так думала Сарра, приводя в порядок ящик письменного стола. Укладывая на место фотографию дочери, она наткнулась на небольшую записную книжку без переплета, с надписью крупными буквами: ‘Мой дневник’.
— Его дневник? — пробормотала про себя Сарра и почувствовала, что сердце у нее усиленно бьется и как-то неестественно ширится. Она, конечно, не стала бы читать: какое ей дело до дневника постороннего человека!.. Но разве он посторонний человек? Разве то, что в ящике находится фотография Бетти, не дает ей права заглянуть в дневник? Да и что у него за секреты могут быть? Наверно, пишет про Бетти…
И Сарра стала пересматривать книжечку.
Ну, конечно! Страницы пестрят именем ее дочери:
‘Сегодня гулял с Бетти…’ ‘Завтра иду с Бетти в театр…’ ‘Бетти говорит…’ ‘Бетти рассмеялась…’ ‘Бетти молчала…’ И тому подобные чрезвычайно важные сообщения!..
Ужасную ерунду записывает этот Рабинович: ‘Вчера я был у хасидов и танцевал вместе с ними…’ Ах, это про вечер у Фамилианта!.. Подумаешь, какое событие!.. Или вот: ‘Ура! Сегодня лично присутствовал при выпечке мацы и очень доволен!’ Тоже счастье необыкновенное! Чудак!
Еще запись: ‘Завтра иду к раввину побеседовать о догматах и о ритуале…’ Это еще что за чертовщина? И слова какие-то дикие!..
Сарра Шапиро, положительно разочарованная, положила дневник на место и хотела уже закрывать ящик, но вдруг заметила среди бумаг уголок розового листа бумаги, исписанного женским почерком…
‘Уж не Бетти ли пишет ему? — мелькнуло в голове Сарры. Она извлекла письмо. — Нет, не Бетти! Незнакомый почерк. А, это, наверно, от тетки-миллионерши… И, разумеется, речь идет о предполагаемом браке Рабиновича с Бетти!.. Интересно, что думает об этом тетка?’
Разумеется, Сарра не стала бы читать чужие письма, даже теткины. Но поскольку она обнаружила в столе фотографию дочери и уже ознакомилась с дневником квартиранта, постольку, пожалуй, ничего страшного не будет, если она хотя бы одним глазком пробежит и это письмо… Но… вот странность! Имя тетки начинается, как известно, с буквы ‘Л’ (Лия), а письмо подписано буквой ‘П’. ‘Твоя вечно тебя любящая, целующая и обнимающая Вера П.’…
— Кто же это ‘Вера П.’, которая ‘целует и обнимает’ Рабиновича? Что это за любовь такая, да еще ‘вечная’?
Сарра сама не знает, что с ней сталось после прочтения письма. Ей показалось, что кто-то чужой вошел в комнату и оклеветал Рабиновича!..
В письме были такие строки:
‘Дорогой мой! Твои письма в последнее время становятся все реже и короче. Папа говорит, что ты скоро совсем перестанешь писать… Папа в последнее время стал капризнее обыкновенного. Он скучает, хотя не говорит об этом никому. Ты представляешь себе, дорогой мой Гриша, как мы все ждем пасхи! Я считаю дни и не перестаю молиться за тебя! Обрадуй нас всех к празднику доброй вестью, и больше всех меня — твою, тебя любящую, целующую и обнимающую Веру П.’.
Сарра положила на место письмо, закрыла ящик и снова принялась за работу. Но работа уж не клеилась. Энергии — как не бывало. Мысли были прикованы к розовому письму.
‘Что это за Вера П., которая ‘целует и обнимает’?! Кто она? Девица, влюбленная в Рабиновича? Но по какому праву она с ним на ‘ты’ и вешается ему на шею?.. Невеста? Но неужели же он об этом за все время ни разу не упомянул бы? Мог ли бы он, имея невесту, затеять роман с Бетти? Что же это? Две невесты? Нет! Невозможно! Рабинович не такой человек! Не может этого быть!’
Что теперь делать? Спросить его самого? Но это значит — выдать себя. Сказать дочери? Но, во-первых, от Бетти за это может основательно влететь, а во-вторых, она, может быть, ничего и не подозревает. Зачем же ей портить настроение?..’ Напрасно ломала себе голову бедная Сарра. Ей и в мысль не могло прийти, что ‘Вера П.’ — всего только родная сестра квартиранта — Вера Попова.

* * *

Звонок прервал размышления Сарры.
Пришел Сёмка раньше обычного.
— Почему ты так рано?
Оказалось, что сегодня их всех, и евреев и русских, распустили на пасхальные каникулы. Сёмка, собственно, должен был бы радоваться, Но он отнюдь не обнаруживал радостного настроения. Несколько минут мальчик крепился и потом вдруг разревелся.
— Господь с тобой, Сёмочка! Что случилось? Отметки скверные?..
— Н-нет… Прекрасные… Пятерки…
— Так в чем же дело?
Из отрывочных, между всхлипываниями, слов удалось выяснить, что Сёмку основательно поколотили…
— Кто?!
— Русские гимназисты старших классов, Когда все мы вышли на улицу, меня разложили и стали бить вот сюда, и сюда, и сюда…
— Господи! Горе мое! За что же?
— За Чигиринского…
— За какого Чигиринского?
— За Володьку, которого мы убили… Они говорят, что мы выкачали из него кровь для мацы…
И Сёмка расплакался, вытирая по-ребячьи глаза обеими руками, а Сарра стала изливать свою злобу, призывая все возможные и невозможные проклятия на головы своих врагов…
В этот момент стали сходиться к раннему предпраздничному обеду. Пришел Давид, за ним Бетти и последним квартирант.
Весь дом был взбудоражен. Все чувствовали, что надвигается черная туча, грозит какое-то несчастье… Необычная смерть несчастного Володьки нависла грозным предзнаменованием над всем еврейским населением города, и больше всего — над злополучной семьей Шапиро, имевшей несчастье жить по соседству с Кириллиxой…
Как всегда в таких случаях, члены семьи стали винить один другого в том, что именно другой вел и поддерживал знакомство с ‘семейкой’ убитого Володьки.
Первым выступил Давид Шапиро, налетевший на жену: зачем она водится с такими соседями? Он, Давид, прожил бы в этом доме еще десять, двадцать лет, сто лет и не заводил бы знакомства с пьяным Кириллом и его женой, не стал бы уговаривать квартиранта заниматься с их сынком. Что за ровня ему пьяный Кирилл? И зачем было нужно Сёмке играть в лошадки именно с Володькой? Филиппике Давида, казалось, не будет ни конца, ни краю…
— Ну, ты уже кончил? — спросила Сарра. — Может быть, ты и другому дашь слово сказать?
— Пожалуйста! Хоть десять тысяч слов!
— Так я тебе скажу, что ты — сумасшедший, курьерский поезд!
— Здравствуйте! Слыхали такие новости?
— Если бы ты не торопился и не летел бы на всех парах, ты бы знал, что знакомством с Кириллихой мы обязаны твоей дочери. А кто придумал этот план, чтобы Рабинович занимался с Володькой, я не знаю. Кажется, он сам и предложил…
В комнату вошел Рабинович и, услыхав свое имя, устремил на Бетти вопрошающий взгляд. О чем тут речь?
— Ты ошибаешься, мама! — сказала Бетти по-русски. — Мысль о занятиях Рабиновича с Володькой принадлежит Сёмке. Сёмка хвастал перед Володькой своими пятерками. А Володька сказал, что, если бы у него был репетитор, он бы тоже получал в училище пятерки и, может быть, отчим тогда не избивал бы его с таким остервенением. Сёмка проникся жалостью к Володьке и стал упрашивать Рабиновича заниматься с Володькой хотя бы по получасу в день. Разве это не так, Сёмка?
— К чему тебе подтверждения? Тебе верят и без присяжных свидетелей! огрызалась Сарра, чувствуя озлобление на квартиранта за обнаруженное розовое письмо, а на Бетти — за то, что она защищает Рабиновича и тем самым взваливает всю вину на бедного Сёмку. Мало того, что его побили мальчишки, ему еще и папаша баню устроит…
Сарра угадала, Давиду нужно было сорвать на ком-нибудь злобу. Он пошел по линии наименьшего сопротивления и начал отчитывать несчастного Сёмку:
— И хорошо сделали, что побили! Пускай мальчишка знает, с кем водить знакомство, кого жалеть!.. Так ему и надо! Да будут благословенны руки, побившие его!..
Сёмке, очевидно, суждено было в этот день быть козлом отпущения. Атмосфера в доме сгущалась. Пахло грозой. Все это чувствовали и все были возбуждены, но больше всех кипел Рабинович. Когда за обедом ему рассказали печальную историю Сёмки, он вспыхнул и бросил еду. Никто никогда не видал его в таком состоянии сильнейшего раздражения. Всегда приветливый, спокойный, уравновешенный, Рабинович теперь был неузнаваем.
— Я им этого не спущу! — гремел он. — Сейчас иду к инспектору, к директору, к черту!.. Я им покажу!.. Всю гимназию вверх дном переворочу!..
— Ш-ша! Не торопитесь переворачивать гимназию! — сказал Давид Шапиро. Вашей беготней и разговорами вы ничего не добьетесь! Мы — евреи, они христиане. Дело пропащее!
Но Рабинович успокоиться не мог.
— Как это пропащее? Ничего не пропало! Нельзя же молчать!
— Ха-ха! — горько рассмеялся Давид. — Ну, а если вы будете кричать и кипятиться, чем вы поможете? Вы добьетесь только одного: малыша выбросят из гимназии, а мы останемся без правожительства!.. Вот до чего вы доиграетесь!
Рабинович смотрел на хозяина с безграничным изумлением.
Давид продолжал:
— Что вы смотрите на меня? Я знаю, о чем говорю!.. У вас это очень просто: есть правожительство, нет правожительства. Чуть что, вы снялись с места и будьте здоровы! А я, знаете ли, терпеть не могу, когда мною начинает усиленно интересоваться полиция. Довольно! Мне уж это надоело. Вот оно где у меня — это правожительство!..
Давид провел рукой вокруг шеи, а Рабинович перестал возражать. Он думал: ‘Когда у людей в голове одна только мысль — о правожительстве, что может выйти хорошего?..’
А Давид Шапиро говорил:
— Э, знаете, если бы каждую мелочь принимали близко к сердцу, нам ничего не оставалось бы, как лежать всю жизнь ничком и плакать… Нужно ли искать больших оскорблений, чем то, что последние дни преподносят газеты? Эти отвратительные инсинуации о крови!..
Рабинович сделал безуспешную попытку вставить слово.
— Ну, что вы мне скажете нового? — прервал его Давид. — Наперед знаю все ваши возражения: ‘честь’, ‘благородное возмущение’. Все это так. Конечно, обидно и больно, особенно когда нападают на невинного ребенка. Но нельзя забывать, что мы — евреи и в какое время мы живем! Но и это минует! Будет время — они жестоко раскаются! А Сёмка?.. Ну, что поделаешь? Авось до свадьбы заживет!..
Рабинович понял, что все разговоры бесцельны: этого человека не проймешь! Странный человек! Удивительный народ! Своеобразная психология.
— Ну, будет реветь, дурачок! — сказал Давид, обращаясь к Сёмке. — Мы еще с ними посчитаемся! Поди-ка лучше оденься: пойдем на Александровскую. Я куплю тебе к празднику новые сапожки. А оттуда сходим еще в погребок за вином…
Как рукой сняло Сёмкины слезы! Он забыл все перипетии сегодняшнего дня и побежал одеваться.
— Ну, торопись, торопись! — говорил отец.- Живо! Не забудь, что сегодня канун пасхи. Расхватают все сапоги и вина к празднику нам не оставят…

Глава 31.
Нежданные гости

Давид Шапиро только что вернулся из бани красный, как вареный рак, с аккуратно подстриженными пейсами и бородкой и в данный момент облачался в крахмальную рубаху и с переменным успехом воевал с запонками, галстуком и прочими деталями праздничного туалета.
В соседней комнате Бетти делала себе новую модную прическу.
Только Сёмка был уже вполне готов к празднику. Новенький, застегнутый на все пуговицы мундир, скрипящие и пахнущие кожей новые сапоги и ароматы, доносившиеся из кухни, — все это напоминало о близком ‘сейдере’ [Сейдер — торжественная вечерняя трапеза в первый день пасхи]. Готовясь к нему, Сёмка просматривал ‘Агаду’ [‘Агада’ — сказание об исходе евреев из Египта. Читается во время сейдера вслух, нараспев].
Это было одно из тех старинных иллюстрированных изданий, которые в порядочном еврейском доме с незапамятных времен переходят из рода в род, прячась в закоулке в течение всего года и неизменно появляясь на виду к пасхе.
Сёмку привлекал не столько самый текст, снабженный многочисленными комментариями, сколько иллюстрации. О художественности последних можно было спорить, но тем более они заинтересовывали. Особенно выделялась неизвестно по какой причине попавшая сюда иллюстрация, изображавшая жертвоприношение Авраама. Благодушный и самоотверженный патриарх выглядел здесь, как разбойник с большой дороги, убивающий своего единственного сына не столько по велению Божьему, сколько из личных побуждений. Разбойничьего облика Авраама ничуть не умаляли чудовищно растрепанные пейсы, а кавказский кинжал, которым он собирался пронзить свою жертву, только подчеркивал нелепость рисунка. Разглядывая эту ‘картинку’, Сёмка переживал самые разнообразные чувства от страха за несчастного Исаака до радостного сознания, что ангел Божий поспел вовремя, чтобы отвести кинжал отца от сердца сына…
Все в доме постепенно настраивались на праздничный лад, только Рабинович не разделял общего настроения.
Он сидел у себя в комнате и читал взасос материалы о ритуальных убийствах, которыми его снабдил раввин. Он успел уже познакомиться в подробностях с ритуальными процессами в Гродно, Велиже, Борисове, Саратове и других городах. Внимательно следил за официальным правосудием, которое на показаниях гулящей девки или унтер-офицера из выкрестов строило обвинение целого народа в нелепейшем преступлении.
Волнуясь и негодуя, Рабинович то и дело вскакивал с места и шагал по комнате, бормоча проклятия… Потом, бросив чтение, вытащил свой дневник и начал записывать: ‘Сегодня я почти весь день посвятил ритуалу, я уб…’ На полуслове Рабинович вздрогнул и выронил перо: резкий характерный звонок разорвал тишину…
То был знакомый местным евреям звонок, по которому они безошибочно узнают полицию…
Давид Шапиро тотчас сказал: ‘Полиция!’
Натянул на себя впотьмах сюртук и помчался к дверям, но на пути его остановила Сарра:
— Куда ты летишь? Какая там полиция? Пора уж знать, что облавы бывают по ночам, а не среди бела дня!
— Почем ты знаешь, что это облава?
— А что ты думаешь, тебя пришли с праздником поздравлять?
— Вечная история с этой женщиной! Не может не спорить! Когда я говорю: полиция, значит — полиция!
Стоявшие за дверьми, очевидно, не были склонны дожидаться окончания спора между супругами и снова подняли такой трезвон, что и Давид и квартирант понеслись взапуски к дверям, и, хотя увидав нежданных гостей, Давид стал похож на мертвеца, он все же не преминул бросить на ходу жене:
— Ну, кто прав?

* * *

Из всей ввалившейся в дом компании Шапиро признал лишь одного знакомого надзирателя, с которым ему приходилось часто встречаться и с которым у Давида установились приятельские отношения. Они даже были на ‘ты’. По крайней мере, надзиратель не отказывал Давиду в этом проявлении дружбы…
Среди остальных выделялась высокая фигура чиновника, производившего впечатление судьи или судебного следователя, затем какой-то не то армейский офицер, не то жандармский полковник и еще одна, державшаяся в стороне личность в синих очках, с чувственными отвисшими губами. Давид никак не мог вспомнить, где он видел этого человека, но Бетти и Рабинович сразу узнали в нем того самого чиновника, который производил зимой ‘ревизию’ в доме Шапиро и арестовал Рабиновича.
Не понимая, какое отношение все эти лица имеют к ‘правожительству’, и не испытывая на этот счет никаких волнений, Давид Шапиро был на редкость спокоен и с любопытством ожидал, что будет дальше.
Долго ждать Давиду не пришлось. Знакомый околоточный надзиратель заявил, что пришедшие намерены произвести обыск.
— Обыск? — переспросил спокойно Давид. — По какому случаю? Разве я что-нибудь украл?
— Ну там украл — не украл, а поискать нужно! Авось что-нибудь и найдем! сказал надзиратель полушутливо-полуофициально.
— С удовольствием! — радушно отозвался Шапиро.
Сарра не поняла, чему так радуется муж, и он поспешил ей объяснить:
— Они хотят сделать у нас обыск! Ну, понимаешь, искать…
— Что искать? Прошлогодний снег?
— Ну какое тебе дело? Пусть ищут!..
Субъект в синих очках подмигнул надзирателю и указал на запертый шкаф. Надзиратель спросил у Давида ключи.
— Откуда у меня ключи? — проговорил с усмешкой Давид. — Ключи — это ее дело… Сарра! Где ключи? Открой им шкаф!
— Как это открыть шкаф? — удивилась Сарра. — Там же лежит маца!
— Ну, а если маца, так что? Съедят они твою мацу, что ли?
— Что ты говоришь? А если не съедят? Они же испортят ее всю!
Из этого разговора пришедшие разобрали одно только слово: ‘маца’. И подметили перепуганное лицо Сарры. Очевидно, ей очень не хотелось открывать шкаф… Чиновники многозначительно переглянулись. ‘Знает, мол, кошка, чье мясо съела!..’
Но Давид истолковал этот взгляд по-своему, он решил, что ‘господа’ посмеиваются над Саррой, и сочувственно улыбнулся:
— Она боится, чтобы вы не ‘охомецовали’ ее мацу! Хе-хе!
Объяснения мало удовлетворили чиновников, и Давид Шапиро получил официальное приказание немедленно открыть шкаф.
Глазам чиновников представилось эффектное зрелище: три нижних полки были заняты мацой, а на верхних стояли горшки с жиром, яйцами, луком, лежали перец, хрен и прочие снадобья.
Отдельно в сторонке стояло нечто среднее между горшком и банкой, накрытое сверху белой бумагой с наклейкой, на которой еврейскими буквами было написано: ‘Кошер шэл пейсах’ [Еда, пригодная для употребления в праздник пейсах]. Этот сосуд привлек особенное внимание чиновников. С исключительной осторожностью он был снят с полки.
— Что здесь? — спросил один из обыскивавших у Давида.
— Это подарок к пасхе.
— От кого?
— От сестры.
— От вашей сестры?
— Да! У меня есть богатая сестра, то есть она замужем за богатым человеком, очень набожным хасидом!
— Хасидом? — насторожился чиновник и переглянулся с остальными. — Нельзя ли вскрыть эту посудину?
— Отчего ж, с большим удовольствием, — сказал Давид и уже принялся было за веревочку, но в это время прибежала Сарра:
— Осторожно, ты разольешь!
— Чего ты боишься? — рассердился Давид. — Чего ты дрожишь? Что я тут разолью? Подумаешь, есть чего пугаться! Когда велят открыть, нужно открывать. Обыск — не ревизия правожительства!
— Ну, будет, будет, — перебил жандарм, — на вашем жидовском жаргоне успеете наговориться, когда мы уйдем. А пока извольте открыть банку.
Шапиро развязал веревочку, снял торжественно бумагу, и по всей комнате распространился пряный запах мастерски засоленных огурцов.
Обыск продолжался по всем правилам и прошел без особых инцидентов. Пересмотрено было решительно все, вплоть до Сёмкиных и Беттиных учебников. Книги оказались вне подозрения, и только одна заинтересовала ищеек: знаменитая ‘Агада’, загнутая как раз на том месте, где была изображена вышеописанная картина жертвоприношения Авраама…
‘Агада’ была взята, к немалому удивлению Давида Шапиро, вообще не понимавшего цели обыска.
Из комнаты в комнату добрались и до Рабиновича. Давид объяснил, что здесь живет квартирант.
— А, кстати, вот он и сам, Рабинович!
— Очень приятно! — вежливо раскланялся чиновник, которого Давид принимал за судью, и спросил, чем Рабинович занимается.
— Дантист! — ответил Рабинович, а Давид поторопился добавить, что его квартирант еще, собственно, не дантист, а только учится зубоврачеванию.
— Очень приятно! — повторил судья. — Вы, очевидно, занимаетесь для правожительства?
Рабиновичу послышалась насмешка в подчеркнуто вежливом тоне спрашивающего. И он хотел было что-то ответить, но его предупредил Давид Шапиро.
— Видите ли, — сказал он, — этот молодой человек медалист и мог бы, конечно, быть студентом… но так как он еврей и не попал в ‘норму’…
Давид собирался очень подробно рассказать историю своего квартиранта, но надзиратель подмигнул ему и пресек повествование.
Комнату Рабиновича перерыли сверху донизу и не нашли ничего интересного, кроме пачки книг на столе.
‘Судья’ спросил, по этим ли книгам изучает Рабинович зубоврачебное дело.
— Нет, — сказал Рабинович,- это другие книги…
Увидев, что пачку книг связывают и намерены забрать, Рабинович попытался протестовать:
— Эти книги не мои, мне их дали на пару дней.
— Кто?
Рабинович почувствовал, что дело осложняется, и отмолчался.
— Будьте любезны открыть ящик стола!
— Пожалуйста!
Рабинович вытащил не без труда капризный ящик и опрокинул его вверх дном на стол.
Чиновник осторожно расправил все бумажки, заглянул в дневник, все сложил в портфель и уже перед уходом извинился за беспокойство и заявил, что бумаги и книги будут возвращены Рабиновичу через полицию…

* * *

— У вас ничего ‘нелегального’ не было? — спросил Давид тревожно у квартиранта, когда все ушли.
— Ничего нелегального у меня найти не могли! Там и было-то всего несколько невинных книжек, неважные бумажки да еще письмо от сестры.
— У вас есть сестра? — удивилась Сарра.
— Есть! Разве я не говорил вам?
— Ни разу! Впервые слышу. Как ее зовут?
— Ну, мама! — сказала Бетти. — Мало того, что у него перерыли всю комнату и забрали все, что было, ты еще с допросом пристаешь!
— Какое тебе дело? — оборвала Сарра.- Что ему стоит сказать, как зовут его сестру?
— Ее зовут Верой! — сказала Бетти. — Ну что, тебе легче стало?
— Вера? — спросила Сарра.
— Ну да! Вера, А что такое?
Сарра покраснела и, чтоб скрыть свое смущение, обратилась к мужу:
— Что ты скажешь? Хоть бы раз человек сказал, что у него есть сестра и что ее зовут Вера!..
— Чудная женщина! — усмехнулся Давид. — Что тебя, собственно, так удивляет: то, что у Рабиновича есть сестра, или то, что ее зовут Верой?
— Ни то, ни другое! — пыталась извернуться Сарра. — Меня удивляет только одно, что Бетти знает о сестре Рабиновича, а я не знаю!
— Меня удивляет совсем другое! — сказал Давид Шапиро. — Уже прошла зима, вот уж, слава Богу, пасха, а ты все еще ничуть не поумнела!..
Все рассмеялись. Смеялась и Сарра, но никто не мог знать, какой камень в эту минуту свалился у нее с души…
И счастливая мать готова была забыть про обыск и про все переживания этого тяжелого дня. Давид, в свою очередь, радовался, что все прошло благополучно, и только никак не мог в толк взять, почему забрали ‘Агаду’ и отчего сыр-бор разгорелся. Странные вещи творятся на свете!..
— Н-на! — проговорил он вслух, проводя руками по лицу. — Все хорошо, что хорошо кончается… А пока, не успеешь оглянуться, как уж праздник наступит… Пора в синагогу собираться!

Глава 32.
Первый поцелуй

Нет тайн на еврейской улице. Едва только закончился обыск у Шапиро и полиция удалилась, вся улица уже знала о том, что у Шапиро были ‘гости’. Улица забурлила.
— Полиция среди бела дня!
— Да еще в канун пасхи!
— Что это означает?
Родственники, друзья, соседи, знакомые, все наперерыв спешили выразить Шапиро свое соболезнование, а кстати узнать подробности: как да почему?
Но всем им пришлось уйти с пустыми руками. Сарра, и без того по макушку погруженная в предпраздничные хлопоты, встретила соседское участие недружелюбно.
— Ничего не случилось. Ровно ничего. Полицейская глупость! Обыск у квартиранта. Осмотрели книжки, бумажки разные. Ничего не нашли. Сущий вздор!
— Ну, ничего так ничего. Хороших праздников вам!
Соседи ушли. Но им на смену явилась величественная Тойба Фамилиант с дочерьми.
Удалив молодежь в другую комнату и оставшись вдвоем с Саррой, Тойба начала выкладывать городские новости:
— Ох, Саррочка, душечка, в городе нехорошо! Все говорят об этом убийстве. Русские очень возбуждены. Толкуют о том, что убитого мальчика нашли возле ваших ворот. Дай Бог, чтоб не запутали в это дело Давида!
— Давида?! Какое отношение имеет к этому делу Давид?
— Ах, Сарра, голубушка, и вы еще спрашиваете? Нет ничего невозможного в наши дни. Разве вы забыли вечер пурим, когда вы были у нас и эта женщина пришла спрашивать вас о своем сыне?
Не жалея красок, Тойба Фамилиант рисовала картины одну другой мрачнее. Наконец, удостоверившись, что Сарра близка к обмороку, Тойба стала ее успокаивать: сейчас, мол, незачем говорить обо всем этом, потому что если что и случится, то не раньше чем на ‘ихнюю’ пасху. Наконец, при малейшей тревоге Сарра может, недолго думая, забрать всех своих домочадцев (квартиранта тоже) и перебраться к ним, в верхнюю часть города. Они живут на очень спокойной улице — там все будут в полнейшей безопасности.
После бесконечных взаимных пожеланий к празднику женщины распрощались, и Тойба с дочерьми направилась домой.

* * *

По инициативе Сарры проводить тетю Тойбу пошла Бетти с неизменным своим спутником Рабиновичем.
Иссиня-черная ночь вырядилась в праздничные одежды, усыпанные мириадами сверкающих звезд…
От них струился неверный колеблющийся свет, в мерцании которого то выступали, то прятались счастливые лица влюблённой четы.
Они возвращались домой медленно, нарочно растягивая свою прогулку и возможность побыть наедине.
И теперь уже Рабиновичу казалось, что настало время раскрыть Бетти все свои тайны, излить душу. Рассказать все, от начала до конца, вплоть до того, что он намерен порвать со всем своим прошлым для того, чтобы устранить последнее препятствие.
Отчасти он уже подготовил ее. Он как-то рассказал, что история с теткой-миллионершей — сплошная выдумка, которая до поры до времени нужна ему по некоторым соображениям. Рассказал, что у него есть отец, который его очень любит, но не сходится с ним во взглядах по некоторым вопросам, и очень религиозная сестра — Вера, готовая за брата в огонь и в воду.
Говорил о том, что, несмотря на всю свою любовь к родным, ему придется порвать с ними, так как шаг, который он собирается предпринять, будет для них смертельным ударом.
Более точно Рабинович не объяснялся, но Бетти, не без некоторой досады, этот ‘шаг’ истолковала по-своему. Ей не улыбалась война с отцом, она не понимала, откуда взялась у Рабиновича верующая сестра. Отца Рабиновича она представляла себе буржуем, разбогатевшим евреем, выскочкой, разыгрывающим аристократа. И для того чтобы Рабинович не кичился своим аристократизмом, она ему как-то намекнула, что, в противоположность своей мамаше, она ненавидит этих новоявленных богачей до тошноты…
— Что вы против них имеете? — спросил Рабинович, любивший её подразнить.
— Ничего я против них не имею. Я их просто терпеть не могу. Уж очень они противны — эти еврейские денежные тузы с одутловатыми брюшками, тройными затылками, пресыщенными губами и потухшим взором…
— Однако попасть к вам на зубок — удовольствие небольшое, — заметил Рабинович, любуясь ею.
— Упаси вас Господь! — шутливо ответила Бетти.
— Интересно бы попытаться.
— Не рекомендую — раскаетесь.
Рабинович вспомнил этот разговор. С тех пор прошло довольно много времени. И теперь, идя рядом, они чувствуют, как их влечет друг к другу все сильнее и сильнее.
Медленно идут они по улице, не нарушая торжественной тишины ненужными словами. Все чаще встречаются их взоры, все теснее пожатие рук, и, будто в полусне, тянутся друг к другу их губы.
Бетти вырвалась из рук Рабиновича и побежала вперед. Он помчался за ней.
В дом оба вошли раскрасневшимися, с предательски горящими глазами.
Сарра, подметив их возбуждение, спросила нарочито спокойно:
— Хорошо на улице?
И оба ответили в один голос:
— Чудесно! Восхитительно!

Глава 33.
Пасхальная ночь

Давид вернулся из синагоги с обычным праздничным приветствием, уселся и стал спокойно справлять ритуал ‘сейдера’.
Но лицо его было подернуто грустью, и в голосе больше, чем всегда, звучали минорные ноты. Впрочем, заметить такие детали могла только Сарра, сидевшая по правую руку мужа.
Кто бы сказал, что это та самая Сарра, которая своими руками соорудила весь этот праздник? Теперь руки ее сверкают белизною и бриллиантами старомодных колец, надетых по случаю праздника. Но больше всего сияет еще молодое, прекрасное, хотя и озабоченное, лицо Сарры. Душа ее переполнена печалью, особенно после визита Тойбы, испортившей настроение несколькими брошенными вскользь словами. К тому же она вспомнила, что среди забранных полицией у квартиранта бумаг была и фотографическая карточка Бетти… Что же это будет? Она глядит на дочь и на Рабиновича, сидящих рядом, и молит за них обоих Бога… В том, что они любят друг друга, она не сомневается. Это видно по всему. А сегодняшний вечер и эта торжественная трапеза сблизили их еще больше.
Началось с того, что Давид Шапиро, вернувшись из синагоги, обратился к Рабиновичу и попросил его надеть фуражку:
— Вы хоть и студент, и медалист, и наполовину гой, но это не имеет отношения к сейдеру. За сейдером еврей должен сидеть в фуражке!
Затем он усадил Рабиновича рядом с Бетти, дал им обоим одну ‘Агаду’ и сказал дочери:
— Уж ты покажешь ему там, что читать и чего не читать… Он, наверно, в этом деле не очень-то смыслит…
Бетти переводит Рабиновичу слова отца, и оба чувствуют себя на седьмом небе.
Они сидят рядом, склонившись друг к другу, глядят в одну ‘Агаду’, а мысли витают далеко-далеко…
У Бетти на устах еще горит поцелуй Рабиновича, и ей кажется, что следы его видят все окружающие. Как это случилось? Кто сделал первое движение: он или она? И что будет теперь? С кем он будет говорить и как будет говорить? Может быть, он вызовет своего отца, откормленного буржуя?..
‘Нет. Этого он не сделает: он знает, как я к этому отношусь’.
Так думает Бетти, перелистывая ‘Агаду’, и встречается с его глазами.
— Будь моей! — говорят его глаза.
— Я твоя! Я давно твоя! — отвечают глаза Бетти, и ей кажется, что она видит своего возлюбленного насквозь, читает его мысли… Бедная, счастливая девочка! Если бы она могла знать, что сидящий рядом с ней человек с черной копной волос, с семитическим носом и еврейской фамилией, человек, прошедший уже через ‘процентную норму’, ‘правожительство’ и прочие еврейские привилегии, ведет свое происхождение не от праоцев Авраама, Исаака и Иакова, а… от потомственных почетных дворян!
Может ли Бетти предполагать, что отец ‘Рабиновича’ — богатейший помещик Иван Иванович Попов, заметная фигура в сферах? Конечно, Иван Иванович Попов не может похвастать, что он происходит от ‘настоящих славутских Шапиро’, но этот недочет до некоторой степени компенсируется тем, что сам он — бывший губернский предводитель дворянства.
Кто бы мог подумать? Да и самому Рабиновичу могло ли прийти в голову год назад, что он будет справлять еврейскую пасху, будет сидеть за ‘сейдером’, глядеть в ‘Агаду’ и есть мацу? Чего только не передумал он, сидя за столом в этот пасхальный вечер…
Только на днях он прочел в газете сообщение о том, что, согласно распоряжению Т-ского губернатора (его дяди), из губернии высылается 450 еврейских семейств…
‘Четыреста пятьдесят семейств! — думает он, заглядывая в ‘Агаду’, — ведь это больше двух тысяч человек. И высылает их из губернии мой дядя не за воровство или преступления, а единственно за то, что они евреи… И вот снимается с насиженных мест этакая уйма народу и тянется неизвестно куда и почему по железным дорогам, рекам и шоссейным путям нашей необъятной страны…
Новый ‘исход из Египта’ в двадцатом столетии. ‘Согласно распоряжению губернатора’… Ведь это — брат отца, Андрей Иванович Попов, человек с мягким характером и либеральным образом мыслей… Ведь это тот самый дядя Андрей, который вместе с отцом пылал негодованием, когда другой их брат, Николай, земский начальник, допустил, чтобы у него в округе высекли мужика! Дядя Андрей тогда назвал Николая ‘Аракчеевым’. Как же он мог выслать обездоленных четыреста пятьдесят семейств? Они, конечно, умоляли оставить их на месте, посылали к губернатору депутацию…’
— Ну, вы, кажется, чересчур увлеклись ‘Агадой’! — сказала Бетти и, весело смеясь, захлопнула у него под носом книжку.
— Ах, Бетти! — возмутилась мать. — Какое тебе дело? Может быть, он еще хочет почитать ‘Песнь песней Соломона’.
— Н-на! — сказал Давид. — По-моему, будет с него и ‘Агады’. Можете снять фуражку, если вам уж не терпится!
Рабинович встал, с удовольствием скинул фуражку и сел с Бетти в сторонку поболтать. Давид затянул на старинный лад ‘Песнь песней’, Сёмка подтягивал, а Сарра счастливыми глазами глядела на картину своего семейного благополучия.

