КРИТИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ П. А. БИБИКОВА Спб. 1865.
КРИТИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ П. А. БИБИКОВА Спб. 1865.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
и др.
И. Я.
‘Критические этюды’ П. А. Бибикова, Зайцев Варфоломей Александрович, Год: 1865
Время на прочтение: 22 минут(ы)
В. А. Зайцев. Избранные сочинения в двух томах
Том первый. 1863—1865
Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев
‘Критические этюды’ г. Бибикова есть сборник статей по разным вопросам, писанных в 1859—65 гг. и не бывших доселе по разным причинам напечатанными. Из них некоторые относились к различным временным обстоятельствам, как, например, к ломоносовскому празднику (1), к нелепым статьям фельетониста ‘Голоса’ и публициста ‘Времени’, другие имеют более общий интерес. Я не буду входить в подробный разбор всех этюдов г. Бибикова, но остановлюсь на некоторых вопросах, затрогиваемых им, так как они могут вызвать на поучительные соображения и в наше время, как и несколько лет тому назад.
В 1862 году случилось происшествие такого рода: в Россию проник слух о книге Дарвина и с тем вместе о выводах, какие могут быть из нее сделаны и уже делаются французской переводчицей ее, г-жею Ройе (2). Книга и выводы были как следует не поняты российскими мыслителями, услыхавшими о них, но, по свойственней этим мыслителям склонности видеть во всем ужасы и знамения разных грядущих бед, они не преминули поднять из-за них шум. Теория Дарвина и выводы Ройе переполошили между прочим и добродушных публицистов ‘Времени’, которые писали в то время еще не ‘о простых телах’ (3), а о предметах, вызывающих на размышления, и, как выражается г. Бибиков, ‘Время’ выронило из своих рук светоч науки’. Ну, светоча-то науки ‘Время’, положим, и не роняло по той простой причине, что никогда и не носило его с собой, но тем не менее оно переполошилось. Для читателя, который этой истории не помнит, вероятно покажется странным, с чего было ‘Времени’ тревожиться из-за того, какие выводы делаются г-жей Ройе из теории Дарвина? Ведь тут, кажется, дело шло не о ‘роковых вопросах’, не о поведении Димитрия Донского и не об отрицании искусства нигилистами (4), а просто о том, что законы происхождения видов и разновидностей, борьбы за существование и подбора родичей, открытые Дарвином, могут относиться и к человеческому роду, так как он составляет часть всего органического мира, подлежащего этим законам, и так как природа не имеет для него особых условий, которые позволяли бы ему развиваться совершенно независимо от общих законов ее. Кто, забыв тревогу, поднятую по этому случаю ‘Временем’, удивится несообразительности публицистов этого журнала, тому я могу указать на более современное происшествие, которое в его глазах до некоторой степени оправдает этих публицистов, показав ему, что не у них одних такие слабые нервы и головы. Это приснопамятное происшествие случилось с год тому назад во всей нашей журналистике по поводу моего мнения о положении негров в Соединенных Штатах Северной Америки.
Пусть, однако, не подумает читатель, что я намерен вносить в мой библиографический отчет возобновленную полемику по этому вопросу. Я не сделаю этого уже потому, что мне не с кем и не с чем полемизировать, так как мне не было еще сделано ни одного серьезного возражения, и все кончалось возгласами, плохими остротами и ругательствами. Но статья г. Бибикова по поводу подобного же поведения ‘Времени’ вызывает меня на некоторые замечания касательно того отношения, в котором сантиментальный либерализм стоит к положениям строгой науки и опыта.
Теория и практика либералов давно доказали, что это самое непоследовательное животное. Можно даже сказать, что либерализм и непоследовательность — синонимы, до того все существование, все принципы и вся деятельность либералов пропитаны разногласием и противоречиями. Куда вы ни загляните, в теории ли их, или в их истории, везде найдете одно и то же: противоречие, гермафродитство, двуличие, уничтожение одного другим, следовательно, в конце-концов совершенную пустоту, бессодержательность, круглый нуль. В религии они рационалисты, т. е. упорно стремятся примирить веру с знанием, как те друг от друга ни отмахиваются, в философии они эклектики, мирят все системы, сближают все точки зрения и хотят согласить научные данные и научные решения с плодами воображения и измышлениями чистого разума, в общественной экономии они проповедуют полную свободу и вместе с тем запретительную систему для половых отправлений, в политике защищают ограниченную свободу и ограниченную монархию — две логические бессмыслицы, в юридической науке отрицают права общества казнить преступника и признают право сводить его с ума в одиночном заключении. Какова теория, такова и практика. Либералы поэтому всегда вопияли о свободе и были сами самыми жестокими деспотами: отрицали насилие и первые к нему прибегали, хлопотали об уничтожении торга неграми и поступали с своими рабочими хуже всяких плантаторов, заботились о правосудии и создавали паразитный класс адвокатов, уничтожали монополии и получили Ротшильда, делали революции и устраивали осадное положение, — словом, противоречили себе и своим противоречивым принципам постоянно и на каждом шагу. Само собою разумеется, что все, основанное на опыте, все реальное, все невымышленное, не склееное из софизмов, а являвшееся в своей естественной наготе и правде, постоянно обличало и разрушало жалкие ухищрения либералов, и естественно также, что либерализм всегда чувствовал непримиримую антипатию ко всему жизненно-правдивому и научно-реальному. Поэтому либерализм всегда склонен к сентиментальности, с которой расстается только в крайнем случае, когда дело идет уже о спасении какого-нибудь драгоценного теоретического или практического произведения его. Он не любит ничего беспощадно истинного, будь то научный факт, опыт жизни или строго-логичный вывод разума, поэтому ему равно ненавистны и Дарвин, и Прудон, и народная жизнь. Он предпочитает сантиментальную размазню, которая не вламывается в его измышления, не обличает и не рушит их, он охотник мечтать о том, как чудесно подействует на нравственность преступника уединение, как приятно быть повешенным ради соблюдения законности, как смягчатся дикие страсти людей под влиянием искусства, какой мир водворится на земле, если устроится международный трибунал, какое равенство будет всюду, если неграм, готтентотам, индусам и алеутам дадут гражданские права, и как хорошо и безопасно будет всем жить, когда, с одной стороны, теория уголовных улик, а, с другой стороны, теория адвокатской защиты разовьются до последней степени совершенства, так что подсудимый успеет десять раз умереть, прежде чем прокурор истощит все свои аргументы, а адвокат свое оружие. Когда что-нибудь из мира реального вторгается в эти розовые мечтания и показывает всю несбыточность их, тогда положение либералов становится поистине печально, и они свирепеют. Свирепство их выражается различно: от самых трагических сцен, как июньские дни 1848 года, до самых шутовских и комических, как памфлеты Мирекура, испуг мыслителей ‘Времени’ и полемика Антоновича. Здесь не место говорить о том, как расправляются сантиментальные либералы с неудобными для них явлениями народной жизни. Разбираемый случай покажет нам, как относятся они к неудобным фактам науки и логическим выводам из этих фактов.
Либерал зарубил себе на носу и твердо помнит, что в число обязанностей его входит между прочим то, чтобы при всяком удобном случае распинаться за свободу так, как он ее понимает, и вопиять против рабства. Порядочный человек не будет сочувствовать в этом либералу, как бы ни уважал свободу и как бы ни ненавидел рабство: не будет потому, что знает, что у либерала эти понятия имеют ехидный смысл, что либералы способны говорить о свободе человека, которого ведут на казнь, притом он знает, что либерал рассуждает таким образом не вследствие глубоко сознанного а утвержденного на реальных основах убеждения, а по особым соображениям и по чувствительности характера. В этом порядочный человек убеждается, присутствуя при комической сцене встречи либерала с фактом, наносящим удар его чувствительности, а вместе с тем и разрушающим его мечтания. Такую сцену можно было видеть при столкновении ‘Времени’ с теорией Дарвина и выводами Ройе. Если закон Дарвина справедлив, то несомненно, что он должен в частности применяться и к человеческому роду. Но при этом возникают следующие затруднения. Различные племена, на которые разделяется человеческий род, являются видами или разновидностями, из столкновения которых вытекают все те последствия, какие вытекают из столкновения между собою видов и разновидностей других классов животного царства, т. е. является борьба, в которой слабейшее племя или вид вытесняется сильнейшим. История является на помощь этому выводу и показывает свой список племен и народов, погибших,от столкновения с другим, высшим племенем или народом. Таким образом возникает очень сильное сомнение в осуществлении мечты о том, как папуасы будут наслаждаться гражданскими правами наряду с белыми. Мечта эта оказывается даже совершенно нелепою, и все гимны и псалмы Бичер-Стоу, очевидно, не стоят одной строчки научных выводов. Что же тут делать либералу, который не хочет, чтобы папуасы погибали, не хочет, чтобы они были в рабстве, а непременно желает, чтобы они, наряду с белыми, наслаждались законами и учреждениями, придуманными либералами же? Отрицать научные положения? Но для этого нужно иметь знания, на основании которых может быть сделано опровержение, если же этих знаний нет, то такое отрицание выйдет просто смехотворно и никого не убедит. Поэтому либералы прибегают к такой проделке: смотрите, говорят они, вот до чего доводит реализм, вот каковы плоды его, вот к чему пришла наука — к отрицанию человечества, к защите рабства. Впрочем, так поступают только умнейшие либералы, менее остроумные отделываются просто воплями против тех, которые осмелятся громко усумниться в состоятельности сантиментальных мечтаний.
Во всяком случае, поведение либералов при таких обстоятельствах должно показать порядочным людям, наблюдающим их со стороны, чего стоят все их разглагольствования о свободе и против рабства. Если разглагольствования эти таковы, что не могут устоять против данных науки, и либералам, защищающим свободу, приходится прибегать против науки к риторическим упражнениям, то так как наука есть истина, остается предположить одно из двух: что свобода — понятие химерическое, не выдерживающее строгой критики, что истина убивает его, что, другими словами, свобода — ложь, или же, что та свобода, о которой толковали либералы, вовсе не свобода, а просто вздорный софизм, измышленный либералами и подставленный ими вместо настоящего, истинного понятия о свободе, разумеется с ехидной целью. Нечего и говорить, что всякий благоразумный человек склонится в пользу второго предположения и будет очень благодарен науке за то, что она разрушила фальшивое понятие о свободе. Кроме всяких других соображений его расположит в пользу второго предположения взгляд на те практические выводы, которые вытекают из либерального воззрения на свободу. Он увидит, например, в вопросе об отношениях рас между собою, что люди, декламирующие о заатлантических правах негров, у себя дома и по соседству относились совершенно иначе к правам, несравненно более очевидным, для этого стоит только сравнить негодование мыслителей ‘Времени’ против Ройе с писаниями тех же мыслителей, преобразившихся в публицистов ‘Эпохи’ (5).
Нельзя, однако, отрицать и того, что недобросовестность или тупоумие могут избрать и первое предположение. Плохо понятые или ложно истолкованные выводы опытных наук могут представить опасное и сильное оружие для обскурантов и врагов истинной свободы. Законы, открытые Дарвином, могут, надо сознаться, дать повод к таким перетолкованиям, и только непроходимое тупоумие публицистов ‘Московских Ведомостей’ и ‘Вести’ объясняет, почему они до сих пор не попытались воспользоваться этим оружием.
Известно, что Дарвин принимает и подтверждает закон Мальтуса. Законы борьбы за существование и естественного подбора родичей, в связи с этим законом, могут послужить к оправданию всех сторон нынешнего общественного устройства, которое мы считает и называем злом. При помощи этих научных фактов злонамеренные софисты или люди ограниченные могут не только доказывать необходимость этих сторон, но и полезность их. Они могут рассуждать следующим образом: каждый организм необходимо должен бороться за существование с другими, человек в этом отношении не составляет исключения, он отличается от прочих организмов только тем, что средства его вести борьбу много-численнее, но это дает ему преимущество только в борьбе с низшими организмами, в борьбе же между собою люди находятся точно в таких же отношениях, как и прочие члены органического мира, с тою только, впрочем, несущественного разницею, что у них борьба за существование представляется гораздо сложнее, разнообразнее и грандиознее. В борьбе этой опять-таки неизбежно действуют законы естественной конкуренции? вследствие чего более сильные и счастливее одаренные субъекты вытесняют слабейших. С видовой, т. е. общечеловеческой точки зрения в этом нет не только ничего печального, но, напротив, много отрадного, потому что борьба за существование и естественная конкуренция приводят в результате к торжеству естественно-избранных, т. е. лучших членов, и путем естественного подбора получается в конце-концов улучшение целого племени, т. е. самый действительный и важный прогресс. Отсюда совершенно логически вытекают следующие положения: что восставать против самого факта борьбы за существование в человеческих обществах нелепо, потому что это неизменный закон природы, единый для всего органического мира, отрицать который может только невежество или предрассудок, ставящий человека вне законов этого мира, признав же этот закон, вопиять против последствий его — ни с чем не сообразно, поэтому сантиментальная философия поступает гораздо последовательнее, когда не хочет знать науки, отрекается от нее и твердит свое, не обращая на нее внимания, чем те, которые, признавая значение научных положений, тем не менее относятся к естественным явлениям с нравственной точки зрения. Следовательно, человек, признающий науку, не имеет права вносить нравственные воззрения в междучеловеческие отношения. Войны, нашествия, борьба сословий, племен, народов, государственные и общественные перевороты, какими ужасными явлениями ни сопровождались бы они, не должны вызывать в нем ни сожаления, ни негодования, ни, менее всего, противодействия подобным явлениям. Такое страстное отношение ко всем этим естественным, неизменным и неизбежным явлениям показало бы только, что он находится на той низкой степени научного понимания, на которой стоят дикари и дурно воспитанные дети, секущие море за бурю и плюющие на неодушевленный предмет, о который ушиблись. Негодовать на войны, оплакивать бедствия угнетенных и порабощенных, желать совершенного прекращения антропофагии — непростительно для человека, признающего значение науки. Пусть он лучше проклинает молнию, которая убивает людей, град, опустошающий поля, землетрясение, рушащее города, вулканы, сожигающие цветущие местности. Но с этими явлениями, космичность которых очевидна, человек давно примирился, давно отделался от страстного к ним отношения. Бушмен бьет своего фетиша, если охота не удалась ему, но образованный европеец уже не обвиняет никого за бурю или землетрясение, хотя бы оно было источником величайшего для него бедствия. Только человека и образованные люди не научились еще считать членом космоса, подлежащего космическим законам. Большинство еще считает человека и человеские общества стоящими выше законов природы и полагает, что они управляются особыми нравственными законами, зависящими от них же самих, от их личной воли и произвола. Наука постоянно доказывает ошибочность этого мнения, и должно настать время, когда страстное отношение к явлениям, представляемым человеческими обществами, будет казаться так же забавно, как забавен теперь фетишизм дикарей. Тогда вместо того, чтобы ужасаться и негодовать при виде бедствий, поражающих теперь большую часть человечества, вместо. того, чтобы придумывать несбыточные, утопические планы преобразования общества, поймут и необходимость этих бедствий, и невозможность прекратить их, и даже пользу, которую борьба и конкуренция, гибельные для единиц, хотя бы многочисленнейших, приносят виду, т. е. всему человечеству.
Таким образом можно было бы, входя в большие подробности, оправдать всевозможные безобразия, защитить не только-современный порядок, но и самую голую антропофагию, оправдать кастовое устройство и доказать, что все эксплоатирующее, гнетущее, тиранизирующее имеет неоспоримое, естественное право эксплоатировать, угнетать и мучить Понятно, что если бы подобные рассуждения имели успех и получили бы распространение, то мы попали бы из огня в полымя, потому что как ни плох, как ни туп, как ни невежествен сантиментальный либерализм, но он все-таки лучше подобного миросозерцания. Между тем нелепости сантиментальной философии могут доставить некоторый кредит такой против уполож ной крайности, и эта реакция против невежественного отношения ее к науке отозвалась между прочим и в статье г. Бибикова о ‘сантиментальной философии’. У него мы встречаем, например, рассуждение такого рода:
‘Когда в семействе много детей, а есть нечего, Мальтус простодушно (?) принимал это за несчастие. Теперь же мы видим, что чем больше детей, тем лучше, тем сильнее может действовать закон конкуренции. Слабые погибнут (тем лучше!), и выдержат борьбу только естественно-избранные, лучшие, привилегированные (sic!) члены, так что в результате получится прогресс — улучшение всего племени’ (118). За несколько страниц раньше автор также говорит: ‘Теория Дарвина подрывает закон Мальтуса (почему же-подрывает? Напротив того, объясняет и, по-вашему, оправдывает), ибо остановлять расположение вида значит ставить препятствие его прогрессу, так как усовершимосхь вида зависит от его обильного распложения (больше простору для борьбы и конкуренции — не так ли?). Закон грубый, скупой, роковой, уличавший природу в скаредности, является мудрым законом экономии и изобилия, гарантией благосостояния и прогресса всей органической твари’. (Хороша экономия в том, что больше существ вымрет и погибнет, чтобы лучше откормить остальных!) (стр. 112).
Печальный смысл этих рассуждений нимало не выиграет от того, что далее г. Бибиков доказывает ненормальность и неудобство нынешнего общественного порядка тем, что порядок этот мешает естественной конкуренции, насильственными мерами поддерживая слабейших против сильных, другими словами, поддерживая искусственно-избранных и тем самым препятствуя естественному подбору. Он говорил, что искусственный подбор никогда не может заменить естественного, что поэтому искусственно-избранные все-таки в конце-концов погибают, но что поощрение, оказываемое им современным общественным порядком, мешает развиваться естественно-избранным и занимать принадлежащее им по естественному праву место, а через это устраняет и благодетельные результаты борьбы за существование — усовершенствование вида. Но г. Бибиков упускает при этом из виду, что этот довод может иметь силу только против замкнутых каст, против общественного устройства древнеазиятского и феодального, против Клавдиев, Меровингов и Тюдоров, а никак не против современного порядка. Поэтому нельзя согласиться с этими словами его: ‘Возвращаясь из истории к современному порядку вещей, мы встречаем те же явления и тот же закон для естественно-избранных или кажущихся избранными по искусственной обстановке. Мало ли на свете этих существ, которые неспособны жить своими силами, которые всею тяжестью висят на здоровых руках, сохраняют бытие свое насчет сил общества, где проходит их чахлое существование, и которые занимают на солнце больше места, чем три индивидуума хорошей комплекции, тогда как последние не только жили бы с полною силою для удовлетворения своих собственных потребностей, но могли бы произвести сумму наслаждения, превышающую то, что они сами потребили бы… Искусственными способами поддерживали до сих пор чахлые, вялые, бесполезные существования в ущерб существованиям сильным, полезным, плодотворным… Чахлое, дряблое существование потребляет в три раза больше, чем сколько нужно сильному, здоровому, отнимая у него необходимое и бесспорно ему принадлежащее. Предоставьте свободу для развития и для естественного избрания: бессильные организмы уступят место здоровым или разовьют в себе реакцию, которая возбудит их силы на отпор, на борьбу и, быть может, вызовет не одну победу… Природа не знает и не имеет любимцев, ей неизвестны ни сострадание, ни предпочтительность: живи все, кому можется, влачи свое существование до тех пор, пока есть возможность на борьбу с условиями, его стесняющими’ (стр. 123—125).
Если таково желание г. Бибикова, то ему жаловаться не на что: желания сбылись почти во всех европейских обществах, а где не сбылись, так сбудутся вскоре. Нынешние общественные условия не поддерживают искусственно — из браных: в европейских обществах время Меровингов прошло и наступило время полного раздолья для борьбы за существование, естественной конкуренции и торжества естественно-избранных. Свобода, которой г. Бибиков желает для естественного подбора, наступила теперь полная с царством буржуазии. Теперь-то и предстоит испытать европейским обществам все благодетельные последствия экономного, мудрого и прогрессивного закона естественной конкуренции, ничем не стесняемой в силу буржуазного девиза laissez faier, laissez passer. Теперь настала масленица для этих естественно-избранных, они себя покажут! Монморанси вымерли, и закон естественной конкуренции при полной свободе выдвигает вперед разных Шульце и Мюллеров, Перейр и Миресов. Природа не знает любимцев — говорит г. Бибиков. Это неверно: одному она дает изворотливый ум, другому — терпение и выносливость, третьему — здоровье или силу, и все, кто простодушнее или слабее, идут на откармливание этих любимцев природы.
Статья г. Бибикова дает таким образом понятие о том, в какую печальную крайность можно попасть из одного желания защитить науку от нелепых возгласов сантиментализма. Я приписываю ошибки г. Бибикова именно этому чувству, потому что литературная деятельность его и даже прочие статьи, помещенные в той же книжке, не позволяют мне приписать их желанию защитить наукой буржуазный порядок. Но если честный человек может в увлечении дойти до такого прискорбного истолкования научных данных, то чего же можно ожидать от злонамеренной софистики?! Выводы могут быть здесь, как я показал, таковы, что если бы не существовало иного выхода, как принять их или прослыть за невежду и идиота, то каждый порядочный человек с гордостью надел бы дурацкий колпак.
По счастью, наука совершенно не виновата в софистической эксплоатации ее в пользу каких бы то ни было общественных уродств, и, чтобы не мириться с этими уродствами, нет надобности затыкать ушей и зажмуривать глаза на науку, как делают сантиментальные либералы. Напротив того, наука ведет к правильному пониманию жизненных условий, а тем самым научает сообразоваться с ними, принимать нужные меры, чтобы защититься от дурных влияний, и, словом, дает возможность исправить общественный порядок. В этом отношении результаты, полученные Дарвином, так же важны, как и все другие великие открытия науки. Не признавать их нельзя, если не иметь на то равносильного научного основания, да и надобности нет, потому что логические выводы из них не имеют в себе ничего ужасного. Человечество с первого дня своего существования и до нынешнего было поставлено в необходимость бороться с законами и явлениями природы. В истории этой борьбы — вся история цивилизаций, и в ней теперь почти никому в голову не приходит видеть что-нибудь печальное. В древности, когда борьба эта представляла больше препятствий, а умственное развитие было слабее, люди вздыхали о золотом веке, когда они жили в совершенно иных естественных условиях, когда жареные голуби сами в рот летали, а волки и львы паслись вместе с баранами и питались травой. Но в наше время подобные представления и сожаления исчезли, и никто уже не скорбит серьезно о том, отчего нет медовых рек и золотых гор. Народы, которые могли победить природу н таким образом вступить на путь цивилизации, выработали вместе с тем и науку, и наука давала им впоследствии средства продолжать эту борьбу успешно, объясняя с одной стороны природу и ее законы, а с другой — научая, как побеждать ее и как пользоваться ею. Чем дальше подвигалось объяснение наукою естественных законов, тем успешнее шла борьба с ними, потому что, только понимая явление, можно победить или обойти его, или воспользоваться им. Оттого каждое новое открытие в науке давало образованным народам новые силы на борьбу с природою. Точно так же и законы, открытые Дарвином, открытие их чрезвычайно важно для человечества, потому что оно объяснило ему те естественные законы, которые действуют в нем непосредственно на него самого. Закон борьбы за существование всегда действовал в человечестве, но, не зная его, люди не могли бороться против него, как боролись с другими естественными законами, известными им. Тот факт, следовательно, что они узнали его, не имеет в себе ничего печального, а, напротив, благодетелен. Точно так же люди всегда подвергались бедствиям от неизвестных им законов электричества. Открытие этих законов и объяснение явлений электричества не только не принесло вреда, но, напротив того, прямую пользу, потому что немедленно дало средства предохранять себя от пагубного действия этих явлений и воспользоваться ими для полезных целей. Так надо смотреть и на закон Дарвина. Узнав его, люди не подчинятся безропотно всем ужасным последствиям его, как было до сих пор, а вступят с ним в разумную борьбу и, без сомнения, останутся победителями. Открыв причины удручавших их войн, неравенства, общественных неурядиц, эксплуатации, они не помирятся с ними, а, зная причины найдут и верные средства для устранения их. Следовательно, нелепо утверждать, что, узнав причины социальных бедствий, должно относиться к этим бедствиям пассивно, что это знание только оправдает эти бедствия и докажет их неизбежность. Нисколько. Знание причин явлений электричества повело к изобретению громоотводов и телеграфов, а не к пассивной покорности этим явлениям, тот же результат должно дать знание причин социальных явлений. Конечно, люди уже не будут проклинать войны и негодовать на эксплуатацию, они сделают лучше: они устранят их. Проклинали и негодовали они очень долго, но из этого ничего не вышло, теперь наступает пора разумной деятельности, а не бесплодной декламации.
Ясно, стало быть, что научные данные могут смущать только сантиментальный либерализм, но не могут противоречить утилитарной нравственности и требованиям общественной пользы. Прямой вывод, который можно сделать из знания естественных законов, действующих в человеческих обществах, будет, однако, с этой точки зрения диаметрально противоположен желанию г. Бибикова. Если в человеческих обществах действует закон естественной конкуренции, который выдвигает одних, более счастливых, и кормит и холит их насчет других, слабейших, то из этого вовсе не следует, чтобы на это должно было смотреть сложа руки. Такое равнодушие простительно и понятно в зверях, которые едят себе друг друга, не предаваясь никаким философским размышлениям. Оно понятно в антропофагах, которые завтракают и ужинают своими пленными, не задавая себе никаких научных вопросов, а просто находя, что человеческое мясо очень вкусно. Но с какой же стати продолжать заниматься людоедством членам образованного общества, которое порицает это явление, знает его и, следовательно, может найти средства устранить его? Видя, что при нынешних порядках естественная конкуренция приводит к тому, что сильнейшие поедают слабейших, люди необходимо придут к тому, чтобы, во-первых, дать этим слабейшим помощь, чтобы поддержать их против сильнейших и предупредить поражение их. Это дело первой необходимости, и откладывать его нелепо. Как скоро узнали закон, производящий ежедневно страшные бедствия, так немедленно надо принять против него меры и предохранить от погибели тех, кому он грозит. А во-вторых, необходимо в самом устройстве общества произвести такие перемены, которые навсегда парализировали бы гибельное влияние этого закона и обеспечили бы общество от его печальных явлений. В этом и состоит задача теперешнего времени, решение которой стало тем необходимее и безотлагательнее, что сущность и причины вредных явлений, удручающих общества, поняты и объяснены наукою.
Все это противники мои должны были возразить мне по поводу моего мнения о положении негров. Это было бы во всяком случае основательнее, чем говорить общие места о рабстве и острить насчет бесцветных актеров (6). Впрочем, мне не пришлось бы отказываться от своего мнения даже в виду этого возражения, так как я никогда не думал говорить, что негров следует обращать в рабство. Что же касается до того, что, живя вместе, в одной стране, в одинаких условиях, низшая раса, по силе вещей, по естественной необходимости, неизбежно попадет в рабство, то против этого невозможно привести ничего. Несомненно, что это так есть и так будет и что никакого исхода нельзя придумать, Противупоставив этому мнению те же аргументы, какие я противупоставил мнению г. Бибикова о необходимости и даже полезности естественного владычества буржуазии, найдем, что они нимало сюда не относятся. Действительно, в обществе, составленном из членов более или менее равносильных, всегда может существовать возможность оградиться от вредных для него последствий закона естественной конкуренции, для этого нужны лишь такие учреждения, которые направляли бы эгоистические стремления людей к общеполезным целям или, до крайней мере, в ближайшем будущем налагали бы узду на плотоядные наклонности самых бодливых и счастливо одаренных. Современные общественные нужды достаточно уже выяснили эту цель, равно как и средства, которыми она может быть достигнута, т. е. те социальные реформы, которые помогут ей осуществиться, и теперь только плотоядные буржуа могут восставать против этой цели и называть эти средства несбыточными и химерическими. С их стороны это очень понятно, потому что все это клонится именно к их обузданию. Но буржуазная оппозиция в теории очень слаба, и с каждым годом все более и более выясняются с одной стороны естественные законы жизни человеческих обществ, а с другой стороны — средства, которыми можно победить эти законы и устранить их вредное влияние.
Что же касается до такого общества, которое, как Северо-Американское, составлено из двух или трех совершенно различных рас, из коих одна имеет такое естественное превосходство над другими, что всюду, куда проникала, уничтожала остальные, то все эти соображения оказываются к нему неприменимыми. Для того, чтобы уравновесить естественные условия негров и белых, пришлось бы создать такие искусственные, которые предоставили бы низшей расе все те преимущества в социальном положении, какие высшая имеет над нею в естественном. Другими словами, пришлось бы обратить белых в рабов негров, и тогда только, быть может, после длинного ряда поколений, возможно бы стало между ними настоящее равенство. Однако, это средство такого рода, что сама плаксивая Бичер-Стоу и добродушный г. Антонович призадумаются, должно полагать, прежде чем согласиться на него. Невольничество было вредно самим белым обитателям Соединенных Штатов, в этом не может быть сомнения, потому что те материальные выгоды, какие оно доставляло плантаторам, далеко не вознаграждают за ущерб, наносимый им нравственному уровню общества. Однако, самому горячему приверженцу эмансипации негров не пришло бы в голову убеждать жителей Южных Штатов или требовать от них, чтобы они создали социальные учреждения, благоприятные для негров и неблагоприятные для белых, тогда как в Европе, наоборот, принцип буржуазной свободы и невмешательства общественных учреждений в попытки угнетенных улучшить свое положение имеет за себя только самых отпетых либералов вроде Шульце-Делича. Разумные люди весьма основательно доказывают, что угнетенные классы имеют право на помощь и содействие общественных учреждений, имеют право требовать, чтобы эти учреждения имели в виду прежде всего тех, кто нуждается в посторонней поддержке, и были бы устроены сообразно интересам этих обиженных (7). Но отношения, какие могут существовать между белою расою и цветными, так далеки от отношений, существующих между различными классами одноплеменного общества, что таких требований никто никогда не решился предъявить американскому обществу. Требования, какие предъявлялись этому обществу, касались только некоторых временных и внешних форм рабства, и на эта люди беспристрастные и несантиментальные всегда возражали, что это ни к чему не поведет, потому что дело не в той или другой внешней форме, а в сущности, которую изменить нельзя. Это возражение не может быть ни обойдено, ни побеждено ничем, и нельзя не согласиться с г. Бибиковым, когда он говорит в этом смысле так: ‘Взгляните, что происходит в настоящую минуту на всем пространстве русских владений, что происходило при столкновении русской крови и русской культуры с дикими племенами Сибири, Камчатки, Алеутских островов. При полноправности, при совершенном юридическом и гражданском равенстве тех и других (это, впрочем, далеко не совсем верно) русская кровь нашла средства вытеснить, одолеть, смешаться в свою пользу с кровью инородческою, так что погибели самобытности и самостоятельности племен чудских, монгольских, тюркских удержать не может никакая юридическая полноправность’ (132).
После этого чрезвычайно странно услышать от г. Бибикова рассуждения о том, что круглоголовость, косозубость, лицевой угол и строение пятки не могут служить основанием для определения юридических, гражданских и политических прав людей. Таким образом, он, который, увлекшись негодованием к сантиментальному взгляду на науку, доходил до странных крайностей в противоположном направлении, вдруг сам объявляет себя против науки, как скоро речь коснулась отношений различных видов человечского рода! Здесь уж он находит, что наука не может служить к определению человеческих отношений, ‘Когда же, — говорит он, — и какое законодательство основывалось на результатах анатомии, физиологии, краниологии, френологии для определения прав человека?’ Конечно, никогда. Но ведь г. Бибиков только что упрекал людей за пренебрежение к науке, а теперь находит, что на нее и вправду смотреть нечего. Так из-за чего же было хлопотать и вооружаться против ‘Времени’? После этого г. Бибиков принимается рассуждать уже совершенно вопреки всякому смыслу: ‘Люди неравны по природе, по организации, по-способностям — это правда, — говорит он, — но это различие дает им такие средства, такую силу в борьбе друг с другом, к эксплуатации друг друга, от которых не может спасти никакая юридическая, гражданская, политическая равноправность, что посягнуть на последнюю теоретически может только безумный…’ (133). Вот вы тут и посудите: безумно посягать на равноправность оттого, что она не может спасти людей от борьбы и эксплуатации, вызываемых неравенством организации! Этого просто постичь нельзя! Если равноправность ни к чему не ведет, то почему же безумство посягать на нее? Напротив, казалось бы, тогда как вещь ненужная и бесполезная, она может быть уничтожена без особенного безумия. Г. Антонович или кто-то другой доказывал недавно, что мой взгляд на негров был гибелен не для негров, а для меня. Что взгляд мой, каков бы он ни был, не мог нанести ни малейшего вреда не только всему черному племени Эфиопии, Австралии и Америки, но даже самому последнему негритенку — это ясно без всяких доказательств. Насколько этот взгляд был гибелен для меня — предоставляю судить другим. Но что заботы о благополучии негров сбивают с толку наших публицистов, расположенных к ним, это несомненно. Одного они довели до того, что он думает уколоть меня указанием на безвредность для существования негров моего взгляда на положение их, а другого до того необычайного силлогизма, который мы только что видели. Впрочем, в несообразности этого силлогизма виноват не столько здравый смысл г. Бибикова, сколько та неблагодарная точка зрения, на которую он встал. Он и понимает бесполезность равноправных политических условий для белых и негров и в то же время не решается выговорить, что, следовательно, весь вопрос касательно рабства метров поставлен ложно, так как он заключается единственно в требовании этой равноправности.
Повторяя вкратце все сказанное выше вместе с выводами, отсюда истекающими, придется сказать следующее: равноправное общество может существовать только при том непременном условии, чтобы между членами его не существовало коренной разницы, существующей между различными расами человечества. При соблюдении этого условия знание естественных законов, действующих в человечестве, приводит к необходимости создать такие отношения, которые бы парализировали невыгодные влияния естественной конкуренции. До сих пор подобные отношения не были установлены нигде, но идеал их уже существует и все более и более определяется, хотя достигнут может быть лишь при радикальном изменении всех главных принципов, принимаемых нынешними обществами. Что же касается до таких обществ, где коренное условие это не соблюдено, то они не могут достигнуть равноправности. Здесь не могут помочь никакие хартии, прокламации и конституции, потому что неравенство лежит не в законах и учреждениях, а в самой организации рас. Искоренить его можно лишь одним путем, — путем продолжительного, систематического, искусственного возвышения низшей расы и унижения высшей. Всякие отвиливания от этого рокового вывода могут привести только к нелепости и противоречию — отличительным чертам сантиментального либерализма.
Из остальных статей можно указать на разбор комедии Островского ‘Грех да беда на кого не живет’, который, бесспорно, лучше всего, что было писано об этой комедии. Статья же по поводу романа ‘Что делать?’ представляет лишь опровержения на некоторые тогдашние идиотские выходки против этого романа (8). До сих пор судьба этого произведения была такова, какой не выпадало, я думаю, еще на долю ни одному сочинению, как свет стоит. Тотчас по выходе его явились против него во всех этих ‘Занозах’ и ‘Сынах Отечества’ выходки, в которых сыны отечества решились, повидимому, истощить весь запас глупости, пошлости и бесстыдства, существующий в обширной России. Стоит только вспомнить, на что нападали, особенно эти сыны отечества, чтобы почувствовать припадок тошноты. Так, например, ничто во всем романе не возмутило их до такой степени, как ‘нейтральная комната’ (9). Надо вспомнить, что сыны отечества ходили в то время в халатах нараспашку и даже не старались, подобно Плюшкину, прикрыть свое белье сомнительного вида, или даже появлялись просто в натуре, как Иван Никифорович. Речь у них была бойкая, ничем-то они не стеснялись, чувствовали себя перед публикой как дома, и не было такой грязной мыслишки, такой позорной страстишки, которую бы они не несли напоказ своим согражданам на восторг и удивление, точно перл какой-нибудь драгоценный. Какая бы пакость ни пришла кому в голову, в эту эпоху Расплюевых, он ее сейчас тащил на свет божий, точно боясь, что ее у него предвосхитят. И этим-то Расплюевым пришлось судить о ‘Что делать?’. А потом, когда они досыта натешились и увлеклись другими вопросами, наступило молчание, как-будто роман этот — такое временное явление, что десятка расплюевских фельетонов было за глаза для его оценки, между тем как он до нынешнего дня у всех в памяти, до нынешнего дня занимает мыслящее общество и водит пером писателей, у которых он перед глазами даже тогда, когда они пишут, повидимому, совсем о другом. Теперь, быть может, наступило время, более благоприятное для разумной и серьезной критики этого произведения, и если так, то наша литература должна поспешить выполнить, хотя поздно, этот долг в отношении его.
‘КРИТИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ’ П. А. БИБИКОВА. Напечатано в ‘Русском Слове’, 1865, No 9, ‘Библиографический листок’, стр. 79—97.
Скоро после выхода ‘Критических этюдов’ против П. А. Бибикова было возбуждено судебное преследование за две статьи, вошедшие в этот сборник: ‘Современные утописты. Изложение и критический разбор теории Фурье’ и ‘Ревность животных. По поводу неслыханного поступка Веры Павловны Лопуховой’. 17 ноября 1865 г. в особом присутствии петербургской палаты уголовного суда состоялся суд над Бибиковым, и за ‘стремление поколебать основы брачного союза и семейства, установленные христианством и законами гражданскими’, он был приговорен к семидневному аресту (‘Журнал Министерства Юстиции’, 1866, No 1, стр. 205—207).
