Котик Летаев, Белый Андрей, Год: 1915

 Андрей Белый 


 Котик Летаев 

 ---------------------------------------------------------------------------- 
 Белый Андрей. Старый Арбат: Повести.- М.: Моск. рабочий, 1989.- 
 (Литературная летопись Москвы). 
 ---------------------------------------------------------------------------- 

 Посвящаю повесть мою той, кто работала 
 над нею вместе со мною - 
 - посвящаю Асе ее 

 - Знаешь, я думаю, - сказала Наташа 
 шепотом... - что когда вспоминаешь, 
 вспоминаешь, все вспоминаешь, до того 
 довспоминаешься, что помнишь то, что было еще 
 прежде, чем я была на свете... 
 (Л. Толстой. 'Война и мир'. Том II) 

 ПРЕДИСЛОВИЕ 

 Здесь, на крутосекущей черте, - в прошлое я бросаю немые и долгие 
 взоры... 
 Мне - тридцать пять лет: самосознание разорвало мне мозг и кинулось в 
 детство, я с разорванным мозгом смотрю, как дымятся мне клубы событий, как 
 бегут они вспять... 
 Прошлое протянуто в душу, на рубеже третьего года встаю пред собой, мы 
 - друг с другом беседуем, мы - понимаем друг друга. 
 Прошлый путь протянулся отчетливо: от ущелий первых младенческих лет до 
 крутизн этого самосознающего мига, и от крутизн его до предсмертных ущелий - 
 сбегает Грядущее, в них ледник изольется опять: водопадами чувств. 
 Мысли этого мига тронутся мне вдогонку лавиной, и в снежном крутне 
 померкнет такое мне близкое, над головою висящее небо: изнемогу я над 
 пропастью, путь нисхождения страшен... 
 Я стою здесь, в горах: так же я стоял, среди гор, убежав от людей, от 
 далеких, от близких, и оставил в долине - себя самого, протянувшего руки... 
 к далеким вершинам, где: - 
 - каменистые пики грозились, вставали под небо, 
 перекликались друг с другом, образовали огромную полифонию: творимого 
 космоса, и тяжковесно, отвесно - громоздились громадины, в оскалы провалов 
 вставали туманы, мертвенно реяли облака, и - проливались дожди, бегали 
 издали быстрые линии пиков, пальцы пиков протягивались, лазурные многозубия 
 истекали бледными ледниками, и нервные, бледные линии гребнились повсюду, 
 жестикулировал и расставлялся рельеф, пенились, проливались потоки с 
 огромных престолов, и говор громового голоса сопровождал меня всюду: по 
 часам плясали в глазах на бегу: стены, сосны, потоки и пропасти, камни, 
 кладбища, деревеньки, мосты, пурпур трепаных мхов кровянил все ландшафты, 
 крутни мокрого пара стремительно выбегали в расколах громадин, и - падали: 
 между водою и солнцем, обдавал танцующий пар, начинал хлестать мне в лицо, 
 облако падало под ноги: в космы потока пряталась бурно бившая пена под 
 молоком, но под ним все: - дрожало, рыдало, гремело, стенало и пробивалось в 
 редеющем молоке теми же водными космами... 
 Я стою здесь, в горах: и потоки все те же - 
 - с на краю их обсевшими 
 старыми, деревянно резными домами подножной деревни и с церковною 
 колоколенькой, 'клянчат' звонкие колокольца коров неугомонно и весело - в 
 серо-черном, в обсвистанном, ветром облизанном мире, где бросаются сосны 
 приступом на чистейшие ледники, чтоб... разбиться о стену, вот подбросилась 
 последняя сосенка, и - повисла, вон бегущие ветры в ветвях разрешаются в 
 свисты под черным ревом утесов, вон - гортанный фагот... меж утесами... 
 углубляет ущелье под четкими, чистыми гранями серых громад, вдруг почудятся 
 звуки оттуда: серебристых арфистов, цитристов, там - алмазится снег, там, 
 оттуда - посмотрит тот с_а_м_ы_й (а к_т_о - т_ы н_е з_н_а_е_ш_ь), и - т_е_м 
 с_а_м_ы_м в_з_г_л_я_д_о_м (каким - ты не знаешь) посмотрит, прорезав 
 покровы природы, и - отдаваясь в душе: исконно-знакомым, заветнейшим, 
 незабываемым никогда... 
 Я стою здесь, в горах: меня ждет - нисхождение, путь нисхождения 
 страшен... 
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
 Мысли этого мига тронутся мне вдогонку лавиной, и в снежном крутне 
 потускнеет такое мне близкое, над головою висящее небо: изнемогу я над 
 пропастью. 
 Через тридцать пять лет уже вырвется у меня мое тело... 
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
 Восхождение - благодатно: в нем укрыт счет стремнинам, в воспоминании, 
 как не бывшие, - они стоят: вот и вот. 
 Здесь и здесь ты бывал: здесь и здесь. Как же ты не сорвался? 
 В воспоминании сам с собой говорю: - здесь, на крутосекущей черте: - 
 - 
 'Под ногами все то, что когда-то болезненно из тебя вырастало и 
 что было тобою, 
 - 'что мертвым камнем отваливалось и твердилось утесами... 
 - 'Природа, тебя обстающая, - ты, среди ее угрюмых ущелий ты мне 
 виден, младенец... 
 - 'Ты, как я: ты - еси, мы друг в друге - узнали друг друга: все, 
 что было, что есть и что будет, оно - между нами: самосознание - в 
 объятиях наших...' 
 . . . . . . . . . . 
 Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза и сломало все - 
 до первой вспышки сознания, сломан лед: слов, понятий и смыслов, 
 многообразие рассудочных истин проросло и охвачено ритмами, архитектоника 
 ритмов осмыслилась и отряхнула былые мне смыслы, как мертвые листья, смысл 
 есть жизнь: м_о_я ж_и_з_н_ь, она - в ритме годин: в жестикуляции, в мимике 
 мимо летящих событий, слово - мимика, танец, улыбка. 
 Понятия - водометные капли: в непеременном кипении, в преломлении 
 смыслов они, поднимающем радугу из них встающего мира, объяснение - радуга, 
 в танце смыслов - она: в танце слов, в смысле, в слове, как в капле, - нет 
 радуги... 
 . . . . . . . . . . 
 Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза. 
 Вижу там: пережитое - пережито мной, только мной, сознание детства, - 
 сместись оно, осиль оно тридцатидвухлетие это, - в точке этого мига детство 
 узнало б себя: с самосознанием оно слито, падает все между ними, листопадами 
 носятся смыслы слов: они отвалились от древа: и невнятица слов вкруг меня - 
 шелестит и порхает, смыслы их я отверг, передо мной - первое сознание 
 детства, и мы - обнимаемся: 
 - 'Здравствуй, ты, странное!' 

 1915 г. Октябрь 
 Гошенен - Амстэг - Глион - С. Морис 

 ГЛАВА ПЕРВАЯ 
 БРЕДОВЫЙ ЛАБИРИНТ 

 Час тоски невыразимой... 
 Все - во мне... И я - во всем. 
 Ф. Тютчев 

 'ТЫ - ЕСИ' 

 Первое 'т_ы - е_с_и' схватывает меня без_о_бразными бредами: и - 
 - 
 какими-то стародавними, знакомыми искони: невыразимости, 
 небывалости лежания сознания в теле, ощущение математически 
 точное, что ты - и ты, и не ты, а... какое-то набухание в никуда и 
 ничто, которое все равно не осилить, и - 
 - 'Что это?..' 
 Так бы я сгустил словом неизреченность восстания моей младенческой 
 жизни: - 
 - боль сидения в органах, ощущения были ужасны, и - беспредметны, 
 тем не менее - стародавни: исконно-знакомы: - 
 - не было разделения на 'Я' и 
 'н_е - Я', не было ни пространства, ни времени... 
 И вместо этого было: - 
 - состояние натяжения ощущений, будто все-все-все 
 ширилось: расширялось, душило, и начинало носиться в себе крылорогими 
 тучами. 
 Позднее возникло подобие: п_е_р_е_ж_и_в_а_ю_щ_и_й с_е_б_я ш_а_р, 
 многоочитый и обращенный в себя, переживающий себя шар ощущал лишь - 
 'внутри', ощущалися неодолимые дали: с периферии и к... центру. 
 И сознание было: сознаванием необъятного, обниманием необъятного, 
 неодолимые дали пространств ощущались ужасно, ощущение выбегало с окружности 
 шарового подобия - щупать: внутри себя... дальнее, ощущением сон знание 
 лезло: внутри себя... внутрь себя - достигалось смутное знание: переносилось 
 сознание, с периферии какими-то крылорогими тучами неслось оно к центру, и - 
 мучилось. 
 - 'Так нельзя. 
 - 'Без конца... 
 - 'Перетягиваюсь... 
 - 'Помогите...' 
 Центр - вспыхивал: - 
 - 'Я - один в необъятном. 
 - 'Ничего внутри: все - вовне...' 
 И опять угасал. Сознание, расширяясь, бежало обратно. 
 - 'Так нельзя, так нельзя: Помогите... 
 'Я - ширюсь...' - 
 - так сказал бы младенец, если бы мог он сказать, если 
 б мог он понять, и - сказать он не мог, и - понять он не мог, и - младенец 
 кричал: отчего - не понимали, не поняли. 
 . . . . . . . . . . 

 ОБРАЗОВАНЬЕ СОЗНАНИЯ 

 В то далекое время 'Я' не был... - 
 - Было хилое тело, и сознание, обнимая его, переживало себя в 
 непроницаемой необъятности, тем не менее, проницаясь сознанием, тело 
 пучилось ростом, будто грецкая губка, вобравшая в себя воду, сознание было 
 вне тела, в месте тела Hie ощущался громадный провал: сознания в нашем 
 смысле, где еще мысли не было, где еще возникали... - 
 - (если бы ощущения эти 
 остались мне в моих будущих днях и если бы в это темное место 
 взошло полноумие их и осветило б мне тело, если бы повернуться мне 
 взором в себя и осветить мне себя, - то увидел бы я: наше небо, 
 облака там бегут на громах в моем небе духовно-душевности 
 белоходным изливом, а изливы - ветрятся, ветвятся, и - л_и_стятся, 
 раскидается мыслями все, и это все отражается: в небе над нами, 
 оттого-то оно говорит, и оттого оно - ведомо...) - 
 - где еще мысли 
 не было, где еще возникали мне: первые кипения бреда. 
 . . . . . . . . . . 
 Образовались мне накипи: накипала мне теплота, и я мучился красным 
 исжаром, перекипало сознанием облитое тело (зашипают пузырчатой пеною кости 
 в кислотах), и накипел... первый образ: закипела в образах моя жизнь, и 
 возникали на накипях накипи мне, - 
 - предметы и мысли... 
 . . . . . . . . . . 
 Мир и мысль - только накипи: грозных космических образов, их полетом 
 пульсирует кровь, их огнями засвечены мысли, и эти образы - мифы. 
 Мифы - древнее бытие: материками, морями вставали когда-то мне мифы, в 
 них ребенок бродил, в них и бредил, как все: все сперва в них бродили, и 
 когда прова^ лились они, то забредили ими... впервые, сначала - в них жили. 
 Ныне древние мифы морями упали под ноги, и океанами бредов бушуют и 
 лижут нам тверди: земель и сознаний, видимость возникала в них, возникало 
 'Я' и 'Не -Я', возникали отдельности... Но моря выступали: роковое наследие, 
 космос, врывался в действительность, тщетно прятались в ее клочья, в 
 беспокровности таяло все: все-все ширилось, пропадали земли в морях, 
 изрывалось сознание в мифах ужасной праматери, и потопы кипели. 
 Строилась - мысль-ковчег, по ней плыли сознания от ушедшего под ноги 
 мира до... нового мира. 
 Роковые потопы бушуют в нас (порог сознания - шаток) : берегись, - они 
 хлынут. 

 МЫ ВОЗНИКЛИ В МОРЯХ 

 В нас мифы - морей: 'М_а_т_е_р_е_й': и бушуют они красноярыми сворами 
 бредов... 
 Мое детское тело есть бред 'м_а_т_е_р_е_й', вне его - только глаз, он - 
 пузырь на летящей пучине, возникнет и... нет его, я одной головой еще в 
 мире: ногами - в утробе, утроба связала мне ноги: и ощущаю себя - змееногим, 
 и мысли мои - змееногие мифы: переживаю т_и_т_а_н_н_о_с_т_и_. 
 Пучинны все мысли: океан бьется в каждой, и проливается в тело - 
 космической бурею, восстающая детская мысль напоминает комету, вот она в 
 тело падает, и - кровавится ее хвост: и - дождями кровавых карбункулов 
 изливается: в океан ощущений, и между телом и мыслью, пучиной воды и огня, 
 кто-то бросил с размаху ребенка, и - страшно ребенку. 
 . . . . . . . . . . 
 - 'Помогите... 
 - 'Нет мочи... 
 - 'Спасите...' 
 . . . . . . . . . . 
 - 'Это, барыня, рост'... 
 . . . . . . . . . . 
 - 'Помогите... 
 - 'Нет мочи... 
 - 'Спасите...' 
 . . . . . . . . . . 
 Так кричать не умеет младенец (так кричать будет после он), з_м_е_и 
 ползают - в нем, вкруг него, наполняют его колыбель, и - шипят ему в уши. 
 Этот шип слышал ты - в тихий час полудневный, когда все замирает, а 
 солнце стреляет лучами... 
 Ты этот свист уже слышал: свист сосен. 
 . . . . . . . . . . 
 Продолжаю обкладывать словом первейшие события жизни: - 
 - ощущение мне - 
 змея: в нем - желание, чувство и мысль убегают в одно змееногое, 
 громадное тело: Титана, Титан - душит меня, и сознание мое 
 вырывается: вырвалось - нет его... - 
 - за исключением какого-то 
 пункта, низверженного - 
 - в нуллионы Эонов! - 
 - осилить безмерное... 
 Он - не осиливал. 
 . . . . . . . . . . 
 Вот - первое событие бытия, воспоминание его держит прочно, и - точно 
 описывает, если оно таково (а оно таково), - 
 - д_о_т_е_л_е_с_н_а_я жизнь 
 одним краем своим обнажена... в факте памяти. 

 СТАРУХА 

 Первое подобие образа наросло на безобразии моих состояний. 
 Не сон оно: сон есть то, от чего просыпаются, Я же... - еще не 
 проснулся, действительность, сон не чередовались друг с другом в мне данном 
 мире. Самая д_а_н_н_о_с_т_ь стояла тяжелым вопросом... 
 Непробудности мне роились д_о я_в_и - 
 - в кипениях я и жил и боролся! - 
 - 
 непробудности, неподобные снам... 
 Нет, не сны они, а - сказал бы я - 
 - подсматривания себе за спину, и - 
 желание тронуться с места, не носимости в вихрях бессмыслицы, 
 развиваемой тысячекрыло, мгновенно и распадающейся в тысячи 
 тысячекрыло летящих смерчей, - не такие носимости в 'Я' (с внутри 
 его лежащим пространством), а... - движение в ч_е_м-т_о: меня 
 самого (мне пространство сложилось уж)... - 
 - Тронься - 
 н_а_ч_и_н_а_л_о_с_ь, с_л_а_г_а_л_о_с_ь - более всего за спиной: что-то 
 такое, оно - не было мною, а было - такое огневое, красное: шаровое и 
 жаровое, словом - старухинское: почему? Этого сказать я не мог. 
 Без_о_бразие строилось в образ: и - строился образ. 
 Невыразимости, небывалости лежания сознания в теле, ощущение, что ты - 
 и ты, и не ты, а какое-то набухание, переживалось теперь приблизительно так: 
 - 
 - ты - не ты, потому, что рядом с тобою с_т_а_р_у_х_а - в тебя полувлипла: 
 шаровая и жаровая, это она н_а_б_у_х_а_е_т, а ты - нет: ты - 
 т_а_к с_е_б_е, н_и_ч_е_г_о с_е_б_е, ни при чем себе... - 
 - Но все 
 начинало с_т_а_р_у_ш_и_т_ь_с_я. 
 Я опять наливался старухой: наливается так дряблый зоб индюка - в 
 ярко-красные пучности, протяжение, натяжение в окружающем, в глотающем, в 
 лезущем - в суетном, в водоворотно-пустом - оказывалось: незримо-лежащим, 
 припавшим, сосущим, стоило тебе тронуться, как оно, лежащее рядом и 
 откровенно старушечье, - 
 - опрометью кидалося прочь, на мгновение становилось 
 мне зримо: - 
 - будто таяла сама тьма огневыми прорезями: молнийный 
 многоног огнерогими стаями распространялся и бегал в исколотой, 
 черной тверди... - 
 - тогда вспыхивал ярый шар и... - в красный мир 
 колесящих карбункулов распадались темноты... 
 . . . . . . . . . . 
 Я не знаю, когда это было, но я... подсмотрел ее: у себя за спиной, - 
 - 
 когда она, описывая в пространстве дугу, рушилась мне прямо в 
 спину: из ураганов красного мира, стреляя дождями карбункулов, 
 выгнулась ее бело-каленая голова с жующим ртом в очень злыми 
 глазами, я несся в пропасть, и надо мною утесами света и жара она 
 ниспадала - мне в спину, и, ухвативши за спину, описывала со мною 
 в пространствах,.. - колеса... - 
 - Сам я был колесом. 
 Думаю, что 'с_т_а_р_у_х_а' - какое-либо из вне-телесных моих 
 состояний, не желающих принять 'Я' и живущих: глухою, особою, стародавнею 
 жизнью, эта жизнь прорастает порою: у впадающих в детство старух, 
 сумасшедших, и носится по июльским ночам грозовыми зарницами, плевелы ее 
 шелестят в пыли жизни: 
 Парки бабье лепетанье... 
 Жизни мышья беготня... 
 Сплетница мне и теперь напоминает 'с_т_а_р_у_х_у': в ней есть что-то 
 'м_и_с_т_и_ч_е_с_к_о_е'... 

 ГОРИТ, КАК В ОГНЕ 

 Первый сознательный миг мой есть - точка, проницает бессмыслицу он, и - 
 расширяся, он становится шаром, а шар - разлетается: бессмыслица, проницая 
 его, разрывает его... 
 Стаи мыльных шаров вылетают из легкой соломинки... Шар - вылетит, 
 подрожит, проиграет блеском, и - лопнет, капелька вязкой жижи, раздутая 
 воздухом, заиграет светами мира... Ничто, ч_т_о-т_о, и опять ничто, снова 
 ч_т_о-т_о, все - во мне, я - во всем... Таковы мои первые миги... Потом - 
 - 
 вспыхнули едва приметные светочи, стал слезать с меня мрак (как со 
 змееныша кожа змееныша), ощущения отделялись от кожи: ушли мне под 
 кожу: выпали чернородные земли - 
 - Кожа мне стала, как... свод: 
 таково нам пространство, мое первое представленье о нем, что оно - 
 коридор... - 
 - Мне впоследствии наш коридор представляется воспоминаньем о 
 времени, когда он был мне кожей, передвигался со мною он, повернись назад - 
 он сжимается сзади дырой, впереди открывается просветом, переходики, 
 коридоры и переулки мне впоследствии ведомы, слишком ведомы даже: а вот - 
 'я', а вот - 'я'... 
 Комнаты - части тела, они сброшены мною, и - висят надо мной, чтоб 
 распасться мне после и стать: чернородом земли, тысячелетия строю я внутри 
 тела, и бросаю из тела: мои странные здания: - 
 - (и ныне: - в голове я 
 слагаю: храм мысли, его уплотняя, как... череп, я сниму с себя череп, он 
 будет мне - куполом храма, будет время: пойду по огромному храму, и я выйду 
 из храма: с той же легкостью мы выходим из комнаты). 
 . . . . . . . . . . 
 Ощущения отделялись от кожи: она стала - навислостью, в ней я полз, как 
 в трубе, и за мною - ползли: из дыры, таково вхождение в жизнь... - 
 - Сперва 
 образов не было, а было им место в навислости спереди, очень скоро открылась 
 мне: детская комната, сзади дыра зарастала, переходя - в печной рот (печной 
 рот - воспоминание о давно погибшем, о старом: воет ветер в трубе о 
 довременном сознании), между д_ы_р (моим прошлым и будущим) пошел ток 
 перегоняющих образов: съеживались, распространялись, переменялись, метались 
 и, обливая меня кипятком, в меня влипали они (их остатки - стенные обои: и 
 по ночам они гонятся мне, как прогоняется звездное небо)... Предлиннейший 
 гад, дядя Вася, мне выпалзывал сзади: змееногий, усатый, он потом 
 перерезался, он одним куском к нам захаживал отобедать, а другой позже 
 встретился: на обертке полезнейшей книжки 'В_ы_м_е_р_ш_и_е 
 ч_у_д_о_в_и_щ_а', называется он 'д_и_н_о_з_а_в_р', говорят - о_н_и вымерли, 
 еще я их встречал: в первых мигах сознания. 
 Вот мой образ вхождения в жизнь: коридор, свод и мрак, за мной гонятся 
 г_а_д_ы - 
 - этот образ родственен с образом странствия по храмовым коридорам 
 в сопровождении быкоголового мужчины с жезлом... - 
 . . . . . . . . . . 
 Врезал мне э_т_о в_с_е голос матери: 
 - 'Он горит, как в огне!' 
 Мне впоследствии говорили, что я непрерывно болел дизентериею, 
 скарлатиной и корью: в т_о и_м_е_н_н_о в_р_е_м_я... 

 ДОКТОР ДОРИОНОВ 

 Помню комнатку: в ней предметов не помню, но - беспорядок во всем, все 
 - раскидано, разворочено, взрыто, как... в душе моей - затрепетавшей, 
 встревоженной, вспугнутой, потому что... - 
 - бабушка там, потрясаемая 
 испугами, но испуги тая от меня и меня заражая испугами, - посиживает и 
 набивает себе папиросы: без чепчика, лысая, морщинится ее лоб, когда она, 
 приподымая глаза над очками, поглядывает на меня исподлобья - в коричневатом 
 капоте, выделяющемся на стене - из табачного дыма, и капот, и лысина в 
 слабых мерцаниях свечки мне не кажутся добрыми. Знаю я - скверновато: даже 
 совсем скверновато, а почему - этого не могу я понять, потому ли, что 
 открыто мне неприличие бабушки (вместо чепчика с лиловыми лентами вовсе 
 голая голова), потому ли, что целая половина стены отсутствует вовсе: не 
 четыре стены - три стены, четвертая - распахнулась своим темнодонным оскалом 
 со множеством комнат - 
 - все комнаты, комнаты, комнаты! - 
 - в которые, если 
 вступишь, то - не вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не 
 ясно какими, но, кажется, креслами в сероватых, суровых чехлах, 
 вытарчивающих в глухонемой темноте, суть же не в креслах, а, так сказать, в 
 протяжениях материи воздуха и в открытой возможности ощутить холодноватый 
 бег сквознячка из комнаты в комнату, увидать прыжок в зеркало... кресла. 
 Словом - скверные комнаты! 
 Между тем: сознавая немыслимость там водиться, кто-то все же наперекор 
 всему там завелся, и - безалаберно возится среди кресел - посиживает, 
 похаживает, погромыхивает и правит - пустопорожний свой шаг, едва уловимый 
 отсюда, по дальним пустотам... 
 Если быть вовсе тихим, то шаг не захочет приблизиться, потому что 
 привольней ему там стучать одному, чем томить нас в ужасных возможностях 
 переживать наступление шага, и - главное: чувствовать - неотделенность 
 стеною от шага, можно в таком положении жить, двигаться тоже можно, пожалуй, 
 но - без единого стука, стукни, и - примется он: пристукивать, притоптывать, 
 крепнуть, перерождаяся в грохоты. 
 Чувствую невозможность дальнейшего пребывания без единого звука: хочу 
 издать звук, бабушка, задрожав, как осиновый лист, мне грозится рукою: 
 - 'Этого нельзя: ни-ни-ни!' 
 Я - громко щелкаю: и - ай! - что я сделал! 
 Оно - совершается, оно уже совершилось, потому что он, кто там жил, 
 вызываемый стуком, он - прёт уже, и он уже крепнет, издалёка-далека он мне 
 отвечает на вызов, и - ти:-те:-та:-то:-ту! - вытопатывает он мне: т_о_т 
 с_а_м_ы_й (а кто, я не знаю)... Это было многое множество раз: из темноты 
 перли грохоты бестолкового, сурового шага, если бы добежать до постельки и 
 если бы, завернувшись, уснуть, то ничего и не будет: все кончится, засыпая 
 уже, буду слышать я разрушение грохота в тихий свист и похрапыванье кого-то, 
 успокоительно спящего... 
 Поздно... - 
 - выбежал из чернотного грохота мне навстречу - 
 - весьма 
 прозаичный толстяк, с короткой шеей блондин, здоровяк: поворачивал он 
 брюшком, на меня он поблескивал золотыми своими очками, и - золотою 
 бородкою, он впоследствии появился и в яви: это был Дорионов, Артем 
 Досифеевич, доктор мой, мне впоследствии говорили, что я непрерывно болел, и 
 в то самое время. У доктора Дорионова, помню я, - были огромных размеров 
 калоши, подбитые чем-то твердым: и, попадая в переднюю, производил ими 
 грохот он, я всегда его узнавал по громоносному топоту, по огромной енотовой 
 шубе, висящей в передней, и по резкому звонку во входную дверь, перед его 
 появлением у меня поднималась: ноющая ломота в ногах, он прописывал рыбий 
 жир, и при этом он шлепал - себя по коленям, надсаживаясь от добродушного 
 хохота, кажется, разводил на дому канареек, и когда слышал пение 

 вьется ласточка сизокрылая под окном моим, 
 под косящатым, - 
 - то заливался слезами он: с 
 отцом игрывал в шашки, а над бабушкою он подшучивал и утверждал, что мы 
 живем не на шаре, а - в шаре. 
 . . . . . . . . . . 
 Думаю, что погоня и грохоты: пульсация тела, сознание, входя в тело, 
 переживает его громыхающим великаном, события этого сна объяснимы мне так. 
 И - думаю... - 

 И ДУМАЮ... 

