Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

КРИТИЧЕСКЯ ЗАМТКИ.

Что далъ литератур прошлый годъ.— Общее оживленіе въ литератур и отсутствіе выдающихся произведеній.— Ростъ газеты и будущее журнала.— Два слова о литератур на Запад.— Полное собраніе сочиненій H. С. Лскова.— Общее впечатлніе.— Писатель-анекдотистъ.— Диирамбы г. Сементковскаго.— Лсковъ — мертвый писатель.— Второе изданіе сочиненій H. К. Михайловскаго, томы I и II.

Что далъ въ литератур минувшій годъ? На чемъ можно было бы остановиться и отмтить, какъ наиболе яркое, характерное явленіе? Оглядываясь назадъ, на многочисленныя произведенія, украшавшія страницы повременныхъ изданій, на многочисленные сборники повстей, разсказовъ, стиховъ и прочаго литературнаго матеріала, можно замтить два явленія, повидимому, независимыя другъ отъ друга: съ одной стороны, оживленіе въ литератур, съ другой — отсутствіе выдающихся произведеній.

Первое не такъ, быть можетъ, очевидно, какъ второе, но признаки его посяны въ журналистик и вообще періодической печати. Сказывается это и въ небываломъ обиліи отдльныхъ изданій, обогащающихъ книжный рынокъ. Въ періодической печати замчается живое соревнованіе въ возможно полномъ ознакомленіи читателей съ тмъ, что появляется у насъ и заграницей въ области Литературы и науки. Отдлы критики и библіографіи растутъ во всхъ журналахъ, тнь не мене, далеко не удовлетворяя потребности и не поспвая за массой изданій, текущихъ непрерывной ркой изъ-подъ печатнаго станка. Обиліе переводной литературы, появленіе сразу въ двухъ-трехъ изданіяхъ одного и того же произведенія,— все это указываетъ на несомннное оживленіе интереса къ литератур среди читателей и на количественный ростъ послднихъ. Въ особенности отрадно въ этомъ явленіи то, что спросъ сосредоточивается на серьезной литератур, преимущественно исторической и экономической, а также на книгахъ по естествознанію. Очевидно, въ сред самыхъ широкихъ общественныхъ слоевъ развивается органическая потребность званія, въ истинномъ и высокомъ смысл слова, не чисто утилитарнаго знанія, а боле высокаго порядка. Народился особый читатель, многочисленный, средній читатель, стремящійся чтеніемъ, самостоятельнымъ путемъ, помимо школы, добиться боле широкаго пониманія жизни, раздвинуть т узкія рамки, въ которыя замкнута школьная наука послднихъ годовъ. Это явленіе высоко-поучительно и глубоко интересно. Оно показываетъ, какъ жизнь вырабатываетъ сама коррективы и компенсируетъ недостатки существующихъ учрежденій, разъ въ ней возникли потребности, подавить которыхъ ничто не въ силахъ.

Это непреоборимое стремленіе въ свту еще только въ самомъ начал своего развитія. Оно похоже теперь на чуть-чуть журчащіе вешніе потоки, пробивающіеся изъ-подъ грузныхъ снговъ. Ихъ теченіе можетъ на минуту замедлить внезапно пахнувшій холодный втеръ, но съ тмъ большею силою вырываются они потомъ при первомъ тепломъ дыханіи весны.

Иное совсмъ впечатлніе производитъ общій ровный тонъ литературы, нсколько безжизненный, вялый, какой-то буднично-срый колоритъ, лежащій на всей журналистик. Ничего яркаго, выдающагося, ничего хватающаго за живое, свыше вдохновеннаго, что бы поднимало духъ, окрыляя надеждой поникшія, стсненныя сердца. И въ то же время все такъ гладко, въ общемъ даже недурно, но скучно-скучно безъ конца! Мысль, сдавленная и ограниченная мелкимъ кругомъ дневныхъ заботъ, вращается суетливо около одного и того же центра, безъ всякихъ попытокъ разорвать этотъ кругъ.

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья бготня,

вотъ общее настроеніе журналистики прошлаго года. Есть въ этомъ что-то скорбное и приниженное, чувствуется усталость безцльнаго существованія, не согртаго страстью желаній и гнвомъ борьбы. Какъ бы съ цлью подчеркнуть и оттнить это мертвое настроеніе, явились сильно и ярко написанные очерки ‘Изъ міра отверженныхъ’,— произведеніе, безспорно выдающееся, но не имющее никакого отношенія къ текущей жнеей. Оно — словно стонъ, долетвшій откуда-то издалека и заглохшій въ шум повседневной сутолоки.

На фон послдней выдляются нсколько журнальныхъ стычекъ, ‘анкроморскихъ битвъ’, по остроумному выраженію г. Буренина, интересовавшихъ боле противниковъ, чмъ читателей, которыхъ он не могли захватить мелочностью своего содержанія. Выдляются дв три вещи, имвшихъ успхъ скандала, да и т забылись столь основательно, что требуется нкоторое напряженіе памяти, чтобы вызвать произведенное ими впечатлніе. Затихла и шумная декадентская бравада, ознаменовавшая предшествовавшій годъ. Наши декаденты, какъ неопытные пвцы, взявъ слишкомъ высокую ноту, сорвались и псни своей не допли.

Современная ежемсячная журналистика находится, повидимому, въ період кризиса. Руководительство, ‘направленіе’, принадлежавшее ей прежде, уходитъ отъ нея,— на сцену выступаетъ газета. Въ сравненіи съ количественнымъ и качественнымъ ростомъ послдней журналъ почти не растетъ. Въ провинціи выросъ и развился рядъ новыхъ газетъ, въ столицахъ объявлено сразу о выход съ настоящаго года до десятка новыхъ органовъ,— и ни одного журнала. Періодическая печать, очевидно, переживаетъ и у насъ фазисъ развитія, давно уже прожитый обще-европейской печатью. Помимо нкоторыхъ временныхъ причинъ, въ этомъ рост газетъ скрывается общая тенденція періодической печати у насъ — стать въ рядъ прочихъ общественныхъ проявленій русской жизни.

