Крестьянский мальчик Корка, Старостин Василий Григорьевич, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

КРЕСТЬЯНСКІЙ МАЛЬЧИКЪ КОРКА.

Очеркъ.

1.
Домашняя жизнь Корки.

Деревня Курицино стоитъ на ровномъ и крутомъ косогор. Нижніе дома ея чуть не омываются рчкой Хубой, протекающей въ ложбин, между тмъ какъ верхніе взлзаютъ на самый верхъ косогора. Выходитъ довольно красиво, потому что оригинально. Сверху идешь — вся деревня на ладони, снизу идешь — до неба дойдешь. Но ужь плохо будетъ, если загорится одинъ изъ нижнихъ домовъ, — тогда всей деревн не трудно превратиться въ пепелъ. Впрочемъ, это когда еще будетъ.

Въ десяти верстахъ отъ Курицина проходитъ Николаевская желзная дорога. Благодаря ей, значительная часть курицинскихъ обывателей живетъ кое-какъ. Нкоторыя семьи каждогодно выкармливаютъ по полудесятку телятъ и спроваживаютъ ихъ въ Петербургъ, выручка доходитъ до 50 и 60 руб. Если семья не богата коровами, но иметъ лишняго работника, то ей представляется возможность выручить копйку на самой чугунк, напр., она можетъ поставлять дрова на нее. Другое дло, если нтъ ни лишняго работника, ни лишней коровы, тутъ ужь не возьмешь подряда на поставку дровъ, не выкормишь теленка. Между тмъ, курицинская почва не отличается плодородіемъ и не можетъ удовлетворить всхъ крестьянскихъ нуждъ. Волей-неволей семья должна ограничивать свои насущныя потребности. Увы, въ крестьянств, что во всхъ другихъ сословіяхъ, насколько богатому человку легко богатть, настолько бдному трудно выбиваться изъ бдности.

Корка принадлежалъ къ одной изъ самыхъ бдныхъ семей въ Курицин. На десятомъ году онъ лишился своего отца. При отц семья жила порядочно, не нуждалась въ насущномъ хлб, хотя въ то же время не могла и похвастать матеріальнымъ благосостояніемъ. Мужикъ онъ былъ работящій, но неизворотливый, нершительный, что называется — многодумъ. Онъ былъ суроваго нрава, но несмотря на это, въ семь былъ очень хорошъ, потому что не любилъ мшаться въ мелочи и безъ нужды стснять чужую свободу. Своихъ дтей онъ любилъ, какъ и всхъ ребятишекъ. Однако, чужія дти называли его ‘сердитый дядя Иванъ’, и при каждой встрч убгали отъ него, какъ отъ чумы. Дло въ томъ, что онъ, при своей суровости, не умлъ обращаться съ ними, примрно, чтобы выразить ласку, онъ щипалъ у нихъ носы и щипалъ молча, безъ улыбки. Взглядъ его на воспитаніе дтей былъ простъ до элементарности. ‘Робята, что поросята, говаривалъ онъ, поменьше ихъ бить, да сытне кормить, — здорове будутъ’. На этомъ основаніи онъ никогда не билъ и даже рдко бранилъ своихъ дтей. Изъ-за нихъ часто выходили у него стычки съ женой, которая въ воспитаніи дтей придерживалась пословицы: за битаго двухъ небитыхъ даютъ.

— Не тронь, его, баба! кричалъ онъ, когда она начинала бить Корку.

Баба не слушалась и продолжала учить сына уму-разуму.

— Ткни ее, Корка! злобно совтовалъ отецъ.

— Охъ, ты дуракъ, дуракъ! напускалась на него жена, — ну, чему ты учишь парня? Добру ли ты учишь, а? Пустомеля ты эдакая!…

— Ну, распустила хайло-то! въ полголоса говорилъ мужъ и вмст съ Коркой выходилъ изъ избы.

Хотя дядя Иванъ любилъ всхъ ребятишекъ, но настоящимъ любимцемъ его былъ Корка. Съ нимъ онъ разгонялъ свои печали и велъ дловыя бесды. Нужды нтъ, если Корка отвчалъ вздоръ на его серьезные вопросы, дло было не въ отвтахъ, а въ любимомъ существ, которое могло одной улыбкой разсять всякое сомнніе. Лтомъ дядя Иванъ везд таскалъ съ собой Корку, но можно и такъ сказать: лтомъ Корка везд таскался за тятькой. Похалъ онъ за дровами, Корка въ телг сидитъ, пошелъ огородъ городить, и Корка рядомъ трясется.

— А ты, тятька, куда пойдешь? спрашиваетъ Корка отца, видя, что тотъ куда-то собирается.

— Далеко пойду, Корка, — на заднюю полянку сно косить. Ты ужь дома сиди севодни.

— Нтъ, я пойду съ тобой.

— Полно врать! Я весь день пробуду тамъ, теб наскучитъ, пожалуй, съ тобой заревешь.

— Я помнишь, какъ я ходилъ съ тобой къ мельниц! Небось не заревлъ!

— До мельницы верста, а до полянки три версты, — разница большая.

— Пойду, ей Богу пойду! говоритъ Корка, оттопыривъ губы.

— Ну, ну! Не учись спорить съ тятькой!

Корка больше не споритъ и убгаетъ на улицу. Отецъ, между тмъ, беретъ хлба, овсяной крупы и соли, горшокъ и ложку, складываетъ все это въ берестяный кузовъ и отправляется въ путь. Пройдя деревню, онъ начинаетъ раскаиваться, что не взялъ Корку, и поминутно оглядывается назадъ. ‘Авось настижетъ’, утшаетъ онъ себя. Но Корка не настигаетъ. ‘Видно, убжалъ къ робятамъ, мм! экая оказія, право оказія! Негодя воротился бы за нимъ! Вдь хочется парню… а мн что? Мн не мшаетъ!… Экая оказія…’ Вдругъ выскакиваетъ изъ стороны Корка и пугаетъ тятьку крикомъ. Тятька нарочно вздрагиваетъ и хлопаетъ руками. ‘Экой мошенникъ, экой мошенникъ!’ твердитъ онъ, шагая по дорог. На сердц у него становится легче, и дорога веселе, и работа не страшна.

Приходятъ на полянку. Отецъ беретъ косу и начинаетъ свое дло. Корка отправляется въ лсъ за масляниками и прилежно выискиваетъ ихъ впродолженіи двухъ-трехъ часовъ.

— Ловко ли? кричитъ отецъ, при его возвращеніи.

— Попало, да шибко мало!

Корка раскрываетъ свой подолъ и считаетъ масляники. Отецъ подходитъ къ нему.

— Ну, гд же мало? говоритъ онъ,— какъ разъ хватитъ на обдъ. У-у, какой знатный масляникъ, — не меньше твоей головы.

— За то гнилой, вона какіе толстые черви!

— То-то и хорошо, что толстые, — мяса побольше! смется отецъ.

— А ты станешь йись его?

— Смшной ты, даръ Божій не сьись! Давай-ко, добро, разводи огонь, вари кашу и пеки свои масляники. А я пойду еще покошу, передъ обдомъ спорне работа пойдетъ.

Корка остается хозяйничать. Бжитъ съ горшкомъ на рчку за водой, сыплетъ въ воду овсяной крупы, разводитъ огонь и въ конц концовъ составляетъ обдъ изъ двухъ блюдъ. Конечно, дряблые и недопеченые масляники — незавидное кушанье, но когда они слегка вываляются въ пепл, тогда бываютъ довольно вкусны.

Посл обда отецъ ложится всхрапнуть. Корка же складываетъ въ кузовъ обденные остатки и садится къ огню. Длать нечего, спать не хочется. Надо какъ нибудь прогонять скуку. Корка долго думаетъ объ этомъ предмет. Вдругъ на лиц его появляется улыбка. Онъ взглядываетъ на отца и видя, что тотъ уже опитъ, тихо встаетъ съ мста, беретъ горшокъ и на цыпочкахъ уходитъ въ лсъ. Черезъ часъ онъ возвращается и несетъ въ горшк дв-три горсти земляники и цлый подолъ земляничной травы. Отецъ все еще спитъ. Корка высыпаетъ изъ горшка землянику и на мсто ея кладетъ земляничной травы, очищенной отъ сора. Затмъ наполняетъ горшокъ водой, ставитъ его на огонь и такимъ образомъ приготовляетъ наваръ. Ему уже случалось съ отцомъ пивать такой наваръ и въ лсу, и дома. Вообще, въ Курицын не безъизвстенъ чай. У многихъ есть своя самовары. Вс любятъ испить горяченькаго. Однако, чай не въ ходу, вмсто него употребляютъ звробой, земляничную траву и другіе суррогаты. Звробой предпочитается, курицинцы думаютъ, что вкусомъ онъ нисколько не уступаетъ чаю.

Итакъ, наваръ готовъ: нужно будить отца.

— Тятька, вставай! Эи, тятька! кричитъ Корка.

Отецъ просыпается и потягивается.

— Что у тебя въ горшк-то варится? опрашиваетъ онъ.

— Въ горшк-то? Отгадай!

Отецъ думаетъ, думаетъ и быстро заглядываетъ въ горшокъ.

— Трава! восклицаетъ онъ,— зачмъ ты наклалалъ ее тутъ?

— Возьми, трава! Это чай!

— Неужли?

— Ей Богу, чай.

— А сахаръ-отъ гд?

— Эвоно сахару-то! отвчаетъ Корка и указываетъ на кучу земляники.

— Охъ, ты плутъ-разбойникъ! И гд ты набралъ всего этого?

— То-то! А ты все спалъ, да спалъ!

Отецъ встаетъ и съ улыбкой довольства мшаетъ въ горшк ложкой.

Начинается чаепитіе. Оба кладутъ въ ротъ по щепотк земляники и прихлебываютъ навара. При этомъ отецъ прихлебываетъ прямо изъ горшка, а Корка предпочитаетъ пустить въ дло ложку. Для вящаго удовольствія отецъ отрзываетъ толстый ломоть хлба и намазываетъ его ягодами.

— Ну, Корка, сдлалъ ты праздникъ, проговариваетъ онъ, вотъ, такъ праздникъ! За это прощается теб сорокъ грховъ.

И дйствительно, не было такого грха, который бы онъ не простилъ своему Корк. Трудно было бы ршить, кто изъ нихъ имлъ больше власти надъ другимъ. Если отецъ побждалъ сына на словахъ, то сынъ почти всегда оставался побдителемъ на дл. За то характеръ Корки все боле и боле поддлывался подъ характеръ отца. Другія дти любятъ товарищество, любятъ шумныя игры, Корка же зачастую игралъ и говорилъ самъ съ собой, или, уходя куда нибудь съ отцомъ, по цлымъ часамъ бродилъ въ лсу и выговаривалъ какое нибудь слово въ разныя манеры, напр., сосна, сосенка, соснушка, сосонушка, сопоненушка. Другія дти имютъ задушевныхъ пріятелей, или друзей, съ которыми они преимущественно гуляютъ, играютъ, составляютъ планы на будущее.. Въ этомъ заключается поэзія дтской жизнй, а для крестьянскихъ дтей — и школа, научающая ихъ любви, самопожертвованію и проч. У Корки не было ни друзей, ни пріятелей. Мальчики смотрли на него непріязненно и считали спорщикомъ, драчуномъ. Въ самомъ дл, воспитываясь подъ вліяніемъ суроваго, по добраго отца и еще больше — подъ вліяніемъ собственной своей натуры, онъ имлъ своеобразный взглядъ на иныя вещи и явленія. Отсюда происходила разноголосица между нимъ и его товарищами. Выходилъ споръ, а пожалуй и драка, потому что Корка былъ упрямъ и неуступчивъ, эти качества привилъ къ нему отецъ частію воспитаніемъ, частію по наслдству.

Посл смерти дяди Ивана, въ рукахъ у Дарьи осталось четыре дочери и сынъ, животовъ много, а работника нтъ. При этомъ еще распространился скотскій падежъ, въ иныхъ деревняхъ отъ сотни головъ крупнаго скота осталось лишь дв-три. Дарья не была слишкомъ несчастлива, у нея пала одна лошадь, но за то — единственная лошадь. При тхъ условіяхъ, при которыхъ находилась семья, эта потеря была очень важна, — Дарья не имла возможности купить другую лошадь, а крестьянское житье безъ лошади — послднее дло. Правда, на двор стояли еще дв коровы. Но если продашь одну корову, то выручишь 10 руб., между тмъ какъ на лошадь затратить нужно 20. Впрочемъ, черезъ годъ Дарья и безъ того должна была, продать корову, чтобы обсяться и чтобы имть возможность дожить до свжаго хлба. Значитъ, и та незавидная доля матеріальнаго довольства, которою семья обладала прежде, рушилась безвозвратно. Понятно, что крестьянская семья безъ мужчины-работника еще можетъ кой-какъ удержать хозяйство отъ упадка, но поднять его посл упадка не можетъ, если не поблагопріятствуютъ этому особенныя обстоятельства.

