Крошка Цахес, по прозванью Циннобер, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1819 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 78 минут(ы)

КРОШКА ЦАХЕСЪ,
ПО
ПРОЗВАНЬЮ ЦИННОБЕРЪ

Повсть Э. Т. А. Гофмана.

I.
Маленькій уродецъ.— Ужасная опасность, грозившая носу деревенскаго пастора. Какъ князь Пафнуціусъ вводилъ просвщеніе и какъ фея Розабельнерде попала въ страннопріимный домъ для благородныхъ двицъ.

Недалеко отъ премиленькой деревеньки, близь самой дороги, лежала на земл, раскаленной солнцемъ, бдная крестьянка въ рубищ. Измученная голодомъ, истомленная жаждою, совсмъ подавленная тяжестію плетенки, верхомъ набитой хворостомъ, который съ трудомъ набрала въ лсу, она упала совсмъ обезсиленная и такъ-какъ едва переводила дыханіе, то и думала, что приближается уже часъ смертный. Вскор, однакожь, она собрала столько силъ, что отвязала плетенку отъ спины, кое-какъ перетащилась на лужокъ, случившійся неподалеку, и тутъ громко начала жаловаться на судьбу свою.

— Отъ-чего жь, сказала она: — только я и бдный мужъ мой должны терпть горе и нужду? Не одни ли мы во всей деревн, сколько ни работаемъ, а все бдны, сколько ни стараемся, а едва-едва добываемъ насущный хлбъ? За три года, когда мужъ мой, перекапывая садъ, нашелъ груду золота, мы думали: вотъ счастье наконецъ постило насъ, вотъ теперь-то заживемъ мы! Что жь случилось? Воры покрали золото, домъ и сараи сгорли, хлбъ побило градомъ и, въ довершеніе всего, наказалъ насъ еще Господь этимъ уродомъ, котораго я родила на посмшище цлой деревни. Въ день святаго Лаврентія, ему минуло три года, а онъ все еще не можетъ ни стоять, ни ходить на своихъ паутинныхъ ножкахъ, и вмсто того, чтобъ говорить, мурчитъ и пищитъ-себ какъ кошка. А стъ-то словно самый сильный восьмилтній ребенокъ, и ничего ему отъ этого не длается. Господи, умилосердись Ты надъ нимъ и надъ нами — взростимъ мы его себ же на бду и на мученье: сть и пить будетъ онъ все больше, а работать никогда! Нтъ, ужь это не по силамъ человка! Ахъ, еслибъ я только могла умереть — только умереть!

Тутъ бдная начала плакать и рыдать, и рыдала и плакала до-тхъ-поръ, пока совсмъ обезсиленная горемъ не заснула.

И въ-самомъ-дл, она могла плакаться на гадкаго уродца, котораго родила за три года. То, что можно было принять съ перваго взгляда за исковерканный кусокъ дерева, лежавшій поперегъ плетенки, былъ именно уродливый, величиною въ пол-аршина ребенокъ. Вотъ онъ сползъ внизъ и мурча колышется въ трав. Голова чуть-чуть показывалась изъ плечь, спину замнялъ наростъ въ вид тыквы и тотчасъ изъ-подъ груди висли вмсто ногъ два тоненькіе прутика,— короче, вся эта фигура очень походила на раздвоенную рдьку. Близорукій не нашелъ бы лица, но, вглядвшись хорошенько, можно было замтить длинный вострый носъ, торчавшій изъ-подъ черныхъ щетинистыхъ волосъ, и пару черныхъ блестящихъ глазъ, составлявшихъ разительную противоположность съ морщиноватыми, старческими чертами лица.

Когда, какъ мы сказали, женщина заснула, а сынокъ ея подползъ близехонько къ ней, случилось, что двица Фон-Розеншнъ, жившая въ находившемся по-близости страннопріимномъ заведеніи для благородныхъ двицъ, возвращалась съ прогулки именно мимо этого мста. Эта кармина нищеты поразила ее, потому-что она отъ природы была добра и сострадательна.

— О Боже правосудный! воскликнула она остановившись.— Сколько горя и нуждъ въ твоемъ подлунномъ мір! Бдная, несчастная женщина, и жизнь теб не въ жизнь! Трудишься, работаешь и вотъ теперь упала изнуренная голодомъ и горемъ. О, теперь только чувствую я вполн свою нищету и безсиліе! Еслибъ я только могла помочь такъ, какъ хочется! Впрочемъ и то, что у меня осталось, и т немногіе дары, которыхъ враждебная судьба не могла лишить меня, я употреблю на улучшеніе твоей участи. Деньги, еслибъ он у меня и были, не помогли бы теб, бдная, можетъ-быть, даже и повредили бы. Теб и твоему мужу не суждено богатство, а кому оно не суждено, у того золото вылетаетъ изъ кармана и, самъ не знаешь какъ, навлекаетъ только непріятности и длаетъ еще бдне. Но я знаю — боле чмъ бдность, чмъ нужда удручаетъ тебя это маленькое чудовище. Ему ужь не бывать же ни большимъ, ни красивымъ, ни сильнымъ, ни умнымъ, но, можетъ-быть, удастся помочь ему другимъ образомъ.

Тутъ двица Розеншнъ сла на траву и взяла малютку на колни. Злой ребенокъ противился, кобенился, пищалъ и даже было укусилъ палецъ доброй двушки, но она тихо и нжно поглаживала его голову, приговаривая: ‘Тише, тише, жучокъ!’

И вотъ, щетинистые волосы постепенно смягчаются и прилегаютъ, и вотъ разсыпались толковыми локонами по плечамъ и по спинному наросту. Малютка становился все спокойне и наконецъ заснулъ. Двица Розеншнъ положила его бережно на траву подл матери, вспрыснула ее жидкостью изъ сткляночки, которую вынула изъ кармана и удалилась быстро.

Когда женщина вскор посл этого проснулась, то почувствовала себя чуднымъ образомъ освженною и укрпленною. Ей казалось, какъ-будто она пола въ-плотную и запила порядочнымъ глоткомъ вина.

— Смотри, пожалуй, воскликнула она:— сколько утшенія принесъ мн какой-нибудь часокъ сна! Однако, солнце ужь скоро закатится за горы, скорй домой!

Она хотла поднять плетенку на спину, по остановилась, не видя своего уродца, который въ это самое мгновеніе съ пискомъ поднялся изъ травы. Взглянувъ на него, она всплеснула руками отъ удивленія.

— Цахесъ! восклицала она.— Крошка Цахесъ, кто это причесалъ тебя такъ славно? Цахесъ, крошка Цахесъ, какъ украсили бы тебя эти локоны, еслибъ ты не былъ такой гадкій, отвратительный. Ну, скорй въ плетенку.

Она хотла взять и положить его на хворость, но онъ задрягалъ ножонками и промяукалъ довольно-ясно: ‘Не хочу!’

— Цахесъ, крошка Цахесъ, кричала женщина почти вн-себя.— Кто же это тебя такъ скоро выучилъ говорить? Ну, если у тебя такъ чудно причесаны волосы, если ты можешь такъ хорошо говорить, такъ врно можешь и бгать.

Тутъ она подняла на спину плетушку съ хворостомъ, а крошка Цахесъ ухватился за ея передникъ и оба поплелись въ деревню.

Имъ надобно было идти мимо пасторскаго дома. Пасторъ стоялъ въ дверяхъ съ меньшимъ сыномъ, прекраснымъ златовласымъ мальчикомъ лтъ трехъ.

— Добраго вечера, фрау Лизе, сказалъ онъ, когда бдная женщина съ тяжелой плетушкой, полной хвороста, и съ крошкой Цахесомъ, ковылявшимъ за нею, поровнялась съ его домомъ.— Какъ поживаете? Ну, зачмъ же носить такія тяжелыя ноши — вы едва идете. Присядьте-ка вотъ на эту скамейку, да отдохните. Я велю вамъ вынести чего-нибудь выпить.

Фрау Лизе не заставила просить себя въ другой разъ, опустила плетушку на земь и ужь открыла-было ротъ, чтобъ разсказать свое горе, какъ при быстромъ ея поворот крошка Цахесъ потерялъ равновсіе и полетлъ въ ноги пастора.

— Э, э! Фрау Лизе, что это у васъ за прелестный мальчикъ? Да подобныя дти истинно Божіе благословеніе, воскликнулъ пасторъ, взявъ Цахеса на руки и началъ его цаловать по-видимому совсмъ не замчая, что неучъ пищалъ и мяукалъ прегадко и даже хотлъ схватить его за носъ зубами.

Фрау Лизе вытаращила глаза на добраго пастора и не знала, что подумать.

— Ахъ, любезный господинъ пасторъ, начала она наконецъ плаксивымъ голосомъ: — хорошо ли служителю Божію насмхаться надъ бдной, несчастной женщиной, которую не знаю за что Господь наказалъ этимъ гадкимъ уродцемъ!

— Что это за вздоръ несете вы, любезная фрау Лизе, возразилъ пасторъ.— Насмхаться — уродецъ — наказалъ Господь — я ршительно не понимаю васъ. Вы врно ослпли, если не любите своего прелестнаго сына. Ну, поцалуй же меня, бдный крошка!

Пасторъ началъ опять ласкать малютку, по Цахесъ ворчалъ: ‘не хочу!’ и опять схватилъ-было его за носъ.

— Ну, посмотрите, какое злое зелье! воскликнула испуганная Фрау Лизе.

— Ахъ, милый папенька! заговорилъ въ это самое мгновеніе сынъ пастора.— Ты такъ ласкаешь дтей, врно они вс любятъ тебя очень, очень!

— Ну, слышите ли, воскликнулъ пасторъ, съ блестящими отъ радости глазами.— Ну, слышите ли, фрау Лизе, какъ хорошо говоритъ вашъ умный Цахесъ, на котораго вы такъ нападаете. Я ужь давно замчалъ, что вы изъ него не сдлаете ничего путнаго, хотя бы онъ былъ еще въ десять разъ и умне, и пригоже. Послушайте, Фрау Лизе, отдайте мн этого мальчика на вовпитапіе. Онъ подаетъ такъ много надеждъ! При вашей бдности, онъ только обременитъ васъ, а мн будетъ очень-пріятно воспитывать его, какъ собственнаго сына.

Фрау Лизе никакъ не могла прійдти къ себя отъ изумленія.

— Но, любезный Господинъ пасторъ, восклицала она нсколько разъ сряду:— любезный господинъ пасторъ, не-уже-ли вы не шутите, въ-самомъ-дл берете къ себ этого уродца — хотите воспитать его, избавляете меня отъ этого наказанія Божія?

Но чмъ боле представляла она пастору ужасную уродливость своего сына, тмъ сильне онъ заступался, говорилъ, что она въ безумномъ ослпленіи, что не стоитъ необыкновеннаго милосердія неба, которое послало ей такого дивнаго ребенка, и наконецъ, разсердившись, унесъ Цахеса въ комнату и заперъ за собою двери.

Фрау Лизе стояла какъ окаменлая, и не знала, на яву ли или во сн все это дется.

— Что же это, Боже мой, сдлалось съ нашимъ почтеннымъ пасторомъ? разсуждала она сама-съ-собою.— Какъ же это онъ влюбился въ моего крошку Цахеса и глупаго уродца принимаетъ за прекраснаго, умнаго мальчика? Ну, да поможетъ ему Богъ — добрый человкъ! Онъ снялъ бремя съ плечъ моихъ и наложилъ на свои. Какъ же стала легка плетушка безъ крошки Цахеса.

И поднявъ плетушку на спину, весело побрела она домой.

Еслибъ мн вздумалось до времени помолчать, то ты, любезнйшій читатель, и тутъ догадался бы, что двица Фон-Розеншнъ или, какъ она прежде называлась, Розенгрюншнъ, была не просто двица. И, въ-самомъ-дл, таинственное вліяніе ея поглаживанія головки Цахеса было причиною, что пасторъ принялъ его за прекрасное и умное дитя и тотчасъ взялъ къ себ на воспитаніе. Но не смотря на свою чудную догадливость, ты могъ бы, любезнйшій читатель, сдлать ложное предположеніе, или ко вреду самой повсти перевернуть много страницъ, чтобъ поскоре узнать поболе объ этой мистической двиц, а потому гораздо-лучше я разскажу теб тотчасъ все, что объ ней знаю.

Двица фон-Розеншнъ была большаго, величественнаго роста, въ движеніяхъ ея замчалась какая-то гордая повелительность. Лицо ея, впрочемъ совершенно-прекрасное, возбуждало, особливо когда она смотрла неподвижно впередъ, какое-то странное, почти трепетное чувство, что должно было приписать преимущественно черт между бровей, которую могли ль имть институтки, ршительно не знаю. Но за то часто, при хорошей погод, особенно въ то время, когда цвтутъ розы, въ ея взорахъ бывало столько прелести, что каждымъ овладвало какое-то сладостное, непреодолимое очарованіе. Когда я ее видлъ въ первый и въ послдній разъ, она была уже въ полномъ цвт, въ пор тсно-граничащей съ порой переворота, и я радовался отъ души, что увидалъ ее хоть въ это время, потому-что вскор, вроятно, не могъ бы судить объ ея дивной красот. Но я ошибался. Вс старожилы деревеньки увряли, что съ-тхъ-поръ, какъ они начали помнить себя, она всегда была такова, ни старше, ни моложе, ни дурне, ни прекрасне. Время, казалось, не имло надъ ней никакой власти. Ужь и это могло показаться очень-чуднымъ, но кром того, много было еще удивительнаго. Во-первыхъ, обнаружилось у ней какое-то родство съ цвтами, имя которыхъ она носила, потому-что не только выращивала такія столиственныя розы, какихъ ни одинъ человкъ въ мір не выроститъ, но он появлялись и на каждой тычинк, которую воткнетъ въ землю. Потомъ, замтили, что во время уединенныхъ прогулокъ по лсу, она громко разговаривала съ какими-то дивными голосами, раздававшимися изъ кустовъ, деревъ, ручьевъ. Одинъ молодой стрлокъ подсмотрлъ однажды, что она стояла въ самой чащ и около ней порхали странныя, не здшнія птицы, съ блестящими разноцвтными перьями и веселымъ пніемъ и щебетаньемъ, казалось, разсказывали ей разныя забавныя вещи, и она радовалась и смялась. Все это обратило на нее общее вниманіе тотчасъ, какъ она пріхала въ страннопріимный домъ, въ который была принята по особенному повелнію князя. Попечитель дома, баронъ Претекстатусъ фон-Мондшейнъ, жившій неподалеку въ своемъ помстья, не могъ отказать ей, хотя и мучился ужаснйшими сомнніями. Долго и напрасно отъискивалъ онъ въ книг Рикснера о турнирахъ и въ другихъ лтописяхъ фамилію Розенгрюншнъ. И могъ ли онъ посл этого не сомнваться въ прав на житье между благородными двицами особы, которая не можетъ показать родословной съ тридцатью-двумя предками? Наконецъ, не вытерпвъ, онъ присталъ къ ней съ сокрушеннымъ сердцемъ и со слезами на глазахъ, чтобъ она, ради самого Создателя, называлась не Розенгрюншнъ, а Розеншнъ, потому-что въ послдней фамиліи есть по-крайней-мр смыслъ и можно отъискать хоть одного предка. Она согласилась изъ угожденія ему. Можетъ-быть, что досада оскорбленнаго Претекстатуса на двицу безъ предковъ обнаружилась тмъ или другимъ образомъ и подала первый поводъ къ злымъ толкамъ, которые распространялись въ деревеньк все боле-и-боле. Къ чародйственнымъ разговорамъ въ лсу, въ сущности еще ничего не доказывавшимъ, начали прибавлять разныя обстоятельства, которыя, переходя изъ устъ-въ уста, придавали двиц Розеншнъ очень-двусмысленное значеніе. Мать Анна, жена шульца, утверждала, что всякій разъ, когда двица, стоя у окна, чихнетъ сильно, молоко во всей деревн скисаетъ. Только-что разнесся слухъ этотъ, какъ случилось ужаснйшее. Михель деревенскаго учителя лакомился потихоньку на институтской кухн картофелемъ и былъ пойманъ на дл самой двицей, которая, улыбаясь, погрозила ему пальцемъ. И вотъ бдный малой остался навсегда съ открытымъ ртомъ, какъ-будто въ немъ засла горячая картофелина, и съ той поры долженъ былъ носить шляпу съ широкими полями, потому-что безъ этого дождь шелъ бы ему прямо въ ротъ. Вскор казалось ужь несомнннымъ, что двица Розеншнъ умла заговаривать огонь и воду, вызывать бурю и градъ, плести ковтунъ и г. д., и вс съ трепетомъ и съ врою слушали разсказъ пастуха, какъ онъ въ полночь, дрожа всмъ тломъ, видлъ, что она промчалась по воздуху на метл, а передъ ней огромный жукъ съ синеватымъ огонькомъ между рожковъ. И вотъ, все пришло въ волненіе, возстало противъ колдуньи. Деревенскій судъ ршилъ даже взять ее изъ страннопріимнаго дома и бросить въ воду: обыкновенное испытаніе женщинъ, водящихся съ нечистыми. Баронъ Претекстатусъ не возставалъ противъ этого ни словомъ, ни дломъ, а только улыбаясь проговаривалъ про себя: ‘вотъ такъ-то бываетъ съ простыми людьми безъ предковъ, съ людьми не такого древняго, благороднаго происхожденія, какъ Мондшейны’. Двица Розеншнъ, узнавъ о грозящей ей опасности, ускакала въ столицу и вскор баронъ Претекстатусъ получилъ изъ княжескаго кабинета извщеніе, что вдьмъ нтъ и никогда не бывало, и при этомъ повелніе: судей, обнаружившихъ дерзкое желаніе посмотрть, какъ плаваютъ институтки, посадить въ башню, а прочимъ послянамъ и поселянкамъ запретить думать дурно о двиц Розеншнъ, подъ опасеніемъ строжайшаго тлеснаго наказанія. Они образумились, устрашились общаннаго наказанія и перестали думать объ ней дурно, что имло прекраснйшія послдствія, какъ для деревеньки, такъ и для двицы Розеншнъ.

Въ кабинет же князя, знали очень-хорошо, что двица Розеншнъ была въ-самомъ-дл нкогда столь славная Фея Розабельверде. А попала она въ институтъ вотъ какимъ образомъ:

Едва-ли во всей подсолнечной съищется страна краше маленькаго княжества, въ которомъ находилось помстье барона Претекстатуса Фон-Мондшейнъ, въ которомъ жила двица Розеншнъ и въ которомъ случилось все,что я хочу разсказать теб, любезнйшій читатель.

Окруженная со всхъ сторонъ высокими горами, страна эта, съ своими зелеными благоухающими рощицами, съ цвтущими полями, рчками и ручейками, съ веселыми деревеньками (городовъ не было ни одного) и тамъ-и-сямъ разбросанными палатами, уподоблялась дивно-прекрасному саду, въ которомъ жители, какъ-бы свободные отъ всхъ заботъ жизни, прогуливались безпечно, радостно. Вс знали, что страна эта управляется княземъ Деметріусомъ, но никто и не замчалъ, что она управляется, и вс были довольны. Охотники до свободы во всхъ своихъ дйствіяхъ и до теплаго климата, не могли бы избрать на житье лучшаго уголка земли, и вотъ почему, между прочими, поселилось въ этомъ княжеств и много добрыхъ, прекрасныхъ фей, которымъ, какъ извстно, свобода и теплота дороже всего. Имъ-то можно приписать, что не было деревеньки, въ которой не совершилось бы какого дива, и что каждый, обаянный ихъ чарами, вполн врилъ чудесному и именно потому, самъ не зная какъ, длался веселымъ и вмст хорошимъ гражданиномъ. Добрыя феи, расположившіяся на полной свобод, совершенно по-джинистацски, охотно уготовили бы прекрасному Деметріусу жизнь вчную, но это было не въ ихъ власти. Деметріусъ умеръ и ему наслдовалъ молодой Пафнуціусъ. Еще при жизни свтлйшаго родителя, Пафнуціусъ скорблъ сильно, что народомъ, какъ ему казалось, совсмъ не занимались. Вступивъ на престолъ, онъ ршился управлять имъ какъ слдуетъ, и вотъ онъ сдлалъ своимъ любимцемъ своего каммердинера Андрея, который однажды вывелъ его изъ довольно-затруднительнаго положенія, снабдивъ шестью дукатами, когда онъ забылъ свой кошелекъ въ трактир за горами.

II.
О неизвстномъ народ, который ученый Птоломей Филадельфъ ОТКРЫЛЪ ВО время своего путешествія. Университетъ Керепесъ.— Какъ вокругъ головы студента Фабіана летала пара ботфортъ, а профессоръ Моисъ Терпинъ приглашалъ студента Бальтазара на чай.

Въ дружескихъ письмахъ славнаго ученаго Птоломея Филадельфа къ Руфину находится слдующее замчательное мсто:

‘Ты знаешь, любезный Руфинъ, что я ничего такъ не боюсь, какъ палящихъ лучей солнца, которые совершенно истощаютъ мое тло и до того ослабляютъ духъ, что вс мысли спутываются, и я тщетно стараюсь схватить въ душ хоть одно ясное представленіе. Вотъ причина, почему въ это жаркое время я обыкновенно сплю днемъ, а ночью путешествую. Прошедшую ночь, возница мой сбился въ темнот съ настоящей покойной дороги и нечаянно попалъ на шоссе. Сильные толчки бросали меня изъ стороны въ сторону, такъ, что вскор голова моя отъ шишекъ стала похожа на мшокъ съ грцкими орхами, однакожь, не смотря на то, я пробудился изъ глубокаго усыпленія только вылетвъ изъ коляски на землю, Солнце свтило мн, прямо въ лицо и за шлагбаумомъ, стоявшимъ близехонько, высились башни какого-то большаго города. Возница вопіялъ громко, потому-что не только ось, но и заднее колесо разбилось объ большой камень, лежавшій на самой средин шоссе, а, какъ кажется, совсмъ не заботился обо мн. Я подавилъ, какъ слдуетъ мудрому, гнвъ мой и закричалъ довольно-кротко, что онъ проклятый негодяй, что онъ долженъ вспомнить, что Птоломей Филадельфъ, знаменитйшій ученый своего времени, сидитъ на С*`* дорог и чтобъ онъ оставилъ ось осью, а колесо колесомъ. Ты знаешь, любезный Руфинъ, какую мощь имю я надъ человческимъ сердцемъ, и возница въ то же мгновеніе бросился ко мн и поднялъ меня съ помощію шоссейнаго сборщика, передъ домомъ котораго случилось это несчастіе. По счастію, я ушибся не сильно и пошелъ тихохонько къ городу, а возница потащился за мной съ экипажемъ. Недалеко отъ воротъ города, замченнаго мною въ синющей дали, встртилъ я много людей, такихъ странныхъ, въ такихъ чудныхъ одяніяхъ, что началъ протирать глаза, дабы удостовриться, дйствительно ли я бодрствую, или коварный сонъ перенесъ меня въ чуждую, баснословную страну. На этихъ людяхъ, которыхъ я имлъ полное право принять за жителей города, изъ воротъ котораго они выходили, были длинные, широкіе шальвары на-манеръ японскихъ, изъ разныхъ драгоцнныхъ матерій: шелка, бархата, тонкаго сукна и даже изъ пестраго холста, съ бахрамой, снурками или прекрасными лентами, и къ этому маленькіе, дтскіе кафтанчики, едва прикрывавшіе животъ, большею частію свтлыхъ цвтовъ, очень немногіе попадались въ черномъ. Волосы разсыпались у нихъ по плечамъ и по спин неразчесанные, въ естественномъ безпорядк, а на голов сидла маленькая очень-странная шапочка. У нкоторыхъ на ше не было ничего, какъ у Турковъ и у новыхъ Грековъ, другіе же носили кусокъ благо полотна, очень похожій на воротникъ рубашки, отвороченный на плечи и спустившійся на самую грудь, какъ ты, я думаю, видалъ на изображеніяхъ нашихъ предковъ. Хотя вообще вс эти люди казались очень молодыми, голоса ихъ однакожь были смлы, а движенія неловки, только у нкоторыхъ замчалъ я небольшой оттнокъ на верхней губ, какъ-будто усы. У иныхъ, изъ задней части кафтанчика торчала палочка съ длинными шелковыми кистями, другіе же держали эти палочки въ рукахъ, но уже съ большими престранными головками на каждомъ конц, и они пускали изъ нихъ довольно-искусно дымныя облака, подувая въ тоненькую трубочку, находившуюся на верху. Нкоторые держали въ рукахъ широкіе, блестящіе мечи, какъ-будто шли на войну, а у иныхъ на плечахъ или на спин болтались маленькіе мешечки изъ кожи и изъ другихъ матерій. Можешь себ представить, любезный Руфинъ, что, имя привычку обогащать мои знанія тщательнымъ разсмотреніемъ каждаго новаго явленія, я тотчасъ остановился и устремилъ глаза на этихъ странныхъ людей. Они собрались тотчасъ вокругъ меня, и помирая со смху, начали кричать: ‘Филистеръ, Филистеръ!’ Это огорчило меня.— Посуди самъ, любезный Руфинъ, можетъ ли быть что-нибудь оскорбительне, для человка ученаго, какъ причисленіе къ народу, который за нсколько лтъ былъ избитъ ослиной челюстью? Я собрался однакожь съ духомъ и сказалъ имъ съ врожденнымъ величіемъ, что вроятно нахожусь въ цивилизованномъ государств и потому обращусь къ полиціи и къ судамъ съ жалобою на нанесенное оскорбленіе. Они заворчали, и даже т, которые до-сихъ-поръ не дымили, вынули предназначенныя для этого машины и начали пускать мн прямо въ лицо густыя облака дыма, который, какъ только теперь замтилъ, вонялъ ужаснйшимъ образомъ и оглушалъ вс чувства. За тмъ они произнесли мн нчто въ род проклятія, и такого гадкаго, что не могу и передать его теб, любезный Руфинъ. Наконецъ, они оставили меня, осыпая насмшками, и мн показалось, какъ-будто повторяли слово ‘арапникъ’. Возница мой, все видвшій и все слышавшій, сказалъ мн, ломая руки: ‘Ахъ, любезнйшій господинъ, что случилось, того уже не поправишь, не ходите лучше въ этотъ городъ, тамъ, какъ говорится, ни одна собака не возьметъ отъ васъ и куска хлба, а кром того на каждомъ шагу можете подвергнуться побо…’. Я не далъ договорить этому честному человку, повернулъ назадъ, и сижу теперь въ единственномъ трактир ближайшей деревеньки и пишу къ теб, любезнйшій Руфинъ. Я соберу сколько возможно боле свдній о варварскомъ народ, живущемъ въ этомъ город. Я уже узналъ много чуднаго о ихъ нравахъ, обычаяхъ, язык и т. д. и сообщу теб съ достодолжною врностію’.

