Критика на 'Школу жен', Мольер Жан-Батист, Год: 1663 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

Мольер

Критика на ‘Школу жен’

Мольер. Полное собрание сочинений в одном томе. / Пер. с фр.— М.: ‘Издательство АЛЬФА-КНИГА’, 2009. (Полное собрание в одном томе).

Перевод В. Лихачева

КОРОЛЕВЕ-МАТЕРИ

Ваше Величество!

Мне слишком хорошо известно, что Вашему Величеству нечего делать со всеми нашими посвящениями и что этот так называемый долг, который, выражаясь изысканно, воздают Вам, все это — знаки почтения, от которых Ваше Величество, говоря правду, избавило бы нас очень охотно. Но тем не менее я беру на себя смелость посвятить Вам ‘Критику на ‘Школу жен’ и не могу отказать себе по этому ничтожному поводу в возможности выразить Вашему Величеству мою радость, вызванную Вашим благополучным выздоровлением, которое возвращает нашему поклонению величайшую и наилучшую правительницу в мире и обещает ей долгие годы цветущего здоровья. Так как всякий смотрит на вещи с точки зрения, его касающейся, то я доволен, что в этом общем ликовании могу еще иметь честь позабавить Ваше Величество: Вы блистательно доказываете, что истинное благочестие нимало не мешает пристойным развлечениям. Ваше Величество из высшей сферы своих мыслей и важных дел так человечно снисходите к удовольствиям, доставляемым нашими зрелищами, и не пренебрегаете смеяться теми самыми устами, которые так горячо произносят молитвы Богу. Мой ум, говорю я, льстит себя надеждой на такую честь, я ожидаю этого момента со всем возможным нетерпением, а когда испытаю подобное счастье, то это будет величайшею радостью, какую может познать

Вашего Величества

нижайший, покорнейший и признательнейший верноподданный

Мольер

Действующие лица

Урания.

Элиза.

Климена.

Маркиз.

Дорант, или Кавалер.

Лизидас — поэт.

Галопен — лакей.

Действие происходит в Париже, в доме Урании.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Урания, Элиза.

Урания. Так никто к тебе, кузина, и не заглянул?

Элиза. Ни одна душа.

Урания. Вот удивительно, что мы обе целый день просидели одни.

Элиза. И мне удивительно. Мы к этому не привыкли. Ваш дом, слава богу, верное прибежище для всех придворных шатунов.

Урания. По правде сказать, послеобеденное время тянулось для меня без конца.

Элиза. А я не успела и оглянуться, как оно прошло.

Урания. Это потому, кузина, что умным людям приятно уединение.

Элиза. Слишком много чести! Вы знаете, что я не туда мечу.

Урания. Я люблю общество — и не скрываю этого.

Элиза. Я тоже люблю, только избранное. Когда много принимаешь, приходится принимать столько дураков, что я часто предпочитаю оставаться одной.

Урания. Принимать только отборных людей — значит быть уж чересчур разборчивой.

Элиза. А терпеть всех без разбора — значит быть уж чересчур снисходительной.

Урания. Люди рассудительные доставляют мне истинное удовольствие, над пустобаями же я потешаюсь.

Элиза. Боже мой! Да ведь пустобаи очень скоро надоедают: большинство из них со второй встречи уже перестают быть забавными. Кстати о пустобаях… Не избавите ли вы меня от вашего несносного маркиза? Или вы решили оставить его на моих руках до скончания веков и думаете, что у меня хватит силы с утра до ночи выслушивать его глупые шуточки?

Урания. Такие разговоры в моде — и при дворе это любимое развлечение.

Элиза. Тем хуже для любителей, способных убивать целые дни на то, чтобы обращаться друг к другу на каком-то непонятном языке. Очень пристали к луврской речи все эти ходячие рыночные да площадные остроты! Чрезвычайно хорошо выходит, когда какой-нибудь придворный, желая блеснуть умом, говорит вам: ‘Вы, сударыня, находитесь на Королевской площади, а все видят вас в поле, потому что смотрят на вас во все глаза’. — ‘Смотрят во все глаза’! Не правда ли, как это изящно и остроумно? И разве те, которые предаются этим прелестным состязаниям, не ищут случаев похвалиться ими?

Урания. Да никто и не пытается быть остроумным. Большинство разговаривающих так сами сознают, что это смешно.

Элиза. А трудиться над тем, чтобы непременно, во что бы то ни стало, говорить глупости, — еще хуже. Будь я судьей, уж я сумела бы придумать наказание для этих острословов.

Урания. Спор слишком волнует нас — бросим его. Меня беспокоит, что, до сих пор нет Доранта, которого я пригласила отужинать сегодня с нами.

Элиза. Может быть, он забыл и…

СЦЕНА ВТОРАЯ

Урания, Элиза, Галопен.

Галопен. Сударыня, вас желает видеть госпожа Климена.

Урания. О боже мой, как некстати!

Элиза. Вы жаловались на одиночество: вот небо вас и наказывает.

Урания. Пусть скорее пойдут сказать, что меня нет дома.

Галопен. Уже сказали, что вы дома.

Урания. Какой же это дурак сказал?

Галопен. Я, сударыня.

Урания. Черт вас возьми, чурбана этакого. Я вам покажу, как говорить не спросясь…

Галопен. Я ей скажу, сударыня, что вы уходите.

Урания. Постойте вы, животное, — попросите войти. Сделали глупость, так уж нечего…

Галопен. Она еще с кем-то разговаривает на улице.

Урания. Ах, кузина, до чего этот визит расстраивает мои планы!

Элиза. Да, эта дама способна хоть кого расстроить. Я питаю к ней неодолимое отвращение. Не во гнев ей будь сказано, как примется рассуждать — глупее ничего нельзя себе представить.

Урания. Немножко сильно сказано.

Элиза. Ну уж оставьте, вовсе не сильно, если еще прибавить — так и не будет преувеличено. Кого, как не ее, можно с большим правом назвать кривлякой в наихудшем значении этого слова?

Урания. Однако она от этой клички отрекается.

Элиза. От клички, да, но на деле она никому по части кривлянья не уступит. Тело у нее словно разборное: когда она шевелит бедрами, плечами, головой, можно подумать, что все это на пружинах. Говорит слабым, томным голосом, рот держит пуговкой, чтоб казался меньше, а глаза таращит, чтоб казались больше.

