В. H. ОЛИН
В. H. ОЛИН
Критический взгляд на ‘Бахчисарайский фонтан’, соч. А. Пушкина
Критический взгляд на ‘Бахчисарайский фонтан’, соч. А. Пушкина
Сноски
Примечания
Примечания
Критический взгляд на ‘Бахчисарайский фонтан’, Олин Валериан Николаевич, Год: 1824
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Олин В. Н. Критический взгляд на ‘Бахчисарайский фонтан’, соч. А. Пушкина // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук, Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 198-202.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-198-.htm
Пушкина, по справедливости, можно назвать первым русским поэтом нашего времени, особенно в отношении к слогу и легкости версификации. Сверх сего, он оригинален: достоинство чрезвычайно важное! Впрочем, я не намерен здесь исчислять отличительных свойств музы нашего ми?нстреля, ибо хочу говорить не вообще о характере и физиогномии его стихотворений, но единственно о новом его сочинении: ‘Фонтане Бахчисарайском’.
Итак, взглянем, во-первых, на красоты сего стихотворения, во-вторых, на план, в третьих, на некоторые недостатки или слабости. Но, разбирая сей прелестный феномен в нашей литературе, я не стану говорить ни о слоге, ни о версификации оного, ибо слог Пушкина везде жив, блистателен и правилен, а версификация везде музыкальна.
В ‘Бахчисарайском фонтане’ есть прелестные картины, достойные кисти лучших художников, но воображению некоторые из оных необходимо нужно пополнять или довершать. К картинам полным принадлежат, во-первых, картина гаремских пленниц, сидящих вокруг фонтана и ожидающих Гирея (см. стр. 7 ст. 16 и след.), во-вторых, картина спящей Марии, княжны польской, в то же самое время, когда приходит к ней ночию Зарема (стр. 20 и 21 ст. 14 и след.). К картинам второго рода, то есть неполным, принадлежат, во-первых, самое начало повести, во-вторых, картина фонтана слез, довольно темная (стр. 30 ст. 6 и след.), в-третьих, картина остатков роскоши Бахчисарайского дворца (стр. 31 ст. 16 и след.). Не вменяя в погрешность неполноту и, так сказать, неопределительность картин пиитических, согласимся, впрочем, что сим картинам гораздо лучше быть всегда сколько нужно полными, ибо картины не суть описания, которые очень часто можно только что эскизировать.
Из описаний особенно достойны примечания, по своей прелести и отделке, описание гаремской жизни (см. стр. 3 и 4), описание гаремского эвнуха (стр. 5, 6, 7, и 17) и описание грузинки Заремы (стр. 10 ст.5 и след.). Чрезвычайно приметно, что стихотворец, настоя, так сказать, в описании эвнуха, хотел непременно выставить перед глаза своих читателей сего гаремского стража и прекрасно успел в своем намерении.
Рассказ Заремы (см. стр. 22 ст. 8 и сл.), когда она говорит Марии, что предметы минувших дней глубоко врезаны в ее памяти, но что она не помнит, почему и каким образом оставила родину, необыкновенно прелестен по своему быстрому переходу от незнания к некоторым местным и, так сказать, романтическим обстоятельством, чрезвычайно удачно избранным:
Родилась я не здесь, далеко,
Далеко… но минувших дней
Предметы в памяти моей
Доныне врезаны глубоко.
Я помню горы в небесах,
Потоки жаркие в горах,
Непроходимые дубравы,
Другой закон, другие нравы,
Но почему, какой судьбой
Я край оставила родной,
Не знаю, помню только море
И человека в вышине
Над парусами………..
Заметим, что в этом прекрасном рассказе бейронизм мастерски выдержан.
Выше сего я уже сказал, что не стану говорить о слоге и версификации сего стихотворения, потому что слог Пушкина везде жив, блистателен и правилен, а версификация везде музыкальна, и в отношении к сему достоинству, к картинам и описаниям, повесть сия прелестна.
Приступим теперь к плану. Начнем с того, что порядок есть душа всякого сочинения. Некоторые, быть может, скажут, что никогда не должно подчинять поэзию, особенно романтическую, законам строгим, что беспорядок в поэзии часто может служить украшением. Согласен, но, спрашиваю, какой беспорядок? — Без сомнения, беспорядок прелестный, который, как сказал Буало, часто бывает следствием искусства1. Итак, главный недостаток сего стихотворения г. Пушкина заключается, по мнению моему, в плане. — Взглянем на оный.
