Грозная, волнующаяся толпа заливала улицы Парижа, наполняя воздух то стонами, то смехом, то диким ревом. Трудно было поверить, что это — люди, это были дикари, возбужденные низменными страстями, опьяненные ненавистью, жаждавшие мести. При наступлении солнечного заката массы народа толпились обыкновенно у Западной заставы, на том самом месте, где через десять лет гордый деспот воздвиг бессмертный памятник народной славе и своему собственному тщеславию.
Там происходили сцены, несказанно забавлявшие народ: ловля аристократов, которые, переодеваясь в чужое платье, пытались ускользнуть из когтей комитета общественной безопасности. Мужчины наряжались женщинами, женщины — мужчинами, детей одевали в нищенские лохмотья. И все эти cidevant [бывшие, прежние] графы, маркизы, герцоги бежали в Англию или какую-нибудь другую проклятую страну, чтобы подстрекать иноземцев против революционной Франции или собирать армии для освобождения узников Тампля — лишенных трона французских королей. Аристократы твердо держались старых идей, но древность рода, благородство происхождения, словом — все, чем прежде гордилась Франция, приносилось теперь в жертву безграничному стремлению к свободе, равенству и братству — увы! — вполне теоретическому.
Казни превратились в бойню, прекращавшуюся лишь поздно вечером, да и то лишь потому, что перед закрытием застав толпа бежала на окраины — любоваться страданиями захваченных беглецов. Потомки тех, кто со времен Крестовых походов считался цветом Франции и властно попирал права народа аристократическими ногами в изящных башмаках, нашли своих судей: Францией правил сам народ, и гильотина ежедневно поглощала все новые жертвы, не разбирая ни пола, ни возраста. Гибли старики, молоденькие девушки, дети. Наконец народная ярость потребовала казни короля и королевы. И все это было в порядке вещей, так как тяжелый вековой труд не спасал народ от голода и нищеты, и тем, кто создал нынешний двор и страшное сословное неравенство, приходилось теперь спасаться от народного гнева и мести.
Беглецам редко удавалось благополучно миновать заставы. Сержант Бибо, охранявший Западную заставу, проявлял необыкновенное чутье и безошибочно отличал аристократа в самом совершенном маскарадном костюме. Вот тут-то и начиналась потеха! Дядя Бибо обладал большим юмором, и стоило посмотреть, как он долго прикидывался обманутым и, наигравшись своей жертвой, как кошка — мышкой, ловил беглеца в тот самый момент, когда несчастный уже считал себя вне опасности. Забавно было видеть какую-нибудь гордую маркизу, когда, очутившись в когтях Бибо, она вдруг начинала сознавать, что завтра ей предстоит краткий суд, а потом — нежные объятия тетушки-гильотины. Не удивительно, что и в описываемый прекрасный сентябрьский вечер толпа у заставы Бибо была сильно возбуждена и нетерпеливо ждала интересного зрелища. Жажда крови, как известно, растет по мере ее удовлетворения, делая толпу ненасытной, сегодня она видела сто отрубленных голов — она неудержимо стремилась и на завтра заручиться таким же зрелищем.
Бибо сидел на опрокинутой бочке у самой заставы, окруженный небольшим отрядом, набранным из военных граждан великой республики. Им таки пришлось поработать в последнее время: Бибо каждый день ловил роялистов [роялисты — приверженцы короля] и отсылал их к доброму патриоту Фукье-Тэнвилю, председателю комитета общественной безопасности. Бибо очень гордился тем, что отправил на гильотину по крайней мере полсотни аристократов, и его усердие удостоилось даже одобрения Дантона и Робеспьера.
Сегодня все сержанты, охранявшие заставы, получили особенно строгие инструкции: в последнее время чересчур много аристократов благополучно перебралось в Англию. Через Северную заставу бежала целая семья, и сержант Гропьер поплатился за это собственной головой.
Ходили упорные слухи, что все удачные побеги были организованы небольшим кружком каких-то удивительно дерзких англичан, посвятивших себя борьбе с гильотиной, у которой они нагло вырывали ее законные жертвы чуть не из-под самого носа. Их подвиги сделались так постоянны, носили характер такой обдуманности, что скоро ни у кого уже не оставалось сомнений в существовании организованного кружка, руководимого по-видимому отважным и дерзким человеком. Говорили даже, что он и те, кого он спасал, были наделены даром делаться у заставы невидимками, что, значит дело не обходилось без помощи нечистой силы. И действительно никто никогда не видел таинственных англичан, но гражданин Фукье-Тенвиль часто получал от них загадочные извещения, то находя их в карманах своего сюртука, то получая их в толпе, прежде чем мог заметить от кого именно. Эти извещения неизменно заключали в себе короткое напоминание, что союз таинственных англичан продолжает свою деятельность. Вместо подписи на бумаге всегда был изображен звездообразный цветок ярко-красного цвета, известный в Англии под именем пимпернеллы [пимпернелла — английское название цветка из семейства розоцветных, все разновидности пимпернеллы имеют ярко-красные цветы и обладают свойством останавливать кровь. Таковы кровохлебка, красноголовник и др. Автор романа избрал красную пимпернеллу эмблемой борьбы с кровопролитием]. За получением дерзкой записки следовало обыкновенно донесение, что несколько роялистов, большей частью аристократов, благополучно переправились в Англию.
Стража у застав была усилена, сержантам за недосмотр пригрозили гильотиной, а за поимку англичан было обещано пять тысяч франков. Никто не сомневался, что счастливцем, которому достанутся эти деньги, будет Бибо, да и сам он не опровергал всеобщего убеждения. Поэтому толпа каждый вечер собиралась у Западной заставы, чтобы не пропустить интересного момента, когда англичанин попадет наконец в лапы республики.
— Гражданин Гропьер — дурак! — важно говорил Бибо своему капралу. — Жаль, что не я стоял на прошлой неделе у Северной заставы. Да, Гропьер — положительно дурак! — и он даже плюнул, выражая этим плевком презрение к глупости своего злополучного товарища.
— Но, гражданин, как это могло случиться? — спросил капрал.
