Григорий Федорович Квитка-Основьяненко
Григорий Федорович Квитка-Основьяненко
Козырь-девка[270]
Козырь-девка[270]
Посвящается Ольге Яковлевне Кашинцевой
Козырь-девка, Квитка-Основьяненко Григорий Федорович, Год: 1836
Время на прочтение: 66 минут(ы)
Ничем мы так не согрешаем, как осуждением ближнего. Увидим человека, идущего по улице, — уже мы и знаем, куда и зачем он идет, задумался — мы поняли, что у него на мысли, и тотчас осуждаем: чего бы ему за таким делом идти? Можно ли иметь такие мысли? Прилично ли такому человеку то и то предпринимать? И так осудим, так оценим его, то припишем, что ему подобное и на мысль не приходило!
Наше ли это дело? Поручено ли нам присматривать за другими? Эх, будем знать сами себя, про других же, хоть что наверное узнаем или сами увидим, оставим без внимания, потому что случается иногда, все говорят и нам кажется, что вот тот-то сделал то и то, он слышал от другого, а третий видел сам… Когда же придет к делу, так и откроется, что это сделано было не ко вреду, а на пользу общую, или если сделан кому убыток, то часто открывается, что не тот виновен, кого подозревали, а вовсе другой, на кого и не думали.
Вот так-то было пришлось одному человеку вместо виновного, и, если бы не девка выхлопотала, он бы погиб навсегда. Да и девка, точно, ‘козырь’ была! Отец ее, Трофим Макуха, очень уважал ее, и что было Ивга (так звали ее) скажет, то уже — по по словице — и к ста бабам не ходи, потому что будет, как сказала Ивга.
Хорошо было старому Макухе положиться во всем на дочь и еще разумную, потому-то он и выигрывал много: она была сметлива, расчетлива, изворотлива, еще ты ей намекни только, а она уже и рассчитала, что, куда и для чего. А выдумать или придумать, как устроить что — Макуха только спросит дочери, она ему даст совет и во всем полезный. Оттого-то и все хозяйство шло лучше, нежели у кого другого. Еще только он женился, то, послушав жены, оставил хлебопашество, а принялся за промысел: торговал дегтем, солью, иногда хлебом и всем, чем только случалось. Не оставлял шинкарства, но не открыто, для каждого, а только для проезжающих. Он держал постоялый двор — так тут уже, известно, все нужно было иметь, затем что извозчики и фурщики требуют всего, и только умей лишь распорядиться, так и будет доход.
Если бы сам Трофим Макуха в своем хозяйстве вел порядок, то скоро бы у него ‘в великой хате’ и ‘в комнате’, что для проезжающих устроил, от пустоты завелись бы воробьи, а в амбарах, что на дворе его стояли наполнены овсом и всякою мукою, так там бы одна паутина только была. Я же говорю, все перевелось бы у него и не собрал бы ничего, если бы управлял сам, потому что он был себе… так… бог с ним! Не очень разумел, как, что и когда приготовить, и — как говорят — когда выходит из топленной хаты, то дверей не запирает, к чему тепло? А того не рассудит, что и в натопленной хате без присмотра выстынет скоро. Когда стоит в огороде стог сена, а в амбаре есть овса четвертей десять, так он и не думает больше, и полагает, что этой одной провизии ему на десять лет станет, а потому и сидит руки сложа. Так тут Ивга и бросится: туда пошлет, сюда сама сбегает, там купит, там наймет, тут подрядит — и все у нее запасено, все есть. Вот и говорю — хорошо было Макухе жить так беспечно, при такой дочери!
Не знаю также, свел ли бы он концы, если бы хозяйничал с сыном своим, Тимохою? Вот был молодец! За его распоряжением едва ли не спустили бы и всего имущества. Тимоха был лихой малый: высоко подбривал чуб, усы закручивал, не знал свиты, а всегда жупан, и то суконный, то и китайчатый, пояса один другого краше, шапка одна будничная, другая праздничная и одна другой выше, сапоги одни на ногах, а другие уже и мокнут в дегте, чтобы, как вздумал, так и щеголять можно, одни с высокими подковами, а другие на гвоздочках. Кто идет по улице и песни поет, кто верховодит в шинке, кто шинкарю посуду разбивает, кто за десятерых выпьет и не пьян? Никто, как Тимоха Макушенко! От кого девки уходят и шинкарь прячется? Ни от кого же больше, как от Тимохи Макушенко! О, да и удалой был на все злое! Пьет смертную чашу, дерется с кем попало, девок обманывает, когда сядет играть в карты, у всех берет деньги и растаскает их по шинкам да по вечерницам. С волостным писарем были задушевные друзья, и что-то между собою затевали… К тому же был ужасный вор. Ивга, бывало, бережется от него, как от татарина: что ни увидит у нее, все потянет.
А у отца, что только захочет, все выпросит, потому что отец очень любил его, и нежил, и тешил всем, чего захочет, все оттого, что он у него один сын, так пускай, думает, дитя нагуляется, пока молод, и потом вспоминает, как ему было хорошо жить при отце. Бывало, Ивга иногда и поспорит, и не даст, и на отца начнет нападать: зачем дал такую волю сыну? — то он, хотя будто и раздумает дать, но после, тихонько, все-таки даст ему денег, сколько сын желал.
Хорошо было и Тимохе гулять и своевольничать при таком отце, и хотя всяк видел, что Тимоха — большой бездельник, и каждый знал, что в селе все беды от него, но никто ему не смеет сказать ни полслова, никто не удерживает его, никто не жаловался на него начальству, потому что он был сын богатого отца… Ведь и в селах такая же правда, как и в городах: кто богат, тот может делать, что хочет — хоть посреди дня вверх ногами по улице иди, никто не посмеет его удержать, но еще, глядя на него, и сами будут подражать ему.
Хотя и был на Тимоху гонитель, знавший про все его бездельничества, так не было ему воли. Это был Левко, приемыш старого Макухи. Еще покойная жена Трофимова, Горпина, прослышавши, что от умерших отца и матери осталось семь сироток, и как их начали люди разбирать, то и она, как сына, взяла к себе годового ребенка, вот этого Левка.
Хоть и сирота был Левко, но ему было хорошо: был обмыт, прибран, каждое воскресенье давалась ему и беленькая рубашка, и мягкая булочка, на зиму были сапожки и, хотя старенький, но был и тулупчик. Горпина была женщина сострадательная и богобоязливая, не жалела ничего для бедных. Нищие не только своего села, но из других мест, бывало, идут к ней, как к матери: кому грошик подаст, кому ‘паляничку’ (булочку), кому платочек, а никого без подаяния не отпустит. Так, уже взявши на руки этого сироту, крепко любила его, и наиболее потому, что Тимоха, сын ее, не любил его, и как на года два был старше Левка, то и тормошил его часто и бивал порядочно. Мальчик жаловался Горпине, та побьет Тимоху, Тимоха жалуется отцу — и старик, в свою очередь, бьет того же Левка, за Левка вступится старуха и ворчит на мужа. Как же муж был плоховат и против жены не смел слова сказать, так хотя и смолчит жене, а таки, где попадет Левка и есть ли за что или нет, тут его и потаскает, и запретит жаловаться Горпине. А тем так напугал бедного сироту, что только еще Трофим взглянет на него грозно, так он уже и дрожит. И не только боялся старика, но не меньше боялся и Тимохи, чтоб сам не побил или не наговорил отцу. Видевши же, что старики часто ссорятся за него, так он и не смел часто жаловаться Горпине, а облегчал свое горе, рассказывая Ивге о всех бедствиях, им претерпеваемых. Ивга была лет на пять моложе его, а потому и она не могла доставить ему никакой отрады и только было плачет с ним.
Горпина была полная в доме хозяйка, и все шло по ее распоряжению. И, знавши мужний нрав, ничего ему не поручала. Пока могла, приучила ко всему Левка, а когда подросла Ивга и видно было, что она имела способности к хозяйству, то и ее приучила к своим занятиям: наставляла ее, что, где и когда заготовлять, как обращаться с заезжающими к ним на постоялый двор, чтоб они и впредь останавливались у них же. Отдала им ключи от всех кладовых, у них на руках был и хлеб, и сено, и все по хозяйству, у них деньги и весь расчет, а она только распоряжала. Хотела было и сына приучить, но как заметила, что он, Бога не боясь, проезжих обмеривает, и обвешивает, и обсчитывает, а сам, упившися, заводит с ними ссоры, а иногда и обокрадет, так было такую славу навел на свой постоялый двор, что люди оставили было его совсем. Тут спохватилася Горпина, перестала давать ему волю, а, умирая, все хозяйство препоручила дочери и во всем порядочно наставила ее, Левка же препоручала всем им, чтобы они содержали и не обижали его, а когда захочет стать хозяином сам, так и отпустить его:
— А ты, доня, всем снабди его на новое хозяйство, ты знаешь, сколько он нам был полезен и сколько мы его старанием имели прибыли, — так соразмерно тому и награди его. Когда же подумаете да, не расходясь, ‘одружитеся’ (женитеся), то очень хорошо сделаете. Будете вдвоем хозяйничать, не дадите отцу известись! А Тимохе не дайте воли, а иначе он и тебя, доня, продаст, отца пропьет и все имущество растратит.
После смерти ее Ивга приняла все хозяйство на свои руки и не допускала отца распоряжать по своей воле. Когда же вступят какие деньги, то отдавала их отцу и, знавши его хорошо, что он привык к принятию приказаний, строго подтверждала ему, ни на что ненужное и без ее совета денег не тратить — что он и исполнял, как прежде приказания жены своей. Старик любил и баловал Тимоху, а оттого не мог отговариваться, когда он выпрашивал у него сколько денег, но Ивга это запретила и назначила отцу, сколько на месяц выдавать сыну. Отец так и делал… Надолго же Тимохе тех денег! Тотчас в горелке их и проглотит или всячески прогуляет, а там и нуждается до нового месяца.
На Левка же всегда аспидом дышал, полагая, что чрез него так делается, и, видя, что хотя он и приемыш, но волен всем распоряжать, а он, сын, не может взять ничего, — начал еще больше наговаривать на него отцу, а тот беспрестанно нападал и ругал его при каждой с ним встрече, до того, что бедному Левку нестерпимо было. Он бы и отошел от них, так полюбились себе с Ивгою и она дала ему клятву, лишь только женит брата и отделит его и отца при нем устроит, тогда же выйти за него и завести свое хозяйство.
Ожидая того, Левко терпеливо переносил все гонения от Макухи, занимался своим делом и приобретал собственные деньги.
Как ни удалялся примечать за Тимохою, но — слыша и зная, как он пьет, гуляет, проматывает деньги, ссорится, сделал какую-то большую беду, но волостной писарь покрыл все, и Тимоха обещал выдать за него сестру с большим награждением — решился про все это сказать отцу. Так что же? Тот не поверил и обратил, что будто Левко из ненавис ти наговаривает на Тимоху. Левко привел тех людей, у кого Тимоха что украл или обидел кого, но старик все-таки не поверил и почел, что эти люди научены и напрошены Левком сказать на Тимоху напраслину. Левку нечего было делать, молчал, хотя и хуже дела начали оказываться за Тимохою.
Утешала его одна Ивга и подчас говорила:
— Я и сама вижу, Левко, что тебе не можно с отцом жить, и все через брата. Хорошо, скажу ему, чтобы отдал уже меня за тебя, как и мать приказывала. Пожалуй, он еще и рад будет сбыть нас, чтоб ему свободно было с Тимохою здесь управляться. Он и свадьбу сыграет, и сундуки с приданым, и материнские подушки отдаст, но денег не получим от него ни копейки, он не рассудит, что это мы все ему насобирали, а как он скуп, так сохрани бог! Ведь в светлицу, где сам живет, никого не впустит и ключа никому не даст, разве уже по большой надобности мне. От сундука же своего, в котором деньги лежат, так уже и мне самой никогда не даст. Когда отдаю деньги, так замечаю, что их куча порядочная, но из их не даст нам ничего. А без денег что сделаем? С чем взяться, с чем пуститься в оборот? Конечно, мы бы скоро устроились: нас люди больше знают, нежели его, и все бы к нам обратились, так нечем начать дела. Ты говоришь, что имеешь деньги. Где они у тебя?
— Что значат мои деньги? — сказал Левко, а у самого на сердце и екнуло. Он их отдал по частям — овса, дегтя и прочего такого накупить, но как поверил их недоброму человеку, так только и видел деньги и человека. Оттого-то он и затужил на вопрос Ивги и говорит: — Что мои деньги! Много ли их? Рублей пятьдесят с процентом. Можно ли подняться с такою суммою?
— На первый случай было бы и сих. Что же делать, когда нет больше? Часть нужного для нас купим на деньги, а часть в долг возьмем, да так и откроем свой постоялый двор. Бог поможет, разживемся помаленьку. Пойди же к людям, возьми свои деньги, и станем начинать свое дело.
Не один раз так Ивга посылала его собирать должные деньги, а он только и знал, что проводил ее, говоря, что обещали через неделю, там через две… Что же ему оставалось более говорить? Он уверен был, что как бы знала Ивга, как он их истратил, то винила бы его. А между тем надеялся найти такого, кто бы поверил ему такую сумму, или что-нибудь подобное предпринять…
Однажды Ивга ему сказала:
— Отца нет дома и не возвратится прежде вечера. Мне очень нужно поговорить с тобою о нашем деле. Вот тебе ключ от отцовой светлицы, поди туда и ожидай меня. Я же на часок сбегаю к соседке и тотчас ворочусь. Дождешься меня — и посоветуемся, как это сделать, чтоб послезавтра обвенчаться. Проезжающих много и в хате, и в комнате, негде больше с тобою поговорить. Сиди же там, и будь ласков — к отцовому сундуку не подходи: наш старик ужасно подозрителен и, где что положит, все заметит, все боится, чтобы не обокрали его…
Левко сделал все по ее словам. Управивши свое дело, пошел в светлицу…
Ах, Ивга, Ивга! Чего ты так долго у соседки засиделась? Какое дело тебя удерживает там? Пока ты там занималась, дома что делается? Приди, посмотри!
Старик Макуха домой воротился скорее, нежели ожидали его, да к тому же немного и навеселе. Тимоха, как увидел отца в таком состоянии и зная, что он тут может у него все выпросить, вышел навстречу к нему и пристально начал просить денег. Запросил было пять целковых — отец пихнул его от себя, стал просить трех — отец выбранил, просит одного — отец ворчит и отказывает даже в полтиннике. Тимоха все просит и даже в ногах кланяется. Отец сжалился, обещал дать ему четвертак, и с тем по шли к светлице. Светлица не замкнута. Отец и говорит:
— Видишь ли, там Ивга! Пускай она выйдет, так без нее дам, ты знаешь ее, она станет ворчать и не велит тебе дать ничего.