Любезнйшій читатель! ты, я думаю, давно ужь замтилъ, что можно быть великимъ ученымъ и не знать самыхъ обыкновенныхъ явленій жизни, перетолковывать Богъ-знаетъ какъ, то, что извстно всему міру. Птоломей Филадельфъ штудировалъ много и не узналъ даже студентовъ, не вдалъ, что сидитъ въ деревеньк Хохъ-Якобсхеймъ, которая, какъ извстно, находится близь знаменитаго университета Керепесъ. Добрый Птоломей испугался студентовъ, которые весело шли гулять за городъ. Но что сталось бы съ нимъ, чего бы онъ еще не выдумалъ, еслибъ прибылъ въ Керепесъ за часъ до этого и ему привелось проходить мимо дома Моисъ Терпина, профессора естественныхъ наукъ, въ то самое время, какъ сотни студентовъ выходили съ его лекціи съ ужаснйшимъ шумомъ и гамомъ.

Лекціи Моисъ-Терпина посщались преимущественно. Онъ читалъ, какъ мы сказали, естественныя науки, объяснялъ какъ идетъ дождь, гремитъ громъ, блеститъ молнія, почему днемъ свтитъ солнце, а ночью мсяцъ, какъ и почему растетъ трава и т. д., и все это такъ просто и такъ понятно, что не задумался бы и ребенокъ. Онъ совключилъ всю природу въ маленькій компендіумъ, по которому распоряжался ею съ необыкновенною легкостію, вынимая изъ него, какъ изъ коммода съ разными ящичками, отвты на вс возможные вопросы. Слава его началась съ того самаго мгновенія, когда, посл многихъ физическихъ опытовъ, дошелъ онъ наконецъ до чрезвычайно-счастливаго заключенія, что мракъ зависитъ преимущественно отъ недостатка свта. Это и ловкость, съ которою онъ обращалъ вышеупомянутые физическіе опыты въ очень-занимательные фокусы, привлекало къ нему чрезвычайное множество слушателей.

Теперь позволь же, любезнйшій читатель, перенести тебя, такъ-какъ ты знаешь студентовъ гораздо-лучше Филадельфа и врно не испугаешься ихъ — какъ онъ, въ самый Керепесъ, къ дому профессора Моисъ Терпина, только-что окончившаго лекцію. Одинъ изъ выходящихъ студентовъ тотчасъ обращаетъ на себя твое вниманіе. Ты видишь прекраснаго, стройнаго юношу, лтъ двадцати-трехъ или четырехъ. Въ черныхъ глазахъ его блеститъ живая, поэтическая душа. Взглядъ его можно бы даже назвать рзкимъ, еслибъ какая-то мечтательная грусть, разлитая по блдному лицу, не умряла жгучаго огня взоровъ какъ-бы покрываломъ. Казакинъ его, изъ тонкаго чернаго сукна, обложенный разрзнымъ бархатомъ, скроенъ на древне-германскій манеръ, на плечахъ лежалъ воротникъ, блый какъ снгъ, бархатная беретка прикрывала темно-каштановые волосы, разсыпавшіеся по плечамъ локонами. Очень шелъ къ нему этотъ нарядъ, а боле отъ-того, что по всему существу, по величественной походк, по серьзному выраженію лица, онъ, казалось, въ-самомъ-дл принадлежалъ прекрасному прошедшему времени. Тутъ не было замтно глупыхъ претензій, мелочнаго обезьянства непонятымъ образцамъ, въ-слдствіе непонятыхъ требованій настоящаго времени. Это былъ студентъ Бальтазаръ, сынъ зажиточныхъ родителей, смирный, разумный, прилежный юноша.

Мраченъ, углубленъ въ думу, какъ обыкновенно, шелъ онъ съ лекціи Моисъ Терпина къ городскимъ воротамъ, чтобъ подышать свжимъ воздухомъ въ лсу, находившемся въ какой-нибудь сотн шаговъ отъ города. Другъ его Фабіанъ, живой, веселый малой, бжалъ за нимъ и нагналъ у самыхъ воротъ,

— Бальтазаръ, кричалъ онъ ему: — опять въ лсъ, бродить подобно меланхолическому Филистеру, тогда-какъ лихіе бурши упражняются въ благородномъ искусств биться на рапирахъ! Прошу тебя, оставь свою глупую мечтательность, будь по-прежнему живъ и веселъ. Пойдемъ, подеремся немного, и если теб и посл этого захочется въ лсъ, я пойду съ тобою.

— Фабіанъ, возразилъ Бальтазаръ: — я знаю, что ты желаешь мн добра и потому не сержусь, что бгаешь за мной, какъ сумасшедшій и часто лишаешь наслажденій, о которыхъ не имешь никакого понятія. Ты принадлежишь къ тмъ страннымъ людямъ, которые всякаго, кто бродитъ одиноко, называютъ меланхолическимъ глупцомъ и воображаютъ излечить его отъ этой глупости по-своему, какъ извстная придворная чучела принца Гамлета. Я теб не дамъ, какъ принцъ Гамлетъ, жестокаго урока флейтою, но просто попрошу поискать другаго товарища для упражненія въ благородномъ искусств биться на рапирахъ и эспадронахъ, а меня оставить въ поко.

— Нтъ, нтъ! воскликнулъ Фабіанъ смясь: — ты этимъ отъ меня не отдлаешься! Если ты не хочешь идти въ фехтовальную залу, такъ я пойду съ тобой въ лсъ. Какъ другъ, я обязанъ разгонять твою грусть. Ну, идемъ же въ лсъ, если ужь теб такъ хочется.

Сказавъ это, онъ схватилъ друга подъ руку. Бальтазаръ стиснулъ зубы отъ досады и не говорилъ ни слова, за то Фабіанъ не умолкалъ ни на минуту, разсказывая всякій смшной вздоръ.

Когда они вступили въ прохладную снь благоухающаго лса, когда кусты зашелестили, какъ-бы страстными вздохами, когда коснулись ихъ слуха дивныя мелодіи журчащаго ручья и отдаленныя псни пернатыхъ, повторяемыя отголоскомъ горъ — Бальтазаръ остановился, распростеръ руки, какъ-будто хотлъ обнять съ любовью и кусты и деревья, и воскликнулъ:

— О, мн теперь опять хорошо! невыразимо-хорошо!

Фабіанъ смотрлъ на друга разинувъ ротъ, какъ человкъ, непонимающій рчи другаго, незнающій что начать.

— Братъ! воскликнулъ Бальтазаръ снова, схвативъ Фабіана за руку.— Не правда ли, теперь и ты понимаешь чудную тайну уединенной прогулки въ лсу?

— Я не совсмъ тебя понимаю, любезный Бальтазаръ, возразилъ Фабіанъ.— Но если ты хочешь сказать, что прогулка въ этомъ лсу пріятна, я согласенъ. Я и самъ охотно гуляю, особенно съ хорошими товарищами, съ которыми можно повести разумный, поучительный разговоръ. Вотъ, на-примръ, я не знаю ничего пріятне прогулки съ Моисъ Терпиномъ. Онъ знаетъ каждую травку, каждую былинку, назоветъ теб ее по имени, скажетъ къ которому принадлежитъ классу…

— Перестань, замолчи, сдлай одолженіе! воскликнулъ Бальтазаръ.— Ты касаешься предмета, который всякій разъ приводитъ меня въ бшенство. Разсужденія Терпина о природ терзаютъ меня, ужасаютъ, какъ-будто я вижу передъ собой сумасшедшаго, который въ безуміи лобызаетъ соломенную чучелу, имъ же сдланную, воображая, что обнимаетъ свою царственную невсту. Такъ-называемые опыты его представляются мн отвратительнымъ кощунствомъ надъ божественнымъ существомъ, которымъ проникнута вся природа, которымъ она возбуждаетъ въ сокровеннйшей глубин души человка святйшія предчувствія. Часто приходитъ мн въ голову разбросать вс его стклянки и всю рухлядь, и всякій разъ останавливаетъ мысль, что обезьяна не перестанетъ играть огнмъ до-тхъ-поръ, пока не обожжетъ лапъ. Вотъ, Фабіанъ, этото чувство сжимаетъ мое сердце на лекціяхъ Моисъ Терпина и, можетъ, тогда въ-самомъ-дл становлюсь я мрачне. Въ эти мгновенія, мн такъ и кажется, что домы готовы обрушиться на мою голову и невыразимая тоска гонитъ меня изъ города. Но тутъ, тутъ душа моя наполняется какимъ-то сладостнымъ спокойствіемъ. Лежа на трав, усянной цвтами, я смотрю на безпредльное голубое небо, и надо мной и надъ ликующимъ лсомъ несутся золотыя облака, какъ чудные сны міра далекаго, полнаго блаженства. О, другъ! тогда возникаетъ изъ моей собственной груди какой-то дивный духъ и я слышу, какъ онъ ведетъ таинственныя рчи съ кустами, съ деревьями, съ струями ручья — и какъ передать теб блаженство, которое разливается какою-то сладостною, трепетною грустью по всему существу моему.

— Ну, воскликнулъ Фабіанъ: — опять старая псня о грусти, о блаженств, о говорящихъ деревьяхъ и ручьяхъ. Вс твои стихи наполнены этими дивными вещами, которыя звучатъ недурно и могутъ употребляться съ пользою, если не вздумаешь искать подъ ними еще чего. Но скажи, мой дивный меланхоликъ, зачмъ же ты не пропускаешь ни одной лекціи Моисъ-Терпина, если он въ-самомъ-дл такъ теб противны?

— Не спрашивай, возразилъ Бальтазаръ, потупивъ глаза.— Какая-то невдомая сила влечетъ меня каждое утро въ домъ Моисъ Терпина. Я знаю напередъ, что долженъ вытерпть и все-таки не могу удержаться.

— Какъ тонко, какъ поэтически, какъ мистически! восклицалъ Фабіанъ, помирая со смха.— Полно, любезнйшій, невдомая сила, влекущая тебя въ домъ Моисъ Терпина, просто въ темноголубыхъ глазахъ прекрасной Кандиды. Что ты влюбленъ по уши въ миленькую дочку профессора, это мы знаемъ давно, и потому прощаемъ теб твою глупую мечтательность. Съ влюбленными ужь всегда такъ бываетъ. Ты теперь находишься въ первомъ період любовной болзни и долженъ передлать вс глупости, которыя, благодаря Бога, я и многіе другіе отправили гораздо-раньше, передъ меньшимъ числомъ зрителей, еще въ школ. Но поврь…

Въ это самое время, они вышли изъ чащи на широкую дорогу, пролегавшую черезъ лсъ. Вдали, въ облак пыли, неслась лошадь безъ сдока.,

— Э, э! воскликнулъ Фабіанъ, прервавъ свое разужденіе: — посмотри-ка, бестія врно ссадила сдока. Надобно поймать ее, посл поищемъ хозяина.

Онъ сталъ посреди дороги. Лошадь близилась, и они увидли, что по обимъ сторонамъ ея болтались ботфорты, а на сдл ворочалось что-то черное. Вдругъ, передъ самымъ Фабіаномъ раздалось рзкое и продолжительное прр-р-р-у-у, въ то же время надъ головой промахнула пара ботфортъ и какое-то маленькое, странное черное существо покатилось къ ногамъ его. Смирнехонько остановилась высокая лошадь и, протянувъ шею, обнюхивала своего чуднаго господина, барахтавшагося въ песк и наконецъ съ трудомъ поднявшагося на ноги. Голова крошки вросла глубоко въ плечи. Съ двумя наростами на спин и на груди, съ коротенькимъ туловищемъ на длинныхъ тоненькихъ ножкахъ, онъ былъ очень похожъ на яблоко съ вырзанной на верху мордочкой и воткнутое на вилку. Увидавъ передъ собою это крохотное чудище, Фабіанъ померъ со смху. Малютка надвинулъ на себя беретку, которую только-что поднялъ съ земли, посмотрлъ важно на Фабіана и спросилъ грубымъ сиплымъ голосомъ:

— Это ли дорога въ Керепесъ?

— Эта, милостивый государь, отвчалъ Бальтазаръ вжливо и подалъ малютк слетвшіе ботфорты.

Напрасно старался крошка надть ихъ. Онъ спотыкался и падалъ безпрестанно. Бальтазаръ поставилъ ихъ рядышкомъ, приподнялъ малютку тихохонько и опустилъ ногами въ слишкомъ-тяжелые и широкіе футляры. Гордо уперши одну руку въ бокъ, а другую приподнявъ къ беретк, сказалъ карликъ: ‘Gratias!’ подошелъ къ лошади и взялъ ее за уздечку. Но и тутъ вс попытки его достать стремя или вскарабкаться на высокое животное не удавались. Бальтазаръ также вжливо подсадилъ его на стремя, но отъ-того-ли, что въ попыхахъ малютка прискакнулъ очень сильно, только, попавъ на сдло, онъ въ то же мгновеніе очутился по другую сторону лошади на земл.

— Вы слишкомъ горячитесь, любезнйшій, воскликнулъ Фабіанъ, не переставая смяться.

— Чортъ вашъ любезнйшій! закричалъ взбшенный карликъ, обчищая песокъ съ платья.— Я студентъ, и если и вы также студентъ, то вы тушируете меня, смясь въ глаза, какъ трусу. Завтра въ Керепесъ вы должны со мною драться.

— Чудо, да это настоящій буршъ! восклицалъ Фабіанъ, не переставая смяться.— Какая храбрость, какое знаніе коммента.

Тутъ онъ схватилъ малютку, не смотря на его сопротивленіе, поднялъ и посадилъ на лошадь, которая тотчасъ весело поскакала къ городу.

Фабіанъ задыхался отъ смха.

— Послушай, сказалъ ему Бальтазаръ: — хорошо ли смяться надъ человкомъ, такъ жестоко обиженнымъ природой. Если онъ въ-самомъ-дл студентъ, ты долженъ съ нимъ драться и противъ всхъ университетскихъ обыкновеній — на пистолетахъ, потому-что онъ не можетъ владть ни рапирой, ни эспадрономъ.

— Ныньче ты видишь все въ черномъ цвт, возразилъ Фабіанъ.— Никогда не приходило мн въ голову смяться надъ физической уродливостью. Но скажи, какъ же можно такому горбатому карлику садиться на такую большую лошадь, падвать такіе огромные ботфорты, такую чудную бархатную беретку, такую узенькую куртку съ ужасной путаницей шнурковъ, жгутовъ и кистей, принимать такой надменный, дерзкій видъ, говорить такимъ варварскимъ, сиплымъ басомъ? Ну, какъ посл этого не осмять его, какъ воплощеннаго пошляка? Но мн надобно поскорй въ городъ, посмотрть на въздъ этого дивнаго рыцаря. Ты ныньче никуда не годишься, прощай!

Сказавъ это, Фабіанъ побжалъ назадъ въ городъ.

Бальтазаръ своротилъ съ дорог, углубился въ чашу и слъ на кочку, волнуемый самыми горькими чувствами. Можетъ-быть, онъ и въ-самомъ-дл любилъ прелестную Кандиду, но онъ скрывалъ эту любовь, какъ святую тайну, въ сокровеннйшей глубин души отъ всхъ людей, даже отъ самого-себя. И когда Фабіанъ заговорилъ объ ней такъ безпощадно, такъ легкомысленно, ему казалось, будто грубыя руки съ дерзкимъ высокомріемъ срываютъ съ святаго лика покрывало, къ которому онъ самъ не смлъ прикоснуться. Слова Фабіана казались ему ужаснйшимъ кощунствомъ надъ всми святыми убжденіями и мечтами его.

— Такъ ты принимаешь меня за влюбленнаго селадона! воскликнулъ онъ, преодолваемый досадой и негодованіемъ.— За глупца, который бгаетъ на лекціи Моисъ Терпипа, чтобъ хоть часъ пробыть подъ одной крышей съ прекрасной Кандидой, который таскается по лсу для того, чтобъ выдумывать пошлыя элегіи и посланія къ любезной, который портитъ деревья, вырзывая на гладкой кор пкъ глупые вензеля, который при ней не скажетъ порядочнаго слова, а только вздыхаетъ, охаетъ, и корчитъ плаксивыя рожи, какъ-будто мучится спазмами, который носитъ на голой груди увядшіе цвты, которые она носила, или перчатку, которую она потеряла! И потому-то ты дразнишь меня, Фабіанъ! и потому-то вмст съ внутреннимъ, дивнымъ міромъ, возникшимъ въ груди моей, я сдлался, можетъ-быть, предметомъ насмшекъ моихъ товарищей! И милая, дивная, прелестная Кандида…

Тутъ сердце его сжалось сильно. Ахъ! внутренній голосъ шепталъ ему очень-явственно, что онъ ходитъ въ домъ Мопсъ Терпина именно только для Кандиды, что онъ пишетъ стихи къ милой, что онъ вырзываетъ имя ея на деревьяхъ, что онъ при ней нметъ и вздыхаетъ, что онъ носитъ на груди завядшіе цвты, которые она потеряла, что онъ длаетъ вс глупости, о которыхъ намекнулъ ему Фабіанъ. Только теперь почувствовалъ онъ, какъ сильно, какъ невыразимо сильно любитъ онъ прелестную Кандиду и въ то же время замтилъ, что самая чистая, самая истинная любовь проявляется во вншней жизни какъ-то смшновато, можетъ-быть отъ глубокой ироніи, которую природа примшала ко всмъ человческимъ дйствіямъ. Можетъ-быть, это замчаніе и справедливо, но несправедливо, что оно начало сердить его. Свтлые сны, прежде его лелявшіе, отлетли, говоръ листьевъ и струй отдавался какъ-бы насмшкой и онъ пустился назадъ въ Керепесъ.

— Господинъ Бальтазаръ, mon her Бальтазаръ, кричалъ кто-то впереди.

Онъ поднялъ глаза и остановился, какъ-бы прикованный. На встрчу ему шелъ профессоръ Мопсъ Терпинъ, подъ-ручку съ Кандидой. Кандида привтствовала окаменвшаго Бальтазара съ свойственной ей веселой, дружеской непринужденностью.

— Бальтазаръ, mon her Бальтазаръ, продолжалъ профессоръ: — Вы, ей-Богу, прилежнйшій и пріятнйшій для меня изъ всхъ студентовъ. Вижу, вижу, любезнйшій, вы любите природу со всми ея чудесами точь-въ-точь какъ я, а я на ней помшанъ! Врно, опять ботанизировали въ вашемъ лсочк? Ну, что жь нашли хорошаго? Да познакомимся покороче, навстите меня, — я радъ васъ видть во всякое время. Мы можемъ длать вмст опыты. Видли ль вы мой воздушный насосъ? Да за чмъ же откладывать далеко, mon her, завтра повечеру соберется у меня дружескій кружокъ, консумировать чай съ хлбомъ и масломъ, провести время въ пріятныхъ разговорахъ, увеличьте его своей драгоцнной особой. Вы познакомитесь у меня съ прелюбезнымъ молодымъ человкомъ, котораго мн въ особенности рекомендовали. Bon soir, mon her, добраго вечера, любезнйшій! А refoir, до свиданія! Вы вдь завтра прійдете на мою лекцію? Ну, adieu, mon her!

И не дождавшись отвта Бальтазара, профессоръ Моисъ Терпинъ удалился вмст съ дочерью.

Бальтазаръ въ смущеніи не смлъ поднять глазъ все время, какъ она передъ нимъ стояла, но онъ чувствовалъ, что взоры ея прожигали грудь его, чувствовалъ ея дыханіе и сладостный трепетъ потрясалъ все его существо.

Прошла досада — въ восторг смотрлъ онъ на удаляющуюся до-тхъ-поръ, пока она не исчезла въ густот деревьевъ. Медленно возвращался онъ опять въ лсъ, чтобъ мечтать, и мечтать сладостне, чмъ когда-нибудь!

III.
Какъ Фабіанъ не зналъ, что и говорить.— Кандида и двицы, которыя не должны сть рыбы.— Литературный чай Моисъ Терпина.— Молодой принцъ.

Фабіанъ побжалъ поперекъ лса, думая обогнать чуднаго всадника, но ошибся. Вышелъ на опушку, онъ увидалъ, что къ крошк присоединился другой красивый здокъ и они оба възжали уже въ городскіе ворота.

— Гмъ, пусть я не обогналъ его, бормоталъ онъ про-себя, удвоивая шаги.— Все-таки поспю. Если этотъ наперстокъ въ-самомъ-дл студентъ, то его пошлютъ къ ‘Крылатому Коню’, а если онъ повторитъ тамъ свое рзкое прр-р-у-у, сброситъ впередъ ботфорты, а тамъ слетитъ и самъ, и еще вздумаетъ расхорохориться, когда бурши начнутъ хохотать, такъ и пойдетъ потха.

Взошедъ въ городъ, Фабіанъ воображалъ встрчать на всхъ улицахъ смющіяся лица, но не тутъ-то было. Вс проходили спокойно, серьзно. На площадк, передъ ‘Крылатымъ Конемъ’ прогуливалось нсколько студентовъ, преважно разсуждая о своихъ длахъ. Врно, крошка тутъ еще не показывался, подумалъ Фабіанъ, какъ, взглянувъ въ ворота гостинницы, увидалъ, что его лошадь вели въ конюшню. Но кого ни спрашивалъ онъ, не прозжалъ ли сюда верхомъ на пребольшой лошади премаленькій уродецъ, вс говорили, что нтъ. Много смялись его разсказу, но увряли, что ничего подобнаго не видали, что минутъ за десять прохали, правда, два здока въ гостинницу, но очень-красивые и на хорошихъ лошадяхъ.

— И одинъ сидлъ на той, что сейчасъ провели въ конюшню?

— Да. Этотъ, конечно, нельзя сказать, чтобъ былъ великъ ростомъ, но за то прекрасно сложенъ, съ чрезвычайно-пріятнымъ лицомъ и чудными локонами. Къ тому жь, показалъ себя лихимъ наздникомъ, соскочилъ съ лошади такъ проворно и ловко, какъ первый шталмейстеръ вашего князя.

— И не потерялъ ботфортъ? И не покатился кубаремъ къ вамъ въ ноги?

— Съ чего это ты взялъ? возразили вс единогласно.— Слетть такому искусному здоку, какъ маленькій?

Фабіанъ не зналъ, что и говорить.

Вдали показался Бальтазаръ. Фабіанъ бросился къ нему и разсказалъ, какъ здсь вс принимаютъ маленькаго уродца за прекраснйшаго мужчину и искуснйшаго наздника.

— Видишь ли, любезный Фабіанъ, сказалъ ему Бальтазаръ: — не вс, какъ ты, любятъ насмхаться надъ несчастными, искаженными природой.

— Да, Боже мой! перебилъ его Фабіанъ.— Тутъ дло совсмъ не о насмшкахъ, а о томъ, можетъ ли уродецъ въ три фута, чрезвычайно-похожій на рдьку, быть красивымъ мужчиной?

Бальтазаръ подтвердилъ увренія Фабіана, что маленькій студентикъ ужасно уродливъ. Напрасно — видвшіе его на площади оставались при своемъ, что онъ прекраснйшій мужчина.

Начало смеркаться, друзья отправились домой. Тутъ Бальтазаръ, самъ не зная какъ, проговорился, что онъ встртился съ профессоромъ Моисъ Терпиномъ, и что онъ пригласилъ его завтрашній день на чай.

— Счастливецъ! воскликнулъ Фабіанъ.— Ты увидишь свою милую, свою прелестную Кандиду, будешь говорить съ ней, слушать ее!