Урания. Потише все-таки. Она может войти и услышать…

Элиза. Услышать не может, потому что еще не вошла. В жизнь свою не забуду того вечера, когда она пожелала видеть Дамона, прельстившись его известностью и его произведениями. Вы знаете этого человека — знаете, как он ленив насчет разговора. Она его пригласила на ужин, как остроумного собеседника, и никогда он не казался таким дураком, как среди полудюжины этих людей, для которых устроили из него зрелище и которые смотрели на него, выпуча глаза, будто на чудище какое. Все думали, что его подрядили развлекать общество смешными словечками, что никто ничего заурядного от него не услышит, что на все у него готов экспромпт и что даже пить он попросит каламбуром. А он всех жестоко надул — как в рот воды набрал. Хозяйка в нем не меньше разоча-* ровалась, чем я в ней.

Урания. Молчи ты. Я уж вижу ее.

Элиза. Еще одно слово. Хорошо было бы выдать ее за маркиза, о котором мы только что говорили. Кривляка и пустобай — чем не парочка!.. Урания. Да полно тебе! Вот она.

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Урания, Элиза, Климена, Галопен.

Урания. Поздно же вы…

Климена. Ах, умоляю вас, моя милая, — велите мне дать стул.

Урания (Галопену). Кресло скорей!

Климена. О боже мой!

Урания. В чем дело?

Климена. Я не в силах больше.

Урания. Да что с вами?

Климена. Сердце так и замирает…

Урания. Не скопились ли у вас газы?

Климена. Нет…

Урания. Хотите расшнуроваться?

Климена. Да нет же, боже мой… Ах!

Урания. Чем же вы все-таки страдаете и когда это с вами началось?

Климена. Началось это больше трех часов назад, в Пале-Рояле.

Урания. Как так?

Климена. За грехи мои, должно быть, пришлось мне проглотить рвотное из стихов — эту ужасную ‘Школу жен’. Я до сих пор не оправилась от тошноты и, вероятно, раньше двух недель не оправлюсь.

Элиза. Вот как легко нежданно-негаданно захворать…

Урания. Не знаю, может быть, у нас с кузиной иное телосложение, но мы третьего дня были на этой пьесе и обе вернулись здоровыми и веселыми.

Климена. Как, вы ее видели?..

Урания. Да, от начала до конца.

Климена. И с вами, моя милая, не приключились судороги?..

Урания. Я, слава богу, не из неженок, и по-моему, эта комедия скорей способна излечивать людей, чем причинять им болезни.

Климена. Боже мой, боже мой, что вы говорите!.. Можно ли говорить такие вещи, находясь в здравом уме? Можно ли так безнаказанно насиловать рассудок, как вы его насилуете? Насколько надо быть невзыскательной, чтобы довольствоваться теми глупостями, какими приправлена эта комедия? Я крупинки соли не нашла во всем этом, прямо вам говорю. ‘Капустный лист’ мне показался отвратительным, от ‘сладкого пирожка’ меня затошнило, а от ‘похлебки’, я думала, вырвет.

Элиза. Господи, до чего изящно все это сказано! Я было думала, что пьеса хорошая, но у госпожи Климены такое убедительное красноречие, она так мило превращает белое в черное и наоборот, что против воли присоединяешься к ее мнению.

Урания. Ну я не так податлива — и мнение у меня иное: я считаю эту комедию одним из забавнейших произведений автора.

Климена. Ах, мне просто жалко слушать вас: это такие взгляды, для которых я затруднялась бы найти извинение. Можно ли, будучи добродетельной женщиной, находить удовольствие в пьесе, которая постоянно держит в тревоге вашу стыдливость и каждую минуту грязнит воображение?

Элиза. Удивительно красивый способ выражаться!.. Какой вы беспощадно суровый критик, сударыня, и как я жалею бедного Мольера, нажившего себе в вас врага!

Климена. Поверьте мне, моя милая, и напрямки измените ваше суждение, ради своего же достоинства, не заявляйте громогласно, что эта комедия вам нравится.

Урания. Я не знаю, что вы нашли в ней оскорбительного для стыдливости.

Климена. Увы, все… И я утверждаю, что ни одна порядочная женщина не могла бы смотреть ее без того, чтобы краска ей бросилась в лицо, — столько там грязи и сальных пятен.

Урания. У вас, вероятно, были какие-нибудь особенные очки: я, например, никакой грязи не заметила.

Климена. Вы не хотели ее заметить, — больше ничего, слава богу, она вся на виду. На ней нет ни малейшего покрова — и самые смелые глаза ужасаются ее бесстыдству.

Элиза. Ах!..

Климена. Ха-ха-ха!..

Урания. Я была бы вам очень обязана, если бы вы мне что-нибудь указали.

Климена. Как?.. вам нужно еще указывать?..

Урания. Да. Хоть одно место, которое вас особенно оскорбило.

Климена. Ну чего же лучше — возьмите сцену, когда Агнеса рассказывает, что у нее взяли.

Урания. Что же вы находите там сального?

Климена. Ах!..

Урания. Пожалуйста…

Климена. Фи!..

Урания. А еще что-нибудь?

Климена. Я больше ничего не скажу.

Урания. Ничего дурного я в пьесе не вижу, как хотите…

Климена. Тем хуже для вас.

Урания. Тем лучше, мне кажется. Я смотрю на вещи с той стороны, с какой мне их показывают, а не поворачиваю их, чтобы найти то, чего видеть не надо.

Климена. Порядочность женщины…

Урания. Порядочность женщины не в ужимках! Стараться быть умнее настоящих умниц не похвальный прием. Из всех видов жеманства это наихудший, и для меня нет ничего смешнее той щепетильности, когда во всем находят дурное, придают преступный смысл невиннейшим словам и оскорбляются не тем, что есть на самом деле, а тем, что представляется. Особ с такими наклонностями, поверьте, никто образцами добродетели не считает. Напротив, их напускная строгость и неестественные ужимки заставляют окружающих относиться подозрительно ко всем их поступкам и радоваться, когда в этих поступках удается открыть что-нибудь действительно предосудительное. За примером ходить недалеко. В ложе против нас сидели дамы, которые все время делали страшные глаза, отворачивались, закрывали лица и своим поведением вызывали такие замечания, каких — веди они себя иначе — им, конечно, не пришлось бы выслушивать, кто-то, кажется из лакеев, громко заявил, что у них уши целомудреннее всех остальных частей тела.