Вмст съ разстройствомъ хозяйства, характеръ Дарьи, и безъ того раздражительный, длался еще раздражительне, еще несносне. Она не обладала терпніемъ, при этомъ была немного горда, боле заносчива, чмъ горда. Она не любила, когда сосдки пересуживали о ея бдности, это потому, можетъ быть, что она сама любила прежде пересуживать о людскихъ достаткахъ. Но сосдки — т же гршные люди — посплетничать любили. О чемъ же имъ было сплетничать? О чужихъ карманахъ. Матерія интересная и выгодная, разбирая чужую бдность, он какъ бы забывали свою собственную. Несчастіе легче переносится, когда видишь, что оно — общая доля.

Такимъ образомъ, сосдки нердко задвали сердечную струну Дарьи. Конечно, он ненарочно длали это, но тмъ хуже было для Дарьи. Нарочное оскорбленіе,— это брань, а брань на вороту не виснетъ, не нарочное же оскорбленіе вытекаетъ изъ внутренняго убжденія и слдовательно — правда, а правда глаза колетъ. Иногда сосдки хотли выказать Дарь сочувствіе, состраданіе, она же принимала это за оскорбленіе и старалась отплатить имъ, по сил возможности, тою же монетою. Иногда разговоръ, въ начал мирный и дружелюбный, кончался бранью, плевками. Бывало сидитъ Дарья у своей пріятельницы Онисьи и вспоминаетъ съ ней давнія событія, давнихъ знакомыхъ.

— А кума-то твоя,— слышала? вдругъ восклицаетъ Онисья.

— Что?

— Не слышала рази?

— Вотъ-те Христосъ, ничего не слышала!

— Вишь ты, иду я третьеводни на Пирогово… да постой, третьеводни ли? Не въ понедльникъ ли, бабонька, а?

Онисья склоняетъ голову и думаетъ.

— Не знаю, голубушка, отвчаетъ Дарья.

— Седни у насъ какой денекъ-отъ?

— Середа, кажись.

— Полно, середа ли?

— Ужь ты говори!

— А вотъ четвертокъ!

— Аль и въ правду четвертокъ?.. Нтъ, матка, седни середа, теперь я утвердилась, что середа, убдительно говорить Дарья.

Однако, Онись не врится и она снова поникаетъ головой. Глядя на нее, Дарья тоже задумывается, потомъ взглядываетъ въ окно и быстро проговариваетъ:

— Вонъ, Микитишна идетъ, спроси ее.

Онисья высматривается въ прохожую и кричитъ:— эй, Микитишна!

— На что?

— Это ты, Микитишна?

— Эво!

— Ну, ты и есть! Глаза-то вишь стары… Скажи, голубушка, какой седни день?

— Да четвертокъ, отвчаетъ Микитишна, подходя къ окну.— Въ понедльникъ-то я ходила на погостъ панафиду по ддку справлять, а во вторникъ крупу молола, потомъ, вчера…. что же я длала вчера? Ужь не середа ли седни за грхи?

— То-то!

— Э, постой, матка! Вчера я барана стригла, того — сренькаго, съ маленькими рожками. И-и, шерсть какая знатная!

— Ну, слава Богу! говоритъ Онисья и затмъ обращается къ Дарь.— Такъ вотъ, матушка, выходитъ — я во вторникъ шла на Пирогово… И попадаетъ мн твоя кума, Федосья. Куда, молъ?— Домой, говоритъ,— что и какъ? спрашиваю,— да ничего, говоритъ, слава Богу! Вотъ на бурлинской ярмарк была, говоритъ, да обновокъ себ накупила: ситцу на три сарафана, три платка и еще кой-чего. Къ дочк-то, говоритъ, сватается богатый женихъ, Олексій съ Борка.

— Олексій съ Борка? одновременно восклицаютъ Дарья и Микитишна.

Начинаются вопросы, предположенія.

— А ты, Дарьюшка, жди себ хорошаго подарка! говоритъ Онисья,— Федосья ужь говорила, что на сарафанъ подаритъ теб. За то ты скажи мн спасибо.

— За что теб-то?

— За то!.. Какъ она сказала мн, что богатый женихъ сватается къ дочк, я въ твоемъ антирес и спросила, что, молъ, подаришь кум къ свадьб? У тебя, молъ, родныхъ немного, поэтому не стыдно подарить Дарь на сарафанъ. Пожалуй, говоритъ, Дарь, говоритъ, не гршно подарить на сарафанъ, потому что у нея на себ ничево-о-о, ничево нтъ.

— Ну, гд ужь намъ тягаться съ ней! обижается Дарья,— Большая птица! Это къ свадьб, видно, корову продала, такъ деньги проявились, а то знаемъ ихно богатство… немного чище, насъ!

— Да вотъ поди! Она еще прибавила тутъ одно… ужь не знакъ говорить ли…

— Говори, матка, все говори!

— А какъ донесется?.. Пойдутъ недовольства… смерть не люблю!

— И, во мн, что въ могил,— сама знаешь! увренно говоритъ Дарья.

— Какая нужда соръ изъ избы выносить? съ чувствомъ отвращенія прибавляетъ Микитишна.

— Да и дло то плевое, по правд сказать, начинаетъ Онисья.— Я, говоритъ, въ бан съ ней была и увидла тутъ, какая бдность бываетъ у людей. У кумы-то Дарьи, говоритъ, рубаха, слышь, ру-ба-ха до сихъ мсъ и то вся рисками вшитъ…

Онисья произноситъ послднюю фразу вполголоса и, произнося, отмриваетъ руками на вершокъ пониже груди, т. е. до того мста, до котораго была у Дарьи рубаха.

— Тьфу, типунъ бы ей на языкъ! грозно кричитъ Дарья.— Да я шары ей выцарапаю… чтобъ ей пусто было! Отрыгнется на томъ свт это вранье, ужь такъ отрыгнется! Постой, голубушка, я подъду подъ тебя… да я тебя…

Дарья ищетъ самаго дкаго словца, которымъ бы можно было уничтожить куму, по такого словца не находитъ.

— Не бсись, матка! уговариваетъ ее Микитишна,— сама знаешь, что бдность не порокъ, опять и то: на всякое чиханье не наздравствуешься.

— Да я, можетъ, и соврала, прибавляетъ Онисья,— она, кажись, сказала, что до этихъ мстъ была рубаха, а не до этихъ…

Такіе уговоры еще больше раздражаютъ Дарью.

— Ну, и вы-то хороши… переносчицы… произноситъ она и съ злобой выбгаетъ изъ избы.

— Постой, не забуду я теб этого, въ жизнь не забуду! шепчетъ она дорогой.— Удружила, шельма ты эдакая, нечего сказать! Да и Ониска та… истинно переносчица!.. Хоть бы сказала безъ Микитишны, а то и пойдутъ сейчасъ по деревн сплетни…

Плохо приходилось ребятамъ, если они попадались въ такую минуту подъ руку Дарь. Тяжеловсные тумаки и подзатыльники сыпались на праваго и виноватаго. Одна Катька, десятилтняя дочь Дарьи, будучи любимицей ея, не подвергалась брани и побіенію. Любовь матери она пріобрла тмъ, что съизмала спала съ ней на одной постели и нердко наговаривала разныя были и небылицы на брата и сестеръ. Въ крестьянств шпіонство вообще непопулярно, но жизнь, при извстныхъ условіяхъ, всему научаетъ. Дитя, какъ всякій человкъ, старается избгнуть непріятностей, а такъ какъ оно еще смутно понимаетъ различіе между добромъ и зломъ, то цль, естественно, оправдываетъ для него вс средства. Одинадцатилтній Корка не понималъ этой логики и не могъ простить сестр шпіонства, онъ на каждомъ шагу старался изобидть ее, раздразнить. Та жаловалась матери, мать напускалась на Корку, Корка снова мстилъ Катьк.

Мать не любила Корку. Его упрямый, неуступчивый характеръ не могъ ужиться съ ея раздражительнымъ темпераментомъ. Какъ мать, да еще притомъ глупая мать, она требовала отъ дтей безусловной покорности. А Корка не покорялся даже отцу, который былъ авторитетне, чмъ она. Понятно, что онъ длался передъ ней безъ вины виноватымъ. И она била его за свои собственныя неудачи, била за Катьку, била за его упрямый характеръ.

Такимъ образомъ, домашняя жизнь Корки была крайне невесела. То приходилось не додать за обдомъ, то мать допекала. Живо вспоминалъ онъ своего отца — защитника, съ которымъ испыталъ столько незатйливыхъ, но искреннихъ удовольствій. Нердко, посл такихъ воспоминаній, онъ уходилъ на т мста, на которыхъ они съ отцомъ сиживали, ложился на землю вверхъ спиной и плакалъ, горько плакалъ.

Но было и у него въ семь любимое существо, — это Настя, семнадцатилтняя сестра его. Она была двушка скромная, уступчивая, даже трусливая, и въ этомъ нисколько не сходилась съ Коркой. Но за то у нихъ было одно общее — это протестъ противъ матери, противъ суровой жизни. Это общее давало имъ безконечное поле одинаковыхъ думъ, желаній и плановъ, служившихъ матеріаломъ для длинныхъ ночныхъ разговоровъ, а такіе разговори быстро сближаютъ людей между собой. Невеселая жизнь быстро развиваетъ дтей, раньше задастъ имъ іопросы, хотя въ то же время она скоре и раньше можетъ задавить дтскую натуру. Одинадцатилтній Корка уже могъ говорить съ семнадцатилтней Настей на равныхъ условіяхъ, т. е. Настя слушала его, возражала, сама высказывалась, словомъ, говорила не для него, а для себя. Отсюда вытекало взаимное удовольствіе, отсюда вытекала равноправная любовь.

II.
Практическая школа крестьянскихъ дтей.

Въ одно майское воскресенье партія курицинскихъ мальчиковъ играла въ прятки. Корка тоже былъ въ компаніи. Для игры была назначена большая площадь, занимавшая нсколько домовъ, дворовъ и амбаровъ. Шумъ, крикъ и дтскій хохотъ поочереди смнялись съ невозмутимой тишиной. Вс были веселы и довольны.

Разъ Корка вздумалъ спрятаться подъ пестерь, давно уже лежавшій вверхъ дномъ за однимъ амбаромъ. Мальчикъ подбжалъ къ пестерю и быстро оглядлся кругомъ. Въ прилив счастія, онъ опустился на колни и два раза поклонился въ землю, проговоривъ скороговоркой: ‘дай, Господи, чтобы она не била насъ, дай Господи…’ Въ эту минуту раздался топотъ около амбара. Корка вскочилъ на ноги и торопливо откинулъ пестерь. Подъ пестеремъ сидлъ Федька, одинъ изъ игравшихъ. Стыдъ охватилъ Корку и кровь густымъ румянцомъ выступила на щекахъ. Онъ не зналъ, что длать, и, какъ вкопанный, стоялъ на одномъ колн передъ самымъ носомъ скорчившагося Федьки. Послдній тоже съ недоумніемъ смотрлъ на него. Оба они, кажется, готовы были остаться въ этомъ положенія до самаго, вечера. Къ счастію, вскор раздался крикъ:

— Чуръ, чуръ, Корка, Федька! А, попались!..

Игра снова пошла своимъ чередомъ. Но Корка былъ неспокоенъ и ужасно досадовалъ на свою оплошность. При первомъ же случа онъ подхватилъ Федьку на един и замтилъ ему:

— Ты, Федя, не сказывай того робятамъ.

— Чего не сказывай?

— Да вонъ то… Корка сдлалъ неопредленный жестъ.

— И я вдь Богу-ту молюсь…

— Да… да… не скажешь?

— Не скажу.

— Побожись!

— Ей-Богу, не скажу.

— Ну, вотъ… а то, смотри, на теб грхъ будетъ.

Федя былъ единственный сынъ довольно зажиточнаго крестьянина. Мать его не чаяла въ немъ души. Для него она пекла лишнюю лепешку, для него откладывала въ ящикъ гроши и копйки. Сдлалъ хозяинъ лтнюю избу, она тотчасъ пустилась въ соображенія, какъ Федя выростетъ большой, женится и будетъ жить въ этой изб съ своей женой. Фед гораздо больше доставалось отъ нея ласкъ, чмъ брани. Однако, никто не могъ назвать его нженкой. Крестьянскія нженки — рдкость. Въ десять лтъ Федя умлъ уже граблить сно, жать, обряжаться съ коровами, затопить печку и т. п. Мать подумывала отдать его въ сельскую школу, но этому сильно препятствовало именно то обстоятельство, что дома онъ замнялъ служанку, или взрослую дочь.

Впечатлительность была развита въ Фед до значительной степени, что очень понятно, въ виду того вліянія которое имла на него мать. Поэтому онъ былъ крайне удивленъ тмъ, что Корка, извстный драчунъ и забіяка, молился Богу во время игры, и потомъ такъ сильно устыдился, когда застали его на этомъ занятіи. Федя зналъ, что у Корки злая мать, что она часто била своихъ ребятъ, но ему никогда неприходило въ голову, чтобы эти ребята могли очень страдать отъ побоевъ. Мало ли въ Курицин бьютъ ребятъ? Однако, они всегда бываютъ веселы, беззаботны, а если иногда плачутъ, такъ съ кмъ же не бываетъ этого? Корка въ одинъ мигъ разъяснилъ ему вс свои страданія. Слова ‘дай Господи, чтобы она не била насъ’ — эти слова глубоко запали въ сердц Феди, и онъ полюбилъ за нихъ Корку, насколько дитя можетъ полюбить страдающаго человка.

Спустя часа три посл игры въ прятки, Федя шелъ по улиц и лъ кусокъ пирога. Увидвъ Корку, онъ окликнулъ его.

— Кора, хочешь пирога?

— Н-нтъ, отвтилъ Кора и подозрительно взглянулъ на него.

— Зачмъ нтъ? Пирогъ-отъ съ тварогомъ! У меня его много,— одному по сьись.

Говоря это, Федя подошелъ къ Кор и поднесъ къ его рту пирога. Тотъ нершительно взялъ кусокъ и пошелъ рядомъ съ Федей. Минуты дв-три тянулось молчаніе.

— У меня дома картинки есть, проговорилъ Федя.— Соловей-разбойникъ есть… у какой страшный! А то есть и смшныя, примрно, какъ кривда угощаетъ въ трактир правду… Ну, разныя бабушки еще есть… колоколецъ… безъ языка, блюдечко, чайникъ безносый, гармонья… только худая, ничего не играетъ… Это все хранится у меня въ ящик, на амбар.

Кора молчалъ и лъ кусокъ пирога.

— А надо, я покажу теб Соловьи-разбойника? спросилъ Федя.

— По-ка-жи…

— Давай, пойдемъ ко мн.

Чрезъ пять минутъ они были на потолк фединаго амбара. Федя досталъ изъ одного угла свой ящикъ и съ нкоторымъ торжествомъ сталъ выкладывать изъ него обломки разныхъ вещей и картинки. Послднія лежали на самомъ дн ящика. Федя подставилъ одну картинку къ глазамъ Коры. На картинк было нарисовано нсколько деревъ, слишкомъ толстыхъ, сравнительно съ высотой. Какой-то толстякъ услся сразу на всхъ деревахъ, въ одинъ глазъ его была воткнута острая палка, на губахъ сіяла страшная улыбка. Предъ толстякомъ стоялъ конь, на кон сидлъ опять толстякъ съ большущей головой, а глаза его… Господи, что за глаза! Точь въ точь

дв черныя крышки съ колечками по средин. Въ рукахъ его былъ лукъ съ натянутой тетивой.

— У-у! ужаснулся Кора.

— Это Соловей-разбойникъ, сказалъ Федя, указывая на толстяка, сидвшаго на деревахъ.— Голова у него съ пивной котелъ, а ноги, что бревна. Живетъ онъ на двнадцати дубахъ и свищетъ. Какъ свиснетъ, такъ за тысячу верстъ люди валятся.

— Н-ну!.. за тысячу! усумнился Кора.

— Да вдь тутъ написано, мн читалъ это тятька.

— А какже на двнадцати дубахъ онъ жилъ?

— Да такъ!.. Онъ вдь толстой былъ, чу, ноги, что бревна: вотъ, одну ногу положитъ на одинъ дубъ, другую — на другой.

— Диво!.. Ну, а это кто на лошади?

— На лошади Илья Муромецъ. У этого голова еще больше, чмъ у Соловьи-разбойника. За то и силища у него за пятьсотъ лошадей. Онъ, братъ, и Соловья-разбойника не побоялся, прямо подъхалъ къ нему и выстрлилъ въ глазъ. Соловей-разбойникъ съ дубовъ свалился, а стрла осталась у него въ глаз… видишь?

— Вижу… Только онъ сидитъ на дубахъ, а ты говоришь — свалился…

— Написано — свалился, мн что врать?

За Соловьемъ-разбойникомъ стали смотрть другія картинки. Кора мало-по-малу воодушевился и съ восхищеніемъ осматривалъ ихъ. Ему никогда по удавалось видть такія диковинки. Правда, дома у него была одна картинка, на которой были нарисованы смшные и въ то же время страшные люди, съ крыльями, съ хвостами, съ огромными ногтями, но та картинка была святая, какъ говорили, и слдовательно, глядя на нее, нельзя было длать то или другое сужденіе о нарисованномъ.

Федя былъ доволенъ тмъ, что угодилъ своему гостю. А довольство располагаетъ къ добродушію, къ жертвамъ. Федя предложилъ Кор въ подарокъ Соловья-разбойника. Тотъ взялъ его чуть не съ благоговніемъ и даже не сказалъ спасибо.

Долгъ платежомъ красенъ. Когда Федя склалъ свое имущество обратно въ ящикъ, Кора, не говоря ни слова, вытащилъ изъ подъ своей рубашки кожаный кошелекъ, висвшій у него на ше. а изъ кошелька высыпалъ на ладонь штукъ двадцать грошей и копекъ. Федя широко раскрылъ глаза.

— Гд ты эстолько взялъ? спросилъ онъ.

Кора самодовольно улыбнулся и потрясъ ладонь. Деньги забрякали.

— Это все я самъ накопилъ! съ гордостію сказалъ онъ.

— А много ли тутъ?

— Пятнадцать съ половиной.

— Ну-ко посчитаемъ.

— О, я завсегда готовъ считать!

Стали считать. Кора объяснялъ происхожденіе почти каждой крупной монеты, т. е. такой, которая была больше гроша. Федя съ любопытствомъ осматривалъ ихъ, перевертывалъ, теръ пальцемъ и даже прикладывалъ къ своей щек.

— Куда же ты дваешь эти деньги? спросилъ онъ.

— Не куда… я все буду копить, все копить, а какъ много накоплю, тогда… тогда ужь я знаю, что сдлать… Тогда я куплю Наст чего нибудь хор-рошаго, ужь я знаю чего. И часто думаю, куда издержу деньги, какъ накоплю ихъ много.

Уже стало темнть, когда Кора и Федя разстались другъ съ другомъ. Это свиданіе положило начало дружбы между ними. Они часто стали видться, разговаривать, гулять… Весенній день, солнышко весело смотритъ, зелень, цвты, дорога песчаная и такая теплая, теплая,— славно гретъ ихъ босыя ноги! Невольно является откровенность, сближеніе, любовь…

Такъ-то разъ они гуляли по берегу рчки Хубы. Разговоръ ихъ шелъ о томъ, когда, будетъ можно ловить раковъ и ходить за ягодами.

— Станемъ сообща хранить имущество! неожиданно сказалъ Кора.

— Какъ сообща?

— Такъ! Мои деньги, твои картинки, бабушки… все сообща! Ежели кто изъ насъ достанетъ еще чего нибудь,— клади въ общую калиту!

— Да-а! У тебя деньги есть, а у меня нтъ.

— У тебя картинки…

Федя молчалъ.

— Идетъ?

— Я сог-ла-сенъ… только смотри, у меня денегъ-то нтъ.

— Ну, значитъ идетъ! крикнулъ Кора.— Придемъ домой и складемъ все въ одинъ ящикъ. Мы, смотри, капиталъ будемъ копить, мно-ого накопимъ! Станемъ въ бабки выигрывать, рыбу продавать, раковъ продавать… За раками мы станемъ ходить лтомъ каждый день, наловимъ десятковъ семь и пойдемъ продавать въ Лыково, къ барину, онъ дастъ по три копйки за десятокъ, и выйдетъ… семь десятковъ… три да три — шесть, да еще три… девять… такъ ли, Федя?

— Кажись, девять.

— Ну, девять, потомъ, еще три… три, да девять… четырнадцать…

Кора очень долго длалъ на пальцахъ выкладки, и раки, и рыба, и бабки, все подвергалось исчисленію и все давало, по разсчету, значительные барыши.

Съ этихъ поръ они съ Федей сдлались неразлучными друзьями, вмст думали-гадали о своемъ будущемъ, общими силами исполняли свои планы и желанія. Нужды нтъ, что ихъ думы, планы и желанія были дтски-наивны, можетъ быть — несбыточны, можетъ быть — глупы, все-таки эти думы и желанія составляли жизнь не мене полную, чмъ жизнь взрослаго человка.

Подъ вліяніемъ дружбы Кора длался общительне и откровенне. Онъ сталъ сходиться съ другими товарищами и уже не былъ такимъ спорщикомъ и драчуномъ, какъ прежде. Онъ снова обладалъ счастіемъ и довольствомъ, какъ это было при отц, а счастіе возвышаетъ нравственность. Человкъ длаетъ другому какую либо несправедливость только тогда, когда разсчитываетъ получить отъ этого нкоторую пользу, выгоду, слдовательно-частичку счастія, когда же онъ счастливъ, то, очевидно, ему не для чего длать несправедливость, напротивъ, онъ бываетъ тогда расположенъ сдлать и другого счастливымъ, посочувствовать чужому горю. Здсь мы видимъ значеніе дружбы въ общественной морали вообще и въ воспитаніи дтей въ частности. Съ другой стороны, человкъ только другу высказываетъ свои самыя задушевныя мысли и желанія, и эта откровенность длаетъ возможнымъ всесторонній разборъ и проврку этихъ мыслей и желаній. Друзья, своими откровенностями, близкими и простыми отношеніями, длаютъ возможными боле широкія умственныя комбинаціи. Тутъ мы видимъ значеніе дружбы въ общественномъ прогресс вообще и въ образованіи дтей въ частности.

Кора нашелъ въ Фед то, что ему было нужно. Ему нуженъ былъ другъ, съ которымъ бы онъ могъ длить и радость, и печаль, и игрушку, и гостинецъ… Въ дтяхъ вообще, и особенно въ крестьянскихъ, замчается склонность длиться съ ближними всмъ, какъ моральнымъ, такъ и матеріальнымъ богатствомъ, не происходитъ ли это оттого, что они слишкомъ бдны своею жизнію?

Общая казна была самымъ крпкимъ звномъ для дружбы Коры съ Федей, потому что она составляла общую и живую цль ихъ жизни. И сколько трудовъ, сколько разговоровъ они посвятили ей! И какое довольство они ощущали, когда въ казн прибывало два-три гроша! Конечно, Плюшкинъ меньше былъ доволенъ, когда получилъ деньги за мертвыя души…

И вотъ сидятъ они на берегу Хубы и удятъ рыбу. Кругомъ тишина невозмутимая, только комары звенятъ въ воздух, только сбулькнетъ изрдка закинутая удочка. Вытянетъ который нибудь рыбку, взглянутъ другъ на друга, улыбнутся, и Боже мой, какая хорошая эта дтская улыбка! Сколько любви въ ней, сколько простоты!

Но вотъ и солнце закатилось. Начинаетъ темнть. Рыба плохо клюетъ.

— Будетъ, шепчетъ одинъ.

— Будетъ, уже громко отвчаетъ другой.

Друзья встаютъ и складываютъ удочки. Они хотятъ остаться тутъ ночевать. Извстно, что утромъ, при восход солнца, рыба хорошо клюетъ.

Теперь надо огонь разводить. Кора лзетъ за пазуху и тамъ ищетъ чего-то,— локоть поднимаетъ выше головы, самъ морщится, въ три погибели изгибается. Вдругъ лицо его длается печальнымъ.

— Что? шопотомъ спрашиваетъ Федя.

— Спичку-ту потерялъ!

Оба задумываются.

— И гд это потерять? Мы вдь не бгали… Нтъ ли этта, вотъ гд я удилъ рыбу?

— Давай, поищемъ.

— Давай.

Оба становятся на колни, снимаютъ свои картузы и наклоняютъ головы къ земл. но какъ найти маленькую спичку? Уже сильно вечеретъ… Однако, можетъ быть, найдется. Терпливо они водятъ свои головы отъ одной точки до другой, каждую блую порошинку щупаютъ, подносятъ се къ глазамъ, смотрятъ на нее, потомъ бросаютъ, опять водятъ головы, опять осматриваютъ ту же порошинку…, при всемъ этомъ, отрывистый шопотъ, то громкій, то тихій, даже очень тихій, такъ что не слышно. Вотъ Кора поднимаетъ что то блое, подноситъ къ глазамъ и вдругъ восклицаетъ: нашелъ!

— Ой-ли?

— Право, нашелъ! Посмотри, посмотри! восторженно говоритъ тотъ, какъ будто онъ нашелъ философскій камень.

Федя отъ такой находки выдлываетъ отчаянное па, потомъ бжитъ, бжитъ, бжитъ куда-то и возвращается еще скоре того… А Кора въ то время, какъ онъ бгаетъ, держитъ спичку за ухомъ, въ ямочк, думая, что она отсырла и что надо подсушить ее.

Вспыхиваетъ огонь. Вскор онъ принимаетъ грандіозные размры. Друзья улыбаются, хохочутъ, смотрятъ другъ на друга, смотрятъ на огонь, на дымные клубы, и какъ весело, какъ хорошо у нихъ на сердц!.. Но размры огня мало-по-малу сокращаются. Друзья набираютъ какъ можно больше горючихъ матеріаловъ, складываютъ ихъ недалеко отъ огня, усаживаются и начинаютъ говорить.

— Ежели завтра мы наудимъ много рыбы, то куда пойдемъ продавать ее? спрашиваетъ Кора.

— А никуда не пойдемъ, отвчаетъ Федя, — въ прошлый разъ продали, поэтому, завтра себ на жареху.

— Ну, на жареху! Эдакъ мы никогда не накопимъ много денегъ.

— Да вдь ты самъ въ прошлый разъ говорилъ, что, молъ, теперь продадимъ всю рыбу, а которую посл наудимъ, тую оставимъ себ, говорилъ вдь? Я тогда послушалъ тебя, теперь ты меня слушай.

— Ты бы все въ брюхо! недовольнымъ голосомъ возражаетъ Кора.

— Въ брюхо!.. Меня спрашиваютъ дома, много ли рыбы принесъ, а я говорю — ничего, да ничего Эдакъ, пожалуй, не станутъ отпускать удить… Да и стыдно мн тоже!

— Ну, ладно, ладно! А все таки, ежели большую рыбу выудимъ, такъ унесемъ къ попу, онъ купитъ, потому что посл завтра постный день.

Федя немножко надувается и молчитъ. Да и какъ не надуться? Кора черезъ чуръ былъ скупъ, онъ руками и ногами отбивался, если Федя предлагалъ ему издержать копйки дв на гостинцы. Только разъ купили они полфунта суслениковъ на 3 коп. и два коробка спичекъ: это было во время курицинской ярмарки.

— А много ли не достаетъ у насъ до шести гривенъ? спрашиваетъ Кора, очень хорошо зная, сколько не достаетъ {Въ Курицин многіе мальчики имютъ карманныя деньги, о которыхъ не знаютъ ихъ домашніе: у иныхъ этотъ капиталъ доходитъ до рубля и даже др двухъ.}.

— Четырехъ копекъ, отвчаетъ Федя.— Денегъ урома, а ты тянешься за каждой рыбиной.

Опять молчаніе.

— И чтобы найти намъ кладь! воодушевленно говоритъ Кора.— Вдь бываетъ это. Вотъ бы теперь: сидли бы, сидли мы, да вдругъ и увидли этамо огонекъ. Мы бы сейчасъ побжали туда, и крикнули: ‘святъ, святъ Господь Саваофъ! разсыпься!’ и лишь только разсыпалось бы, мы сейчасъ въ подолы бумажки, серебро, мдницу….

— У, славно было бы тогда! подхватываетъ Федя.— Я бы тогда не посмотрлъ на тебя, завтра же купилъ бы себ десять фунтовъ стручья и сталъ бы всхъ подчивать имъ, найдетъ робятъ много, я имъ всмъ по горсти! Ну, и самъ нался бы до отвороту. Потомъ… потомъ, я бы… Ну, а ты куда двалъ бы деньги?

— О-о-о! Я бы такую штуку сдлалъ тогда, что… это стручья я не сталъ бы и йись, потому…. я бы домъ выстроилъ о шесть оконъ, большущій домъ! Въ одной половин мы съ Настей стали бы жить, а въ другой — мамка да Катька…

— А мамка пришла бы къ вамъ!

— Пришла бы!… Ежели она будетъ смиреная, то приходи, а нтъ, дакъ фю-ю-ю, просимъ о выход. Тогда бы я хозяиномъ былъ, а Настя хозяйкой. Мамк мы стали бы йись давать хорошаго, однако драться не моги, потому, мы запремся…

— А она заругается!

— Я мы съ Настей удемъ куда нибудь на троечк… Тогда вдь, смотри, у меня три лошади будутъ, да такія лошади, что и самому чорту не угнаться за ними!

— Ты чорта не поминай, говоритъ Федя, оглядываясь назадъ

— Теперь и чертей-то здсь нтъ. Мн дядя Пудъ говорилъ что не стало ихъ съ тхъ поръ, какъ провели чугунку.

— Отчего же?

— Свистятъ.

— Чего свиститъ?

— Машина.

— Гм, машина, да и чортъ уметъ свистать.

— Уметъ, однако, машины боятся, потому… я ужо дядю Пуда спрошу, отчего чортъ боятся машины.

Разговоръ прерывается. Оба думаютъ, отчего и въ самомъ дл чортъ боятся машины? Отъ чорта мысли переходятъ къ чугунк, отъ чугунки къ Питеру, о которомъ много разсказывали мужики, здившіе туда извозничать. Тутъ разговоръ снова поднимается. Друзья припоминаютъ все, что слыхали о далекихъ странахъ и городахъ, высказываютъ желаніе побывать везд, везд, а особенно въ Питер, затмъ снова обращаются къ своей казн, высчитываютъ, сколько они денегъ накопятъ, уговариваются купить хорошую гармонику., когда накопятъ денегъ до двухъ рублей, отъ гармоники перескакиваютъ къ тетеревамъ, которыхъ куриципцы ловятъ осенью въ силки… Но вотъ одинъ изъ собесдниковъ смолкаетъ, кладетъ голову на руки и задумывается. Спустя пять-шесть минутъ, несутся предъ нимъ яркіе образы, чудныя картины, онъ является дйствующимъ лицомъ въ другомъ мст, въ другое время и при другой обстановк. Вотъ онъ падаетъ, падаетъ… и вдругъ просыпается, смотритъ и видитъ, что его другъ тоже падаетъ, поднимается, снова падаетъ… Онъ окликиваетъ его и оба смотрятъ другъ на друга съ удивленіемъ..

— Поспимъ, говоритъ одинъ, — а, ляжемъ?

— Давай, ляжемъ, соглашается другой.

Затмъ они накладываютъ въ огонь самые толстые чурбаны, ложатся и засыпаютъ.

III.
Тетка Дарья длаетъ большую ошибку.

Дло было около сентября. Наши маленькіе друзья сидли на высокой гор, у подошвы которой протекала рчка. Возл нихъ стояли корзинки, наполненныя клюквой. Вдали на безконечное пространство тянулся еловый лсъ. На неб чисто. Полуденное солнце грло и живило.

Ясный день въ конц лта иметъ свою привлекательность, какъ и весенній день. Онъ навваетъ на душу какую то грусть, тоску, но эта тоска походитъ на то чувство, какое возбуждаетъ грустная музыка: и пріятно, и сердце щемитъ… чего-то мтъ, чего-то хочется.

Такое то пріятное и вмст съ тмъ тоскливое чувство ощущали Кора и Федя. Они молчали, потому что обыденный разговоръ не гармонировалъ съ душевнымъ настроеніемъ. Мысли ихъ двигались лниво, глаза медленно переходили съ одного предмета на другой. Такъ продолжалось съ полчаса.

— Кабы вотъ завсегда такъ жить, славно было бы! задумчиво сказалъ Кора.— А то зима придетъ, холодъ… играть нельзя будетъ… мамка сердите станетъ, все будетъ хуже!

— Все хуже! подтвердилъ Федя.

— И зачмъ это дерутся?.. Примрно, зачмъ дав мамка выбила Настю? Низачмъ!.. Настя добрая, я люблю ее и она меня любитъ… Я бгаю, играю, а она все дома сидитъ, все дома, да и бьютъ ее…

— Слушай, Кора, перебилъ его Федя, — ты отдай своей мамк наши деньги, тогда она не будетъ драться.

— Ну-у, что выдумалъ!

— Ей Богу, правда!.. Деньги теперь не надо намъ, а до лта доживемъ, снова накопимъ.

— Да вдь мамка моя, а деньги у насъ общія.

— Совсмъ не общія, а Боговы, потому — все Богово.

— Эдакъ и бабушки Боговы? А вдь Богъ не играетъ въ бабушки.

— Не играетъ… не про бабушки говорятъ, а про деньги.

Кора задумался. Онъ находилъ, что Федина мысль недурна, но какъ разстаться съ деньгами? И съ какой стати отдать ихъ матери, когда она такая недобрая?.. Кора боролся. Казна была слишкомъ дорога для него, она поглотила много трудовъ и времени, мыслей и плановъ. И при всемъ этомъ, еще нельзя было ршить, будетъ ли мать добре, если отдать ей деньги. Однако, если бы она сдлалась добре?… А вдь это естественно. Вдь деньги не что нибудь другое. На нихъ можно все купить и все сдлать… Кора довольно долго раздумывалъ объ этомъ.

— И ты не осердишься, ежели я отдамъ мамк деньги? спросилъ онъ Федю.

— Вотъ те Христосъ, не осержусь.

— Врно?

— Врно.

— Ну, такъ отдамъ! Только я не вс отдамъ, а половину.

— Зачмъ половину? Лучше вс, чмъ больше, тмъ добре будетъ.

— Нтъ, лучше половину… О, Федя!!

Кора вскочилъ на ноги и захлопалъ ладонями, потомъ подбжалъ къ Фед и схватилъ его за плечи. Онъ улыбался. И Федя улыбался. Головы ихъ были очень близко одна отъ другой. Кора протянулъ свои губы и… непоцловалъ, — очень стыдно стало!

Черезъ часъ посл этого они сидли на амбар, гд хранилось ихъ имущество, и отсчитывали половину своего капитала. Половина равнялась 44 к. Федя убдилъ Кору добавить къ нимъ 6 к., чтобы полтина вышла.

Съ полной горстью гривенъ, семикопечниковъ и копекъ Кора пошелъ домой. Сердце его замирало. Онъ надялся на что-то очень хорошее и прежде всего на улыбку матери, на поцлуй Насти.

Въ то время, какъ онъ вошелъ въ свою избу, мать его хлопотала около печки, у окна сидла Настя и что-то шила. Мать была сердита, это можно было заключить по порывистому обращенію ея съ горшками и ухватомъ. Но сердитая мать — явленіе обыкновенное, Кора не стснялся этимъ. Только онъ не зналъ, какъ приступить къ длу, хотлъ было положить деньги на лавку и убжать, хотлъ отдать ихъ Наст съ условіемъ, чтобы она передала ихъ мамк. Однако, мать разршила вс его недоразумнія.

— Что зажалъ въ горсти-то? крикнула она и подошла къ нему.

Минута была самая удобная для того, чтобы исполнить задуманное. Поэтому Кора раскрылъ свою горсть и, поднося ее къ матери, проговорилъ: на! Больше этого онъ не въ силахъ былъ сказать отъ душевнаго волненія.

Мать остановилась и съ разинутымъ ртомъ смотрла на деньги.

— Гд ты взялъ ихъ? грубо спросила она.— Наворовалъ, шельма?

Лицо Коры передернулось. Онъ взглянулъ на мать, взглянулъ на Настю, на деньги. Горсть его понемногу сжималась.

— Говори, разбойникъ, гд взялъ?

Кора опустилъ руку и быстро замигалъ глазами. Онъ готовъ былъ плакать, готовъ былъ разцарапаться съ матерью. Мать приняла это за смущеніе и еще больше убдилась въ томъ, что деньги у него наворованыя.

— Ну-ко покажи, покажи, говорила она, протягивая къ нему руку.

Но Кора не хотлъ показывать и, не двигаясь съ мста, упорно смотрлъ ей въ глаза.

— Слышь, я теб, кажись, говорю, что кажи деньги!

— Не покажу, прошепталъ Кора и началъ пятиться къ двери.

— А, ты не покажешь? Ты посмлъ это мн сказать? Вотъ, посмотримъ…

Мать зажала его голову подъ пазухой, схватила руку съ деньгами и начала разжимать кулакъ. Кора бросилъ деньги на полъ. Гривны и копйки покатились подъ столъ и подъ лавки: нкоторыя провалились въ щели. Мать стояла столбнякомъ и смотрла то на сына, то на катившіяся монеты.

— Злая, злая! бшено крикнулъ Кора и выбжалъ на улицу. Мать кинулась въ погоню и настигла его уже на другой сторон улицы.

— Да ты что, окаянный пащонокъ? злобно закричала она.— Совсмъ хочешь отбиться отъ меня? Нтъ, постой, голубчикъ, управлюсь еще… будетъ еще силы настолько… Я не дамъ бгать отъ матери!

Она тащила его за воротъ къ своему дому. Дрожа отъ страха и злобы, онъ сначала шелъ за ней послушно. Но когда она схватила валявшійся на земл прутъ, онъ сильно рванулся и, разорвавъ воротъ своей рубашки, побжалъ отъ матери, по мать снова схватила его. Задыхаясь отъ бшенства, она сдернула съ него рубашку и начала хлестать прутомъ по голымъ плечамъ, по рукамъ, по спин, по чему попало. Поднялся страшный шумъ. Со всхъ сторонъ сбгался народъ.

— Эвоно! эвоно, какъ важно! Вото, какъ клйко! Нтъ, я отучу тебя супротивляться матери, отучу, отучу, отучу! приговаривала мать, съ ожесточеніемъ стегая сына.

— Мамка… мамка… больно!

— А-а, больно? Нтъ, еще больне будетъ! Да я всю кожу сдеру съ тебя, всю кожу, всю кожу…

— Эй, будетъ, баба! Будетъ на первый разъ! крикнулъ кто-то изъ толпы.

— Да вдь это не въ первой, не въ первой…

— Ой, ой, ой…

И стояли при этой сцен старики и старухи, мужики и бабы, парни и двки, и дти стояли.

И дти стояли. Что-то они думали, что то чувствовали?

Дарья, наконецъ, бросила обстеганный прутъ, отерла рукавомъ потъ со своего лица и пошла домой. Нарочно, или по забывчивости, она унесла съ собой рубашку Коры. Послдній остался на улиц — нагой и стоялъ на позорищ, въ толп, глазвшей на его изстеганныя плечи, руки, снину… Скверная минута!

— Ишь, какъ испазгала его! замтила одна баба.

— Вострый и парень былъ, отвтила другая.

— Оксютка, Оксютка, смотри-ко… шептала двочка своей подруг, указывая на большой рубецъ, бывшій на одномъ плеч Коры.

Оксютка пощупала рубецъ пальцемъ.

— Кровка бжитъ… воно, воно капелька вылзаетъ… замтилъ мальчуганъ годовъ восьми.

И капельку кровки кто-то поддлъ на палецъ.

Во все это время Кора стоялъ на одномъ мст и ни однимъ мускуломъ не двигался. Онъ, казалось, нисколько не сознавалъ того, что вокругъ него длалось. Изъ толпы начали уже появляться разныя шутки насчетъ его особы, дти нарочно водили пальцами по его спин. Вроятно, въ конц концовъ его подняли бы на смхъ. Къ счастію, пришла Настя, взяла его за руку и повела домой. Толпа ребятишекъ провожала ихъ до крыльца.

Кора очнулся. Онъ не захотлъ идти въ избу и попросилъ Настю принести ему рубашку. Та принесла, и онъ въ сняхъ одлся, затмъ ушелъ на сновалъ и тамъ легъ на соломенную постель, на которой они съ Настей спали. Тутъ онъ пробылъ одинъ до самого вечера. Вечеромъ, посл ужина, пришла къ нему Настя и молча улеглась въ постель. Кора крпко обнялъ ее и заплакалъ. Она тоже заплакала, но постаралась скрыть отъ него свои слезы.

— Не тужи, Кора, сказала она,— доживемъ и мы до Христова дня… Только ты не спорь съ ней., наплюнь! Ее не пересилишь и завсегда останешься въ убытк, такъ вдь?

Кора молчалъ.

— А мн, думаешь, любо смотрть, какъ тебя дуютъ? Не лучше твоего, вотъ Богъ — не лучше! И выходитъ, что ты себ и людямъ досажаешь, посуди самъ, какой разсчетъ?.. Опять и то: долго ли до грха? Ей что попадетъ, тмъ и валяетъ: и ухватомъ, и палкой… Ну. а ежели руку, либо ногу выломитъ, тогда что? Тогда и захотлъ бы, да не отвяжешься отъ нея…, скороговоркой прибавила Настя.

Кора все-таки молчалъ.

— Кора, скажи чего нибудь.

— Нечего сказать-то, прошепталъ онъ.

Настя поцловала его и ласково спросила:

— Такъ не станешь больше спорить съ ней, а?

— А зачмъ она завсегда дерется? неожиданно крикнулъ онъ.

— Зачмъ, зачмъ… Вонъ у Степана мать зачастую бьетъ робятъ, и отецъ бьетъ, а вдь терпятъ же! И ты терпи.

— А зачмъ она рубаху сняла? снова крикнулъ Кора и снова заплакалъ.

Настя ничего не отвчала.

— Ишь, рубаху сняла… рубаху! Нате, молъ, смотрите, робята… корга проклятая! И драла бы такъ, токо надо, а то рубаху… Небось, самую бы отодрать, снявши рубаху, такъ не то запла бы… дурища поганая!

— Полно, Кора, услышитъ еще, бда! сказала Настя.

— А тьфу, вотъ ей! Да я съ этихъ поръ никогда ни въ чемъ не уступлю ей, ни въ чемъ даже, — дери! Сколько хоть, дери!.. окаянная!

Настя зажала ему ротъ. Разговоръ прекратился. Кора сталъ вспоминать, какъ онъ дав бжалъ отъ матери и какъ мать настигла его, какъ онъ хотлъ вырваться отъ нея и какъ оторвалъ у ворота пуговицу, какъ мать сдернула съ него рубаху и начала стегать. ‘А народу то, народу сколько! Не видали, дьяволы эдакіе… И какъ я пойду посл на улицу? Засмютъ, ей Богу засмютъ’… думалъ Кора и давишнія страданія снова возвратились къ нему. Въ душ его снова поднималась страшная злоба на мать. Снова вспомнилъ онъ, съ какимъ ожесточеніемъ она стегала его и какъ громки приговаривала: отучу, отучу, отучу. А тутъ робята смотрятъ, рубцы щупаютъ… Господи, что за жизнь!

Долго Кора такъ думалъ. Наконецъ, онъ приподнялся и послушалъ: спитъ ли Настя? Спитъ. Онъ перевернулся вверхъ спиной, всталъ на колни, потомъ на ноги и шагнулъ съ постели, еще прислушался къ Наст и тихо, тихо пошелъ по сновалу. Ему нужно было зайти въ избу, но какъ отворить въ нее дверь? Тяжелая, скрипучая, она наврное разбудитъ мать или которую нибудь изъ сестеръ, а этого необходимо нужно было избгнуть. Кора съ минуту постоялъ въ нершительности и быстро отворилъ дверь. Никто не проснулся. Онъ вошелъ въ избу и, какъ воръ, подкрался къ платью матери. Мать храпитъ, опасаться нечего. Онъ осторожно взялъ всю ея одежду, снятую на ночь и вышелъ изъ избы. Дло сдлано. Выбросить платье въ слуховое окно, взойти на сновалъ и добраться до постели,— все это было очень легко. Кора никого не встревожилъ и могъ спокойно уснуть.

IV.
Въ жизни Корки происходитъ реакція.

На утро мать встала съ постели и тотчасъ хватилась своего платья, посмотрла подъ подушкой, на стол, на лавкахъ, на печк, платья нигд нтъ. Что за чортъ? думаетъ она и снова пересматриваетъ т же мста. Страхъ началъ овладвать ею, очевидно, были воры и унесли платье. Но если были воры, то, конечно, не одно буднее платье унесли, а все, что только могли и что стоитъ воровать. Дарья заохала, выбжала въ сни и начала звать Настю. Полусонная и растрепанная Настя прибжала и съ удивленіемъ выслушала извстіе о краж. Об он хлопали руками и причитали: ‘Охъ, вотъ наказанье-то! Послднее утащили, послднее’…

— Пойдемъ ко, посмотримъ въ чулан, осталось ли хоть что нибудь… плаксиво сказала мать.

Надо сказать, что чуланъ запирался только на крючокъ. Лишь только Настя успла войти въ него, какъ мать закричала:

— Настя, бги ко сюда, посмотри подъ окномъ, вдь это сарафанъ?

Настя посмотрла и остолбенла. Однако, она тотчасъ смекнула, кто это сдлалъ.

— Видно, воры торопились и выронили… поспшила она объяснить.

— Н-нтъ, погоди, двка, сказала мать, тоже начиная смкать дло.— Пойдемъ-ко, посмотримъ въ чулан… воры не ползутъ за тряпьемъ.

Вошли въ чуланъ. Понятно, что все оказалась цлымъ.

— Ну, такъ и есть, все на мст… И-и, постой, голубчикъ! Видно, худо вчера поучила… съ затаеннымъ гнвомъ сказала мать и быстро пошла на сновалъ.

Сердце захолонуло у Насти. Она хотла кинуться на колни передъ матерью и проситъ прощеніе своему любимцу, но не могла сдвинуться съ мста.

Между тмъ мать, взойдя на сновалъ, уже не сдерживалась и кричала на весь домъ, называя Кору злодемъ, разбойникомъ. Кора не усплъ очнуться, какъ она схватила его ухо и стала поднимать съ постели. Ухо затрещало. Кора закричалъ отъ боли, хотя не совсмъ ясно понималъ, что вокругъ него длалось. Мать за ухо вывела его на улицу и дотянула до самаго платья.

— Это кто сдлалъ? крикнула она, — это вдь ты сдлалъ, а?

Кора ничего не отвчалъ и безсмысленно блуждалъ глазами.

Мать постояла въ какой-то нершительности, какъ будто соображая, отщелкать ли его на об корки или простить. На этотъ разъ она выбрала средину между тмъ и другимъ. Съ приличными наставленіями она три раза притянула его ухо къ земл, подняла свое платье, хлестнула имъ по лицу Коры и пошла домой, проговоривъ: на этотъ разъ будетъ! Но не успла она войти въ избу, какъ Кора пустилъ въ одно окно два камня и массивную щепу. Стекла полетли и забрякали. Мать только ахнула и развела руками. Она хотла бжать за сыномъ, но, взглянувъ въ окно, увидла, что онъ пробгалъ уже деревню. ‘Недалеко убжишь. паренекъ’, сказала она, сжавъ кулакъ.

Пробжавъ деревню и видя, что никто не гонится по пятамъ, Кора медленно пошелъ поперегъ поля и чрезъ полчаса оказался на берегу Хубы, недалеко отъ мельницы, около которой они съ отцомъ когда то косили траву. Мельница была давно заброшена, какъ испорченная. Кора подошелъ къ ней и уперся лбомъ въ бревно. Слезы градомъ покатились изъ глазъ, глубокіе вздохи перешли въ рыданія. Такъ прошло нсколько минутъ. Вдругъ онъ стукнулъ головой о бревно… въ другой разъ стукнулъ и въ третій. Со стороны можно было бы замтить, какъ онъ, посл каждаго удара, старался стукнуться сильне, но въ то же время каждый ударъ выходилъ слабе предыдущаго. Съ досадой на свое безсиліе онъ отошелъ отъ мельницы и легъ на мураву. Рыданія начали стихать и вмсто ихъ снова явились глубокіе вздохи,

Лишь только онъ немного успокоился, какъ въ голову его ползли неотразимые и страшные вопросы: что теперь длать? Куда идти? ‘Что сдлаетъ со мной мамка?’ подумалъ онъ и припомнилъ Настины слова: ‘а что, ежели она теб руку, либо ногу выломитъ?’-,, господи, бда… ей-Богу бда… не пойду домой… руку выломитъ… ногу выломитъ… утоплюсь… безпремнно утоплюсь…’ Кора вскочилъ на ноги и быстро пошелъ къ вод. Въ томъ мст, куда онъ пришелъ, вода густо покрыта была водорослями. ‘Тутъ нельзя… вонъ, этамъ лучше,’ думалъ онъ и подходилъ къ другому мсту,— здсь хорошо: водорослей нтъ, берегъ песчаный. Подумавъ немного, онъ беретъ палку и измряетъ глубину воды. ‘Мелко’, шепчетъ онъ и быстро оставляетъ хорошее мсто. ‘Ну-ко тутъ еще…’ и опять онъ подходитъ къ вод, измряетъ глубину и — о, счастіе! палка не достала дна. Кора останавливается на этомъ мст, задумчиво смотритъ въ воду и припоминаетъ, какъ они съ Федей въ эдакую пору удили рыбу, говорили о казн… ‘А что-то онъ длаетъ теперь? думаетъ Кора. Что-то длаетъ Настя? Плачетъ, поди… Поди, мамка выбила ее за меня…’ Кора забылъ свое ршеніе топиться и незамтно для самого себя отвернулся отъ рчки и направился къ лсу. Въ лсу онъ долго, безцльно и задумчиво ходилъ отъ одного дерева къ другому, поднималъ съ земли прутики, общипывалъ ихъ и бросалъ. Мысли его вертлись около Насти и Феди. И какъ бы онъ былъ доволенъ, если бы могъ жить съ ними, только втроемъ, гд нибудь въ лсу, вдали отъ людского жилья! И какъ бы они стали ловить рыбу и тетеревовъ, сбирать грибы и ягоды… пожалуй, завели бы корову, только одну корову, засяли бы хлбомъ полянку… небольшую, потому что вдь можно питаться рыбой и ягодами!.. И какъ бы у нихъ все было мирно, да дружно, да весело… Отъ этихъ мыслей Кора перешелъ къ своему настоящему положенію и снова сталъ думать о томъ, какъ онъ пойдетъ домой и что ему сдлаетъ мамка. ‘Я не пойду домой, думалъ онъ. Я стану жить въ лсу… стану спать на фединомъ амбар. Федя принесетъ мн хлба…’ Чмъ больше онъ думалъ о такой жизни, тмъ завлекательне казалась она ему.

Такъ-то Кора пробродилъ и продумалъ до самаго вечера. Желудокъ его все сильне и сильне напоминалъ о своей пустот. Кора думалъ проморить себя до завтра, потому что не имлъ никакой возможности въ тотъ день достать себ хлба. Однако, обстоятельство помогло его горю.

Уже сильно стемнло. Кора не побоялся подойти къ самой деревн. Онъ хотлъ пробраться на Фединъ амбаръ.

‘Дома ли то тетка Орина?’ пришло ему въ голову, при вид крайняго дома, въ которомъ жила вдова съ сыномъ. Въ голов его мелькнула хорошая мысль. ‘Идти ужо послушать’, проговорилъ онъ и осторожно подошелъ къ дому тетки Орины. Тихо. Вотъ онъ двинулся еще и очутился у самаго крыльца, ухо навелъ на избу,— тихо. ‘Кажись, никого,’ прошепталъ онъ и нершительно шагнулъ на первую ступеньку. Еще минута, и Кора былъ въ сняхъ. На цыпочкахъ пошелъ онъ въ другой уголъ, открылъ тамъ хлбницу и вытащилъ краюху хлба. Въ это время послышались въ изб шаги. Кора не усплъ опамятоваться, какъ въ дверяхъ показалась голова тетки Орины.

— Ты севодни въ который разъ въ хлбницу лзешь? Давно ли, кажись, трескалъ… тьфу ты!

Тетка плюнула и съ сердцемъ затворила дверь. Кора мигомъ выпрыгнулъ изъ сней. Сердце его свободно вздохнуло, хотя ноги еще немного тряслись. Выйдя на задворки, онъ слъ на землю и сталъ сть хлбъ. Въ ту минуту онъ забылъ вс неудобства своего настоящаго положеніи и помнилъ одно спасеніе отъ тетки Орины. Онъ былъ счастливъ. Такое-то относительное значеніе иметъ человческое счастіе.

Когда совершенно стемнло, онъ безъ труда пробрался на Фединъ амбаръ, зарылся тамъ въ сно и успокоился.

‘А-а-а, теперь не вдругъ найдешь меня, думалъ онъ про мать.— Теперь ты поищешь, побгаешь!.. Ты думаешь, я приду къ теб, да и въ ножки?.. ужо ужь!.. Нтъ, я не приду къ теб и завтра, и послзавтра… вотъ побгаешь то!’ И Кора представлялъ себ, какъ мать будетъ бгать по деревн и у каждаго встрчнаго спрашивать: не видалъ ли кто моего Корку?— ‘Нтъ, молъ, не видали… зачмъ дралась?..’ Мать на сновалъ… все сно перероетъ… тутъ въ баню… словомъ, везд… А тамъ придетъ сотскій и спроситъ ее: гд у тебя Корка?— ‘Не знаю.’ — ‘А ты, голубушка, за чмъ дралась? Ты убила его!..’ и потащитъ мать въ правленье. ‘Такъ и надо, такъ и надо’, злобно прошепталъ Кора.

Утромъ онъ спалъ довольно долго. Проснувшись, тотчасъ же началъ соображать о своемъ положеніи. Съ амбара онъ не хотлъ сходить до тхъ поръ, пока не придетъ Федя, а Федя долженъ былъ придти. Ожидая его, Кора усплъ передумать о всемъ, усплъ не разъ пересмотрть свое имущество.

Наконецъ, пришелъ и Федя. Въ то время было уже за полдень.

— Кора! воскликнулъ онъ съ удивленіемъ.

— Не шуми, Федя, я въ бгахъ.

— Я знаю, что въ бгахъ. Севодни мать тебя ищетъ, ищетъ,— нигд не можетъ найти…

— Ищетъ?

— Какже. Ужь она и поругаетъ тебя, и потужитъ… Гд мой Корка? говоритъ, знать, утопился!

— Право?

Кора улыбался. Ему пріятно было, что онъ вчера не обманулся въ своихъ мысляхъ.

— А ты когда пойдешь домой-то? спросилъ его Федя.

— Домой-то? Никогда!

— Какъ никогда?

— Да такъ!.. Я ужь выдумалъ этта… Около Покрова подетъ дядя Пудъ въ Питеръ, и я съ нимъ поду.

— Онъ не возьметъ!

— Возьметъ! Я сто разъ поклонюсь ему въ ноги, ежели, скажу, не возьмешь, то я утоплюсь! И безпремнно утоплюсь!

Федя задумался.

— А какъ же ты въ Питер? спросилъ онъ.

— Въ Питер… я ужь проживу въ Питер.. Какъ живетъ Егорша Бездомный!

Егорша Бездомный, примръ котораго увлекалъ Кору, былъ круглый сирота съ пяти лтъ. Посл смерти бабушки, на рукахъ которой онъ воспитывался, у него не осталось ни одного даже дальняго родственника. Курицинцы на сходк ршили отдать Егоршу и его землю, надлъ на одну душу, старику Горлову, съ тмъ, чтобы послдній кормилъ и воспитывалъ пріемыша и обработывалъ землю его. У Горлова въ семь только и было, что онъ, да жена его, старуха. Чрезъ два года онъ померъ, жена ушла жить къ роднымъ. Семилтняго Егоршу сдлали овечьимъ пастухомъ. Впродолженіи пяти годовъ онъ жилъ поперемнно у всхъ курицинскихъ обывателей: напр., эту недлю жилъ у такого-то хозяина, на слдующую перебрался къ его сосду и т. д. Понятно, что онъ долженъ былъ переносить много непріятностей, попрековъ, особенно въ зимнее время, когда не требовалось его присмотра за овцами. На 13 году онъ задумалъ ухать въ Петербургъ. И ухалъ. Ухалъ совершенно одинъ и безъ гроша денегъ, если не считать платы за провозъ. Пріхавъ въ Петербургъ, онъ пошелъ по Невскому проспекту, не зная ни одного дома, ни одного человка во всемъ город. На Невскомъ попались какіе-то мужики. Онъ сейчасъ обратился къ нимъ и обсказалъ свое положеніе. Т подивились, подивились и ршили, что парню надо найти мсто. И нашли. Теперь Егорша, семнадцатилтній юноша, живетъ у печнаго мастера и считается хорошимъ работникомъ.

Курицинцы знаютъ эту исторію. Въ свое время она произвела не мало толковъ между ними.

— То Егорша! Ему мужики указали мсто! замтилъ Федя.

— А мн дядя Пудъ укажетъ.

— А до Покрова какъ проживешь?

— На улиц… Ты станешь носить мн хлба… только одного хлба. А спать я стану здсь, на амбар.

— Только ты не показывай на меня, ежели узнаютъ, боязливо замтилъ Федя.

— Встимо, не покажу.

Оба нсколько минутъ молчали.

— Послушай, Федя, пойдемъ въ лсъ огонь разжигать! Ты бы хлбца принесъ, кортошки…

— Да вдь мокро севодни, вишь, дождикъ былъ… да и теперь мороситъ.

— Это ничего. Мы огонь разведемъ въ мельниц, тамъ вдь одна земля… полу-то нтъ.

— А ежели кто застанетъ?

— Э, туда никто не ходитъ теперь.

— Пожалуй, пойдемъ, согласился Федя.— Только я не знаю, какъ достать кортошки?

— Слазь въ подполье.

— Мамка дома сидитъ.

Оба задумались.

— Ну, такъ я еще лучше выдумалъ, радостно сказалъ Кора, — у тетки Катерины, что рядомъ съ вами живетъ, курицы кладутся въ кадкахъ на сновал, когда-то я былъ тамъ и видлъ въ гнздахъ яица, наврно есть и севодни, сходи-ко принеси… тогда не надо и картошки.

— Н-нтъ, я не стану воровать.

— Эко воровство! Яица курицы носятъ, а курицы бродятъ на улиц…

— Вдь и поросята ходятъ по улиц…

— Фу, поросята яицъ не сносятъ!

Федя находился въ большой нершительности.

— Вотъ какъ сдлаемъ, сказалъ Кора, ты сначала сходи и посмотри, кто у нихъ дома сидитъ, да, пожалуй, и въ гнздахъ-то посмотри, а посл тебя я схожу…

— Ну, ладно! весело подхватилъ Федя.

Онъ тотчасъ же слзъ съ амбара и отправился на рекогносцировку. Войдя въ сосднюю избу, онъ храбро спросилъ: нтъ ли у васъ нашего птуха?

— Не знаю… посмотри самъ, отвтила двочка.

Онъ отправился искать птуха на сновалъ, и тамъ осмотрлъ куричьи гнзда.

— Важно, Кора! сказалъ онъ, возвратившись на амбаръ.— Дома-то у нихъ одна Оксютка,— съ ребенкомъ водится, а въ гнздахъ четыре яйца лежитъ… Потомъ одно яйцо лежитъ въ сняхъ въ кадушк, недалеко отъ чулана, ты, пожалуй, наплюнь на это, — еще увидятъ!

— Ладно, ладію, сказалъ Кора и началъ собираться въ путь.— Такъ ты скоре приходи въ мельницу, я сюда ужь не приду… Охъ, чуть не забылъ… купи мн у Сашки азбуку, къ Питеру мн надо грамот научиться, я дав долго думалъ объ этомъ. Этта до Покрова мн нечего длать, я и буду азы твердить. Я вдь знаю немножко: когда-то дядя Пудъ меня училъ…

— А ежели Сашка не продастъ?

— Какъ не продастъ? Онъ ужь выучился по ней, — также валяется. Ты денегъ не жалй, ежели онъ не отдастъ меньше трехъ копекъ, такъ купи и за три…

Черезъ часъ Кора сидлъ въ мельниц и разводилъ огонь. Около него лежали четыре яйца. Онъ частенько выходилъ на улицу и посматривалъ, не идетъ ли Федя. Федя долженъ былъ принести хлба и азбуку, а Кора съ нетерпніемъ ждалъ того и другого.

— Ну, Кора, наши дла славно идутъ, весело заговорилъ Федя по приход на мельницу.— Вона, сколько ды я принесъ теб!.. И азбуку купилъ, только не всю. Сашка проситъ гривенникъ за всю. Ну, нтъ, думаю, не облапошишь! Взялъ да и купилъ у него одинъ листокъ за дв четверы бабокъ. На листк вс литеры есть… У Сашки въ азбук еще остались такія же литеры.

Кора внялъ принесенный листокъ и сталъ осматривать его.

— Азъ! смотри, Федя, азъ! сказалъ онъ, — точь въ точь такой, какой указывалъ мн дядя Пудъ. Буки… и буки такія!.. Глаголь, добро, живете… ой, да я еще не забылъ!.. Научусь, ей-Богу, научусь! Вдь только азы то и выучить, а потомъ дивья! Потомъ я спрошу дядю Пуда, онъ укажетъ, и я буду умть читать… А тутъ и писать можно научиться… Вдь писать тоже не хитро! Хочешь, я сейчасъ напишу теб азъ? Смотри, вотъ!

Кора положилъ азбучный листокъ вверхъ литерами и началъ чертить на земл печатное а.

— Теперь веди напишу… и въ азбуку не посмотрю!

Кора начертилъ печатное и, сличилъ его съ азбукой и, найдя большое сходство, восторженно сказалъ:

— Ужь будетъ по моему!.. Научусь я грамот!

— А теперь попируемъ! прибавилъ Федя и началъ закатывать яица въ горячій пепелъ.

Кора въ свою очередь взялъ два ломтя хлба, воткнулъ въ нихъ по палочк и поставилъ къ огню.

— Что вы, ребята, тутъ длаете? вдругъ раздался въ дверяхъ громкій голосъ.

Федя такъ и прислъ. Кора же вскочилъ на ноги и хотлъ кинуться въ сторону, но другого выхода не было.

— Вдь вы сожжете мою мельницу? Нутко-се огонь въ строеньи разжигать! укоризненно говорилъ мужикъ, потрясая головой.— Господи, Господи, какіе нон ребята стали!

Мужикъ подошелъ къ огню и сталъ шевелить головни.

— Гм, и яичекъ накатили… и хлбъ поджариваютъ… наворовали все?! Пойдемте-ко, я сведу васъ къ отцамъ-матерямъ.

Мужикъ взялъ Кору за руку, потоптался немного на угольяхъ и пошелъ изъ мельницы.

— А ты, Федька, не отставай отъ насъ, сказалъ онъ, какъ будто былъ убжденъ, что Федька не посметъ ослушаться.

Федя дйствительно не посмлъ ослушаться и до самой деревни ни на шагъ не отставалъ отъ мужика. Впрочемъ, онъ не хотлъ хать въ Питеръ и бжать ему было некуда.

V.
Корка избираетъ благую часть для себя.

Въ Курицин происходили сцены, чрезвычайно оживленныя. По всей деревн раздавались крики: ксы, ксы, мась, мась, мычаніе коровъ, бабій визгъ и дтскій плачь, скрыпъ дверей, отворяемыхъ и затворяемыхъ при пропуск скота, топотъ, бготня, маханіе рукъ и ногъ, платковъ и подоловъ, — все это производило дивную картину и не мене, дивный концертъ. Время было около вечеренъ. Заставали скотъ по дворамъ.

Въ такую-то суматоху дядя Степанъ, хозяинъ мельницы, привелъ Кору и Федю въ деревню. Около нихъ собралась толпа народа. Вс съ любопытствомъ спрашивали Степана, гд и какъ онъ похваталъ своихъ плнниковъ. Степанъ не заставилъ ждать объясненій.

— Да вотъ, братцы, началъ онъ,— ходилъ я въ лсъ за оглоблей. Оглоблю ту вырубилъ, да и пошелъ къ мельниц, — нужно было взять тамъ дв-три доски. Подхожу это къ мельниц, да и думаю: что мн съ ней длать? Продать ли ее, или самому поправить? Такъ-то думаю, да посматриваю… Глядь, изъ мельницы дымъ идетъ. Что за чортъ?.. Подошелъ это и сталъ прислушиваться,— тамъ кто то говоритъ. Я какъ гаркнулъ изъ всей мочи: что вы тутъ длаете? такъ обоихъ молодцовъ на самомъ дл и засталъ!

— Чтожъ они длали тамъ?

— Что… Яица пекли, да хлбъ жарили! Это въ мельниц-то! Ну, долго ли до грха? Щепы, доски… искорка — и пыхъ! Такъ ли говорю?

— Понятно, что искорка — и пыхъ!

— А вдь мельница не то, что сельдяной боченокъ,— на срубъ продать, и то пятьдесятъ цлковыхъ дадутъ.

— Ну, гд пятьдесятъ! Пятидесяти не дадутъ! замтилъ одинъ мужикъ, давно уже мтившій на покупку мельницы.

— Да ты посмотри наперво, какія бревна! Дюжія бревна!! Ну, и постройки не мало… Ежели починить ее, такъ станетъ зашибать знатную денежку.

— Починить-то ее, что новую построить.

Пока мужики такъ спорили о мельниц, Кору и Федю со всхъ сторонъ осадили бабьи языки.

— А ты спалъ то гд? спрашивала одна баба Кору.

— А мать дав кричитъ: утопился парень! Возьми, утопился!

— Когда-то они утопятся? Я бы рада была, кабы у меня вс притопились, да небось!..

— Ныншніе ребята — бда!

— Сорви голова!

— А яицъ-то гд они взяли?

— Я думаю, что мои курицы все лто не клались? А дло выходитъ простое: яица-то, знать, изъ гнздъ воруютъ!

— Отъ нихъ, матка, всего жди.

Даже ребята не оставили въ поко преступниковъ.

— Смотрите, какъ онъ ноздри-те раздуваетъ! сказалъ одинъ мальчуганъ, указывая на Федю.

— Это вдь изъ носа его втеръ дуетъ! подхватилъ другой, размахивая въ воздух пальцами.

Кора и Федя стояли, какъ приговоренные къ смерти. Первый, не выпускаемый изъ рукъ Степаномъ, упорно, не поднимая глазъ, смотрлъ на одну точку. Второй, напротивъ, былъ очень неспокоенъ, быстро бгалъ глазами, порывисто и часто вздыхалъ.

— Что же длать мн съ ними? громко сказалъ дядя Степанъ, обращаясь къ толп.

— Да что… надо матерей позвать!

— Встимо, надо матерей… Поди-ко, Микола, созови ихъ! сказалъ одинъ мужикъ, обращаясь къ мальчику.

Микола побжалъ вверхъ по деревн.

Вся эта сцена происходила внизу деревни, недалеко отъ рчки, а Кора и едя жили вверху, почти въ самомъ начал деревни.

— А по мн, такъ до матерей-то еще надо ихъ поучить, сказалъ дядя Степанъ.— Посудите сами: чуть они мельницу не сожгли… яицъ наворовали…

— У насъ въ деревн мелкое воровство водится, — это что говорить! подхватили въ толп.

— Правда, правда!… Не мшаетъ поучить для примра, другіе станутъ поумне.

— Ну, чтожъ? Постегаемъ міромъ, да и все!

— Постегаемъ… постегаемъ хоть одного…

— Ежели одного, такъ Корку, я вижу, что онъ всему длу начинъ, присовтовалъ Степанъ.

— Ну, Корку недавно мать пазгала… Буде ужь Федьку маленько постегайте.

Вс смолкли. Вс ждали человка, который бы вызвался постегать парня.

— Ну, что встали? Стегайте! кто-то крикнулъ сзади.

Отвта не было.

— Да стегайте… не до завтрева ждать…

— Вишь, прыткой какой! Поди, стегай самъ, кто тамъ кричитъ отозвались изъ первыхъ рядовъ.

Опять молчаніе. ‘Диво’, явственно слышится въ тишин.

— Диво и есть! отвчалъ какой-то старикъ.

— Постегай хоша ты, вдругъ обратилась одна баба къ другой.

— Тьфу, стегай сама, тако хочешь.

— Стегайте мужики, крикнули другія бабы.

— Не мужичье тутъ дло, а бабье, отозвались мужики.

Въ это время пришла Федина мать.

— Нутко, матка, разсуди своего сына, сказали ей изъ толпы.

— Что ты, Федька, надлалъ? Что ты, разбойникъ, надлалъ? Опозорилъ ты мою головушку… начала она причитать.

— Да ты толкомъ съ нимъ говори!

— Зачмъ ты хотлъ мельницу сжечь?

— Э, куда хватила! Баба, такъ баба и есть… Слышь, не мельницу хотли сжечь, а яицъ наворовали, да въ мельниц огонь развели!

— Охъ, батюшки, мн вдь Микола сказалъ, что мельницу хотли сжечь, сказала мать въ оправданіе и снова обратилась къ сыну.

— Ну, зачмъ ты яицъ-то наворовалъ? Разв нтъ у насъ своихъ, а? Разв нтъ?… Да говори, зачмъ наворовалъ-то?

Мать трясла Федю за рукавъ.

— Я не воровалъ, прошепталъ Федя.

— А кто изъ васъ воровалъ? спросилъ дядя Степанъ.

Федя молчалъ.

— Слышь, кто изъ васъ воровалъ-то? переспросила мать.

— Онъ, снова прошепталъ Федя, кивая головой на Кору.

— А ты зачмъ дружишься съ нимъ? Зачмъ ты ушелъ съ нимъ на мельницу, а? Это наворованныя-то яйца сти?… Зачмъ ты въ мельниц огонь разжигалъ?… Что у тебя въ голов-то, солома, али мохъ?… Да говори, что въ голов-то у тебя?

Мать стукала кокотками въ лобъ Феди. Изъ глазъ его потекли слезы.

— Ну, зачмъ ты ушелъ на мельницу, а? Зачмъ? снова она приступила къ нему.

— Я не ходилъ, тихо сказалъ онъ.

— Какъ не ходилъ? Что ты врешь? спросилъ дядя Степанъ.

— Я не нарочно… Я по пути зашелъ… Я ходилъ за ягодами… безсвязно говорилъ Федя.

— За какими ягодами?

— За малиной…

— Гд это нашелъ ты малины?

— Тутъ у мельницы есть… много…

— Вотъ теб малина… до Семенова дня малина… говорила мать, теребя его за волосы.— Говори правду! крикнула она въ заключеніе.

— Я шелъ… мимо… я дымъ увидлъ… зачмъ, говорю, ты огонь разжигаешь… мельницу спалишь…

— Охъ, ты плутъ, ты разбойникъ! Съ дуракомъ связался, и самъ дуракъ сталъ!…

— Это съ какимъ дуракомъ? гнвно крикнула тетка Дарья, только-что прибжавшая съ Миколой.

— А это съ твоимъ дуракомъ,— вотъ съ этимъ! также гнвно отвтила мать Феди.

— Сама-то ты дура набитая!… Чмъ бы смущать православныхъ, такъ ты бы лучше заголила своего пащонка, да отодрала бы порядкомъ.

— Нтъ, ты сначала своего отдери.

— Нтъ, ты отдери! Мой-то ужь дранъ!

— А можетъ, моего не за что! Вдь твой смустилъ его! У тебя ростетъ эдакой головорзъ, какихъ по свту поискать… Вишь, въ тебя уродился!… и вышелъ дуракъ.

— Не въ тебя ли? Чучело соломенное!… Есть ли хоть крестъ на теб?

— Скажи напередъ, у тебя-то есть ли? Поди вдь не на что купить-то!…

Толпа молчала и внимательно слдила за бабьимъ поединкомъ. Изрдка слышались легкія подзадориванья. Вс ждали трагическаго казуса, въ род обоюднаго вцпленія въ волосы. Однако, вс ошиблись.

Дарья, плюнувъ въ лицо Фединой матери, схватила своего сына за руку и быстро повела домой, награждая свою соперницу отборными ругательствами. Глядя на нее, и соперница повела своего сына домой и высчитывала вс Дарьины грхи. Толпа осталась не при чемъ и съ недоумніемъ смотрла на удалявшихся бабъ съ сыновьями. Драматическій спектакль кончился съ легкимъ комизмомъ, безъ всякихъ трагическихъ сценъ. Это было обидно.

— Ну, бабы! кто-то проговорилъ въ толп.

— Истинно, бабы!…

Тетка Дарья привела Кору домой и, не говоря ни слова, толкнула его въ чуланъ, а чуланъ заперла на замокъ и ключъ положила въ карманъ. На этотъ разъ она злилась на всхъ людей, на весь міръ, но не на Корку, потому-то она не била и не бранила его. До самой ночи она или безцльно ходила отъ печки къ столу и обратно, или садилась на скамейку и неподвижно сидла до тхъ поръ, пока кто нибудь не нарушалъ ея покоя. Изрдка твердила она: страмъ… распроклятая жизнь… анафемы… Когда она ложилась спать, Настя заикнулась ей выпустить Корку изъ чулуна. Дарья достала ключъ изъ кармана, по чрезъ минуту снова положила его въ карманъ. Сегодня она не хотла ужинать и спать легла, не раздваясь.

Чуланъ, гд сидлъ Кора, былъ отгороженъ отъ сней. Въ немъ хранились лапти, кадушки. Въ одной стн его было прорублено маленькое оконце, дававшее очень мало свта и въ самый ясный день. Когда Кора очутился въ этомъ чулан, то нсколько времени стоялъ на одномъ мст, потомъ слъ на полъ и сидлъ, можетъ быть, съ полчаса. У него не было никакихъ опредленныхъ мыслей, не было злобы на мать, не вспоминалась казна, не вспоминались Федя я Настя. Но тлу его иногда пробгала дрожь. Холодно. Онъ натянулъ свою рубашку на колни и втянулъ руки изъ рукавовъ подъ рубашку, однако, не стало тепле отъ этого. Зубы его стучали, руки и ноги дрожали. ‘Скоро ли отопрутъ?’ невольно мелькнуло у него въ голов. Въ эту минуту онъ ничего не желалъ, кром теплой печки. За теплую печку онъ согласился бы забыть вс несчастія, вс оскорбленія, весь стыдъ, словомъ — всю прошлую жизнь.

Кора, наконецъ, задрожалъ, какъ въ лихорадк. Онъ всталъ и началъ ходить по чулану отъ одной стны до другой, пошаривъ руками въ углахъ, въ надежд найти какое нибудь тряпье, но въ углахъ ничего не оказалось. Онъ приходилъ въ отчаяніе. ‘Скоро ли выпустятъ, скоро ли выпустятъ?’ снова мелькало въ его голов. Иногда онъ подходилъ къ двери, и подслушивалъ, — все тихо, должно быть, вс спятъ, должно быть, и мать легла спать. ‘Господи… Господи…’ шепталъ онъ и снова садился на полъ, снова натягивалъ свою рубашку на колни, пряталъ руки между послдними, но зубы, руки, все тло еще сильне дрожало. Это было не лучше холоднаго ада.

Подъ утро стало какъ будто тепле. Кора чувствовалъ себя лучше. Руки и ноги перестали дрожать, еще зубы немного стучали. Кора прислонилъ свою голову къ стн и началъ засыпать. Вдругъ онъ видитъ, что въ чуланъ входитъ мать въ одной рубах, въ рукахъ держитъ зажженную лучину.

— Корка, сходи ко за безмыомъ къ тетк Орин, говоритъ она.

— Не пойду, отвчаетъ Корка.

— Теб говорятъ, поди!… Вдь я теб мать!…

— Не пойду, мамка, хоть убей, не пойду! Потому, къ тетк Орин я въ жизнь не пойду, а вотъ къ тетк Марь пойду, если надо… Что мн идти къ тетк Орин, коли она зоветъ меня воромъ? Ты, говоритъ, краюху хлба у меня своровалъ! Да я въ глаза наплеваю ей, а не то, что въ краюху хлба!

— Поди! снова приступаетъ къ нему мать.

— Не пойду!

Мать молча отворила дверь чулана и впустила четырехъ мужиковъ.

— Видите, я вдь говорила вамъ, что онъ не послушается! Ну, теперь тяните его!

Мужики подошли къ нему и начали затыкать рукава. Одинъ изъ нихъ ласково сказалъ: дуракъ, ты дуракъ! Мать хотла свсить тебя и продать телятникамъ! Житье теб славное было бы… А ты не пошелъ за безмномъ, ну, теперь самъ на себя пеняй.

Посл этихъ словъ каждый изъ мужиковъ взялъ руку либо ногу Коры.

— Да вы потихоньку тяните его! крикнула мать, а то вдь не стерпитъ.

— Смилосердись, матка, сказалъ одинъ мужикъ,— вдругъ бы оторвать, да и длу конецъ.

— Потихоньку лучше… я для него же стараюсь.

— Длать нечего, станемъ тянуть потихоньку.

Мужики потянули Кору въ четыре стороны. Его руки и ноги чрезмрно вытягивались, составы хрустли. Становилось невыносимо больно. Кора кричалъ, что было силы, просилъ пощады, общался все сдлать, что только нужно, общался признаться, что онъ уворовалъ яйца и краюху хлба, что хотлъ поджечь мельницу, хотлъ убить свою мамку и ухать въ Питеръ съ дядей Пудомъ.

— А, признался, разбойникъ! сказала мать,— тяните, тяните его… надбавьте силы-то немного.

И мужики надбавляли силы, и тянули, долго тянули Кору. Наконецъ, они сразу оторвали у него об руки и ноги и упали въ полъ. Кора не умеръ. На полу лежало его туловище съ головой. Мужиковъ въ чулан не стало, на мсто ихъ пришла Орина съ безмномъ.

— Натко безмнъ-отъ, просила… сказала она, обращаясь къ матери Коры.

Только что же это? Голосъ у Орины точь въ точь, какъ у Феди! Совершенно Фединъ голосъ! Кора смотритъ и удивляется.

— Ошалла, старая? сказала мать въ отвтъ Орин.— Кто же теперь купитъ его? Вишь, какимъ чурбаномъ сталь.

— Сдери съ него кожу-то! Знатный выйдетъ сарафанъ… въ полголоса шепнула Орина.

Мать взяла въ руки безмвъ и начала имъ бить Кору. Онъ хотлъ протянуть свои руки и схватить безмвъ, по рукъ не оказалось, хотлъ вскочить и убжать отъ матери, но ногъ не. оказалось. Тяжеловсные удары безмпа сыпались на туловище, туловище каталось по полуЭто было хуже смерти.

— Кора… очнись… эй, Кора! говорила Настя, прибжавшая на крикъ Коры.

Кира очнулся.

— Что ты кричишь?.. Какъ подъ ножемъ… поди, всю деревню разбудилъ…

— Страшно, Настя… пойдемъ отсюда… голубушка… пойдемъ…

— Во сн, что ли, страшное видлъ?

— Во сн… пойдемъ скоре… страшно.

Настя повела Кору въ избу. Его лобъ, шея, грудь, все было въ поту. Онъ былъ болнъ. И дйствительно, впродолженіи трехъ сутокъ, онъ очень мало лъ и напротивъ слишкомъ много испыталъ волненій, страданій и другихъ сильныхъ душевныхъ движеніи. Холодная ночь, въ холодномъ чулан, безъ всякой одежды, и все это на тощій желудокъ,— тутъ долженъ былъ сломиться и не дтскій организмъ.

Съ каждымъ днемъ болзнь Коры усиливалась. Этому способствовала и домашняя обстановка.— Мать постоянно шумла, или ворчала, маленькія сестры кричали, шалили и даже разъ уронили съ палатей брюкву, которая попала въ голову больного. Утромъ холодно, печку затопятъ,— дымъ по всей изб, сть дадутъ,— овсянка да черствый хлбъ. А тутъ вдругъ донесется сердитое ворчанье: поколвалъ бы скоре… Одна Настя ухаживала за больнымъ, и то, когда мать уходила изъ избы, а мать рдко уходила куда нибудь, потому что время не лтнее, — нтъ ни жатья, ни косьбы.

Кора сильно печалился, что не приходилъ къ нему Федя. Онъ не разъ говорилъ Наст, чтобы она позвала его, а въ минуты, особенно скучныя, нарочно посылалъ ее за нимъ. Настя ходила, звала Федю, но тотъ отнкивался, или общался придти и не приходилъ, Настя злобилась на него и совтовала Кор наплевать на измнщика. Но на другой день Кора снова повторялъ свою просьбу.

— Скажи… Фед-то… болзненно говорилъ онъ, — скажи… чтобы пришелъ… не надолочко… а?

— Экой медъ твой Федя! Я бы его и на глаза-то не пустила.

— Ну, не сердись… видно, мать не велла… выстегала… Ты скажи… по задворкамъ… вечеркомъ… не надолочко…

Настя молчала. Она видла глубокую любовь Коры къ Фед и тмъ боле была недовольна послднимъ.

— Чу, это… ребята играютъ? спросилъ Кора.

— Ребята.

— А какъ играютъ?

— Въ городки.

— Въ го-род-ки… Ты посмотри… можетъ… и не въ городки.

— Въ городки! повторила Настя, посмотрвъ въ окно.

— Гм, въ городки… А севодни… каково свтитъ… солнышко?

— Какое солнышко?! На часокъ покажется, да опять и уйдетъ за облака.

— За облака? Гм… А дождя нтъ?

— Нтъ.

— А Федя играетъ?

— Играетъ, играетъ!

— Да ты посмотри… можетъ, и не играетъ…

Настя снова посмотрла въ окно и подтвердила свое слово.

Кора задумался.

— А ты, Настя, скажи ему… что я не сержусь на него… что навралъ-то онъ… когда похватали насъ…

— Когда навралъ?

— Ну… о малин-то…

Кора опять думалъ.

— Что, еще играютъ?.. Какой у нихъ шумъ!.. Какъ бы мн посмотрть… въ окно-то…

— Лежи, лежи! Едва двигаешься, а туда же посмотрть!

— Да мн бы… только взглянуть… ты подними меня…

Настя подняла его на ноги и повела къ окну.

— Ой, голова… тяжело… лучше на постели… проговорилъ Кора, не успвши дойти до окна.

Настя снова положила его на постель!

Въ слдующіе за тмъ дни Кор сдлалось еще хуже. Онъ не могъ поворотить головы, не могъ ни сть, ни пить. Даже мать стала добре и разъ сдлала для него яичницу, которой, впрочемъ, онъ не попробовалъ.

— Вотъ бы я теперь блинковъ полъ!.. Шибко захотлось! сказалъ онъ однажды вечеромъ.

— Ну, больно привередливъ сталъ! сердито сказала мать и потомъ помягче прибавила: завтра напеку, коли не поколешь.

Какъ будто нарочно, Кора въ ту ночь поколлъ…

——

А что же Федя длалъ? Отчего онъ не приходилъ къ Кор?

Посл того, какъ дядя Степанъ похваталъ ихъ въ мельниц, Федина мать была крпко сердита на своего сына. Изъ-за него она была поругана и оплевана Дарьей, изъ-за него она должна была подвергнуться безчисленнымъ сплетнямъ деревенскихъ бабъ. Кром этого она надялась на нравственность сына какъ на каменную гору, я вдругъ сынъ длается воромъ, чуть не поджигателемъ.

Федя долженъ былъ поплатиться за вс эти оскорбленія и разочарованія. И поплатился. Мать такъ отодрала его, какъ не дирала отъ роду никого. На другой день, когда возвратилось къ ней душевное спокойствіе, она стала распрашивать сына о подробностяхъ дла. Федя все перевралъ и въ конц концовъ убдилъ ее въ своей невинности. Слдовательно, онъ напрасно пострадалъ.

Мать жалла его, гладила по головк и между тмъ разспрашивала о Кор, Федя совсмъ распустился и разсказалъ ей о своей дружб съ Корой, о казн и проч. Мать велла ему принести деньги. Онъ принесъ, желая этимъ еще боле умилостивить ее и частію похвастать передъ ней. Посчитавъ деньги, мать спокойно положила ихъ въ свой ящикъ.

— Съ амбара-то еще уворуютъ, проговорила она,— а въ ящик у меня будутъ цлы.

— Нтъ, мама… я у себя буду ихъ хранить, съ безпокойствомъ сказалъ Федя.

— А не все равно? Теб же пойдутъ, дурачекъ…

Теперь понятно, почему Федя не хотлъ свидться съ Корой. Онъ очень хорошо зналъ, что его другъ прежде всего спроситъ о казн. Что же тогда отвтить ему?.. Къ этому нужно еще прибавить то, что Федя помнилъ, какъ вралъ въ присутствіи Коры во время допросовъ своей матери. Вслдствіе того и другого онъ нсколько боялся своего друга, боялся свиданія съ нимъ. Онъ втайн даже желалъ, чтобы болзнь Коры продолжилась надолго… Вотъ почему слухъ о Коркиной смерти въ первое время не слишкомъ поразилъ его.

Прошелъ день. Вс говорили о Корк и Дарь. Федя тоже началъ призадумываться. Онъ вспоминалъ ту полную, счастливую жизнь, которою жили они съ Корой впродолженіи цлаго лта, вспоминалъ т чудныя минуты, когда хотлось только смяться и плакать?.. Ему длалось жалко Коры, въ сердце забиралось тяжелое чувство, которое жало, тснило его. Федя длался неспокойнымъ.

На третій день посл смерти Коры, Федя сидлъ утромъ у окна. Говорили, что Кору скоро понесутъ на погостъ. Федя былъ очень печаленъ, это показывало его блдное, задумчивое лицо. Въ глазахъ его свтилось такое глубокое горе, что даже слезы были излишни. Онъ упорно смотрлъ на одинъ домъ, который стоялъ на противоположной сторон улицы, на краю деревни.

Вдругъ изъ этого дома высыпалась толпа ребятишекъ. За ними показался какой-то мужикъ, который несъ въ рукахъ блый гробикъ. Федя вздрогнулъ, вскочилъ съ мста и побжалъ изъ избы. Однако, мать тотчасъ остановила его.

— Куда ты, куда?.. Въ одной-то рубах… въ эдакой холодъ!.. говорила она.

Но Федя такъ убивался, такъ просилъ ее отпустить, что она не выдержала и со слезами на глазахъ надла на него балахонъ и окутала платкомъ, выпустивъ въ сни, она три раза перекрестила его въ спицу. Уже за деревней Федя настигъ похоронный маршъ толпы, состоявшей изъ трехъ взрослыхъ человкъ и полудесятка дтей. Однако, во всю дорогу онъ держался нсколько поодаль отъ толпы.

Стали Кору хоронить. Вынесли изъ церкви на могилу. Пніе причта, отчаянные крики матери, говоръ толпы,— все это производило не малый шумъ. Но были тутъ два существа, Настя и Федя, которыя чувствовали самое безутшное горе и которые не издавали ни одного звука. У Насти по временамъ брызгали слезы, быстро катились по щекамъ и она закрывала лицо руками, видны были судорожныя движенія и слышны порывистые вздохи, но ничего больше. Федя стоялъ за оградой и смотрлъ сквозь перила на одну точку — на маленькій гробикъ, — смотрлъ, смотрлъ и ничего не видлъ.

——

Въ 40 день посл смерти Коры, въ изб тетки Даріи за столомъ сидли шесть человкъ. Тутъ была сама хозяйка, Настя съ сестрами и Федя. На стол стояло блюдо съ овсяными блинами. Дарья очень прилежно подчивала ими Федю.

— шь, Федюша… плаксиво говорила она,— ты вдь былъ задушевнымъ подружникомъ моего голубчика… Умеръ сердечный… умеръ кормилецъ… Одна-то надежда была, да и ту отнялъ Богъ.

Изъ глазъ Дарьи катились обильныя слезы.

— Онъ, голубчикъ, наканун смерти просилъ блиновъ-то у меня… а я, дура, не напекла… полнилась печку истопить… о-хо-хо, жизь-та!.. Ну, теперь его душенька немножко потъ!..

Минута молчанія.

— ште, ребятки… вамъ праздникъ севодни!

В. Старостинъ.

‘Дло’, No 4, 1870

КРЕСТЬЯНСКІЙ МАЛЬЧИКЪ КОРКА.

1.Домашняя жизнь Корки.

II.Практическая школа крестьянскихъ дтей.

III.Тетка Дарья длаетъ большую ошибку.

IV.Въ жизни Корки происходитъ реакція.

V.Корка избираетъ благую часть для себя.

Читайте также:

1.
Домашняя жизнь Корки.

II.
Практическая школа крестьянскихъ дтей.

III.
Тетка Дарья длаетъ большую ошибку.

IV.
Въ жизни Корки происходитъ реакція.

V.
Корка избираетъ благую часть для себя.