— Нужды нет, тата! — говорит Тимоха. — Когда будет ворчать, то и ее попрошу. Пойдем.
Отворили двери, вошли… Господи милостивый! Что это такое?..
Макухин сундук отперт, разбитый замок лежит подле, на полу… над сундуком стоит… Левко! Нельзя сказать, он или подобие его!.. Бледный чрезвычайно, глаза закатились… В руке держит мешок с деньгами, другая рука полна целковых… И видно, уже не первую пригоршню потянул из мешка, потому что кругом его на полу лежат все целковые. Верно, как торопился вынимать из мешка, так рассыпал…
Как увидел Макуха такую беду, так и ударил себя о полы руками и вскричал:
— А что ты это тут делаешь?
Левко же, словно в лихорадке, ужасно изменился в лице, трясется и едва мог проговорить:
— Это, дядюшка… может… не мне…
— Не тебе, разбойник?.. Не тебе?.. Берите его! Хлопцы, сюда!
Как тут Тимоха призвал людей, бывших в великой хате. И набежали…
— Берите его… Вяжите разбойника! — кричат все вдруг и схватили бедного Левка. Мигом поясами связали ему руки и перевязали ему ноги, чтоб не вырвался и не убежал, потом повели к волостному правлению: шесть человек держат его крепко, а более десяти, кто с дубиною, кто с колом, кто с ухватом, обступили его и препровождают как арестанта. Что же бедный Левко? Что ему делать? Известно: идет, куда ведут его, не может противиться, ни пары из уст, на шее привешен разбитый им замок, а на длинной хворостине, как запаска при свадьбе, висит прицепленный мешок, из которого он крал деньги, как видели все. Это улика ему в преступлении. Еще не успели с такою процессиею выйти за ворота, как уже и сбежалася тьма народа, словно на свадьбу… Женщинам тут открылось богатое поле! Не прошли и несколько саженей, как уже соседка рассказывает другой, что Левко, приемыш Макухин, пришел к нему, к сонному, и хотел его зарезать… Как на это набежал Тимоха, защитил отца, и, хотя Левко два раза швырнул его в бок ножом и по горлу резнул, однако Макушченко его осилил-таки, руки связал, крикнул на людей, тут набежали и схватили его… Сколько же еще наплетут, пока приведут его к волостному правлению?..
Ребятишки также пристали к куче народа, которая до того умножилася, что с трудом двигалися в тесных улицах: бегут за народом, подбегают к арестанту, в глаза насмехаются ему:
— Злодияка!.. Харцызяка!.. (воряга, разбойник) Дай целкового… Накрал… накрал у отца денег… — и подобное тому болтают.
Каково же было Левку переносить все это? Что он? Идет и не смеет глядеть на свет Божий! Слышит, как насмехаются над ним, ругают, упрекают его, все слышит… Идучи, взглянет на небо, вздохнет и скажет сам себе:
— Господи милостивый! Я ли это? Что со мною сделалось?! Иногда всматривался в кучи народа, не увидит ли, кого ему надобно… На этот шум выбежала от соседки Ивга и, не ожидая себе никакой беды, спрашивает кое-кого, кого это так ведут? Как же услужливые соседки рассказали ей по-своему о случившемся, так она и не опомнилась… Побледнела, затряслась и упала бы, если б кума ее не поддержала, и хотела скорее вести ее к знахарке, чтоб слизала, говоря:
— Это тебе сталося с очей. Какие же тебе тут очи, когда ее жених наделал таких бед!
— Нет, — отвечает Ивга, — нет, моя кумушка-голубушка, нет, моя родная тетушка! Мне знахарки не помогут! Пойдем к волостному правлению, послушаем, что это он наделал, и, если все это правда, так я перед ним и умру!..
Начальствующие в селении поспешили собраться в волостное правление, словно мухи к меду. Известно, что кому приключится беда, напасть, то судящим и с одной стороны и с другой кое-что перепадет, без дохода не будет… На то они судящие! Вот и тут: голова сел на первое место, как начальник, а подле него старшины сельские, а в конце стола писарь с чернильницею и с бумагою. Он уже успел что-то тихонько переговорить с Тимохою и, с веселым лицом явясь у своего места, то и дело что, покашливая, выводит пером по бумаге: ‘Спробовать перо и чернила…’ Писнет и поглядывает на стоящих людей: когда кто в простенькой одежде, так он на тех и не смотрит, а только на одетых в жупаны глядит ласково, как кот на сало.
Голова приказал подать злодея (ввести вора), подойти старому Макухе и начал расспрашивать, как было дело. Макуха рассказал все, как, вошедши в светлицу, нашел Левка над сундуком с деньгами. Левко что-то заикнулся говорить, как голова грозно закричал на него:
— Не смей и слова пикнуть передо мною! Знаешь ли ты? Я голова, и голова не на то, чтоб слушать твои оправдания, а тут же наказать тебя. А есть ли свидетели? — спросил он у Макухи, поглядывая на собравшуюся громаду. Человек двадцать отозвалося, что видели все это и с деньгами схватили Левка…
— Ну, и конец делу! — сказал голова, выходя из-за стола, чему последовали и прочие судящие, приговаривая:
— Так-таки, так!
— Писарь! — приказывал голова повелительно, — перепиши свидетелей и отбери от них руки, да пиши скорее рапорт в суд. Мы же пойдем к Макухе, произведем следствие. Я не Евдоким, прежний ваш голова. Я знаю и люблю порядок. Потом, оборотясь к сотским и десятским, приказывал, подтверждая пальцем каждую статью своих распоряжений:
— Глядите же вы: тотчас начните собирать с хозяев кур, яйца и все, что нужно. Видите ли — суд наедет сюда на следствие, так, может, проживут дня два, всего вдоволь надобно им поставить. Тут же еще и середа приходит, а наш исправник[271] богобоязливый, в посты скоромного не ест, так промыслите и хорошей рыбы, да побольше. Пойдем. Веди нас к себе, Федорович Трофим.
Старый Макуха крепко поморщился, знавши, как производятся в селениях следствия. Но делать нечего, готов был указывать дорогу — как писарь, остановя голову, спросил:
— А что же, пан голова, с учинившего происшествие треба (надо) восследует снять доношение… или тее-то… допрос.
— А для какого черта я буду мучиться еще его проклятым допросом? Разве не видишь? На шее у него разбитый замок и мешок…
— Да, оно так, — сказал писарь, почесав затылок… — Справка, всеконечно, чистая, но нужно собственное признание…
— Да ты у него и дубиною не выбьешь признания. Разве ты ум потерял и руки отсохли? Напиши сам и приобщи к делу… Я люблю порядок.
— Также и поличное последует приобщить к делу. Вы знаете, его благо… или… тее-то… его высокоблагородие всегда первоначально соизволит поличное подвергать рассмотрению…
— Я-то про то знаю. Ты меня, голубчик, не учи: я тебе не Евдоким, которого сменили. Делай по-моему. Поличное у меня, арестанта в ‘холодную’, а рапорт скорее посылай в суд…
— А насколько стянул Левко? Вы, пан голова, и не спросили…
— Пиши больше. Напиши… на двести рублей… По курсу. Чего нам жалеть этого Левка, вора, мошенника? Да хоть бы и Макуха: он нам ни кум, ни сват, что нам до него? Его пропало, не наше. Пойдем же, панове судящий! Я с Макухою распоряжу все на месте преступления, сколько, чего, кому и как.
Макуха, поняв смысл сих слов, еще больше почесал затылок, но повел судящих… Голова, надувшись, как индейский петух, шел впереди, подпираясь толстою палкою, за ним судящие со всегдашним своим: ‘так-таки, так!’, а потом Макуха со свидетелями и сыном, который еще что-то пошептал писарю. Куча же народа, когда только довели Левка до волостного правления, поспешила смотреть на медведей, цыганами приведенных в село…
Оставшись один в правлении, писарь заважничал и тотчас начал командовать:
— А где вы, десятские? Набейте на арестанта железа и посадите в ‘холодную’. Да чтоб караульные были! Сегодня уже рапорт не отправим, потому что голова производит следствие, а как, по порядку, он там будет ужинать, то и не успеет. О! У него не как при прежнем голове: ему нужно прежде прочитать, да тогда уже он подпишет. Хорошо же, подписывай, а я заготовлю…
И, почесывая чуб, сел, чтоб писать, как тут Ивга бросилась ему в ноги и начала просить:
— Братик, Кондратьич, соколик! Что хочешь, возьми… Вот намисто… Вот и дукаты… И еще особо буду тебя благодарить… Только дозволь мне с Левком один на один переговорить, расспросить его: это не он сделал… Это что-то не так… Только его расспрошу…
Покашливал писарь, по своему обыкновению, покашливал, покручивал усы, потом встал, походил по хате, взялся за бока и говорит:
— Евгения Трофимовна! Или ты, сердце мое, одурела, или с ума сошла? И девованье твое, и молодость, и красоту, и все богатство хочешь погубить с таким развратным! Его судьба решена: вечная каторга ему предпишется. Не убыточься, не издерживай ничего, не давай мне ни намиста, ни дукатов, отдай мне себя со всем имуществом. Я человек с дарованием. Посредством твоего достатка и моей способности выскочу в заседатели земского суда. Ты будешь хозяйничать, а я на следствиях стану приобретать. А! Каково? Будет и нам, останется и деточкам.
Оставь этого разбойника. Я его упрячу в Сибирь, а мы с тобой останемся в спокойствии и во всяком удовольствии. На всю ночь отправлю его в город, а завтра пришлю сватов, и ты выдашь им рушники[272]…
— А чтоб ты не дождал и с твоим скверным писарским родом! — так прикрикнула на него Ивга. — Можно ли, чтобы я оставила моего Левка, кого покойная мать велела мне уважать, оставила и променяла на тебя, пьявку мирскую! Сошлете его в Сибирь — я пойду за ним. Да не у вас правда. Я дойду и до города, и к судящим доступлю, всем расскажу, что Левко не таковский, это, может, на него наслано через колдовство. А ты себе выкинь из головы помыслы на счет мой: уйдут твои сваты от приема моего…
— Так запроторю же его в Сибирь! — вскрикнул писарь. — Иди же себе прочь отсюда с подкупами. На брак ваш брат согласие объявил, и отец возымет таковое же… И тебя принудим. Иди.
И тут он почти выгнал из правления Ивгу, а сам, разрываясь от гнева, сел скорее писать. Зубами скрипит, да все пишет и только песочком засыпает. Намучившись и часто ероша чуб свой, а таки написал, как Левка схватили над сундуком Макухи с деньгами, ‘коих по обыску в карманах и за пазухою оказалося более двухсот рублей по курсу, о похищении коих и намерении похитить… еще и более оный вышереченный Леонтий, по-уличному Загибячей, учинил сознание при нижеименованных свидетелях’, и написал таких, каких и в правлении не было, да чуть ли находились и в селе. Подписал за них и руки, да скорее к Макухе, где голова производит следствие. Идучи же, сам с собою рассуждает:
— Не восхотела? Хорошо же! На всю ночь отправлю рапорт, с исправником и судьями сделаюсь, сошлю его на каторгу… А тебя брат выдаст мне и насильственно… Все мое тогда будет! О, да, пропастное у нее богатство! — Так рассуждая, добежал к Макухе…
Как же там голова с понятыми производит следствие? Известно, как видели и у земских. Первоначально сели за стол, а Макуха то и дело представляет доказательства, то полыньковой, то перчиковой, а потом дошло и до настоенной на калгане, что Ивга была припасла для проезжающих полупанков. Выцедили штофики[273] до дна, беседуя то о сенокосе, то об урожае, а о деле еще никто и не заикнулся. Макухины работницы как угорелые хлопочут: одна лапшу крошит, другая вареники лепит, та курицу чистит: вытянули пару гусаков, что Ивга засадила было выкормить… Пришла и им беда! Такой банкет справляют, что ну! А самой хозяйки, Ивги, никто ни о чем и не спрашивает. Она же забралася в новую пустую кладовую, и уже не то что плачет, а голосит о своей лихой године, что ей Левко так наделал… Свет ей завязал!..
Тимохе же тут и раздолье! Всех потчивает, а себя прежде всех, не обнесет никого и себя не забывает, да то и дело, что ругает Левка и такие приписывает ему поступки, которых он никогда и в уме не имел.
Еще не поели совсем всего наготовленного, и уже начали деревянными спичками шпигать вареники, и, обмакивая в растопленное масло и приготовленную сметану, есть, поспешая, чтобы свободнее приняться за терновку, которой полон штоф Макуха поставил на стол, как уже писарь и прибежал запыхавшись.
— Здесь ли тут голова с понятыми? Уже ли совершили следствие? — так спрашивал писарь, а голова отвечал ему грозно:
— И совершили, и сокрушили. Тебя бы то негодного писаря ожидать? Сколько раз я тебе говорил и приказывал, что я вам не Евдоким, прежний голова: у меня, чтобы дело кипело и чтобы по всей справедливости сделано было. Писал-писал ты до полночи, а что принес? Еще, может, только начерно? Да я, вот поужинавши, я порассмотрю и сразу поймаю в неисправности. Садись уже, не мешай добрым людям, ужинай.
Еще это пан голова только говорил, а пан писарь давно выпил и калгановой, не забыл и перчиковой, схватил полкурицы, тут ее и решил, часть гуся с ногою скорее в карман (он учился в школе и знал все приказные обыкновения) и принялся за вареники. Таким образом он догнал в еде и напитках тех, кои прежде его за час начали. Он был на все лихой малый! За таким скороспешным делом он успевал и покашливать, как прилично писарю. А что голова ворчал на него, так он и не слушал. Он знал правило: ‘Не бойся той собаки, что лает’, и применился к головам: какой больше чванится, величается, порядки задает, тот-то ничего и не знает и, не понимая дела, сделает по-твоему. Тут так же было.
Поели, попили, поужинали, как лучше желать не можно. У пана головы язык едва шевелится, а прочие судящие и понятые скорее схватили палки свои и хотя подпираются ими, но порядочно шатались.
Пан голова мог еще поблагодарить Макуху за хлеб, за соль, выругать Левка за его поступок и обещался завтра послать рапорт в суд об этом происшествии. Пан писарь же, покашливая над последним блюдом, молочною кашею, которую доедал, и поглядывая на кувшин терновки, все подмаргивал усом, думая, не так оно будет, как вы говорите. Когда же решил все и на закуску выпил последнее, то и сказал голове:
— Куда же вы уходите? Подпишите рапорт. Происшествие важное, должно послать на всю ночь…
— В су… суд? — спросил голова.
— Але, в суд, — крикнул на него писарь, — а вы и забыли, что пан исправник повелевал о всяком важном деле, где есть поличное, невпустительно долженствует представлять прямо ему?
Тут же подсунул пану голове рапорт, вынул из кармана чернильницу, и вложил ему в руки перо, и говорит:
— Подписывайте скорее. Где же вы пишете? Вы это вверх ногами подписываете.
Голова опомнился, выпрямил бумагу и стал подписывать, по слову складывая свое имя и все ворча на писаря:
— Я не люблю непорядков… Я вам не Евдоким… У меня неправдою не возьмете.
Писарь схватил подписанный рапорт, скорее домой и, написав на конверте: о самонужнейшем, на всю ночь отправил к исправнику. Пан голова еще смог дойти до своей хаты, потому что она была близко и он был мужик крепкий, а прочие судящие зашли не знать куда, и уже утром подняли их, лежавших всю ночь на улицах. Знатно учинили следствие.
Страдает наш Левко в оковах, заперт в ‘холодную’. Проходит день, другой и третий. Караульные не пускают Ивги и близко. Она приносит ему есть, а больше всего ей хочется выспросить, на что он брал эти проклятые деньги? Хотела посоветоваться, как бы выпутаться из этой беды и затушить все дело. Так караульщики гонят ее прочь… Воротится, сердечная, домой и за слезами света не видит!
Тимоха же не нарадуется, что упёк Левка, принялся хозяйничать, сам не уважая ни в чем горюющей Ивги, а все водится с писарем… И вот чудно: не Тимоха угощает, а писарь все потчивает Тимоху и все обнадеживает, что Левка сошлют в Сибирь, наказавши плетьми:
— Я, — говорит, — так заправил делом, написал все и даже то, что он сам во всем сознался, все хорошо обработал и избавлю тебя от врага и супостата. Сестру же, хоть принудь, а выдай за меня. Мне не нужно ни имущества и ничего, только одну ее, все тебе оставлю.
Хотя же он так и говорил, но обманывал Тимоху: ему не Ивга нужна была, а имущество. Как же его было очень много, так он располагал Тимоху за худое поведение отдать в солдаты, а самому управлять всем, со старым же Макухою думал управиться так:
— Подведу, чтобы его, как богатейшего в селе, избрали сборщиком податей, да и запутаю его в счетах. Тогда отберу у него все. Когда поддастся, то и оправлю его дела, а если нет, то не отвернется, упрячу его на поселение. Туда ему и дорога! Ивгу приколочу раз несколько, поневоле не будет мне мешать ни в чем… Тогда, разбогатевши, при моем даровании, наверно буду заседателем… Хем, хем!
Писарские замыслы!
Дня четыре не было ничего… Как вот прибежал передовой казак с известием, что за ним едет и сам пан исправник. Бросились собирать у хозяев кур, яйца, послали в город накупить и ренского (виноградного вина, какого бы ни было, все называемого ‘ренским’) и за французскою водкою. Как же назавтра была пятница и пан исправник в этот день ни за какие блага скоромного не кушал, то и приказано купить кавьяру (икры), крымских сельдей, свежепросольной осетрины, лучшей рыбы свежей, раков и булок.
— Известно, их высокоблагородие для нас трудится и беспокоится, так и нам, со своей стороны, должно во всем его успокаивать.
Так объяснял голова с писарем на сходках при часто случающихся издержках подобного роду.
Как вот прискакал и пан исправник, с двумя колокольчиками, с письмоводителем и в препровождении двух казаков…
— Где квартира? — спросил он грозно.
Повели к Макухе. Но прежде выгнали всех остановившихся там проезжающих, которых уже, без Ивги и Левка, не очень много было: от непорядков начали оставлять этот постоялый двор.
Войдя в хату, исправник прежде всего помолился Богу, а потом и закричал:
— Есть ли что обедать?
— Есть, ваше благо… тее-то… ваше высокоблагородие, — отвечал писарь с унизительною покорностью. — Но не соизволите ли прежде всего следствие…
— Пошел вон, дурак! — закричал на него его высокоблагородие, затопал ногами и следствие, которое писарь подносил, соизволил швырнуть ему в рожу:
— Что ты меня моришь делом? Я и без того измучился. Сними с вора допрос и подай мне после, а я теперь хочу обедать.
Поплелся наш писарь, ходя на цыпочках, боясь обеспокоить его высокоблагородие шумом ног своих. Вышел в сени, за хату, и начал писать допрос, будто записывая слова самого Левка, которого он со дня заключения и в глаза не видал. Пан исправник же между тем соизволил обедать знатно! Только что изволил откушать, как уже писарь и подбежал к нему на цыпочках.
— Не соизволите ли подписать допрос, ваше высокоблагородие?
А их высокоблагородие соизволил, стуча крепко ногами, выругать еще его, что мешает ему лечь отдохнуть после обеда, и прогнал его, повелев повальный обыск об арестанте учинить и кончить к пробуждению его.
После отличного мирского обеда пан исправник ‘опочивал’, потому что много трудился с курятиною и яичницею. Письмоводителя же Тимоха Макушченко, употчивавши, сколько можно лучше, пригласил купаться и потом полежать в лесочке, куря трубки. А между тем пан писарь собрал людей большое число, привел к волости и начал спрашивать:
— А что, люди добрые! Кто знает, есть ли за Левком, приемышем Макухи, какие качества?
И замолчал, только пером поводя по бумаге. Старики пожали плечами, кто покашливает, кто палкою землю ковыряет, но все молчат. Наконец один из них вышел и сказал:
— Это про Левка?.. Про Макухиного приемыша?.. Есть ли у него качества?.. Гм, гм!.. Пускай Бог сохранит! Нет за ним ничего. Я дам присягу и должен сказать по правде, что он дитя доброе, хлопец смирный, работящий, и если бы не он у Макухи присматривал с Ивгою за порядком, то до сих пор ничего бы не осталось…
— Так ли все говорите? — спрашивал писарь, а самому крепко досадно было, что хвалили Левка, но… нечего делать!
— Все, все в одно слово говорим, как присягали… — зашумела громада.
— Хорошо же, хорошо. Давайте руки и идите по своим домам. Отобравши от них руки и отпустивши их, начал писать по своей воле, что такие-то из-под присяги показали, что Левко воряжка, бездельник, бродяжничает по другим селам, к домостроительству не способен, в воровстве, пьянстве, драках и прочих качествах упражняется частовременно и что им довольно известно, что хотел обокрасть хозяина своего, и потому они не желают принять его на жительство и просят или отдать в солдаты, или сослать в Сибирь на поселение. Такой обыск не побоялся пан писарь греха подписать за всех тех людей, что давали ему руки в одобрение Левка, а он, видите, как дело искривил!.. О писарская душа!..
Такие же точно и свидетельские показания написал: кто вынимал деньги из кармана, кто их пересчитывал, как Левко их отнимал, как в том признавался — и все, все списал и подписал за них, чего они и не думали говорить. Собрав следствие, явился у квартиры исправника.
Тот, выспавшись любезно, вызевавшись, вытянувшись раз десять, встал и велел потчивать себя чаем. Подливая французской водки, пьет чай и курит трубку. Как вот, после седьмой чашки, крикнул:
— Писарь! Поди сюда!
Вошел наш писарь, тихо ступая, и стал у двери, быстро глядя в глаза пану исправнику. А мысль так и бегает у него сюда и туда, что о чем бы то пан исправник его ни спросит, чтобы тотчас и отвечать: о недоимке ли, о дорогах, или о проходящих командах, или о наделении жителей землею, у него все уже подобрано, на все ложь готова — и, как его ни расспрашивай, он изворотится, отбрешется.
— А что следствие? — спросил пан исправник.
— Окончено, ваше бла… тее-то… ваше высокоблагородие! И допрос, и свидетельские показания, и метрика, и обыск…
— Покажи. Это письмоводитель производил?
— Нету, ваше высокоблагородие! Их благородие отлучался ради телесной чистоты в оное место, сиречь, на речку, измыть плоть свою. Так я, дабы неудержанно…
Пан исправник долго переворачивал листы и потом сказал:
— Исправно, хорошо. Так и наш заседатель Марко Побейпечь не сведет концов… Хорошо, я все подпишу дома. Вели запрягать лошадей… Кто там хнычет на крыльце?
То плачет наша бедная Ивга, что нетерпеливо ожидала исправника, надеясь, что он, по обязанности своей, защитит ее Левка. И когда он приехал, так она не отходила от ‘холодной’, ожидая, что поведут Левка к исправнику, так и она пойдет за ним и будет слушать, что он покажет при допросе: какой нечистый научил его отбить отцовский сундук и взять деньги?
На вопрос исправника пан писарь проглотил душу и собрался лгать. Пригладил чуб, кашлянул, подтянул пояс и, слыша, что ‘когда человек лжет, так те человечки, что у каждого в глазах находятся, станут вверх ногами’, так он, чтобы скрыть эту улику, опустил глаза в землю и начал говорить:
— То, ваше высокоблагородие, хозяйская дочерь. Есть прослышенный рекрутский набор, так она ужасается, чтоб ее единоутробного брата не возымели…
— Разве он худого поведения?
— Нет, ваше высокоблагородие, за ним качеств никаких не имеется и суть двудушная сказка. Но женское дело, глупость, свойственная…
— Скажи ей, чтобы не боялась ничего. Вели подавать лошадей. Арестанта отправляй в город тотчас. Пока я приеду, чтобы он был там. Я его тотчас решу. За таким в дороге надо смотреть построже, чтобы не ушел.
— Подозвольте, ваше высокоблагородие, мне самому препроводить его и квитанцию получить. К тому же и дело в суд имеется…
— Хорошо, веди сам. Пошел. Пошли мне голову.
Пан писарь повернулся на одной ноге, словно юла, только чуб заболтался… и исчез.
Тотчас за ним вошел к исправнику голова и плотно притворил за собою дверь. Что-то долго говорили они между собою. Слышно было, что и звенело кое-что… Кто говорит, поличное, с которым схватили Левка, пересчитывали, а кто говорит, что чашки звенели, а может, и то и другое. Мы там не были, так и не знаем, да и не наше дело. Мы рассказываем про Левка и про Ивгу, а между их мы не мешаемся, чтобы иногда чего лишнего не сказать или не недоговорить. Оставим их, пойдем пока за писарем, будем смотреть, как тот хитрит.
Выскочивши от исправника и увидя стоящую на крыльце Ивгу и горько плачущую, он сказал ей:
— Не плачь, голубка! Проси убедительно их высокоблагородие пана исправника. Он помилует, может, оставит Левка дома. Лишь бы в солдаты не взял. Проси, сколько можно!
И побежал к своему делу. Караульные и провожатые мигом у него поспели, не дали Левку и опомниться, схватили, связали руки и повели в город. Пан писарь же едет назади и наблюдает, чтоб все исправно было…
Их высокоблагородие пан исправник, кончивши свое дело с головою, вышел садиться в повозку, как тут на крыльце Ивга бросилась ему в ноги:
— Батечку, голубчик! Не отдавайте моего Левка! — И заголосила.
А исправнику и нужды нет, кто Левко, кто Марко, и, полагая, что она просит о своем брате, чтоб его не брали в солдаты, пихнул ее ногою и закричал на нее:
— Чего ты, дура, боишься? Не возьмут, не возьмут…
— Прикажите его отпустить, ваше сиятельство! — голосила Ивга, бежавши за ним к повозке и хватая его за полы сюртука. А он, куря трубку, вскочил на повозку и говорит ей:
— Прикажу, прикажу. Его не возьмут… — Пошел от нее скорее… Кони помчали, колокольчики зазвенели, два казака впереди и третий еще сбоку поскакали, а их высокоблагородие, пан исправник, произведя следствие, протянулся в повозке и начал думать свое. А письмоводитель, выкупавшись хорошенько и погулявши в лесочке, сел в свою повозку и поехал, думая свое… И скоро скрылись.
Чего, снесенного с миру на четверг и купленного на пятницу, не докушало их высокоблагородие, все осталось голове. Куда же бы его и девать?
Ивга, услышавши такое милостивое решение от пана исправника, не помня себя от радости, скорее к ‘холодной’…
‘Как уже его и отпустили? — так она думала. — Дверь отворена, сторожей нет…’
Она в волостное правление… Какой там нечистый будет, когда уже проводили пана исправника? Теперь их в три дня не соберешь. Не случится ли еще чего, так, ожидая вновь исправника или заседателя, только тогда будут у своих мест.
Нашей Ивге так весело на душе, что она ни о чем и не беспокоится. Думает, что когда Левка, по приказу исправника, выпустили, то он, может, побежал к реке выкупаться, а там еще зайдет к дядине, пообедает… В таких мыслях пошла скорее домой и, ожидая Левка, вновь принялась за хозяйство. То съели, то выпили, то забрали, того недосмотрели… Разорение, да и полно! Всплакнула немного, нечего делать, принялась, прибирает, собирает, прячет, хлопочет и все ожидает Левка… Может, остался полдничать у дядины? И хорошо сделал — что бы я тут нашла ему? Как будто после татарского набега, ничего нет! Вот и вечер. Может, он там и переночует, чтоб хорошенько отдохнуть, а завтра придет и примется за дело…
Вот и утро… Не идет Левко!..
‘Эге, — все думает Ивга, — знаю, знаю. Это он пошел к людям за деньгами, что должны ему, видно, хочет после такого беспокойства кончить скорее наше дело и чтоб выйти нам от отца на собственное хозяйство. Когда б же скорее собрал и пришел. Пан-отец обещался тотчас нас обвенчать и, по нашей бедности, немного взять за венец…’
И обед, и полдник кончился, а Левка нет. Ввечеру начала Ивга тужить: одно то, отец очень сердится, ходил к голове, спорил с ним за какие-то деньги, что не возвращают. А голова говорит, что-то поличное, которое, по порядку, никогда не возвращается хозяину. А то и Тимоха… Кто его знает, откуда он уже берет деньги! Все с людьми водится и к себе наводит. И когда бы же люди порядочные, а то негодяи, как и сам. Наведет их полную хату, то если и покажется какой проезжающий, он его выгонит, пьет, гуляет, музыка, песни, бьет окна, чарки, бутылки, на сестру кричит, словно на работницу, и не дает ей, сердечной, порядком за что взяться. Верховодит и толчется, как Марко по пеклу (в аду). Нет ей ни в чем воли, а тут еще и Левко не идет, не с кем ей и посоветоваться…
Так она ожидала его день и другой. Нет, не идет, не возвращается Левко! Может, от стыда, что его теперь все будут называть ‘вором’, так он боится глаза показать? Пошла бы к тем людям, что должны ему, да расспросила бы их, приходил ли он к ним, так не знает, кто именно ему должен. На третий день вздумала идти к его дядине, та, наверное, знает, где он находится и что думает делать с собою. Вот и пошла.
Как же увидела ее Горпина, Левкова дядина, так и затрещала на нее:
— Съели, съели моего Левка! Где вы его девали? Разве за тем взяли бедного сироту, чтоб вовсе погубить его? Взял ли там сколько денег или еще только сбирался взять, а вы его скорее и погубить? Да хоть бы и взял сколько-нибудь, так разве он вам не заслужил того? Приемыш живет, как сын у отца, а он был у вас, как крепостной, ночь и день все работал, присматривал, хлопотал, словно за своим добром. Хорошо же вы ему отблагодарили, что человек, бывши в крайней нужде и знавши, что никто ему не поможет, решился тихонько взять… Ну, и нужды нет: поймали на воровстве, так было дома и наказать по воле, а то заперли в ‘холодную’ на целую неделю…
— Да уже его, тетушка, выпустили оттуда, сам исправник приезжал и отпустил…
— А чтоб выпускала лихая година да несчастливая и вашего исправника, и старого лысого Макуху со всем вашим скверным родом и приплодом! — так вопила Горпина. — Выпустили! Вот так ты выпускай! Руки связаны, ноги в железах, сторожей да караульных с преужасными дубинами, как будто за душегубцем, настоящим разбойником… Повели сердечного! Может, до города ему не дадут нисколько и отдохнуть.
— С какими дубинами?.. До какогого… города? — едва могла проговорить Ивга, а сама помертвела, и ноги и руки затряслись…
— С какими дубинами? — дразнила ее Горпина. — Ты, голубушка, и не знаешь ничего? С такими, что если бы из них, хотя одною, один раз угреть твоего глупого батька, так он бы и не встал, а бедного хлопца в препровождении десятка таких повели…
— Да куда же повели?.. Говорите скорее, титуся!..
— Куда? Туда, где козам правят рога, куда бы сослать и твоего батька и брата, Тимоху развратного, и тебя, славную панночку, что умела хлопца только одуривать тем, что будто выйдешь за него, и все для того, чтоб он работал вам. Как же увидели, что уже без него справитеся, так тогда и можно есть человека. Иди же теперь, других одуривай!.. — И начала Горпина плакать о своем племяннике.
Глядя на нее, плакала горько и Ивга и просила Горпину, что, хотя бы на нее не сердилась, и рассказала все, что у нее происходило с исправником и как он обещался отпустить Левка…
Понемногу смягчилась Горпина и объяснила ей, как повели Левка в город, за каким караулом и с какими провожатыми, и повели прямо в острог…
Как это поразило Ивгу! Не сказавши ни слова Горпине, она пошла от нее домой… Долго и горько плакала… Потом, что вздумала? Начала собираться: навязала в мешок, что ей было надо… Денег нужно — своих нет. Что приобреталось по хозяйству, отдавала отцу, а у него просить не хотела, чтоб не стал выспрашивать, для чего ей нужны деньги. Пошла к соседям, заложила намисто, дукаты, кресты и лучшие плахты, запаслася деньгами, увязала все, как должно, мешок нацепила на себя, подпоясала свиту, взяла палку в руки, помолилась в церкви Богу. Горько, горько заплакала и… пошла!
Уже довольно далеко отошла от своего села, а с самого утра не пила, не ела ничего. Куда ей есть? Ей и на мысль ничего не идет! Идет, идет… Как вот… увидела и узнала писаревых лошадей, навстречу к ней едущих. Полагая, что он тут, она скорее спряталась в высокую траву и прилегла в ней. Он, не видя ее и поя во все горло псалму: ‘Склонитеся, вики, со человики!’ проехал мимо нее.
Когда уже совсем писаря не видно было, она хотела встать… Так что же?.. Совсем не может! Горло пересохло, не евши отощала, ноги не служат, а в мыслях все беда и горе!.. Встала, силится, едва-едва переступает… И, как на беду, никто не встретится, чтоб подвезти ее… Поздно вечером насилу добрела она до города: там была у нее приятельница, вдова. Она к ней… Ее приняли, накормили и успокоили.
Утром, рассказавши приятельнице, за каким делом она пришла в город, и посоветовавшись с нею, пошли вместе к острогу. Получив от них грош, солдат пошел доложить, что такому-то арестанту пришли подать рубашку и булочку. Когда же вышло дозволение, так еще дали гривну, пока их впустили в острог. Тут к ним вышел Левко… Мати Божия! Он ли это? Рубашка на нем грязная, вся в дырах, босой, оброс бородою, половина волос на голове вдоль выбрита, совсем как у каторжного… Ивга и не узнала бы его, если бы он не отозвался к ней:
— Ивга! Ты меня еще не забыла? И здесь нашла!
Ивга стоит, как окаменелая, трясется, и свет бледнеет в глазах. Едва могла проговорить:
— Что ты это наделал?..
— Знаю, что я сделал. Не боюсь Бога милосердного, не боюсь и суда. Почему с меня допроса не снимают? Как бы меня спросили в суде, я бы все рассказал…
— Расскажи мне… Пускай я буду знать, зачем ты это сделал…
— Тебе всю правду расскажу, но и допрос надобно же с меня снять. Вот слушай и судьям скажи: когда я остался в светлице…
— А зачем арестант разговаривает с бабами? — увидевши их, закричал сержант. — Гоните их вон! Подали милостыню, ну и далее.
Тотчас и увели Левка. Насилу успела Ивга отдать ему принесенное. Солдат взял их за руки и вывел из острога…
Что теперь делать Ивге? Левка еще не допрашивают в суде… Он что-то имеет рассказать… и оттого он не боится ничего… Что будет, то будет: пойду в самый суд, попрошу, чтобы скорее его допросили. Вот тогда, когда он не так много виноват, то его и отпустят…
Не знаю, другая на ее месте осмелилась ли бы идти в суд? Как бы другая и доспросилася, а ей и нужды мало: живая, проворная, смелая, в словах бойкая без болтовни — а все тихо, учтиво, скромно. Ее никто не одурит, не испугает, не остановит, ни с намерения не собьет, когда что придумала, так уже она не остановится, доведет до конца, ума в ней было много: от матери своей набралась. Так такая не дойдет, куда ей надо и куда задумала? Оглянувшись туда-сюда, перекрестилась и… пошла!
Спрашивая у встречающихся с нею, наконец доискалася, где тот суд, что исправник присутствует. Вошла… Писарей немало, а народу столько, что и пробраться нельзя. Тут привели арестантов, тут солдат о квартирах, тут человек жалуется, что чужой скот выбил у него гречиху, тут старая мать с просьбою на детей, что не хотят кормить ее, тут о ворах, тут о пожаре, о скоропостижно умершем, и о всякой, всякой нужде хлопочут, а судящие только порядок всем дают.
Осмотревшися, наша Ивга, прислушавшися и приглядевшися ко всему, стала между народом пробираться. Вот и дошла до какого-то пописушки в затрапезном халате, поклонилась и спрашивает:
— Если бы вы, паныченько, сделали милость да скорее допросили бы моего Левка.
— Какого там Левка?.. Поди себе и с ним! Тут некогда, а она носится со своим Левком.
Не оробела Ивга, а тотчас на хитрости. Она подумала, что это еще, должно быть, невелика птица, когда в халатике. Зассорюся я с ним, тогда старший подойдет. Вот она на него с упреком:
— Чего же вы тотчас сердитесь? Я вас прошу, а вы, не знавши человека, тотчас и посылаете его сюда и туда. Сами б проходились…
— Что? Ты еще смеешь и кричать на меня? Сторож, вытолкай ее!
— И, нет, вы меня не толкайте, — еще громче начала говорить Ивга. — Я пришла за делом. Так если вы письменные, то вы не выталкивайте, а выслушайте…
— Да что же ты тут расщебеталась? Я тебя тут за косу… — крикнул было пописушка да и прикусил язык, увидев вышедшего кого-то, — как пересказывала Ивга: рожа у него красная, оброс бородою, лысый, в очках, в кафтане с пуговицами, в руках держит бумагу, перо за ухом, и очень видно, что много нюхал табаку. Вошедши спросил:
— Кто смеет здесь кричать?
Пописушка тотчас с ябедою, что вот девка учинила смятение. А Ивга, видя, что достигла до своего, вызвала старшего, осмелилась и говорит:
— И, нет, паныченько, не брешите.
И рассказала, как было дело, и тут напомнила о деле Левка. Вышедший же был секретарь.
Он оставил их разбирать и скорее спросил:
— Какой это Левко? А! Это тот, что двести рублей украл у хозяина?
— Нет, сударь. Еще допросите его, он при допросе вам все расскажет, что и для чего он это делал. Пошлите-ка за ним и при мне допросите. Может, он не совсем и виноват.
— Вот так еще! — сказал секретарь, — для тебя станем его десять раз приводить и допрашивать? Он уже повинился, он уже и не в нашем суде.
— Где же он, добродиечко?
И при этих словах душа у нее замерла, когда услышала, что Левко уже во всем признался…
— Там, где должно. Мы дело о нем послали далее, — сказал секретарь и, поворотясь, пошел к своему месту.
Что теперь Ивге делать? Совсем беда! Левко говорит, что его не допрашивали, а в суде сказали, что он во всем повинился, и уже не в сем суде. Где же?
Ивга в большой тоске вышла из суда и думает:
‘Пойду к Левку, потоскуем вместе и посоветуемся, что мне теперь делать?’
За обедом у хозяйки поела ли чего или нет, скорее отобрала всего съестного и понесла к Левку в острог…
— Не ходи! — отозвался к ней солдат, ходящий с ружьем около острога.
— Это я, господа служба, пришла к Левку. Меня и утром пускали…
— Утром пускали, теперь не велено.
— Кто же не велел?
— Из суда принесена записка: не допускать к нему никого.
— Будьте ласковы, господа служба, скажите, водили ли сегодня Левка в допрос?
— Нет. Сказано, что он такого наделал, что ему и без допроса худо.
— О, господи милостивый! — заплакавши, сказала Ивга, — что он такого наделал? Совсем положили погубить человека!.. Да уже!
За слезами не видела, куда и идти.
Как ни крепко горевала Ивга, как ни страдала, а таки доспросилася, в каком суде Левко судится, кто судящие и где живут. Один человек посоветовал ей сходить к каждому в дом и просить. А то, говорит, как пойдешь в суд, то или тебя не допустят, или не выслушают хорошо, у них не одно дело. Утром пошла Ивга к одному.
Дом хороший, она вошла… Сидят молодые люди вокруг стола, трубки курят и в карты играют, по замечанию Ивги, по-пански: кто остался дураком, тот и платит деньги. Она судила, что и нет другой игры, как в дурачки.
Ивга, не понимая ничего, всем поклонилась и начала жалобно просить:
— Паны мои милые, паны мои любезные! Кого из вас просить мне о моем Левке?
Как же взглянули на нее эти молодые люди, как захохочут, начали подсмеивать над нею и шутить над просьбой ее до того, что бедная Ивга не знала, куда и деваться ей. Оправясь немного, она сказала:
— Не грех ли вам, паны, смеяться над бедною девкою, которой, видно, большое горе, что сама к вам пришла просить о своей нужде? Пускай же вам сей и той.
Когда по моему делу в вас вся сила, мне нужды нет: я дойду везде, не будет по-вашему. А только скажу, что вам стыд и срам: вы паны, вы письменные, вы читаете в книжках, как должно помогать несчастному. А вы, вместо того, не расспросивши, чего я и зачем, начали смеяться надо мною! Разве на то Бог удостоил вас быть судьями таких же людей, как и сами вы, и общество вас избрало, как я, добрых, чтоб вы, забывши свое дело, играли в дурачки и без внимания оставляли бедного страдать? Играйте же себе, играйте! Пускай невинные бедствуют в острогах, вам некогда…
И много такого резала им Ивга отходя, пускай слушают на здоровье. Не справедливо ли она говорила? Когда ты судья, так оставь карты, игры и пляски. Дал Бог день, иди к своему делу и рассматривай прилежно, чтоб поступить по всей справедливости, а потом уже гуляй. Вот солдат: он оставляет все и идет на ученье, откуда не возвращается, пока всего не кончит. Так и тут… Но… не наше дело учить панов, зацепи их только, то и сам не рад будешь. Будем лучше про Ивгу рассказывать.
На другой день пошла она к судящему. Смотрит: панок плохенький, невелик, сухой, худой, седой, ходит себе по горнице и думает что-то. Ивга, приметив, что он глядит, как добрый, поклонилась ему низко и говорит:
— Позвольте, добродею, просить вас о нужде.
— А о какой нужде? — спросил пан, остановясь и наклонив голову.
— У моего отца, — говорит Ивга, — был приемыш Левко. Отец и брат мой тяжко не любили его и довели до того, что он, на беду себе, потянул из отцовского сундука денег. Так его взяли и здесь держат в остроге, а допроса не снимают. Так будьте ласковы, повелите снять с него допрос да и делайте, что знаете…
— Где же твой отец? — спросил судья важным голосом.
— Да мой отец дома, в селе.
— Как же мы с него снимем допрос, когда он дома?
— Да нет, не с отца, а с Левка.
— Ведь же отец твой Левко?
— Да нет, Левко приемыш, а отец-таки отец.
— Ведь же Левковы деньги украдены, так зачем же с него допрос снимать?
— Да нет, у моего отца деньги Левко украл или что, так сидит в остроге. Я его видела, и он мне говорил, что его не допрашивали.
— Ну, а теперь выпустили тебя из острога или как?
— Да нет. Не сидела я в остроге, а сидит Левко. Так допросите его, на что он брал деньги моего отца?
— Как же это? Обокрал отца, и отец сидит в остроге?
— Да нет, не отец в остроге, а Левко.
— То-то же, то-то же, я понимаю. Сын пошел в острог вместо отца, по своей охоте, что ли?
— Да нет — вот не понимают! Не сын, а приемыш.
— Что же ты мне десять раз рассказываешь и все не так. Отец с приемышем тебя обокрал? Так?
— Да нет. Подозвольте, я вам все сначала расскажу. — И опять все рассказала подробно и ясно, хоть на бумаге пиши.
А пан судящий только все кивает головою и приговаривает:
— Так-так, понимаю, знаю. А потом и брякнул:
— Вот теперь так. Как рассказала, так и я знаю. Видишь ли же ты, чего просишь? Этого не можно. Ты просишь, чтобы брата твоего выпустить, а наместо его посадить Левка. Нет, нет, голубушка, этого не можно. Кто заслужил, пусть тот и отвечает. Я на неправду не пойду.
— Да нет! — даже прикрикнула сердечная Ивга, уставши толкуя, — Левка допросите, Левко виноват…
— Опять говоришь, Левко виноват. Тебя и с десятью головами не поймешь. Иди себе домой. Ты мне вот этакую голову натурчала. Рассказывает и все не так. Меня к неправде не подведешь. Я все вижу. Иди, иди себе домой. Я и сам пойму, что мне должно делать.
— Вот уже лихая година с такими судящими! — сквозь слезы говорила Ивга, возвращаясь к хозяйке. — Вот никак не поймет, что ему толкуешь. Беда и полно!