Климена. Стало быть, надо быть слепою по отношению к этой пьесе и притворяться, что ничего в ней не видишь?

Урания. Не надо стараться видеть то, чего в ней нет…

Климена. Да поймите же вы, что все эти сальности бросаются в глаза.

Урания. Я с вами не согласна.

Климена. Как?.. да разве не было вам совестно слушать речи Агнесы в том месте, о котором я говорила?

Урания. Нисколько. В ее речах нет ни одного неприличного слова, и если

уж хотите знать правду, так приличие-то нарушается вами, а не ею, потому что она только и говорит о ленте, которую у нее взяли.

Климена. Ну конечно, о ленте — для тех, кто только ленту и видит, но эти постоянные остановки — ‘взял’… ‘взял’… ‘взял’ — недаром же они… Тут совсем другое приходит в голову, невольно краснеешь, и что бы вы ни говорили, непристойность остается непристойностью.

Элиза. А ведь правда, кузина, я вполне согласна с госпожой Клименой, что это ‘взял’ — верх непристойности, и вы напрасно его защищаете.

Климена. Есть пакости непереносимые.

Элиза. Непереносимые… что, сударыня?

Климена. Пакости, сударыня…

Элиза. Скажите, ради бога, — пакости! В первый раз слышу это слово, но как оно красиво звучит!

Климена. Вы видите, наконец, что и ваша родственница становится на мою сторону.

Урания. Э, Боже мой!., это трещотка, которая не думает о том, что говорит. Вы на нее не очень-то полагайтесь, если вам угодно мне верить.

Элиза. Ах, кузина, какая же вы злая! Вы прямо выставляете меня лгуньей перед госпожой Клименой. В хорошем я положении окажусь, если она вам поверит. Неужели, сударыня, я буду настолько несчастной, что вы обо мне так подумаете?

Климена. Нет-нет. Я не придаю значения ее словам и считаю нас гораздо правдивее.

Элиза. Ах, как мне приятно это слышать, сударыня! Верьте, что я считаю вас самой привлекательной особой в мире, разделяю все ваши мнения и в восторге от всех выражений, какие только исходят из ваших уст.

Климена. Я не умею выражаться изысканно.

Элиза. Оно и видно, сударыня, — видно, что это в вас вполне естественно. Ваша речь, ваш голос, ваши взоры, ваша походка, манеры, наряды — все, все прямо-таки пленяет… Я вас изучаю во все глаза и во все уши, я до того полна вами, что стараюсь быть вашей обезьяной и передразнивать вас на каждом шагу.

Климена. Вы смеетесь надо мной, сударыня…

Элиза. Простите, сударыня. Кто посмел бы над вами смеяться?

Климена. Я далеко не образец, сударыня.

Элиза. О, что вы, сударыня!..

Климена. Вы мне льстите, сударыня…

Элиза. Отнюдь нет, сударыня.

Климена. Пощадите мою скромность, сударыня…

Элиза. Я и так щажу ее, сударыня, потому что не говорю вам и половины того, что о вас думаю, сударыня.

Климена. Ради бога, прекратимте это, прошу вас. Вы меня страшно конфузите. (Урании.) Вот нас уже две против вас одной, а вы продолжаете упорствовать, несмотря на то что такие светлые головы…

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Урания, Элиза, Климена, маркиз, Галопен.

Галопен (в дверях). Пожалуйста, сударь, остановитесь.

Маркиз. Ты как будто меня не знаешь.

Галопен. Знать-то я вас знаю, а только вы не войдете.

Маркиз. Как ты шумишь, мальчуган!

Галопен. Нехорошо вламываться, назло людям.

Маркиз. Я хочу видеть хозяйку.

Галопен. Ее нет дома, говорю я вам.

Маркиз. Да вот же она сидит…

Галопен. Сидит, верно, а все-таки ее нет дома…

Урания. Что там такое?

Маркиз. Ваш лакей, сударыня, дурачка тут разыгрывает.

Галопен. Я ему говорю, сударыня, что вас дома нет…

Маркиз. И не пускает меня.

Урания. Зачем же ты говоришь господину, что меня нет дома?

Галопен. А вы меня на днях бранили, когда я сказал ему, что вы дома.

Урания. Вот нахал-то! Прошу вас, сударь, не верьте ему. Этот маленький сорванец принял вас за другого.

Маркиз. Я так и понял, сударыня, и если бы не уважение к вам, я научил бы его узнавать почтенных людей.

Элиза. Кузине крайне лестно ваше внимание.

Урания (Галопену). Подай же стул, грубиян!..

Галопен. А это не стул разве?

Урания. Так придвинь его.

Галопен грубо придвигает стул и уходит.

СЦЕНА ПЯТАЯ

Урания, Элиза, Климена, маркиз.

Маркиз. Ваш маленький лакей, сударыня, относится с пренебрежением к моей особе.

Элиза. Он, наверно, ошибся.

Маркиз. Может быть, мне приходится платить проценты на мой неказистый капитал. (Смеется.) Ха-ха-ха-ха!..

Элиза. Вырастет — научится отличать порядочных людей.

Маркиз. О чем у вас шла речь, сударыня, когда я прервал вас?

Урания. О комедии ‘Школа жен’.

Маркиз. Я только что оттуда.

К л имена. И что же, сударь, — как вы ее находите?..

Маркиз. Вещь невозможная.

Климена. Ах, как я рада!..

Маркиз. Нет ничего гаже на свете. Подумайте, черт возьми, я едва мог найти себе место. В дверях чуть не задохся — и никогда еще мне так не отдавливали ноги. Взгляните, пожалуйста, на мои панталоны и ленты — как их отделали…

Элиза. За это, конечно, стоит разгромить ‘Школу жен’ — и вы вполне справедливо ее осуждаете…

Маркиз. Я думаю, вряд ли что-нибудь когда-нибудь было написано для театра гаже.

Урания. А! Вот наконец и Дорант.

СЦЕНА ШЕСТАЯ

Урания, Элиза, Климена, маркиз, Дорант.