— А вот как! — торжественно начал Бибо, поглядывая на толпу, жадно ловившую каждое его слово. — Все мы слышали про этого проныру-англичанина с его проклятым красным цветком. Уж через мою-то заставу ему ни за что не пробраться, если только он не сам дьявол! Ну, а Гропьер-то глуп. Видит он, что проезжает телега с бочками, и правит ею старик с мальчиком. Гропьер, положим, был под хмельком, но все же в полном порядке, он заглянул в бочки, то есть не в каждую из них, а в большинство: они оказались пустыми, ну, он и пропустил их.
В толпе послышался ропот негодования.
— А через час, — продолжал сержант, — прибегает запыхавшийся гвардейский капитан с отрядом солдат. ‘Пропустили недавно телегу?’ — спросил он. ‘Как же! — ответил Гропьер, — с полчаса назад’. — ‘Так отправляйтесь же сами на гильотину, гражданин сержант! — грозно закричал капитан, — в бочках проехал бывший герцог Шали со всем своим семейством’. — ‘Как?’ — в ужасе закричал Гропьер. ‘А так! Возница-то был не кто иной, как чертов англичанин, проклятый Красный цветок!’. Каково, товарищи?
Дружные ругательства приветствовали слова Бибо.
— Гражданин Гропьер конечно заплатил за это своей головой, но, черт возьми, как мог он быть таким дураком? — и Бибо от всей души расхохотался над глупостью злосчастного товарища. — А капитан, — продолжал он, — кричит между тем: ‘В погоню, братцы! Помните награду! Скорей! Они еще не успели далеко убраться!’ — и он бросился за заставу, а за ним последовали и его солдаты — всего двенадцать человек.
— Да ведь они их не догнали! — послышалось в толпе.
— Будь проклят этот Гропьер за свою глупость! Он вполне заслужил свою участь! Как это не осмотреть хорошенько бочки?
Все эти восклицания, по-видимому, очень забавляли Бибо, и он так хохотал, что слезы текли по его щекам.
— Ну, — сказал он наконец, — аристократов-то в бочках вовсе не было, да и возница-то был вовсе не англичанин.
— Как? Что?..
— Ну, да! А капитан был переодетый англичанин, чтобы его черт побрал! Двенадцать же его молодцов были самые что ни на есть аристократы!
Толпа безмолвствовала, в происшествии было положительно что-то сверхъестественное, а республика, хотя и уничтожила Бога, не могла уничтожить в сердцах человеческих страх пред все-таки неведомыми силами.
Близился час заката, Бибо приготовился закрывать заставу.
— Эй, телеги, вперед! — скомандовал он.
Несколько крытых повозок выстроились в ряд, готовые оставить город, чтобы в соседних деревнях запастись провизией для завтрашнего базара. Почти все они были хорошо известны Бибо, так как по два раза в день проезжали заставу.
Перекинувшись несколькими словами с двумя-тремя возницами, большею частью женщинами, Бибо тщательно осмотрел внутренность повозок и произнес:
— Я не намерен попасться, как глупый Гропьер.
Эти женщины обыкновенно проводили целый день на Грэвской площади, у подножия гильотины, занимаясь вязанием и болтовней и в то же время наблюдая за тележками, подвозившими новые жертвы террора. Какое это было забавное зрелище! Места брались с боем. Бибо, дежуривший днем на площади, узнал некоторых ‘вязальщиц’, как их называли, любовавшихся сегодня на работу гильотины и обрызганных кровью проклятых аристократов.
— Эй, бабушка! Что это у тебя в руке? — спросил он одну из фурий, которую видел еще недавно на площади.
На рукоятке ее кнута красовался целый пучок локонов самых разнообразных оттенков — серебристых, золотистых, темных.
— Это? — спросила ведьма, с грубым хохотом расправляя локоны своими костлявыми пальцами. — А я, видишь ли, подружилась с милым дружком матушки-гильотины, вот он и отрезал для меня эти локончики с тех головок, что скатились сегодня. Он и на завтра обещал мне такой же подарочек, да вот не знаю, приду ли завтра на свое обычное место.
— Что так, бабушка? — спросил сержант, который хотя и был грубым солдатом, не мог не содрогнуться при виде этого отвратительного подобия женщины с ужасным трофеем на рукоятке кнута.
— Мой внук заболел черной оспой, — сказала она, указывая большим пальцем на свою тележку. — Говорят даже, будто это — чума. Завтра меня, пожалуй, и в Париж не впустят.
При этих словах Бибо с проклятием отскочил от женщины, толпа также быстро отхлынула, если что-нибудь могло еще внушить ужас и отвращение этим огрубелым существам, то именно эта страшная заразная болезнь.
Старуха со своей повозкой осталась одна посреди дороги.
— Проклятый трус! — сказала она Бибо, — Неужели ты испугался болезни?
— Убирайся со своим чумным отродьем! — грубо крикнул сержант.
Старуха опять захохотала и, подстегнув свою лошадку, выехала за заставу.
Этот инцидент испортил весь вечер. Люди начали подозрительно оглядывать друг друга: уж не проникла ли чума в их среду? Вдруг, как и в истории Гропьера, на сцену появился гвардейский капитан, но Бибо хорошо знал его, и нечего было опасаться, что он превратится в переодетого англичанина.
— Тележка! Тележка! — кричал он, едва переводя дух.
— Какая тележка? — резко спросил Бибо.
— Крытая тележка, с женщиной на козлах!
— Ты говоришь о повозке старухи, у внука которой чума?
— Нуда! Неужели ты пропустил ее?
— Тысяча чертей! — пробормотал Бибо, красное лицо которого моментально побледнело от ужаса.
— В тележке была спрятана бывшая графиня де Турне с двумя детьми, все они — предатели, присужденные к смерти!
— А женщина на козлах? — пролепетал Бибо, у которого мурашки забегали по спине.
— Да это — черт возьми! — был сам англичанин, проклятый Красный Цветок! По крайней мере, дело сильно на это смахивает. Если это — правда, берегись, Бибо!
