А. Богданов
А. Богданов
Критик-Птеродактиль
Критик-Птеродактиль
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Критик-Птеродактиль, Богданов Александр Александрович, Год: 1907
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Птеродактиль — это летучая ящерица, существо, совмещающее в себе черты птиц и пресмыкающихся. Птеродактили жили на земле несколько миллионов лет тому назад. В те времена ящеры были царями природы. Землей и морем владели страшные, неуклюжие гиганты, перед которыми современные нам крокодилы — жалкие карлики, не заслуживающие внимания, карикатурный намек на минувшее величие. Воздух был царством птеродактилей. Эти странные драконы с зубастыми клювовидными челюстями, с крыльями, напоминающими и птиц и летучих мышей, с телосложением ящериц, развивших мускулы для летания, выполняли ту роль в природе, которая в наше время принадлежит соколам и орлам.
Птеродактилей нет больше среди животных земли, — их истребил естественный подбор.
Естественный подбор — это разрушающая и созидающая стихийность природы, это сила смерти и размножения, это закон жизненной борьбы, беспощадно разрушающий все противоречивое, все нестройное, и тем самым расчищающий путь для высшей жизненной гармонии. Это — раскрытое наукой единство, в котором сливаются и Мефистофель, ‘все отрицающий с полным основанием, ибо все возникшее достойно гибели’, и Дух Земли, ‘на станке времен непрерывно ткущий живую одежду’ Единой Вселенной. Естественный подбор — это логика жизни.
Естественный подбор убил птеродактилей за то, что они были жизненно-нестройны. Они были слишком неуклюжи и рептильны, чтобы владеть обширным, светлым царством воздуха. На место птице-ящеров логика жизни поставила настоящих птиц, в которых все создано для полета, и ничто — для того, чтобы пресмыкаться.
Плохо жилось на земле последним поколениям птеродактилей.
Когда они поднимались в воздух и искали там добычи — их повсюду предупреждали, повсюду из-под самого клюва выхватывали лучшие куски новые конкуренты, их двоюродные братья и сестры, легкие и ловкие птицы.
Когда они садились на землю и пытались там вознаградить себя за воздушные неудачи — там их обижали бескрылые рептилии, ящеры и змеи, более привычные и опытные в деле ползания, не стесненные летательным аппаратом.
Птеродактили сильно негодовали. Они говорили: ‘Это возмутительно. Мы, разносторонние, сложные существа, стали какими-то пасынками Естественного Подбора. Он признает только птиц и пресмыкающихся. Этих односторонних, узких животных он кормит и развивает, в каждом поколении ухитряется найти полезные уклонения, которые тщательно закрепляет, давая усиленно размножиться их представителям. А нас он просто морит голодом и игнорирует, предоставляя нам постепенно вымирать. Для него существуют только Соколы и Ужи, Соколы и Ужи, ими одними он интересуется, за их борьбой следит, — как будто мы, Птеродактили, совсем не участвуем в великой жизненной борьбе. Это грубый, плоский схематизм: птицы в воздухе, гады в болотах, — как будто нет на лицо высшего объединяющего синтеза в нашем образе’.
Так плакались Птеродактили. А Логика Жизни им отвечала: ‘Вы не правы. Я не игнорирую вас — я бью вас. Но вы правы в том, что сами по себе вы меня не интересуете. Меня занимает теперь вопрос о Соколах и Ужах. Эти типы я вырабатываю и развиваю, чтобы потом один из них победил в борьбе с другими и поднялся этой ценой на высшую ступень. А вас я бью, и как плохих соколов, и как плохих ужей. Скоро я совсем покончу с вами’.
То, что происходит в природе, происходит и в обществе.
Логика общественного развития выдвигает на место форм неопределенных, эмбрионально-расплывчатых новые типы, определенные и яркие. Социальные птеродактили вытесняются социальными соколами и ужами.
Социальный птеродактиль — это горожанин средних веков, ремесленник или торговец, словом — мелкий буржуа феодальной эпохи. Когда феодальные динозавры (т.е. ‘ужасные ящеры’) разных сортов и величин владели землей и водами, тогда мелкий буржуа птеродактиль, развивавшийся в вольном воздухе городов, был высоко-прогрессивным типом. В нем лежали надежды и зародыши будущего.
