Переводъ М. ВЛАДИСЛАВЛЕВА,
Доцента философіи въ О. Петербургскомъ университетѣ.
С. ПЕТЕРБУРГЪ.
Въ тип. Н. Тиблена и Комп. (Н. Неклюдова) В. О., 8 лин., д. No 25.
1867.
Имя Канта принадлежитъ къ числу извѣстнѣйшихъ именъ въ области науки. XVIII-й вѣкъ, такъ богатый славными именами, едвали можетъ указать другое, которое, въ свое время, пользовалось бы такою извѣстностью. Справедливо или нѣтъ, но нѣмецкая философія гордится имъ не менѣе, чѣмъ Лейбницемъ. Въ сочиненіяхъ Канта, дѣйствительно, вполнѣ выразился духъ и направленіе нѣмецкаго мышленія, точно также какъ въ его жизни сказался нѣмецкій характеръ со всѣми его достоинствами и недостатками.
Кантъ родился 22-го Апрѣля 1724-го года, въ Кенигсбергѣ, отъ одного небогатаго, хотя не совсѣмъ бѣднаго семейства. Біографы Канта говорятъ, что семейство это было шотландскаго происхожденія, какъ на это указываетъ и самая фамилія, достовѣрно не нѣмецкая. Такимъ образомъ на Кантѣ между прочимъ можно видѣть достовѣрность того общаго замѣчанія, что особенно даровитые люди рѣдко бываютъ чистой крови.
Впрочемъ, семейство Канта было уже совершенно онѣмечено и онъ получилъ чисто нѣмецкое воспитаніе, какое доступно было тогда людямъ средней руки. Какъ многіе даровитые люди, онъ многимъ обязанъ былъ своей матери. Во всякомъ случаѣ, глубиной своего религіозно-нравственнаго развитія онъ обязанъ несомнѣнно ей. Тогдашній проповѣдникъ и консисторскій совѣтникъ въ Кенигсбергѣ Шульцъ помогалъ ей совѣтами. Піетистическое направленіе, сообщенное Канту, сказалось потомъ въ его ‘Критикѣ практическаго разума’. Онъ глубоко чувствовалъ всю обязательную силу нравственныхъ законовъ, всю важность нравственныхъ интересовъ и можетъ быть, воспитаніе было отчасти причиною, почему онъ пришелъ къ мысли о внушеніяхъ (Imperativen), которыя, какъ извѣстно, составляютъ основное понятіе его ‘Практической Критики’.
По разсчетамъ семейства, Кантъ долженъ былъ сдѣлаться Богословомъ. Школьная жизнь его началась съ 9-ти лѣтъ въ мѣстной Фридриховой Коллегіи, куда онъ поступилъ въ 1733-мъ году. Къ университету онъ былъ основательно подготовленъ хорошимъ классическимъ образованіемъ, по крайней мѣрѣ, школѣ онъ обязанъ своимъ отличнымъ знаніемъ латинскаго языка, на которомъ могъ излагать свои мысли совершенно свободно. Впрочемъ, по отзывамъ біографовъ, математика и философія были въ большомъ небреженіи въ этой школѣ и слѣдствіе этого небреженія можно видѣть въ не совсѣмъ точныхъ историческихъ философскихъ свѣдѣніяхъ Канта, которыя довольно часто встрѣчаются въ его сочиненіяхъ.
По желанія самого Канта не совсѣмъ согласовались съ разсчетами его семейства. Иго протестантскаго Богословія казалось ему слишкомъ тяжкимъ для того, чтобъ рѣшиться нести его всю свою жизнь. Отчасти вслѣдствіе постигшей неудачи, именно когда, безъ всякихъ основаній, ему предпочли другого кандидата, гораздо слабѣйшаго сравнительно съ нимъ, Кантъ совершенно отказался отъ духовнаго званія. Съ небольшими средствами, безъ всякаго опредѣленнаго мѣста Кантъ долженъ былъ сдѣлаться домашнимъ учителемъ. Сначала у одного реформатскаго пастора въ Гумбинненѣ, затѣмъ, у помѣщика Фонъ Гильсена въ Аренсдорфѣ, наконецъ у графа Кейзерлинга. проживавшаго большую часть года въ Кенигсбергѣ, онъ послѣдовательно занимался педагогическими занятіями. Какъ успѣшно шли они, объ этомъ самъ Кантъ выражался,— что никогда не было учителя съ лучшими правилами и съ такими дурными успѣхами.
Съ 12-го іюня 1755 года Кантъ пристраивается къ Университету. Къ 1756-му году онъ выполняетъ всѣ условія тяжкаго искуса для лицъ, желающихъ быть профессоромъ въ Прусскихъ Университетахъ. Дѣло въ томъ, что, по королевскому предписанію, тогда никто не могъ быть экстраординарнымъ профессоромъ, не представивъ трехъ диссертацій, изъ которыхъ каждая должна быть защищена публично.
Но судьба видимо не благопріятствовала молодому доценту. Семилѣтняя война лишила Канта возможности занять въ скоромъ времени каsедру экстраординарнаго профессора математики и философіи: въ виду предстоящей войны, прусское правительство рѣшилось не замѣщать вакантныхъ мѣстъ, экстраординарнаго профессора. Цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ Кантъ долженъ былъ дожидаться, пока его желанія могли исполниться. Въ какомъ неблистательномъ положеніи находились его экономическія обстоятельства за это время, доказывается тѣмъ, что изношенный сюртукъ Канта подалъ друзьямъ мысль, не обижая его гордости, предложить ему новое платье. Кантъ долженъ былъ многое вытерпѣть, прежде нежели благоустроились его внѣшнія обстоятельства. Уже въ это время Кантъ обратилъ на себя общее вниманіе. Прусскій Государственный Министръ Цедлицъ питалъ къ нему высокое уваженіе. Слава объ его лекціяхъ была такъ распространена, что записки по его лекціямъ расходились далеко отъ Кенигсберга.
Въ 1770-мъ году, слѣдовательно 46-ти лѣтъ, Кантъ становится наконецъ ординарнымъ профессоромъ логики и метафизики. Его лекціи касались многихъ разрядовъ наукъ. Въ первыхъ годахъ профессуры, Кантъ читалъ физику, математику, логику и метафизику. Впослѣдствіи къ этому кругу наукъ, имѣвшему факультетскихъ слушателей спеціалистовъ, онъ присоединилъ еще второй кругъ, который предназначался для слушателей изъ всѣхъ факультетовъ: естественное право, нравственная философія, естественное Богословіе, физическая географія и антропологія. Въ наше время, конечно, ни одинъ профессоръ не возмется за такую обширную программу. Сравнительно малое развитіе физическихъ и математическихъ наукъ въ то время дозволяло еще совмѣщать въ одной головѣ энциклопедическое знаніе ихъ. Что Кантъ, по крайней мѣрѣ, усердно выполнялъ свою обширную программу — доказывается тѣмъ, что онъ неупустительно читалъ 12-ть лекцій въ недѣлю и кромѣ того усердно занимался каждодневно репетиціями по часу. Одинъ изъ его друзей и учениковъ, Яхманъ, свидѣтельствуетъ, что въ продолженіе 9-ти лѣтъ онъ совершенно не припомнитъ, чтобъ Кантъ пропустилъ хотя одну лекцію.
1770-й годъ мы можемъ отмѣтить, какъ рѣшительный годъ для философской дѣятельности Канта. Къ этому времени созрѣваетъ въ немъ мысль о критикѣ какъ теоретическаго, такъ и практическаго разума. Правда, она не созрѣла еще окончательно, и самъ Кантъ не зналъ еще точно размѣровъ своего труда. Въ февралѣ 1772 года Кантъ обѣщается выдать первую часть своего труда въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ. Но прошло еще 9-ть лѣтъ и только въ 1781-мъ году Кантъ могъ издать первую часть своего обширнаго труда — именно ‘Критику чистаго разума’. Судя по письмамъ его, можно предположить, что сочиненіе его нѣсколько разъ передѣлывалось. Затри года до появленія, онъ писалъ еще, что по числу листовъ оно будетъ не большое. Значитъ съ тѣмъ вмѣстѣ, какъ Кантъ углублялся въ работу, расширялись его задачи, разростались подробности. Десять лѣтъ чисто теоретической работы, очевидно, могутъ служить не малымъ рекомендательнымъ средствомъ для его труда.
Какъ и всякая новая мысль, Критика на первый разъ была совсѣмъ не понята. Самые глубокомысленные люди смѣшивали направленіе Канта съ направленіемъ Беркли и Юма. Чтобъ пробить дорогу своему труду, Кантъ счелъ нужнымъ издать дополненіе и поясненіе къ своему труду. Съ этою именно цѣлью онъ издалъ въ 1783-мъ году ‘Prolegomena zu einer jeden kЭnftigen Metaphysik, die als solche wird auftreten kЖnnen’. Затѣмъ, въ скоромъ времени, почти одна за другою, появились и другія части его Критики: въ 1780-мъ году появилось: ‘Grundlegung zur Metaphysik der Sitten, въ 1788-мъ году — ‘Kritik der practischen Vernunft’ и наконецъ въ 1790 ‘Kritik der Urtheilskraft’. Вотъ главныя сочиненія Канта, стяжавшія ему славу глубокаго мыслителя, обезпечившія ему вліяніе на современниковъ и потомство, начавшія собою новый періодъ развитія философіи.
Съ 1786 года со смертію Фридриха Великаго начинаются черные дни для Канта. Либерализмъ вѣка Фридриха Великаго по смерти его смѣнился реакціей, она усиливалась еще отъ общихъ политическихъ опасеній, возбужденныхъ Французской революціей. Въ Пруссіи органомъ реакціи былъ Министръ Велнеръ, и съ нимъ-то имѣлъ столкновенія Кантъ. Въ 1793-мъ году Кантъ издалъ свою ‘Religion innerhalb der grenzen der blossen Vernunft’. Сочиненіе это не совсѣмъ шло къ строго піотичсскому направленію, о распространеніи котораго заботилось Министерство, оно какъ разъ было противоположно королевскимъ предписаніямъ о томъ, чтобъ проповѣдники и профессора держались, такъ-называемыхъ, символическихъ книгъ. Дѣло кончилось тѣмъ, что Кантъ, на верху своей славы, обязался ничего не писать о предметахъ касающихся Религіи.
Но силы Канта уже были на исходѣ. Въ 1794-мъ году онъ долженъ былъ отказаться отъ каsедры. Къ 1797-мъ году онъ становится уже такъ слабъ, что не принимаетъ дружескихъ приглашеній. Тѣмъ неменѣе голова его, такъ дѣятельно работавшая съ 1770-го года, не можетъ успокоиться. Онъ предпринимаетъ все-таки трудъ: ‘Das System der reinen Philosophie in ihrem ganzen Inbegriff. Этотъ трудъ не изданъ еще и до сихъ поръ. Читавшіе его утверждаютъ, что старческое истощеніе сильно отозвалось на немъ. Очевидно, мысль человѣка на восьмомъ десяткѣ лѣтъ не можетъ равняться мысли тридцати-лѣтняго мужа. Наконецъ 42-го февраля 1804 года жизнь Канта угасла.
Если мы обратимся къ характеру Канта, то едвали мы найдемъ другой примѣръ, въ которомъ съ равною силою сказался бы нѣмецкій характеръ со всѣми его достоинствами и недостатками. Пунктуальность, аккуратность во всѣхъ своихъ привычкахъ и дѣйствіяхъ были доведены Кантомъ до неподражаемаго идеала. Онъ терпѣть не могъ не сдержанныхъ обѣщаній и съ совершеннѣйшей точностью исполнялъ данное слово. Всѣ мелочи жизни были имъ обдуманы и, такъ сказать, возведены въ систему. Онъ, по принципу, не дозволялъ себѣ дѣлать долговъ, а времена для него были разныя, какъ мы уже упоминали объ его изношенномъ сюртукѣ. Онъ опять, по принципу, не дозволялъ себѣ прибѣгать къ медицинской помощи, хотя, по природѣ слабый, имѣя слишкомъ плоскую и узкую грудь и страдая сердцебіеніемъ, онъ долженъ былъ бы часто прибѣгать къ врачамъ. Ни по какимъ причинамъ онъ не дозволялъ себѣ отступать отъ заведеннаго и одобреннаго имъ образа жизни. Его жизнь была заведенной машиной, въ которой возможны полныя остановки, но не какія-нибудь отступленія, или уклоненія. Ровно въ 5-ть часовъ онъ вставалъ съ постели и это былъ неумолимый часъ, дальше котораго Лампе, служитель Канта, ни подъ какимъ видомъ не долженъ былъ дозволять спать. Въ 7-мь часовъ Кантъ отправлялся въ аудиторію и ежедневно читалъ лекціи до 9-ти часовъ, До 1-го часу онъ писалъ и въ 1 часъ по полудни, по старому нѣмецкому обычаю, онъ обѣдалъ. Обѣдъ былъ вмѣстѣ временемъ и удовольствія. Въ приглашеніяхъ къ столу онъ держался правила, чтобъ число гостей никогда не было менѣе числа грацій и болѣе числа музъ. Послѣ обѣда часовая, а при хорошей погодѣ и болѣе продолжительная прогулка. Вечерніе часы посвящались размышленію и въ 4 0-ть часовъ день Канта кончался. Такова была жизнь Кенигсберскаго мыслителя. Онъ былъ рѣшительный врагъ всего, что заставляло бы его отступать отъ этого обычая. Конечно этою аккуратностію Канта нужно объяснить тотъ фактъ, что онъ не любилъ ни путешествія, ни разныхъ поѣздокъ къ своимъ кенигсберскимъ сосѣдямъ. За исключеніемъ времени своей педагогической дѣятельности Кантъ никогда не выѣзжалъ далѣе двухъ миль отъ своего города.
Кантъ былъ холостякъ. Бракъ никогда серьозно не входилъ въ его планы, и онъ находилъ, что жениться хорошо, а не жениться еще лучше. Безъ всякаго сомнѣнія, молодая скудная жизнь, позднее поправленіе экономическихъ его обстоятельствъ были препятствіемъ для брака въ то время, когда онъ всего охотнѣй и чаще заключается, множество отвлеченныхъ занятій, сложившіяся привычки и, доведенная до крайности, пунктуальность не давали Канту и времени подумать о сторонѣ сердца, а отчасти и не дозволяли думать о потери своей свободы и непринужденности. Замѣчательно, что нѣтъ никакихъ свѣдѣній о Кантѣ, которыя свидѣтельствовали бы о движеніяхъ его сердца съ этой именно стороны. Онъ понималъ бракъ только изъ Vernunft-grЭnden, т. е. когда жена въ состояніи увеличить экономическую независимость мужа. Тѣмъ неменѣе нельзя сказать, чтобъ Кантъ былъ человѣкомъ безъ сердца. Доказательствомъ этому служатъ его искренняя привязанность къ друзьямъ, которыхъ онъ имѣлъ достаточно, его готовность помогать бѣднымъ, нуждающимся въ помощи, студентамъ и своимъ роднымъ.
Жизнь Канта есть ни что иное, какъ жизнь обыкновеннаго нѣмецкаго профессора въ провинціальномъ Университетѣ. Привычка къ труду, правильная жизнь, скромный кругъ Университетской дѣятельности, посвященіе себя чисто научнымъ интересамъ вотъ отличительныя черты жизни Канта. Въ ней мы не найдемъ ничего, что выходило бы изъ обыкновеннаго уровня. И вмѣстѣ съ тѣмъ какая оживленная научная дѣятельность! Тотъ фактъ, что Кантъ на 44-мъ году своей жизни пришелъ къ мысли о трудѣ, создавшемъ его славу, доказываетъ, что тихая провинціальная университетская жизнь не усыпляла съ годами его умственной дѣятельности и энергіи. Что его труды дѣятельно были продолжаемы въ остальное время жизни, какъ нельзя болѣе доказываетъ, что тогдашняя Университетская Германская жизнь оказывала много возбуждающихъ и ободряющихъ вліяній. Не забудемъ при этомъ, какую дѣятельную поддержку оказалъ Богословскій факультетъ, завѣдомо противъ всемогущаго министра Всльнера, когда Кантъ издавалъ свое сочиненіе: и Religion innerhalb der grenzen der blossen Vernunft’.
Мы воздержимся здѣсь отъ обсужденія всей философской дѣятельности Канта. Скажемъ только, что заслуги его для философіи весьма важны по множеству плодотворныхъ мыслей, внесенныхъ имъ въ обращеніе. Но сомнѣнія нѣтъ и въ томъ, что заслуга его безмѣрно увеличена Нѣмцами, видящими въ имени его предметъ національной гордости. Вопросъ о Кантѣ есть вопросъ, можно сказать, открытый. Степень его зависимости отъ схоластической, или догматической школы, своеобразность и новость направленія, внесеннаго имъ бъ философію, достоинство рѣшенія имъ задачи своей — все это не можетъ быть рѣшено германскими историками съ тою справедливостію, какой требуетъ историческое безпристрастіе. Сужденія о Кантѣ также требуютъ повѣрки, какъ и обыкновенныя сужденія о, такъ-называемой, Вольфовой, или догматической школѣ. Кантъ достаточно великъ для того, чтобъ требовать полной безпристрастности отъ изслѣдователя.
Укажемъ теперь кратко ходъ мыслей въ ‘Критикѣ чистаго разума’.
Прежде всего нельзя отрицать факта величайшей разности въ степени достовѣрности нашихъ математическихъ и метафизическихъ познаній. Одни идутъ впередъ опредѣленнымъ путемъ: въ ихъ очевидности и необходимости всѣ согласны. Другія служатъ предметомъ только споровъ и разногласій и ни на шагъ далѣе не подвигаются.
Очевидно, метафизики допускаютъ какія-нибудь ошибки. Заблужденіе здѣсь не можетъ происходить отъ самихъ предметовъ познаній, но отъ неправильнаго способа отношенія мыслителей къ дѣлу. Вмѣсто того, чтобы начинать съ начала, они начинаютъ съ конца. Безконечные споры и разногласія въ сужденіяхъ объ однихъ и тѣхъ же предметахъ должны заставить насъ наконецъ обратить вниманіе на то, не взялись ли мы судить о вещахъ, превышающихъ мѣру нашего разумѣнія, не принимаемъ ли мы свои чисто личныя условія познанія за объективныя и такимъ образомъ неизбѣжно впутываемся въ безъисходныя противорѣчія. Вмѣсто того, чтобъ ни съ того, ни съ сего отваживаться на метафизическія изслѣдованія, не должны ли мы обратиться къ своему организму познанія, дабы видѣть, какъ и что можемъ познавать?
Обращаясь къ познаніямъ, мы замѣчаемъ, что одни изъ нихъ берутся нами изъ опыта, другія напротивъ — или предшествуютъ всякому опыту, или образуются независимо отъ него. Познаніе, заимствованное изъ опыта, называется а posteriori, независимое отъ него — а priori. Различать ихъ другъ отъ друга легко. Познаніе а priori всегда имѣетъ всеобщій и необходимый характеръ, тогда какъ опытное — частный и случайный. Что такое познаніе а priori вообще есть у насъ, это доказывается всею математикой и отчасти метафизикой. Математическія аксіомы напр. прилагаются не къ какому-нибудь частному случаю, не случайнымъ образомъ замѣтили мы, что напр. прямая линія есть кратчайшій путь между двумя точками. Истина эта имѣетъ приложеніе всегда — во всѣхъ случаяхъ,— не потому что такъ случается, а потому что это необходимо, не потому что таковъ фактъ, а потому, что иначе быть не можетъ. Законъ причинности въ метафизикѣ имѣетъ такой же характеръ. Что всякое дѣйствіе имѣетъ свою причину, эта истина имѣетъ всегдашнее и необходимое значеніе.