Глава 34.
Перед грозой

Утром первого дня пасхи, когда евреи, разодетые по-праздничному, вместе с женами и детьми направлялись в синагогу, торжественное настроение еврейской части города было нарушено мальчишками-газетчиками, выкликавшими нараспев:
‘Портрет Чигиринского! Жидовский пейсах! Три копейки!..’
Мальчишки приставали, навязывали листок, а евреи из совершенно необъяснимых побуждений покупали его…
То была знаменитая газета, носившая громкое название ‘Двуглавый орел’. Обычно убогий, хулигански-бесстыдный листок ради еврейского праздника принарядился, увеличился в формате и украсил первую полосу большим портретом истерзанного Володи Чигиринского. Под портретом надпись вопила крупным шрифтом: ‘Помни, православный русский народ, имя умученного от жидов младенца Владимира Чигиринского! Берегите своих детей! 17 марта жидовская пасха…’
На других страницах был помещен ряд погромных статей. Одна из них была подписана самим редактором, не постеснявшимся прибавить к своему имени сан священника. Другая — неким ‘большим специалистом’ по части ‘еврейских сект’ и их обычаев студентом Коршуновым.
Первые два дня праздника прошли относительно спокойно… Но в первый промежуточный день, совпадавший со страстным четвергом, еврейская улица торжественно зашевелилась. Евреи шушукались, говорили полусловами и потихоньку укладывали вещи, выбирая наиболее ценные… И потихоньку же стали перетаскивать их в ломбард.
Но если люди среднего достатка, мелкая буржуазия дрожали за свои скудные ценности, то левиафаны городов — крупные богачи — спасали прежде всего собственную шкуру, которую они расценивают, как известио, очень высоко…
В теченне двух дней канцелярия губернатора была завалена прошениями о выдаче заграничных паспортов. Писцы работали как каторжники. ‘Видно, — шутили они, — наши еврейские крезы повредили себе желудки мацой! Все едут за границу!’
За богачами следом стали разъезжаться и буржуи второго сорта. Не за границу, а куда-нибудь, лишь бы не оставаться в городе, где назревает погром.
В городе остались извечные козлы отпущения, пассажиры третьего класса житейского корабля… Мелкие лавочники, ремесленники, маклеры, учителя и просто нищие, которые стали думать о спасении в самую последнюю минуту.
Это было в субботу, накануне ‘светлого христова воскресенья’, на каковой день и предполагалась резня.
Но так как в субботу евреям нельзя ездить по железной дороге, они бросились к пароxодам. Пристань превратилась в походный лагерь, а пароходная касса стала центром военных действий. Полиция в неусыпной заботе о том, чтобы евреи ‘сами себе погрома не устроили’, наводила порядок всеми доступными ей средствами…
А субботним вечером и в ночь под воскресенье все улицы, ведущие к вокзалу, были запружены евреями, женщинами и детьми, образовавшими бесконечную очередь за билетами. Выстоять все время не было никакой возможности, и евреи расположились не без комфорта просто на мостовой, у своих узлов и чемоданов, и ни за что не желали возвращаться в город…
Их успокаивали, говорили, что к губернатору уже отправилась депутация, но они упорно возражали: ‘Пусть богачи остаются!..’
Несчастные люди даже не подозревали, что богачи в это время колесили уже по Европам и подъезжали — кто к Монте-Карло, кто к Ницце и к другим укромным уголкам, где можно и в рулетку поиграть, и в картишки перекинуться, и вообще поразвлечься…
Среди массы беженцев на улице под открытым небом находилось и семейство Шапиро в полном сборе, включая и квартиранта, сына губернского предводителя дворянства, племянника губернатора и земского начальника — Григория Рабиновича-Попова…

* * *

Давид Шапиро крепился до тех пор, пока контора, в которой он служил, оставалась на месте. Но в пятницу, придя на службу, он нашел замок на дверях и узнал, что хозяева укатили за границу. Тогда он утратил последние остатки мужества и заявил жене по секрету:
— Сарра, дела обстоят очень скверно! Надо спасать детей и себя…
— Горе мне! — заломила руки Сарра! — Что? Уже бьют?
— Тише! Не кричи так! Еще никого не бьют! Что это за несчастье? Слова сказать нельзя!..
Обычная пикировка на сей раз закончилась тем, что супруги принялись согласно укладывать вещи. Все это надо было проделать по секрету от детей. Бетти с Рабиновичем, к счастью, не было дома, а Сёмке пытались объясннть отъезд вымышленной причиной. Но это был излишний труд: Сёмка за свою короткую жизнь уже успел вкусить от прелестей погрома и сразу понял, чем тут паxнет… В самый разгар сборов, однако, пришли Бетти и Рабинович.
— Это еще что за новости? — заволновалась Бетти. — Куда вы собираетесь? Удирать? Можете сколько угодно! Я с места не двинусь!
Рабинович, сообразивший, в чем тут дело, немедленно согласился с Бетти в том, что бежать неразумно. Во-первых, никакого погрома не будет, а во-вторых, если что и будет, то поддаваться панике не следует.
— Это вы так говорите? — сказал Давид. — Вы ничего не знаете о еврейских горестях! Где вы были в пятом году?
Прошла пятница. Семья Шапиро разбилась на два лагеря. В одном — Давид, Сарра и Сёмка, готовые бежать куда глаза глядят, в другом — Бетти и Рабинович, удерживавшие их.
Наступила суббота. Ехать по железной дороге уже нельзя было, а о пароходе Бетти и слушать не хотела.
Тогда Сарра вспомнила предложение Тойбы Фамилиант — в опасный момент перебраться к ней. Их район считался безопасным.
С большим трудом удалось уговорить Бетти и Рабиновича пойти туда.
Шли пешком. Усталые, кое-как доплелись и… нашли ворота на запоре. После нескольких настойчивых звонков вылез дворник, успевший уже заблаговременно ‘разговеться’. Увидав гостей-евреев, он встретил их приветствием, включавшим весьма непочтительное поминание родителей. Шапиро вскипел и стал объясняться с дворником, но его прервал Рабинович:
— Нашли с кем разговаривать! Вот я его съезжу по пьяной морде, он и будет знать!
— Ах ты, жидовская морда! Ты меня съездишь? Да я как свистну, так от вас всех мокрое место останется!
Даже Бетти едва удалось укротить Рабиновича и ликвидировать инцидент. А Сарра была поражена: еврей в такое жуткое время осмеливается говорить с русским в таком тоне.
Положительно, у этого Рабиновича нееврейские замашки.
— Ну, что теперь делать? Куда деваться? Обратно домой? Доченька моя! Голубушка! Возьмем извозчика и поедем к вокзалу. Все уехали… Поедем и мы куда-нибудь. Все равно куда… — умоляла Сарра своенравную дочь. Давид отвернулся и усиленно моргал глазами, а Сёмка — без лишней гордости попросту разревелся.
Через несколько минут вся семья уместилась на двух извозчиках: на одном Давид, Сарра и Сёмка, на другом — Бетти с Рабиновичем.
Усаживаясь, Сарра тихонько шепнула квартиранту, что она ему доверяет большую часть своего достояния, зеницу ока…
— Успокойтесь, матушка! Будьте совершенно спокойны! Ручаюсь вам за ее безопасность своей головой! Всей своей жизнью!
В тоне Рабиновича чувствовалось столько правдивости, энергии и теплоты, что бедная мать успокоилась. Все же она попросила их ехать вперед, а сама с мужем и сыном следовала позади.
Кортеж двинулся к вокзалу. А оттуда… Куда глаза глядят…

Глава 35.
‘Мир на земле и в человецех благоволение‘

Шапиро оказались не первыми… Приближаясь к улице, ведущей к вокзалу, они увидели огромное количество людей, на пролетках и пешком, тащивших весь домашний скарб, подушки и тряпки. В гуще бедноты кое-где мелькали интеллигентские котелки, дамские шляпки, студенческие тужурки и гимназические мундиры… Женщины с детьми на руках, старики, больные, измученные и оборванные, — все ютились у последнего убежища — вокзала.
— Куда прешь? Осади назад, жидовская харя! Лапсердаки треклятые!
Так изысканно приветствовал семью Шапиро постовой городовой у вокзала.
Эти слова привели в себя Рабиновича. Соскочив с извозчика, он устремился к городовому с явным намерением затеять дискуссию на филологическую тему.
Предчувствуя беду, Сарра крикнула дочери:
— Бетти! Попридержи его язык! Не то он невесть чего натворит…
Пришлось сойти с пролеток. Двигаться было некуда. Народ стоял плотной очередью и ждал. Надо было поскорей занять место, так как сзади подъезжали и подходили новые пассажиры.
— Что мы будем делать? — спросила Сарра, оглядываясь по сторонам.
— Танцевать! — ответил Шапиро. — Все ждут, и мы будем ждать. Все сидят, и мы будем сидеть!
С трудом отыскав место на обочине тротуара, семья Шапиро кое-как уселась.

* * *

Многое передумал в эту ночь Рабинович. Все вымыслы, фантазии бледнели перед реальностью. Наблюдая душераздирающие сцены этих несчастных людей, обездоленных детей, запуганных женщин, он не мог понять, почему это подлинное народное бедствие евреи принимают как нечто нормальное, входящее в порядок вещей… И еще одна мысль томила его: все это совершается в ночь под ‘светлое воскресенье’, когда христиане радостно встречают день обновления, обмениваясь братскими поцелуями. В ночь, когда люди проникаются взаимной любовью, любовью к нищим и убогим, когда ‘на земле наступает мир и в человецех благоволение’…
Мысли Рабиновича были прерваны неожиданным возгласом Давида Шапиро:
— Господь милосердный! Что же будет с твоими еврейчиками?
Эти слова, произнесенные в тягостной тишине, встряхнули публику. Все обернулись в сторону Давида. Семья, сидевшая рядом, шарахнулась от неожиданности.
Семья эта состояла из растрепанного еврея с болезненными глазами, сухопарой женщины и троих детей, цеплявшихся за материнский передник. Рядом сидел молодой человек в белом не по сезону костюме.
Хотя Давид произнес свое восклицание, ни к кому в отдельности не обращаясь, парень в белом счел нужным ответить:
— Во-первых, никто не просит вас беспокоиться о судьбе всех евреев, а во-вторых, что это за ‘еврейчики’ такие? Почему не евреи?
Давид Шапиро вскипел:
— Молодой человек! Во-первых, я говорю не с вами, а во-вторых, по какому праву вы говорите со мной таким языком?
— А вы, собственно, кто такой, что говорите со мной ‘таким’ языком?
Обстановка, казалось, ничуть не располагала к разговорам о происхождении, однако Давид не преминул указать парню его место:
— Вы когда-нибудь слыхали о славутских Шапиро?
— А вы когда-нибудь слыхали о пинских Гурвичах?
Парень повернулся к Шапиро, и Рабинович увидел знакомое энергичное и угреватое лицо своего коллеги. Он воскликнул:
— Коллега, вы ли это?
— Ба, вы тоже тут! Поздравляю! Товарищ по несчастью!
И оба молодых человека встали, обнялись, как добрые друзья, и, к изумлению всех Шапиро, горячо расцеловались.
Сухопарая женщина оказалась сестрой Гурвича, а растрепанный молодой еврей — ее мужем-переплетчиком.
Рабинович познакомился с ними, затем представил всех своим хозяевам, и обе семьи дружно уселись рядом.

Глава 36.
Томительная ночь

В пути все равноправны. Давид Шапиро, кичившийся своим происхождением от ‘настоящих славутских Шапиро’, в обычное время счел бы ниже своего достоинства знакомиться с каким-то ремесленником. Но здесь, на улице, в общей очереди, обе семьи скоро спелись. И все-таки Давид дал понять переплетчику, что особенно сближаться с ним он не намерен, а переплетчик все это понял и принял как должное. Зато женщины после первых же слов нашли общий язык и стали изливать душу одна другой, точно родные сестры.
Жена переплетчика, несмотря на свою убогую внешность, возбуждала искреннюю симпатию Сарры: во всяком случае, она была в тысячу раз симпатичнее великолепной золовки — Тойбы Фамилиант…
— Представьте себе, на что способна эта богачка: подняться с места, удрать неизвестно куда всей семьей и даже словом не обмолвиться об этом родному брату! А еще ‘праведница’… Мой муж, скажу я вам, действительно умница! Он всегда говорит, что эти ‘праведники’ медного гроша не стоят!
Переплетчица слушала внимательно и в свою очередь рассказывала Сарре о себе. Она — дочь учителя, и, можно сказать ученого… Славился по всему Пинску… И, конечно, она, по совести говоря, в такой же мере должна была бы выходить замуж за переплетчика, в какой, скажем, евреям нужно ‘вот это несчастье’.
— Какое несчастье? — спросила Сарра.
— Вот эта история с мальчиком, которого укокошил отчим, а потом подкинул соседям-евреям, чтобы отвести подозрение на ниx… Я слыхала, что у этих евреев перед пасхой был даже обыск, только ничего не нашли!..
‘Так! — подумала Сарра. — Все знают об обыске! Все, кроме нас самих, знают, что это имело отношение к сыну Кириллихи. Стало быть, Давид прав, когда говорит, что не следовало водить знакомство со всей этой семейкой’.
Из приличия Сарра слушала свою новую знакомую, но мысли ее были далеко, путались и сливались с колокольным перезвоном. А колокола гудели вовсю.
— Мама, — сказала Бетти, — мы немного пройдемся…
Сарра даже не сообразила, о чем говорит дочь, и спохватилась только тогда, когда Бетти с Рабиновичем и парнем из Пинска отошли в сторону по направлению к вокзалу. Сарра ни в коем случае не отпустила бы свою дочь в такое время, но она была так подавлена этой ночью, перезвоном и особенно словами переплетчицы об обыске, что пропустила мимо ушей слова Бетти.
К тому же Сарра и не могла бы подняться с места: Сёмка, сидевший все время возле матери, опустил голову к ней на колени и под говор, шум и звон колоколов заснул так, как только можно уснуть на коленях матери.

* * *

Новый знакомый, его манера разговаривать, его обращение с Рабиновичем очень заинтересовали Бетти. Она забыла, что отпросилась у матери ненадолго, и шла, прислушиваясь к разговору своих спутников.
Рабинович был взволнован всеми событиями дня и ночи, горячился и говорил, что все происходящее — позор, что стыдно целому народу подниматься с места и бежать куда глаза глядят только потому, что нескольким темным личностям вздумалось пугать его погромом. Беня Гурвич был спокоен, будто совершал увеселительную прогулку за город.
Спокойствие Гурвича выводило Рабиновича из себя, но чем больше он кипятился, тем хладнокровнее становился Гурвич.
— Слушайте, — говорил он. — Чего вы убиваетесь? И чего вы оплакиваете заживо еврейский народ? Право, не вредно было бы вот таким, как вы, белоручкам и аристократам, слегка ‘проветрить обстановку’, а кстати и бока помять. Потому что всеми эксцессами, гонениями и погромами мы отчасти обязаны вам…
Гурвич сделал короткую паузу, закурил и продолжал:
— Впрочем, знаете, я раздумал! Это не годится. Мять бока все равно будут не вам, толстосумам, а нашему брату бедняку… Кстати, как поживает ваш батька-банкир? В каком положении его акции?
Рабинович чувствовал себя неважно, особенно в присутствии Бетти, и попытался переменить тему разговора.
— Ну, вы известный чудак! — сказал он. — Я вам даже не удивляюсь. Вспоминаю, как вы держали себя тогда, в участке! Помните ночь в этой яме?
— Ха-ха, помню ли я? Я могу передать вам последние известия оттуда: я ведь успел побывать там еще раз, — ответил Гурвич таким тоном, будто речь идет о приятнейшем развлечении.
— Ну вот видите! — подхватил Рабинович, глядя на Бетти. — Если вы не теряетесь при личных неприятностях, как же вы должны реагировать на то, что целый народ позорно бежит и валяется ночью под открытым небом?..
— Вас, дорогой Рабинович, следует по головке погладить! Прекрасно вы меня поняли! Удивительно!.. Вот вы все время говорите о позоре… А ведь, по правде говоря, большой вопрос, кого все это позорит: тех ли, что на улице валяются, или тех, кто выгнал их на улицу? Ха-ха-ха!..
Поразительно! Гурвич слово в слово сказал то, что хотела сказать Бетти. Но ей было досадно, что победителем в споре выходит посторонний человек, а не Рабинович. И она поспешила на помощь.
— Видите ли, — сказала она, — Рабинович вообще странный человек! Но он, конечно, не виноват в этом: он родился и вырос в русском городе. Никогда среди евреев не жил, и поэтому у него получается так, как если бы в его жилах текла не еврейская кровь…
При этом Бетти подарила Рабиновича влюбленным взглядом, а Гурвич, перехватив этот взгляд и поняв его, дал ей высказаться.
— Вы понимаете, — продолжала Бетти, — еврей, который вырос среди русских… чувствует-то он, как еврей, а мыслит, как русский… Мы с ним из-за этого деремся с первого дня знакомства… (Лукавый взгляд в сторону Рабиновича.) Он спрашивает, как это можно подыматься целым городом и бежать? А вот вы спросите его, где он был в пятом году, когда разбивали стекла, ломали двери, а мы прятались, как крысы, и скрежетали зубами в бессильной ярости?.. Я своими глазами видела, как матери затыкали рты плачущим ребятам… Я сама все это пережила и перечувствовала… А он спрашивает: почему бегут? Добро бы, еще посторонний спрашивал, а то ведь это свой же брат еврей…
Рабинович собирался возразить Бетти, но Гурвич предупредил его:
— Эх, коллега Рабинович, братец мой! Чего вы хотите от этой массы несчастных людей? Героизма? Храбрости? Да кто они такие, эти оборванные, голодные, забитые? Рыцари? Богатыри? Маккавеи?
Гурвич затянулся папиросой и продолжал:
— Впрочем, если хотите, я скажу: да! Рыцари! Герои! Маккавеи! Вы не смотрите на меня, дорогой мой, как на сумасшедшего. Я в здравом уме. Они бегут. Но это им не впервые.
Это повторяется ежегодно. Так же бежали их отцы и деды. Так же, может быть, будут бежать их дети и внуки. До тех пор, пока… не созреет сознание масс… Что? Не нравится? По-вашему, они — не герои? Трусы? Отчего у вас нос дергается, дорогой Рабинович?
Рабинович пытался отвечать, но Гурвич не дал.
— Я очень люблю слушать, — продолжал он, — как евреи сами громят свои собственные недостатки… Они не хотят понять, что бежать сотни лет подряд и не растеряться в пути — это само по себе геройство, которым не всякий народ может похвастать. Позорно удирать? А что же мне делать? Гонят — я бегу. Перестанут гнать — я вернусь обратно! Ничего со мной не поделают и никто меня не победит! Знаете почему? Потому что мы не страна, не государство, не народ, мы — идея! Страну можно уничтожить, государство — завоевать, народ — вырезать, но идею? Идею не убьешь!..
Беня Гурвич выпятил грудь, лицо его сияло гордостью и отвагой…
Колокола умолкли, пронесся легкий ветерок, предвестник рассвета.

Глава 37.
После бури

Когда наступил день, улица, запруженная беглецами, ожила. Появились казачьи патрули. На первой странице праздничного номера газеты было жирным шрифтом напечатано энергичное объявление губернатора с призывом к спокойствию.
Евреи поняли, что гроза миновала, что можно спокойно разойтись по домам и продолжать прежнюю жизнь.
Правда, произошло несколько инцидентов, но до того невинных, что на них и внимания не стоило обращать. На какой-то улице еврейскому мальчику вымазали губы свиным жиром, в другом месте выбили несколько стекол. А в одном из боковых переулков сцапали студента с еврейским носом и избили до полусмерти. Оказалось, однако, что студент крещеный… Последнее известие было передано Давидом Шапиро, вернувшимся домой со службы.
— Фамилия этого студента, — добавил Шапиро, — Лапидус.
— Лапидус? — спросили в один голос Бетти и Рабинович, вскочив с мест, и весело рассмеялись.
В доме Шапиро давно не смеялись. Дни после побега и ночевки на улице тянулись в унылом молчании, и все как будто стеснялись смотреть друг другу в глаза, и каждый считал виновником бегства другого. Давид утверждал, что во всем виновата Сарра. Он-де все время утверждал, что ничего не будет и незачем бежать. Сарра возмущалась и апеллировала к Бетти. А Бетти вообще слушать не хотела об этом, так как вся эта история напоминала ей о плачевном исходе так прекрасно начавшихся праздников.
Но больше всех был зол Рабинович: зол на себя за то, что трусливо поддался общей панике, и на братьев христиан, допускающих, чтобы темные личности спекулировали именем Божьим в своих низменных целях. Помимо всего, Рабиновичу было ясно, что Бетти ‘уходит’ от него, что пропасть между ними ширится все больше и больше.
Но вот Бетти улыбнулась, рассмеялась, и все сомнения улетучились как дым.
— Сегодня, сегодня надо покончить с этим! Сегодня вечером все должно решиться.
Он поговорит с ней. Нет, лучше сначала поговорить с матерью или с отцом. Он им скажет, что любит их дочь, а когда они попросят его переговорить с ней, он расскажет Бетти всю правду, и они найдут выход.
Давно уже не было так весело в доме Шапиро. Все говорили, смеялись, рассказывали о Лапидусе, о встрече с ним в театре и о том, как он кичился своим новым положением… говорили о переживаниях последних дней, и все, что раньше было так тяжело и грустно, теперь казалось легким и забавным.
— Слава Богу, — говорила Сарра, — что можно смеяться!..
Ужин кончился, а семья все еще сидела за столом, оживленно беседуя.
Наконец Шапиро поднялся с места и, усталый, побрел к себе. Но его остановил Рабинович, заговорив с явным смущением:
— У меня к вам просьба… То есть я хотел попросить вас, если это вас не затруднит… пожаловать ко мне… То есть, если можно, зайдите ко мне в комнату. Я должен вам кое-что сказать… То есть мне нужно поговорить с вами о чрезвычайно важном деле…
Сонные глаза Шапиро сразу прояснились. Он засунул руку в карман и, не глядя на квартиранта, сказал с деланным хладнокровием:
— Собственно, уже поздновато!.. Но если дело очень важное, пойдемте, послушаем…
Давид прекрасно понимал, о каком деле хочет беседовать Рабинович. К тому же ему льстило, что он обратился к отцу прежде, чем к кому бы то ни было.
‘Сразу видать воспитание!’
Оба, смущенные, пошли в комнату квартиранта.
А Сарра? Сарра была безгранично счастлива: она дождалась желанного момента. Ведь она все это предвидела! Знала, что это — жених, да еще какой жених!
Сарра укладывала Сёмку спать и не решалась взглянуть на Бетти, и хорошо делала: Бетти не находила себе места. Пробовала читать, но бросила, присаживалась к столу, снова вставала и наконец, не выдержав, бросила матери ‘спокойной ночи’ и ушла к себе…
Не успел еще Давид Шапиро усесться как следует, не успел Рабинович приступить к разговору, как раздался резкий звонок, и через минуту в дом ввалилась полиция, околоточные, чиновники, жандармы.
— Обыск, опять обыск!..
Далеко за полночь, снова перерыв сверху донизу весь дом, полиция арестовала и увела Давида, Бетти, Сёмку и Рабиновича. В доме осталась одна Сарра. Она просила, умоляла не оставлять ее одну, забрать ее вместе со всеми. Ее не слушали.
Все ушли. В тупом отчаянии, заломив руки, Сарра грохнулась на кровать и лишилась чувств.

* * *

Хотя Сарра Шапиро и дала себе слово никогда не переступать порога Тойбы Фамилиант, не постеснявшейся в тревожные дни уехать, не предупредив родного брата, все же теперь, когда Сарра пришла в себя, первой ее мыслью было бежать за помощью к богатому шурину.
На рассвете она уже стучалась в двери своих родственников. В доме на ногах была только прислуга. Хозяева спали, и верная челядь не сразу согласилась впустить в кухню несчастную Сарру.
В безысходном горе она изливала душу перед служанками и расплакалась навзрыд.
Первыми проснулись дочери и, услыхав, что кто-то плачет, побежали на кухню.
— Тетя Сарра, что вы в кухне стоите? Что с вами? Чего вы плачете? Что случилось?
— Ох, зарезали, всех нас зарезали! Дядю, Бетти, Сёмку и квартиранта! Горе мне, горе!..
Барышни бросились будить родителей.
— Скорее вставайте! Зарезали дядю Давида, и Бетти, и Сёмку, и квартиранта!
Тойба Фамилиант, ни жива ни мертва, чуть не скатилась с постели. И выбежала, забыв надеть парик и вставную челюсть.
— О, Боже мой! Моего брата Давида зарезали? Такого брата!..
— Кто говорит, что зарезали? — сказала Сарра. — Господь с вами, милая! Меня, меня зарезали! Арестовали, забрали в полицию! Его, и детей, и квартиранта!
Шлёма Фамилиант, человек уравновешенный и спокойный, медленно оделся и вышел к Сарре.
— Что случилось, в чем дело?
Узнав об аресте и обыске, он стал громить семью Шапиро:
— Сами виноваты! Ваши затеи! Гимназии! Полиции! Мальчишки! Товарищи! Н-на!
Сарра соглашалась. Он прав. Но ведь от этого не легче. Что делать теперь? Надо спасать людей от напраслины, от навета. Кто будет спасать, если не он, Шлёма Фамилиант?
— Я? — спросил шурин. — Что я могу тут сделать?
— Как так? — отвечала Сарра со слезами в голосе. — Кто же? У вас такое имя, вы ведете крупные дела, вас все знают как благотворителя, вы такой умный человек! Ведь вас знает все начальство! Ведь вы же лично знакомы с губернатором!
Шлёма Фамилиант чуть не растаял под ливнем комплиментов, особенно приятно было слышать о личном ‘знакомстве’ с губернатором. Говоря правду, он был знаком не столько с губернатором, сколько с вице-губернатором, и не столько ‘лично’, сколько через секретаря. Но Шлёма размяк и попросил свою невестку присесть и выпить стакан чаю. Сарра и слушать о чае не хотела. И успокоилась только тогда, когда Фамилиант оделся и поехал ‘спасать’ своих несчастных родственников.
Однако этим нельзя было ограничиться. Выпроводив шурина, Сарра побежала в магазин, где служил бухгалтером Давид Шапиро…

Глава 38.
Возвращение

Первым вернулся Сёмка. Его доставили с почетом: на извозчике, в сопровождении городового. Увидев Сёмку одного, Сарра обмерла.
— Сёмочка, Самуличка, Боже мой! А где же папа? Где Бетти? Где квартирант?
Каждый вопрос сопровождался поцелуем в щеку, в губы, в глаза. Сёмка еле вырвался из маминых рук.
— Ну довольно уже, мамочка, пусти меня, ты меня задушишь! — и Сёмка, жестикулируя, как большой, стал рассказывать.
Выйдя из дому, все сели на извозчиков. Они ехали на трех извозчиках. Папа отдельно, квартирант отдельно, а он с Бетти на третьем извозчике, причем тот человек в синих очках сидел рядом с Бетти, а он с двумя околоточными по бокам, против них. И так вот они ехали, ехали, еxали… Затем остановились, кликнув еще одного извозчика, и пересадили на него Сёмку с околоточными, а тот в синих очках с Бетти уехал в другую сторону. Сёмка опять ехал далеко, далеко… Наконец подъехали к большому каменному дому с ярко освещенными окнами. Сёмку ввели в отдельную комнату и посадили на длинную гладкую скамью. Его оставили одного, приказав спать. Но как спать без подушки?.. Сёмка посидел, посидел, а затем все-таки лег и лежал до тех пор, пока действительно не заснул… Сколько он спал — не знает, но когда он проснулся, было уже совсем светло. Около него стоял околоточный, не тот самый, а другой. Околоточный отвел Сёмку в большую комнату с царским портретом. Там сидел человек в больших усах и эполетах и еще один без усов, но вихрастый. Тот, что с эполетами расспрашивал Сёмку, а вихрастый записывал слово в слово. И когда он писал, у него трясся вихор. Спрашивали Сёмку решительно обо всем. Как его зовут, сколько ему лет, где он учится, и как папу зовут, и как маму зовут, и квартиранта. Все, все! Затем стали спрашивать: знает ли он Кириллиху, ее мужа. Знал ли он Володьку? В какие игры он с ним играл? И когда они играли в последний раз? Приходил ли Володька к ним домой? Давали ли ему у них в доме есть, пить игрушки и т. д…
— Ну, а ты что сказал? — спросила мать, любуясь сыном.
— Что же я мог сказать? — ответил Сёмка, разводя руками. — Я сказал всю правду о себе и о Володьке. Сказал, что мы были товарищами, играли вместе, но друг к другу в дом не ходили, что папа его никогда и не видел. И что лучше всех его знал наш квартирант, потому что он с ним занимался. Ну, тогда стали спрашивать про Рабиновича.
— Ну-ну!
— Ну, ничего, я рассказал всю правду! Рассказал, что квартирант никогда бы и не узнал о Володьке, если бы я не рассказал сестре, что у Кириллихи есть сын, которого отец колотит, что Володька ходит в школу, но ему не с кем готовить уроки… А потом, когда сестра об этом рассказала Рабиновичу, он стал ходить к Володьке и готовить с ним уроки.
— И это все?
— Чего же ты еще хотела? Потом спрашивали, что Рабинович говорил о Володьке.
— Ну, а ты?
— Ну, я сказал, что квартирант очень хвалил Володьку, говорил, что он способный мальчик, что у него ‘еврейская голова’ на плечаx…
Сарра, как ни была удручена, не могла не улыбнуться.
— Так и сказал: ‘еврейская голова’?
— Ну что я тебе, выдумывать стану? Потом спросили, о чем шептался Рабинович с папой перед пасхой. Что он делал в ‘подряде’, где пекут мацу, и что мы ели за ‘сейдером’.
— Что ели? — удивилась Сарра.
— Всё-всё спрашивали! И я сказал всю правду: что квартирант с папой совсем не шептался, что в ‘подряде’ он помогал печь мацу, а за ‘сейдером’ мы ели много вкусных вещей: мацу, хрен, картошку, рыбу, мясо, оладьи…
Сарра не могла больше сдержаться: обняла Сёмку и стала его целовать. Какой умница! Сёмка был очень доволен собой и вспоминал новые подробности допроса:
— Да, еще я забыл тебе сказать, что спрашивали про кровь.
— Про кровь, горе мне, какую кровь?
— Да про кровь, что мы сделали с кровью?
— С какой кровью?
— А я знаю? Я тебя спрашиваю, с какой кровью?
— Ну, что ж ты сказал?
— Что я мог сказать? Сказал, что не знаю, о какой крови они говорят.
— Ну а они?
— Они говорят: ‘Не бойся, мы никому не расскажем!’
— Ну а ты?
— Я сказал, что ничего не понимаю.
— Ну а они?
Сёмка рассердился, совсем как отец:
— ‘Они сказали’. ‘Ты сказал’. Это — бесконечная история. А я кушать хочу!
Сарра вскочила с места и побежала к шкафу. Но в этот момент вошел Давид. Сарра совсем растерялась. Что делать? Дать ли ребенку кушать, радоваться ли возвращению Давида или горевать о том, что Бетти еще не вернулась? Она еле проговорила:
— А где Бетти? И где квартирант?
— Как где? Разве их еще нет?- спросил Давид. — А я думал, что они давно дома…

* * *

Давид прибежал было домой в прекрасном настроении, но, узнав, что детей еще нет, остановился пришибленный.
Оправившись, Давид заговорил:
— Ну и ночь! Ну и утро! Не было печали, так черти накачали! Володька! Чигиринский! И во сне не снилось!
Он стал рассказывать. Досадно, что нет Бетти и Рабиновича. Тогда бы он рассказал все подробно. А теперь можно сокращать. С первой же минуты ареста, рассказывал Давид, он был так спокоен и хладнокровен, как будто вся история его ничуть не касалась. Он ведь знал, что все это ерунда, глупости, не стоит понюшки табаку.
— Чего вы от меня хотите? — спросил он, когда ему объяснили, в чем его подозревают. — Вам хочется непременно навязать мне убийство? Это вам не удастся! Никакого ‘ритуала’ у нас нет! Вы сами его выдумали! А признаться в том, чего я не делал, вы меня не заставите! Это было возможно сто лет тому назад. А теперь есть, слава Богу, закон, суд и прокурор…
— Вы прокурора и законы оставьте в покое, — ответили ему. — Расскажите лучше, как был убит Чигиринский, пасынок вашего соседа.
— Какие соседи? Что за пасынок? — раскричался Давид. — Я понятия не имею ни о каких Володьках! Знать не знаю никаких Чигиринских! Оставьте меня в покое! Вы хотите посадить меня в тюрьму? Сажайте! Хотите затеять дело? Затевайте! Я ничего не боюсь, потому что моя совесть чиста! Я вам говорил и повторяю, что Володьки Чигиринского я никогда в глаза не видал! Я только знаю, что по соседству живет какой-то Кирилл и что у него был пасынок Володька.
— Ах, вы все-таки знаете, что на свете существовал Володька? — перебили его, думая поймать на слове.
— Конечно, знаю! Почему мне не знать? Подумаешь, какая честь! Я знаю, что этот Кирилл, напившись, избивал до полусмерти своего несчастного пасынка. А больше я ничего не знаю! Ни-че-го!
Тогда у Давида взяли подписку о невыезде и отпустили на свободу.
— Другой на моем месте, — хвастал Давид перед женой, — насиделся бы! И если я так легко отделался, то только благодаря моему умению держать себя с начальством, не дрожать перед полицией.
— Да-да, — сказала Сарра глядя в окно и хрустя пальцами, — ты, конечно, прав, что и говорить. Но почему это так долго нет Бетти? И почему держат Рабиновича?
— Кто тебе сказал, что его держат? — Давид храбрился, хотя сердце у него колотилось в груди от тревоги не столько за квартиранта, сколько за дочь.
— Я тебе сейчас все растолкую. О квартиранте вообще нечего беспокоиться, Человек он спокойный и хладнокровный, Он, может быть, уже ушел оттуда, но по дороге забежал в зубоврачебную школу или встретился с товарищами и заболтался…
— А Бетти?
— Начинается!.. Как ты думаешь, не сбегать ли мне к сестре? Авось они там?
— Ну что ты говоришь? — ответила Сарра. — Неужели ты допускаешь, что она, освободившись, побежит не домой, а к тетке…
Давид чувствует, что жена права, но все-таки возражает:
— Вот ты увидишь, я сейчас пойду к сестре и приведу Бетти! Что ты тогда скажешь?
— Что я скажу? Дай Бог!
Давид выбежал из дому, не зная, куда направиться. За ним следом выбежала Сарра. И так в течение всего дня несчастные родители бегали по всему городу. Побывали в самых неожиданных местах, обивали пороги всех полицейских участков и канцелярий, охрипли, расспрашивая…
К вечеру Шапиро узнали, что Рабиновича под усиленным конвоем перевели из участка в тюрьму.
О дочери никто ничего не знает…
— Где же Бетти?