До сихъ поръ наша печать занимала совсмъ особое мсто въ этой жизни. Она стояла какъ бы вн ея, во всякомъ случа, нсколько въ сторонк. Она замыкалась въ тяжеловсные ежемсячники, двнадцать разъ въ году выступавшіе съ тяжеловсными сужденіями, глубоко-интересными и поучительными, трактовавшими de omne ге scibili et qmbusdam aliis {Обо всемъ познаваемомъ, а также и о прочемъ.}, но лишь отдаленно касавшимися житейскихъ треволненій. Обыватель двнадцать разъ въ годъ получалъ книгу, на часъ оживлялся и засыпалъ до новой получки. Но жизнь понемногу тревожила обывателя, шевелила и возбуждала, и журналъ пересталъ удовлетворять ого, какъ слишкомъ медленно поспшающій. На смну выдвигается живая и юркая газета, въ которой обыватель находить не столько поученіе, сколько отраженіе окружающей жизни, правда, подчасъ кривобокое и исковерканное. Но все же это ближе ему, боле интересуетъ и боле волнуетъ. Газета становится уже необходимостью, не везд еще сознанною, но всми чувствуемою.

Этотъ фазисъ развитія печати находится у насъ еще въ самомъ начал, но дальнйшій ходъ его предвидть легко. Журналъ отодвинется еще боле на задній планъ и преобразуется въ форму научно-литературныхъ сборниковъ по западно-европейскому образцу, а газета займетъ все, вступивъ въ жизнь, какъ важное общественное учрежденіе, преслдующее свои собственныя цли, живущее самостоятельной жизнью вн зависимости отъ такъ-называемыхъ ‘общественныхъ интересовъ’, ‘на страж’ которыхъ печать еще стоить у насъ или, скоре, мнитъ себя стоящей. Потому что развитая и самостоятельная печать никакихъ интересовъ не преслдуетъ и не отстаиваетъ, кром своихъ собственныхъ, которые заключаются въ одномъ — быть сильной и независимой.

Переходя отъ русской литературы прошлаго года къ западно-европейской, мы и тамъ не находимъ ничего ‘длающаго эпоху’, хотя тоже можно бы указать довольно произведеній, вполн достойныхъ вниманія, но не выходящихъ за предлы средняго уровня, бъ англійской беллетристик, пожалуй, самый интересной по живости и содержательности, общее вниманіе обратилъ романъ миссисъ Гемпфри Уордъ ‘Сэръ Джоржъ Тресседи’ и шумный романъ Грантъ Аллена ‘Женщина, которая ршилась’. Оба романа принадлежатъ къ огромному циклу общественныхъ романовъ, все боле вытсняющихъ прежній психологическій типъ этихъ произведеній. Это, впрочемъ, общее явленіе на Запад, гд жизнь постепенно выталкиваетъ писателя изъ его уединенія на арену борьбы общественныхъ интересовъ: Писатель добраго стараго времени виталъ высоко надъ землей, созерцая оттуда гршныхъ людей съ нкотораго рода презрніемъ. Но на высот ему плохо были видны вншнія проявленія жизни людей, ихъ профессіональная дятельность. Ему оставалось одно — взять во владніе душу, въ которой, какъ извстно, потемки, гд можно очень удачно длать открытія, не подвергаясь опасности быть уличеннымъ въ незнаніи. Психологія царила, поэтому, нераздльно, пока страшно не надоло всмъ вчное копанье въ душ. И теперь она не забыта, но ей отведено подобающее мсто въ роман, какъ и то. которое она занимаетъ въ жизни, гд насъ сильне интересуютъ дйствія, поступки людей, чмъ ихъ настроенія. Образцомъ такого умлаго сочетанія психологіи и общественной жизнь въ роман можетъ служить ‘Трэсседи’, едва-ли не лучшее произведеніе Гемпфри Уордъ. Тонкими художественными штрихами обрисованъ постепенный переворотъ въ душ человка, выступившаго въ жизнь съ чисто личными цлями и подъ конецъ сознательно идущаго на смерть для спасенія другихъ. Великолпная въ художественномъ отношеніи картина смерти героя не является присочиненною, а логически вытекаетъ изъ всего хода дйствія романа. Значительно уступаетъ ему въ достоинствахъ романъ Грантъ Аллена тмъ не мене, крайне интересный но тем и ея обработк, и на него стоить обратить вниманіе русскихъ читателей. Эти романы, представляющіе всю разносторонность и богатство общественной жизни Англіи, могутъ лучше всего убдить нашихъ читателей, какая масса нелпйшаго вздора распространяется нкоторой частью нашей печати шовинистическаго оттнка объ Англіи и лучшихъ стремленіяхъ ея общества. Читая ихъ, знакомясь съ культурой и нравами англичанъ, читатели поймутъ, почему Англія завоевала полъ-міра не силою оружія, котораго у нея меньше, чмъ у любой изъ континентальныхъ державъ, а силою духа, почему изъ дикой страны, въ род Новой Зеландіи, гд тридцать лтъ назадъ маорисы ли людей, англичане умютъ создавать культурные уголки, ‘рай для рабочихъ’, не уступающіе ни въ чемъ самымъ культурнымъ странамъ Европы и во многомъ превосходящіе ихъ. Въ иномъ вид представляется и самый голодъ въ Индіи, на который съ такимъ злорадствомъ и лицемрнымъ сочувствіемъ упираютъ наши политиканы изъ уличной прессы. Голодъ въ малокультурной стран — стихійное бдствіе, предотвратить которое не въ силахъ самое благоустроенное попечительное правленіе. Но для смягченія его Англія закупаетъ хлбъ во всхъ концахъ міра и мобилизируетъ цлыя армады. Понятнымъ становится и то нсколько юмористическое отношеніе, съ которымъ въ Англіи было встрчено извстіе о сбор пожертвованій у насъ въ пользу Индіи,— этихъ 9.690 р. 54 ¹/₂ к. (‘Нов. Вр.’ 14 дек.) для страны съ 250 мил. населенія.

