КРАСНАЯ ЗВЗДА.
КРАСНАЯ ЗВЗДА.
(Повсть).
——
——
II.
II.
——
——
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Красная звезда, Павловский Исаак Яковлевич, Год: 1893
Время на прочтение: 126 минут(ы)
’11-е ноября. Около трехъ часовъ ночи.— Протомился весь вечеръ одинъ. Заснуть нечего и думать. И вотъ въ этотъ часъ, когда весь городъ спитъ и тишина такая, что слышенъ собственный звонъ въ ушахъ, въ этотъ часъ, когда сумракъ въ комнат сдлался какъ будто гуще и лампа горитъ особенно неподвижнымъ пламенемъ, когда чувство обострилось до того, что тиканіе часовъ кажется рзкимъ стукомъ,— я подошелъ къ зеркалу, посмотрлъ нечаянно на себя и подумалъ: то, что я вижу теперь, существо страдающее, разъдающее себя отъ собственнаго безсилія,— когда-нибудь, посл еще боле острыхъ страданій, успокоится, исчезнетъ и ничего не останется отъ него. Эта мысль, которая способна была вызвать холодный потъ на тл, когда мн было 15 лтъ, теперь показалась мн утшительной!!
‘Не во мн дло. Раньше, позже,— не все-ли равно! Но когда я посмотрю на себя какъ сейчасъ въ зеркал, какъ на постороннее лицо, просто какъ на живое существо, созданное изъ крови и нервовъ, становится досадно. Почему эти нервы воспринимаютъ больше всего то, что непріятно? Пессимисты говорятъ, что это — жизнь. Нтъ! Т же самые нервы могли-бы доставлять намъ только удовольствіе. Организмъ нисколько этому не противится. Напротивъ, онъ жаждетъ радости, а не боли, все что поддерживаетъ жизнь на земл, т. е. пріятное — полезно организму. Почему же выходитъ иначе? Всего вроятне причина лежитъ въ томъ, что мы, обитатели крохотной планеты, еще слишкомъ молоды, невжественны. Можетъ быть со временемъ черезъ тысячи, сотни тысячъ лтъ все излечитъ наука. Эта мысль, что вс страданія происходятъ отъ невжества, отъ того, что мы, люди — еще дти, мн приходила въ голову уже не разъ и еще недавно въ театр.
‘Я сидлъ въ опер съ Ольгой и Владиміромъ Андреевичемъ, шла новая опера С. Санса и мн съ большимъ трудомъ удалось достать билетъ. Зрлище было очень красивое. Внизу — сплошная масса фраковъ, черно-матовый фонъ которыхъ рзко оттнялъ блоснжныя груди манишекъ и смутныя пятна физіономій, въ партер, въ нижней галлере, въ малиновой оправ ложъ съ золотыми кистями — рой хорошенькихъ женскихъ головокъ: пепельныхъ, блокурыхъ, черныхъ какъ вороно крыло, голыхъ плечъ, дождь брилліантовъ, шелестъ веровъ, кремовыя, розовыя, блдно-голубыя ткани плотно охватывающихъ таліи платьевъ. И все это залито золотистымъ свтомъ эдиссоновскихъ лампъ, мягкимъ, нжущимъ глазъ! Я долго не могъ оторваться отъ бинокля, смотрлъ и слушалъ восходящую нжную жалобу оркестра. Ольга была въ этотъ вечеръ очень красива, умиленно-трогательна. Владиміръ Андреевичъ сидлъ позади насъ и не видлъ, какъ иногда она порывисто взглядывала на меня, точно желая удостовриться, что ничего не достаетъ для ея счастья, потомъ она давила мн ноги до боли или судорожно сжимала мою руку. Но я былъ какъ въ туман. Вмст съ дрожащей волною мелодіи душой моей овладвала мало-по-малу и проникала все мое существо глубокая нжная жалость. Черезъ 50 лтъ отъ этой блестящей взволнованной толпы ничего не останется, кром можетъ быть немногихъ, жалкихъ развалинъ. Красота Ольги исчезнетъ, изъденная червями, а это сердце, которое гонитъ по ея тлу такую свжую красную кровь, истлетъ, не оставивъ слда. А разв она счастлива? Она изнываетъ отъ угрызенія совсти, мучается отъ сознанія, что обманываетъ такого хорошаго человка, какъ Владиміръ Андреевичъ, что ея жертва не вознаграждена даже взаимностью. А мало-ли такихъ, какъ Ольга? Вонъ та — герцогиня X., вся сила страсти ея сосредоточена была на желаніи получить громкій титулъ. Теперь мужъ, живущій на ея счетъ, презираетъ ее, афишируя связь со старой кокоткой. Ее презираетъ общество, въ которое она втерлась, благодаря своимъ червонцамъ, около нея вьется рой покорныхъ холоповъ, которые воспваютъ ея умъ и таланты въ ожиданіи подачки. Она знаетъ и видитъ все. Можетъ-ли она быть счастлива? Сколько разъ я убждался, что люди, которыхъ считаютъ счастливыми, несутъ на себ или внутри себя большое несчастье, которое разъдаетъ ихъ, не оставляя ни на одну минуту. А вонъ знаменитый романистъ, онъ пожелтлъ отъ того, что вліятельный фельетонистъ обругалъ его послднее произведеніе. Вонъ хорошенькая двушка въ четвертомъ ярус, которая въ антракт смотрла таками нехорошими глазами на платья и дорогіе камни своихъ сосдокъ въ фойе.
‘Ахъ, право, никто изъ нихъ не счастливъ! Всякій несчастливъ по своему. У всякаго есть цль, всегда боле или мене призрачная, которой онъ не достигаетъ… Потомъ я вспомнилъ, что въ каждую данную минуту есть дти, умирающія отъ менингита и крупа, а около нихъ матери какъ статуи отчаянія. Я вспомнилъ, что именно теперь въ Японіи люди мрутъ, какъ мухи отъ холеры, что въ больницахъ люди изнываютъ отъ рака, отъ ранъ, отъ тифа.
‘Жизнь такъ коротка, а нервы даютъ такъ мало наслажденія. Вдь это очевидная несправедливость. Не отъ насъ, не отъ ‘порядка вещей’ это зависитъ, а отъ того, что человчество слишкомъ молодо. Черезъ десять, сто тысячъ лтъ несомннно меньше будетъ страданій, а черезъ 200 тысячъ еще меньше. Это очевидно, потому что избранные изъ насъ уже теперь понимаютъ, какъ можно было-бы устранить множество несчастій. Каждое столтіе богато открытіями, которыя способны сдлать нашу жизнь пріятне. Счастье тамъ далеко, далеко впереди и задернуто черной мглой.
‘О, если-бъ проникнуть сквозь эту тяжелую завсу будущаго, украсть священный огонь, который скрывается за нею!’…
Сластовниковъ, т. е. человкъ, писавшій эти строки,— положилъ перо, зажегъ у лампы папиросу и, слдя за ея синимъ дымкомъ, задумался. Мысли, отъ которыхъ онъ бгалъ постоянно и которыя мучили его, опять цлымъ роемъ завертлись у него въ голов. Онъ думалъ теперь не о страданіяхъ и несовершенствахъ человчества, а о своей собственной нелпой жизни. Вся она прошла въ шатаньяхъ и исканіяхъ себ настоящаго мста, и въ тридцать два года онъ очутился въ Париж на положеніи богатаго иностранца, занимаясь для провожденія времени читательствомъ и недозволенными амурами съ чужой женой. Въ сущности, говорилъ онъ себ, я ничто иное, какъ курица, разъдаемая честолюбивымъ желаніемъ летать за орлами. Въ сотый разъ вспомнилъ онъ фразу, которая всегда вызывала въ немъ краску стыда. ‘Нтъ человка, передъ которымъ можно было-бы преклониться’! Эту фразу сказалъ онъ пріятелю въ сентиментальномъ порыв, возвращаясь однажды блой ночью со студенческой пирушки. Ему было тогда 19 лтъ. ‘Весь мой характеръ въ этой фраз’. Она вырвалась тогда у него изъ глубины души.— Зачмъ теб преклоняться? Длай дло, которое любишь и баста, отвтилъ пріятель, пожавъ плечами.
‘Длай дло!’… Чего онъ ни длалъ, за что. онъ ни брался, мучимый желаніемъ быть полезнымъ человкомъ, ‘оставить слды на песк времени’, выражаясь словами Лонгфелло!
Безбородымъ юношей въ медицинской академіи онъ бросился въ омутъ недозволенной пропаганды, занимался ариметикой съ рабочими, мечталъ о насильственныхъ переворотахъ, и о ‘завтрашнемъ дн’, когда медовыя рки польются въ кисельныхъ берегахъ. Потомъ вдругъ онъ изврился въ эту дятельность и ушелъ на воину. Почему? По тому что ‘русскій человкъ тамъ борется и умираетъ’. Онъ переходилъ черезъ Балканы, бралъ Плевну, терпливо переносилъ такія лишенія, которыхъ не выдерживалъ даже всевыносящій русскій мужикъ. Онъ вернулся домой героемъ, съ солдатскимъ Георгіемъ на груди и съ гнетущей, ничмъ несокрушимой тоской въ сердц. Страшныя картины страданія и смерти, которыя онъ видлъ, утомили и надорвали его душу. За что-бы онъ ни взялся теперь, онъ спрашивалъ себя — зачмъ? не видя пользы, не вруя въ успхъ.
Въ это время умеръ его отецъ, оставивши его единственнымъ наслдникомъ большого состоянія. Не зная, что длать, Сластовниковъ ухалъ въ имніе и сталъ возиться съ мужиками, желая во что бы-то ни стало ихъ облагодтельствовать. Но случилось такъ, что мужики предпочли злодянія цловальника Рожкова благодяніямъ и нововведеніямъ печальнаго барина. И тутъ, оказалось, ему нечего было длать. Тогда онъ взялъ заграничный паспортъ, ухалъ въ Парижъ, это убжище всхъ скучающихъ иностранцевъ.