Глава 39.
У волка в лапах

— Вот мы и приехали… — протянул нараспев субъект в темно-синих очках с отвислыми губами.
Подозрительно запутанная дорога в закрытой карете, исчезновение перед концом путешествия двух надзирателей, сопровождавших Бетти с чиновником, и, наконец, полутемная комната, в которой они очутились, — все это наводило на тревожные размышления.
Субъект запер двери, ключ положил в карман, и Бетти поняла, что она в западне. Комната была полуосвещена, и по стенам метались чудовищно длинные тени…
Вдруг комната озарилась ярко-кричащим светом…
‘Погибла! — мелькнуло в голове Бетти. — Что делать: кричать? Нет, никто не услышит, а главное, не поможет… Значит — защищаться!’
Метнула взор на письменный стол, но на нем ничего пригодного для защиты не было, кроме разве большого письменного прибора с двумя массивными чернильницами…
‘Если такой чернильницей хватить по голове, пожалуй, можно размозжить череп!’
— Садитесь! — сказал чиновник, садясь против Бетти. Он снял очки, и Бетти сразу узнала человека, руководившего облавой в их квартире в начале осени.
Холодок пробежал по коже, но Бетти решила скрывать свою боязнь…
— Где я нахожусь? — спросила она, глядя прямо в его глаза. — Где мой отец? Почему увезли брата? Где квартирант Рабинович? Почему мы не все вместе?
— Успокойтесь! — сказал он, избегая ее взгляда. — С ними ничего плохого не случится. Их допросят поодиночке, узнают, кто виновен, кто нет. Невиновных отпустят домой, а виновных отошлют куда следует. Но до утра вам придется потерпеть, милая барышня! Все должны провести эту ночь раздельно, чтобы нельзя было сговариваться…
— Сговариваться?.. Неужто это серьезно? Кого же обвиняют в ужасном преступлении? Уж не отца ли, который Володьку в жизни своей даже не видал? Или все мы виноваты в этой ужасной смерти? Это мы, стало быть, ‘ритуальные’ убийцы?
Субъект вытащил портсигар, закурил и, изобразив на лице своем нечто вроде улыбки, сказал со всей доступной ему мягкостью:
— Пока я руковожу этим делом, вы можете быть спокойны! Если бы не я, вы в данную минуту находились бы не здесь…
— Мне все равно, где ни находиться! — сказала Бетти, еле скрывая дрожь в голосе и следя за каждым движением своего собеседника.
Он встал, выпрямился, затем снова сел, нервно затянулся и произнес:
— О нет! Такая, как вы, не может сидеть вместе с другими… арестантами! Разве я мог бы допустить что-либо подобное? Вы не должны думать, — прибавил он, крякнув и подсев поближе, — вы не должны думать, что я только это готов для вас сделать! Это — мелочь. Я готов на большее! Для другого — ни за какие коврижки, но для вас… Я, не хвастая, могу сказать, что в моих руках все нити этого запутанного дела о смерти Чигиринского, и ради вас я могу так запутать или распутать их, чтобы дело приняло совсем другое направление…
— Чем же я заслужила столь лестное внимание с вашей стороны? — спросила Бетти, еле сдерживаясь.
— Вы очаровали меня! С той памятной ночи, когда я был у вас по случаю ревизии, я потерял спокойствие!.. Я вижу вас во сне и наяву… Я знаю, что вы меня боитесь… Меня многие боятся… И ненавидят, ненавидят за то, что я ‘шпик’, ‘сыщик’… Как будто у шпика нет души, как будто сыщик не может полюбить, как ‘сорок тысяч братьев’…
Он погасил папиросу и придвинулся вплотную к Бетти. На секунду их глаза встретились, и Бетти с настороженностью кошки, рассчитывающей прыжок, стала соображать, как быть, если он бросится на нее.
‘Дотянуть бы до утра!’ — подумала она и стала забрасывать его вопросами: что это за дело такое, все нити которого у него в руках, и как, собственно, он может по своей воле придать ему то или иное направление?..
— О, лучше не спрашивайте! Дело неxорошее… Тут, знаете ли, пахнет Сибирью, если не хуже… и для вашего отца, и для всех вас… Но надейтесь на меня! Уж я поверну колесо куда следует… Только прикажите!
Он встал с места. Встала и Бетти. Заложив руки назад, он подошел к ней вплотную, заглянул в глаза и криво усмехнулся.
— Как же это я вам ‘прикажу’? — спросила Бетти. — Что я за повелительница?..
Она хотела отступить на шаг, но, прежде чем успела оглянуться, очутилась в железных объятиях…
Бетти прекрасно понимала, что ни сострадания, ни простой жалости в этом человеке ей не найти, и решила изо всех сил сопротивляться.
Но вдруг в комнату хлынул поток звуков…
На стене резко, продолжительно и настойчиво трещал телефон.
Железные тиски разжались. Субъект подскочил к аппарату:
— Кто у телефона?.. Да! Я! Сию минуту… Еду!.. — Заторопился, совершенно отрезвел и, бормоча на ходу: ‘В участок! В участок!’, выбежал из комнаты.
Кто звонил? Не все ли равно? Она спасена.

* * *

Бетти огляделась. Помещение имело весьма неприглядный вид. Это был подвал, в сизой полумгле которого слабо мерцала керосиновая лампочка. Чувствовался кисловатый запах плесени. По стенам тянулись длинные, узкие скамьи, составлявшие всю обстановку. Бетти была одна…
Вдруг послышались голоса, чьи-то шаги и хриплый визг женщины, извергавшей проклятья и площадные ругательства, до того отборные и вычурные, что Бетти не поняла ни одного слова…
Распахнулась дверь, и несколько пар мужских рук насильно втолкнули женскую фигуру, не перестававшую ругаться…
Двери снова заперли снаружи.
Брошенная в подвал женщина полежала несколько минут на полу, оглядываясь по сторонам, и, заметив, что она не одна, поднялась. Слегка пошатываясь, подошла к Бетти и заглянула ей пристально в лицо.
Бетти тоже, насколько позволяла полутьма, пригляделась к своей случайной соседке и различила сильно накрашенные щеки, жидкие кудряшки под смятой шляпкой и низкий лоб, из-под которого глядели маленькие голубоватые глаза. Выпятившийся жесткий корсет не скрывал отвислой груди и подложенной ваты…
Женщина распространяла какой-то удушливый смешанный запах гелиотропа и йодоформа.
Оглядев Бетти с головы до ног, женщина приветливо сказала:
— Что, голубушка? Тоже с улицы? Давно промышляешь?
И, не дожидаясь ответа, стала рассказывать, что сама она занимается этим делом с шестнадцати лет. Если Бетти угодно, она может рассказать, что ее привело к этому.
И, не дожидаясь ответа, женщина рассказала обыкновенную историю преследований, интриг, доносов и грязи, грязи без конца!.. Рассказ был густо пересыпан непечатной бранью. Но Бетти не улавливала формы изложения, ее занимала сама жертва.
‘Жертва’, впрочем, не жаловалась, а просто повествовала о своих несчастьях, о том, что ‘эти черти и дьяволы’ (мужчины) ее преследуют, проходу не дают… Чего они хотят от нее? Тысячи жуликов, воров и убийц гуляют на свободе, а ее вечно куда-нибудь сажают! Она сама знает компанию темных личностей… Недавно они зарезали мальчика лет тринадцати — боялись, чтобы он не выдал их воровских секретов. И никто пальцем не тронул их… А как только несчастная девица выйдет на улицу, чтобы заработать на хлеб, эти черти тут как тут!..
Среди ‘чертей’ особое место занимал некий Макар Жеребчик, герой ее романа, человек, ради которого она продает себя… Ее скудные заработки он тратит на гульбу с распутными девками.
И все же она простила бы ему девок… Пусть таскается, черт с ним! Но зачем этому дьяволу еще понадобились чужие жены? Да еще какие? Жены воров и разбойников!.. Пусть не думает, что ему так легко сойдет это убийство мальчика, которому он изрешетил все тело! Если она еще раз увидит его с чужой женой, то уж она с ним посчитается! Она знает, чем ему пригрозить: сумка-то с книгами убитого мальчика у нее!..
Бетти, думавшая больше о своей собеседнице, слушала ее повесть, что называется, вполуха. Но упоминание об убитом мальчике невольно остановило ее внимание: она уловила сходство с обстоятельствами, сопровождавшими убийство Володи.
Хотела было спросить имя жертвы Макара Жеребчика, но женщина говорила быстро и многословно, не давая возможности вставить вопрос. К тому же Бетти, не произнесшая за все время разговора ни одного слова, была так поглощена историей и видом несчастной женщины, что не заметила, как промелькнул остаток ночи.
Завизжал засов, двери распахнулись, и ворвавшийся в мрачную яму сноп дневного света рассеял мрак.
Женщина впервые за всю ночь разглядела как следует Бетти и была поражена: так хороша и так свежа! Таких она ‘на улице’ не встречала!..
Еще больше поразило ее обращение Бетти с полицейскими. Когда вошел надзиратель и вызвал Бетти наверх, она заявила, что с ним одним не пойдет.
Надзиратель даже не понял. Тогда она разъяснила, что, если он не приведет еще одного надзирателя, она с места не двинется, пусть берут ее силой…
— Браво! — воскликнула ‘уличная фея’. — Вот так девка! Молодец! Так с ними, жуликами, и надо! Здорово!
Бетти сидела в пролетке между двумя надзирателями, и ей казалось, что вся улица пропитана странным тошнотворным запахом смеси гелиотропа и йодоформа…

Глава 40.
Преступник на допросе

Весь город был взволнован вестью о том, что арестован преступник, убивший Володю Чигринского. Только один человек обнаруживал поразительное хладнокровие: то был сам ‘преступник’.
Спокойно и уверенно держал себя дантист Рабинович, когда, выспавшись и закусив, явился на допрос.
В просторной комнате, за накрытым сукном столом, сидели трое чиновников: судебный следователь, кандидат на судебные должности и офицер с аксельбантами и шпорами и с лицом жуира.
Следователь предложил Рабиновичу рассказать со всеми подробностями, что он знает по делу об убийстве Володи Чигиринского.
Рабинович собрался поразить следователей своими сообщениями, которые, он был убежден, должны были сразу открыть глаза следствию и обнаружить истину.
Понятно, что он имел в виду высказать свой взгляд по вопросу о кровавом навете вообще и заявить, что с этим пережитком варварства давно пора покончить! Но, решив приберечь свои личные взгляды к концу показания, он начал с того, как познакомился с Володей Чигиринским и его родителями, темными людьми, косо глядевшими на то, что он, посторонний человек, взялся заниматься с их сыном.
Следователь прервал его:
— Будьте любезны прежде всего объяснить, как вы попали к Володе Чигиринскому? Почему именно на него пал жребий? Кто его выбрал? Кто указал вам на него?
Рабинович не понял: ‘жребий’? какой ‘жребий’?
— Потрудитесь передать точно, как случилось, что вы пришли именно к Володе Чигиринскому?
— Как это случилось? Да очень просто!
Однажды к нему обратился сын его квартирохозяев, гимназист третьего класса (его арестовали вместе с отцом). Мальчик сообщил, что у него есть товарищ, Володя, сын соседки. Володя хочет учиться и не имеет учителя. Он попросил Рабиновича уделить мальчику два получаса в неделю бесплатно, так как платить Володе нечем.
— И вы сейчас же, в ту же минуту согласились? Тут же поднялись и сразу пошли к Володе?
Обвиняемый не уловил ни иронии вопроса, ни подчеркиваний. Он наивно ответил, что пошел он не ‘сейчас же’, а после того, как сын Шапиро несколько раз напомнил ему, и о том же просили его дочь и жена Шапиро… Тогда Рабинович согласился, но с условием, чтобы Володька ходил к нему на дом.
— Какую цель вы преследовали, настаивая на том, чтобы Володя ходил к вам?
— Никакой особой цели! Мне просто удобнее было заниматься с мальчиком у себя на дому.
— Удобнее? — говорите вы, а… может быть, полезнее? — спросил следователь и переглянулся со своими коллегами. — Скажите, когда ваш ученик просил вас заниматься с Володей, вы, конечно, знали, что Володя русский?
— Какое это имеет значение? — удивился Рабинович. — Бедный мальчик хотел учиться, отчего было не помочь ему?
— Не будем вдаваться в философию… Мы просим вас только отвечать по существу вопроса: знали вы в тот момент, что Володька — русский мальчик, или не знали?
Обвиняемый, подумав, ответил, что знал.
Следователь попросил записать это показание.
— Мы вас слушаем, продолжайте!
Рабинович плавно и обстоятельно рассказал, как шли занятия с Володей. Родители Володи подозрительно смотрели на бесплатного репетитора.
— В чем же они могли вас подозревать?
По предложениям Рабиновича, они подозревали, что репетитор — полицейский агент. Они не отходили от ученика во время уроков, очевидно боясь, чтобы Володька о чем-нибудь не проболтался.
— А правда ли, что вы однажды сказали отчиму Кириллу Хмаре, что если бы Володька попал в ваши, еврейские, руки, то вы бы извлекли из мальчика гораздо больше пользы, чем они?..
— Нет, таких заявлений я не делал!
— Часто ли вы делали мальчику подарки? — спросил следователь.
— Подарков я не делал. Книги, использованные сыном Шапиро, я действительно ему отдавал.
— А денег никогда ему не давали?
— Нет, кажется, не давал…
— Припомните, может быть, был такой случай? Кажется, вы однажды дали ему серебряную монету на покупку мяча…
— Ах, да! Верно, был такой случай…
— Зачем же вы отрицаете факты?
— Фактов я не отрицаю! — твердо ответил Рабинович. — Я просто мог забыть про этот мелкий эпизод, да и полагаю, что он никакого отношения к делу не имеет.
— Ну там имеет отношение или не имеет, об этом предоставьте судить нам! резко заметил следователь. — А вы будьте добры рассказывать все, не пропуская фактов, как бы мелочны они вам ни казались!
Рабинович смешался, потерял нить рассказа и даже покраснел. Последнее обстоятельство, как понял Рабинович, могло послужить поводом к подозрению в том, что он скрывает что-то, и от этой мысли, а также от упорного взгляда трех пар глаз обвиняемый смутился еще больше и замолчал. Следователь пришел ему на помощь:
— Итак, вы остановились на том, как вы подкупили, вернее, приобрели ‘доверие’ своего ученика… Что же из этого вышло?
— Ничего из этого не вышло! — сказал Рабинович и вернулся к рассказу…
Однажды, это было, кажется, в середине зимы, он, придя на урок, застал Володю в слезах.
‘Чего ты плачешь, опять били?’ — ‘Нет, хуже! Они хотят меня зарезать!..’ ‘Глупости, с чего ты взял?’ И Володька рассказал такую историю: отчим, Кирилл Хмара, занимается кражами, вернее, укрывательством. Куда он прячет краденые вещи — Володя не знает… Много раз полиция приходила, обыскивая, но ничего найти не могла. И вот недавно произошло следующее: Володя увидал на улице человека в синих очках, стоявшего на углу и грызущего орехи. Володя остановился и стал на него смотреть. Тот, заметив, что Володя им заинтересовался, подошел и спросил: ‘Хочешь?’ — и дал ему горсть ореxов… Спустя несколько дней Володя снова увидал на улице того же человека. На этот раз он сосал леденцы, и опять, увидав Володю, незнакомец наделил его леденцами. В третий раз человек в синих очках, встретив Володю на улице, дал ему монету: ‘Купи себе сам что хочешь! Ты славный мальчик!.. Скажи, пожалуйста, ты ведь пасынок Кирилла Хмары? Я тебя знаю! Твой отчим торгует краденым, но он здорово прячет вещи! Если бы ты был умницей, ты бы подслушал, о чем отчим говорит с братией, подсмотрел бы, куда они тащат вещи! Тебе нечего бояться: ни ты, ни мама не пострадаете, а отчим… Ну что ж, если его посадят куда следует, тебе же лучше: меньше бит будешь!
Володя был в недоумении: как быть? Рассказать ли матери или нет? И рассказал ей, по секрету конечно, обо всем. А та сдуру все передала мужу. Тот хотел тут же избить пасынка, но мать отстояла Володю. Ночью, притворившись спящим, мальчик подслушал разговор отчима с воровской шайкой: ‘Что делать с байстрюком?’ — ‘Укокошить!’ — предложил кто-то. Слово это Володя слышал явственно. В это время кто-то вошел, и разговор умолк. С тех пор Володя жил в постоянном страхе. Всюду ему мерещились убийцы.
Рабинович этой истории не забыл, и, когда Володя пропал, а мать его пришла к жене Шапиро справляться о нем, Рабинович указал ей сразу, кто должен знать о судьбе ее сына… Рабинович полагает, что убийство это — дело рук отчима и его шайки.
— И это всё? — спросил следователь и обменялся многозначительным взглядом с коллегами.
Допрос был прерван на короткое время.
Когда после перерыва снова ввели обвиняемого, он увидел на столе пачку книг, забранных у него при обыске, свои письма и заметки, дневник и старую потрепанную книжку.
Из осторожно развязанной пачки бумаг и записок было извлечено письмо сестры, ‘Веры П.’, которая писала, что ‘не перестает молить о нем Бога, желает, чтобы у него все благополучно прошло, чтобы он их обрадовал к святому празднику доброй вестью, ожидаемой всеми с нетерпением…’.
— Кто такая Вера П., которая ‘не перестает молить Бога’, и что это за ‘добрая весть’, которой от вас ждут к ‘светлому празднику’?
Подчеркнутые слова были произнесены с особым ударением. Но Рабинович спокойно и с улыбкой объяснил, что ‘добрая весть’ — это всего только ожидаемая родными телеграмма о выезде его, Рабиновича, домой на праздники.
— И больше ничего?
— Больше ничего, кроме письма о том, что я еду домой!
— Раньше вы сказали — ‘телеграмма’, а теперь говорите — ‘письмо’…
— Ну, письмо, телеграмма, не все ли равно?
— Не всегда! Когда все ждут ‘доброй вести’ и ‘молят Бога’ о том, чтобы все ‘прошло благополучно’, телеграмма, пожалуй, более уместна… Однако оставим это! Итак, вы утверждаете, что речь идет о вашем приезде домой. Допустим! Кто же это ‘все’, которые так ждут вашего приезда?
— ‘Все’ — это вся родня!
— Тогда и было бы сказано — ‘родня’. Значение слова ‘вcе’ в данном случае приобретает несколько другой смысл, быть может для вас и невыгодный…
Рабиновича покоробило от этого копания в сестрином письме. Он сказал, что напрасно они ищут в этих невинных строчках каких-то зашифрованных тайн: ни он, ни корреспондент контрабандой не торгуют…
— Это, конечно, очень похвально! — заметил следователь. — Но было бы еще лучше, если бы вы сказали прямо, кто такая или кто такой, пишущий вам под именем ‘Веры П.’?
Рабиновичу стало не по себе. Сказать, что Вера П, его сестра Попова, дочь бывшего губернского предводителя дворянства, значило бы сразу сорвать с себя маску. К этому он не подготовлен, да и настоящего Рабиновича это открытие могло бы втянуть в большую неприятность. А важнее всего — как это отразится на его романе с Бетти? Порвать сейчас, когда их взаимная симпатия стала переходить в горячую любовь?.. Нет, пусть будет что будет, — он не скажет!
— Я не могу сказать!
— Не можете или не хотите? — спросил следователь.
— Это безразлично! Я не скажу!
— Запишите! — обратился следователь к помощнику.
Письмо ‘Веры П.’ было водворено на место. Затем следователь принялся за пачку книг. Прочел вслух заголовки и предложил обвиняемому объяснить, для какой цели он собрал всю эту ‘литературу’?
Рабинович объяснил:
— После убийства Чигиринского газеты подняли бешеную агитацию. Я, естественно, заинтересовался вопросом о ‘ритуале’ и раздобыл несколько книжек, чтобы познакомиться с этим вопросом.
— А до этого времени вы ничего не знали о так называемом ‘ритуале’?
— Почти ничего! — ответил Рабинович.
— Почти? Как прикажете понимать это ‘почти’?
Рабинович объяснил, что слово ‘почти’ надо понимать в том смысле, что он знал об употреблении евреями христианской крови, то есть слыхал об этом…
— Вы только что ясно сказали, что ‘знали’ об употреблении евреями христианской крови, а сейчас говорите, что ‘слыхали’… Где же вы об этом слыхали?
— Читал в газетах!
— Раньше вы ‘знали’, затем ‘слыхали’, а теперь, оказывается, только ‘читали’. Может быть, вы назовете знакомого, у которого ‘одолжили’ эти книги?
Рабинович почувствовал, что назвать имя раввина значило бы отплатить ему черной неблагодарностью за любезность. Да и кто знает, что там, в этих книгах, написано? Рабинович успел их только перелистать… Твердо решив не называть раввина, он заявил, что книги взял у знакомого, имени которого не помнит, знакомый этот уехал неизвестно куда и вряд ли вернется…
Он чувствовал, что путает. Его волновали странные, настойчивые вопросы, придирчивое толкование слов, стенографическая запись его показаний. К чему все это? И какое отношение имеют его письма и книги к делу об убийстве Чигиринского, которое он так обстоятельно осветил в начале своих показаний?
— Скажите, Рабинович, это ваш дневник?- спросил следователь.
— Мой!
Следователь поправил пенсне и попросил Рабиновйча истолковать следующую запись:
— ‘Ура! Сегодня присутствовал при выпечке мацы! Очень доволен, что сам был при этом…’ Не будете ли вы добры сказать, что вы там делали при выпечке мацы? И по какому случаю вы были так счастливы тем, что лично присутствовали при этом?
Рабинович ответил, что присутствовал при этой церемонии впервые в жизни, только для того, чтобы проследить процесс выпечки мацы, вокруг которой создалась такая жуткая легенда. А доволен он был потому, что имел случай лично убедиться, до какой степени легенда эта нелепа.
— Запишите! — сказал следователь помощнику.
— В своем дневнике, — продолжал следователь, — вы дальше пишете: ‘Завтра иду к раввину: буду говорить с ним о догматах и о ритуале…’
Последнее слово следователь нарочито растянул и, откинувшись на спинку кресла, ждал с полузакрытыми глазами объяснений.
Рабинович охотно объяснил, что имел в виду обратиться к авторитетному лицу, так как сам он недостаточно знаком с догматами иудейской веры.
— Вы недостаточно знакомы с догматами? — прервал следователь. — Вы проводите время в обществе хасидов и недостаточно осведомлены о догматах? Как же так? Ведь вот, вы сами пишете: ‘Вчера я провел вечер у хасидов’. Кто эти ‘хасиды’, как вы их называете? К какой секте они принадлежат?
Рабинович спокойно ответил, что, по его сведениям, хасиды — не секта и что у евреев вообще никаких сект нет.
— Откуда же у них берутся какие-то особые танцы? В вашем дневнике сказано: ‘Я плясал вместе с ними их хасидский ‘танец’. Что это за танец такой?
— Ничего особенного! Выпьют по рюмочке и веселятся: кто поет, кто в ладоши хлопает, остальные пляшут…
— Где это происходило? Где вы познакомились с этой сектой?
Рабинович замялся. Не хотелось впутывать в дело совершенно непричастных лиц… Он ответил, что попросту забыл, где это происходило.
— Жаль, что у вас так коротка память! — сказал следователь с саркастической усмешкой. — Вы бы могли вспомнить много интересного! Вот, например, в конце вашего дневника имеется запись: ‘Сегодня весь день посвятил ритуалу… Сегодня я уб…’ Вспомните, что вы хотели написать после этого ‘уб’?..
Рабинович разглядывал запись, но никак не мог вспомнить, что он хотел написать.
— Та-ак! — протянул следователь с глубоким вздохом. — Так никак не можете припомнить? Может быть, эта картинка поможет вам восстановить в памяти недописанное слово?
Следователь взял со стола потрепанную книжку. То была знаменитая ‘Агада’, фамильная ценность семьи Шапиро. Открыв ее на странице, где была помещена замечательная иллюстрация — заклание Исаака, следователь передал книгу Рабиновичу и стал внимательно следить: какое впечатление эта иллюстрация производит на Рабиновича?
Никакого впечатления. Рабинович явно не понимал.
Следователь повторил вопрос:
— Не напоминает ли вам чего-нибудь эта картина? И вообще, не будете ли вы любезны объяснить нам значение этого символа?
Рабинович признался, что ничего не понимает и видит эту картинку впервые в жизни.
— В первый раз? Тогда вы, может быть, прочтете пару строк — и вам станет ясно?
Он бы с удовольствием сделал это, но (при этом Рабинович почему-то покраснел)… не может, к сожалению, прочесть…
— Почему?
— Потому что я по-еврейски читать не умею! Чиновники были поражены…
— Вы не умеете читать по-еврейски?!
— Ни читать, ни писать, ни говорить!
Если бы Рабинович оказался чудовищем с семью пальцами на руках и ногах, он и тогда не произвел бы на следователей более сильного впечатления, чем последним заявлением. Как же так? Еврей, изучающий историю ‘ритуала’, ‘догматы’, лично участвующий в выпечке мацы, пляшущий с хасидами, имеет наглость уверять, что не знает еврейского языка! Ни читать, ни писать, ни говорить?! Ну и ну! Хорош гусь! С ним придется, видать, повозиться!..
Следователь поднялся с места, поправил пенсне и обратился к помощнику:
— Обвиняемый заявляет, что не знает еврейского языка. Ни писать, ни читать, ни говорить не умеет!
Слово ‘обвиняемый’ Рабинович услыхал впервые. Стало быть, он-то и есть обвиняемый? В чем же его обвиняют? Уж не в ритуальном ли убийстве? Рабинович понял, что вляпался в какую-то нелепую, им самим сочиненную, трагикомедию. Но не это его смутило. Он знал, что достаточно будет ему назвать свое настоящее имя, чтобы все это гнилое ‘обвинение’ рассыпалось в праx… Ему казалось несравненно более важным то, что люди с серьезным видом городят обвинительный вздор на основании смехотворных показаний и в то же время упускают из виду подлинных преступников! Неужто же его сегодняшние разоблачения не вразумили их? Ведь это — неглупые люди, ищущие правду? Неужто они не захотят сбросить со своих глаз пелену бесстыдной лжи о ‘ритуале’?..
Занятый своими мыслями, Рабинович даже не слыхал заключительного слова следователя, убеждавшего ‘обвиняемого’ бросить ‘ломать комедию’ и проникнуться мыслью, что чистосердечное признание ничего, кроме пользы, не принесет единоверцам Рабиновича.
— Почему мы, например, открыто говорим о наших сектах? — сказал в заключение следователь.
Но вся тирада была впустую, Рабинович заявил категорически, что сообщил всю правду и другой правды не знает.
И, уверенный в своей правоте, Рабинович с поразительным хладнокровием отнесся к сообщению следователя о том, что его для его же пользы переводят в тюрьму, где у него будет возможность подумать, поумнеть и понять, что ‘настоящую правду’ нельзя заменить фантастическим вымыслом…

Глава 41.
Нервная горячка

Бетти и сама не могла бы припомнить, что с ней было на другой день после памятной ночи…
Все пережитое пронеслось над ней ураганом и промелькнуло, как тяжелый, гнетущий сон…
Смутно припоминала она, что ее куда-то возили, что-то ей говорили, о чем-то спрашивали… Она, кажется, отвечала… Много лиц прошло перед ее глазами. Говорить она не могла. Какой-то клубок застрял в глотке, не давая возможности ни говорить, ни плакать.
Она грохнулась на стул и, вместо того чтобы плакать, расхохоталась. Хохотала она громко и безудержно до тех пор, пока хохот не перешел в рыдание…
И это не принесло облегчения. Наоборот, еще сильнее сжалось сердце. Хотелось рвать на себе волосы, колотить кулаками по голове…
— Тронулась барышня! — решил надзиратель.
— Тронулась! — подтвердил второй. И рассказал, что она ни за что не хотела выйти из подвала до тех пор, пока за ней не пришли двое надзирателей. — Ясно, тронулась!
— Сами вы тронулись! — произнес чей-то приятный голос. Кто это сказал? Ах, да! Тот старик с добрыми серыми глазами в белом мундире…
Этот старик произвел на Бетти сильное впечатление: она почуяла в нем человека, способного понять и посочувствоватъ ей.
Ей хотелось обо всем рассказать ему… Но она не могла произнести ни слова.
Человек встал. Взял ее руку. Пощупал пульс. Провел рукой по голове и попросил ее успокоиться… И говорил он таким добрым отеческим голосом…
— Не видите разве, что девушка больна? Доктора!
Ее куда-то везли… И на улице пахло гелиотропом и йодоформом…

* * *

Протекция — великая сила!
Давид и Сарра обегали весь город, подняли на ноги богатых родственников и хозяев. Были нажаты все пружины, и в конце концов дознались, что задержанную дочь Шапиро поутру перевезли в больницу. Но в какую именно?
Поднялась новая беготня по городу из одной больницы в другую. В каждой больнице Сарра чуть ли не на коленях умоляла сказать ей, где ее дочь.
Наконец, после долгих мытарств, удалось установить, что Бетти находится в еврейском госпитале.
Помчались туда. Да, действительно, Бетти находится здесь. Но сейчас к ней никого нельзя пускать. Утром — пожалуйте!
— Нельзя никак? Да ведь я — мать!
— Двадцать раз ‘мать’! Нельзя, и кончено!
— Господи, и что за люди! Ни капли жалости!
Вдруг Сарра увидала своего домашнего врача. Она обрадовалась ему, как отцу родному:
— Как хорошо, что вы здесь! Моя Бетти тут, больная! А меня не пускают к ней! Где это слыхано? Где это видано? Мать!
— Ш-ш-ш! — зашипел доктор. — Не кричите, не шумите!
— Что значит — не кричать? Не шуметь? Когда моя Бетти, мое дитя…
— Ваша Бетти, ваше дитя… Знаю! Я как раз от нее иду. Она больна, но опасности никакой нет. Нечего кричать и шуметь. Ваша дочь не на улице, а в больнице! А больница — не такое место, куда каждый может приходить и скандалить. Утром вас пустят к ней, а сейчас нельзя. Нель-зя!..
— Я понимаю! Что тут непонятного? Но почему никто не хочет войти в мое положение? Ведь я же — мать! Хоть одним глазком, хоть издали дайте посмотреть! Неужели вы, наш домашний доктор, свой человек, допустите такую несправедливость?
Доктор тщетно отбояривался, сердился, кричал. Но от Сарры не так легко отделаться! Кончилось тем, что доктор, хотя и с неимоверным трудом, выхлопотал для Сарры у администрации разрешение на ночевку. Он уже собирался ехать домой, но Сарра остановила его.
— Несчастье мое! Что вы еще хотите от меня?
— Вы едете домой? Потрудитесь заехать к нам и передать Давиду, что дочь в больнице, что я с ней, что опасности нет. И скажите ему, чтоб он присмотрел за Сёмкой… И сообщил бы шурину и всем. И чтоб он, ради Бога…
— Господи, откуда берутся такие матери?
Доктор схватился за голову и пустился с лестницы бегом.

* * *

В несколько дней Сарра стала в больнице своим человеком. Ухаживала за дочерью, измеряла температуру, вмешивалась в распоряжения врача, требовала объяснения, почему больной дают то, а не другое лекарство, и вообще распоряжалась ‘домашним врачом’ по своему усмотрению.
Доктор ожил, когда Бетти стала поправляться, и не мог уже дождаться дня избавления от ее матери — этой пиявки в образе женщины.
Выздоровление Бетти шло медленно. Еле-еле дождались кризиса. И когда температура стала падать, выдержка Сарры сразу рухнула: она отошла в уголок и выплакала все накопившиеся слезы.

* * *

Легко и радостно было пробуждение Бетти.
Первым лицом, которое она увидела и узнала, было лицо матери. Оно сияло и отражало одновременно столько чувств, что нельзя было сказать, какое из них преобладает: страх, счастье, любовь, преданность, жалость, мольба?..
Бетти не могла не улыбнуться.
— Мама! — произнесла она тихо.
У матери чуть сердце не выскочило из груди.
— Чего тебе, Бетти?
Вторым лицом был доктор — старый знакомый, домашний врач…
— А где же отец? И что это за незнакомая комната? Где я? Почему так светло?
— Ш-ш-ш! — произнес доктор, приложив палец к губам. — Нельзя говорить! Нельзя думать! Спокойно лежать, и больше ничего!
Легко ему говорить — ‘лежать и не думать’. А ей так хочется все знать. То, что она не дома, — это ясно. Но как она сюда попала?
Бетти закрывает глаза и понемногу начинает вспоминать — минуту за минутой — весь ‘тот’ день.
Вот и папа забежал на минуту (ему, как всегда, некогда: служба!). Вот и Сёмка приехал вместе с доктором и сейчас едет с доктором же обратно… Даже тетя Тойба с дочерьми пришла. Их, правда, доктор сейчас же спровадил… Все знакомые и родные побывали, и только одного, одного человека не было! Этот ‘один’ не менее дорог, а может быть, и дороже всех других, но его-то как раз и нет! Как узнать? Кого спросить? И почему никто ничего не говорит о нем? Как будто нарочно не упоминают его имени, будто сговорились все.
Мать уловила тревогу дочери и захотела ее как-нибудь успокоить.
— Знаешь, Бетти, кто тебя спрашивал? — заговорила Сарра и тотчас раскаялась: Бетти вся насторожилась, кровь прилила к лицу. Она сделала над собой нечеловеческое усилие и спросила спокойно:
— Кто?
— Ты думаешь, он один только раз был здесь, этот ‘шлим-мазл’?
— Какой ‘шлим-мазл’? — спросила Бетти упавшим голосом.
— А вот тот парень из Пинска! — ответила Сарра с деланной улыбкой. — Ты, наверно, помнишь его? В ту ночь… на улице…
Бетти помнит. Это — товарищ Рабиновича… Напрасно обрадовалась! Значит, ‘его’ нет больше! И все молчат…
Мать понимала, какое имя хочет услышать Бетти, кого ищет ее взгляд. Что делать, если она вдруг спросит, где квартирант? Что сказать? Как долго можно замалчивать? Придется ведь открыть правду. Но как начать?
Сарра уже советовалась об этом с Давидом, с доктором и даже с Тойбой Фамилиант. Все в один голос заявили, что ни в коем случае нельзя говорить Бетти о квартиранте! Разве сама спросит. И то лучше солгать как-нибудь, подготовить ее, чтобы не огорошить ее правдой. Но Сарра знала свою дочь лучше всех. Она понимала, что Бетти не проведешь выдумками, и начала стороной:
— Прости Господи! Мне кажется, что чем больше у человека денег, тем большей свиньей он становится… К чему миллионы, когда у человека нет сердца?.. Я говорю о его тетке, об этой миллионерше…
У Бетти тревожно забилось сердце.
— На что берегут эти миллионы? На тот свет, что ли, заберут их?
‘Да, да! Нет его! Нет!’ — мелькнуло в голове Бетти.
— Я знаю… — продолжала Сарра, — если бы у меня был миллион и моего племянника заподозрили в таком преступлении, я бы, кажется, на другой день прилетела и сыпала бы деньгами! Десять тысяч — так десять! Пятьдесят — так пятьдесят! Взяла бы его на поруки! Как могут богачи скупиться, когда речь идет о спасении жизни! Взяли человека невинного, чистого, как стеклышко, и превратили в разбойника, убийцу!..
Бетти почувствовала, как огромная тяжесть свалилась у нее с души: ‘Значит — жив!’
И, поняв, сообразив, в чем дело, она выпытала у матери понемногу все подробности.
Но вместо того чтобы горевать, убиваться, Бетти в первый раз после болезни рассмеялась! Глаза загорелись прежним огнем…
— Тебе смешно, Бетти? Не правда ли? Рабинович — убийца! Ха-ха-ха!
Бетти не отвечала. Тысячи цветов распустились в душе Бетти, и тысячи птиц пели на разные лады:
— Он жив! Он жив! Он жив!