 - Переходы, комнаты, коридоры напоминают нам наше тело, преобразуют нам 
 наше тело, показуют нам наше тело, это - органы тела... вселенной, которой 
 труп - нами видимый мир, мы с себя его сбросили: и вне нас он застыл, это - 
 кости прежних форм жизни, по которым мы ходим, нами видимый мир - труп 
 далекого прошлого, мы к нему опускаемся из нашего настоящего бытия - 
 перерабатывать его формы, так входим в ворота рождения, переходы, комнаты, 
 коридоры напоминают нам наше прошлое, прообразуют нам наше прошлое, это - 
 органы... прошлой жизни... - 
 - переходы, комнаты, коридоры, мне встающие в 
 первых мигах сознания, переселяют меня в древнейшую эру жизни: в пещерный 
 период, переживаю жизнь выдолбленных в горах чернотных пустот с бегающими в 
 черноте и страхом объятыми существами, огнями, существа забираются в глуби 
 дыр, потому что у входа дыр стерегут крылатые гадины, переживаю пещерный 
 период, переживаю жизнь катакомб, переживаю... подпирамидный Египет: мы 
 живем в теле Сфинкса, комнаты, коридоры - пустоты костей тела Сфинкса, 
 продолби стену я... мне не будет Арбата: и - мне не будет Москвы, может 
 быть... я увижу просторы ливийской пустыни, среди них стоит... Л_е_в: 
 поджидает меня... 
 . . . . . . . . . . 
 Вообразите себе человеческий череп: - 
 - огромный, огромный, огромный, 
 превышающий все размеры, все храмы, вообразите себе... Он встает перед вами: 
 ноздреватая его белизна поднялась выточенным в горе храмом, мощный храм с 
 белым куполом выясняется перед вами из мрака, неповторяемы кривизны его 
 стен, неповторяемы его точеные плоскости, неповторяемы архитравы колонн его 
 входа: колоссального, точеного рта, многозубоколонный рот - вход открывает 
 безмерности сумраком овеянных зал: черепных отделений, каменистые пики 
 встают в сумрак свода, перекликаются гулким шумом костяные своды его, и - 
 опускают объятия, и - образуют огромную полифонию творимого космоса, и 
 тяжковесно, отвесно нисходят уступы, падают взоры в оскалы провалов - 
 многовидных дыр, - уводящих быстрою линией переходов в лабиринт 
 п_о_л_у_к_р_у_ж_н_ы_х каналов, вы выходите в алтарное место - над ossis 
 sphenodei... {Наименование одной из костей черепа.} Сюда придет иерей, и - 
 ожидаете вы: перед вами внутренность лобной кости: вдруг она разбивается, и 
 в пробитую брешь в серо-черном, в обсвистанном, в ветром облизанном мире 
 несутся: стены света, потоки, и крутнями вопиющих, поющих лучей они падают: 
 начинают хлестать вам в лицо: 
 - 'Идет, идет: вот - идет' - 
 - и уносятся под ноги космы алмазных 
 потоков: в пещерные излучины ч_е_р_е_п_а... И вы видите, что Он входит... Он 
 стоит между светлого рева лучей, между чистыми гранями стен, все - бело и 
 алмазно, и - смотрит... Тот Самый... И - тем самым в_з_г_л_я_д_о_м... 
 который вы узнаете, как... то, что отдавалось в душе: исконно-знакомым, 
 заветнейшим, незабываемым никогда... 
 Голос: - 
 - 'Я...' 
 Пришло, пришло, пришло: пришло - 'Я...' 
 . . . . . . . . . . 
 Вы представьте скелет: крестообразно раскинул он руки - кости, и - 
 неподвижно простерт, чтоб... восстать в т_р_е_т_и_й д_е_н_ь... Вы 
 представьте: - 
 - вы - маленькин-маленький-маленький, беззащитно низвергнутый 
 в нуллионы эонов - преодолевать их, осиливать - схвачены черным свистом 
 пустот и стремительным пунктом несетесь (это первая прорезь сознания: 
 воспоминание его держит прочно и точно описывает), дотелесная жизнь обнажена 
 ужасно и мрачно, за вами несется с_т_а_р_у_х_а, и ураганом красного мира она 
 протянула свои гигантские руки, а вы - беспокровны, вдруг - толчок: вы - 
 малюсенький-маленький вдруг ударились о скелетное тело храма, вы спасаетесь 
 во внутренность храма, и слышите, как разбиваются о него океаны красного 
 мира: там склонилась с_т_а_р_у_х_а, она не может войти - 
 - вы представьте: вы 
 входите, и - поднимаете голову: справа и слева симметрично бегущие своды 
 ребер, изогнуты прихотливо их плоскости, встают перед вами, как 
 п_а_м_я_т_ь... о п_а_м_я_т_и, чудесные дуги скелетного храма, впереди - 
 проход... к белому алтарю, и там - череп, из огромности гулких зал, среди 
 белого великолепия выступов вы повертываетесь назад - к выходу, миры бреда 
 горят там, изумление, смятение, страх овладевает: действительность, откуда 
 вы выпали - и не мир. 
 И нахождение себя в храме подобно вопросу: 
 - 'Как?.. 
 - 'Зачем? 
 - 'Почему? 
 - 'Как сюда ты попал?' 
 Из алтаря проливается свет: это 'Я', иерей, совершает там службы, и - 
 воздевает он руки: 
 - 'Я, Я'. 
 Вы узнали Его. 
 Как он 'Я' там стоит: и простирает навстречу - пречистые руки... Этот 
 жест - жест захожего иерея - жест воздетых рук отпечатлели, конечно, 
 надбровные дуги: по окончании светлой утрени Иерей уйдет, вы его года не 
 увидите... Он вернется на родину... 
 . . . . . . . . . . 
 Созерцание черепа странно: и он - п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и 
 великолепного скелетного храма, выдолбленного нашим 'Я' в скалах черного 
 мрака, в храме тела - лежат планы храмов, и восстанет, я верую, из храмовых 
 обломков: храм тела. 
 Так гласит нам писание... 
 . . . . . . . . . . 
 Созерцание черепа утешает, напоминает, и - смутно учит чему-то, жест 
 надбровных дуг ведом нам, это жест окрыленного 'Я', вставшего из гробовой 
 покрышки, пещеры, чтобы некогда вознестись, чтоб... вернуться на родину... 

 ЛАБИРИНТ ЧЕРНЫХ КОМНАТ 

 После первого мига сознания предстают: коридоры и комнаты - 
 - все 
 комнаты, комнаты, комнаты! - 
 - в которые, если вступишь, то - не вернешься 
 обратно, а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими, но, кажется, 
 креслами в сероватых, в суровых чехлах, вытарчивающих в глухонемой темноте, 
 множество немых кресел: под любым можно жить, все - мне ведомо, где-то я 
 проходил тут - 
 - может быть... внутри тела, ощущеньями перебегая от органа к 
 органу и охваченный прорастающей жизнью, еще не ясно какою, но 
 кажется... в_ы_р_а_с_т_а_ю_щ_е_й, ее глухие наросты вытарчивали 
 мне суровыми образами в глухонемой темноте, перебегал я от органа 
 к органу и уходил в огромное материнское тело утробного мира... - 
 - 
 странно ведомы стены, уводящие в неизмеримые глуби: уводящие к 
 'м_а_т_е_р_я_м', где все образы тают в без_о_бразном... - 
 - Коридоры и 
 комнаты, в которые если вступишь, то не вернешься обратно, а будешь охвачен 
 предметами, еще не ясно какими, но... кажется... креслами..., сознавая 
 немыслимость здесь водиться, я завелся, однако, наперекор всему, вздрагивая 
 в глухонемой темноте, и действительность комнат восставала мне - отложением 
 расширения ощущений, отбежавших в 'Я' и оставивших во все стороны следы 
 свои: стены, из морей безобразия поднялись континенты, моря убежали под 
 ноги, под полом бушевали они, угрожали разбить все паркеты: затопить меня. 
 Казалося: - в отдалении, среди комнатной анфилады, сидит моя бабушка, 
 бегают нити на спицах (она вяжет чулок) , и - бабушка мне грозится среди 
 скверненьких сквознячков, перебегающих из комнаты в комнату, далее - в 
 глубине переходов еще бегает бестолочь, и гремит кто-то древний, все-то 
 ломится он, все-то ищет меня, в торопливых поисках правит он пустопорожний 
 свой шаг: по дальним пустотам, он - чужой: Артем Досифеевич Дорионов, 
 быкообразный, брюхатый, - бегает в бесконечности лабиринтов, то подбегает он 
 близко, а то отбегает - в неизмеримые дали ходов, где еще не обсохла 
 действительность, и гад, дядя Вася, купается в грязи там. По ближайшим 
 комнатам кто-то водит меня, молчаливо, сурово, кто-то светочем освещает мне 
 путь, впоследствии становится ясным: это мама иль няня проводят меня из 
 коридора... в мою детскую комнатку..., вспоминаю я это шествие, мне казалось 
 оно бесконечным, напоминало оно: шествие по храмовым коридорам в 
 сопровождении быкоголового мужчины с жезлом - 
 - (я впоследствии видел изображения таких шествий, изображениями этими 
 пестрят подземные гробницы Египта, и я видел ведущих: песьеголовых, 
 быкоголовых мужчин с длинными жезлами в руках...) Мне казалося: - 
 - переходы квартиры ведут к бездне мрака, и все там обрываются: далее - 
 чернотные грохоты, по которым несется старуха, стреляя дождями карбункулов 
 (переживание это меня охватило однажды: при прохожденьи земли чрез комету), 
 я когда-то там проносился, о_н_а м_ч_а_л_а_с_ь з_а м_н_о_ю, меня вытащили из 
 громов космических бурь, и - повели коридором, так тянулись века: все-то 
 гнались за нами, странно было это суровое шествие по коридору квартиры - в 
 сопровождении человекоподобного существа со свечою в руке. 
 . . . . . . . . . . 
 Еще долго за мною протянута память туда - в лабиринт черных комнат, к 
 ч_у_ж_о_м_у: все чужие - оттуда, еще долго спустя подозрительно я 
 встречаю... гостей, а когда узнаю про Тезея и про быка Минотавра, то 
 становится ясно мне: Артем Досифеевич - Минотавр, я же, щелкнувший в мрак 
 пустых, пустых комнат, - Тезей. 

 ЛЕВ 

 Среди странных обманов, туманно мелькающих мне, передо мной возникает 
 страннейший: передо мною маячит косматая львиная морда, уж горластый час 
 пробил: все какие-то желтороды песков, на меня из них смотрят спокойно 
 шершавые шерсти, и - морда, крик стоит: 
 - 'Лев идет...' 
 . . . . . . . . . . 
 В этом странном событии все угрюмо-текучие образы уплотнились впервые, 
 и разрезаны светом обмана маячивших мраков, осветили лучи лабиринты, посреди 
 желтых, солнечных суш узнаю я себя: вот он - круг, по краям его - лавочки, 
 на них темные образы женщин, как - образы ночи, это - няни, а около, в свете 
 - дети, прижатые к темным подолам их, в воздухе - многоносое любопытство, и 
 среди всего - Л_е_в - 
 - (Я впоследствии впдывал желтый песочный кружок - 
 между Арбатом и Собачьей Площадкой, и доселе увидите вы, проходя от Собачьей 
 Площадки, обсаженный зеленью круг, там сидят молчаливые няни, и - бегают 
 дети)... 
 . . . . . . . . . . 
 Образ этот - мой первый отчетливый образ, до него - неотчетливо все, 
 неотчетливо - после, мутные, мощные, мрачные, переменные миги мои мне рисуют 
 события, со мною не бывшие вовсе, мне действительность города возникает 
 впервые гораздо позднее, но осколок ее мне - тот желтый кружок, перекинутый 
 от... Собачьей Площадки... в мой мир марева: посередине желтого круга мы 
 встретились: я и л_е_в. 
 Мне отчетливо: - 
 - Лев есть Л_е_в: не собака, не кошка, не утка, смутно 
 помнится: льва я где-то уж видел, и видел - огромную, желтую морду. 
 Да я знал ее прежде: я ждал ее... 
 Это событие встречи упреждает отчетливо мне встречу с близкими ликами: 
 мамы, папы и няни... Среди образов снов еще нет этих образов, есть их 
 запахи, голоса, ощущение, есть движение с ними в пространстве: вот несут 
 меня, переносят, укладывают, гасят свет, защищают от тьмы, переносящих не 
 вижу я вовсе, и я знаю объятия, папа, мама и няня мне спрятали свои лики, 
 сквозь объятия их мне просунуты все какие-то полулюди: вот ужасный толстяк 
 Дорионов, старуха и гад дядя Вася, правда, помнятся: тетя Дотя и бабушка: 
 тетя Дотя протянута в зеркалах с выбивалкой в руке, бабушка - и грозна, и 
 лыса. Больше образов нет... 
 Почему же л_е_в мне знаком? 
 . . . . . . . . . . 
 Я отчетливо помню, что - 
 - линии блещущих лавочек, солнце и желтая суша 
 - куда-то отъехали перед львом, лев растет, и - заслоняет мне все, ужасаюсь 
 я: рухнули все преграды меж нами, все, что пряталось, появилось - под 
 солнцем. Покров солнца на мраке не защищает от мрака, солнце бросило в мрак 
 желтый круг, и из мрака ночей повылезали на желтую сушу все дети и няни: 
 отдохнуть от опасностей, и тогда-то вот из желтеющей кучю песку, из-под 
 круга на круг вылезать стал на нас головастый зверь, лев: и все снова - 
 пропало, солнце спряталось, снялось желтое пятно круга, и няни, и дети 
 снялись, все снялось: и продолжилась тьма. 
 . . . . . . . . . . 
 Я впоследствии, четырех-пяти лет, проходил по кружку, и тогда вспоминал 
 уже я, что мне снилось когда-то (когда - я не помню) - 
 - вот здесь встретил Льва я... 

 ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ - 
 ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ ДВА ГОДА 

 Через двадцать лет: - 
 - мне отчетливо кинуто снова: событие с 'Львом', 
 углублено мне отчетливо, косматая морда опять предо мною, невероятности 
 бреда мне врезаны в вероятное, сон стал фактом, понял я до конца: бреды - 
 факты, и сны суть действительность, через двадцать лез сызнова Лев стоит 
 предо мною. 
 . . . . . . . . . . 
 Я любил рассказывать сны: пояснять свои миги сознания, и первые миги я 
 вспомнил в то время, я любил погружаться в их темное, грозное лоно, научился 
 я плавать в забытом, извлекать темнодонное: изучать его, в это время я много 
 читал: о дне океанов и гадах, п_а_л_е_о_н_т_о_л_о_г_и_я открывает мне свои 
 тайны, я - естественник, мои товарищи - тоже, собираемся мы дружным, тесным 
 кружком, и забавляемся небылицами. 
 Помню я: уж весна, на носу экзамены, жарко, лаборатория опустела, 
 темнеет, уж весенний вечер в окне, угасает жужжание электрической печи, 
 бросаем реторты, в прожженных тужурках идем к подоконнику, начинаются 
 разговоры о снах, яркими красками рисую жизнь детства: с_т_а_р_у_х_у и 
 г_а_д_о_в, говорю о к_р_у_ж_к_е и о л_ь_в_е: о его желтой морде... 
 Товарищ смеется: 
 - 'Позвольте же... Ваша л_ь_в_и_н_а_я м_о_р_д_а - фантазия'. 
 - 'Ну да: сон...' 
 - 'Да не сон, а фантазия: россказни...' 
 - 'Уверяю вас: этот сон видел я'. 
 - 'В том-то и дело, что сна вы не видели...' 
 - '?'. 
 - 'Просто видели вы сан-бернара...', 
 - 'Льва...' 
 - 'Ну да: 'Л_ь_в_а...' 
 - '?' 
 - 'То есть 'Л_ь_в_а' сан-бернара...' 
 - 'Как так?' 
 - 'Этого 'Л_ь_в_а' помню я...' 
 - '?' 
 - 'Помню желтую морду... не 'л_ь_в_а', а - собаки...' 
 - '??' 
 - 'Ваша львиная морда - фантазия: принадлежит она сан-бернару, по имени 
 'Л_е_в'. 
 - 'А откуда вы знаете?' 
 - 'В детстве и я проживал около Собачьей Площадки... Меня водили гулять 
 - на кружок, там и я видел 'Л_ь_в_а...'. Это был добрый пес, иногда забегал 
 на кружок он, в зубах носил хлыстик, мы боялись его: разбегалися с 
 криком...' 
 - 'И вы помните крик 'Л_е_в - и_д_е_т'? 
 - 'Разумеется, помню...' 
 . . . . . . . . . . 
 Мой кусок странных снов через двадцать лет стал мне явью... - 
 - (может 
 быть, лабиринт наших комнат есть явь, и - явь змееногая гадина: 
 г_а_д д_я_д_я В_а_с_я, может быть: происшествия со старухою - 
 пререкания с Афросиньей, кухаркой, ураганы красного мира - печь в 
 кухне, колесящие светочи - искры, не знаю: быть может...) 
 Товарищ смеялся: 
 - 'Около Собачьей Площадки есть дом: сан-бернары не переводятся в этом 
 доме, около Собачьей Площадки и теперь они бегают, их же праотец - 'Л_е_в'. 
 . . . . . . . . . . 
 Очень скоро впоследствии, проходя по Толстовскому переулку, выходящему 
 на 'к_р_у_ж_о_к', встретил я: желтоногого сан-бернара с шершавой, слюнявою 
 мордою... 

 'Л_е_в' продолжился - в нем... 
 Но душа глухо дрогнула: 
 - 'Л_е_в - идет: близко знаменье'. 
 В это время я читывал 'Заратустру'. 
 . . . . . . . . . . 
 И - прошло лет двенадцать: тридцатидвухлетие отделило меня: от первого 
 появления Льва, и тогда, в т_р_е_т_и_й р_а_з, появился он: встал воочию и - 
 угрожал мне, погибелью... 

 ВСЕ-ТАКИ 

 Из сумятицы жизни, в толпе, среди делового собрания, сколько раз я 
 повертывался к странному явлению 'Л_ь_в_а': в дальнем детстве, теперь и во 
 время студенчества. 
 И - глаза мои расширялись, невидящим взором глядел я в пространство, 
 толкали прохожие, качал головой собеседник: я отвечал невпопад, изумление, 
 смятение, страх овладевали мной. 
 Я себе говорил: - 
 - 'Действительность эта - не сон: но она - не 
 действительность...' 
 - 'Что все это: и - где оно было?' 
 - 'Приходил д_е_т_с_к_и_й лев: и опять, и опять'. 
 - 'Ты с ним встретился...' 
 . . . . . . . . . . 
 Явственно: никакой собаки и не было. Были возгласы: 
 - 'Лев - идет!' 
 И - лев шел. 
 . . . . . . . . . . 
 В это детское время сознание изобразимо мне так: провалился я, и - 
 повис в черной древности: блистать в черной древности, иногда вокруг сны - 
 дымят: и бегут лабиринты из комнат, и припадают к лицу, и узором обой 
 остановятся передо мною, и узором обой прямо смотрят мне в душу, отступят: 
 опять провалился, повис в черной древности, все отряхнуто - стены, кресла, 
 предметы, все - грозно, все - пусто, действительность - дыра в древнем мире, 
 миг - и снова они: лабиринты из комнат, и изо всех лабиринтов глядится: 
 т_о_т с_а_м_ы_й, а кто - ты не знаешь: и тянет к нам руки, до ужаса узнанной 
 бурей несется без слов: 
 - 'Вспомни же: это я - старая старина...' 
 Страшное роковое решение уже принято: не избежать, не осилить: за ним! 
 - 
 - все! - 
 - туда!.. - 
 А куда, я - не знаю. 
 . . . . . . . . . . 
 Ярче всего мне четыре образа: эти образы - роковые, бабушка и лыса, и 
 грозна, но она - человек, мне исконно знакомый и старый, Дориопов - толстяк, 
 и он - бык, третий образ есть хищная птица: с_т_а_р_у_х_а, и четвертый - 
 Л_е_в: настоящий л_е_в, роковое решение принято: мне зажить в черной 
 древности, мне глядеться в т_о с_а_м_о_е (вот во ч_т_о, я не знаю)... И 
 о_н_о надвигается, восстает: и окружает меня лабиринтами комнат, среди этого 
 лабиринта - я, более - ничего. 
 Странно было мне это стояние посредине, или вернее: мое висенье ни в 
 чем, и кругом - они, образы: человека, быка, льва и... птицы. Думаю, что они 
 - мое тело, черная мировая дыра - мое темя, 'я' в него опускаюсь: не сошел 
 еще - мучаюсь, распространенный по космосу, я ужасно сжимаюсь, переживаю я 
 погружение себя в тело, как... опускание в мировую дыру, но решение принято! 
 час жизни пробил, и, выпуская меня из родительских рук, Кто-то давний стоит 
 там за 'Я', и - все тянет мне руки: из-за багровых расколов, эти руки, 
 желтея, мрачнеют, и - переходят во тьму. 
 . . . . . . . . . . 
 - 'Я - приду'. 

 ОБРАЗОВАНЬЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ 

 Как в пространствах грохнувший метеор, - 
 - издалек_а_, неотчетливо, 
 говорливо, рассыплется, как горох по паркету: 
 - 'Д_а в_о_с_к_р_е_с_н_е_т Б_о_г!' 
 - 'Ха-ха-ха...' 
 - 'Барин...' 
 - 'Право...' 
 - 'Чудак...' 
 - 'Михаил Васильич, оставьте!' 
 - 'И р_а_с_т_о_ч_а_т_с_я в_р_а_з_и е_г_о...' 
 - 'Ха-ха-ха...' 
 - 'Чтой-то, право...' 
 - 'Математики, ученые, г_о_ловы: там себе - шутят...' 
 - 'Ха-ха...' - 
 - разорвется - все: стены, комнаты, полы, потолки, или: 
 вгонится в темное отверстие без_о_бразно-безвременного, как вгоняется 
 мыльный пузырь в отверстие узкой соломинки, лопнет все: лопну я... 
 . . . . . . . . . . 
 Мне открылось впоследствии (я = подрос уже в эту пору): Афросинья, 
 кухарка, с Дуняшею, горничной, - побранятся, и подымется: в кухне крик, папа 
 выскочит, из кабинета в гостиную, пробежит по столовой, передней, и - в 
 кухню, там он примется: 
 'Отче наш... Иже еси на небесех...' 
 Или - примется он: 'Да воскреснет Бог' - 
 - угомонять крикунью-кухарку, 
 грызущую все, бывало, Дуняшу: и, потрясенная текстом, молчит Афросинья, 
 Дуняща смеется сквозь слезы: папа, мама и няня хохочут, Серафима Гавриловна 
 с бабушкой угощаются табачком и разводя руками: 
 - 'Математик, ученый, чудак...' 
 - 'Что прикажете делать'. 
 Я же - падаю в обморок, потому что - 
 - 'Я' и 'в_с_е к_р_у_г_о_м' - 
 связаны: ощущение строит мне окружение: распадаются стены в чернотные 
 бездны, папа, мама и няня вываливаются, а 'Я' - без действительности, 
 сотрясение ощущений мне обдувает все, точно пух одуванчика, уносимый от 
 брежжущей свечки в пустотные ночи. 
 Я - нервный мальчик: и громкие звуки меня убивают, я сжимаюся в точку, 
 чтобы в тихом молчаньи из центра сознания вытянуть: линии, пункты, грани, их 
 коснуться своим ощущеньем, и оставить меж них зыбкий след, перепонку, 
 перепонка эта - обои, меж ними - пространства, в пространствах заводятся: 
 папа, мама и... няня. Помню: - 
 - я выращивал комнаты, я налево, направо 
 откладывал их от себя, в них откладывал я себя: средь времен, времена - 
 повторения обойных узоров: миг за мигом - узор за узором, и вот линия их 
 упиралась мне в угол, под линией линия, и под днем - новый день, я копил 
 времена, отлагал их пространством, здесь - в огромных обойных букетах - 
 время мчалось галопом, а у той стены разрывался мне пульс его, я пульсировал 
 временем, я пульсировал коридором, столовой, гостиной: коридорные, столовые 
 времена! 

 ВЕЧНОСТЬ В ЧЕХЛАХ 

 Действительность - 
 - выгонялась из... труб, как выгоняется мыльный 
 пузырь из тончайшей соломинки: действительность не текла, а надувалась и 
 лопалась, комнаты возникали мне, комнаты лопались, в комнатах - топали, 
 хлопали, лопались все предметы, и - хаяла тетя Дотя, - 
 - все еще она не 
 сложилась: не оплотнела, не стала действительной, а каким-то туманом она 
 возникала безмолвно: между чехлов и зеркал, мне зависела тетя Дотя: от 
 чехлов и зеркал, между которыми - 
 - и слагалась она в величавой суровости и в 
 спокойнейшей пустоте, протягиваясь с воздетой в руке выбивалкой, с 
 родственным отражением в зеркалах, с родственно задумчивым 
 взором: худая, немая, высокая, бледная, зыбкая - родственница, 
 тетя Дотя, или те: Евдокия Егоровна... Вечность... Родственность - 
 отражение моих состояний сознаний (в данном случае: чехлов пустой 
 комнаты), отражение было так хрупко, что приближение шага 
 отряхивало тетю Дотю тенями: по четырем углам комнаты... 
 Мне Вечность - родственна, иначе - переживания моей жизни приняли бы 
 другую окраску, голос премирного не подымался бы в них, не спадали бы узы 
 крови, меня не считали б отступником, и я не стоял бы пред миром с 
 растерянным взглядом. 