Въ литератур на континент по прежнему центромъ общаго интереса служатъ два-три крупныхъ писателя, какъ Ибсенъ и Гауптманъ, произведенія которыхъ появляются сразу на всхъ европейскихъ языкахъ. О пьес перваго, ‘Габріель Воркманъ’, намъ придется еще говорятъ, когда она появится вся, такъ какъ печатаніе ея только еще началось. Здсь мы только отмтимъ то культурное единеніе народовъ Западной Европы, которое въ послдніе годы длаетъ огромные успхи, не смотря на вс усилія политики и дипломатіи помшать ему. въ этомъ отношеніи истекшій годъ былъ особенно замчателенъ. Масса международныхъ конгрессовъ по всевозможнымъ вопросамъ науки, литературы и общественнымъ и всякихъ выставокъ, на ряду съ указаннымъ литературнымъ явленіемъ — служитъ какъ бы стихійнымъ, непреоборимымъ моторомъ въ сближенію народовъ на почв высшихъ духовныхъ интересовъ, объединяя ихъ въ одну общечеловческую семью. И тутъ наши патріоты усмотрли странный предлогъ для гордости въ томъ, что въ этомъ единеніи Россія почти не участвуетъ, повторяя глупое увреніе выжившаго изъ ума австрійскаго геолога Зюсса, будто будущее принадлежитъ русскимъ и желтой рас именно потому, что мы ‘ее сливаемся въ этомъ общемъ поток’, нивеллирующемъ всхъ сглаживающемъ національные антагонизмы.

Что касается новой пьесы Гауптмана ‘Утопленный колоколъ’ (‘Der Versunkene Glocke’), то по типу она. напоминаетъ ‘Ганнеле’ и, конечно, появится на сцен петербургскаго литературно-артистическаго кружка, когда будетъ умстне поговорить о ней подробне. Она очень поэтична, и какъ символическое произведеніе, глубока и интересна. За исключеніемъ ея, въ этой области западая литература не дала ничего новаго. Только въ польской литератур особенно вы двинулся въ послднее время, какъ символистъ, Стефанъ Жеромскій, соединяющій рдкій поэтическій талантъ съ глубокимъ содержаніемъ. Его манера письма совсмъ особенная. Слогъ его сама жизнь,— до того онъ искрится, дрожитъ и волнуется, всецло передавая читателю настроеніе автора. По своимъ симпатіямъ и направленію Жеромскій очень близокъ къ итальянской поэтесс Ад Негри, пвиц народнаго горя и страданія, которая въ прошломъ году обратила общее вниманіе въ Европ собраніемъ своихъ стихотвореній, мало кому извстныхъ до того, кром немногихъ любителей поэзіи.

Не вдаваясь въ дальнйшія подробности европейской литературы, ограничимся этими немногими замчаніями, самая краткость которыхъ отчасти свидтельствуетъ о нкоторой однотонности въ литератур не только у насъ. ‘На вершинахъ туманъ, надъ долиною ночь’, можно сказать объ общемъ настроеніи, преобладавшемъ въ литератур Европы. Нкоторая подавленность общественнаго настроенія въ связи съ шумомъ растущихъ вооруженій, постоянные лицемрные толки о мир, ради сохраненія котораго терпятся массовыя избіенія армянъ, и взаимныя заподозриванія, мшающія народамъ покончить съ призраками войны,— все это не могло не отразиться на литератур.

——

Два года тому назадъ умеръ Лсковъ, и смерть его прошла почти незамченной. Нсколько обычныхъ некрологовъ, дв-три широковщательныхъ статьи, написанныхъ друзьями покойника,— вотъ и все, въ чемъ выразилось вниманіе общества къ писателю, въ свое время длавшему большой шумъ. И въ этой холодности общественнаго мннія сказался тотъ общественный судъ, приговоры котораго всегда справедливы, потому что ни подкупить его, ни запугать нельзя. Это былъ приговоръ надъ человкомъ, дарованія котораго были растрачены какъ-то зря. безъ пользы для кого бы то ни было. Еще при жизни Лсковъ былъ уже мертвымъ писателемъ, мало привлекавшимъ вниманіе своими послдними произведеніями, хотя они были ни хуже, ни лучше всего, что онъ писалъ раньше. Тотъ же анекдотическій характеръ содержанія, та же грубоватая манера въ отдлк, та же вычурность, дланность языка, излюбленныя словечки, кривлянье и ломанье. Что-то мертвое было всегда въ Лсков, но раньше около его имени виталъ нкій специфическій запахъ, затхлый запахъ клеветническихъ извтовъ доносительнаго характера и лицемрнаго благочестія. Постепенно онъ выдыхался, и по мр того, какъ жизнь шла впередъ, въ Лсков сильне сказывались его дв основныя черты, какъ писателя — анекдотъ и вычурность. Было любопытно читать его анекдоты, но они тутъ же и забывались. Теперь одолть двнадцать томовъ анекдотовъ, заключенныхъ въ тяжелую, неудобоваримую форму, это трудъ тяжкій и неблагодарный.