Гирей, хан Крымский, сидит с мрачным и потупленным взором во дворце своем, янтарь дымится в устах его, придворные стоят в безмолвии вокруг хана, он делает знак рукою — и все идут вон. Здесь стихотворец делает вопрос: что движет гордою душою хана?
На Русь ли вновь идет войною,
Несет ли Польше свой закон,
Горит ли местию кровавой,
Открыл ли в войске заговор,
Страшится ли народов гор,
Иль козней Генуи лукавой?
Нет, он скучает бранной славой,
Устала грозная рука,
Война от мыслей далека.
Потом еще вопрос:
Ужель в гарем его измена
Стезей преступною вошла,
И дочь неволи, нег и плена
Гяуру сердце отдала?
За сим следует довольно длинное описание жизни гаремских пленниц и эвнуха, описание прелестное, но чрезвычайно холодное, по неуместной долготе своей, в отношении к ходу и интересу. После сего стихотворец делает опять вопрос:
Что ж полон грусти ум Гирея? —
и не отвечает на оный. Задумчивый хан встает, эвнух отворяет пред ним
дверь настежь, и Гирей
Идет в заветную обитель
Еще недавно милых жен.
Картинное и блестящее описание гаремских пленниц, сидящих вокруг фонтана и ожидающих Гирея. Без сомнения, читатели мои не поскучают, если они еще раз прочтут оное:
Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
На шелковых коврах оне
Толпою резвою сидели
И с детской радостью глядели*,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
Нарочно к ней на дно иные
Роняли серьги золотые.
Кругом невольницы меж тем
Щербет носили ароматный
И песнью звонкой и приятной
Вдруг огласили весь гарем.
Следует татарская песня. После сего стихотворец яркими красками описывает Зарему, которую Гирей совершенно разлюбил
С тех пор, как польская княжна
В его гарем заключена.
Теперь можно спросить, для чего было хану, занятому единственно Мариею, ходить в гарем, хану, который сделался равнодушным даже и к прелестям Заремы, сей звезды любви, и который — по словам поэта — проводил мрачный и одинокий, хладные часы ночи? Это обстоятельство совершенно противно мрачному состоянию души Гиреевой и, так сказать, уничтожает оное. После сего следует описание Марии, княжны польской, похищенной Гиреем в один из его дерзких набегов на Польшу, и благочестивого ее жилища. — Заметим мимоходом, что хан с той самой минуты, как пошел он в гарем, совершенно исчезает со сцены действия, так сказать, еще не развернувшегося, и остаются на оной только два лица: Мария и Зарема, что в повести сей, в которой только три лица действующих, действует одна только Зарема, и то весьма слабо, а прочие выставлены единственно в рассказе — обстоятельство, которое, так сказать, не дает никакого движения повести.
Ночь покрывает своею тенью поля Тавриды, гарем ханов спит, одна только Зарема не предается сну. Она встает с постели, крадется и приходит в чертог Марии. Мария пробуждается. Зарема просит Марию, чтобы она спасла ее, говорит ей кратко о себе, и потом:
Я плачу, видишь, я колена
Теперь склоняю пред тобой,
Молю, винить тебя не смея,
Отдай мне радость и покой,
Отдай мне прежнего Гирея…
Не возражай мне ничего,
Он мой! Он ослеплен тобою.
Презреньем, просьбами, тоскою,
Чем хочешь отврати его,
Клянись… (Хоть я для Ал-Корана
Между невольницами хана
Забыла веру прежних дней,
Но верой матери моей
Была твоя) клянись мне ею
Зарему возвратить Гирею…
Но слушай: если я должна
Тебе… кинжалом я владею,
Я близ Кавказа рождена.
Тирада сама по себе очень хорошая, но я спрашиваю, прилично ли обиженной любовнице, азиятке, употреблять такое средство? К тому ж, что могла сделать Мария, чтобы возвратить Зареме сердце Гирея? Азиятец, сверх сего деспот, разлюбив однажды, в другой раз уже не полюбит тот же самый предмет. Итак, просьбы и угроза обиженной Заремы, независимо от того, что оные не производят никакого действия, подлежат, по всей справедливости, строгой критике.