Дорант. Ради бога, не беспокойтесь и не прекращайте вашей беседы. Я застаю вас как раз на том, о чем вот уже четыре дня только и разговора почти во всех домах Парижа, и ничего еще, кажется, не было забавнее, чем то разнообразие, какое обнаруживается в высказываемых суждениях. Мне доводилось слышать, как одни поносили комедию за то же самое, за что другие ее восхваляли.

Урания. Вот господин маркиз отзывается о ней весьма неодобрительно.

Маркиз. Верно, я нахожу ее гнусной, черт возьми!., гнусной, до последней степени гнусной, именно что называется гнусной.

Дорант. А я, любезный маркиз, нахожу гнусным подобное суждение.

Маркиз. Как, шевалье, ты намерен защищать эту пьесу?..

Дорант. Да, я намерен ее защищать.

Маркиз. Черт возьми, я стою за ее гнусность.

Дорант. Стойкость, достойная лучшей участи. Почему, однако, скажи, пожалуйста, маркиз, ты такого мнения о комедии?

Маркиз. Почему я считаю ее гнусной?

До рант. Да.

Маркиз. Она гнусна, потому что гнусна.

До рант. После этого сказать нечего, виновна без снисхождения. Но все-таки научи нас уму-разуму, укажи ее недостатки.

Маркиз. Почем я знаю! Была мне охота слушать… Только и могу сказать, черт меня побери, что в жизни ничего гаже не видел, и со мной согласен Дорюлас, против которого я сидел.

Дорант. Авторитет прекрасный — на него положиться можно.

Маркиз. Достаточно этих постоянных взрывов смеха в партере. Какого еще нужно доказательства, что пьеса ничего не стоит?

Дорант. Ты, значит, маркиз, из тех недотрог, которые не хотят иметь с партером ничего общего и которые ни за что не засмеются, если смеется партер, будь это лучшее в мире произведение? Недавно при мне один из наших друзей жестоко из-за этого поплатился. Сидел он в театре и слушал пьесу с самым что ни на есть похоронным видом: чем веселее становилось другим, тем больше он хмурил брови. При каждом взрыве смеха он пожимал плечами и с сожалением смотрел на партер, а иногда и приговаривал громко с досадой: ‘Смейся же, партер, смейся’. Получилась вторая пьеса. Наш друг любезно давал представление всей публике, и общее мнение сходилось на том, что лучше играть нельзя. Запомни, маркиз, прошу тебя, и пусть запомнят другие, что здравый смысл не занимает в театре особо отведенного места, что разница между полулуидором и монетой пятнадцать су на хорошем вкусе нимало не отзывается, что дурно судить можно одинаково и стоя и сидя, что, наконец, говоря вообще, я гордился бы одобрением партера, и вот на каком основании: одна часть этой публики, несомненно, способна судить о пьесе по всем правилам, а у другой образовался просто хороший навык — там воспринимают вещь как она есть, не заслоняясь ни слепым предубеждением, ни искусственной снисходительностью, ни смешной щепетильностью.

Маркиз. Итак, кавалер, ты записался в защитники партера? Черт возьми!.. Это забавно, — и я не премину где только можно разблаговестить, что ты из тамошних. Ха-ха-ха-ха-ха!..

Дорант. Смейся сколько хочешь. Здравого смысла хватит у меня на то, чтобы не страдать от мозговых извержений маркиза де Маскариль. Бесят меня люди, которые при всех своих достоинствах не стыдятся возбуждать в людях смех, ставят приговоры и смело разглагольствуют о вещах, им неведомых, кричат о плохих местах в пьесе и не заикнутся о хороших, смотря на картину или слушая музыку в концерте, бранят и хвалят шиворот-навыворот, хватают где попало художественные термины и сыплют ими без всякого толку. Черт возьми, господа!.. помолчите лучше. Если Бог не дал вам понимания чего-нибудь, не будьте посмешищем для тех, кто вас слушает, и подумайте о том, что, не проронив слова, вы можете прослыть за людей понимающих.

Маркиз. Черт возьми, шевалье, ты, кажется…

Дорант. Э, маркиз, не о тебе речь. Я разумею ту дюжину господ, которые позорят весь двор своими нелепыми повадками и заставляют народ думать, что мы все на один покрой. Я решил всеми силами бороться против такой славы и разоблачать молодчиков до тех пор, пока они не поумнеют.

Маркиз. Скажи, пожалуйста, шевалье, считаешь ли ты Лизандра умным человеком?

Дорант. Да, конечно, и очень умным.

Урания. Этого нельзя отрицать.

Маркиз. Так спросите же его, как ему показалась ‘Школа жен’, — он вам ответит, что не понравилась.

Дорант. Э, боже мой! Есть поврежденные умы, которые плохо видят при свете и которым даже неприятно быть в согласии с другими, так как это отнимает у них решающий голос.

Урания. Верно! Наш друг именно из этих умов. По части мнений он хочет быть впереди всех — хочет, чтобы все почтительно выжидали, когда он выскажется. Всякое одобрение раньше этого — уже посягательство на его авторитет: тогда он в отместку становится на противную сторону. Он любит, чтобы с ним советовались, и если бы автор показал ему свою комедию до представления, он выдал бы ей наилучший аттестат — я в этом уверена.

Маркиз. А что вы скажете о маркизе Араминте, которая всюду объявляет, что пьеса ужасна и что у нее не хватило сил вынести все ее сальности?

Дорант. Я скажу, что это соответствует ее теперешнему поведению и что есть люди, которые, стараясь быть приличными, становятся смешными. В уме отказать ей нельзя, но она увлеклась дурным примером особ, находящихся в критическом возрасте: эти особы думают хоть чем-нибудь заменить то, что они теряют, и надеются, что ужимки боязливой неприступности сойдут у них за молодость и красоту. Маркиза идет в этом отношении дальше, чем кто-нибудь, и ее зоркая щепетильность открывает сальности там, где никто никогда их не видел. Говорят, что эта недотрога доходит даже до того, что портит язык: почти в каждом слове она будто проглатывает то голову, то хвост, чтобы не произносить тех слогов, в которых можно заподозрить непристойный смысл.

Урания. Вы сума сошли, шевалье!..

Маркиз. Выходит так, шевалье, что ты защищаешь комедию, бичуя тех, кто ее осуждает.