II
Сэлли была страшно занята в кухне, где кастрюли и сковородки выстроились в ряд над гигантским очагом. В углу, над огромной жаровней, медленно повертывался вертел, обращая к огню то одну, то другую сторону дивного английского ростбифа. Две юные судомойки, разгоряченные, запыхавшиеся, с высоко засученными рукавами на полных, с ямочками, руках, суетились около очага, весело хихикая, как только мисс Сэлли на минутку отворачивалась, старая Джемима не переставая ворчала на них.
— Эй, Сэлли! — раздался из зала веселый голос.
— Господи! — с добродушным смехом воскликнула Сэлли, — им опять что-то понадобилось.
— Пива, конечно! — проворчала Джемима. — Уж не думаешь ли ты, что Джимми Питкин удовольствуется одной кружкой?
— У мистера Гарри тоже, кажется, страшная жажда, — ехидно заметила Марта, одна из маленьких служанок, подмигивая своей подруге, и обе опять захихикали.
Сэлли бросила на них сердитый взгляд, многозначительно потирая свои руки, которые очевидно чесались добраться до красных щек Марты, но врожденное добродушие взяло верх, и, молча пожав плечами, она занялась жарением картофеля.
— Эй, Сэлли! Сэлли!
На этот раз к голосам присоединился стук оловянных кружек о дубовые столы.
— Отец и сам мог бы подать пиво, — проворчала Сэлли, когда Джемима, сняв с полки два кувшина с пенившимся пивом, начала наливать его в оловянные кружки. ‘Приют рыбака’ славился этим пивом еще со времен короля Карла. — Он ведь знает, что мы все здесь заняты.
— Он слишком занят разговорами о политике с мистером Гэмпсидом, чтобы затруднять себя заботами о твоей кухне, — проворчала Джемима.
Сэлли подошла к маленькому зеркальцу, висевшему на стене, наскоро пригладила волосы и, кокетливо приколов к своим черным кудрям нарядный чепец, захватила в каждую руку по три кружки с пивом и понесла их в зал.
В конце XVIII века ‘Приют рыбака’ далеко не имел той известности и значения, какими пользуется в наши дни, но и тогда это была старая почтенная гостиница, и ее дубовые стены, скамьи с толстыми спинками и полированные столы с отпечатками пивных кружек в виде причудливо переплетенных колец давно почернели от времени. На темном фоне дуба ярко выделялись горшки с красной геранью и голубыми ‘кавалерскими шпорами’, украшавшие высокое решетчатое окно. Хозяин этой гостиницы обладал солидным достатком, о чем свидетельствовало обилие оловянных кружек в прекрасных старинных буфетах и прочной медной посуды над очагом, светившейся как золото. Вообще весь внешний вид гостиницы наводил на мысль о почтенных и постоянных посетителях и вытекающем отсюда благоденствии.
Появление Сэлли было встречено в зале восторженными криками. Краснея и хмурясь, но все-таки улыбаясь, принялась она разносить кружки.
— А я уже думал, что все вы в кухне оглохли, — проворчал Джимми Питкин, выразительно проводя рукой по своим сухим губам.
— Ну, что за спех такой, — засмеялась Сэлли, ставя перед ним кружку. — Уж не помирает ли у вас бабушка, и вы так торопитесь, чтобы застать еще ее отлетающую душу?
Дружный громкий хохот приветствовал эту остроту, надолго доставившую присутствующим материал для шуток. Сэлли не торопилась к своим кастрюлям и всецело занялась разговором с юношей с блестящими глазами.
У камина, широко расставив ноги, стоял с глиняной трубкой в зубах сам хозяин гостиницы, досточтимый Джеллибэнд, продолжавший дело отца, деда и прадеда. Это был типичный деревенский англичанин той эпохи, когда расовые предрассудки, как стеной ограждавшие Англию от континента, сказались особенно ярко, и когда каждый англичанин, от владетельного люда до простого крестьянина, смотрел на всю Европу, как на вертеп разврата, а на остальной мир — как на неисследованную страну дикарей и людоедов. Почтенный хозяин покуривал свою длинную трубку с видом человека, которому у себя дома, в Англии, ни до кого нет дела и который презирает все, что находится вне ее. На нем была традиционная красная куртка с блестящими медными пуговицами, полосатые бархатные штаны, шерстяные чулки и весьма изящные башмаки с пряжками, в те времена считавшиеся неотъемлемой принадлежностью каждого уважающего себя британского трактирщика. Джеллибэнд обладал прекрасным здоровьем и веселым нравом, и, пока миловидная Сэлли работала, что называется, ‘не покладая рук’, ее отец в кругу избраннейших из своих посетителей занимался обсуждением судеб народов.
По причине пасмурной погоды в зале уже горели висячие лампы, что придавало ему веселый и уютный вид. Сквозь густые облака табачного дыма виднелись раскрасневшиеся лица гостей, казавшихся в прекрасных отношениях друг с другом, с хозяином и со всем светом. Все это большей частью были рыбаки — народ, как известно, страдающий вечной жаждой: соль, которую они вдыхают в море, сильно влияет на сухость их горла. Но гостиница ‘Приют рыбака’ представляла нечто большее, чем место сборищ такого скромного люда: из нее отходила ежедневно почтовая карета Лувр — Лондон, и путникам, переехавшим канал, волей-неволей приходилось знакомиться с Джеллибэндом, его французскими винами и прекрасным домашним пивом.
Сентябрь 1792 года подходил к концу, стоявшая до тех пор прекрасная погода резко изменилась, дождь лил уже целых два дня и затопил всю нижнюю Англию. Он и сегодня уныло стучал в решетчатые окна, забираясь даже в печные трубы, так что дрова шипели на огне.
— Господи, Боже мой! Виданное ли дело такой сырой сентябрь, мистер Джеллибэнд? — спросил мистер Гэмпсид, в качестве влиятельной особы занимавший лучшее место у камина.
Джеллибэнд считал этого джентльмена достойным соперником в политических спорах, а во всем околотке Гэмпсид пользовался почетом и уважением за свою ученость и знание Св. Писания.
— Не помню такой осени, хотя живу на свете почти шестьдесят лет, — сказал Джеллибэнд.