Промчались дни — и Марии уже нет более. Что причиною ее смерти? Неизвестно. Дворец хана опустел. Гирей с толпою татар направил в чужую землю набег свой. Зарема немыми гаремскими стражами брошена в море в ту самую ночь, в которую умерла княжна польская. Гирей, пробыв несколько времени на войне, возвратился опять в Тавриду и в память Марии воздвигнул во дворце своем мраморный фонтан.
Здесь кончаются содержание и план сей повести. Итак, из вышесказанного видно, что в плане оной нет узла или завязки, нет возрастающего интереса, нет развязки, разве сим последним именем захотим мы назвать конец сочинения, ибо надобно только догадываться, и то без малейших признаков, что Зарема убила Марию и что Гирей после сего велел утопить Зарему. Приняв в уважение все сии обстоятельства, вместе с вышеозначенным, то есть, что хану не следовало ходить в гарем, ибо черта сия, как я уже сказал, совершенно противна мрачному состоянию души Гиреевой и, так сказать, уничтожает оное, что хан слишком скоро исчезает со сцены действия, еще не развернувшегося, что в повести сей, в которой только три лица действующих, действует одна только Зарема, и то весьма слабо, а прочие выставлены единственно в рассказе, что не дает никакого движения повести, что Зареме, как обиженной любовнице, как азиятке, не следовало умолять Марию возвратить ей сердце Гирея, приняв в уважение все сии обстоятельства, повторяю я, всякий, без сомнения, увидит, что план сей повести, по всей справедливости и безусловно, подлежит строгой критике.
Скажем теперь несколько слов о некоторых недостатках или слабостях сего сочинения, независимо от плана оного. Во-первых, ни одно из действующих лиц сей повести не имеет характера. Какой характер Гирея, Заремы и Марии? Трудно отвечать на вопрос сей. Скажу, мимоходом, что — по мнению моему — первенствующим характером надлежало бы быть характеру Заремы: можно было бы прекрасно воспользоваться положением этой азиятки, этой страстной и оскорбленной любовницы. Во-вторых, описание жизни гаремских пленниц и эвнуха хотя и прелестно, как выше сего я уже говорил, но чрезвычайно холодно, по неуместной долготе своей, в отношении к исходу и интересу: погрешность весьма ощутительная, не только по приличию, ибо вдруг и надолго прерывает только что начинающийся интерес, но даже и по тому действию, которое она производит над читателем, относительно к нетерпеливому его любопытству. Сверх сего скажем, что изображение эвнуха, к которому стихотворец, после первого описания, возвращается еще два раза, будучи слишком сильно выставлено, и, так сказать, на трех планах (см. стр. 5 и след., стр. 17 и след. и стр. 19), чрезвычайно обременяет тесную основу и тесные рамы сей повести. В-третьих, заметим, что стихотворец — довольно часто — вдруг прерывает окончание и смысл начатых идей и переходит к новым, оставляя читателя в совершенном незнании того, что хотел сказать он, что в сих крутых и отрывистых переходах он пренебрегает даже рифмами, оставляя стихи без оных. Это делает то, что все сии места, кроме того, что оные совершенно неудовлетворительны, кажутся, так сказать, разноцветными и вшитыми лоскутками (см. стр. 16, 19, 33). Последняя, эпилогическая, часть повести прелестна по своему описанию, но окончание оной, как мне кажется, не заключено, если смею так выразиться, чем-то еще нужным.
Итак, если недостатки плана, если некоторые выставленные мною здесь погрешности ускользают во время чтения от большей части читателя то это потому именно, что прелесть поэзии и слога, что очаровательная гармония стихов, как две могущественные волшебницы — посредством магической своей власти, не дают чувствовать оных, лелея слух и очаровывая душу: так скрываются иногда нравственные недостатки под прелестною наружностию, и мы, изумленные, долго не верим, как могут таиться пороки под небесною мелодиею лица красавицы.
Представив — по мнению моему — главные и существенные недостатки сего прелестного сочинения, оставляю прочим подносить светильник критики к погрешностям и красотам частным.
Скажу, наконец, в заключение то же самое, что сказал я, говоря о поэме ‘Руслан и Людмила’2, то есть, что стихотворение сие, несмотря на недостатки плана и некоторые погрешности, может, по всей справедливости, назваться свежим, прелестным и благоухающим цветком русского Парнаса.
Сноски к стр. 200
* Заметим, что этот стих чрезвычайно верно изображает состояние гаремских пленниц, касательно умственных их способностей.
Литературные листки. 1824. Ч. 2. N 7 (выход в свет 24 апреля). С. 265-277.