Зайцев писал рецензию еще до суда над Бибиковым. Его внимание привлекли не столько указанные выше статьи, сколько статья ‘Сентиментальная философия’ (По поводу чтений г-жи Ройе о теории Дарвина и тревог, возбужденных ими)’. Она была вызвана статьей H. H. Страхова ‘Дурные признаки’ (‘Время’, 1862, No 11), а последняя написана по поводу французского перевода ‘Происхождения видов’ Дарвина.
В рецензии на ‘Критические этюды’ Зайцев возобновил полемику о неграх, возникшую в связи с его отзывом о книге Катрфажа ‘Единство человеческого рода’ (‘Русское Слово’, 1864, No 8, перепечатан в настоящем издании). Об этой полемике см. в примечаниях к указанному отзыву и двум другим заметкам Зайцева: ‘Ответ моим обвинителям по поводу моего мнения 6 цветных племенах’ и ‘Гг. Постороннему и всяким прочим сатирикам’.
(1) В апреле 1865 г. была торжественно отпразднована сотая годовщина со дня смерти Ломоносова. Из нее был сделан казенный патриотический праздник. Бибиков в статье ‘Несомненное недоразумение’ доказывал, что ‘благонамеренное’ русское общество не имеет о Ломоносове ни малейшего понятия, а если бы оно понимало, в чем смысл его деятельности и его значение, то постаралось бы забыть о юбилейной дате.
(2) ‘Происхождение видов’ Дарвина было впервые издано в 1859 г. В 1862 г. появился французский перевод. На русский язык сочинение Дарвина было переведено С. А. Рачинским в 1864 г.
(3) Статья Страхова ‘О простых телах’ была напечатана в ‘Отечественных Записках’, 1865 г., август, кн. 2, декабрь, кн. 2.
(4) ‘Роковой вопрос’ — статья Страхова о польском вопросе, напечатанная под псевдонимом ‘Русский’ во ‘Времени’, 1863, No 4. Страхов не сочувствовал польскому восстанию, но статья его была написана несколько туманно и в спокойном тоне, без выкриков и угроз по адресу поляков. Она вызвала резкую оценку в ‘Московских Ведомостях’ Каткова (1863, No 109), благодаря которой на ‘Время’ было обращено внимание министерства внутренних дел, к журнал был закрыт.
Об ‘отрицании искусства нигилистами’ ‘Время’ писало довольно часто и много — см. статью Достоевского ‘Г.—бов и вопрос об искусстве’ (1861, No 2), анонимную статью ‘Нигилизм в искусстве’ (1862, No и др.
Упоминая о ‘поведении Дмитрия Донского’, Зайцев имеет в виду две статьи Д. Аверкиева уже не во ‘Времени’, а в ‘Эпохе’: ‘Г. Костомаров разбивает народные кумиры’ (1864, No 3) и ‘Как отвечают гг. профессора’ (1864, No 4). Н. И. Костомаров напечатал в ‘Месяцеслове на 1864 год’, изданном Академией наук, статью ‘Куликовская битва’. Костомарову возражал в ‘Дне’ Аксакова М. П. Погодин, обвиняя его в искажении исторических фактов, непонимании русской истории, стремлении представить трусом народного героя и т. д. Костомаров отвечал Погодину в ‘Голосе’. Затем в полемику вмешался Аверкиев, выступив, в подкрепление Погодину, с двумя указанными выше статьями в ‘Эпохе’.
(5) О поправении ‘Эпохи’ по сравнению с ‘Временем’ и о публицистических статьях в ‘Эпохе’ Страхова см. в примечаниях к статье ‘Славянофилы победили’ (стр. 499—505).
(6) M. Антонович в одной из своих полемических статей писал, обращаясь к Зайцеву: ‘Цветной Ольридж, я думаю, гораздо лучше многих бесцветных актеров, а вы и его осуждаете на рабство за то только, что он имеет низшую организацию’ (Посторонний сатирик. ‘Русскому Слову’.— ‘Современник’, 1865, No 1, ‘Современное обозрение’, стр. 164).
(7) Шульце-Делич был противником денежной или какой-либо иной помощи кредитным и др. обществам рабочих и ремесленников со стороны государства. Лассаль же агитировал за производительные ассоциации, основанные при государственной поддержке.
(8) Статья Бибикова ‘Ревность животных’ является ответом на статью о ‘Что делать?’ Чернышевского, напечатанную Цнпринусом (псевдоним члена совета министерства внутренних дел по делам книгопечатания О. Пржецлавского) в газете ‘Голос’ (1864, No 169) под названием ‘Промах в учении новых людей’.
(9) Как известно, в ‘Что делать?’ Вера Павловна и Лопухов, а затем Вера Павловна и Кирсанов имеют, чтобы не мешать друг другу, каждый отдельную комнату, а кроме того ‘нейтральную’, общую, где и встречаются. В статье А. В. о романе Чернышевского (‘Сын Отечества’, 1863, No 34) довольно много говорилось о ‘нейтральной комнате’. До этой статьи в ‘Сыне Отечества’ была напечатана целая серия карикатур на ‘Что делать?’ под названием ‘Современные идеалы (Сцены из нового романа)’, одна из них (в No 24) также была посвящена ‘нейтральной комнате’. В ‘Занозе’ о ‘Что делать?’ писал ее редактор М. Розенгейм в фельетоне ‘Заметки праздношатающегося’ (1863, No 34).
и др.