В. Буренин
В. Буренин
КРИТИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ
КРИТИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ
I. КРИТИКИ-МОДЕРН
I. КРИТИКИ-МОДЕРН
Критические очерки, Буренин Виктор Петрович, Год: 1913
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Акмеизм в критике. 1913—1917
СПб.: Изд-во Тимофея Маркова, 2014.
Данте, вслед за Вергилием, полагал, что ‘нет большего мученья, как о поре счастливой вспоминать в несчастий’. Но, по-моему, есть еще большее мученье: это читать суждения псевдокритиков-модерн о псевдопоэтах-модерн. Как известно, в последнее время у нас занятие рифмоплетством до того распространилось, что рифмоплеты начали появляться в сборниках и альманахах ‘пачками’ на манер того, как японцы стреляли ‘пачками’. Писание и печатание рифмованных глупостей стало какой-то повальной болезнью, и число зараженных этой болезнью не только не уменьшается, но все возрастает. Вместе с количественным возрастанием рифмоплетов возрастает и необычная глупость их произведений. Кличка поэт почти стала синонимом с кличкой идиот. Над бесчисленными современными рифмоплетами перестали уже не только смеяться, но даже перестали их читать. А они все пишут, все пишут, и все печатают свои ‘идиотские глупости’, говоря выражением Белинского. И чем более от этих идиотских глупостей отвертываются читатели, тем больше эти идиотские глупости интересуют критиков-модерн. Очевидно, такое явление обуславливается главным образом тем, что, по грубой, но меткой пословице, дурак дурака видит издалека, дурак в дураке находит для себя нечто родственное, нечто себе равное или подобное и спешит заявить об этом во всеуслышание. При таком положении дела нечего удивляться тому, что у современных читателей выработалось такое же мнение о ‘критике нового стиля’, как и о стихоплетстве: это собственно не критика, а просто идиотство.
В самом деле, чем, как не идиотством, прикажете назвать вот хотя бы нижеследующую ‘критику’ г. Сергея Городецкого, извлекаемую мною из первой книги ‘художественно-литературного журнала ‘Аполлон». Критик г. Городецкий сам ‘выпустил’ множество идиотских стихов, и, разумеется, ему представляются все выпускатели стихов какими-то избранными людьми, о рифмоплетных глупостях которых следует непременно и неустанно писать и печатать мнимо-критические глупости. И вот он с необычайным усердием предается этому занятию: он ‘выпускает’ бессмысленные суждения точно таким же образом, как выпускал бессмысленные стихи. ‘Искусство, — возвещает Городецкий, — знает только квадрат, только круг. Искусство есть прочность. Героическая деятельность Валерия Брюсова — это драма волн и среды, личности и момента. Сладостная пытка, на которую обрек себя Александр Блок, до сих пор длится, разрешаясь частично то отпадами Блока в реализм, то мертвыми паузами. Творчество Бальмонта оттого похоже на протуберанцы солнца, что ему вечно надо вырываться из ссыхающейся коры символизма. Ни ‘Дионис’ Вячеслава Иванова, ни ‘телеграфист’ Андрея Белого, ни пресловутая ‘тройка’ Блока не оказались имеющими общую с Россией меру. Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но Клюев хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы прийти, что слова — хамелеоны. Сплести слова между собою не очень тесно, но с такою прочностью и простотой, как бревна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронесся от его книг. Радостно приветствовал его акмеизм. Слоны, жирафы, львы, попугаи наполнили ранние стихи Н. Гумилева. Тогда нельзя было еще думать, что это уже идет Адам. Но мало-помалу стали находить себе выражение и адамистические выражения. Знаменательной в этом смысле является книга М. Зенкевича ‘Дикая Порфира’. В остывающей планете он увидел изрытое струпьями тело Нова, и в теле человеческом — железо земли. Он понял себя как ‘зверя, лишенного когтей и шерсти’. Но этот новый Адам пришел не на шестой день творения в нетронутый и девственный мир, а в русскую современность. Он и здесь огляделся тем же ясным, зорким оком, принял все, что увидел, и пропел жизни и миру аллилуйя. И майор, и поп, и землемер, женщина веснушчатая и шахтер, который залихватски жарит на гармошке, и слезливая старуха-гадалка — все вошло в любовный взор Адама. Горшки, коряги и макитры в поэзии, напр<,имер>,, Ивана Никитина, совсем не те, что в поэзии Владимира Нарбута. Горшки Никитина существовали не хуже и до того, как он написал о них стихи. Горшки Нарбута рождаются впервые…’.
Однако, не довольно ли, читатель, цитировать из ‘критики’ г. Городецкого. Чтобы определить настоящую сущность этой поистине поприщинской белиберды, я полагаю, не нужно даже было прибавлять под конец внезапное сообщение о шишке под носом алжирского бея: горшки Нарбута, впервые рождающиеся, пожалуй, будут выразительнее и характернее знаменитой шишки. Однако ведь Авксентий Иванович Поприщин высказывал свои удивительные мысли в стенах дома сумасшедших. Если бы г. Городецкий, подобно Авксентию Ивановичу, находился также в одной из келий этого учреждения и обращал свои изумительные сентенции к рассаженным по собственным кельям своим сотоварищам, то это бы еще ничего. Вполне было бы естественно и понятно, что повредившийся в уме рифмоплет представляет себе искусство каким-то квадратом, что ему холодное, изломанное и натянутое рифмотворчество г. Брюсова кажется ‘героической деятельностью’, что наглое и глупое кривлянье и визжанье г. Бальмонта можно приравнять к ‘протуберанцам солнца’. Вполне было бы понятно, что какую-то ‘тройку’ соседа его по бедламской келье Андрея Белого он пытается измерять ‘общей мерой с Россией’.
Вполне было бы понятно, что его другой сосед, г. Клюев, кажется ему поэтом, в стихах которого слова можно сравнивать с ‘бревнами сруба’. Вполне было бы понятно, что третий сосед, г. Гумилев, для него, г. Городецкого, а может быть и для самого себя, совсем не Гумилев, а не кто иной, как воскресший Адам, прародитель всех людей. Вполне было бы понятно, что г. Городецкий в четвертом соседе, г. Зенкевиче, видит ‘зверя, лишенного когтей и шерсти’, а этот, в свою очередь, написав такую книгу как ‘Дикая порфира’, убежден в этом же самом. Вполне было бы понятно, что, созерцая пятого соседа, г. Нарбута, г. Городецкий наяву видит, как тот ‘порождает горшки’ и как эти нарбутовские горшки порождаются на свете ‘впервые’ и т. д. Все это, повторяю, в обстановке дома сумасшедших и в компании умалишенных совершенно мыслимо и хотя, конечно, и прискорбно, но не очень, так как можно утешиться надеждою, что и г. Городецкого, и его соседей по кельям ‘полечат — вылечат, авось’.
Но совсем другое дело и совсем другое впечатление получается, когда все то, что естественно и возможно в доме умалишенных, разыгрывается на страницах ‘литературно-художественного’ журнала, что такая игра называется критикой нового стиля, критикой-модерн. Тут уже ровно нечем себя утешить, а приходится, признав такой факт, только безнадежно развести руками. Вот наконец до чего достукались ‘героические деятели’ современного квадратного искусства, современной поэзии с слонами, попугаями и современные критики. Ведь это уже предел возмутительно наглого идиотства!
Печатается по: В.Буренин. Критические очерки. I. Критики-модерн // Новое время. 1913. No 13259 (8 февраля). С. 5. Приведенный отрывок представляет собой типичный для критика и пародиста Виктора Петровича Буренина (1841—1926) образец глумливого высказывания о модернизме и модернистах.