Статья Олина (см. о нем на с. 371-372 наст. изд.) — одна из наиболее ярких иллюстраций тех споров и недоумений, которые породила в русской критике и читающей публике 1820-х гг. новая, ‘байроническая’, поэма. В подходе Олина к поэме Пушкина сказалась общая классицистическая ориентация критика, хотя и скрываемая за внешним сочувствием современным романтическим веяниям. Сам не чуждый влиянию нового литературного направления, но понимавший его совершенно поверхностно, Олин сводил романтизм лишь к изменению тематики, мелодраматизации сюжета, эмоциональной приподнятости повествования и вниманию к характерам. В ‘Бахчисарайском фонтане’ Олин хвалит по сути только ‘слог’ и ‘версификацию’. Основная его претензия к поэме Пушкина — недостатки плана, в представлении о котором Олин исходит из логической последовательности, связности и ‘закономерности’ поэмы и эпопеи старого стиля.
‘Бахчисарайский фонтан’, как отмечал В. М. Жирмунский, в сравнении с другими пушкинскими поэмами, наиболее соответствует принципам байроновской композиции: фрагментарность, так называемая ‘вершинность’, композиции, внезапный зачин, вводящий прямо в середину действия, неясность и недоговоренность в фактических подробностях и т. д. (см.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 54-69). Все эти особенности вменяются Олиным в вину Пушкину и расцениваются как художественные погрешности. Вопрос о единстве байронической поэмы (и, следовательно, о плане), ‘отвечающий в нашей литературной критике 20-х гг. известным пререканиям между классиками и романтиками о единстве времени и места во французской трагедии’ (Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. С. 70), был намечен еще в откликах на ‘Кавказский пленник’, в общетеоретическом плане он решался в ‘Разговоре…’ Вяземского и в его полемике с М. А. Дмитриевым. Именно Дмитриеву принадлежала парадоксальная формула ‘смесь быстроты рассказа с неподвижностью действия’ (см. с. 157 наст. изд.), выражавшая, по его мнению, отличительную черту ‘новой школы’. Интересно, что отсутствие подобной ‘быстроты рассказа’ вскоре поставил самому Олину в упрек О. М. Сомов, приводя ему в пример тот же ‘Бахчисарайский фонтан’. В рецензии на оссианическую поэму Олина ‘Кальфон’ (1824) Сомов замечает: ‘Казалось бы, что с таким простым содержанием поэма должна лететь… Отчего же она так медленно подвигается к концу? отчего последние страницы против воли читателя вызывают старинное восклицание: берег, берег! Отчего, например, поэма Пушкина ‘Бахчисарайский фонтан’ при столь же простом содержании, незаметно пробегается до конца и снова перечитывается, оставляя всякий раз что-нибудь в нашей памяти? Это тайна поэта, неразгаданная в поэме ‘Кальфон» (Сын Отечества. 1825. N 6. С. 173). Пушкин вспомнил рассуждения Олина о плане поэмы несколько лет спустя в незавершенной рецензии на трагедию Олина ‘Корсер’ (1826), где сюжет байроновского ‘Корсара’ был переложен прозою по образцу французских книжных драм: ‘Байрон мало заботился о планах своих произведений, или даже вовсе не думал о них: несколько сцен, слабо между собой связанных, были ему достаточны <,для>, сей бездны мыслей, чувств и картин. <,…>, Что же мы подумаем о писателе, который из поэмы ‘Корсар’ выберет один токмо план, достойный нелепой испанской <,?>, повест<,и>,, — и по сему детскому плану составит драм.<,атическую>, трилогию, заменив очаровательную глубокую поэзию Байрона прозой надутой и уродливой, достойной наших несчастных подражателей покойного Коцебу? — вот что сделал г-н Олин, написав свою роман.<,тическую>, трагедию ‘Корс<,ер>,’, — подражание <,Байрону>,. Спрашивается: что же в байроновой поэме его поразило — неужели план? о miratores!.. <,о поклонники! (лат.). — Ред.>,’ (XI, 64-65).
1 Имеется в виду выражение Буало ‘…un beau desordre est un effet de l’art’, сказанное по поводу оды (II песнь ‘Поэтического искусства’, 1672). Имеется в виду выражение Буало ‘…un beau desordre est un effet de l’art’, сказанное по поводу оды (II песнь ‘Поэтического искусства’, 1672).
2 См. с. 106 наст. изд.