 КОМНАТЫ 

 Квартирой отчетливо просунулся внешний мир, - то есть то, - 
 - что от 
 меня отвалилось и на чем летучились сны, прилипая обоями к укрываемым 
 комнатам, а сквозь них, из углов, пошел ток мрачной жизни, слагая мне 
 будущих спутников: тетя Дотя в то именно время слагалась -^ в углу, на 
 обоях, из теней, она еще не сложилась, и - 
 - ти-те-та-та-то-ту - 
 - погромыхивал 
 откуда-то издали папа 'Непапа', старые ямы открыты, как... старые язвы, и 
 этот папа Непапа - язвительный, клочковатый, нечесаный, изнутри он горит, а 
 извне - осыпается пеплом халата, под запахнутой полой халата язвит багрецом 
 он, и он - огнедышащий: папа Непапа, как... Этна: остывает он, громыхая, он 
 обнимает... нас: ураганом текущего. 
 Воспоминание об огнедышащем папе у меня сливается с воспоминанием о 
 позднейших рассказах - 
 - папа свечкою поджег штору, штора вспыхнула: но, 
 никого не позвав, папа бросился из постели в пламенистые кл_о_ки - 
 рвать и босыми ногами растаптывать, затоптав пламена, лег он 
 спать, утром входит прислуга и видит: часть стены обгорела, папа 
 же - спит себе - 
 - настоящий пожарный! 
 Линии, светочи, жары отвердевали поверхностями предметов, и, где не 
 было никакого порога, - порог появлялся, верилось в иные, таимые комнаты 
 среди не таимых, вот этих, потом обнаружились окна к ним - зеркала: тетя 
 Дотя связана с зеркалами, все, бывало, выглядывает она на меня из зеркал - 
 лицевым, бледноватым пятном. 
 С нянюшкой Александрою жили мы в правилах, была правилом комната, и 
 жили мы в комнатах: в правильных комнатах, преодолимых и измеряемых, о 
 четырех стенах, словом, жили не в трубах. 
 И заключили мы договор: - 
 - мне жить по закону: около угла, сундучка, - 
 при часах, и слушать мне тиканье, здесь, на коврике, одолевались 
 пространства, и за ковром, там - 
 - охватывал Анаксимандр: 
 беспредельностью, - 
 - это я кричал про него, по ночам, - всего одно 
 только слово: 
 - 'Афросим!' - просто я перепутал: 'афросюнэ' по-гречески 
 ведь безумие, а Афросинья служила в кухарках: в то именно время, 
 старообразая, все бранилась она. 
 Папа ей говорил: 
 - 'Афросинья молода 
 - 'Не бранится никогда'. - 
 Или, скажет наш папа: - 
 - 'Земля - 
 шар...' 
 Это - я понимал, как понимал вообще я круглоты, и их я боялся: ведь сам 
 же я шарился, и папа - охватывал страхом, становяся папой Непапой, каким-то 
 Вулканом, посыпанным лишь для вида чсрпой золой сюртука, под ней все кипит: 
 огнедышащий папа! 
 Все-то он налезает на нянюшку (все сказали бы - с шутками: а какие там 
 шутки!) и грозится извергнуться лавою меня сотрясающих слов: 

 'Не бил барабан перед смутным полком, 
 'Когда мы вождя хоронили'. 

 Еще можно держаться мне в строе, когда скажет, бывало, он: 
 - 'Вот сидит он на рогоже, 
 'Бледный и немой' - 
 - это мне и понятно, и просто, даже - на пользу мне: сам я на коврике, 
 сам я и бледен, и нем, как бледна и нема моя нянюшка, немота сидящего на 
 рогоже понятна, он сидит, как и я, и пребывает, как я, - он, на рогоже - 
 одолевается и пространство, и время, за рогожею - рдяный мир. 
 Папа же тут з_а_н_е_п_а_п_и_т_с_я, и - пригрозит старой яростью: 

 'Краски огненного цвета 
 'Брошу на ладонь, 
 'Чтоб предстал он в бездне света, 
 'Красный, как огонь!..' 

 - А я - я взреву, весь охваченный ярой рдяностью багрец излившего, 
 рассвирепевшего - косматого и очкастого Папы, способного меня затащить в те 
 миры, откуда, с опасностью жизни, был я вытащен трубочистом. 
 Нянюшка меня накрывает от папы, а я - я предчувствую: будет, будет нам 
 с нянюшкой гибель от папы, и потом, когда папы уж нет, я пугливо 
 оглядываюсь, вот он там на нас набежит, нянюшка в ужасе на меня 
 принавалится, меня спасать: папа же - сорвет с меня нянюшку: затащит мне 
 нянюшку, может быть... с ней описывать там в пространствах... колеса! 
 . . . . . . . . . . 
 Переживание звука телесного голоса, как грохота бестолочи, переживание 
 тела, как бездны, в которую рухнул ты - 
 - без_о_бразно пухнуть и пучиться - 
 - 
 вот посвятительный образ: в произрастание жизни, вспомните, что говорят наши 
 няни: 
 - 'Это, барыня, рост'. 

 ИЗ СУМЯТИЦЫ ЖИЗНИ 

 Из сумятицы жизни, в толпе, среди делового собрания, сколько раз я 
 повертывался назад, к первому мигу сознания, и - глаза мои расширялись, 
 изумление, смятение, страх овладевали мной, я - хватался за голову, я - 
 говорил себе: 
 - 'Действительность, где ты был, - и не мир'. 
 Мне был мир - ощущением.., даже не органов тела, а - 
 - бьющих? рвущих и странно секущих биений, в меня впаянных, меня 
 тянущих за собой, развивающих во все стороны от меня крылорукие молнии 
 пульсов, образом и подобием моего состояния может служить разве лишь 
 изображение чудища, тысячерукого существа (сиамские статуэтки - вы 
 помните?). 
 Таковы мои первые ощущения, а нахождение себя в ощущении было подобно 
 вопросу: 
 - 'Как? 
 - 'Зачем? 
 - 'Почему? 
 - 'Как с_ю_д_а ты попал?' - 
 - То есть: - 
 - было сознанье контраста, но - с 
 чем? Была память... О чем была п_а_м_я_т_ь? Что 'Я' - 'Я' - этому я дивился 
 позднее, Наконец, было знание, которое я не мыслю без опыта: у 
 б_е_с_к_о_н_е_ч_н_о_с_т_и е_с_т_ь п_р_е_д_е_л, и стало быть, законечное, 
 'з_а_к_о_н_е_ч_н_о_г_о' не было мне: детской комнаты, няни, мамы и папы - не 
 возникало еще. 
 З_а_к_о_н_е_ч_н_о_е переживалось, как... прошедшая в ощущение память: о 
 д_о_т_е_л_е_с_н_о_м... 
 . . . . . . . . . . 
 Мои детские, первые трепеты: трепеты ощущаемых 
 м_ы_с_л_е_ч_у_в_с_т_в_и_й сознания, трепеты образованья текучих миров, 
 пламенных объятий вселенной (огонь Гераклита), трепеты развивались, как... 
 крылья: думаю я, что 'к_р_ы_л_ь_я' - подобия пульсов, окрыленный, трепещущий 
 рост - существо человека, ангелоподобно оно, и мы все - крылоноги, и мы - 
 крылоруки. К_о_н_е_ч_н_о_с_т_и - отложения крыльев. Мои первые детские 
 трепеты удивляют меня, удивляет в_с_е: ч_т_о о_н_о т_а_к_о_в_о, к_а_к_о_в_о 
 о_н_о е_с_т_ь, почему о_н_о не текуче? Взмахни трепетом, как крылом, - 
 перестроится все: будет т_е_м, д_а н_е т_е_м, а о_н_о - не меняется (и 
 впоследствии, уж привыкнув к действительности, все боялся я, что она утечет 
 от меня и что буду я - без действительности: вне действительности разовью 
 миры бреда...). Ощущение уж меня не терзает: не кажется мерзостью, если ж 
 в_с_е утечет, ощущение разовьет - во все стороны свои крылья: и я стану 
 вращаться, терзаясь пустотами, тысячекрылый, напоминающий изображения 
 сиамских богов, колесящих в неправде. 
 Про меня говорили: 
 - 'Какой нервный мальчик...' 
 . . . . . . . . . . 
 С трепетов, думаю, открывались мистерии: мистерией началась моя жизнь, 
 и эта мистерия - рост, круги нарастанья - н_а_р_о_с_т_ы - есть жизнь моя, 
 первый н_а_р_о_с_т роста - образ. 
 Жизнь моя началась в безобразии: и продолжилась - в образы. 

 ГЛАВА ВТОРАЯ 
 НЯНЮШКА АЛЕКСАНДРА 

 Все это уж было когда-то, 
 Но только не помню когда... 
 Гр. А. Толстой 

 ЛАПА 

 Я стал жить в пребывании, в с_т_а_в_ш_е_м (как я ранее жил в 
 с_т_а_н_о_в_л_е_н_и_и), в нем держу нить событий, не все еще с_т_а_л_о мне, 
 многое у_с_т_а_н_о_в_и_т_с_я на мгновение, и потом - утечет. 
 Так с_т_а_н_о_в_и_т_с_я мне тетя Дотя, с_т_а_н_о_в_и_т_с_я папа, 
 установится, и уже - протечет: станет паром. Папа водится редко, он в 
 отсутствии представляется мне огнеротым каким-то - 
 - краснокудрые пламена, 
 огнерод, вылетают из уст, бородатый, крылатый летает на ясных 
 размахах, иногда приколотится он красным миром своим к 
 Косяковскому дому, в котором мы жили, и смотрит с Арбата в оконные 
 стекла багровым закатом, разразится огромным звонком к нам во 
 входную дверь: из Университета влетает в квартиру - 
 - (Университет 
 - универс!) - 
 - громорогие самороды грохочут нам в комнаты, 
 воспламятся все печи, а папа гремит за стеною (я впоследствии 
 познакомился с греческой мифологией, и свое понимание папы 
 определил: - он - Гефест, в кабинете своем, надев на нес очки, он 
 кует там огни - среброструйные молньи из стали, которые, наподобье 
 складного аршина, он сложит и спрячет в портфель, чтобы их 
 утащить в Универс - и отдать их Зевесу: университетскому ректору, 
 Пудостопову). 
 Он уже вот в огромных калошах, в огромной енотовой шубе, по коридору 
 бежит прямо во входную дверь, чтоб оттуда, раскрыв свою шубу, низвергнуться 
 в космос (там, за входною дверью, - обрыв: над головой, под ногами и прямо, 
 где после возникла стена, дверь и входная карточка с надписью 
 'Х_р_и_с_т_о_ф_о_р Х_р_и_с_т_о_ф_о_р_о_в_и_ч П_о_м_п_у_л', - темнеет 
 звездистое небо), и папа несется по небу - громадной кометой, по направлению 
 к той дальней звезде, которую называют 'У_н_и_в_е_р_с_и_т_е_т', уносится на 
 пространствах: газообразно раскинутым, повисающим, нам грозящим хвостом, там 
 - летают видения, там встречается папа с моею с_т_а_р_у_х_о_й: ее называют 
 Натальей Ивановной Малиновскою, к_р_е_с_т_н_о_й м_а_м_о_ю, там, в двери, 
 остается папина шуба, большая, пустая, папа мчится в иные вселенные: - 
 - в Университет, 
 - в Совет, 
 - в Клуб... 
 Их названья - 'п_л_а_н_е_т_ы', говорит он и дышит он - там. 
 . . . . . . . . . . 
 Так летят сребропевные облака на громах и на молньях. 

 РОЙ - СТРОЙ 

 Первые мои миги - рои, и - 'рой, рой, - все роится' - первая моя 
 философия, в роях я роился, колеса описывал - после: уже со старухою, колесо 
 и шар - первые формы: сроенности в рое. 
 Они - повторяются, они - проходят сквозь жизнь: блещет колесами 
 фейерверк, пролетки летят на колесах, колесо фортуны с двумя крылышками 
 перекатывается в облаках, и - колесит карусель. И то же - с шарами: они 
 торчат из аптеки, на Каланче взлетел шар, деревянный тар с грохотом 
 разбивает отряд желтых кегель, наконец, приносят и мне - красный газовый 
 шарик - с Арбата, как вечную намять о тон, что и я - шары сраивал. 
 Сроённое стало мне строем: колеся, в роях выколесил я дыру, с ее 
 границей, - 
 - трубою, - 
 - по которой я бегал. 
 Трубы, печи, отдушины, то есть дыры, есть мир. 
 Вспыхивал печной рот раскаленным оскалом, или - жевал он золу, черные 
 дыры отдушин душили угарами, в трубу - вылетали. 
 Мама моя с ударением твердила: 
 - 'Ежешехинский...' 
 - 'Что такое?' 
 - 'В трубу вылетел'. 
 Это и подтвердил чей-то голос: 
 - 'Ежешехинский идет сквозь огонь и медные трубы'. 
 Размышления о несчастиях Ежешехинского, забродившего в трубах и 
 бродящего там доселе, - были первым размышлением о превратности судеб. 
 В размышлениях этих одолевала память о старом: и я ходил в трубах, пока 
 оттуда не выполз я - в строй наших комнат через отверстие печки из-за золы, 
 из-за черного перехода трубы, туда уползают и оттуда выпалзывают: в строи 
 стен и в строй пережитий. 
 Правилом пережитий мне встала тут - нянюшка Александра непосредственно 
 у дыры, у трубы, и - строй наших комнат. 

 ТРУБОЧИСТ 

 Невыразимое чувство меня охватило, когда - 
 - из-за угла коридора 
 просунулась жиловатая голова трубочиста и добродушно осклабилась 
 белыми своими зубами, глаза мне сказали: - 
 - 'Да, да, да - вот. 
 - 'Мы знаем, что знаем... 
 - 'Но об этом - молчок... 
 - 'Ни-ни-ни...' 
 И трубочист наклонился к отверстию печки: что-то свое там таить, 
 вспоминать... 
 . . . . . . . . . . 
 Думалось: может быть, это он, перегибаясь по трубам, меня выхватил из 
 дыры, и - пронес над огнем... - 
 - Как он бродит над трубами и опускает в 
 отверстие длинную веревку на гире: согнутый, озоленный - посиживает: в 
 гарях, в копотях - у перегиба трубы, в темном ходе, спасая оттуда младенцев 
 и после выпалзывая из печей, где ему, как ужу, ставят на блюдечке молоко, и 
 - трубочист представляется мне змееногим: извивается в комнатах, тихо 
 пестует мальчиков. 
 . . . . . . . . . . 
 Поражался я отвагою трубочиста: любил трубочиста. И, зная, что - 
 - 
 Ежешехинский впал в трубу, там заползал, как червь, и из трубы по ночам 
 подвывает, я думал: - 
 - 'Как его там найти?' 
 Послать трубочиста. 
 . . . . . . . . . . 
 Видывал трубочиста я после: в окошке... Как он там, - на трубе, 
 далек_о_-далек_о_, выдается изогнутым контуром, солнце блещет слепительно, 
 снег на крыше - глазастый алмазник, присвистнет метелица, и - взлетят 
 снегометы: снегометы бело и неяро летят переносными стаями, легколистая 
 снегопись серебреет на окнах. 

 ТЕТЯ ДОТЯ 

 Тетя Дотя с_т_а_н_о_в_и_т_с_я - тоже, появляясь сперва в зеркалах 
 дальней комнаты, и в величавом спокойствии медленно оплотневает, оплотневшая 
 ходит среди нас: с выбивалкой в руке. 
 Оплотневшая тетя Дотя становится: Евдокией Егоровной, она - как бы 
 Вечность. 
 Евдокия Егоровна, Вечность, сочувственно посещает меня, обнимает меня 
 своим бледным лицом - без единой кровинки, тетя Дотя - растроена: растроена 
 в зеркалах, в том и этом, обнимая меня, указует на зеркало, там - она, и еще 
 кто-то там: зеленоватый, далекий и маленький, в бледно-каштановых локонах, а 
 тетя Дотя мне шепчет: 
 - 'Чужие...' 
 Становится все очень странно, а тетя Дотя садится к огромному, черному 
 ящику, открывает в нем крышку, и одним пальцем стучит мелодично по белому, 
 звонкому ряду холодноватеньких палочек - 
 - 'То-то' - 
 - что-то тети-до-ти-но... 
 . . . . . . . . . . 
 Мне впоследствии тетя Дотя является: преломлением звукохода, тетя Дотя 
 мне: мелодический звукоход, а все прочие ходы суть грохоты, и особенно папин 
 ход: г_р_о_х_о_х_о_д - п_а_п_а_х_о_д... 
 Тетя Дотя - минорная гамма, или - строй торчащих чехлов, и кресло в 
 чехле - называю 'Е_г_о_р_о_в_н_о_й' я, и мне каждое кресло - 
 'Е_г_о_р_о_в_н_а', строй 'Егоровен' - Вечность... Он ряд повторений: 
 э-м_о_л_ь, и тетя -' Дотя - э-м_о_л_ь: повторение одного и того же. Тетя 
 Дотя - как гамма, как тиканье, как падение капелек в рукомойнике, как за 
 окнами с_т_р_о_й солдат без офицера и знамени, ее назвал 'д_у_р_н_о_й 
 б_е_с_к_о_н_е_ч_н_о_с_т_ь_ю' знаменитейший Гегель. 

 НЯНЮШКА АЛЕКСАНДРА 

 Непротканное звездами бледное небо, дневное - за окнами смотрит, 
 непроглядная тень на полу: это нянюшка Александра со мной. 
 Точней - воздух нянюшки: вселенная, продышавшая многим, и - прогнанная, 
 ее прогнали: я плакал. 
 Все было в нянюшке правильно нам: и внедырно, и комнатно (она дозирала 
 за дырами: трубочист - ее кум) , я, бывало, ее теребил, я просил ее: мне 
 позвать трубочиста, нянюшка мне молчала: ни слова. И голоса я не помню ее, 
 да и нрава не помню, но - 
 - дозирающий облик из теней, углов и простенков, в 
 тускловатой мгле серых стен передо мною встает, как реликвия 
 древности..' 
 . . . . . . . . . . 
 Смутно помнится: - 
 - что букетиками васильковых обой - передо мной 
 встали стены и что тарелочка с манной кашкой откушана мною, и - перемазан я 
 весь (нянюшка на меня заворчала: меня подтирает). Мне немного грустно и 
 пусто, вот он кованый, жестяной сундучок, около него, под часами, в 
 пунцово-сером платье сидит она - 
 - с изможденным, пожелклым, изборожденным 
 лицом, и - с желтыми скулами, я валюсь на подушки, потому что я - 
 - 
 недоволен, мне говорили потом, что в это время был болен я, что 
 меня мучил жар, жара нет, и - события нет, то есть нет ничего уже, 
 а... кашка... откушана... мною, я кушал - в будни, откушал: и - те 
 же все будни, мне хочется плакать, в тиканьях перемогается время: 
 уж сумерки. 
 Нянюшка на меня посмотрела, и забегали над чулком вязальные, ясные 
 спицы - 
 - Манная кашка меня обманула, тяготится желудочек и нападают 
 сонливости, я простираюсь за помощью, нянюшка склонилась ко мне, 
 вместо ее головы - 
 - над воротом пунцового платья, без колпака, торча, 
 меня лижет, мне блещет и синеньким огонечком моргает мне, дышит 
 отверстием: ламповое стекло! - 
 - А нянюшка с ясными, вязальными 
 спицами - только смотрит! 

 ПРОГУЛКА 

 Нянюшка Александра и я пробираемся по коридору - из детской: в 
 коридорной печи - залетали огни, краснопалое пламя показало нам палец, мы 
 проходим в столовую: на летящих спиралях с обой онемели давно лепестки белых 
 лилий легкотенным изливом: проходим в гостиную: она - в красных креслах, на 
 стенах из огромных гирлянд багрянеют, грозясь: кисти красные роз заревыми 
 роями, мы - на кухню: шепоты, шумы, шипы, огни, пары, гари, там на кухне 
 стоит, там на кухне бурлит - дымно-шинный котел, и огонь бьет в котел, 
 прободая железную вейку, ломти мягкого мяса малиновеют на столике, кровоусая 
 кошечка с красным куском в зубах - уж косится, и - морковина сочно трется о 
 терку... - 
 - Афросинья, замахиваясь рукой над огнем, описывает кочергою дугу, 
 вся в отсветах кудрявого пламени, вылезающего на нее из печи 
 легкой гривой, в печке - красная ярая морда оскалилась углями, - 
 - 
 и мне кажется: - 
 - Афросинья там борется с гадом, приползающим к 
 черному отверстию печки, будет - будет нам гибель: кричу, и 
 выводят меня в коридор. 
 . . . . . . . . . . 
 Нянюшка Александра и я пробираемся по коридору - из кухни, я - прижался 
 к подолу, за нами бродят по стенам огромные великаны, то - тени, съеживаясь, 
 переменяясь, метаются, а коридор - бесконечен, странно мне это шествие - 
 нянюшки Александры, меня - по коридору и комнатам опустевшей квартиры в 
 сопровожденьи двух спутников, теней, немых и бесшумных, настроение это мне 
 переживалось впоследствии, при созерцанье рисунка, изображавшего шествие по 
 храмовым коридорам ведомого пленника в сопровождении птицеголового мужчины с 
 жезлом. 
 Я впоследствии мальчиком ждал: вот откроется дверь, и - войдет: 
 птицеголовый мужчина, и родимый клекот его огласит мою детскую. 

 ОБМОРОК 

 Наши комнаты: коридор, кабинет, кухня, и - далее, далее, но - еще есть 
 комнаты, их убрали, и их расставляют, как ширмы, только выйдем мы с няней из 
 коридора на кухню, как уже в столовую быстро ворвутся губастые черные рожи - 
 а_р_а_п_ы: и - раздвигают все кресла, на опростанном месте они учреждают 
 'в_е_р_т_е_п': и - обставляют вертеп: кумачами, и папа в парчовом халате, в 
 короне и с шаром в руке, появляется сам восседать в золоченом там кресле, и 
 - мама становится д_а_м_о_й, и - ходит за папой, подают пузатую чашу и 
 открывают паркеты, и опускают туда: под паркеты, под паркетами - синеродные 
 воды играют струею, под паркетами плывет водовоз, попирая ногами бубновую 
 бочку, и быстроливным ведром наливает в пузатую чашу: сестренок, папа с 
 мамой танцуют кадриль, а сестренки их просят: 'Отдайте нас Котику!' 
 По ночам иногда я не сплю: и в столовой мне слышатся стуки: танцуют 
 кадрили - в 'в_е_р_т_е_п_е', утром встает с золоченого кресла мой папа, и 
 запирает сестренок моих в крепкий шкап, и д_а_м_а становится м_а_м_о_й: 
 проходит за папой, 'вертеп' разбирают а_р_а_п_ы, я ищу его... 
 Где он, где?.. 
 . . . . . . . . . . 
 Тоже вот: - 
 - будет, будет нам гибель: попадают плитки паркетов - в миры 
 новых комнат!.. 
 В ожидании катастрофы я шил, она и случилась однажды: - 
 - мы, паркетные 
 плитки и я, - мы попадали в обморок (это было во сне), падать в обморок с 
 той поры означало: падать в чужую квартиру, под нами, где доктор Пфеффер 
 проказникам дергает зубы и откуда грозится нам чернобровая девка, Ардапкц 
 'Проказничать больше нельзя...' 
 Помню я этот сон: - 
 - выбегаю в столовую я, а за мной моя нянюшка с 
 криками: 'Обморок...' И этот обморок вижу я: он - дыра в лакированном нашем 
 паркете, и я вижу в дыре: там - гостиная, она - в красных креслах, как наша, 
 на стенах из огромных гирлянд багрянеют, грозясь: кисти красные роз заревыми 
 роями, я туда падаю, шепоты, шумы, шипы, огни, пары, гари влетают в открытую 
 дверь, и появляется сам доктор Пфеффер в короне, и чернобровая девка Ардаша 
 становится дамою, и доктор Пфеффер кричит из отверстия усатого-бородатого 
 рта: 
 - 'Я твой папа'. 
 А чернобровая девка, Ардаша, стреляет глазами: 
 - 'Я - мама'. 
 . . . . . . . . . . 
 Метафоры понимаю я точно: упал в обморок - значит! упал, куда падают, а 
 ведь падают - вниз, внизу - пол, под полом доктор Пфеффер проказникам 
 дергает зубы, и - попадают к нему. 
 . . . . . . . . . . 
 Ощущение зыбкости стен и таимого мира под ними объяснимо, по-моему, 
 крепнущим порогом сознания, беспрепятственно простертого прежде в 
 бессознательный мир, где я, з_а_п_о_р_о_ж_е_ц, сшибался со всяким 
 т_а_т_а_р_и_н_о_м, - в с_у_б_л_и_м_и_н_а_л_ь_н_о_е п_о_л_е, усеянное 
 костями: 

 'О поле, поле, кто тебя 
 'Усеял мертвыми костями?' 

 Эти кости - порог, а блуждание сознания по костям 
 прежде павших существ - стены комнат, сознания в нашем смысле, но 
 раздвигаемы кости, мне порог сознанья стоит передвигаемым, проницаемым, 
 открываемым, как половицы паркета, где самый о_б_м_о_р_о_к, то есть мир 
 открытой квартиры, в опытах младенческой памяти наделяет наследством, не 
 применяемым ни к чему, а потому и забытым впоследствии (оживающим, как 
 п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и!) в упражнении новых опытов, где древние опыты в 
 новых условиях жизни начинают с_т_а_р_у_ш_и_т_ь_с_я в_н_е м_е_н_я и меня - 
 тысячелетнего старика - превращают в младенца: то, что я - маленький, 
 случайное несчастие, что ли: не истина, а - социальное положение среди 
 более, чем я, позабывших и именуемых - в_з_р_о_с_л_ы_м_и, мне, младенцу 
 (старику ненашего мира), они объясняют игрушки, и объяснение их игрушек 
 перетягивает внимание от во мне живущего мира - к играм, затеянным вне меня, 
 и - создается п_о_р_о_г. - 
 - Я его помню открытым. 