— Первые три года своей жизни вы не можете помнить, — важно возразил Гэмпсид, — так как в этом возрасте ребенок не обращает внимания на погоду, по крайней мере таковы дети в нашем краю, где я живу уже семьдесят пятый год.
Такое преимущество жизненного опыта явилось настолько неоспоримым, что Джеллибэнд сразу не нашел обычного потока возражений и доказательств.
— Похоже скорее на апрель, чем на сентябре, — продолжал Гэмпсид.
— Верно! Но чего же хорошего можно ожидать при современном правительстве? — возразил Джеллибэнд.
Гэмпсид глубокомысленно покачал головой, выражая этим глубокое недоверие как к британскому климату, так и к британскому правительству.
— Я ничего хорошего и не жду, — сказал он. — В Лондоне не считаются с мнениями таких маленьких людей, как мы. Впрочем, я на это и не претендую. В Писании сказано…
— Все это так, мистер Гэмпсид, но после этого до чего же мы дойдем? По ту сторону канала люди убивают своих королей и свою аристократию, а господа Питт, Фокс и Берк [английские министры и видные политические деятели того времени] все еще спорят, должны ли англичане допустить продолжение этого безбожного дела!
— А я скажу: пусть французы делают, что хотят, — возразил Гэмпсид, — но немыслимо допустить, чтобы в сентябре шел такой дождь, это — даже против природы и Священного писания, где сказано…
Но только что мистер Гэмпсид собрался с духом, чтобы привести одно из изречений, знание которых доставило ему необычайную популярность, как раздался громкий голос Сэлли:
— Господи, мистер Гарри! Как вы меня напугали!
— Перестань, Сэлли, дитя мое! — громко сказал Джеллибэнд, стараясь придать строгое выражение своему добродушному лицу. — Перестань дурачиться с этими молокососами и займись своим делом!
— Я итак занимаюсь, отец.
Но Джеллибэнд был непреклонен.
Он имел другие планы относительно будущности своей единственной дочери и вовсе не намеревался выдать ее за рыбака.
— Ты слышала меня, дитя? — повторил он. — Постарайся приготовить вкусный ужин для милорда Тони, да смотри—такой, чтобы он остался доволен.
Сэлли немедленно повиновалась.
— Вы ждете сегодня важных гостей? — спросил Джимми Питкин.
— Да, друзей самого милорда Тони, герцогов и герцогинь из-за моря, которым молодой лорд и его товарищи помогли спастись из когтей дьяволов.
— Удивляюсь, зачем они это делают, — заметил Гэмпсид. — Что за охота мешаться в чужие дела? В Писании сказано…
— Как личный друг мистера Питта, — с едким сарказмом прервал его Джеллибэнд, — вы, пожалуй, готовы повторять вместе с мистером Фоксом: пусть их убивают!
— Извините, я никогда не говорил…
— Уж не подружились ли вы с французами, которые, как слышно, приехали сюда, чтобы как-нибудь заполучить наше сочувствие их варварским поступкам?
— Что вы хотите сказать, мистер Джеллибэнд? Все, что я знаю…
— А я знаю одно, — громко заявил хозяин. — Что мой друг Пепперкорн был честнейшим и правдивейшим из англичан, но, когда он подружился с какими-то французами и стал с ними бражничать, то кончилось тем, что он судит теперь о революции и свободе совсем как вы, мистер Гэмпсид.
Слова Джеллибэнда предназначались для всей компании, которая с благоговейным вниманием выслушивала повествование о Пепперкорне. Два посетителя, судя по платью, — настоящие джентльмены, оставив свое домино, с большим интересом прислушивались к выражению интернациональных взглядов Джеллибэнда.
— Вы по-видимому полагаете, — сказал один из них, — что французские шпионы — кажется, вы так именно назвали их? — необыкновенно ловкий народ, если так скоро сумели переубедить вашего друга мистера Пепперкорна? Иначе чем же объяснить такой их успех?
— Они просто заговорили его: ведь французы такие краснобаи, вот мистер Гэмпсид может вам порассказать, как они всякого могут заставить плясать под свою дудку.
— Неужели? — вежливо сказал незнакомец. — Так не будет ли мистер Гэмпсид так добр…
— Нет, сэр, нет! — с раздражением воскликнул Гэмпсид. — Боюсь, что не сумею дать вам нужные сведения.
— Ладно! — сказал незнакомец. — Будем же надеяться, что этим шпионам не удастся поколебать ваши стойкие убеждения.
— Ну, сэр, — воскликнул Джеллибэнд с громким смехом, дружно подхваченным его единомышленниками. — Забавные вещи говорите вы, нечего сказать!
— В Писании сказано… — начал Гэмпсид.
— Молчите, сэр! — прервал его Джеллибэнд, держась за бока от смеха. — Про меня в Писании ничего не сказано, так как я не был ему известен. Нет, вы только подумайте, к чему я стал бы распивать пиво с убийцами? Никто и ничто не заставит меня изменить своим убеждениям. Притом по-английски они, как слышно, говорить не умеют, а хотел бы я посмотреть, как кто-нибудь из них попробовал бы в моем доме заговорить на своем богомерзком языке!
— Вы уж слишком решительны, — весело прервал его незнакомый джентльмен. — Сэр, вы стоите двадцати французов. За ваше здоровье, почтенный хозяин! Не хотите ли сделать мне честь — распить со мной бутылочку?
— Вы очень любезны, сэр, я ничего не имею против этого, — ответил Джеллибэнд, вытирая слезы, выступившие у него на глазах.
Наполнив два стакана вином, незнакомец подал один из них хозяину.
— Как честные англичане, мы должны все-таки признать, что получаем из Франции и кое-что хорошее, — с усмешкой сказал он, указывая на вино.
— Никто этого и не отрицает, — согласился Джеллибэнд.
— Итак, за здоровье лучшего хозяина в Англии, за нашего уважаемого мистера Джеллибэнда! — провозгласил незнакомец.