Дорант. Вовсе нет, я только утверждаю, что эта дама напрасно оскорбляется…

Элиза. Потише, шевалье, — здесь могут найтись и другие, думающие так же.

Дорант. Во всяком случае, я знаю, что это не вы и что, когда вы были на представлении…

Элиза. Правда, но теперь я переменила мнение… (Указывая на Климену.) Госпожа Климена так победоносно отстаивала свои взгляды, что увлекла и меня на свою сторону.

Дорант (Климене). Ах, сударыня, простите, и если желаете, я из любви к вам отрекусь от всего, что наговорил.

Климена. Я желаю этого из любви не ко мне, а к разуму, ведь, в конце концов, при всем добром желании эту пьесу оправдать нельзя — и я не понимаю…

Урания. А вот наш автор, господин Лизидас. Берите стул, господин Лизидас, и присаживайтесь к нам.

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

Урания, Элиза, Климена, маркиз, Дорант, Лизидас.

Лизидас. Я немного опоздал, сударыня, но мне пришлось читать свою пьесу у госпожи маркизы, о которой я вам говорил, и выслушать столько похвал, что это задержало меня на целый час.

Элиза. Как должно быть приятно автору, когда его задерживает похвала…

Урания. Садитесь же, господин Лизидас, мы прослушаем вашу пьесу после ужина.

Лизидас. Все, кто там был, будут и на первом представлении и обещали мне сделать все что нужно для успеха.

Урания. Верю. Но, еще раз прошу, садитесь. У нас очень интересный спор.

Лизидас. Я надеюсь, сударыня, что вы также пожелаете ложу на этот вечер.

Урания. Увидим. Будемте продолжать нашу беседу.

Лизидас. Должен вас предупредить, сударыня, что почти все ложи уже разобраны.

Урания. Вот это хорошо. Вы мне были очень нужны, потому что здесь все против меня…

Элиза (Урании, указывал на Доранта). Сперва он был на вашей стороне, но теперь (указывая на Климену), когда он знает, что госпожа Климена находится во главе противной партии, вам, я думаю, надо искать другого союзника.

Климена. Нет-нет… Я не хочу совращать поклонника вашей кузины и разрешаю ему быть там, куда его зовет сердце.

Дорант. Пользуясь этим разрешением, сударыня, я осмелюсь сказать несколько слов в свою защиту.

Урания. Но прежде узнаем мнение господина Лизидаса.

Лизидас. О чем, сударыня?

Урания. О ‘Школе жен’.

Лизидас. Ага!..

Дорант. Что вы о ней скажете?

Лизидас. Мне нечего сказать: вы же знаете, что мы, авторы, должны говорить о произведениях друг друга с большой осторожностью.

Дорант. Но все-таки между нами как вы находите эту комедию?

Лизидас. Я, сударь?..

Урания. Скажите вполне искренно.

Лизидас. Я нахожу ее прекрасной.

Дорант. Верно?

Лизидас. Верно. Почему же нет?.. Разве и вправду это не лучшая из всех пьес?

Дорант. Ну, ну!.. вы злословите, господин Лизидас, вы говорите не то, что думаете, правда?

Лизидас. Простите меня…

Дорант. Боже мой, я ведь знаю вас. Не будем играть втемную.

Лизидас. Это вы про меня, сударь?

Дорант. Я хорошо вижу, что вы хорошо говорите о пьесе единственно из приличия, а в глубине души согласны с большинством, которое находит ее плохой…

Лизидас. Ха-ха-ха!..

Дорант. Сознайтесь по чести, что эта комедия — штука скверная.

Лизидас. Знатоки ее действительно не одобряют.

Маркиз. Что, шевалье?!. Ты за нее — так вот же тебе: вперед над нами не смейся. Хо-хо-хо-хо-хо!..

Дорант. Продолжай, милый маркиз, продолжай…

Маркиз. Знатоками-то, как видишь, оказались мы.

Дорант. Верно! Мнение господина Лизидаса нельзя не принимать в расчет. Но господин Лизидас, надеюсь, позволит мне не сдаваться, если я имею смелость не соглашаться (указывая на Климену) со взглядами госпожи Климены, то он не осудит меня за то, что я буду оспаривать его взгляды.

Элиза. Как?!. Против вас госпожа Климена, господин маркиз, господин Лизидас — а вы дерзаете упорствовать? Фи, это даже неприлично…

Климена. Две рассудительные особы берут на себя защиту всех тех глупостей, какими полна пьеса, — вот что ставит меня в тупик.

Маркиз. Провались я на этом месте, сударыня, — пьеса от начала до конца никуда не годится.

Дорант. Приговор слишком поспешный, маркиз. Так судить легче всего: от такого суждения никто не укроется и не спасется.

Маркиз. Черт возьми! Видели же пьесу другие писатели — и они отзываются как нельзя хуже…

Дорант. А!.. Я более ни слова, ты прав, маркиз. Другие писатели отзываются дурно — им надо верить безусловно… Это все люди просвещенные и в деле ничуть не заинтересованные. Мне больше нечего сказать — сдаюсь…

Климена. Сдаетесь вы или не сдаетесь — я знаю одно, что вам не заставить меня примириться с непристойностями этой пьесы и с ее грубыми нападками на женщин.

Урания. Что касается меня, то я поостерегусь оскорбляться и принимать на свой счет все, что там говорится. Все подобные нападки направлены против нравов и только рикошетом задевают отдельных лиц. Не будем помогать цензуре и, насколько возможно, воспользуемся уроками, не подавая вида, что речь идет о нас. Ко всему, что изображается на сцене смешного, мы должны относиться спокойно. Это всенародные зеркала, и не следует показывать, что видишь в них себя, оскорбляться тем, что выведен какой-нибудь человеческий недостаток, — значит открыто присваивать его себе.

Климена. А что касается меня, то я говорю о вещах не потому, что я в них так или иначе заинтересована, и, живя как все, я вовсе не боюсь, что меня узнают в тех изображениях, для которых образцами послужили женщины дурного поведения.

Элиза. Конечно, сударыня, в таких изображениях вас искать не станут. Ваше поведение достаточно известно, и насчет этого никаких споров быть не может.

Урания (Климене). Я тоже, сударыня, говорила не лично про вас, а вообще, как говорится и в комедии.

Климена. Не сомневаюсь, сударыня. Довольно, однако, об этом. Я не знаю, как действуют на вас те ругательства, которыми осыпается наш пол в одном месте пьесы, но я прихожу в ярость, когда слышу, как наглец автор называет нас ‘тварями’.

Урания. Да разве вы не понимаете, что это говорит комическое лицо?

Дорант. И потом, сударыня, разве не известно вам, что бранными словами влюбленных нельзя обижаться? Что бывает любовь не только нежная, но и пламенная и что в таких случаях самые диковинные слова — и не одни слова, а кое-что и похуже, — принимаются теми, кто их выслушивает, как несомненные доказательства любовной страсти?

Элиза. Говорите что угодно, но я не в силах это переварить так же живо, как ‘похлебку’ и ‘сладкий пирожок’, о чем только что упоминала госпожа Климена.

Маркиз. А, вот-вот, именно ‘сладкий пирожок’! — вот, что я тотчас же отметил. ‘Сладкий пирожок’! О, как я обязан вам, сударыня, за то, что вы мне напомнили про ‘сладкий пирожок’! Хватит ли в Нормандии яблок для ‘сладкого пирожка’?’ Сладкий пирожок’, черт возьми! ‘Сладкий пирожок’!

Дорант. Что ж ты этим хочешь сказать… ‘сладкий пирожок’?..

Маркиз. Черт побери! ‘Сладкий пирожок’, шевалье.

Дорант. Ну, а дальше?..

Маркиз. ‘Сладкий пирожок’!

Дорант. Растолкуй нам наконец, в чем дело.

Маркиз. ‘Сладкий пирожок’!

Урания. Мне кажется, следует объяснить свою мысль.

Маркиз. ‘Сладкий пирожок’, сударыня.

Урания. Что же вы имеете против этого?

Маркиз. Я? Ничего… ‘Сладкий пирожок’.

Урания. Тогда я умолкаю.

Элиза. Господин маркиз хорошо нападает и не дает передохнуть. Но мне хотелось бы, чтобы господин Лизидас довершил дело несколькими меткими ударами.

Лизидас. Я вообще не люблю хулить и к чужим произведениям всегда отношусь снисходительно. Но, не оскорбляя дружеских чувств, какие шевалье обнаруживает по отношению к автору, я должен признать, что комедии такого рода, собственно, не комедии, и большая разница между всеми этими пустячками и действительными красотами серьезных комедий. Тем не менее там все перебывали, только туда и бегут — и в то время как подобные глупости привлекают весь Париж, на представлениях великих произведений царит ужасающая пустота. У меня сердце по временам кровью обливается — вот что я вам скажу, и это позор для Франции.

Климена. Это верно, что вкусы нашего общества удивительно как испортились и все кругом превратилось в какое-то канальство.

Элиза. Еще премилое словечко — канальство! Вы сами выдумали его, сударыня?

Климена. А?

Элиза. Я это сильно подозреваю.

Дорант. Итак, господин Лизидас, вы полагаете, что весь ум и вся красота в пьесах серьезных, а комические пьесы — такой вздор, о котором и говорить не стоит?

Урания. Я с этим никак согласиться не могу. Трагедия, несомненно, прекрасная вещь, когда она хорошо разыграна, но комедия имеет свои прелести — и, по-моему, написать комедию так же трудно, как и трагедию.

Дорант. Конечно, сударыня, и вы не впадете в ошибку, если даже перенесете некоторую долю трудности с трагедии на комедию. Я по крайней мере считаю, что играть на высоких чувствах, издеваться в стихах над несчастиями, громить судьбу и проклинать богов куда легче, чем проникать в смешные стороны людей и превращать их недостатки в приятное зрелище. Когда вы рисуете героя, вы делаете что хотите. Это портреты по вкусу, где сходства не ищут, вам нужно только слушаться воображения, которое говорит свободно и ради красоты жертвует правдой. Но, рисуя людей, надо рисовать с натуры. От этих портретов требуют, чтобы они были похожи, и если в них нельзя узнать современников, вы потрудились напрасно. Словом, в серьезных пьесах, чтобы не заслужить порицания, достаточно хорошо выражать хорошие мысли, но этого недостаточно там, где надо быть забавным: заставить смеяться приличных людей — дело нешуточное.

Климена. Я причисляю себя к приличным людям, однако во всем, что мне пришлось выслушать, я не нашла ни одного смешного слова.

Маркиз. Ия ни одного, ей-богу!

Дорант. Тебе, маркиз, я не удивляюсь. Ты не нашел там ни одной площадной шутки…

Лизидас. Право, сударь, все, что там есть по этой части, — не лучшего Достоинства. Попытки автора быть забавным нельзя признать удачными.

Дорант. Двор этого не нашел.

Лизидас. Ах, сударь, двор!..

Дорант. Остановитесь, господин Лизидас. Я знаю, вы хотите сказать, что Двор в таких вещах ничего не понимает, обычное прибежище для вас, господ авторов, когда ваши произведения не имеют успеха, — несправедливость света и невежественность придворных. Запомните, пожалуйста, господин Лизидас, что в кружевах и перьях можно быть не менее умным человеком, чем в коротком парике и гладких брыжах, что главное испытание для ваших пьес — в приговоре Двора, что, не изучив его хорошего вкуса, нельзя постичь тайну успеха, что, помимо людей истинно сведущих, естественный здравый смысл большого света и его общественность помогают судить о вещах гораздо тоньше, чем вся заплесневевшая ученость педантов.

Урания. Это верно, даже при недолгом пребывании там столько вещей ежедневно проходит перед глазами, что невольно создается привычка распознавать их и в особенности отличать хорошую шутку от дурной.

Дорант. Есть при дворе смешные личности, я не спорю — и первый готов осуждать их, это всем известно. Но, ей-богу же, их весьма достаточно и среди деловых людей всякого рода. Если высмеивать маркизов, то, по-моему, существует еще больше поводов высмеивать авторов: было бы очень забавно выставить в театре их ученую напыщенность и смешные ужимки, их преступную повадку убивать под конец пьесы всех действующих лиц, их пристрастие к похвалам, их осторожность в мыслях, их торговлю именем, наконец — их наступательные и оборонительные союзы, а также интеллектуальные войны и схватки в прозе и в стихах.