 ДРЕВНЯЯ ТАЙНА 

 На лакированной поверхности шкапчика линии деревянных волокон 
 сбежались: - 
 - темнородным пятном перепиленных суков - 
 - как бы в две фигуры, 
 склоненные смутными ликами из разлетевшихся складок - друг к другу: что-то 
 поведать друг другу - 
 - таить, молчать, вспоминать: какую-то древнюю правду, 
 которой касаться нельзя: 
 - 'Ни-ни-ни!' - 
 - которую вспоминаешь ты, так же вот, поклоняясь 
 без шепота: образы посвященных переживались мной впоследствии так, как 
 полное тайны склонение покровенных фигурок на шкапчике... из разлетевшихся 
 складок, и - образы склоненных волхвов в великолепных коронах над ясным 
 Дитятей: в киоте, и моргает киот самоцветным рубином, и от рубина потянутся 
 красные, ясные лучики, один волхв - трубочист: черен ликом и красен губами, 
 и красные губы раскрылись, как будто поет он, и мне говорят про волхва, что 
 он - Мавр - 
 - на лакированном шкапчике линии деревянных волокон сбежались к 
 двум пятнам: перепиленных суков, и эти пятна - не пятна, а м_а_в_р_ы, то 
 есть, темные богомольные лица: волхвов. 
 . . . . . . . . . . 
 Невыразимое чувство: - 
 - я его впоследствии узнавал, неоткрытым в своей 
 остроте, но мне глухо-звучащим под образами и событиями жизни - в 
 произведеньях искусства, в грохоте городов, между двух подъездных дверей, 
 более всего - на ребре Хеопсовой пирамиды, в час тихий вечера, когда солнце 
 Египта зловеще отускневало в подпирамидной пыли, и - плавали золото-карие 
 сумерки, плавали главы пальм, занесенных песчаною пылью, и - будто 
 бесствольных, чернея с громадных ступеней, феллах подымал на меня одиноко 
 гортанный свой голос... - 
 - Много раз приходило ко мне мое странное 
 чувство... 
 . . . . . . . . . . 
 По утрам из кроватки, бывало, смотрю: на узоры стоящего шкапчика, я 
 умею скашивать глазки (смотреть себе в носик) , узоры, бывало, снимаются с 
 мест: прилипают мне к носику линии деревянных волокон двумя темнородными 
 пятнами перепиленных суков, и мне кажется: две фигуры склонились своими 
 неясными ликами, как два Мавра, - из разлетевшихся складок: над маленьким 
 мальчиком, пальчиком трогаю их, но легко и воздушно сквозь лики проходит мой 
 пальчик, моргну - 
 - и темнородные пятна перелетают на шкапчик... 
 Среди дня я на них посмотрю - тысячелетием древнего мира мне немо 
 склонились фигурки, и мне кажется, что у меня за спиною - не стены, а такие 
 же точно миры, как на маленьком лакированном шкапчике: волокнисто-темнеющие, 
 золото-карие, где все плавают сумерки меж бесствольными кущами, и чернея 
 оттуда, зовет о_н (а кто - я не знаю), и - одиноко подымет гортанный свой 
 голос - повертываюсь: - 
 - вместо золото-карего мира - стена: этажерочка (та 
 же!) стоит себе, и на ней - строй солдат, оловянные гренадеры мои серебрятся 
 мне лицами... Сидит моя нянюшка. 
 . . . . . . . . . . 
 Среди ночи, бывало, лежу, и повешено мне на стенке окошко, там - стылая 
 ясность вечернего неба, и стылая ясность вечернего неба дрожит, и - 
 - самоцветная звездочка - 
 - мне летит на постель, и - уколется усиком, я потру кулачком свои 
 глазки: и возникнет в закрытых глазах моих центр, и - исходят из центра мне 
 трепеты молний, а центр раздвигается: строятся светлые комнаты, из центра 
 несутся: центр ширится - раздвигается в синий глаз: синий глаз - добрый 
 глаз, но... я глазки открою: - 
 - и вижу: - 
 - нянюшка моя под киотом, кладет там 
 поклоны, и красным рубином моргает протканная риза, и - Мавр протянул свои 
 руки: над ясным дитятей разводит ладонями - из разлетевшихся складок. 
 . . . . . . . . . . 
 Я впоследствии взрослым смотрел с ожиданием на лакированный шкапчик: 
 две фигуры, склоненные смутными ликами, там слагались по-прежнему, и - 
 ничего не могли мне поведать, пересчитывал я деревянные волоконца под лаком, 
 и рассматривал темнородные пятна перепиленных суков. 

 ЦЕРКОВЬ 

 Спины, склоны, поклоны - 
 - как полное тайаы сложение деревянных фигурок 
 на шкапчике... - 
 И за спинами - голоса: - 
 - подъемлют какую-то огромную, но позабытую истину: 
 древнюю, мне когда-то открытую в храме (когда это было?). 
 Громкий зов я забыл: забыл солнцевый голос! 
 И - вот он раздался: - 
 - дергаю бабушку за края ватерпруфа и собираюсь расплакаться... 
 Но меня приподняли (и - мне узреть!): - 
 - блистающее, как золотое 
 светило небесное, чернобородое божество там стояло перед распахнутой дверью 
 - в т_а_и_м_у_ю к_о_м_н_а_т_у блесков, и, подымая высоко десницу, с 
 блистательной лентою, провозгласило: голосом, от которого чуть не лопнули 
 стены... - 
 - блеско-громное, огромное Солнце, на котором я жил, опустилось на 
 нас: провозглашенным глаголом - провозглашенным единственный раз, потому что 
 мир не способен вторично услышать гласимого: он, наверно, провалится... там 
 - в сияющей синеватости дымов вставали светящие: б_л_а_г_а и 
 ц_е_н_н_о_с_т_и... неописуемых, непонятнейших форм, там, оттуда, - на миг 
 показалась т_а с_а_м_а_я Древность в сединах, и пышные руки свои развела: из 
 Золотого Горба, и казалося мне, что стоял перед нами: Золотой Треугольник, 
 две руки, как лучи, протянулись направо-налево от белого лика:, белый лик, 
 точно око, глядел в золотом треугольнике, и - миры миров там чинились: под 
 багряной завесою, человекоглавое серебро из руки затеплило звезду, золотою 
 планетою дориносилася Книга... к престолу, сквозь разрывы завесы, но 
 таинница строгих дел там закрылась, и - 
 - красные, кудлатые люди в огне, по 
 бокам, как загаркали в ужасе!.. - 
 - Тут меня опустили под спины, но 
 еще долго мне слышались какие-то багровые ревы, серебрились и синились 
 дишканты: точно четыре животных подхватили провозглашенные вопли, и катали 
 их... п_о м_и_р_а_м, из подкинутой чашечки на серебряной цепи вылетали 
 душистые клубы... над спинами, как крылами, громами бил храм, и в глаголы 
 облекся, как в светы... 
 . . . . . . . . . . 
 Очень скоро за узренным раздаются глаголы и мне: об ангелах, рае и... 
 Боженька, окончательно выясняется мне, что таимая комната - Церковь, где 
 староста Светославский обходит с тарелочкой, в Золотом Горбе, у престола 
 подъемлющий руки, есть 'б_а_т_ю_ш_к_а', или - священ* ник, когда он без 
 парчи, то он - 'п_о_п'... 
 П_о_п, п_о_п_ы, п_о_п_а_д_ь_я, п_р_о_с_ф_о_р_а, п_р_о_с_в_и_р_н_я 
 слова, которые меня просветили, главным образом - бабушка, тут она знала 
 толк, я ее считал - п_о_д_п_р_о_с_в_и_р_н_е_ю, бывало - она перекрестит, 
 бывало - подсунет мне в ручку пузатенький хлебик: 'п_р_о_с_в_и_р_к_у', 
 поминаньице - 
 - лиловая книжечка - 
 - все, бывало, с ней рядом, и даже она 
 понесет поминаньице, лиловую книжечку, с просфорой на поднос: и ее унесут: в 
 миры блеска, и даже, бывало, пошутит она с попадьею, и - даже! - пройдет с 
 крестным ходом: за ним, з_а с_а_м_и_м, - - за Иоанникием, Митрополитом 
 Коломенским и Московским. 
 . . . . . . . . . . 
 Мне дорога жизни протянута: через печную трубу, коридор, через строй 
 наших комнат - в Троице-Арбатскую Церковь, где наш староста, Светославский, 
 обходит с тарелочкой... 

 СТРОГИЕ СТРОИ 

 Все, возникающее из-за коврика, было мне не на пользу, там, оттуда - 
 шли поступи, и галопада времен приближалась, она разбивалась о правило: о 
 мой завет с нянюшкой - 
 - мне жить по закону, и - в правиле: около угла, 
 сундучка, при часах, слушать тихое тиканье, то есть: жить в 
 строгих строях, не перетягивать цепочки за гирю, не останавливать 
 тиканье, не искать новых комнат, галопируя, не забегать в коридор, 
 и не щелкать под креслами, не залезать под подол, и пушистую 
 кисиньку не таскать за приподнятый хвостик, главное чтобы бабушка 
 не сломалась, как сломалась однажды она, как недавно мной 
 сломанный слоник: - 
 - как она к нам подсела, и подзывала меня: ее 
 тиснуть, ну, - я ее тиснул, она же сказала: 'Сломаюсь'. Я тиснул 
 еще ее, и - сломал, хохотали все: папа, мама и няня, но я... 
 сломал бабушку!.. - 
 - словом, мне быть: не шалить, проживать 
 формалистом, и даже... буддистом. 
 Что-то и доселе живет во мне в фуге Баха и в белой дорической колоннаде 
 от моего мира с нянюшкой, и от вечного тети-дотина мира. 
 В более позднем младенчестве этот мир строгих строев (строевая служба 
 моя) представляется мне миром зданий, гамм, руляд, крамеровских этюдов и 
 Ч_е_р_н_и (экзерсисы Ч_е_р_н_и вы помните?), особенно: государственных 
 учреждений, массивных и каменных, без орнаментной лепки, но с колоннадою: 
 николаевских серых и белогжелтых казарм, александровских и мариинских 
 институтов, гуляющих парами, в пелеринках, больниц, богаделен, и даже - 
 пожалуй - мне розовый Вдовий Дом напоминал этот мир (неподалеку от 
 Пресненской части, где выскакивал бородатый-рогатый козел и, 
 бодаясь-брыкаясь, летел впереди вестового, предшествуя 'Части', и где 
 бродил он степенно от Пресни и до... Горбатого Моста), все богаделенки няни, 
 вдовы же, то есть старые девы (что то же), представляются мне до сих 
 пор... и_н_т_е_р_е_с_а_м_и Веры Сергеевны Лавровой: - 
 - Вера Сергеевна 
 Лаврова - знакомая тети Доти, пахла прелыми яблоками, и загадывала на... 
 Бабашкина, выходило всегда, что Бабашкипу предстоят и_н_т_е_р_е_с_ы, 
 и_с_п_о_л_н_е_н_и_е и_н_т_е_р_е_с_о_в - четыре десятки ложилось не редко... 
 . . . . . . . . . . 
 Этот строй мне знаком, противопоставлен он р_о_ю, с_т_р_о_й оковывал 
 р_о_й, с_т_р_о_й - твердыня в бесстроице, все остальное - т_е_ч_е_т, как, 
 например... дети Ветвиковы: притекают откуда-то к нам - колесить и дразнить. 
 Все это на меня налетит, обестолковит и схлынет. И останется тихий мой мир, 
 и в нем - я, надо всем - 
 - стрекотание спиц из простенка и темные орбиты 
 нянюшки Александры: из-под белого чепчика. 

 ФУНДАМЕНТ АЛИКОВ-ЧЕМОДАНИКОВ 

 Фундаменталиков-Чемодаников, ученик ремесленной школы, - этот был 
 безобразник, на металлический сундучок приходил он посиживать из угла 
 коридора, и разговаривал с нянюшкой о ремесленной школе, о воспитанниках 
 этой школы, и о том, - сколько их... 
 Мне казалось, что они грохотали у нас по ночам, в лабиринте из комнат с 
 толпами - вот таких же точно, как и они, безобразников, это были д_и_к_и_е 
 п_л_е_м_е_н_а, населявшие миры дальних комнат, я с волнением взирал на 
 сидящего б_е_з_о_б_р_а_з_н_и_к_а, учиняющего в ночных переходах ужасные 
 нападения на детей, (с Фундаменталиковыми-Чемоданиковыми грозно бьются в 
 огнях трубочисты! отражая их черные полчища, нам грозящие и угаром й 
 сажами). 
 Папа его отчитал: 
 - 'Знаете: вы - молодой человек... 
 - 'Ученик ремесленной школы... 
 - 'И - ай, ай - что вы сделали! 
 - 'За такие поступки вам, сударь мой, в нос проденут кольцо: и - 
 потащат по улицам с городовыми...' 
 Мне все думалось после: Фундаменталиков-Чемодаников - 
 - ай, ай, ай! - 
 - 
 п_о_с_т_у_п_и_л, то есть позволил себе своевольно т_я_ж_е_л_у_ю 
 п_о_с_т_у_п_ь: н_а_р_о_ч_н_о гремел по паркету, мне открылось тогда: кто 
 н_а_р_о_ч_н_о гремит по паркету, тот свершает поступок, за поступок же 
 всякий! - огромных размеров кольцо продевается в нос, и тут вспомнилось мне, 
 что поступил еще хуже я: щелкнул во мрак пустых комнат, оттого-то и 
 прибегал Дорионов: мне продеть в нос кольцо, и - утащить за собою... 
 . . . . . . . . . . 
 И уже значительно позже: - 
 - видя черные рожи индейцев с продетыми в 
 носу кольцами, понимал я отчетливо: все они - безобразники: с тяжелою 
 поступью: Фундаменталиковы-Чемоданиковы. 

 ПАЯЦ-ПЕТРУШКА 

 Курий крик - 
 - Крр-кр! - 
 - каверзник: растрещался трещоткой, он - 
 - 
 грудогорбая, злая, пестрая, полосатая финтифлюшка-петрушка: в редкостях, в 
 едкостях, в шустростях, в юростях, востреньким, мертвеньким, дохленьким 
 носиком, колпачишкой и щеткою в руке-раскоряке колотится что есть мочи без 
 толку и проку на балаганном углу - 
 - Крр-крр-кр! - 
 - высоко! 
 Я - 
 - подтянутый, 
 схваченный, 
 вскинутый! - 
 - с изумлением, строгостью и безо всякого наслаждения 
 рассматриваю вредоносное, вострое, пестрое и очень злое созданьице, как 
 дозирают тарантулов в опрокинутой банке: как бы не выскочил укусить, и - 
 - 
 Кррр-крр-кр! - 
 - разрезает картавенький голосок как точеными ножницами: 
 подчирикнул, подпрыгнул, подпрыгнул и нет его - на балаганном 
 углу, падают лишь снежинки на носик. 
 Тут ударили в бубны. 
 Меня же, дрожащего, покрытого смертной испариной, продолжают - 
 - подтягивать, 
 схватывать, 
 вскидывать! - 
 - тащут за 
 руки, без всякого милосердия: под полотно балагана, где кипят и пучатся 
 бубны - под полотном балагана! Мы спешим в кровавые кумачи, в мимотекущие 
 ураганы и старые-старые ярости, где нас всех прищемят, растиснут, раскрошат, 
 завертят, закрутят, зажарят и... сбросят - 
 - в пропасти колесящих 
 карбункулов! - 
 - Вот уже кровавые кумачи с курьим криком Петрушек, из 
 которого вдруг выхватывается на нас, обдавая нас пламенами, мелолицый 
 колпачник и что есть мочи замахивается своей медной тарелочкой' Мне говорят: 
 - Вот - паяц! - 
 - но на бывалое безобразие отвечаю я криком! 

 ФИЛОСОФ 

 В это время себя вспоминаю философом я: - 
 - ползая под столом, под 
 подолом, под стулом - при нянюшке! - я не просто ползал, а - так сказать - с 
 ударением, как подобает ползать дельцу, побывавшему во всех передрягах, и - 
 колесившему по пустотам, ползал я - в настоящема без всяких видов на будущее 
 - без проэктов, без планов, и - конечно же! - без надежд (обманула манная 
 кашка!)..., с достоинством отдаюсь я огромным рукам, и меня, как царя, уж 
 сажают в высокое креслице, откуда взираю я на текущие события мира с 
 философским спокойствием: - 
 - стародавний орфист, я проник в мир мистерий, в 
 о мирах изначальной змеи, вспоминая свою коридорную бытность, 
 кое-что рассказать бы я мог. мне в младенческих ужасах открывались 
 миры древних гадов, и гад дядя Вася стоял во главе их... 
 - Я - боролся со Л_ь_в_о_м... 
 - Старый Гераклитианец - я видывал метаморфозы вселенной в 
 пламенных ураганах текущего, и я знал очень твердо, что сегодня - 
 нянина голова, то когда-нибудь - отверстие лампы, (няни нет уже - 
 утекла: я не помню, когда это было, но знаю - прогнали мою 
 молчаливую нянюшку). 
 - Папа бьет нам вулканом, и - наполняет все комнаты керосиновой 
 копотью, в копоти бросается трубочист меня выхватить из пожара, 
 передает меня нянюшке, нянюшка строем дорических стен отражает 
 огонь, и - отражает нам полчища 'корибантов': 
 Фундаменталиков-Чемодаников, доктор Пфеффер, паяц - нападают на 
 нас, мир х_т_о_н_и_ч_е_с_к_и_х к_у_л_ь_т_о_в пронизан струей 
 аполлонова света, и возникает т_р_а_г_е_д_и_я: воспоминаний о 
 нянюшке... 
 . . . . . . . . . . 
 Анаксимандр, Фалес, Гераклит, Эмпедокл пробегают по нашей квартире на 
 чувственных знаках: 
 Говорю: 
 - 'Рой, ро_и_ - все роится'. 
 Фалес меня учит: 
 - 'Все полно богов, демонов, душ...' 
 Передо мною - огни: в страшный мир колесящих карбункулов распадается 
 мне темнота, метаморфозы охватывают, а - Гераклит мне твердит: 
 - 'Все - течет'. 
 С Анаксимандром мы ведаем беспредельности, Эмпедокл бросается в Этну, я 
 - падаю в обморок. 
 В эту давнюю пору разыграна и разучена мною: вся история греческой 
 философии до Сократа, и я ее отвергаю. 
 Перечитывая 'И_с_т_о_р_и_ю г_р_е_ч_е_с_к_о_й ф_и_л_о_с_о_ф_и_и': 
 - 'Нечего ее изучать: надо вспомнить - в себе'. 

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ 
 БЛЕСКИ НАД БЛЕСКАМИ 

 И этих грез в мировом дуновеньи 
 Как дым несусь я, и таю невольно, 
 И в этом прозреньи и в этом забвеньи 
 Легко мне жить и дышать мне не больно. 
 А. Фет 

 КОТИК ЛЕТАЕВ 

 Мне четыре года, родился я вечером: около девяти, вскричал - ровно в 
 девять, над моим появленьем на свет постарался - лейб-медик: профессор 
 Макеев, тут же его я обидел: - 
 - он, взявши на руки, меня хотел приласкать, а 
 я... я... я...: словом он побежал к рукомойнику... 
 Я его видывал после, на улице, маленький старичок, положивши на плед 
 свои руки, пролетит в коляске, бывало, и седою головкой - 
 направо-налево-направо, наушники шапки болтаются, и - удивляется улицам, 
 детские голубые глаза на меня уставятся - нет их, думаю: вот - профессор 
 Макеев, лейб-медик, когда-то старался, чтоб мне его видеть, кабы не он, мне 
 бы его не увидеть, я его узнаю, а он - нет. 
 Говорили мне: при моем появленье на свет свой огромный том мне прислал 
 академик Грот с своей надписью, не видал этой книги я, но всегда ей 
 гордился. 
 Очень я любил повторять со слов мамы, что, когда меня подносили к окну, 
 я увидел вспыхнувший газ в колониальном магазине Выгодчикова, - 
 разволновался, затрясся и торжественно произнес - свое первое слово: 
 - 'Огонь...' 
 Это - помнил я твердо. 
 Я ходил - тихий мальчик, - обвисший кудрями: в пунсовеньком платьице, 
 капризничал очень мало, а разговаривать не умел, слушал речи других, 
 склоняясь над сломанным слоником, и, отвечая на ласки, я терся головкой о 
 плечи, прогнанный, отходил в уголок, чтобы оттуда мне медленно подбираться к 
 коленям: поспать на коленях. 
 Или я смирно садился на креслице: мне подумать на креслице, свои руки 
 сложив в ручках креслица, - думал на креслице: 
 - 'Почему это так: вот я - я, и вот - Котик Летаев... Кто же я? Котик 
 Летаев?.. А - я? Как же так? И почему это так, что - 
 - я - я?..' 
 Из-под бледно-каштановых локонов, падающих на глаза и на плечи, я из 
 сумерек поглядывал: в зеркала. 
 И становилось так странно... 
 . . . . . . . . . . 

 ДЕНЬ КОТИКА ЛЕТАЕВА 

 Из кроватки смотрю: на букетцы обой, я умею скашивать глазки, и стены, 
 бывало, снимаются: перелетают на носик, легко и воздушно сквозь стены 
 проходит мой пальчик, ах, туда бы головку, но - непроглядные стены! - 
 моргну: перелетают на место. 
 Раиса Ивановна, бонна, встает из пастели, одеяло откинет, и голыми 
 ножками - в пол, подбежит босиком в белой теплой рубашке: вынимать меня из 
 постельки, одевать чулочки и лифчик, и мне - улыбнется. 
 Девять часов, а не то - половина десятого, и Раиса Ивановна в ясненькой 
 красненькой кофточке разливает чай (мама спит: она встанет к двенадцати), 
 сагловар трещит: и самосыпные искры летят нам на скатерть, носик мой 
 упирается в край стола, и захрустел на зубах край поджаренной булочки, папа 
 - в форменном фраке: кудро. лобый, очкастый, захлебнул чай усами, 
 светлоливная капелька капнула с его мокрых усов в синий бархатный отворот 
 его синего чистого фрака, фалды фрака, качаются, двуглавые золотые орлы 
 золотых его пуговиц - строжайше расставили крылья. 
 Папа едет на лекции: лекции - липни листиков, многолетие прожелтело их, 
 листики сшиты в тетрадку, по линиям листиков - лекций! - летает взгляд 
 папочки, линии лекций - значки: круглорогий, прочерченный икс хорошо мне 
 известен, он - с зетиком, с игреком. 
 Папа водит по ним большим носом, и, щелкая крепким крахмалом, бормочет: 
 - 'Так-с, так-с!' 
 И получается: 'Такс'. 
 Иксики напоминают мне таксиков: напоминают собачек, таксики (думал я) 
 вырастают из этих крючочков, их встречал на бульваре я уже значительно 
 позже, весною, продувные, нелистые дерева желтоглазились почками, бульвар 
 лился людом, и на пологие лобики песиков я укладывал ручки. 
 Самовара нет. Папы - нет. 
 . . . . . . . . . . 
 За окнами все-то крыши: и удивленные горизонты - раздвинуты, пусты. 
 Наша гостиная - 
 - уставлена красными креслами, с подоконников подымают 
 печальные пальмы свои линии листьев, злые, зеленые зеркала - в ясном золоте 
 рам: и Раиса Ивановна передается из зеркала в зеркало, и все - валится, не 
 падая, набок, а пол - скачет вверх. И Раиса Ивановна принимается меня 
 обнимать, и - зеркалами пугать, и - все валится, не падая, набок, а пол - 
 скачет вверх... 
 . . . . . . . . . . 
 Наша столовая, как денница, вся белая: - 
 - на летящих спиралях с обой 
 онемели давно: лепестки белых лилий легкотенным изливом, у обой гнули стулья 
 ломкие полукруги сидений, из обой просунулась круглота: деревянная голова, 
 стрекотала строгими стрелками на циферблатном оскале, кружевные гардины, как 
 веки, тишайше белели под окнами, дубостопный желтый буфет - он один 
 будоражился, и, бряцая посудой, кидался на прохожих у двери. 
 После ночи, бывало, войду, посмотрю, и окнами, как глазами, посмотрят 
 одни бледноглазые стены, и бледноглазая ясность покроет покоем. 
 Наша столовая - утренница, а - 
 - темно в коридоре: в коридорной печи 
 залетали огни, чернорогая женщина меня ждет в коридоре. 
 Тонкою нитью прояснилось многокружие паутины, и - 
 - Раиса Ивановна, - 
 - 
 милая! - 
 - глядя искоса на меня, наклонилась кудрявой головкой к своим 
 красным тряпкам, перекусивши зубками нитку, протягивается иголка, и - 
 - 'Was ist das?' 
 - 'Das ist...' - 
 - мне не помнится слово. 
 Мои кубики порассыпались, и - головкой - в колени, ручка в ручку, и - 
 ничего, мы - пройдем... коридором... 
 Чернорогая женщина, может быть, забодает нам - маму... 
 . . . . . . . . . . 
 Мама проснулась - зовет нас: - 
 - меня берет на постель, треплет кудри, и 
 я - перед ней кувыркаюсь: 
 - 'Котик, маленький...' 
 Альмочка кувыркается тоже: и уже бьет двенадцать часов, пора маме 
 вставать: уж на кухне стоит дымно-шипный котел, и огонь бьет в котел, 
 прободая железную вейку, там - в железной печи, - окаляет поленья: краснорогий огонь из трескучих печей поедает поленья. Побегу в кухню я - шепоты, 
 шумы, шипы, огни, пары, чады. 
 . . . . . . . . . . 
 После завтрака - 
 Наш веселый кузен Веревитинов с дымнокудрой сигарой в руках все-то 
 щелкает пальцем на Альмочку, которая поедает щеняток, и Раисе Ивановне нежно 
 посмотрит он в глазки: в агаты, из кудрокрылого личика мамочка бирюзеет 
 глазами на нас и капризно качается на качалке в своей красной косыночке, 
 поджидая к себе Поликсену Борисовну Блещенскую в великолепной карете: 
 кататься, и бледная ленточка с ясным бубенчиком гремит в ее пальцах: это - 
 лиловая ленточка, бубенчик - серебряный, Миловзориков перевязал ею мамину 
 руку. 
 Миловзориков - светлогрудый гусар, и это все - 'котильон'. 
 Поликсена Борисовна позвонилась: мамочка привскочила с качалки и 
 протянула мне ручки, я зарылся головкой в коленях: пеньюар разлетается от 
 нее самокрылыми змеями. 
 Кучер - с лазурной подушкой на голове: прирос толстым задом, вороные 
 кони хрипят, жуют мыльные удила - с угла Арбата: ждут мамочку, это вижу я из 
 окна: из серебряных листьев мороза, мамочка, в коричневом казакине и в 
 брошке, надела ротонду, она - к Блещенским на весь день, и вечером - в 
 бенуар. 
 Нам пора на прогулку. 
 . . . . . . . . . . 
 Тут с меня снимут туфельки, и проденут ножку чулочком - в меховой 
 сапожок, и принимается кто-нибудь, сапожок уперши в колени, крючочком щипать 
 мою ножку. 
 Каждый день мы идем: на Пречистенский бульвар погулять (на Смоленский 
 бульвар мы не ходим: там дурно воспитаны дети) , кто-нибудь ходит там, и 
 вдруг сядет на лавочку, на меня поглядит, и - значительно посылает улыбки, 
 все они улыбаются мне, все они уже знают, что Котик Летаев гуляет, хлопает 
 крыльями чернокрылый каркун, и вислоухая шуба сутулится в снеге, спегосынное 
 дерево вздрогнуло, а уж кто-нибудь, вставши - 
 - медленно уходит туда: в 
 крылоногие ветерки, обернется, кивает... 
 А уже набежали на нас: крылоногие ветерки, веют бе-, лые вей на 
 разгасившихся щечках, дымит куча снега, песик к ней подбежал и над нею он 
 поднял: мохнатую ногу, я бросаюсь к лимонному пятнышку, но Раиса Ивановна - 
 'пфуй'! 
 Ах, как жалко! 
 Безрукая шуба щетинится комом древнего меха в снега, и хлопает в 
 воздухе крыльями, я бросаюсь на шубу, обхватить ее ручками, она нагибается 
 низко, и из шершавого меха, под шапкой, уставятся: два очка, и белая борода 
 прожелтится усами, шуба - гуляет, как я, и она называется: Федор Иваныч 
 Буслаев, и Федор Иваныч зашамкает - 
 - птичка ему рассказала, что Котик Летаев 
 сегодня гуляет, и он Котику принес на бульвар кое-что: и дрожащей рукой меня 
 треплет по разгасившимся щечкам, и кусочек рябиновой пастилы осторожно 
 просунет мне в ротик, кивая очкастою головой, Федор Иваныч Буслаев гуляет, 
 не на ногах, а... на шубе (живет в своей шубе), а шуба проходит: чернокрылые 
 каркуны сквозь суки пропорхнул' ей вслед. 
 Рассыпаются снеговые вьюны, рассыпаются неосыпные свисты, пахнет 
 трубами в воздухе, золотою ниточкой фонарей многоочитое время уже побежало 
 по улицам: предвечерним дозором, все на небе расколото, кто-то блистает: 
 оттуда, из-за багровых расколов, желтеет, мрачнеет, и - переходит во тьму. 
 Мы - домой. 
 . . . . . . . . . . 
 Вечером: - 
 - на летящих спиралях, с обой, кружевеют, горя, косяки 
 красных зорь: бледно-розовым роем, а - 
 - Раиса Ивановна мягким, 
 агатовым взглядом таинственно переводит мой взгляд: переводит туда, где - 
 - 
 багровая голова, со стены хохоча, огрызнулась оскалом. 
 Не успею я вскрикнуть: Раиса Ивановна - 
 - милая! - 
 - шаловливо уж клонит 
 свой локон в мой локон, и - начинает смеяться. 
 Кружевные дни - на ночи: повторяют себя - на ночи, тени свеялйсь из 
 углов, тени Свесились с потолков, и, возникая из воздуха, - чернорогие 
 женщины проходили но воздуху. 
 . . . . . . . . . . 
 По вечерам мне Раиса Ивановна все читает - 
 - о королях, лебедях, ничего не 
 пойму: хорошо! 
 Мы - под лампою, лампа лебедь, и ширятся лучики - в белоснежные блески 
 развернутых солнечных крылий, пересекаясь в ресницах, застревая в волосиках, 
 пощекочут ушко они, полудремотно ласкаюсь я к лучикам, голова на коленях: 
 ласкаюсь к коленям, все отхлынуло - в теневое, темное море, спинка кресла - 
 скала, она набегает, растет: хорошо! 
 Со скалы: - 
 - (Явь ушла в полусон: в полусон вошла сказка) - стародавний 
 король просит верного лебедя по волнам, по морям плыть за дочкой в 
 страну незабудок (когда это было?) - 
 - лампа - 
 лебедь: с лебедем улетаю и я: - 
 - мы - кидаемся в волны, несемся по 
 воздуху в голос: забытый и древний: - 
 - . . . . . . . . . . . . . . . 

 'Я плакал во сне. 
 'Мне снилось: меня ты забыла. 
 'Проснулся... И долго, и горько 
 'Я плакал потом...' 

 (Это - кто-то: поет из гостиной...) 
 Полусон мешается мне со сказкой, а в сказку вливается голос: - 
 - мы - в 
 воздухе: на лебединых, распластанных крыльях, где на протянутых 
 струнах воздуха разыгрались арфисты и где лебединые перья, как 
 пальцы, сиянием проходят по ним, лебеди переливаются по лазурям, а 
 из лазурей - 
 - (б_е_з_з_в_у_ч_н_о, к_а_к п_р_е_ж_д_е, у_ж_е 
 к_и_в_а_е_ш_ь м_н_е т_ы: тебя не было, плакал я без тебя, все 
 забывши, я плакал, ты вернулась ко мне - лебединая королевна моя) - 
 - . . . . . . . . . . . . 

 'Я плакал во сне. 
 'Мне снилось: ты любишь, как прежде. 
 'Проснулся, а слезы все льются... 
 'И я но могу их унять...' - 
 - Несемся! все вместе. 
 Несется и красный Наставник за нами: тысячелетием, пламенами и 
 пурпуром: - 
 - открываю глаза: лебедь - лампа. Лебедя вырежет мне 
 Раиса Ивановна завтра... 
 . . . . . . . . . . 
 Воспоминание детских лет - мои танцы? под лампою, в_с_е в_о в_с_е_м: 
 насыпают в чайницу чай, и над куском кабинетной стены под самоваром бормочет 
 быстроглазый мой папа, в кабинете стен нет! вместо стен - корешки, эа 
 которые папа ухватится: вытащить переплетенный и странно пахнущий томик! 
 вместо томика в стене - щель, и уже оттуда нам есть, - 
 - проход в иной мир, в 
 страну жизни ритмов, где я был до рождения и оттуда теперь вынимаю 
 я пальчиком... паутинник, папа же томик раскроет, и - 
 - бросятся - 
 - 
 крючковатые знаки: дифференциала и... функций, эти функции ползают на 
 крючочках, и, вероятно, кусаются, как... мурашки, которые позаводились в 
 буфете и которые... - 
 - раз принесли мне кусочек черствого хлебика... из него 
 делать грешника, то есть обмакивать в чай, разломили кусочек, а 
 там-то - 
 - в кусочке-то! - 
 - мурашки: - 
 - красные! - 
 - ползают! - 
 - папа 
 придвинул свой нос, и, подпирая очки двумя пальцами, он заерзал лицом и 
 воскликнул: 
 - 'Ай! Какая гадость: мурашки!' 
 Сам же он поразвел на дому всяких функций на листиках (до функций 
 Лагранжа включительно), и существа иных жизней во всем: и в буфетных щелях, 
 и в паутине под шторой - 
 - видел я там брюхоногую функцию: - 
 - папа пестрит 
 своей ф_у_н_к_ц_и_е_й белые листики, ф_у_н_к_ц_и_и с листиков расползаются 
 по дому, листики бросит в корзиночку, я же листики вытащу, и - Раиса 
 Ивановна мне из них нарежет ворон, все вороны мои не простые, а - пестрые, и 
 - на себе они носят, многое множество растанцевавшихся иксиков, мне надоели 
 вороны, и я - гляжу в иксики: - 
 - в иксиках - не бывшее никогда! 
 В них - предметность отсутствует, и - угоняются смыслы... 
 Вечер: мне - пора спать. Мамы нет (она на 'Маскотт' - в бенуаре), мы с 
 Раисой Ивановной за вечерним столом вместе с бабушкой и Серафимой 
 Гавриловной, старушонкой, папа там, под самоваром, бормочет: у чайницы, 
 черной, лаковой и китайской, на этой к_и_т_а_й_н_и_ц_е - вижу я: золотые 
 сады, многокрышие домики, золотые птицы и люди - китайцы. 
 Все одно: золотой Китай или... чай. 
 Папа выставит на Серафиму Гавриловну из-за книги и таинственно 
 подмигнет ясноглазым лицом: 
 - 'Серафима Гавриловна: Страшного Суда-то не будет'. 
 - 'А как так не будет?' 
 - 'Судную-то трубу украл, видно, черт: переполохи на небе... Об этом 
 писали в газетах'. 
 И Серафима Гавриловна нам обиженно пожует блеклым ртом. 
 - 'Переполохи и неприятности: у Николая Угодника с Михаилом 
 Архангелом...' 
 И тут примется утапатывать в коридор повеселевший вдруг папа: и уже - 
 - 
 'Почистите сюртучок!' - 
 - раздается оттуда, мне - не весело: что-то будет! 
 Папы нет, папа в клубе: один, и все - в бесподобиях, переполохи в 
 углах, и неприятности - под полом, и лишь один потолок в световых кружевах, 
 комнаты, как ковши, зачерпнули за окнами мраку, и, как ковши, - полны мраку, 
 Серафима Гавриловна спряталась в листья лапчатой пальмы: озираться, 
 топтаться и, содрогаясь, бояться - темнотного топота, тихонравная бабушка - 
 ушла в кухню, переливается звездами неосыпное небо. 
 И - ползает функция. 
 Раиса Ивановна меня уложит в постельку. 
 . . . . . . . . . . . 
 Мне не спится... Повешено мне на стенке окошко: там - стылая ясность 
 вечернего неба и стылая ясность вечернего неба дрожит, и - 
 - самоцветная 
 звездочка - 
 - мне летит на постель, глазиком поморгает, усядется в локонах, 
 усом уколется в носик: чихну. 
 А звездоглазое небо моргает в окошке. 
 Вот откроют форточку, и, как безгорбое облако, тихо-плавно войдет 
 синий холод, остужать синеродом: - 
 - и певчая стаечка звезд - к нам 
 ворвется, кружить по углам и наполнить все щебетом: - 
 - две от 
 стаечки отделятся и начнут порхать друг над другом, затеяв веселую 
 драку, а какая-нибудь сядет к Боженьке в уголок, трогает крылышком 
 огонек и пробует маслица из лампадки: - 
 - все же другие блистающим 
 одеяльцем опустятся на меня: распевать небесные песни: - 
 Сплю... - 
 . . . . . . . . . . 
 А за окнами все подтянуто, втянуто: в синеродную вышину, а она-то 
 носится звездами, то - под собою их гонит, катится наливная звезда за 
 перекладину рамы, и быстротечное небо несется, чтобы прогнаться под утро: 
 уйти восвояси. 

 ВПЕЧАТЛЕНИЕ 

 Впечатления первых мигов мне - записи: блещущих, трепещущих пульсов, и 
 записи - образуют, в образованиях встает - что бы ни было, оно - образовано. 
 Образование меняет мне все: - 
 - и точки моих впечатлений дробятся - 
 - душою 
 моею! - 
 - и риза мира колеблется, по ней катятся звездочки законами пучинного 
 пульса, и безболезненно гонится смысл любого душевного взятия метаморфозами 
 красноречивого блеска, где точка - 
 - понятие! - 
 - множится многим смыслом, и 
 вертит, и чертит мне звенья летящей спирали: объяснение - возжение блесков, 
 понимание - блески в блеснах, где ритм пульса блесков мой собственный, 
 бьющий в стране танца ритмов и отражаемый образом, как - 
 - п_а_м_я_т_ь о 
 п_а_м_я_т_и! 
 Преображение памятью прежнего есть собственно чтение: за прежним 
 стоящей, не нашей вселенной, впечатление детских лет - пролеты в небывшее 
 никогда, и - тем не менее сущее, существа иных жизней теперь вмешались в 
 события моей жизни, подобия бывшего мне - сосуды, ими черпаю я - гармонию 
 бесподобного космоса. 
 П_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и - такова, она - ритм, она - музыка сферы, 
 страны - 
 - где я был до рождения! 
 Воспоминания меня обложили, воспоминание - музыка сферы, и эта сфера - 
 вселенная. Впечатления - воспоминания мне моей мимики в стране жизни ритмов, 
 где я был до рождения. 

 СИНИЙ ГЛАЗ - ДОБРЫЙ ГЛАЗ 

 - 'Сколько надежд дорогих', - поет мама, бывало... 
 - 'Сколько счастья', - подхватит, бывало, двоюродный мой дядя. 
 - 'Благих', - сливаются голоса... 
 Светослужение - начинается, - 
 - свои глазки закрою я, их потру 
 кулачками, и возникнет в закрытых глазам моих центр - 
 - желто-лиловый, 
 бьющийся, светлый! - 
 - и трепеты молний, из центра летящих спиралями и 
 исходящих мне точками блесков, дробимых метаморфозами красноречивейших 
 светочей. 
 Желто-лиловый центр - счастье, а светопись молний - мои дорогие 
 надежды, образуют мне - светлую ризу под веками, я потру кулачками глаза, и 
 светлая риза колеблется, по ней катятся звездочки и развивают хвосты светлых 
 блесков - вокруг лилового центра, и из светочей вылагаются: образы и подобия 
 комнат, это - комнаты космоса, это - таимые комнаты, это - церковь, 
 перенесенная мне под веки, папа там на мгновение возникает, перебегает мне 
 комнаты: кивает, как память о чем-то, и образует проход - в иной мир: 
 желто-лиловый центр мчится навстречу мне, раздвигается в синий глаз, синий 
 глаз - добрый глаз: он моргает ресницами блесков, он - ширится, и 
 громаднейшим синим кругом несется навстречу, мгновение: - 
 - я бросаюсь туда, в 
 эти звенья летящих спиралей и в ритм пульса блесков (мой собственный), где я 
 - 
 - был до рождения!.. 
 Мгновение - я забылся: и с открытыми глазками протянул свои ручки 
 навстречу: - 
 - из-под моргающих вен улетел космос света, и - васильковая 
 комната передо мною: все та же, 

 'Сколько надежд дорогих, 
 'Сколько счастья!..' 

 Блески - счастье: они - дорогие надежды, и синий глаз - добрый глаз! - 
 небо, и небо люблю я, люблю лучики, миллионами светлых пылинок клокочут они, 
 я тянусь к ним: их взять моей ручкой, и - свободно проходит рука в ясном 
 блеске пылинок, огоньки свечей и, главным образом, мамины алмазные серьги 
 вызывают воспоминанье во мне: моих замкнутых глаз и под веками светлого 
 желто-лилового центра, бьющего блеском молний и открывающего мне проход - 
 - в 
 иной мир. 
 . . . . . . . . . . 
 Синий глаз узнаю я и после: он - глаз в треугольнике, этот глаз - в 
 церкви Тихона-на-Тупичках - видел я. 

 САМОСОЗНАНИЕ 

 Самосознание этих мигов - отчетливо: - 
 - самосознание: пульс, мыслю 
 пульсом без слова, слова бьются в пульсы, и каждое слово я должен расплавить 
 - в текучесть движений: в жестикуляцию, в мимику, понимание - мимика мне, и 
 трепет мысли моей: - 
 - есть ритмический танец, неизвестное слово осмысленно в 
 воспоминании его жеста, жест - во мне, и к словам подбираю я жесты, из 
 жестов построен мне мир, передо мной пробегают слова: папы, мамы, Дуняши, 
 профессора, которого я запомнил в то время (он - в желтом) и слова 
 напечатаны на душе мне неведомым гиероглифом: - 
 - и смысл звуков слова 
 дробится - 
 - душою моею, - 
 - и понимание мира не слито со словом о мире, и 
 безболезненно гонится смысл любого словесного взятия, и понятие прорастает 
 мне многообразием передо мною гонимых значений, как... жезл Аарона, гонит, 
 катит значенья, переменяет значенья... 
 Объяснение - воспоминанье созвучий, пониманье - их танец, образование - 
 умение летать на словах, созвучие слова - сирена: - 
 - поражает звук слова 
 'Кре-мль': 'Кре-мль' - что такое? Уж 'крем-брюлэ' мной откушан, он - 
 сладкий., подали его в виде формочки - выступами, в булочной Савостьянова 
 показали мне 'Кремль': это - выступцы леденцовых, розовых башен, и мне ясно, 
 что - 
 - 'к_р_е' - крепость выступцев (к_р_е-мля, к_р_е-ма, к_р_е-пости), а: - 
 м, м_л_ь - мягкость, сладость: и потом уже из окошка черного хода (ведущего 
 в кухню), где по утрам водовоз быстроливным ведром наполняет нам бочку, - 
 показали мне: на голубой дали неба - кремлевские бащнки: розоватые, крепкие, 
 сладкие: - 
 - эти башенки - животечные звуки слов, восстающие подкидною линией 
 красок, и - самоглавым собором, линии - беги ритмов, цветущих мне 
 сонно-знакомою мимикой, - 
 - свои глазки закрой, и - потри кулачки: 
 животечная светопись молний из лилово-желтого центра - летает, 
 блистает, центра пульсирует молньями: - 
 - животечная светопись 
 молний - слова, а пульсация - смыслы, животечная светопись слов гонит в сон, 
 гонит в комнаты смысла: - 
 - понятие (душевное взятие слова) есть светопись 
 дробимого ритма, она ветвится, как древо, и возжигается блеском образов, 
 точно свечек на елочке, но ритм пульса блесков - мой собственный, бьющий в 
 стране танца ритма и отражаемый образом, как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и. 
 И впечатления слов - воспоминания мне. 

 ВАЛЕРИАН ВАЛЕРИАНОВИЧ БЛЕЩЕНСКИЙ СГОРАЕТ ОТ ПЬЯНСТВА 

 - 'Валериан Валерианович Блещенский...' 
 - 'Что такое?' 
 - 'Сгорает от пьянства'. 
 И Валериан Валерианович Блещенский встает предо мною: черноусый, в 
 мундире со шпагою, и - в треуголке с плюмажем - в огнях, звенья ярких 
 спиралей трескучего пламени возжигают в нем блески, Валериан Валерианович 
 Блещенский дробится огнем светлых дымов и уж гонится он - 
 - метаморфозами 
 дымных пеплов на небе, или он прогоняется мне под веки (кулачком потру я 
 глаза) и там крутится он на фонтанных огнистых хвостах, в пьянстве светов, в 
 метаморфозах красноречивого блеска: его - нет, он сгорел, мир сгорит от 
 огня, светопреставление - гибель вселенной в пламенных ураганах на нас 
 летящего ока, Валериан Валерианович - мне уже преставился в свете: сгорел в 
 беге блесков. 
 От него остался лишь пепел. 
 И вот снова звонится к нам Валериан Валерианович Блещенский, как ни в 
 чем не бывало. 
 Валериан Валерианович все равно что полено: деревянная кукла он, 
 деревянная кукла в окне парикмахера Пашкова мне известна: она похожа на 
 Блещенского, Блещенских продают саженями, и потом их сжигают, Поликсена 
 Борисовна Блещенская покупает себе Валериан Валериановичей саженями, и 
 постепенно сжигает их: одного за другим. 
 И пока один из них к нам заходит с визитом, другой уже - 
 - растрещался в 
 камине в спиралях летящего пламени и выгоняется метаморфозами дымов под 
 небо: сгорает от пьянства. 
 Объяснение - возжение блесков, понимание - свет под веками, и Валериан 
 Валерианович Блещенский возникает в глазах из желто-лилового центра 
 спиралями молний. 

 МАМОЧКА ЕДЕТ НА ВАЛ 

 Моя милая мамочка - молодая, и - ходит се5е именинницей, а бледноустая 
 тетя Дотя разводит... грустины н праздноглазо уставится в мамочку: мамочка 
 скажет ей: 
 - 'И в кого ты такая'. 
 Щечки мамины - полнокровный, розовый мрамор, и твердые руки - в 
 трещащих браслетах: с Поликсеней Борисовной Блещенской, в великолепной 
 карете, поедет - на предводительский бал: веера, сюра, тюли! в мочках ушек 
 алмазные, мелкогранные серьги слезятся перебегающим пламенем, мамочка - в 
 бальном, бархатном платье, к опопонаксовом воздухе, из нежно-кремовых кружев 
 Склонила свою завитую головку и веющим веером: на меня гонит холод... 
 Тетя Дотя разводит кислятину, старая бабушка курит опопонаксом, из 
 пульверизатора вылетает струя, из пульверизатора прытко прыщутся шипры, и 
 этими смесями душится мамочка, завитые валиком волоса - 
 - пуф-пуф-пуф! - 
 - 
 покрывает пудрой пуховка: двенадцатисвечие - в зеркалах (по четыре свечи - в 
 трех углах: по четыре свечи в зеркалах!). Зажмешь глазки, текучая 
 светопись самородного блеска уже закачалась в закрытых ресницах: - 
 - и мне 
 кажется: - 
 - мамочка, в великолепной карете, от нас проедет под аркою: в иной 
 мир и в светлые сферы мазурок, где Миловзорпков в малиновом 
 ментике гремит ясной шпорой, а красногрудый гвардеец, Гринев, 
 гордо выпятил грудь, где, раскинувши в воздухе фалды фрака, 
 двубакий Азаринов завивает вальс в белом блеске колонн, и неслышно 
 несутся за ним - на легчайших спиралях... 
 И Поликсена Борисовна Блещенская позвонилась... за мамочкой, мамочка в 
 ротонде проходит, карета несется по улицам, за каретой ряды огней: ряды 
 убегающих дней - в рой теней, - 
 - людоедное время хоронится там, в туманных 
 роях, людоедное время погонится на черноярых конях... 
 . . . . . . . . . . 
 Мамины впечатления бала во мне вызывают: трепетания тающих танцев, и 
 мне во сне ведомых, это - та страна, где на веющих вальсах носился я в белом 
 блеске колонн, и память о блещущем бале - одолевает меня: свет* лая сфера не 
 нашей, за нами стоящей вселенной, где... - 
 - раскинувши в воздухе фалды 
 фрака, вьет вальсы Азаринов, где красногрудый гвардеец Гринев 
 гордо выпятил грудь в белом блеске колонн, где Владимир Андреевич 
 Долгорукий... - 
 - блещущие существа посещают нас и смещают мне 
 представления: драгун, дракон - то же, появился однажды он: в розово-рдяных 
 рейтузах, я все трепетно ждал: вот он будет из уст нам выкидывать пламень, 
 но этого не случилось,,, И был - Глянценродэ (огромная шапка с султаном!): 
 носолобый, запутанный в серебро, впечатление блещущих эполет было мне 
 впечатлением: трепещущих танцев, и потянулся я все к колесикам шпор, 
 воспоминание это мне - музыка сферы, страны - 
 - где я жил до рождения! 

 ПАПА 

 Быстроглазый мой папа: приземистый, головастый, очкастый, множит нам 
 толчею, и - угоняет нам смыслы. 
 Распахивает столовую дверь, и оттуда он смотрит, как... память о 
 памяти, п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и такова: она - проход в иной мир, и папа 
 вторгается из проходов поговорить, пожить с нами, и образуется - что бы ни 
 было, образования - строи, папа - строит нам строи мыслей, приподымая при 
 этом очки и вперяяся добродушно на нас, это он - учит мамочку: 
 - 'Математика - гармония сферы... Риза мира колеблется строем строгих 
 законов: по ней катятся звезды... От ближайшей звезды лучевой пучок 
 пробегает к нам, знаешь, три года...' 
 В очках дрожит солнышко, я - закрываю глаза, и - умножаются блески, и - 
 светлая риза колеблется, пролетели все смыслы, а папа стоит, открыв дверь в 
 кабинетик, оттуда он смотрит. 
 И поплачу я за окно - в ясноглавое облачко. 
 Вот, бывало, заря, вот - оконная рама, вот - я: бабушка, мама и я - мы 
 живем своей жизнью, а папа врывается... из-за книжного шкафа, и - убегает 
 обратно: к корешкам толстых томов, таящих в себе все какие-то гиероглифы: - 
 - 
 дифференциал, интеграл! - 
 - я их знал: до рождения! 
 - 'Математика - гармония сфер...' 
 А мы папу не слушаем, и нос уткнет в книгу он: вертит - чертит на 
 листики звенья какой-то спирали, а войди к нему в комнату: он в распахнутом, 
 пыльном халате целится в толстый томик: в него бьет пыльной тряпкой: моргает 
 в закаты... 
 Вижу я мамочкин взгляд, переведенный на папу. 
 Бабушка оправляет косынку, мамочка оправляет наряд, мамочка моя, как... 
 картинка, папин опущенный взгляд: папа у нас как бы... 'так'. Я - не рад, 
 видя мамочкин взгляд, переведенный на папу: - 
 - воспоминания облагают меня, 
 это - не бывшее никогда, и точно - бывшее прежде, папа мне - существо иной 
 жизни, ходит с согнутым томиком, и, махая рукой, ею черпает гармонию 
 бесподобного космоса: - 
 - папа мой - математик Летаев, и папа - мой папа: 
 только мой, ничей иной, математик Летаев не может быть папою никому на 
 земле, он - папа мне, и почему это так, что папа мой - математик Летаев? 
 Разве я виноват? 
 И поплачу я - за окно: в ясноглавое облако. 
 . . . . . . . . . . 
 Знаю я: - 
 - математику чистится сюртучок, и он, быстротечный, несется 
 посиживать: - 
 - в Университет, 
 - в Совет! - 
 - если же математику не сидится на месте, то 
 математик забродит, без толку и проку по кабинетику - от книжной полки до 
 полки, барабанит пальцами: по углу, по столу, по стене, прибормочет, 
 пришепчет - приземистый, темноглавый, очкастый: 
 - 'Эн-эм два на це три!' 
 Тарарах-тах-тах-тах! 
 - 'И по модулю шесть...' 
 Тарарах-тах-тах-тах! 
 И тонко очинённым карандашиком чертит-чертит на листиках. 
 И что он набормочет, нашепчет, то - расскажет им всем: Василисимову, 
 Притатаенке и Брабаго. 
 Василисимов - 'к_о_н_г_р_у_и_р_у_е_т'. 
 Серафима Гавриловна, с бабушкой и старой девою Верой Сергеевной 
 Лавровой, на математиков собираются посмотреть: из гостиной, и разводят 
 руками на них - из-за листьев лапчатой пальмы. 
 - 'Математики... Ученые... Головы...' 
 - 'Все у них там - свое...' 
 - 'Дифференцируют там они!' 
 . . . . . . . . . . 
 А бывало, папа, прояснясь, наклонится великаньим лицом, и - 
 ясновзорным, и - добрым, с растормошенными космами и устало раскосыми 
 глазками, и уставится ими в душу, на заморщиненный выпуклый лоб приподнявши 
 блеск очков, осторожно положит мне ручку на свои большие ладони и из 
 усатого-бородатого рта надувает тепло под рукавчик, и легкодышащим ртом 
 что-то шепчет про небо: 
 - 'Оно - сфера: гармония бесподобного космоса - в нем: по нем катятся 
 звезды законами небесной мехапики...' 
 И чертит и вертит под носом моим карандашиком звенья спирали, и 
 впечатлеет мне в душу, и точки моих впечатлений - дробятся, и риза мира 
 колеблется. 
 Наливное, безглазое облако - посмотрю - там проходит за окнами, своим 
 пламенным ободом ополчинится в небо. 

 ПАССАЖ 

 Изредка берет меня мама. 
 И на саночках, мимо саночек, пролетаем мы - в саночки: в белом шипне 
 метелицы, из метелицы - в вьюгу, из переулков и улиц- переулками, улицами: в 
 переулки и улицы. 
 Переулки и улицы пролетают домами. 
 И уже таинственно пахнет Поповский пассаж, и надо мною, пустой, 
 раздается он гулкими переходами сводов, зажигают лапчатый газ, в окнах 
 лоснятся ленты, малнновсют материи, от окна - к окну: веера, сюра, тюли. 
 Мы бежим прямо в дверь, и - 
 - приказчики принимаются - 
 - из стены 
 выхватывать валики и кидаться ими в прилавок и, вертясь на руках, по 
 прилавку забьют - 
 - вам - 
 - вам-вам - 
 - волосистые валики, разливая 
 б_о_р_д_о_в_о_г_о ц_в_е_т_а материю, и - на мамины руки! Мама щупает 
 добротность материи, а галантерейный приказчик над нею разводит руками, и 
 говорит ей: 
 - 'Шан-жан!' 
 И уже накидаются желтые, плотно сжатые плитки, развернутся, раскроются, 
 и - ах! - все малина, развернутся, раскроются, и - ах! - все в шелках. 
 Мамочка залюбуется желто-красным атласом, из руки приказчика 
 остервенело лязгнули ножницы, закусались и прытко запрыгали по желто-красным 
 атласам: отхватить атласца и нам. 
 Мы выходим, мы - вышли, и - видим уже, что взлетел подкидной огонек, 
 что на улицах поредел людоход, тихий месяц прорезался, чешется многогрудая 
 психа о трубу водостока: спиною, и - звездное небо выносится - от зари до 
 зари, чтоб другое, беззвездное выгнать: от зари до зари. 
 Уже мы - к носорогой портнихе, черная, она выскочит каркнуть нам: 
 - 'Ну, и атлас: ну, и вкус же у вас!' 
 Забодается длинным носом на маму... Мама все ей отдаст, и она убежит за 
 альков: раскромсать нам атлас. 
 Вновь на саночках, мимо' саночек, пролетаем мы в саночки, приморозило, 
 а - тепло мне под полостью, вздернешь голову вверх: иззвездилось все - 
 донельзя, неосыпное небо кипит, дрожит, дышит: переливается звездами! 
 - 'Нет, нет, нет: ты - не папин, не - мамин... Ты - мой!..' 
 А Млечный Путь - приседает. 

 ЧЕТЫРЕХЛЕТИЕ 

 Четырехлетие перечертило жизнь надвое: я как бы пересыпался из эпохи в 
 эпоху - 
 - понимаю я пересыпь поколений - из эпохи в эпоху: за сквозным 
 людолетом времен проясняется явственно - ангел эпохи - 
 - иная эпоха 
 мне светит: - 
 - будто ночь, мрачный бык, бодал стены столовой, 
 блескородные диски кидались спасительно в окна, жизнь освещалась 
 моя: будто: - 
 - на вновь образованной суше приподнялся я со дна 
 океанов, где виделись гады, но суша сознания простиралась: моря отступали, 
 самовольные воздухи наполняли мне легкие, иногда начинало душить: это - 
 трогались зараставшие жабры во мне древним ужасом, и подымались - 
 гадливости, в миголетах времен начинал я дрожать, потопляемый миголетами 
 времени, да, я плакал в пучинах: и - 
 - впоследствии, будучи уже гимназистом, 
 прочел, что к Калигуле приходил... Океан, приход Океана был ведом 
 мне в детстве: Океан и Титан - это прощупи прежних бездн - 
 - (мне 
 впоследствии представлялся Титаном, огромным и грохотным, Помпул) 
 - 
 - эти прощупи гонятся: стародавним Титаном. 
 Титан бежит сзади. 
 . . . . . . . . . . 
 Между тем все менялось: сухо веяла в окна метельная пересыпь, а потом: 
 рыхло стала носиться она, - омягчая дома в навеваемой снежини, тепленело: 
 вставали туманы, закапало бисерным дождичком, после дождиков - 
 гололедица-лединица блистает, и - хруст ледорогих сосулек, и - ломко, и - 
 скользко. 
 Уже нет снегопада, в сырых, в обливных деревах - ветроплясы стоят, 
 кудревато дымы выпрыгают из труб и расчесано низятся склоны их, уже моют нам 
 стекла окон! и - запах замазки, стаканчики яда стоят, убирается вата, 
 открыто окошко. 
 И грохотно. 
 Я внимательно изучаю дома: по косяковскому дому я знаю, что все это - 
 тайны, может быть, в тех домах нет печей, может быть, там не водятся п_а_п_ы 
 и м_а_м_ы, но д_я_д_и и т_е_т_и. 
 Перевивы орнаментов, надоконные арабески и полные каменных виноградин 
 гирлянды - глядятся нам в окна, то - розовый дом Старикова, но вот столб 
 желтой пыли взлетит с мостовой и окно - закрывают. 

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 
 ОЩУПИ КОСМОСОВ 

 О, страшных песен сих не пой!.. 
 Ф. Тютчев 

 ВСЕЛЕННАЯ 

 Все смотрю я из окон: - 
 - примечательно мне говорят: жесты каменных, 
 стенных, длинных линий, подающие кучами крыш оконченные трубы - под облако, 
 которое вылагается в небо, на трубе сидит кот, к ней идет трубочист, с малой 
 лесенкой, с гирями, грохотно скалится мостовая - внизу: крепким, белым 
 булыжником, многогрохотно бредит она - 
 - ppp... ррр... ррр... - 
 - с колесом 
 ломового, с пролеткой, - внизу из ущелий: в безмерностях переулков и улиц, 
 ведущих в тупик - к мировой безоконной стене с водосточной трубою, в которой 
 зияет жерло в никуда, и откуда в дождливые дни изольются небесные хляби, 
 жерло ведет в бездну, около которой сидит рваный нищий и указует на страшную 
 свою язву, песик тоже почешет о край водосточной трубы, о дыру, безволосую 
 спину свою, и - скулит там: над бездной. 
 Тротуары, асфальты, паркеты, брандмауэры, тупики - образуют огромную 
 кучу, эта куча есть мир, и его называют 'М_о_с_к_в_а', на асфальтах, 
 паркетах, брандмауэрах повисает 'М_о_с_к_в_а' посредине пустого, огромного 
 шара, в этом шаре живем мы, он - небо, открываются форточки в нем, и - 
 пропускается воздух, этим делом заведует: пристав Пречистенской части, 
 проживающий в каланче и оттуда нас извещающий приподнятым шаром, что он 
 бодрствует и что 'м_и_р' беспрепятственно повисает. Окончание нашей квартиры 
 - глухая стена, если в ней пробить брешь, то небесные хляби - хлынут, и 
 будут потопы, по булыжникам будут пениться белогривые волны, и 'М_о_с_к_в_а' 
 переполнится, как... водовозная бочка. 
 Между тем, за глухою стеною, вне мира, давно проживает - сосед: 
 Христофор Христофорович Помпул, непосредственно за стеной тяжело повисает во 
 мрак - его письменный стол, и четыре колесика кресла блистают - в ничто, в 
 нем-то вот воссел Помпул, с огромнейшей книжищей, и колотится ею - нам в 
 стену, полосатый живот из-за кресельных ручек урчит и громами, и бредами, в 
 животе - блеск огней, будут дни - разорвется он, в стену ударит осколками, 
 образуется черная брешь: в нее хлынет потоп. 

 ПОМПУЛ 

 Христофор Христофорович Помпул - был совсем как... буфет, хоть и жил он 
 вне мира, за нашей глухою стеною, он все же в 'м_и_р' хаживал. 
 Если бы хорошенько приплюснуть наш столовый желтый буфет, то середина 
 буфета бы вспучилась, было бы - набухание, было бы - круглотное брюхо 
 буфета: в н_и_к_у_д_а и н_и_ч_т_о, были бы уши рвущие грохоты посудных 
 осколков в буфете, и был бы он - Помпулом. 
 Говорилось у нас: собирает все какие-то д_а_н_н_ы_е Помпул, за 
 с_т_а_т_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м д_а_н_н_ы_м бросается в Лондон, и Л_о_н_д_о_н, я 
 знал, есть л_а_н_д_о (л_а_н_д_о видели мы на Арбате). И Христофор 
 Христофорович Помпул в моем представлении целый день гнался в Лондоне за 
 с_т_а_т_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м д_а_н_н_ы_м, то есть: целый он день, проезжая в 
 л_а_н_д_о (его все-то обыскивал он), - с двумя желтыми баками, и - во всем 
 п_о_л_о_с_а_т_о_м, п_о_л_о_с_а_т_о_е - думал я - и есть образ жизни: по 
 с_т_а_т_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м д_а_н_н_ы_м. 
 По ночам же он, наперекор всему, - заводился у нас за стеною: в_н_е 
 м_и_р_а... - 
 - я впоследствии знал его комнату, я впоследствии понимал: 
 заводился он среди очень громких предметов, безалаберно там 
 возился, и вытаскивал переплетенные томы - огромнейшей библиотеки, 
 погромыхивал, колотясь имя в полки, в столбе книжной пыли, мне 
 казалося: кто-то там заживал, слышалось наступление дубостопного 
 шага, из-за стены - в коридоре, чуялась: неотделенность стеною от 
 шага, и стало быть: появление Помпула у постельки, и - с толстым 
 томом в руке, думал я: вот идет теперь Помпул: - 
 - и глухо бубукали 
 звуки - из мировой пустоты: выбивал Помпул пыль, и от этого дубостопный 
 буфет начинал будоражиться. 

 ЛОМАЕТ ПРОЛЕТКИ 

 Мы однажды весной шли гулять: было страшно. Над нами слезал тихолазный 
 толстяк - 
 - 'Беда: это - Помпул'. 
 Христофор Христофорович переламывал оси пролеток: подстережет он 
 извозчика и бросается на него - прямо в Лондон: ось - лопнет, извозчик - 
 ругается, я, увидевши Помпула, сзади стучащего желтой палкой, все-то думаю о 
 извозчике Прохоре - о лихаче, мне хочется выбежать: перед Помпулом хлопнуть 
 дверью, и - раскричаться на улице: 
 - 'Беда... 
 - 'Помпул сходит... 
 - 'Спасайтесь, извозчики!..' 
 Извозчики от него - врассыпную, бывало, где проходит по улице Христофор 
 Христофорович, стуча желтой палкой о тумбы, - там пусто: пи одной пролетки 
 уж нет, а за углами их - кучи, они ожидают, желтокосмый там Помпул пройдет, 
 с грохотом после этого они вкатятся снова на белые крепкие камни. 
 - 'С нами, барин!' 
 - 'Пожалуйте...' 
 Выкинется, бывало, пролетка - из-за угла, невзначай, и уже несется она 
 в глубину Арбата - от Помпула. 
 Христофор Христофорович это знал, и, притаившись на корточках за стеной 
 переулка, - пыхтел он ужасно, и отирал себе пот с крепкокостого лба 
 полосатым платком, и вот - едет пролеточка: Помпул, уже увидев ее, задрожит, 
 и подкрадется на карачках к углу перекрестка, чтоб прыгнуть в нее невероятно 
 огромным прыжком: полосатым своим животом, и тогда-то вот, на переломленной 
 оси, катается в 'Л_о_н_д_о_н_е' Помпул, и собирает в нем 'д_а_н_н_ы_е'. 
 . . . . . . . . . . 
 - 'Да - вот, знаете: Христофор Христофорович-то - ломает пролетки...' - 
 - доканчивал папа свою небылицу (смутно помнится это), лукаво смеясь и 
 блистая очками, я - верю, а мама - рассердится: небылицы не любит она. 
 Папа скажет ей: 
 - 'Врать ты мне не мешай: а не любо - не слушай...' 

 ЛЕВ ТОЛСТОЙ 

 Смутно помнится: папины небылицы выслушивал - Лев Толстой их любил. 
 Лев Толстой - кто такой? 
 Я не знал, что такое - т_о_л_с_т_о_е (или, что ли, - 
 т_о_л_с_т_о_в_с_т_в_о): ну, там, - звание, как звание архиерея, попа, 
 математика, и где водятся архиереи, там есть и т_о_л_с_т_ы_е, так бы я 
 ответил тогда на неуместнейший вопрос о Толстом, если бы в это время я знал, 
 что университетские города существуют повсюду, то я бы ответил, что на город 
 приходится: по математику, губернатору, архиерею и... Льву Толстому, 
 впрочем, я знал один город (о нем говорилось, что мы туда едем) , и этот 
 город есть 'Клин'. 
 Всякий город есть 'К_л_и_н'... 
 . . . . . . . . . . 
 Видывал в это время и я - одного Льва Толстого: он пришел к папе в 
 гости, сидел в красном кресле, ввели меня и сказали: 
 - 'Вот - Лев Николаевич...' 
 Я его не запомнил. Он брал меня на руки: но запомнились очень ярко: 
 пылинки на серых толстовских коленях, и огромная борода, щекотавшая лобик 
 мне. 
 Эти бороды, думал я, верно, львиные гривы 'Т_о_л_с_т_ы_х', и я думал: о 
 небылицах, об оси пролеток, о Помпуле, о костромском мужике и о пророке 
 Магди, про 'мужика' и 'Магди' - это папа рассказывал: всем московским 
 извозчикам, и гремело папино имя в городских ночных чайных, извозчики, 
 собираясь туда, передавали рассказы о 'м_у_ж_и_к_е' и 'М_а_г_д_и'... 
 . . . . . . . . . . 
 Помню после уже: из метели выносятся саночки, в саночках папа несется - 
 в огромной енотовой шубе, и из нее торчит - меховой колпак шапки, очки, два 
 уса, прижимая к груди свой портфель полуразорваннщм меховым рукавом, 
 заливается смехом мой папа - грохочет извозчик: 
 - 'А костромской-то мужик?'... 
 - 'Хе-хе-хе-с...' 
 И - уносятся саночки. 
 . . . . . . . . . . 
 Я однажды встретил извозчика (тому назад - шесть-семь лет), это был 
 сутуленький старикашка, который узнал меня: 
 - 'Как не помнить вас: были вы Котенькой-с... 
 - 'Как же-с: барина-батюшку помню... Хе-хе-с... Михаил Васильевич-с... 
 Шутники-с... Ему скажешь, бывало: на Моховую на улицу... А они-то, бывало, 
 расскажут! о мужике да о черте. 
 - 'Не гнушались простым человеком... Бывало: стараются... 
 - 'Вечная память им'. 

 ПРОФЕССОРА 

 Подозрительно я встречаю гостей - профессоров и директоров казенных 
 гимназий, потому что я знаю про них: - 
 - все они - У_к_р_а_ш_е_н_и_я, и потом 
 еще: все они - и_з_в_а_я_н_и_я, они украшают И_м_п_е_р_и_ю: это 
 слышал я от тети Доти и бабушки, а о том, что они крепколобы, я 
 слышал от дяди Ерша: бьются лбами о стены они, и все прочие мне 
 говорят, что 'п_р_о_ф_е_с_с_о_р' - м_а_с_т_и_т_о_с_т_ь - 
 - то есть 
 то, чем м_о_с_т_я_т, и у меня слагается образ - 
 - 'И_м_п_е_р_и_и', то есть 
 какого-то учреждения вроде К_а_з_е_н_н_о_г_о Д_о_м_а: колоннады или - ну, 
 там, карниза, подпертого теменем, очень крепким, становится ясным: профессор 
 - 
 - приходит с карниза. - 
 - И меня уже грызут мысли: о ненормальности телесного 
 состава 'профессора', невыразимости, небывалости лежания сознания в теле 
 профессора ведь должны быть ужасны, ведь он весь к_а_к_о_е-т_о - т_о, д_а 
 н_е т_о, я со страхом, бывало, все вглядываюсь в их бескровные, мрачные 
 лица, да, их лбы - тяжелы, бледнокаменны, их стопы - тяжкокаменны, голоса - 
 скрип кирки o булыжник... 
 Профессора и 'доценты' - 
 - бывало, сойдется к нам славная стая их (со 
 всех московских карнизов), и рассядется: в красных креслах 
 гостиной: горластые дымогоры взлетают - 
 - ударяя пальцем по креслу, 
 бывало, плетет Грохотунко - изветы: и ветви изветов - 
 - а я не пойму, и - 
 дрожу - 
 - от бессмыслицы громких слов и таимого ужаса 
 'п_р_о_ф_е_с_с_о_р_с_к_о_й ж_и_з_н_и', и старинные бреды подымутся: - 
 - сам 
 'профессор' есть прощупь в иную вселенную, где еще все расплавлено и куда 
 профессор несет свои бреды, в них носится, как, бывало, носилась 
 с_т_а_р_у_х_а, с_т_а_р_у_х_а - жена его, моя крестная мать, Малиновская, 
 есть с_т_а_р_у_х_а - п_р_о_ф_е_с_с_о_р_ш_а. Очень часто профессор - старик. 
 . . . . . . . . . . 
 Стариков и старух я боюсь. 

 БРАБАГО 

 И когда к нам звонится, кряхтя, головастый Брабаго, то боюсь я Брабаго, 
 Брабаго ощупывал взглядом, щипался глазами, свинцовая боль подымалась в 
 виске... 
 Голос Брабаго ужасен: грохотом головастых булыжников разбивался нам 
 громкий брабажинский голос, и всякие 'а_б_р_ы', 'к_а_д_а_б_р_ы', бывало, как 
 камни, слетали из кровогубого рта, разбивали толк в толоки, и толокли 
 толчею. 
 Папа мой, бывало, не выдержит, задрожит и подскочит: 
 - 'Как же вы это, мой батюшка: ведь это все только громкие фразы'. 
 А Брабаго каменно принависнет над креслом, да на меня, притихшего в 
 ужасе, он уставится красным ртом, и - о_ч_е_н_ь з_л_ы_м_и г_л_а_з_а_м_и, и 
 лицо его наливается кровью, точно зоб индюка, и я - тихий мальчик - бегу: 
 прямо к Раисе Ивановне, на колени: - 
 - и плачу, и прячу - головку, в колени, 
 все - душит, все - давит, кудри мои беспокойными змеями покрывают мне 
 плечики, все-то кажется мне, что Брабаго там лезет, подпалзывает, припадает 
 ко мне, и мне рушится в спину: - 
 - в красный мир колесящих карбункулов 
 распадается мрак. 
 Посылают за доктором. 
 . . . . . . . . . . 
 Раз я его подсмотрел: - 
 - как он, описывая спиною дугу, прилобился под 
 тяжкогрузным карнизом кирпичнокрасного дома - в Криво-Борисовском тупичке: 
 неподалеку от домика Серафимы Гавриловны, куда мы ходили с Раисой Ивановной, 
 он, Брабаго, одною рукою поддерживал грузы, другой он рукою сжимал - 
 опрокинутый каменный светоч и, описывая спиною дугу, собирался обрушиться на 
 меня кирпично-красным карнизом, протянулась его белая голова с будто жующим 
 ртом и с пустыми глазами, и - смотрела мне вслед глухою, особою, стародавнею 
 жизнью. 

 ДОМ КОСЯКОВА 

 Впечатления - записи Вечности. 
 Если б я мог связать воедино в то время мои представленья о мире, то 
 получилась бы космогония. 
 Вот она: - 
 - Дом Косякова, мой папа и все, что ни есть, Львы Толстые - 
 мне кажутся вечными: - 
 - все, крутясь, пролетает во мгле, но не дом 
 Косякова: - 
 - до Арарата он встал из трепещущих хлябей, кусочек 
 Арбата - за ним. 
 Папа мой переезжает немедленно: в н_о_м_е_р одиннадцать, что-то там 
 образует и пишет, между тем: образуются облака, образуются тротуары, мостят 
 мостовую, с дальней крыши пожарные Пречистенской части подымают огромное 
 Солнце, и законами пучинного пульса с Дорогомилова пристает к нам Ковчег, и 
 из него, из Ковчега, - 
 - с грохотом выгружается: Помпул, и - что бы и в было, 
 Помпула тащит дворник, Антон, в н_о_м_е_р д_е_с_я_т_ь, в квартиру, соседнюю 
 с нами, и она же есть - мировое ничто, и бубукает Помпул, и м_и_р_о_в_о_е 
 н_и_ч_т_о обставляет б_у_б_у_к_а_м_и он, в него с лестницы ведет дверы 
 золотая дощечка на ней: 'Христофор Христофорович Помпул', дощечка глядит, 
 точно память о времени д_о_п_о_т_о_п_н_о_г_о б_ы_т_и_я, откуда втащили к нам 
 Помпула... - 
 - папа мгновенно по этому поводу покупает: дубостопный буфет, 
 Помпул бьется к нам в стену: буфет громыхает посудой... 
 . . . . . . . . . . 
 А по Арбату уже: - 
 - в серой войлочной шляпе и в валенках пробегает в 
 Хамовники... Лев Толстой, и там раздробляется он в 'т_о_л_с_т_о_в_с_т_в_о' 
 законами пучинного пульса, и о 'толстовцах' мы слышим, 'толстовцы' бывают у 
 нас, а смысл колобродит: метаморфозами образов} метаморфоза проносится пылью 
 по улицам, и возжигается: блеск объяснений над ней, потому что - 
 - в то самое 
 время с чердака выпускается на зеленую крышу луна: струит блеск над блеском, 
 и над фонарными огоньками несутся сияния, - и умножаются блески катимой 
 луною) луна, описав дугу, падает - 
 - под тротуары: за парфюмерным магазином 
 'Безбардис'. 
 . . . . . . . . . . 
 Папа все это создал, бац-бац - быстро хлопает дверь допотопного дома, и 
 - 
 - папа мой с мировою историей многосмысленно утекает из косяковского дома: 
 - 
 - в Университет, 
 - в Совет, 
 - в Клуб! - 
 - Наполеоны, Людовики, Киро-Ксерксы и гунны пролетками громыхают за 
 ним: 
 - 'Со мной, барин'. 
 И - угоняется смысл: на нем Помпул сидит, оповещая Арбат дребежжащей 
 рессорой, что он видит д_а_н_н_о_е: видит д_а_н_н_о_е мне представленье о 
 мире. 
 Оно - несколько фантастично: что делать. 
 Так я видел действительность. 
 . . . . . . . . . . 
 Нет уже Льва Толстого. И нет академика Помпула, Тертий Филиппович 
 Повалихинский заседает в Верхней Палате, благополучно избавившись от 
 тевтонского плена (по последним известиям, он скончался: мир праху его!), 
 над могильным крестом двенадцатилетие падают снежинки на надпись: - 
 - Михаил 
 Васильевич Летаев - 
 - мировая брань не окончена, рушатся в громе пушек 
 соборы, и утонул Китченер, риза мира колеблется: скоро попадают звезды... - 
 - 
 Не падает дом Косякова, он все так же стоит, и - кусочек Арбата пред ним. 
 Рухни он, - все исчезнет. 

 'Я' 

 Описанное - не сознанье, а - ощупи: космосов, за мною гонятся прощупи 
 по веренице из лет: стародавним титаном: титан бежит сзади. 
 Нагонит и сдавит. 
 В детстве он проливался в меня, и я ширился от моих младенческих въятий 
 - титана. 
 Но ощупи космоса медленно преодолевалися мною, и ряды моих 
 'в_ъ_я_т_и_й' мне стали: рядами понятий, понятие - щит от титана, оно - в 
 бредах остров: в бестолочь разбиваются бреды, и из толока - толчеи - мне 
 слагается: толк. 
 Толкования - толки - ямою мне вдавили под землю мои стародавние бреды: 
 над раскаленною бездною их оплотневала мне суша: долго еще средь нее 
 натыкался я иногда: на старинную яму, и из нее выгребали какую-то нечисть, и 
 ужас вил гнезда в ней, с годами она зарастала, глухонемою бессонницей 
 тяготила мне память она. Тяготит и теперь. 
 Миг, комната, улица, происшествие, деревня и время года, Россия, 
 история, мир - лестница моих расширений, по ступеням ее восхожу: это - рост, 
 я - расту, и иногда себя вижу повернутым и склонившимся в ощупи, шелестящие, 
 как - дрожащее древо, - о прошлом. 
 Об утрате старых громад повествует мне ветер - в сумерки, из трубы, и 
 прощаюсь со старою былью: о рухнувшем космосе... Громыхает, а папа 
 склоняется, и, склонялся, шепчет мне: 
 - 'Гром - скопление электричества'. 
 А над крышами в окна восходит огромная черная туча, тучею набегает - 
 т_и_т_а_н, тихий мальчик, я - плачу: мне страшно. 
 . . . . . . . . . . 
 Я внимательно изучаю дома, и московская улица - передо мной возникает 
 стенами, и - орнаментной лепкою! 
 Перевивы орнаментов, арабески, вазы, полные камейных виноградин, 
 гирляндой опутанный бородач на меня вперяет свои две пустые дыры, я его 
 узнаю: это он, Дорионов, из раскаленного состояния он перешел в состояние 
 каменное, он томится теперь, прислонясь к углу дома, поддержкой карниза, как 
 бы он не соскочил и, потрясая лепною плодовой гирляндой, как бы не принялся 
 он оттопатывать по крепкозвучным булыжникам, поспешая к портному Лентяеву: 
 себе шить сюртучок. 