Снова глубоко-оскорбленный Бальтазаръ вырвалъ свою руку изъ руки Фабіана и хотлъ у идти, но, опомнившись, подавилъ досаду, остановился и сказалъ:

— Послушай, Фабіанъ, можетъ-быть, ты и въ-прав почитать меня глупымъ, влюбленнымъ вздыхателемъ, можетъ-быть, я влюбленъ и въ-самомъ-дл, но эта — глупость глубокая, жестокоболящая рана души. Тронутая неосторожно, она можетъ довести меня до безумія. Прошу тебя, не произноси при мн имени Кандиды!

— Любезный Бальтазаръ, ты принимаешь все ужасно-трагически, конечно, оно такъ и должно въ твоемъ положеніи. Чтобъ избжать, впрочемъ, всякой непріятной для меня размолвки съ тобою, я общаю не говорить о Кандид, пока ты самъ не подашь мн къ этому повода. Позволь теперь только замтить, что въ этой любви я предвижу много для тебя непріятностей. Кандида прехорошенькая и премиленькая двушка, но никакъ не идетъ къ твоему мечтательному, меланхолическому характеру. Когда ты узнаешь ее покороче, ея свтлый, ничмъ-невозмущаемый нравъ покажется теб чуждымъ всякой поэзіи, ты захандришь и все это кончится ужаснымъ вообразительнымъ страданіемъ и достаточнымъ отчаяніемъ. Впрочемъ, и я приглашенъ на завтрашній чай къ нашему профессору, который общалъ, кром того, занять насъ очень любопытными физическими опытами. Ну, доброй ночи, чудный мечтатель, спи спокойно, если можешь спать передъ такимъ великимъ днемъ!

Сказавъ это, Фабіанъ оставилъ своего друга, погруженнаго въ глубокую думу. Можетъ-быть, и не безъ основанія предвидлъ Фабіанъ много разныхъ патетическихъ мгновеній разлада между Кандидой и Бальтазаромъ, которые такъ разнились характерами.

Всякій долженъ былъ согласиться, что Кандада съ своими сердце-проникающими глазками, съ губками нсколько вздернутыми, была прелестна. Свтлы или темны были ея прекрасные волосы, которые она умла причесывать такъ фантастически, право, не помню, памятно мн только ихъ чудесное свойство казаться все темне и темне, чмъ боле на нихъ смотришь. Необыкновенная стройность и граціозность во всхъ движеніяхъ длали ее воплощенною прелестью, хотя ручка и пояска могли бы быть нсколько по-мене. Ко всему этому, Кандида читала ‘Вильгельма Мейстера’ Гте, стихотворенія Шиллера. ‘Волшебное Кольцо’ Фук и опять позабыла почти все, что въ нихъ было, играла довольно-порядочно на фортепьяно, даже иногда подпвала, танцовала новйшія французскія кадрили и галопъ, и писала прачешные реестры красивымъ, четкимъ почеркомъ. Люди, которые не могутъ обойдтись безъ того, чтобъ не отъискать везд недостатки, говорили только, что у ней голосъ немного грубоватъ, что она затягивается слишкомъ-сильно, радуется новой шляпк слишкомъ-долго, да за чаемъ съдаетъ слишкомъ-много разнаго печенья. Восторженнымъ поэтамъ не понравилось бы въ Кандид и еще многое, но мало ли что имъ не нравится. Во-первыхъ, имъ хочется, чтобъ двушка приходила въ магнетическій восторгъ отъ всего, что до нихъ касается, вздыхала глубоко, подкатывала глаза подъ лобъ, а при случа подвергалась бы и небольшимъ обморокамъ, или даже лишалась зрнія, что составляетъ высшую степень женственностей женственности. Потомъ, она должна пть романсы ихъ сочиненія, на голосъ мгновенно поданный сердцемъ, и за тмъ тотчасъ же немного прихворнуть или самой сочинять стихи и очень стыдиться, когда это обнаружится, даже и тогда, когда, переписавъ свое сочиненіе на тоненькую благовонную бумажку, сама довольно-искусно передастъ его своему поэту, который въ свою очередь отъ чрезмрнаго восторга прихворываетъ также. Есть еще поэтическіе аскетики, которые идутъ гораздо-дале и почитаютъ противнымъ всякой женской нжности, если двушка смется, стъ, пьетъ или одвается по мод. Эти очень похожи на еронима, который запрещалъ двушкамъ носить серьги и сть рыбу. Он должны питаться, говоритъ онъ, небольшимъ количествомъ изготовленной травы, безпрестанно голодать, но нечувствуя этого, облекаться въ одежду грубую, дурно сшитую, скрывающую вс формы и преимущественно выбирать въ спутницы особу важную, блдную, мрачную и нсколько грязную.

Кандида была воплощенная веселость, беззаботность и потому для нея не было ничего выше разговора, вращавшагося на легкихъ воздушныхъ крылушкахъ самаго невиннаго юмора. Она смялась отъ души надъ всмъ смшнымъ, никогда не вздыхала, разв когда дождь мшалъ предположенной прогулк, или, не смотря на вс предосторожности, на новой шали являлось пятнышко. И тутъ проглядывало, если бывалъ истинный поводъ, глубокое внутреннее чувство, никогда не переходившее въ пошлую плаксивость. Намъ съ тобой, любезный читатель, намъ, такъ далекимъ отъ восторженныхъ, эта двушка пришлась бы непремнно по сердцу, но Бальтазаръ… Впрочемъ, мы увидимъ, оправдались ли предсказанія прозаическаго Фабіана.

Что Бальтазаръ во всю ночь не могъ сомкнуть глазъ отъ невыразимо-сладостнаго, боязливаго ожиданія — это очень-естественно. Полный мысли о своей милой, схватилъ онъ перо и написалъ много благозвучныхъ стиховъ, выражавшихъ въ мистическомъ повствованіи любви соловья къ пышной роз его собственное состояніе. Онъ хотлъ захватить ихъ съ собою къ Моисъ Терпину и ври случа нанести первый ударъ сердцу Кандиды.

Фабіанъ, зашедъ по уговору за своимъ другомъ, улыбнулся, увидавъ, что онъ разодлся противъ обыкновенія. На немъ былъ воротничекъ изъ тончайшихъ брюсельскихъ кружевъ, коротенькое полукафтанье изъ неразрзнаго бархата, французскіе сапожки съ высокими каблуками и серебряной бахрамой, англійская пуховая шляпа и датскія перчатки. Такимъ образомъ, онъ одлся совершенно по-германски, и нарядъ этотъ шелъ къ нему какъ-нельзя-лучше. Ко всему этому, онъ завилъ и расчесалъ еще волосы и расправилъ усики и эспаньнолку.

Сильно забилось сердце Бальтазара отъ восторга, когда Кандида въ полной одежд древне-германскихъ двъ встртила его дружественной, очаровательной улыбкой.

— Прелестнйшая! воскликнулъ Бальтазаръ, когда Кандида, сама сладчайшая Кандида подала ему чашку съ дымящимся чаемъ.

— Вотъ ромъ и марасхико, говорила она, устремивъ на него свои свтлыя очи.— Вотъ сухари и крендельки. Пожалуйста, берите что вамъ угодно.

Но вмсто того, чтобъ взглянуть на ромъ или марасхико, на сухари или крендельки, Бальтазаръ не могъ спустить упоенныхъ взоровъ съ чудной двы и напрасно искалъ словъ, чтобъ высказать, что чувствовалъ въ это мгновеніе.

Но тутъ схватилъ его сзади за плечи профессоръ эстетики, сильный рослый мужчина, и повернулъ къ себ такъ быстро, что выплеснулъ половину чашки на полъ.

— Любезнйшій Лука Кранахъ! загремлъ онъ громовымъ голосомъ: ну, какъ можно пить воду — вы совершенно испортите свой германскій желудокъ. Тамъ черезъ комнату нашъ храбрый Моисъ Терпинъ выставилъ баттарею благороднйшаго рейнвейна — скорй на приступъ!

И онъ потащилъ за собой бднаго юношу.

Но изъ сосдней комнаты вышелъ имъ на встрчу Моисъ Терпинъ, держа за руку престраннаго маленькаго человчка и восклицалъ громко:

— Вотъ, милостивые государи и государыни, рекомендую вамъ молодаго человка, одареннаго необыкновенными способностями. Онъ тотчасъ пріобртетъ ваше расположеніе. Это г. Цинноберъ, прибывшій вчера въ университетъ и предполагающій заняться изученіемъ правъ.

Фабіанъ и Бальтазаръ узнали тотчасъ уродца, слетвшаго въ лсу съ лошади.

— Ну, чтожь, шепталъ Фабіанъ Бальтазару: — вызывать мн эту мартышку на сапожный ремень или плеть? Другимъ оружіемъ я не могу драться съ такимъ ужаснымъ противникомъ.

— Какъ теб не стыдно, возразилъ Бальтазаръ: — насмхаться надъ несчастнымъ, котораго тлесные недостатки, какъ ты самъ слышалъ, вознагражднны сторицею нравственными достоинствами. Надюсь, любезнйшій г. Цинноберъ, продолжалъ онъ. обращаясь къ карлику, что вчерашнее паденіе ваше съ лошади не имло дурныхъ послдствій?

Цинпоберъ поднялся на ципочки, оперся сзади на маленькую тросточку, которую держалъ въ рукахъ, закинулъ назадъ голову и, устремивъ на Бальтазара дико-сверкавшіе глаза, произнесъ страннымъ сиплымъ голосомъ:

— Я не понимаю, милостивый государь, о чемъ вы говорите? Упалъ съ лошади — я упалъ съ лошади!— Вроятно, вы не знаете, что я отличнйшій наздникъ, что никогда не падаю съ лошади, что служилъ волонтеромъ въ кирасирахъ, что училъ верховой зд и офицеровъ и солдатъ? Гмъ!— Упалъ — я упалъ съ лошади!

Тутъ онъ хотлъ повернуться, но палочка, служившая ему опорой, выскользнула и онъ полетлъ въ ноги къ Бальтазару. Бальтазаръ нагнулся, чтобъ поскорй поднять его и какъ-то нечаянно коснулся до головы. Крошка завизжалъ такъ громко и рзко, что гости въ испуг повскакали съ мстъ. Вс окружили Бальтазара и осыпали вопросами отъ-чего закричалъ онъ такъ ужасно.

— Прошу не прогнваться, любезнйшій г. Бальтазаръ, говорилъ профессоръ Моисъ Терпинъ: — но это шутка довольно-странная. Вы врно хотли заставить насъ подумать, что кто-нибудь наступилъ кошк на хвостъ.

— Кошка — кошка!— вонъ кошку! завопила одна слабая нервами дама и упала въ обморокъ.

— Кошка — кошка! повторили два престарлые кавалера, страдавшіе тою же идіосинкразіей и бросились вонъ.

— Что это вы надлали своимъ гадкимъ мяу? сказала Бальтазару въ-полголоса Кандида, вылившая цлую склянку духовъ на даму упавшую въ обморокъ.

Бальтазаръ не зналъ что съ нимъ длается. Лицо его пылало отъ стыда и досады и онъ не могъ даже проговорить, что мяукалъ не онъ, а проклятый Цинноберъ.

Профессоръ Моисъ Терпинъ замтилъ его смущеніе.

— Ну, успокойтесь, любезный г. Бальтазаръ, сказалъ онъ ему, взявъ дружески за-руку.— Я вдь все видлъ. Прыгая на четверенькахъ, вы представили раздраженную кошку неподражаемо. Признаюсь, я и самъ чрезвычайно люблю вс шутки изъ натуральной исторіи, но на литературномъ чаю…

— Но, почтеннйшій г. профессоръ, это не я! сорвалось наконецъ съ языка Бальтазара.

— Ну, хорошо, хорошо! перебилъ его профессоръ.

— Утшь добраго г. Бальтазара, прибавилъ онъ, обращаясь къ подошедшей Кандид.— Эта смута вывела его совершенно изъ себя.

Доброй Кандид было очень-жаль бднаго Бальтазара, стоявшаго передъ ней съ потупленными глазами, въ ужаснйшемъ замшательств.

— Какіе, ей-Богу, смшные эти люди! Ну какъ такъ бояться кошекъ! прошептала она ему, подавая руку.

Съ жаромъ прижалъ Бальтазаръ ея руку къ сильно бившемуся сердцу. Очаровательные взоры Кандиды покоились на немъ. Онъ былъ весь восторгъ и забылъ и о Циннобер и о мяукань. Наконецъ, все успокоилось. Слабая нервами дама сидла ужь за чайнымъ столикомъ и кушала сухарики, помачивая ихъ въ ромъ и увряя, что это самое лучшее лакомство противъ испуга и непріятностей.

И два престарлые кавалера, которымъ въ-самомъ-дл на крыльц попалась кошка, возвратились успокоенные и сли за карточный столъ.

Бальтазаръ, Фабіанъ, профессоръ эстетики и нсколько другихъ молодыхъ людей подсли къ дамамъ. Между-тмъ, г. Цинноберъ подтащилъ скамеечку и взобрался на софу, гд сидлъ теперь между двумя дамами и прегордо посматривалъ вокругъ.

Бальтазаръ разсчелъ, что время выступить на сцену съ поэмой о любви соловья къ пурпуровой роз. И вотъ онъ объявилъ съ достодолжною молодымъ поэтамъ стыдливостью, что еслибъ не боялся наскучить и могъ надяться на общее снисхожденіе, то ршился бы прочесть послднее произведеніе своей музы.

Такъ какъ дамы переговорили уже о всхъ новостяхъ, двушки обсудили послдній балъ у президента и согласились даже на-счетъ нормальной формы новыхъ шляпокъ, а мужчинамъ предстояли да и питье разв часа черезъ два, то вс и начали просить Бальтазара не лишать общество этого пріятнаго наслажденія.

Бальтазаръ вынулъ чисто-перебленную рукопись и началъ читать.

Сочиненіе это, написанное въ самомъ-дл съ чувствомъ, одушевляло его боле и боле. Въ его чтеніи обнаруживался весь пылъ любящаго сердца. Тихіе вздохи, не одно подавляемое: ахъ! дамъ и двушекъ, громкія: ‘прекрасно — божественно’ мужчинъ приводили его въ восторгъ, убждая, что пьеса увлекаетъ всхъ.

Наконецъ, онъ кончилъ и со всхъ сторонъ раздались восклицанія:

— Что за прелесть — какія мысли — какая фантазія — какіе стихи — какое благозвучіе!— Благодаримъ за это божественное наслажденіе! благодаримъ, — благодаримъ, г. Цинноберъ!

— Какъ? что? воскликнулъ Бальтазаръ, но никто не обращалъ на него ни малйшаго вниманія, вс бросились къ Цинноберу, который, сидя на соф, величался какъ индйскій птухъ.

— Помилуйте, сиплъ онъ своимъ гадкимъ басомъ.— Слишкомъ-много чести — это такъ, бездлка, которую я набросалъ на-скоро ныньче ночью.

— Дивный, божественный Цинноберъ! восклицалъ профессоръ эстетики.— Другъ, посл меня ты первый изъ всхъ современныхъ поэтовъ! Чудная душа, пріиди въ мои объятія!

Тутъ онъ схватилъ крошку съ софы, приподнялъ вверхъ и началъ цаловать его. Цинноберъ дрягалъ ноженками, барабанилъ ими по огромному чреву эстетика и пищалъ: ‘пусти, пусти! мн больно — охъ — я выцарапаю гсб глаза — я откушу теб носъ!’

— Нтъ, воскликнулъ профессоръ, спуская крошку на полъ.— Нтъ, любезный другъ, это ужь излищняя скромность.

— Прекрасно, молодой человкъ, сказалъ Моисъ Терпинъ, вставъ изъ-за карточнаго стола и взявъ Циннобера за руку.— Ты вполн заслужилъ вс похвалы, которыми тебя осыпаютъ.

— Кто же изъ васъ, двушки, кричалъ восторженный эстетикъ: — кто же изъ васъ вознаградитъ дивнаго Циннобера поцалуемъ за его чудное стихотвореніе, полное истиннаго, глубокаго чувства любви?

Кандида встала и съ пылающими щеками подошла къ крошк, стала передъ нимъ на колни и поцаловала его.

— Да! воскликнулъ тутъ Бальтазаръ въ какомъ-то иступленіи.— Цинноберъ! божественный Цинноберъ, ты сочинитель глубокомысленнаго стихотворенія о любви соловья, къ пурпуровой роз, теб и дивная награда, тобой полученная!

Съ этими словами, онъ схватилъ Фабіана за руку и увлекъ за собою въ сосднюю комнату.

— Сдлай одолженіе, говорилъ онъ ему вн себя: — посмотри на меня хорошенько и скажи по совсти, дйствительно ли я студентъ Бальтазаръ, въ самомъ ли дли ты Фабіанъ, въ дом ли мы Моисъ Терпина, не сонъ ли это, въ ум ли мы? Ущипни меня за носъ или покачай хорошенько, чтобъ пробудить изъ этого дьявольскаго сна!

— Ну, скажи пожалуй, возразилъ Фабіанъ:— можно ли такъ бсноваться изъ вздорной ревности, отъ-того, что Кандида поцаловала крошку. Ты долженъ, однакожь, сознаться, что стихотвореніе, прочтенное малюткой, въ-самомъ-дл прекрасно.

— Фабіанъ! воскликнулъ Бальтазаръ съ выраженіемъ глубочайшаго изумленія.— Что ты говоришь?

— Что сочиненіе Циннобера превосходно и что Кандида поцаловала его. Вообще, мн кажется, въ немъ много такого, что дороже красоты тлесной. Да и наружность его не такъ отвратительна, какъ мн показалось прежде. Во время чтенія, черты его такъ одушевлялись, что онъ становился даже прекраснымъ молодымъ человкомъ, хотя головка его чуть-чуть высовывалась изъ-за стола. Послушай, оставь свою вздорную ревность и подружись съ нимъ какъ съ собратомъ-поэтомъ.

— Какъ! воскликнулъ Бальтазаръ яростно.— Мн еще дружиться съ этимъ уродомъ? да скорй я задушу его!

— Ну вотъ, ты ршительно сошелъ съ ума. Но возвратимся въ залу. Врно, тамъ случилось что-нибудь новое: слышишь громкія похвалы?

Механически пошелъ Бальтазаръ въ залу за своимъ другомъ.

Моисъ Терпинъ стоялъ по середин комнаты съ инструментами въ рукахъ, которыми врно длалъ какой-нибудь опытъ. На лиц его выражалось величайшее изумленіе. Все общество собралось вокругъ маленькаго Циннобера, который стоялъ на ципочкахъ, опершись на тросточку и съ гордымъ самодовольствіемъ принималъ похвалы, сыпавшіяся со всхъ сторонъ. Наконецъ, снова обратились къ профессору, который показалъ еще очень замысловатый фокусъ и снова восклицанія: ‘прекрасно! чудесно, любезный г. Цинноберъ!’

Вотъ подскочилъ къ малютк и самъ Моисъ Терпинъ, восклицая громче всхъ: ‘прекрасно, чудесно, любезный г. Цинноберъ!’

Въ обществ находился молодой принцъ Грегоръ, слушавшій лекціи въ университет. Этотъ принцъ Грегоръ былъ красивый мужчина, въ обращеніи, во всхъ его движеніяхъ была замтна привычка находиться въ высшемъ кругу, и онъ-то не отходилъ отъ Циннобера ни на одно мгновеніе и теперь превозносилъ его прелестнйшимъ поэтомъ и искуснйшимъ физикомъ.

Странна была группа, составившаяся изъ этихъ двухъ противоположностей. Высоко поднявъ свой длинный носъ, уродливый Цинноберъ топорщился передъ стройнымъ принцемъ, безпрестанно то опускаясь, то поднимаясь на ципочки. Но взоры всхъ дамъ были устремлены на него, а не на прекраснаго принца.

— Ну, что вы скажете о моемъ любезномъ г. Циннобер? спросилъ Моисъ Терпинъ, подошедъ къ Бальтазару.— Много кроется въ этомъ человк и, обсудивъ хорошенько, я предъугадываю его настоящее званіе. Пасторъ, который воспиталъ и рекомендовалъ его мн, не даромъ выразился объ его происхожденіи чрезвычайно-таинственно. Ну, посмотрите только на его благородное, непринужденное обращеніе! Онъ непремнно княжеской крови, а можетъ-быть даже и королевской.

Въ это самое время, доложили, что готовъ ужинъ. Цинноберъ подошелъ ужасно-неловко къ Кандин, схватилъ ее грубо за руку и повелъ въ залу.

Въ бшенств, не смотря на темноту ночи, на дождь и втеръ, бросился Бальтазаръ домой.

IV.
Какъ итальянскій скрипачъ Сбіокка грозилъ Г. Цинноберу посадить его въ контр-басъ, а референдаріусъ Пульхеръ не могъ попасть въ министерство иностранныхъ длъ.— О сборщикахъ податей и удержанныхъ чудесахъ для домашняго обихода.— Очарованіе Бальтазара набалдашникомъ.

На мшистыхъ камняхъ сидлъ Бальтазаръ въ самой дикой части лса и, полный думы, смотрлъ въ глубь расщелины, на дн которой шумлъ ручей между обломками скалъ и кустами. Тучи неслись по небу и скрывались за дальними горами. Шумъ деревьевъ и ручья раздавался какъ глухое стнаніе, по-временамъ сливавшееся съ пронзительнымъ крикомъ хищныхъ птицъ, которыя, вылетая изъ мрачныхъ ущелій, поднимались высоко къ небу и какъ-будто гнались за летящими облаками.

Бальтазару казалось, будто слышитъ въ чудныхъ голосахъ лса безутшную жалобу природы, будто самъ долженъ уничтожиться въ этой жалоб, будто все его бытіе — чувство глубочайшаго, непреодолимаго страданія. Грусть сдавливала его сердце, и между-тмъ, какъ слезы одна за другою капали изъ глазъ, ему чудилось, что духи потока выглядываютъ изъ волнъ и протягиваютъ къ нему свжія блыя руки, чтобъ стянуть его въ прохладную глубь.

Вдругъ, вдали раздались веселые звуки охотничьихъ роговъ, коснулись сладостнымъ утшеніемъ его слуха и снова пробудилось въ груди его страстное стремленіе, а съ нимъ и надежда. Онъ оглядлся вокругъ, звуки не умолкали и ему показалось, что зелень лса не такъ уже мрачна, шумъ втра, говоръ листьевъ не такъ печаленъ.

— Нтъ! воскликнулъ онъ, вскочивъ съ своего мста и устремивъ пылающіе взоры вдаль.— Нтъ, есть еще надежда! Что-то враждебное, чародйственное возстало противъ моей любви — это врно, но я уничтожу вс чары, хоть и съ собственной гибелью. Когда, увлеченный чувствомъ, грозившимъ разорвать грудь, я открылъ мою любовь прелестной, дивной Кандин, разв я не видалъ въ ея взорахъ, не чувствовалъ въ тихомъ пожатіи руки, что я счастливъ, безконечно-счастливъ! И вотъ, голько-что появится это крошечное чудовище, вся любовь ея обращается къ нему, она не спускаетъ съ него глазъ и страстные вздохи вырываются изъ груди, когда уродъ къ ней подойдетъ или даже схватитъ за руку. Нтъ, нтъ, тутъ что-нибудь да не такъ. Если врить бабьимъ сказкамъ, можно подумать, что онъ чародй и всхъ морочитъ. Что же это значитъ? вс смются надъ гадкимъ карликомъ и потомъ вдругъ, только-что покажется, превозносятъ какъ умнйшаго, ученйшаго и даже красивйшаго изъ всхъ студентовъ. Да, что я говорю, мн самому не кажется ли часто, будто онъ и уменъ и хорошъ собой? Только въ присутствіи Кандиды чары теряютъ силу, и я вижу въ г. Циннобер глупую, отвратительную мартышку. Но какъ-бы то ни было, я пойду противъ всхъ чаръ! Не знаю, какое-то темное предчувстіе говоритъ мн, что я найду наконецъ оружіе противъ этого демона!

Бальтазаръ пошелъ назадъ въ Керепесъ. Вышедъ на дорогу, онъ увидалъ маленькую повозку, изъ которой кто-то махалъ ему блымъ платкомъ. Онъ подошелъ поближе и узналъ Винченцо Сбіокка, знаменитаго скрипача, котораго очень уважалъ за его прекрасную выразительную игру, и у котораго два года бралъ уроки.

— Я очень-радъ, воскликнулъ Сбіокка, выскочивъ изъ повозки: — что встртился съ вами, любезнйшій г. Бальтазаръ, дорогой другъ и ученикъ мой, а то пришлось бы ухать, не простившись съ вами.

— Какъ, г. Сбіокка, спросилъ изумленный Бальтазаръ:— вы оставляете Керепесъ, гд васъ вс такъ любятъ и уважаютъ?

— И гд вс перебсились, возразилъ Сбіокка, вспыхнувъ отъ внутренней досады.— Да, г. Бальтазаръ, я оставляю Керепесъ, очень похожій на большой домъ сумасшедшихъ. Вчера, вы были за городомъ, и потому не могли быть въ моемъ концерт, а то врно защитили бы меня отъ бснующейся толпы.