Лизидас. Мольер должен считать себя большим счастливцем, сударь, имея в вашем лице такого горячего покровителя. Но чтобы перейти от слов к делу, надо определить, вправду ли пьеса хороша, — и я берусь указать по крайней мере сотню ее недостатков.

Урания. Странная у вас, господ поэтов, манера — всегда осуждать те пьесы, которые все бегут смотреть, и не говорить ни одного слова о тех, которых никто не смотрит. К одним вы обнаруживаете непримиримую ненависть, а к другим необъяснимую нежность.

Дорант. Становиться на сторону обиженных — это черта великодушия.

Урания. Так будьте же добры, господин Лизидас, укажите нам эти недостатки, я их не заметила.

Лизидас. Кто знаком с Аристотелем и Горацием, сударыня, для того прежде всего ясно, что комедия представляет собою полное нарушение правил искусства.

Урания. Должна сознаться, что с этими господами совсем незнакома и никаких правил искусства не знаю.

Дорант. Забавные вы люди с вашими правилами, которыми так любите вводить в смущение и ошеломлять нас, простых смертных. Подумаешь, слушая вас, что эти правила искусства — величайшие таинства в мире, на самом же деле это не что иное, как несколько легких наблюдений, сделанных здравым смыслом, над тем, что может помешать полному удовольствию от подобных произведений, тот же здравый смысл продолжает делать эти наблюдения и до сих пор, изо дня в день, не прибегая к помощи Аристотеля и Горация. Да разве главнейшее из всех правил не заключается в том, чтобы произведение нравилось, и разве театральная пьеса, достигшая этой цели, находится не на верном пути? Или вы хотите, чтобы вся публика закрыла на правду глаза и чтобы никто не смел быть судьей им же самим получаемого удовольствия?

Урания. Относительно этих господ я заметила одно: те, которые больше всех говорят о правилах и больше всех с ними знакомы, пишут пьесы, никому не нравящиеся.

Дорант. И не показывает ли это, сударыня, что не следует долго останавливаться на их словесных упражнениях. Ведь, в конце концов, если пьесы, написанные по правилам, не нравятся, а те, которые нравятся, оказываются написанными не по правилам, то вывод отсюда один: правила составлены плохо. Откажемся же от того крючкотворства, в которое хотят втянуть публику, и примем за мерило для оценки каждой пьесы то впечатление, которое она на нас производит. Доверимся нашему внутреннему чувству и не будем разными рассуждениями портить себе удовольствие.

Урания. Что касается меня, то я, сидя в театре, только впечатлением и руководствуюсь. Если вещь мне понравилась, я не задаюсь вопросом, нет ли тут с моей стороны ошибки и не запрещают ли мне правила Аристотеля смеяться.

Дорант. Это все равно как если бы человек, которому попался превкусный соус, стал бы допытываться, может ли он одобрить его по правилам французской кухни.

Урания. Верно. И я удивляюсь, с какими ухищрениями подходят некоторые люди к тем вещам, которые должны чувствоваться каждым по-своему.

Дорант. Вы справедливо удивляетесь, сударыня, всем этим таинственным ухищрениям. Ведь стоит только их допустить — и мы утеряем веру в самих себя, наши собственные чувства окажутся в оковах, куда ни ступи, до еды и питья включительно мы не будем вправе находить что бы то ни было хорошим без разрешения господ экспертов.

Лизидас. Итак, сударь, у вас все сводится к тому, что ‘Школа жен’ понравилась, и вам нет никакого дела до того, что она написана вне правил, лишь бы…

Дорант. Потише, господин Лизидас, я этого не говорил. Я сказал вот что: нужно большое искусство для того, чтобы понравиться, а так как комедия понравилась тем, для кого она написана, то, по-моему, этого достаточно, и остальное неважно. Но при всем том я утверждаю, что в ней не нарушено ни одно из ваших правил. Я с ними, слава богу, знаком не меньше, чем другие, и легко докажу, что, может быть, это самая правильная пьеса из всех, какие у нас есть.

Элиза. Мужайтесь, господин Лизидас! Если вы отступите, мы пропали.

Лизидас. Как, сударь!.. Протаза, эпитаза, перипетия…

Дорант. Ах, господин Лизидас, вы нас убиваете вашими мудреными словами… Не представляйтесь вы таким ученым, ради бога. Говорите по-человечески — так, чтобы вас можно было понимать. Неужели вы думаете, что греческие слова делают вашу речь убедительнее? Разве ‘изложение’ хуже, чем ‘протаза’, ‘завязка’ хуже, чем ‘эпитаза’, ‘развязка’ хуже, чем ‘перипетия’?

Лизидас. Это художественные термины, которыми позволительно пользоваться. Но раз они оскорбляют ваш слух, я буду выражаться иначе и попрошу вас дать мне положительные ответы на нижеследующие три или четыре вопроса. Может ли быть терпимой пьеса, которая не соответствует понятию о театральной пьесе? Выражение ‘драматическая поэма’ происходит от греческого слова, которое значит ‘действовать’, и, очевидно, она должна заключаться в действии, в вашей же комедии никакого действия нет, а вся она состоит из рассказов о том, что случилось с Агнесой или с Орасом.

Маркиз. Ага, шевалье!..

Климена. Очень остроумное замечание — и прямо в цель.

Лизидас. Найдется ли что-нибудь менее остроумное или, лучше сказать, более низменное, чем те несколько слов, которые вызывают общий смех, и в особенности эти ‘братцы и сестрицы из капустного листа’.

Климена. Очень хорошо…

Элиза. Ага!..

Лизидас. Сцена с прислугой в доме — не есть ли это нечто длинное, скучное и нелепое?

Маркиз. Верно!

Климена. Бесспорно!

Элиза. Он прав.

Лизидас. Не чересчур ли уж легко Арнольф дает деньги Орасу? И раз это комическое лицо пьесы, следовало ли заставлять его делать то, что делают обыкновенно только порядочные люди?

Маркиз. Хорошо. Опять хорошее замечание!

Климена. Удивительно!

Элиза. Чудесно!

Лизидас. Исповедь и ‘правила’ — разве это не шутовство, подрывающее уважение к нашим таинствам?

Маркиз. Хорошо сказано…

Климена. Вот это называется говорить дело!..

Элиза. Лучше и не придумать.

