Владимир Алексеевич Тихонов
Владимир Алексеевич Тихонов
Ковырлово
Ковырлово
————————————
Ковырлово, Тихонов Владимир Алексеевич, Год: 1892
Время на прочтение: 11 минут(ы)
— Поедем на Ковырлово! — предложил мне однажды Сергей Дмитриевич Грулёв.
— На Ковырлово? А что такое это самое Ковырлово?
— Это озеро… Понимаешь, озеро в лесу. Лес-то мой, мне бы давно посмотреть его нужно, ну, а ты уток постреляешь, — уток там пропасть, хоть руками бери.
— Ну, в таком случае поедем на Ковырлово! — согласился я.
Через полчаса мы уже ехали в какой-то домоделанной, — неладно скроенной, да крепко сшитой таратайке. День стоял довольно жаркий, дождей давно не было, и серая пыль неслась за нами целым облаком.
— А каковы озими-то! А?.. — восхищалось хозяйское сердце Сергея Дмитриевича густою зеленью расстилавшихся вокруг нас полей.
— Дождя бы надо, — заметил, не оборачиваясь, кучер Прохорыч, толстый, рыжеватый мужик.
— Да, для яровых не мешало бы.
— А послушай, Серёжа, — спохватился я, — как же я буду стрелять-то? Ведь ещё рано — ведь до Петрова дня…
— Ну вот!.. У нас когда хочешь стреляй… Да ведь ты всё равно ничего не убьёшь, так только — попалишь для своего удовольствия, — прошёлся он на мой счёт.
Прохорыч, при этом замечании своего барина, повернул свою лопату-бороду и, снисходительно улыбаясь, взглянул на меня. Охотник я был, действительно, самый жалкий: какая-нибудь подстреленная ворона для меня составляла целое событие.
До Ковырлово было вёрст двадцать. Дорога почти всё время шла полями, солнце, несмотря ещё на самое начало июня, жарило беспощадно. Посеревшая от пыли караковая тройка бежала, что называется, нога за ногу. Сергей Дмитриевич вскоре задремал. Прохорыч мурлыкал какую-то однообразную песенку…
Въехали в деревню… На улице пусто… Одни курицы бродят, да больной телёнок лежит посреди дороги и греется на солнышке, из-под ворот нас облаяла полусонная шавка.
Проехали.
Небольшое сельцо попалось нам на пути. Почти такая же пустота… Только, для разнообразия, около церкви ребятишки в бабки играют, да о сруб колодца свинья чешется.
За селом протянулся небольшой сосновый бор. Дорога сделалась песчаной, лошади пошли шагом. Воздух стал словно ещё теплее, смолой запахло. Тихо… Только кукушка где-то уныло кукует, — на своё одиночество жалуется.
Но вот лес сразу оборвался на отлогом берегу широкой и судоходной реки С. На воде ни ряби, ни зыби, — сверкает она на солнце так, что глазам смотреть больно. Но посвежело, как будто… Отстегнули пристяжных и въехали на дремавший у берега паром. Трое сонных татар взялись за вёсла.
— Ну, теперь и Ковырлово недалеко, — объявил мне Сергей Дмитриевич, когда мы выбрались на противоположный берег.
Лошади побежали дружнее. Началось чернолесье. Таратайку стало встряхивать сильнее по плохой лесной дорожке.
— А что, молока мы у Улиты найдём? — обратился Сергей Дмитриевич к Прохорычу.
— Когда, чать, не найти! Ведь у неё корова есть, — отозвался тот.
— Это что за Улита? — полюбопытствовал я.
— А это мой лесник! За лесом у меня присматривает.
— Как? Ты бабу лесником держишь?
— Бабу. А что?
— Да помилуй, как же баба за лесом углядит?
— Ну, это какая баба!.. Моя Улита надёжнее всякого мужика. Это, брат, такая золотая старуха, что кого хочешь за пояс заткнёт.
— Но ведь лес — не бабье дело.
Прохорыч опять взглянул на меня: ‘Ишь, — дескать, — не верит’.
— Баба бабе рознь, — продолжал Сергей Дмитриевич. — Положим, я при ней и работника держу, так, старичка ветхого… но это так — для проформы.
— Лядащий он! — заметил кучер.
— Кто?
— Да Амосыч-то…
Откуда-то потянуло дымком, и чрез минуту мы выехали на небольшую луговинку, в одном углу которой приютилась маленькая, закоптелая избушка.
— Вон и Улита нас встречает, — указал кнутом Прохорыч.