Въ первое время ему показалось здсь прекрасно. Сильно бьющійся пульсъ мірового города очаровалъ и увлекъ его. Онъ бгалъ на сходки и выставки, посщалъ первыя представленія, перезнакомился со всей русской колоніей лваго и праваго берега, сдлался завсегдатаемъ двухъ политическихъ салоновъ, былъ представленъ Виктору Гюго — у котораго даже разъ обдалъ — и особенно близко сошелся съ литературной молодежью. Возбужденный лихорадочной атмосферой, окружавшей его, онъ и самъ ршилъ взяться за дло. У него явился планъ большого сочиненія по психологіи русскаго народа въ связи съ его исторіей и литературой. Для этого понадобилась огромная подготовка, но это его не остановило. Онъ выписалъ изъ Россіи огромное количество книгъ и рдкихъ изданій, поступилъ ученикомъ въ антропологическую лабораторію Брока, слушалъ лекціи у Катрфажа, рылся по цлымъ днямъ въ библіотекахъ. Матеріалы накоплялись съ неестественной быстротой, а вмст съ тмъ первоначальный планъ все разростался и разростался. Сластовниковъ теперь ясно видлъ, что проектируемый трудъ потребуетъ всей его жизни. Это обстоятельство только радовало его, квартира его наполнилась чертежниками и рисовальщиками, у него появилось нсколько секретарей и переводчиковъ, которые длали для него выписки въ національной библіотек и переводили ихъ на русскій языкъ. Онъ длалъ все на большую ногу, не жаля денегъ, которыхъ у него было много. Но когда онъ захотлъ приступить къ приведенію въ порядокъ собраннаго матеріала, это оказалось гораздо трудне, чмъ онъ думалъ первоначально. Въ грудахъ документовъ, лежавшихъ передъ Сластовниковымъ, находились въ одинаковыхъ количествахъ доказательства и въ пользу его теорій, и противъ нихъ, а онъ былъ человкъ слишкомъ добросовстный, чтобы брать факты только одного характера. Чтобы разршить свои недоумнія ему приходилось обращаться къ ученымъ знатокамъ и спеціалистамъ, тогда оказывалось, что факты, интересовавшіе молодого автора, наукой еще не разршены. Для разршенія ихъ необходимо было заняться прежде скромнымъ трудомъ ученаго чернорабочаго.
Это сильно охладило пылъ Сластовникова, а затмъ опять явился проклятый вчно преслдовавшій его вопросъ — зачмъ? Кому какая польза отъ моей психологіи, кого она насытитъ, чьи слезы утретъ? И руки Сластовникова безпомощно опускались. Каждое утро, когда онъ просматривалъ написанныя наканун страницы, онъ испытывалъ къ нимъ враждебное чувство.
Мало-по-малу ученый трудъ сталъ отходить на задній планъ. Собранный матеріалъ покрывался пылью, заброшенный и забытый. Сластовниковъ не зналъ, что съ собою длать. Онъ въ урочное время лъ и пилъ, гулялъ, посщалъ театры, ходилъ къ знакомымъ, и принималъ у себя. Но все это онъ продлывалъ только по привычк. Жизнь не радовала его, а была ему въ тягость.
Вдругъ случилось нчто такое, чего Сластовниковъ никакъ не ждалъ, но что сразу измнило его апатичное настроеніе и подняло его духъ.
Это нчто — была любовь.
За десять мсяцевъ до начала этого разсказа пріхалъ въ Парижъ и разыскалъ Сластовникова его старый другъ, полковникъ Владиміръ Андреевичъ Корецкій. Они были знакомы еще со времени послдней турецкой кампаніи, которую Сластовниковъ продлалъ въ качеств добровольца подъ начальствомъ Корецкаго. Въ поход они быстро сблизились, несмотря на разницу въ лтахъ. Сластовниковъ былъ тогда еще безбородымъ юношей, между тмъ какъ Корецкій былъ уже капитаномъ и человкомъ на виду, благодаря своей храбрости и выдающимся военнымъ способностямъ. Загорлый, рослый и статный, съ большими усами и проницательными глазами на выкат онъ былъ очень красивъ, когда, точно приросши къ коню, спокойно и властно командовалъ подъ градомъ пуль. Его очень любили и солдаты, и офицеры, и высшее начальство за рдкую честность и необыкновенное добродушіе. Онъ былъ, кром того, человкомъ довольно образованнымъ, зналъ иностранные языки, читалъ наши толстые журналы и любилъ стихи. Хотя Сластовниковъ стиховъ не любилъ, и даже часто спорилъ съ Корецкимъ о ненужности Пушкина и Лермонтова, но это не помшало ему сердечно привязаться къ молодому капитану.
Они разстались также случайно какъ встртились, и съ тхъ поръ, до прізда Корецкаго въ Парижъ, ни разу не видались. Сластовниковъ зналъ, что по окончаніи войны Владиміръ Андреевичъ женился и перевелся куда-то на Кавказъ, на персидскую границу.
Они встртились теперь какъ старые друзья, точно разстались вчера. Оба нашли другъ друга постарвшими и измнившимися дотого, что въ первыя минуты казались другъ другу чужими. Сластовниковъ возмужалъ и обросъ жидкой бородкой. Глаза его приняли еще боле меланхолическое выраженіе, чмъ раньше. Корецкій раздобрлъ, лобъ его порядкомъ оголился, въ черный усъ пробивалась густая сдина, и вся фигура утратила прежній воинственный и строгій видъ. Онъ съ первыхъ словъ объяснилъ, что пріхалъ въ Парижъ съ женою, здоровье которой въ послднее время начинало сильно безпокоить его. Что съ нею длается — онъ самъ хорошенько не знаетъ, да и доктора на этотъ счетъ расходятся во мнніяхъ. Онъ видитъ одно, что ему точно подмнили его бдную Ольгу: изъ прежней доброй и уравновшенной женщины она сдлалась раздражительной, безпокойной, не стъ, не пьетъ, по цлымъ ночамъ бродитъ какъ призракъ по квартир, и часто жалуется, что ей нечмъ дышать. Доктора пичкали ее всевозможными лекарствами, предписывали самыя противоположныя діэты, — и все безъ результата. Одна петербургская знаменитость предлагала даже сдлать какую-то модную операцію. Но на это онъ, Владиміръ Андреевичъ, не хотлъ согласиться…
Слушая эти жалобы, Сластовниковъ представилъ себ жену Корецкаго въ вид желтой, изможденной и сварливой полковой дамы. Онъ былъ очень удивленъ, когда въ тотъ-же день увидлъ передъ собою очень изящную блокурую женщину съ синими глазами, съ пріятной улыбкой и красивыми зубами. Она была немного блдна, но ея овальное и полное лицо не обнаруживало ровно никакихъ признаковъ болзненности. Ольга приняла Сластовникова очень радушно. Какъ ни мало наблюдателенъ онъ былъ, онъ увидлъ сейчасъ, что произвелъ на хозяйку пріятное впечатлніе. Четверть часа спустя, они ужи разговаривали какъ старые знакомые. Въ тотъ-же вечеръ вс втроемъ они отправились въ ‘Folies dramatiques’, и съ этого дня стали неразлучны. А дв недли спустя, возвращаясь съ Сластовниковымъ вечеромъ изъ Bon march въ карет, Ольга, сама не помня какимъ образомъ, очутилась въ его объятіяхъ…
Ольга любила въ первый разъ въ жизни. Эта любовь зажгла все ея существо, помутила ей голову. Она находилась въ постоянной лихорадк. Вс помыслы, вс желанія, вся страсть ея были сосредоточены на Сластовников. Вн его она ничего не видла. Она была неистощима въ придумываніи средствъ, чтобы постоянно имть его около себя. Онъ долженъ былъ приходить съ утра, чтобы посл завтрака сопровождать ее въ магазины, на выставки, осматривать Парижъ. Она приглашала его обдать, чтобы затмъ отправиться всмъ втроемъ въ театръ. Онъ долженъ былъ ходить съ нею по баламъ, показывать ей по вечерамъ оригинальные кафе и трущобы. Наконецъ, онъ долженъ былъ и просто сидть у нея, ‘проводить вечера’, пить чай далеко за полночь.
У Владиміра Андреевича часто глаза слипались отъ усталости. А когда Сластовниковъ, замтивъ это, собирался уходить, она раздражалась на мужа.
— Пусть идетъ спать, если хочетъ. Я спать не хочу. Владиміръ Андреевичъ вчно спитъ.
Случалось, что Сластовниковъ, пообдавъ съ Корецкими, не смотря на настоянія Ольги, уходилъ, отговорившись, что ему нужно работать. Тогда, наедин съ мужемъ, Ольга оставалась надолго неподвижной въ кресл, точно въ столбняк, устремивъ передъ собою расширенные глаза, отвчая односложно и не въ попадъ. Потомъ вдругъ она вскакивала, схватывала шляпку и нервно начинала завязывать ленты передъ зеркаломъ.
— Куда ты?— спрашивалъ Владиміръ Андреевичъ съ добродушнымъ удивленіемъ.
— Сейчасъ вернусь.
— Одиннадцатый часъ, помилуй!
— Ахъ оставь, пожалуйста!— отвчала она съ нетерпніемъ,— мн нужно къ портних.
— Такъ я тебя провожу.
— Это въ двухъ шагахъ, ненужно. Пока еще ты однешься…
Она вихремъ вылетала изъ комнаты и, взявши фіакръ, хала къ Сластовникову. Ей нужно было удостовриться, что онъ дйствительно вернулся домой, какъ говорилъ уходя. Узнавъ отъ консьержа, что онъ дома, она успокаивалась и хала назадъ. Но если его дома не оказывалось, она всю ночь не могла сомкнуть глазъ, самыя черныя мысли лзли ей въ голову, она ненавидла Парижъ и его развлеченія, и больше всего своего мужа. Тогда малйшее замчаніе Владиміра Андреевича,— даже если онъ громко чихнетъ, закуритъ сигару, заскрипитъ туфлями, ходя по комнат, или перомъ по бумаг, сочиняя свой учебникъ для военныхъ командъ, — вызывали бурю. А на другой день сыпались упреки на Сластовникова.
— Со мною не хотлъ сидть, а въ кафе наврно просидлъ до двухъ часовъ ночи!.. Теб скучно со мною? Да, скажи, скучно?
Она знала, что ревнуетъ Сластовникова къ призраку, безпричинно, но не могла совладать съ собою и мучила и себя и его.
— Почему ты такой?— спрашивала она иногда, замчая, что онъ печаленъ или задумывался, хмуря брови.
— Какой?
— Ну, ужъ я знаю, пожалуйста!.. Ты не любишь меня? Ты не радъ мн?!— спрашивала она, съ тоскою заглядывая ему въ глаза. И обливаясь слезами, она добавляла, ласкаясь: — Не будь такой, милый! Ты длаешь мн больно.
Чутьемъ влюбленной женщины понимая, что она не наполняетъ жизни Сластовникова, что его внутренній міръ ей чуждъ, она длала надъ собой насиліе, притворяясь, что интересуется его работой, разспрашивала его о ней, и слушала его объясненія. Но эта работа казалась ей сухой, недостойной Сластовникова.
— Ты-бы лучше писалъ романъ. Ты наврно имлъ-бы успхъ.
— У меня нтъ таланта, — отвчалъ онъ серьезно, съ нкоторой грустью.
— Не можетъ быть, ты попробуй.
— Пробовалъ, ничего не выходитъ.
‘Нтъ,— думала Ольга, лежа въ постели въ безсонныя ночи,— ‘его нужно увезти отсюда. У него слишкомъ много честолюбія, онъ хочетъ длать невозможное. Парижъ, съ его лихорадочной жизнью, для него вреденъ’. Тогда она мечтала о жизни съ Сластовниковымъ гд-нибудь въ захолусть, на берегу моря, подъ вчно синимъ и праздничнымъ небомъ юга. Воображеніе рисовало ей картины тихаго счастья, съ прогулками въ лодк или пшкомъ, при лунномъ свт, подъ шумъ морского прибоя. О, тогда онъ будетъ ей принадлежать весь, цликомъ, душой и тломъ!..
Наступило лто. Ольга съ мужемъ, по совту доктора, ухала на морскія купанія въ Нормандію. Въ послднее время здоровье Ольги серьезно начало безпокоить и Сластовникова и Владиміра Андреевича. Она очень поблднла, лицо ея осунулось, синіе глаза потемнли и углубились, они пріобрли какое-то новое выраженіе, смшанное изъ трагической грусти и кроткой доброты. Ольга часто плакала безъ всякой причины. Сластовникову стоило большого труда уговорить ее покориться совту врача. Она согласилась только тогда, когда Сластовниковъ далъ слово скоро пріхать туда-же.
Но купанья только ухудшили положеніе больной. Выходя однажды изъ воды, она упала въ обморокъ. Призванный новый врачъ, осмотрвъ ее, пожалъ плечами: — это сумасшествіе, въ ея положеніи брать холодныя купанья. Она беременна!
Владиміра Андреевича обдало счастіемъ при этомъ извстіи. Наконецъ-то посл десяти лтъ женитьбы онъ будетъ отцомъ!.. И Ольга также внезапно ожила: теперь она знала, что связь ея съ Сластовниковымъ неразрывна, что онъ будетъ принадлежать ей навсегда.
Только Сластовниковъ не радовался. Первое чувство, которое онъ испыталъ при неожиданномъ сообщеніи, было чувство испуга передъ тяжелой отвственностью, упавшей на него. Но онъ скрылъ это отъ Ольги. А затмъ онъ окружилъ ее такой нжной предупредительностью, такой робкой лаской, исполняя малйшее ея желаніе, всегда находясь при ней, что она въ душ радовалась своей окончательной побд. Когда Сластовниковъ видлъ ее съ утомленнымъ лицомъ, со впавшими глазами, медленно переходящей комнату, она казалась ему такой заслуживающей любви и сожалнія, онъ чувствовалъ себя такъ виноватымъ передъ нею, что сердце его сжималось отъ боли.
Владиміръ Андреевичъ, всегда добрый, ненаблюдательный и трудолюбивый, теперь находился въ особенно сентиментальномъ настроеніи. Онъ чувствовалъ безконечную благодарность къ своему другу за услуги, оказываемыя его жен. Часто онъ молча, со слезами на глазахъ, крпко, до боли пожималъ ему руку тайкомъ отъ Ольги.
Когда по перезд въ Парижъ, Ольга однажды мелькомъ замтила, что намрена провести зиму на юг Франціи, Владиміръ Андреевичъ съ радостью ухватился за эту мысль.
— Еще-бы, голубушка, не въ Париж теб жить теперь. Непремнно подемъ на югъ, и даже не въ Ниццу, а куда-нибудь подальше. Тамъ столько русскихъ!
— А вы, Николай Ивановичъ, не послдуете нашему примру?— спросила Ольга, обращаясь къ Сластовникову.
— Отчего-же, съ удовольствіемъ. Я и самъ хочу немножко отдохнуть отъ парижской сутолоки..
Дло было ршено и въ одинъ ноябрьскій вечеръ они вс втроемъ укатили съ экстреннымъ поздомъ въ Антибъ.
Обстоятельства такъ сложились, что имъ пришлось здсь и остаться. Ольга Николаевна горько пожалла объ этомъ впослдствіи.
Въ Антиб они застали подругу Ольги по институту, баронессу Мей, которая лечилась отъ чахотки. Она не знала своего положенія и уговаривала Ольгу остаться съ ней, увряя, что он очень весело проведутъ время. По ея словамъ, она ‘совершенно поправилась, чувствуетъ себя легко, и даже кашляетъ рдко. Но современемъ и это пройдетъ’. Ольга осталась изъ жалости.
Корецкіе наняли свободный флигель въ вилл баронессы. Сластовниковъ поселился вмст съ ними.
Вилла эта находилась на гор, баронесса жила въ ней съ матерью, дтьми, мамкою и горничной, вывезенной изъ Россіи, и съ французской кухаркой. Вилла была обширна, съ широкой верандой, откуда открывался видъ на весь ниццкій заливъ и куда сбгали террасами сады и строенія. Единственное неудобство этой виллы было то, что узенькая дорога, которая вела къ ней, не была удобна для зды.
Это, впрочемъ было кстати. Об женщины должны были избгать продолжительныхъ прогулокъ. Он проводили цлые дни на веранд, за шитьемъ по канв, слушая романы, которые читали имъ Владиміръ Андреевичъ или Сластовниковъ. Нердко къ нимъ заглядывали соотечественники, большею частью пожилые люди, степенные и разсудительные, сообщавшіе вс сплетни Ниццы и окрестностей. Заходили и молодые люди въ часы досуга отъ рулетки и экскурсій. Баронесса кокетничала съ ними и играла въ любовь,— ея догоравшая жизнь имла неожиданныя вспышки и капризы. Она любила секретничать съ Ольгой по поводу своихъ побдъ, и въ душ была очень довольна, когда ей шутя намекали на нихъ. Даже ея старая мамаша понимала это, она плутовато поддерживала шутки Владиміра Андреевича, а выйдя въ другую комнату, нердко возвращалась съ заплаканными глазами. Больная впрочемъ была очень эгоистична, и по мр того, какъ болзнь ея ухудшалась, ни о комъ не думала, кром себя, своего здоровья, цвта своего лица. Она любила подробно разсказывать о томъ, какъ спала, какъ ла, переходила легко отъ самыхъ мрачныхъ мыслей къ самымъ веселымъ — вообще она прислушивалась только къ самой себ.
‘Вотъ видишь,— замчала она,— гляди на часы,— уже 6, а у меня лихорадки нтъ. Напрасно я волновалась и безпокоила себя. Вдь я въ самомъ дл думала, что у меня чахотка!..’
Однимъ изъ постоянныхъ постителей баронессы былъ неряшливый, небольшого роста, старичокъ Пеларъ. Онъ проводилъ тутъ цлые дни. Когда онъ являлся — трудно было-бы сказать. Въ 6—7 часовъ утра, когда весь домъ еще спалъ, его можно было видть въ саду, на скамеечк одного или разсянно разговаривающаго съ мамкой, щуря глаза на солнце. За чаемъ онъ появлялся на веранд незванный-непрошенный, неизмнно цловалъ дамамъ ручки, услуживалъ имъ за столомъ, дланно улыбался и мало говорилъ. Въ его услужливости было что-то кошачье и жадное. Больная третировала его съ презрніемъ, но обходиться безъ него не могла, онъ служилъ ей вмст и приживальщикомъ и шутомъ. Онъ никогда не обижался, и вс приказанія исполнялъ покорно. Онъ даже какъ будто не понималъ, что съ нимъ дурно обращаются.
— M-lle Марсъ, сбгайте, скажите мамк, чтобы она не ходила съ ребенкомъ на солнц!
— Oui, madame!— И онъ быстро спускался по лстниц, исполнялъ порученіе и возвращался на свое мсто, слегка запыхавшись.
Мать баронессы заставляла его часто держать мотки нитокъ, которыя она механически и быстро наматывала на вырзанные кусочки картона, разговаривая съ окружающими. И М-r Пеларъ просиживалъ по цлымъ часамъ, разставя руки, скосивъ на сторону свои длинныя и тонкія губы, склонивъ голову на бокъ, только его срые глазки съ огонькомъ на дн зрачковъ хищно бгали по комнат. Пеларъ имлъ очень высокій лобъ, немного облысвшій, лоснившійся и красный, съ крупными выпуклостями на вискахъ, волосы его, срые съ просдью, съ проборомъ на боку, довольно густые, ерошились на лбу, образуя большой хохолъ, который придавалъ Пелару странное подобіе сердитаго птуха.
— Откуда вы выкопали его?— спросилъ разъ Сластовниковъ баронессу, глядя на лобъ Пелара, который вдругъ его заинтересовалъ: выпуклости на вискахъ — говорятъ, признакъ энергіи. На что-же уходитъ она у этого человка? Да и есть-ли она у него?
— М-r Смирновъ притащилъ какъ-то, онъ и остался, — отвтила Мей.— Знаете, есть такія паршивенькія собаченки, увяжутся за вами и потомъ ни за что не отстанутъ. Онъ впрочемъ довольно милый, только немного того… Она прикоснулась пальцемъ къ голов.
— М-r Пеларъ?
— Madame?
— А какъ поживаетъ m-lle Марсъ?
У Пелара при этомъ вопрос слегка нахмурились и дрогнули брови.
— Я никакой m-lle Марсъ не знаю. Это выдумка г. Смирнова.
— Однако вс говорятъ…
— Вс, madame, говорятъ глупости, потому что невжды…
Потомъ Пеларъ самъ испугался вспышки своей самостоятельности, и старался ее загладить, но это было излишне. Баронесса принадлежала къ тому типу неблаговоспитанныхъ русскихъ дамъ, которыхъ непремнно нужно отъ времени до времени обрзать, иначе он способны ссть друзьямъ своимъ на голову. Он впрочемъ не особенно обижаются, если ихъ проучатъ, и даже посл того длаются ласкове.
Когда у баронессы бывали гости, Пеларъ всегда находился тутъ-же. Онъ не упускалъ случая втираться въ милость къ ея знакомымъ русскимъ. Прідетъ бывало русская семья, разъ побываетъ у Мей, смотришь — Пеларъ уже иметъ отъ нея порученія, водитъ дтей показывать окрестности, старается услужить, нанимаетъ дачу, длаетъ покупки. Никогда ни отъ кого онъ не принималъ никакихъ благодарностей, или подарковъ. Онъ впрочемъ велъ себя такимъ образомъ, что ему совстно было даже ихъ предлагать. На каждый потраченный франкъ, онъ неизмнно представлялъ ‘note’, написанную твердымъ, стариннымъ почеркомъ. Русскіе, которые привыкли сорить деньгами, смотрли на это какъ на манію и мелочность. Надъ Пеларомъ смялись, но онъ настойчиво требовалъ, чтобы провряли его ‘note’. Ему нельзя было доставить большаго удовольствія, казалось, какъ вступить въ серьезныя пренія по этому поводу и затмъ заявить, что онъ правъ, что все сдлано очень хорошо, практично, и что ему очень благодарны. Счеты его однако, какъ и вс его услуги, были мене всего практичны. Его могли надуть первый встрчный лавочникъ, первая кухарка. Трогательно было видть его волненіе, когда, составляя ‘note’, онъ не находилъ нсколькихъ су. Старикъ потиралъ свои дрожавшія тогда руки, вскакивалъ, лихорадочно ощупывалъ пальцами карманы, опять садился, подпиралъ лобъ рукою или потиралъ его, устремивши глаза на бумажку. Баронесса увряла иногда нарочно, что счетъ невренъ, только-бы позабавиться волненіемъ Пелара. Онъ впрочемъ скоро бросалъ своихъ новыхъ знакомыхъ, оставаясь врнымъ только семейству Мей. Имъ такъ мало интересовались, что никто не задавалъ себ вопроса, почему онъ такъ длаетъ. Сластовниковъ — не больше другихъ. У него почему-то составилось мнніе, что Пеларъ какой-нибудь отставной учитель, живущій маленькой пенсіей, приверженецъ Орлеановъ, которому пріятно тереться около русскихъ ‘принцевъ’. Онъ считалъ его однимъ изъ тхъ прихлебателей, каковые имются у каждой богатой русской семьи, проживающей заграницей. Сластовниковъ слышалъ однажды мелькомъ, стоя на балкон, какъ Пеларъ, желая похвалить одну общую знакомую сказалъ: — C’est une famille trè,s bien, trè,s bien, elle а 100,000 livres de rente!’ Этого было довольно, чтобы вовсе унизить въ его мнніи француза, котораго вс считали однако и очень умнымъ и очень образованнымъ.
У баронессы бывалъ иногда нкто Столтовъ. Онъ являлся или врне вносился вихремъ, просиживалъ битыхъ пять часовъ, и также вихремъ улеталъ, одурманивши всхъ своей болтовней. Дамы называли его между собой ‘langbeinigen Spinnen vergleichbar’, фразой взятой изъ одного стихотворенія Гете. И Столтовъ дйствительно напоминалъ своей фигурой паука. Онъ былъ сухъ и сутуловатъ, имлъ длинныя ноги, длинныя руки, длинное костлявое лицо съ рыжей бородой, висвшей клочьями, и два большихъ тусклыхъ и срыхъ глаза, смотрвшихъ съ удивленіемъ. Онъ былъ врачъ, но спеціальность его была химія. Онъ занимался впрочемъ еще соціологіей, фехтованіемъ, антропологіей, пописывалъ въ журналахъ рецензіи объ ученыхъ книжкахъ, а въ газетныхъ корреспонденціяхъ разносилъ въ пухъ и прахъ своихъ друзей, отдавая ‘долгъ справедливости’ врагамъ. Въ консервативныхъ кружкахъ его считали либераломъ и безбожникомъ, а либералы не упускали случая пробрать его за реакціонерство. Натура неуравновшенная, самолюбивая, шумная, онъ въ теченіе 25 лтъ держалъ экзамены и получалъ дипломы, — и въ результат получилъ большое уваженіе къ своей собственной особ и полное презрніе ко всему и всмъ прочимъ. На всякое данное мнніе онъ могъ представить возраженіе, такъ что, смотря по тому, которую сторону держалъ его собесдникъ, онъ или защищалъ или опровергалъ одну и ту же мысль. Онъ положительно страдалъ недугомъ противорчія. И такъ какъ онъ длалъ это рзко, легко увлекаясь, то безъ труда договаривался до нелпостей, потому что уступать не желалъ изъ самолюбія. Былъ онъ человкъ въ сущности добрый, но не только никто, онъ и самъ себя таковымъ не считалъ. Сдлавъ кому-нибудь одолженіе, онъ не могъ въ то же время не выказать ему презрнія, чтобы тотъ не зазнавался. На помощь скромную онъ ршительно не былъ способенъ, ему нужны были шумъ, благодарность облагодтельствованнаго лица, и нужно было показать свое къ нему презрніе.
Вотъ съ этимъ-то Столтовымъ у Сластовникова при каждой встрч выходили очень жестокіе, споры. Эта обозленность богатаго и ученаго человка противъ всего и всхъ на свт, его высокомрный скептицизмъ и самоувренность — мутили Сластовникова. Ему, который пересталъ любить, казалось, что Столтовъ никогда и никого не любилъ, и что все, даже свои ученыя работы, онъ длалъ изъ мелочныхъ побужденій. Спорили они ршительно обо всемъ, потому что Столтовъ обладалъ способностью выводить изъ себя Сластовникова пустйшимъ и даже самымъ добродушнымъ своимъ замчаніемъ.
— Тиндаль! Ну, помилуйте, какой-же это ученый! Или: — Толстой! Какой это романистъ, помилуйте.
Однажды, разговаривая съ дамами, Столтовъ мелькомъ бросилъ, замчаніе:
— Охъ, это глупое, синее небо, терпть его не могу!
— Toujours des paradoxes!— замтила баронесса улыбнувшись.
— Oh, oui, c’en est un, et bien gros!— подтвердилъ Сластовниковъ.
Столтову показалось или можетъ быть такъ и было въ самомъ дл, что въ тон его собесдника звучала язвительность, — онъ вскочилъ, замахалъ руками и захлебываясь сталъ доказывать, что южное небо никогда ничего не создавало, кром лнтяевъ: южане-де извстны своею созерцательностью, и началъ утверждать даже, что работа мозга совершается только — подъ срымъ небомъ. Онъ ссылался на Германію, на Англію, Голландію и сыпалъ, сыпалъ фактами.
Пеларъ нсколько разъ пытался возразить своимъ спокойнымъ педантическимъ тономъ.
— Je crois cependant que… Mais permettez moi de vous remarquer…
Но когда Столтовъ закусывалъ удила, его трудно было переспорить или врне перекричать. Онъ слушалъ самого себя, обращался ко всмъ и ни къ кому особенно, острилъ, иронизировалъ, отвчая на мнимыя возраженія, и кричалъ до сипоты.
Наконецъ старикъ разсердился:
— Eh, comme vous y allez, когда вы хотите доказать что-нибудь!— замтилъ онъ, пожавъ плечами и отворачиваясь съ на супленными бровями.
Столтовъ остановился въ недоумніи.
— Mais oui, mais oui, — продолжалъ старикъ.— Во-первыхъ искусство и главное (онъ поднялъ къ верху указательный палецъ) наука родились не подъ срымъ, а подъ южнымъ, синимъ небомъ…
— Parfaitement,— съ горячностью подхватилъ Сластовниковъ,— античная цивилизація…
— Non,— осадилъ его Пеларъ, — je dis que… величайшая изъ наукъ — астрологія (онъ остановился, шевеля въ воздух указательнымъ пальцемъ и скосивши на сторону свои тонкія губы)…
— Подите съ вашей астрологіей!..— засмялся Столтовъ и досадливо повелъ плечомъ.— Вы всегда на нее сведете. М-r Пеларъ стоитъ за цивилизацію сверху… которая со звздъ сыплется. Съ планеты Марсъ, не правда-ли?— продолжалъ онъ.
— И вы меня считаете, конечно, сумасшедшимъ по прежнему?
— Mon Dien, oui! C’est une folie. При вашихъ способностяхъ вы могли бы кое-что сдлать, если бы не ушли цликомъ въ эту сумасбродную мысль.
— Eh, bien! М-r Столтовъ, permettez moi de vous dire, чтъ-Бы вы о себ ни думали вы не философъ. Vous ne l’tes pas. Non, — повторилъ онъ, глядя ему въ глаза и шамкая губами.— Изгоните изъ науки смлый полетъ воображенія, фантазію, если вы предпочитаете это слово, и она будетъ такъ-же безсильна, такая же куцая, какъ ваша позитивная философія. Когда ни во что не врятъ, кром того что находится подъ носомъ, ничего не создаютъ.
— Что же вы такое создали?
— А вы?!
Столтовъ не потерялся.
— Вы въ моей области ничего не знаете, а я въ вашей кое-что смыслю. И вотъ что я вамъ скажу: вы гоняетесь за химерой, которая граничитъ съ помшательствомъ, и мн васъ жалко.
Потомъ повернувшись на каблукахъ къ дамамъ, онъ сказалъ порусски.
— Вотъ какъ вы его видите, онъ сълъ два милліона на свои безсмысленныя астрономическія наблюденія. Онъ теперь подъ опекой, и даже сидлъ въ съумасшедшемъ дом.
— Ахъ, Господи, да онъ опасный. Ну его совсмъ.
Столтовъ отрицательно покачалъ головою:
— Нтъ у него есть только одна нелпая мысль: онъ воображаетъ найти между русскими милліонера, который дастъ ему деньги на его обсерваторію. Оттого онъ и толчется между ними.
— Какъ? У него есть обсерваторія… М-r Пеларъ почему вы намъ ничего не сказали объ вашей обсерваторіи? Нельзя-ли посмотрть ее?— обратилась къ старику Ольга.
— Non, madame! она не въ порядк,— отвтилъ тотъ нехотя.— Кром того обсерваторія г. Бишофсгейма гораздо интересне моей. О, да. Она богата, хорошо обставлена… Только ничего не длаетъ… О деньги! деньги!
Сластовниковъ слышалъ что-то и раньше о маніи Пелара. Его это однако нисколько не заинтересовало. Въ Париж, этомъ город прожектеровъ и изобртателей онъ часто натыкался на подобные типы. Онъ зналъ, этихъ реформаторовъ, которымъ недостаетъ всего нсколькихъ тысячъ франковъ, чтобы не только прославиться, но и облагодтельствовать родъ людской. У одного въ портфел совсмъ готовый проектъ соціальной реформы, имющей осчастливить общество, у другого изобртена машина для устраненія подлоговъ при выборахъ, третій иметъ въ виду не больше не меньше какъ устранить голодъ и обогатить казну съ помощью открытаго имъ удобренія. Онъ знавалъ также такихъ, которые потратили цлыя состоянія на свои выдумки. Но онъ рдко встрчалъ между ними оригинальныхъ людей, въ большинств случаевъ это были слабоумные, полупомшанные или просто выжиги. Взглядъ Сластовникова скользнулъ по Пелару и онъ забылъ о немъ. Другія боле важныя вещи занимали его.
Жизнь его въ Антиб становилась несносной. Цлые дни приходилось проводить въ обществ больной Мей, ея матери и Ольги. Владиміръ Андреевичъ работалъ большею частью въ своемъ кабинет, читалъ газеты или бгалъ по библіотекамъ и книжнымъ лавкамъ въ Ницц. Онъ былъ очень добродушно настроенъ и веселъ. Иногда онъ появлялся на балкон, шутилъ съ дамами, а въ заключеніе усаживался играть въ шахматы со старухой или съ Сластовниковымъ. Послднему не оставалось минуты свободной ни почитать, ни поработать, ни даже просто побродить куда глаза глядятъ, предаваясь своимъ меланхолическимъ или инымъ мыслямъ. Если онъ засиживался утромъ слишкомъ долго у себя, баронесса лукаво выговаривала ему:
— Mchant! Онъ не торопится, точно не знаетъ, что здсь изнываютъ по немъ! и она бросала нжный взглядъ на Ольгу.
Ольга, зная, что это непріятно Сластовникову, потупляла или отворачивала глаза и заговаривала о чемъ-нибудь другомъ…
Сколько Ольга ни сопротивлялась, она въ конц концовъ не устояла, и поддаваясь необходимости излить свое сердце, разсказала подруг о своихъ отношеніяхъ къ молодому человку. Баронесса, впрочемъ, сама догадалась о нихъ и настойчиво требовала ‘des confidences’. Ей хотлось знать все, вс подробности, знать ‘какъ это произошло’. Независимо отъ простого любопытства, эти разсказы щекотали ея воображеніе. Въ интимныхъ разговорахъ, которые велись шепотомъ между обими подругами, она задавала часто такіе вопросы, отъ которыхъ Ольга краснла. А та смялась, притягивала ее къ себ и цловала. Баронесс непремнно хотлось покровительствовать влюбленнымъ, хотя къ тому и не представлялось никакой надобности. Она называла ихъ ‘mes enfants» и каждаго по очереди исповдывала:
— Vous l’aimez bien, Сластовниковъ?.. Aimez-la, любите ее, она вполн заслуживаетъ, бдненькая!— говорила она шепотомъ, грустно закатывая глаза.— Она для васъ всмъ пожертвовала.
Сластовниковъ старался отшучиваться, но въ сущности его чрезвычайно коробило это вмшательство въ его жизнь. Это вмшательство баронессы заходило иногда очень далеко. Она такъ входила въ положеніе Ольги, что думала за нее.
— Чмъ-же, ты думаешь, это можетъ кончиться? Ахъ, мой другъ, мн страшно за тебя! Во-первыхъ Владиміръ Андреевичъ рано или поздно узнаетъ все. Добрые люди, какъ он ужасны въ подобныхъ случаяхъ. Онъ тебя такъ любитъ, такъ довряетъ. Наивенъ какъ дитя! И потомъ, согласись, Сластовниковъ можетъ разлюбить. Вдь онъ свободенъ, онъ можетъ жениться когда нибудь. Ты не первая, не послдняя. Охъ мужчины! Поврь, je sais quelque chose sur ce chapitre!
Такими разговорами баронесса сильно разстраивала свою подругу, тмъ боле, что та сама имла такія же опасенія. Сластовниковъ часто заставалъ ее въ слезахъ, или угрюмою, убитою горемъ, съ осунувшимся лицомъ.
— Что съ тобою?— спрашивалъ онъ, беря ее за руку. Но Ольга отдергивала ее, отворачивалась и не отвчала.
— Неужели опять эта… дура тебя разстроила? Зачмъ ты ее слушаешь?! Вдь ты понимаешь, что она говоритъ вздоръ.
— Почему? Почему?— вспыхивала вдругъ Ольга?— Я сама это думаю. Она только напоминаетъ, потому что она любитъ меня. Она правду говоритъ. И потомъ… разв… разв я виню тебя!.. Я не стою тебя. Но я безъ тебя не могу жить… Я не выдержу!..
И Ольга рыдала, прижавшись къ его плечу. И опять начинались въ сотый разъ увренія въ любви, и длилось это долго, и надодало Сластовникову. Онъ начиналъ буквально ненавидть баронессу, ея участіе, ея болзнь, даже самое ея имя и ея домъ.
Ольг немного нужно было теперь, чтобы разстроиться. Однажды она стояла съ Сластовниковымъ у окна и тихо разговаривала, опершись на его плечо. Баронесса, закутанная въ шубку, лежала, вытянувшись на кушетк и какъ будто дремала. Внизу въ окно виднлась гладкая поверхность залива, освщенная замирающимъ свтомъ послднихъ солнечныхъ лучей. Маленькія лодки вдали напоминали черныхъ жучковъ или чаекъ съ перебитымъ крыломъ. Край неба съ сверо-запада принималъ нжные тоны перламутровой раковины, освщенной снутри, и постепенно блдня къ югу, переходилъ въ густой фіолетовый цвтъ на восток, который уже началъ окутываться вечернимъ туманомъ. Потомъ, точно передъ смертью, западъ вдругъ оживился, на неб вспыхнулъ темно-розовый свтъ, переходившій въ середин въ оранжевый, внизу въ фіолетовый. Вершины горъ озарились этимъ розово-фіолетовымъ свтомъ и вся комната наполнилась его сіяніемъ. Поверхность моря, на запад, по той же линіи, представляла точно расплавленную массу червоннаго золота, которое расплывалось въ фіолетовый, а дальше въ сиреневый цвтъ. Маякъ зажегъ свой фонарь и засверкалъ алмазомъ.
Въ то время, какъ западъ блднлъ и меркнулъ, на юго-восток показались неопредленныя очертанія огненнаго шара луны, который казался огромнымъ. Она поднималась быстро на неб, ея цвтъ длался серебристымъ, подъ нею на вод виднлось ея отраженіе, круглое и очень широкое, а отъ него тянулся длинный свтлый столбъ.
Комната погрузилась въ мракъ. Ольга растроганная припала къ Сластовникову и начала его страстно и крпко цловать, въ губы, въ щеки, въ глаза, куда попало. Въ это время внесли лампу, Ольга отошла и замтила на себ большіе искрящіеся глаза баронессы.
— Иди сюда, — сказала она, поманивъ ее къ себ.
— Что?!— отвтила Ольга, смущенно, поправляя свои волосы.
— Иди, иди, не бойся!
Ольга подошла и присла, ей было неловко и въ тоже время досадно.
— Полно, милая моя гршница, не конфузься. Не я брошу въ тебя камень, — сказала баронесса, ласкаясь къ ней.
— Мн кажется, милая моя, что и не за что… Ты знаешь… Я теб все разсказала…
Она остановилась. Ее точно что-то толкнуло сзади. Она закрыла лицо руками и вышла поспшно изъ комнаты.
— Ольга… Ольга!.. Сластовниковъ, что съ нею? Qu’est ce qu’elle a?
— Вы напрасно, баронесса, разстраиваете ее, — отвтилъ тотъ, съ трудомъ сдерживая раздраженіе.— Въ ея положеніи, вы понимаете, это не хорошо.
— Что-же я такое сдлала, Господи-Боже мой! Я напротивъ… Я…
— Ахъ, разв это въ первый разъ! Намедни тоже самое вышло… Ее нужно беречь, не нужно намекать ей на нкоторыя вещи…
— Merci sa урокъ.. Ха-ха! За мою преданность, за участіе… вотъ! Ха-ха-ха? Я люблю ее больше maman. Съ самого дтства, а Смольный… душа въ душу… А теперь!..
Баронесса поблднла, потомъ принялась хохотать. Предвидя припадокъ истерики, Сластовниковъ старался ее успокоить. но какъ всегда въ этихъ случаяхъ добился противнаго. Баронесса вдругъ заголосила на весь домъ.
Вбжала ея мать и прислуга, побжали за докторомъ. Взволнованный не меньше прочихъ Сластовниковъ схватилъ шляпу и выбжалъ на улицу, хлопнувъ желзной калиткой.
Передъ нимъ, освщенная высокимъ мсяцемъ, блла дорога, извиваясь между темными каштанами. Тамъ и сямъ сверкали и переливались, подобно алмазамъ, осколки стекла и фаянса, невсть какимъ образомъ попадающіе на дороги. Сластовниковъ шелъ поспшно, почти бгомъ, стремясь въ городъ, ничего не видя передъ собой. Дойдя до перекрестка, гд дорога раздлялась, онъ свернулъ направо. Тутъ было еще свтле. Густые каштаны окаймляли дорогу только съ одной стороны,— справа, налво же она тянулась вдоль обрыва, слегка поднимаясь вверхъ, гд-то очень далеко сворачивала полукругомъ въ сторону, и. тамъ терялась. Отсюда открывалась морская даль, которая слегка зыблилась серебромъ, а вдали по обимъ сторонамъ виднлись блыя груды городковъ, да тусклый, красноватый свтъ газовыхъ фонарей. Тишина прерывалась только ровнымъ шумомъ морского прибоя, да мелодичнымъ скрежетомъ прибрежныхъ валуновъ.
Сластовниковъ шелъ очень быстро, начиная немного успокаиваться. Въ душ его все еще оставался непріятный осадокъ недавней сцены, онъ чувствовалъ себя виноватымъ, но по-прежнему питалъ непріязненное чувство къ баронесс. Въ то же время онъ думалъ о своемъ ложномъ положеніи относительно Ольги и Владиміра Андреевича, подумывалъ объ отъзд подъ какимъ-нибудь предлогомъ и чувствовалъ жалость къ бдной влюбленной женщин, которая сосредоточила на немъ всю свою жизнь, и терзалъ себя за то, что не можетъ любить. Все это совершалось въ немъ въ одно время отрывочно и безсвязно. А на самомъ дн его души ныло, отравляя вс прочія, чувство усталости и безцльности жизни.
— Monsieur Slastovnikoff! окликнулъ его, вдругъ, чей-то голосъ.
Онъ обернулся. На другой сторон дороги, спиной къ лун, надъ обрывомъ, на полукруглой каменной скамь, огороженной балюстрадой, сидлъ, сгорбившись между двумя большими пакетами какой-то человкъ съ обнаженной головой и жевалъ хлбную корку. То былъ Пеларъ.
— Куда вы такъ стремительно мчитесь?— спросилъ онъ.
— Я гуляю. Мн скверно и душно и хотлось-бы плакать, еслибъ я могъ.
Старикъ пристально поглядлъ на него.
— Нтъ цли въ жизни! Нтъ цли въ жизни…— съ укоромъ проговорилъ онъ, покачавъ головой.
— Можетъ быть.
— Вы, славяне, странная раса — меланхолики, мистики. Вы какъ юноша въ критическій періодъ, который еще не нашелъ того, чего ищетъ. Вы умны, и даровиты, но безъ энергіи и безъ иниціативы. Вы скоро обезкураживаетесь и многого желаете сразу. Кром того вы слишкомъ отдаетесь женщинамъ. У насъ женщина — времяпровожденіе, у васъ — цль. Вы не знаете середины, потому вы такъ скоро и опускаетесь. C’est dommage, c’est dommage,— повторилъ онъ съ отеческимъ участіемъ,— потому что міръ принадлежитъ вамъ. Галльская кровь изсякла, ея геній обветшалъ и истрепался, вы — наши наслдники. Вы обновите міръ, принеся ему новые идеалы. За вами буДущее, потому что вы одни, славяне, имете идеалы и обладаете способностью s’apitoyer sur le sortdu monde. А это великая вещь.
— Почему же вы думаете, что женщина играетъ въ нашей жизни такую большую роль? Я этого не нахожу,— спросилъ присаживаясь заинтересованный Сластовниковъ.
Они оба повернулись лицемъ къ морю.
— О, я васъ знаю! Сорокъ лтъ слжу я за вашей расой. Каждый русскій,ci ce n’est pas une brute, непремнно связанъ цпями съ какой-нибудь женщиной, и на это уходятъ лучшія силы, энергія, молодость.
— Знаете, это немножко похоже на то, будто мы лакомимся сальными свчами.
— Нисколько! Извините! Да вотъ вы! Вы молоды, умны, образованны, кажется состоятельны…
— Я даже богатъ, если вамъ угодно.
— И что же! Вы тратите свое время около замужней женщины. Вы ничего не длаете, поглощенный любовью… О, позвольте! Если вы думаете, что это можно скрыть!.. Только мужъ ничего не знаетъ. Но рано или поздно…
— Нтъ, нтъ, monsieur Пеларъ. Вы ошибаетесь. Я ничего не длаю, потому что мн скучно жить, я не нахожу себ дла, мн все надоло.
Ему не стыдно было говорить это старику, да онъ и не хотлъ лукавить, онъ чувствовалъ, что это излишне. Ему нужно было говорить, старикъ пробудилъ въ немъ струну, которую онъ давно считалъ въ себ надорванною…
— А, эта любовь, — продолжалъ онъ.— Да, она существуетъ. Она ничему бы не помшала, если бы во мн была радость жизни. Но ея нтъ… Я не знаю, зачмъ живу, зачмъ длаю несчастною эту женщину…
— Eh bien, vous avez tort! Это нужно съ себя сбросить. Посмотрите,— сказалъ онъ, протянувъ руку къ сіяющей дали моря.— Посмотрите, какъ міръ красивъ и какъ онъ манитъ къ жизни. Мн 75 лтъ. Много бурь прошло надъ моей головой, а я стою и хочу жить. Я страстно хочу жить. Тамъ, за гробомъ, — ничто или неизвстность. А здсь… О, молодой человкъ, сколько здсь работы и наслажденій! Горе тому только, кто имя цль въ жизни, чей мозгъ жжетъ великая идея и онъ не можетъ для нея работать… Я вамъ говорю, я много страдалъ. Но знаете какое было величайшее несчастіе моей жизни?.. Я знаю, я понялъ, когда Столтовъ вамъ сообщилъ, что я сидлъ въ сумасшедшемъ дом. Но это было не тогда, нтъ! Я зналъ, что выйду и буду свободенъ. И я вышелъ. Однажды здсь, въ Ницц, я познакомился съ однимъ вашимъ соотечественникомъ. Ему было 40 лтъ, онъ обладалъ милліономъ, какъ степная лошадь былъ дикъ и грубъ, почти сумасшедшій. Онъ продалъ все, что имлъ въ Россіи и ршилъ распорядиться съ своимъ капиталомъ такъ: половину прокутить, другую отдать на какое-нибудь полезное для человчества дло и потомъ застрлиться. Онъ уврялъ, что на совсти его лежитъ какое-то ужасное преступленіе. Эти деньги должны были поступить въ мое владніе, не мн, а на мои наблюденія. Онъ былъ въ восторг отъ моей мысли и бредилъ ею, когда былъ пьянъ и трезвъ.
— Въ чемъ она заключается, ваша мысль? Я слышалъ кое-что, но не понимаю…
— Посл… Я объясню вамъ… Полгода день и ночь я неотлучно состоялъ при немъ. Я исполнялъ все, что онъ отъ меня требовалъ. Я пилъ водку, танцовалъ въ присядку, сопровождалъ его въ веселые дома… Я поддерживалъ его, когда онъ не могъ держаться на ногахъ. Я все длалъ, потому что моя мысль выше всего, нтъ для нея ничего безнравственнаго!.. Наконецъ деньги, т. е. первая половина, стали приходить къ концу. Я напомнилъ ему общаніе.— Не сомнвайся, Пеларъ, я тебя осчастливлю,.— отвтилъ онъ, — ты получишь больше, чмъ ожидалъ…— Знаете, чмъ кончилось? Однажды онъ собралъ свои послднія деньги и, чтобы оставить мн больше, вроятно, въ нсколько часовъ проигралъ въ Монако все до нитки. Все!— трагически добавилъ старикъ.
— И что же, онъ хоть застрлился?
— Нисколько!— отвтилъ старикъ съ негодованіемъ.— C’tait un farceur. Онъ ухалъ въ Россію и поступилъ на службу…
Старикъ немного помолчалъ, погрузившись въ свои воспоминанія, потомъ прибавилъ:
— Да, вотъ что было величайшимъ несчастіемъ моей жизни. Посл столькихъ затрудненій, столькихъ неудачъ я, наконецъ, достигъ главной цли — я былъ увренъ, что у меня были деньги. Я могъ продолжать… И вдругъ все рушилось сразу… Но я найду средства… Невозможно, чтобы я не нашелъ, потому что судьбы человчества отъ этого зависятъ.
— Почему вы не обратитесь къ правительству?
— Я обращался ко всмъ правительствамъ на свт… Но что подлаете! Меня считаютъ сумасшедшимъ… Въ средніе вка меня-бы наврное сожгли. Нтъ, нтъ, милостивый государь, на это нужны частные люди, которые не боялись-бы ни презрнія, ни насмшекъ, ни преслдованій, люди, готовые на мученичество, на полное самоотверженіе…
— Признаюсь, не понимаю,— замтилъ Сластовниковъ. Онъ понялъ къ чему ведетъ рчь Пеларъ и его это стало забавлять.
— А-а, вы не понимаете! Я думаю!..— Онъ пошамкалъ губами.— Скажите, въ такую ясную лунную ночь, — онъ широкимъ жестомъ повелъ вокругъ лвой рукой, указывая на небо,— смотрли вы когда-нибудь въ телескопъ на звзды?
— Никогда!
— Ah, voil!— проговорилъ старикъ съ сожалніемъ.— Это большой проблъ въ вашемъ образованіи, потому что это прежде всего самое прекрасное и торжественное зрлище въ мір…
— Я это могу понять. Когда я былъ студентомъ, помню другое зрлище, которое глубоко меня взволновало: это когда я въ первый разъ увидалъ подъ микроскопомъ кровообращеніе въ ланк лягушки. Я пришелъ въ нкій священный ужасъ, что подсмотрлъ великую тайну природы.
— Да… Но это другое дло, небесный міръ чудесне какой-нибудь лягушечьей лапки. Онъ не волнуетъ, а повергаетъ въ экстазъ и потрясаетъ всякого, кто уметъ понимать виднное. Глядя на него, вы убдились-бы, что маленькая планетка, которую мы обитаемъ, не единственный живой міръ, что ихъ много и что он разнообразне, сложне и совершенне нашего. Не земля и солнце, а множество земель и множество солнцъ существуетъ…
— И вы думаете, что эти земли обитаемы?
— О, это многіе думаютъ… Почему въ дтскомъ ослпленіи предполагать, что міръ построенъ исключительно для насъ, что солнце сдлано для того, чтобы насъ согрвать, а звзды повшены на неб, чтобы уменьшать ночную темноту!
— Я, конечно, этого не думаю… но, признаюсь, простое разсужденіе, какъ-бы логически оно ни было построено, нисколько меня не убждаетъ. Мы можемъ неврно разсуждать, не знать фактовъ, а потому длать совершеннно фантастическіе выводы. Я долженъ видть этихъ людей или по крайней мр имть доказательства, что они существуютъ, тогда я поврю.
— А если он существуютъ?!— вдохновенно сказалъ старикъ, повернувшись къ нему лицомъ и устремивъ въ его глаза свои, въ которыхъ горли золотистыя искры.— Вы поврите тогда? Ха-ха-ха! Я думаю… Я думаю. Eh bien, oui! Доказательства существуютъ. Они ясны и убдительны, потому что очевидны. Я хочу сказать, что ихъ можно увидть глазами.
Старикъ опять упорно посмотрлъ на Сластовникова.
— То есть, другими словами, вы мн покажете людей на Марс?
— Не людей, нтъ, но слды ихъ пребыванія.
— Позвольте, если эти слды такъ очевидны, почему другіе не видятъ ихъ, какъ вы?
— Вы мн сейчасъ говорили о лягушечьей лапк подъ микроскопомъ. Какъ вы полагаете, человкъ, который никогда не держалъ микроскопа въ рукахъ, который ничего не знаетъ ни о кровообращеніи, ни объ устройств сосудовъ, ни о кровяныхъ шарикахъ, пойметъ онъ что нибудь въ томъ зрлищ, которое, по вашимъ словамъ, такъ васъ взволновало?
— Я не о томъ говорю. Я не думаю, что стоитъ мн посмотрть въ трубку телескопа, чтобы увидать то, что видите вы, астрономы. Нтъ. Но почему не вс астрономы видятъ слды, о которыхъ вы говорите?
— А почему другіе астрономы преслдовали когда-то Галилея? Почему вс великіе изобртатели и открыватели считались сумасшедшими? Это старая исторія. Надо имть смлость искать новые пути и не заботиться о томъ, что скажутъ другіе… Надо быть маньякомъ… Да… да, маньякомъ. Иначе ничего сдлать нельзя. Есть и другіе изслдователи, которые думаютъ какъ я, но у нихъ не хватаетъ настойчивости, чтобы искать въ одномъ направленіи, а главное у нихъ нтъ страсти, у нихъ нтъ идеи, которая меня сводитъ съ ума, которая довела меня до того жалкого состоянія, въ которомъ вы меня видите.
— О!.. хотлъ было протестовать Сластовниковъ. Но старикъ продолжалъ съ нкоторымъ затрудненіемъ, потирая лобъ, точно этимъ жестомъ желая усмирить бурю, которая происходила подъ его черепомъ.
— Видите-ли, если-бы нужно было совершить одно изъ тхъ страшныхъ преступленій, которыя повергаютъ въ трепетъ человчество, пролить потоки человческой крови, какъ Наполеонъ, или наполнить землю чадомъ костровъ, какъ Торквемада, я-бы сдлалъ это съ легкимъ сердцемъ и съ улыбкой на устахъ, лишь-бы это было полезно для осуществленія мысли, которая жжетъ мои мозгъ… О, грандіозная мысль, я люблю ее больше дочери, больше всхъ, больше человчества!..
Горвшіе глаза Пелара, точно увеличились, смертельная блдность покрыла его лицо, онъ придвинулся къ Сластовникову, взялъ его за пуговицу и, понизивъ голосъ, продолжалъ:
— Марсъ на милліонъ лтъ старше нашей планеты. Люди, которые обитаютъ ее, такъ чудовищно далеко ушли впередъ насъ, что они сравнительно съ нами — боги.. Если-бы намъ удалось установить съ ними сношенія, они могли-бы насъ научить счастію. Да, счастію. Потому что матеріальное благосостояніе, къ которому мы стремимся, — одно изъ первыхъ ступеней въ развитіи человчества. Жители Марса наврно давно прошли ее, какъ и мы далеко ушли въ этомъ направленіи сравнительно съ папуасами и эскимосами. Они, т, — онъ указалъ жестомъ на небо, — давно должны знать и какъ продлить человческую жизнь, и какъ покорить себ силы природы. Это все слишкомъ элементарно. Но они должны знать больше, они должны знать психологическое счастье. Вступивши съ ними въ сношенія, мы, какъ древній Израиль, получили-бы отъ нихъ скрижали завта… О, конечно, паши мозги еще слишкомъ зачаточны, чтобы понять все, что знаютъ эти люди! Но какой рычагъ для прогресса! Какъ легко и быстро совершилось-бы развитіе нашего бднаго человчества! Жители Марса должны быть 4 метра роста. Подумайте какой мозгъ!..
Пеларъ замолчалъ въ экстаз, устремивъ взоръ на ярко мерцавшую красную звзду. А Сластовниковъ, взволнованный, какъ при чтеніи чудной фантастической поэмы, хотлъ-бы слушать и слушать безъ конца. Его воображеніе работало и онъ испытывалъ теперь такое ощущеніе, какъ если-бы вдругъ прервали это чтеніе на самомъ интересномъ мст.
Сластовниковъ учился въ классической гимназіи (и хорошо учился: онъ кончилъ курсъ съ золотой медалью), и потому объ астрономіи не имлъ никакого понятія. Передъ выходнымъ экзаменомъ учитель математики вспомнилъ вдругъ, что по программ полагается знаніе космографіи. Но предметовъ было такъ много, что на этотъ не хватало времени. Ршено было послдніе восемь уроковъ употребить на ознакомленіе съ наукой, недостающей для полнаго образованія юношей. Учитель принесъ съ собою маленькій учебникъ Малинина и Буренина и сталъ его читать. Онъ читалъ, а ученики перешептывались между собою. Наконецъ учителю это надоло. Въ нсколько уроковъ все равно съ наукой не ознакомишься! И онъ пришелъ къ заключенію, что проще всего поручить ученикамъ самимъ прочитать книжку, въ промежутокъ, который давали ученикамъ на приготовленіе къ экзамену по географіи и космографіи. Потомъ, будучи уже студентомъ, Сластовниковъ почувствовалъ проблъ въ своемъ образованіи и досталъ было какую-то нмецкую книжку по астрономіи. Но для пониманія ея нужно было хоть немножко знать математику. Сластовниковъ-же всегда былъ плохимъ математикомъ, а посл гимназіи вскор забылъ и то немногое, что зналъ. Къ тому-же тогда среди молодежи были въ мод только книги соціологическаго содержанія: ‘Положеніе рабочаго класса’, ‘Капиталъ’, и пр. Рчь Пелара произвела на него впечатлніе чего-то необыкновенно новаго и поразительнаго. Конечно, онъ не врилъ его фантазіямъ. Но убжденное и страстное краснорчіе Пелара поневол заставило посмотрть на него другими глазами. Простая мысль, которую Сластовниковъ слышалъ много разъ до того, мысль о многочисленности міровъ, почему-то теперь чрезвычайно его обрадовала, словно проливъ свтъ на вопросы о начал и цли вещей, которые въ послднее время безпокоили его. Это чувство было въ род того, которое испытываетъ идущій ночью одинъ по густому лсу, и вдругъ узнаетъ, что онъ не одинъ. Другая мысль мелькнула у Сластовникова: Пеларъ можетъ быть правъ, обращаясь за разршеніемъ нашихъ здшнихъ вопросовъ къ звздамъ. Это ново и оригинально. И онъ чувствовалъ симпатію къ этому старику, котораго не понималъ до сихъ поръ и въ которомъ открылъ столько идейной страстности. Сумасшедшій онъ или нтъ? спросилъ онъ себя нсколько разъ и ршилъ, что нтъ, что самое большое, если онъ отъ долгаго углубленія одной мысли сдлался маніакомъ, какъ Ньютонъ, какъ Кантъ и др. Затмъ у него вдругъ пробжалъ по кож легкій морозъ, когда вспомнилъ, что эти отдаленныя звзды можно разсматривать въ телескопъ вблизи, какъ всякое другое тло и видть, что эта поэтическая луна есть ничто иное, какъ скалы и пропасти, состоящія изъ извести и разныхъ другихъ минераловъ. Ему это показалось даже невроятнымъ, и вдругъ захотлось убдится собственными глазами, что все это не выдумано, а настоящая правда.
— М-r Пеларъ, сказалъ онъ,— вы меня чрезвычайно заинтересовали вашими разсказами. Умоляю васъ, дайте мн нсколько практическихъ уроковъ по астрономіи. Мн стыдно, что я такъ глубоко невжественъ… Да, можно?
Пеларъ усплъ уже остыть, можетъ быть ему стало стыдно теперь своего неожиданнаго порыва увлеченія и онъ пожаллъ объ этомъ. Онъ вынулъ изъ кармана своего сюртука корку хлба и грызъ ее, двигая челюстями во вс стороны. Затмъ отвтилъ безразличнымъ тономъ и немного свысока:
— Пожалуй, если хотите.— И потомъ онъ прибавилъ:— я голоденъ, не обдалъ сегодня… Но все-таки я доволенъ ныншнимъ днемъ… Ну, пора въ путь!
Онъ всталъ, за нимъ всталъ и Сластовниковъ, взявъ въ руки одинъ изъ его свертковъ. Онъ былъ очень тяжелъ, очевидно въ немъ было что-то металическое.
— Я понесу, вдь я съ вами.
— Какъ, сегодня же?
— Разв нельзя?
Старикъ почесалъ високъ.— Eli bien!— сказалъ онъ и протянулъ руки за сверткомъ.
— Дайте я понесу….Вамъ свертокъ очень тяжелъ. А я моложе и здорове васъ.
— Non, non… Вы еще разобьете.
Но Сластовниковъ настоялъ и старикъ уступилъ ему одинъ изъ своихъ пакетовъ. Они тихо стали подниматься по срой дорог. Пеларъ согнувшись, усердно жевалъ корку, и весь ушелъ въ это занятіе. Его потертый цилиндръ, сдвинутый на затылокъ, по старомодному, черезъ-чуръ высокій, съ непомрно широкими полями, придавалъ ему очень комическій видъ. Длинная тнь падала отъ него наискось справа, переламывалась объ утесъ, въ которомъ вырублена была дорога, и колыхалась въ вид высокой трубы, забгая впередъ, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Теперь было уже значительно темне. Луна подернулась точно газовой пеленой и казалась мднымъ шаромъ, который спускался къ горизонту, очертанія ея были уже не такъ ясны, какъ раньше. Легкій втеръ поднялся съ моря и въ воздух запахло сыростью. Но Сластовникову было жарко подъ тяжестью ноши. Онъ смотрлъ на согнутую спину своего спутника, который бодро подвигался впередъ, и этотъ человкъ, столь долго презираемый имъ, какъ будто выросъ въ его глазахъ. Къ уваженію, которое онъ питалъ къ нему теперь, примшивалась нкоторая доля таинственности и даже страха.
— Далеко еще?— спросилъ онъ.
— Нтъ, вонъ виднется.
И Сластовниковъ дйствительно замтилъ на разстояніи километровъ двухъ сроватую груду деревеньки, которую непривычный глазъ могъ принять за кучу камней, оторвавшихся отъ скалы.
— Вы не успете увидть сегодня Марса,— озабоченнымъ тономъ сказалъ Пеларъ,— видите какъ онъ поблднлъ, спустившись къ горизонту. Слишкомъ поздно уже… Но все равно я покажу вамъ луну. Видали вы ее когда-нибудь?
— Никогда.
Они приблизились къ деревн, которая казалась оставленною жителями. Ни огонька въ окн, ни лая собаки, въ улиц, въ которую они вошли, вдругъ стало совсмъ темно, какъ въ погреб, и только откуда-то слышалось журчаніе падавшей воды фонтана. Осторожно шагая, чтобы не споткнуться, Сластовниковъ слдовалъ за Пеларомъ. Улица спускалась внизъ, они прошли ее, повернули въ другую, взяли направо и опять стали подниматься. Топотъ шаговъ ихъ звучалъ металлически въ ночной тишин на четыреугольныхъ камняхъ мостовой. Теперь они опять вышли изъ деревни. Стало свтле.
— Вотъ мое гнздо, заявилъ Пеларъ, указавъ на стну двора, прилегавшаго къ дорог. Верхушки двухъ каштановъ съ темными листьями колыхались надъ стной съ легкимъ шелестомъ. Другой стороной домъ, очевидно, прилегалъ къ самой пропасти. Но съ улицы ничего не было видно, кром верхушки ея длинной крыши да нахлобученный куполъ обсерваціонной башни.
Пеларъ вынулъ ключъ и вложилъ его въ скважину низенькой темной калитки. Напирая на ключъ, который непріятно скриплъ, онъ сказалъ:
— Знаете, г. Сластовниковъ, ужъ очень давно я не имлъ гостей… Проходите.
Длинный флигель находился противъ самыхъ воротъ (башня прилегала къ нему слва), сквозь растворенную дверь и окно, занавшенное кисейной занавской, лился желтый свтъ небольшой лампы. Прямо противъ Сластовникова виднлся столъ съ наваленными фоліантами, бумагами и книгами, а на порог на табурет, противъ свта дремала, опустивъ голову на грудь, темная человческая фигура.
— Поди спать, Пьеро, va mon bon!— ласково сказалъ Пеларъ.
Фигура медленно подняла свое сморщенное обезьянье лицо, пошамкала ртомъ и, уставивъ съ безсмысленнымъ удивленіемъ мутные глаза на незнакомца, промолвила:
— On rentre tard ici, monsieur, trop tard!
— Ладно, Пьеро, или спать,— отвтилъ Пеларъ, жестомъ приглашая Сластовникова войти.
Сластовниковъ былъ удивленъ убранствомъ кабинета Пелара. Онъ воображалъ попасть въ берлогу чудака-алхимика, а между тмъ комната, гд онъ теперь находился, скорй напоминала бюро или канцелярію длового человка, чмъ что-нибудь другое. За обширнымъ бюро изъ акажу, которое онъ увидалъ со двора, стояло кожанное кресло, направо у стны — очень высокіе картоны со множествомъ зеленыхъ ящиковъ съ блыми этикетами. На стол — налво висла этажерка съ книгами, на письменномъ стол вмст съ большой фаянсовой чернильницей, бумагами и книгами, было набросано въ безпорядк множество фотографическихъ оттисковъ, гладкихъ и свернутыхъ въ трубочку. Кром того у письменнаго стола былъ другой столикъ поменьше съ ворохомъ отчетовъ парижской академіи наукъ. Еще маленькій столикъ изъ благо дерева стоялъ у окна, и на немъ — большой листъ александрійской бумаги съ недоконченнымъ чертежемъ, рейсфедеромъ, циркулями и линейками.
Все это пахло слишкомъ здоровымъ и усидчивымъ трудомъ, чтобы могло быть жилищемъ сумасшедшаго. Вдобавокъ хозяинъ дома въ черной ермолк и туфляхъ, былъ такъ ласковъ и гостепріименъ. Онъ придвинулъ гостю стулъ, взялъ его шляпу и палку и даже попросилъ его курить. Здсь у себя дома онъ былъ другой человкъ, въ его предупредительности не было того заискиванія, которое отталкивало, а виднлось что-то отеческое.
— Здсь съ моими книгами и телескопомъ мн хорошо, я никогда-бы не разстался съ ними, если-бы необходимость не заставила,— сказалъ онъ, развалившись въ своемъ кресл.
— Обдали-ли вы, по крайней мр?— спросилъ появляясь изъ темноты, Пьеро.
— Мн не хочется сть.
— Какъ угодно, но вы знаете вашъ обдъ въ мастерской, на столик въ углу.
— Спасибо, мой другъ, не сердись и или спать. Я буду работать.
— Какъ вамъ угодно.
И старый слуга опять исчезъ въ темнот. Пеларъ проводилъ его глазами, подмигнувъ Сластовникову. ‘Чудаковатый, молъ, парень’.
Потомъ онъ вдругъ всталъ и предложилъ идти въ обсерваторію.
— Не будемъ терять времени, иначе мы и луну потеряемъ сегодня.
Отворивъ дверь, они очутились въ большой и темной сводчатой комнат съ продольной щелью въ купол, сквозь которую синло звздное небо. Огромный телескопъ на прочной подставк перерзывалъ комнату, поднимаясь къ щели, точно пушка, съ угрозой направившая свое дуло къ небу. Желтый огонекъ горлъ сбоку на маленькомъ столик, и при слабомъ свт его Сластовниковъ замтилъ въ сторон лсенку, которая точно повисла въ воздух. Она опиралась подставками на колесахъ на полукруглый рельсъ и могла легко двигаться направо и налво. Пеларъ подошелъ къ стержню телескопа, къ которому въ стеклянномъ ящик былъ придланъ какой-то механизмъ. Онъ повозился, что-то отворилъ, завелъ, и механизмъ тихо и правильно защелкалъ своими шестернями. Тогда Пеларъ объяснилъ, что это часовой механизмъ, что онъ двигаетъ инструментъ въ сторону, противоположную той, въ которую двигается земной шаръ и что это длается для того, чтобы наблюдаемая точка оставалась неподвижной. Эта предусмотрительность очень понравилась Сластовникову. Онъ, который никогда не испытывалъ никакихъ неудобствъ отъ движенія земли и никогда даже особенно не думалъ, чтобы это могло случиться, почувствовалъ благоговніе къ ученымъ за ихъ остроумную выдумку. И это его настроеніе, увеличиваемое темнотою и новизною положенія, переходило въ умиленіе, почти въ экстазъ. Въ эту минуту новое чувство, никогда не испытанное имъ до того времени, наполнило его существо — чувство гордости за то, что онъ цивилизованный человкъ конца XIX столтія, а не дикарь и не обезьяна. Онъ всегда считалъ астрономію наукой теоретической, и втайн — ненужной. И вотъ теперь передъ нимъ былъ человкъ, который боле всего въ мір интересовался состояніемъ другихъ міровъ, и онъ самъ, Сластовниковъ, въ глубокую ночь, когда вс люди спятъ, не подозрвая о существованіи этихъ міровъ, пришелъ посмотрть, что на нихъ длается.
Между тмъ Пеларъ просто и увренно приготовлялъ инструментъ для предстоящаго наблюденія. Онъ подошелъ къ стн и сталъ вертть желзную ручку, какъ длаютъ гарсоны кафе, чтобы поднять или опустить занавсъ надъ террасой, — и куполъ задвигался, приводя въ щель новыя созвздія. Вотъ показался краешекъ луны, еще и еще и наконецъ почти весь ея мдно-красный шаръ, какъ будто насильно приведенный Пеларомъ. Потомъ Пеларъ направилъ трубку телескопа къ щели, затмъ легкимъ движеніемъ подвинулъ въ ту же сторону лстницу, взобрался на нее и услся. Телескопъ послушно поддался движенію его руки, и освтилъ лице его желтымъ свтомъ. Сластовниковъ благоговйно слдилъ за каждымъ его движеніемъ, маленькая фигура старика показалась ему теперь величественно-строгой и прекрасной. Пеларъ приложилъ глазъ къ окуляру, откинувши немного голову назадъ, и потомъ покачалъ ею съ досадой.
— Невидно?— спросилъ Сластовниковъ съ тревогой.
— Видно не такъ какъ слдуетъ… Впрочемъ, смотрите, — сказалъ онъ. уступая ему мсто.
На совершенно черномъ пол зрнія сверкалъ отрзокъ круга, усянный зернами и правильными круглыми углубленіями, какія оставляютъ на смол и мягкомъ гипс треснувшіе пузыри. Поверхность имла видъ очень ярко освщеннаго мла и была такъ же шероховата какъ онъ. Безъ всякаго усилія воображенія Сластовниковъ убдился, что передъ нимъ именно освщенное, а не свтящееся тло, какимъ онъ, какъ вс мы привыкли представлять себ луну. Легкій морозъ пробжалъ по его затылку и по спин, когда онъ вдругъ понялъ, что передъ нимъ колоссальная глыба земли, повисшая въ пространств, и что онъ видитъ ее только потому, что на ней въ настоящее время день. Ршительно никогда онъ не воображалъ, что это такъ реально и убдительно. И онъ смотрлъ, упиваясь, съ наивнымъ счастьемъ, на мловую поверхность, стараясь думать, что это обманъ глазъ, и съ радостью убждаясь, что это дйствительность, доступная ребенку. Онъ сталъ смотрть на край луны въ томъ мст, гд она рзко ограничивалась черной полосой, и замтилъ, что и этотъ край шероховатый, почти щербатый, и что луна только относительный шаръ, а не математически правильный, какимъ кажется простому глазу. Одна вещь интриговала его: на мловой поверхности онъ замтилъ срыя, неправильно очерченныя массы, рзко отличавшіяся отъ углубленіи и зеренъ, замченныхъ имъ раньше, и онъ спросилъ Пелара, что это?
— Это высохшія, лунныя моря, — отвтилъ тотъ.
— Какъ это поразительно!— восторженно воскликнулъ Сластовниковъ.— Это настоящая мловая масса… Въ моемъ имніи около Славянска я ужъ это видалъ. Какъ она близка, кажется протянулъ бы руку и почувствовалъ бы ея шероховатость.
— Но это очень высокія горы. Зерна, которыя вы замчаете, это — вершины какихъ-нибудь лунныхъ Монблановъ.
— Да, да правда… О, какъ я вамъ благодаренъ.
— Вы это видите въ первый разъ?
— Въ первый!.. Никогда не воображалъ, что это такъ. Меня удивляютъ эти треснувшіе пузыри, какъ ихъ углубленія правильны!
— Это кажется, потому что они очень далеко. На самомъ дл это глубокія долины.
Сластовниковъ опять принялся жадно смотрть въ телескопъ. А Пеларъ стоялъ внизу, заложивши руки за спину и серьезно сжавъ губы, имя видъ хозяина, показывающаго свои владнія.
— Странное дло,— замтилъ Сластовниковъ, не отрывая глазъ.— Я замчаю какое-то движеніе въ пол зрнія. Точно теченіе многочисленныхъ струй. Тающій сахаръ въ вод производитъ въ ней такое точно движеніе.
— Да, это земная атмосфера. Вы видите, какъ луна приняла густой золотистый цвтъ, это потому, что она спустилась къ горизонту. Чтобы разсматривать ее, приходится направлять трубку телескопа сквозь густой слой атмосферы, нагртой и смшанной съ парами. Вы это и видите.
Сластовниковъ съ сожалніемъ оставилъ трубку и спустился внизъ. Пеларъ долго молча ходилъ по темной комнат, потомъ вдругъ сказалъ:
— И какъ подумаешь, что эта огромная земля безплодна и необитаема. При ея близости отъ насъ, при нашихъ средствахъ наблюденія, мы могли-бы ее изучить какъ какую-нибудь Африку, могли-бы видть даже сооруженія на ней, города, каналы и пр.
— Но разв это доказано, что она безплодна?
— Это несомннно, потому что на ней нтъ атмосферы. Разв вы не замчаете, что на ней нтъ переходовъ свта, полутней? На ней все или освщено, или темно.