— Да скажите, ради Бога, что такое случилось?

— Я играю труднйшій концертъ Віотти, концертъ, который составляетъ мою радость, мою славу! Вы слыхали его и всегда приходили въ восторгъ. Могу сказать, что вчера я былъ въ необыкновенномъ дух, то-есть anima — въ необыкновенномъ расположеніи, то-есть spiritoalato. Ни одинъ скрипачъ въ мір, даже самъ Віотти, не съигралъ бы такъ, какъ я въ этотъ разъ. Когда я кончилъ, зала застонала отъ рукоплесканій и кликовъ восторга. Взявъ скрипку подъ мышку, выступалъ я впередъ, чтобъ отблагодарить — но что же увидалъ, услышалъ!— Не обращая на меня ни малйшаго вниманія, все тснится къ одному углу залы и реветъ: ‘Bravo, bravissimo, божественный Цинноберъ — что за игра — какое выраженіе, какое искусство!’ — Я врываюсь въ толпу, въ средин стоитъ уродливый карликъ и сипитъ отвратительнымъ голосомъ: ‘благодарю, благодарю — я игралъ какъ могъ — я, конечно, первый скрипачъ во всей Европ, во всемъ мір.’ — Чортъ возьми! воскликнулъ я:— да кто жь посл этого игралъ:, я или этотъ червякъ?— Карликъ продолжалъ благодарить слушателей — я вышелъ изъ себя, бросился на него и хотлъ взять полную апликатуру, по меня удержали, занесли какую-то чушь о зависти, недоброжелательств. Между-тмъ, кто-то закричалъ: ‘И какое сочиненіе — божественный Цинноберъ — дивный компонистъ!’ — Да, Боже мой! восклицалъ я еще громче: — не-уже-ли вс сошли съ ума? Концертъ — Віотти, а игралъ его я — я, извстный скрипачъ Винченцо Сбіокка!— Но тутъ заговорили объ итальянскомъ бшенств, то-есть rabbia, объ ужасныхъ случаяхъ, схватили меня, вывели въ другую комнату и начали обращаться, какъ съ больнымъ, съ бснующимся. Не прошло и четверги часа, какъ вбгаетъ синьйора Браггаци и падаетъ въ обморокъ, съ ней случилось то же, что и со мною. Только что она кончила свою арію, какъ вся зала огласилась громогласными: ‘bravo, bravissimo, Цинноберъ — нтъ въ цломъ мір такой пвицы, какъ Цинноберъ’ и онъ снова сиплъ свое проклятое: ‘благодарю, благодарю’.— Синьйора лежитъ теперь въ горячк и едва-ли встанетъ, а я спасаюсь бгствомъ отъ безумнаго народа. Прощайте, любезнйшій г. Бальтазаръ! если увидите синьйорино Цинноберъ, то скажите ему, пожалуйста, чтобъ онъ не встрчался со мной ни въ одномъ концерт, а то я ухвачу его за паутинныя ножки и пропущу сквозь F контрабаса — тамъ онъ можетъ хоть цлую жизнь разъигрывать концерты и распвать аріи. Прощайте, г. Бальтазаръ, да пожалуйста, не оставляйте скрипки.

Тутъ онъ обнялъ изумленнаго Бальтазара, вскочилъ въ повозку и быстро поскакалъ по дорог.

— Ну, не говорилъ ли я, разсуждалъ Бальтазаръ самъ съ собою,— что Цинноберъ чародй и отводитъ глаза?

Въ это самое мгновеніе, мимо его быстро пробжалъ молодой человкъ блдный, разстроенный, съ отчаяніемъ во взорахъ. Сердце Бальтазара сжалось. Онъ узналъ въ юнош одного изъ друзей своихъ и бросился за нимъ въ глубину лса.

Пробжавъ шаговъ двадцать или тридцать, онъ увидалъ референдаріуса Пульхера.

— Нтъ, воскликнулъ онъ, остановившись подъ высокимъ деревомъ и поднявъ глаза къ небу:— нтъ, я не перенесу этого срама! Все погибло! Осталась одна могила. Прощай, жизнь — міръ — надежда, и ты, моя милая!

Тутъ онъ выхватилъ изъ кармана пистолетъ и приставилъ ко лбу.

Съ быстротою молніи бросился къ нему Бальтазаръ и вырвалъ пистолетъ, восклицая: ‘Пульхеръ! что съ тобою? что ты длаешь!’ Рефереидаріусъ опустился въ полубезпамятств на траву и долго не могъ прійдти въ себя. Бальтазаръ слъ подл него и утшалъ какъ могъ, не зная причины его отчаянія.

Нсколько разъ спрашивалъ онъ, что съ нимъ случилось, какъ дошелъ онъ до ужаснаго намренія лишить себя жизни. Наконецъ, глубокій вздохъ облегчилъ грудь Пульхера.

— Ты знаешь, любезный другъ, началъ онъ:— какъ затруднительно было мое положеніе, какъ я полагалъ вс мои надежды на вакантное мсто тайнаго экспедіента у министра иностранныхъ длъ, знаешь, съ какимъ стараніемъ, съ какимъ рвеніемъ готовился я къ этой должности. Работа моя заслужила совершенное одобреніе министра. Съ какою увренностію явился я къ нему сегодня поутру для словеснаго испытанія. Въ зал, я нашелъ извстнаго теб урода Циннобера. Легаціон-сратъ, которому препоручено было испытаніе, подошелъ ко мн и объявилъ очень-ласково, что желаемаго мною мста ищетъ и г. Цинноберъ, и потому онъ будетъ экзаменовать насъ обоихъ. ‘Вамъ нечего опасаться этого соперника’ прибавилъ онъ мн на ухо: ‘сочиненія, имъ поданныя, никуда не годятся.’ — Испытаніе началось, я отвчалъ на каждый вопросъ. Цинноберъ не зналъ ничего, бормоталъ вмсто отвта какую-то чушь, которой никто не понималъ и, дрягая немилосердо ногами, падалъ даже раза два со стула, и я долженъ былъ поднимать его. Сильно билось мое сердце отъ радости. Ласковые взгляды, которые бросалъ на него легаціонс-ратъ, принималъ я за самую горькую насмшку. Испытаніе кончилось. Представь же мой ужасъ, когда совтникъ вдругъ обнялъ малютку, воскликнувъ: ‘Чудесный человкъ — сколько знаній — какая смтливость!’ и потомъ, обратившись ко мн, прибавилъ: ‘г. референдаріусъ Пульхеръ, вы обманули меня ужаснйшимъ образомъ — вы ничего не знаете,— и — извините, какъ осмлились вы явиться на испытаніе въ такомъ вид, вы не могли даже усидть на стул, два раза падали, и г. Цинноберъ долженъ былъ поднимать васъ, — трезвость и разсудительность — необходимыя качества для дипломата.— Прощайте, г. референдаріусъ’. Я все еще принималъ это за глупую шутку и ршился пойдти къ министру. Онъ веллъ мн сказать, что удивляется, какъ могъ я явиться къ нему посл того, что случилось на испытаніи, что мсто отдано г. Цинноберу. Какое-то дьявольское навожденіе лишило меня всего и я добровольно жертвую духамъ мрака жизнію! Оставь меня!

— Никогда! воскликнулъ Бальтазаръ: — прежде выслушай.

Онъ разсказалъ ему все, что зналъ о Циннобер, начиная съ первой встрчи за городомъ и до повствованія Винченцо Сбіокка включительно.

— Видишь ли, прибавилъ онъ въ заключеніе:— посл этого, не остается никакого сомннія, что въ основаніи всхъ дйствій гадкаго уродца есть что-то таинственное, и если въ-самомъ-дл какое-либо колдовство, то стоитъ только возстать твердо, ршительно. Съ мужествомъ и ршительностію, побда несомннна. Зачмъ отчаиваться, пойдемъ лучше соединенными силами противъ гадкаго чертенка.

— Именно гадкаго чертенка! воскликнулъ референдаріусъ съ жаромъ.— Но, любезный Бальтазаръ, вс эти вздоры не поправятъ ничего. Колдовство, чародйство — все это старыя сказки. Сколько ужь лтъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ великій Пафнуціусъ ввелъ просвщеніе и изгналъ изъ своихъ владній все волшебное, все непостижимое. Не-уже-ли опять вкралась эта проклятая контрабанда? Чортъ возьми, такъ объявить объ этомъ полиціи, таможеннымъ приставамъ.— Да, нтъ, что за вздоръ! одно безуміе людей, я даже думаю, просто подкупъ причина всхъ вашихъ несчастій. Проклятый Цинноберъ богатъ ужасно. Какъ-то недавно онъ стоялъ передъ монетнымъ дворомъ, а рабочіе, показывая на него пальцами, шептали другъ другу: ‘посмотрите, посмотрите, вдь все золото, что мы чеканимъ, принадлежитъ этому чудному малютк’.

— Полно, другъ, возразилъ Бальтазаръ:— золотомъ не сдлаешь всего этого. Знаю, что князь Пафнуціусъ заботится много о просвщеніи, но не смотря на то, осталось еще много дивнаго и непостижимаго. Я думаю, что не одно чудо припрягали для домашняго обихода. Такъ, еще и теперь вырастаютъ изъ ничтожныхъ, крохотныхъ смянъ высочайшія, прекраснйшія деревья, разнообразнйшіе плоды и хлба, которыми мы набиваемъ наши животы. И теперь еще позволяютъ цвтамъ и наскомымъ блестть самыми яркими колерами, письменами, которыхъ не разберетъ, не только что напишетъ и самый лучшій калиграфъ. Послушай, референдаріусъ, даже въ груди моей совершаются престранныя вещи! Я кладу на столъ трубку, хожу взадъ-и-впередъ по комнат и какой-то дивный голосъ шепчетъ мн, что я самъ чудо, что во мн живетъ чародй микрокосмъ и подстрекаетъ на разныя бшеныя продлки. Въ эти мгновенія, я убгаю далеко отъ людей, погружаюсь въ созерцаніе природы, и понимаю все, что говорятъ мн цвты, воды, и все существо наполняется невыразимымъ небеснымъ блаженствомъ!

— Ты въ горячк! воскликнулъ Пульхеръ.

— Слышишь ли? продолжалъ Бальтазаръ, протянувъ руки впередъ и не обращая вниманія на слова рефендаріуса.— Слышишь ли, какая дивная музыка въ ропот вечерняго втерка, пробгающаго по лсу. Слышишь ли, какъ чудно впадаютъ въ его пніе и ручей, и цвты, и деревья?

— Въ-самомъ-дл, сказалъ референдаріусъ, послушавъ съ минуту:— чудные, дивные звуки несутся по лсу, но это не вечерній втерокъ, не ручей, не цвты, а отдаленные звуки гармоники.

Пульхеръ не ошибся. Полные, все боле и боле приближающіеся аккорды совершенно походили на звуки гармоники, но огромной. Друзья встали и пошли навстрчу звукамъ. Вдругъ, имъ представилось зрлище такое дивное, такое чародйственное, что они остановились какъ вкопанные. Невдалек халъ тихохонько по лсу человкъ, одтый почти по-китайски, съ тою только разницей, что на голов его былъ огромный беретъ съ страусовыми перьями. Колесница уподоблялась раковин изъ блестящаго хрусталя, два большія колеса изъ того же вещества, обращаясь, издавали чудные гармоническіе звуки, которые друзья слышали еще издали. Два блые какъ снгъ единорога въ золотой упряжи везли колесницу, на передк, вмсто кучера, сидлъ серебристый фазанъ, держа золотыя возжи въ клюв. На запяткахъ, стоялъ большой брильянтовый жукъ и, помахивая блестящими крылушками, наввалъ прохладу на чуднаго человка, сидвшаго въ раковин. Поровнявшись съ друзьями, незнакомецъ кивнулъ имъ головою дружески и въ то же мгновеніе изъ набалдашника большой трости, которую онъ держалъ въ рук, сверкнулъ лучъ и коснулся Бальтазара. Бальтазаръ почувствовалъ глубоко въ груди жгучую боль, глухое ахъ! сорвалось съ устъ его, и онъ содрогнулся всмъ существомъ своимъ.

Невдомый улыбнулся и еще ласкове кивнулъ ему головою.

— Референдаріусъ, мы спасены — онъ уничтожитъ чары Циннобера! воскликнулъ Бальтазаръ, упавъ въ восторг на грудь друга, когда колесница исчезла въ глубин лса и только гармоническіе звуки ея раздавались еще вдали, все тише и тише.

— Не знаю, сказалъ Пульхеръ: — что со мною длается. Во сн или на-яву, но какое-то невдомое блаженство наполняетъ все существо мое, спокойствіе и надежда возвращаются снова!

V.
Какъ князь Варсануфіусъ завтракалъ лейпцигскихъ жаворонковъ и кушалъ данцигскую золотую водку.— Какъ масляное пятно появилось на казимировыхъ штанахъ его, и какъ онъ сдлалъ тайнаго секретаря Циннобера тайнымъ спеціаль-ратомъ.— Картинныя книги доктора Проспера Альбануса.— Какъ придверникъ укусилъ студента Фабіана за палецъ, а студентъ Фабіанъ надлъ платье съ шлейфомъ и былъ за то осмянъ.— Бгство Бальтазара.

Нечего доле скрывать, что министръ иностранныхъ длъ, принявшій г. Циннобера въ тайные экспедіенты, былъ потомокъ извстнаго ужь намъ барона Претекстатуса фон-Мондшейнъ, тщетно искавшаго родословной феи Розабельверде въ книгъ о турнирахъ и въ другихъ лтописяхъ. Онъ прозывался, какъ и предокъ, Претекстатусомъ фон-Мондшейнъ, отличался самою утонченною свтскостію, прекраснйшими манерами, никогда не смшивалъ ты съ вы, меня съ мн, подписывалъ свою фамилію французскими буквами, и вообще писалъ довольно-чтко, иногда даже самъ занимался длами, особенно въ дурную погоду. Князь Варсануфіусъ, преемникъ великаго Пафнуціуса, любилъ его страстно, потому-что у него на каждый вопросъ всегда бывалъ готовъ отвтъ, въ свободные отъ занятій часы игрывалъ съ нимъ въ кегли, былъ знатокъ въ денежныхъ оборотахъ, а въ звот не находилъ себ подобнаго.

Случилось однажды, что баронъ Претекстатусъ пригласилъ князя позавтракать лейпцигскихъ жаворонковъ и выкушать рюмочку данцигской золотой водки. Въ зал, между многими очень-образованными дипломатическими чиновниками, князь нашелъ и крошечнаго Циннобера, который, взглянувъ на него мелькомъ, всунулъ въ ротъ жаренаго жаворонка, котораго только-что взялъ со стола. Князь улыбнулся ему чрезвычайно-милостиво.

— Мондшейнъ! сказалъ онъ министру:— что это у васъ за ловкій и образованный юноша. Врно тотъ самый, что пишетъ превосходные доклады, которые я получаю отъ васъ съ нкотораго времени?

— Тотъ самый, отвчалъ Мондшейнъ.— Въ немъ судьба даровала мн искуснйшаго и трудолюбивйшаго чиновника. Это г. Цинноберъ, и я надюсь, что ваша свтлость почтите его особеннымъ вашимъ вниманіемъ и милостью. Онъ только-что вступилъ въ должность.

— И потому, сказалъ прекрасный молодой человкъ, подошедъ къ князю:— если ваша свтлость позволите замтить, не написалъ еще ни одной бумаги. Доклады, обратившіе на себя ваше всемилостивйшее вниманіе, писалъ я.

Между-тмъ, Цинноберъ придвинулся близехонько къ князю, и убирая жаворонка съ величайшимъ аппетитомъ, чвакалъ ужаснйшимъ образомъ.

— Что вы? воскликнулъ князь молодому человку гнвно.— Я думаю, у васъ и пера въ рукахъ не бывало. И то ужь, что вы пожираете жареныхъ жаворонковъ подл моей особы и, какъ теперь замчаю, закапали даже мое новое казимировое исподнее платье и къ тому чавкаете ужаснйшимъ образомъ, доказываетъ достаточно вашу совершенную неспособность къ дипломатіи! Ступайте домой и не показывайтесь на мои глаза, разв съ дйствительнымъ средствомъ для вывода пятна изъ моихъ казимировыхъ штановъ — можетъ-быть, тогда я буду къ вамъ милостиве. А такіе юноши, какъ вы, г. Цинноберъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ карлику: — украшеніе государства и заслуживаютъ особеннаго отличія. Я жалую васъ тайнымъ спеціаль-ратомъ.

— Благодарю, благодарю покорнйше, бормоталъ Цинноберъ, проглотивъ послдній кусокъ и обтирая ротъ обими рученками.— Мы справимся и съ этимъ.

— Прекрасная самонадянность, сказалъ князь, возвысивъ голосъ:— она знакъ внутренней силы, необходимой каждому истинно-государственному человку.

Посл этого глубокомысленнаго изрченія, князь выпилъ рюмочку данцигской золотой водки, которую поднесъ ему самъ министръ, и нашелъ ее превосходной. Новый спеціаль-ратъ слъ между княземъ и министромъ. Онъ пожралъ удивительное множество жаворонковъ, запивая ихъ поперемнно то малагой, то золотой водкой, бормоталъ что-то сквозь зубы, и при этомъ работалъ ужаснйшимъ образомъ и руками и ногами, потому-что изъ-подъ стола выглядывалъ только вострый и длинный носъ его.

— Что это за дивный человкъ, нашъ новый тайный спеціаль-ратъ! воскликнули по окончаніи завтрака и князь и министръ.

——

— Ты такъ вселъ, говорилъ Фабіанъ своему другу Бальтазару.— Глаза твои блестятъ такъ радостно, ты счастливъ! Ахъ, Бальтазаръ, врно сладкій сонъ лелетъ тебя, и я долженъ уничтожить его, долженъ пробудить тебя!

— Что такое? спросилъ Бальтазаръ, оторопвъ.

— Да, я долженъ открыть теб все. Соберись съ силами, другъ. Припомни только, что нтъ неучастія больне этого и въ то же время легче забываемаго. Кандида…

— Ради Бога, что Кандида? Больна… умерла…

— Успокойся, успокойся. Не умерла, во для тебя все равно, что умерла. Крошка Цинноберъ сдланъ тайнымъ спеціаль-ратомъ и почти-что сговоренъ съ Кандидой, которая, Богъ-знаетъ какъ, влюбилась въ него до безумія.

Фабіанъ думалъ, что Бальтазаръ прійдетъ въ отчаяніе, начнетъ стнать, проклинать и себя и все, не тутъ-то было.

— Только? спросилъ Бальтазаръ спокойно.— Тутъ еще нтъ никакого несчастія.

— Ты ужь не любишь Кандиды? воскликнулъ изумленный Фабіанъ.

— Люблю, люблю со всмъ пыломъ юношескаго сердца. Знаю, что и она меня любитъ и находится теперь подъ вліяніемъ чаръ, которыя уничтожу, уничтожу вмст съ уродливымъ чародемъ!

Тутъ онъ разсказалъ Фабіану свою встрчу съ незнакомцемъ, хавшимъ къ лсу въ чудной колесниц и заключилъ, что съ того самаго мгновенія, какъ лучъ, блеснувшій изъ набалдашника, коснулся груди его, въ немъ родилось твердое убжденіе, что Цинноберъ чародй и что незнакомецъ уничтожитъ вс его чары.

— Но помилуй, Бальтазаръ, воскликнулъ Фабіанъ, когда другъ его кончилъ: — какъ могъ прійдти теб въ голову такой вздоръ? Незнакомецъ, котораго ты принялъ за колдуна, просто докторъ Просперъ Альпанусъ, живущій на своей дач, недалеко отъ города. Правда, объ немъ носятся такіе чудные слухи, что можно принять его за втораго Каліостро и, конечно, не безъ причины. Онъ любитъ облекаться въ мистическій мракъ, принимать на себя видъ человка, посвященнаго въ сокровеннйшія таинства природы, повелвающаго невдомыми силами, къ-тому жь, иметъ пропасть странностей. Такъ, на-примръ, онъ устроилъ свой экипажъ такъ, что человкъ съ живымъ, пылкимъ воображеніемъ можетъ легко принять его за явленіе изъ какой-нибудь бшеной сказки. Коляска его иметъ форму раковины и вся вызолочена, между колесъ помщенъ органъ, который, при движеніи ихъ, играетъ самъ-собой. За фазана ты принялъ наврное его маленькаго жокея, одтаго, какъ обыкновенно, въ блое, а полости распущеннаго зонтика за крылья жука. На блыхъ лошадей своихъ онъ надваетъ высокіе наголовники, чтобъ он казались какъ-можно-баснословне. У него въ-самомъ-дл есть прекрасная натуральная трость съ хрустальнымъ набалдашникомъ. О дйствіяхъ этого набалдашника разсказываютъ много чудесъ. Блескъ его, говорятъ, невыносимъ ни для какихъ глазъ. Если жь докторъ обернетъ его флромъ и дастъ на него посмотрть, то на немъ является лицо, о которомъ задумаешь, какъ въ зеркал.

— Въ-самомъ-дл это разсказываютъ? Ну, что же говорятъ объ немъ еще?

— Да къ чему повторять мн теб вс вздоры, вс эти глупыя басни. Ты знаешь, что еще и до-сихъ-поръ есть много людей, которые, на-перекоръ здравому смыслу, врятъ всмъ бабьимъ сказкамъ.

— Признаюсь, Фабіанъ, и я принадлежу къ разряду странныхъ людей, идущихъ наперекоръ здраваго смысла. Высеребренное дерево, право, не кристаллъ, органъ не издаетъ звуковъ гармоники, серебристый фазанъ не жокей, а зонтикъ не брильянтовый жукъ. Или невдомый не докторъ Альпанусъ, о которомъ ты говоришь, или докторъ Альпанусъ въ-самомъ-дл одаренъ сверхестественными, чародйственными силами.

— Чтобъ излечить тебя отъ этого страннаго фантазерства, я не знаю ничего лучше, какъ свести къ доктору Альпанусу. Ты увидишь, что это самый обыкновенный врачъ и никогда не прогуливается въ хрустальной колесниц съ единорогами, фазаномъ и брильянтовымъ жукомъ.

— Прекрасно! ты предупреждаешь мое желаніе. Идемъ сейчасъ же! воскликнулъ Бальтазаръ, съ блестящими отъ радости взорами.

Вскор они стояли передъ запертыми воротами парка, въ которомъ находился домъ доктора.

— Ну, какъ же намъ войдти? сказалъ Фабіанъ.

— Я думаю постучать, возразилъ Бальтазаръ, протягивая руку къ металлическому молоточку, висвшему у самаго замка.

Только-что онъ поднялъ его, подъ землей зарокоталъ какъ-бы отдаленный громъ и ворота медленно повернулись на петляхъ. Друзья пошли по длинной алле, на конц которой виднлся прекрасный сельскій домикъ.

— Ну, что жь, гд же необыкновенное, чародйственное? спросилъ Фабіанъ.

— Я думаю, возразилъ Бальтазаръ: — что ворота отворились несовсмъ обыкновеннымъ образомъ. А потомъ, не знаю, а мн здсь все кажется такъ чудно. Гд ты найдешь такія дивныя деревья. Многія по блестящимъ пнямъ и по смарагдовымъ листьямъ кажутся мн даже перенесенными изъ дальнихъ неизвстныхъ странъ.

— Прекрасный паркъ, въ которомъ водится такая гадина, сказалъ Фабіанъ, замтивъ двухъ необыкновенной величины лягушекъ, которыя отъ самыхъ воротъ прыгали за ними по обимъ сторонамъ аллеи, и нагнулся, чтобъ взять камешекъ.

Лягушки прыгнули въ то же мгновеніе въ лсъ, и смотрли на него блестящими человческими глазами.

— Постойте, вотъ я васъ! воскликнулъ Фабіанъ, прицлился и швырнулъ въ одну камнемъ.

— Невжа! заквакала въ то же самое мгновеніе маленькая, прегадкая старушонка, сидвшая близь дороги: — бросаетъ камни въ честныхъ людей, которые горькими трудами должны добывать насущный хлбъ.

— Идемъ, идемъ! шепталъ ужаснувшійся Бальтазаръ, потому-что видлъ, какъ лягушка превратилась въ старуху. Взглянувъ на другую сторону, онъ увидалъ, что и другая лягушка стала теперь маленькимъ стариченкой, занимавшимся выщипываніемъ дурной травы.

Передъ домомъ разстилался прекраснйшій лужокъ, на которомъ паслись оба единорога. Воздухъ звучалъ дивными аккордами.

— Видишь ли, слышишь ли? сказалъ Бальтазаръ Фабіану.

— Вижу двухъ маленькихъ лошаденокъ, слышу звуки эоловыхъ арфъ.

Прекрасная и вмст простая архитектура одноэтажнаго сельскаго домика привела Бальтазара въ восхищеніе. Онъ потянулъ за шнурокъ звонка, дверь отворилась въ ту же минуту и вмсто придверника явилась большая, золотистая, очень-похожая на страуса птица.

— Посмотри, сказалъ Фабіанъ Бальтазару: — что это за чудная ливрея. Что, если бъ намъ вздумалось дать этому швейцару на водку, какъ-бы онъ безъ рукъ положилъ нашъ подарокъ въ карманъ жилета? Любезнйшій, доложи объ насъ г. доктору, прибавилъ онъ, обратившись къ страусу, и схвативъ его за богатое жабо изъ пушистыхъ, блестящихъ перьевъ.

— Кваррръ! крикнулъ страусъ, и схватилъ Фабіана за палецъ.

— Чортъ возьми! воскликнулъ Фабіанъ: — да этотъ швейцаръ проклятая птица!

Въ это самое время, отворилась дверь въ залу, и самъ докторъ вышелъ на встрчу друзьямъ. Это былъ низенькій, худенькій, блдный человчекъ, въ длинномъ, жолтомъ, толковомъ шлафрок, въ маленькой бархатной шапочк, изъ-подъ которой разсыпались длинными локонами прекраснйшіе волосы. На ногахъ были у него красные сапожки съ шнурками и съ опушкой изъ пестраго мха или птичьяго пуха — этого невозможно было разобрать. Лицо его выражало внутреннее спокойствіе и добродушіе, только то было странно, что, вглядвшись хорошенько, казалось, что изъ него выглядывало, какъ-бы изъ стекляннаго футляра, другое, меньшее личико.

— Господа, я увидалъ васъ въ окно, началъ Просперъ Альпанусъ съ пріятной улыбкой и нсколько протяжно.— Впрочемъ, я зналъ и безъ того, что вы постите меня. Прошу покорно.

Просперъ Альпанусъ ввелъ ихъ въ высокую круглую комнату, завшанную со всхъ сторонъ свтлоголубыми гардинами. Свтъ, проходившій въ окно, находившееся въ самой вершин купола, падалъ прямо на стоявшій посередин гладко-выполированный мраморный столъ, поддерживаемый сфинксомъ. Боле ничего не было особеннаго въ комнат.

— Чмъ могу я служить вамъ? спросилъ Альпапусъ.

Тутъ Бальтазаръ разсказалъ все, что случилось съ самаго перваго появленія Циннобера въ Керепес и заключилъ увреніемъ, какъ возникло въ немъ твердое убжденіе, что онъ, Просперъ Альпапусъ, благодтельный магъ, и можетъ уничтожить злыя чары гадкаго карлика.

Просперъ задумался.

— По всему, что вы разсказали, началъ онъ посл минутнаго молчанія торжественно:— нтъ никакого сомннія, что Цинноберъ дйствительно въ связи съ таинственными силами. Но прежде всего надо узнать врага, противъ котораго идешь, причины, дйствія которыхъ хочешь уничтожить. Очень можетъ быть, что Цинноберъ просто гномъ. Мы сейчасъ увидимъ.

Просперъ потянулъ за одинъ изъ шнурковъ, висвшихъ вокругъ потолка, одна изъ гардинъ распахнулась: за ней показалось множество большихъ фоліантовъ въ блестящихъ золотистыхъ переплетахъ и прекрасная, легонькая лсенка изъ кедроваго дерева спустилась внизъ. Альпанусъ взобрался на нее, снялъ съ верхней полки одинъ изъ фоліантовъ и, тщательно смахнувъ съ него пыль пучкомъ павлиныхъ перьевъ, положилъ на мраморный столъ.

— Это трактатъ о гномахъ, сказалъ онъ.— Тутъ изображены они вс. Можетъ-быть, въ числ ихъ мы найдемъ и враждебнаго вамъ Циннобера, и тогда онъ въ нашихъ рукахъ.

Когда Просперъ раскрылъ книгу, друзья увидали множество раскрашенныхъ изображеній преуродливйшихъ человчковъ съ ужаснйшими рожицами. Но только-что докторъ прикоснулся къ первому изображенію, оно зашевелилось, выскочило изъ листка и запрыгало по столу, прищелкивая пальчиками, длая ножками удивительнйшіе пируэты и антрша и припвая: ‘квирръ, кваппъ, пирръ, паппъ’, до-тхъ-поръ, пока Просперъ не взялъ его за головку и не положилъ опять въ книгу, въ которой оно тотчасъ же разгладилось и сдлалось по-прежнему картинкой.

Такъ пересмотрли они вс изображенія, бывшія въ книг и Бальтазаръ не разъ готовъ уже былъ вскрикнуть: вотъ Цинноберъ, но всякій разъ, всмотрвшись хорошенько, замчалъ, что ошибался.

— Странно, сказалъ Альпанусъ, закрывая книгу.— Но, можетъ-быть, Цинноберъ земляной духъ. Посмотримъ.

Тутъ онъ взобрался опять на кедровую лсенку съ удивительнымъ проворствомъ и снялъ другой фоліантъ.

— Въ этой книг, сказалъ онъ, кладя ее на мраморный столъ: — изображенія земляныхъ духовъ. Можетъ-быть, мы здсь поймаемъ Циннобера.

Друзья увидали опять множество раскрашенныхъ изображеній, ужасно гадкихъ темножелтыхъ чудищъ. Когда Просперъ къ нимъ прикасался, они поднимали плаксивое кваканье, выползали медленно изъ листка и, ворча и стная копошились на стол до-тхъ-поръ, пока докторъ не вложилъ ихъ опять въ книгу.

И между ними Бальтазаръ не нашелъ Циннобера.

— Странно, сказалъ докторъ и погрузился въ думу.

— Царемъ жуковъ, продолжалъ онъ посл минутнаго молчанія: — онъ не можетъ быть, мн извстно, что онъ занятъ въ другомъ мст. Маршаломъ пауковъ также, конечно, этотъ не красиве, но умне и искусне, и къ-тому-жь живетъ своими собственными трудами и не присвоиваетъ чужихъ дйствій. Удивительно, очень-удивительно.

Тутъ онъ задумался опять. Между-тмъ, вокругъ раздавались какіе-то звуки, то простые, то сливавшіеся въ полные аккорды.

— У васъ везд и безпрестанно прекрасная музыка, любезнйшій докторъ, сказалъ Фабіанъ.

Просперъ Альпапусъ, казалось, не обращалъ ршительно никакого вниманія на фабіана, и вмсто отвта устремилъ глаза на Бальтазара, протянулъ къ нему об руки и началъ какъ-бы кропить его невидимыми каплями. Наконецъ, онъ схватилъ его за об руки и сказалъ дружественно:

— Только чистйшее созвучіе психическаго начала въ закон дуализма содйствуетъ операціи, къ которой я теперь предполагаю приступить. Слдуйте за мной.

Друзья прошли съ докторомъ нсколько комнатъ, въ которыхъ не встртили ничего замчательнаго, кром небольшаго числа странныхъ животныхъ, занимавшихся чтеніемъ, письмомъ, живописью, танцованьемъ. Наконецъ, растворились двери послдней комнаты, и они остановились передъ непроницаемой завсой, за которой Просперъ исчезъ въ то же мгновеніе, оставивъ ихъ въ совершенной темнот. Черезъ нсколько минутъ, завса распахнулась — друзья стояли по-видимому въ овальной зал, въ магическомъ полусвт. Глядя на стны, взоръ терялся въ безпредльныхъ зеленыхъ рощахъ и цвтущихъ долинахъ, орошаемыхъ журчащими ручейками. Какой-то чудный ароматъ волновался по комнат и, казалось, разносилъ сладостные звуки гармоники. Просперъ Альпанусъ явился весь въ бломъ, какъ браминъ, и поставилъ посредин залы большое круглое зеркало, на которое накинулъ флръ.

— Бальтазаръ, сказалъ онъ глухимъ, торжественнымъ голосомъ.— Подойдите къ этому зеркалу. Устремите вс ваши мысли къ Кандид и пожелайте всей силой души, чтобъ она показалась вамъ въ мгновеніе, которое теперь существуетъ во времени и въ пространств.

Бальтазаръ повиновался, а Просперъ Альпанусъ, ставъ позади, описывалъ около него круги обими руками.

Черезъ нсколько минутъ, изъ зеркала показался синеватый дымъ и Кандида, прелестная Кандида явилась во всей красот, во всей полнот жизни, во подл нея, близехонько подл нея сидлъ гадкій Цинноберъ и пожималъ ея руки и цаловалъ ее, — и Кандида, обнявъ одной рукой уродца, ласкала его. Бальтазаръ хотлъ вскрикнуть, но Просперъ схватилъ его обими руками за плечи и голосъ замеръ въ груди его.

— Тише, тише, Бальтазаръ! шепталъ Просперъ.— Возьмите эту палочку и поколотите хорошенько малютку, но только не трогаясь съ мста.

Бальтазаръ взялъ тросточку, и давай бить ненавистнаго. Какова же была его радость, когда онъ увидлъ, что малютка свалился отъ его ударовъ со стула и катался по земл. Въ ярости бросился онъ впередъ и явленіе исчезло въ туман и дым.

— Стойте! если вы разобьете зеркало, мы пропали! воскликнулъ Просперъ, отдернувъ бшенаго Бальтазара назадъ. Теперь выйдьте вонъ.

Друзья вышли въ сосдственную свтлую комнату.

— Слава Богу, что мы наконецъ убрались изъ этой проклятой залы, воскликнулъ Фабіанъ, переведши дыханіе.— У меня закружилась голова отъ духоты и жара, и къ-томужь это глупое шарлатанство, которое такъ ненавижу!

Бальтазаръ хотлъ что-то сказать, но въ это самое время вошелъ Просперъ Альпанусъ.

— Теперь нтъ никакого сомннія, сказалъ онъ, что уродливый Цинноберъ ни гномъ, ни земляной духъ, а просто обыкновенный человкъ. Но тутъ вмшалась какая-то другая чародйственная сила, которой до-сихъ-поръ я еще не могъ открыть и потому самому не знаю еще какъ помочь. Но навстите меня, г. Бальтазаръ, черезъ нсколько дней, и тогда мы увидимъ что длать. До свиданья.

— Итакъ, г. докторъ, сказалъ Фабіанъ, подошедъ къ Просперу: — вы чародй и, не смотря на вс свои чары, не можете ничего противъ гадкаго Циннобера. Знаете ли, что я почитаю васъ просто шарлатаномъ. Бальтазаръ влюбленъ, пишетъ стихи и потому вы можете дйствовать на него вашими картинами, куклами, магическими зеркалами и подобнымъ вздоромъ, но не на меня. Я человкъ просвщенный и не допускаю никакихъ чудесъ.

— Это какъ вамъ угодно, возразилъ Просперъ, смясь громко.— Но хоть я и не совсмъ колдунъ, знаю однакожь много прекрасныхъ вещей.

— Изъ вегелевой магіи и тому подобнаго. Ну, въ этомъ профессоръ Моисъ Терпинъ перехитритъ васъ наврное, и вы никакъ не сравняетесь съ нимъ, потому-что честный старикъ всегда показываетъ намъ, какъ это все естественно и никогда не окружаетъ себя такой таинственностью, какъ вы, милостивый государь. Вашъ покорнйшій слуга.

— Э, помилуйте, не-уже-ли мы разстанемся не примирившись? сказалъ Просперъ Альпанусъ, и началъ водить руками по рукамъ Фабіана отъ плеча до кисти.

— Что это вы, г. докторъ? воскликнулъ Фабіанъ, сдавленный какимъ-то тяжелымъ чувствомъ.

— Теперь ступайте, господа, сказалъ докторъ. Васъ, г. Бальтазаръ, я надюсь видть скоро. Скоро узнаемъ мы, чмъ помочь.

— Теб не будетъ на водку, сказалъ Фабіанъ золотисто-желтому швейцару, и опять схватилъ его за пышное жабо.

Швейцаръ повторилъ прежнее кваррръ и въ другой разъ укусилъ Фабіану палецъ.

— Бестія! воскликнулъ Фабіанъ и бросился вонъ.

Об лягушки проводили друзей до воротъ, которыя затворились за ними съ глухимъ рокотомъ.

— Я не знаю, Фабіанъ, сказалъ ему Бальтазаръ, шедшій позади:— что за странный сюртукъ надлъ ты сегодня. Съ такими длинными полами и съ такими короткими рукавами.

Въ-самомъ-дл, Фабіанъ увидалъ, что его коротенькій сюртучекъ тащился почти по земл, а рукава, прежде довольно длинные, поднялись до локтей.

— Чортъ возьми! это еще что такое? воскликнулъ онъ съ величайшимъ удивленіемъ, и началъ обдергивать и оттягивать рукава внизъ. Сначала, это, казалось, помогло, но когда они вошли въ городскія ворота, рукава поднялись опять вверхъ, а полы опустились, и не смотря ни ни какое дерганье, вскор первые дошли до влечь, обнаживъ совершенно руки, а полы вытянулись въ огромный шлейфъ, который удлиннялся все боле и боле. Вс проходящіе останавливались и помирали со смху, мальчишки съ крикомъ бжали за Фабіаномъ, дергали и рвали длинный таларъ его, а онъ все удлиннялся. Наконецъ, Фабіанъ вышелъ изъ себя и какъ сумасшедшій бросился въ первую отворенную дверь — и въ то же мгновеніе исчезъ и шлейфъ.

Въ это самое время, къ Бальтазару подбжалъ референдаріусъ Пульхеръ и, схвативъ его за руку, увлекъ въ сосдній переулокъ.

— Какъ, ты еще здсь? воскликнулъ онъ торопливо.— Педель получилъ приказаніе арестовать тебя.

— За что? спросилъ изумленный Бальтазаръ.

— Я не понимаю, продолжалъ референдаріусъ:— какъ можно дойдти до такого безумія? Ворваться въ домъ Моисъ Терпина — избить до полусмерти гадкаго Циннобера въ комнат его невсты.

— Помилуй, воскликнулъ Бальтазаръ.— Да я цлый день не былъ въ Керепесъ. Это наглая клевета.

— Ну полно. Сумасбродная выдумка Фабіана надть платье съ шлейфомъ спасаетъ тебя. Общее вниманіе обращено теперь на Фабіана. Спасайся скорй бгствомъ, а тамъ мы уладимъ. Дай мн ключъ отъ твоей комнаты. Я перешлю теб все нужное. Скорй въ Хохъ-Якобсхеймъ.

Сказавъ это, рефепдаріусъ схватилъ его опять за руку, вывелъ глухими переулками за ворота и проводилъ въ деревеньку Хохъ-Якобсхеймъ, гд знаменитый ученый Птоломей Филадельфъ сочинялъ свою достопримчательную книгу о неизвстномъ народ.

VI.
Какъ тайный спеціаль-ратъ Цинноберъ причесывался въ своемъ саду и взялъ росяную ванну въ трав. Орденъ зеленопятнистаго тигра.— Счастливая выдумка театральнаго портнаго.— Какъ двица фон-Розеншнъ облилась кофеемъ, а Просперъ Альпанусъ уврялъ ее въ своей дружб.

Профессоръ Моисъ Терпинъ блаженствовалъ.

— Ну, что можетъ быть счастливе случая, приведшаго въ твой домъ прекраснаго спеціаль-рата студентомъ, разговаривалъ онъ самъ съ собой.— Онъ женится на моей дочери… онъ будетъ моимъ зятемъ… черезъ него, я войду въ милость превосходнаго князя Ворсануфіуса и пойду вслдъ за нимъ по лстниц почестей, на которую онъ взбирается такъ быстро. Правда, мн и самому кажется частехонько непонятнымъ, какъ могла Кандида влюбиться въ эту крошку. Женщины смотрятъ обыкновенно боле на красивую наружность, а маленькій совтникъ кажется мн иногда совсмъ некрасивымъ, даже вори… Но тише, тише, и стны имютъ уши. Онъ любимецъ князя, пойдетъ все выше, выше… и мой зять!

Моисъ Терпинъ былъ правъ. Кандида обнаруживала ршительную склонность къ крошк и если кто-нибудь, неподвергавшійся странному вліянію чаръ его, намекалъ на его ужасную уродливость, она заговаривала тотчасъ о прелестяхъ волосъ, которыми одарила его природа.

Но никто не улыбался въ этомъ случа такъ зло, какъ референдаріусъ Пульхеръ. Онъ везд слдилъ Циннобера вмст съ тайнымъ секретаремъ Адріаномъ, тмъ самымъ молодымъ человкомъ, котораго чары уродца чуть не вытснили изъ канцеляріи министра и который вошелъ опять въ милость князя, доставивъ ему чудеснйшій шарикъ для вывода пятенъ.

Тайный спеціаль-ратъ Цинноберъ жилъ въ прекрасномъ дом, съ еще прекраснйшимъ садомъ, посредин котораго была лужайка, окруженная со всхъ сторонъ густой зеленью и усаженная роскошнйшими розанами. Замтили, что каждый девятый день, только-что разсвтетъ, Цинноберъ вставалъ тихохонько, одвался, несмотря на вс трудности, безъ каммердинера, сходилъ въ садъ и исчезалъ въ кустахъ, окружавшихъ лужайку.

Пульхеръ и Адріанъ, предчувствуя тутъ что-нибудь необыкновенное, перебрались въ одну изъ ночей на девятый день, черезъ стну въ садъ Циннобера и спрятались въ кустахъ.

Только-что стало свтать, малютка появился, кашляя и чихая, потому-что верхушки растеній, покрытыя росой, безпрестанно щелкали его по носу.

Когда онъ подошелъ къ розовымъ кустамъ, какіе-то сладостные звуки повяли изъ зелени и воздухъ наполнился ароматомъ розъ. Прекрасная женщина, закрытая покрываломъ, съ крылышками на плечахъ, спустилась на землю, сла на красивый стуликъ, стоявшій посреди розъ и сказавъ: ‘Поди, поди сюда, дитя мое!’ посадила крошку Циинобера на свои колни и начала разчесывать его длинные волосы, разсыпавшіеся по спин, золотымъ гребнемъ. Казалось, что это очень нравилось малютк, потому-что онъ моргалъ глазенками, протягивалъ ноженки и ворчалъ и мурлыкалъ, какъ кошка. Это продолжалось минутъ съ пять, наконецъ, чудная женщина провела пальцемъ по его темю и Пульхеръ и Адріанъ замтили на голов Циннобера тоненькую огненную полоску.

— Ну, теперь прощай, дитя мое, сказала незнакомка.— Будь же уменъ, уменъ, сколько можешь.

— Прощай, матушка! воскликнулъ малютка: — я и такъ уменъ, теб не для чего повторять это такъ часто.

Женщина поднялась медленно и исчезла въ воздух.

Пульхеръ и Адріанъ стояли вн себя отъ изумленія. Только, когда Цинноберъ повернулъ, чтобъ идти домой, Пульхеръ выскочилъ восклицая:

— Добраго утра, г. тайный спеціаль-ратъ! скажите, какъ прекрасно васъ приглаживаютъ.

Цинноберъ оглянулся и, увидавъ референдаріуса, бросился бжать, но по слабости поженокъ споткнулся и упалъ въ густую высокую траву, которая сомкнулась надъ нимъ своими верхушками, а онъ лежалъ въ ней, какъ-бы въ росяной ванн. Пульхеръ подскочилъ и поднялъ его.

— Милостивый государь, какъ зашли вы въ мой садъ? Убирайтесь къ чорту! прошиплъ малютка вмсто благодарности, и побжалъ въ домъ, спотыкаясь безпрестанно.

Пульхеръ написалъ Бальтазару объ этомъ чудномъ приключеніи и общалъ удвоить свой надзоръ за маленькимъ чудищемъ.

Цинноберъ былъ неутшенъ, слегъ въ постель, охалъ и стоналъ такъ сильно, что слухъ о внезапной его болзни дошелъ тотчасъ до министра Мондшейна и до князя Варсануфіуса.

Князь Варсануфіусъ послалъ къ нему тотчасъ своего лейб-медика.

— Любезнйшій г. тайный спеціаль-ратъ, сказалъ лейб-медикъ, пощупавъ пульсъ: — вы жертвуете собой государству. Васъ сложили въ постель чрезмрные труды, безпрестанное напряженіе умственныхъ силъ — вина чрезвычайныхъ страданій, которыя должны теперь ощущать. Лицо ваше блдно, осунулось, а драгоцнная голова горитъ ужаснйшимъ образомъ. Не-уже-ли воспаленіе мозга!.. Не-уже-ли забота о благ государства могла произвести такое зло?.. Не можетъ быть… позвольте…

Лейб-медикъ, вроятно, замтилъ такъ же, какъ и Пульхеръ съ Адріаномъ, огнистую полосу на темени Циннобера. Сдлавъ нсколько магнетическихъ рукодйствій издали, онъ хотлъ провести руками и надъ головой и какъ-то нечаянно коснулся до самаго темени. Цинноберъ вскочилъ какъ изступленный и ударилъ своей костливой рученкой лейб-медика по щек такъ сильно, что раздалось по всмъ комнатамъ.

— Что вамъ надобно? кричалъ онъ, задыхаясь отъ ярости.— Какая вамъ нужда до головы моей? я здоровъ, совершенно здоровъ и сейчасъ ду къ министру на совщаніе. Убирайтесь къ чорту!

Испуганный врачъ бросился вонъ.

— Какая ревность къ служб, воскликнулъ князь Варсануфіусъ въ восхищеніи, когда лейб-медикъ разсказалъ ему все случившееся.— Какое величіе, какое благородство! Что за дивный человкъ этотъ Цинноберъ!

— Любезнйшій тайный спеціаль-ратъ, говорилъ министръ Претекстатусъ Фон-Мондшейнъ маленькому Цинноберу: — какъ хорошо, что вы пріхали на совщаніе, не смотря на болзнь. Я самъ, самъ составилъ записку о чрезвычайно-важномъ дл съ кактакукскимъ дворомъ и прошу васъ доложить ее князю. Ваше вдохновенное чтеніе возвыситъ еще боле мое изложеніе и посл я объявлю себя ея авторомъ.

Записка, которой хотлъ блеснуть Претекстатусъ, была составлена Адріаномъ.

Министръ отправился съ малюткой къ князю. Цинноберъ вынулъ изъ кармана записку, данную ему министромъ и началъ читать, но такъ-какъ это не шло и онъ только мурчалъ и бормоталъ какой-то непонятный вздоръ, то министръ взялъ у него бумагу и принялся читать самъ.

Князь былъ въ восторг и ободрялъ чтеца безпрестанными восклицаніями: ‘Хорошо, очень-хорошо сказано, прекрасно, превосходно!’

Когда же министръ кончилъ, князь подошелъ прямо къ Цинноберу, приподнялъ его вверхъ и прижалъ его къ груди своей, къ самому тому мсту, гд красовалась звзда зеленопятнистаго тигра.

— Нтъ, воскликнулъ онъ съ слезами на глазахъ: — нтъ, такого дарованія… такого человка… такой любви я не встрчалъ никогда! Это ужь слишкомъ, слишкомъ-много. Цинноберъ, я васъ длаю министромъ. Будьте врны своему отечеству, будьте неподкупнымъ слугой Варсануфіуса, который будетъ уважать… любить васъ. Любезный баронъ фон-Мондшейнъ, продолжалъ онъ, нахмуривъ брови и обратившись къ Претекстагусу: — я замчаю съ нкотораго времени, что вы слабете, вамъ будетъ очень полезенъ отдыхъ въ деревн. Прощайте.

Министръ фон-Мондшейнъ удалился, яростно взглянувъ на Циннобера, который, какъ обыкновенно, гордо посматривалъ вокругъ, опершись спиной на тросточку и приподнявшись на ципочки.

— Любезнйшій Цинноберъ, я долженъ отличить васъ соотвтственно вашимъ заслугамъ, продолжалъ князь: — пріймите изъ моихъ собственныхъ рукъ орденъ зеленопятнистаго тигра.

Князь надлъ на него орденскую ленту, которую, по его приказанію, подалъ каммердинеръ.

——

Задумчиво смотрлъ Просперъ Альпанусъ на паркъ изъ окна своего сельскаго домика. Цлую ночь занимался онъ гороскопомъ Бальтазара и узналъ многое о Цинноберъ. Но всего важне было для него то, что подсмотрли Адріанъ и Пульхеръ. Онъ уже хотлъ крикнуть своимъ единорогамъ, чтобъ они подвезли колесницу, и хать въ деревеньку Хохъ-Якобсхеймъ, какъ вдругъ загремла карета и тотчасъ остановилась у воротъ парка. Доложили, что двица фон-Розеншнъ желаетъ видть доктора.

— Очень-радъ, сказалъ Просперъ, и дама вошла.

Она была въ длинномъ черномъ плать, на лицо было опущено частое покрывало.

Просперъ Альпанусъ, движимый особеннымъ предчувствіемъ, схватилъ свою трость и устремилъ на незнакомку блестящій набалдашпикъ. Вдругъ, вокругъ нея засверкало какъ шипящая молнія, и она стояла передъ нимъ въ блой прозрачной одеждъ, съ блестящими стрекозиными крылышками на плечикахъ, съ блыми и краснымя розами въ волосахъ.

— Э, э! шепнулъ Просперъ и спряталъ трость подъ шлафрокъ и дама стояла передъ нимъ опять въ прежней одежд.

Онъ попросилъ ее садиться. Двица фон-Розеншнъ начала говорить, какъ она давно уже хотла познакомиться съ почтеннйшимъ г. докторомъ, котораго вс называютъ благодтельнымъ мудрецомъ, какъ она надется, что онъ не откажетъ посщать, въ качеств врача, страннопріимный домъ для благородныхъ двицъ, находящійся въ недальнемъ отъ него разстояніи, какъ живущія въ немъ старушки часто прихварываютъ и остаются безъ всякой помощи.

Просперъ отвчалъ очень-учтиво, что давно уже отказался отъ всякой практики, однакожь готовъ служить имъ въ случа надобности и потомъ спросилъ, не страждетъ ли чмъ и она сама.

Двица объявила, что по-временамъ она чувствуетъ ревматическое подергиваніе въ членахъ, особливо, если простудится во время утренней прогулки, но что теперь совершенно здорова.

Посл этого, Просперъ спросилъ, что такъ-какъ еще довольно-рано, то не угодно ли ей выкушать чашку кофе. Двица Розеншпъ замтила, что живущія въ страннопріимныхъ домахъ никогда не отказываются отъ кофе.

Подали кофе, но сколько Просперъ ни лилъ его въ чашки, он оставались пустыми, хотя кофе и лился изъ кофейника.

— Э, э! сказалъ онъ: — да это преупрямый кофе. Не угодно ли, сударыня, вамъ самимъ разлить его?

— Съ удовольствіемъ, сказала двица и взяла кофейникъ.

Изъ него ничего не лилось, а чашки наполнялись и вскор кофе потекъ черезъ край на платье двицы. Она быстро поставила кофейникъ на столъ и кофе исчезъ, неоставивъ по себ никакихъ слдовъ. Тутъ они посмотрли другъ на друга молча и какъ-то странно.

— Вы, кажется, читали какую-то очень занимательную книгу, когда я вошла? начала опять двица.

— Въ-самомъ-дл, подхватилъ докторъ: — въ ней очень-много занимательнаго.

Тутъ онъ хотлъ развернуть лежавшую передъ нимъ маленькую книжку въ золотомъ переплет, по сколько ни старался, она безпрестанно закрывалась съ громкимъ: клипъ, клапъ.

— Э, э! сказалъ Просперъ Альпапусъ.— Не угодно ли вамъ, сударыня, попробовать раскрыть эту упрямицу?

Онъ подалъ книгу двицъ и она раскрылась сама-собою, только-что она до нея коснулась, но вс листы повыскакали въ то же мгновеніе, вытянулись въ огромные размры и давай летать по комнат.

Въ испуг, двица попятилась назадъ. Докторъ захлопнулъ книгу и вс листы исчезли.

— Однакожъ, сударыня, сказалъ Просперъ Альпанусъ, улыбаясь и вставая съ своего мста: — зачмъ терять время на эти пустые фокусы? не лучше ли перейдти прямо къ высшему?

— Я ду, воскликнула двица Фон-Розеншнъ.

— Безъ моего согласія едва ли? Позвольте, милостивая сударыня, замтить вамъ, что теперь вы совершенно въ моей власти.

— Въ вашей власти, г. докторъ? воскликнула двица гнвно:— какъ могли вы вообразить такую глупость?

Тутъ шолковое платье ея расширилось и она поднялась къ потолку прекрасной чорной бабочкой, но въ то же самое мгновеніе зашумлъ за ней и Просперъ Альпапусъ большимъ жукомъ. Утомленная бабочка опустилась внизъ и забгала по полу мышкой, но жукъ ворча и мурлыкая бросился за ней срымъ котомъ. Мышка поднялась вверхъ блестящей колибри, по тутъ вокругъ всего сельскаго домика поднялись разные странные голоса, налетали всякія дивныя наскомыя, а за ними престранныя лсныя птицы, и золотая стка затянула окна. Посреди комнаты, стояла фея Розабельверде во всемъ величіи, въ блестящей блой одежд, съ сверкающимъ брильянтовымъ поясомъ, съ блыми и красными розами въ темныхъ локонахъ, а передъ ней магъ въ талар изъ золотой ткани, съ блестящей короной на голов, съ тростью съ сверкающимъ набалдашникомъ въ рук.

Фея сдлала нсколько шаговъ къ магу, вдругъ изъ волосъ ея выпалъ золотой гребень и какъ стеклянный разбился объ-мраморный полъ.

— Горе, горе мн! воскликнула фся, и въ то же мгновеніе двица фон-Розеншнъ сидла опять въ длинномъ черномъ плать за столикомъ съ кофеемъ, а передъ ней Просперъ Альпанусъ.

— Я думаю, говорилъ докторъ, преспокойно разливая прекраснйшій моккскій кофе безъ всякаго препятствія въ драгоцннйшія китайскія чашки.— Я думаю, сударыня, что мы теперь довольно хорошо познакомились. Жаль только, что чудный гребень вашъ разбился объ-мой жесткій полъ.

— Въ этомъ виновата только моя неловкость, возразила двица фон-Розеншнъ, прихлебывая кофе съ особеннымъ наслажденіемъ. На этотъ полъ опасно ронять что бы то ни было. Если я не ошибаюсь, то онъ весь исписанъ чудеснйшими іероглифами, которые многимъ покажутся за обыкновенныя мраморныя жилки.

— Это износившіеся талисманы, сударыня.

— Но, любезнйшій докторъ, скажите, какъ это мы до-сихъ-поръ не познакомились, даже нигд не встртились?

— Вина въ различіи воспитанія, сударыня. Между-тмъ, какъ вы расцвтали совершенной прелестью въ вашемъ роскошномъ Джиннистан, предоставленныя на волю вашей богатой природ, вашему счастливому генію, я былъ запертъ въ пирамидахъ и, какъ горькій студентъ, слушалъ лекціи профессора Зороастра, стараго воркуна, по знавшаго чортъ-знаетъ какъ много. Въ царствованіе достойнаго князя Деметріуса, основался я въ этомъ маленькомъ княжеств.

— И васъ не изгнали, когда князь Пафнуціусъ началъ вводить просвщеніе?

— Нтъ. Мн удалось скрыть свое я, обнаруживая при всякомъ случа особенныя свднія по части просвщенія. Князь Пафнуціусъ сдлалъ меня тогда главнымъ тайнымъ президентомъ просвщенія, званіе, которое я сбросилъ вмст съ оболочкой тотчасъ, какъ прошла гроза.— Въ-тайн, я длалъ добро сколько могъ. Знаете ли, милостивая государыня, что я предостерегъ васъ, когда просвтительная полиція начала вламываться въ палаты фей, что мн обязаны вы сохраненіемъ способности превращаться, которую за минуту показали мн съ такимъ искусствомъ. Взгляните, сударыня, въ окно. Не-уже-ли вы не узнаете этотъ паркъ, въ которомъ такъ часто бродили и разговаривали съ веселыми духами кустовъ, цвтовъ, ручьевъ. Искуствомъ своимъ я сохранилъ этотъ паркъ въ томъ же самомъ положеніи, въ какомъ онъ былъ во-время Деметріуса. Благодаря Бога, князь Варсануфіусъ не думаетъ о чародяхъ — онъ добрый человкъ и позволяетъ чародйствовать сколько душ угодно, только бы исправно платили подати. И я живу здсь спокойно, беззаботно, такъ, какъ вы въ страннопріимномъ дом.

— Скажите, пожалуйста! воскликнула двица фон-Розеншнъ, и слезы брызнули изъ глазъ ея.— Такъ, я узнаю рощицы, въ которыхъ провела столько счастливыхъ часовъ. Благородный человкъ, какъ много я вамъ обязана! И въ то же время вы можете преслдовать бднаго малютку, котораго я взяла подъ свое покровительство?

— Сударыня, вы увлеклись врожденнымъ добродушіемъ и покровительствуете недостойному. Что бы вы ни длали, Цинноберъ все будетъ гадкимъ уродомъ и теперь, съ потерей вашего гребня, онъ совершенно въ моей власти.

— О, сжальтесь надъ нимъ! молила двица фон-Розеншенъ.

— Не угодно ли вамъ взглянуть сюда? сказалъ Просперъ, показывая на гороскопъ Бальтазара.

— Да, воскликнула фея съ грустью, посмотрвъ на гороскопъ: — если такъ, я должна уступить. Бдный Цинноберъ!

— Сознайтесь, однакожь, сударыня, что дамамъ нравятся странности часто до безумія, что нердко, увлекаясь мгновенною прихотью, он совсмъ и не замчаютъ, что разрушаютъ чистйшія отношенія другихъ. Цинноберъ не избжитъ своей участи, но изъ уваженія къ вашей добродтели, къ вашей красот, сударыня, я даю ему возможность достигнуть еще одной, незаслуженной почести.

— Прекраснйшій, добродтельнйшій человкъ, будьте моимъ другомъ!

— Навсегда! моя дружба, мое истинное расположеніе къ вамъ, прелестная фея, вчны. Обращайтесь ко мн смло, во всякомъ случа и — о, прізжайте ко мн пить кофе, какъ только вамъ вздумается!

— Прощайте, могущественный магъ. Никогда не забуду я вашихъ ласкъ и этого кофе! воскликнула двица фон-Розеншцъ, сильно растроганная, и встала.

Просперъ Альпапусъ проводилъ ее до воротъ парка, оглашавшагося всми дивными звуками.

У воротъ стояла, вмсто кареты двицы, хрустальная колесница Проспера Альпануса, запряженная единорогами, на запяткахъ стоялъ жукъ, помахивая блестящими крылушками, а на козлахъ сидлъ серебристый фазанъ, держа золотыя вожжи въ клюв и преумно посматривая на прелестную дву. А когда колесница, издавая дивные звуки, понеслась по лсу, прежнее блаженное время воскресло въ памяти двицы фон-Розеншнъ.

VII.
Какъ профессоръ Моисъ Терпинъ изучалъ природу въ княжескомъ погреб.— Mycetes Belzebb.— Отчаяніе студента Бальтазара.— Чрезвычайно выгодное вліяніе хорошо-устроеннаго сельскаго домика на семейное счастіе.— Какъ Просперъ Альпанусъ подалъ Бальтазару черепаховую табакерку и потомъ ухалъ.

Бальтазаръ, скрывавшійся въ деревеньк Хохъ-Якобсхеймъ, получилъ изъ Керепеса отъ референдаріуса Пульхера письмо слдующаго содержанія:

‘Любезнйшій Бальтазаръ! наши для идутъ все хуже и хуже.

‘Врагъ нашъ, гадкій Цинноберъ, сдланъ министромъ иностранныхъ длъ и получилъ орденъ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками. Онъ сдлался любимцемъ князя и длаетъ все, что хочетъ. Профессоръ Моисъ Терпинъ вн себя отъ восторга и надулся ужаснйшимъ образомъ. Чрезъ посредство своего будущаго зятя, онъ получилъ мсто генерал-директора всхъ естественныхъ длъ въ государств,— мсто чрезвычайно выгодное. Въ силу своего генерал-директорства, онъ цензируетъ и повряетъ солнечныя и лунныя затмнія и предсказанія о погод во всхъ календаряхъ, позволенныхъ въ государств, преимущественно же занимается изслдованіемъ природы въ столиц и въ округ. На этотъ предметъ ему доставляютъ изъ княжескихъ лсовъ драгоцнную дичь и всякаго звря, которыхъ, для лучшаго изслдованія, онъ жаритъ и стъ. Теперь, по словамъ его, онъ пишетъ трактатъ о причинахъ, почему вино иметъ вкусъ и дйствія отличныя отъ воды. Для-ради этого трактата, Цинноберъ, которому онъ хочетъ посвятить его, выхлопоталь ему позволеніе штудировать ежедневно въ княжескомъ погреб. Онъ уже выштудировалъ пол-оксхофга стараго рейнвейна и нсколько дюжинъ шампанскаго, и теперь напалъ на бочку съ аликанте. Погребщикъ въ отчаяніи. Такимъ-образомъ онъ можетъ удовлетворить всмъ своимъ гастрономическимъ потребностямъ и велъ бы покойнйшую и счастливйшую жизнь, еслибъ не былъ обязанъ по-временамъ, когда, на-примръ, градъ опустошитъ поля, здить въ округу, для объясненія княжескимъ арендаторамъ, почему шелъ градъ, чтобъ эти глупцы имли хоть кроху науки, впередъ остерегались подобныхъ случаевъ и не требовали прощенія откупныхъ суммъ по несчастію, въ которомъ никто не виноватъ, кром ихъ-самихъ.— Министръ никакъ не можетъ забыть твоихъ побой. Онъ поклялся отмстить теб и потому ты никакъ не долженъ показываться въ Керепесъ. И меня преслдуетъ онъ за то, что я подсмотрлъ, какъ причесывала его въ саду какая-то крылатая дама. До-тхъ-поръ, пока Цинноберъ будетъ любимцемъ князя, мн не получить порядочнаго мста.— Ужь врно сама судьба хочетъ, чтобъ я безпрестанно встрчался съ этимъ уродомъ и всякій разъ такъ, что, кажется, не миновать непріятностей? Недавно стоялъ онъ въ зоологическомъ кабинет во всемъ парад, при шпаг, съ звздой и лентой, какъ обыкновенно опершись на тросточку и поднявшись на ципочки передъ стекляннымъ шкафомъ съ рдчайшими американскими обезьянами. Нсколько иностранцевъ, осматривавшихъ кабинетъ, подходятъ къ тому же шкафу и одинъ изъ нихъ, замтивъ крошку, восклицаетъ: ‘Какая прелестная обезьянка, — прекраснйшее животное — краса всего кабинета. Скажите, какъ ея имя и откуда родомъ?’ — Ваша правда, прекраснйшій экземпляръ! отвчалъ смотритель кабинета съ подобающею важностью, трепля Циннобера по-плечу, — это такъ называемый Муcetes Beizebub — Simia Beizebub Linei — niger, barbatus, podiis caudaque apice briineis изъ Бразиліи.— Милостивый государь! крикнулъ крошка гнвно:— вы съ-ума сошли! Какой я Beizebub caudaque — я Цинноберъ, министръ Цинноберъ и кавалеръ зелено-пятнистаго тигра съ двадцатью пуговками!— Я стоялъ по-близости и не могъ удержаться отъ смха.— ‘И вы здсь, г. референдаріусъ!’ просиплъ онъ мн и глаза его налились кровью. Богъ-знаетъ какъ, только путешественники все-таки принимали его за прекраснійшую, никогда невиданную обезьяну и совали ему въ ротъ орхи и другія сласти. Цинноберъ пришелъ въ такое бшенство, что не могъ ни проговорить слова, ни двинуться съ мста. Позванный лакей взялъ его на руки и снесъ въ карету.

‘Не знаю почему, по этотъ случай подалъ мн какую-то надежду. Это первая неудача урода. Знаю только, что недавно поутру онъ возвратился изъ сада въ ужаснйшемъ разстройств. Врно, крылатая дама не явилась, и въ-самомъ-дл, краса волосъ его исчезла. Говорятъ, что они клочьями висятъ по спин и что князь какъ-то сказалъ ему: ‘любезнйшій министръ, пожалуйста, не пренебрегайте вашей прической, я пришлю къ вамъ моего парикмахера’. На что Цинноберъ отвчалъ очень-учтиво, что выброситъ его въ окно, если онъ явится. ‘Великая душа, ты ршительно недоступна!’ воскликнулъ князь и зарыдалъ.

‘Прощай, любезный Бальтазаръ! Надйся и берегись, чтобъ тебя не схватили.’

Въ отчаяніи отъ всего, что писалъ къ нему другъ Пульхеръ, Бальтазаръ бросился въ чащу лса.

— И я еще долженъ надяться, восклицалъ онъ громко:— тогда-какъ послдняя надежда исчезла, когда погасли вс звзды и мрачная, черная ночь обняла меня безутшнаго! Злобная судьба! Не сумасшедшій ли я, что положился на Проспера Альпануса, на Проспера Альпануса, соблазнившаго меня своими адскими продлками, выгнавшаго меня изъ Керепеса, перенесши удары, которыми я осыпалъ обманчивый призракъ, на настоящую спину Циннобера! Ахъ, Кандида! Еслибъ я могъ, по-крайней-мр, забыть это небесное созданіе! Нтъ, сильне, пламенне, чмъ когда, горитъ теперь любовь моя къ теб, везд видится мн твой прелестный образъ. Ты улыбаешься, простираешь ко мн руки! О, я вдь знаю, ты любишь меня, Кандида! И я не могу уничтожить адскихъ чаръ, тебя опутавшихъ! Жестокій Просперъ! что я теб сдлалъ, за что дурачишь ты меня такъ зло?

Смерклось, вс переливы лса слились въ одну темную срь. Вдругъ между деревьями что-то заблестло, какъ-будто вспыхнувшій западъ, и тысячи наскомыхъ, шумя крылушками, жужжа поднялись на воздухъ. Блестящіе жуки летали взадъ-и-впередъ, и между ими порхали разноцвтныя бабочки, разсыпая вокругъ себя благоухающую цвточную пыль. Стрекотанье и жужжанье перешло мало-по-малу въ тихую, упоительную музыку, которая разлила какое-то сладостное спокойствіе по всему существу бднаго Бальтазара. Сильне засверкало надъ нимъ и, взглянувъ вверхъ, онъ увидалъ съ удивленіемъ Проспера, летавшаго верхомъ на какомъ-то чудномъ наскомомъ, очень-похожемъ на разноцвтную, блестящую стрекозу.

Просперъ спустился на землю и сталъ подл Бальтазара, а стрекоза порхнула въ кусты и впала въ пніе, раздавшееся по всему лсу.

Онъ прикоснулся дивно-блестящими цвтами, которые держалъ въ рук, къ голов юноши, и Бальтазаръ встрепенулся, надежда воскресла въ груди его съ новой силой.

— Ты ошибаешься, началъ Просперъ Альпанусъ кротко:— называя меня коварнымъ, жестокимъ, тогда-какъ я овладлъ наконецъ чарами, грозившими твоему счастію и въ то же мгновеніе бросился на любимаго коня моего, чтобъ поскорй увидать тебя. Но я знаю, ничего нтъ ужасне мученій любви, ничего нтъ нетерпливе влюбленнаго. Я прощаю теб, потому-что и со мной было не лучше, когда, лтъ тысячи за дв, я любилъ индійскую принцессу Бальзамину и въ отчаяніи вырвалъ бороду лучшему другу моему, чародю Лотосу. Во избжаніе подобнаго несчастія, я брю свою, какъ ты самъ видишь. Но разсказывать теб вс подробности этого приключенія было бы теперь ршительно некстати, потому-что каждый влюбленный любитъ слушать только о своей любви, почитая только ее достойнымъ предметомъ разговора, какъ великій поэтъ слушаетъ охотно только свои собственные стихи. Итакъ, къ длу. Уродливый Цинноберъ — сынъ бдной крестьянки, и настоящее прозваніе его крошка Цахесъ. Громкое же имя Циннобера принято имъ единственно изъ тщеславія. Двица Фон-Розеншнъ, или, лучше, знаменитая Фея Розабельверде, нашла этого урода на дорог. Она думала вознаградить его недостатки дивною, таинственной способностью, въ-слдствіе которой: ‘Все, что другіе въ-присутствіи его длаютъ, говорятъ и даже думаютъ хорошаго, приписывается ему, въ обществ прекрасныхъ, умныхъ и образованныхъ людей, кажется и онъ прекраснымъ, умнымъ и образованнымъ и всегда выше, превосходне того, съ кмъ приходитъ въ соприкосновеніе.’

Эта чародйственная способность заключается въ трехъ огнистыхъ волоскахъ на темени малютки. Всякое прикосновеніе къ этимъ волоскамъ и даже ко всей головъ для него болзненно и гибельно. И потому Фея преобразовала его отъ природы рдкіе и щетинистые волосы въ густые прекрасные локоны, разсыпающіеся по плечамъ. Защитивъ такимъ-образомъ его голову, она скрыла ими ея огнистую полоску. Каждый девятый день она сама причесывала малютку золотымъ гребнемъ, и эта прическа уничтожала все, что противъ него ни предпринимали. Но этотъ магическій гребень разбился объ сильнйшій талисманъ, который мн удалось подсунуть, когда ей вздумалось постить меня. Теперь все дло въ томъ, чтобъ вырвать эти три огнистые волоска — и онъ обратится въ прежнее ничтожество. Теб, любезный Бальтазаръ, предоставлено это разочарованіе. У тебя достаточно для этого и мужества, и силы, и ловкости. Возьми это стеклышко: когда встртишься съ Цинноберомъ, подойди къ нему поближе, посмотри въ этотъ лорнетъ на голову урода и ты тотчасъ увидишь три огнистые волоска, лежащіе отдльно отъ другихъ. Схвати его покрпч и вырви ихъ разомъ, не обращая вниманія на его пискъ, и сожги ихъ тотчасъ. Вырвать же ихъ разомъ и сжечь въ то же мгновеніе необходимо, иначе они могутъ надлать еще много вреда. По-этому, бросайся на урода, когда замтишь по близости пылающій каминъ или свчу.

— О, Просперъ! воскликнулъ Бальтазаръ:— я не заслуживаю такой доброты, такого великодушія! Проклятая недоврчивость! Теперь я живо, живо чувствую, что близится конецъ моихъ страданій, что отверзаются златыя врата небеснаго счастія.

— Я люблю юношей, продолжалъ Просперъ Альпанусъ: — въ груди которыхъ живетъ страстное стремленіе и любовь, звучатъ еще чудные аккорды міра дальняго, полнаго чудесъ, міра, въ которомъ я родился. Только счастливцы, одаренные этой внутренней музыкой, могутъ назваться поэтами, хотя и ругаютъ этимъ именемъ многихъ, которые, схвативъ первый попавшійся подъ-руку контрбасъ, принимаютъ безсмысленный шумъ слпящихъ подъ ихъ смычкомъ струнъ за прекраснйшую музыку, вырывающуюся изъ ихъ собственной груди. Я знаю, любезный Бальтазаръ, что теб часто кажется, будто ты понимаешь журчанье ручья, шелестъ листьевъ, будто вспыхивающая вечерняя заря говоритъ теб такъ ясно, вразумительно. Да, Бальтазаръ, въ т мгновенія, ты понимаешь въ-самомъ-дл дивные голоса природы, потому-что изъ твоей же груди возникаетъ божественный звукъ, возбуждаемый дивной гармоніей глубочайшей сущности природы’ Ты играешь на фортепьяно и потому долженъ знать, что взятому тону отзываются вс созвучные. Этотъ законъ природы не одно пустое сравненіе. Ты поэтъ и поэтъ высшій, чмъ полагаютъ многіе, которымъ ты читалъ свои опыты переложеній на бумагу перомъ и чернилами этой внутренней музыки. Конечно, опыты эти еще не такъ важны, но ты отличился въ историческомъ стил, изложивъ съ прагматическою точностью и ширью исторію любви соловья къ пурпуровой розъ, исторію, которой я былъ очевидцемъ. Да, это сочиненіе очень-недурно.

Просперъ Альпапусъ остановился. Бальтазаръ смотрлъ на него въ недоумніи, непонимая, какимъ образомъ Просперъ могъ принять его фантастическое сочиненіе за историческій опытъ.

— Тебя удивляютъ мой рчи, продолжалъ Просперъ Альпанусъ,улыбаясь: — многое кажется теб страннымъ? Вспомни, однакожъ, что, по приговору благоразумныхъ людей, я лицо, которому позволяется являться только въ сказкахъ, а ты знаешь, любезный Бальтазаръ, что сказочныя лица могутъ странничать и болтать всякій вздоръ, сколько душ угодно, особливо, если въ этомъ вздор скрывается нчто ничмъ не опровергаемое. Но дале. Фея Розабельверде приняла подъ свое покровительство уродливаго карлика, а я тебя. Итакъ, слушай же, что я думаю для тебя сдлать. Вчера у меня былъ чародй Лотосъ, онъ привезъ мн тысячи поклоновъ и тысячи жалобъ отъ принцессы Бальзамины, которая пробудилась отъ сна и простираетъ ко мн страстныя объятія сладостными звуками ‘Хартасъ-Вады’, прекраснйшей поэмы, которая была нашей первой любовью. И старый другъ мой, министръ Юхи, киваетъ мн дружественно съ полярной звзды!. Я долженъ отправиться въ дальнюю Индію. Мн хочется, чтобъ моя дача досталась теб, завтра я ду въ Керепесъ и оставляю форменную дарственную запись, въ которой подписываюсь твоимъ дядей. Когда мы уничтожимъ чары Циннобера, ты являешься* къ профессору Моисъ Терпину владльцемъ прекраснйшей дачи, просишь руки прелестной Кандиды, и онъ тотчасъ же даетъ свое согласіе’. Мало этого. Если ты передешь съ Каидидой въ мой сельскій домикъ, счастіе твоего супружества упрочено. За прекрасными рощами ростетъ все необходимое для кухни, кром чудеснйшихъ плодовъ, отличная капуста и вообще такіе овощи, какихъ поискать во всемъ околодк. У твоей жены всегда будетъ прежде всхъ и салатъ и спаржа. Самая кухня устроена такъ, что изъ горшковъ никогда ничто не перебгаетъ черезъ края и никакое блюдо не подгараетъ и не перепрваетъ, хотя бы опоздало цлымъ часомъ. Ковры, стулья, диваны и столы таковы, что какъ бы служители ни были неопрятны, не принимаютъ никакого пятна, фарфоръ и хрусталь не бьются, какъ ихъ ни колоти, хоть о камень. Всякій разъ, когда жен твоей вздумается заняться стиркой, на большомъ лугъ позади дома будетъ прекрасная погода, хотя бы вокругъ шелъ ливень. Коротко, любезный Бальтазаръ, тамъ все такъ устроено, чтобъ ты могъ насладиться семейнымъ счастіемъ съ своей прекрасной Кандидой мирно, безмятежно. Однакожь, мн пора домой, надобно еще заняться съ другомъ Лотосомъ приготовленіями къ дальнему пути. Прощай, любезный Бальтазаръ!

Сказавъ это, онъ свиснулъ разъ, другой, и стрекоза, жужжа, прилетла въ то же мгновеніе. Онъ взнуздалъ ее, слъ и полетлъ, но черезъ минуту воротился и сказалъ:

— Я было совсмъ забылъ о твоемъ друг Фабіан. Въ припадк шутливости, я наказалъ его немного-жестоко за самонадянность. Въ этой табакерк лекарство.

Тутъ онъ подалъ Бальтазару маленькую черепаховую табакерочку и скрылся въ лсу, который еще сильне зазвучалъ гармоническими аккордами.

Бальтазаръ положилъ въ карманъ и табакерку и лорнетъ, данный для разочарованія Циннобера, и пошелъ въ деревеньку Хохъ-Якобсхеймъ, радостный, восторженный.

VIII.
Какъ Фабіана приняли по его длиннымъ фалдамъ за сектатора и возмутителя.— Какъ князь Варсануфіусъ бросился за экранъ и кассировалъ генерал-директора ectectвенныхъ длъ.— Какъ Цинноберъ бжалъ изъ дома Моисъ Терпина,— какъ Моисъ Терпинъ хотлъ выхать на птиц, сдлаться императоромъ и потомъ пошелъ спать.

Ранехонько поутру, когда еще никого не было на улицахъ, прокрался Бальтазаръ въ Керепесъ и прямо къ другу Фабіану.

Когда онъ постучался въ дверь, слабый, болзненный голосъ закричалъ ему: ‘войдите!’

Блдный, съ осунувшимся лицомъ лежалъ Фабіанъ на постел.

— Другъ! воскликнулъ Бальтазаръ:— ради Бога, скажи, что съ тобой случилось?

— Ахъ, я пропалъ, говорилъ Фабіанъ, съ трудомъ приподнимаясь съ постели:— пропалъ ршительно. Проклятое колдовство мстительнаго Проспера Альпануса губитъ меня.

— Какъ колдовство? да вдь ты невришь такимъ вздорамъ?

— Ахъ, я врю теперь всему: и колдовству, и колдунамъ, и землянымъ и водянымъ духамъ, и гномамъ и альпамъ — и всему, всему, чему хочешь. Ты помнишь, какъ осрамилъ меня сюртукъ, когда мы возвращались отъ Проспера, но еще хорошо, еслибъ этимъ кончилось. Погляди вокругъ себя, любезный Бальтазаръ.

Бальтазаръ повернулся и увидалъ на всхъ стнахъ, стульяхъ и столахъ безчисленное множество фраковъ, сюртуковъ и куртокъ всхъ возможныхъ цвтовъ и покроевъ.

— Что это значитъ? спросилъ изумленный Бальтазаръ.— Ужь не задумалъ ли ты торговать платьемъ?

— Не смйся, другъ! Все это платье заказывалъ я лучшимъ портнымъ, надясь избавиться ужаснаго проклятья, отяготвшаго надъ моими сюртуками. Напрасно, не пройдетъ минуты, и рукава лзутъ вверхъ, а фалды внизъ. Въ отчаяніи, я веллъ сшить вотъ эту куртку съ безконечно длинными рукавами. Теперь, думалъ я, укорачивайтесь, рукава, удлинняйтесь полы, тмъ лучше, вы только-что прійдете въ должное положеніе. Не тутъ-то было! Черезъ нсколько минутъ та же исторія, какъ и съ прочимъ платьемъ. Все искусство славнйшихъ портныхъ безсильно противъ этой дьявольщины. Само-собой разумется, что меня осыпали насмшками везд, куда ни показывался, но этого мало. Невинное упрямство, съ которымъ я являлся везд въ такихъ дьявольскихъ костюмахъ, родило еще худшія послдствія. Женщины прокричали меня тщеславнымъ пошлякомъ, увряя, что я обнажаю руки на-перекоръ всякому приличію изъ тщеславія, вообразивъ, что он необыкновенно красивы. Теологи объявили меня сектаторомъ, спорили только, принадлежу ли я къ рукавистамъ или фалдистамъ, соглашаясь, впрочемъ, что об секты чрезвычайно-опасны, потому-что допускаютъ совершенную свободу воли и осмливаются думать что угодно. Дипломаты приняли меня за ршительнаго возмутителя, утверждая, что я хочу своими длинными фалдами возбудить въ народ ропотъ, возстановить его противъ правительства, и вообще принадлежу къ тайному обществу, условный знакъ котораго — короткіе рукава, что уже давно замчаются слды коротко-рукавниковъ, которые такъ же или даже страшне іезуитовъ, потому-что стараются вводить поэзію, столь вредную для всякаго государства, и сомнваются даже въ безгршности князя. Коротко — дло принимало съ каждымъ днемъ серьзнйшій оборотъ и наконецъ меня потребовали къ ректору. Я предвидлъ несчастіе, если надну опять сюртукъ, и потому явился къ нему въ жилет. Полагая, что я явился къ нему въ такомъ вид въ насмшку, ректоръ вышелъ изъ себя и ршилъ, что если черезъ восемь дней я не явлюсь къ нему въ пристойномъ сюртук, то буду непремнно изгнанъ. Ныньче кончается срокъ!— Проклятый Просперъ Альпанусъ!

— Остановись, воскликнулъ Бальтазаръ:— не брани моего добраго дядю. Онъ подарилъ мн свой сельскій домикъ — а теб онъ совсмъ не врагъ, хотя, признаюсь, и наказалъ довольно жестоко за твою недоврчивость и самонадянность.— Утшься — онъ веллъ отдать, теб эту табакерку, сказавъ, что въ ней твое спасеніе.

— Ну, вотъ еще какой вздоръ! какое можетъ имть вліяніе эта черепаховая игрушка на покрой моего сюртука.

— Не знаю, но мой добрый дядя не обманетъ. Открой ее, любезный Фабіанъ, и посмотримъ, что въ ней.

Фабіанъ открылъ, и изъ табакерки выскочилъ прекрасно-сшитый сюртукъ тончайшаго чернаго сукна. Оба, Бальтазаръ и Фабіанъ, не могли удержаться, чтобъ не вскрикнуть отъ удивленія.

— А, теперь понимаю! воскликнулъ Бальтазаръ въ восторг.— Этотъ сюртукъ будетъ теб впору и разршитъ очарованіе.

Фабіанъ надлъ его не говоря ни слова и, въ самомъ-дл, онъ сидлъ на немъ чудесно: и рукава не поднимались и фалды не опускались.

Вн себя отъ радости, Фабіанъ ршился идти тотчасъ же къ ректору. Бальтазаръ разсказалъ ему, какъ Просперъ Альпанусъ далъ ему средство уничтожить чары проклятаго Циннобера. Фабіанъ, ожившій и перемнившійся совершенно, превозносилъ великодушіе Проспера и вызвался участвовать въ разочарованіи ихъ общаго врага. Въ это самое время, Бальтазаръ увидалъ въ окно референдаріуса Пульхера, печально шедшаго мимо.

Фабіанъ закричалъ ему, чтобъ онъ зашелъ къ нимъ непремнно.

— Что это на теб за чудесный сюртукъ? воскликнулъ Пульхеръ, только-что переступилъ черезъ порогъ.

— Бальтазаръ разскажетъ теб все, сказалъ Фабіанъ, и бросился къ ректору.

— Пора, пора уничтожить эту гадину, сказалъ Пульхеръ, когда Бальтазаръ разсказалъ ему все подробно.— Знаешь ли, что ныньче его помолвка съ Кандидой, что тщеславный Моисъ Терпинъ даетъ по этому случаю великолпный пиръ? Ныньче же вторгнемся мы въ домъ профессора и нападемъ на крошку. Въ свчахъ для немедленнаго сожженія враждебныхъ волосъ не будетъ недостатка.

Черезъ полчаса, возвратился и Фабіанъ, съ блестящими отъ радости глазами.

— Сила сюртука изъ черепаховой табакерки оправдалась вполн! воскликнулъ онъ, схвативъ Бальтазара за руку.— Только-что я вошелъ къ ректору, онъ улыбнулся мн чрезвычайно-ласково. ‘А’ сказалъ онъ: ‘вижу, любезнйшій г. Фабіанъ, что вы наконецъ образумились, бросили свои неприличныя странности, что жь длать? Такія пылкія головы, какъ ваша, вдаются легко въ крайности, — впрочемъ, я никакъ не врилъ, чтобъ тутъ была религіозная мечтательность — нтъ, просто дурно-понятый патріотизмъ, — страсть къ необыкновенному, подстрекаемая примрами героевъ древности,— ну, вотъ это сюртукъ, прекраснйшій сюртукъ!— Благо государству, благо міру, когда вс благовоспитанные юноши будутъ носить такіе сюртуки, съ такими пристойными рукавами и полами,— будьте врны этой добродтели, этому прекрасному образу мышленія,— отсюда-то истекаетъ истинно-геройское величіе’… Тутъ онъ обнялъ меня съ слезами на глазахъ. Самъ не зная какъ и для чего, вынулъ я черепаховую табакерку, изъ которой вылетлъ сюртукъ мой. Позвольте, сказалъ ректоръ, протянувъ ко мн большой и указательный персты. Я открылъ табакерку, не зная, есть ли еще въ ней табакъ. Професоръ опустилъ въ нее пальцы, взялъ щепотку, понюхалъ, слезы покатились по щекамъ его, онъ схватилъ мою руку, пожалъ ее и сказалъ съ сильнымъ чувствомъ: ‘Благородный юноша, — какой славный табакъ! все забыто — все прощено — вы ныньче у меня обдаете!— Видите ли, друзья, кончены вс мои несчастія и если вамъ удастся разочаровать сегодня Циннобера, что несомннно, и вы также счастливы.

——

Въ ярко освщенной зал стоялъ крошка Цинноберъ въ яркопунцовомъ, шитомъ кафтан, въ широкой лент зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками, съ шпагой на боку и шляпой подъ мышкой, а подл него прелестная Кандида въ свадебномъ плать, сіяя красотой и юностью. Цинноберъ держалъ ея руку, которую по-временамъ прижималъ къ губамъ, улыбаясь преотвратительно, и каждый разъ щеки Кандиды вспыхивали, и она взглядывала на малютку съ такой пламенной, съ такой глубокой любовью. Вокругъ, въ почтительномъ отдаленіи, толпились гости, только князь Варсануфіусъ стоялъ подл Кандиды и посматривалъ величественно на окружавшихъ: но никто не обращалъ на него вниманія, взоры всхъ были прикованы къ устамъ Циннобера, который по-временамъ бормоталъ какія-то невнятныя слова, на которыя все отвчали тихимъ ‘ахъ!’ величайшаго удивленія.

Наконецъ, настала минута обрученія. Моисъ Терпинъ вошелъ въ кругъ съ тарелкой, на которой лежали кольцы. Онъ высморкался. Цинноберъ приподнялся на ципочки почти до локтя невсты. Вс стояли въ напряженномъ ожиданіи — вдругъ двери растворяются съ шумомъ, вбгаетъ Бальтазаръ, а за нимъ Фабіанъ и Пульхеръ. Они врываются въ кружокъ.

— Что это значитъ? чего хотятъ они? кричатъ вс.

— Возмущеніе — бунтъ — стража! восклицаетъ князь Варсануфіусъ и бросается за экранъ.

— Г. студентъ, вы съ ума сошли — вы бснуетесь — какъ смли вы ворваться сюда — люди — друзья, вытолкайте этого невжу за дверь! вопіетъ Моисъ Терпинъ.

Но Бальтазаръ, не обращая ни на что вниманія, вынулъ уже лорнетъ Проспера и смотритъ на голову Циннобера. Какъ пораженный электрической искрой, визжитъ карликъ. Кандида падаетъ на стулъ безъ чувствъ. Тсный кружокъ гостей разсыпается. Бальтазаръ видитъ огнистую полоску, бросается на Циннобера, схватываетъ его. Цинноберъ дрягаетъ ногами, царапаетъ, кусаетъ.

— Держите! кричитъ Бальтазаръ.

Фабіанъ и Адріанъ схватываютъ уродца такъ, что онъ не можетъ шевельнуться. Бальтазаръ бережно схватываетъ три волоска, выдергиваетъ ихъ разомъ и бросаетъ въ то же мгновеніе въ каминъ. Они шипятъ, корчатся — ударъ грома и все очнулось, какъ-бы отъ сновиднія.

И вотъ, съ трудомъ вскакиваетъ крошка съ полу, бранится, кричитъ, повелваетъ схватить и бросить въ темницу дерзкаго, осмлившагося напасть на особу перваго министра. Но вс посматриваютъ другъ на друга и спрашиваютъ, откуда вдругъ взялся этотъ гадкій уродецъ и чего онъ хочетъ?— Онъ продолжаетъ топать ногами, кричать: ‘я министръ — я министръ Цинноберъ — зеленопятнистый тигръ съ двадцатью пуговками!’ — Вс начинаютъ хохотать какъ безумные, окружаютъ малютку: мужчины берутъ его на руки, перебрасываютъ другъ-къ-другу, какъ мячъ — орденскія пуговицы летятъ одна за одной — онъ теряетъ шляпу — шпагу — башмаки. Наконецъ, и князь Варсануфіусъ выступаетъ изъ-за экрана.

— Князь Варсануфіусъ! пищитъ крошка.— Ваша свтлость, спасите вашего министра, вашего любимца! Помогите, помогите — государство въ опасности. Зеленопятнистый тигръ — горе, горе!

Князь взглянулъ на него яростно и пошелъ вонъ. Моисъ Терпинъ бросился за нимъ.

— Вы, сказалъ ему князь грозно:— осмлились съиграть съ вашимъ княземъ глупую комедію. Вы приглашаете меня на помолвку вашей дочери съ моимъ достойнымъ Цииноберомъ, и вмсто моего министра я нахожу здсь какого-то гадкаго урода, разряженнаго въ-пухъ. Знаете ли, почтеннйшій, что за эту шутку я могъ бы наказать васъ примрно, еслибъ не зналъ, что вы набитый дуракъ, годный только для дома сумасшедшихъ. Я лишаю васъ званія генерал-директора естественныхъ длъ и запрещаю всякое дальнйшее изученіе въ моемъ погреб! Прощайте!

Сказалъ и скрылся.

Дрожа отъ бшенства, бросился Моисъ Терпинъ на карлика, схватилъ его за длинные всклоченные волосы и потащилъ къ окну.

— Вонъ, гадкій уродъ! кричалъ онъ: — вонъ, проклятое чудовище, обманувшее меня такъ ужасно, лишившее меня счастія!

Онъ хотлъ выбросить малютку въ окно, но бывшій тутъ же смотритель зоологическаго кабинета подскочилъ къ нему съ быстротой молніи и вырвалъ несчастнаго изъ рукъ бшенаго.

— Остановитесь, г. профессоръ, сказалъ онъ съ величайшею важностью:— это собственность нашего князя. Это не уродъ, а Мусеtes Beizebub, Simia Beizebub, убжавшая изъ музея.

— Simia Belzebub — Simia Beizebub! раздалось со всхъ сторонъ съ громкимъ хохотомъ.

— Нтъ, нтъ! Это не Simia Belzebub! Это гадкій уродъ! воскликнулъ вдругъ смотритель, всматриваясь въ лицо малютки и бросилъ его на средину залы.

Преслдуемый безумнымъ смхомъ, визжа и мяуча, выбрался кое-какъ бдный малютка изъ залы, скатился съ лстницы, такъ-что никто изъ служителей и не замтилъ его, и побжалъ домой.

Между-тмъ, какъ все это происходило въ зал, Бальтазаръ ушелъ въ кабинетъ, куда вынесли безчувственную Кандиду. Онъ упалъ къ ногамъ ея, прижималъ ея руки къ устамъ, называлъ нжнйшими именами. И вотъ она вздохнула — пришла въ себя и, увидавъ его, воскликнула въ восторг: — Наконецъ ты здсь — ты со мной, мой милый! я почти умерла съ тоски по теб! Мн все слышались звуки соловья, очаровавшаго розу!

Тутъ она разсказала, забывъ, что ихъ окружали посторонніе, какъ злой, тяжелый сонъ опуталъ ее своими стями, какъ ей казалось, что какое-то гадкое чудовище вцпилось въ ея сердце, какъ это чудовище принимало образъ Бальтазара, какъ въ т мгновенія, когда сильно думала о Бальтазар, замчала, что это не Бальтазаръ, но, не смотря на то, какимъ-то непонятнымъ образомъ должна была любить это чудовище, будто для самого Бальтазара.

Бальтазаръ объяснилъ ей въ короткихъ словахъ вс эти странности. За-тмъ, какъ обыкновенно между любовниками, начались увренія, клятвы въ вчной любви, и вотъ они упали въ объятія другъ-друга, и были одинъ восторгъ, одно высокое, чистое блаженство.

Ломая руки, стная, вошелъ Моисъ-Терпинъ въ кабинетъ, а за нимъ Пульхеръ и Фабіанъ, напрасно его утшавшіе.

— Нтъ, нтъ! вопіялъ онъ.— Я ршительно убитый человкъ! Я ужь не генерал-директоръ естественныхъ длъ — не имю права изучать въ княжескомъ погребу — немилость князя — я думалъ получить вскор зеленопятнистаго тигра, по-крайней-мр съ пятью пуговками. Все, все пропало!— Что скажетъ его превосходительство министръ, когда узнаетъ, что за него приняли какого-то уродца, какую-то Simia Belzebub, cauda prehensile, или чортъ, знаетъ что такое!— О, Боже мой! и онъ возненавидитъ меня! Аликанте! Аликанте!

— Но, почтеннйшій профессоръ, говорили друзья: — почтеннйшій генерал-директоръ, вспомните, что теперь ужь нтъ министра Циннобера. Вы совсмъ не ошиблись. Гадкій уродъ обманулъ васъ, такъ-какъ и всхъ чарами феи Розабельверде.

Тутъ Бальтазаръ разсказалъ, какъ все было съ самаго начала. Профессоръ слушалъ, слушалъ и наконецъ воскликнулъ:

— Да, что же это, сплю я, или бодрствую?— Колдуны, вдьмы, феи, магическія зеркала, сочувствія. Врить ли мн всей этой безсмыслиц?

— Ахъ, любезный профессоръ, замтилъ Фабіанъ: — поносили бь, вы хоть денекъ сюртукъ съ короткими рукавами и длинными полами, такъ поврили бы всему.

— Да, да! все такъ! все справедливо! Заколдованное чудовище обмануло меня — я не стою — я летаю по потолку. Просперъ Альпанусъ беретъ меня съ собой, я ду верхомъ на бабочк — фея Розабельверде, двица Фон-Розеншнъ причешетъ меня, и я буду министромъ — королемъ — императоромъ.

Тутъ онъ началъ хохотать и прыгать по комнат, такъ-что вс начали опасаться, чтобъ онъ совсмъ не помшался. Наконецъ, выбившись изъ силъ, онъ упалъ въ кресла. Кандида и Бальтазаръ подошли къ нему и стали говорить, какъ они другъ-друга любятъ, какъ не могутъ жить одинъ-безъ-другаго, и все это такъ трогательно, что Моисъ-Терпинъ прослезился.

— Дти! сказалъ онъ: — длайте все, что хотите! Женитесь, любитесь, голодайте вмст, потому-что я не дамъ Кандид ни гроша.

— Что касается до голоданья, возразилъ Бальтазаръ:— такъ мы этого не боимся. Завтра, г. профессоръ, я объясню вамъ все, ивы увидите, что дядя мой Просперъ навсегда обезпечилъ насъ отъ нуждъ и недостатковъ.

— Да, завтра, завтра, любезный сынъ, теперь я лягу спать, а то сойду съ-ума, потеряю ршительно голову.

И онъ въ-самомъ-дл тотчасъ же отправился спать.

IX.
Смущеніе врнаго каммердинера.— Какъ старая Лиза взбунтовала народъ, а министръ Цинноберъ, обратившись въ бгство, поскользнулся.— Достопримечательное объясненіе внезапной смерти Циннобера лейб-медикомъ князя.— Какъ князь Варсануфіусъ очень огорчился, кушалъ лукъ, и какъ потеря Циннобера осталась невознаградимой.

Карета Циннобера простояла почти цлую ночь передъ домомъ Моисъ-Терпина. Не разъ говорили егерю, что его превосходительство давнымъ-давно отправились домой, но егерь полагалъ ршительно невозможнымъ, чтобъ ихъ превосходительство пошли пшкомъ въ такую ненастную погоду. Когда же погасили вс огни и заперли двери, карета отправилась домой пустая. Тутъ егерь разбудилъ тотчасъ каммердинера и спросилъ, возвратились ли ихъ превосходительство домой и какимъ непостижимымъ образомъ?

— Ихъ превосходительство, шепталъ каммердинеръ ему на ухо: — прибыли вчера въ сумерки, дйствительно и теперь почиваютъ. Но какимъ образомъ?— Я вамъ разскажу все — только, ради Бога, никому ни слова, я пропалъ, если ихъ превосходительство узнаютъ, что я, а не кто другой встртился съ ними въ темномъ корридор. Я лишусь своего мста. Ихъ превосходительство, конечно, не велики ростомъ, но очень-гнвны, легко выходятъ изъ-себя, и тогда ничего не помнятъ. Вотъ недальше, какъ вчера, они изволили проколоть своею шпагой простую, гадкую мышь, осмлившуюся пробжать по спальн ихъ превосходительства. Такъ вотъ, видите ли, почтеннйшій, въ сумерки я надлъ свой плащишка и пошелъ-было въ ресторацію на партію трикъ-тракъ, какъ вдругъ слышу, что-то зашумло на передней лстниц, проскочило въ темномъ корридор промежь ногъ моихъ, полетло на полъ, подняло проницательный визгъ и потомъ захрюкало.

Послднее каммердинеръ проговорилъ едва-слышнымъ голосомъ на ухо егерю. Егерь отскочилъ назадъ, призадумался, и потомъ воскликнулъ: ‘возможно ли?’

— Да, продолжалъ каммердинеръ: — нтъ никакого сомннія, господинъ нашъ проскочилъ въ корридор между ногъ моихъ. Я слышалъ явственно, какъ онъ зацплялся за стулья, хлопалъ дверями до самой спальни. Идти за нимъ я побоялся, но часа черезъ два собрался наконецъ съ духомъ и подкрался къ дверямъ спальни. Ихъ превосходительство изволили храпть, точно такъ, какъ всегда передъ какимъ-нибудь важнымъ дломъ. Егерь, есть много на неб и на земл такого, о чемъ человческая мудрость и мечтать не сметъ, это я слышалъ однажды въ театр отъ одного меланхолическаго принца, ходившаго въ черномъ, и очень-большаго человка, одтаго въ срую нанку. Но, почтеннйшій, пойдемте къ дверямъ спальни и, какъ врные слуги, послушаемъ, что ихъ превосходительство? все такъ же ли лежатъ и обдумываютъ внутреннія мысли.

Они подкрались къ дверямъ и слушали. Цинноберъ храплъ ужаснйшимъ образомъ. Врные служители стояли въ почтительномъ изумленіи.

— Великій, однакожь, человкъ, нашъ господинъ! сказалъ наконецъ глубоко-тронутый каммердинеръ.

Ранехонько поутру поднялся сильный шумъ въ сняхъ министерскаго дома. Старая женщина, въ полиняломъ праздничномъ плать, пришла къ швейцару, чтобъ онъ свелъ ее сію же минуту къ ея возлюбленному сыночку, къ крошк Цахесу. Швейцаръ замтилъ ей, что здсь живетъ его превосходительство министръ Цинноберъ и кавалеръ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками, и что крошки Цахеса нтъ даже и между служителями. Старуха начала кричать, какъ безумная, что самъ г. министръ съ двадцатью пуговками ея любезный сынокъ, ея крошка Цахесъ. На крикъ старухи и громкую брань швейцара сбжались вс служители, и шумъ возрасталъ съ каждой минутой. Когда прибжалъ каммердинеръ, чтобъ разогнать дерзкихъ, осмлившихся нарушать утренній сонъ его превосходительства, люди вытолкали уже бдную старушку на улицу, принявъ ее за сумасшедшую.

Старушка сла на каменныя ступеньки дома, стоявшаго напротивъ, и рыдала, и вопила, что злые люди не пускаютъ ее къ сыну, къ крошк Цахесу, который сдлался министромъ. Мало-помалу, собралась около нея толпа прохожихъ, которымъ она повторяла безпрестанно, что министръ Цинноберъ сынъ ея, что въ малолтств она называла его крошкой Цахесомъ. Одни принимали ее за сумасшедшую, другіе начинали подозрвать, что, можетъ-быть, и въ-самомъ-дл она говоритъ правду.

Старушка не спускала глазъ съ окна цинноберовой спальни. Вдругъ она засмялась, захлопала въ ладоши и начала кричать радостно: ‘Вотъ онъ, мой крошка, мой уродецъ!— Здравствуй, крошка Цахесъ!’

Вс обратились къ дому министра, и когда увидали Циннобера, стоявшаго передъ большимъ, доходившимъ до полу, окномъ, въ пунцовомъ плать, съ лентой зеленопятнистаго тигра, начали хохотать и кричать:

— Крошка Цахесъ! крошка Цахесъ! Посмотрите, посмотрите, какой разряженный павіанъ, уродъ, карликъ, крошка Цахесъ, крошка Цахесъ!

Швейцаръ и вс люди Циннобера выбжали, чтобъ посмотрть, надъ чмъ смется народъ, и только-что увидали своего господина, начали хохотать и кричать сильне всей толпы: — крошка Цахесъ! крошка Цахесъ, уродецъ, наперстокъ!

Министръ только теперь замтилъ, что онъ-то именно и былъ предметомъ ужаснаго хохота и шума на улиц. Онъ растворилъ окно, кричалъ, бсился, коверкался, грозилъ полиціей, рабочимъ домомъ, тюрьмою.

Но чмъ онъ боле бсился, тмъ сильне становился шумъ. Наконецъ, начали бросать въ него камнями, яблоками и чмъ попало. Онъ скрылся.

— Боже всемогущій! воскликнулъ каммердинеръ: — изъ окна ихъ превосходительства выглядывало какое-то маленькое чучело. Что это? Какъ забрался этотъ уродъ въ спальню ихъ превосходительства?

Тутъ онъ бросился вверхъ, но спальня министра заперта попрежнему. Онъ осмлился постучать тихонько въ двери — нтъ отвта.

Между-тмъ, Богъ-знаеіъ почему, въ толп, передъ домомъ, начали поговаривать, что маленькое чудовище, стоявшее передъ окномъ, въ-самомъ-дл крошка Цахесъ, принявшій пышное прозваніе Циннобера. Говоръ этотъ становился все сильнй и сильнй.

— Долой эту маленькую бестію! закричавъ вдругъ кто-то что есть мочи, и за нимъ въ то же мгновеніе: — долой! запереть его въ клтку, показывать за деньги на площади, обложить его сусальнымъ золотомъ и отдать дтямъ вмсто игрушки. Вверхъ, вверхъ!! И вся толпа ринулась въ домъ.

— Ваше превосходительство, опасность, слышите ли, опасность! Ваше превосходительство — да куда же васъ — Боже, прости мое прегршеніе! да куда же вы изволили дваться?

Такъ восклицалъ каммердинеръ, бгая въ отчаяніи по комнатамъ, но только насмшливый отголосокъ вторилъ его воплямъ. Цинноберъ исчезъ. Вдругъ, шумъ на лстниц замолкъ. Звучный, женскій голосъ говорилъ что-то народу. Каммердинеръ взглянулъ въ окно — народъ выходилъ изъ сней тихо, перешептываясь и значительно посматривая на окна.

— Опасность, кажется, прошла, говорилъ каммердинеръ.— Теперь ихъ превосходительство врно выйдутъ изъ своего убжища.

Онъ вошелъ опять въ спальню. Вдругъ, взглянувъ случайно на большой серебряный сосудъ съ ручкой, стоявшій всегда подл туалета, какъ драгоцнный подарокъ князя, онъ увидалъ, что изъ него торчатъ тоненькія, маленькія ножки.

— Боже! воскликнулъ онъ въ ужас: — если не ошибаюсь, это ножки ихъ превосходительства, моего господина. Ваше превосходительство, что это вы?

Ножки оставались недвижны. Понявъ все величіе опасности, въ которой находилось его превосходительство, каммердинеръ откинулъ всякое уваженіе и схватилъ его за ноги.— Онъ былъ мертвъ. На громкіе вопли каммердинера, сбжалась вся дворня. Послали за лейб-медикомъ. Между-тмъ, врный каммердинеръ обтеръ трупъ своего господина, положилъ его на постель и укрылъ шелковымъ одяломъ, такъ-что видна была только маленькая, сморщившаяся мордочка.

Тутъ вошла двица Фон-Розеншнъ, только-что успокоившая толпу Богъ-знаетъ какимъ образомъ. Она подошла къ холодному трупу, а за ней старая Лиза, родная мать крошки Цахеса. Мертвый Цинноберъ казался лучше, чмъ при жизни. Крохотные глазки его закрылись, уста улыбались, а черные волосы разсыпались длинными роскошными локонами. Двица Фон-Розепшнъ провела нсколько разъ рукою по волосамъ и снова заблестла огнистая полоска, но уже тускле.

— А! воскликнула двица Фон-Розепшнъ радостно: — ты сдержалъ свое слово, великій Просперъ Альпанусъ! Онъ избгъ позора!

— Ахъ, Боже мой! завопила старая Лиза.— Да это не крошка Цахесъ! мой Цахесъ никогда не былъ такъ хорошъ. Такъ я напрасно пришла въ городъ. Зачмъ же обманули вы меня, прекрасная госпожа?

— Не ропщи, старушка, возразила двица.— Еслибъ ты выполнила мой совтъ въ точности и не предупредила меня, все пошло бы иначе. Повторяю еще разъ, покойный — твой сынъ, твой крошка Цахесъ.

— Ну, если онъ въ-самомъ-дл мой сынъ, воскликнула старушка, съ блестящими отъ радости глазами: — такъ я наслдница всхъ этихъ драгоцнностей, этого дома!

— Нтъ, сказала двица: — ты пропустила настоящее мгновеніе, въ которое могла пріобрсть и богатство, и почести. Я ужь сказала теб однажды, что богатство не суждено вамъ.

— Такъ по-крайней-мръ отдайте мн моего крошку, вопила старушка со слезами на глазахъ. У нашего пастора много чучелъ, онъ набьетъ и моего крошку Цахеса, и я поставлю его, въ этомъ красномъ кафтан съ широкой лентой и съ звздой, на шкапъ, на вчную память.

— Ты не помнишь, что ты говоришь, замтила двица почти съ досадой.

Старуха начала рыдать и вопить.

— Ну, что же мн, что мой крошка Цахесъ сдлался богатымъ, знатнымъ господиномъ, говорила бдная.— Еслибъ онъ остался у меня, никогда не попалъ бы онъ въ эту проклятую лахань, онъ жилъ бы еще и теперь, и я видла бы отъ него еще много радостей. По-прежнему носила бы я его въ плетенк и люди помогали бы мн изъ состраданія.

Въ сняхъ раздались шаги. Двица Фон-Розепшнъ выслала старуху, сказавъ, чтобъ она подождала ее у крыльца, и, подошедъ къ трупу, наняла тихимъ, дрожащимъ отъ состраданія головомъ:

— Бдный Цахесъ, невинный пасынокъ природы! Я желала теб добра. Можетъ-быть, я поступила безразсудно, вообразивъ, что мой прекрасный даръ проникнетъ въ глубину души твоей и возбудитъ сознаніе, что ты не тотъ, за кого тебя принимаютъ, что по-крайней-мр постараешься уподобиться тому, на чьихъ крылахъ возносился все выше и выше. Но твой лнивый, безжизненный духъ не пробуждался, ты оставался по-прежнему грубымъ, дерзкимъ невждой… О, еслибъ ты былъ хотя немного поумне, никогда не подвергся бы ты этой позорной смерти. Просперъ Альпанусъ сдлалъ, что тебя мертваго пріймутъ опять за то, чмъ ты былъ, по моему дару, при жизни. Почивай съ миромъ, бдный крошка!

Только-что Розабельверде оставила комнату, въ нее вбжали каммердинеръ съ лейб-медикомъ.

— Боже! воскликнулъ послдній, удостоврившись, что не осталось никакого средства возвратить жизнь Цинноберу.— Скажите, почтеннйшій г. каммердинеръ, какъ это случилось?

— Ахъ, любезный г. докторъ, возмущеніе или революція, что, я думаю, все равно, свирпствовало въ сняхъ ужаснйшимъ образомъ. Ихъ превосходительство, опасаясь за свою драгоцнную жизнь, вроятно, хотли спрятаться за туалетъ, поскользнулись и…

— Такъ онъ умеръ отъ боязни умереть! сказалъ лейб-медикъ торжественно и съ чувствомъ.

Тутъ двери распахнулись снова и въ спальню вбжалъ князь Варсануфіусъ, блдный, а за нимъ семь каммергеровъ еще блдне.

— Правда ли? правда ли? восклицалъ онъ и, увидавъ трупъ Циннобора, отскочилъ назадъ.

— О, Цинноберъ! воскликнулъ онъ, поднявъ глаза къ небу.

— О, Цинноберъ! воскликнули за нимъ семь каммергеровъ, вынули, подобно ему, платки изъ кармановъ и прижали къ глазамъ.

— Какая потеря! началъ князь чрезъ нсколько минутъ сердце раздирающаго молчанія.— Какая невознаградимая потеря! Лейб-медикъ! и вы дали умереть такому человку!.. Скажите, какъ это могло случиться… какая причина… отъ-чего умеръ невознаградимый?

Лейб-медикъ осмотрлъ тщательно малютку, ощупалъ вс мста, гд прежде бился пульсъ, провелъ рукою по волосамъ, высморкался и началъ:

— Всемилостивйтій государь! еслибъ я захотлъ ограничиться поверхностью, я могъ бы сказать, что мудрый министръ умеръ отъ прекращенія дыханія, каковое прекращеніе произведено совершенною невозможностью переводить духъ, каковая невозможность, въ свою очередь, произведена стихіей, гумморомъ, въ которой его превосходительство погрузились. Я могъ бы сказать, что они, такимъ-образомъ, умерли гуммористическою смертью, но я ршительно чуждъ таковыхъ щедушныхъ объясненій, чуждъ страсти выводить изъ физическихъ началъ то, что естественно и неопровержимо вытекаетъ изъ началъ чисто-психическихъ… Всемилостивйшій государь! первый зародышъ смерти достопочтеннаго министра заключается въ орден зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговгами.

— Какъ? воскликнулъ князь, взглянувъ на лейб-медика гнвно.— Какъ? что вы говорите? Орденъ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками, — орденъ, который покойный носилъ для блага государства съ такимъ достоинствомъ, — причина его смерти! Докажите это, или… Каммергеры, что вы на это скажете?

— Онъ долженъ доказать, или… воскликнули семь блдныхъ каммергеровъ, и лейб-медикъ продолжалъ:

— Всемилостивйшій князь! я докажу, и потому не нужно никакого или. Тутъ вотъ-какая связь: тяжелый орденскій знакъ и въ-особенности пуговки на спин дйствовали вредоносно на нервные узлы позвопочнаго столба. Въ то же время, орденская звзда производила не малое давленіе на узловато-волокнистое вещество, находящееся между грудобрюшной преградой и верхней брыжеечной артеріей, которое мы называемъ утробнымъ сплетеніемъ и которое предомипируетъ въ лабиринтной ткани вообще всхъ нервныхъ сплетеній. Этотъ предоминирующій органъ находится въ чрезвычайно-разнообразномъ соотношеніи съ мозговой системой, посл этого, естественно, что вредоносное вліяніе на узлы переносилось и на сію послднюю. Свободное же отправленіе мозговой системы не есть ли необходимое условіе сознанія, личности, какъ выраженіе совершеннйшаго соединенія цлаго въ одномъ фокус? Жизненный процессъ не есть ли дятельность въ обихъ системахъ, въ узловатой и въ мозговой?— Коротко, вредоносное вліяніе на узловатую систему разстроило отправленія психическаго организма. Сперва, появились угнетающія идеи о невознаграждннномъ самопожертвованіи для блага государства черезъ тягостное ношеніе упомянутаго ордена и т. д. Разстройства эти сопрягались все боле и боле, появилось совершенное разногласіе между узловатой и мозговой системами, наконецъ, совершенное уничтоженіе самосознанія, личности. Это состояніе мы обозначаемъ словомъ смерть. Да, всемилостивйшій государь, министръ лишился своей личности еще прежде, и потому былъ уже совершенно-мертвъ, когда повергся въ этотъ роковой сосудъ. А по-этому, и причина смерти его не физическая, а чисто-психическая.

— Лейб-медикъ, сказалъ князь съ досадой: — вотъ ужь полчаса какъ вы говорите, а я ничего не понимаю. Что хотите вы сказать вашими: психическая и физическая?

— Физическое начало, началъ лейб-медикъ слова:— есть условіе чисто-растительной жизни, психическое же, напротивъ, объусловливаетъ человческій организмъ, который находитъ двигателя существованія только въ дух, въ сил мыслительной.

— Все еще я не понимаю васъ, непонятнйшій изъ смертныхъ! воскликнулъ князь съ величайшимъ неудовольствіемъ.

— Я полагаю, ваша свтлость, продолжалъ лейб-медикъ: — что физическое относится только къ чисто-растительной жизни, безъ мыслящей силы, какъ въ растеніяхъ, психическое же — къ сил мыслительной. А такъ-какъ въ человческомъ организм преобладаетъ послдняя, то врачъ и долженъ начинать съ силы мыслительной, съ духа, а тло принимать просто за вассала духа, который долженъ покоряться требованіямъ своего повелителя…

— О, о! оставьте это въ поко, г. лейб-медикъ! Лечите мое тло и не заботьтесь о моемъ дух. Онъ никогда еще не никомодировалъ меня. Вообще, лейб-медикъ, вы преконфузный человкъ, и еслибъ я не стоялъ теперь подл трупа моего министра и не былъ растроганъ, я зналъ бы, что сдлалъ!.. Ну, каммергеры, прольемъ еще нсколько слезъ здсь, у катафалка усопшаго, и пойдемъ обдать…

Князь закрылъ глаза платкомъ и рыдалъ, каммергеры тоже, и потомъ вс пошли вонъ величественно.

У дверей стояла старая Лиза съ нсколькими пучками прекраснйшихъ золотисто-желтыхъ луковицъ. Взоры князя какъ-то случайно наткнулись на эти чудные плоды. Онъ остановился, печаль исчезла съ лица его, онъ улыбнулся кротко и милостиво и сказалъ:

— Во всю жизнь мою я не видывалъ такихъ прекрасныхъ луковицъ, врно они превосходнйшаго вкуса. Что, любезная, ты продаешь ихъ?

— Какъ же, ваша свтлость, отвчала Лиза, присдая пренизко.— Я только и кормлюсь этой продажей. Он сладки, какъ медъ, не прикажете ли откушать?

Сказавъ это, она подала князю самую блестящую, самую большую луковицу. Онъ взялъ ее, улыбнулся и воскликнулъ:

— Каммергеры, нтъ ли у кого, ножика?

Получивъ ножикъ, князь очистилъ луковицу съ чрезвычайною аккуратностью и прикусилъ.

— Что это? воскликнулъ онъ съ блестящими отъ восторга взоромъ:— какой вкусъ, какая сладость, какая сила, какая пряность! И притомъ, мн кажется, какъ-будто передо мной стоитъ покойный Цинноберъ, киваетъ мн головой и шепчетъ: ‘князь, покупайте, кушайте эти луковицы: этого требуетъ благо государства!’

Князь сунулъ въ руку старой Лизы два золотыхъ, а каммергеры расхватали вс пучки луковицъ по карманамъ. Но этого еще мало: ее назначили постоянной и непремнной поставщицей лука для княжескихъ завтраковъ, Такимъ-образомъ, мать крошки Цахеса, не сдлавшись богатой, избавилась отъ всхъ нуждъ и нищеты, и тутъ, вроятно, не безъ чародйственнаго содйствія феи Розабельверде.

Похороны министра Циннобера были такъ великолпны, что еще никогда въ Керепес подобныхъ не видывали. Князь, вс кавалеры зеленопятнистаго тигра шли за гробомъ въ глубокомъ траур. Звонили во вс колокола, сдлали даже нсколько выстрловъ изъ двухъ мортиръ, выписанныхъ княземъ съ большими издержками для фейерверковъ. Граждане, народъ, все рыдало, вопило, что государство потеряло лучшую опору, что не найдти уже человка съ такимъ глубокимъ умомъ, съ такой великой душой, съ такой неутомимой любовью къ общественному благу.

И въ-самомъ-дл, потеря эта осталась невознаградимой, потому-что не было уже другаго министра, къ которому орденъ зеленопятнистаго тигра съ двадцатью пуговками шелъ бы такъ хорошо, какъ къ покойному, незабвенному Цинноберу.

ГЛАВА ПОСЛДНЯЯ.
Умилительная просьба автора.— Какъ профессоръ Моисъ Терпинъ успокоился, а Кандида никогда ужь не могла сердиться.— Какъ золотой жукъ прожужжалъ что-то на ухо доброму доктору Просперу Альпанусу и какъ оный распрощался, а Бальтазаръ началъ жить да поживать въ счастливомъ супружеств.

Близится мгновеніе, въ которое авторъ долженъ распроститься съ тобой, любезнйшій читатель, и грудь его сдавливается боязнію и грустью. Много, много еще могъ бы онъ поразсказать теб о дивныхъ дяніяхъ крошки Цахеса и разсказалъ бы, увлекаемый повствовательной страстью, но, пересмотрвъ событія, помщенныя въ этихъ девяти главахъ, увидалъ, что и безъ того въ нихъ столько чудеснаго, сумасшедшаго, противнаго здравому разсудку, что прибавлять еще значило бы употреблять во зло твою снисходительность, подвергаться опасности разладить съ тобой совершенно. Съ грустью, съ боязнью, которая невольно напала на него, когда онъ написалъ: глава послдняя, проситъ онъ тебя, любезнйшій читатель, не ссориться, а сдружиться съ этими странными образами, дтьми духа, величаемаго фантазіей. Не сердись, если я, гршный, предался уже слишкомъ его чуднымъ прихотямъ.

Собственно эта исторія должна бы кончиться трагической смертью крошки Циннобера, но не пріятне ли заключеніе веселою свадьбой, чмъ печальными похоронами? и потому мы скажемъ еще нсколько словъ о прелестной Кандид и счастливомъ Бальтазар.

Профессоръ Моисъ Терпинъ былъ прежде преобразованный, всезнающій человкъ, который, слдуя мудрому изреченію: ‘nil adiniгагi’ уже много лтъ ничему не удивлялся. Но теперь ему пришлось отказаться отъ всей своей мудрости и удивляться безпрестанно, такъ-что наконецъ началъ жаловаться, что ужь не знаетъ, въ самомъ ли дл онъ профессоръ Моисъ Терпинъ, нкогда управлявшій естественными длами въ государств, и дйствительно ли онъ ходитъ на ногахъ, а не на голов.

Прежде всего, его удивили: Бальтазаръ, представивъ ему доктора Проспера Альпануса какъ своего дядю, а послдній, показавъ ему дарственную запись, по которой длалъ своего племянника владтелемъ сельскаго домика, полей и луговъ, находившихся не боле какъ въ одной миль отъ Керепеса, и драгоцнностей, на покупку которыхъ не достало бы и княжеской казны. Потомъ, онъ удивился еще, посмотрвъ въ бальтазаровъ лорнетъ на великолпный гробъ Циннобера: ему показалось, какъ-будто министра Циннобера никогда и не бывало, а принимали за него маленькаго, глупаго уродца. Но изумленіе его достигло высочайшей степени, когда Просперъ Альпанусъ, водя его по сельскому домику, показалъ библіотеку и другія чудныя вещи и даже сдлалъ нсколько очень интересныхъ опытовъ надъ странными растеніями и животными.

Въ голов профессора родилась мысль, что вс его прежнія изслдованія по части естественной исторіи вздоръ, и что онъ сидитъ теперь въ пестромъ чародйственномъ мір, какъ въ яйц. Эта мысль встревожила его до того, что онъ подъ-конецъ началъ плакать какъ ребенокъ. Бальтазаръ свелъ его тотчасъ въ огромный винный погребъ, уставленный длинными рядами блестящихъ бочекъ и сверкающихъ бутылокъ, и сказалъ, что тутъ и въ парк онъ можетъ еще лучше штудировать природу.

Это успокоило профессора.

Свадьбу праздновали за городомъ. Бальтазаръ и друзья его: Фабіанъ и Пульхеръ, изумились красот Кандиды, чародйственной прелести, которая была разлита какъ въ плать, такъ и во всемъ существ ея. И въ-самомъ-дл, тутъ не обошлось безъ чародйства, потому-что ее одвала и убирала прекраснйшими розами сама фея Розабельверде, которая, забывъ вс прежнія непріятности, пріхала на свадьбу подъ именемъ двицы Фон-Розеншнъ. А кому неизвстно, что уборка должна быть хороша, когда въ ней участвуютъ феи? Кром того, Розабельверде подарила невст чудесное блестящее ожерелье, магическое дйствіе котораго обнаруживалось тмъ, что когда Кандида надвала его на шею, то никакъ не могла сердиться на бездлицы, на примръ, на дурно-завязанный бантикъ, на дурную прическу, на пятна и подобное тому. Это придавало лицу ея какую-то особенную, непреодолимую прелесть.

Юная чета блаженствовала и, не смотря на то, не забыла друзей своихъ, такъ сильно дйствовали чары Проспера Альпануса, который вмст съ феей Розабельверде приготовилъ для этого празднества много презанимательныхъ чудесъ. Отвсюду: изъ кустовъ, изъ деревьевъ раздавались сладостные звуки любви, между-тмъ, какъ изъ земли поднимались огромные столы, обремененные вкуснйшими блюдами и кристальными бутылками, въ которыхъ искрились благороднйшія вина.

Настала ночь, разноцвтныя радуги перекинулись надъ всмъ паркомъ, всюду порхали блестящія птички и наскомыя, и съ движущихся крылышекъ ихъ сыпались мильйоны разноцвтныхъ искръ, составлявшихъ разнообразнйшія фигуры, вспыхивавшія безпрестанно въ воздух и исчезавшія въ деревьяхъ. Сильне гремла музыка лса и тихій ночной втерокъ съ таинственнымъ шопотомъ наносилъ удивительнйшіе ароматы.

Бальтазаръ, Кандида и друзья догадались тотчасъ, что все это чары Проспера Альпануса, но профессоръ Моисъ Терпинъ уврялъ съ хохотомъ, что это проказы князева декоратора и фейерверкера.

Вдругъ раздались рзкіе звуки колокольчиковъ. Блестящій золотой жукъ спустился на плечо Проспера и началъ жужжать ему что-то на ухо.

Просперъ Альпапусъ всталъ съ своего мста и сказалъ важно и торжественно:

— Любезный Бальтазаръ,— прелестная Кандида,— почтеннйшіе друзья — время — Лотосъ зоветъ, я долженъ разстаться съ вами.

Тутъ онъ подошелъ къ юной чет, поговорилъ съ ними что-то тихо и потомъ обнялъ ихъ съ жаромъ. Казалось, что Бальтазаръ и Кандида были очень растроганы, вроятно, онъ далъ имъ нсколько добрыхъ совтовъ.

Посл этого, онъ обратился къ двиц фон-Розеншнъ и поговорилъ съ ней также по секрету, вроятно, она сдлала ему нсколько порученій по чародйственной части.

Между-тмъ, слетла маленькая кристальная колясочка, запряженная двумя блестящими стрекозами, которыми правилъ серебристый фазанъ.

— Прощайте! воскликнулъ Просперъ Альпанусъ, слъ въ коляску, и она начала подниматься все выше и выше, мелькнула еще разъ маленькой звздочкой и исчезла за облакомъ.

— Чудный Монгольфіеръ! прохраплъ Моисъ Терпинъ, и пересиленный виномъ, погрузился въ глубокій сонъ.

Бальтазаръ помнилъ наставленія Проспера Альпануса, жилъ постоянно въ сельскомъ домик и вскор въ-самомъ-дл сдлался хорошимъ поэтомъ. Кандида носила постоянно ожерелье феи Розабельверде — и посл этого мудрено ли, что счастье ихъ не возмущалось ничмъ, а потому и сказка о крошк Цахес, по прозванью Цинноберъ, получила въ-самомъ-дл счастливый

КОНЕЦЪ.

<Перевод Н. Х. Кетчера>
‘Отечественныя Записки’, NoNo 5—6, 1843

КРОШКА ЦАХЕСЪ,ПОПРОЗВАНЬЮ ЦИННОБЕРЪ

III.Какъ Фабіанъ не зналъ, что и говорить.— Кандида и двицы, которыя не должны сть рыбы.— Литературный чай Моисъ Терпина.— Молодой принцъ.

Читайте также:

КРОШКА ЦАХЕСЪ,
ПО
ПРОЗВАНЬЮ ЦИННОБЕРЪ

III.
Какъ Фабіанъ не зналъ, что и говорить.— Кандида и двицы, которыя не должны сть рыбы.— Литературный чай Моисъ Терпина.— Молодой принцъ.