На пороге избушки стояла высокая и худая женщина лет пятидесяти. Встретила она нас молчаливым, но почтительным поклоном.
— Ну, что, Улита, всё благополучно? — обратился к ней Сергей Дмитриевич.
— Всё благополучно, батюшка.
Я попристальнее взглянул на ‘золотую старуху’. В ней было что-то нерусское: и тонкий горбатый нос, и большие, не потухшие ещё глаза — напоминали что-то южное… Смуглая, загоревшая кожа на её впалых щеках и худой шее ещё более усиливала это впечатление.
— Самоварчик ставить прикажете? — осведомилась она.
— Нет, самоварчик попозже, а теперь дай нам, если у тебя есть, молока, — мы перекусим малость.
Расположившись на разостланном возле избы ковре — в избе-то, по словам Улиты, очень душно было, мы принялись за разные привезённые с собою закуски.
Прохорыч отпрягал лошадей, возле него суетился какой-то дряхлый старикашка, больше мешавший, чем помогавший нашему кучеру.
— Это и есть Амосыч-то? — спросил я.
— Он самый, — ответил Сергей Дмитриевич и, повернувшись к старику, крикнул, с лёгкой насмешкой в голосе. — Ну, что, Амосыч, не женился ещё?
— Нет ещё, батюшка Сергей Митрич, нет ещё, — зашамкал тот беззубым ртом, стараясь улыбаться, — невест всё нетути… Вот старуху сватаю, да нейдёт что-то, — кивнул он на подававшую нам в это время молоко Улиту.
Та не улыбнулась даже…
Из избы доносился до нас тихий и отрывистый разговор.
— Кто это у тебя, Улита, там? — спросил Сергей Дмитриевич.
— Дочь пришла — Варвара.
— А с кем она разговаривает-то?
— С охотником… Охотник зашёл, — с ним.
— Со Степаном?
— С ним.
Говоря про охотника, Улита как будто конфузилась, словно ей неприятно про него было говорить.
— Ну, вот что, — обратился уже ко мне Сергей Дмитриевич, — мы сейчас закусим — и каждый по своему делу: я пойду лес смотреть, а ты вот с Амосычем — на озеро за утками. Амосыч, цел у тебя челнок-то?
— Цел, батюшка, Сергей Митрич, целёхонек.
Я заметил, что когда мой приятель говорил со стариком, то он значительно усиливал голос — почти кричал.
— Да что, он глух, что ли? — спросил я.
— Глух! Совсем глухой.
Из избы в это время вышел охотник. Это был молодой ещё парень, лет двадцати пяти, небольшая русая бородка красиво кудрявилась вокруг его широкого загорелого лица. Серые маленькие глазки смотрели бойко, но как-то холодно. Одет он был наполовину мужиком, наполовину загулявшим мастеровым.
— Здравствуй, Степан! — поздоровался с ним Грулёв.
— Здравствуйте, Сергей Дмитриевич! — лениво приподнимая фуражку, отозвался тот.
— Охотишься?
— Нет, какая теперь охота! Так брожу…
Вслед за охотником показалась и дочь Улиты, Варвара. Она была замечательно похожа на мать: тот же горбатый, тонкий нос, такие же большие чёрные глаза, но при этом она поражала замечательной красотой. Всё в ней было пропорционально, изящно и грациозно. Из-под красного, съехавшего немного на бок платка выбивалась прядь густых и чёрных безо всякого блеска волос.
— Какова? — подталкивая меня под бок, спросил вполголоса Сергей Дмитриевич.
Я даже не нашёлся, что и сказать, а только молча любовался ею.
— А про её мать говорят, кто помнит, что ещё красивее была, — продолжал он и, повернувшись к Варваре, ласково проговорил. — Как живёшь-можешь, Варюша?
— Благодарю покорно, Сергей Дмитриевич, помаленьку.
Голос у неё был грудной, нежный, как говорится — бархатный, только какая-то необычайно грустная нотка звучала в нём.
Мы уже порядочно закусили, пора была отправляться и за утками. Достав из чехла свою двустволку, я направился через лес к озеру. Сзади меня поплёлся Амосыч, вооружённый какой-то лопаткой. Он объяснял мне, куда нужно идти и на какую тропинку сворачивать.