— Гип, гип, ура! — подхватили присутствующие, и звон кружек слился с громким говором и смехом…
III
В то жестокое время английское общество очень неприязненно относилось к французам. Из-за канала постоянно приходили вести, заставлявшие благородную английскую кровь кипеть справедливым негодованием против убийц, заключивших в тюрьму своего короля и открыто требовавших смерти всех Бурбонов и их приверженцев. Казнь принцессы де Ламбаль, молодой и прекрасной подруги Марии Антуанетты, произвела в Англии потрясающее впечатление.
Аристократов казнили сотнями, и их кровь взывала о мщении. Но ни одно из государств цивилизованной Европы не решалось вмешаться. Тщетно старался Берк восстановить британское правительство против революционной Франции, Питт с характеризовавшей его осторожностью доказывал полную невозможность для Англии начать тяжелую и дорогостоящую войну. Фокс поддерживал его, и оба они держались мнения, что инициатива должна была принадлежать австрийскому королю, дочь которого, Мария Антуанетта, была свержена с трона и томилась в темнице. Англии же не было никакого дела до того, что французам вздумалось резать друг друга.
Что касается Джеллибэнда и его друзей, то, хотя они и не особенно жаловали иностранцев, но, как роялисты и противники революции, негодовали на Питта за его чрезмерную осторожность.
На дворе гостиницы послышались стук копыт и громкий говор, но компания в зале не слышала их, только Сэлли успела заметить всадника, осадившего коня у крыльца гостиницы, и поспешила навстречу гостю.
— Это, кажется, лошадь милорда Тони, отец, — сказала она, вбегая в зал, но дверь уже распахнулась, и чьи-то сильные руки сбросили промокший плащ и охватили талию хорошенькой трактирщицы.
— Что за острые глазки у этой милой Сэлли! — звучным веселым голосом сказал приезжий, целуя розовые щечки девушки. — Ты с каждым днем хорошеешь, и Джеллибэнду, должно быть, очень трудно держать всех этих молодцов на почтительном расстоянии.
Лорд Энтони Дьюгерст, один из сыновей герцога Эксетерского, представлял собой совершеннейший тип английского джентльмена: высокий, стройный, широкоплечий, он обладал открытым лицом и веселым характером. Искусный спортсмен, живой и интересный собеседник, не настолько, впрочем, блистательного ума, чтобы это могло повлиять на его добродушие, — он был общим любимцем везде, где только появлялся, от лондонских салонов до провинциальных гостиниц включительно. В гостинице ‘Приют рыбака’ он был своим человеком, так как часто ездил во Францию и при каждой поездке непременно оставался ночевать под гостеприимным кровом Джеллибэнда.
Выпустив Сэлли из объятий, милорд Тони кивнул головой всем присутствующим и направился к камину — погреться и посушиться. Вдруг он заметил незнакомцев, спокойно игравших в домино, на его молодом веселом лице появилось выражение беспокойной озабоченности, но только на одно мгновение.
— А, мистер Гэмпсид! Ну, как делишки? — воскликнул он.
— Плохо, милорд, плохо! Да и чего же можно ожидать при современном правительстве, покровительствующем французским негодяям?
— Да, да, милый мой Гэмпсид! Но сегодня прибудут наши друзья из-за моря, которым удалось-таки вырваться из их когтей.
Тут милорд Тони опять бросил едва уловимый взгляд в сторону незнакомых джентльменов.
— Благодаря вам и вашим друзьям, не правда ли, милорд? — почтительно осведомился Гэмпсид.
— Тс-с! — повелительно произнес лорд Энтони, указывая на игроков в домино.
— О, не беспокойтесь, милорд, — поспешно заявил Джеллибэнд. — Мы среди друзей. Вот тот молодой джентльмен — такой же верноподданный короля Георга, как и ваша милость. Он недавно приехал в Дувр по делам. Тут, повторяю, все наши друзья, милорд.
— Друзья, так друзья, — повторил Дьюгерст, очевидно не желая распространяться с хозяином на эту тему. — А кто у вас есть из приезжих?
— Никого, милорд, я ожидаю только сэра Пэрси Блэкней с супругой, но на ночь они не останутся.
— Леди Блэкней? — удивился Дьюгерст.
— Так точно, милорд, сейчас приходил шкипер с яхты сэра Пэрси и сообщил, что брат миледи отплывает сегодня во Францию, миледи и сэр Пэрси провожают его… Это не будет вам неприятно?
— О, в этом вы можете не сомневаться, милорд, — отозвалась Сэлли, накрывая на стол. — Сколько приборов, милорд?
— Пять, но рассчитывайте по крайней мере на десятерых: наши друзья будут вероятно очень голодны, да и я сам готов съесть целого быка.
— Кажется, приехали, — сказала Сэлли, прислушиваясь к топоту копыт и стуку колес.
В зале засуетились. Сэлли бросилась к зеркалу, Джеллибэнд поспешил навстречу гостям. Только незнакомцы не принимали участия в общей суете и спокойно продолжали свою игру.
— Пожалуйте, графиня, вот сюда, направо, — произнес за дверью приятный мужской голос.
— Все приехали! Все целы и невредимы! — радостно воскликнул лорд Энтони. — Ну, живо, Сэлли, подавай на стол!
Дверь распахнулась, и Джеллибэнд, рассыпаясь в приветствиях, ввел двух дам и двух молодых людей.
— Да здравствует старая Англия! — с воодушевлением воскликнул лорд Энтони, простирая руки навстречу вошедшим.
— Вы — лорд Энтони Дьюгерст? — с сильным иностранным акцентом спросила старшая из дам.
— К вашим услугам, мадам! — ответил милорд, целуя руки обеим дамам, а с их спутниками обменялся дружескими рукопожатиями.
Сэлли помогла дамам снять дорожные плащи, Джеллибэнд с низким поклоном придвинул кресла к ярко пылавшему огню, и обе гостьи подошли к камину. Все с почтительным любопытством смотрели на них.
— Я право не знаю, господа, как мне благодарить вас, — сказала старшая из дам, протягивая к огню свои изящные аристократические руки и с выражением горячей благодарности переводя взор с лорда Дьюгерста на сопровождавшего ее молодого англичанина.