Но ‘дух, который все отрицает, и притом с полным основанием’, в свое время выполнил и над ним свою разрушительную работу. Рядом с толстыми удавами и крокодилами Капитала, рядом с неравно-подвижным и гибким, ‘вольным, как птица’, Пролетарием, позднейший эпигон некогда веселых и полных жизни горожан-Птеродактилей оказался жалким, вырождающимся типом, явно обреченным на гибель, бессильно цепляющимся за холодные спицы железного Колеса Истории. Новые борцы — в две противоположные стороны развернувшиеся потомки Горожан — заняли главную арену истории, предоставляя новым ‘Мещанам’ выбиваться из сил и вымирать на заднем плане.
И плачутся последние Птеродактили, и каркают на Ужей, и шипят на Соколов нового мира. Хочется им спрятаться от неумолимой Логики Жизни и сохранить за собой место на сцене истории. А когда приходит мыслитель или поэт, который понимает эту Логику и сам полон ею, который, смело вмешавшись в борьбу Соколов и Ужей, едва замечает Птеродактилей, а когда обращает на них внимание, так только для того, чтобы рассмеяться над их дряблыми крыльями и неуклюжим хвостом, — тогда Птеродактили вне себя от негодования на ‘узость’, ‘фанатизм’ и ‘грубость’ нового бойца, ‘не верят’, чтобы он был из Соколиной породы, они стараются ударить его своими крыльями и укусить своими зубастыми клювами. Но крылья ослабли, и зубы притупились, и человек, в котором жива Логика Жизни, идет мимо с холодной улыбкой.
Вот мы и пришли вплотную к тому сюжету, который обозначен в заголовке статьи. Путь был длинный, — старому пропагандисту простительно начать со времен до Адама. Зато и досказать осталось немного.
В неопределенно-радикальной газете ‘Родная Земля’, в номере от 19 марта, литературный критик г. К. Чуковский дал статью о Максиме Горьком. Хотя в буржуазной прессе ругать Горького уже несколько лет как стало одним из правил хорошего тона, но статья г. Чуковского все же несколько выдается из ряда.
Г. Чуковский ‘не верит в биографию Горького’, находя ее слишком романтичной для такого ‘монотонного’, ‘аккуратного’, ‘узкого’, ‘фанатичного’ писателя.
‘Написав однажды ‘Песню о Соколе’, он ровненько и симметрично, как по линеечке, разделил все мироздание на Ужей и Соколов, да так всю жизнь, с монотонной аккуратностью, во всех своих драмах, рассказах, повестях и действовал в этом направлении’.
‘Распря Ужа и Сокола повторяется в Бессеменове и Ниле (‘Мещане’), в Гавриле и Челкаше, в Максиме и Шакро (‘Мой спутник’), в Павлине и Черкуне (‘Варвары’), в Матрене и Орлове, в Палканове и Вареньке Олесовой, в Якове и Мальве, в Петунникове и Кувалде (‘Бывшие люди’), в Каине и Артеме’…
‘…Его Павлин повторяет Бессеменова, Бессеменов Ужа, Уж Гаврилу, Гаврила Якова, и т.д., до бесконечности’…
‘Все его творения…как теоремы какие-то. — Дано: Уж и Сокол. Требуется доказать: Сокол лучше Ужа’.
‘Его природа — тонкая декорация для этих теорем — эффектная, но холодная…Никогда не увлечется он каким-нибудь пятном жизни, какой-нибудь краской — ради нее самой…’
‘Горький узок, как никто в русской литературе. — Вспоминается, как в Толстом и Достоевском увидал он жалких мещан, как у Чехова увидал свою же крошечную программку и навязал великому поэту свои же фанатические слова: — Скверно вы живете, господа!’
‘Итак, вот свойство Горького: симметричность, неуважение к личности, консерватизм, книжность, аккуратность, фанатизм, однообразие. — Словом…все свойства Ужа, а отнюдь не Сокола’…
Кажется, довольно.
Спорить по существу — было бы нелепо. Если нашелся такой критик, который во всех произведениях Горького ухитрился не вычитать ничего, кроме голой теоремы о Соколе и Уже, повторенной тысячу раз среди холодных декораций, то как ему докажешь, что виноват в этом не Горький? Вот и г. Камышанский тоже в эпоху расцвета нашей прессы в самых лучших публицистических статьях не умел вычитать ничего, кроме нарушения ст. 129-ой или 103-ей. Это уж кто как читает.
Можно было бы, конечно, показать, что с той точки зрения, на которой благополучно стоит г. Чуковский, поэт-боец, поэт — активный идеалист вообще невозможен, ведь для него мир всегда разобьется на два стана, стан врагов и защитников его идеала, и для критика-птеродактиля все творчество такого поэта неизбежно сведется к ‘фанатически аккуратной’ теореме о Соколах и Ужах.
Можно было бы показать, что с этой точки зрения, напр., лорд Байрон даже не ‘сын консисторского чиновника’, как г. Чуковский обзывает Горького, — а прямо консисторский чиновник, и, пожалуй, в квадрате.
Можно было бы показать…но, право, как-то странно толковать о таких вещах, которые должны быть ясны для всякого, имеющего глаза, чтобы видеть.
Надо только отметить одну нехорошую передержку. Горький никогда не говорил о Толстом и Достоевском, что они ‘жалкие’ мещане, и никогда не говорил, что считает их только мещанами. Он характеризовал общий строй их мировоззрения, как мещанский, не касаясь этим нисколько их значения, как великих художников. И Горький должен был сказать это, потому что это — правда, как всякий добросовестный критик должен сказать [о] Шекспире, что он был реакционер — потому что это правда. А вот г. Чуковский о Горьком говорит сплошную неправду.
Если бесполезно спорить, то остается объяснить и сделать выводы. Объяснение в существенных чертах уже налицо: оно прямо подсказывается раздражением г. критика против ‘одностороннего’ и ‘аккуратного’ разделения мира на Соколов и Ужей. Очевидно, перед нами не нашедший себе места в этой системе и потому глубоко обиженный Птеродактиль. Можно было бы совсем не останавливаться больше на этом и перейти к очередным Соколам и Ужам, если бы не было особенных обстоятельств, усложняющий вопрос о Птеродактилях в нашей стране.
Когда европейские ученые ознакомились с Австралией, они должны были с изумлением констатировать, что она отстала от прочих стран по меньшей мере на целый геологический период: ее флора и фауна носят отпечаток третичных формаций. В социальной фауне России дело обстоит еще оригинальнее: у нас среди новейших капиталистических формаций сохранились не только мелкобуржуазные птеродактили (и притом в громадном количестве), но также крепостнические ихтиозавры, бронтозавры и прочие жадные чудовища, пожирающие все живое на земле и в воздухе, отравляющие воздух своим грязным дыханием. При таких условиях и наши Птеродактили еще не закончили и не исчерпали своей исторической роли. Многомиллионый Птеродактиль — крестьянство ведет борьбу за землю, воду и воздух для дыхания, против него стоят черносотенные Ихтиозавры. Рядом Сокол-пролетариат сражается за волю и воздух, против Ужей, Удавов — и тех же Ихтиозавров. Намечается естественный союз — Летающих против Ползучих. В этом союзе Птеродактили могут и должны идти за Соколами — пока не будет выполнена общая задача, пока не завершится великая Перемена в нашей стране.
Могут и должны. Птеродактили деревни, голодные и злые, сильны своим числом и своим отчаянием. Их крылья еще в состоянии нести вперед их исхудалые, легкие тела, их зубы еще остры. Птеродактили городов более сыты, меньше страдают, многим из них не хочется летать, не хочется бороться, — многие мирно ползают за кадетскими Ужами.
При таких условиях идеолог-Птеродактиль неизбежно колеблется — между Ужами и Соколами. Его будущее, собственно говоря, не безнадежно: в социальной жизни не требуется геологических эпох, чтобы развить соколиные крылья, — и превращение в высший тип доступно для всякого отдельного человека. Но для этого надо лететь за Соколами, а не шипеть на них, не кусать их за пятки. Иначе неизбежно атрофируются крылья, и разовьются железы для яда.
Г. Чуковский стал на скользкий путь. Еще несколько шагов, и ему не будет возврата. А уж тогда…ведь ‘мертвые едут быстро’. Ниже и ниже…В глубину той большой ямы, где ползают на откосах гг. Изгоевы и Струве, где копошатся на дне ядовитые Меньшиковы и Буренины. Г. Чуковский эстет. Пусть удержит его от печального пути хотя бы мысль о неэстетичности его конечных этапов.
К тому же будущее все равно принадлежит Соколам, и этому помешать нельзя.
Источник текста: газета ‘Наше эхо’, 27 марта 1907 г.
Оригинал здесь: http://www.chukfamily.ru/