В лесу было совсем тихо, — он едва-едва шумел своими вершинами. Только комары надоедливо пели, кружась вокруг нас целыми стаями, да какие-то маленькие птички весело щебетали, перелетая с ветки на ветку. Идти приходилось версты две, и путь был довольно неровный: то мы продирались между кустами малинника, то обходили какое-нибудь небольшое лесное болотце, то, наконец, взбирались по сухому валежнику на пригорок.
Амосыч шёл сзади и всё что-то бормотал себе под нос.
— Ах, Боже мой! Боже мой! Вот грехи-то!.. Ведь родная мать… и вдруг… А! Вот напасть-то… Да и подлец же он!.. Право подлец! — несвязно доносилось до меня.
— Это ты про что, Амосыч? — крикнул я, заинтересованный его бормотаньем.
— Про что? Про Улиту… Про неё всё! Про неё — про стару ведьму! — зашамкал он своим глухим, старческим голосом, стараясь поравняться со мной.
— Про Улиту — про кровожадную аспиду! Про неё… Я говорил… говорил Сергею Митричу… Да разве он меня послушат? Он её, небось, больше слушат…
— Про что же это ты говорил?
— А про то, что добра тут не будет! Ишь, на старости лет беса тешить вздумала — замуж собралась.
— Замуж! За кого?
— Да за Стёпку! За Степана-охотника!..
— Вот что! Да ведь он, поди, лет на тридцать моложе её!
— И то моложе! Моложе, вестимо, да на деньги зарится, разбойник! На деньги…
— Да разве у неё деньги есть?
— А то нет? Как не быть! Накопила, хрычовка… Ведь она скупуща!.. Вот теперь хошь с меня — четыре рубля за харчи дерёт, — а ведь голодом морит… голодом.
— Ну, с тебя-то немного наживёшь, дедушка.
— Ась? Немного?.. Да нешто я про то толкую?.. С Варвары нажилась она, с дочери, вот с кого.
— С дочери? Это как?
— Да замуж её выдала… за богатея выдала… за старого-старого, — вот как я же, поди, коли не старше, ну, и обобрала зятя-то… дочиста обобрала, а теперь на её же деньги — нако, что задумала!..
— А у Варвары жив муж-то ещё?
— Жив! Жив, только уж с печи не слезает, — совсем старый… Вот Варвара-то всё и ждала, когда старый муж умрёт, чтобы за молодого-то замуж выйти — за Степана-то, значит… А теперь — накось что! Мать-то и отбивает, сама за него идти хочет…
— Да неужели Степан сам не видит, на ком он женится?
— Коли не видит! Только он тоже на деньги рассчитывает… Для него что! Для него деньги — первое удовольствие!.. А Варвара-то теперь просто ума решилась совсем…
— Да что, она любит его, что ли?
— То-то, мол, любит!.. Ведь он на ней ещё прежде жениться-то обещал — ещё когда девушкой была… обещал беспременно жениться.
— Что же она тогда за него и не вышла?
— Мать не допустила, — за богатого, вишь, прочила. А у Стёпки-то всего и есть, что ружьё да гармоника, — в том всё и богатство его.
— Так убивается Варвара-то?
— Беда — убивается! Страх! Сегодня раза три грызться с матерью-то зачинали… Схватятся, насилу разнимешь… Только Степан и бьёт же её.
— Кого?
— Да Варвару-то.
— За что же?
— А чтобы матери не перечила…
— А далеко ли Варвара живёт отсюда?
— Вёрст двенадцать.
— А Степан?
— Ась? Степан-то? Там же, в тех же местах… Нет, что говорить — тут пути не будет!.. Уж и я страху набрался с ней, с хрычовкой-то.
— А тебе чего бояться-то?
— Как чего?.. Теперь все знают, что у неё, у проклятой, деньги… Долго ли до греха, — придут её убивать, ну и меня с ней вместе…
Перед нами, между стволами поредевшего леса, сверкнуло большое озеро. Чрез полминуты мы уже вышли к самому берегу. У Амосыча в тростнике оказался спрятанный челнок. Не без робости, чтобы не опрокинуть эту поистине утлую ладью, уселся я на передней скамеечке, старик поместился на корме и оттолкнулся своей лопаткой. Малейшее неосторожное движение грозило нам неминуемым купаньем.
— А что, глубоко здесь?
— Ась? Глыбко, глыбко, на средине-то сажени две, поди, а то, пожалуй, будет и больше!.. — словно успокаивая меня, сообщил Амосыч.
Ковырлово было чрезвычайно живописно. Версты три в длину и с версту в ширину, оно походило скорее на кривой рукав какой-нибудь громадной реки, затерявшейся в охвативших её со всех сторон лесах. Один берег его при этом был значительно выше другого, и это ещё более усиливало сходство.
Мы плыли вдоль низкого берега, густо поросшего камышами. Амосыч едва слышно бурлил воду своей лопаткой. Солнце уже значительно перевалило за полдень, и поэтому лучи его не особенно сильно жгли наши спины. Комары на воде сделались ещё злее и надоедливее, то и дело приходилось хлопать себя то по щеке, то по шее, чтобы отгонять этих кровожадных варваров.
Я закурил папиросу. Амосыч последовал моему примеру и, достав откуда-то — из-за пазухи, кажется, — коротенькую деревянную трубочку и донельзя засаленный ситцевый кисет, начал чиркать серной спичкой о сухой борт челнока… Вскоре острый запах махорки стал долетать до меня. На воздухе он был мне приятен и казался даже ароматным.
— А вон и утки! Слышу, — шепчет мой кормчий.
— Где? — тихо переспрашиваю я его, не различая ничего своими близорукими глазами.
Не слышит.
— Где же? — повторяю я вопрос уже погромче и осторожно взвожу курки, опять не слышит.
— Да где же утки-то? — наконец совсем громко говорю я, оборачиваясь к нему…
Но уже поздно: по воде послышалось какое-то шлёпанье, и пара здоровых ‘крякуш’ поднялась от нас шагах в пятидесяти… Прежде чем я успел выстрелить, они уже скрылись за лесом.
— Прозевали! — сокрушённо замечает Амосыч.
— Поплывём дальше.
Под лодкой иногда начинают чуть слышно шуршать камыши, и тогда старик отъезжает на более чистое место. По воде быстро бегают и кружатся какие-то паучки… Но тсс!.. Из-за небольшого мыска показываются вдруг целых четыре утки. Очевидно, они не чуют нас. Спокойно опускают они свои красивые головки и долго бултыхают ими под водой… Далеко ещё… Но наша лодка идёт прямо на них, и расстояние всё сокращается и сокращается… Ружьё у меня уже наготове… Ещё… ещё немножко…
— Ишь комаров-то сегодня сколько! — раздражённо восклицает Амосыч.
Утки вскрикнули и быстро поднялись на воздух. Я наудачу посылаю им вслед два выстрела… Гулко прокатились они по воде и раскатистым эхом отозвались по встрепенувшемуся лесу… От чирков даже и перья не посыпались.
— Эх, дедушка, дедушка! Спугнул ты мне уток-то со своими комарами! — укоризненно замечаю я, поворачиваясь к корме.
— Стреляй! Стреляй! — шепчет мне старик и машет рукой наверх…
Над самой моей головой проносится ‘кряковая’… одна… другая… третья…
— Ах, Боже мой! А ружьё-то и не заряжено!
А между тем, по всему озеру переполох пошёл: то там, то сям поднимаются чирки, нырки, кряковые, шилохвостые…
Торопливо и растерянно стараюсь я зарядить свою старую двустволку. Как-то неосторожно шомполом задеваю за свою фуражку, и она летит в воду. Амосыч нагибается, чтобы поднять её… Наш челнок ‘черпает’ бортом.
— Эка напасть какая!
Пока я отряхал свою несчастную фуражку, а старик выливал предусмотрительно захваченным с собою деревянным ковшом воду, набравшуюся в челнок, утки уже успокоились и попрятались в камышах.
Долго ещё плавали мы, но без всякого успеха. Близко утки нас к себе не подпускали, а на далёком расстоянии или ружьё не хватало, или я давал промахи.
Перед самым закатом солнца, я сделал-таки удачный выстрел, но и то убил не утку, а гагару. Пора была возвращаться и назад. По озеру легли ночные тени, высокий берег чётко отражался своими деревьями на его зеркальной глади. Лес замирал…
На душе было как-то необычайно покойно и хорошо.
— Ишь ты, нас дожидаются! — сообщил мне старик, когда мы сделали крутой поворот.
— Где дожидаются?
— А вон… вон Сергей Митрич на берегу стоит… Ой, да что это?! Что там такое попричилось?! — вдруг заволновался он и начал грести сильнее.
— Что там случилось?
— А и невдомёк, право… Копошатся что-то!..
Когда мы подплыли поближе, Сергей Дмитриевич подбежал к самой воде и крикнул нам взволнованным голосом, чтобы скорее причаливали… Платье на нём было всё мокро…
Я быстро выскочил на берег. Прислонившись к высокой сосне, стоял охотник Степан, тупо глядя себе под ноги. Шагах в трёх от него обувался, сидя на земле, рыжий Прохорыч. Растрёпанная Улита ползала на коленях и что-то бессмысленно причитала.
— Что такое тут? — торопливо спросил я моего приятеля.
— Да разве не видишь? Утопилась! — как-то раздражённо крикнул он, указывая рукой…
Я взглянул… и тут только увидел лежавшую на траве Варвару.
— Когда? Когда утопилась?
— Да часа с два уже!.. Сейчас только вытащили… Вот он вытащил, — и Сергей Дмитриевич показал на кучера…
— Может быть, ещё можно спасти!..
— Где уж, когда столько времени в воде пробыла…
— Ой! Ой! Доченька! Доченька! Загубила я тебя! Загубила, окаянная! — заголосила вдруг Улита, хватая себя за волосы.
— Улита, перестань! Перестань, говорю! — обратился к ней Грулёв.
Я наклонился к Варваре: лежит как живая, свежая, умытая, только какое-то безысходно-горькое выражение застыло на её плотно сомкнутых губах. Чёрные волосы разметались мокрыми змейками вокруг её строгой и прекрасной головки. Руки лежат на груди, и вдруг я заметил, что они крепко связаны тонкой верёвочкой.
Это обстоятельство сильно удивило меня, и в голове зародилась даже мысль, что тут дело не совсем просто.
— Сергей Дмитриевич, отчего же у неё руки-то связаны? — недоумевая обратился я к моему приятелю.
— Сама связала — чтобы не выплыть!..
— Варюшенька! Варюшенька! Ой, ой, ой! — продолжала голосить старуха и вдруг, вспрыгнув словно кошка, бросилась к Степану, который по-прежнему недвижимо стоял под сосною.
— Сгинь! Сгинь! Окаянный! Ты всё… Ты смущал! Окаянный! — страшно завизжала она.
Степан попятился назад и как-то смущённо проговорил ей:
— Перестань…
— Окаянный! Бес! Смутитель! — не унималась старуха, стараясь зацепить его своими костлявыми пальцами.
Сергей Дмитриевич схватил её и с трудом оттащил от охотника.
Степан взял под мышку своё ружьё и медленно, не оборачиваясь, пошёл в лес и вскоре совершенно скрылся из наших глаз.
— Далеко-то не отходи… понадобишься ещё! — крикнул ему вслед Грулёв.
— В монастырь! В монастырь я пойду! Ой! Пойду! Грехи свои замаливать… Пойду, Господи! — продолжала метаться старуха.
— Ну, вот что, — обратился ко мне мой товарищ, — ты вот с Прохорычем съезди в стан и попроси сюда станового, доктора, урядника, одним словом — кого найдёшь, да поскорей проси. Расскажи, в чём дело, и скажи, что я прошу — они не замедлят… Ты, Прохорыч, обуйся поскорей да поезжай вот с барином.
— Обулся, Сергей Дмитриевич!
— Ну, так ступайте… поезжайте…
— Пару закладывайте, на паре-то скорее по лесу проедете! — крикнул он нам вслед.
Через полчаса мы уже ехали с Прохорычем в стан. В лесу было совсем темно, лошади робко озирались по сторонам и фыркали.
— Загубила старуха Варвару, — начал после продолжительного молчания Прохорыч.
— Да сама ли она себе руки-то связала? — высказал я опять своё подозрение.
— Сама! Я верёвку-то осматривал, — видно, что сама связывала. Кабы кто другой, так совсем не так бы связано было.
— Ты её вытащил?
— Я, с Сергей Дмитричем вместе.
— Долго искали?
— Да с час, поди, коли не больше. Нешто скоро найдёшь!..
— Как же мне вас не видать было?
— Да из-за поворота-то тут ничего не видно.
— Убивается теперь старуха-то?
— Убивается! Страсть, как убивается! Как бы совсем не рехнулась от горя.
— Да ведь не любила она Варвару, когда так с ней поступала!
— Ну, как не любить! Ведь дочь всё-таки — своё рождение, как не любить!
Вскоре мы выехали на берег реки, и те же сонные татары поместили нашу таратайку на перевоз.
Быстрые струйки зажурчали под низкими бортами парома… Становилось свежо. Большим красным шаром поднималась луна.
В прибрежных кустах соловьи допевали свои последние весенние песни…
Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. — СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. — С. 259.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2013 г.
Оригинал здесь: Викитека.