— Как благодарить? Скажите, что вы рады очутиться в Англии и что не очень устали от тяжелого путешествия, — весело ответил лорд Энтони.
— О, да, я рада, что мы в Англии! — со слезами проговорила графиня. — И мы уже забыли все тяготы путешествия.
У нее был низкий, звучный голос, красивое лицо носило печать пережитых страданий, но выражало спокойное достоинство, великолепные волосы, приподнятые по моде того времени высоко надо лбом, были белы, как снег.
— О, ваш друг— сама доброта и любезность! Чем я и мои дети можем отблагодарить вас?
Молоденькая дочь графини, миниатюрная девушка с детским личиком, до сих пор не произнесла ни слова, но ее большие карие глаза, светившиеся трогательной печалью, постоянно искали взгляда сэра Эндрью Фоукса, подсевшего поближе к огню и к ней. Когда ей наконец удалось встретить этот взгляд, нескрываемое восхищение, которое она прочла в нем, заставило ее вспыхнуть ярким румянцем.
— Так вот какова Англия! — сказала она, осматриваясь кругом.
— Только уголок Англии, — улыбнулся сэр Эндрью. — Но он весь к вашим услугам.
Девушка опять покраснела, но улыбнулась с явным удовольствием. Она ничего не ответила, сэр Эндрью также молчал, но они и без слов поняли друг друга, как это часто бывает с очень молодыми людьми с тех пор, как свет стоит, и будет продолжаться вероятно, пока на земле будет оставаться хоть одна юная парочка.
Дверь из кухни отворилась, и Сэлли внесла огромную суповую миску.
— Ага! Вот и ужин! — весело приветствовал ее лорд Тони и, подойдя к графине, с поклоном подал ей руку.
Большинство посетителей вышло из зала, чтобы покурить свои трубки на воздухе, но два незнакомца остались на своих местах, попивая пиво и продолжая игру в домино. Гарри Уэт тоже не покинул зал и, одиноко сидя за своим столиком, сердитыми глазами следил за суетившейся Сэлли, напоминавшей прелестную картинку мирной сельской английской жизни, мудрено ли, что молодой виконт не сводил с нее взора.
Это был изящный, изысканно одетый двадцатилетний юноша, на которого ужасы пережитого по-видимому не произвели особенного впечатления.
— Если Англия такова, какой я вижу ее здесь, — с ударением сказал он, — то, клянусь, я ею очень доволен.
С крепко стиснутых губ Гарри Уэта сорвалось какое-то неопределенное восклицание, но он слишком уважал знатных джентльменов — главным образом лорда Тони, и поэтому удержался от резкого возражения.
— Да, Англия действительно такова, милый мой изгнанник, — засмеялся лорд Дьюгерст. — Но, ради Бога, не вздумайте применять свои свободные взгляды в нашей высоконравственной стране, — и он занял место во главе стола, усадив возле себя графиню.
Джеллибэнд наливал в стаканы вино, Сэлли разносила тарелки с супом. Друзья Гарри поспешили удалить его из зала, так как восхищение юного француза хорошенькой трактирщицей все росло, а с ним росло и раздражение рыбака.
Молоденькая графиня все еще стояла у камина, почти не сознавая, где она, чувствуя лишь, что Эндрью Фоукс не отрывает от нее глаз, а его рука как бы нечаянно касается ее руки.
Девушка вздрогнула и из мира грез вернулась на землю.
— Иду, мама, — покорно проговорила она и села за стол…
Приезжие ужинали, а два незнакомца все продолжали играть в домино, когда они наконец кончили партию, старший из них встал с места и, повернувшись спиной к сидящим за столом, принялся расправлять свой длинный плащ, украшенный двумя пелеринами. Бросив украдкой взгляд на ужинавших и убедившись, что никто не обращает на него внимания, он многозначительно посмотрел на своего товарища. ‘Все благополучно’ — беззвучно прошептали его губы. В то же мгновение его спутник с необыкновенным проворством опустился на колени и бесшумно скользнул под дубовую скамейку.
— Покойной ночи, джентльмены! — громко сказал человек в плаще и вышел из зала.
Никто не заметил странного маневра, и, когда дверь за незнакомцем закрылась, у всех вырвался вздох облегчения.
— Наконец-то мы одни! — воскликнул лорд Энтони.
Молодой де Турне встал, поднял стакан с вином и с жеманной грацией своего времени произнес на ломаном английском языке:
— За его величество Георга Третьего, короля Англии! Господь да благословит его за гостеприимство ко всем нам, несчастным французским изгнанникам!
— За его величество короля! — в один голос отозвались сэр Эндрью и сэр Энтони, добросовестно осушая свои стаканы.
— И за его величество короля Людовика Французского! — торжественно добавил сэр Эндрью. — Да сохранит его господь и да пошлет ему победу над врагами!
Все осушили свои стаканы стоя и в глубоком молчании. Мысль о судьбе несчастного короля Франции, Людовика XVI, томившегося в плену у своего собственного народа, вызвала тень грусти даже, на веселом лице Джеллибэнда.
— За здоровье графа де Турне де Бассерив! — весело проговорил сэр Энтони. — И дай нам Бог в скором времени лично приветствовать его в Англии!
— Ах, мсье, я почти уже не смею надеяться, — сказала графиня, дрожащей рукой поднося стакан к губам.
— Надо надеяться, графиня! — твердо сказал лорд Энтони. — Пример у вас на глазах: вы и ваши дети в безопасности.
— Я могу только молиться и уповать на милость Божию.
— Графиня, — вмешался Эндрью Фоукс. — Я не отрицаю, что прежде всего надо надеяться на Бога, но имейте же немного веры и в своих английских друзей, поклявшихся спасти вашего супруга, как спасли вас и ваших детей.
— О, я вполне верю им! Во Франции всем известны ваши подвиги. Ведь некоторые из моих друзей спаслись от смерти просто чудом, только благодаря вам и вашим друзьям.
— Мы — только орудие, графиня.
— Но подумайте только, какая страшная опасность грозит моему мужу! — со слезами продолжала графиня. — Я никогда не решилась бы покинуть его, если бы не страх за детей. Мое сердце разрывалось между ними и мужем, но они наотрез отказались ехать без меня, а ваши друзья клялись, что с моим мужем в эти дни ничего дурного не случится. Теперь, когда я здесь, с вами, в вашей чудной свободной стране, а моего мужа травят, как дикого зверя, я особенно ясно чувствую весь ужас его положения. Нет, я не должна была покидать его!
Несмотря на свою аристократическую сдержанность, графиня не могла больше владеть собой и тихо заплакала. Молоденькая Сюзанна порывисто бросилась на шею матери, поцелуями осушая ее слезы. При всем своем сочувствии к горю несчастной эмигрантки Фоукс и Дьюгерст ничем не выразили его. Англичане вообще стыдятся выражений чувств, и оба молодые лорда старались скрыть то, что было у них на сердце, и только нерешительно переглядывались.
— А я, — неожиданно сказала Сюзанна, бросив на сэра Эндрью выразительный взгляд, — я верю вам безусловно. И я знаю наверное, — с ударением прибавила она, — что вы спасете моего дорогого отца.
Ее слова, звучавшие с твердой уверенностью, ободрили графиню, а лица остальных собеседников осветились невольной улыбкой.
— Вы совсем пристыдили меня, мадемуазель, — пылко воскликнул сэр Эндрью. — Моя жизнь к вашим услугам, но должен напомнить вам, что я — лишь орудие в руках нашего великого вождя, который сам придумал и сам же осуществил план вашего спасения.
Взоры Сюзанны остановились на молодом человеке с нескрываемым восторгом.
— Ваш вождь! — с живостью сказала графиня. — Я и не подозревала, что у вас есть вождь. Да, конечно, в таком деле должен быть вождь! Но кто же он? Скажите мне, чтобы я и мои дети могли броситься к его ногам и поблагодарить за все!
— Это невозможно, графиня, — быстро возразил лорд Энтони. — Лига Красного цветка, Лига красной Пимпернеллы, работает тайно, и ее вождя знают лишь ближайшие сотрудники, связанные страшной клятвой.
— Что за странное название! — сказала Сюзанна с веселым смехом. — Что значит название этой лиги? — И ее хорошенькие глазки с любопытством устремились на сэра Эндрью.
Молодой человек вспыхнул, и его взор загорелся любовью и восхищением перед своим вождем.
— Красный цветок, или Красная пимпернелла, есть название скромного цветка, очень часто встречающегося в Англии и имеющего свойство останавливать кровь. Этим именем назвался лучший и благороднейший из людей, это облегчает ему его высокую задачу.
— Я уже слышал об этом цветке, — вмешался молодой виконт. — Маленький красный цветок, не правда ли? Говорят каждый раз, как кому-нибудь из роялистов удается бежать, этот дьявол Фукье-Тэнвиль получает бумагу с изображением этого цветка… Правда?
— Правда, — подтвердил лорд Энтони.
— Значит, он и сегодня получил такую бумагу?
— Разумеется!
— Воображаю его гнев! — весело воскликнула Сюзанна. — Говорят, изображение этого маленького цветка — единственная вещь, которая может испугать его.
— Ах, — сказала графиня с глубоким вздохом. — Это напоминает роман, но роман непонятный. Объясните мне по крайней мере, зачем ваш вождь… зачем вы все… тратите свои деньги, рискуете своей жизнью? Вы ведь рискуете жизнью, появляясь во Франции? — И все это для нас, французов, которые в сущности для вас ничего не значат!
— Спорт, графиня, спорт! — шутливо сказал лорд Энтони. — Мы, англичане, страстные спортсмены, а тут дело как раз в том, чтобы отнять зайца у загрызающей его собаки.
— О, нет, нет! Это — не только спорт. У вас наверное более высокие побуждения.
— Мне было бы очень приятно, если бы вы нашли их. Клянусь вам, я страшно люблю рискованную игру, а это — разве не игра?
Графиня недоверчиво покачала головой, но больше не настаивала. Она знала, что кучка англичан, презирая кровожадный и неумолимый революционный трибунал и бравируя собственной безопасностью, похищала намеченные им жертвы чуть ли не из-под ножа гильотины. Она с содроганием вспомнила свое бегство из Парижа и дикий рев черни у Западной заставы, когда эту роковую границу проезжала крытая повозка, в которой она и ее дети — все трое, не смея дохнуть, лежали между грудами капусты и репы. Как все это было необыкновенно! Графиня и ее муж узнали, что имена их стояли в списке ‘подозреваемых’, это значило, что их смерть — вопрос нескольких дней, может быть, даже часов… И вдруг явилась надежда на спасение в виде таинственного письма с загадочной эмблемой и ясными, вполне определенными указаниями пути… Затем последовали разлука с мужем, заставившая графиню жестоко страдать, путешествие в повозке с кровожадной ведьмой на козлах. Графиня окинула взглядом уютную старомодную комнату и закрыла глаза, почти не веря, что она в Англии, стране гражданской и религиозной свободы. Нет, их спасение — не спорт, это невозможно: в действиях лиги кроется глубокий, сокровенный смысл.
А глаза Сюзанны, встречаясь с глазами Эндрью Фоукса, красноречиво говорили: ‘Я верю, я знаю, что вы спасаете людей из самых благородных, самых высоких побуждений’.
— Сколько членов в вашей благородной лиге, мсье? — застенчиво спросила она.
— Двадцать: один — чтобы приказывать, девятнадцать — чтобы исполнять приказания. Все — англичане и все одушевлены одной целью: помогать своему вождю в освобождении невиновных.
— Пусть же Господь хранит вас всех невредимыми! — с жаром сказала графиня.
— До сих пор он хранил нас.
— Это изумительно! Вы так смелы… чересчур смелы, да еще притом — англичане, а во Франции теперь так много предателей… И все это во имя свободы и братства! — с горечью сказала графиня.
— Женщины во Франции относятся теперь к аристократам с большей жестокостью, чем мужчины, — со вздохом сказал виконт.
— Да, это правда, — подтвердила графиня, и в ее глазах сверкнуло высокомерное презрение. — Например, Маргарита Сен-Жюст выдала трибуналу маркиза де Сен-Сира со всей семьей.
— Вы конечно знаете ее. Она была первой актрисой во ‘Французской комедии’, а недавно вышла замуж за англичанина, вы должны знать ее.
— Как нам не знать леди Блэкней, самой интересной женщины в Лондоне и жены самого богатого человека в Англии? Все мы хорошо знаем ее.
— Мы воспитывались с нею вместе в монастыре, — вставила Сюзанна. — Я ее очень любила и не могу поверить, чтобы она была способна на дурной поступок.
— Тут кроется какое-нибудь недоразумение, — сказал сэр Эндрью.
— Никакое недоразумение невозможно, — холодно ответила графиня. — Брат Маргариты — ярый республиканец. Существовала семейная вражда между ним и моим кузеном, маркизом де Сен-Сир. Сен-Жюсты — истые плебеи, а у республиканского правительства много шпионов. Уверяю вас, здесь нет места недоразумению.
— Да, я слыхал что-то в этом роде, но в Англии этому никто не поверит. Сэр Пэрси Блэкней очень богат, занимает высокое положение в обществе и дружен с принцем Уэльским, а леди Блэкней — самая интересная женщина в Лондоне и законодательница мод.
— Все это может быть, но я молю Бога, чтобы во время моего пребывания в вашей прекрасной стране мне не довелось встретить Маргариту Сен-Жюст.
Всем стало неловко. Сюзанна грустно молчала, сэр Эндрью беспокойно вертел в руках вилку, а графиня, закованная в броню аристократических предрассудков, застыла на своем стуле. Лорд Энтони казался крайне встревоженным и многозначительно поглядывал на Джеллибэнда, волновавшегося не меньше его.
— Когда ожидаете вы сэра Пэрси и леди Блэкней? — незаметно для прочих шепнул молодой человек хозяину.
— Каждую минуту, милорд!
Как бы в ответ на вопрос Дьюгерста, послышались стук колес и топот копыт, и в широко распахнувшуюся дверь вбежал конюх.
— Сэр Пэрси Блэкней и миледи! — крикнул он во весь голос. — Вотони,приехали!
Красивый экипаж, запряженный четверкой гнедых, остановился у дверей гостиницы.
В дубовом зале мирной деревенской гостиницы неожиданно раз-ыгралась довольно бурная сцена. Услышав слова конюха, лорд Энтони быстро вскочил с места и пробормотав приличное, по возможности, ругательство, принялся отдавать растерявшемуся Джеллибэнду довольно бестолковые приказания:
— Шевелитесь, Джелли! Да задержите же ради Бога леди Блэкней во дворе, пока эти дамы уйдут в свою комнату, ну же, Джелли, — ах, черт возьми, какая неудача!
Джеллибэнд метался по всей комнате, увеличивая суматоху.
— Эй, Сэлли! Свечи, живо! — кричал он.
Графиня с достоинством поднялась со своего места, суровая, не-преклонная, стараясь под маской светского хладнокровия скрыть свое волнение и машинально повторяя:
— Я не хочу ее видеть! Не хочу!
За дверями послышались приветствия и восклицания:
— Добрый день, сэр Пэрси! Добрый день, миледи!.. Что вы изволили приказать, сэр?
— Подайте слепому, добрая леди!.. Подайте милостыню, леди и джентльмен!
— Нет, нет, не гоните этого бедняка! Пусть он пообедает за мой счет, — прозвучал чей-то низкий приятный голос с едва уловимым иностранным акцентом.
Сэлли уже стояла со свечами у двери в спальни, которую Джелли-бэнд поторопился открыть, надеясь предотвратить катастрофу. Графиня взглянула на Сюзанну, медлившую в тайной надежде повидать давнишнюю и нежно любимую подругу.
— Брр… Я промокла, как селедка! — весело прозвучал тот же голос. — О, Боже!.. Что за гнусный климат!
Входная дверь распахнулась, впустив леди Блэкней.
— Сюзанна, иди сейчас же со мною. Я этого требую! — решительно сказала графиня.
— Послушайте, любезный, зачем вы торчите у меня на дороге и танцуете, как хромая индейка? — с нетерпением сказала леди Блэкней. — Дайте же мне пройти к огню: я промокла и замерзла.
Портреты леди Блэкней, относящиеся к той эпохе, не могут дать истинное понятие о ее оригинальной красоте. Несколько выше среднего роста, великолепно сложенная, с царственной осанкой, она даже графиню заставила невольно любоваться ею. Маргарите Блэкней едва минуло двадцать пять лет, и ее красота была в полном расцвете. Классический лоб с ореолом каштановых ненапудренных волос мягко выделялся на фоне большой шляпы с развевающимися перьями. Нежный, почти детский, ротик, точеный нос, круглый подбородок и красивая шея великолепно гармонировали с живописным костюмом эпохи. Синее бархатное платье обрисовывало стройные линии ее тела, в изящной руке она держала длинную трость, украшенную большим бантом. Окинув быстрым взглядом группу у стола, она ласково кивнула сэру Эндрью, а лорду Тони протянула руку.
— А, лорд Тони, какой ветер занес вас в Дувр? — весело спросила она и в ту же минуту заметила младшую графиню. Ее лицо вспыхнуло искренней радостью.— Как, моя маленькая Сюзанна здесь? — воскликнула она, протягивая девушке обе руки. — Господи, да как ты сюда попала, моя маленькая милая гражданка?
Она с приветливой улыбкой и без малейшего смущения подошла к обеим дамам к великому ужасу молодых англичан, которые, часто посещая Францию, хорошо познакомились с непреклонным высокомерием и озлобленной ненавистью французского дворянства к демократии.
Несмотря на умеренность своих взглядов и искреннее миролюбие, Сен-Жюст, брат Маргариты, был все же убежденным республиканцем, и его ссора с фамилией Сен-Сир, истинной причины которой никто не знал, окончилась совершенным истреблением аристократической семьи.
Маргарита все еще протягивала двум аристократкам свои изящные руки, точно приглашая их перейти через бездну столкновений и кровопролитий последней декады.