Писатель-анекдотистъ, такимъ выступилъ Лсковъ въ литератур и такимъ же закончилъ свою писательскую дятельность. Все, что проходило передъ нимъ, интересовало его лишь съ точки зрнія курьезнаго сюжетца. Уловить боле глубокое содержаніе жизни, разобраться среди многочисленныхъ теченій ея, уяснить себ ихъ смыслъ — на это у Лскова никогда не хватало ни ума, ни таланта. Его захватывала только вншность явленія, суть же его ускользала всецло. Періодъ общественной жизни, наиболе богатой содержаніемъ, каковы были шестидесятые годы, отразился въ произведеніяхъ Лскова въ вид ряда курьезныхъ анекдотовъ, тщательно нанизанныхъ имъ и подобранныхъ такъ, чтобы все грязное, весь хвостъ, существующій въ каждомъ движеніи, получилъ въ глазахъ читателя значеніе главнаго содержанія. Если бы представить себ такой невозможный случай, что вся богатйшая литература того времени исчезла, и сохранился бы одинъ Лсковъ съ его ‘Соборянами’, ‘Некуда), ‘На ножахъ’, ‘Загадочною личностью’ о прочимъ,— получилась бы прекурьезная для читателя, незнакомаго съ тмъ временемъ, картина: собраніе невозможныхъ уродцевъ, не только духовныхъ, но физическихъ уродцевъ, какими нехитрая публика заманивается въ разные музеи рдкостей. Какъ образчикъ, приведемъ описаніе наглаго нигилиста Термесесова изъ ‘Соборянъ’: ‘Термосесовъ былъ нчто, напоминающее кентавра. При огромномъ мужскомъ рост у него было сложеніе здоровое, но чисто женское, въ плечахъ онъ узокъ, въ тазу непомрно широкъ, ляшки какъ лошадиные окорока, колни мясистыя И круглыя, руки сухія и жилистыя, шея длинная, но не съ кадыкомъ, какъ у большинства рослыхъ людей, а лошадиная — съ зарзомъ, голова съ гривой вразметъ на вс стороны, лицомъ смуглъ, съ длиннымъ, будто армянскимъ носомъ, и съ непомрною верхнею губой, которая тяжело садилась на нижнюю, глаза у Термосесова коричневаго цвта, съ рзкими черными пятнами въ зрачк, взглядъ его присталенъ измышленъ’. Соотвтственно этому изображаются и духовныя качества. Персонажи Лскова вс уголовные преступники, которые воруютъ, насильничаютъ, жгутъ, убиваютъ, лгутъ, поддлываютъ подписи и пишутъ фальшивые векселя.

Читая теперь эти увсистыя произведенія, диву даешься, гд авторъ бралъ для нихъ матеріалъ, и какъ-то стыдно длается за литературу, въ которой подобная нелпица выдавалась за настоящую жизнь. Но, познакомившись со всми произведеніями Лскова, видишь, что Лсковъ, собственно говоря, ничего не сочиняетъ. Онъ всегда вренъ себ и описываетъ то, что видитъ, но видитъ онъ по своему. У него особый недостатокъ зрнія, благодаря которому ему все представляется шиворотъ на выворотъ. Такъ, въ послдній періодъ своей писательской дятельности, Лсковъ увлекся толстовскимъ ученіемъ и началъ подражать Л. Н. Толстому, сочиняя разныя сказанія за моральныя темы. Содержаніе своихъ сказаній онъ заимствовалъ изъ ‘Прологовъ’, но что онъ сдлалъ съ героями ‘Прологовъ’,— это уму непостижимо! Наивную простоту, съ которой старинный бытописатель описываетъ житейскія явленія, Лсковъ превратилъ въ такую ничмъ не прикрытую наготу, такъ расписалъ, исказилъ, извратилъ и загрязнилъ, что моральный смыслъ преданій и высокое значеніе ихъ потонули въ мор разведенной Лсковымъ грязи. Читая его сказанія, вы чувствуете, что авторъ наслаждается нескромностью разсказа, не можетъ оторваться отъ нкоторыхъ сценъ, любуется ими, всецло забывая моральную цль, имвшуюся въ виду, когда онъ задумалъ сказаніе.

Эта извращенность, присущая Лскову, сказывается во всемъ, чего бы онъ ни коснулся. Есть у него рядъ разсказовъ изъ крпостной старины, въ которыхъ онъ выступаетъ, конечно, заклятымъ врагомъ крпостничества, но и въ нихъ онъ ухитрился выдвинуть на первый планъ особую сторону крпостничества. Очень характеренъ въ этомъ отношеніи небольшой очеркъ ‘Тупейный художникъ’, въ которомъ разсказанъ ужасный случай, но такъ разсказанъ, что эта особая сторона заслоняетъ въ глазахъ автора весь ужасъ содержанія. Въ конц-концовъ читателемъ начинаетъ овладвать подозрніе, въ самомъ-ли дл авторъ такъ ужъ ненавидитъ крпостничество? И какъ сказанія Лскова подрываютъ вру въ искренность его благочестія, такъ то очерки изъ крпостного быта заставляютъ заподозрить его взгляды на крпостную зависимость. ‘Памва — лицемръ’, плотоядно скалящій зубъ въ сказаніяхъ, такъ и чудится изъ-за негодующаго автора, сурово осуждающаго старину, отъ нкоторыхъ сторонъ которой онъ не можетъ оторваться.

Это двоедушіе Лскова лишаетъ художественной цльности вс его большія вещи я маленькіе разсказы. Онъ постоянно колеблется и жмется, наконецъ, размахнувшись, длаетъ скачекъ и всегда попадаетъ въ лужу грязи, брызги которой пятнаютъ его лучшія вещи, какъ, напр., очеркъ ‘Соборяне’. Описаніе быта духовенства, фигуры дьякона Ахилла и отца Захаріи очерчены очень живо, но лукавый бсъ, копошащійся въ душ Лскова, и тутъ подтолкнулъ его руку, которая, вырисовывая идеальнаго священника Туберозова, сдлала нсколько скверныхъ кляксовъ, исказившихъ лицо этого главнаго представителя высокаго духовнаго сана, какъ онъ представляется Лскову. Фигура получается дйствительно внушительная и для автора очень характерная, тмъ боле, что устами Туберозова говорить постоянно самъ Лсковъ. Туберозовъ, по иде, является представителемъ воинствующаго духовенства. Для этого у него вс данныя — умъ, энергія, стойкость духа и непреклонная вра. Чего бы, казалось, больше? Нтъ, Лсковъ не выдерживаетъ и прибавляетъ въ этихъ высокимъ качествамъ нчто, ужъ совсмъ гаденькое и низменное, заставляя Туберозова писать доносъ и еще превозноситься этимъ,— ‘ибо я русскій и деликатность съ такими людьми долженъ считать за неумстное’ (рчь идетъ о полякахъ). Такое непониманіе и неразборчивость въ самыхъ простыхъ вещахъ встрчаются у Лскова на каждомъ шагу. Лсковъ даже не догадывается, что человку, столь высокому по нравственному типу, какъ его Туберозовъ, никоимъ образомъ не придетъ въ голову доносъ. Но если сопоставить ‘Памву-лицемра’, проявившагося, въ сказаніяхъ Лскова, и скрытаго крпостника, притаившагося въ преданіяхъ о ‘Старыхъ годахъ села Плодомасова’, съ этимъ доносомъ, то не получится никакого противорчія, не въ художественномъ образ Туберозова, а въ Лсков, выглядывающемъ изъ-за Туберозова.