Лизидас. Наконец, этот господин де Ласуш, которого нам выдают за умного человека, который кажется нам таким положительным и добродетельным, — не становится ли он уж слишком комичным и карикатурным в пятом акте, когда он объясняет Агнесе силу своей любви с этим диким вращением глаз, с этими смешными вздохами и глупыми слезами, от которых весь театр хохочет?..

Маркиз. Черт побери, превосходно!

Климена. Божественно!..

Элиза. Ура, господин Лизидас!

Лизидас. Я пропускаю сотни тысяч других вещей из боязни наскучить.

Маркиз. Черт возьми, шевалье, ты готов…

Дорант. Посмотрим еще…

Маркиз. Нашла коса на камень, ей-богу!

Дорант. Может быть.

Маркиз. Отвечай, отвечай, отвечай, отвечай…

Дорант. Охотно. Он…

Маркиз. Отвечай же, прошу тебя.

Дорант. А ты мне не мешай. Если…

Маркиз. Черт возьми, не ответить тебе…

Дорант. Конечно, если ты не замолчишь.

Климена. Дайте, пожалуйста, его послушать.

Дорант. Во-первых, неправда, будто вся пьеса состоит из рассказов. В ней много и действия, и сами рассказы даже не что иное, как действие, развивающееся по ходу событий: эти рассказы каждый раз являются неожиданностью для заинтересованного лица и, к удовольствию зрителей, ставят его в такое положение, что он, смотря по той либо иной новости, оказывается вынужденным придумывать разные меры против несчастья, которое ему вслед за этим угрожает.

Урания. По-моему, вся прелесть ‘Школы жен’ в этих постоянных сообщениях, и мне кажется очень забавным, что умный человек, предупреждаемый и простушкой невестой, и вертопрахом соперником, все-таки не избегает того, что с ним напоследок случается.

Маркиз. Пустяки, пустяки…

Климена. Слабый ответ…

Элиза. Плохое рассужденье…

Дорант. Что касается ‘братцев и сестриц из капустного листа’, то это забавно лишь по отношению к Арнольфу, автор вовсе не хотел сострить от себя, а хотел только охарактеризовать человека: это лишняя черта его сумасбродства, так как он сказанную Агнесой глупость выдает за нечто чрезвычайно милое, возбуждающее в нем непонятную робость.

Маркиз. Ну уж и ответ…

Климена. Ответ неудовлетворительный…

Элиза. Это все равно что ничего не сказать!..

Дорант. Теперь о деньгах, которые Арнольф дает так легко: не говоря уже про письмо лучшего друга, служащее для него достаточным ручательством, — ничего нет неправдоподобного в том, что один и тот же человек может быть смешным в одном случае и приличным в другом. Точно так же имеет свое основание и сцена с Аленом и Жоржеттой в доме, хотя некоторые и нашли ее длинной и скучной, Арнольф не только был проведен простодушием своей невесты во время поездки, но и по возвращении вынужден долго оставаться перед своей дверью из-за простодушия прислуги, — то есть везде он наказывается теми самыми мерами предосторожности, какими хочет оградить свою безопасность.

Маркиз. Доказательства, ничего не доказывающие…

Климена. Извороты какие-то!..

Элиза. Совсем плохо!..

Дорант. Дальше вы упомянули о нравственном поучении или, по-вашему, об исповеди. Я знаю нескольких истинно благочестивых людей, которые не нашли там ровно ничего кощунственного, ‘котлы в аду’ вполне оправдываются сумасбродством Арнольфа и невинностью его слушательницы. Наконец, что касается любовного исступления в пятом действии, которое находят комичным и карикатурным, то я желал бы знать: почему влюбленные не могут быть предметом сатиры? И даже порядочные, вполне серьезные люди в подобных обстоятельствах не делают вещей…

Маркиз. Ей-богу, шевалье, ты сделаешь лучше, если замолчишь.

Дорант. Прекрасно. Но если мы взглянем на самих себя в то время, как бываем сильно влюблены…

Маркиз. Я больше тебя не слушаю.

Дорант. Как, уже?.. Пожалуйста, послушай. Я хочу только сказать…

Маркиз (напевая). Ла-ла-ла, тра-ла-ла-ла, ла-ла…

Дорант. Что это?..

Маркиз. Ла-ла-ла, тра-ла-ла, ла-ла-ла…

Дорант. Я не знаю, можно ли…

Маркиз. Ла-ла-ла, тра-ла-ла, ла-ла-ла…

Урания. Мне кажется…

Маркиз. Ла-ла-ла, тра-ла-ла, ла-ла-ла…

Урания. Довольно забавные вещи происходят в нашем споре, я думаю, из этого вышла бы маленькая пьеска — недурной эпилог к ‘Школе жен’.

Дорант. Вы правы.

Маркиз. Черт возьми, шевалье! Тебе пришлось бы играть в этой пьесе не очень-то благодарную роль.

Дорант. Верно, маркиз…

Климена. Я, с своей стороны, желала бы, чтобы это осуществилось: тогда увидели бы то, что есть на самом деле.

Элиза. И я свою роль сыграла бы с удовольствием.

Лизидас. Я тоже, полагаю, от своей не отказался бы.

Урания. Так как это всем пришлось по сердцу, шевалье, то вы запишите и отдайте Мольеру, благо с ним знакомы, пусть он сделает из этого комедию.

Климена. Едва ли он согласится: стихи-то вышли бы ему не в похвалу.

Урания. Напротив, напротив! Я знаю, чем можно угодить ему. Он не обижается, когда бранят его пьесы, — лишь бы их смотрели.

Климена. Пожалуй. Но в чем же будет состоять развязка?.. Тут не приклеишь ни свадьбы, ничего такого, чем бы можно было окончить спор.

Урания. Что-нибудь надо придумать.

СЦЕНА ВОСЬМАЯ

Урания, Элиза, Климена, маркиз, Дорант, Лизидас, Галопен.

Галопен. Кушать подано, сударыня!

Дорант. А, вот как раз та развязка, которую мы ищем, и притом самая естественная. Спорят упорно, горячо, как мы спорили, и никто не сдается, является маленький лакей, докладывает, что кушать подано, все встают и отправляются ужинать.

Урания. Лучшего конца для комедии не придумать, и мы на нем остановимся.

Читайте также: