Охотничьи разсказы и стихотворенія
Изданіе журнала ‘ОХОТНИЧІЙ ВСТНИКЪ’
МОСКВА, 1913 г.
КРАСОТА.
КРАСОТА.
(РАЗСКАЗЪ),
Посвящается дорогой сестр Евгеніи Михайловн фонъ-Томсенъ.
Красота, Скубенко-Яблоновский Борис Михайлович, Год: 1913
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Окруженный со всхъ сторонъ темной мглой зимняго вечера, шелъ я по направленію къ маленькому, затерянному среди степной глуши, хуторку… Снгъ то и дло падалъ крупными влажными хлопьями, усиливая и безъ того сгустившуюся мглу. Мягко и нжно проникалъ онъ къ блой разостлавшейся на безконечныя версты пелен и шаловливо щекоталъ мои щеки и шею, набиваясь за воротникъ моей подбитой ватой куртки…
Тихо, мягко, вкрадчиво шелестла пороша, не колеблемая ни единымъ вздохомъ втерка. Равномрно и густо покрывала о,на притихшую, зачарованную зимнимъ сномъ степь, отдаленные потонувшіе во мгл лса и долы, наввая мн въ душу какое-то тихое поэтическое привтливое настроеніе…
Тихія пороши говорятъ охотнику о художественныхъ зимнихъ картинахъ, полныхъ снжной задумчивой тишины, о таинственныхъ дремотныхъ грзахъ притихшаго лса и гд-то скрытаго въ сувояхъ снга мирнаго незатйнаго крестьянскаго жилья… Вкрадчиво разсказываютъ он ему также и о причудливо склоненныхъ гд-нибудь въ непроходимой таинственной чащ еловыхъ неподвижно-застывшихъ вткахъ, дремотно подставлявшихъ свои частыя зеленыя иглы подъ блое влажное покрывало безпрерывно сыплющагося снга, разсказываютъ о гд-то живущихъ на полянахъ и опушкахъ, четко печатающихъ свои слды, русакахъ, о пушистой огневк-лисиц, ловко и вкрадчиво подбирающейся къ небольшимъ соломеннымъ стогамъ, гд въ изобиліи копошатся и шуршатъ отдльными соломенками цлыя стаи проворныхъ мышей, о безмятежно-дремлющемъ на берлог, ничего не подозрвающемъ о грозящей ему опасности косматомъ ‘генерал-Таптыгин’, о многочисленныхъ волчьихъ стаяхъ, предусмотрительно избирающихъ для своихъ набговъ темныя, сыплющія непрерывными хлопьями снга, ночи… Чудится охотнику, что они, запорошенные, таинственно окруженные мглою ночи, двигаются впередъ къ деревушкамъ, какъ едва различимые, тусклые призраки… И далеко, далеко гд-то, чуя приближеніе ‘срыхъ’, пугливо вскакиваетъ на низкій ветхій сарайчикъ какая-нибудь деревенская Жучка или Султанка, оглашая своимъ пронзительнымъ, звонкимъ лаемъ окрестности деревушки… И чмъ ближе ‘срые разбойники’, тмъ выше и выше взбирается тщедушная, но рзвая собаченка… Съ крыши сарая она мгновенно, скачками, перебирается на кровлю избенки, и оттуда уже, наершивъ донельзя отъ страха и злобы свою подвижную щетинистую шерсть, взлаиваетъ уже особеннымъ надрывчатымъ воплемъ, предупреждая крпко заснувшихъ хозяевъ о набг лютыхъ волковъ…
Срые разбойники въ той мстности неоднократно устраивали свое ‘гульбище’ на громадныхъ просторныхъ полянахъ, протянувшихся между двумя отдаленными стнами молчаливыхъ, угрюмыхъ лсовъ…
Подл овраговъ на взгорь они зачастую собирались цлыми стаями, оглашая зимній морозный воздухъ своимъ протяжнымъ, душу раздирающимъ, заунывнымъ воемъ… И не разъ заслышавъ эту отдаленную голодную псню ‘волчьяго гульбища’, одинокій, дущій порожнемъ крестьянинъ торопливо нахлестывалъ свою утлую лошаденку, творя про себя молитву и леля въ мечтахъ поскоре привалиться къ какому-либо жилью… А волчья надрывчатая съ жуткими переливами пснь долго еще плыла и вливалась въ темноту зимней ночи своими металлическими злостно и ропотно плачущими звуками… И чутко-затаенно прислушивался далекій лсъ, вбирая въ себя эту длительную, звенящую голоднымъ воплемъ стонущую пснь…
Я цлый день тропилъ зайцевъ по выпавшей теплой порош…
Остановился я въ убогой хатнк лсника и, вышедши рано утромъ на охоту, далеко отбился отъ своей стоянки.
Шагъ за шагомъ, выйдя изъ лса въ поле, я такъ увлекся сослживаніемъ русаковъ, что незамтно прошагалъ больше десятка верстъ. Позади меня осталось и много овраговъ, и небольшихъ лсковъ, и полевыхъ болотъ.
Вблизи избранной мною стоянки, русакъ почему-то совсмъ не ходилъ къ утру. Пороша прекратилась въ четвертомъ часу ночи. Везд было гладко. Глазъ не примчалъ ни одного слдка. Только бойкая векша проскочила гд-то на опушк лса, указывая свой затйливый путь, то пропадавшій гд-нибудь подл высокаго сучковатаго дерева, то снова появлявшійся и путавшійся зигзагами по всмъ направленіямъ…?
На первые заячьи малики я наткнулся въ пол среди кочковатыхъ, совершенно занесенныхъ снгомъ болотъ… Отсюда-то я и пошелъ распутывать петли жировавшаго передъ утромъ русака. Он повели очень далеко — до крутыхъ, покрытыхъ мелкою порослью овраговъ…
Люблю я тропить зайцевъ по влажной порош. Тихо въ лсу — ни звука… Идешь, идешь — и нигд ни одного слдка… Блое плотное покрывало окутываетъ всю землю… Ноги безшумно бороздятъ снгъ. Дремотнымъ тихимъ покоемъ ветъ отъ лса, и чудится, что мечтательно задумался въ своихъ сонливыхъ невдомыхъ ни для кого грзахъ… Только снжный комъ мягко упадетъ вдругъ съ мохнатой еловой втки на блое молчаливое покрывало, окутавшее всю землю вокругъ, да на мгновенье глухо застучитъ гд-то то древесному стволу — невидимый дятелъ, пара, другая снигирей сорвется съ тоненькихъ, гибкихъ прутиковъ кустарника и озабоченно разсядется гд-нибудь на ближайшей древесной втк, чутко и проворно поворачивая своими бойкими гловками, гд-нибудь запрыгаетъ съ втки на втку вчная непосда — суетливая синичка, да прострекочетъ внезапно пролетвшая сорока… И снова вокругъ дремотно-таинственно и тихо, и жадно ловитъ настороженный слухъ каждый малйшій шорохъ притихшаго лса, а глазъ старательно упирается въ блую пелену снга — не запечатллся ли гд сбоку или впереди такъ хорошо знакомый для охотника и манящій къ себ русачій маликъ… И хотя въ то время, и были у меня гончія, я предпочелъ потропить.
Благополучно дошелъ я до заячьяго ‘столба’ или такъ называемой ‘вздвойки’ и вскор въ сугроб снга, подъ горкой въ овраг, замтилъ русачью лежку.
Я стоялъ внизу и отлично видлъ продланное зайцемъ въ снгу окошко… Шаговъ пятьдесятъ — не больше. Осторожно сталъ я подходить, держа наготов ружье.
На полпути русакъ заслышалъ мои шаги и, обдавая себя облакомъ снжной пыли, быстро выкатилъ и пошелъ вверхъ по бугру наутекъ…
Я выстрлилъ… Русакъ кубаремъ перевернулся и зарылся въ снгъ. Подойдя къ зайцу, я стянулъ его лапы ремнемъ и вскинулъ его за спину…
Первая добыча порадовала меня. Бодрымъ шагомъ двинулся я впередъ… Долго я бродилъ, не находя ни одного малика, и только когда стало чуть-чуть смеркаться, снова, гд-то неподалеку отъ незнакомаго мн маленькаго хуторка, наткнулся на второй маликъ, который далеко повелъ меня въ поле — къ рдкимъ зарослямъ высохшаго, желтаго, какъ солома, бурьяна. Пробужденный заяцъ выскочилъ изъ-подъ самыхъ моихъ ногъ, изъ сугроба, какъ оглашенный… Ему не удалось сдлать и пятнадцати шаговъ, какъ ужъ зарядъ подбросилъ его кверху черезъ голову…
Подобравъ этого русака, я оглянулся вокругъ.
Начинало темнть… Срая мгла незамтно и быстро окутывала все пространство… Я зналъ, что слишкомъ далеко отбился отъ стоянки, и потому ршилъ за лучшее искать ночлега въ незнакомомъ мн, чернвшемъ отъ меня верстахъ въ четырехъ, маленькомъ хуторк…
Едва, едва брезжили отдаленные замерцавшіе огоньки жилья…
Тепломъ и привтомъ вяло отъ этихъ огоньковъ…
Меня тянуло къ отдыху. Я очень усталъ. Снгъ былъ достаточно глубокъ, и не малаго труда стоило пройти больше десятка верстъ.
Небо все время хмурилось, постепенно срывались сверху и кружили въ воздух маленькія снжныя пушинки… И не усплъ я прошагать и версты, какъ сплошныя свинцовыя тучи посыпали на землю густую влажную порошу…
Непрерывное блое метаніе хлопьевъ окончательно задернуло отдаленные привтно было замерцавшіе огоньки хуторка…
Сплошная блая завса спускалась съ неба до земли, постепенно утолщая снжную безконечную пелену…
Еще нсколько усилій и я приблизился къ жилью…
Вотъ поднялись, словно высокіе сугробы снга, первыя, запорошенныя хлопьями, соломенныя крыши избъ… Звонко и торопливо взлаяла изъ подворотни крайней избенки сторожкая дворовая собаченка…
Избенка смотрла своими крохотными оконцами въ поле.
— Эй, кто тамъ?— постучался я въ оконце.— Можно переночевать?
На этотъ окрикъ кто-то подошелъ къ окну, прислонился къ запотвшему стеклу и съ минуту силился разсмотрть, что тамъ за человкъ и что онъ говоритъ…
Не разсмотрвъ, очевидно, ровно ничего, фигура отошла отъ окна и двинулась въ глубь горницы. Я приложилъ лицо къ запотвшему стеклу и увидлъ только чью-то вытянувшуюся, скользнувшую по стн тнь…
Я отошелъ отъ окна и прислушался…
Визгливо скрипнула во двор открываемая изъ сней дверь, послышались на порог чьи-то шаги…
— Можно у васъ переночевать?— опять повторилъ я свой вопросъ.
— А кто вы будете?— отозвался чей-то старческій шамкающій женскій голосъ.
— Охотникъ!
Тотъ же голосъ произнесъ многозначительно:
— Гмъ… Охотники? Да сколько васъ?
— Да одинъ, одинъ, бабушка! Не бойся! Человкъ — какъ человкъ. Впусти! Видишь, снгомъ стало заметать, а я отъ стоянки далеко отбился. Верстъ — не меньше десятка. Куда-жъ теперь по этакой метелиц идти? Какъ разъ собьешься съ дороги и забредешь куда-нибудь къ оврагу. Вдь къ лснику-то, гд я остановился, дороги отсюда нтъ. Напрямки шелъ… А то мятель, гляди, разбушуется… У Бога вдь все готово, бабушка.
— А у кого ты на посто?— снова прошамкалъ все еще недоврчивый старческій голосъ.
— Да я изъ графскаго лса. Знаешь лсника Фрола? Что отъ окраины къ полю сторожка?
— Фрола-то Петровича? Дакъ же. Знаемъ… Мы тамъ лсъ на хлвъ покупали… Погоди — отопру… Калитка-то у насъ заперта… Пошла, пошла, Затйка!— прикрикнула собаченку старушка.— Ишь ты вертишься подъ ногами! Несуразная… Пшла!
Скрипнули ступеньки.
Старушка медленно стала сходить съ крыльца, приближаясь къ старой узенькой калитк.
— Запираемъ теперича… Потому — народъ нонче лихой пошелъ, да и зврье округъ шатается… Въ пургу ему самое время красть…
Звякнулъ крючокъ и вслдъ за нимъ отскочилъ деревянный засовъ…
— Войди!
Я поздоровался и, слдуя за старушкой, вмст съ нею вошелъ въ избу.
Старушка воззрилась на меня, словно силилась проникнуть въ самую глубину моей души. Керосиновая лампочка, освщавшая маленькую горницу, дала мн возможность разсмотрть старушку ярче.
Дряхлая, согбенная, съ лицомъ похожимъ на печеное сморщенное яблоко, она, какъ-то сбоку вскидывая на меня голову, смотрла срыми мутными слезящимися глазами, ротъ у старушки совсмъ запалъ, сдыя космы волосъ проглядывали изъ-подъ шерстяного, глухо-повязаннаго подл шеи платка, голова слегка тряслась.
— Такъ, стало быть, отъ Фрола?— опять повторила она, какъ бы допытываясь, что я за человкъ.
— Какъ же, бабушка… Ты ужъ дай пріютъ. Сама знаешь — погодка-то стоитъ, стоитъ, да и задуритъ. До Фрола сколько-то верстъ отъ васъ считается?
— Да небось верстъ пятнадцать… И какъ это ты далече укаталъ, сынокъ?— вдругъ прояснилось у нея лицо, когда она ближе разглядла меня. Должно быть, лицо мое внушало ей довріе.
— Да такъ, бабушка, шагъ за шагомъ, набжитъ и верста, а тамъ и другая… У нашего брата, охотника, да еще молодого, шагъ размашистый…
— Да, это врно, что и говорить!— добродушно и, какъ бы совершенно меня распознавъ, что я за человкъ, согласилась со мной старушка.— Раздвайся, раздвайся, касатикъ! Зайчиковъ-то снимай. Я ихъ въ сняхъ повшу. Залучилъ-таки пару… Чай, съ охоты-то усталъ? Раздвайся, раздвайся!
Въ тон старушки послышались такія ласковыя, нжныя нотки, точно она уже давно знала меня или была моей близкой любящей нянькой.
Я снялъ съ себя двухъ тяжелыхъ русаковъ и сбросилъ теплую ватную куртку.
Старушка подняла съ полу моихъ зайцевъ и вышла въ сни.
Я осмотрлся… Комнатка была очень маленькая.
Слва отъ дверей высилась широкая русская печка и сейчасъ же, близко отъ нея, ютилась вдоль стны, неширокая деревянная постель, покрытая старымъ ватнымъ одяломъ и двумя ситцевыми подушками. Кровать эта протягивалась почти до самаго, окна. Направо отъ постели, противъ того мста, гд было изголовье, виднлось въ простнк отверстіе въ другую, смежную горницу. Вмсто дверей обвисала сверху ситцевая темная занавска. Чей-то сдержанный шопотъ лился изъ этой второй горницы.
Уютно и чистенько было въ изб.
Подл маленькаго оконца, въ углу,— деревянный тесаный столъ и на немъ разостланное въ длину чистое вышитое полотенце, пріютившее на себ расписанную красками круглую солонку и половину ржаного хлба. Дв неширокія лавки сходились угломъ у образовъ, нсколько поднимавшихся одна надъ другой къ потолку иконъ слабо озарялись розовой стеклянной лампадочкой, поставленной на треугольную досточку, вдланную въ стну.
Пахло сушеными васильками. Въ скромномъ, туго стянутомъ пучк, они покоились на оклад образа.
Снявъ съ себя вс охотничьи доспхи, я услся на лавк, прилегавшей къ простнку.
Посл многоверстной ходьбы тло устало, но въ то же время сладко млло, окруженное уютомъ и тепломъ.
Старушка что-то долго возилась въ сняхъ, прившивая моихъ зайцевъ на гвоздь.
Въ это время изъ сосдней горницы снова раздался сдержанный шопотъ…
Онъ послышался подл ситцевой занавски и смолкъ… Искоса взглядывая, я замтилъ, что ситцевая занавска слегка приподнялась и кто-то вкрадчиво, очевидно, любопытствуя, просунулъ на секунду свою голову. Это было замтно еще и по упавшей на полъ свтлой полос, разлившейся недалеко подл моихъ ногъ слва.
Я обернулся, но кто-то поспшно скрылся… Свтлая полоса мгновенно померкла…
Вошла старушка.
— Русачковъ твоихъ устроила,— сказала она.— Кошка не нашкодитъ.
И, оправляя свой платокъ, добавила:
— Кушать ты, должно быть, хочешь? Чай голоденъ? Покушать дамъ. Не побрезгуй…
— Коли что есть — дай закусить, бабушка!— сказалъ я, сильно проголодавшійся.— Не побрезгую, милая…
Старушка шатко заковыляла къ печк и, взявъ въ руки рогачъ, окликнула:
— Леюшка, а Леюшка! Поди, помоги мн!
Въ ту-жъ минуту, отпахнувъ занавску, вышла изъ другой горницы молоденькая, средняго роста, лтъ шестнадцати, подростокъ-двушка.
Остановившись посреди горницы, она отвсила мн низкій поясной поклонъ.
— Здравствуйте, баринъ!— раздался пвучій, нжный голосъ, и въ ту же минуту, выпрямляя посл! поклона свой гибкій станъ, двушка пристально и глубоко взглянула на меня…
И, въ мгновенье ока, я весь былъ потрясенъ… Я внутренно вздрогнулъ, словно дерево, о которое ударился какой-то своевластный содрогающій вихрь. И тоску, и муку, и боль, и какую-то зачарованную свтлую радость, смшанную съ сладкимъ волнующимъ трепетомъ, почувствовалъ я въ своей душ!… И не то мн почудилось, что вокругъ меня посыпались, какимъ-то очаровательнымъ безпрерывнымъ дождемъ, благоуханные цвты, не то, чьи-то нжные ласкающіе персты коснулись моихъ духовныхъ, внезапно задрожавшихъ, музыкальныхъ струнъ… И въ дивныхъ звукахъ, образахъ и видніяхъ потонула моя, мгновенно встрепенувшаяся, подхваченная вихремъ непреодолимаго обаянія, душа… И мгновенно я почувствовалъ, что потерялъ свой душевный покой…
Такія потрясенія бываютъ отъ несказанной ошеломляющей красы.
Передо мною предстала красота… Чуткія, впечатлительныя натуры она потрясаетъ, какъ вихрь.
Я уже зналъ, что нахожусь подъ ея неотразимымъ покоряющимъ вліяніемъ. Какъ электрическій жгучій токъ, проникла она во все мое существо, безконечно продолжая затрогивать въ душ какія-то, невдомыя мн до сихъ поръ, очаровывающія своей нжной ласкающей музыкой, струны…
— Здравствуй, милая!— отвтилъ я, почти задыхаясь отъ переживаемаго внутренняго потрясенія.— Какъ тебя зовутъ?
— Лея,— отвтила она съ тмъ же музыкальнымъ обвораживающимъ своимъ оттнкомъ голосомъ, и такъ просто, нисколько не смущаясь, словно видла меня много разъ.
И снова музыка этого нжнаго, ласкающаго голоса проникла въ мою душу и претворилась тамъ въ заблиставшую всми цвтами радуги, причудливую красочность. Меня слпила, окрыляла эта неземная красота Леи… И да не подумаетъ читатель, что въ душу мою закралась, какая бы то ни было волнующая, кричащая голосомъ крови страсть! Нтъ, дорогой читатель, ты не угадалъ, если подумалъ, что въ т минуты я прозаично ползалъ по земл… О, нтъ! Красота эта была не отъ міра сего! И она поднимала меня все выше и выше — куда-то къ самому солнцу и звздамъ, гд не было и тни намека о земл.
Представляете ли вы себ такую красоту, которая совершенно заставляетъ васъ забывать о страсти и земл?! Представляете ли вы себ такой проникающій въ душу нжный голосъ, который стираетъ съ вашихъ помысловъ всякую нечистоту?!
До тхъ поръ я себ этого не представлялъ… Но, когда увидлъ Лею, мн съ необычайной яркостью почудилось, что я улетлъ куда-то ввысь, что мое тло стало невсомымъ, неземнымъ и душа моя несказанно восторгается взмахомъ поднимающихъ меня музыкальныхъ крылъ.
Другими словами я не могу передать этого необычайнаго, впервые со мной случившагося, страннаго потрясенія.
Красота бываетъ разная.
Есть красота безукоризненная, строгая, классическая, съ ршительно нигд не погршающимъ контуромъ тла, привлекающая стройностью и гармоніей всхъ частей, есть красота обжигающая, пламенная, похожая на знойный югъ, есть красота меланхолическая, грустная похожая на безвременно увядающій прекрасный цвтокъ, есть красота игривая, радостная, говорливая и трепетная, какъ весенній журчащій ручеекъ, есть красота, подобная тихому, молчаливому, затягивающему омуту, есть красота безпощадная, какъ трясина, заставляющая человка безусловно погибать, наконецъ, есть красота — только что расцвтшая, наивная, волнующая душу и тло человка, какъ нжный, прекрасный запахъ розъ…
Вс эти красоты были знакомы мн и вс он кричали о земл…
Но впервые виднная мною двушка не подходила ни подъ одну изъ перечисленныхъ красотъ… Лея ршительно не говорила о земл…
Попытаться ли описать образъ Леи? Да?! Набраться ли дерзкой смлости и начать человческой кистью словъ разбираться въ сокровенныхъ и неуловимо-загадочныхъ потайныхъ оттнкахъ этой блещущей неземной, вдохновенной прелестью двушки?! Не много ли это для того, кто живетъ на земл и радуется, и трепещетъ отъ всхъ земныхъ прелестей, кто преклоняется передъ земными природными красотами, согласуй съ ними, какъ говорится, ‘естественныя законныя побужденія’?! Думаю, что много… Но красота Леи, какъ совершенное чудо, унесла меня, повторяю, далеко отъ земли…
— Краски и краски!— закричалъ бы я какъ безумный.— Краски послушныя творческой геніальной кисти вдохновеннаго художника!.. Быть можетъ, вы бы смогли передать то самое, что видли мои глаза!.. У творческой кисти есть свои глаза, своя душа, душа, быть-можетъ, гораздо боле сильная, могущественная, чмъ слова, при описаніи подобной красоты… Но при вид этого неземного лица двушки, этой потрясающей, необъяснимой, какъ сонъ, красоты, мн кажется, что упала бы изъ рукъ даже геніальнаго художника его творческая кисть и онъ бы съ мученіемъ скорби, съ разразившимся, какъ страшная гроза, острымъ раздраженіемъ на самого себя, истративъ весь свой запасъ созерцательныхъ творческихъ силъ, съ потрясающей, изступленной горечью воскликнулъ:
— Есть ли возможность написать дробящіеся, неуловимые оттнки глазъ, когда эти глаза разговариваютъ безъ словъ, безъ красокъ, разговариваютъ языкомъ неземной поражающей внутреннимъ своимъ, постоянно претворяющимся въ лучистыхъ изломахъ свтомъ красоты?! Естьли возможность для художника запечатлть цлую гамму вдохновенныхъ, проникающихъ въ душу взоровъ, когда они безпрерывно льются и возрождаются изъ безсмертнаго источника красоты?! О, нтъ, нтъ! Такого художника никогда не было и не будетъ. Земной смертный художникъ, я врю, можетъ отразить въ одномъ лиц и муки, и слезы, и смшанные съ ними: и робкій страхъ, и надежду, и удивленіе, и трепетъ, но никогда онъ не можетъ воплотить на полотн неуловимаго, мелькающаго, какъ бглая зарница, нжно-трепещущаго свта.
Чудомъ геніальной кисти воплощенные въ краскахъ глаза оживутъ на полотн, но все же въ нихъ не будетъ того, что возрождаетъ и воплощаетъ сама жизнь. И вотъ почему все, что я напишу или все, что я скажу объ этой красот, никогда и вовки не удовлетворитъ меня! Это — красота ощущеній неземной красоты! Я вчно буду содрогаться и страдать отъ этой невозможности для человка воплощать тайное, неуловимое теченіе безсмертнаго источника души! Слезы и пытки остаются на долю мою! Я буду вчно созерцать эту красоту, и пламенный, вдохновленный, обожженный ею падать ницъ передъ Безконечнымъ, и, сжигая самого себя въ творческомъ напряженномъ восхищеніи, восклицать: ‘Красота, красота!’ Ты возжигаешь, воспламеняешь меня и въ то-же время отнимаешь у меня послдній остатокъ силъ! Изнеможенный, измученный падаю я на свое одинокое ложе и чувствую, что ты съ каждымъ новымъ днемъ уносишь меня, какъ ничтожную былинку, куда-то въ безконечную улыбающуюся восторгомъ высь! И съ пламенными жгучими слезами на глазахъ — потрясенный, измученный въ конецъ, я чувствую, что ты сжигаешь и томишь меня съ тмъ, чтобы рано или поздно взять меня съ собой!.. Ты — радужная, всесильная, безконечная, совершенная красота — приходишь сюда на землю затмъ, чтобы взять всхъ протягивающихъ къ теб свои руки! И ты, непостижимая, испытующая, только въ отдаленіи показываешь край свтлой одежды твоей! И цпляюсь, цпляюсь я за этотъ край и отрываю отъ него только крохотный маленькій лоскутокъ… Но онъ уже въ моихъ рукахъ!.. И еще, и еще я оторву отъ тебя неисчислимое количество этихъ крохотныхъ лоскутковъ, оборву вокругъ тебя вс лучезарныя ослпляющія мои глаза одежды твои, но все же ты спрячешь отъ меня свои непостиживое безсмертное лицо! И снова одинокій, измученный, потрясенный до самыхъ ндръ души, я упаду на одинокое жестокое ложе мое, оболью его жгучими слезами и воспою теб пснь!’ Вотъ что бы сказалъ художникъ, усиливаясь проникнуть въ эту неземную захватывающую потайнымъ смысломъ красоту.
Я же улеталъ куда-то далеко отъ земли…
И я съ этого и начну. Начну съ того полета, на высоту котораго тогда взлетлъ.
Слушайте же! Не знаю — удовлетворитъ ли это васъ…
Лея, это — нжное прикосновеніе блой благоухающей, только что начавшей распускаться розы, Лея, это — нжный, прилетвшій съ поля, гд-то порхавшій по цвтамъ втерокъ, Лея, это — ласковый, радостно освжающій, смшанный со вздохомъ цломудренныхъ ландышей поцлуй вешней зари! Лея, это — музыка, исторгнутая геніемъ охватившимъ тайну вдохновенной прелести!
И изъ всего того, что я сказалъ, послднее, кажется, сильне. И я съ полнымъ убжденіемъ утверждаю, что Лея, это — вдохновенная геніальная музыка, всецло построенная на безконечныхъ переходящихъ оттнкахъ, на тайно, невысказываемо-воплощенныхъ въ душ свтлыхъ ощущеніяхъ.
Но музыка эта не раздражающая, не чувственная, а вдохновенно-свтлая, съ призывомъ къ вчной умиротворяющей Красот душъ. Такая музыка облагораживаетъ духъ и привлекаетъ его къ свтлымъ созерцаніямъ. Образы, рождаемые это музыкой, какъ бы заставляютъ забывать о тл, мгновенно перенося зрительное осязаніе въ область вчнаго грядущаго бытія. Она указываетъ ясное безконечное теченіе свта, указываетъ дивные пути къ истинной безкорыстной любви, она какъ бы раскрываетъ передъ человческой просвтленной душой — тайной сокрытое откровеніе. И мгновенно разливается передъ взорами свтъ, касаясь возрожденной, трепещущей отъ радости души, и на этомъ легкомъ, воздушномъ, сплошь залитомъ лучами фон, словно на воздушной безконечной канв рисуются умиленному взору цлующія своей божественной улыбкой,— дивныя рющія виднія. Въ рукахъ у нихъ Тайна и Смыслъ вчнаго бытія.
Но все это описаніе встрченнаго мною дивнаго существа очень мало удовлетворяетъ меня. Краски и слова кажутся мн въ данномъ случа безсильными. И, оставивъ ихъ въ сторон я, совершенно измученный, потрясенный отъ волнующихъ исканій боле точныхъ опредленій красоты странной двушки въ слов или въ полотн, складываю свое оружіе.
Но не начать ли описывать Лею земными красками?
Попробую въ предлахъ возможности, хотя заране знаю, что изъ этого почти ничего не выйдетъ… Опять повторяю вамъ: Лея не для земныхъ словъ и красокъ.
Но все-таки….
Лея подавала мн пищу на столъ и я все время — насколько это было удобно при дряхлой старушк,— не могъ оторвать отъ ея внучки глазъ.
Блое матовое слегка удлиненное лицо съ большими подвижническими на немъ голубыми глазами необычайно крупнаго, широкаго разрза. Они властно захватили васъ и заставили утонуть въ своей непорочной прозрачной глубин. Тщетно вы силитесь высвободиться изъ этой властнозамкнувшей васъ глубины. Вы совершенно безпомощны.
Во всемъ тл все гармонично, правильно, ничто не нарушаетъ ни одной черты. Носъ такой безукоризненной строгой обрисовки, что присматриваешься къ нему со всхъ сторонъ и удивляешься безъ конца его благороднымъ чистымъ очертаніямъ, губы нжнокоралловаго цвта, въ линіяхъ рта мастерство геніальнаго, любящаго классическій выпуклый абрисъ чертъ, художника. Этотъ необычайный ротъ можно было бы запечатлть скульптору во всхъ его подробностяхъ, такъ он были характерны и ярко обозначены, не имя въ то же время на себ печати чувственности, лобъ открытый, чистый, привлекающій къ себ отпечаткомъ какого-то потайного откровенія, сразу говорящій о гармоніи всего овала лица, волосы темные, густые, но не съ чернотой воронова крыла, а съ мягкимъ отливомъ отдаленнымъ отъ рзкости. А выраженіе?! Я уже сказалъ о немъ, насколько могъ… И только добавлю еще: оно говорило о непорочной чистот, доврчивости, участіи, теплот, вдохновенности, ласк, мистической потайной задумчивости, кротости, женственности, какомъ-то сокрытомъ въ глубин души торжеств истины, всеобъемлемости и вообще о всемъ томъ, что можетъ передать одна музыка…
Средній ростъ и маленькія изящныя руки, достаточно обрисованный бюстъ и гибкая талія, все это граціозно, нжно гармонировало и съ самой поступью и манерой говорить.
Нигд и никогда въ интеллигентномъ обществ я не видлъ, да думается мн, никогда и не увижу такой непосредственной кристальной красоты… Отчасти встрчается она въ глазахъ подвижницъ.
Красота подвига отражаетъ во взор какую-то неотразимую, заключающую въ себ всю міровую красоту, обаятельную силу. Сила эта можетъ быть нжной и кроткой, какъ ребенокъ, но. въ этой кротости — глубина чудодйственной тайны, которая не приказывая — повелваетъ, и, не устрашая — наполняетъ сердца людей тайнымъ трепетомъ, заставляя ихъ въ священномъ экстаз преклонять колна.
Въ глухомъ отдаленномъ отъ города хуторк расцвтала эта диковинная мистически захватывавшая меня, какъ-бы, гипнотизирующая красота. Я только что сказалъ: ‘расцвтающая’… Конечно, сообразуясь съ ея молодыми лтами, я бы нисколько не погршилъ, если бы такъ выразился. Но во всемъ лиц необыкновенной свтлой двушки въ то же время просвчивала какая-то пробивавшаяся изнутри удивляющая роковая блдность. Тайной прелестью едва расцвтшаго и уже склонившаго свою головку, незамтно увядающаго цвтка вяло отъ Леи, когда она впервые отразилась въ моихъ глазахъ. Ни одной черты разрушенія на лиц не было и помину, но откуда-то проливающійся, тайный, сожигающій тло, свтъ охватывалъ все лицо и какъ-то еще рзче выбивалъ классическія безукоризненныя черты.— Лея, Лея!— подумалъ я тогда — Ты, словно чистая свтлая пснь ангела, случайно долетвшая до земли! или еще вотъ тоненькая восковая свчечка, привтно догорающая передъ Ликомъ Богоматери! Что-то необыкновенное, таинственное происходитъ въ твоей душ, чего ты и сама, должно быть, не подозрваешь. А, можетъ, и знаешь, можетъ, въ твою душу рукою ангела незримо заложенъ букетикъ неземныхъ цвтовъ, краснорчиво разсказывающихъ теб на своемъ потайномъ язык о скрытомъ для насъ откровеніи?! Но во всякомъ случа — ты странная, словно гипсовая… И на этомъ удивляющемъ гипс — полные безконечнаго лазурнаго захвата глаза… О, Лея, Лея — я тебя уже люблю? Да такъ-же, какъ ты любишь тотъ незримый брошенный свтлой рукой ангела къ теб въ душу благоухающій букетикъ! Какъ легкій мягко приникающій къ щек нашептавшійся въ пол съ цвтами втерокъ! Ты, быть можетъ, и не подозрваешь, а я уже тебя люблю! Ахъ, если-бы ты только знала, какъ я тебя люблю!..
Небольшой тщательно вычищенный мдный самоварчикъ потухалъ… Недавно еще онъ урчалъ и мурлыкалъ, прибавляя къ уюту маленькой комнатки такъ много какой-то радостной бодрой поэзіи и веселаго оживленія… Словно неустанный курильщикъ попыхивалъ онъ своимъ вьющимся кверху изъ открытой дырочки паромъ… А потомъ онъ постепенно сталъ замирать, какъ-бы подремывалъ, заводя какую-то тоненькую жалобно-пронзительную нотку, словно муха билась и зудливо кричала въ стк паука… Но скоро закончилась и эта послдняя жалобная псенка, тоненькая пискливая нотка, точно длинная слабенькая нитка, стала постепенно рваться… Послышался послдній предсмертный скрипъ, обвалился на самое дно застрявшій гд-то сбоку въ труб уголекъ, и сейчасъ же отъ этого паденія, изъ дырочекъ самовара вспорхнулъ и посыпался на столъ легкій воздушный пепелъ… Самоваръ погасъ.
Долго я бесдовалъ со старушкой за чашкой чая. О многомъ она мн разсказывала… Ей ужъ было подъ восемьдесятъ лтъ. И чего, чего я только ни наслышался о прежнемъ жить-быть знатныхъ помстныхъ баръ. Но давно уже ушла отъ меня старушка въ другую горницу и тамъ продолжительно молилась на сонъ грядущій, произнося молитвы задушевнымъ теплымъ голосомъ.
Но ужъ и молитва закончилась, и старушка легла спать…
Въ мое распоряженіе была предоставлена кровать съ двумя ситцевыми подушками и ватнымъ одяломъ. Та самая, о которой я упоминалъ при описаніи комнаты.
Пока мы сидли за столомъ и пили чай, изъ другой горницы изъ-за ситцевой занавски неоднократно показывалась чья-то дтская головка, но каждый разъ, какъ только я устремлялъ въ стороны отверстія свой взоръ, голова мгновенно пряталась…
— Кто это у васъ тамъ?— спросилъ я у старушки.— Еще внучата есть?
— Какъ же… Внукъ,— отвтила старушка, пившая изъ блюдечка чай.— Только онъ у насъ нелюдимъ… Своихъ ежели видитъ — ничего, а ежели кого изъ господъ — прячется.— Васютка!— позвала она его.— Подъ сюды! Чего прячешься? Иди сюды, ласковый…
Но Васютка на зовъ старушки не явился. Онъ забился куда-то на печку и сидлъ тамъ все время, пока мы пили чай.
— Ну, пущай себ… Молодъ еще,— добавила старушка.— Подрастетъ — обойдется среди людей.
Но вотъ я остался одинъ… Думы и мысли окутали меня какой-то пестрой и красочной волнующейся вереницей… Мн Казалось, что эта маленькая комнатка, въ которой былъ я, дышетъ какой-то очаровательной волшебной прелестью, что она буквально-таки мн улыбается какою-то мирной сердечно обласкивающей уютностью… А за окномъ продолжала падать мягкая привтливая пушистая пороша… Поэтическія картины наввала она мн, и я соединялъ ихъ въ одно цлое съ этой странной, выходящей изъ ряда вонъ — красотой увиднной мною двушки. Не то сказочная Снгурочка рисовалась передъ моимъ взоромъ, не то какое-то блое взвившееся изъ снговыхъ сугробовъ манящее къ себ видніе… И чмъ дольше вглядывался я мысленно въ лицо притягивавшей меня Леи, тмъ больше она казалась мн чмъ-то сверхъестественнымъ. Ну вотъ, точно сказочная Снгурочка, что постепенно истаевала подъ непрерывной улыбкой солнечныхъ лучей. Такъ и Лея — она, казалось, тоже была захвачена какимъ-то непостижимымъ вытягивающимъ изъ нея жизнь, лучомъ… Отъ ея призрачной блдности вяло таинственной загадочной глубиной невдомаго… Сама блая, какъ снгъ, а губы, словно политы разбавленной водою алой кровью. ‘Непостижимая, таинственная двушка!’ — подумалъ я про себя.
И, подумавъ объ этомъ, я опять представилъ себ Лею тающей Снгурочкой. И въ это время раздались шаги… легкіе, скользящіе…
Это Лея прошла съ боку отъ меня въ сни… Тамъ она набрала изъ кадки воды и заботливо поставила кружку на столъ.
И когда она ставила кружку на столъ, глаза наши мгновенно встртились. И въ эту минуту меня потянуло къ этой двушк съ неудержимой силой. Глаза ея не улыбнулись. Она совершенно спокойно выдержала мой удивленный и вопрошавшій взглядъ. Но въ этомъ спокойствіи было столько ласки и добра, что я опять начиналъ себя ощущать какимъ-то невсомымъ, легкимъ и воздушнымъ, словно приподнятымъ этой странной двушкой отъ земли… Словно вотъ она приблизилась ко мн, прикоснулась до моего плеча и сказала мн, или врне тихо, нжно, точно колыханіе сочной травы, прошептала: ‘Не надо земныхъ обуревающихъ порочныхъ страстей! Он сжигаютъ человка сквернымъ злостнымъ огнемъ, не тмъ огнемъ, въ кот