Нравственная нечистоплотность автора, разсянная въ этихъ двнадцати томахъ, на каждомъ шагу дающая себя чувствовать, длаетъ чтеніе его произведеній очень тягостнымъ. Получается такое впечатлніе, какъ отъ затхлой, давно не провтриваемой комнаты, гд накопилась масса грязи и сору, въ которомъ попадаются вещи, интересныя и заслуживающія вниманія. Но докопаться до нихъ — нелегкій трудъ, и когда на нихъ натыкаешься, настроеніе оказывается уже до того испорченнымъ, что вмсто художественнаго впечатлнія испытываешь досаду, зачмъ эти хорошія вещи сюда попали? Таковы, напр., его произведенія ‘Овцебыкъ’ и ‘Запечатлнный ангелъ’ Первое принадлежитъ къ числу раннихъ произведеній Лскова. Оно предшествовало его ‘Некуда’, посл котораго Лсковъ словно съ горы покатился. Второе явилось какъ бы въ одинъ изъ свтлыхъ моментовъ, бывающихъ у каждаго человка. Какъ художественное произведеніе, ‘Запечатлнный ангелъ’ выше по форм, замчательно выдержанной, обнаруживающей талантъ, если не крупный по размрамъ, за то оригинальный. ‘Овцебыкъ’ глубже по содержанію. Его портитъ только обычная манера Лскова говоритъ кривляясь, съ ужимочкой, приглядкой, оглядкой и присядкой.

На этой манер стоить остановиться. Г. Сементвовскій, которому принадлежитъ критико-біографическая статья о Лсков, приложенная въ изданію его полнаго собранія сочиненій, причисляетъ Лскова къ первокласснымъ нашимъ писателямъ. ‘Если мы назовемъ,— говоритъ г. Сементковскій,— Гончарова, Тургенева, Островскаго, Достоевскаго, Писемскаго, Салтыкова, Л. Н. Толстого, то Лсковъ присоединяется въ этой блестящей плеяд, какъ талантъ не во всемъ имъ равный, но въ нкоторыхъ отношеніяхъ имъ не уступающій и превосходящій ихъ въ другихъ’. Чувствуя, должно быть, что хватилъ нсколько грха на душу, г. Сементковскій привлекаетъ къ отвту г. Венгерова, заимствуя у него опредленіе особыхъ достоинствъ Лскова: ‘Подходя нкоторыми сторонами таланта къ Островскому, Писемскому и Достоевскому, онъ ни одному изъ этихъ великихъ мастеровъ русскаго слова не уступаетъ по чисто-художественнымъ силамъ… Ни у одного русскаго писателя нтъ такого неисчерпаемаго богатства фабулы… Въ тсной связи съ богатствомъ фабулы находится сконцентрированность беллетристической манеры Лскова… Наконецъ, не много знаетъ Лсковъ соперниковъ въ русской литератур по колоритности и оригинальности своего языка’. Дале г. Сементковскій жалетъ, что Лскова де сихъ поръ не понимали. ‘Къ нему прикидывали лишь мрку собственныхъ воззрній и симпатій т или другіе критики, и такъ какъ-Лсковъ подъ эту мрку не подходилъ, то оцнка его не могла быть ни справедлива, ни убдительна. Надъ Лсковымъ до сихъ поръ произносила судъ не русская литературная критика, а та или другая партія’.

Мы привели этотъ отзывъ, чтобы выяснить лучше нашу точку зрнія на Лскова. Не станемъ отрицать, что Лскову въ свое время доставалось отъ литературныхъ противниковъ. Съ тхъ поръ страсти утихли и говорить теперь о партійности, конечно, никто не станетъ. И вотъ теперь мы смемъ утверждать, что съ художественной точки зрнія Лсковъ не только не можетъ быть сравниваемъ съ ‘блестящей плеядой’ приведенныхъ г. Сементковскимъ писателей, но и съ писателями второклассными, потому что онъ не художникъ. Какъ мы выше сказали, онъ — анекдотистъ, а вс эти 12 томовъ, его сочиненій въ большей части просто собраніе грубыхъ, часто пошлыхъ анекдотовъ. Если выдлить изъ этой груды такія произведенія, какъ ‘Соборяне’, ‘На краю свта’, ‘Запечатлнный ангелъ’, ‘Овцебыкъ’, въ общемъ не боле одного тома,— все остальное,— если можно такъ выразиться,— ничто иное, какъ ‘скверный анекдотъ’ въ русской литератур, на половину уже забытый теперь, а еще одно-два поколнія, и его забудутъ такъ же основательно, какъ забыли барона Брамбеуса, многотомное собраніе сочиненій котораго выдержало въ свое время не одно изданіе, а теперь мирно покоится на полкахъ библіотекъ. А между тмъ, и Брамбеусъ былъ писатель не безъ таланта, и у него найдутся страницы, которыя и теперь можно прочесть не безъ удовольствія. Но художественной критик съ нимъ длать нечего.

То же самое и Лсковъ. Онъ не художникъ, и чувство красоты, мры и художественной правды ему совершенно чуждо. Его большія произведенія, въ которыхъ нтъ свойственнаго другимъ его вещамъ специфическаго запаха клеветы, именно ‘Обойденные’ и ‘Островитяне’, такъ жертвенно-скучны, что читать ихъ нтъ возможности. Мы уврены, что огромному большинству читателей эти не щи, составляющія въ отдльномъ изданіи цлый томъ, вполн неизвстны. И нельзя сказать, чтобы он были хуже другихъ произведеній Ддова. Он нисколько не уступаютъ по литературнымъ достоинствамъ его знаменитымъ романамъ ‘Некуда’ и ‘На ножахъ’. Тотъ же тягучій слогъ, болтливый тонъ въ передач подробностей, та же смута въ голов автора, т же безплодныя потуги на глубину, и жалкое остроуміе, заставляющее читателя краснть за автора. Отсутствіе мры здсь сказывается въ необычайныхъ достоинствахъ героевъ и героинь. Но это качество Ддова лучше прослдить на вещахъ, боле извстныхъ читателямъ, хотя бы по наслышк.

Самое крупное произведеніе Лскова по размрамъ — романъ ‘На ножахъ’, занимающій въ полномъ собраніи два тома, почти 1.000 страницъ. На ряду съ романомъ ‘Некуда’, это произведеніе является кульминаціоннымъ пунктомъ творчества Лскова. Въ нихъ онъ высказался весь, съ откровенностью, близкой къ цинизму. Теперь намъ трудно уже прочувствовать весь аффектъ этихъ романовъ. Настроеніе, съ которымъ они должны были бороться, прошло давно, и мы можемъ оцнивать ихъ только съ точки зрнія исторической правды, потому что, какъ художественныя вещи, они ниже самой непритязательной критики. Въ этомъ отношеніи обличительные романы Маркевича, не смотря на всю бездарность его, много выше. У Маркевича больше литературности, чувствуется рука боле опытная въ обработк деталей, и подчасъ встрчаются прямо-таки умныя вещи, какъ, напр., характеристика Гамлета въ роман ‘Четвергъ вка назадъ’ (кажется, такъ, если не ошибаемся). У Декова на 1.000 страницъ въ роман ‘На ножахъ’ нтъ ни одной, на которой читатель, утомленный безконечнымъ пустословіемъ и клеветничествомъ автора, передохнулъ бы и запасся новыми силами для дальнйшаго странствія по этой пустын. Не думаемъ, чтобы для этого романа нашлись теперь читатели-добровольцы, чтеніе же его по обязанности рецензента наводитъ примирительный сонъ. ‘Некуда’ иного лучше, такъ какъ въ немъ собрана цлая куча пикантныхъ анекдотовъ увеселительнаго свойства, развлекающихъ читателя, хотя ‘ не окупающихъ потери времени.

Прилагая къ этимъ романамъ историческую мрку, приходится сказать, что Лсковъ, благодаря отмченному выше недостатку зрнія, не осмыслилъ явленія, происходившаго на его глазахъ. Если не обращать вниманія на личное озлобленіе, чувствующееся на каждомъ шагу, то собранные имъ факты или ничтожно мелки, или завдомо лживы. Невозможно допустить a priori, чтобы среди передовой части тогдашняго общества, молодежи въ особенности, были исключительно мерзавцы, шуты и сумасшедшіе. Напр., герой романа ‘На ножахъ’ совершаетъ слдующія преступленія: обманомъ устраиваетъ обыскъ и арестъ своего пріятеля, продаетъ (буквально — за 9.500 р.) его въ мужья одной нуждавшейся въ муж дам, держитъ негласно кассу ссудъ, воруетъ письма и поддлываетъ рядъ векселей, соблазняетъ трехъ двицъ, наконецъ, чтобы увнчать зданіе, убиваетъ мужа своей любовницы. Остальные герои соревнуютъ съ нимъ, и въ общемъ получается картина какой-то ‘черной ямы’, кишащей извергами естества, съ которыми мужественно, но безуспшно борются идеальные герои консервативнаго типа. Насколько прогрессисты черне чернилъ, настолько ихъ противники прикрашены всми совершенствами. Суздальская манера письма, преобладающая у Лскова вообще, развертывается здсь во всю ширь. Современный вкусъ этого уже не выноситъ, и что бы ни говорили панегиристы, гг. Сементковскіе и Венгеровы, такое художество неприлично сопоставлять съ произведеніями ‘великихъ мастеровъ русскаго слова’. Стыдно тревожить великія тни Тургенева, Достоевскаго и Салтыкова по поводу лсковскаго шутовства.

Потому что Лсковъ — шутъ въ душ. ‘Ни слова въ простот, а все въ ужимкой’ — такова его характерная особенность, какъ колоритнаго писателя. Въ большихъ его вещахъ, благодаря чрезвычайной водянистости, эта особенность не такъ замтна. Ее здсь подавляетъ болтливость. Но небольшіе его разсказы, начиная съ вычурныхъ заглавій, сплошное ломанье и кривлянье. Даже въ лучшихъ вещахъ онъ не можетъ удержаться, чтобы не выкинуть веселенькаго колнца, въ большинств случаевъ пошловатаго. Напр., въ ‘Запечатлнномъ ангел’, безспорно самомъ лучшемъ, по выдержанности, разсказ Лскова, и тутъ онъ совсмъ зря, безъ всякой нужды, взялъ да и отмочилъ такое колнцо насчетъ ‘русской красоты’. ‘У насъ,— говорить разсказчикъ,— въ русскомъ настоящемъ понятіи насчетъ женскаго сложенія соблюдается свой типъ, который, по нашему, гораздо ныншняго легкомыслія соотвтственне, а совсмъ не то, что кочка. Мы длинныхъ цыбовъ точно не уважаемъ, а любимъ, чтобы женщина стояла не на долгихъ ножкахъ, да на крпонькихъ, чтобъ она не путалась, а какъ шарикъ всюду каталась и поспвала, а цыбастенькая побжитъ да споткнется. Зміевидная тонина у насъ тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была пондристе и съ пазушкой, потому оно хоть и не такъ фигурно, да зато материнство въ ней обозначается, лобочки въ нашей настоящей чисто-русской женской пород хоть потльне, помясисте, а зато въ этомъ мягкомъ лобочк веселости и привта больше. То же и насчетъ носика: у вашихъ носики не горбылемъ, а все будто пипочкой, но этакая пипочка, она, какъ вамъ угодно, въ семейномъ быту гораздо благоувтливе, чмъ сухой, гордый носъ. А особливо бровь, бровь въ лиц видъ открываетъ, и потому надо, чтобы бровочки у женщинъ не супились, а были пооткрытне, дужкою, ибо къ таковой женщин и заговорить человку повадливе и совсмъ она иное на всякаго, къ дому располагающее впечатлніе иметъ. Но ныншній вкусъ, разумется, отъ этого добраго типа отсталъ и одобряетъ въ женскомъ нол воздушную эфемерность’. Не правда ли, смшно? Но это еще лучшее колнцо, много значенія, кром смхотворнаго, и не имющее. Иное дло, когда Лсковъ ихъ откалываетъ и по поводу, и безъ повода, такъ, ради зубоскальства, какъ, напр., въ разсказ ‘Полунощники’, въ которомъ его невозможный, по опредленію г. Венгерова — ‘колоритный’, языкъ доведенъ до виртуозной искаженности. Приводимъ нсколько образчиковъ этой ‘колоритности’ изъ упомянутыхъ ‘Полунощниковъ’: ‘Ажидація’, ‘долбица умноженія’, ‘пять изъ семьи — сколько въ отставк’, ‘женихъ весь огурцомъ а-ля-пузе’, ‘одтъ а-ля морда’, ‘мимоноски строилъ съ морскими годовая ерами’, ‘въ подземельномъ банк портежъ сдланъ’, ‘инпузорія въ пространств’, ‘мать-Переносица’, ‘постановъ вопроса’, ‘красоты видъ въ род авгличанскаго фасона, но съ буланцемъ’, и все прочее въ томъ же род на протяженіи семи слишкомъ листовъ. Въ смысл коверканья русскаго языка Лсковъ не иметъ соперниковъ,— это совершенная правда. Даже г. Лейкинъ передъ немъ долженъ спасовать. Вычурность и кривлянье видны изъ самыхъ заглавій, въ род: ‘Несмертельный Голованъ’, ‘Овцебыкъ’, ‘Однодумъ’, ‘Очарованный странникъ’, ‘Чертогонъ’, ‘Котинъ доилецъ’, ‘Пустомясы’, ‘О квакереяхъ’ и т. п. Благодаря этой ломк языка, Лскова крайне тяжело читать. Словно по груд дешь, и тебя постоянно кидаетъ изъ стороны въ сторону. Къ этому надо прибавить постоянныя попытки на остроуміе, замняемое острословьемъ, отчего, въ конц концовъ, невыносимо тошно становится. Такъ и хочется прикрикнуть на автора: ‘да брось ты ломаться и говори попросту!’ Но Лсковъ не въ силахъ остановиться. Болтливый пустословъ, онъ размазываетъ до безконечности свои анекдотики, въ которыхъ исключается его ‘богатство фабулы’.

Попробуемъ теперь свести наши замчанія о произведеніяхъ Лскова и нарисовать въ общихъ чертахъ его литературную физіономію. Писатель, одаренный талантомъ и наблюдательностью, но безъ Бога въ душ. Циникъ по складу ума и сластолюбецъ по темпераменту, онъ лицемръ, прикрывающійся высокими словами, въ святость которыхъ не врить. Онъ многое видлъ, многое наблюдалъ, но не осмыслилъ видннаго и слышаннаго, и потому далъ рядъ искаженныхъ, затйливыхъ узоровъ и ничего правдиваго. Онъ не каррикатуристъ, но и не сатирикъ. Для каррикатуры у него недоставало веселья и остроумія, для сатиры — ума и гражданской доблести. Онъ просто острословъ и суесловь. Перефразируя характеристику,— которую устами дьякона Ахилла онъ длаетъ излюбленному своему герою Туберозову, можно сказать о Лсков: ‘въ мір б и міра не поена’,— и потому эти двнадцать томовъ его сочиненій — храмина разсыпанная. Въ безобразной груд ея обломковъ, среди кучи ненужнаго хлама и сора попадаются удивительныя вещи — и ничего цльного, ничего запечатлннаго печатью высшаго дара, одухотвореннаго высшей правдой, согртаго добротой и врой,— словомъ, ничего, чему было бы суждено ‘пройти вковъ завистливую даль’.

Requiescat in pace! {Миръ праху его!}.

——

‘Всякій разъ, какъ мн приходитъ въ голову слово ‘правда’, я не могу не восхищаться его поразительною внутреннею красотой. Такого слова нтъ, кажется, ни въ одномъ европейскомъ язык. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются однимъ и тмъ же словомъ и какъ бы сливаются въ одно великое цлое. Правда въ этомъ огромномъ смысл слова всегда составляла цль моихъ исканій. Правда-истина, разлученная съ правдой-справедливостью, правда теоретическаго неба, отрзанная отъ правды практической земли, всегда оскорбляла меня, а не только не удовлетворяла. И наоборотъ, благородная житейская практика, самые высокіе нравственные и общественные идеалы представлялись мн всегда обидно-безсильными, если они отворачивались отъ истины, отъ науки. Я никогда не могъ поврить и теперь не врю, чтобы нельзя было найти такую точку зрнія, съ которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука объ руку, одна другую пополняя. Во всякомъ случа, выработка такой точки зрнія есть высшая изъ задачъ, какія могутъ представиться человческому уму, и нтъ усилій, которыхъ жалко было бы потратить на нее. Безбоязненно смотрть въ глаза дйствительности и ея отраженію — правд-истин, правд объективной, и, въ то же время, охранять и правду-справедливость, правду субъективную,— такова задача всей моей жизни. Нелегкая эта задача. Слишкомъ часто мудрымъ зміямъ не хватаетъ голубиной чистоты, а чистымъ голубямъ — зміиной мудрости. Слишкомъ часто люди’ полагая спасти нравственный или общественный идеалъ, отворачиваются отъ непріятной истины’ и, наоборотъ, другіе люди, люди объективнаго знанія, слишкомъ часто норовятъ поднять голый фактъ на степень незыблемаго принципа. Вопросы о свобод воли и необходимости, о предлахъ нашего знанія, органическая теорія общества, приложенія теоріи Дарвина къ общественнымъ вопросамъ, вопросъ объ интересахъ я мнніяхъ народа, вопросы философіи, исторіи, этики, эстетики, экономики, политики, литературы въ разное время занимали меня исключительно съ точки зрнія великой двуединой правды. Я выдержалъ безчисленные полемическіе турниры, откликался на самые разнообразные вопросы дня, опять-таки ради водворенія все той же правды, которая, какъ солнце, должна отражаться и въ безбрежномъ океан отвлеченной мысли, и въ малйшихъ капляхъ крови, лота и слезъ, проливаемыхъ сію минуту’.

Такимъ прекраснымъ опредленіемъ значенія правды начинается краткое предисловіе, которымъ H. Е. Михайловскій сопровождаетъ второе изданіе своихъ сочиненій. Въ то же время трудно было бы лучше охарактеризовать значеніе тридцатипяти-лтней литературной работы, заключенной въ эти толстые тома убористой печати въ два столбца. Огромный трудъ, значеніе котораго оцнить вполн только будущій историкъ развитія русскаго самосознанія, проникнутъ одной идеей, красною нитью проходящей чрезъ вс статьи, ученыя работы и мелкія журнальныя замтки,— врой въ непреодолимую силу правды. Тридцать пять лтъ — огромный промежутокъ въ жизни отдльной личности, да и въ жизни общества замтная величина. Нсколько поколній успетъ перемниться за это время, каждое внося свое настроеніе, свои задачи и цли. А время, когда началась, продолжалась и продолжается (и отъ души пожелаемъ продолжаться ей возможно дольше) работа H. К. Михайловскаго, одно изъ самыхъ богатыхъ событіями и переворотами въ жизни общества,— одна изъ тхъ эпохъ, когда люди живутъ лихорадочной жизнью, и смна настроеній происходитъ быстре, чмъ, можетъ быть, слдовало бы. Такія эпохи неустойчиваго равновсія общественнаго духа порождаютъ не устойчивыя организаціи, легко поддающіяся любому настроенію. Какъ втромъ колеблемые тростники, люди, по существу и хорошіе, мятутся въ жалкомъ безсилья, неспособные ни противостать налетвшему вихрю, ни пойти за нимъ,— они только покорно сгибаются. И велика заслуга писателя, съумвшаго отстаивать правду въ такія минуты, не только не поддаваясь общему настроенію, но борясь съ нимъ и подерживая въ другихъ желаніе и вру. Такіе писатели служатъ какъ бы путеводными вхами для блуждающихъ въ туман. Ихъ стойкій видъ внушаетъ бодрость и надежду, а твердый и спокойный голосъ звучитъ тогда обтованіемъ лучшихъ дней.

Вотъ въ этомъ и великое счастье — сохранить въ себ юношескую вру въ силу правды, вру, съ которою такъ многіе вступаютъ въ жизнь, кончая ее затмъ если не предательствомъ,— тоже удлъ многихъ,— то разочарованіемъ и равнодушіемъ. Но въ этомъ счасть есть и великая грусть. Одну изъ своихъ послднихъ статей, по поводу ‘новой красоты’, H. К. Михайловскій заканчиваетъ грустнымъ восклицаніемъ: ‘О поле, поле, кто тебя усялъ мертвыми костями!’ И мы понимаемъ эту скорбь сердца, бившагося всегда за одно съ біеніемъ жизни массъ, считавшаго своей цлы’ не исканіе ‘новыхъ красотъ’ ради самоуслажденія, а борьбу за ‘кровь и потъ’ этихъ массъ. Даромъ ничто не дается, и писатель, которому выпало на долю счастье всю жизнь статься врнымъ лучшимъ обтамъ молодости, не можетъ не переживать такихъ минуть ‘черной скорби’.

In idem flumen bis non descendimns {‘Въ ту же рку дважды мы не вступаемъ’. Сенека поясняетъ эту кнель Гераклита словами: ‘Manet idem fuminis nomen, aqua transmissa est’, т. e. имя рки остается то же, но вода протекаетъ. Seneca, Ep. 1. VII, I, 20.}. Но можно, стоя на берегу рки, предупреждать неопытныхъ пловцовъ объ опасныхъ мстахъ, слдя съ высоты за виднющимися впереди круговоротами. И мало писателей въ текущей литератур, которые съ большимъ вниманіемъ слдили бы за теченіемъ рки жизни и съ такой искренностью указывали бы мели и подводныя скалы, какъ H. К. Михайловскій. Можно не соглашаться съ его указаніями, но никто не заподозрить ихъ въ неискренности.

Какъ блестящій публицистъ, Н. К. Михайловскій до сихъ поръ не иметъ себ равнаго, хотя слово ‘блестящій’ какъ-то непримнимо къ нему. Такъ простъ его слогъ, во въ этой простот заключается сила жизненности и глубокой мысли, не ищущей никакихъ украшеній. Къ нему боле всего примнимы слова Шопенгауэра, что ‘каждый прекрасный и богатый мыслями умъ всегда выражается самымъ естественнымъ, не замысловатымъ и простымъ образомъ, стараясь, на сколько возможно, сообщить другимъ свои мысли и тмъ облегчить уединеніе, которое онъ долженъ испытывать въ такомъ мір, какъ этотъ’.

Искренно желаемъ возможно быстраго распространенія второго изданія его сочиненій. Мы не думаемъ ограничиться этими нсколькими бглыми замтками и по выход остальныхъ 4-хъ томовъ постараемся дать читателямъ очеркъ научныхъ трудовъ Н. К. Михайловскаго, написанный боле опытной рукой.

А. Б.

‘Міръ Божій’, No 1, 1897

КРИТИЧЕСКЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: