КРАСАВИЦА ДУНЬКА.
КРАСАВИЦА ДУНЬКА.
(Очеркъ).
I.
II.
III.
IV.
——
М. Анютинъ.
‘Русская Мысль’, кн.VII, 1889
Красавица Дунька, Ремезов Митрофан Нилович, Год: 1889
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Въ сел Нагорномъ никто не зналъ, за что смнили исправника, шумливаго толстяка Ивана Ивановича Васильева. Мстные обыватели, государственные крестьяне, такими вопросами не интересовались. Они знали, что исправники существовали съ поконъ вку и будутъ существовать до скончанія вковъ, что отъ времени до времени ихъ смняютъ потому, что таковъ порядокъ, установленный отъ ‘вышняго’ начальства. Обыватели помнили, что до Ивана Ивановича былъ исправникомъ Петръ Петровичъ, тоже шумливый и большой ругатель, но такой же добрякъ. Старики разсказывали про Василія Петровича, бывшаго еще раньше. Тотъ, говорятъ, былъ не только шумливъ, но и драчливъ. Было это давно, когда вс шумли, ругались и дрались,— и становой, и окружный начальникъ, и господа-помщики, и ихъ управители, и даже уздный лекарь. Въ то время въ Нагорномъ была ‘сельская расправа’, и въ ней всякій, власть имющій, расправлялся, чмъ хотлъ: кулакомъ, палкой или розгами. Потомъ ‘воля пошла’, расправу назвали волостнымъ правленіемъ, объявился мировой посредникъ изъ сосднихъ дворянъ. Прежде того онъ былъ драчунъ, а какъ поставили въ посредники, такъ драться пересталъ. За нимъ бросили драться становые и самъ исправникъ и только изрдка таскали за бороды сотскихъ. За провинности и недоимки въ волостной скли, а уже кулаками начальство не утруждалось, чубуки и совсмъ отмнили, вс стали курить папиросы. Вслдъ за чубуками отмнили и посредниковъ, поставили непремннаго члена и мировыхъ судей. Эти совсмъ обмякли: ни драки отъ нихъ не было видно, ни ругани не слышно, ни шуму. Все тихо и по благородному. Вначал, бывало, скажетъ кто изъ стариковъ: ‘попужать бы, прохворостить’… а непремнный членъ усмхнется, да и молвитъ: ‘мсто наше безлсное, лучше хворость на плетни поберечь’… Ну, и стали хворостъ соблюдать, и выросъ онъ не только на плетень, а въ хорошую жердину. Не то, чтобы розги вовсе отмнили, какъ чубуки,— нтъ, поскали иногда въ правленіи волостнымъ судомъ, только уже за одну провинность — за воровство, да и то лишь по второму разу. И хвороста на это не губили, розги брали изъ половаго вника не съ тмъ, чтобы истязать человка болью, а для острастки срамотой. Сталъ въ народ большой страхъ передъ волостнымъ вникомъ, по году его не развязывали. Шло такъ дло лтъ больше пятнадцати. Только и слышно было шуму отъ одного исправника Ивана Ивановича. Прізжалъ онъ два раза въ годъ, когда подати собираютъ: прідетъ пошумитъ покричитъ, да съ тмъ и удетъ. Вс такъ и знали, что это онъ по своей должности хорохорится и никому отъ того ничего не длается. И вдругъ смнили Ивана Ивановича. А за что? Въ сел никто этого не зналъ и не интересовался знать, такъ какъ всмъ доподлинно было извстно, что на его мсто прідетъ другой исправникъ и будетъ шумть такъ же точно и до тхъ поръ, пока не выйдетъ отмны исправникамъ здить по селамъ, шумть и ругательно кричать, какъ вышла въ свое время отмна кулаку, чубуку и розгамъ.
Пріхалъ новый исправникъ Василій Васильевичъ Ивановъ, молодой, не толстый, бравый такой, усы шильцами, самъ щеголь,— говорили, что холостой почти: жена въ Петербург осталась. Въ первый разъ со времени своего основанія село Нагорное увидало нешумливаго исправника. Обыватели начали соображать, что, должно быть, пришла-таки, наконецъ, давно ожидавшаяся отмна чиновному начальству шумть и нехорошія слова выкрикивать на весь крещеный міръ. Правда, сказалъ новый исправникъ одно словечко, какъ будто не совсмъ ладное: ‘Недоимокъ, сказалъ, чтобъ не было, не то перепорю недоимщиковъ…’ Проговорилъ это, и самъ же усмхнулся. Усмхнулись и старики, бывшіе въ правленіи, понравилась имъ въ новомъ исправник воздержанность на языкъ, и они даже заговорили, когда ухалъ исправникъ, о введеніи штрафа за непристойныя слова. Батюшка священникъ очень это одобрилъ. Одинъ Назаръ Савельевъ фыркнулъ длиннымъ, синебагровымъ носомъ и выругался, какъ нельзя хуже. На него никто вниманія не обратилъ, вс давно его знали за человка безпокойнаго и отчаяннаго ругателя. Только дядя Хиляй какъ-то понурился и отвернулъ голову въ сторону. Онъ доподлинно зналъ, изъ за чего злобится и такъ крпко ‘козыряетъ’ богатй Назаръ. У самого Хиляя изъ-за того же на сердц кошки скребли. Виновата во всемъ Дунька, его, Хиляева, дочь. Сватаетъ ее Назаръ Савельевъ за сына своего, за Никиту. И давно бы пора двку замужъ, ей уже восемнадцать лтъ сравнялось, отъ жениховъ отбою нтъ. А она и слышать ни о комъ не хочетъ. И жалко Хиляю двку, и боязно за нее, хотлось бы отдать въ богатый дворъ и страшно отдать за плюгавца Никитку, къ пьяному свекру Назару. На свобод выросла Дуня безъ матери и почитай-что безъ отца. Гордая она, своенравная, до грха съ ней: ‘Полюблю, говорить, пойду замужъ, а не полюблю, такъ и быть — проживу вковушей’.
Побрелъ дядя Хиляй потихоньку къ дому, опустивши заморенную кручиной голову. Былъ и онъ когда то настоящимъ ‘жителемъ’, не Хиляемъ, а Филиппомъ Даниловичемъ, въ богатяхъ не стоялъ, да и въ послднихъ не былъ. А вотъ, привелъ Богъ, попалъ въ самые послдніе. Умерла жена, супруга его любезная, когда Дун девятый годъ шелъ. Затосковалъ мужикъ, запечалился, и точно оборвалось все: работа не спорится, все-то не мило, ни къ чему рукъ приложить не хочется, и куда только сила двалась. Въ дом все врозь поползло, захирлъ Филиппъ, совсмъ хилой сталъ, и прозвали его дядей Хиляемъ,— въ шутку это и добродушно. А спросить бы его, каково ему было изъ Филиппа-то Даниловича въ Хиляя переверстываться? Только и свта-радости было — дочка милая, Дунюшка. Словно чуяло ея дтское сердечко, какъ тяжела отцу приставшая къ нему кличка, и двочка звала его не иначе, какъ тятя Филиппъ, — подросла, стада звать тятя Филиппъ Данилычъ. Чувство бодрости поднималось въ немъ отъ дочерней ласки: такъ бы вотъ и встрепенулся весь по-старому, заработалъ бы, какъ бывало, не хуже людей, благо и Дунюшка складывалась двкою сильною, ловкою. А тутъ-то и вспомнится прозвище: ‘дядя Хиляй’, и опять… опять та же убогая хилость схватитъ, руки повиснутъ, какъ плети, ноги еле волочатся, голову поднять силы нтъ, смлости нтъ людямъ прямо въ глаза посмотрть. Хилость нужду родила, отъ нужды зароблъ мужикъ и не можетъ поправиться. Много горя они видли съ Дуней, холодъ и голодъ узнали и все-жь-таки не пошли по-міру побираться ‘въ кусочки’, кое-какъ перебивались тмъ, что Дунюшка ходила на поденщину, а Филиппъ рыбу ловилъ въ рчк и продавалъ ее попу, цловальнику и мелкимъ сосднимъ помщикамъ. Тмъ только они и кормились и съ грхомъ пополамъ справляли подати. А тутъ, на ихъ бду, старики сдали рку одному купцу, большому охотнику ловить рыбу. Купецъ къ рк караульнаго приставилъ, такъ и покончился для Хиляя послдній источникъ скуднаго заработка. Подати спрашиваютъ, требуютъ весеннюю недоимку, а въ дом ни денегъ нтъ, ни продать нечего. Хлбъ родился такъ плохо, что, отдавши сколько слдуетъ за работу, имъ и до ползимы не прокормиться. Самъ Хиляй уже давно отсталъ отъ крестьянской работы, и не было у него ни лошади, ни сохи, ни телги. Назаръ Савельевъ не разъ засылалъ тетку Анисью, норовитъ Дуню за своего Никитку сосватать. ‘Желаю, говоритъ, чтобы въ моемъ двор первйшая по селу баба жила’… общалъ на себя Филиппову землю снять, вс платежи за него править и самому ему помощь давать. А какъ ее, Дунюшку-то, уломаешь, когда плоше Никитки во всей округ малаго де сыщется? Уродился онъ корявый, смотрть не на что, а родитель еще подправилъ, съ малолтства заколотилъ парня до того, что посмотрть на него и смхъ беретъ, и жалостно. Боязно за такого двку отдать. А ей что? Ей и горя мало: на улиц хуже всхъ одта, сытая ли, голодная, псню заведетъ — полсела слушать собирается, въ работ доброму мужику не уступитъ, нтъ во всей волости другой такой красавицы, и ни одинъ-то парень къ ней близко подступиться не сметъ.
Недля прошла съ тхъ поръ, какъ прохалъ исправникъ. Дуня одна молотила рожь изъ крохотной отцовской кладушки на сосдскомъ гумн. У нихъ и гумна-то своего не было. Филиппъ лежалъ на солом. Помахаетъ онъ цпомъ разъ десятокъ-другой, измучается и лежитъ отдыхаетъ полчаса, а забудется — пролежитъ, пожалуй, часъ и побольше.
— Хиляй!— окликнулъ его изъ-за плетня рзкій голосъ Назара Савельева.— Эй, Хиляй! опять задрыхъ? Двка, слышь, одна мотается за мужика и за бабу.
— Я, Назаръ Савельичъ, такъ, маленько,— виновато заговорилъ Филиппъ, съ трудомъ поднявшись на поги.— Ишь притомился… сила моя какая?…
Авдотьинъ цпъ застучалъ еще чаще, поднимался еще выше и такъ билъ содому, что она вверхъ летла клочьями.
— Эхъ ты, Хиляй! Прямой ты, слышь, Хиляй,— продолжалъ, усмхаясь, Назаръ.— Взять бы вотъ цпъ, да обоихъ васъ съ двкой цпомъ-то поучить, дурь изъ васъ повыбить.
— Вамъ, Назаръ Савельичъ, чего отъ насъ надо?— заговорила Авдотья, переставая молотить и опершись на цпъ.
— Ты, двка, слышь, помолчи,— огрызнулся на нее Назаръ.— Не съ тобой говорятъ. Шустра ты больно. Помолчи докедова. Слышь, Хиляй, исправникъ-то вправду драть собирается, въ Пряхин троихъ отпоролъ, въ Грязную похалъ, тамъ хвороститъ. Завтра у насъ, слышь, будетъ. Урядникъ веллъ въ волостной побол розогъ наготовить. Слышь ты, Хиляй, за тобой недоимки то много ль стало?
Филиппъ растерянно поддергивалъ кушакъ и моргалъ глазами.
— Вы это, Назаръ Севельичъ, къ чему тятиньк говорите?— сказала Дуня, блдня.
— Правовъ нтъ, правовъ такихъ… нтъ, — бормоталъ Филиппъ.
— Шустра ты, Авдотья, охъ, шустра,— качалъ Назаръ головою.— Вотъ всыплятъ твоему тятиньк горячихъ, такъ и увидите вы съ нимъ, какія такія, слышь, права у исправника. А ты, Дунюшка, вотъ что: какъ поведутъ тятьку твоего драть, такъ и лупи во вс ноги ко мн, ничего и не будетъ. Недоимку я внесу, ничего и не будетъ. А въ теб, слышь, Авдотья Филипповна, тмъ же часомъ сватовъ пришлю. Чуешь ты это дло?
— Стало быть, вы врод какъ меня купить у тятиньки хотите? Такъ этому…
— Стой-ко-ся ты, умница, не знаешь разв, споконъ вка, слышь, говорится: у васъ, молъ, товаръ, у насъ — купецъ… Споконъ вка… Вотъ мы съ Никиткой и есть самые эвти купцы, а ты, Дунюшка, будешь товаръ. Купцы мы, слышь, настоящіе, за цной не постоимъ.
— Не бывать этому!— крикнула Авдотья.
— Тогда бывать родителю твоему дранымъ. То-то я говорю, утро вечера мудрене. Завтра забгай, слышь, Дуня…
На слдующій день пріхалъ исправникъ, и недоимщиковъ, въ томъ числ и Хиляя, повели въ волостную. Авдотья не побжала къ Назару, какъ стояла она на гумн, такъ и покатилась съ глухимъ воплемъ, почти замертво, на недомолоченные снопы. Хиляя, однако, не выскли. По дорог онъ упросилъ сотскаго зайти съ нимъ къ Назару Савельичу, при сотскомъ по рукамъ ударили, Богу помолись и Дуньку ‘пропили’. Съ деньгами на уплату Филипповой недоимки ходилъ въ правленіе Никитка, онъ же потомъ съ работникомъ отвезъ домой мертво пьянаго будущаго своего тестя. Недли черезъ дв Авдотью повнчали съ Никитой Назаровымъ Савельевымъ.
Жители села Нагорнаго и всего узда успли освоиться съ тмъ мнніемъ, что многое, казавшееся имъ отмненнымъ, не было уничтожено окончательно и безповоротно, а лишь временно упразднядось, по какимъ-то особливымъ соображеніямъ начальства, недоступнымъ пониманію обывателей. Благодаря щеголеватому исправнику, они собразили только, что, должно быть, розги отмнялись въ видахъ лсоохраненія и лишь до возраста лса. Теперь бывшій хворостишко выросъ въ слегу и толще, а потому втви, безъ ущерба для его роста, могли быть употребляемы по усмотрнію волостнаго и узднаго начальства, какъ средство пополненія недоимокъ. Между тмъ, недоимки не уменьшались, а все увеличивались, несмотря на ‘строжайшія’ предписанія и на возвратъ къ ‘строжайшему’ исполненію предписаній. Для всхъ было ясно, что недоимки ростутъ вслдствіе плохихъ урожаевъ за послдніе два года и низкой цны на хлбъ. Но никто понять не могъ, почему хлбъ дешевъ, когда его родилось такъ мало, и вс разсужденія сводились къ тому, что, стало быть, купцы дороже не даютъ. Дальнйшихъ причинъ никто не доискивался, отлично зная, что отъ того легче не будетъ.
За то же время Назаръ Савельевъ убдился въ томъ, что, женивши сына на красавицъ Дуньк, онъ ‘купилъ товаръ не по мсту’. Назарова жена, глупая, забитая мужемъ, злая и сварливая Матрена, съ перваго дня возненавидла молодую невстку, именно за то, чмъ она всмъ такъ нравилась,— за красоту, здоровье и силу. Старуха врить не хотла, что Назаръ хлопоталъ и тратился ради сына, заморыша Никитки.
— Ишь, старый песъ,— шипла она такъ, чтобы слышалъ Никитка,— чего затялъ! Такъ теб, лшему, и поврили, что сыну въ жены экую лошадь взялъ… Себ въ снохи, лысый чортъ, выискалъ. Погоди у меня, обоимъ покажу!
Никитка и безъ того не взлюбилъ жену съ самой свадьбы. Какъ не былъ онъ глупъ, а замтилъ, что еще въ церкви вс смялись надъ его плюгавою фигурой рядомъ съ высокою и статною двкой, которую и поцловать то онъ не можетъ, если та не захочетъ нагнуться. Онъ много раньше отца понялъ, что ему ‘этотъ товаръ совсмъ не по мсту’, что Дунька не годится ему въ жены, а онъ не будетъ ей никогда настоящимъ мужемъ. Авдотья относилась къ нему съ нескрываемымъ чувствомъ гадливаго презрнія и не только не нагибалась поцловать недорослаго мужа, но всячески старалась держаться отъ него какъ можно дальше. Тяжелое положеніе молодой женщины, нелюбимой въ семь мужа, нисколько не облегчалось тмъ, что на ея сторон былъ свекоръ Назаръ Савельевъ. Слдомъ за дурой Матреной и за дуракомъ мужемъ, Авдотья стала подозрвать, что не съ добра старикъ съ нею ласковъ, защищаетъ ее отъ нападокъ сварливой старухи, жалетъ въ работ и накупаетъ нарядовъ. На самомъ дл гордость сельскаго богатя тшилась тмъ, что у него во двор ‘первая по селу баба’, самая красивая, видная и самая нарядная, какъ тшилось его мужичье самохвальство раскормленнымъ жеребцомъ, безъ умолку гоготавшимъ на всю улицу, когда хозяинъ вызжалъ на немъ на базаръ. Радовалось Назарово крестьянское сердце и тому, что въ Дуньк онъ пріобрлъ здоровенную работницу, способную восполнить недостатокъ силенки у плохаго Никитки. Похвальбы снохою хватило, однако, не надолго. Жеребецъ, тотъ гоготалъ, живота своего не жаля, и съ неослабнымъ усердіемъ громыхалъ подвшеннымъ къ узд огромнымъ бубенцомъ, возбуждая восторгъ уличныхъ звакъ. А Дуньку нельзя было разрядить, посадить съ собою на телгу и возить на-показъ по базару. Тогда весь околодокъ заговорилъ бы то же, что про себя бурчала Матрена. Попытка поручить Никитк похвастаться красотою и нарядомъ бабы передъ базарною толпой окончилась для всхъ крайне плачевно. Коня и запряжку хвалили, на молодую бабу любовались и ея убранство тоже хвалили, а надъ Никиткой потшались и хохотали такъ громко, что конь испугался и помчалъ сломя голову. Никитка не осилилъ удержать его и самъ не удержался, вылетлъ изъ саней на крутомъ раскат и въ новомъ дубленомъ полушубк плашмя растянулся въ грязной луж. Дунька словила вожжи и, не удерживая лошадь, не оглядываясь на барахтающагося мужа, понеслась домой, при оглушительномъ хохот и крикахъ толпы: ‘Бизьяна-то подбери, бизьяна-то!… Бизьянъ въ луж уходится!…’
— ‘Бизьянъ, бизьянъ!’ — гудло въ ушахъ Авдотьи, когда лошадь остановилась у воротъ Назарова дома и заржала во всю глотку.
— Никитка гд?— сурово спросилъ свекоръ, отворяя ворота.— Пьянъ напился?
— Пьянъ! Съ роду онъ у васъ пьянъ!— не сдержалась Дунька, готовая плакать, рыдать, драться отъ срамоты и досады.
— Гд онъ?— уже хриплъ Назаръ Савельевъ.
— Въ грязи копается, въ луж… Поди подбирай, не то уходится вашъ бизьянъ!
Авдотья вошла въ избу, хлопнула дверью и, не раздваясь, ничкомъ повалилась на лавку. Точно сквозь сонъ слышала молодая, какъ вернулся ея мужъ, какъ оралъ на него старикъ, какъ несчастный Никитка стоналъ и катался по полу подъ тяжелыми ударами Назарова кулака, какъ визжала Матрена, понося ее, Дуньку, самыми позорными словами. Слышала Авдотья потомъ, какъ вслдъ за безсмысленнымъ укоромъ, обращеннымъ къ Назару, что-то опрокинулось и Матрена завыла подъ столомъ. Молодая баба очнулась и вскочила на ноги.
— Батюшка!— крикнула она свекру, готовая вступиться за старуху.
— Что?— завопилъ совсмъ озврвшій Назаръ Савельевъ и поднялъ надъ нею жилистый кулакъ.
Въ ушахъ у Дуньки зазвенло, въ груди какъ бы оборвалось что, и она навзничь упала на лавку, съ которой только что поднялась. Назаръ сразу спохватился, что зашелъ слишкомъ далеко, и съ нечеловческимъ ревомъ выбжалъ изъ избы. Матрена быстро вылзла изъ-подъ стола и вцпилась въ длинныя, густыя косы неопомнившейся еще невстки.
— Бей ее, Никитка, бей ее, такую-сякую!— визжала старуха, сыпля самую непристойную ругань.
Никитка накинулся на полубезчувственную жену своими дряблыми кулачишками. Сознаніе тотчасъ вернулось къ Авдоть. Однимъ взмахомъ руки она отбросила мужа въ уголъ избы, другимъ отправила свекровь обратно подъ столъ и вышла изъ дома, волоча по грязи запутавшійся за ногу шелковый платокъ съ золотыми разводами, подарокъ свекра, имъ же сбитый съ ея головы.
— Куда?— окликнулъ ее Назаръ на двор и заступилъ дорогу.
— Къ тят, пусти!— рзко отвтила молодая.
— Стой, слышь… Не гоже такъ… простоволоской. Авдотья провела рукой по разбившимся косамъ, оглядлась, подняла съ земли испачканный платокъ и въ роспускъ покрыла имъ голову.
— Слышь, не гоже, Авдотья,— тихо и убдительно говорилъ старикъ.— Не срамись на народ… слышь, насъ не срами. Подъ въ горницу, приберись.
Молодая женщина еще разъ оглядлась кругомъ въ какомъ-то раздумь и послушно направилась въ горницу, черезъ сни противъ жилой избы. Чуть не со дня рожденія знала Авдотья, что мужики бьютъ женъ, бьютъ за дло и зря, съ досады и съ пьяныхъ глазъ, бьютъ нелюбимыхъ женъ, бьютъ и любимыхъ. Выданная насильно за Никитку, она не сомнвалась въ томъ, что этотъ мозглякъ захочетъ непремнно надъ нею покуражиться, показать свои супружескія права. Но не ждала Авдотья побоевъ отъ свекра, тмъ въ особенности обидныхъ, что въ нагорновской округ не принято старикамъ бить снохъ, кром случаевъ безнравственнаго поведенія молодыхъ бабъ. На все, даже на побои женщинъ, существуютъ въ крестьянскомъ быту свои обычаи. Побои ведутъ за собою ‘раскосмаченье’, которое считается большимъ позоромъ для женщины не только при чужихъ людяхъ, но и въ присутствіи самыхъ ближайшихъ родственниковъ мужчинъ. ‘Раскосмаченье’ же кмъ бы то не было, кром мужа, это — уже самое послднее дло, самое страшное оскорбленіе, какое только можетъ быть нанесено женщин, оно равносильно публичному безчестью. Вотъ почему Назаръ, сшибя въ азарт платокъ съ головы снохи, выбжалъ изъ избы, какъ сумасшедшій. Вотъ отъ чего упала Авдотья безъ чувствъ на лавку, а не отъ пустячнаго удара, нанесеннаго ей свекромъ. Потому же самому не побжала она ‘раскосмаченная’ къ отцу, а послушалась Назара и ушла въ горницу.
Назаръ былъ самодуръ, мужикъ крутой и грубый, но не злой. Жаль ему стало молодую красавицу сноху, понапрасну онъ ее обидлъ, и досада его разбирала на себя, на сварливую жену и на дурака сына. Походилъ старикъ по двору, выпрягъ изъ саней разукрашеннаго бляхами коня, отвелъ въ конюшню, постоялъ немного на крыльц, потомъ постоялъ еще въ сняхъ, раздумывая о чемъ-то и, круто повернувши, вошелъ въ горницу. Авдотья сидла на скамь, опершись на столъ и склонивши голову на руку. Одна коса туго-скрученною плетью падала на спину, другая, распущенная и расчесанная, сбгала широкими черными волнами съ колна на полъ. Назаръ притворилъ дверь, сдлалъ шага два и остановился. Молодая женщина не подняла головы, точно не слыхала ни скрипа двери, ни тяжелыхъ шаговъ свекра.
— Дуня,— окликнулъ онъ,— Дунюшка.
Она вздрогнула, выпрямилась и большими темносрыми глазами пристально, не то въ испуг, не то въ недоумніи, глядла на старика.
— Слышь, Дуня, ничего это… такъ, слышь. Ты того, какъ-нибудь… Я, слышь, Никитку сокращу и старую вдьму сокращу. не дамъ имъ тебя… Только ты, Дунюшка, слышь, не того…
Назаръ Савельевъ говорилъ тихо, стараясь придать особенную мягкость своему хриплому голосу, и казалось старому богатю, что говоритъ онъ необыкновенно красно и убдительно.
— Вамъ что?— удивленно спросила Авдотья, откинула волосы назадъ и прикрылась загрязненнымъ дорогимъ платкомъ.
— Оставь, слышь, Дунюшка,— продолжалъ Назаръ.— Для тебя я не токмо что… Никитка не посметъ у меня. Хиляеву душу я на себя сниму. Платокъ этотъ брось, наплюй… Для тебя, слышь, Дуня, лучше куплю, два платка теб… Только ты, Дуня…
Назаръ протянулъ руку молодой баб. Авдотья плотне завернулась въ платокъ, быстрымъ движеніемъ откачнулась назадъ, какъ бы пытаясь укрыться за столомъ.
— Не трожь, не трожь!— почти крикнула она.— Не надыть мн ничего отъ тебя. Пущай твой бизьянъ издвается, а ужь не дамъ я теб, старому псу, надругаться….
— Дунька, слышь, ополуумла?… Чего глотку дерешь?— растерялся Назаръ.
— Не трожь, сгинь, грховодникъ!— уже кричала Авдотья.
Она и вправду ополуумла, заподозрвши свекра въ такихъ намреніяхъ, которыя ему и въ голову не приходили, несмотря на постоянныя подсказыванія Матрены.
— Такъ вотъ ты чего, треклятая, надумала?— захриплъ онъ не своимъ голосомъ.— Такъ-то ты, слышь, со мной?…
Старикъ настежь распахнулъ дверь и вышелъ изъ горницы.
Съ этого случая жизнь въ дом Савельевыхъ день ото дня становилась все невыносиме, и не для одной Авдотьи, а для всей семьи. Старуха окончательно убдилась, что Назаръ ‘не спроста’ зашелъ въ горницу въ снох и что Дунька ‘не спроста’ впустила свекра, ‘распущемши свою гриву’. Съ своей стороны, Авдотья не сомнвалась въ томъ, что старикъ приходилъ ‘съ нехорошимъ’, обольщать ее платками и устращивать. Иначе она не умла объяснить себ прихода свекра и его странныхъ рчей. По этой части она многое знала отъ своихъ подругъ, вышедшихъ раньше ея замужъ. Никитка съ дуру врилъ всему и не врилъ никому, ни отцу, ни матери, ни жен, ни себ самому. Онъ ненавидлъ красавицу Дуньку, какъ можетъ ненавидть женщину только безсильный и глупый мужъ. Онъ нарочно посылалъ жену за какимъ-нибудь дломъ съ молодымъ работникомъ и шелъ къ отцу съ нелпымъ доносомъ на нее или оставлялъ Авдотью съ глазу на глазъ съ отцомъ и бжалъ къ матери съ гнусными жалобами на обоихъ. Въ дом поднималась дикая брань, часто переходившая въ драку. Назаръ винилъ во всемъ бабъ, колотилъ Матрену и приказывалъ Никитк ‘учить’ жену, при чемъ самъ спшилъ уйти какъ можно скорй, чтобы не зарваться опять и не ударить сноху. Никитка наскакивалъ на жену, но, въ большинств случаевъ, такіе наскоки обходились для Авдотьи довольно безобидно.
— Прочь, корявый!— окрикивала она мужа.— Не то возьму за ноги и объ печь головой расшибу!
Никитка трусилъ и пятился назадъ, Матрена визжала неистовыя ругательства и не смла подступиться къ непокорной невстк. Въ особенности они донимали Авдотью и выводили ее изъ себя надругательствами надъ ея отцомъ, и однимъ смиряли ея гордость — угрозами не заплатить за него подати, какъ было условлено. Второпяхъ, подъ страхомъ розогъ, дядя Хиляй обо всемъ договорился съ Назаромъ лишь на словахъ и безъ свидтелей и теперь находился въ полной зависимости отъ богатаго свата. Весеннюю недоимку Назаръ внесъ за него, а осенній платежъ задержалъ, и надъ бднымъ Хиляемъ опять собиралась едва миновавшая его гроза.
Въ теплый осенній день пронеслась по селу страшная всть, что вотъ-вотъ прідетъ исправникъ ‘выбивать’ подати. Объ этомъ уже говорили на сход и перекликали неплательщиковъ. Назаръ Савельевъ вернулся со схода ‘выпивши’, въ какомъ-то самодурно-мрачномъ настроеніи. Тамъ, при всемъ народ, Хиляй униженно просилъ внести за него хотя бы только недоимку, чуть не въ ноги кланялся, плакалъ, называлъ Назара ‘сватомъ любезнымъ’, насмшилъ весь сходъ и сдлалъ самого Назара Савельева предметомъ довольно язвительныхъ шутокъ. Точно Назаръ безъ него-то, безъ стараго плаксы, не знаетъ, что надо заплатить. Чего онъ лзетъ съ своимъ ‘сватомъ любезнымъ’ и срамится при всемъ честномъ народ? Злость разбирала Назара, зачмъ съ Хиляемъ связался, его Дуньку за сына взялъ, какая-то щемящая боль сосала у него подъ ложечкой и противною горечью подступала къ горлу. Вонъ она, эта красавица Дунька, большеглазая, румяная, статная да непокорная, вонъ она на крыльц стоитъ и лицо отвернула, какъ увидала, что онъ вошелъ въ калитку. Разв жена она Никитк? Куда ему, немогутному, такую-то бабу? Ишь у нея руки-то, словно точеныя, шея-то — кипенная, ишь нога босая изъ-подъ юбки выставилась, рубаха блая на высокой груди колышется, ходуномъ ходитъ… Да эдакую-то бабу… Назаръ остановился и не спускалъ глазъ съ Авдотьи. Она почувствовала на себ нехорошій взглядъ свекра, вспыхнула, застыдилась, одернула подоткнутую за поясъ юбку и двинулась съ крыльца во дворъ. Еще пущая злоба схватила Назара за сердце, злоба на себя за дурную мысль, злоба на бабу за то, что она эту мысль угадала.
— У, треклятая! у самой наум,— ворчалъ старикъ, пытаясь про себя свалить вину на сноху.
— Куда?— проговорилъ онъ вслухъ, сдвигая брови и въ упоръ, глядя на Авдотью.
— На огородъ, матушка тамъ,— отвтила она и посторонилась отъ старика, входившаго на ступеньки крыльца.
— А Никитка съ работникомъ гд?— спросилъ Назаръ, не давая дороги молодой баб.
— Тамъ, на огород… Я за квасомъ… имъ квасу несу.
— Въ горницу, слышь, иди. Мн неси квасу,— съ злымъ выраженіемъ сурово приказалъ старикъ.
— Не пойду,— тихо, но рзко проговорила Авдотья.
— А почему, слышь, не пойдешь?— сказалъ онъ еще мрачне..
— Не пойду,— упрямо повторила молодая.
— Не пойдешь? Плохо, слышь, будетъ, коль не пойдешь…— Дикое самодурство такъ и кипло на сердце богатя.— Моя въ теб’ слышь, воля. Захочу, такъ за волосы сволоку… А твоего дохлаго Хиляя завтра драть… Слышь ты, въ волостной драть, коль не пойдешь! А послушаешь добромъ, получай и волоки ему подати, и осеннія, и вешнія. Вотъ он. Слышь, Дунька, покорись…— Старикъ хлопнулъ себя по кожаной кис, висвшей у него на грудиподъ рубахой.
— Батюшка…— взмолилась Авдотья.
— Покорись, слышь, Дунюшка!— Голосъ Назара сталъ мягче, въ глазахъ блеснуло что-то похожее на ласку.— Покорись… ничего, слышь, не будетъ. Все по-хорошему… Подъ, Дуня, подъ глупая…
Нежданная мягкость, почти нжность, испугала Авдотью больше, чмъ гнвные окрики свекра. Еще разъ не поняла она прихоти стараго самодура и, подъ вліяніемъ подозрній Матрены, истолковала въ дурную сторону попытку старика обратить на нее, красивую да сильную, чувство родительской любви, таившейся въ его грубой, но не зврской душ. Выросшій подъ гнетомъ жестокаго отца и злой мачихи, онъ съ дтства не зналъ ласки, не слыхалъ добраго слова, не видалъ онъ ни свта, ни радости съ глупою женой, ни утхи отъ неудачливаго сына. Изъ чувства удовлетвореннаго самолюбія дважды зарождалась въ его зачерствломъ сердц теплая отцовская нжность къ богоданной дочери. Въ ней онъ безсознательно чаялъ найти утшеніе на старости лтъ, ея ласковаго слова, ея любящаго взгляда хотлъ онъ добиться за все добро, которое искренно желалъ ей сдлать, но сдлать котораго не умлъ. И оба раза она отвтила ему оскорбительнымъ подозрніемъ. Назаръ протягивалъ къ ней руки, готовый примириться и простить, чуть не прощенья просить за минутную вспышку гнва. Онъ, гордый богатй, не знавшій удержа и мры своей власти въ дом, унижался до просьбы передъ молоденькою бабенкой, передъ дочерью нищаго Хиляя. А она быстрымъ и сильнымъ движеніемъ оттолкнула его, старика, съ дороги и, стиснувши зубы, съ лицомъ, искаженнымъ ненавистью и страхомъ, кинулась бжать черезъ дворъ къ огородамъ.
— Такъ-то?— зарычалъ ей вслдъ Назаръ Савельевъ.— Погоди-жь ты у меня, колода! Въ бараній рогъ согну!…
Матрена и Никитка видли съ огорода, какъ Назаръ вернулся домой, по его походк, по тому, какъ на немъ надта шляпа, они уже знали, что старикъ былъ выпивши, и переглядывались между собою, подмигивали другъ другу, кивая головою въ сторону дома: ‘нейдетъ, молъ, Дунька-то… вонъ оно что!’ Наконецъ, Авдотья прибжала, запыхавшись и дрожа отъ волненія, съ пылающимъ лицомъ. Квасу она не принесла,— второпяхъ оставила на крыльц. Это и послужило первою придиркой для ругательствъ, которыми разразились на нее свекровь и мужъ. А разъ начавши, Матрена уже не умла остановиться и высыпала весь запасъ позорящихъ женщину словъ, столь обильный и многообразный у злыхъ деревенскихъ старухъ. Ей дла не было до того, что тутъ же съ ними вмст выбиралъ картофель молодой работникъ изъ чужаго села, что черезъ плетень глазли и слушали сосдскіе ребятишки. Авдотья не отвчала ни слова, только лицо ея поблднло, разгорлись ея темные глаза и рука все сильне и сильне сжимала желзный скребокъ, которымъ рыли картофель. Неизвстно, чмъ бы кончилось дло, если бы не появился въ воротахъ Назаръ Савельевъ, по крику жены догадавшійёя, въ чёмъ дло, и не пригрозилъ избить всхъ палкой.
На утро село всполошилось. Забгали сотскіе, десятники и старосты. Вс какимъ-то чудомъ уже знали, что исправникъ пріхалъ ‘люте звря’ и что неплательщикамъ не будетъ пощады. Авдотья вышла за ворота поджидать, когда поведутъ ея отца въ правленіе. Она хотла зазвать его въ смутной надежд, что авось въ послднюю минуту свекоръ смилуется надъ несчастнымъ старикомъ. Мимо воротъ бжалъ мальчикъ-десятникъ.
— За кмъ? за моимъ тятькой, что ли?— спросила она.
— Эвося! Дядя Хиляй ужь тамотка, привели,— отвтилъ мальчикъ, едва переводя духъ и пускаясь бжать дальше.
Сердце замерло у Авдотьи. Тяжело волоча ноги, протащилась она въ избу и съ глухимъ стономъ упала на колни передъ свекромъ.
— Батюшка, смилуйся!— рыдала она, припадая головой въ сапогамъ Назара.— Батюшка, спаси… тятеньку-то повели. Родненькій, желанный!… Господи!… Все, что хочешь… вотъ я, вся тутъ… что велишь. Только тятьку, тятьку моего пожалй!
Выраженіе самодовольнаго торжества пробжало по хмурому лицу Назара Савельева.
— Ага, теперь, слышь, что велишь!— заговорилъ онъ, приподнимая голову снохи и съ какою-то загадочною усмшкой вглядываясь въ ея красивые глаза, казавшіеся еще больше отъ виднвшагося въ нихъ ужаса.— Коляна, коляна, а мн, слышь, покоряешься и въ горницу пойдешь со мною, когда кликну? Пойдешь, слышь, Дунька?
— Пойду, батюшка, только тятеньку спаси. Пусть ужь я пропадаю… Его, старика, не дай осрамить!
Авдотья обнимала колни свекра и припадала къ нимъ головой, пряча пылающее отъ стыда лицо.
— Добро, Дунюшка, вставай, слышь. Ничего эвтаго не будетъ, и ты, слышь, не сумлвайся.
Назаръ тихо освободился отъ снохи, надлъ кафтанъ, взялъ шляпу и вышелъ изъ избы. Авдотья провела рукою по лицу и оглянулась. На ея счастье, никого дома не было, а то опять поднялась бы ссора, Матрена съ Никиткой нарочно задержали бы старика и не скоро бы выпустили. Они непремнно устроили бы такъ, чтобы Назаръ опоздалъ въ правленіе. Черезъ отворенную дверь въ сни Авдотья слышала, какъ тамъ что-то скрипнуло, потомъ какъ будто прокрались чьи-то осторожные шаги. Молодая женщина оправилась, прошла въ сни и на крыльцо. Нигд никого, только въ заднихъ воротахъ на огородъ мелькнула красная рубашка Никитки. Авдотья не обратила на это вниманія и вышла на улицу тревожно поджидать, что-то будетъ тамъ, въ волостной. Между тмъ, Никитка, притаившись въ чулан сней, слышалъ отъ слова до слова все, что было говорено въ изб, и не посмлъ въ одиночку сцпиться ни съ отцомъ, ни съ Дунькой. Мать была на огород, и онъ побжалъ къ ней съ доносомъ.
За воротами Авдотья присла на кучу жердей и не спускала глазъ съ конца улицы, ведущей къ волостному правленію. Тамъ и сямъ на заваленкахъ избъ, на бревнахъ, а то и просто на трав сидли женщины, старухи и молодыя, вс лица были обращены въ одну сторону, куда повели ихъ отцовъ, мужей и сыновей. Вдали позванивали колокольчики, глухо рокотали бубенцы. Съ площади показался верховой, труся неспорою рысью на неосдланной шершавой лошаденк.
— Что? что?— раздавались голоса поднимавшихся на встрчу ему бабъ.
— Передрали, узжаютъ,— выкрикивалъ онъ какъ-то особенно ухарски, стараясь поднять вскачь свою пузатую клячу.
Авдотья замерла на мст, не имя силъ ни подняться, ни спросить про отца. Колокольчики бойко зазвенли, взвилось облако пыли и потянулось на-перерзъ улицы вслдъ за тарантасомъ, уносившимъ грозное начальство. Изъ-за пыли появилось нсколько шляпъ-грешневиковъ. Ни Хиляевой, ни Назаровой шляпы Авдотья не разглядла и уже готова была встать и бжать имъ на встрчу, какъ надъ самою ея головой раздались давно знакомыя взвизгиванія:
— Что, подлая? Что, треклятая, такая-сякая? Много взяла, много сдлала съ старымъ хрычомъ? Выпороли твоего пса Хиляя и тебя, распутницу, сейчасъ за косы и на сходъ. И тебя при всемъ народ выпорютъ… Бей ее, волоки за косы!
Никита подскочилъ къ жен и, что было въ немъ силенки, ударилъ по затылку. Матрена вцпилась въ ея длинныя косы, разсыпавшіяся изъ-подъ сбитой съ головы повязки.
— Волоки на сходъ! Отецъ драный, пущай и ее, гадину, выдерутъ,— голосила на всю улицу озлобившаяся до бшенства старуха.
Еще мгновенье, и, отброшенная сильною рукой невстки, Матрена вопила, стараясь подняться съ вороха жердей, объ которыя она разбила себ голову и спину. Никитка вскрикнулъ раза два и смолкъ, въ разорванной рубашк, съ безжизненнымъ лицомъ, залитымъ кровью, онъ лежалъ въ пыли дороги, безпомощно раскинувши длинныя, тонкія, какъ щепки, руки. Обезумвшая Авдотья обрубкомъ дубоваго кола не переставала увчить полумертваго мужа. Подбжавшіе мужики вырвали у нея колъ, не безъ труда повалили ее на землю и кушаками скрутили ей руки за спину. Вся оборванная, обнаженная по поясъ, красавица Дунька продолжала биться и хрипть страшныя проклятія.
— Убила! убила Никитку… Дунька Савельевыхъ мужа убила!— пронеслось по селу съ необычайною быстротой и долетло до слуха Назара Савельева и дяди Хиляя, только что расположившихся роспить косушку на мировую.
Съ деньгами Назаръ опоздалъ въ волостное правленіе, но Хиляй, все-таки, высченъ не былъ. Исправникъ, въ сущности, только пугалъ недоимщиковъ, хотя, впрочемъ, на этотъ разъ приказалъ высчь двоихъ, заране намтивши съ писаремъ пропойцъ, уже прежде судившихся въ волостномъ суд и наказанныхъ розгами за неоднократныя кражи. Матрена и Никитка, съ, большаго ума, общимъ совтомъ поршили тоже попугать Дуньку и… попугали.
Въ довольно большой для узднаго города зал създа мировыхъ судей отдленіемъ окружнаго суда съ участіемъ присяжныхъ засдателей разбиралось дло по обвиненію государственной крестьянки Авдотьи Филипповой, но мужу Савельевой, девятнадцати лтъ отъ роду, въ нанесеніи своему мужу, Никит Назарову, тяжкихъ увчій, представлявшихъ опасность для жизни. Отпущенная слдователемъ на поруки къ отцу, Авдотья до весны прожила у дяди Хиляя, получившаго, наконецъ, мсто гуменнаго сторожа въ одномъ богатомъ барскомъ имніи. Должность пришлась какъ разъ по немъ, особливо когда при немъ была его Дунюшка: работы никакой, знай одно — смотри, чтобы скотина не забрела, да какой-нибудь озорникъ ночью сноповъ не надергалъ, либо не уволокъ вязанки соломы. Управитель — старичокъ добрый и смирный, жалованье хорошее — четыре цлковыхъ въ мсяцъ, харчъ отвсный, въ пруд рыбы много и нтъ запрета ловить ее на управителя и на себя, сторожка маленькая, чистая, на отшиб за гумномъ, и жили въ ней только старикъ Филиппъ Даниловъ да его Дуня. Барскому сторожу издавна былъ присвоенъ титулъ гуменнаго старосты, а, съ тмъ вмст, и значеніе нкоего начальства, и стараго Хиляя опять вс стали звать, по примру управителя, полнымъ именемъ — Филиппомъ Даниловымъ. Захирлый мужикъ ободрился, поднялъ посвтлвшую голову, сталъ ходить съ начальническимъ бадикомъ въ рукахъ и къ поясу себ навсилъ бирки. Вкъ бы такъ прожить и горя бы мало, если бы не тащили къ суду и не стращали Сибирью.
И вотъ конецъ пришелъ: ршается Дунькино дло большимъ судомъ. Сидитъ она одна, на высокое мсто ее посадили, отца къ ней близко не подпускаютъ, совсмъ вонъ увели. Велли Авдоть встать, встала она и недоумвающими, большими глазами смотритъ на красное сукно, на золотые воротники, на блестящую ризу священника, приводящаго къ присяг двухъ какихъ-то господь, троихъ мщанъ и девятерыхъ мужиковъ. Усадили ихъ противъ Авдотьи въ два ряда, стали что-то читать, а про что читали — она не разобрала. Не поняла она и обращеннаго къ ней предсдателемъ вопроса:
— Обвиняемая Авдотья Филиппова, признаете ли вы себя виновною въ томъ, что… сентября… года причинили мужу своему…— и т. д. по установленной форм.
— Встаньте, Авдотья, встаньте,— зашепталъ на всю залу судебный приставъ.
Молодая баба встала и дальше не знала, что длать. Предсдательствовавшій членъ суда, бывшій три трехлтія участковымъ мировымъ судьей въ деревн, хорошо зналъ крестьянъ, привыкъ говорить съ ними и повторилъ свой вопросъ въ другихъ, неказенныхъ выраженіяхъ:
— Винитесь ли суду въ томъ, что били мужа коломъ и перешибли ему руку и ребра?
Лицо и глаза Авдотьи сразу измнились, приняли осмысленное выраженіе.
— Винуюсь,— тихо проговорила она и опустила голову.
— Сказывайте, за что вы его били. Всю правду сказывайте: что было хорошаго, что худаго, ничего не таите.
Ея темные глаза вспыхнули и спрятались подъ длинными черными рсницами.
— Ничего хорошаго я не видала… окромя худаго,— заговорила она срывающимся голосомъ, то блдня, то разгораясь яркимъ румянцемъ.— Тиранили, надругались, позорили… я честная. А они меня всячески на все село срамили… Ничего за мной не было… Изверги они… Силкомъ меня отдали. Тятеньку счь вели, они силкомъ, на деньги, взяли меня, а посл того обманули… Били меня и мужъ, и свекра, и свекоръ, счь грозились на сход, при народ на улиц раскосмачивали… Не такая я… А онъ… какой онъ мн мужъ?!…
Голосъ Авдотьи совсмъ оборвался и она смолкла.
— Мужа вы не любили, говорите? Быть можетъ, кого-нибудь любите?— спросилъ товарищъ прокурора.
— Тятеньку,— чуть слышно выговорила обвиняемая, и ни у кого уже языкъ не повернулся во все время судебнаго слдствія касаться этого вопроса, точно вс боялись понапрасну оскорбить имъ несчастную женщину.,
Привели къ присяг свидтелей и начали допрашивать по очереди. Старикъ Хиляй топтался на мст и мямлилъ сквозь слезы что-то невнятное. Никитка сталъ еще плоше, еще противне, и повторялъ только:
— За супротивство однова по затылку. За супротивство… Я ей мужъ. А она коломъ…
Назаръ Савельевъ глядлъ настоящимъ звремъ и такъ злобно хриплъ, что у Авдотьи морозъ пробгалъ по спин. Старикъ взводилъ на сноху гнусное обвиненіе, будто она навязывалась ему въ полюбовницы. Не стерпла баба и громко проговорила:
— Вретъ! Онъ — старый грховодникъ! Уневоливалъ, зазывалъ въ горницу, грозилъ силкомъ тащить… Никогда я не согласна… Легче мн въ петлю!
Ее остановили, приказали молчать. Потомъ, погодя немного, велли спросить свекра.
— Про чего спрашивать?— сказала она, сильно покраснвши и не поднимая головы.— Пусть скажетъ, зачмъ приневоливалъ идти съ нимъ въ горницу?
Назаръ озирался, какъ волкъ, и прохриплъ:
— Убить бы тебя…— и такъ выругался, что ему приказали замолчать и отойти прочь.
Матрена визгливо причитала про шелковый платокъ, про какую-то капустную разсаду, про работника Ваньку и про недобленый холстъ. Отослали и ее садиться къ сторонк. Остальные свидтели одобряли Дуньку, говорили, что смирная она, работящая, ни въ двкахъ, ни замужемъ ни въ чемъ худомъ не замчена и отецъ у нея мужикъ хилый, но смирный и честный, а про семью Савельевыхъ разсказали всю правду, и никто о нихъ добраго слова не вымолвилъ. Когда кончился спросъ свидтелей, всталъ товарищъ прокурора и заговорилъ такъ быстро, что Авдотья разобрала только одно послднее слово: снисхожденіе, да и то потому, что слово это часто поминалъ ея защитникъ въ разговор съ нею до начала суда.
Поднялся сидвшій впереди Авдотьи высокій, сутулый господинъ въ сильно потертомъ фрак и громко откашлялся. Молодая женщина знала, что это ея адвокатъ, назначенный судомъ защищать ее, ‘облять отъ всякой напраслины’, и стала съ напряженнымъ вниманіемъ вслушиваться въ рчи, которыми онъ будетъ ее облять. Насторожились присяжные засдатели, навострили уши заинтересованныя въ дл лица. Кандидатъ на судебныя должности, привезенный отдленіемъ суда изъ губернскаго города, говорилъ съ легкою пришепеткой, запинаясь и путаясь, говорилъ онъ длинно, вяло, неувренно и опасливо поглядывая на членовъ суда. Присяжные засдатели уныло вздыхали, безпомощно сложивши руки на колняхъ, свидтели мрачно сопли, Авдотья переводила широко раскрытые глаза съ измученнаго лица дяди Хиляя на согнутую спину своего ‘облителя’, изъ-за которой виднлось молодцоватое лицо исправника, пересмивавшагося съ городскимъ мировымъ судьей. Сначала въ сознаніи Дуньки мелькали кое-какія понятный слова и цлыя фразы. Потомъ, очень скоро, вниманіе ея утомилось и вся рчь защитника слилась для нея въ какой то неясный гулъ, въ которомъ она, какъ ни усиливалась, не могла ровно ничего разобрать. И только въ самомъ конц еще разъ уловила она послднее слово: снисхожденіе.
— Авдотья Филиппова,— раздался голосъ предсдателя,— не хотите ли сказать еще чего въ свое оправданіе? Встаньте. Что вы хотите сказать? Говорите.
— Ничего, — Авдотья встала и обвела всхъ умоляющимъ взглядомъ.— Ничего, только вотъ… снисхожденіе, — припомнила она послднее слово защитника и прокурора.— Будь ваша милость, снисхожденіе… чтобъ меня назадъ къ тятеньк… не къ нимъ чтобъ…— и она кивнула головою въ сторону мужа и свекра.— Не если къ нимъ — лучше въ острогъ, въ Сибирь… согласна. Батюшки мои, судьи праведные, помилосердуете, не погубите!… Христіанская душа… въ Сибирь… убью я… не дамъ надругаться… Утоплюсь!— вн себя уже вопила Авдотья.
— Сядьте, сядьте, — пытался остановить ее предсдатель.— Посадите ее,— обратился онъ къ приставу,— воды ей дайте.
Она сла и что потомъ было говорено, что кругомъ нея происходило, она не слыхала и не видала. Посл пятиминутнаго совщанія присяжные отвтили на вс предложенные имъ вопросы: ‘нтъ, не виновна’. Предсдатель проговорилъ обычную формулу оправданія.
Вс сошли съ своихъ мстъ, заговорили, задвигались. У Авдотьи въ глазахъ зарябило, все смшалось и на мгновеніе совсмъ исчезло въ какомъ-то свтломъ туман.
— Иди, иди! Чего стоишь?— привелъ ее въ себя голосъ судебнаго пристава.
Она оглянулась. Рядомъ съ приставомъ стоялъ исправникъ, вытягивалъ свой темный усъ шиломъ и не сводилъ блестящихъ глазъ съ красавицы Дуньки. Она ему низко поклонилась и опустила длинныя рсницы.
— Оправдали, такъ иди! Нечего тутъ, иди, — торопилъ приставъ.
— Куда-жь меня теперь?— недоумвала баба.
— Вотъ онъ проводитъ. Проводи!— приказалъ приставъ полицейскому солдату.
На двор была уже темная ночь. При свт двухъ фонарей у подъзда, на бломъ фон каменной стны выдлялась небольшая кучка людей. Впереди стоялъ Назаръ Савельевъ съ сельскимъ старостой, за ними жались другъ къ другу Матрена и Никитка. Передъ Назаромъ вертлась невзрачная фигура мстнаго ‘аблаката’ Репейкина въ грязномъ, выцвтшемъ пиджак.
— Ты говоришь, стало быть,— мрачно хриплъ Назаръ,— что ничего, слышь, они тамъ не осудили? И теперь, слышь, по закону, Дунька опять выходитъ наша?
— Какъ есть, выходитъ сполна,— подтвердилъ Репейкинъ.— Статья 103 десятаго тома, часть первая, законовъ гражданскихъ: ‘Жена обязана слдовать за мужемъ’.Понялъ?— обязана. Забирай и волоки за мужемъ, куда хочешь.
— Въ аккурат ли, слышь, будетъ? Какъ бы чего…— сомнвался Назаръ.
— Какъ есть ничего. Вотъ онъ, сельскій староста, тутъ… опять же я при теб. Чуть что, я сейчасъ по закону: статья 103— и конецъ. Противъ этого никакой судъ… Даже по этапу можно, вотъ она статья-то.
Назаръ Савельевъ слыхалъ и прежде, что можно по этапу вытребовать жену къ мужу, но не зналъ, какъ взяться въ данномъ случа за непокорную сноху.
— По этапу, слышь, точно… А вотъ какъ теперича ее возмешь безъ этапа?
— Забирай просто при старост и волоки. Не пойдетъ — силой потащимъ. Я-то на что?— подзадоривалъ обтрепанный адвокатъ въ чаяньи выпивки, легонькой уголовщины и разбирательства у мироваго.— Вотъ она, не звай, не то ищи свищи ее, какъ удетъ съ отцомъ въ барскую усадьбу. Не больно туда сунешься.
Авдотья сошла съ крыльца въ сопровожденіи плачущаго отъ радости старика Хиляя.
— Куда-жь идти-то, тятенька?— и она пріостановилась въ двухъ шагахъ отъ подъзда.
— Вотъ я теб, слышь, покажу дорогу,— раздался позади нея хриплый голосъ свекра.
Молодая женщина вскрикнула и хотла бжать. Назаръ Савельевъ сгребъ ее за руки.
— Стой, слышь, отъ меня не уйдешь, — задыхался онъ.— Никитка, держи…
Охваченная ужасомъ, Дунька вырвалась изъ лапъ старика, бросилась на крыльцо и, чуть не сбивши съ ногъ исправника, очутилась въ его объятіяхъ.
— Что такое?— проговорилъ онъ, не выпуская красавицу и крпче прижимая къ себ ея молодую, высоко поднимающуюся грудь.— Что случилось?
— Господинъ исправникъ,— подскочилъ къ нему Репейкинъ,— на основаніи статьи…
— Брысь!— не возвышая голоса, оборвалъ исправникъ ‘аблаката’ и сошелъ съ крыльца, придерживая рукою идущую за нимъ Авдотью.
Репейкинъ исчезъ въ темнот.
— Жену, слышь, вашеско-благородіе,— не сдерживая голоса, заговорилъ Назаръ Савельевъ.— По закону, слышь… мужъ не токма… по этапу, слышь…
— Пошелъ прочь!— тмъ же ровнымъ тономъ сказалъ исправникъ и хотлъ пройти мимо.
— Нтъ, вашеско-благородіе, это, слышь, не порядокъ,— и Назаръ загородилъ ему дорогу.— Ты, слышь, бабу оставь, потому…
Назаръ точно поперхнулся, крякнулъ грудью и плашмя растянулся на площадку отъ короткаго и отрывистаго исправническаго бокса.
— Въ темную!— все такъ же спокойно скомандовалъ исправникъ полицейскому приставу.— Садись, Дуня,— обратился онъ къ Авдоть, обхватывая ея талію и подводя къ своей пролетк.
Дунька потупилась и слегка было рванулась. Но исправникъ такъ ласково заглянулъ ей въ глаза, какъ никто еще не глядлъ въ нихъ, такъ нжно сказалъ: ‘Не бойся, моя красавица’,— что Дунька и сама потомъ не помнила, какими судьбами очутилась она въ щегольской пролетк, быстро мчавшейся по темной улиц города.
— Тятеньку-то,— робко выговорила Авдотья.
— Отыщутъ и привезутъ, радость моя…
Мягкіе, душистые усы защекотали пылающую щеку Дуньки, что-то неизъяснимо-сладкое, неиспытанное обожгло ея полуоткрытыя губы и огневою струей пробжало по всему тлу…
Черезъ полгода Василья Васильевича Иванова смнили. Красавицу Дуньку онъ съ собой не взялъ, и до сихъ поръ она живетъ въ томъ же город. Вс знали ее подъ именемъ Дуньки исправницы, теперь ее зовутъ Дунькой-офицерской. Дядя Хиляй одиноко доживаетъ свой вкъ на барскомъ гумн въ крохотной сторожк.