Итакъ фактъ познанія утвержденъ въ его обоихъ видахъ: какъ познаніе а posteriori и а priori.
Что собственно значитъ познавать? Значитъ имѣть сужденіе о чемъ-нибудь. Но всякое сужденіе, по своей формѣ, бываетъ или синтетическимъ, или аналитическимъ. Въ аналитическомъ сужденіи я не расширяю своего знанія. Судя о предметѣ аналитически, я ограничиваюсь его понятіемъ и не присоединяю къ нему ничего, что не заключалось бы въ немъ. Судя о предметѣ синтетически, я къ подлежащему присоединяю признакъ, или черту, прямо въ немъ не заключающуюся. Значитъ, собственно говоря, познаніе есть ни что иное, какъ синтетическое сужденіе, ибо познаніемъ мы называемъ только то, что расширяетъ наше знаніе о предметѣ. Поэтому, если мы будемъ изслѣдовать возможность познанія, то рѣчь у насъ будетъ собственно о синтетическомъ познаніи.
Руководствуясь упомянутымъ выше различеніемъ познаній а priori и а posteriori, мы должны будемъ различать между синтетическими сужденіями — синтетическія сужденія а priori и а posteriori. Есть ли, спрашивается, у насъ въ какой-нибудь наукѣ такія синтетическія сужденія а priori?
Относительно математики сомнѣваться нельзя. Ея истины имѣютъ всеобщій и необходимый характеръ, притомъ, онѣ расширяютъ наши познанія. Что сумма внутреннихъ угловъ треугольника равна двумъ прямымъ угламъ — это сужденіе есть синтетическое, а не аналитическое: оно не выводится аналитически изъ понятій трехъ, или угла, или фигуры, нужно обратиться къ наглядному построенію, чтобъ видѣть очевидность этой всеобщей и необходимой истины.
Въ естественныхъ наукахъ также есть такія синтетическія сужденія а priori. Таково сужденіе, что дѣйствіе равно противодѣйствію.
Въ метафизикѣ также должны быть, по крайней мѣрѣ, по цѣли ея, синтетическія сужденія а priori. И она хлопочетъ о расширеніи познаній а priori, т. е. о синтетическихъ сужденіяхъ.
Если познаніе а priori есть фактъ, то, очевидно, оно и возможно. Вопросъ, слѣдовательно, не въ томъ, возможны ли синтетическія сужденія а priori, но въ томъ, какъ они возможны. Именно: какимъ образомъ возможна чистая математика? Какимъ образомъ возможно чистое естествовѣдѣніе? Какимъ образомъ метафизика возможна какъ наука?
Понятно теперь и то, что имѣетъ въ виду ‘Критика чистаго разума’. Она не имѣетъ въ виду системы познаній, но условія ихъ, принципы, при которыхъ образуются всякія познанія: математическія, естествовѣдныя и метафизическія.
Кантъ дѣлитъ свой трудъ на двѣ части. Въ первой излагается общее ученіе, гдѣ дается полный отвѣтъ на поставленные вопросы. Во второй излагается ученіе о методѣ вообще, куда войдетъ ученіе о правилахъ, которыхъ мы должны держаться при развитіи и построеніи системы чистаго разума.
Итакъ вопросовъ, на которые необходимъ отвѣтъ, собственно три: первый вопросъ — какимъ образомъ возможна математика — найдетъ себѣ отвѣтъ въ трансцендентальной эстетикѣ или наукѣ, занимающейся чистыми формами чувственности. Второй — какимъ образомъ возможно естествовѣдѣніе — найдетъ себѣ отвѣтъ въ первой части трансцендентальной логики — въ аналитикѣ. Третій вопросъ — какимъ образомъ возможна метафизика — найдетъ себѣ отвѣтъ въ трансцендентальной діалектикѣ.
Трансцендентальная эстетика имѣетъ предметомъ своимъ чувственную сторону нашего познанія, т. е. тѣ условія, ври которыхъ для нашего мышленія дается всякое содержаніе. Мы выдѣлимъ сначала все то, что мыслится разсудкомъ посредствомъ понятій. У него останутся тогда одни опытныя наглядныя представленія, г. е. образы тѣхъ или другихъ предметовъ. Выдѣлимъ изъ этихъ образовъ и все то, что относится къ ощущенію, напримѣръ, все, что напоминаетъ въ этихъ образахъ цвѣтъ, опредѣленную фигуру, круглоту, или угловатость, шероховатость, вкусъ, запахъ и т. д. что останется тогда отъ чувственнаго міра? только двѣ чистыхъ формы наглядныхъ представленій, пространство и время.
Что такое пространство? Если мы станемъ разбирать его съ метафизической точки зрѣнія, т. е. смотрѣть на то, что собственно имъ обозначается, то мы найдемъ, что пространство не есть понятіе, извлекаемое нами изъ опыта, чтобъ считать вещи, существующими внѣ насъ, мы должны еще до нихъ предположить пространство, оно не есть и понятіе объ отношеніяхъ вещей. Пространство есть чисто наглядное представленіе, мы представляемъ его себѣ какъ безконечную, данную величину, обнимающую въ себѣ, а не подъ собою (какъ понятія) всѣ представленія. Если же мы станемъ разсматривать пространство съ трансцендентальной точки зрѣнія, т. е. будемъ смотрѣть, въ какой мѣрѣ оно служитъ принципомъ, условіемъ для синтетическихъ познаній а priori, то мы найдемъ, что геометрическія истины всецѣло основываются на характерѣ пространства, какъ чистаго представленія а priori и что они возможны только Тогда, если мы именно въ такомъ смыслѣ будемъ понимать пространство. Смотря же на него какъ на нѣчто реальное, внѣ насъ находящееся, или какъ понятіе объ отношеніяхъ вещей самихъ въ себѣ, мы рушимъ возможность геометрическихъ познаній, а съ ними и математики, т. е. мы становимся въ противорѣчіе съ несомнѣннымъ фактомъ.
Тоже самое нужно сказать и о времени. Съ метафизической точки зрѣнія, оно не можетъ быть признано понятіемъ, отвлеченнымъ изъ опыта: чтобъ знать о чемъ-нибудь во времени, нужно уже имѣть представленіе его,— ни обыкновеннымъ общимъ понятіемъ. Оно есть необходимое представленіе, предшествующее всякимъ другимъ представленіямъ, значитъ, а priori и притомъ какъ нѣчто безконечное. Съ трансцендентальной точки зрѣнія, мы должны признать время принципомъ, при которомъ единственно возможны понятія измѣненія и движенія. Не будь представленія времени, мы не могли бы понять измѣненія, т. е. смѣны бытія признака вещи его небытіемъ и, наоборотъ, не могли бы понять и движенія, т. е. бытія и небытія вещи въ одномъ и томъ же мѣстѣ.
Поэтому въ общемъ выводѣ заключеніе о пространствѣ и времени будетъ таково: 4) пространство и время не суть что-либо объективное, реальное, не суть свойства или качества, присущія вещамъ, но 2) только чувственныя формы: именно, пространство есть общая форма, въ которой мы представляемъ всѣ внѣшніе предметы, слѣдовательно форма внѣшняго чувства, время есть форма, въ которой мы представляемъ насъ самихъ и свои внутреннія состоянія, слѣдовательно, форма чувства внутренняго. При этомъ, время есть форма болѣе широкая, чѣмъ пространство: ибо всѣ представленія, помѣщаемыя нами въ пространствѣ, суть въ тоже время наши личныя состоянія, и потому подчиняются формѣ времени. Тогда какъ, наоборотъ, наши чисто внутреннія состоянія никакъ не могутъ быть представляемы въ формѣ пространства.
Значитъ, только съ человѣческой точки зрѣнія, можно говорить о пространствѣ и времени. Они суть наши формы, въ которыхъ мы представляемъ себѣ предметы внутренняго и внѣшняго чувства. И такъ какъ эти формы суть условія неизбѣжныя, то мы и не знаемъ, что такое вещь въ себѣ, независимо отъ пространства и времени, она для насъ не существуетъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ эти формы имѣютъ вполнѣ реальный характеръ, ибо онѣ служатъ условіями представленія всѣхъ реальныхъ предметовъ. Что мы называемъ реальнымъ? По какимъ признакамъ различаемъ существующіе предметы отъ несуществующихъ? Очевидно, реально только то, что находится въ пространствѣ, или времени, не существующее въ пространствѣ, не бывавшее ни въ какомъ времени, мы называемъ миsомъ, ‘фантазіей.
Вопросъ о возможности математики уже рѣшенъ. Синтетическія сужденія а priori въ ней потому и возможны, что, при помощи чистыхъ представленій пространства и времени, мы переступаемъ понятія и синтетически соединяемъ съ понятіемъ то, что заключается въ представленіи математическаго предмета, т. е. фигуры.
Второй вопросъ: какимъ образомъ возможно чистое естествовѣденіе — находитъ себѣ отвѣтъ въ аналитикѣ, т. е. той части трансцендентальной логики, которая разчленяетъ самую способность разсудка. Анализируя ее, мы находимъ, что въ разсудкѣ находится собственно два рода дѣятельности: одна образуетъ понятія, другая сужденія, причемъ первая условливаетъ послѣднюю: безъ понятій не возможны и сужденія, безъ понятій а priori невозможны и синтетическія сужденія а priori. Если мы желаемъ найти отвѣтъ на указанный вопросъ, то, очевидно, мы должны заняться прежде всего изслѣдованіемъ возможности понятій а priori, только тогда мы найдемъ, какимъ образомъ возможны синтетическія сужденія а priori въ естествовѣденіи.
Итакъ обратимся къ аналитикѣ понятій а priori.
Сужденія, какъ мы сказали, невозможны безъ понятій. Посредствомъ ихъ мы судимъ о предметахъ, т. е. присоединяемъ къ понятію какое-либо представленіе или объединяемъ ихъ въ одно. Посему если мы обратимся къ сужденіямъ, то мы сейчасъ же увидимъ, сколько видовъ объединяющихъ дѣйствій разсудка и какіе именно. Мы замѣчаемъ, что ихъ четыре класса: мы судимъ о предметахъ или со стороны количества ихъ, или качества, или отношенія, или, наконецъ, со стороны измѣняемости отношеній познающаго лица къ предметамъ, вслѣдствіе которыхъ послѣдніе кажутся или возможными, или дѣйствительными, или необходимыми. Эти сужденія указываютъ, что столько же обсуждающихъ дѣйствій разсудка, или способовъ объединенія представленій, мы подходимъ такимъ образомъ къ особымъ родамъ синтеза, притомъ чистаго, такъ какъ имѣемъ дѣло съ объединеніемъ содержанія а priori, а не въ опытѣ. Синтезъ, т. е. сведеніе чего либо въ одно, невозможенъ безъ какого-либо единства, синтезъ а priori невозможенъ безъ единства а priori. Мы должны поэтому разсмотрѣть виды единства а priori, которые сказываются въ тѣхъ или другихъ пріемахъ, или видахъ сужденій. Однимъ словомъ мы приходимъ къ категоріямъ. Ихъ должно быть столько же, сколько и сужденій, послѣднихъ четыре класса, значитъ, и категорій етыре класса: 1) количества, 2) качества, 3) отношенія и 4) измѣняемости. Частности мы предоставимъ здѣсь вниманію читателя, такъ какъ онѣ изложены у Канта совершенно ясно.
Но что сказано было о категоріяхъ, касалось только факта ихъ существованія. Рождается вопросъ: quid juris? Откуда выводятся эти категоріи? и какимъ образомъ субъективныя условія мышленія могутъ имѣть объективное значеніе?
Мы уже сказали, что категоріи суть виды единства а priori, которыя обнаруживаются въ тѣхъ или другихъ видахъ сужденій. Онѣ суть способы соединенія разнообразнаго содержанія. Должно же быть еще высшее единство, на которомъ опираются эти частные виды единства и которое вообще служитъ основаніемъ всякаго единства понятій въ сужденіяхъ.
Такимъ основаніемъ служитъ наше Я. Оно сопровождаетъ всѣ другія представленія. Они не были бы моими, ее. либъ я не относилъ ихъ къ себ а относя къ своему Я, я уже связываю ихъ, произвожу синтезъ ихъ. Кантъ говоритъ (94): ‘мысль: эти представленія всѣ вообще принадлежатъ мнѣ, значитъ собственно: я соединяю ихъ въ самосознаніи, или, по крайней мѣрѣ, могу*соединить ихъ’. И такъ какъ самосознаніе служитъ первоначальнымъ условіемъ всякаго синтеза, то мы можемъ установить слѣдующее высшее основоположеніе, долженствующее служить необходимымъ принципомъ всякой разсудочной дѣятельности: ввее разнообразное содержаніе представленія должно находиться подъ условіемъ первоначально синтетическаго единства самосознанія’. Не будь этого принципа, мы ничего не соединяли бы, слѣдовательно, у насъ не было бы мысли о какомъ-либо предметѣ (понятіе предмета во всякомъ случаѣ должно быть синтетическимъ цѣлымъ, возможнымъ подъ условіемъ самосознанія), не было бы познанія и способность разсудка не имѣла бы смысла. И такъ какъ упомянутый принципъ есть единственное условіе, при которомъ можно имѣть понятіе о предметѣ, т. е. объединять въ одно разнообразное содержаніе представленія, то онъ имѣетъ объективное значеніе. Въ сужденіяхъ своихъ о предметѣ мы прилагаемъ только къ дѣлу это объективное единство самосознанія. Мы объединяемъ въ нихъ два понятія и слово ‘есть’ служитъ показателемъ этого единства. Категоріи можно поэтому назвать единственными условіями, при которыхъ разнообразныя черты чувственныхъ представленій могутъ соединяться въ сознаніи.
Теперь уже легко вывести значеніе категорій. Сами по себѣ онѣ суть чистыя формы самосознанія и чтобъ онѣ могли доставлять намъ познаніе о предметахъ, для сего необходимо какое-нибудь содержаніе. Кромѣ же наглядныхъ представленій у насъ нѣтъ другихъ средствъ для пріобрѣтенія содержанія, и притомъ, наглядныя представленія доставляютъ намъ свѣдѣнія только о вещахъ въ пространствѣ и времени. Слѣдовательно, категоріи могутъ быть прилагаемы только къ предметамъ опыта.
Мало того, предметы опыта потому и возможны, что въ насъ есть категоріи. Мы познаемъ ихъ потому, что въ состояніи объединять свои воспріятія, или представленія въ одно цѣлое. Объединяю же я только при помощи категорій, ибо онѣ суть условія всякаго синтеза разнообразнаго содержанія, даваемаго нагляднымъ представленіемъ. Въ этомъ смыслѣ Кантъ говоритъ (126), что категоріи суть понятія, предписывающія а priori законы явленіямъ, а съ ними и природѣ, какъ совокупности всѣхъ явленій.
Въ образованіи категорій и понятій заключается дѣятельность, такъ называемаго, разсудка. Онъ образуетъ правила, т. е. нормы, по которымъ мы судимъ о вещахъ. Но познавать не значитъ имѣть только правила вообще, но, какъ мы уже сказали, значитъ судить на основаніи правилъ. Половина дѣла для отпѣта на вопросъ, какимъ образомъ возможно чистое естествовѣденіе, сдѣлана. Остается еще другая половина — нужно рѣшить, какъ мы можемъ подводить что-либо подъ эти правила, т. е. различать, что подходитъ подъ эти правила и что нѣтъ, т. е. судить о предметахъ, Отвѣтомъ на этотъ вопросъ служитъ Кантовская аналитика основоположеній.
Чтобъ понятіе могло подходить подъ другое, для сего нужно, чтобъ оба они были однородны. По чистыя понятія разсудка, или категоріи совершенно неоднородны съ чувственными представленіями. Должно, слѣдовательно, существовать нѣчто третье, съ одной стороны однородное съ категоріей, съ другой — съ явленіемъ, дабы возможно было приложеніе первой къ послѣднему. Это посредствующее представленіе должно быть чистымъ (безъ примѣси чего-нибудь опытнаго) и притомъ разсудочнымъ и чувственнымъ вмѣстѣ. Такимъ представленіемъ служитъ трансцендентальная схема.’
Она создается воображеніемъ. По ее нужно отличать отъ простаго образа: она не есть представленіе чего-либо опредѣленнаго, но выражаетъ только методъ, но которому воображеніе изображаетъ понятіе въ образѣ. Понятіе тысячи напр. нельзя представлять какъ тысячу образовъ: мы мыслимъ здѣсь только методъ, по которому я представляю въ одномъ образѣ множество единицъ. Такія схемы лежатъ въ основѣ всѣхъ нашихъ понятіи, такова схема треугольника вообще.
По руководству категорій, намъ легко будетъ найти всѣ тѣ основоположенія а priori, какія мы дѣлаемъ о предметахъ опыта. Они вытекаютъ изъ категорій, суть слѣдствія приложенія ихъ ко всему возможному опыту.
Нужно замѣтить, что они не могутъ быть доказываемы объективнымъ путемъ: ибо они суть условія познанія предметовъ, доказательствъ для нихъ слѣдуетъ искать въ субъективныхъ условіяхъ возможнаго познанія предметовъ.
Основоположенія суть сужденія. Сужденія же, какъ мы знаемъ, суть аналитическія и синтетическія. Въ синтетическихъ мы приписываемъ понятію признакъ, выводимый изъ понятія же. Поэтому высшимъ принципомъ всѣхъ аналитическихъ положеній служитъ законъ противорѣчія, ни одной вещи не можетъ быть приписанъ признакъ, который ей противорѣчивъ, т. е. понятіе вещи должно служить намъ основою, когда мы приписываемъ ему тотъ или другой признакъ, и послѣдній ни въ какомъ случаѣ не долженъ противорѣчить первому.
Въ синтетическихъ сужденіяхъ принципомъ долженъ служить уже другой законъ. Для аналитическихъ достаточно было обезпечить для понятія правильное выведеніе признака изъ нихъ. Синтетическія же сужденія имѣютъ въ виду уже нѣчто другое, въ нихъ мы выходимъ изъ предѣловъ понятія и приписываемъ ему признакъ, лежащій внѣ его. Что же можетъ ручаться намъ за то, что мы, приписывая предмету что-либо синтетически, дѣйствительно, расширяемъ наши познанія и остаемся вѣрны опыту? Очевидно, вѣрность условіямъ опыта. Если мы приписываемъ предмету только то, что находится въ связи съ синтетическимъ единствомъ опыта, тогда наши сужденія не будутъ игрою воображенія. Слѣдовательно, нужно помнить слѣдующее высшее основоположеніе всѣхъ синтетическихъ сужденій: всякій предметъ находится въ зависимости отъ необходимыхъ условій синтетическаго единства, которому подчинено все разнообразное содержаніе нагляднаго представленія въ возможномъ опытѣ.
Но этотъ высшій законъ синтетическихъ сужденій указываетъ намъ только общій принципъ, котораго мы должны держаться при всѣхъ вообще синтетическихъ сужденіяхъ. Частнѣйшія же его приложенія составляютъ цѣлую систему. Какъ мы уже сказали, судить значитъ соединять, на основаніи понятій. Чтобъ прилагать категоріи къ опыту, мы должны имѣть основоположенія а priori, предупреждающія и предшествующія всякому опыту. Такимъ образомъ категоріи могутъ намъ служить ключемъ къ основоположеніямъ а priori. Такъ называемыя, математическія категоріи указываютъ намъ на основоположенія, служащія принципами математическихъ истинъ. Категоріи динамическія выводятъ на сцену динамическія. Первыя имѣютъ воззрительную очевидность, другія, имѣющія дѣло съ бытіемъ явленій, имѣютъ только сравнительную, но все-таки необходимую достовѣрность.
Основоположенія а priori имѣютъ разныя названія, обозначающія характеръ очевидности ихъ и услуги оказываемыя опыту.
Такъ, правиломъ приложенія категоріи количества служитъ аксіома представленія: всѣ наглядныя представленія суть величины протяженныя. Оно называется аксіомою, потому что это основоположеніе также очевидно, какъ математическая аксіома, — называется аксіомою представленія, ибо касается приложенія категоріи къ наглядному представленію.
Принципомъ приложенія категоріи качества служитъ предвареніе воспріятія: во всѣхъ явленіяхъ реальное, составляющее предметъ ощущенія, имѣетъ интенсивную величину, т. е. степень. Онъ называется предвареніемъ: ибо имъ предваряется и опредѣляется все, относящееся къ опытному воспріятію, предвареніемъ воспріятія, ибо предваряетъ опытныя познанія, т. е. воспріятіе предмета. Смыслъ этого принципа тотъ, что въ силу его мы приписываемъ ощущенію вообще величину и такъ какъ здѣсь не можетъ быть рѣчи о величинѣ протяженной, то величину интенсивную, т. е. степень: только это даетъ намъ возможность отличить реальное отъ нереальнаго, существующее отъ несуществующаго, и различать явленія одно отъ другаго по степенямъ ихъ реальности.
Принципомъ приложенія категорій отношенія служитъ аналогія опыта: именно, опытъ возможенъ только посредствомъ представленія необходимой связи воспріятій. Аналогіей опыта онъ называется потому, что имъ уподобляется, или лучше приспособляется отношеніе понятій къ отношеніямъ времени. Явленія представляются намъ въ порядкѣ времени, но отношенія ихъ по времени вовсе не то, что метафизическое отношеніе другъ къ другу, обозначаемое нами въ категоріяхъ отношенія. Чтобъ они были приспособлены другъ къ другу, нуженъ принципъ, основоположеніе, которое уподобляло бы ихъ одно другому. Такимъ принципомъ служитъ аналогія, по которой въ явленіяхъ предполагается необходимая связь, и такимъ образомъ дѣлается возможнымъ приложеніе категорій отношенія, и самый связный опытъ. Ученіе объ аналогіяхъ состоитъ въ самой тѣсной связи съ ученіемъ о схематизмѣ чистыхъ понятій разсудка. Схемы, какъ мы видѣли, суть необходимыя условія приложенія понятій къ явленіямъ. Аналогіи опыта суть правила приложенія категоріи отношенія къ опыту, т. е. къ явленіямъ. Посему онѣ состоятъ во взаимной связи.. Схемою сущности Кантъ призналъ (140) ‘пребываемость реальнаго во времени, т. е. представленіе его, какъ чего-то лежащаго въ основѣ опытнаго опредѣленія во времени, остающагося неизмѣннымъ въ то время, когда все другое измѣняется.’ Принципомъ приложенія категоріи сущности служитъ основоположеніе, что, при всякой смѣнѣ явленій, сущность остается одною и тою же, и количество ея въ природѣ не увеличивается и не измѣняется. Такъ же очевидна зависимость основоположеній временной послѣдовательности по закону причинности и одновременнаго бытія по закону взаимодѣйствія, т. е. второй и третьей аналогіи, съ схемами причины и общенія. Имѣя въ виду одну и ту же цѣль — приложеніе категорій въ опытѣ, они и не могли расходиться и различаются одни отъ другихъ только тѣмъ, что схемы суть средства приложенія категорій, основоположенія же — правила для него.
Правилами приложенія категорій измѣняемости служатъ постулаты опытнаго мышленія: 1) что согласно съ формальными условіями опыта (нагляднымъ представленіемъ и понятіями), то возможно,— этотъ постулатъ есть правило для приложенія категоріи возможности, 2) что находится въ связи съ матеріальными условіями опыта, то дѣйствительно,— для категоріи дѣйствительности, 3) чего связь съ дѣйствительностью опредѣлена по всеобщимъ условіямъ опыта, то существуетъ необходимо,— для категоріи необходимости. Постулатами они называются потому, что выражаютъ требованія, напримѣръ, чтобъ понятія вещей были согласны съ формальными условіями опыта. Гдѣ въ опытѣ осуществлены которыя-нибудь изъ этихъ требованій, тамъ мы признаемъ вещь, смотря по осуществленію требованій, или возможною, или дѣйствительною, или необходимою.
Наконецъ глава о различеніи всѣхъ предметовъ вообще на phaenomena и noumena имѣетъ въ виду главнымъ образомъ утвердить читателя въ мысли, которую Кантъ уже доказывалъ въ аналитикѣ понятій, что категоріи имѣютъ приложеніе только къ опыту, но никакъ не внѣ его, т. е. мы имѣемъ право прилагать ихъ и, вытекающія изъ нихъ, основоположенія только къ phaenomena. О noumena, или вещахъ въ самихъ себѣ, мы должны думать какъ о предметахъ, которые не подлежатъ чувственному представленію, т. е. давать имъ одно только отрицательное значеніе.
Мы проходимъ главу о двусмысленности рефлективныхъ понятій, ибо она излагается у Канта совершенно понятно.
Такимъ образомъ рѣшается второй вопросъ: какимъ образомъ возможно чистое естествовѣденіе. Оно возможно въ той мѣрѣ, въ какой возможенъ опытъ. Опытъ возможенъ, ибо мы обладаемъ цѣлымъ организмомъ понятій и основоположеній а priori, условливающихъ всякій возможный опытъ. Ибо въ чемъ состоитъ опытъ? Въ томъ, что мы судимъ о предметахъ синтетически? Но судить значитъ объединять что-нибудь. Объединять же возможно только на основаніи понятій. Есть ли, спрашивается теперь, въ насъ синтетическія понятія? Есть, именно категоріи. Что же, собственно, служитъ основою самымъ категоріямъ, почему онѣ способны выражать въ себѣ синтезъ а priori? Потому что онѣ сами суть разные способы объединенія самосознаніемъ разнообразнаго содержанія. Вотъ, слѣдовательно, гдѣ корень, дающій устойчивость всему естествознанію. Не было бы его, не существовало бы никакого единства въ опытѣ и синтеза и, даже самаго опыта. Послѣдній представлялъ бы тогда міръ раздробленныхъ чертъ, признаковъ, ничѣмъ не связанныхъ и не объединенныхъ, т. е. выходилъ бы одинъ хаосъ. Если опытъ составляетъ одно цѣлое, то это потому, что у насъ I есть категоріи, потому что самыя категоріи прилагаются къ дѣлу не на удачу, а по принципамъ а priori, т. е. предваряющимъ опытъ, всегда неизмѣннымъ, всеобщимъ и необходимымъ.
Остается наконецъ третій вопросъ: какимъ образомъ возможна метафизика? Отпѣтомъ на него у Канта служитъ трансцендентальная діалектика.
Нужно замѣтить, что метафизика Вольфовой школы послужила для Канта канвою для его трансцендентальной діалектики. У Вольфа метафизика дѣлилась на онтологію (ученіе объ общихъ свойствахъ бытія), космологію (ученіе о мірѣ), психологію и раціональное Богословіе. Принимаясь за критику метафизики, Кантъ взялъ готовую систему и по ней изслѣдовалъ метафизическія задачи разума. То, что у I Вольфи составляло такъ-называемую онтологію, вошло отчасти въ аналитику. Теперь очередь за психологіей, космологіей и богословіемъ.
Метафизика издавна была поприщемъ безконечныхъ споровъ, изслѣдуя причины ихъ, Кантъ находитъ, что они неизбѣжны и необходимы по самому устройству разума. Этою чертою критика метафизики у Канта отличается отъ критики обыкновенныхъ заблужденій. Тогда какъ послѣднія часто возникаютъ отъ недостатка вниманія къ логическимъ правиламъ и тотчасъ исчезаютъ, лишь только мы начнемъ быть строже къ себѣ, метафизическія заблужденія не исчезаютъ даже послѣ того, какъ мы обратили на нихъ вниманіе. Они и составляютъ область трансцендентальной призрачности.
Разумъ есть способность, образующая принципы. Если разсудокъ можно назвать способностію, которая объединяетъ явленія посредствомъ общихъ правилъ, то разумъ есть способность, усвояющая единство правиламъ разсудка посредствомъ принциповъ. Разнообразнымъ познаніямъ послѣдняго онъ даетъ всеобщее и необходимое единство.
Какимъ образомъ? Познанія суть сужденія. Разумъ мы сказали объединяетъ познанія. Какимъ же образомъ разумъ можетъ объединять сужденія разсудка? Очевидно, посредствомъ умозаключеній. Разумъ есть способность развивать умозаключенія. Такихъ умозаключеній три рода: умозаключенія изъявительныя состоятъ въ томъ, что мы къ одному понятію присоединяемъ признакъ на основаніи другаго высшаго понятія, въ которомъ первое заключается какъ видъ въ родѣ. Всякое простое существо не можетъ разрушаться. Душа есть существо простое, слѣдовательно она не можетъ разрушаться. Я приписываю здѣсь понятію души признакъ неразрушимости на томъ основаніи, что она подходитъ подъ понятіе простаго неразрушимаго существа. Второй способъ соединенія сужденій представляетъ намъ условное умозаключеніе. Мы присоединяемъ къ положенію — его основаніе, къ слѣдствію — его причину. Если міръ ограниченъ, то должно существовать пустое, ограничивающее его пространство. Я допускаю здѣсь слѣдствіе — бытіе ненаполненнаго пространства подъ условіемъ ограниченности міра. И если я докажу первое, то будетъ доказано и второе. Третій родъ умозаключеній — раздѣлительный. Въ немъ раздробляется общее понятіе на части и путемъ отрицанія или допущенія однихъ частей принимаются или отвергаются другія. Міръ безконеченъ, или ограниченъ. Доказавъ, что онъ безконеченъ, я отвергну мнѣніе, что онъ ограниченъ. Отрицая ограниченность его, я долженъ буду допустить, что онъ безконеченъ.
Тремя упомянутыми путями разумъ усиливается дать характеръ высшаго единства всѣмъ познаніямъ разсудка. Такъ какъ значеніе правилъ и истинъ, извлеченныхъ изъ опыта, всегда условно, то разумъ стремится дополнить ихъ такъ, чтобъ они имѣли безусловность, т. е. всеобщій и не обходимый характеръ. Между опытными субъектами онъ ищетъ такое лицо, которое имѣло бы безусловное единство, къ разнообразнымъ причинамъ явленій подъискиваетъ такія, отъ которыхъ вполнѣ и исключительнымъ образомъ онѣ зависѣли бы. Наконецъ, онъ ищетъ такого всеобъемлющаго существа, которое осуществляло бы собою полноту и цѣлостность всѣхъ частей міра. Въ первомъ случаѣ, разумъ ищетъ безусловнаго единства субъекта — и вотъ отсюда беретъ свое начало раціональная психологія, какъ наука, развиваемая единственно путемъ разума, во второмъ случаѣ, разумъ ищетъ безусловнаго единства ряда условій (причинъ) во времени, что даетъ происхожденіе космологіи, въ третьемъ, наконецъ — безусловнаго единства условія всѣхъ предметовъ мышленія вообще, а отсюда — раціональное Богословіе.
Эти требованія, или предположенія разума суть идеи:
1) психологическая идея души, какъ мыслящей сущности,
2) космологическая идея міра, какъ цѣлой суммы явленій, и
3) идея Бога, какъ необходимаго существа, отъ котораго зависитъ бытіе всякой вещи въ отдѣльности.
Къ сожалѣнію, наши умозаключенія, по поводу этихъ идей, легко и естественно уклоняются на ложный путь. Не довольствуясь идеями, мы хотимъ подразумѣвать подъ ними нѣчто реальное, дѣйствительное. Оттого умозаключенія становятся діалектическими и даютъ происхожденіе области призраковъ, которые кажутся намъ дѣйствительными предметами. Возникаетъ необходимость тщательной критики.
О душѣ, напримѣръ, мы знаемъ только то, что она есть мыслящее существо. Мы знаемъ, что одно и то же сужденіе: Я мыслю, сопровождаетъ всѣ наши представленія. Отсюда мы, руководясь категоріями, выводимъ, что душа, какъ мыслящее существо, есть сущность, что она проста, всегда тожественна и неизмѣняема и отлична отъ всѣхъ предметовъ опыта, т. е. должна быть духомъ. Къ сожалѣнію, во всѣхъ этихъ случаяхъ мы заключаемъ совсѣмъ неправильно. Изъ того, что наше Я всегда есть субъектъ нашего мышленія, нельзя еще заключать, что оно есть само по себѣ пребывающая сущность. Изъ того, что наше Я не разложимо на части, логически просто, не слѣдуетъ, что оно есть простая сущность. Что наше Я всегда одно и то же при всѣхъ измѣненіяхъ, указываетъ только на безсодержательность его, а не то, что оно есть всегда неизмѣнное лице. Наконецъ, различая себя, какъ мыслящее существо, отъ другихъ вещей, я не могу знать, возможно ли мнѣ будетъ вести сознательную жизнь, внѣ настоящихъ условій сознанія, и могу ли я существовать только какъ мыслящее существо.
Такимъ образомъ психологія, построяемая однимъ разумомъ, невозможна, и всѣ умозаключенія въ ней ложны.
Возможна ли раціональная Космологія? Что собственно имѣетъ въ виду разумъ въ ней? Онъ стремится, какъ мы оказали, объединить и закончить разсудочныя познанія. Познаніе есть синтетическое сужденіе. Слѣдовательно, разума, стремится закончить синтезъ явленій: вмѣсто случайнаго онъ требуетъ необходимаго. Такимъ образомъ онъ хочетъ каждой сторонѣ явленій, мыслимой посредствомъ той или другой категоріи, сообщить безусловный характеръ: онъ ищетъ 1) безусловной полноты состава міра, 2) безусловной полноты дѣленія цѣлаго, 3) безусловной полноты, при объясненіи причинности явленій, 4) безусловной причины, отъ которой зависитъ міръ. Замѣчательно, что, стремясь къ отѣтамъ на эти вопросы, разумъ попадаетъ въ противорѣчія, жъ что какъ бы рушитъ самого себя. Противоположныя пѣнія, къ которымъ онъ приходитъ, могутъ быть доказываемы съ одинаковою силою и перевѣсъ возможенъ только для того, кто первый начнетъ борьбу. Противорѣчія эти называются антиноміями: ибо они разъѣдаютъ самое существо разума и представляются намъ противорѣчіемъ внутреннихъ законовъ его.
Именно: 1) относительно перваго вопроса возможны два равносильныхъ отвѣта: міръ имѣетъ начало во времени и по пространству заключенъ въ предѣлахъ и — міръ не имѣетъ начала и предѣловъ въ пространствѣ, но и по времени и но пространству безконеченъ. 2) На второй вопросъ можно отвѣчать съ одинаковою убѣдительностію, что вещи состоятъ изъ простыхъ частей и что такихъ простыхъ частей нѣтъ, а все сложно. 3) Третій вопросъ можетъ быть разрѣшенъ и такъ, что для объясненія явленій нельзя довольствоваться одною причинностію, но необходимо предположить еще свободу, и такъ, что нѣтъ свободы, но все случается въ мірѣ только по законамъ природы. 4) На четвертый вопросъ разумъ отвѣчаетъ и доказываетъ съ одной стороны, что міръ предполагаетъ безусловно необходимое существо, какъ свою причину, а съ другой, что нѣтъ никакого безусловно необходимаго существа ни въ мірѣ, ни внѣ его, какъ его причины.
Противорѣчія эти происходятъ оттого, что космологическая идея должна имѣть дѣло съ опытомъ, который долженъ быть соразмѣренъ понятіямъ разсудка, а между тѣмъ предметъ идеи никакъ не можетъ быть приравненъ къ нимъ. Вотъ отчего міровыя понятія оказываются для разсудка или слишкомъ великими, какъ это обнаруживается въ положенихъ, или слишкомъ малыми, какъ это видно въ противоположеніяхъ.
Гдѣ же искать разрѣшенія? По мнѣнію Канта, въ трансцендентальномъ идеализмѣ, или во взглядѣ на предметы опыта какъ явленія только. Нужно помнить, что мы имѣемъ дѣло съ явленіями, а не съ предметами въ себѣ. Противорѣчія были бы неразрѣшимы, еслибъ указанныя мнѣнія могли идти къ предметамъ реальнымъ, существующимъ въ себѣ. Допуская же существованіе только явленій, мы можемъ легко справиться съ противорѣчіями, которыя теряютъ тогда свой реальный характеръ.
Въ самомъ дѣлѣ, если разумъ вообще имѣетъ дѣло съ явленіями, но не съ предметами въ себѣ, то и отъ указанныхъ положеній нужно отнять весь реальный характеръ. Тогда идеи останутся простыми задачами для нашего разсудка, дабы онъ въ ряду условій искалъ безусловной полноты синтеза. Идея становится только руководительнымъ началомъ для насъ, но никакъ не можетъ служить реальною чертою, приложимою къ предметамъ. Руководясь такимъ значеніемъ нашей космологической идеи, мы легко можемъ разрѣшить антиноміи къ полному успокоенію нашего разума.
Такимъ образомъ первая антиномія разрѣшается тѣмъ, что оба положенія: міръ безконеченъ, и міръ ограниченъ, признаются ложными, какъ скоро прилагаются къ нему въ реальномъ смыслѣ: ибо въ реальномъ смыслѣ міръ, какъ сумма предметовъ въ себѣ, не существуетъ. Космологическая идея, подавшая поводъ къ этой антиноміи, указываетъ намъ только то, что въ своемъ синтезѣ мы ничѣмъ не должны ограничиваться, но отъ всякаго члена опытнаго ряда восходить все далѣе и далѣе и стараться расширять возможное опытное употребленіе разсудка.
Вторая антиномія разрѣшается такимъ же способомъ. Мнѣніе, предполагающее простыя части, и мнѣніе, допускающее противное, одинаково ложны, какъ скоро мы хотимъ давать имъ реальный смыслъ. Міръ самъ по себѣ не состоятъ изъ безконечно сложныхъ, раздѣленныхъ частей, но мы имѣемъ только идею о безконечной дѣлимости in роientia пространства, служащаго формою явленій, но не формою вещей въ себѣ.
Разрѣшеніе третьей антиноміи состоитъ въ томъ, что мнѣніе, допускающее свободу въ мірѣ, и другое мнѣніе, допускающее только одну причинность по законамъ природы, признаются одинаково истинными. Дѣло въ томъ, съ какой точки зрѣнія будемъ смотрѣть на предметы. Если мы станемъ смотрѣть на предметъ какъ явленіе, то понятно, о немъ должно утверждать, что онъ въ своихъ измѣненіяхъ подчиненъ только законамъ и причинамъ природы, т. е. опыта. Если же мы будемъ смотрѣть на него какъ на вещь въ себѣ, но не какъ явленіе, то можемъ допустить и свободу, какъ способность этой вещи въ себѣ самопроизвольно начинать рядъ событій въ опытѣ, въ своемъ дальнѣйшемъ теченіи подчиненныхъ его законамъ. Такимъ образомъ рядомъ со свободою можетъ одновременно существовать и необходимость природы.
Наконецъ и четвертая антиномія разрѣшается тѣмъ, что положеніе и противоположеніе признаются справедливыми только съ разныхъ точекъ зрѣнія. Предметы чувственнаго міра, какъ явленія, по своему происхожденію, имѣютъ случайный характеръ, т. е. какъ явленія, они могутъ быть объясняемы только изъ обыкновенныхъ опытныхъ причинъ. Міръ, какъ цѣлый рядъ всѣхъ причинъ и явленій, можетъ зfвисѣть отъ сверхъопытной причины, т. е. безусловно необходимаго существа.
Поводомъ къ раціональному Богословію служитъ идеалъ, присущій разуму, т. е. идея, представляемая имъ in individuo. Разумъ естественно приходитъ къ представленію всеобъемлющаго предмета, какъ суммы всякой возможности, т. е. къ трансцендентальному идеалу, который есть источникъ всѣхъ вещей и ихъ причина. Мы надѣляемъ его затѣмъ реальными чертами, олицетворяемъ и дѣлаемъ изъ него личность. Этимъ путемъ мы приходимъ къ идеѣ Бога, какъ высшей разумности. Между тѣмъ всѣ усилія разума доказать реальное существованіе его остаются далеко недостаточными. Доказательствъ бытія Божія собственно три: такъ-называемое, онтологическое, космологическое и теологическое, и всѣ они не достигаютъ своей цѣли.
Онтологическое доказательство, развитое Декартомъ, опирается на то. что существо всесовершенное не можетъ не существовать, на Кантовскомъ языкѣ,— существо реальнѣйшее должно имѣть бытіе: иначе выходило бы противорѣчіе, что безусловно необходимое существо не существуетъ. Но дѣло въ томъ, что бытіе не есть признакъ, или свойство, а есть простое признаніе, что та или другая вещь существуетъ, допуская сужденіе: безусловно необходимое существо существуетъ, мы еще далеки отъ мысли, что оно дѣйствительно есть. За бытіе должно намъ ручаться нѣчто другое, а не одна только теоретическая необходимость сужденія. Конечно, допуская всереальнѣйшее существо и въ тоже время отрицая его существованіе, я допускалъ бы противорѣчіе, но отрицая разомъ и необходимое существо и его бытіе, допущу ли я противорѣчіе? Допускать треугольникъ и отрицать три угла будетъ противорѣчіемъ, но отрицать и три угла и треугольникъ разомъ противорѣчія нѣтъ. Тоже самое и въ указанномъ случаѣ.
Космологическое доказательство развивается слѣдующимъ образомъ: если существуетъ что-нибудь, то должно существовать и безусловно необходимое существо. Но несомнѣненъ фактъ моего существованія, слѣдовательно, существуетъ необходимое существо. Затѣмъ, это доказательство продолжаетъ: необходимымъ же существомъ можетъ быть только одно всереальнѣйшее. Значитъ высшее всереальнѣйшее существо существуетъ необходимымъ образомъ. Доказательство это распадается на двѣ части. Что касается до первой, то уже изъ антиномій было видно, что также легко можетъ быть доказана и противоположная мысль, что въ наличности есть одни только случайныя причины и нѣтъ никакой необходимой причины. Вторая же часть доказательства есть уже знакомое намъ онтологическое. По формальной логикѣ, всякое сужденіе можетъ быть превращаемо, тогда изъ упомянутаго положенія получится: всереальнѣйшее существо существуетъ необходимо. Въ этомъ и состояло онтологическое доказательство, какъ мы знаемъ, не достигающее своей цѣли.
Третье доказательство физико-теологическое отъ существованія цѣлей въ мірѣ заключаетъ къ бытію Виновника, благоустроившаго міръ. Мы замѣчаемъ въ мірѣ порядокъ при разнообразіи, цѣлесообразность и красоту, такъ что и самый неразвитый умъ невольно поражается устройствомъ міра. Но естественно ли предположить всемогущаго и все совершеннаго Творца? Но, признавая все значеніе за этимъ доказательствомъ, Кантъ находитъ, что теоретическая обязательность его не очень велика. Вопервыхъ, это доказательство есть аналогія, мы заключаемъ отъ благоустройства и красоты міра къ ихъ Виновнику, какъ отъ произведеній человѣческихъ рукъ къ ихъ причинамъ. Вовторыхъ, кромѣ фактовъ за благоустройство и красоту міра существуютъ исключенія, говорящія противъ. Втретьихъ, этимъ путемъ мы приходимъ къ понятію Благоустроителя міра, но не къ понятію Творца его. Чтобъ доказать послѣднее, необходимо вывести, что разумное существо есть послѣдняя причина его и что оно существуетъ необходимо. Но тогда мы отъ физико-теологическаго доказательства перешли бы къ космологическому и затѣмъ къ онтологическому, т. е. предприняли бы напрасный трудъ.
Въ этомъ мѣстѣ Кантъ, повидимому, неумолимъ относительно самыхъ святыхъ нашихъ религіозныхъ убѣжденій, ять рушитъ наше дорогое убѣжденіе въ бытіи Существа Высочайшаго. Но чтобъ правильно понимать самого Канта, нужно помнить, что, отказывая теоретическимъ основаніямъ въ доказательной силѣ, онъ признаетъ всю силу нашихъ практическихъ основаній въ пользу бытія Божія. Существованіе свободы и нравственнаго закона возможно только, если будетъ допущено бытіе Бога, сообщающаго закону обязательную силу. По его мнѣнію, бытіе его не есть истина, доказываемая теоретическимъ путемъ, но безусловное требованіе практическаго разума. Какъ истина практическая, она недосягаема для споровъ и преній и заповѣдуется намъ необходимымъ образомъ самимъ же разумомъ. Вовторыхъ, истина бытія Божія для христіанина несомнѣнна главнымъ образомъ какъ несомнѣнное предположеніе Божественнаго откровенія. Вотъ почему для него все равно, будетъ ли она казаться для разума строго доказанною теоретически, или нѣтъ.
Нельзя, конечно, не замѣтить здѣсь итого, что Кантовская критика физико-теологическаго доказательства сама не выдерживаетъ критики. Онъ очень низко цѣнитъ доказательство по аналогіи. Онъ, очевидно, смѣшиваетъ аналогію, какъ уподобленіе одного предмета другому по признакамъ, съ аналогическимъ умозаключеніемъ къ причинамъ. Уподобляя одинъ предметъ другому по сходству нѣкоторыхъ признаковъ, мы, конечно, получаемъ не весьма точные и несомнѣнные логическіе выводы. Но если такъ же цѣнить аналогическое умозаключеніе отъ сходныхъ или лучше тожественныхъ слѣдствій къ тожественнымъ причинамъ, то мы уничтожимъ возможность науки: тогда придется запереть всѣ лабораторіи и отречься отъ всѣхъ геологическихъ и археологическихъ изысканій. Всякій соглашается, что пирамиды въ Верхнемъ Египтѣ есть произведеніе человѣка, а не дѣйствіе стихій, что археологическіе памятники, находимые въ нѣдрахъ земли, суть памятники цивилизаціи извѣстнаго времени. Существенная польза естественныхъ наукъ, въ томъ и состоитъ, что для насъ зная законы, открываемые ими, и ихъ дѣйствія, мы въ состояніи, при аналогичныхъ явленіяхъ, заключать къ извѣстнымъ причинамъ. Вездѣ, при изслѣдованіи явленій, сходныя явленія наводятъ насъ и на сходныя причины и такимъ образомъ неизвѣстныя намъ явленія въ природѣ мы объясняемъ посредствомъ сходныхъ извѣстныхъ. Тоже самое и въ физико-теологическомъ доказательствѣ бытія Божія. Какой-нибудь обточенный камень даетъ намъ поводъ заключать къ вѣку каменныхъ орудій, кольцо или серьга, найденная въ землѣ, къ прошлому существованію людей, носившихъ и дѣлавшихъ ихъ. Существованіе же міра, какъ благоустроеннаго цѣлаго, существованіе организмовъ въ немъ, несравнимыхъ по своему совершенству и цѣлесообразности съ каменнымъ орудіемъ, серьгою, вазою, не должно вести насъ къ предположенію Высшаго Виновника міра! Это, по меньшей мѣрѣ, странно. Вовторыхъ, исключенія, существующія въ природѣ, зло въ ней или нѣчто кажущееся намъ безсмысленнымъ, также мало говорятъ противъ, какъ, рядомъ попадающіеся съ древними кольцами и вазами, куски земли или камни говорятъ противъ существованія людей, сдѣлавшихъ эти кольца и вазы. Дѣло въ томъ, что цѣлесообразность въ мірѣ мы, такъ сказать, мѣряемъ на свой аршинъ и потому намъ кажется многое безсмысленнымъ, что на своемъ мѣстѣ или въ извѣстное время имѣло смыслъ. Если извѣстными цѣлями не можетъ быть объяснено извѣстное явленіе, то нужно или избрать другую цѣль и другую точку зрѣнія, или погодить объявлять его безсмысленнымъ.
Но возвратимся къ Канту. Если нельзя усвоить трансцендентальному идеалу предметнаго значенія, то за нимъ можно признать значеніе идеи, завершающей наше познаніе. Трансцендентальное или раціональное Богословіе имѣетъ смыслъ только отрицательный, т. е. оно приводитъ насъ къ убѣжденію, что разумъ имѣетъ дѣло только съ идеями, но не предметами, что а priori утверждать о бытіи предмета, ими обозначаемаго, никакъ нельзя.
Понятно теперь то заключеніе, какое выводитъ Кантъ изъ всей своей трансцендентальной діалектики. Идеи чистаго разума вовсе не указываютъ намъ на предметы, онѣ суть руководящіе принципы, имѣющіе въ виду возможно широкую дѣятельность разсудка.
Мы имѣемъ наконецъ отвѣтъ и на третій вопросъ: возможна ли метафизика, какъ наука а priori? Очевидно, невозможна: ибо всѣ ея усилія расширить наше познаніе синтетически создаетъ только призраки, вводящіе насъ въ заблужденія. Она возможна какъ система идей, имѣющихъ руководящее значеніе для разсудка, какъ критика, указывающая настоящій смыслъ ихъ, но никакъ не въ качествѣ догматической науки, доставляющей намъ а priori синтетическія познанія.
Вторая часть Кантовскаго труда имѣетъ въ виду установку метода, которымъ чистый разумъ долженъ руководиться въ своихъ изслѣдованіяхъ и построеніяхъ. Здѣсь Кантъ говоритъ о томъ, какъ разумъ долженъ вести себя при догматическомъ употребленіи, такъ какъ догматизмъ въ философіи развился главнымъ образомъ подъ вліяніемъ мысли, что въ ней можетъ быть приложенъ математическій методъ, то Кантъ прежде всего разъясняетъ различіе математическаго и философскаго познаній и отрицаетъ всякій догматическій методъ въ философіи. Указавъ затѣмъ руководство разума при полемическомъ его употребленіи, при употребленіи предположеній и доказательствъ, Кантъ переходитъ къ правилу чистаго разума, т. е. руководящей нормѣ познанія разума, и находитъ такую норму только въ практическомъ, а не теоретическомъ разумѣ. Для сего онъ входитъ въ разсужденіе о послѣдней цѣли разума и находитъ, что она исчерпывается тремя предметами: свободою воли, безсмертіемъ души и бытіемъ Бога. Усилія теоретическаго разума доказать эти истины, какъ мы видѣли, были совершенно тщетны. Относительно знанія этихъ предметовъ, слѣдовательно, мы можемъ быть увѣренными, что оно никогда не будетъ нашимъ удѣломъ. Но у разума остаются еще два вопроса: что долженъ я дѣлать и на что надѣяться? Вопросы эти практическаго характера и входятъ въ область практическаго разума. На первый отвѣтъ разумъ заповѣдуетъ намъ: дѣлай такъ, чтобъ быть достойнымъ счастія. Достоинство это пріобрѣтается только безусловнымъ повиновеніемъ нравственному закону, котораго заповѣди имѣютъ для насъ безусловную обязательность. Такимъ образомъ нашъ практическій разумъ мыслитъ какъ-бы систему счастія пропорціонально соединенною съ системою нравственности. Чтобъ между ними ‘было соотвѣтстіе и чтобъ нравственные законы имѣли для насъ обязательное значеніе, разумъ нашъ необходимо долженъ предполагать Высшее Существо, какъ міровую причину, которая обезпечиваетъ за нравственнымъ закономъ всѣ его необходимыя послѣдствія, и посредствомъ прещеній и обѣтованій даетъ обязательность нравственнымъ заповѣдямъ. Такимъ образомъ система нравственности представляется намъ какъ система свободы и чтобъ мздовоздаяніе мыслить не какъ пустую надежду, а какъ необходимый результатъ нашего послушанія закону, мы должны предполагать будущую свою безсмертную жизнь за гробомъ. Указавъ различіе между тремя степенями познанія: мнѣніемъ, знаніемъ и вѣрою, Кантъ переходитъ къ построеніямъ разума и развиваетъ понятіе о философской системѣ. Краткими историческими замѣчаніями заканчивается вся ‘Критика чистаго разума’.
Никакого сомнѣнія нѣтъ, что трудъ кенигсбергскаго мыслителя имѣетъ все свое значеніе и для настоящаго времени. Онъ поучителенъ для насъ какъ своими достоинствами, такъ и недостатками. Множество глубокихъ замѣчаній относительно способовъ нашего познаванія, весьма подробный и тонкій анализъ движеній нашего познающаго ума дѣлаютъ ‘Критику чистаго разума’ неизбѣжною для всякаго, кто хотѣлъ бы дать себѣ отчетъ въ способѣ своего познаванія. Многое изъ ней останется навсегда нерушимымъ и пребу дотъ твердымъ достояніемъ философіи. Вотъ почему и теперь можно сказать о ней, что она до сихъ поръ остается наиболѣе зрѣлымъ произведеніемъ нѣмецкой философіи. Съ другой стороны, недостаточная психологія Вольфовой школы, положенная Кантомъ въ основу своихъ изслѣдованій, крайній формализмъ мысли и можно сказать педантизмъ, слишкомъ широкое примѣненіе познаній а priori тамъ, гдѣ оно меньше всего прилагается, какъ напримѣръ въ естествовѣденіи, и отрицаніе возможности познанія тамъ, гдѣ оно наиболѣе для насъ дорого, какъ напримѣръ въ вопросахъ. о душѣ и Высшемъ Существѣ — все это должно побуждать къ новой постановкѣ вопросовъ и новой ихъ обработкѣ. Но и тутъ весьма многія замѣчанія Канта могутъ быть приняты за руководящія начала. Оттого, мы увѣрены, что трудъ Канта въ русскомъ переводѣ будетъ небезполезенъ для русской мысли и русскаго образованія. Во всякомъ случаѣ, мы надѣемся, что онъ внесетъ новыя мысли въ наше умственное обращеніе.
Что касается самаго перевода, то читавшіе Канта въ подлинникѣ согласятся, что при переводѣ предстояли немалыя трудности. Повсюдный отвлеченный языкъ, множество терминовъ, оставшихся отъ Вольфовой школы и образованныхъ самимъ Кантомъ, длиннота періодовъ и тонкость въ иныхъ мѣстахъ оттѣнковъ мысли дѣлаютъ переводъ Критики весьма затруднительнымъ. Какъ стилистъ, Кантъ изъ самыхъ неудавшихся и, какъ извѣстно, темнота слога была причиною, что трудъ его оставался нѣкоторое время непонятымъ. Мы говоримъ это къ тому, чтобъ читатели были снисходительнѣй къ недостаткамъ, какіе, по оплошности, но не по небрежности, могли вкрасться къ нашъ переводъ. Мы старались во всякомъ случаѣ перевести чистымъ и яснымъ русскимъ языкомъ. Иностранные термины мы вездѣ старались замѣнить однозначущими русскими, за исключеніемъ такихъ, которыхъ избѣжать было невозможно, какъ напримѣръ, слова трансцендентальный. Если иныя слова покажутся читателю не совсѣмъ удачными, то да извинитъ онъ насъ. Не желаніе быть на свой образецъ руководило насъ при этомъ, но желаніе оказать посильную пользу для важнаго вопроса русской философіи: именно, вопроса о самостоятельномъ, чисто русскомъ философскомъ языкѣ. Въ этомъ отношеніи мы убѣждены, что нашъ языкъ способенъ къ выраженію какихъ угодно отвлеченныхъ мыслей и къ образованію какихъ угодно терминовъ. Направленныя въ эту сторону, усилія всѣхъ интересующихся философіей скоро могутъ отозваться замѣтными успѣхами въ философскомъ языкѣ.
Какъ извѣстно, въ изданіяхъ Канта существуютъ разности. Первое изданіе весьма много отличается отъ втораго и всѣхъ послѣдующихъ изданій. Только второе, впрочемъ, было переработано Кантомъ, остальныя 8-мь только перепечатывались съ него съ большими и большими ошибками. Разность между первымъ и вторымъ изданіями находится въ сокращеніяхъ подробностей, по мнѣнію Канта, прямо и непосредственно къ дѣлу не относящихся (введеніе XXII). Но въ сущности поправки шли далѣе. Во второмъ изданіи Кантъ вездѣ старался смягчить строго идеалистическій тонъ перваго изданія и предпринялъ переработки, въ которыя внесъ болѣе реальное направленіе. Особенно онъ далъ болѣе реальный характеръ вещи въ себѣ, а потому въ иныхъ мѣстахъ появились противорѣчія и темнота. Мы сочли за лучшее представить читателю переводъ втораго изданія съ указаніемъ, въ чемъ и какъ отступилъ отъ перваго изданія Кантъ. Мы пользовались при этомъ извѣстными Лейпцигскимъ изданіемъ Розенкранца 1838 года
Посвященіе
Предисловіе къ первому изданію
Предисловіе ко второму изданію
I. Различіе чистаго и опытнаго познанія
II. Мы имѣемъ нѣкоторыя познанія а priori и даже обыкновенный разсудокъ не лишенъ ихъ
III. Для философіи необходима наука, опредѣляющая возможность, принципы и объемъ всѣхъ познаній а priori
IV. Различіе аналитическихъ и синтетическихъ сужденій
V. Синтетическія сужденія а priori содержатся во всѣхъ теоретическихъ наукахъ разума въ качествѣ принциповъ
VI. Общая задача чистаго разума
VII. Идея и раздѣленіе на подъ названіемъ критики чистаго разума
Трансцендентальное общее ученіе.
Первая часть. Трансцендентальная-эстетика
Отдѣлъ I. О пространствѣ
Отдѣлъ II. О времени
Общія замѣчанія къ трансцендентальной эстетикѣ
Вторая часть. Трансцендентальная логика
Введеніе. Идея трансцендентальной логики
I. О логикѣ вообще
И. О трансцендентальной логикѣ
III. Раздѣленіе общей логики на аналитику и діалектику
IV. Раздѣленіе трансцендентальной логики на трансцендентальную аналитику и діалектику
Первое отдѣленіе. Трансцендентальная аналитика
Первая книга. Аналитика понятій
Отдѣлъ I. Путеводная нить къ открытію всѣхъ чистыхъ понятій разсудка
Глава 1. Логическое употребленіе разсудка вообще
Глава 2. Логическія дѣятельности разсудка въ сужденіяхъ
Глава 3. Чистыя понятія разсудка или категоріи
Отдѣлъ II. Выводъ чистыхъ понятій разсудка
Глава 1. Принципы трансцендентальнаго вывода вообще
Переходъ къ трансцендентальному выводу категорій
Глава 2. Трансцендентальный выводъ чистыхъ понятій разсудка
Вторая книга. Аналитика основоположеній
Введеніе. О трансцендентальной способности сужденія вообще
Отдѣлъ I. О схематизмѣ чистыхъ понятій разсудка
Отдѣлъ II. Система всѣхъ основоположеній чистаго разсудка
Глава 1. Высшее основоположеніе всѣхъ аналитическихъ сужденій
Глава 2. Высшее основоположеніе всѣхъ синтетическихъ сужденій
Глава 3. Систематическое изложеніе всѣхъ синтетическихъ основоположеній чистаго разсудка
1. Аксіомы представленія
2. Предвареніе воспріятія
3. Аналогіи опыта
А. Основоположеніе постоянства субстанціи
B. Основоположеніе временной послѣдовательности по закону причинности
C. Основоположеніе одновременнаго бытія, по закону взаимодѣйствія или общенія
Постуляты опытнаго мышленія вообще
Опроверженіе идеализма
Общее замѣчаніе къ системѣ основоположеній
Отдѣлъ III. Основаніе различенія всѣхъ предметовъ вообще на phaenomena и noumena
Прибавленіе. Двусмысленность рефлективныхъ понятій
Второе отдѣленіе. Трансцендентальная діалектика.
Введеніе.
I. О трансцендентальной видимости
II. О чистомъ разумѣ, какъ источникѣ трансцендентальной видимости
А. О разумѣ вообще
В. О логическомъ употребленіи разума
С. О чистомъ употребленіи разума
Первая книга. О понятіяхъ чистаго разума
Глава 1. Объ идеяхъ вообще
Глава 2. О трансцендентальныхъ идеяхъ
Глава 3. Система трансцендентальныхъ идей
Трансцендентальной діалектики
Книга вторая. О діалектическихъ умозаключеніяхъ чистаго разума
Отдѣлъ I. О ложныхъ умозаключеніяхъ чистаго разума
Отдѣлъ II. Объ антиноміи чистаго разума
Глава 1. Система космологическихъ идей
Глава 2. Ученіе объ антиноміяхъ чистаго разума
Глава 3. Интересъ разума при упомянутыхъ противорѣчіяхъ
Глава 4. О возможности разрѣшенія трансцендентальныхъ задачъ чистаго разума
Глава 5. Скептическое изложеніе космологическихъ вопросовъ по всѣмъ четыремъ трансцендентальнымъ идеямъ
Глава 6. Трансцендентальный идеализмъ, какъ ключъ къ разрѣшенію космологической діалектики
Глава 7. Критическое рѣшеніе космологическаго противорѣчія разума самому себѣ
Глава 8. Руководительное начало чистаго разума относительно космологическихъ идей
Глава 9. Опытное употребленіе руководительнаго начала въ приложеніи ко всѣмъ космологическимъ идеямъ
I. Разрѣшеніе космологической идеи полноты связи явленій въ міровомъ цѣломъ
II. Разрѣшеніе космологической идеи о полнотѣ дѣленія цѣлаго въ наглядномъ представленіи
III. Разрѣшеніе космологическихъ идей о полнотѣ вывода простыхъ событій изъ ихъ причинъ
IV. Разрѣшеніе космологической идеи о полнотѣ зависимости явленій, по ихъ существованію вообще.
Отдѣлъ III. Идеалъ чистаго разума.
Глава 1. Объ идеалѣ вообще
Глава 2. О трансцендентальномъ идеалѣ
Глава 3. О доказательствахъ теоретическаго разума въ пользу бытія Высшаго Существа
Глава 4. О невозможности онтологическаго доказательства бытія Божія
Глава 5. Невозможность космологическаго доказательства бытія Божія
Глава 6. Невозможность физико-теологическаго доказательства
Глава 7. Критика всякаго Богословія
Часть вторая. Трансцендентальное ученіе о методѣ
Отдѣлъ I. Руководство чистаго разума
Глава 1. Руководство чистаго разума при догматическомъ употребленіи
Глава 2. Руководство чистаго разума въ его полемической дѣятельности
Глава 3. Руководство чистаго разума относительно предположеній (гипотезъ)
Глава 4. Руководство чистаго разума относительно доказательствъ
Отдѣлъ II. Правило (Kanon) чистаго разума
Глава 1. Послѣдняя цѣль чистаго употребленія нашего разума
Глава 2. Идеалъ высшаго блага, какъ опредѣляющее основаніе послѣдней цѣли чистаго разума
Глава 3. Мнѣніе, знаніе, вѣра
Отдѣлъ III. Наука о построеніяхъ чистаго разума
Отдѣлъ IV. Исторія чистаго разума
Instauralio magna. l’raefalio.
Do nohis ipsis silcmus: de re autein, quae agilur, peliinus: ni homines earn non opinionem, sed opi^tesse cogitent: ac pro eerto haboant, non scctae nos alicujus, aui placiti. sed utiliоalis et ampiiludinis humanae fundamenta molin’. Deinde ut suis commodis aequi — in commune consulant et itpsi in partem veniant. Praeterea ut bene spereni, neque instaurationem nostram ut quiddam infinitum et ultra mortale fingant et aninao concipianl’ quum rИvИra sit infiniti errons finis et terminus legitimus
Второй и послѣдній выпускъ выйдетъ въ непродолжительномъ времени. Къ нему будетъ приложено краткое извѣстіе о жизни и трудахъ Канта, равно какъ и весьма сжатое изложеніе хода мыслей въ предлагаемомъ сочиненіи.
ПОСВЯЩЕНІЕ
КОРОЛЕВСКО-ПРУССКОМУ ГОСУДАРСТВЕННОМУ МИНИСТРУ
Барону фонъ Цедлицу.
Содѣйствовать съ своей стороны развитію наукъ значитъ трудиться въ собственномъ интересѣ Вашего Превосходительства, Вашъ интересъ соединенъ съ научнымъ нетолько высокимъ постомъ покровителя, но и болѣе тѣснымъ образомъ — положеніемъ любителя я просвѣщеннаго знатока. Потому я спѣшу воспользоваться средствомъ, находящимся въ моей власти, чтобъ выразить мою благодарность за то милостивое довѣріе, какимъ Вы почтили меня въ предположеніи, что я могу съ своей стороны содѣйствовать этой цѣли.
Кому умственная жизнь доставляетъ удовольствіе, для того, скромнаго въ своихъ желаніяхъ, сочувствіе просвѣщеннаго и способнаго судьи составляетъ сильное поощреніе къ усиліямъ, польза которыхъ велика, хотя и отдаленна, и потому не признается обыкновенными людьми. {Слова ‘кому умственная жизнь… людьми’ опущены во второмъ изданіи отъ 23 апрѣля 1787 г., равно какъ и во всѣхъ послѣдующихъ изданіяхъ. Заключеніе сдѣлано вмѣсто того такъ: ‘Такому же милостивому вниманію Вашего Превосходительства, какого удостоилось первое изданіе, посвящаю я это второе, а вмѣстѣ съ симъ все, относящееся и т. д.}
Подобному судьѣ и его милостивому вниманію посвящаю я это сочиненіе, равно какъ его покровительству ввѣряю все, относящееся до моего литературнаго призванія. Съ глубочайшимъ уваженіемъ имѣю честь быть
Вашего Превосходительства
покорнѣйшій слуга
Иммануилъ Кантъ.
Кенигсбергъ
29 Марта 1781 г.
ПРЕДИСЛОВІЕ.
КЪ ПЕРВОМУ ИЗДАНІЮ 1781
Своеобразная судьба преслѣдуетъ человѣческій разумъ въ одной области познаній, его безпокоятъ вопросы, которыхъ онъ не можетъ устранить, такъ какъ они даны его собственной природой, но не можетъ и отвѣчать на нихъ, потому что они превосходятъ его силы.
Это затрудненіе постигло его безъ всякой собственной вины. Онъ начинаетъ положеніями, употребленіе которыхъ въ продолженіе опыта неизбѣжно и притомъ достаточно оправдывается самимъ опытомъ. Съ ними онъ восходитъ все выше и выше (что также вытекаетъ изъ его природы), къ болѣе отдаленнымъ основаніямъ. Но, увѣрясь, что такимъ образомъ его работа всегда должна оставаться неоконченной, потому что вопросы никогда не перестаютъ возникать, онъ видитъ себя принужденнымъ прибѣгнуть къ такимъ сужденіямъ, которыя превышаютъ предѣлы опыта и однако кажутся настолько неподозрительными, что съ ними соглашается обыкновенный человѣческій разумъ. Такимъ образомъ онъ погружается въ темноту и противорѣчія. Изъ нихъ онъ могъ бы заключить, что гдѣ-нибудь въ основаніи тайно положены имъ ложныя сужденія, по открыть ихъ онъ не можетъ, потому что положенія, которыми очъ пользуется, потому именно и не признаютъ за опытомъ права повѣрки, что они превышаютъ его предѣлы. Ратное поле такихъ безконечныхъ разногласій называется метафизикой.
Было время, когда она называлась царицей всѣхъ паукъ, и если принимать желаніе за самое дѣло, то, ради особенной важности своего предмета, она конечно заслуживала сего почетнаго имени. По модный тонъ теперешняго времени уже склоненъ обнаруживать ей полное презрѣніе и.матрона, отринутая и оставленная, жалуется подобно Гекубѣ: modo maxima rerum tot generis nalisque potens nunc trahor exul, inops. Ovid. Melam.
Первоначально ея господство, подъ управленіемъ догматистовъ, было деспотическимъ. Но такъ какъ законодательство еще носило въ себѣ слѣды древняго варварства, то, вслѣдствіе внутренней борьбы, господство выродилось въ анархію, скептики — родъ номадовъ, презирающихъ всякую постоянную обработку почвы, разрушали время отъ времени гражданское единство. Къ счастью, ихъ было немного, и они не могли воспрепятствовать тому, чтобъ первые не пытались, хотя безъ всякаго единодушнаго плана, возсоздать это единство снова. Въ новѣйшее время казалось однажды, что такимъ разногласіямъ положенъ конецъ нѣкоторой физіологіей человѣческаго разсудка (знаменитаго Локка) и вполнѣ рѣшенъ вопросъ о законности упомянутыхъ притязаній. Вышло однакожь, что хотя происхожденіе пресловутой царицы выводилось отъ черни обыкновеннаго опыта и притязаніе ея справедливо должно было казаться подозрительнымъ, тѣмъ неменѣе она продолжала настаивать на немъ, потому что, дѣйствительно, генеалогія была для нея невѣрно придумана. Оттого опять все погрузилось въ устарѣлый изношенный догматизмъ, отъ котораго хотѣли спасти науку. Теперь, послѣ того какъ тщетно извѣдали всѣ (какъ стараются убѣдить себя) средства, господствуютъ пресыщеніе и полнѣйшее равнодушіе (индиферентизмъ), причина хаоса и тьмы въ наукахъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и начало, покрайней мѣрѣ, прологъ къ близкой переработкѣ и проясненію ихъ, если дурно приложенное стараніе сдѣлало ихъ темными, запутанными и негодными къ употребленію.
Напрасно придумываютъ равнодушіе къ такимъ изслѣдованіямъ, къ предмету которыхъ не можетъ равнодушно относиться человѣческая природа. Эти же самые пресловутые индиферентисты, какъ ни думаютъ они маскироваться, измѣняя школьной языкъ въ популярномъ тонѣ, неизбѣжно, лишь только начинаютъ что-нибудь мыслить, втягиваются въ метафизическія сужденія, къ которымъ обнаруживаютъ столько презрѣнія. Впрочемъ, это равнодушіе есть явленіе, заслуживающее вниманія и размышленія — тѣмъ болѣе, что оно случается во время самаго процвѣтанія наукъ и прямо постигаетъ тѣ науки, отъ знаній которыхъ, еслибы только онѣ уже имѣлись, наименѣе можно отказываться. Очевидно, причина его не легкомысліе, а зрѣлая способность сужденія эпохи, {Тамъ и сямъ слышатся жалобы на скудость мышленія нашего времени и упадокъ основательной науки. Я не вижу однакожъ, причины, почему тѣ науки, которыхъ основы были хорошо положены, напримѣръ, математика, естественныя науки, хотя малѣйшимъ образомъ заслуживаютъ этого упрека: снѣ отстаиваютъ еще свою старую славу основательности, а теперь даже стоять выше. То же самое было бы и въ другихъ родахъ познаній, еслибъ вначалѣ прежде всего было приложено попеченіе къ улучшенію ихъ принциповъ. Когда твердыхъ принциповъ нѣтъ, то равнодушіе, сомнѣніе и наконецъ строгая критика скорѣе служатъ доказательствами основательнаго мышленія. Наше время есть настоящая эпоха критики, которой все должно подвергнуться. Только религія, на основаніи своей святости, и законодательство, на основаніи своей неприкосновенности, желаютъ уклониться отъ нея. Но въ такомъ случаѣ онѣ возбуждаютъ противъ себя подозрѣніе и не могутъ имѣть правъ на нелицемѣрное уваженіе: разумъ оказываетъ его только тому, что можетъ выдержать его свободную и гласную провѣрку.} которая не останавливается далѣе на кажущемся знаніи. Оно выражаетъ требованіе, чтобъ разумъ снова взялся за труднѣйшую изъ всѣхъ работъ, именно за самопознаніе, и учредилъ судилище, которое утвердило бы его въ справедливыхъ требованіяхъ и покончило со всѣми неосновательными притязаніями не посредствомъ велѣній, а на основаніи вѣчныхъ и неизмѣняемыхъ законовъ: это судилище и есть критика чистаго разума.
Я разумѣю здѣсь не критику книгъ и системъ, по вообще изслѣдованіе способности разума что-либо знать, независимо отъ всякаго опыта: она должна рѣшить вопросъ о возможности, или невозможности метафизики вообще и опредѣлить какъ источники, такъ и объемъ и предѣлы ея — все на основаніи принциповъ.
Я пошелъ по этому единственному, теперь оставшемуся, пути и надѣюсь, что достигъ уничтоженія всѣхъ заблужденій, до сего времени раздвоившихъ разума, при сверхъ-опытномъ употребленіи его, съ самимъ собой. Отъ его вопросовъ я не уклонился подъ предлогомъ неспособности человѣческаго разума, напротивъ, я сгруппировалъ ихъ по принципамъ и, открывъ пунктъ недоразумѣнія разума съ самимъ собой, разрѣшилъ къ его полному успокоенію. Правда, отвѣты на эти вопросы вышли вовсе не таковы, какихъ желало бы увлекшееся въ догмагизмъ, любопытство: его могутъ насытить только чары, къ которымъ я не склоненъ. Конечно, не въ такихъ вещахъ заключается цѣль природнаго склада нашего разума, задача философіи состоитъ въ томъ, чтобъ уничтожить призракъ, возникшій изъ лжетолкованій, хотя бы при этомъ рушились многія общеуважаемыя и любезныя мечты. Въ такомъ трудѣ я обратилъ вниманіе на обстоятельность и осмѣливаюсь сказать, что едвали есть хотя одна метафизическая задача,— которая здѣсь не была бы разрѣшена, или къ разрѣшенію которой не было бы дано, по крайней мѣрѣ, ключа. Въ самомъ дѣлѣ, чистый разумъ представляетъ собою столь совершенное единство, что еслибъ его принципъ не былъ достаточенъ для какого-нибудь одного вопроса изъ всѣхъ, данныхъ ему собственной природой, то его слѣдовало бы отринуть, какъ ненадежный и для всѣхъ остальныхъ.
На лицѣ читателя мелькаетъ, я полагаю, досада и негодованіе на такія, повидимому, хвастливыя и нескромныя притязанія, и однако, они безъ всякаго сравненія умѣреннѣй, чѣмъ притязанія любаго сочинителя обыкновеннѣйшей программы, который намѣренъ доказывать по ней простоту природы души и необходимость перваго начала міра. Послѣдній вызывается расширить человѣческое вѣдѣніе за предѣлы возможнаго опыта, я же смиренно утверждаю, что это совершенно превышаетъ мою способность, вмѣсто сего я намѣренъ имѣть дѣло только съ разумомъ и его чистымъ мышленіемъ, за обстоятельными познаніями о которомъ мнѣ нѣтъ нужды ходить далеко, я нахожу ихъ въ себѣ самомъ и слѣдую указаніямъ обыкновенной логики, такъ что всѣ простыя дѣйствія разума легко могутъ быть перечислены вполнѣ и систематически, здѣсь только поставляется вопросъ, чего я могу достигнуть съ ними, въ случаѣ, если устранить отъ меня все содержаніе и помощь опыта.
Таковы обѣщанія относительно обстоятельности и полноты съ какими мы намѣрены разъяснить всѣ пѣли, поставляемыя намъ природой самаго познанія, а не произвольнымъ намѣреніемъ: это составляетъ содержаніе нашихъ критическихъ изслѣдованій.
На достовѣрность и ясность — двѣ вещи, касающіяся формы нашего труда, также слѣдуетъ смотрѣть какъ на существенныя требованія, справедливо дѣлаемыя автору, который отваживается на такое невѣрное предпріятіе.
Что касается достовѣрности, то я самъ уже произнесъ себѣ судъ: что въ этомъ родѣ разсужденій никакъ не дозволяется думать только, и что все, что отзывается гипотезой, есть запрещенный товаръ, который не стоитъ ни малѣйшей цѣны, но сейчасъ же по открытіи долженъ быть задержанъ. Всякое знаніе, утверждаемое а priori, само говоритъ, что оно должно считаться совершенно необходимымъ: этого требуетъ самое назначеніе чистаго знанія а priori, которое должно служить примѣромъ аподиктической (философской) достовѣрности. Исполнилъ ли я въ этомъ сочиненіи то, къ чему вызвался,— предоставляется всецѣло суду читателя, автору слѣдуетъ только представлять основанія, но не разсуждать о дѣйствіи ихъ на своихъ судей. Но чтобъ какое-нибудь недоразумѣніе не послужило къ ослабленію его, да будетъ дозволено мнѣ самому намѣтить, могущія дать поводъ къ нѣкоторому сомнѣнію, мѣста, хотя они касаются только второстепенныхъ цѣлей: нужно вовремя предупредить то вліяніе, какое можетъ имѣть сомнѣніе въ этомъ пунктѣ на сужденіе читателя относительно главной цѣли.
Я не знаю другихъ изслѣдованій, которыя были бы важнѣе для изслѣдованія способности, называемой разсудкомъ, и вмѣстѣ для опредѣленія правилъ и предѣловъ его употребленія, какъ предпринятыя мною во второй главной части подъ заглавіемъ: выведеніе чистыхъ понятіи разсудка: они и стоили мнѣ наибольшаго и, полагаю, не напраснаго труда. Это изслѣдованіе, съ довольно глубокими основаніями, имѣетъ двѣ стороны. Одна касается предметовъ чистаго разума и имѣетъ назначеніемъ раскрыть и объяснить объективное значеніе его понятій а priori: потому она существенно входитъ въ мои цѣли. Вторая имѣетъ назначеніемъ изслѣдовать самый чистый разумъ, со стороны его возможности и познавательныхъ силъ, служащихъ ему основаніемъ, слѣдовательно изслѣдуетъ его въ субъективномъ отношеніи. Хотя это изслѣдованіе для моей главной цѣли весьма важно, оно не входитъ, однако, въ нее существенно: все-таки остается главный вопросъ, что и какъ можетъ, или не можетъ познавать разсудокъ и разумъ, свободные отъ всякаго опыта? въ какой мѣрѣ возможна сама способность мыслитъ. Послѣдняя кажется какъ-бы искомой причиной къ данному дѣйствію, и оттого принимаетъ характеръ, повидимому, гипотезы. Здѣсь именно и кажется, что я дозволяю себѣ думать и, что слѣдовательно, и читателю предоставляется іумать иначе, Я долженъ поэтому напомнить читателю, что если мое субъективное выведеніе не вполнѣ убѣдитъ его, то надѣюсь возымѣетъ полную силу, по крайней мѣрѣ, объективное, что составляетъ главную мою цѣль въ указанномъ мѣстѣ.
Что касается до ясности, то читатель имѣетъ право требовать прежде всего дискурсивной (логической) ясности, достигаемой посредствомъ понятіи, а затѣмъ воззрительной (эстетической) {Слова: эстетическій, эстетика у Канта употребляются вовсе не въ томъ смыслѣ, въ какомъ говорятся теперь. Сообразно происхожденію этого слова отъ греческаго ??ЄяЇц?б, ощущеніе, слово эстетическій у Канта начитъ чувственный, эстетика — ученіе о внѣшнихъ чувствахъ. М.-В.} ясности, посредствомъ чувственныхъ представленій, т. е. примѣровъ и другихъ разъясненій in concreto, о первомъ я позаботился достаточно: ибо оно составляло сущность моей задачи, случайная причина помѣшала мнѣ удовлетворить второму, хотя и не столь строгому, тѣмъ неменѣе справедливому требованію. Въ продолженіе моей работы я постоянно колебался, какъ поступить мнѣ въ этомъ случаѣ. Примѣры и изслѣдованія мнѣ всегда казались необходимыми, и въ первомъ набросѣ они были на своемъ мѣстѣ. Скоро однакожъ я увидѣлъ обширность моей задачи и множество предметовъ, съ которыми придется имѣть дѣло. Увѣрившись, что обиліе матеріаловъ, даже при сухомъ, чисто схоластическомъ изложеніи, слишкомъ увеличить объемъ этого сочиненія, я нашелъ неудобнымъ еще болѣе расширять его примѣрами и разъясненіями, необходимыми только въ видахъ популярности. Въ нихъ нѣтъ тѣмъ болѣе нужды, что этотъ труда, не могъ быть приспособленъ къ популярному употребленію, а настоящіе знатоки науки едвали нуждаются въ этомъ облегченіи: оно, конечно, всегда пріятно, но здѣсь можетъ служить во вредъ цѣли. Правда, аббатъ Терасонъ говоритъ: если объемъ книги измѣрять не числомъ листовъ, а временемъ, необходимымъ для ея уразумѣнія, то о множествѣ книгъ можнобъ было сказать: что онѣ могли бы быть еще короче, еслибъ не были такъ коротки. Зато, если обратить вниманіе на то, въ какой мѣрѣ понятны растянутыя, теоретическія изслѣдованія, то можно съ такимъ же правомъ сказать: множество книгъ были бы еще понятнѣе, еслибъ онѣ не предназначались быть слишкомъ попятными. Въ частяхъ можно чувствовать недостатокъ объясненій, но въ цѣломъ они большею частію разсѣеваютъ читателя, при нихъ читатель недовольно скоро дѣлаетъ обзоръ цѣлаго, яркіе цвѣты ихъ закрываютъ и дѣлаютъ непримѣтнымъ скелетъ, или членостроеніе системы, что важно при сужденіи объ ея единствѣ и достоинствѣ.
Читателю можетъ, какъ мнѣ думается, казаться лестной возможность соединить свои силы съ усиліями автора, который намѣренъ вполнѣ довести до конца обширный и важный трудъ, по указанному плану. Именно, метафизика, по взгляду нашему на нее, есть единственная теперь наука, обѣщающая, въ короткое время, сдѣлаться законченной отъ небольшихъ, но соединенныхъ усилій: для потомства ничего не останется, какъ дидактически излагать се сообразно съ своими цѣлями, ничего, однако, не измѣняя въ самомъ содержаніи. ‘Нашъ трудъ ость ни что иное, какъ систематически составленная опись всего, пріобрѣтаемаго чистымъ разумомъ. Тутъ нельзя что-нибудь опустить безъ вниманія, такъ какъ ничто изъ добытаго разумомъ, не можетъ утаиться. Совершенное единство этого рода познаній и притомъ познаній на основаніи только чистыхъ понятій — такъ какъ міръ опыта и всякое частное представленіе, ведущее къ опредѣленному опытному знанію, не имѣютъ никакого на эти познанія вліянія, не могутъ ни расширять, ни умножать ихъ — дѣлаютъ безусловную полноту нетолько полезной, но и необходимой. Tecum habita el noris, quam sit tibi curia supellex. Persius.
Я самъ намѣренъ издать систему чистаго (теоретическаго) разума, подъ заглавіемъ: метафизика природы, въ-половину менѣе этого сочиненія, она будетъ имѣть несравненно обильное содержаніе, чѣмъ эта критика, задача которой указать источники и условія возможности первой очистить и выровнять совершенно заглохшую почву. Для послѣдняго труда я ожидаю отъ читателя терпѣнія и безпристрастія судьи, для перваго — снисходительности и помощи сотрудника. Критика подробно и систематично излагаетъ всѣ принципы, но для законченности системы требуется, чтобъ и выведенныя понятія, до которыхъ нельзя дойти прямо а priori, но которыя могутъ быть отысканы только постепенно, по были оставлены безъ вниманія. Если въ первомъ случаѣ будетъ вполнѣ исчерпанъ синтезъ понятій, то во второмъ — нужно, чтобъ и анализъ не остался также безъ вниманія, что, впрочемъ, легко и скорѣе составляетъ отдыхъ, чѣмъ работу.
(Остальное изъ предисловія къ первому изданію касается опечатокъ и печатанія отдѣла объ антиноміяхъ. Поэтому оно опущено здѣсь).
ПРЕДИСЛОВІЕ
КО ВТОРОМУ ИЗДАНІЮ.
По результатамъ скоро будетъ видно, вышла ли обработка познаній, входящихъ въ кругъ дѣятельности разума, на вѣрный научный путь, или нѣтъ. Если послѣ такихъ трудовъ и приготовленій, она остановится у самой цѣли, или чтобъ достигнуть ее, снова должна будетъ возвратиться назадъ и начатъ новый путь, если для различныхъ сотрудниковъ останется неразъясненнымъ способъ, какимъ должна быть достигаема общая цѣль, то, безспорно, подобный трудъ не пробилъ еще вѣрной научной дороги, а только блуждаетъ туда и сюда. Но въ томъ-то и состоитъ заслуга предъ разумомъ: искать, гдѣ можно, этого пути, хотя бы многое изъ того, чѣмъ прежде неосновательно задались, должно быть оставлено втунѣ.
Что съ давнихъ временъ логика шла по такому вѣрному пути, можно видѣть изъ того, что она со временъ Аристотеля не отодвинулась назадъ ни на шагъ, разумѣется, если не считать за развитіе исключеніе ненужныхъ тонкостей, или большую ясность изложенія, что скорѣе относится къ лоску, чемъ къ основательности науки. Но замѣчательно, что она не сдѣлала ни одного шагу и впередъ, и, повидимому, довершена и закончена. Въ новѣйшее время думали расширить эту науку тѣмъ, по присоединяли къ ней то психологическую главу о различныхъ познавательныхъ способностяхъ (воображеніи, остроуміи), то метафизическую о произрождечіи познанія, или о различныхъ видахъ достоверности, по различію предметовъ (идеализмъ, скептицизмъ), то антропологическую о предразсудкахъ (причинѣ и средствахъ противъ нихъ). Но всѣ эти попытки происходятъ отъ незнанія особенной сущности логической науки. Смѣшеніе предѣловъ наукъ не есть преуспѣяніе, а порча ихъ. Предѣлы логики ясно опредѣлены тѣмъ, что она есть наука, обстоятельно излагающая и строго доказывающая формальныя правила всякаго мышленія (будетъ ли оно а priori, или опытное, какое бы происхожденіе, или какой бы предметъ не имѣло, какія бы случайныя или естественныя препятствія въ нашей душѣ ни встрѣчало).
Такимъ совершенствомъ логика обязана только ограниченности своихъ задачъ, которыя даютъ ей право и даже обязываютъ устранять изъ своего обзора всѣ предметы познанія и различія между ними. Разсудокъ, слѣдовательно, имѣетъ дѣло въ ней только съ самимъ собой и своими формами. Понятно, что для разума гораздо труднѣй проложить надежный путь науки: потому что ему приходится заниматься нетолько самимъ собой, но и предметами. Оттого на долю логики выпало — служить преддверіемъ наукъ и если для обсужденія познаній предполагается логика, то искать ихъ слѣдуетъ въ собственно предметныхъ наукахъ.
Если въ наукахъ предполагается участіе разума, то, очевидно, нѣчто въ нихъ должно быть познаваемо а priori, такого рода познанія могутъ имѣть двоякое отношеніе къ своему предмету: или только опредѣлять самый предметъ и его понятіе (уже готовое), или осуществлять его. Въ первомъ состоитъ теоретическое, во второмъ практическое познаніе разума. Въ обѣихъ областяхъ чистая часть — будетъ ли она велика или нѣтъ — должна быть отдѣлена и отнюдь не смѣшиваема съ содержаніемъ изъ другихъ источниковъ. Плохое хозяйство тамъ, гдѣ слѣпо расходуютъ и потомъ, когда оно запутывается, не могутъ дать отчета, какая часть доходовъ можетъ покрывать издержки и на какую нельзя разсчитывать.
Математика и физика суть двѣ теоретическія науки разума, опредѣляющія свои предметы а priori, первая совершенно чисто, вторая только отчасти, по другимъ источникамъ познанія, а не по одному разуму.
Еще у грековъ, съ самыхъ раннихъ временъ, какъ запомнитъ исторія человѣческаго разума, математика шла надежнымъ путемъ науки. Нельзя думать, однакожъ, что ей такъ же легко, какъ логикѣ, гдѣ разумъ имѣетъ дѣло только съ самимъ собой, удалось попасть или, лучше сказать, пробиться на этотъ царскій путь. Я полагаю, что она долго (вѣроятно еще у египтянъ) не знала своего настоящаго пути. Развитіе же слѣдуетъ приписать перевороту, произведенному счастливой мыслью какого-нибудь генія. Послѣ него нельзя уже было ошибаться относительно пути, по которому она должна была идти, и такимъ образомъ была пробита и указана вѣрная дорога на всѣ времена и въ безконечную даль. До насъ не дошла исторія этого переворота мышленія, гораздо важнѣйшаго, чѣмъ открытіе пути вокругъ знаменитаго предгорія, не сохранилось и имя счастливца, произведшаго его. Діогенъ Лаерцій называетъ вѣроятнаго изо,лателя самыхъ мелкихъ и, по общему мнѣнію, не нуждающихся въ доказательствахъ, элементовъ геометрической демонстраціи. И это сказаніе доказываетъ, что толчекъ, данный этимъ первымъ шагомъ къ открытію новаго пути, казался математикамъ въ высшей степени важнымъ и такимъ образомъ сдѣлался незабвеннымъ въ людской памяти. Тотъ именно увидѣлъ свѣтъ, кто первый доказалъ равносторонній треугольникъ (будетъ ли это rалесъ, или кто другой): ибо этотъ человѣкъ нашелъ, что не фигура или простое понятіе должны насъ наводить въ размышленія, что не ихъ слѣдуетъ изучать, а наоборотъ, самую фигуру нужно воспроизводить сообразно тому, что мы мыслимъ о ней по понятіямъ а priori и развиваемъ посредствомъ построенія, этотъ человѣкъ убѣдился, что, для вѣрнаго знанія а priori, нужно приписывать вещи только необходимые выводы изъ того, что уже самимъ мышленіемъ предначертано въ ней на основаніи понятія.
Естественныя науки долго не попадали на свою широкую дорогу. Не прошло еще полутора столѣтій съ тѣхъ поръ, какъ указанія геніальнаго Бакона Веруламскаго дали поводъ къ открытіямъ, или лучше утвердили мысль о нихъ, такъ какъ и къ тому времени ужо были на дорогѣ къ нимъ. И это явленіе также можетъ быть объяснено только посредствомъ быстро происшедшаго переворота мышленія. Здѣсь мы разсмотримъ естественныя науки со стороны ихъ опытныхъ принциповъ.
Естествоиспытателямъ блеснулъ свѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ Галилеи началъ скатывать съ наклонной плоскости свои шары, которымъ давалъ произвольную тяжесть, или Торичелли доказалъ тяжесть воздуха, опредѣленную имъ напередъ посредствомъ извѣстнаго ему столба воды, или въ новѣйшее время Сталь превратилъ металлъ въ известь, а послѣднюю опять въ металлъ, нѣчто выдѣляя изъ нихъ и потомъ соединяя. {Я вовсе не пишу здѣсь исторіи опытнаго метода, начало котораго, правду сказать, и неизвѣстно.} Они поняли, что разумъ усматриваетъ только то, что самъ воспроизводитъ по собственному плану, что своими принципами сужденій онъ предваряетъ постоянные законы и заставляетъ при роду отвѣчать на его вопросы, но не водится самъ пое рднеіо какъ-бы на привязи, въ противномъ случаѣ, наудачу, безъ всякаго предварительнаго плана, произведенныя наблюденія никакимъ образомъ не навели бы на всеобщій законъ, котораго неустанно ищетъ и жаждетъ разумъ. Въ одной рукѣ съ своими принципами, по которымъ единственно сходныя явленія могутъ бытъ возводимы въ законы, и въ другой — съ опытомъ, устроиваемымъ сообразно съ упомянутыми принципами, разумъ долженъ идти къ природѣ, чтобъ у ней поучиться, долженъ идти впрочемъ, не въ качествѣ ученика, повторяющаго все, чего учитель хочетъ, по присяжнаго судьи, заставляющаго свидѣтелей отвѣчать на предлагаемые имъ вопросы. Такимъ образомъ и физика благопріятнымъ переворотомъ мышленія обязана мысли — искать предмета изученія (по не присочинять) въ природѣ сообразно идеѣ, привносимой въ нее разумомъ. Этотъ предметъ оставался бы неизвѣстенъ, еслибъ разумъ ограничивался самъ собой. И вотъ блуждавъ столько вѣковъ, естественныя науки попали на вѣрную дорогу.
Метафизика — совершенно изолированная теоретическая наука разума, она возвышается надъ опытомъ и притомъ посредствомъ чистыхъ понятій (не такъ, какъ математика, прилагающая ихъ къ нагляднымъ формамъ), тутъ, слѣдовательно, разумъ долженъ быть собственнымъ же ученикомъ. По при всемъ томъ ей не посчастливилось пробить настоящій научный путь, несмотря даже на то, что она старѣйшая наука и сохранила бы существованіе, еслибъ всѣ другія погибли среди всеразрушающаго варварства. Разумъ постоянно запинался въ ней даже тогда, когда она а priori думала прозрѣть законы, подтверждаемые обыкновеннымъ опытомъ (какъ онъ думаетъ, по крайней мѣрѣ). Въ ней всегда приходится возвращаться назадъ, когда видишь, что предпринятый путь не ведетъ туда, куда нужно. Что же касается до единогласія мнѣній, то метафизика такъ еще далека отъ него, что скорѣе можно назвать ее ратнымъ полемъ, предназначеннымъ, повидимому, для того, чтобъ упражнять силы въ примѣрныхъ сраженіяхъ, никогда ни одному бойцу не удавалось на немъ отстоять самое небольшое пространство и основать своей побѣдой себѣ прочное владѣніе. Безъ сомнѣнія, ея дѣятельность доселѣ была простымъ блужданіемъ и, что особенно печально, въ однихъ только понятіяхъ.
Въ чемъ же заключается причина, что такой путь до сихъ поръ не нашелся? Не возможенъ онъ, что-ли? Почему же природа посѣтила вашъ разумъ неустаннымъ стремленіемъ искать этого пути, какъ вещь, наиболѣе для него важную? Какъ же неосновательно мы возлагаемъ надежды на разумъ, когда онъ въ такомъ важномъ предметѣ нашей любознательности нетолько покидаетъ насъ, но искусственно еще привлекаетъ къ нему и затѣмъ обманываетъ? Или же мы не попали только на вѣрный путь, тогда, какіе признаки могутъ обнадежить насъ, при новой попыткѣ, что мы будемъ счастливѣй своихъ предшественниковъ?
Примѣръ математики и естественныхъ наукъ, достигшихъ, посредствомъ произведеннаго переворота, теперешняго состоянія своего, довольно замѣчателенъ, я полагаю, для того, чтобъ заставить насъ размыслить о сущности умственной перемѣны столь для нихъ благопріятной, можно повторитъ здѣсь попытку, насколько это дозволяетъ аналогія ихъ, какъ познаній разума, съ метафизикой. Доселѣ принималось, что всѣ наши познанія должны быть соображаемы съ внѣшними предметами. По такое предположеніе уничтожаетъ всѣ попытки сдѣлать что-нибудь по отношенію къ нимъ а priori,— чѣмъ единственно могло бы быть расширено наше познаніе. Слѣдуетъ посему попытаться: не сдѣлаемъ ли мы чего-нибудь лучшаго для метафизическихъ задачъ, если мы допустимъ, что, наоборотъ, самые предметы должны направляться сообразно съ нашими познаніями. Предположеніе это подтверждаетъ возможность познаванія ихъ а priori: ибо задача послѣдняго и состоитъ въ томъ, чтобъ устанавливать нѣчто о предметахъ прежде, нежели они даны будутъ намъ въ опытѣ. Здѣсь повторяется нѣчто подобное мысли Коперника: послѣ того, какъ ипотеза движенія звѣздъ около земли оказалась неудобной для объясненія небесныхъ явленій, онъ пытался объяснять ихъ другимъ предположеніемъ, покоя самихъ звѣздъ, но движенія самого наблюдателя. И въ метафизикѣ можно подобнымъ образомъ пытаться объяснить все касающееся чувственнаго усмотрѣнія предметовъ. Если послѣднее должно направляться сообразно съ свойствомъ предметовъ, то какъ же, спрашивается, можно знать о нихъ что-нибудь а priori, но если внѣшній предметъ (какъ предметъ чувствъ) направляется сообразно съ свойствомъ самой способности усмотрѣнія, то понятна возможность такого знанія. И такъ какъ я не могу довольствоваться чувственными представленіями, но, если хочу переработать въ познанія, долженъ относить ихъ, какъ представленія чего-то, къ какому-нибудь предмету и послѣдній опредѣлять первыми, то мнѣ остается предположить одно изъ двухъ: или понятія, посредствомъ которыхъ происходитъ это опредѣленіе, построяются сообразно съ внѣшнимъ предметомъ, тогда возникаетъ опять затрудненіе, какъ же можно знать о немъ что-нибудь а priori, или же предметы, иначе опытъ, изъ котораго единственно они (въ качествѣ данныхъ предметовъ) познаются, направляется сообразно съ понятіями, тогда все становится яснымъ. Самъ опытъ есть ни что иное, какъ родъ познаній, образуемый разсудкомъ — по правиламъ, существующимъ во мнѣ прежде всякихъ внѣшнихъ предметовъ, слѣдовательно, а priori, и эти правила выражаются въ понятіяхъ а priori, которымъ необходимо должны подчиняться и сообразоваться всѣ предметы опыта. Что касается до тѣхъ сторонъ предметовъ, которыя необходимо мыслятся однимъ разумомъ и не могутъ быть даны въ опытѣ (по крайней мѣрѣ, въ томъ видѣ, какъ мыслить ихъ разумъ), то попытка мысленно углубиться въ нихъ должна дать намъ прекрасный случай провѣрить такой измѣненный методъ мышленія, — именно: что познавать а priori въ вещахъ можно только то, что мы сами влагаемъ въ нихъ. {Слѣдовательно, этотъ, заимствованный отъ естественныхъ наукъ методъ состоитъ въ слѣдующемъ: только въ томъ искать элементовъ чистаго разума, что подтверждается, или опровергается искусственнымъ опытомъ. Но для повѣрки сужденій чистаго разума, особенно если они выходятъ изъ предѣловъ возможнаго опыта, нельзя устроивать искусственнаго опыта надъ его предметами (какъ это дѣлается въ естественныхъ наукахъ). Поэтому съ понятіями и сужденіями, принимаемыми а priori, можно поступать иначе, — именно разсматривать одни и тѣ же предметы съ одной стороны какъ предметы чувствъ и разсудка для нашего опыта, съ другой — какъ предметы одной мысли для обособленнаго и стремящагося за предѣлы опыта разума, слѣдовательно, съ двухъ различныхъ сторонъ. Если окажется, что двѣ точки зрѣнія на вещи приводятъ къ согласію съ принципомъ чистаго разума, а смѣшеніе ихъ къ неизбѣжному противорѣчію разума съ самимъ собой, то, очевидно, такой опытъ говоритъ въ пользу перваго отношенія къ дѣлу.}
Попытка эта легко осуществима и можетъ быть весьма полезна для первой части метафизики: ибо ея предметъ суть тѣ понятія а priori, которыхъ соотвѣтствующіе предметы встрѣчаются въ опытѣ.
Измѣнивъ такимъ образомъ умственный способъ отношенія къ дѣлу, мы легко можемъ объяснить возможность познанія а priori и, что особенно важно, можно удовлетворительно доказать законы а priori, лежащіе въ основѣ природы, какъ суммы предметовъ опыта: то и другое при прежнемъ методѣ было невозможно. Здѣсь существуетъ одно только затрудненіе. Въ первой части метафизики выводится способность познанія а priori,— но изъ этого вывода оказывается странный и для цѣли метафизики, повидимому, вредный результатъ, именно, что съ этою способностью мы никакъ не можемъ перешагнуть предѣлы опыта, что между тѣмъ составляетъ существеннѣйшій предметъ этой науки. Но въ этомъ-то и состоитъ результатъ всей нашей критики познанія разума а priori, — именно, что это познаніе имѣетъ предметомъ своимъ только явленія, а къ вещи въ самой себѣ относится какъ къ чему-то дѣйствительно существующему, но для насъ неизвѣстному. Что необходимо побуждаетъ насъ переступать предѣлы опыта и явленія? идея безусловнаго, необходимо привносимая разумомъ къ вещи самой въ себѣ и ко всему условному, чтобъ ею закончить рядъ условіи. Если теперь оказывается, что мнѣніе: ‘наше опытное познаніе должно быть согласовано съ предметами, какъ вещами сами въ себѣ’ впутываетъ пашу мысль объ идеѣ безусловнаго въ противорѣчія: если напротивъ, предположеніе: ‘наше представленіе о вещахъ не должно соображаться съ ними, какъ вещами сами въ себѣ, а наоборотъ эти предметы, какъ явленія, сообразуются сами съ нашимъ способомъ представленія’, устраняетъ всякое противорѣчіе, — если такимъ образомъ получается выводъ, что о безусловномъ думаемъ мы не въ той мѣрѣ, въ какой знаемъ вещи (въ какой онѣ даются намъ), но по мѣрѣ того, какъ онѣ намъ по доступны, какъ вещи сами въ себѣ, то очевидна вѣрность втораго предположенія, принятаго нами въ видѣ попытки. {Этотъ намѣренный опытъ чистаго разума похожъ на опытъ химиковъ, называемый ими редукціей, вообще же синтетическимъ методомъ. Анализъ метафизика подраздѣляетъ чистое познаніе а priori на двѣ разнородныя составныя части. Именно: на познаніе вещей, какъ явленій и на познаніе вещей самихъ въ себѣ. Въ необходимой идеѣ безусловнаго, діалектика снова ихъ соединяетъ и находитъ, что такое единеніе ихъ есть результатъ упомянутаго раздѣленія, слѣдовательно, послѣднее вѣрно.} Отвергая такимъ образомъ всякія дальнѣйшія покушенія теоретическаго разума въ этой области сверхъ-чувственнаго, мы все-таки можемъ пытаться, нѣтъ ли данныхъ въ его практическомъ познаніи къ тому, чтобъ опредѣлить это трансцендентное понятіе безусловнаго, и такимъ образомъ, согласно съ видами метафизики, переступить въ нашемъ познаніи а priori, возможномъ только въ практикѣ, предѣлы всякаго возможнаго опыта. При такомъ методѣ теоретическій разумъ, покрайней мѣрѣ, пріуготовляетъ мѣсто къ расширенію нашихъ познаній, хотя ему и приходится оставлять его пустымъ, намъ предоставляется, однакожъ, или лучше мы обязываемся, наполнить эту пустоту практическими данными, если это возможно. {Такъ центральные законы движенія небесныхъ тѣлъ, сначала принятые Коперникомъ предположительно, превратились въ вполнѣ достовѣрные и послужили доказательствомъ для невидимой, связывающей міръ, силы (притяженія Ньютона). Послѣдняя никогда не была бы открыта, еслибъ Коперникъ не рѣшился искать причины наблюдаемыхъ движеній не въ небесныхъ предметахъ, а въ самомъ зрителѣ. Въ этомъ предисловіи я предлагаю измѣненіе метода — предметъ моей критики, довольно аналогичный съ упомянутымъ, — предлагаю, впрочемъ, какъ ипотезу, хотя потомъ въ ученіи о свойствѣ нашихъ представленій пространства и времени и главныхъ понятіяхъ разума она доказывается какъ нѣчто необходимое. Я упоминаю объ этомъ въ предисловіи, чтобъ обратить вниманіе на эту первую, и потому всегда ипотетичную, пробу измѣненія метода.}
Критика чистаго теоретическаго разума и состоитъ въ такой попыткѣ измѣнить прежній методъ метафизики — чтобъ, по примѣру геометровъ и естествоиспытателей, произвести въ ней совершенный переворотъ. Сама по себѣ критика есть только трактатъ о методѣ,— по не самая наука, впрочемъ, она предначертываетъ цѣлый планъ ея, какъ въ цѣломъ, такъ и во внутреннемъ членостроеніи ея. Въ томъ и состоитъ характеръ чистаго теоретическаго разума, что онъ можетъ и долженъ измѣрять собственныя силы многосторонностью способовъ своего мышленія о предметахъ, долженъ вполнѣ сознавать различные роды постановки задачъ и такимъ образомъ предначертывать цѣлый планъ для системы метафизики. Въ первомъ отношеніи, познавая предметы а priori, мы усвояемъ имъ только то, что сами въ себѣ находимъ, какъ мыслящія лица, во второмъ, разумъ, но своимъ принципамъ познанія есть обособленное и самостоятельное единство, въ которомъ каждая часть, какъ и въ органическомъ тѣлѣ, существуетъ для другой и всѣ — для одной цѣли, при такомъ единствѣ, всякій принципъ можно признать вѣрнымъ въ извѣстномъ отношеніи, только по тщательномъ изслѣдованіи его во всѣхъ отношеніяхъ и соображаясь при этомъ съ цѣлой практикой чистаго разума. По этому метафизика имѣетъ выгоду, какой нѣтъ у другихъ наукъ, имѣющихъ дѣло съ предметами (ибо логика занимается только формами мышленія). Выгода эта состоитъ въ томъ, что, разъ выведенная этой критикой на вѣрную дорогу, она можетъ вполнѣ овладѣть цѣлой областью своихъ познаній и такимъ образомъ покончить спою работу. Потомство получитъ при этомъ сокровище, которое ему ужъ не придется умножать: оно будетъ имѣть дѣло только съ принципами и правилами ихъ употребленія, уже заранѣе опредѣленными. Такая обстоятельность обязательна для нея, какъ основной науки, и о ней-то должно быть сказано: nil actum reputans, si quid superesset agendum.
Спросятъ, что за сокровище оставляемъ мы потомству въ метафизикѣ, очищенной критикой и такимъ образомъ получившей прочное положеніе? При бѣгломъ обзорѣ нашего труда можетъ быть, замѣтятъ, что. польза отъ него только отрицательная и состоитъ въ предостереженіи переступать предѣлы опыта: это первая его заслуга. Но легко убѣдиться и въ положительной, если принять во вниманіе, что сужденія, въ которыхъ разумъ переступаетъ предѣлы опыта, въ сущности, не расширяютъ, а скорѣе сокращаютъ дѣятельность разума: расширяя безъ мѣры предѣлы чувственности, они стѣсняютъ дѣятельность чистаго (практическаго) разума. Поэтому ограничивая чувственность, критика кажется отрицательной, но, устраняя препятствіе, ограничивающее дѣятельность разума, она приносить положительную и важную пользу. Она станетъ еще очевиднѣй, если убѣдиться, что есть необходимая практическая дѣятельность разума (нравственная), для которой онъ не нуждается ни въ какой теоретической помощи, напротивъ, долженъ быть обезпеченъ отъ его содѣйствія, чтобъ не впасть въ противорѣчіе съ самимъ собою. Отрицать послѣ этого положительную пользу критики значило бы говорить, что полиція не приноситъ положительной пользы, потому что ея долгъ предупреждать, возможныя между гражданами, насилія, дабы каждый могъ спокойно и безопасно заниматься своимъ дѣломъ. Въ аналитической части критики доказывается, что пространство и время суть формы чувственнаго усмотрѣнія, слѣдовательно, суть условія бытія вещей, какъ явленій, далѣе,— что не было бы и понятій разсудка, слѣдовательно, элементовъ къ познанію вещей, еслибъ не было, соотвѣтствующаго этимъ понятіямъ, чувственнаго усмотрѣнія, и что, слѣдовательно, мы можемъ познавать предметы только какъ предметъ чувственнаго усмотрѣнія, какъ явленіе, а не какъ вещь саму въ себѣ. Изъ сего слѣдуетъ, что теоретическій разумъ долженъ ограничиваться только предметами опыта. Конечно, и здѣсь не отрицается возможность если не познанія, то, по крайней мѣрѣ, мысли о предметахъ, какъ вещахъ самихъ въ себѣ. {Чтобъ познать какой-нибудь предметъ, необходимо доказать прежде его возможность (на основаніи ли свидѣтельства опыта, или а priori о разумомъ), по мыслить я могу все непротиворѣчащее самому себѣ, т. е. для сего мнѣ довольно, чтобъ понятіе было только возможной мыслію, хотя я и не могу поручиться, есть ли соотвѣтствующій ему предметъ, или нѣтъ. Чтобъ такому понятію сверхъ того усвоить еще предметное значеніе (т. е. реальную возможность, ибо первая была только логическая), для сего требуется нѣчто большее. Это большее не слѣдуетъ искать непремѣнно въ теоретическихъ источникахъ познанія, оно можетъ заключаться въ практическихъ.} Иначе слѣдовало бы, что существуетъ явленіе безъ чего-то являющагося. Предположимъ теперь, что нѣтъ еще необходимаго результата нашей критики — именно различенія вещей, какъ предметовъ опыта, отъ вещей въ самихъ себ тогда законъ причины и механизма природы долженъ былъ бы быть приложенъ ко всѣмъ вещамъ вообще, какъ дѣйствующимъ причинамъ. Тогда нельзя было бы объ одномъ и томъ же существѣ, напримѣръ человѣческой душѣ, утверждать, что ея воля свободна и вмѣстѣ съ тѣмъ подчинена физической необходимости, не впадая въ тоже время въ очевидное противорѣчіе: оно, очевидно, происходитъ оттого, что въ обоихъ случаяхъ я говорю о душѣ въ одномъ и томъ же значеніи, именно, какъ вещи вообще (пещи въ самой себѣ), иначе, впрочемъ, безъ предшествующей критики, и невозможно было бы утверждать. Другое дѣло, когда критика даетъ выводъ, что предметъ можетъ быть понимаемъ въ двухъ значеніяхъ: именно, или какъ явленіе, или какъ вещь сама въ себѣ, — когда выводъ понятій разсудка служитъ доказательствомъ, что законъ причины обязателенъ для вещей только въ первомъ смыслѣ, какъ предметовъ опыта, по что онѣ по подчинены ему во второмъ значеніи. Тогда не будетъ противорѣчія между волей — въ явленіи (въ видимыхъ дѣйствіяхъ) подчиненной закону природы и въ этомъ значеніи не свободной, и взглядомъ на нее, какъ на принадлежность вещи самой въ себѣ, не подчиненную этому закону и въ семъ смыслѣ свободную. Правда, никакой теоретическій разумъ (еще менѣе опытное наблюденіе) не поможетъ мнѣ познать душу съ послѣдней стороны, а слѣдовательно, и свободу, какъ свойство, дѣйствующаго въ чувственномъ мірѣ, существа: иначе, я долженъ былъ бы и признавать его существующимъ и въ тоже время отрицать отъ него время (что невозможно, ибо тогда мое понятіе о немъ останется безъ нагляднаго примѣра). Все таки я могу, мыслить свободу т. е. мое представленіе о ней не будетъ заключать въ себѣ противорѣчія, если наше критическое изслѣдованіе укажетъ различіе обоихъ родовъ представленій (чувственныхъ и интеллектуальныхъ) и дастъ такимъ образомъ возможность ограничить приложеніе понятій разсудка и, слѣдовательно, вытекающихъ изъ нихъ сужденій. Нравственность предполагаетъ свободу (въ строгомъ смыслѣ), какъ свойство нашей воли, ибо практическіе законы нашего разума имѣютъ для него смыслъ данныхъ а priori, совершенно невозможныхъ безъ свободы. И еслибъ теоретическій разумъ призналъ невозможной мысль о слободѣ, тогда пришлось бы пожертвовать упомянутымъ нравственнымъ предположеніемъ, а слѣдовательно, и свободу и нравственность (противорѣчія исчезаютъ съ отрицаніемъ свободы) принесть въ жертву механизму природы. По моему же взгляду, нравственность требуетъ только, чтобъ въ предположеніи свободы не заключалось противорѣчія или чтобъ ее вообще было возможно мыслить, при этомъ нѣтъ нужды доказывать далѣе, что механизмъ природы нисколько не препятствуетъ нашимъ дѣйствіямъ (конечно въ другомъ отношеніи). Такимъ образомъ, ученіе нравственности не могло бы быть примирено съ ученіемъ естественныхъ наукъ, еслибъ критика ранѣе не предрѣшила вопроса о нашемъ невѣдѣніи вещей самихъ въ себѣ и область теоретическаго познанія не ограничила бы одними явленіями. Ту же самую пользу критики чистаго разума можно указать въ отношеніи понятій о Богѣ, простотѣ природы нашей души, но это я опускаю ради краткости. Если по положить предѣловъ чрезмѣрнымъ притязаніямъ теоретическаго разума, то нельзя было бы говорить о Богѣ, свободѣ и безсмертіи, что совершенно необходимо въ практической дѣятельности нашего разума. Теоретическій разумъ, восходя къ такимъ понятіямъ, пользуется сужденіями, могущими служить только для опыта, прилагая ихъ къ сверхъ-опытнымъ предметамъ, онъ какъ-бы превращаетъ ихъ въ явленія и такимъ образомъ дѣлаетъ невозможнымъ практическое расширеніе дѣятельности чистаго разума. Я долженъ былъ, поэтому, ограничивъ знаніе, дать мѣсто вѣр ибо метафизическій догматизмъ, т. е. обычай разсуждать въ наукѣ безъ критики чистаго разума, и есть источникъ противнаго нравственности невѣрія — всегда и вездѣ догматическаго. Не малая услуга предъ потомствомъ, если такимъ образомъ возможно будетъ оставить ему систематическую, соображенную съ критикой чистаго разума, метафизику. Сравнимъ теперь развитіе разума посредствомъ прочнаго прогресса въ наукѣ съ простымъ легкомысленнымъ блужданіемъ его. Не лучше ли будетъ употреблять время любознательное юношество, когда оно перестанетъ умничать о, вещахъ, которыя непонятны, да и навсегда останутся неясными ему, какъ и всякому другому, или, еще лучше, ежели оно перестанетъ изобрѣтать новые взгляды и такимъ образомъ презирать основательныя науки? Стоитъ особенно обратить вниманіе на неоцѣнимую возможность рѣшать тогда по сократовскому способу всѣ будущія возраженія противъ нравственности и религіи — именно указывать на невѣдѣніе въ этомъ случаѣ самихъ противниковъ метафизики. Всегда была и будетъ существовать у людей метафизика, а слѣдовательно, всегда будетъ, встрѣчаться, неразлучная съ ней діалектика чистаго разума. Въ томъ и заключается первая и важнѣйшая задача философіи, чтобъ предотвратить ея вредное вліяніе, разъ на всегда уничтоживъ источникъ заблужденій.
Это существенное измѣненіе въ наукѣ и потери теоретическаго разума въ его воображаемомъ наслѣдіи не касаются всеобщечеловѣческаго достоянія и пользы,— доставляемой истинами чистаго разума: все остается въ томъ же благопріятномъ положеніи, въ какомъ когда-либо было, потери касаются только монополіи школы, но ни въ какомъ случаѣ не интереса человѣчества. Я спрашиваю самаго непреклоннаго изъ догматистовъ, дошли ли когда-нибудь, вышедшія изъ ихъ школы, доказательства до публики и имѣли ли они малѣйшее вліяніе на ея убѣжденіе: напримѣръ, доказательства бытія души послѣ смерти на основаніи простоты души, доказательства свободы воли по отношенію къ механизму природы на основаніи тонкаго, хотя и ничтожнаго, различенія субъективной и объективной практической необходимости, или наконецъ — бытія Божія изъ понятія реальнѣйшаго существа (случайность всего измѣняющагося ведетъ къ мысли о первомъ движителѣ)? Такого вліянія никогда не оказывалось и никогда не будетъ, по самой недоступности для обыкновеннаго разсудка тонкой теоріи. Напротивъ, въ первомъ случаѣ, очевидное предрасположеніе человѣка не удовлетворяться ничѣмъ временнымъ (какъ недостаточнымъ для осуществленія его назначенія) всегда питало въ немъ надежду на будущую жизнь, во второмъ — ясное представленіе обязанностей, въ противоположность всякимъ притязаніямъ страстей, будило сознаніе свободы, наконецъ, въ третьемъ — дивный порядокъ, красота, промыслъ, всюду очевидный въ природѣ,— одни способны были поддерживать вѣру въ мудраго, великаго Виновника міра. Такимъ образомъ, достояніе остается нетолько неприкосновеннымъ, но еще болѣе пріобрѣтаетъ значенія, когда школы научатся не присвоять себѣ болѣе высокаго и широкаго взгляда на общечеловѣческое дѣло: ибо и простое (для насъ достойное всякаго уваженія) большинство легко можетъ придти къ такому же взгляду, школа должна ограничиться развитіемъ этихъ общепонятныхъ и въ нравственномъ отношеніи совершенно достаточныхъ доказательствъ. Перемѣны касаются только чрезмѣрныхъ притязаній школъ: онѣ охотно считаютъ себя (въ другихъ отношеніяхъ и справедливо) единственными знатоками и хранителями истинъ, изъ которыхъ онѣ сообщаютъ публикѣ одни только выводы, оставляя у себя самый ключъ къ нимъ (quod mccum nescit, solus mit scire videri). Справедливыя же требованія теоретическаго философа мы всевозможно уважали. Онъ все-таки остается хранителемъ полезной для публики науки, хотя эта польза ею и не сознается: онъ есть хранитель критики разума, ибо она никогда не будетъ популярной, да и нѣтъ въ томъ нужды. Народъ такъ же мало занимается топко сплетенными доказательствами полезныхъ истинъ, какъ недоступны для него и тонкія противъ нихъ возраженія. Но такъ какъ школѣ, какъ всякому человѣку, возвышающемуся до теоріи, приходится имѣть дѣло ъ обѣими вещами, то первая обязана основательно изслѣдовать права теоретическаго разума. Этимъ она предупредитъ соблазнъ, который рано или поздно возникнетъ у народа отъ тѣхъ споровъ, въ которые неизбѣжно, безъ критики, впутываются метафизики и которые потомъ обезображиваютъ самое ученіе. Такимъ образомъ въ корнѣ будутъ уничтожены матеріализмъ, фатализмъ, безбожіе, либеральное невѣріе, фанатизмъ и суевѣріе, могущія быть всеобще вредными, наконецъ, идеализмъ и скептицизмъ, вредные болѣе для школъ и трудно проникающіе въ публику. Еслибъ правительства благоразсудили заниматься дѣлами ученыхъ, то гораздо сообразнѣе было бы съ ихъ заботами о благѣ наукъ и человѣчества покровительствовать свободной критикѣ, отъ которой единственно можно ожидать срочныхъ работъ, чѣмъ благопріятствовать смѣшному деспотизму школъ: послѣднія умѣютъ поднимать только громкій вопль объ опасностяхъ, если разрывается ихъ паутина, которой публика никогда не вѣдаетъ и о потерѣ которой никогда не скорбитъ.
Критика не идетъ противъ догматическаго метода разума въ его чистомъ познаніи, т. е. противъ науки (она всегда должна быть догматической, т. е. строго доказывать свои истины а priori изъ вѣрныхъ началъ), она противоположна догматизму, т. е. притязанію довольствоваться въ чистомъ познаніи (философскомъ) принципами, имѣющими за себя только давность употребленія, и не изслѣдовать при этомъ способовъ, какими разумъ дошелъ до нихъ. Догматизмъ, слѣдовательно, состоитъ въ догматическомъ методѣ чистаго разума безъ критики его собственной силы. Противопоставленіе это вовсе не ведетъ къ поверхностности, съ ея популярнымъ тономъ, ни къ скептицизму, обыкновенно скоро порѣшающему съ цѣлой метафизикой. Напротивъ, критика есть необходимое средство къ развитію основательной метафизики: послѣдняя всегда догматична и въ строгомъ смыслѣ систематична, слѣдовательно, должна быть построена научнымъ образомъ (непопулярно). Требованіе это для нея неизбѣжно, такъ какъ она вызывается вести свое дѣло а priori, слѣдовательно, совершенно удовлетворительно для теоретическаго разума. При выполненіи плана, предначертаннаго критикой, т. е. въ будущей системѣ метафизики, мы должны были бы слѣдовать строгому методу знаменитаго Вольфа, величайшаго изъ всѣхъ догматическихъ философовъ. Онъ первый подалъ примѣръ (и имъ положилъ начало, доселѣ неисчезнувшему въ Германіи, духу основательности), какъ дать прочное развитіе наукѣ посредствомъ установки принциповъ, яснаго опредѣленія понятій, изысканно строгихъ доказательствъ, устраненія смѣлыхъ скачковъ въ выводахъ. Онъ могъ бы дать желаемый видъ метафизикѣ, еслибъ только критикой органа, т. е. чистаго разума, предварительно очистилъ себѣ поле: впрочемъ недостатокъ такой критики — вина не его одного, а вообще догматическаго мышленія всей эпохи. Зато отвергающіе его методъ и вмѣстѣ критику чистаго разума, очевидно, измѣрены избавить себя отъ всякихъ научныхъ узъ и превратить трудъ въ шутку, достовѣрность мнѣній и философію въ филодоксію.
Что касается до сего втораго изданія, то я воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ, по возможности, облегчить трудность и темноту: онѣ послужили причиной недоразумѣній дли многихъ глубокомысленныхъ моихъ критиковъ, конечно, не безъ моей вины. Я ничего не измѣнилъ въ сужденіяхъ и ихъ доказательствахъ, равно какъ въ формѣ и полнотѣ плана. Можетъ быть, причина того отчасти въ долгой работѣ, какой я подвергъ этотъ трудъ прежде изданія его въ публику, а отчасти въ самой вещи, т. е. въ природѣ чистаго теоретическаго разума: ибо онъ есть настоящій организмъ, въ которомъ все существуетъ для одной цѣли и каждый членъ для всѣхъ, и слѣдовательно, малѣйшая погрѣшность, ошибка (заблужденіе) или недостатокъ сейчасъ же скажется на дѣлѣ. Я полагаю, и на будущее время система останется неизмѣнной. Говорю такъ не по увлеченію, а по очевидности самаго дѣла: ибо выводъ всегда остается у насъ одинъ и тотъ же, будемъ ли мы отъ частностей восходитъ къ цѣлому чистаго разума или отъ цѣлаго нисходить къ частямъ (послѣднее будетъ при концѣ нашего труда, именно въ практическомъ отношеніи), напротивъ, у насъ сейчасъ же являются противорѣчія нетолько системѣ, но самому общечеловѣческому разуму, лишь только начнемъ измѣнять самыя мелкія частности. Сознаюсь, что въ изложеніи еще многое остается сдѣлать, и въ этомъ изданіи я сдѣлалъ нѣкоторыя поправки, чтобъ устранить недоразумѣнія эстетикѣ, особенно въ понятіи времени, темноту въ выводѣ понятій разсудка, нѣкоторый недостатокъ въ доказательствахъ сужденій чистаго разума, наконецъ недоразуменія относительныхъ ложныхъ умозаключеній раціональной психологіи. Только до этого пункта простираются мои поправки въ изложеніи {Существеннымъ прибавленіемъ, и то въ способѣ доказательствъ, можно назвать новое опроверженіе психологическаго идеализма и строгое (полагаю, единственно возможное) доказательство предметной реальности чувственнаго представленія. Можно считать идеализмъ за невинную вещь по отношенію къ существенной цѣли метафизики (что на дѣлѣ вовсе не такъ), но все-таки, необходимость принимать бытіе вещей внѣ насъ только на вѣру составляетъ не малый соблазнъ для философіи и человѣческаго разума (отъ этихъ вещей беремъ мы все содержаніе для нашего внутренняго чувства), еслибъ кому-нибудь вздумалось сомнѣваться въ бытіи внѣшнихъ предметовъ, мы не могли бы представить совершенно достаточнаго опроверженія. Таі,ъ какъ въ изложеніи доказательства есть нѣкоторая темнота, то я прошу относящіеся сюда періоды измѣнить такъ: ‘это нѣчто постоянное поможетъ быть однимъ только моимъ чувственнымъ представленіемъ (Anschauung). Главное, чѣмъ опредѣляется мое бытіе и что я нахожу въ самомъ себѣ, суть представленія, они предполагаютъ нѣчто постоянное, независимое отъ нихъ самихъ, по отношенію къ чему можно бы было опредѣлить смѣну ихъ, слѣдовательно, и мое существованіе во времени, въ которомъ они смѣняются. Противъ этого доказательства, можетъ быть, скажутъ: мы сознаемъ только то, что находится въ насъ, т. е. собственныя представленія внѣшнихъ предметовъ, слѣдовательно, остается нерѣшеннымъ, есть ли что-нибудь соотвѣтствующее представленіямъ внѣ насъ или нѣтъ. По, во внутреннемъ опытѣ, я сознаю мое бытіе во времени (слѣдовательно, опредѣлимость его послѣднимъ), а это значить болѣе, чѣмъ сознавать только свои представленія, впрочемъ, первое сознаніе тожественно съ опытнымъ сознаніемъ моего бытія, возможнымъ только тогда, если я буду сравнивать себя съ чѣмъ-нибудь находящимся внѣ меня и имѣющимъ отношеніе къ моему существованію. Слѣдовательно, сознаніе моего существованія во времени тѣсно соединено съ сознаніемъ моихъ отношеній къ чему-то внѣ меня, значитъ, самый опытъ, а не фантазія, внѣшнее чувство, и не воображеніе неразрывно соединяютъ внѣшній міръ съ внутреннимъ чувствомъ: ибо внѣшнее чувство само но себѣ относитъ наше представленіе къ чему-то существующему внѣ насъ, реальность его, въ отличіе отъ воображенія, основывается на томъ, что оно неразрывно соединяется съ внутреннимъ опытомъ, какъ необходимое условіе возможности послѣдняго. Еслибъ вмѣстѣ съ разсудочнымъ сознаніемъ моего бытія, какое видно въ представленіи: я существую, сопровождающемъ всѣ мои сужденія и разсудочныя дѣйствія, могло опредѣлять мое бытіе сверхъ тою разсудочное представленіе, то для доказательства существованія внѣшняго міра не было бы нужды въ моемъ сознаніи отношеній къ этому міру. Но, хотя указанное разсудочное сознаніе предшествуетъ всѣмъ прочимъ нашимъ дѣйствіямъ, мое бытіе можетъ быть доказано только внутреннимъ представленіемъ, послѣднее же своимъ существованіемъ обязано внѣшнимъ — чувствамъ и подлежитъ условію времени, а слѣдовательно, и внутренній опытъ зависитъ отъ чего-то постояннаго, находящагося внѣ меня и имѣющаго отношеніе ко мнѣ. Такъ, реальность внѣшняго чувства необходимо должна соединяться съ реальностью внутренняго, чтобъ вообще опытъ сталъ дѣломъ возможнымъ, т. е. я также твердо убѣжденъ въ существованіи вещей внѣ меня, имѣющихъ отношеніе къ моимъ чувствамъ, какъ увѣренъ въ томъ, что существую въ извѣстномъ времени. Какіе внѣшніе предметы соотвѣтствуютъ нашимъ представленіямъ, что нужно отнести къ внѣшнему чувству, а не къ воображенію, это въ каждомъ данномъ случаѣ рѣшается по правиламъ, по которымъ вообще опытъ (даже внутренній) отличается отъ воображенія, причемъ всегда предполагается. что внѣшній опытъ, дѣйствительно, существуетъ. Ко всему сказанному можно еще замѣтить, нельзя называть представленіе чего-то постоянно продолжающагося продолжительнымъ представленіемъ: ибо, само по себѣ, оно можетъ быть весьма измѣнчиво, какъ вообще всѣ наши представленія, какъ напримѣръ даже представленіе матеріи, оно только имѣетъ предметомъ своимъ нѣчто постоянное, тогда какъ послѣднее есть вещь не зависящая отъ нашихъ представленій, бытіе ея необходимо предполагается моимъ собственнымъ существованіемъ и столь необходимо для опыта, что послѣдній не существовалъ бы, еслибъ, не могъ быть вмѣстѣ и внѣшнимъ (отчасти). Какимъ образомъ? это также трудно объяснить, какъ и то, какъ мы вообще мыслимъ существующее во времени, которое, существуя и вмѣстѣ измѣняясь, даетъ происхожденіе понятію измѣненія.}: у меня мало свободнаго времени, притомъ остальная часть моего труда не возбудила никакихъ недоразумѣній въ знающихъ и безпристрастныхъ критикахъ: я не назову ихъ поименно, но они вообще сами найдутъ, въ какой мѣрѣ и гдѣ я обратилъ вниманіе на ихъ указанія. Къ сожалѣнію, улучшенія эти повлекли за собою небольшія сокращенія, которыхъ избѣжать было нельзя не увеличивая слишкомъ этой книги. Именно я долженъ былъ отбросить, или сократить многое, что существенно къ цѣлому не относится, но что, можетъ быть, было бы не лишне для читателя, такъ какъ оно могло бы годиться для другихъ цѣлей. Такія сокращенія были неизбѣжны, чтобъ дать просторъ болѣе ясному изложенію, мои мнѣнія и доказательства, въ сущности, ни въ чемъ не измѣнились, но методъ изложенія здѣсь настолько уже измѣненъ, что довольствоваться одними вставками было нельзя. За эту небольшую потерю, которая, впрочемъ, можетъ быть устранена, если читатель сравнитъ это изданіе съ первымъ, онъ будетъ совершенно вознагражденъ большей понятностью теперешняго изложенія. Въ разныхъ своихъ сочиненіяхъ (въ рецензіяхъ многихъ книгъ, въ спеціальныхъ статьяхъ) я съ удовольствіемъ имѣлъ случай замѣтить, что духъ основательности еще не изчезъ въ Германіи, что онъ только былъ подавленъ на нѣкоторое время моднымъ геінальничаньемъ въ мышленіи и что тернистый путь критики, ведущей къ основательной, твердой и въ высшей степени необходимой наукѣ чистаго разума не помѣшаетъ бодрымъ и яснымъ головамъ усвоить себѣ эту науку. Такіе-то люди, съ основательностью соединяющіе талантъ яснаго изложенія (котораго я не признаю за собой), довершатъ все нужное въ послѣднемъ отношеніи. Я не боюсь опроверженія, но опасаюсь остаться непонятнымъ. Затѣмъ, что касается меня, то я уже не могу принимать участіе въ спорахъ, хотя не отказываюсь обращать вниманіе на всѣ указанія друзей, или противниковъ, чтобъ воспользоваться ими при развитіи системы согласно съ этимъ приготовительнымъ трудомъ. Во время этихъ работъ я уже успѣлъ состарѣться (въ этомъ мѣсяцѣ шестьдесятъ четыре года) и долженъ крайне дорожить временемъ, если хочу выполнить планъ издать Метафизику природы и нравовъ, какъ доказательства вѣрности критики теоретическаго и практическаго разума. Мнѣ остаемся ожидать, что разъясненіемъ трудностей, правду сказать, и неизбѣжныхъ на первыхъ порахъ въ такомъ трудѣ, и защитой его займутся уважаемые люди, совершенно его усвоившіе себѣ. Въ нѣкоторыхъ, мѣстахъ философской изложеніе имѣетъ недостатки (оно и не можетъ быть такимъ неопровержимымъ, какъ всякое математическое доказательство), но организмъ системы, какъ нѣчто цѣлое, оттого нимало не страдаетъ, вообще не многіе владѣютъ достаточно гибкимъ умомъ, чтобъ умѣть попить новую систему, еще меньше такихъ, которые желали бы понять, особенно если чувствуютъ себя неловко при всякомъ нововведеніи. Найдутся и противорѣчія, если сравнивать отдѣльныя мѣста безъ связи ихъ съ другими, они неизбѣжны во всякомъ сочиненіи, свободно развивающемся, какъ всякая живая рѣчь. Полагающіеся на чужія мнѣнія будутъ осуждать за это самый трудъ, овладѣвшіе же идеей цѣлаго легко разрѣшатъ подобныя противорѣчія. Если теорія имѣетъ твердыя основы, то дѣйствіе и противодѣйствіе, угрожающія вначалѣ ей опасностью, способствуютъ современемъ сгладить всѣ неровности, а если займутся ею люди безпристрастные, умные и истинно популярные, то вскорѣ сообщатъ ей и потребное изящество изложенія.
Кенигсбергъ. Апрѣль 1787.
I.
Различіе чистаго и опытнаго познанія.
Нѣтъ сомнѣнія, что всякое познаніе наше начинается опытомъ. Чѣмъ можетъ быть возбуждена познавательная способность къ дѣятельности, какъ не внѣшними предметами? они будятъ внѣшнія чувства, и частію прямо возбуждаютъ въ насъ представленія, частію подвигаютъ нашу разсудочную дѣятельность къ тому, чтобъ сравнивать ихъ, соединять или разъединять и такимъ образомъ грубый матеріалъ чувственныхъ впечатлѣній переработывать въ познаніе предметовъ, называемое опытомъ. По времени, слѣдовательно, всякое познаніе слѣдуетъ за опытомъ и съ нимъ начинается.
Впрочемъ не все наше познаніе происходитъ изъ опыта, хотя оно возникаетъ вмѣстѣ съ опытомъ. Возможная вещь, что само наше опытное познаніе есть нѣчто сложное:— съ одной стороны, оно состоитъ изъ того, что мы воспринимаемъ посредствомъ впечатлѣній, съ другой изъ того, что наша познавательная способность (именно, по поводу чувственныхъ впечатлѣній) производитъ изъ себя: только это добавленіе изъ себя мы научаемся сознавать не прежде, какъ послѣ долгаго упражненія, когда мы сдѣлаемся способными къ само-наблюденію.
Поэтому возникаетъ вопросъ, требующій ближайшаго изслѣдованія и нерѣшимый съ перваго взгляда: возможно ли такое познаніе, независимое отъ опыта и отъ всѣхъ чувственныхъ впечатлѣній? Это познаніе называется а priori и различается отъ опытнаго, котораго источники — а posteriori,— именно въ опытѣ.
Выраженіе это не довольно опредѣленно, чтобъ означать полный дѣйствительный смыслъ предложеннаго вопроса. О многихъ познаніяхъ, пріобрѣтенныхъ изъ опытныхъ источниковъ, говорятъ обыкновенно, что мы способны къ нимъ, или участны въ нихъ а priori, потому что мы добываемъ ихъ не прямо изъ опыта, а изъ общихъ положеній, также выведенныхъ изъ него. О человѣкѣ, подкопавшемъ основаніе своего дома, говорится, онъ могъ а priori знать, что домъ въ такомъ случаѣ упадетъ, т. е. ему не было нужды на опытѣ ждать дѣйствительнаго паденія. Правду сказать, онъ не могъ бы вполнѣ знать этого и а posteriori. Вѣдь опытъ долженъ научить его. что всѣ тѣла подвержены закону тяжести и непремѣнно упадутъ, если лишить ихъ опоры.
Въ нашемъ трудѣ познаніями а priori мы будемъ называть только тѣ, которыя безусловно независимы отъ всякаго, а не отъ того или другаго, опыта. Имъ противоположны опытныя познанія, или возможныя только а posteriori, или изъ опыта. Изъ познаній а priori чистыми называются тѣ, въ которыя не привнесено ничего опытнаго. Напр. сужденіе: всякое измѣненіе имѣетъ причину, есть сужденіе а priori, но чистымъ назвать его нельзя, потому что измѣненіе есть понятіе, полученное изъ опыта.