Часть вторая

Глава 1.
До востребования

Когда Рабинович и Попов затеяли рискованную комедию обмена именами и документами, перед ними встал вопрос: как обставить с внешней стороны свою жизнь, чтобы родные ни о чем не подозревали?
Они сообщили друг другу необходимые подробности о своем прошлом, о семейном положении и т. п. и задумались над вопросом о переписке с родными.
План, придуманный Рабиновичем-настоящим, был прост. Ничего не подозревающие родители будут адресовать свои письма по настоящим адресам сыновей: Попову — в центральный город России, а Рабиновичу — в университетский город ‘черты’, адресаты, получив письма, будут пересылать их друг другу по месту пребывания. Ответы на письма, согласно плану, должны следовать тем же порядком: корреспонденция подлинного Попова должна пересылаться подлинному Рабиновичу — в центр, а оттуда — в Т-скую губернию, а корреспонденция Рабиновича — через Попова — в ‘черту еврейской оседлости’.
Возникало, однако, опасение, что письма могут ненароком попасть в ненадлежащие руки и выдать товарищей.
Рабинович-подлинный посоветовал Попову написать домой о том, что в университете имеется целых три Попова и, как назло, все — Григории. Рабинович же сообщит своим родным, что в университете у него однофамильцев видимо-невидимо…
Ввиду такого обстоятельства сыновья попросят писать им по адресу почтамта ‘до востребования’, проставляя вместо фамилии одни лишь инициалы!
— Браво, Гершко! — воскликнул в восторге Попов. — Талмудическая у тебя голова, черт возьми!
— Ну там талмудическая или не талмудическая, а, кажется, это будет неплохо! — сказал Рабинович.
И приятели расстались, очень довольные друг другом.
План был составлен на славу. Все пошло как по-писаному, Поповы писали сыну в центр, Рабиновичи — в черту, а почта, не вдаваясь в рассуждения, пересылала письма по два раза в оба конца.
И вдруг что-то застопорило, механизм подозрительно заскрипел и машина на полном ходу остановилась!
Подлинный Рабинович, студент университета, вдруг перестал получать письма от своего коллеги — дантиста ‘Рабиновича’. Заказные письма, телеграммы, заклинания и ругательства — все было вотще: дантист не откликался! Подлинный Рабинович сходил с ума от неизвестности.
Одновременно и Поповы стали бомбардировать письмами своего Гришу. Рабинович-настоящий аккуратнейшим образом пересылал их по назначению, но они, никем не востребованные, покоились в почтамте вместе с письмами Рабиновича, адресованными Грише.
‘Одно из двух, — жаловались Рабиновичи в письмах к сыну, — если ты, не дай Бог, нездоров, то мог бы, кажется, попросить кого-нибудь черкнуть пару слов или протелеграфировать, и тогда кто-нибудь из нас приехал бы к тебе, хоть это и не так просто — бросить работу и сунуться в город, где еврею и переночевать нельзя… Или… с тобой что-либо случилось?.. Не хочется верить! Одним словом, Гершель, мы решили ждать еще одну неделю. И если в течение этого времени от тебя письма не будет, то либо отец, либо я вынуждены будем приехать — узнать, что с тобой’.
Письмо это принадлежало перу старшего брата Гершки, Авраам-Лейба Рабиновича, человека женатого, занятого вместе с отцом работой по транспортированию товаров…
Но приехать ни отцу, ни брату не привелось, так как в тот самый день, когда было отослано это письмо, нежданно-негаданно арестовали обоих Рабиновичей — старика с сыном, к немалому изумлению всего местечка.
— Как это возможно? Реб Мойше Рабинович не такой еврей, чтоб торговать краденым, а сын его не из тех, что вмешиваются в политику…
— В чем же дело??

Глава 2.
Реб Мойше Рабинович едет спасать сына

Все разъяснилось довольно скоро. Еще до того, как выпустили обоих арестантов, местечко было осведомлено о причине ареста и загудело, как потревоженная стая ос.
Дознались обо всем из газет, впервые опубликовавших полностью имя преступника. Сначала упоминалось глухо о ‘еврее-дантисте’. Потом было напечатано черным по белому, что он — шкловский мещанин, слушатель зубоврачебной щколы, Герш Мовшевич Рабинович.
Волнение, охватившее все местечко, не поддается описанию! Новости сыпались градом, одна другой убийственнее…
— Все это ерунда! — утверждали оптимисты. — Ничего, кроме позора! На глазах всей Европы! В наше время, когда даже в таком медвежьем углу, как наше местечко, имеется железная дорога, прогимназия и даже кинематограф! Позор!
— Чудак! Что кинематограф? Эка невидаль! Поговаривают об аэропланах, дирижаблях, а он — ‘кинематограф’.
— Кинематограф, аэропланы, дирижабли, а Рабиновичи пока-то сидят…
— Уж ежели суждено несчастье, оно и через печную трубу влезет! Прямо-таки смеяться некому! Ха-ха!
— Хорош смех! Пока что одного держат там, а двоих здесь… Шуточки!
— Ерунда! Ничего не будет. Всех выпустят, и очень скоро!
Пророчество сбылось, да не совсем: отца с сыном действительно выпустили, но третьего, ‘преступника’, освобождать не спешили.
У Рабиновичей произвели тщательный обыск и перерыли весь дом.
Забрали пачку писем Гершки.
Немедленно по освобождении отец стал совещаться с родней и умными людьми со стороны: что делать?
Решено было — ехать ‘спасать сына’! Как ‘спасать’, каким образом, об этом никто не задумывался:
‘Еврей тонет! Какие же тут могут быть рассуждения?..’
Убитый горем отец, не откладывая дела в долгий ящик, упаковал чемодан и пустился в большой город, наудачу, не думая о мытарствах, неизбежных ввиду отсутствия ‘правожительства’.
— Как Бог даст, так и будет! — толковали местечковые мудрецы. — Неужели ни одного дня нельзя прожить там? Глупости! Уж на что Петербург, а и там живут евреи и даже хвалят город! Или, скажем, Москва! Думаете, там нет евреев? Э, обойдется!..
Старик Рабинович поехал, полагаясь больше всего на волю божию, и второпях забыл даже взять с собой паспорт.
Но, будучи человеком старомодным, неприспособленным к современным условиям жизни, он прихватил с собой старшего сына, Авраам-Лейба, человека, так сказать, светского, умеющего обращаться с людьми и, главное, столковаться с русскими…
Чуть ли не все местечко явилось провожать отъезжающих Рабиновичей.
Пожелания удачи и счастливого исхода экспедиции сыпались со всех сторон.
— Помни же, Авраам-Лейб! — говорили кровно заинтересованные земляки. — Не забудь! Пиши, как да что! А когда, Бог поможет, все обойдется благополучно, не поскупись на телеграмму!
— Ладно, только бы за этим дело стало!.. Паровоз глухо зарычал. Поезд тронулся.
Но еще долго стояли на перроне люди. Махали платками, волновались и кричали вдогонку отъезжающим:
— Счастливого пути! Пишите! Телеграмму, ради Бога!..

Глава 3.
Попов устраивается

Не в пример злополучному ‘Рабиновичу’ дела его двойника пошли прекрасно. О том, что его без замедления зачислили в студенты университета, разумеется, и упоминать нечего. Имя отца, Ивана Ивановича Попова, было хорошо известно в этом городе. И даже то обстоятельство, что фотография, прикрепленная к аттестату, была, по выражению секретаря университетской канцелярии, ‘немножко не того…’, не помешало зачислению Попова. Секретарь, присмотревшись к имени, готов был вырвать свой язык за высказанное подозрение и поспешил прикрыть аттестат Попова другими бумагами. Это был первый благополучно обойденный подводный камень на пути ‘Попова’.
Второй ‘камень’ был несколько опаснее.
Привыкший с малолетства к самостоятельному заработку и не рассчитывавший на помощь отца, ‘Попов’ решил поискать уроков…
Но вместо обычной публикации в газетах Попов надумал обратиться к ректору университета с просьбой рекомендовать его при случае как хорошего репетитора.
Старик ректор принял Попова очень любезно. Но, узнав о характере его просьбы, ректор сделал удивленное лицо и стал даже пристально приглядываться к просителю.
Попов сообразил, что просьба ‘сына Ивана Ивановича’ об уроках должна звучать дико для уха ректора, и стал выпутываться из неловкого положения.
Дело в том, что никто, даже отец, не должен знать, на какие средства он будет жить этот год! Это, если хотите, пари, нечто, вроде спора. Во всяком случае, секрет, который он доверяет только ректору…
Хотя все это было более чем странно, ректор не мог не поверить: симпатичное лицо, прекрасные манеры и имя отца внушали полнейшее доверие…
Ректор весело рассмеялся, давая понять, что затея барчука ему понравилась.
Не прошло и недели, как ректор вызвал Попова и сообщил ему следующее.
К нему, ректору, обратился живущий в этом городе богатый помещик, некто Феоктист Федосеич Бардо-Брадовский. Ему нужен репетитор-студент, непременно дворянин, из хорошей семьи, безусловно благонадежный, которому можно было бы доверить воспитание детей… Ректор предлагает Попову принять это место.
— Вот вам моя карточка, молодой человек! В добрый час! Надеюсь, мне не придется пожалеть о своей рекомендации! А что касается вашей просьбы о том, чтобы все осталось между нами, то я еще раз подтверждаю свое обещание!

* * *

Не без дрожи в руке тронул Попов-Рабинович звонок у подъезда великолепного особняка на одной из лучших улиц города.
Что за дом такой? Какие люди живут в нем? Как себя держать с ними? Как он себя будет чувствовать там? Не играет ли он с огнем? Не выдадут ли глаза, нос, акцент? По ‘Сеньке ли шапка’? Так высоко он и не метил! ‘Подумай, Гершка: может быть, еще не поздно убраться восвояси!..’
Но было уже поздно. На звонок явился бритый джентльмен в ливрее, смерил студента взглядом с головы до ног, взял карточку и впустил в шикарный вестибюль.
‘Джентльмен’ взбежал по лестнице и исчез, а Попов стал оглядываться. Здесь все подавляло великолепием, начиная от мраморных колонн и до книг и журналов в кожаных переплетах. Но больше всего поражало царящее здесь чувство спокойной уверенности и привычного уюта…
— Феоктист Федосеич просят вас к себе, — прервал лакей наблюдения Попова и провел его через анфиладу прекрасных комнат в просторный и уютный кабинет Бардо-Брадовского. Попов увидел прежде всего огромного, гладкого, стального цвета пса, едва удостоившего гостя взглядом.
Попов-Рабинович, унаследовавший от своих пращуров необъяснимый страх перед собакой, с тревогой глядел на пса, еще не решившего, как ему встретить нового человека.
Но в это время раздался голос хозяина:
— Gluk ruhig! (Глюк, спокойно.)
Почему с псом необходимо говорить по-немецки, Попов так-таки не понял, но Глюк немедленно притих.
Хозяин поднялся с кресла, протянул вошедшему широкую холеную руку, притянул его чуть к себе и усадил рядом в кресло.
Попов разглядывал Бардо-Брадовского с нескрываемым любопытством. То был мужчина неестественно большого роста с чрезвычайно некрасивым лицом. Однако оно не производило отталкивающего впечатления. Наоборот, Феоктист Федосеич при всей несуразности своей фигуры внушал симпатию с первого взгляда и располагал к себе какой-то особой мягкостью манер. Чувствовалась широкая натура и почти детская простота души.
Студент, очевидно, тоже произвел благоприятное впечатление, и хозяин без лишних рассуждений заявил, что с него совершенно достаточно рекомендации Михаил Михалыча (ректора), а о деталях сейчас говорить не стоит, тем более что время чай пить и надо идти к столу.
Бардо-Брадовский поднялся с места, взял репетитора под руку, и оба, сопровождаемые неизменным Глюком, двинулись в столовую.
Вся семья была в сборе. У нового репетитора закружилась голова: так много лиц сразу охватил его взгляд. Но только одно лицо запечатлелось в его мозгу с первого взгляда: хозяйка дома, женщина изумительной красоты, с необыкновенными глазами — Надежда Федоровна Бардо-Брадовская.
Очарованный Попов не расслышал других имен, названных ему хозяином, кроме имен: ‘Петя’ и ‘Сережа’ — то были его новые ученики, гимназисты первого и третьего класса. Ещё запомнились три нерусских имени: мосье Дюбуа, француза с лихо закрученными усами на бледном лице, немца Фриша, с невероятным румянцем во всю щеку, и четырехугольной англичанки мисс Токтон…

* * *

Вечером того же дня Попов-Рабинович в отведенной ему уютной комнате писал письма.
В письме к отцу ‘Попов’ вдохновенно сочинял историю о двух уроках, полученных им в богатых еврейских домах. Он надеется в скором времени послать домой немного денег. Вопрос об университете выяснится через несколько дней, когда станет известно, как обстоит дело с процентной нормой… Второе письмо было приложено к первому и адресовано настоящему Попову.
Ему настоящий Рабинович написал, что чувствует себя так, точно обокрал товарища, пользуясь его привилегиями. Но теперь уж поздно думать! Надо играть роль до конца… Заканчивалось письмо так:
‘Что у тебя? Поступил ли ты в университет?
Мне это необходимо знать, чтобы сообщить наконец отцу о ‘своей’ судьбе и перестать лгать по вдохновению! Уж я и то вязну! Однако не жалуюсь. Желаю и тебе от всей души не раскаяться в начатой игре! O себе могу сказать, что вряд ли пожалею о том, что именуюсь в данное время не Гершка, а Гриша’.

* * *

В первое время новый репетитор чувствовал себя в фешенебельном доме Бардо-Брадовских точно в дремучем лесу или незнакомом шумном городе среди чужих людей, еще больше подчеркивающих одиночество пришельца. Временами он попросту тосковал — тосковал по евреям… С другой стороны, бывали минуты, когда лже-Попов пьянел: ему казалось, что сбылась детская сказка о заколдованном замке, что он прекрасный принц, окружен вельможами, готовыми исполнить малейшую его прихоть! Не хватало только красавицы принцессы, которую нужно освободить из рук злого волшебника. Однако это настроение скоро прошло. Попов акклиматизировался, освоился с обстановкой и даже запомнил имена всех членов этой огромной и будто случайно сколоченной семьи. Сжились и с ним: из ‘репетитора’ он превратился просто в ‘Григория Ивановича’ и стал своим человеком.
Отношения между населявшими этот огромный дом людьми были Попову непонятны и странны: казалось, все близки друг другу, а в действительности — чужие!.. Все так дружески беседовали за столом, но стоит окончиться трапезе, все разбегаются по своим углам, и единство улетучивается как дым. Попов ставил мысленно на их место своих братьев евреев и невольно думал о том, что евреи на другой же день по его прибытии знали бы, кто он, откуда родом, какая у него семья… А эти не обнаруживают ни малейшего любопытства. Оно, пожалуй, и лучше! Вообще, не так уж плохо уйти хотя бы на время от чисто еврейских забот и страданий и почувствовать себя равноправным членом в кругу свободных, довольных и уверенных людей.
Новый репетитор освоился не только с домом, но даже и с Глюком, который теперь бросался навстречу Попову с живейшей радостью.
Прислуга также была довольна ‘репетитором’. Он был непривередлив, не гонял зря людей и не приказывал.
— Странный барич!..
Но больше всех полюбили учителя Петя и Сережа. Они с удовольствием расставались с мосье Дюбуа, с Фришем и мисс Токтон, с нетерпением ждали уроков русского языка, на которых иногда присутствовала Надежда Федоровна, а изредка и сам Феоктист Федосеич. Он был рад, что сыновья хорошо понимают своего педагога, оправдавшего надежды и ректорскую рекомендацию.
— Григорий Иванович, пойдемте играть в теннис! — пригласили однажды ученики после урока.
— Идем! — ответил Григорий Иванович, но тут же вспомнил, что Гершель Рабинович смыслит в лаун-теннисе столько же, сколько в китайской грамоте.
— Знаете, ребята… — сказал учитель, — играйте на сей раз без меня. Голова побаливает.
— А вы верхом ездите?
— А что?
— Так! У нас есть лошади! Летом вы с нами поедете в деревню, и мы будем ездить!
И опять Гершка Рабинович вспомнил, что он не только не ездит, но и побаивается лошадей.
— Саша хорошо ездит! — не унимались ученики. Григорию Ивановичу, чтобы поддержать свой престиж, пришлось сказать, что он — первоклассный наездник.
— Ну, в таком случае вы будете целыми днями кататься с Сашей! Она очень любит верховую езду.
Григорий Иванович уже знает, что Саша — старшая сестра учеников. Она учится в столице, в пансионе. Весь дом ждет не дождется её к рождеству.
Григорий Иванович даже видел её портрет: она поразительно похожа на свою мать, и Попову все время кажется, что он её где-то видел. Может быть, во сне или в юношеских мечтах?..
Невольно приходит в голову зачарованная принцесса, владычица юных грез…
‘Когда у нас рождество?’ — думал Попов, ловя себя на словах ‘у нас’.
Своему товарищу, подлинному Попову, он в это время писал откровенно:
‘Брани меня, дорогой Гриша, сколько хочешь! Я заслужил, потому что я дрянненький человечишка! Представь себе, у меня бывают минуты, когда я совершенно забываю, кто я, и больше того — радуюсь, что забываю, хочу забыть…’
В другом письме он между прочим писал:
‘Не глуп ли ты, Гриша! На кой черт ты возишься с еврейскими невзгодами, пытаешься разрешить национальные проблемы? А в это время к нам приезжает ‘принцесса’, которой мы все тут бредим… Однако не беспокойся обо мне! Я — не ты: я не стану шутить с огнем… Прости, не могу сегодня больше писать тороплюсь на почту и домой: едем встречать гостью! На огненно-быстрых тройках! Прожигаем жизнь!’

Глава 4.
На тройках

В широких розвальнях мчался Григорий Иванович Попов вместе с прочими чадами и домочадцами Бардо-Брадовских к вокзалу.
Было прекрасное морозное утро. Все были оживлены и веселы, только один Попов не разделял общего настроения. Его мысли были далеко… Полчаса тому назад он получил на почте до востребования пакет от Гриши, в котором находились письма из дому — от брата и отца. Брат Григория Ивановича, Авраам-Лейб, вообще имел обыкновение нагонять тоску. Он умел писать о самых обыденных, невинных вещах в таком минорном тоне, который наводил уныние независимо от обстоятельств.
‘…Да будет тебе известно, — писал Авраам-Лейб, — что от присланных тобой в прошлый раз денег уже давным-давно не осталось ни гроша. Пришлось еще добавить пятьдесят рублей и отослать их зятю Велвлу, потому что его собираются выселить из города и ему остается хоть по миру пойти… Вторая наша сестрица, Фейга-Лея, тоже нуждается в деньгах: она больна, и доктор находит, что ей необходима операция. Если бы у нее были средства, она бы съездила к тебе: там у вас, говорят, профессора хорошие. Но мы её отговариваем, так как боимся, что она без правожительства в вашем городе не сможет лечиться, да еще, чего доброго, по этапу домой вернется…
Затем сообщаю тебе, что заработки наши в последнее время сошли на нет… Начальника станции Господь нам послал… сущего разбойника! Ненавидит еврея всеми силами души… Впрочем, кто ж это любит евреев? О замечательных еврейских новостях ты, наверное, уже слыхал, и мне нечего прибавить к этому. Еще, дорогой брат, напомню тебе, что 7-го швата у нас годовщина смерти матери. Не забудь, пожалуйста, помолиться об её душе! Можно быть полустудентом, дантистом или даже доктором, но годовщина все же остается годовщиной…’
‘Экая ворона, — думал Попов, — не может не каркать!’
Отец писал приблизительно то же, но в конце письма просил Гершку не огорчаться и не принимать всех этих сообщений близко к сердцу: ‘Бог поможет, все образуется, перемелется — мука будет!..’
Попов думал об этих письмах и больше всего боялся, что сестрица действительно снимется с места и поедет ‘к нему’ — в университетский город, где вкушает сладость еврейства подлинный Гриша Попов!.. Одна мысль об этом бросала его в дрожь. Ну да ладно! Уж он напишет, чтоб никто соваться не осмеливался в город, где даже переночевать не дозволяется!
‘Неужели меня так и не оставят в покое? Неужели я так и не смогу хоть год прожить по-человечески, без тревоги о завтрашнем дне, без мысли о правожительстве и унижениях на каждом шагу?..’
Мало ли унижений пережито до сих пор? Еще в гимназии, до знакомства с Гришей Поповым, он натерпелся порядком. Начиная с учеников и кончая учителями, все издевались над несчастным ‘жиденком’… Одно имя ‘Гершка’ было встречено бурей насмешек и шуток. Преподаватель, вызывавший всех учеников просто по фамилии, его неизменно называл ‘Рабинович, Гершка’.
И конечно, только ленивый не таскал Гершку за волосы, за уши, за нос, не пытался смазать ему губы свининой… Одной из таких попыток он и обязан своим знакомством и дружбой с Гришей Поповым. Однажды, когда его повалили и собирались ‘осквернить жиденка’, в дело вмешался Гриша. Одним зычным окриком он разогнал расшалившихся малышей.
В другой раз Попов выручил своего товарища из более серьезной беды.
Гершка, несмотря на то, что он ‘жиденок’, был первым учеником в классе, и, естественно, ему приходилось выручать из всяких бед весь класс.
На экзамене по арифметике ему пришлось много поработать на товарищей, которым не давалась трудная задача. Сначала Гершке делали знаки глазами, потом пальцами, потом начали шептать и наконец пересылать записочки с просьбой решить задачу.
Гершка старался изо всех сил. Обеспечив первым своего друга и товарища Гришу, он стал передавать всем готовые решения. И только один второгодник, великовозрастный парень, сидевший на ‘камчатке’, не дождавшись замедленной доставки шпаргалки, вместо того чтобы тихонько передать Гершке записку, перебросил её через весь класс и угодил… директору чуть не в бороду!..
Директор развернул записку и прочел:
‘Проклятый жиденок! Всему классу ты решил задачу, а мне нет. Помни: мы тебе намнем бока! Котельников’.
Скандал вышел грандиозный! Всему классу угрожали большие неприятности, а больше всех — виновнику всей этой истории, злополучному Гершке Рабиновичу. Тогда в дело вмешался Попов, использовавший авторитет своего отца. Историю кое-как замяли…
Да только ли это? Сколько еще пришлось пережить и переволноваться, пока он окончил гимназию.
Затем встал вопрос о медали… Дадут или не дадут?.. И что же теперь? Разве играющий неблагодарную роль ‘Рабиновича’ Попов с этой самой медалью не остался за дверями университета? Разве не пришлось ему уцепиться за зубоврачевание, чтобы не вылететь из города и не пройтись по этапу к родным пенатам… в Шклов?
Лже-Попов вспомнил письма своего товарища и подумал: ‘Ну, Гришутка? Теперь ты вошел во вкус еврейского счастья? Если не раскаешься до времени, то, пожалуй, десятому закажешь такие шутки шутить!..’
Попов очнулся от своих мыслей: тройки лихо подкатили к вокзалу, и вся компания с Глюком впереди веселой гурьбой высыпала из саней.

Глава 5.
Гостья

Первым сообщил добрую весть о приезде долгожданной Саши Глюк, почуявший её шаги еще в тот момент, когда изящная ножка его любимой хозяйки ступила на площадку вагона первого класса.
Неистовой радости Глюка не было границ!
Но на него никто не обращал внимания. Все разглядывали Сашу и находили, что она за короткое время сильно повзрослела и поxорошела. Саша и сама знала, что она хороша, но услышать лишний раз подтверждение было приятно и радостно. Саша встретила всех прибывших на вокзал как добрых старых друзей. Для каждого нашлось у нее слово, улыбка, шутка. И только нового репетитора, Григория Ивановича Попова, она еле-еле удостоила взглядом, охвативши его, однако, с головы до ног.
— Грузин? — спросила она шепотом мать.
— Нет, милая, не грузин! Русский — Попов! — ответила шепотом же Надежда Федоровна. И Саша снова стала оживленно болтать, смеяться и шалить.
Компания весело уселась в розвальни, и горячие кони рванули с места.
‘Так вот она — Саша!’ — думал Попов, едва успевши её разглядеть как следует: до того он был ошеломлен. Не красота девушки произвела на него сильное впечатление, а неотвязная мысль, что он её видел когда-то, не помнит где и когда…
Всю дорогу Попов невольно думал о ней. Думал о том, что было бы, если бы он был настоящим Поповым?.. И невольно, по какой-то неуловимой ассоциации, припомнилось полученное сегодня из дому письмо, в котором старший брат сообщал о печальных семейных делах, о болезни сестры и напоминал о годовщине смерти матери… Было досадно, что нельзя ни на минуту уйти от всех этих грустных будничных дел, о которых так хотелось бы забыть хоть ненадолго…
Еще досаднее было самое желание забыть. Как он смеет желать забыть о том, что делается дома, в родной семье? Какое право имеет он забывать о том, что он здесь только случайный гость? Как мог он не помнить, что вся затея его и Гриши — не больше как плоская, в сущности, шутка, имевшая, может быть, кое-какой смысл для настоящего Попова и совершенно бесцельная для Рабиновича?
Ведь возвращение к действительности, к еврейской повседневности, после года жизни среди этих довольных, счастливых и уверенных людей, будет в тысячу раз тяжелее и мучительнее!.. К чему все это нужно было? И чем кончится?..
Но снова встает перед глазами образ приехавшей Саши, и непонятно-теплая волна приливает к сердцу…
Дома вся семья собралась за столом. Центром внимания была, разумеется, Саша. Все слушали только ее, обращались только к ней. А Саша в одно и то же время говорила, слушала, ела, смеялась, выспрашивала у всех и обо всех последние новости, поглаживала Глюка и говорила ему мимоходом, как ребенок, вытянув губы: ‘Дуся!’
Оживление Саши сообщалось окружающим. Все, включая Петю и Сережу, наперебой заговаривали с ней, рассказывали новости. И только один репетитор, Григорий Иванович, хранил невольное молчание… Он по обыкновению присматривался, прислушивался к разговорам и не мог отделаться от напрашивавшегося сравнения: что было бы в подобном случае у евреев? И еще тревожил его неотвязный вопрос: ‘Где же я видел эту Сашу? Как она похожа на мать! Особенно глаза! И как подходит ей имя ‘Саша’…’
Это имя, чувствовал Попов, занимает какое-то необычное место в его мыслях и наполняет его необъяснимым волнением и теплом…
‘Саша’! — какое звучное имя!

* * *

Приезд Саши перевернул весь дом Бардо-Брадовскиx. Все приобрело особую веселость и окрасилось в новые цвета.
Потянулся непрерывный ряд праздничных дней: рождество, Новый год, крещение… каждый из них праздновался по особой, выработанной Сашей и одобренной единогласно, программе.
В организации празднеств принимал участие весь штат учителей, гувернанток и бонн и, разумеется, Гриша Попов в том числе. Можно ли было отказываться, когда сама Саша приглашала и при этом, казалось, по-особому смотрела на него своими изумительными глазами и чаровала серебристым смехом?.. С первого дня её приезда установилось детски-шаловливое настроение, захватившее всех, включая и Надежду Федоровну и такого увальня, как Феоктист Федосеич!
Даже его монументальная фигура не могла избежать игр в ‘фанты’, в ‘города’ и в ‘кота-мышку’…
Рабиновичу, искусно игравшему роль Григория Попова, все это было внове. Он никогда не мог бы себе представить, чтобы его отец, реб Мойше Рабинович, очутился в кругу детей, плясал вместе с ними или играл бы в прятки!.. Захваченный общим весельем, Попов чувствовал, что у него голова кругом идет и дух захватывает. Он стал совершенно забывать о том, что он еврей. К счастью, и в доме этом самое слово ‘еврей’ было так чуждо, как если бы обитатели особняка никогда не подозревали о существовании на земле этой породы людей…
Только однажды привелось ему услышать это слово. Это было в разгар зимних праздников. В татьянин день Саша проектировала шумный выезд в ‘Стрельну’, в ‘Мавританию’ или к ‘Яру’.
Но по досадному стечению обстоятельств татьянин день совпал с седьмым днем ‘швата’ — годовщиной смерти матери ‘Григория Ивановича’, о которой предусмотрительно напомнил братец Авраам-Лейб. Пропустить этот день и не помолиться ‘за упокой души матери’ Попов чувствовал себя не в силах. Не по религиозным, конечно, причинам, а потому, что память о матери была слишком дорога… Гершка Рабинович знал, что своей преждевременной сединой мать была обязана ему, его бегству из родительского дома в гимназию. Он не может забыть, что мать, умирая, просила его ежегодно в день её смерти молиться об её душе.
Но кто же мог предвидеть, что печальная годовщина придется как раз на веселый татьянин день?
И кто мог знать, что Саше вздумается особо пригласить Григория Ивановича участвовать в празднестве?
Безуспешно пытался Григорий Иванович отбояриться. Напрасно он, приводил убедительный довод, что день этот он должен отпраздновать с товарищами в университете.
Саша не принимала никаких отговорок. Своей холеной ручкой она прикрыла рот Григория Ивановича, не желая слушать об отказе, и при этом так многозначительно глядела на него, что бедный Григорий Иванович забыл самого себя и согласился.
В то время, когда Саша так горячо уговаривала Григория Ивановича не расстраивать компании, кто-то произнес пошлейшую поговорку, довольно, впрочем, употребительную и не имеющую в виду кого-нибудь задеть или обидеть:
— За компанию и жид повесился!
Публика весело расхохоталась, а у Григория Ивановича похолодело внутри. Будто хлыстом по лицу ударило слово ‘жид’, всю оскорбительность которого способен почувствовать только еврей… Фраза эта принадлежала врагу, единственному врагу Попова в этом доме, объявившемуся тотчас же по приезде Саши.
Это был молодой офицер, родовитый князь с двойной фамилией Ширяй-Непятов, известный в доме больше под именем Пьера. Попов не мог бы сказать, почему этот князек произвел на него с первой же встречи гнетущее впечатление. Не понравились ему манеры этого офицерика, его вытянутая в струнку фигура, белый пробор посреди головы, свежие щечки, холеные усики и колючие глазки. Все, что он говорил, казалось Попову нарочитым, искусственным, банальным и плоским… Может быть, это происходило оттого, что к Пьеру весь дом, кроме Саши, относился с подчеркнутым вниманием. Особенно удивляло и возмущало Попова то, что даже чуткая Надежда Федоровна не была свободна от какого-то подобострастного отношения к этому княжескому отпрыску…
‘Неужели это — жених?.. — приходило невольно в голову. — Да, да, ясно как день: жених!..’
И Попов возненавидел офицеришку с выстиранным и выглаженным лицом, не выносил его голоса. Пьер платил Попову взаимностью. Он тоже невзлюбил этого ‘чернявого’ студента, ‘восточного человека’.
Так окрестил князь Григория Ивановича по той причине, что лицо его, в общем очень симпатичное (этого никто не отрицал), скорее напоминало грузина, армянина, грека, нежели русского. Откуда у русского такие глаза и такой нос?
Поговорка о ‘повесившемся жиде’ решила вопрос.
— Не правда ли, Григорий Иванович? — спросила Саша и так сердечно рассмеялась, что Попов сразу забыл обо всем.
Досадно было только, что мысль о ‘восточном человеке’ пришла в голову именно Пьеру и что слово ‘жид’, впервые услышанное Поповым в этом доме, произнес тот же Пьер.
‘Неужели у меня действительно такая предательская физиономия? Или акцент? Неужто он подозревает?..’
Страхи Попова были напрасны. Пьер попросту не замечал репетитора и не давал себе труда думать о нем. Но и это было не менее досадно.
Попову хотелось знать, как в этом доме мыслят о евреях. Еще интереснее было бы знать, как относится к евреям она — Саша?
Конечно, Попов не стал бы затрагивать этого вопроса, но послушать со стороны, что они говорят и думают об этом, он бы не отказался.

* * *

С отъездом Саши закончились все празднества, и жизнь вошла в обычную колею. Особых изменений в доме не произошло, все пошло по-прежнему, и только чувствовалось, что кого-то недостает.
Однако, несмотря на то, что Саша занимала огромное место в сердцах всех членов семьи, никто из них, как заметил Попов, даже не вздохнул при её отъезде, Только одно существо не могло скрыть своих чувств: Глюк. Он тосковал искренне и открыто. Забираясь в комнату репетитора, пес ложился на пол и глядел на Попова глазами, полными безысходной печали. А Попов гладил Глюка по гладкой теплой шерсти, точно хотел выразить ему глубокое сочувствие: ‘Я знаю, по ком ты грустишь… Ничего, милый! Есть еще кое-кто, тоскующий по ней не меньше твоего…’

Глава 6.
Будни

Зима установилась холодная и продолжительная.
Но время шло своим чередом, уходили дни и недели, и каждый сорванный с календаря листок приближал к пасхе.
Семья Бардо-Брадовских благополучно провела семь недель великого поста, говела вместе со всем составом преподавателей и челядью, как полагается всем порядочным православным людям. И только Григорий Иванович Попов чудом отвертелся от исполнения религиозных обязанностей. Ему вообще везло. Он даже не знал, как высоко ценят его в этом доме все, от мала до велика.
— В наше время среди студентов редко встретишь такого молодого человека! говаривал Феоктист Федосеич.
— Такого симпатичного молодого человека! — прибавляла Надежда Федоровна.
Феоктисту Федосеевичу привелось где-то повстречаться с ректором университета и поблагодарить его за рекомендованного репетитора.
— Прекрасный молодой человек! Я им очень доволен. Весьма! — сказал Феоктист Федосеич, благодарно пожимая ректорскую руку. — У вас большое чутье! Вы — знаток людей!
Ректор растаял от комплиментов, взял Бардо-Брадовского об руку и, загадочно улыбаясь, спросил:
— А вы знаете, кто он такой?
— Не знаю… А кто?
— Я вам скажу, но… это должно остаться между нами… Я дал слово… это, видите ли, каприз, пари… словом, тайна…
И, улыбаясь, ректор выдал секрет Попова, упомянув еще несколько раз о том, что он дал слово никому об этом не говорить, а слово, знаете, надо держать крепко!..
Феоктист Федосеич, разумеется, никому, кроме жены, не рассказал об этом. Надежда Федоровна рассказала, тоже по секрету, дочери, а Саша — князю. А князь без особой церемонии разгласил секрет в офицерском клубе и прибавил:
— Если бы не свидетельство ректора, я готов был бы пари держать, тысячу против одного, что он жид!.. Никак не думал, что он из тех самых Поповыx…
— А в бакара он играет?
— Кой черт!
— Ну, так пошли его к…

* * *

Григорий Иванович Попов не ошибся, когда предположил, что князя Пьера прочат Саше в женихи. Об этом, кроме него, знали все, но хранили молчание. Бардо-Брадовские ничего не имели против этого брака, но больше всех жаждали его родители Пьера, старый князь Михаил Андреевич Ширяй-Непятов, бравый, прекрасно сохранившийся генерал-лейтенант, и его жена Юлия Владимировна, старая развалина с неизменной трубкой у уха.
Меньше всех желал этого брака Пьер. Отец его выписывал из штаба, где Пьер служил, каждый раз, как только Саша приезжала на каникулы. Молодой офицер, очень неохотно расстававшийся с штабной разгульной жизнью, ездил домой только потому, что не смел ослушаться приказаний отца.
Григорий Иванович ждал приезда Саши с нетерпением. Он считал дни, часы и минуты.
Все, что хоть немного напоминало Сашу, было ему дорого и свято. Роман, который она читала в вагоне, взятый как-то у нее, стал чуть ли не молитвенником Попова.
Он целовал книжку, клал её под подушку и проделывал весь ассортимент глупостей, свойственных каждому болеющему первой любовью.
То, что Саша даже не подозревала о чувствах Попова, ровно ничего не изменяло. Об этом никто и не должен знать. Никому и в голову не должно прийти, что Григорий Попов опасно болен…

* * *

Кто знает, каких бы глупостей еще не натворил Попов, если бы его не сдерживали и не возвращали к действительности, с одной стороны, письма брата, Авраам-Лейба, завзятого меланхолика, и, с другой, письма подлинного Попова.
Оба они будто сговорились. Брат донимал его постоянными сообщениями о еврейских несчастьях и намеками на нынешнюю молодежь, готовую ‘из-за мундира забыть родного отца с матерью’. А Гриша — нудной философией и размышлениями ‘о вечных проблемах вечного народа’.
Авраам-Лейб в одном из последних писем подробно изложил трагедию некоего еврейского гимназиста, сына местного бедняка. Чтобы попасть в университет, юноша перешел в православие, разумеется, втайне от родных. ‘Крестился? Ну и черт с тобой! — писал Авраам-Лейб. — Глаз тому вон, что плакать по тебе станет! Но ему, видишь ли, мало этого: он выписал к себе сестру, молодую красивую девушку, и решил из нее сделать большого человека: акушерку! Но так как у нее нет правожительства и её каждый день посещает полиция, то братец дал ей добрый совет: последовать его примеру… Девица упиралась, жалея мать и отца, но братец пригрозил: если она не примет православия, то он сам сообщит родителям о своем крещении. В конце концов он её уговорил. Та проделала все, что полагается. А через несколько дней, мучимая раскаянием, после жестокого спора с братом, отравилась.
Между тем дома забеспокоились, не получая долго писем. Приехала мать, доведалась обо всем и, недолго думая, с горя померла…
Ну что ты скажешь о твоих молодых людях? Узнай-ка ты об этом милом пареньке. Он учится в твоем городе. Фамилия его — Лапидус. И, кажется, что он нам даже каким-то родственником приходится: его мать и мать нашего шурина, Велвла, как будто троюродные сестры… Седьмая вода на киселе!..’
Попов не ответил на это письмо. А когда брат стал приставать с расспросами об этом Лапидусе, Григорий Иванович рассердился и попросил Авраам-Лейба не надоедать ему расспросами о каком-то Лапидусе, которого он никогда в глаза не видал и знать не желает. Да и вообще, о чем тут говорить? Что касается несчастной девицы, то не она первая, не она последняя…
Письма подлинного Попова были не лучше. Вопросы еврейской жизни сверлили ему, очевидно, мозг основательно!
Сначала он доказывал, что евреям необходима полная ассимиляция. Затем он стал увлекаться сионизмом и писал огненные прокламации на тему: ‘Мы должны вернуться на старое жилище, в страну наших предков, и там основать еврейское государство!..’
‘Если бы я был настоящим Рабиновичем, — писал Гриша, — я бы встал во главе сионистского движения и показал бы, на что способны евреи!’
Григорий Иванович ответил:
‘Милый, дорогой Гриша! Из твоих последних писем я заключаю, что ты подпал под влияние сионистов. Считаю своим долгом охладить твой пыл и сказать тебе, что сионисты — глупы, если думают, что счастье моих злополучных братьев по национальности в Сионе! Они не понимают, что еврейский народ — особенный народ, не похожий на другие. Нам известно еще из учебников социологии, что народ определяется тремя основными признаками: территорией, государством и языком. А наш народ, как видишь, обходится без территории и без государства. И может быть, именно поэтому еврейский народ живет столько времени! Нам нечего бояться: мы — экстерриториальны. Территорию можно завоевать, государство разрушить, но нас, как идею, уничтожить невозможно! Раскусил?’
Но ответы эти не давали успокоения. В самом себе Попов чувствовал какую-то неровность, нецельность.
Ночи напролет проводил Григорий Иванович без сна в своей роскошно обставленной комнате, на великолепной постели.

Глава 7.
Неожиданная дискуссия

Как ни старался Попов уйти от всего, что напоминает ему о еврействе и евреях, ему это не удавалось. Особенно резко напомнила ему об этом всплывшая неожиданно вековечная легенда о ‘ритуальном убийстве’. В сущности, Гершка Рабинович никогда не переставал быть Рабиновичем. Как всякий еврей, он невольно искал в газетах сообщения о еврейских делах.
И надо отдать справедливость газетам, сообщений этих было хоть отбавляй: процентная норма, выселения, ограничения — все эти набившие оскомину ‘мероприятия’ правительства густо испещряли газетный лист…
Читая эти устарелые новости, Попов чувствовал себя не ахти как. Но делал вид, будто пробегает глазами так, между прочим, не останавливая внимания.
То же было, когда он впервые прочел сообщение из большого университетского города об убийстве христианского мальчика Володи Чигиринского. Газета прозрачно намекала на то, что это убийство — дело еврейских рук, но на Попова эти намёки особого впечатления не производили: все это ведь повторяется ежегодно, и, в сущности, никто из евреев не относится серьезно к выдумкам… Но ему запомнился город, в котором произошло убийство. В этом самом городе жил товарищ Григория Ивановича, подлинный Попов.
Григорий Иванович имел в виду в ближайшем письме к своему другу расспросить его об этой истории, но, когда сел писать, совершенно забыл о своем намерении.
Каково же было его изумление, когда о ‘ритуальном убийстве’ заговорил как-то сам Феоктист Федосеич Бардо-Брадовский. Никогда не интересовавшийся политикой, газетами и всякого рода новостями, Феоктист Федосеич однажды за чаем рассказал эту историю в таком тоне, будто речь шла о беговой лошади, получившей приз…
И все же чувствовалось, что и рассказчик и слушатели, сидевшие за столом, глубоко уверены в правдивости газетных сообщений.
Единственным скептиком оказался преподаватель французского языка, мосье Дюбуа. Но его немецкий коллега, герр Фриш, совершенно серьезно разъяснил, что русских евреев нельзя и сравнивать ни с французскими, ни с немецкими. Русские евреи, а особенно польские, до того дики и фанатичны, что действительно не могут обойтись без ‘пасхальной жертвы’.
Он полагает, что его коллега, ‘Грегуар Ифанович’, подтвердит его слова, как русский студент, сталкивавшийся, без сомнения, с евреями…
Григорий Иванович, и без того чувствовавший себя так, словно сидел на раскаленных угольях, не вытерпел и сорвал всю свою злобу на злополучном немце. Ни к кому в отдельности не обращаясь, он задал вопрос: возможно ли, чтоб в наше время цивилизованные люди, европейцы, верили в такие дикие, глупые и отжившие легенды, покрытые плесенью средневековья? Как могут интеллигентные люди повторять невежественные и нелепые выдумки, да еще при детях?..
Горячая тирада репетитора всполошила всю публику. Больше всех был ошарашен Феоктист Федосеич: ‘Такой на вид тихоня, а какие коготки выпустил! И по какому случаю? В защиту… евреев? Более чем странно!..’
Петя и Сережа глядели во все глаза на Григория Ивановича, не понимая, что сталось с учителем.
Даже Глюк, уж конечно ничего не понимавший в этом споре, тоже насторожился и, поднявшись с места, потянулся и перешел от Григория Ивановича к ногам хозяина…
Все сидевшие за столом поддерживали Фриша. Только мосье Дюбуа примкнул к Попову. Да еще добрейшая Надежда Федоровна пыталась примирить спорщиков.
— Я нахожу, — сказала она, — что Григорий Иванович прав. Преследовать людей только за то, что они иначе веруют, недостойно… Но я хотела бы знать, Григорий Иванович, вы их знаете лично, вот этих?.. Вы хоть одного еврея знаете? Ах, они должны быть ужасны!..
Разгоряченного Попова будто водой окатили эти наивные и мягкие слова Надежды Федоровны… Что можно было ответить? Конечно, Попов не знает евреев лично — откуда ему знать их? Но он знаком с их историей и литературой, и ему нигде не приходилосъ встречать даже упоминание, даже намек на то, о чем болтают газеты…
Григорий Иванович чувствовал, как внутри него все бурлит и клокочет, но нечеловеческим усилием сдерживал себя и говорил довольно спокойно, как человек, лично не заинтересованный и только ратующий за справедливость.
Он чувствовал, что все слова его — впустую, и злился на себя за то, что вспылил… Черт дернул глупого немца затевать этот разговор! Однако на помощь ему пришел именно немец.
— Ви ошинь карашо сказаль, Надежда Теодоровна, и вы ошень карашо кафариль, Грегуар Ифанович! — проговорил немец на своем ломаном языке и попросил разрешения рассказать анекдот. И хотя анекдот был, что называется, ни к селу ни к городу и вызывал не столько смех, сколько зевоту, все же внимание было отвлечено, и неприятная тема была с грехом пополам ликвидирована.

* * *

Наступила долгожданная пасха, и ‘владычица сокровенных грез’, очаровательная Саша, снова приехала домой. Снова затейливой чередой потянулись празднества, просиял и просветлел весь дом. Снова серебристый смех Саши дробился переливчатым колокольчиком под высокими сводами барского особняка. Саша понавезла ворох подарков. Никто не был обойден, все — от братьев до прислуги включительно — получили сувениры. Остался без подарка один только Глюк. Но он в нем и не нуждался. С него было вполне достаточно одного присутствия его богини, его любимой хозяйки.
Но куда девался Попов? Почему его не видать? Почему он ходит точно в воду опущенный, не принимая участия в веселых празднествах? Он только является к столу, деланно улыбается, цедит сквозь зубы скупые слова и уходит к себе тотчас после обеда, чая и ужина… Неладное творится с Григорием Ивановичем!.. До приезда Саши переполошивший всех разговор о ‘ритуальных убийствах’ больше не подымался. Но именно сейчас неугомонному немцу вздумалось снова заговорить об этом. Он рассказал за столом, что Григорий Иванович, мол, не верит во всю эту историю и считает её выдумкой от начала до конца! Ха-ха-ха!..
— Кто это говорит? — отозвался Пьер, появившийся в доме с приездом Саши и сидевший рядом с ней за столом.
— Я говорю! — громко произнес Григорий Иванович с другого конца стола. Он набрался духу! Будь что будет! Он должен сейчас высказать все, что накопилось в его душе. Доколе молчать? Пора раскрыть глаза этим счастливцам и уверенным в себе людям, разъяснить им, что нельзя просто отмахнуться от целого народа, выносящего столько незаслуженных мук и гонений! Что это преступление!..
Кроме того, его подмывало желание намылить голову ненавистному ‘офицеришке’. Хотелось показать всем, до чего ничтожен и невежествен этот полированный пшют с аристократическими манерами!
Но Пьер не обнаруживал ни малейшей охоты вступать с ним в спор.
Он склонился к Саше, услыхавшей энергичные заявления Григория Ивановича.
— Григорий Иванович, о ком вы там говорите?
Попов ожил от звука её голоса. Это был долгожданный момент! Наконец-то он узнает, что она думает обо всем этом. Ему казалось, что в Саше он найдет союзника, что её чуткая душа не сможет не понять и скорее примкнет к нему, чем к ненавистному князю…
Как можно спокойнее он сказал:
— Речь идет о евреях, Александра Феоктистовна! О евреях и о…
— Ах, нет, нет! Не говорите об этих… Я их боюсь!
И Саша, запрокинув голову, стала махать руками с таким видом, будто стряхивала с пальцев какую-то гадость или случайно наткнулась на крысу…
Это вышло у нее до того по-детски, что публика весело расхохоталась.
Григорий Иванович, вставший из-за стола, почувствовал, что у него гудит в голове и застилает глаза.
Слова Саши звенели в ушах. Она их боится? А мать полагает, что ‘они’ ужасны!.. О, как велика пропасть между людьми, если эти две женственно-мягкие натуры так мыслят…
Ведь эти две женщины на днях только сняли с себя серьги и браслеты и отдали их в пользу голодающих! Ведь эта самая Саша чуть в обморок не упала, когда Глюк изувечил чью-то болонку!
Он взглянул на Сашу, стоявшую рядом с мосье Дюбуа. Француз просил её сыграть. Она отказывалась.
Попову пришла в голову задорная мысль: ‘А что, если бы сейчас вот пойти к ней, отозвать в сторону и сказать, что он — один из тех, кого она так боится?’
Но в этот момент Саша обернулась к Попову и сказала, приветливо улыбаясь:
— Григорий Иванович, я хочу с вами сыграть партию в ‘трик-трак’.

Глава 8.
Удар за ударом

Где был его рассудок? Где были глаза?
Он понял, что все это был сон, греза о зачарованной принцессе… Он заглянул случайно сквозь густую изгородь в чужой сад, разглядел в глубине только контуры великолепного замка, а все остальное дорисовала его фантазия.
И если бы не счастливая случайность, благодаря которой он увидел подлинный облик окружавшей его среды, а главное — её сущность, её духовный образ, он мог бы зайти слишком далеко… Да, да! Он сам виноват во всем! Он не мог простить себе мальчишеской шутки, легкомыслия, с которым он вступил в этот дом, в чужой для него мир. Он не только не использовал своего положения для того, чтобы открыть глаза людям, ничего не знающим о его братьях, он все еще делал вид, что не имеет со своими братьями евреями ничего общего! Он жил в этом доме как гость, не зажег никого огненным словом, не отравил ничьего покоя ядом окровавленного сердца!
Он не мог простить себе того, что обманывал столько времени наивного старика отца, сочиняя в письмах небылицы. Просил не ждать его на пасху, так как, мол, в зубоврачебной школе именно в это время идет самая горячая работа. Уверял отца, что он столуется в праздники у очень религиозных евреев и, конечно, в рот не возьмет ничего из ‘хомец’…
Если бы старик реб Мойше Рабинович мог знать, чем питался его сын в эту пасху, где он провел ночь под ‘светлое воскресенье’, как он христосовался со всем домом Бардо-Брадовских, начиная с хозяина и кончая джентльменом в ливрее… И все это — ради чего? Ради мальчишеской глупой затеи, ради несбыточной мечты о принцессе… Теперь Попов расплачивается за все. Судьба как будто заботилась о том, чтобы ежедневно дарить его все новыми и новыми сюрпризами.
Сначала газеты преподносили что ни день, то новые толкования ритуальных убийств вообще и убийства Чигиринского в частности. Эти сообщения можно было бы кое-как проглотить молча. Но добрый приятель, коллега Фриш, не унимался. Питая вообще склонность ко всякой сенсации, к приключениям и уголовным романам, немец ежедневно возобновлял разговор об убийстве, обращаясь преимущественно к хозяину.
Феоктист Федосеич предпочитал лучшие темы и обыкновенно отмалчивался. Но Пьер энергично поддерживал немца и говорил, что уверен в самом близком разгроме всей ‘жидовской организации’, распространявшей свою деятельность во всей стране.
‘Ах, как хорошо бы, — думал Попов, слушая Пьера, — взять за горлышко вот эту пузатую бутылку и швырнуть её в поганую физиономию офицеришки! Расквасить бы ему нос, посадить несколько основательных фонарей, да, пожалуй, и по черепу с пробором треснуть!’
— Григорий Иванович! — звенит волшебной музыкой голосок Саши. — Чего вы нос на квинту повесили? Какая муха вас укусила? У вас такой вид, точно вы не можете вспомнить сон, который видали ночью…
Все смеются. Скрепя сердце смеется и Григорий Иванович.
Однажды газеты принесли новую весть: в городе, где произошло убийство, ожидаются ‘веселые празднички’, евреи бегут тысячами из города, спасаясь от погрома.
Это было в шикарном вестибюле особняка Бардо-Брадовских, где на круглых столах лежали ежедневно получаемые русские и заграничные газеты и журналы.
Саша, собиравшаяся на прогулку, перелистывала мимоходом какое-то иллюстрированное издание, а Попов наткнулся на вышеприведенное сообщение в газете…
В одно мгновение перед его глазами промелькнуло местечко, в котором он провел раннее детство. В местечке тревожно. Евреи шепчутся о погроме. Авраам-Лейб уже принес известие, что на некоторых улицах ‘началось’… Надо бежать! Но куда? В свое время им обещали защиту местный пристав, поп и начальник станции. Семья Рабиновичей обсуждала вопрос: как разместиться всей семьей у трех защитников?.. Кое-как распределили. Но едва сунулись к ‘спасителям’, как оказалось, что они не желают связываться с евреями… Пришлось провести долгую ночь в свином хлеву, отведенном из милости русским соседом…
— Пойдемте гулять! — раздался голос Саши.
— Простите! Я увлекся политикой! — ответил, вздрогнув, Попов.

Глава 9.
Отъезд

Гром грянул!
Неизменный вестник, герр Фриш, принес ‘Грегуару Ифановичу’ последнюю новость: убийца Володи Чигиринского схвачен. Он оказался интеллигентным человеком, дантистом. Его фамилия — Рабинович!..
Попов, чтобы не свалиться с ног, должен был присесть. Но тотчас овладел собой. Сразу стало понятно, почему от Гриши так давно нет писем… И сразу стали роиться в голове разные планы о том, как выручить товарища… Это не только долг, но и единственная возможность пролить свет на это дело и спасти жертву судебной ошибки! Нужно немедленно ехать туда, где томится несчастный Гриша, оглядеться на месте, узнать подробно, как обстоит дело. Но для проезда необходимо прежде всего выправить документы в университете. И, не дожидаясь утреннего чая, Попов, не чуя под собой ног, помчался в университет.
Так вот почему Гриша не пишет! Что будет дома, когда там прочтут это сообщение, и что думают родные Гриши? Может быть, Гриша сообщил отцу?
Нет, это на него не похоже! Кто знает, чего Гриша может там натворить и наболтать? Ехать, ехать немедленно!
В канцелярии университета Попову сообщили, что ректор желает его видеть немедленно.
Его? Зачем? Неужели в связи с этим же делом?..
Ректор встретил Попова с обычным радушием и попросил сесть… Ректор очень доволен, что видит Попова здоровым… Об ‘истории’ нет и речи.
Ректор встал, подошел к столу, взял лежавшую там телеграмму и прочел вслух запрос Ивана Ивановича Попова о своем сыне Григории, о котором он в последнее время ничего не знает.
— Видите ли, молодой друг, — сказал ректор, поглаживая бакенбарды, — то, что ваш отец не знает вашего адреса, совершенно понятно. Пари… Ха-ха! Но то, что вы домой не пишете, это уж, знаете ли, того…
Студент почувствовал удушье и скорей прокашлял, чем проговорил:
— Вы ему ответили?
— Ну, разумеется! Еще вчера, телеграфно!
— Телеграфно? — переспросил Попов, еле сдерживая дрожь. — Что именно?
Ректор широко улыбнулся:
— Что? Ха-ха! Что вы живы, здоровы, ни на что не жалуетесь и живете там-то… Больше я ничего не сообщал! Пусть знают то, что ведать надлежит, а секреты мы умеем хранить! Уговор дороже денег!..
Словно многопудовый камень свалился с души Попова. Как хорошо, что он приготовился к отъезду. Получив документы, Попов поспешил домой, но здесь его ждал новый сюрприз.
— Вам телеграмма! — сказал швейцар, подавая на подносе сложенный листок бумаги.
Попов распечатал телеграмму и прочел:
‘Еду курьерским, Вера’.
Через полчаса весь дом узнал, что Григорий Иванович получил телеграмму и едет домой. О содержании телеграммы, конечно, никто не спрашивал, но по бледному лицу и торопливости Григория Ивановича можно было догадаться, что дома стряслась какая-то беда…
Все наперебой спешили выразить сочувствие репетитору. Даже Пьер подошел к нему и с несвойственной ему мягкостью спросил, предлагая папиросу:
— Вы нас покидаете?
— Я не совсем уезжаю! — желая в последний раз насолить князю, сказал Попов. — Мне только домой ненадолго съездить…
Больше всех волновалась Надежда Федоровна. Она искренно жалела о том, что репетитор уезжает, хоть и ненадолго.
— Саша! — обратилась она к дочери, только вышедшей из комнаты. — Григорий Иванович нас покидает!
— Вот еще новости, не может быть! — сказала Саша, подарив Попова одним из многозначительных взглядов изумительных глаз.
Попов готов был забыть обо всем на свете, упасть к ногам Саши и рассказать всю правду, повиниться во всем.
— Не может быть! — повторила Саша.
Мать объяснила ей, что Григорий Иванович получил телеграмму и едет домой на несколько дней.
— Ну, это другое дело! — протянула с улыбкой Саша, и Попову показалось, что весь мир осветился улыбкой.
Все остальное поблекло и проходило как-то мимо сознания. Он видел смутно, что к нему подходят люди, чувствовал, что ему жмут руку, отвечал в полусне.
Петя и Сережа кинулись учителю на шею. Глюк пытался лизнуть отъезжающего в лицо. Пришлось Феоктисту Федосеичу силой оттянуть ретивого пса в сторону. Надежда Федоровна прощалась с Григорием Ивановичем, как мать, и крестила его на дорогу… Слишком много людей высыпало проводить репетитора. Никак нельзя было сказать Саше хоть два слова на прощание… Уже на улице, когда все почти были заняты заточением неугомонного Глюка, Попов улучил минутку и сказал Саше:
— Прощайте, может быть, мы никогда больше не увидимся!
Ему показалось, что светлое лицо Саши подернулось легкой тенью, что глаза её как-то странно дрогнули, показалось, что обратившийся в это мгновение к ней Пьер остался без ответа. ‘Так тебе и надо!’ Пусть этот офицеришка почувствует потом, после отъезда, что Саша ходит сама не своя, бродит тенью по всему дому, не находя себе места. Но никто не узнает, по ком грустит Саша.
‘Опять? Снова фантазии? Снова ‘принцесса’?’ — остановил себя мысленно Попов и сел в карету.
Горячие кони дружно снялись с места.
А еще через полчаса Григорий Иванович уже сидел в вагоне и катил, только не в Т., как полагали у Бардо-Брадовских, а в большой университетский город спасать товарища, подлинного Григория Ивановича Попова.

Глава 10.
Среди своих

Чем ближе реб Мойше Рабинович со старшим сыном Авраам-Лейбом подъезжали к большому городу, тем чаще они слышали разговоры о ‘несчастье’, о злополучном дантисте, томящемся в одиночной камере местной тюрьмы.
Всю дорогу отец с сыном держались в стороне, забившись в уголок, и не вступали в разговоры.
Но, услышав, что речь идет о близком им деле, они насторожились в надежде узнать подробности… Однако из разговоров трудно было что-нибудь уловить. Публика говорила об этом деле в полунасмешливом тоне, и обоим Рабиновичам было невдомек: что тут смешного?
Больше всех изощрялся какой-то рыжий, шепелявый еврей. Он неизменно возвращался к одному и тому же:
— Нет! Я говорю другое: пускай бы они посадили ‘нашего брата’, настоящего набожного еврея, ортодокса, фанатика. А то сцапали молодого парнишку, дантиста, форменного гоя, не знающего ни аза по-еврейски!.. Да тут со смеху лопнуть можно!
Отец с сыном переглянулись: ‘О ком это говорят? Об их Гершеле? Это Гершель, что ли, не знает ни аза по-еврейски?..’
Хорошо еще, что отец сдерживал Авраам-Лейба, не давая ему вмешиваться в разговор. Уж он не раз порывался встать на защиту своего брата, обвиняемого в невежестве. Но отец произносил только одно слово: ‘Сиди!’ — и сын не смел ослушаться.
Поезд приближался к станции. Пассажиры зашевелились, засуетились у вещей, а евреи вдруг почувствовали нечто вроде предэкзаменационной дрожи… Кое-кто нащупывал в кармане паспорт, другой нервно поправлял галстук, третий пытался засунуть под шляпу непокорные пейсы, чтоб ‘еврей’, так сказать, не слишком выпирал наружу.
Только Рабиновичи не ощущали волнения и не ‘готовились’. Они ехали в большой город впервые и во всех этих тонкостях искушены не были. Они, конечно, слыхали, что в этом городе евреи не в большой чести, что их даже высылают отсюда по этапу в 24 часа, что на них устраивают облавы, как на зверей. Но одно дело — слышать, а другое — переживать самому.
В силу этого обстоятельства они чуть ли не первые выскочили из вагона и сразу очутились в водовороте большого города. Шум, грохот, толкотня, бегущие точно на пожар люди — все это ошеломило, оглушило и вынесло провинциалов на улицу.
— Куда же нам двинуться? — спросил отец, увертываясь от чьих-то энергичных локтей.
— Куда нам двинуться? — переспросил зазевавшийся Авраам-Лейб, пятясь от надвинувшейся на него лошадиной морды. — Знаешь что? Ну их к черту! Возьмем извозчика и поедем!
— Куда?
— Сядем раньше, а там видно будет.
— Н-на! Может быть, ты и прав! — согласился отец. Подрядить извозчика оказалось, однако, нелегкой задачей. Толпа оттеснила Рабиновичей, и они очутились где-то в хвосте. Извозчиков успели уже разобрать, и только по счастливой случайности им удалось наконец взгромоздиться на утлую пролетку, запряженную вихляющей белой клячей. Если бы не обстановка и шум большого города, можно было бы подумать, что сидишь в фуре местечкового балагулы, а если бы Рабиновичи догадались еще заглянуть в лицо своему извозчику, то это представление, несомненно, сделалось бы еще более реальным.
Тогда реб Мойше Рабиновичу не пришлось бы насиловать русский язык, беседуя с извозчиком, а Авраам-Лейбу — хвастать своей эрудицией по части русской грамматики.
После получасовой тряски извозчик решился спросить:
— Куда ехать?
— В зубоврачебную школу! — сказал Авраам-Лейб.
— Есть два зубоврачебные школы! — заявил извозчик, полуобернувшись к пассажирам.
Ухо Авраам-Лейба было оскорблено! Он счел необходимым доправить извозчика: нужно говорить ‘двух школ’, а не ‘два школы’. Тут он заметил, что во внешнем облике извозчика, кроме армяка, широкого пояса и картуза, нет ничего русского!
— Я готов поклясться, — шепнул отец сыну, — что наш извозчик — еврей!
— Сейчас мы с ним потолкуем! — сказал Авраам-Лейб и задумался: в какой форме удобнее задать вопрос? Спросить: ‘Чи вы из наших?’ — слишком уж торжественно…
Извозчик сам разрешил сомнения Рабиновича-младшего: он вдруг обратился к своим пассажирам на чисто еврейском диалекте:
— Вы едете в зубоврачебную? У нас есть две-три зубоврачебные школы. Назовите улицу, так я буду знать, куда заворачивать.
— Ой! Дай вам Бог здоровья! — обрадовался старик Рабинович. — Так вы, значит, еврей! Чего же вы молчали до сих пор? Шолом алейхем!
— Алейхем шолом! — ответил извозчик и, усевшись на облучке вполоборота, сдвинул свой клеенчатый картуз на макушку и стал рассказывать о себе и выспрашивать своих пассажиров, откуда они приехали, зачем приехали, к кому приехали и надолго ли приеxали…
— Наверно, по делу?
— По делу!
— Может быть, к доктору?
— Может быть, к доктору!
Но удовлетворить любопытство извозчика было нелегко: ему надо было знать точно, к какому доктору, по какой специальности…
Пассажиры поняли, что им от этой любознательности не отделаться, и решили, не мудрствуя лукаво, рассказать все напрямик. Разве он не такой же еврей, как они? Чего ж его бояться? Наоборот, может быть, он что-либо знает. Ведь они сами даже не знают, в какой зубоврачебной школе их Гершка обучается…
Из первых же слов выяснилось, что извозчик знает прекрасно всю историю, знает и квартирохозяев дантиста. Сколько раз возил их! Да вот совсем недавно возил их в ‘подряд’, где пекут мацу, и обратно — вез мацу…
— Ах, какой молодой человек! Дай Бог мне такую жизнь! Он вам родственником приходится?.. Вьо! (Это относилось к лошади.)
— Если так, — сказал старик, — зачем же нам таскаться в зубоврачебную школу? Свезите нас прямо на его квартиру.
— Конечно, я могу вас свезти туда! Почему нет? Вы хотите с ним повидаться? Боюсь, что ваши труды напрасны! К нему никого не допускают! Боятся, понимаете, чтобы не подкупили стражу и чтобы он не удрал! Он здорово богат!
— Кто, вы говорите, здорово богат?
— А вот этот самый, что сидит в тюрьме… ваш родственник! Говорят, большой богач!.. Вьо!.. То есть не он сам, а родственники — страшенные богачи, миллионеры!.. Вьо! Вот уже близко… Видите — большой дом? За ним второй или третий подъезд… Там живет тот еврей — Шапиро. Очень славный человек, и особенно жена у него хорошая женщина и дочка чудесная! В моей простецкой голове это никак не укладывается: чтобы молодой человек, дантист, форменный панич, не умеющий ни слова по-еврейски сказать… чтобы такой…
Пассажиры снова переглянулись. Старик спросил:
— Кто, говорите, не умеет по-еврейски слова сказать?
— Да вот этот родственник ваш! Не знаю, как он вам приходится? Племянник, двоюродный брат?.. Тпрр! Вот мы и приехали! Видите звонок? Потяните за ручку, вам сейчас откроют. Не знаете, как это сделать? Ну, дайте я… Хотите получить сдачи? Или пусть уж это останется мне, ‘на чай’. Ну, спасибо! Дай вам Бог счастья и удачи! До свиданья!..

Глава 11.
Неразбериха

Господь не оставлял Сарру Шапиро своими милостями. Мало того, что уйма всяческих несчастий свалилась на её хрупкие плечи, так вот еще как снег на голову нагрянули гости…
Старик, реб Мойше Рабинович, высокий, худощавый еврей, с глубоко сидящими озабоченными глазами, имел болезненный вид, все время сокрушенно вздыхал и говорил тихо и заискивающим тоном.
Сын, Авраам-Лейб, наоборот, был молодой человек цветущего вида, совершенно не соответствовавшего пессимистическому складу его ума. Отец и сын относились друг к другу с уважением и не без некоторой опаски…
Гости прибыли к Шапиро в полдень, как раз в то время, когда Давид Шапиро второпях прибежал со службы наскоро закусить. В связи с процессом квартиранта дом Шапиро вообще стал довольно популярен среди местных репортеров и всякого рода неведомых личностей…
Сначала это усиленное внимание льстило Давиду Шапиро: приятно было, что люди интересуются его личным мнением о деле и судьбе Рабиновича… Но когда посещения стали принимать характер хронического бедствия, Давид Шапиро волком взвыл, и только благодаря благоразумию и сдержанности Сарры дело обходилось без скандалов…
И сейчас, когда в дом ввалились двое незнакомых евреев, первым побуждением Давида было указать им на дверь…
— Что скажете? — спросил он сурово.
— Тут у вас жил на квартире…
— Дантист Рабинович! — прервал хозяин. — Ну, допустим? Ну, и что из этого следует? Вам-то что? Зачем это вам знать? А если вы уже будете знать, так что? Кому от этого легче? Лезут люди неизвестно чего!..
Огорошенные встречей, гости стояли точно пришибленные, не зная, как реагировать на подобного рода приветствие…
Авраам-Лейб, правда, нашелся бы, но отец его вовремя одернул и заговорил с возможной мягкостью:
— Дай вам Бог здоровья! Почему бы вам раньше не спросить, кто мы такие и зачем пришли?..
— Совершенно правильно! — вмешалась Сарра. — Спроси раньше, кто да что, а кричать будешь потом, сколько угодно…
В другое время Давид, конечно, не остался бы в долгу у жены… Но сейчас он и сам чувствовал себя несколько неловко.
Он обратился к гостям в пониженном тоне:
— А кто же вы такие, собственно, что так интересуетесь Рабиновичем?
— Дантист Рабинович, — сказал старик, — мой сын! А это вот — его старший брат…
Хозяева застыли в безмолвии: квартирант никогда не упоминал о том, что у него есть отец и брат! Известно было только, что у него тетка-миллионерша да еще сестра Вера… О других родственниках что-то не слыхать было. И вдруг отец, брат…
— Стало быть, Рабинович — наш дантист? То есть — ваш сын? — пролепетал ошеломленный Давид Шапиро. — Мы даже не знали, что у него есть отец…
— Что значит? — сказал реб Мойше. — Кажный сын имеет отца…
— Ну да! Это я понимаю! Конечно! Но я хотел сказать…
— Погодите! К черту тут разговоры! — вмешалась Сарра. — Скажите-ка лучше, как вас зовут?
— Меня? — переспросил старик, переглядываясь с сыном. — Меня зовут Мойше, Мойше Рабинович!
— Ну вот! — обрадовалась Сарра. — Квартиранта же зовут Григорий Моисеевич!
Старик опустил глаза и тихо, как бы в раздумье, проговорил:
— Как вы говорите — Григорий Моисеевич? Дома мы его зовем ‘Гершем’, а тут он уже именуется ‘Григорием’? Меня зовут ‘Мойше’, в паспорте записан ‘Мовша’, а тут оказывается, я — ‘Моисеевич’?.. Нынешние дети! Ну и ну!..
Старик заметно понравился Сарре. Она пригласила его с сыном к столу. Давид тоже уселся, и завязался разговор.
Гости рассказали о всех своих мытарствах, о том, как их внезапно арестовали, держали два дня без объяснения причин, потом выпустили… И только тогда они узнали, что дантист, которого подозревали в ритуальном убийстве, не кто иной, как их Гершель…
— А я вам говорю, что все это ломаного гроша не стоит! — заявил Шапиро и, воспользовавшись случаем, стал рассказывать о себе, о том, как он держал себя во время допросов, как отчитал все начальство… — Кто чеснока не ел, у того изо рта не пахнет! — закончил он глубокомысленной сентенцией. — Нечего бояться! Подержат вашего сына и отпустят на все четыре стороны!..
— Дай Бог! — молитвенно произнесла Сарра. — А пока он, бедняжка, сидит. Такой нежный, холеный должен сидеть в тюрьме, в одиночном заключении. За что? Боже мой, за что?..
Сарра прослезилась, а гости стали неестественно моргать глазами… Смахнув украдкой слезу, старик стал снова расспрашивать: как все это происходило? Каким образом пало на их сына такое ужасное подозрение?
И Шапиро снова изложил подробно все обстоятельства дела, не забыв, конечно, упомянуть, что Рабинович занимался с убитым Володей Чигиринским не из-за денег. К чему ему деньги? Своих мало, что ли? Просто так, в угоду Сёмке-гимназисту (он сейчас, к сожалению, в гимназии) и Бетти, их дочери, живущей в настоящее время на даче.
— Вы говорите, что мой сын не нуждается в деньгах? — спросил старик Рабинович. — А зачем же он давал уроки в двух богатых еврейских домах?
— Какие уроки, какие дома? — пожал плечами Давид и вернулся к своим повествованиям.
Гости снова переглянулись, изумленные:
— Как так, никаких уроков не давал… с ума можно сойти!
А Давид Шапиро взобрался на своего конька и рассказывал, рассказывал…
— Однако хватит! — сказал он, взглянув на часы. — Я, знаете ли, подневольный человек, служащий… пора на работу! Сарра, может быть, ты накроешь к столу и пригласишь наших гостей разделить с нами скромный обед?
Гости мялись, не зная, удобно ли принять приглашение.
— Ну что вы! У вас не гостиница! — сказал отец, глядя на сына.
— Мы приехали по делу! — прибавил Авраам-Лейб, не двигаясь, впрочем, с места.
— Не беспокойтесь! — сказала Сарра, накрывая на стол.- Вы нас нисколько не стесните! Где едят двое, там и четверо сыты будут! Поди, Давид, вымой руки и приглашай гостей!
— Помилуйте! — ломался из приличия старик. — Ведь мы даже не знаем порядком друг друга…
— Ерунда! — сказал хозяин, умывая руки и произнося второпях молитву. Глупости, вас мы уже знаем. Ваш сын у нас не только квартирант: он наш большой друг, и мы все его искренне любим! А кто мы такие — вы сейчас будете знать. Я вам только одно слово скажу: ‘Славута’. Слыхали вы когда-нибудь про Славуту?..
— Что за вопрос? Какой еврей не знает Славуты? — сказали в один голос гости и облегченно присели к столу.

* * *

Несмотря на то что у обоих Рабиновичей было довольно пришибленное настроение, они, сидя за столом, все же сочли нужным спросить Давида Шапиро:
— Значит, вы из Славуты?
Давид усмехнулся с видом человека, готовящего ошеломляющий сюрприз, и спросил в свою очередь:
— Вы слыхали когда-нибудь фамилию Шапиро? Надеюсь, слыxали!.. Короче говоря, я происхожу от настоящих славутских Шапиро!..
Было бы несколько рискованно утверждать, что гости были повержены в прах сообщением xозяина…
Впрочем, может быть, впечатление было бы сильнее, если бы в разговор не вмешалась Сарра, которой все время не терпелось спросить: почему богатая тетка-миллионерша и ухом не ведет, зная, что её родной племянник сидит в тюрьме?
— Я совершенно не понимаю, — сказала Сарра, — что это за тетка такая? Извините меня, что я так откровенно говорю, но, по-моему, она из железа, из камня!..
Все время, пока Сарра говорила, отец с сыном обменивались недоумевающими взглядами, а когда она окончила свою гневную тираду, реб Мойше спросил:
— Скажите на милость, о какой тетке вы говорите?
— Что значит — о какой? О какой тетке мне говорить? Я говорю об этой миллионерше, вдове…
— Какая миллионерша? Какая вдова?
— Что за ерунда такая? — прибавил Авраам-Лейб.
Шапиро были потрясены. Давид даже забыл о своем происхождении и многозначительно взглянул на жену.
— Позвольте! Что это значит? — спросила, резко повысив тон, Сарра. — У вашего Рабиновича разве нет тетки-миллионерши, бездетной, у которой он является единственным наследником через сто двадцать лет?!
Гости даже вилки выронили.
— Ничего подобного! — сказал старик.
— Что за чепуха! — прибавил сын.
— И никогда не было? — спросила Сарра, глядя на мужа.
— Что значит не было? — сказал реб Мойше. — У него и сейчас есть тетка, две тетки, три, много теток!.. Но все они наполовину нищие и ни одной миллионерши среди них нет!
— Кто вам это наговорил такого вздора? — спросил Авраам-Лейб.
— Да он сам, братец ваш! — ответила уже рассерженная Сарра.
— Так-таки и сказал? Этими самыми словами? — допытывался Авраам-Лейб.
Сарра взбеленилась:
— Что вы выпытываете у меня, как следователь? Какими словами он говорил? Вы сами прекрасно знаете, что ‘такими словами’ он говорить не мог, хотя бы потому, что он на нашем языке и говорить-то не умеет!..
— А на каком же, собственно, наречии он изъясняется? — ядовито спросил Авраам-Лейб.
— Чего уж тут стесняться? — вмешался хозяин.- В наше время не редкость молодые люди, которые ни слова по-еврейски не понимают…
— Мой Гершель, говорите вы, не понимает ни слова по-еврейски?
— Кто это вам так остроумно наврал? — спросил Авраам-Лейб.
— Кто наврал? — вскипела Сарра, невзлюбившая Авраам-Лейба. — Он сам, ваш брат! Ну, теперь вы уже знаете? Может быть, вы думаете, что я сочинила? Да будет вам известно, что здесь лгунов нет! Нас в городе знают!..
Авраам-Лейб ничего не ответил. А реб Мойше проговорил недоуменно:
— Дай Бог вам здоровья! Молодой человек, который ничего не знает по-еврейски, разве мог бы писать мне такие письма? Жаль, что у меня их нет с собой: во время обыска их у меня забрали, я показал бы вам, как он пишет по-древнееврейски!..
Давид ушам своим не верил. Что все это значит? Сон! Наваждение!
— Почему вы не едите? — спросил он с кислой усмешкой, не забывая о гостеприимстве.
— Кушайте, кушайте! — прибавила Сарра. — Одно другого не касается!
— Замечательная история! — сказал старик, ударившись в амбицию. — Я очень хотел бы, чтобы вы слышали, как мой Гершель произносит ‘кадиш’, как он на праздниках читает в синагоге священное писание или ‘Агаду’ на пасхе!..
— ‘Агаду’? — спросил Шапиро, чуть не подавившись, и взглянул смеющимися глазами на Сарру.
А Сарра, ошеломленная разоблачениями о тетке-миллионерше, не притрагивалась к обеду и все недоумевала: что же это выходит? Человек, которого она так уважала и ценила, попросту лгун! Господи, зачем ему нужно было сочинять небылицы? Она должна сейчас все узнать доподлинно.
— Скажите, — обратилась она к отцу Рабиновича, — был у вас шурин, которого звали Абрам Абрамыч?
— Дай вам Бог здоровья! — ответил старик. — Как это возможно, чтобы отца и сына называли одним именем?
— Это у русских, — прибавил Авраам-Лейб, — возможно, что отца зовут Иваном и сына Иваном…
— Ну, это и без вас известно! — отмахнулась Сарра и продолжала: — А скажите, сколько у вас детей?
— Не все ли тебе равно? — разозлился Давид. — Следователь ты, что ли?
— Я знаю, о чем спрашиваю, не беспокойся! Я хотела только узнать, есть ли у вас дочь — Вера?
— У меня? Дочь? Вера?.. Гм! У меня две дочери, но зовут их еврейскими именами: одну зовут Шифра, а другую Фейга-Лея. Она, не про вас будь сказано, больная и нуждается в операции.
У Сарры опустились руки. Выходит, что он отъявленный лгун! Если у него нет сестры Веры, то кто же эта ‘Вера П.’? Может быть, у него была сестра, да померла?..
— И никогда у вас не было дочери по имени Вера или Двейра?
— Сарра! Кончится это когда-нибудь или нет? — вскипел вдруг Давид. — Взяла себе невесть что в голову! Какое мне дело: Вера или Двейра. Сося или Двося? Дай-ка лучше воды, мы помолимся после трапезы! Мне на работу пора! Ты, кажется, знаешь, что я человек подневольный, что я на службе…
С глубоким вздохом поднялась Сарра из-за стола и подала воды. Она с облегчением подумала: ‘Еще хорошо, что Бетти нет дома!’

Глава 12.
Спасительные средства

Было бы большой ошибкой думать, что Рабиновичи приехали спасать сына с пустыми руками. Денег они, разумеется, не привезли: и на поездку с трудом сколотили. Старик Рабинович заложил свои часы да еще прибавил золотые часы Авраам-Лейба (свадебный подарок). Немножко помогли родственники и друзья. Где уж тут говорить о деньгах!
Но зато Рабиновичи привезли с собой нечто, вполне, по их мнению, заменяющее деньги. То было горячее письмо их местечкового раввина к раввину большого города! Письмо, написанное каллиграфически и изложенное до такой степени витиевато, что трудно даже поверить, чтобы местечковый раввин мог подняться до таких высот!..
Особенно сильно звучали заключительные слова письма:
‘Стучите в двери сильных мира сего! Будите жалость и сочувствие в их сердцах! Или уж не стало среди сынов Израиля богатых людей и отзывчивых сердец? Освободите заточенных и пленным скажите: ‘Изыдите!’ Снимите пятно позора с нашего народа и да замолкнут навеки уста врагов наших, извергающих хулу и всякую неправду! Аминь!’
Но прежде чем браться за работу, нужно было обеспечить себе хоть какое-нибудь пристанище. Рабиновичи вместе с Давидом Шапиро пустились в поиски.
Задача оказалась нелегкой. Куда бы они ни пришли, их прежде всего спрашивали о документах. А у наших предприимчивых путешественников, как назло, не только ‘правожительства’, но и простого паспорта с собой не было, забыли второпях заxватить… Что было делать? Ночевать на улице либо возвращаться в родное местечко? Но еврей не пропадет среди своих. Нашлась добрая душа, отыскался человек, конечно бедняк (у богача не встретишь сочувствия), который предложил свой кров, постель, стол… Все бесплатно: у него вообще не гостиница, он этим не промышляет! У него другие дела. Он вертится на бирже. Профессия по своему конкретному содержанию столь же мало реальна, сколь и заработок… Однако он живет… Шапиро его знает… Этот человек был маклер Кац, прозванный за свой низенький рост ‘Кецеле’.
Кецеле увидел Рабиновича на улице с Давидом Шапиро. Они стояли на тротуаре и о чем-то толковали.
Давид Шапиро урвал несколько минут, чтобы как-нибудь устроить родственников своего квартиранта, и сейчас не переставал отчитывать их за легкомыслие: ‘Как могли два взрослых и бородатых еврея осмелиться выехать без паспортов, да ещё в город, где евреям жить не дозволено?..’
Рабиновичи сознавали свою оплошность, но пытались оправдаться: голова, знаете, была забита до того, что не только паспорт, а самих себя можно было забыть!
Но Давид ничего не признавал и продолжал отчитывать:
— Все это прекрасно! Тысячу раз ‘голова забита’, но еврей должен помнить, что существуют законы и ‘права’!
В это время на них набрел Кецеле.
— В чем дело? О чем речь идет? Чего вы тут поделить не можете? Кто эти евреи? Не здешние? Откуда? Шолом алейхем!
При других обстоятельствах Кецеле получил бы достойную отповедь от Шапиро за то, что сунул нос не в свое дело.
Но в данный момент Кецеле оказался кстати. Давид Шапиро вообще не обнаруживал особой радости по поводу приезда гостей. И обрадовался случаю высказать подвернувшемуся Кецеле свои недоумения по поводу того, что на свете до сих пор еще существуют дикари, не имеющие представления о ‘правах’ и законах. Они думают, что весь мир создан исключительно для них и что здесь им приготовлены квартира, правожительство и… черт знает что еще!..
— Вы уже кончили? — спросил Кецеле. — Может быть, вы и мне дадите слово сказать?
— Пожалуйста, хоть десять тысяч слов! Только, ради Бога, покороче, потому что я тороплюсь! Я, знаете, человек подневольный…
Давид Шапиро и не надеялся, что так просто избавится от непрошеных гостей. Что не кто другой, как Кецеле, предложит им свой кров.
— Ну что ж! — сказал Давид. — Прекрасно! Но как у вас обстоит насчет того дела?..
— Какого дела?
— Ну того, что кусается?
— Насчет клопов? — наивно спросил Кецеле.
— Какие там, к черту, клопы! — возмутился Шапиро. — Кто думает о клопах? Я имею в виду полицию! А вдруг — облава! У этих евреев нет даже намека на паспорт!..
— Хе-хе-хе! — рассмеялся Кецеле.- Полиция! Облавы! Пхе! Я уж восемь лет с женой, детьми и тещей живу здесь чудом, без всякого правожительства — и ничего! Если все время дрожать, так что же это, скажите на милость, за жизнь будет? Ерунда!
— Н-ну! — протянул Шапиро. — Если вам удобно, то мне и подавно! Не забудьте же, — прибавил он, обращаясь к Рабиновичам и прощаясь. — Заходите! Нам еще есть о чем побеседовать! У вас, дорогие мои, что-то не все гладко, что-то очень запутано…
— Дай вам Бог здоровья! — сказал старик.- У нас, кажется, все гладко и просто!
— Может быть, у вас не все гладко? — прибавил Авраам-Лейб.
‘Нахал! — подумал Шапиро, уходя. — Совсем не похож на своего брата!… А отец? Никогда в жизни не сказал бы, что это отец нашего квартиранта! Да и откуда у него взялся отец? Нет ли здесь какого-нибудь жульничества?’

Глава 13.
Квартира с удобствами

Кецеле, помимо прочих присущих ему качеств, обладает еще одной особенностью: он любит слегка преувеличить, сгустить краски. Он не лжет — он просто увлекается. У него несколько вольная фантазия, уносящая его подчас за грань действительности.
В силу этого обстоятельства разговоры Кецеле с приглашенными им гостями не лишены художественного творчества. Он рассказывал Рабиновичам, что у него прекрасная квартира. Правда, не так чтобы очень просторная, но вполне удобная. Дом, можно сказать, на широкую ногу!.. Ему незачем хвастать: ведь денег он с них не берет! Он просто увидал, что евреи мучаются, ищут пристанища: почему не помочь, если есть возможность? Тем более что евреи эти попали в беду. И разве это их личная беда? Это, если хотите, общееврейское несчастье!.. Конечно, Кецеле не богач, даже не зажиточный человек, к чему говорить неправду? У богачей, надо полагать, дома обставлены несколько лучше… Куропаток у него не едят, шампанского не пьют, но кусок хлеба и кусочек мяса найдутся. Много ли нужно еврею?
— Важней всего, — продолжает Кецеле, — то, что у меня в доме спокойно, тихо: дети хорошо воспитаны, жена тоже, слава Богу, женщина неглупая, можно сказать, даже умница, вся в мамашу, которая, кстати сказать, живет вместе с нами. Мамаша, вернее, теща — замечательная женщина! Это — сама доброта. Она была невероятно богата, имела собственный дом, лошадей, жемчуга и драгоценности…
Кецеле чувствовал, что он слегка хватил через край, и сам даже не мог объяснить себе, к чему это нужно было. Впрочем, винить его не следует: профессия маклера до некоторой степени обязывает… К тому же кто их знает? Эти евреи пришли сюда по такому исключительному делу, которым интересуется весь свет! Сами-то они, положим, не так чтобы чересчур богачи, но у них, как известно всему городу, есть родственница-миллионерша, которая, надо полагать, не сегодня-завтра явится сама спасать своего племянника… Кто знает, а вдруг какое нибудь дельце и выгорит? Разве не бывало случаев, что люди приезжают покупать, скажем, пушнину, а покупают каменный дом? То да се, так и эдак глядь, маклерам кое-что и перепадет! Конечно, не совсем хорошо, что Кецеле очень уж расписал свою квартиру!.. Но что поделаешь? Язык — что горячий конь: отпустишь поводья, он и понесет!..
Кецеле вытер пот со лба и заглянул своим гостям в глаза, но в глазах обоих Рабиновичей он не заметил недоверия. Видно было, что они принимают все россказни за чистую монету.
‘Провинция-матушка! — подумал Кецеле. — Откуда к ним в семью попал такой молодчик-дантист? Он, вероятно, воспитывался не дома, а у тетки-миллионщицы… Надо расспросить их…’
Оказалось, что дантист действительно воспитывался вне дома. Кецеле привела в восторг его собственная догадливость. Он решил тут же узнать, как обстоит дело со сватовством их сына…
— Какое сватовство? — изумились Рабиновичи.
‘Значит, — подумал Кецеле, — Шапиро скрыл от них всю историю. Нехорошо! Когда молодой Рабинович был на свободе, они же звонили по всему городу о том, что выдают за него свою дочку, а когда он попал в беду, так молчок! Очень некрасиво!’
И Кецеле рассказал своим гостям, что супруги Шапиро (вообще говоря, он против них ничего не имеет! Порядочные люди! Но так уж к слову пришлось…) гонялись за квартирантом, а потом пытались окрутить его со своей дочерью… Правда, дочка у них славная девушка, образованная, даже слишком образованная…
Можно сказать, что и на квартиру они заманили Рабиновича всякими xитростями… Но, очевидно, дело не выгорело! Парень, видать, не промах: почуял, чем тут паxнет… А что касается девочки, то почему не побаловаться?.. Нет-нет, Кецеле ничего особенного не хочет сказать! Если они, скажем, и целовались немножко по уголкам, так от этого тоже никого не убудет!.. Все-таки девчонка не вредная… Хе-хе!
— Осторожно! — предупредил Кецеле, спускаясь с гостями в какой-то подвал. — Тут темно, черт их дери, хоть глаза выколи! И скользко! Никогда, понимаете, лампочки не зажгут! Боятся якобы пожара! Плюньте им в глаза! Просто жалеют три гроша на керосин! Сквалыги несчастные! Из-за трех грошей передраться готовы… Три холеры им в живот! Что может быть хорошего, когда несколько жильцов торчат в одной дыре!.. Ша! Ша! Ша! Что за крик ни с того ни с сего? Тихо! Тише! Оставьте ваши бабьи дрязги на другой раз! Видите, кажется — люди!
Последние слова относились к трем женщинам, из коих одна была супругой самого Кецеле, другая — старая ведьма в черном платке и с растрепанными сединами — хваленая теща, а третья — с птичьей физиономией — соседка по фешенебельной квартире Кецеле.
Судя по раскаленной атмосфере, разговор между женщинами близился к своему логическому концу — к рукопашному бою, тем более что предмет спора — бесследно пропавший куриный пупок — был достаточным основанием для доброй потасовки…
Тут же вертелись трое оборванных малышей, полунагих, на которых, собственно, и падало подозрение в похищении вышеупомянутого пупка. Они искренне наслаждались неожиданным зрелищем и особливо боеспособностью своей бабушки, той самой ведьмы, которая ежедневно бьет их смертным боем, а теперь вступилась за их честь!..
Появление Кецеле и гостей прервало сцену на самом интересном месте. Ведьма надвинула платок, жена вытерла губы, а соседка будто сквозь землю провалилась.
— Подите сюда, чертенята! — сказал Кецеле детишкам. — Поздоровайтесь с этими дядями — получите по копейке!
Но ‘чертенята’ не двигались с места. Они переглянулись между собой и без видимой к тому причины прыснули и удрали.
— Ни капли уважения к старшим! Я еще с вами посчитаюсь! — пообещал Кецеле.
Затем, отозвав в сторону жену и тещу, пошептался с ними и обратился к гостям:
— Что вы намерены делать прежде всего? Наверное, хотели бы отдохнуть? Устали, поди, с дороги?.. Может, приляжете на диване? Или — ша! — на кровать? Эстер, я положу их пока на твою кровать, а ночью мы как-нибудь иначе устроимся…
Рабиновичей не очень занимал вопрос: каким образом еврей, живущий с большой семьей и располагающий одной только кроватью и колченогим диваном, приглашает к себе двоих гостей? Они были рады и такому пристанищу, да и вообще были непривередливы и приехали сюда не ради удовольствий.
Возмущал их только тот еврей из Славуты, который рассказывал нелепые вещи об их Гершеле. А тут еще выясняется, что и Гершель был попросту обманут: парня тянули в омут… Поцелуи по уголкам!.. Фи, какая пакость! Теперь все понятно! Хорош гусь Шапиро, хоть и из Славуты! И жена, очевидно, хороша! Да и дочка тоже! Ну и семейка!
Кецеле в сравнении с этим самым Шапиро значительно выигрывал в глазах Рабиновичей. Ведь он — бедняк, ютится в дыре и все же не задумался уступить им свою постель, пожертвовал ради них целым днем! А ведь у него, судя по рассказам, уйма всяких дел!
Весь день и часть вечера Кецеле рассказывал своим гостям невероятные истории о грандиозности города, о миллиционерах, с которыми он, разумеется, на короткой ноге… Называл астрономические цифры, которые жертвуют эти богачи в пользу нищих и убогих, швырял миллионами и чаровал своих незатейливых слушателей.
Гости слушали развесив уши, и сердца их все более и более переполнялись надеждой: если существуют такие люди, значит, еще не все потеряно! Будет кому заступиться за их несчастного Гершеля!
Даже такой пессимист, как Авраам-Лейб, думал:
‘Допустим даже, что в этих рассказах половина — вранье, а другая половина — не совсем правда. И то будет хорошо! Дождаться бы только рассвета и взяться за настоящую работу!…’

* * *

‘Взяться за настоящую работу’ Рабиновичам не пришлось уже по одному тому, что их самих в ту же ночь ‘взяли в работу’.
В то время, как утомленные путешественники, пренебрегая клопами и прочими прелестями апартаментов Кецеле, крепко спали и во сне освобождали сына и брата, в подвал Кецеле нагрянула полиция с очередной ‘ревизией’…
Удивить Кецеле подобного рода визитами было довольно трудно: он уже давно привык к облавам, и паспорт его был сверху донизу испещрен красными штемпелями ‘на выезд в 24 часа’.
Но выезжать Кецеле было, собственно, некуда: он был приписан к пригороду Васильевке, и ‘выезжать’ туда было ни к чему, так как можно было в течение дня трижды сходить пешком туда и обратно…
Несколько сложнее было с гостями… Впрочем, полиция особенно не затруднялась: забрала всех куда следует и начала допрос:
— Вы, собственно, кто такие будете?
— Евреи!
— Видно, что не эфиопы! Откуда?
Рабиновичи ответили.
— Паспорта?
— Забыли дома!
И хотя Рабиновичи жили совсем не там, где были приписаны, их ждало небезынтересное путешествие этапным порядком по ‘месту приписки’ — в Шклов, и это бы еще с полгоря.
Случилось нечто худшее: при личном обыске у младшего Рабиновича было обнаружено письмо местного раввина.
— А это, братец, что за пакет такой?
— Письмо!
— Письмо? Гм! Кому же такое большое письмо? Доносец? Или денежный перевод?
Чиновник, очевидно, любил пошутить… Он оглядел пакет со всех сторон, взвесил его на ладони и покачал головой.
Если бы Авраам-Лейб отделался каким-нибудь кратким и определенным ответом, все, быть может, сошло бы просто и легко. Но Авраам-Лейб не такой человек, чтобы кое-как отделаться от вопроса. Он начал раздумывать: говорить ли правду или сочинить что-нибудь? И по недолгом размышлении решил, что правда превыше всего! Что тут, в самом деле, скрывать? Разве не возмутительно, что их Гершеля, невинного как голубь, держат в тюрьме? И Авраам-Лейб разразился громовой тирадой по адресу несправедливых обвинителей, взваливших на голову целого народа столько несчастий и ужасов…
— Так-так! — сказал чиновник. — Все прекрасно! Но что же это все-таки за письмо? От кого и к кому?
— Это наш раввин пишет вашему раввину!
— А о чем он пишет ‘нашему’ раввину?
Авраам-Лейб не поленился и перевел, насколько это было возможно, все письмо. Что же касается непереводимых на русский язык красот дневнееврейского текста, то Авраам-Лейб рассказал их своими словами и ударился по этому случаю в пространные рассуждения на наболевшую тему…
Чиновнику надоело слушать. Прервав Авраам-Лейба, он заявил, что все это не меняет дела и что с отцом придётся прошагать неблизкий путь — ‘аж до самого Шклова’.
Но Авраам-Лейб независимо от исхода ‘спасательной’ экспедиции был доволен, что ему удалось отвести душу и поговорить с начальством как следует… Ему даже в голову не приходило, что он заварил кашу, которую расхлебывать придется всё тому же злополучному ‘преступнику’. Когда письмо было переведено дословно, когда добрались до звучавшего мощным аккордом конца, стало ясно как день, что слова ‘стучите в двери сильных мира сего’, ‘освободите заточенных’ и т. д. относятся не к каким-то заточенным вообще, а имеют в виду именно того, кто сейчас сидит за семью замками!..

* * *

Последствия словоохотливости Авраам-Лейба, однако, этим одним не исчерпывались. Мало того, что он с отцом был заподозрен в намерении освободить заключенного, они еще втянули в дело несчастного автора велеречивого письма, призывающего к таким энергичным действиям и восклицающего:
‘Или не стало среди сынов Израиля богатых людей и отзывчивых сердец?!’
Тут, очевидно, действует целая организация. Но как её обнаружить? Кто это жертвует необходимые для такого рода ‘гешефтов’ деньги? И имена? Все эти вопросы были заданы злополучному раввину местечковой администрацией. И так как раввин не мог удовлетворительно ответить и вообще был перепуган до полусмерти, то он пустился в историю и стал что-то лепетать на невнятном языке об испанской инквизиции и о римском папе…
— Стоп, машина! — заявила администрация. — Будет вздор молоть! Пока суд да дело, извольте посидеть за решеткой, а там видно будет!..
Нетрудно себе представить, что творилось в местечке, когда узнали, что Рабиновичи следуют по этапу, а раввина посадили в тюрьму!..

Глава 14.
В тюрьме

Репетитор Бардо-Брадовских Григорий Иванович Попов, фантаст и мечтатель, быстро отрезвел. Он увидел оборотную сторону медали, понял, какую ценность он представляет собой в глазах своих хозяев без маски Попова и как на него взглянули бы, если бы он вздумал обнаружить свое подлинное лицо Гершки Рабиновича…
Совсем по-иному жил и чувствовал подлинный Попов, сидевший в это время в тюрьме, под фамилией Рабинович.
Помимо любопытства, с которым он ждал конца всей этой нелепой истории, его еще увлекала мысль, что все это случилось неспроста! Что здесь есть нечто фатальное: именно ему суждено стать жертвой гонения на евреев, провозвестником правды, живым свидетельством невиновности и непричастности целого народа к приписываемому ему чудовищному преступлению!..
По лицу Рабиновича, однако, незаметно было, чтобы он себя чувствовал жертвой. Он был свеж и бодр, как всегда. Имел прекрасный аппетит, спал как убитый.
Только шевелюра у него отросла еще больше да бородка появилась на побледневшем от недостатка воздуха лице, ставшем еще более похожим на еврейское.
С удивительной выдержкой переносил он тяготы заключения. На допросах держал себя независимо и с несокрушимым упорством настаивал на своей невиновности.
К тому же в душе жила уверенность, что его друзья, Шапиро, делают все возможное для его освобождения.
При воспоминании о Шапиро он чувствовал легкий сердечный укол: что с Бетти? Где она? Думает ли она о нем?..
Он думал и о родном доме. Что думает отец, так давно не получающий от него писем? Что думает Вера? Неужто Гершка не устроит все так, чтобы никто ни о чем не подозревал? ‘Еврейская голова’, черт возьми, наверно, что-нибудь придумает!
Рабинович даже не подозревал, какие тучи собираются над его головой. Не подозревал, что дело его с каждым днем все больше и больше осложняется. Ибо к собранным против него уликам за последние дни прибавились еще целых три, и очень серьезных.
Во-первых, Рабинович утверждал, что он ни слова не знает по-еврейски. А между тем отобранные при обыске у старика Рабиновича письма свидетельствовали о противоположном: обвиняемый не только писал по-еврейски, но обнаруживал еще недюжинное знакомство с древнееврейским языком.
Во-вторых — взятое у брата Авраам-Лейба и приобщенное к делу письмо раввина, в котором имеются прямые указания на какую-то организацию, замышляющую освободить преступника! Из этого же письма с очевидностью можно было заключить, что преступление это носит характер не индивидуальный, а коллективный, общееврейский, в противном случае с какой стати стали бы так волноваться совершенно непричастные к делу лица? Мало ли преступников-евреев сидит по тюрьмам, и, однако, не видать, чтобы все еврейство так усердно хлопотало за них! Третьей уликой было живое лицо — дворник дома, где живут Шапиро.
Когда его спросили о Рабиновиче, он сказал, что ни в чем дурном его не замечал, что он тихий и аккуратный жилец, что у Рабиновича, правда, барские замашки, что он любит приказывать, но и платит хорошо за услуги. На Новый год дал дворнику больше других жильцов… Хороший человек, что и говорить!.. Единственное, что дворнику не нравилось, это то, что Рабиновичу время от времени приходил какой-то ‘юркий еврейчик’ с черными кудряшками и разбойничьими черными глазами. Этот подозрительный человечек просиживал подолгу у Рабиновича, а временами и ночевал. Так как он, дворник, обязан перед начальством отчетом за каждое лицо, ночующее во вверенном ему доме, то он пробовал протестовать и требовать прописки. И когда он об этом заявил Рабиновичу, подозрительный субъект пропал, точно сквозь землю провалился. Больше его и не видели. А так, вообще — что же?
Обвиняемый на допросе заявил, что ни с какими подозрительными субъектами никогда компании не водил и не знает, о чьих ‘разбойничьих’ глазах говорит дворник.
Тогда допросили Давида Шапиро. Он, по своему обыкновению, выболтал все, что знал о товарище Рабиновича — Тумаркине, но прибавил, что подозревать его в чем бы то было — более чем дико. К тому же Тумаркин куда-то исчез бесследно.
Рабинович признался, что он встречался с Тумаркиным, вел с ним бесконечные споры на темы о национализме и сионизме и даже проникся сам сионистскими идеями… Но так как Тумаркин не имел права жительства, то он улаживал вопрос о ночевке с дворником, который не только не протестовал, охотно брал за это каждый раз соответствующую мзду…
О том, что дело улаживал обычно Шапиро, Рабинович не сказал, не желая впутывать своего квартирохозяина. И понятно, что во время очной ставки с Рабиновичем дворник божился и клялся, молил небо о том, чтобы ‘лопнули его глаза и разразило его на этом самом месте’, если он получал что-либо из рук Рабиновича… Дворнику не поверили и лишили места. Зато Рабинович приобрел нового врага и свидетеля обвинения.
В результате всех этих обстоятельств за Рабиновичем было установлено особо строгое наблюдение, режим его стал гораздо суровее, прогулки и прочие льготы были значительно сокращены.
И все же Рабинович не падал духом и, несомненно, держался бы твердо до конца, если бы не одно постороннее обстоятельство, нарушившее весь ход мыслей ‘преступника’.

* * *

Однажды в погожий день, во время прогулки по узкому тюремному дворику, Рабинович заметил арестанта-еврея, который издали делал ему глазами какие-то знаки. Видно было, что арестант хочет сказать что-то, но боится стражника. После нескольких попыток приблизиться арестант проговорил с места на каком-то смешанном, еврейско-русском языке:
— Вы тот самый Рабинович, которого обвиняют в ритуальном убийстве? Я могу передать вам привет от мадемуазель Шапиро. Прежде чем меня осудили и привели в острог, мы были с ней вместе в еврейской больнице.
Арестант хотел еще что-то сказать, но стражник прикладом ружья остановил словоохотливого еврея.
Из всего сказанного Рабинович уловил только русские слова: ‘обвиняют’, ‘ритуальное убийство’, ‘мадемуазель Шапиро’, ‘осудили’, ‘острог’, ‘еврейская больница’.
Этого было совершенно достаточно для того, чтобы не спать три ночи подряд.
Было ясно, как день, что мадемуазель Шапиро обвиняют в ‘ритуальном убийстве’, что её посадили в острог, а оттуда она попала в ‘еврейскую’ больницу. Что ж еще?.. Значит, Бетти обвиняют наравне с ним, в остроге она захворала и её перевезли в больницу…
Теперь понятно, почему никто из семьи Шапиро за все время заключения не приходил к Рабиновичу! Очевидно, Бетти очень серьезно больна!.. А может быть… еще что-нибудь и похуже?..
Рабинович соскочил с койки и стал шагать по камере. Тысячи мыслей, одна мрачней другой, теснились в голове, разрывая её на части. Вдруг захотелось покончить со всем, разрушить всю затею! К чему, к чему это все? Если нет в живых той, ради которой он столько уже перенес, ради которой продолжает терпеть столько лишений, оскорблений и унижений, ради которой он готов был пожертвовать своей карьерой и всем на свете, — к чему вся безумная игра?
Должен ли он, в самом деле, погибать за правду, которая у всех на глазах, но которую отказываются видеть?.. К черту все! Завтра же он скажет, что имеет сделать заявление, которое перевернет все дело вверх дном!
Наутро он снова раскаялся и ругал себя на все корки за малодушие и трусость. Но пришла ночь. Снова воцарилась мертвая тишина. Изредка слышался приглушенный лязг кандалов, стук деревянных подошв о каменные плиты, гулко шлепался в глубине двора плевок дневального, шатающегося, как маятник, по коридору…
И снова к изголовью Рабиновича спустлись тревожные думы. Он ворочался с боку на бок с полуоткрытыми глазами и грезил наяву. Он видел себя настоящим Гришей Поповым, у себя дома, видел отца, сестру и привычную уютную обстановку. Просторно, тепло и светло. Невольно он стал думать о том, что было бы, если бы он остался самим собой, Григорием Поповым? Если бы не было этой глупой шутки? Он переходил бы на второй курс, собирался бы домой на летние каникулы, прямо к отцу в деревню, в имение Благосветлово, излюбленное местечко Поповыx.
Благосветлово! Можно ли где-либо на свете лучше провести лето, чем там? К этому времени там собирается вся семья и родня Поповых: отец, Вера, зятья, тетки с детьми, гости… Обеды, пикники, стрельба в цель, рыбная ловля, оxота… А купанье, а плаванье, а катанье на лодках с молоденькими кузинами!.. Трогательные романы, клятвы в любви ‘до гроба’, первое сердечное томление, муки ревности, ‘демонические женщины’ пятнадцати лет от роду!..
Ах, как хорошо бы сейчас очутиться там!
Рабинович вскакивал, шагал по камере, снова ложился.
Мысль уносила его в далекое лучезарное детство. С особенным наслаждением он переживал сызнова свои шалости, игры с Верой, катанье верxом… Но стоило открыть глаза, и узкая, мрачная камера неумолимо возвращала к действительности.
‘Где я? — спохватывался Рабинович. — Почему здесь? Как я мог допустить? Нет, нет! С этим нужно покончить! Но как? Неужто теперь, после всего, что пережито, сорвать с себя маску и сказать: ‘Я — не я’? А слово, которое я дал? Неужели я, Попов, первый его нарушу? Неужели не вынесу испытания я, русский, Попов, в то время, как забитые, несчастные евреи выносят его столько веков подряд? Стыдно, Гриша, ах как стыдно!’
Хватался за голову и чувствовал, что еще две-три таких ночи — и его свезут в сумасшедший дом!
Под усилениым конвоем с шашками наголо вели обвиняемого, Герша Мовшевича Рабиновича, в здание суда на допрос. Он заявил, что должен сделать важное сообщение по своему делу…

* * *

Свежий воздух, солнце и шумная улица, по которой шёл Рабинович, отрезвили его, и он стал было раскаиваться в своём намерении поведать судебному следователю всю правду.
Но, с другой стороны, тот же воздух, солнце и шумная улица удесятерили его жажду свободы…
‘Неужто, — думал Рабинович, — я через какой-нибудь час буду свободен, как птица, и смогу делать что мне вздумается, ходить куда хочется и даже уехать?’
Конечно, он первым долгом пойдет на ту улицу, к тому дому, позвонит у дверей и прежде всего спросит: что с Бертой Давыдовной? Но кто знает, что он услышит? Найдет ли он там кого-нибудь?..
Рабинович вошел в знакомый, уже приевшийся кабинет. Следователи сидели за столом и притворялись равнодушными, но по физиономиям их видно было, что они ждут сенсационных разоблачений.
— Итак, что нового вы нам скажете?
Рабинович думал, с чего начать. Сказать ли все сразу или постепенно приподымать завесу и следить за впечатлением, которое произведут его слова? Пожалуй, так лучше: пусть они сами увидят, в каком заблуждении пребывали до сих пор… А почему он до сих пор этого не говорил? Да просто не хотел! Кто может его приневолить? В худшем случае он ответит за то, что жил по чужим документам. Подумаешь, какое преступление! Да, наконец, он не бесправный бродяга… Как-никак — сын Ивана Ивановича Попова, черт возьми! Достаточно черкнуть два слова отцу, чтобы покончить со всей этой ерундой!
— Вы ждете новостей? — сказал Рабинович слегка заигрывающим тоном. Скажите, что было бы, например, если бы вы узнали, что я — не я?..
Слова эти произвели некоторое впечатление. Следователи насторожились и стали вглядываться в лицо обвиняемого.
— Что вы, собственно, хотите этим сказать?
— Я хочу сказать вот что! Что было бы, если бы вы узнали, то есть если бы я вам доказал, что вы имеете дело вовсе не с евреем, обвиняевым в ритуальном убийстве, которое само по себе вздорно, а с русским дворянином?
Рабинович остановился и взглянул на следователей. Однако трудно было сказать, какое впечатление произвели на них эти слова.
Во всяком случае, не то, которого он ожидал.
После короткой паузы следователь заявил, что это — вообще праздный вопрос, к чему гадать о том, ‘что было бы’? Трудно сказать, что было бы… Во всяком случае, это к делу не относится, и желательно, чтобы обвиняемый говорил по существу.
Рабинович осекся и подумал, что еще можно воздержаться от сообщений, но в эту минуту в окно ворвался отдаленный шум большого города, снова мелькнули перед глазами видения бессонных ночей, и обвиняемый ответил:
— Вы хотите, чтобы я рассказал все без околичностей? Извольте! Вы пребываете в великом заблуждении: вы думаете, что я — еврей? По фамилии Рабинович? А если хотите знать правду, я — русский дворянин, отец мой — бывший губернский предводитель дворянства, один дядя — земский начальник, другой губернатор…
— А сами вы — португальский принц? — вырвалось у следователя, и помощники его разразились хохотом…
Такого финала Рабинович не ожидал! Его попросту высмеяли?! Шутом, что ли, его считают? Это было так неожиданно, что он стал глядеть на следователей во все глаза: ‘Я рехнулся или они свихнулись?’ Следователи перестали смеяться, увидев перекошенное лицо обвиняемого.
— Мы поняли вас, Рабинович! — сказал один из них. — Мы поняли, что вы хотите сказать, но мы должны вас предупредить, что это не пройдет!.. Вы выбрали неудачный способ… придумали неважный анекдот…
— Еврейский анекдот! — сказал второй.
— Нехорошо! — попенял Рабиновичу старший. — Нехорошо и неумно… Мы думали, Рабинович, что вы гораздо умнее…
Рабинович был ошеломлен. Он стоял как вкопанный, глядя во все глаза на трех тупых чиновников.
Хотелось хохотать. Однако он сдержался.
— А что будет, если это не ‘еврейский анекдот’, что будет, если я вам дам возможность убедиться в правдивости моих слов? Если вы дадите телеграмму моему отцу, который, смею вас уверить, действительно русский человек, столбовой дворянин, бывший губернский предводитель дворянства, у которого брат…
— Губернатор, а другой — министр? Ну, довольно, мы это уж слыхали! прервал следователь и, нажав кнопку звонка, приказал отвести обвиняемого в соседнюю комнату.
Когда спустя несколько времени Рабиновича снова ввели в кабинет, там никого из прежних лиц не было. У окна сидел какой-то человек, которого Рабинович видел впервые. То был старик, очень почтенного вида, в штатском. Бросались в глаза его огромный выпуклый лоб и меланхолический взгляд озабоченных глаз.
Как только ввели обвиняемого, старик поднялся с места, протянул ему руку и взглядом попросил стражника выйти из комнаты.
Предложив арестанту стул и усевшись сам рядом, старик заговорил мягким, задушевным голосом:
— Ваша фамилия Рабинович? Вероятно, от слова ‘рабин’, это свидетельствует о том, что ваши родители происходят от раввинов, очевидно, целый род раввинов, ученыx…
Все это было произнесено ровным, журчащим голосом, причем собеседник не спускал своих пронизывающих глаз с лица Рабиновича.
‘Кто он такой?’ — думал обвиняемый и стал прислушиваться к разговору, легко переходившему с одного предмета на другой и становившемуся интересным.
Как человек, переходящий речку по первому льду, щупал старик ‘почву под ногами’, искал, очевидно, тему, которая захватила бы обвиняемого.
Мало-помалу разговор перешел на тему о ритуальных убийстваx. Рабинович, приходивший всегда в возбуждение, когда речь заходила об этом вопросе, и на сей раз не преминул высказать свои взгляды, а также и свое удивление тому, что интеллигентный человек может говорить об этом в серьезном тоне. Как не стыдно вытаскивать из покрытых пылью и плесенью архивов средневековую легенду и делать в наше время из этого трагедию?
Высоколобый старик чутко прислушивался, молчал и глядел в глаза Рабиновича проникающим взором. Изредка покачивал головой и вставлял слово.
А когда Рабинович кончил и успокоился, старик снова заговорил сглаживающим голосом:
— Вы совершенно правы, молодой человек, совершенно! Конечно, это глупость, и, конечно, нужно быть профаном и невеждой, чтобы обвинять целый народ с вековой культурой в таком диком, варварском обычае, пережитке глубокой старины! Но, с другой стороны, совершенно отрицать и утверждать, что у вас нет такой секты, которая…
При словах ‘у вас’ Рабинович невольно опустил глаза и ответил уже несколько сдержаннее, что если бы действительно была такая секта у евреев, то об этом нашелся бы хоть намек в их богатой литературе. Старик выслушал молодого человека, который так логично рассуждал и вообще не обнаруживал каких-либо признаков ненормальности. Удивляло только, что, говоря об евреях, он употреблял выражение ‘у них’.
Однако, оставляя эту особенность в стороне, старик заметил, что литература о сектах и сектантах вовсе не такая простая штука, как думают многие. Далеко не всякий может похвастать, что он изучил этот вопрос до конца. Он сам, например, уже много лет работает над этим вопросом, не только над литературой, но и над самими сектантами, исписал уже по этому поводу не одну стопку бумаги и не одну книгу в свет выпустил. И все же не может похвастаться абсолютным знанием…
‘Кто же он? — думал Рабинович. — Довольно приятный старичок! Ученый, по-видимому, книги печатал… Интересно бы почитать, что он думает по этому вопросу, а кстати, узнать его имя. Наверно, профессор… или доктор… Может быть, психиатр?…’
Мысль о том, что это — профессор-психиатр, вошла и прочно засела в голове Рабиновича. Но что он тут делает? ‘Неужели меня считают сумасшедшим?..’
Он начал припоминать минуту за минутой весь этот день. Но, кажется, он держал себя как человек нормальный? Он припоминал все сказанные им сегодня слова… Ничего нелепого он не говорил!.. Разве только правда, которую он сообщил, показалась безумной… Он стал глядеть на старика уже не столько из любопытства, сколько со страхом: профессор, доктор, псиxиатр… значит, его считают больным, душевнобольным? С каких же пор? Неужели к этому привела его попытка рассказать правду о себе?
Очевидно, они считают его маньяком. Значит, напрасны были его труды и намерение сорвать маску до времени…
— Простите! — сказал он. — Можно мне вас кой о чем спросить?
— Спрашивайте!
— Вы — доктор?
— Доктор.
— Психиатр?
— Психиатр.
— Вы меня считаете не совсем нормальным?
— Ни в коем случае!
‘Не хочет сказать!’ — подумал Рабинович и заглянул доктору в глаза. Хотел еще о чем-то спросить, но доктор сунул ему руку и сказал:
— Мы еще, вероятно, увидимся…
Солнце уже собиралось садиться, когда Рабинович под тем же усиленным конвоем, по тем же улицам шел обратно в тюрьму. Его лицо не выражало ни отчаяния, ни подавленности. Только на лбу было несколько больше, чем всегда, морщин…

* * *

К солидному вороху бумаги, скопившемуся за время предварительного следствия по делу об убитом Владимире Чигиринском, прибавилась еще одна: экспертиза известного профессора-псиxиатра. В этом ученом труде почтенный профессор высказывал новую глубокую мысль о психологии сектантов: ‘В то время как у большинства других, например, христиан-сектантов наблюдаются определенные признаки душевной ненормальности, евреи-сектанты, употребляющие христианскую кровь, в большинстве случаев — нормально развитые люди со здравым рассудком и сильной волей…’
Приводя обильные цитаты из Ломброзо, Крафт-Эбинга и Шарко, профессор резюмировал свою экспертизу и заявлял, что разносторонний разговор, а также признаки чисто еврейского лица обвиняемого и семитический череп, манера говорить и реагировать привели его, профессора, к глубокому убеждению, что Рабинович здоров душевно так же, как и физически, и что попытку представиться не евреем, а русским дворянином нужно рассматривать не как болезнь, именуемую ‘манией величия’, а как обыкновенную симуляцию, подделку под сумасшедшего…
‘С такого рода преступниками, — заканчивался ученый трактат о Рабиновиче, — нужна сугубая осторожность…’

Глава 15.
Бетти на даче

Когда Бетти стала приходить в себя и понемногу поправляться, врачебный персонал больницы решил её выписать с тем, однако, условием, что она поедет не домой, где каждая мелочь будет напоминать ей о пережитом, а на дачу.
Решение это поставило Сарру в тупик. Легко сказать — на дачу! Для этого нужны средства и правожительство! То, что годится в городе, не годится в деревне… Не каждый еврей может позволить себе роскошь — хворать вне ‘черты’…
Вот, скажем, Шлёма Фамилиант, купец первой гильдии, может себе хворать на доброе здоровье, сколько влезет!
Но он-то и не думает хворать!
Сарра поделилась своей заботой с Давидом. Она прямо сказала ему, что он должен пойти к сестре, Тойбе Фамилиант, и, так или иначе, устроить Бетти у них на даче.
— Ты хочешь, чтобы я попрошайничал у своей сестры? — огрызнулся Давид.
Но Сарра настаивала и пилила своего благоверного до тех пор, пока Давид не сдался.
Тойба Фамилиант, постоянно одолеваемая зудом филантропии, особенно когда это недорого стоит и дает пищу для бесконечных самовосхвалений, горячо взялась за это дело и даже собственной персоной приехала в больницу.
— Вы знаете, Сарра, голубушка, зачем я к вам приехала? — начала Тойба многозначительно. Сарра прикинулась дурочкой:
— Откуда же мне это знать?
— А приехала я вот по какому делу: Давид мне передал, что доктора рекомендуют вашей Бетти пожить на даче. Вот я и переговорила с моим Шлёмой, и он, конечно, сказал: ‘О чем тут говорить? Как только, Бог даст, ваша Бетти станет на ноги и выпишется из больницы, мы пришлем за ней наш фаэтон, и её перевезут на дачу!’
Сарра чувствовала, как сердце у нее в груди растет и ширится, но сочла нужным поломаться:
— Что вы говорите, Тойба, душенька! Ведь Бетти нужна отдельная комната… За ней нужен уход! Право, это слишком xлопотно…
— Вы такие странные вещи говорите, Саррочка! Господь с вами! Никаких хлопот это для нас не составит… А что касается отдельной комнаты, то я вам, право, удивляюсь! Ведь вы, кажется, знаете, что у меня на даче комнат предостаточно!..
— Но вы забыли про правожительство.
— Ну, знаете ли, это уже совсем глупости! Если мой Шлёма говорит, чтобы она приехала, то он знает, что говорит! Не мальчик же он, в самом деле!
Долго еще журчали речи Тойбы… И когда Сарра вошла обратно в палату, Бетти взглядом спросила мать, о чем она так долго шепталась с тетей Тойбой.
Сарра попыталась отделаться ничего не значащим ответом, но Бетти не так легко было провести. Пришлось рассказать все, как есть.
Бетти и слышать не хотела о даче, о доброй тетке, о богатом дяде, о правожительстве.
— Ша! Нет так нет! — сказала Сарра. — Глупенькая! Я и сама сказала, что это не пройдет! Деточка, тебя же никто неволить не станет! Не хочешь — не надо! Я уже забыла! Кончено!
На следующий же день Сарра пристала к доктору с просьбой поговорить с Бетти на тему о ‘воздухе’.
— Воздух, понимаете, необходимейшая вещь! — убеждала Сарра своего домашнего врача. — Ведь проветрить легкие так же важно, как проветрить комнату или…
— Батюшки! — схватился доктор за голову. — Эта женщина, кажется, собирается прочесть мне лекцию! Что вы толкуете мне о таких вещах, когда я сам говорил вам об этом тысячу раз!
— Вы говорили мне? — сказала Сарра. — А вот попробуйте это самое сказать ей, моей дочери! Со мной вы уже поладили, а вот когда вы с ней поладите, тогда и будете хвастать!
Доктор развел в недоумении руками и спросил:
— Чего вы еще от меня хотите?
— Я от вас? — удивилась Сарра. — Ничего я от вас не хочу! Что мы с вами, контракт заключали, что ли? Чего я от него хочу? Этого еще недоставало!
Прошло еще несколько дней. С Бетти говорили и доктор и мать. Говорили о посторонних будто бы вещах, но неизменно сворачивали на ту же тему — о даче, о воздухе, о поправке…
И в один прекрасный день Бетти приняла предложение поехать к Фамилиантам на дачу.
Мать и доктор праздновали победу, но никто из них не знал, что благосклонностью Бетти они обязаны вести о том, что Рабинович жив и сидит в тюрьме.

* * *

Как только Бетти узнала о судьбе Рабиновича, она принялась за газеты старые и новые. В несколько часов прочла все, что сообщалось о деле Володи Чигиринского, и в голове её зародился план освобождения своего возлюбленного. План, казалось, был прост: проведение его как будто не представляло особых трудностей, а сулило много — все! Все, что теперь стало целью жизни Бетти!
Бетти припомнила кошмарную ночь, проведенную ею накануне своей болезни, вспомнила сырой, полутемный подвал, где она просидела до утра в обществе уличной девицы, от которой пахло гелиотропом и йодоформом… Память восстановила все подробности этой встречи и жуткие истории, которые рассказывала несчастная. Среди этих историй — Бетти помнила — была одна о возлюбленном девицы, замешанном в убийстве мальчика… Девица еще хвастала тем, что у нее хранится некая улика: ранец с книжками убитого мальчика…
Но как зовут эту девицу? И того парня? Этого Бетти никак вспомнить не могла! Память удержала только название деревни, откуда родом эта девица. По странной случайности оказалось, что именно в этой деревне живут на даче Фамилианты. Поэтому Бетти и согласилась ехать и даже заторопилась, а мать была в восторге от того, что Бетти так хорошо проведет лето.

* * *

Был один из тех горячих летних дней, когда вся природа замирает в тихой дреме, когда мечтаешь о ветерке, о речке…
Как зачарованный, в торжественной тишине стоял высокий сосновый лес, наполовину переплетенный гамаками изнывающих от жары дачников.
В глубине леса под сенью зеленых иглистых шапок висело три гамака, в которых полудремали обе дочери Тойбы Фамилиант и их кузина.
Жара и одуряющий запах сосен сомкнули уста словоохотливых барышень Фамилиант, и даже неизменно волновавшая их тема — беседа о последних романах властителя умов, Арцыбашева, — завяла под безжалостным действием солнечных лучей…
Бетти наслаждалась безмолвием и целиком ушла в свой уединенный мирок. В это время ей сообщили, что её спрашивает некий молодой человек в белом пиджаке.
Бетти сразу узнала гостя: то был товарищ Рабиновича, Беня Гурвич из Пинска, тот самый, который бродил с ними по улице в ночь, когда ожидали погрома.
Гурвич бросил наземь фуражку, присел около Бетти на земле, обнял колени и стал говорить на своем простецком наречии:
— Ну-с, голубушка, скажите мне, как вы живете-можете и что слышно о вашем суженом, моем полурусском товарище с еврейской фамилией — Рабинович?
Бетти покраснела и сделала попытку переменить тему разговора.
Но Гурвич вдруг повернулся к Бетти и сказал:
— А вы знаете, дорогуша, собственно, я приехал к вам лично! Мне нужно с вами поговорить об очень серьезном деле с глазу на глаз…

Глава 16.
Рассказ Гурвича

Бетти вместе с гостем отошли подальше, и Гурвич заговорил:
— Я, надо вам сказать, человек упрямый и настойчивый. Из упрямства я живу здесь, хотя евреям здесь жить нельзя. Они хотят, чтобы я торчал в Пинске, а я именно потому, что они этого хотят, желаю быть здесь! Кроме всего прочего, мне нужно тут жить: в этом городе я имею все для того, чтобы учиться. А это и есть моя цель!.. Но цель целью, а кормиться-то надо? Надо! Вот я и даю уроки, и именно в русских домах, и не просто в русских, а в таких, которые стоят близко к полицейским кругам! Вы спросите, что у меня может быть общего с полицией? А вот именно то, что у меня… нет правожительства! Я вынужден прибегать к помощи полиции. Я обратился к одному из полицейских чиновников и сказал ему: ‘Слушай, милый человек, дело в следующем: денег у меня нет, платить тебе я не могу, а ты такой человек, что не брать не можешь. Поэтому я предлагаю тебе нечто, заменяющее деньги… Если у тебя есть ребята и ты хочешь их чему-нибудь научить, то я готов давать им уроки ежедневно. Гарантирую, что сделаю из них ученых, даже в том случае, если твои дети — круглые чурбаны!’ Он попросил меня зайти к нему домой. Я нашел у него кучу ребят, и, конечно, непролазных лентяев. Стал заниматься и завоевывать симпатии полицейского чина!.. Кончилось тем, что через некоторое время у меня оказалось несколько уроков, но уже платных, в таких же ‘высокопоставленных’ домах, и среди них — в доме некоего отставного полицейского чиновника. Это человек озлобленный и обиженный неожиданной отставкой… Неизвестно почему, я пользуюсь его неограниченным доверием. Недавно он рассказал мне историю, имеющую отношение к вам…
Бетти отпрянула и даже слегка побледнела.
— Ко мне?.. Гурвич поспешил успокоить свою спутницу:
— Ну, если не к вам лично, то к вашему другу, к моему полурусскому приятелю, отдувающемуся сейчас за все еврейство!..
Дело в том, что этот самый чиновник, как только его сняли с места, воспылал мщением и решил отплатить соответствующим образом тем, кто испортил ему карьеру! Надо вам сказать, что чиновник мой — большой специалист по розыску краж и воров. Ему была поручена куча дел о воровской банде. Он энергично взялся за дело. Стал посещать все наиболее подозрительные трактирчики, кабачки, воровские притоны и прочие злачные места, связался с огромной компанией воров, входил даже с ними в ‘дело’, а потом вылавливал их по одному и через вторые руки сажал куда следует. Наткнулся он как-то на молодого, но уже довольно почтенного вора, который за стаканом вина поведал ему о целой серии преступлений, и между прочим об убийстве несчастного Володи Чигиринского, которому суждено было стать после смерти всемирной знаменитостью! Наткнувшись на новое дело, чиновник забросил кражи и стал выслеживать и выпытывать своего нового знакомого. Путем целого ряда ухищрений мой отставной Шерлок Холмс снискал доверие вора и из его рассказов узнал о шайке, выполнившей это гнусное дело. Шайка была большая, и, разумеется, в ней были и женщины. Некоторую роль играла тут и мать Володи, которой мальчик рассказал, что какой-то господин кормит его конфетами и выпытывает о происхождении отчима. Этот ‘господин’, как вы, вероятно, догадываетесь, был не кто иной, как мой доморощенный Шерлок Холмс, бывший, таким образом, косвенной причиной убийства Володи.
Это еще сильнее побуждало его раскрыть все дело, но именно в это время его отставили!.. А нити уже почти все были в его руках. Не хватало какой-либо веской улики. Ловко провоцируя своего приятеля-вора, он добыл у него ценные признания. Недалекий парень выболтал, что у девицы, с которой он в данное время ‘не в ладах’, находится ранец с книжками и тетрадями, отнятыми у убитого Володи Чигиринского в утро перед его смертыо. Как зовут девицу? Тут вор заупрямился и категорически отказался назвать её…
И вот в этот момент, когда загадка близилась к разрешению, деятельность моего сыщика была прервана: его отставили.
Между тем вор исчез с горизонта и унес с собой часть тайны. Книги и тетради Володи лежат у какой-то девицы, имени которой он по сию пору не знает… Но он заявил, что девицу эту он хоть из-под земли добудет, и, знаете, я ему верю. Потому что теперь он действует уже не по долгу службы, а по личной инициативе, и не столько из желания обелить еврейство, сколько — насолить своим бывшим начальникам… А есть ли двигатель сильнее ненависти и зависти?.. Но… пусть хоть от черта, лишь бы пришло спасение!..

* * *

Бодрый, жизнерадостный Гурвич, его манера говорить и особенно оживляющая речь жестикуляция произвели на Бетти прекрасное впечатление. Ей вспомнилась ночь, проведенная на улице, его спор с Рабиновичем, — спор, в котором она была не на стороне последнего, и то, что ей было неприятно превосходство Гурвича…
‘Сама судьба привела его сюда’, — думала Бетти, слушая рассказ Гурвича и боясь упустить хоть слово из его длинного повествования. Ведь женщина, о которой он говорит, — та самая благоухающая девица, с которой Бетти провела ночь в полицейском участке. У нее осталось ‘вещественное доказательство’. Найти её и представить это доказательство значило бы положить конец навету и процессу и освободить Рабиновича. Бетти не могла больше сдерживаться. Она протянула Гурвичу обе руки и, подарив ему один из тех взглядов, которые так действовали на Рабиновича, сказала:
— История, которую вы мне рассказали, имеет для меня величайшее значение. И не только для меня, но и для всех нас. Не знаю, как благодарить вас за… визит.
— Благодарить за визит? — повторил Гурвич, окинув Бетти насмешливо-дружелюбным взглядом и рассмеявшись. — Я возвращаю вам половину благодарности, потому что мой товарищ, хоть он вам и ближе, чем мне, — еврей и сидит за семью замками. Все мы сидим в тюрьме по обвинению, в котором даже оправдываться позорно. Что же вы толкуете мне о благодарности?…
— Вы меня не поняли, — пыталась оправдаться Бетти. — Для меня ваш рассказ имеет особое значение, так как девица, о которой вы говорите и которую нужно отыскать… У меня есть средство…
Бетти спохватилась. Ей не хотелось никого посвящать в свои планы. Узнать имя девицы вовсе не трудно: она была арестована в ту же ночь, что и Бетти, и вслед за ней попала в подвал. Стало быть, её имя занесено в полицейскую книгу рядом с именем Бетти… Достаточно навести простую справку, чтобы половина дела была сделана. Но сделать это может не кто другой, как тот самый отставной сыщик, о котором рассказывал Гурвич…
Но как об этом сказать Гурвичу? Гордость не разрешила Бетти откровенничать с малознакомым человеком и посвящать его в подробности своего ареста, о которых так хотелось забыть… Но разве можно дольше замалчивать эту историю? Нет! Пора взяться за работу. Новый план возник в голове Бетти…
— У меня к вам просьба, — сказала она.
Беня Гурвич засунул обе руки в карманы своего неизменного пиджака, окинул Бетти насмешливым взглядом с головы до ног и весело проговорил:
— Просьба? А ну-ка?
Бетти отступила на шаг: уж очень удивила её эта нисколько не соответствующая моменту веселость. И, не стесняясь, сказала ему, что любит шутки, когда они к месту, но не понимает, как можно шутить, когда товарищ томится в заключении.
— Вы не понимаете, как можно быть веселым? Вы сами — причина моего хорошего настроения. Ну ладно, не сердитесь! — прибавил он, увидав, что комплимент его вызвал краску гнева на лицо Бетти. — Ну, прошу вас. Нам нельзя ссориться. Мы — союзники. Ну, простили?.. Выкладывайте вашу просьбу, а я наперед обещаю.
Бетти поняла, что сердиться на Гурвича невозможно. Она сказала:
— На сегодня прощаю за то, что вы принесли мне такое сообщение. А просьба моя такова: познакомьте меня вот с этим…
— С Шерлоком Холмсом? Зачем?
— Мне нужно поговорить с ним кой о чем.
— К чему?
— Поверьте, это не блажь. Хоть я и не Шерлок Холмс, но имею возможность посодействовать розыску той… Словом, я могу быть полезна. Прошу вас, познакомьте меня с этим…
Гурвич глядел на Бетти, засунув руки в карманы, и думал:
‘Огонь-девица. Этакая трех Рабиновичей за пояс заткнет. А у него, надо признаться, губа не дура!..’
— Чего вы на меня уставились? — спросила Бетти.
— Я думаю, как вам устроить свидание. Вам к нему идти — слишком много чести. Ему к вам — неудобно перед вашими богатыми и богобоязненными родственниками. Как тут быть? Гурвич задумался. Бетти молчала…
— Стоп! Знаете что? — проговорил Гурвич весело, хлопнув себя по лбу. — В воскресенье, когда весь город выползает на дачу, я его привезу сюда. Встречайте нас на вокзале в половине второго. Оттуда мы пойдем куда-нибудь, и вы сможете секретничать с ним сколько вам угодно. Я вам мешать не стану.
Бетти была в восторге: перед ней открывалась возможность действовать. Она горячо поблагодарила Гурвича и в радостном возбуждении вернулась домой.

Глава 17.
Дело в шляпе

Вокзал пригородной станции в воскресный день сверкал и переливался всеми цветами радуги. Публика, разодетая в яркие летние одежды, напоминала огромный букет из подвижных цветов. Дамы, декольтированные, ‘простенько’ одетые, были в туалетах нарочито случайных, тонко рассчитанных на горячие взгляды мужчин.
Бетти оделась в белое. Все на ней было среднего качества, по достаткам Давида Шапиро. Но простенькое батистовое платьице так изящно облегало стройную фигурку Бетти, черная копна волос так оттеняла её прекрасное лицо, что взоры публики с восхищением останавливались на ней.
Прибыл поезд, и оживление на станции усилилось. Еще издали Бетти заметила в толпе Беню Гурвича. Рядом с ним шел широкоплечий человек в белой широкополой шляпе, до того низко надвинутой, что лицо разглядеть было нельзя. Гурвич увидев Бетти, оставил своего спутника, подошел к ней и сказал обычным веселым тоном:
— Ну, поздравляю вас! Привез вам эту цацу. Он даже не знает, кто его ждет. Где вы думаете его принять?
Оживление Гурвича передалось и Бетти. Она, смеясь, указала на аллею вокзала, уставленную скамейками и заканчивающуюся фонтаном, на котором амур разбрасывал сверкавшие на солнце струи воды.
— Псс! — свистнул Гурвич. — Лучше не придумаешь. Подлинный рай земной! Величайший поэт не придумал бы лучшей обстановки для свидания еврейской Суламифи с русским Шерлоком Холмсом. Ха-ха! Будьте добреньки, посидите маленько: я сейчас вернусь с моим типом.
Гурвич нырнул в толпу, а Бетти присела на скамейку у самого фонтана.
Постепенно станция затихла и опустела. На платформе остались только двое носильщиков, возившихся с багажом, да начальник станции в красной фуражке, державшейся на оттопыренных ушах…
Показался Беня Гурвич. Следом за ним шел субъект в широкополой шляпе. Из-под нее резко выделялись темные очки, не столько помогающие зрению, сколько скрывающие глаза…
Гурвич исчез.
Синих и вообще темных очков Бетти инстинктивно боялась, особенно после памятной ночи. Бетти невольно вспомнила ту ночь, и настроение её упало. Не доходя до скамьи, спутник Гурвича снял свою шляпу, и Бетти ухватилась за спинку, чтобы не свалиться…
То был он!
Что делать? Бежать? Но было уже поздно. К тому же у Бетти не хватило бы сил подняться с места. Как это могло случиться? Почему она раньше не расспросила Гурвича? Как могла она не догадаться? И с его-то помощью она собирается спасать своего возлюбленного и честь своего народа? Какая злая, нелепая ирония случая!
Чиновник был не менее ошеломлен. Он сразу узнал её и застыл с приподнятой шляпой. Лицо его несколько раз изменяло свое выражение, и видно было, что он не знает, на каком выражении остановиться…
Мог ли он предполагать, что человек, желавший его спасти, окажется женщиной, да еще той самой ‘Венерой с еврейской улицы’, за которой он столько времени безуспешно охотился и арест которой был началом конца его карьеры: с той именно ночи начались интриги против него.
Сделав над собой огромное усилие, Бетти поднялась с места и с возможной твердостью в голосе сказала:
— Мы не будем представляться друг другу, как это принято. К чему? Мы видимся в первый раз в жизни и в последний. Не будем терять времени — у нас его не так уж много. Приступим прямо к делу…
Чиновник все еще не мог опомниться. Он мял свою ни в чем не повинную шляпу и из-под синих очков метал взоры в сторону Гурвича. Но Гурвич отошел подальше, облокотился на изгородь и замурлыкал какую-то песенку.
Бетти заговорила кратко и деловито:
— Гурвич мне передал все, что вы ему говорили об обстоятельствах, при которых был убит Володя Чигиринский. Вы не должны на него сердиться: он рассказал об этом только мне, и хорошо сделал. Меня это дело интересует не меньше, а может быть, и больше вашего. Это — во-первыx. Во-вторых, я могу быть вам полезна, может быть, даже больше, чем вы себе представляете. Дело в том, что вор, говоривший вам об имеющихся у него вещественных доказательствах ранце с книгами и тетрадями, этот… забыла, как его зовут?
— Макар Жеребчик, — сказал чиновник.
— Совершенно верно, Макар Жеребчик. Так вот, то, что он рассказывал вам, а также и то, что у него есть невеста или… уж не знаю… словом, девица, у которой эти вещи хранятся, все это — правда. Я могу подтвердить: я знаю эту девицу лично, и она сама мне об этом рассказывала…
— Вы её знаете лично? Она сама вам рассказывала? — спросил изумленный и обрадованный отставной сыщик.
— Она сама… Я только забыла, как её зовут… Но это нетрудно установить, особенно вам… Вы, вероятно, помните, а если не помните, то можете навести справку по книгам… В ту ночь, когда мы… когда вы…
Субъект в синих очках понял, о какой ночи говорит Бетти, и вздумал было извиняться, но Бетти резко остановила его и попросила ни одним словом не напоминать о том, что было… Вообще, заметила она, в его же интересах и в интересах дела никогда и никому не говорить, что они уже встречались однажды.
Чиновник по-черепашьи втянул голову в плечи. Бетти продолжала свой рассказ и кончила тем, что узнать имя ‘той девицы’ очень легко, так как только они вдвоем ночевали тогда в полицейском участке… Кроме того, она помнит, что девица называла своей родиной эту самую деревню…
Бетти кончила. Чиновник встал, снова сел и, заметно волнуясь, проговорил:
— Разрешите мне сказать несколько слов. Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарен за ваше сообщение. Вы мне такой козырь в руки дали, что теперь эти голубчики от меня не ускользнут. Мне даже незачем наводить справки. Если это та, что была арестована в ту ночь, то я уж знаю, что это — Маша Черенкова. Теперь все понятно… Так-так. Сначала мы возьмемся за нее, потом за него.
Он помолчал и снова обратился к Бетти:
— Запомните мое слово: не позже чем через неделю-две ваш Рабинович будет на свободе…
Бетти просияла и даже готова была простить ему ту ужасную ночь.
— Коллега Гурвич! — окликнула она звенящим голосом. — Где вы там запропали? Подите сюда, послушайте!
— Вот я! — сказал, подходя, Гурвич и залюбовался сияющим лицом Бетти.
— Я могу вам сообщить радостную весть: через две недели он будет на свободе!..
Бетти ожидала, что Гурвич обнаружит великий восторг и начнет расспрашивать: как да что? Но Гурвич ни о чем не спросил, отделавшись шутовским поздравлением, и закончил певуче на синагогальный лад:
— Провозгласим… аминь!
Бетти во все глаза глядела на Гурвича, но тот повернулся к чиновнику и весело сказал:
— Итак, значит, дело в шляпе. Очень рад. Но, однако, не пора ли нам налево, кругом, шагом марш?..
‘Чудак!’ — думала Бетти, возвращаясь на дачу, и смеялась от души впервые за много дней…

Глава 18.
Неудачная попытка

Курьерский поезд примчал бывшего репетитора Бардо-Брадовских, Григория Ивановича Попова, в город, где томился в заточении его товарищ.
В первый же день своего пребывания в городе Попов понял, что освободить товарища не так легко, как ему казалось.
О свидании с заключенным нечего было и думать. Чиновники, к которым он обратился с соответствующим ходатайством, взглянули на Попова, как на авантюриста, подосланного евреями… И если бы не безукоризненные дворянские документы, солоно пришлось бы Попову.
Набегавшись до изнеможения по канцеляриям, лже-Попов, усталый и голодный, еле доплелся до большого кафе, битком набитого маклерами.
С трудом отыскав свободный столик, Попов уселся, заказал обед и прислушался к разговорам.
Оказалось, что господствующим языком здесь был еврейский, и Попов не без удовольствия констатировал, что еще не забыл этого языка… Говорили не столько о биржевых делах, сколько о процессе дантиста Рабиновича, принявшем новый оборот в связи с ‘разоблачениями’ какого-то выкреста из евреев, студента Лапидуса, который во всеоружии авторитетного невежества утверждал на страницах черносотенного листка, что евреи действительно употребляют в пасхальную мацу христианскую кровь.
Особенно волновался какой-то еврей, в котором нетрудно было узнать вездесущего и всезнающего Кецеле. Он неумолчно трещал о своем личном знакомстве с Лапидусом, его отцом и дедом и только ждал возможности рассказать о них поподробней. Но публика, наученная горьким опытом, относилась к Кецеле более чем скептически, приводя очень веский аргумент:
— Вы уже уверяли нас, что знаете лично Рабиновича, и все это оказалось плодом вашего воображения! Бросьте!
Кецеле, обескураженный, бродил между столиками, не находя слушателей. Но Попов, человек свежий, услыхав фамилию ‘Рабинович’, пригласил Кецеле к своему столу, угостил его папиросой, предложил чаю и спросил:
— Вы знаете дантиста Рабиновича?
Кецеле, тронутый вниманием, спросил в свою очередь:
— А вы откуда будете? Гм… Удивительно знакомое лицо… Я мог бы поклясться, что видал вас где-то…
— Нет, — сказал Попов. — Видеть меня вы не могли: я не здешний… Вы говорите, что знаете Рабиновича?
— Рабиновича? Пхе-е! Я знаю не только его, но и его отца, и брата, и невесту, и родителей невесты… Кого только я не знаю? О ком вам рассказать?
— Вы знаете его отца и брата? — спросил удивленный Попов.
— Ох, если бы я их не знал, было бы гораздо лучше. Из-за этих Рабиновичей, которые приехали сюда недавно без гроша в кармане да еще без паспортов, я лишний раз почувствовал прелесть правожительства. Но черт с ними! Меня интересует другое: за каким бесом они таскали с собой какое-то дурацкое письмо от ихнего раввина к нашему раввину? Кому нужна была та письменная просьба о сборе денег на освобождение заключенного?
Нетрудно себе представить, как чувствовал себя лже-Попов, получив такой непосредственный привет от родных.
— Ну, и что ж из этого вышло? — спросил он.
— Что могло выйти? Ничего. Письмо присовокупили к делу, а Рабиновичей отправили по этапу к черту на кулички, не то в Могилев, не то в Шклов… А теперь они и тамошний раввин, насколько мне известно, сидят основательно… Выходит, что поверх волдыря села болячка… Наше здешнее дело обросло еще одним тамошним делом… Но ша! В чем дело? Что за шум? Смотрите, смотрите! Полиция! Опять облава! Ох, несчастье мое! Опять придется шагать в Васильевку. На прошлой неделе только приехал. Отдохнуть не успел. Погибели на них нет, Боже мой!..

* * *

Кафе в одно мгновение было окружено полицией. Окна и двери были закрыты, и началась очередная ревизия. Имевших особое разрешение от полицмейстера отпустили, остальных под ‘почетным караулом’ доставили в участок. Среди арестованных оказался, конечно, Кецеле и, очевидно, по недоразумению, его новый приятель — Попов.

* * *

Ревизия в кафе не представляла собой ничего неожиданного: кафе это вообще было объектом постоянного внимания полиции, пожинавшей здесь значительную часть своих лавров. Но в эти дни, в связи с опубликованным в печати письмом студента Лапидуса, полиция особенно усилила надзор за этим местом сборища евреев.
Так как жатва в этот день была обильнее обыкновенной, то документы на месте просматривались небрежно, наспеx.
И только в участке, разобравшись в бумагах, пристав наткнулся на паспорт дворянина Григория Ивановича Попова.
Пристав был сегодня вообще не в духе и сердито спросил:
— Кто здесь Попов? Как он сюда попал?
— Я — Попов, — отозвался подлинный Рабинович и, наклонившись к приставу, сказал шепотом, что имеет сообщить ему кое-что по секрету, с глазу на глаз.
Пристав нахмурился: что за секреты такие? Но тем не менее велел очистить помещение и, оставшись с Поповым вдвоем, спросил, в чем дело.
После первых неудачных попыток повидаться с заключенным Попов решил открыть свое настоящее имя и тем самым положить конец несчастной истории, принявшей хронический характер и постепенно превращавшейся в какой-то невероятный роман. Он не знал только, как это сделать. Но теперь, когда в силу неожиданных обстоятельств он попал сюда, он решил тут же и привести в исполнение свое намерение.
— Да будет вам известно, — сказал он приставу, — что перед вами не дворянин Григорий Иванович Попов, а еврей, мещанин Герш Мовшевич Рабинович, тот самый, которого вы обвиняете в убийстве Володи Чигиринского с ритуальной целью.
Попов ожидал необыкновенного эффекта. Ему представлялось, как все ‘дело’ мгновенно рушится, как рад и счастлив будет его товарищ Гриша, как смущены и пристыжены будут те, кто затеял этот нелепый процесс. Правда, и его и товарища ждет наказание за проживание по чужим документам. Но какое это имеет значение в сравнении с несчастьем, нависшим над головами массы людей? То, что он первый нарушил обещание и до срока открыл свое настоящее имя, уж и вовсе не имеет значения: стоит ли продолжать это смешное пари, если оно чревато такими тяжелыми последствиями!
Но каково было изумление Попова, когда он увидел, что его признание не произвело никакого впечатления.
Пристав смерил его взглядом и пожал плечами, как если бы перед ним стоял сумасшедший, маньяк, охваченный бредовой идеей.
— Ну? — удивился Попов. — Почему же вы меня не арестуете? Или вы хотите устроить мне очную ставку с заключенным?
Пристав вскипел:
— Накаких очных ставок! Ступайте с вашими глупостями подобру-поздорову. Если вы еще раз повторите свое смехотворное заявление, то я вас арестую, но не как преступника, а как сумасшедшего, и отправлю в желтый дом!..
Попов хотел было что-то сказать, но пристав не дал:
— Уходите, пожалуйста, отсюда! Мало того, что целый день мотаешься с этими евреями, так извольте еще возиться с психопатами и маньяками. Уходите, уходите!..
Пристав швырнул Попову его документы и попросил надзирателя впустить арестованных.
А Рабинович подлинный вынужден был собрать свои бумаги и выйти из участка.
Такого финала он, конечно, не ожидал. Что же теперь делать? Написать заявление прокурору? Но если его считают психопатом, то они не постесняются в самом деле отправить его в желтый дом, а тогда вообще все пропало. Нужны другие пути. Тут мог бы помочь отец Гриши, Иван Иванович Попов. Но как его вызвать сюда? Телеграммой? Письмом? Нет! Надо поехать к нему, рассказать все, как есть, — тогда, пожалуй, что-нибудь да выйдет.

* * *

К вечеру того же дня курьерский поезд мчал настоящего Рабиновича в город Т., к отцу Гриши, Ивану Ивановичу Попову.

Глава 19.
Отъезд

Беня Гурвич стал частым гостем на даче Фамилиантов. Прислуга, завидя белый костюм, бежала к Бетти сообщить, что пришел ‘ее панич’, а сама чуть не прыскала ему в лицо.
Прислуга хохотала над ‘паничем’, а Тойба Фамилиант задыхалась от злости. Её возмущала племянница, нищая девчонка, не выказывающая никакого почтения к своей богатой тетке!..
Таскается с каким-то оборвышем по лесу, да еще с таким видом, будто он наследный принц.
Еще больше злило Тойбу то, что Шлёма Фамилиант всячески защищал Бетти. Что бы она ни делала — все хорошо, по его мнению. И даже этот ‘пинский голоштанник’ ему нравился.
Шлёма как-то беседовал с ним раза два и пришел в восторг от его эрудиции в области ‘наших священных книг’… По мнению Шлёмы, Беня Гурвич мог бы быть раввином где угодно. Ха-ха! Хорош раввин, разгуливающий без шапки и с бритой рожей… Ясно, что Шлёма говорит это только для того, чтобы позлить ее, Тойбу, зная, что она ненавидит Бетти и этого нахального молодца. Уже одна манера Гурвича приветствовать Тойбу выводила её из себя:
— Здравствуйте, тетенька!
Какая она ему ‘тетенька’? Все величают её ‘мадам’, а этот фамильярничает. Нахал! Н-ну и молодежь нынче пошла! Да убережет всевышний избранный народ свой и ныне, и присно, и во веки веков! Аминь!
Дочери Тойбы, барышни Фамилиант, тоже были очень недовольны своей кузиной, державшей себя с Гурвичем слишком уж по-товарищески: как только он приезжает, оба удаляются в сад либо в лес и секретничают.
Даже до Сарры Шапиро дошли слухи о том, что её дочь нехорошо себя ведет. Мать приехала на дачу якобы с целью посмотреть, не скучает ли Бетти по дому, а кстати, конечно, побеседовать сторонкой об этом новом ‘шлим-мазл’, который пристал к её дочери. Бетти, собственно, должна понимать, что мать не возражает против этого знакомства, хотя шурин этого парня и переплетчик, что никак не вяжется с фамильной гордостью славутских Шапиро… Но дело не в том. Речь идет только о том, что, живя у богатой тетки, надо знать, как держать себя…
Сарра имела еще в виду поговорить с Бетти относитедьно их бывшего квартиранта. Ох этот квартирант! Он оказался воплощением не только общееврейского несчастья, но и ее, личного. От одних разговоров и пересудов можно с ума сойти. А тут еще ни с того ни с сего приехали два еврея, назвались отцом и братом Рабиновича и превратили его в лгуна и авантюриста. Потом оказалось, что все это галиматья, что они просто — жулики, приехавшие с целью выманить деньги у честных людей якобы для спасения заключенного. И еще привозят с собой какое-то фиктивное письмо от раввина, какие-то квитанции и тому подобные подозрительные документы. Все это она узнала от Кецеле. Эти типы у него ночевали, и Кецеле сам видел их бумаги. Стало быть, выходит, что обманщики — они, а не Рабинович? Разберись тут в этой кутерьме. Надо непременно поговорить с Бетти, но как с ней говорить, когда она и слушать не желает! К тому же в последнее время Бетти вообще ведет себя более чем странно. Мамаше и больно и стыдно. Тойба тоже жалуется. Она ничего плохого не говорит, но удивляется, что Бетти не ест, не пьет, все время занята какими-то делами…
— Вот возьмите, к примеру, этого пинского парня, — говорит Тойба. — Пусть Господь не накажет меня за мои слова! — ведь он приходит сюда чуть ли не каждый день. И как только придет, оба удирают в лес и секретничают: шу-шу-шу, шу-шу-шу. Вот и сейчас они в лесу уже больше часа. Спросите, к чему секретничать, когда мы все знаем, что говорят они о Рабиновиче? Конечно, освобождение заточенных великое дело, но жертвовать ради этого собой… Об этом в наших книгах ничего не говорится… Если же исходить из того, что она считает Рабиновича своим женихом, то, во-первых, это еще вопрос. Вы, Саррочка, простите, что я так откровенно с вами говорю: мы, Шапиро, не любим лукавить. А во-вторых, хотя этот Рабинович и ни в чем не повинен, но уж одно то, что он столько времени просидел в тюрьме, как хотите, оставляет несмываемое пятно на человеке. Можете на меня сердиться, но я должна сказать, что такой человек нам не ровня. Почему вы не берете варенья? Берите, прошу вас.
— Спасибо, родная, я уж пробовала, — отвечала Сарра. — Ах, милая, кто теперь думает о таких вещах? Речь идет…
Появление Бетти оборвало интересную беседу. Бетти чем-то встревожена. Сарра, хорошо зная свою дочь, не рискнула её расспрашивать о причинах.
— Может быть, ты попробуешь варенья? — спросила тетя Тойба с обычной усмешечкой.
Но Бетти поблагодарила её взглядом, который отшиб у тетки всякую охоту повторить свое предложение.
— Хорошо, мама, что ты приехала, — сказала Бетти. — Мы едем домой.
Не помогли никакие просьбы тети Тойбы, ни расспросы о причинаx… Бетти настояла на своем.
— Сделайте мне хоть маленькое одолжение! — умоляла Тойба. — Возьмите хоть полбанки варенья.
Не дожидаясь ответа, Тойба стала перекладывать варенье из одной банки в другую и, убрав в буфет банку, где оставалось больше половины, всучила вторую насильно Сарре.
Сарра так была ошарашена неожиданным отъездом дочери, что никак не могла сообразить, что ей делать с навязанной банкой… И только в вагоне, оглядевшись и заметив, что держит в руках дурацкую банку, недолго думая швырнула её за окошко с таким видом, точно в этой банке заключались все её несчастья и заботы.

* * *

Бетти стояла у вагонного окна, следя за убегавшими назад деревьями, мазанками и телеграфными столбами. Мысли её возвращались к недавнему прошлому.
Она думала о знакомстве с Беней Гурвичем, ставшим близким ей в последние дни. Она боялась признаться самой себе, что этот человек, несмотря на свойственные ему странные, несколько шутовские манеры, симпатичнее всех других знакомых молодых людей. Больше всего ей в нем нравились удивительная простота и откровенность. Человек без задних мыслей: говорит то, что думает, и думает то, что говорит.
Уже со второй встречи он сказал ей, что она ему нравится, что он оценил её по достоинству еще в ту ночь, когда Рабинович познакомил его с ней на улице, ведущей к вокзалу… Сказал, что готов для нее и для того, что ей мило и дорого, пойти на какие угодно жертвы…
‘Что ей мило и дорого’. Это, конечно, было сказано о Рабиновиче, о котором, кстати сказать, Гурвич ни разу худым словом не обмолвился. И это она особенно ценила.
Ни разу Гурвич не позволил себе говорить о её чувствах к Рабиновичу, как если бы вообще ничего не было, как если бы Рабинович и Бетти были его младшими братом и сестрой.
Безыскусственной радостыо сияло лицо Гурвича каждый раз, когда он приезжал из города с доброй вестью о ходе изысканий отставного ‘Шерлока Холмса’, имени которого он никогда не упоминал (за это Бетти была ему особенно благодарна). ‘Все идет чудесно, как нельзя лучше’ — таковы были сообщения в первое время. Больше он не хотел ничего сообщать: к чему было вводить Бетти в курс похождений сыщика, таскать её по притонам и злачным местам? ‘Все знать будете — скоро состаритесь’, — сказал он ей.
Но Бетти не удовлетворялась общими сведениями, ей нужно было знать подробности, и она настояла на своем.
Она узнала, что сыщик разыскал пропавшую Машу Черенкову и получил от нее массу новых данных и вещественных доказательств… Благодаря Черенковой были арестованы еще две подозрительные девицы, правда, отрицавшие свою виновность и взвалившие все на жениха Маши, Макара Жеребчика, тщательно скрывавшегося. Какими-то неведомыми путями сыщик, однако, добрался и до Жеребчика и арестовал его. Макар Жеребчик, в свою очередь, выдал всю банду, замышлявшую еврейский погром в целях наживы и обставившую убийство Чигиринского таким образом, чтобы оно могло сойти за ритуальное… Жеребчик обещал назвать всех участников убийства…
Бетти чувствовала себя счастливой и ждала начала нового процесса — о бандитах. Спустя несколько дней приехал Гурвич с нахмуренным лбом.
— В чем дело?
— Дело скверное: жених удрал прямо из-под венца! Макар Жеребчик каким-то чудом бежал из-под ареста в самый решительный момент.
На следующий день Гурвич принес известие похуже:
— Нехорошо, родная, ужасно нехорошо!
— Да в чем дело? Не томите!
— Скверно, понимаете, когда видишь, как правда плетется пехтурой, согнувшись в три погибели, а ложь торжествующе гарцует на огненных конях и орет: ‘Сторонись!’
— Да оставьте вы ваши витиеватые обороты, ради Бога! Что случилось?
— Случилось самое непредвиденное: арестовали моего Шерлока Холмса и посадили куда следует. За что, про что — неизвестно… Поняли? Теперь остается только одно: имеющиеся у нас сведения и материалы передать в руки опытного адвоката. У меня есть на примете такой человек: земляк из Пинска. Это, знаете, голова! А говорит… мухи дохнут! К тому же честнейшая душа…
— Я еду домой! — сказала Бетти. — Завтра между девятью и десятью утра я жду вас.
— Слушаю-с, — ответил по-военному Гурвич, вытянувшись во фронт и козыряя.
И тут же получил от Бетти замечание:
— Право, пора бросать эти выxодки…
— Какие?
— Шутовские.

* * *

На другой день Бетти прочла в газете, что обвиняемому уже вручена копия обвинительного акта, содержащего 200 страниц, что день суда назначен на 29-е число и что со стороны обвинения в качестве свидетелей вызываются: Давид Шапиро, квартирохозяин преступника, его дочь Берта Давидовна и малолетний сын Семён, бывший товарищ убитого Владимира Чигиринского.

Глава 20.
Иван Иванович Попов

Летняя резиденция Поповых, очаровательное Благосветлово, было пусто и сумрачно. С тех пор как Поповы переехали сюда на лето, никто из посторонних не заглядывал к ним.
Иван Иванович сидел в огромном особняке, изредка только выезжая на охоту. Единственным человеком, имевшим доступ к Попову, был управляющий, являвшийся ежедневно с докладом. Несколько минут короткого и сухого доклада казались управляющему вечностью: до того официален и неприветлив был Иван Иванович. Что случилось? На этот счет существовало несколько версий. Служители, лакеи и горничные шепотом передавали слухи о пропавшем ‘паниче’… Одни говорили, что он арестован и ждет суда, другие — что он уже осужден и сослан куда-то очень далеко, третьи уверяли, что ‘панич’ не сослан, а… и при этом осеняли себя крестным знамением. Прислуги сами видели барышню, Веру Ивановну, молящейся за упокой души брата… Лакеи передавали, что барин ссорится с дочерью, попрекает её в чем-то. А один из лакеев распространял нелепую историю: он-де подсмотрел, как барин в отчаянии и раздражении поднял руку на барышню… Но этому никто не верил.
Во всех этих толках и пересудах, сильно, конечно, раздутых, была все же доля правды. Иван Иванович действительно упрекал свою дочь в том, что у нее с братом какие-то секреты. Почему Грише нужно писать ‘до востребования’? Почему Гриша не приехал на пасху домой? Она, наверно, все знает, но не хочет говорить. Да, да. Его сын захвачен общим течением. Он на опасном и скользком пути… Вот увидите, скоро мы узнаем что он арестован, если еще не хуже…
Кто виноват? Сам, сам виноват! Недаром брат Николай Иванович говорил, что детей надо воспитывать дома. А он разослал: сына — в один город, в гимназию, дочь — в пансион… Но что было делать? Дом без матери — не дом. Да, смерть жены сильно подкосила монументальную фигуру Ивана Ивановича. Собственно говоря, с тех самых пор и начался для блестяще вступившего на служебное поприще Попова процесс опускания… Все пошло прахом. Рисовавшийся в перспективе министерский портфель был забыт, даже предводительство дворянством как-то само собой ушло из-под рук… Иван Иванович засел дома и очень-очень редко выезжал.
Встречи с дочерью, сухие и официальные, происходили только за столом. Разговоров почти не бывало. О Грише вообще не говорили…
В последний раз имя Гриши было упомянуто, когда Вера возвратилась из поездки в столицу и привезла с собой какие-то загадочные сообщения. В университете Гриша занимался великолепно, вел себя образцово. Кроме того, Вера узнала, что Гриша давал уроки в очень почтенном доме неких Бардо-Брадовских, отзывавшихся о нем восторженно. Бардо-Брадовские рассказали, что Гриша получил телеграмму, был очень расстроен и сказал, что едет домой…
— Все?
Иван Иванович пронизывал свою дочь тяжелым взглядом, и Вера понимала, что отец не верит ни одному её слову, подозревает, что она что-то скрывает от него. Нет, нет. Он остается при своем мнении: тут что-то не так. Что за ‘уроки’ такие? Гриша давал уроки? Ерунда! Отговорки, выдумки, интриги… Все, все сговорились против него.
Иван Иванович, хлопнув дверью, ушел к себе, заперся и больше о сыне не говорил. Нет сына! Кончено!
В один из таких тяжелых дней управляющий доложил, что какой-то молодой человек, студент, очень просит, чтобы его приняли по срочному и важному делу.
Иван Иванович взглянул на управляющего недоумевающим взглядом: кажется, велено раз навсегда никого не принимать.
— Но студент уверяет, что дело касается Ивана Ивановича в гораздо большей степени, нежели его самого, и настаивает на приеме.
— Как он выглядит?
— Не то армянин, не то грузин… А может быть — еврей…
— Имя?
— Не говорит.
— К черту!
Управляющий вылетел из комнаты. Иван Иванович бросил вслед:
— Пусть изложит письменно!
Спустя несколько минут управляющий передал Ивану Ивановичу коротенькую записку из трех слов:
‘По делу сына’.
Иван Иванович вздрогнул: грузин или еврей… Наверно, товарищ… Революционер… Может быть, анарxист… Надо принять меры…
Вошедшему в кабинет подлинному Рабиновичу бросился в глаза солидных размеров браунинг, лежавший по правую руку Ивана Ивановича…
Затем уж Рабинович увидел самого Попова и был поражен разительным сходством с сыном. Не только лицо — манеры, движения были до того схожи с Гришей, что Рабинович онемел от изумления…
— Садитесь. Что скажете?
— Я, — начал Рабинович, — товарищ вашего Гриши по гимназии. Гриша в данное время в беде… То есть, конечно, бывают положения похуже: ему ничего страшного не грозит. Но…
— Он сидит? — спросил Иван Иванович.
— Вам уже известно, что… он сидит? — спросил в свою очередь Рабинович.
Иван Иванович не сразу ответил. Пронизывая студента взглядом, он сказал:
— Ну и что же? Вы приехали его спасать?
— Да. Приехал спасать. Вернее, сказать вам, что вы можете спасти его… Повторяю, большой опасности нет, но ваша помощь необходима.
Иван Иванович насмешливо взглянул на гостя, затем скользнул глазами по револьверу и процедил:
— Чем же помочь? Деньгами, конечно? Сколько?
— О нет, не деньгами! — ответил Рабинович. — Деньги тут ни к чему… Здесь очень запутанная история, нелепое сочетание разных недоразумений, в которых ваш сын запутался совершенно случайно, благодаря гимназической шалости, превратившейся в сложное и запутанное судебное дело… Никто, кроме вас лично, не может распутать этот нелепый узел, и для этого я к вам приехал…
Иван Иванович облегченно откинулся на спинку кресла:
‘Студент, очевидно, не анархист и не экспроприатор… Но в чем же дело?’
— Я вижу, Иван Иванович, — сказал Рабинович, замечая недоумение Попова, что вы смотрите на меня как на человека, говорящего несуразные вещи. Придется, очевидно, рассказать вам всю историю с начала до конца…
Много-много удивительных вещей узнал в этот день Иван Иванович Попов. Много такого, о чем он слышал впервые за всю свою жизнь… ‘Ритуальные убийства’… ‘Правожительство’… Все это были понятия, так чуждые Попову. Он слыхал, правда, обо всем этом, читал как-то в газете, что какой-то дантист Рабинович убил зачем-то христианского мальчика… Но мало ли бывает разных убийств? А в последнее время он вообще газет не читает…
Несколько часов, проведенных в обществе еврея-студента, промелькнули для Ивана Ивановича как мгновение: до того было ново и захватывающе интересно то, что рассказывал студент…
За чаем Иван Иванович, к немалому удивлению лакея, был оживлен и весел, как давно уж не был. А вечером того же дня Иван Иванович велел уложить чемодан, запрячь лошадей и, прощаясь с дочерью, заявил ей, что едет по делу Гриши. Возможно, что он его привезет с собой.. Едет на несколько дней… Он напишет. Протелеграфирует…

Глава 21.
В храме правосудия

Не только здание суда, но и вся прилегающая к нему улица была запружена народом, и, конечно, главным образом евреями. Биржа в этот день замерла. Все интересы и дела поблекли перед единственной злобой дня — судом над дантистом Рабиновичем, обвиняемым в ритуальном убийстве.
Публика простаивала долгие часы под проливным дождем, в надежде как-нибудь чудом проскочить в зал суда.
Разговоры, толки и пересуды вращались все время вокруг одного и того же.
К подъезду суда подкатила карета. Из нее вышли сначала пожилой полный человек, а за ним студент с еврейской физиономией. Публика заволновалась: какое отношение может иметь студент-еврей к этому важному барину?
Вездесущий Кецеле сновал в толпе, как ткацкий челнок, перебегал от одного к другому, делясь своими ‘безусловно точными’ сведениями обо всем и обо всех…
Он, конечно, знает, что студент не кто иной, как брат обвиняемого, а барин — помещик, у которого отец Рабиновича арендует имение…
— Все он знает, этот Кецеле! Как по книге читает. Странный еврей!
— Беспокойный человек!
В зале суда яблоку негде упасть. Потребовалось довольно много времени для того, чтобы публика кое-как уселась и угомонилась. За барьером полным-полно юристов в черных фраках, с портфелями под мышкой. Среди юристов заметна огромная лысая голова пинского адвоката, назначенного в защитники Рабиновича.
Все они окружают высокого человека с львиной головой. Ему пожимают руки, заглядывают в глаза, расточают любезности… Это — столичная знаменитость, Цицерон наших дней, адвокат-громовержец. Он уселся на место, и рядом с ним сел пинский адвокат. Но вот судебный пристав, в парадной форме, с цепью на шее, провозгласил зычным голосом:
— Суд идет. Прошу встать!
Зал замер. Председатель, судьи, присяжные заседатели и разные высокопоставленные лица заняли места. Взгляды публики были прикованы к блестящей фигуре молодого прокурора и к львиной осанке столичного адвоката…
Председатель приказал ввести обвиняемого. Внимание публики, и особенно так называемых ‘уголовных дам’, достигло наивысшего напряжения.
Некоторые ждали, что сейчас появится рыжий субъект с лицом вампира и разбойничьими глазами. Другие надеялись увидеть ‘чернявого, юркого еврейчика’ с хитрой физиономией и воровскими глазками.
Ни те, ни другие не угадали. Два солдата, с шашками наголо, ввели молодого человека, очень красивого, с огромной копной давно не стриженных черных волос и глубоко сидящими прекрасными глазами… Дамы ахнули: кто бы мог подумать, что такой вот способен на ужасное преступление!
Преступник держал себя вовсе не как преступник. Он с любопытством разглядывал толпу и судей и не обнаруживал ни малейшего волнения. И действительно, Григорий Иванович Попов слишком верил в силу своего убеждения, в искусство своих адвокатов и в справедливость присяжных заседателей. Он не только не тревожился за себя, но, наоборот, нетерпеливо ждал этой судебной процедуры. Ведь впереди его ждет полное торжество. Благодаря ему, Попову, рассеется мрачная легенда о кровавом кошмаре, восторжествует истина, будут посрамлены все, кто плел паутину лжи, и будет разбит наголову защитой этот блестящий и самодовольный прокурор… Но кто этот прокурор?.. Удивительно знакомое лицо… Неужели? Не может быть!.. Но какое поразительное сxодство!..
В боковую дверь вошел курьер и подал председателю визитную карточку. Председатель взял ее, стал разглядывать, наклонился к товарищу, затем шепнул что-то курьеру, и тот бесшумно выскользнул из зала. Воспользовавшись этой минутой, Гриша Попов наклонился к пинскому адвокату:
— Кто тот, кто сидит на прокурорском месте?
— Это наш ‘ангел смерти’, — ответил адвокат, — прокурор, специально присланный ради вашей милости. Парень забористый! Ему, знаете, пальца в рот не клади…
— Да нет, я не о том… Вы знаете его фамилию?
— Его фамилия — Попов, Дмитрий Николаевич Попов. Ну, конечно! Гриша узнал его. Ведь это — Митя, сын дяди, Николая Ивановича. В какого же великолепного бюрократа превратился этот совсем еще недавний соучастник детских шалостей Гриши. Но какая встреча!.. И где?.. Митя будет его обвинять в ритуальном убийстве христианского мальчика, убийстве с целью добыть немного христианской крови, необходимой для еврейской мацы.
Председатель приступил к исполнению своих обязанностей. Он успел произнести только первые несколько слов…
Из мест публики поднялся высокий, плотный, широкоплечий пожилой человек и, держа в руках сложенный вчетверо лист бумаги, двинулся к председателю суда…
Добравшись до барьера, человек остановился и стал во все глаза разглядывать прокурора, а затем — обвиняемого…
Судебный пристав подошел, взял из рук незнакомца бумагу и передал её председателю. Председатель и члены суда прочли бумагу и, заметно ошеломленные, стали о чем-то шептаться.
Публика нетерпеливо ждала начала, и никому в голову не приходило, что здесь происходит нечто совершенно неслыханное…
Но все заметили полную растерянность двух человек: прокурора, вскочившего с места, и обвиняемого. Последний застыл, ухватясь руками за решетку. Он чувствовал, что глаза у него от напряжения лезут из орбит… Что это? Галлюцинация? Привидение? Тень отца?
Все, что произошло потом, прошло перед Гришей Поповым точно в тумане… Он видел, как бумага, поданная его отцом, переходила из рук в руки от председателя к членам суда и прокурору.
Затем Грише задавали какие-то вопросы, а он что-то отвечал. Потом он, как сквозь сон, услыхал голос прокурора, голос Мити. Несколько слов осталось у него в памяти: ‘На основании такой-то статьи дело направить к доследованию, а обвиняемого…’ Остальное Гриша не разобрал.
Затем судьи поднялись с мест, покинули зал, а он был уведен без конвоя и не в тюрьму. С тюрьмой покончено!..
В зале творилось нечто невообразимое. Криминальные дамы были вконец разочарованы, блестящий спектакль отменили. Зато среди евреев не наблюдалось особого уныния от того, что ‘представление сорвалось’…
Для них это был поистине праздник, такой же большой и значительный, как и пасха.
И было чему радоваться: в двадцатом веке люди убедились наконец, что евреи — не вампиры и не людоеды…

Эпилог

В один из зимних ‘ханукальных’ вечеров в доме Шапиро царило большое оживление. Давид Шапиро, разодетый по-праздничному, принимал гостей, приглашенных на ‘оладьи’.
Впрочем, для гостей не было тайной, что ‘оладьи’ только играли роль благовидного предлога. Все знали, что у Шапиро сегодня состоится помолвка Бетти с каким-то невзрачным студентом по фамилии Гурвич — Беней Гурвич.
Студент этот, по словам Давида Шапиро, хоть и не блещет богатством, но зато может похвастать своим происхождением от настоящих ‘пинских Гурвичей’…
Жених с домашним врачом углубились в шахматную доску и сражались не на живот, а на смерть. А около Бетти увивался высокий, с лысиной во всю голову, знаменитый пинский адвокат.
Бетти светилась счастьем. Но внимательному взору нетрудно было бы заметить на прекрасном лице её черточку затаенной грусти…
Тетя Тойба даже загляделась на племянницу и тяжело вздыхала,
Но на нее никто не обращал внимания. Все были заняты, а Давид и Сарра занимали новых, особо почетных гостей: патронов Давида Шапиро с их сыновьями.
Давид Шапиро шепотом расточал похвалы жениху, рассказывал своим хозяевам о том, что этот Гурвич — необычайный знаток древнееврейского языка, литературы и священных книг, что он всем ‘студентам студент’. Вообще… и т. д…
Сарра, счастливая и довольная, увивалась вокруг гостей.
Нелегко далась ей эта помолвка. Немало слов пришлось ей потратить, немало слез пролить, чтобы добиться согласия Бетти на этот брак. Мать не знала, что Бетти получала письма от бывшего квартиранта, так скверно сыгравшего злополучную кровавую шутку. Об этих письмах не знал никто. Даже Гурвич, хранитель всех тайн Бетти… Он догадывался, но ни о чем не спрашивал.
Последнее письмо Гриши Попова заставило Бетти провести три мучительных дня, три бессонных ночи и плакать втихомолку, скрывая свои слезы от всех.
На четвертый день Бетти ответила на письмо. Она рассказала Грише всю правду о чувствах, которые питала к нему вплоть до ‘катастрофы’ (под этим словом Бетти разумела открытие настоящего имени и положения Гриши). Она пыталась доказать ему, что то, о чем он пишет, было бы безумием: лежащую между ними пропасть ни она, ни он не смогут перешагнуть.
‘Вы обнаружили столько героизма, — заканчивала Бетти свое письмо, — будьте же героем до конца! Забудьте, что между нами были иные чувства, помимо чисто дружеских, которые я хотела бы сохранить навсегда…’
Григорий Иванович Попов, получив это письмо, чуть не покончил с собой. Однако он этого не сделал. Отбыв наказание за проживание по чужим документам, он помирился с отцом, поступил в университет и неплохо занимается науками. Он отрезвел, вошел в привычную колею и покатился по ней.

* * *

Подлинный Герш Мовшевич Рабинович, отбыв, так же как и Гриша Попов, наказание за обмен документами, только потом почувствовал всю отрицательную силу еврейства.
На его голову посыпалось столько циркуляров, разъяснений и ограничений, что он вынужден был уехать за границу черпать живительную влагу познанья из чужих источников. В наиболее тяжелые моменты своей жизни он переносился мыслью в волшебную страну, где живет зачарованная принцесса, даже не подозревавшая о ‘кровавой шутке’ и о том, что он был одним из его героев.

Конец

Шолом-Алейхем
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Блуждающие звёзды, Шолом-Алейхем, Год: 1909
  2. Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, Дефо Даниель, Год: 1710
  3. Молодая буржуазия, Гонкур Жюль, Эдмон, Год: 1864
  4. Аббат. Часть 1, Скотт Вальтер, Год: 1820
  5. Ивангое, или Возвращение из Крестовых походов. Часть первая, Скотт Вальтер, Год: 1819
  6. Люсьен Левен (Красное и белое), Стендаль, Год: 1836
  7. Город Анатоль, Келлерман Бернгард, Год: 1932
  8. Вся молодость, Коппе Франсуа, Год: 1890
Электронная библиотека