 ГИБЕЛЬ 

 С вечера громыхал Христофор Христофорович Помпул за нашей стеною: так 
 еще он никогда не гремел, да, все - рушилось, сверкания начинали 
 подбрасывать ночь: грохотали пожары, казалося: в страшных тресках 
 разрушились тротуары и крыши, и - осыпались дома, хляби хлынул в окна: думал 
 я - за стеною, как бомба, разорвался тресками Помпул, - пробивая в стене нам 
 огромные дыры. 
 Вселенная кончилась: тьма. Ничего я не помню. 
 . . . . . . . . . . 
 Вскоре помню опять: громыхало и рушилось, сверкания начинали 
 подбрасывать ночь и освещались не стены, а - обступившие толпы Мавров, 
 взирающих очень строго из разлетевшихся складок одежд. 
 . . . . . . . . . . 
 Утром вижу я, - 
 - толпы Мавров - очень многие темнородные пятна 
 перепиленных суков на деревянных стенах неизвестной мне комнаты, мне к 
 постельке склонилось молоденькое лицо с завитыми кудрями, и говорит, с ясным 
 смехом, что уже мы в деревне, в Касьянове. 
 Молодое лицо с завитыми кудрями - Раиса Ивановна. Помолодела она. 
 . . . . . . . . . . 
 'Мир', Москва, переулки распалися, и чернородные, жирные земли 
 простерты повсюду, рухнула мировая, глухая стена, и показались за прудом, 
 куда все провалилось, - проглядные дали. 
 . . . . . . . . . . 
 Воспоминание об утрате громад меня давит: повествует ветер в полях мне 
 о рухнувшем космосе: 'Городе', в облачной стае башен плывет этот 'город', 
 тенит поля - прошлым: о Москве, о стене, что-то такое пытаюсь припомнить, не 
 помню, и - мучаюсь. 

 ГРУСТЬ 

 Небывалая грусть охватила меня. 
 Отступило мне все и ушло в кущу листьев: предметы, события, люди, даже 
 - папа и мама. 
 В прежде бывшей вселенной, в 'М_о_с_к_в_е', - 
 - вспоминаю я, - 
 - мое 'я' 
 было связано с лабиринтами комнат, и комнаты мне менялись мгновенно: от моих 
 о них мнений, все обставшее связано с 'я', все предметы меняются: нянина 
 голова мне появится, я подумаю, что мне страшно, и - вот: - 
 - вместо няниной 
 головы блещет лампа, обои дымятся на стенах: пестреют мне образом, - 
 - 
 весело, и - уже: за стеною во тьме папа с мамою веселятся кадрилями, грустно 
 мне, и - уже: чернобровая девка, Ардаша, выходит из-под полу... 
 Это все - отвалилось: все события и предметы от мысли всей отвалились, 
 действия мысли в предметах, метаморфоза предметов при моей о них мысли - все 
 теперь это кончилось: весело - за стеною уже папа с мамою не веселятся 
 кадрилями, грустно - и девка Ардаша не вылезает из-под полу. 
 Все лежит вне меня: копошится, живет, - вне меня и оно - непонятно. 
 'Курица'... это... это... какое-то: гребенчато-пернатое, клохчет, 
 клюется, топорщится, не меняется от моих состояний сознаний, непроницаема 
 'курица', вместе о тем мне она совершенно отчетлива, и - блистательно мне 
 ясна в непонятностях своей р_а_с_т_о_п_о_р_щ_е_н_н_о_й, к_л_ю_в_н_о_й жизни. 
 Вот он 'я'... А вот - 'муха', 
 И она меня мучает. 
 Все, что ширилось, распирало меня, вне меня вылипаясь с_т_е_н_о_ю: 
 ужасно распалось, разъялось на части} омертвенело землей, испаряющей вечером 
 пар над душистыми травами, и - побежало по небу: обелоглавило небо, - 
 - облака бегут на громах и на молньях, а дни - на ночи: повторяют себя 
 на - ночи, - 
 - светлорогий пастух зовет рогом меня, черный бык - ночь - мычит на 
 меня... 
 . . . . . . . . . . 
 По вечерам, над столом, под открытым окном: мы сидим, и - молчим: 
 краснобрюхий комарик с размаху ударится в лампу из мрачного парка, вдруг 
 омолнится все, посребреют глазастые окна, посмотрят, закроются, проговорят 
 перекатные громы, и это все непонятно. 
 Пролетка проехала? 
 . . . . . . . . . . 
 Где Москва? 
 Развалилась она: никогда не увижу ее, 

 В КАСЬЯНОВЕ 

 Я смотрю: и я думаю. 
 Передо мною на столике молочко: в круглой глиняной крынке, и - два яйца 
 всмятку, а я, тихий мальчик, прислушиваюсь: - 
 - об утрате старых громад 
 повествует мне ветер: о рухнувшем космосе (грозами рушатся 
 космосы, и, восставая над липами, набегают Титаны на нас - 
 бородатыми тучами) - 
 - передо мною на столике молочко: и оно - 
 белотечно, и повествует мне ветер о рухнувшем - 
 - где-то близко за окнами... - 
 - Все-то воздухи веяли, где-то близко за окнами: самозвучные кущи 
 кипели: то липы, и - лето ходило по липам, и рушились космосы: липовых 
 листьев, и чащи кипели листами, и сочноствольный лесок кипел тоже... 
 . . . . . . . . . . 
 С террасы ведут на дорожку: четыре ступеньки, направо, налево - трава, 
 ты сойди - потеряешь себя, и открыта глубокая яма, она - зарастает, 
 глухонемою тоской тяготит, в яме - страшно, там курица... - 
 - Миг, комната, 
 происшествие, город - четыре ступеньки, мной пройденных, я взошел 
 на них, и расширился мир мне деревней, и вместо стен мне открыты: 
 проглядные дали... 

 КУРИЦА 

 Вспоминаю себя я, сходящим с террасы: над шелестящими травами, колкие 
 ощупи трав припадают к лицу, самоводный лужок ходит травами, а перелеты их 
 лоснятся: прохожу я - в старинную яму, цветок одуванчика, сорванный, 
 огорчает мне ротик, тяжелые зной напали, порхает невнятица листьев, 
 бессмысленно - все, я уставился - 
 - в курицу: 
 - 'Здравствуй... 
 - 'Ты... 
 - 'Курица...' 
 . . . . . . . . . . 
 А белоглазая курица клювом уставилась в стену, и - клюнула: мухи нет, 
 желторотые шарики побежали... Цыплята... 
 И я - 
 - вылезаю из ямы, глухонемая тоска тяготит, я - себе на уме: да, я 
 знаю, что знаю: и - никому не скажу - 
 - как там - 
 - бегают... шарики. 
 И мне пусто, мне грустно... - 
 - склоняюсь головкой к кому-то - в колени, 
 вперяясь в пространства, невнятны пространства - 
 - (озерцо изморщинилось и издали синилось) ... - 
 - личико поднимаю (а оно все горит) и протянутой ручкою тереблю я 
 Дуняшу. 
 - 'Как там курица... 
 - 'В яме: ж_и_в_е_т... ' 
 Не понимают меня. 
 . . . . . . . . . . 
 Вдруг горячим приливом, как матовым жемчугом, я согрет: меня поняли, и 
 - бархатисто тепло льется в грудку, Раису Ивановну, милую, которая меня 
 поняла, я люблю, и склонилась ко мне своим матовым личиком, и агатовым 
 взглядом зажгла: в моей грудке тепло, поцеловала она: ничего - 
 - мы над ямой пройдем: еще раз - с ней, вдвоем, мы идем уже, курица 
 клохчет, бежит, уморительно убегают за нею все желтые шарики на тоненьких 
 лапочках - в травы: и приседаю я в травы, и - вот: белоглавый грибок: 
 сыроежка, и - вот: мне сухая лепешка (проходит здесь стадо), над ней вьется 
 муха, смеется Раиса Ивановна: 
 - 'Нет, не надо...' 
 Сухую лепешку я трону. 
 А Раиса Ивановна: 
 - 'Пфуй...' 
 Подсыхали вокруг очень многие 'пфуи'... 
 . . . . . . . . . . 
 Тихо движемся в спящие чащи, в листы: за листы,! там - жердисто, 
 нелисто, схватились колючие поросли - рогорогими чащами, двигаюсь - в сонные 
 сумерки, в немо нецветные воды болота. 

 ВОДА 

 Там стучат жернова: - 
 - и вода, зеленея, летит стекленеющим током, а 
 воду дробящие камни прояснились лбами под нею: - 
 - Так же вот: - 
 - из 
 меня, от меня улетит все-все-все, что когда-то мне было, за улетающим током 
 душа улетает, а душу дробящие дали окрепли мне берегом, безобразное 
 образовано: это - земли, а сонные образы - дымно-кипящие воды: вода, 
 зеленея, летит стекленеющим током, а воду дробящие камни прояснились 
 лбами. 
 . . . . . . . . . . 
 У грустного пруда дохнуть я не смею: грустнею, немею... - 
 - Сребрится 
 изливами пруд: а из него на меня смотрит малюсенький мальчик, он - в 
 платьице, с кружевом, беспокойные кудри упали на плечики: - 
 - я таков на 
 портрете, еще сохранившемся где-то, я - в платьице, в кружеве, кружево это 
 помню: оно - бледно-кремовое, помню платьице я - из пунцового шелка... - 
 - 
 малюсенький мальчик, как я, все, что было, что есть и что будет, теперь 
 между нами: изливы, изольется все. 
 - 'Эй, ты, маленький мальчик...' 
 А маленький мальчик запрыгал на ряби: пропал, утекло - все, что было. 
 Ничего и нет: ряби... 
 Что же это такое, что есть? 
 . . . . . . . . . . 
 Я, бывало, без мысли смотрю - в эту мутную глубину, и, бывало, без 
 мысли смотрю - 
 - как из мутных глубин подтечет живородная рыбка, и - пустит 
 пузырики, передернулась, нет ее: р_я_би... Дробится и прыгает маленький 
 мальчик на ряби: - 
 - Ах, рыбка его погубила: 'Я' - маленький мальчик, меня, 
 ах, меня погубила она. 
 То, над чем я сижу, глубина: и она мне темна, и она мне мутна. 
 . . . . . . . . . . 
 Дерево изветвится, излистится... 
 Мне ветв_я_тся, мне л_и_стятся мысли... 
 Что-то такое я думаю: но кишит бестолковица... Какая такая - не знаю... 
 - 
 - Вот он - 'я', вот он - пруд, пруд кишит головастиком, а сребреет 
 изливами... - 
 - изливается дума моя, и сребреет она предо мною, а не знаешь, 
 что в ней. 
 Может быть... - головастики? 

 ГРОЗЫ 

 Вставали огромные орды под небо, и безбородые головы там торчали над 
 липами, среброглазыми молньями заморгали, обелоглавили небо, кричали 
 громами, катали-кидали корявые клади с огромного кома: нам на голову. 
 Это, спрятавшись в облако, облако рушили в липы - титаны, и подымали 
 над дачами первозданные космосы: - 
 - рухнувших городов и миров: улицы, дома, 
 башни - а кремнели над ними, и грохотали пролетки... - 
 - Каменистые 
 кучи облак сшибая трескучими куполами над каменистыми кучами, восставал там 
 Титан, весь опутанный молньями: да, там пучился мир, да, и в бестолочь 
 разбивались там бреды, и - толоклась толчея: - 
 - складывался толковый и 
 облачный ком в мигах молний, с туманными улицами, происшествиями, 
 деревнями, Россией, историей мира, и мировая история разгремелась 
 над парками, и Титан, поднимая ее, точно старую быль, на нас 
 гнался, врезался грудью в кипящие кущи, уже проходил он по парку 
 сквозь листья, под тяжелой стопою Титана дрожала земля... - 
 - И я, 
 тихий мальчик, увидев носимое - там, над нами, - бежал в темный угол, а папа 
 бежал вслед за мною. 
 И - принимался нашептывать: 
 - 'Это, видишь ли, Котенька, - гром... 
 - 'То есть это... 
 - 'Скопление электричества...' 
 Прощупи прежних лет шевелились во мне, бестолочь прежних лет 
 громыхала... 
 . . . . . . . . . . 
 Помню раз: - 
 - обезвоздушилось все, и - душило меня, все притихло, 
 вдруг: - 
 - заскрипели стволы, бурно хлынули главы, рванулись рои живолистых 
 ветвей прямо в окна, треща и кидаясь суками, и - откачнулись назад, увидал 
 там, в окошке, что Мрктич Аветович пробегает из чащи с распущенным зонтиком, 
 утка хлопала крыльями, и крикливо сухой треснул звук: опустилась в кусты 
 многолетняя ветвь, и - повисла на белом расщепе: - 
 - белолобое облако 
 подошло, белолобое облако хлопнуло частым градом: нам в стекла. 
 . . . . . . . . . . 
 В этот вечер гуляли, блистали нам слякоти, все проглядные дали 
 иссинились тучами, некудрые тучи замазались в небе, и - шлепало стадо на 
 нас. 
 Громкорогий пастух мне понятен: зовет за собою. 
 . . . . . . . . . . 
 Снова молнилась ночь. 
 Сверкания начинали подбрасывать ночь, глухонемая бессонница нападала, я 
 просился к Раисе Ивановне: из постельки в постельку, и Раиса Ивановна 
 поднялась: и босыми ногами она полусонно прошлепала - меня взять, я 
 испуганно обнял ее, между белыми блесками падали темени, как рубашки, 
 срывались с дерев, зеленя их в бесстыдную ясность, то пурпуровым, то 
 фиолетовым лётом бросались от края до края летучие лопасти: каменистое тело 
 Титана восстало, и над всем, там стояло... 
 . . . . . . . . . . 
 С той поры начались неизливные дни. 

 КУПАНЬЕ 

 Побежали купаться: - 
 - Раиса Ивановна, барышни, Нина Васильевна: с 
 полотенцами, в сарафанах, по полю. 
 Бегу и я с ними, а кругозорное небо над - полем, глядится, работники: 
 в белотканых, вспотевших рубахах тут ходят по грядам душистого сена с 
 огромными вилами, в воздухе сыплется сено сухое, шершавое, быстрый рог 
 длинной вилы мелькает по воздуху, мы бежим, а мужик - обругался... 
 Мы дальше: - 
 - тропинкою - в ольхи: под гору, тихохолмные брега 
 зашершавились мохом, сереют нам издали крышей недымной деревни, песком 
 прожелтился откос, и цветы, молочаи, на нем... вот - и засыпалось издали, в 
 ольхи - все ближе, и вот - хлынуло холодом, над головой все рванулось, и - 
 ясновзорные просветы бросились на летучих листах, и - рогатая веточка ходит 
 единственным листиком над живою рекою: купальня, - ту - 
 - я, Раиса Ивановна, 
 барышни, Нина Васильевна Вербова! - 
 - и говорят, что наружу они выплывать не 
 хотят, восьмиклассник Щербинин с подзорной трубой залег прямо в ольхи, 
 качается лодка, и переходные мостцки - гнутся, и - рыбка пускает пузырик, 
 тут в сухие дни - плесенеют круги, в водоливные дни - пузыри... 
 . . . . . . . . . . 
 Купаются все. А меня посадили на лавочку. Поснимали свои сарафаны, и 
 поснимали рубашки, и - длинноногие, белые, ходят: полощатся, мочатся, мне 
 отчего-то их стыдно, меня им не стыдно... 
 И, скрывая свой стыд, я кричу: 
 - 'Ах, какие вы все...' 

 ВОСПОМИНАНИЯ О КАСЬЯНОВЕ 

 Воспоминания о Касьянове растворяют в себе воспоминания о людях, там 
 живших в то время, изумрудные кущи кипят: и туда, в эти кущи, уходят - мне 
 люди, бегаю к пруду я, где уходят стальные отливы под липы и ивы, и 
 трескает в лобик сухое крыло коромысла, а однорукая статуя встала из зелени 
 - стародавним лицом и щитом: на нас смотрит... 
 Под ней проповедует папе на лавочке, где ярко-красные розы, - Касьянов. 
 Папа с ним не согласен, кричит: 
 - 'Я бы все эти речи...' 
 И на него замахнулся он в споре своим д_у_р_а_н_д_а_л_о_м (корнистой 
 дубиной, с которой он ходит) - 
 - впоследствии мама сожгла дурандал - 
 потихоньку от папы, он в споре махал им, свою палку назвал папа 
 мой д_у_р_а_н_д_а_л_о_м, производя это слово от 'дюрандаля' - 
 меча: (им сражался Роланд) - 
 - папа целыми днями, бывало, летает в 
 огромных аллеях, махая своим д_у_р_а_н_д_а_л_о_м, это он возмущается: это 
 все - р_а_з_л_и_ч_и_я у_б_е_ж_д_е_н_и_й, и натыкается на Мрктича Аветовича, 
 Мрктич Аветович есть горбун в ярко-красное рубахе, Мрктич Аветович с папою 
 не согласен, припирая к стволу его, папа мой раскричится: 
 - 'Позвольте же... 
 - 'Нет-с... 
 - 'Что такое вы говорите?.. 
 - 'Да вас бы я...' - 
 - Мрктич Аветович - 
 - много лет уж спустя я читал 
 толстый том его: 'Эра' - 
 - язвительно тыкает папу, блистая зубами 
 под папой, огромной рукою - в живот: 
 - 'Нет, а все-таки.,. 
 - 'Все-таки...' 
 . . . . . . . . . . 
 Мрктич Аветович часто, увидевши папу, стремительно убегает под липы, 
 приседая в кустах, ой оттуда краснеет горбами, это - р_а_з_н_о_с_т_и 
 у_б_е_ж_д_е_н_и_й, - 'они' убегают от папы - в лесные убежища, и, убеждая 
 'их всех', потрясая своим д_у_р_а_н_д_а_л_о_м, Вспотевший мой папа за ними 
 гоняется в кущах Касьянова. 

 РАИСА ИВАНОВНА 

 Затрясется матрасик под ней, и босыми ногами - к окошку, дырявая ставня 
 скрипит под напорами ветра и света, покрывая волною волос, вся какая-то 
 мягкая, - тащит меня за подмышки, над одеяльцем нагнется своим мыльным 
 личиком, бегаем в одних рубашонках. 
 Как весело! 
 Завиваются легкие локоны легкими кольцами над ее легким личиком, и, со 
 мною отпив молочка, выбегает со мною она - в росянистые колокольчики, к 
 лавочке: мне оттуда кивает, и собираем букет колокольчиков, Мрктич Аветович 
 к нам подходит: себе попросить колокольчиков, колокольчик протянет она, 
 Мрктич Аветович рад. 
 Мы все трое - на лавочке: шутим, Раиса Ивановна, не отвечая на шуточки, 
 в зонтик уставится глазками, а - кончик зонтика ходит, закушена пухлая 
 губка, дрожащая от улыбок, когда снимает с меня, жарящего им из песочка 
 котлету, - мурашика: эта бледная ясность лица - мне мила, и Мрктичу 
 Аветовичу - мила тоже, и он напевает тогда, что: - 
 'Из-под лодки плывут рыбки, - 
 'Это милого улыбки', - 
 - а пёсинька, с холмика, изогнет свою спину 
 и сядет на четырех своих лапах, что-то силясь нам сделать: Мрктич Аветович 
 опускает глаза! и краснеет Раиса Ивановна: мне это все - любопытно. 
 Такой смешной пёска... 
 . . . . . . . . . . 
 Бывало, передвигая тазы, мы сидим у жаровни, блистающий таз в пузырях, 
 и Раиса Ивановна с ложечки мне дает желто-розовых пенок, и вот 
 восьмиклассник Щербинин пристанет: 
 - 'И мне пеночек'. 
 А, бывало: на липовый листик положит она землянички, и черною шпилькой 
 уколется в ясные ягоды: кушает ягоды: 
 - 'Мне бы...' 
 . . . . . . . . . . 
 - 'И мне...' 
 Пристает восьмиклассник Щербинин. 
 - 'Нет вам...' 
 Мы любили, обнявшись, сидеть, протянув свои личики в зорьку. 
 Любили купаться (я еще не купался), она снимет кофточку, юбку, чулочки, 
 и, остывая, болтает ногами, дает понять взглядом: ай, ай, будет - Бог знает 
 что, когда о досок она прямо бросится в воду, и белоносная пена покроет. 
 Любили ходить по грибы, под кустами увидим, бывало, мы тугопучный 
 березовик. 
 - 'Мой...' 
 - 'Нет, - мой'. 
 Отбиваем его друг от друга. 
 Я ее обирал. Даже, раз она плакала, кузовок тяжелел: подосинники, 
 яркие, на черных ножках, жемчуговые сыроежечки, желтяки, белоглавики в нем 
 пестрели и пахли листами. 
 . . . . . . . . . . 

 МРКТИЧ 

 Мрктич Аветович, знаю, - добряк, Мрктич Аветович - весельчак, поднимает 
 огромную руку к луне над горбом, и поет из аллей, встав та лавочку: 

 - 'Ты, всесильный Бог любви, 
 'Ты услышь мои мольбы...' 

 И всем это нравится, и встает над Мрктичем Аветовичем красный месяц, 
 чернеют горбы на дорожке, то - тени. 
 Таинственно... 
 . . . . . . . . . . 
 Мрктич Аветович возит нас всех - на п_и_к_н_и_к, он садится на козлы - 
 высоко, высоко над нами, качает горбами, лошадь встанет, бывало: но Мрктич 
 Аветович ни за что не прибегнет к кнуту, а обращается к лошади: 
 - 'Милостивая государыня, лошадь'. - 
 - И всем это нравится. 
 Нас везет на п_и_к_н_и_к: нам зажарить шашлык: и прочесть под луною 
 молитву: а_р_м_я_н_с_к_о_м_у б_о_г_у, приехали: выгружают посуду, бутылки, 
 пироги с грибами, паштеты, расстилают скатерть на травы, накидают, бывало, 
 сухой и трескучий валежник, зачиркают спичками, куча покроется дымом, и - 
 подкидными огнями, желтокрылое пламя заширится, и ясными лапами пляшет: мама 
 снимет шелковый фартучек, полосато-пятнистый (и желтый, и красный) и Мрктичу 
 Аветовичу перевяжет горбы она, Мрктич Аветович выставит черную бороду, и над 
 огромным, теперь полосатым горбом - простирает свои волосатые руки в огни и 
 распевает молитвы армянскому богу: над вертелом, дымы вздымаются, падают в 
 поле хвостами, шар солнца блистает из них самоварного медью, уже любопытно 
 зарница забегала в туче. 
 Мрктич Аветович в пламени там стоит, и чадит: шашлыками. 
 . . . . . . . . . . 
 Смутно помнится мне: - 
 - уж колотится колотушка, края тихорогого месяца 
 ясно прорезались в ветви, на ясные дали разрезались мраки, взошла 
 колоколенка, знаю я - 
 - завывают собаки под дачами: у потайной ямы, в 
 бурьяне, толкается кучер Федор с Дуняшею нашею, а колючие ежики бегают по 
 аллеям, их тронь: станут шариками, над могильным крестом возникает полковник 
 Пунонин, фосфорически светится он, и несется в кустах... на касьяновский 
 парк... - 
 - Мрктич Аветович, обнимая меня, убеждает меня, что нисколько не 
 страшно, и говорит: 
 - 'Вот Иванов-жучок'. 
 Приседаю на корточки я. 
 Убеждения наши сошлись: мы - друзья. 

 ОСЕНЬ 

 Дни летели в дожди, в желтолистие. 
 Залетали синицы, красногрудая пташка, тиликая, перестала метаться за 
 мошкою на стене белой дачи, трещали сороки, пироги с грибами пошли, у камина 
 гляделись в огни - в смолянистые трески ветвей, отсырели углы нашей дачи, 
 пооткрывались болезни желудка, пооткрывались болезни седалищных нервов, и 
 любовались осенним осинником: он - красноглавый. 
 Порасставились дощатые ящики - с сеном: огромные банки и склянки туда 
 опускались, из поредевших ветвей выкруглялся откуда-то - клинский вокзал: 
 красным куполом. 
 . . . . . . . . . . 
 Как случилося это - не помню, но помню последствия 'случая': мы стояли 
 растерянно перед множеством полинялых, синих пролеток, перед множеством 
 рваных, синих халатов, отчаянно подпоясанных красным и на нас громко лаявших 
 из-под лаковых рваных шапок: 
 - 'Со мной, барыня...' 
 - 'Со мной...' 
 - 'Вот извозчик...' 
 И - мостовая гремела. 
 'С_л_у_ч_а_й' этот мне помнится: и мы вернулись в Москву. 
 . . . . . . . . . . 
 Удивляемся мы с Раисой Ивановной тесноте наших комнат, передо мной на 
 ладони квартира: очень тесненький коридорчик и ползающий по стене таракан: 
 очень тесная детская. 
 Та ли это Москва? 
 Не отсюда уехали мы: мы уехали из огромного мира комнат: он рухнул. 
 Вспоминаем Касьяново мы. И мы слушаем музыку. 

 ГЛАВА ПЯТАЯ 
 РЕНЕССАНС 

 Ему и больно, и смешно, 
 А мать грозит ему в окно. 
 А. Пушкин 

 ИЗ КРОВАТКИ 

 По утрам из кроватки смотрю: на букетцы обой. 
 Я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик): и уж стены, бывало, 
 снимаются - прилипают мне к носику, пальчиком протыкаю я их: легко и 
 воздушно сквозь степы проходит мой пальчик, туда бы просунуть головку: стена 
 непроглядна. 
 Моргну: - 
 - перелетают все стены на место, и там они - тверды. 
 Действительность, обстающая мне меня, - такова: отвердевает она, изощряюся в 
 опытах, передвигаю действительность, пятилетие обстает меня опытом, мне в 
 трехлетии опытов не было, были строгие строи. Я - художник действительности: 
 в трехлетии я художник 'т_р_е_ч_е_н_т_о': копирую строи, четырехлетие 
 'к_в_а_т_р_о_ч_е_н_т_о', и новые опыты жизни встают, и вопрос перспективы 
 (смещение зренья) мне жив, вспоминаю картины за нами стоящей вселенной, все 
 кто-то там меня ждет, все оттуда моргает: синеющим оком - 
 - из желто-лилового 
 центра: под веками. 
 'О_н' - придет и возьмет: уведет, времена на исходе. 
 Я каждое утро жду встречи. В окне - 
 - снегометы бело и неяро летят 
 переносными стаями: легколистая снегопись серебреет на окнах. 

 ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ ДРЕВНЕГО МИРА 
 У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ 

 И - подкрадутся: тысячелетия древнего мира - в т_и_х_и_й ч_а_с, за 
 спиной, как хотелось бы мне обернуться - подсматривать: тысячелетия древнего 
 мира, у меня за спиной - все, бывало, дрожит, и, как будто, грохочет: провал 
 в иной мир, и миры меня надут, - у меня за спиной, тысячелетия древнего мира 
 подкрались, - 
 - повертываюсь: 
 - вместо пролома в стене - этажерочка (та же!) стоит себе, и 
 на ней строй солдат: оловянные гренадеры мои серебрятся мне 
 лицами... васильковые стены - за ними: - 
 - тысячелетия древнего 
 мира гремят за стеной, все предметы смещаются, и - удивляюся я, что я - 'Я': 
 все вывернуто наизнанку, и - я сместился с себя, все развилось 
 преждевременно: развилось - ненормально... - 
 - и ненормально я развит... 
 . . . . . . . . . . 
 Пятилетний, я знал уже: - 
 - земля - шар, 
 гром - скопление электричества, 
 американец гуляет под нами, и - кверх ногами... - 
 - Мамочка, бывало, 
 целует, вдруг заплачет она, и - откинет меня: 
 - 'Он не в меня: он - в отца...' 
 Начинается про меня разговор, и - разгорается спор: говорят о 
 летаевских - лбах, носах, подбородках, раскосо поставленных глазках, мне 
 позор: у меня - летаевский лоб, - 
 - все Летаевы светлонравные, благородные 
 люди: - 
 - позор: у меня раскосо поставлены глазки. 
 Плачу я под окном - в горизонт, а горизонт - ясновзорен: на стекле, вот 
 на той стороне, поуселися точки алмазиков: а вот на этой - плаксиво 
 расплющился носик (разве я виноват?), за алмазиками красноречиво перелетают 
 снежинки, и - каждая - множится: вертит, чертит спирали, и - новый алмазик: 
 у самого носика: разве я виноват, что - 
 - умею показывать я цепкохвостую 
 обезьяну в зоологическом атласе: и двуутробку с ленивцем? Разве я 
 виноват, что я слышу от папы: 
 - 'Дифференциал, интеграл'? 
 Из снежиночек мне розовеет уж дом Старикова, саночки - пронеслись, и 
 знакомой фигуркой стоит - городовой Горловасов. 
 Разве я виноват, что я - знаю: - 
 - папа мой в переписке с Дарбу, 
 Пуанкарэ его любит, а Вейерштрассе не очень, Идеалов был в Лейпциге: с... 
 эллиптической функцией, очень ею доволен, живет с ней, и ходит: о ней 
 разговаривать. 
 Удивляется ясноглазое небо (днем оно - ясноглазо), оно - строит мне 
 тучи, и - образуются строи, образование - меняет мне все... 
 Знаю я: - 
 - придет Притатаенко: Притатаенко-Головаенко, - круглоусый, 
 курносый: маловласый, обглоданный, придет Василисимов: благодарить 
 нас за что-то, и - пальцами повертеть на животике: мамочка 
 зазевает, они - уморивши ей мух, остужают нам воду... 
 Папа маме на это: 
 - 'Оставь!' 
 - 'Василисимов, знаешь ли, умница... Василисимов, знаешь ли, он - 
 написал диссертацию: о сходимости несходимых рядов...' 
 - 'А что он скучноват, так ведь он и не Блещенский: это Блещенский 
 сгорает от пьянства, Василисимов - вычисляет...' 
 И - уж крадутся - у меня за спиной, из пролома в стене (меня ждут!), и 
 повертываюсь - головастый Брабаго с великолепным Нелеповым склепным голосом 
 спорит и... ковыряет в носу, папа с ними уже и_н_т_е_г_р_и_р_у_е_т, и - 
 пошли: к_о_н_г_р_у_э_н_т_ы, - все сместилося, все пошло наизнанку: 
 преждевременно развилось, и - ненормально ужасно, громыхают булыжники слов, 
 а - Брабаго сидит, а - Брабаго молчит, это-то и есть - математика, папа мой 
 - математик. 
 - 'Он не в меня: он - в отца!' 
 Это кажется мне ненормальным: и - странный мир поднимается во мне - из 
 меня: набегает во мне - на меня самого. - 
 - Как же так? 
 Кто тут 'Я'? Я - не я: я - не Котик Летаев! - 
 - это-то вот и есть 
 преждевременно развиваемый математик: второй математик... 
 Гуще снежные хлопья, и - гуще: повалили, посыпали, настоящие, кипящие 
 белояры, ничего не видно за стеклами, а уже - редеет, редеет, и - чисто, 
 оборвались все снега, пооткрывались над улицей синие шири, пооткрывались за 
 крышами светлокрылые блески, в синей шири проносятся облака-белоцветы, и 
 уходят в стеклянной прозрачности красноперыми гребнями. 
 Там - возжение блесков, там - блески над блесками, я - ничего не пойму: 
 - 
 - и утекаю на кухню: к Дуняше, она - молодая, красивая, жарко она 
 принимается: обнимать, целовать - в лобик, в глазки и в губки, мне стыдно. 
 Разве я виноват, что мне весело в кухне? Городовой Горловасов был у нас 
 недавно на кухне, в тулупе, и с - двусмысленной рожицей на носу, он проделал 
 нам бестолочь: пол толок сапогами, толоки раздавались мне после: пол толок 
 Горловасов: - 
 - расторговался он красными кумачами, паяцы его покупатели: - 
 - 
 вон-вон-вон: - 
 - он, он, он! - 
 - городовой Горловасов постаивает там знакомой 
 фигуркою: из башлыка торчит его нос - на перекрестке Арбата. 
 . . . . . . . . . . 

 'МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК' 

 Утро: девять часов, а не то - половина десятого, самосыпною искрой 
 трещит самовар. 
 Я - и папа. 
 Он едет на лекции. 
 Лекции - линии листиков, и по линиям листиков - лекций - летает взгляд 
 папы, папа водит по ним большим пальцем, защелкав крахмалом сорочки, свирепо 
 он рявкает: 
 - 'Аа... Так-с! 
 - 'Так-с...' 
 Это - и_к_с_и_к_и, и_г_р_е_к_и, з_е_т_и_к_и... т_а_к_с_и_к_и, таксиков 
 я встречал на бульваре. 
 Думал я: - 
 - из лекционных тетрадочек 'и_к_с_и_к_и' прорастают ростком: 
 зеленеющим, лепечущим листиком - из набухающей почки, деревенеют 
 жердями, и торчат себе после... оставленным молодым человеком: при 
 Университете, для папы: - 
 - папа сеет их сеточкой, при помощи 
 карандашика, на бумаге, и согревает дыханием, сеточка начинает 
 расти, зеленеть: - 
 - и выгоняется 'м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к', 
 развиваемый папою: так выводятся в парниках: огурцы!.. 
 . . . . . . . . . . 
 'М_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к' - просто выросший иксик: 'молодой 
 человек' ходит к нам, и молодой человек соглашается с папою. 
 - 'Вы, молодой человек, вот еще почитайте', - старается папа. 
 И 'м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к' соглашается тотчас же: 
 - 'Я, Михаил Васильевич, уж давно собираюсь...' 
 Папа же его перебьет: 
 - 'Почитайте вы о сходимости несходимого ряда...' 
 - 'Вот-вот именно: о сходимости ряда...' 
 - 'И о прочих рядах...' 
 - 'И о прочих рядах...' 
 . . . . . . . . . . 
 И не то наша мамочка. 
 - 'Вот бы, Лизочек ты мой, почитал: о сходимости несходимого ряда...' 
 - 'Ну, нет: ни за что!' 
 . . . . . . . . . . 
 Университет мне известен, известен оставленный там 'м_о_л_о_д_о_й 
 ч_е_л_о_в_е_к', университет - папин дом, молодой человек - папин служащий, 
 как и 'п_е_д_е_л_ь' с медалью, Скворцов, он, бывало, все ходит с бумагой, и 
 у него - бакенбарды, 'м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к' - чином ниже, - 
 - папа с 
 ним очень вежлив и добр: говорит ему 'в_ы' и не 'т_ы_к_а_е_т', как 
 меня и как мамочку, папа вежлив с прислугой, а мамочка говорит ей 
 все 'ты', и поэтому мамочка - 
 - проходя чрез столовую, видит: 
 'м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к' там сидит, перебирает неловко руками и ими, 
 краснея, мнет шляпу, привстанет, отвесит поклон, станет вовсе малиновым, мы 
 бросаемся с папой спасать его: тащу ему - сломанный слоник, а папа ему 
 поднесет стакан крепкого чая, 'м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к' все, бывало, 
 дрожащею, потной рукою мешает в нем сахар, другою рукой держит слоника, я 
 хочу его звать с собою - под стол: расставлять со мной кубики. 

 ЮМОР 

 Меня поражает рисунок: - 
 - широкая, черная ваза подъята с подставки 
 овалом, она - полуэллипсис, полукруг, купол храма - я знаю, а 
 полуэллипсис поражает меня, и мне хочется плакать, смеясь - 
 - на 
 овале вазы гирлянда из скачущих дяденек клинобороденьких, 
 желто-карих, выразительно приподняв факелы, из них двое 
 откинулись, меча диски, все - с хвостиками... - 
 - Это - было. 
 Нет - было ли? - 
 - и не могу оторваться от вазы, дяденьки в черном: 
 они - в темноте, темнота - коридор, желто-карие дяденьки - все! - 
 побегут в коридор с факелами - из стран, где я был до рождения, 
 коридор, начинаясь оттуда, кончается в комнаты, желто-карие 
 дяденьки не гнали меня (это было... когда-то) , мой дяденька (все 
 зовут его Ерш) с клинообразной бородкой к нам ходит с портфелем 
 под мышкой: у него там припрятан и диск, он живет - в 
 полуэллипсисе... 
 . . . . . . . . . . 
 Косяк пурпура - на стене, и косяк - на полу, папа что-то там чертит на 
 листиках: побормочет, почертит, привстанет, и - разогнувшись, ревнет: 

 'Глядя на луч пурпурного заката'. 

 Краснокрылые косяки - на стенах, краснокрылое облако - в окнах, там - 
 закат, на который глядят, и с которым уходят в никогда не бывшее образом, 
 о_б_р_а_з, п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и, встанет, и вот - 
 - Афанасий Васильевич 
 Летаев, присяжный поверенный (дядя Ерш), к нам покажется из 
 темного перехода, выдвинув ястребиный, отточенный нос, - 
 клинобородый, язвительный, желто-карий, - в золотых очках, из 
 Окружного Суда отобедать, и на столовых тарелочках возникают 
 ломтики пеклеванного хлеба' и я думаю: - 
 - Окружной Суд - 
 окружность, окружность и шар суть гармонии, полуэллипсис - ваза... 
 И - падают в комнаты легкотенные темени. Дядя Ерш будет с папою долго 
 гоняться в пурпуровых заревых косяках: от угла до угла, папа - кряжистый, 
 невысокий, темнобородый, курносый, - очки подопрет двумя пальцами и 
 живоглядно уставится снизу вверх на Ерша, полуприсядет, вызовет память о 
 прошлом, и - точно хочет подпрыгнуть: 
 - 'Ты бы, Ершик, да знаешь ли, Ершик: ты бы им, братец мой, показал...' 
 Думаю: дядя Ерш из портфеля повынимает теперь свои диски (гармонии 
 сферы)... 
 А каренький дяденька, закусивши кусок бороды, как привскочит на 
 цыпочках на черном фоне пьянино, зафыркает носом на папу: 
 - 'Ух, ух, ух!' 
 - 'Я, я, я, я...' 
 - 'Ух, да он!' 
 - 'Да она!' 
 - 'Ух, да я!' 
 . . . . . . . . . . 
 Преображение памятью - чтение: за прежним стоящей, не нашей вселенной: 
 - 
 - я жду: - 
 - из-под желтого дядина пиджака вытиснется быстро бьющий, 
 мохнатенький хвостик, думаю - будет пляска, и жду - вот уж схватят 
 подсвечники, расставивши уморительно руки, все припустятся друг за 
 другом: подпрыгивать, как... - 
 - фигурки мной виданных 
 желто-коричневых дяденек, из подсвечников вылетят пламеньки - 
 - и в 
 блещущих ритмах забьет страна ритма, где пульс ритма блесков мой 
 собственный, бьющий в стране танцев ритма и образующий мне проход в иной 
 мир, существа иной жизни свободно пройдут к нам в квартиру: дяденька 
 появился уже, и он, знаю, - юмор: все его поведение таково, как будто бы он 
 старался из воздуха сделать 'Ю' или его изваять: горельефной гирляндой, 
 'ю-ю-ю' - юкает он, бывало, очками, если б все начертания пооседали б из 
 воздуха - на кусочек бумаги, то был бы рисуночек - 
 - черной вазы, которую бы 
 размашисто окаймили гирляндой - клинобородые дяденьки с факелами, мечами и 
 дисками. 
 . . . . . . . . . . 
 Я впоследствии узнаю хорошо: здание Окружного Суда... с полуэллипсисом 
 на крыше. 

 МУЗЫКА 

 Музыка - растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир: и - 
 открылось мне: - 
 - все, везде: ничего! - 
 - мне и грустно, и весело, я ищу под 
 подушкою, под диваном, под креслом, но подобия - пусты: - 
 - в_с_е, в_е_з_д_е: 
 н_и_ч_е_г_о! - 
 - без глаз моргало мне в душу, и комнаты - как аквариум, окна 
 - выходы в небывшее никогда, можно из них выплывать, и - черпать гармонию 
 бесподобного космоса, память о памяти - такова, она - сладкий ритм, она 
 садилась в пьянино, водилась в пьянино, и раздавалась - нам в комнаты. 
 . . . . . . . . . . 
 Я однажды увидел, как старый настройщик снял черную крышку пьянино, 
 открылись - миры молоточков, бежали, и настучали мелодию: - 
 - 'Да-да-да!' 
 - 'Да-да!' 
 - 'Все - я-я!' - 
 - 
 Так этот старый настройщик - настроил: на бытии - бытие, 'все течет' 
 Гераклита соединилося с Парменидовским постоянством: в пифагорову гармонию 
 сферы, и открылся мне путь - 
 - к идеальному миру Платона! - 
 - Под руладой сижу: 
 немой мальчик, и - плачу, и пытаюсь все ручкой поймать мою свободу в 'да - 
 да', несутся багровые окна, и из багровых расколов блистает мне золотом: 
 - 'Ты - был сир... Пришел - 'Я'! 

 ВПЕЧАТЛЕНИЯ 

 Впечатления первых мигов мне - записи: блещущих, трепещущих пульсов, и 
 записи - образуют, в образованиях встает - что бы ни было, оно - 
 о_б_р_а_з_о_в_а_н_о, образования - строи. Образование меняет мне все: - 
 - 
 молниеносность сечется и образуется ткань сечений, которая отдается обратно, 
 напечатляяся на душе вырезаемом гиероглифом, и - 
 - я теперь - запись! 
 Но точки моих впечатлений дробятся - 
 - душою моею! - 
 - и риза мира 
 колеблется (я потом ее не колеблю), по ней катятся звездочки законами 
 пучинного пульса, и безболезненно гонится смысл - 
 - любого душевного взятия, 
 то есть п_о_н_я_т_и_е - 
 - метаморфозами красноречивого блеска, где точка, 
 понятие, множится многим смыслом и вертит, чертит мне звенья - 
 - кипящей, 
 горящей, летящей, сверлящей спирали: объясненья - возжение блесков, 
 понимание - блески над блесками, образование блеска блеснами, где ритм 
 пульса блесков - мой собственный, бьющий в стране танцев ритма и отражаемый 
 образом, как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и. 
 Впечатление - воспоминание мне, воспоминание - музыка сферы, 
 воспоминания меня обложили, воспоминания - ракушки, вспоминая, я ракушки 
 разбиваю, и прохожу через них в никогда не бывшее образом, вызывание образов 
 прежде бывшего - припоминание той страны, по образу и подобию коей прежде 
 бывшее было, припоминание - творческая способность, мне слагающая проход в 
 иной мир, преображение памятью прежнего есть собственно чтение: за прежним 
 стоящей, не нашей вселенной, впечатления детских лет, то есть память, есть 
 чтение ритмов сферы, припоминание гармонии сферы, она - музыка сферы: 
 страны, где - 
 - я жил до рождения! Вспоминаю: возникают во мне соответствия - 
 - 
 и в мимическом жесте (не в слове, не в образе) встает п_а_м_я_т_ь о 
 п_а_м_я_т_и, пересекая орнаменты мне в собственный жест мой в стране жизни 
 ритмов: там был до рождения я. 
 Память о памяти такова, она - ритм, где предметность отсутствует, 
 танцы, мимика, жесты - растворение раковин памяти и свободный проход в иной 
 мир. 
 Воспоминания детских лет - мои танцы, эти танцы -< пролеты в небывшее 

 никогда, и тем не менее сущее, существа иных жизней теперь вмешались в 
 события моей жизни, и подобия бывшего мне пустые сосуды,* ими черпаю я 
 гармонию бесподобного космоса. 

 ПАПИНЫ ИМЕНИНЫ 

 Помпул захаживал редко, являяся в папины именины: в Михайлов день, в 
 ноябре. 
 Я впоследствии вспоминал этот день: многорогая вешалка полнилась 
 шубами: грохотала столовая, туго набитая профессорами и членами 
 всевозможнейших обществ, поминутно звонили - входили: седые и молодые 
 сюртучники, то, бывало, войдет полногрудая дама, с ней плоская девочка 
 (делая низкие книксены), то - неславный пиджачник, то - 'Лев', молодой 
 человек, перекрахмаленный: щелкает грудью, и папа усадит: полногрудую даму, 
 пиджачника, 'п_е_р_е_к_р_а_х_м_а_л_е_н_н_о_г_о щ_е_л_к_а_ч_а' за уставленный 
 закусками стол, то появится модница: серое, тонкое платье с огромным 
 турнюром, в боа, в меховой шляпчонке, с наперсточек, и - с огромнейшим 
 током, приходил даже раз многобитый нахал с поздравлением папе, и был нами 
 не принят, приходил попечитель Учебного Округа: граф Капнист, приходили 
 тогда и иные к нам - именитые гости, кудрокрылый, седой Николай Алексеевич 
 Умов, присылающий торт: преогромный калач, Алексей Николаевич Веселовский, 
 блистающий голубыми глазами и важно текущий меж стульями, Матвей Михайлович 
 Троицкий, написавший 'Н_а_у_к_у о д_у_х_е': в синем, форменном фраке, с 
 огромной звездою: улыбчивый, белоусый и потирающий руки, садился за стул, и 
 нежно плакался голосом и замыкался в свое самодушив над куском пирога. Очень 
 грузный и пышащий дымом Сергей Алексеевич Усов, хрипя и махая рукой, подымал 
 бурю смеха: он подмигивал мне, я глядел все на родинки, и - однажды 
 воскликнул: 
 - 'А скажи-ка мне, мамочка: почему это выросла земляничка у 
 'к_р_е_с_т_н_о_г_о' на лице?..' 
 На меня замахали руками: Сергей Алексеевич не растерялся, и - прохрипел 
 на весь стол: 
 - 'Это - что... Вот однажды к лицу поднесли мне младенца... А он, 
 знаете, рот открыл, да и тянется, тянется... Чуть не схватил меня 
 губками...' 
 - 'Это - что...' 
 И Сергей Алексеевич Усов, намазав французской горчицей кусок, 
 перевернется на стуле: проявит свое быстродушие перекидным разговором, и 
 бросает им всем неизмятое мнение, он - возжаривал мнения, и пускал их 
 волчками, и мнение начинало кружиться, и - возвращалось обратно, он его 
 убирал, многоносое любопытство стояло, когда из дверей появлялся, круглея 
 чистейшим жилетом, - к нам Тертий Филиппович Повалихинский, которого 
 называли они 'парижанином' и который был 'м_а_м_и_н ш_а_ф_е_р': он, бывало, 
 меня приподнимет и мягко посадит себе на живот (я его надавлю), в это время 
 мне почему-то казалось, что прячется он, что его укрывает Москва (вся 
 Москва!), и я думал: хорошо ли стирают там пыль под диваном, где прячется 
 Повалихинский (прячутся - под диваном: и все это знают!), должно быть, 
 стирали, потому что Тертий Филиппович Повалихинский непосредственно из-под 
 дивана являлся к нам завтракать таким надушенным и чистым, похахатывал, брал 
 меня на живот и, разжевывая своими, как сливы, губами кусок именинного 
 пирога, увлекательно передавал впечатленья о завтраке с профессорами 
 Сорбонны и сказанной 'пикуле' (путал я: с_п_и_ч и п_и_к_у_л_и). 
 Вот тогда-то к нам появлялся и Помпул, в наушнике, и с какими-то 
 трубными звуками - 
 - 'Бу-бу-бу: по штатиштическим данным... бу...' - 
 - он 
 входил: в полосатом и желтом, с двумя желтыми баками, как подобает 
 расхаживать 'а_н_г_л_и_ч_а_н_и_н_у', побывавшему в Лондоне и сломавшему ось 
 пролетки (я напрасно боялся его: он был нежной души человек), появлялся он 
 п_о_д-д_а_н_н_ы_м, то есть: с Анной Петровною Помпул, Христофор 
 Христофорович был верноподданным Анны Петровны, которую называл кто-то 
 д_а_н_н_ы_м: то есть Помпулу д_а_н_н_ы_м, он садился за стол, пережевывал 
 свой кусок пирога (с рисом, с рыбой, с вязигою) и рассказывал: - 
 - как ему 
 вырвал врач: вместо дуплистого зуба - здоровый и крепкий: - 
 - а во 
 мне начинается: - 
 - вращение набухавшего смысла: в н_и_к_у_д_а и в 
 н_и_ч_т_о, которое все равно не осилить мне в водоворотном грохоте 
 слов, темнодонных, бездонных, среди плясок ножей на тарелках, в 
 тарарыканье передвигаемых стульев - 
 - набухание смысла, гонимого 
 'светочами' всевозможных отраслей знаний, имена которых впоследствии видывал 
 я напечатанными жирным шрифтом во всех повременных изданиях: - 
 - и проходил я 
 в гостиную, где стояли столбы коромыслом сигарного мнения: в 
 п_а_п_и_р_о_с_н_и_ц_у, в п_е_п_е_л_ь_н_и_ц_у и в красные кресла, 
 отделанные американским орехом, где тоже сидели все с_в_е_т_о_ч_и, но... 
 откушавшие свой пирог и опроставшие место, не понимаю и тут: смысл всего 
 темен мне, но понимаю я жесты движения горластого дымогара, и, уплотняя 
 словами те жесты вне их яснящих значений, я бы выразил их приблизительно 
 так, если б мог выражаться: - 
 - у_м_о_з_р_е_н_и_е, выплетаяся, виснет словами 
 и дымом из славного рта, и сплетается с у_м_о_з_р_е_н_и_е_м, 
 м_н_о_г_о_з_р_е_н_и_е умозрений осядет на креслах табачного 
 копотью, став всезрением мнений, и отлагаются в воздухе 
 бледноречивые, стылые стразы, скучают: и, поглядев на часы, гость 
 за гостем, приподымаясь, кряхтит, говорит: - 
 - 'Мне пора...' 
 И отправляется под карнизы имперского здания: - 
 - поддерживать 
 грузы там. 
 . . . . . . . . . . 
 Вот, бывало, Покров, вот уж замелькали снежиночки, Пелагея Семеновна 
 Мозгова заказала себе выездное, зеленое платье, князь Носатинский не 
 купается, в Университете готовится бунт, и Михайлов день катится: на санях 
 из метелицы. 
 Жду я - Помпула: будет он говорить нам о зубе. 
 . . . . . . . . . . 
 Повалихинский, Помпул и Усов - еще мне не люди, а ощупи: космосов... 
 Гуманизма, приоткрывают завесу' они, указуют они... на зарю, оттого-то они 
 предстают мне впервые в эпоху, когда от меня отступают куда-то: мои 
 стародавние бреды, и начинает блистать - р_е_н_е_с_с_а_н_с... 
 Я впоследствии их узнаю как людей, но впервые они вырастают из сумрака 
 титанически иссеченными в камне на портале огромного Здания: Гуманности и 
 Свободы, там они мне висят: кариатидами Вечности - в дочеловеческих формах, 
 они мускулистой рукою сжимают увесистый светоч: и ударяют противников 
 просвещения: мраморным пламенем. 
 Перевивы орнаментов, арабески, гирлянды и вазы, полные каменных 
 виноградин, - дары, и они предлагают их мне, я предчувствую: не оправданны 
 на меня их надежды, увы - отвернутся они от меня, и поэтому я - 
 - с опасением 
 созерцаю: - 
 - кариатиды подъездов, орнаменты грузных карнизов, и - статуи: 
 бюст Ломоносова черен и строг, я его где-то видел. 

 СНОВА ОБРАЗА 

 Вот подобие моей жизни с Раисой Ивановной: - 
 - если б мог я сказать, то 
 сказал бы я так: - 
 - перед нею проходит настройщик, снимает рояльную крышку, 
 блистают миры молоточков, и разливается море руладой рояля, - 
 - где, как 
 соль, растворяются желтые плитки паркета и начинают кидаться 
 волнами о стульчик, откуда склоняюсь - 
 - и вижу: - 
 - самую подводную 
 глубину - с двумя докторами: доктор Пфеффер и Дорионов в образах, покрытых 
 щетиною рыбохвостых свиней, мелодически плавают там на серебряных плавниках 
 и лысинами старательно роют подводный песочек: - 
 - вместо кресел - кораллы 
 там, вместо столиков - гроты, и вместо пепельниц - перламутры, там 
 брызжут фонтанчики: словом - аквариум: - 
 - там залегает в песках 
 аксолотль, дядя Вася, под переливными дишкантами, на глубочайших басах, 
 Артем Досифеевич Дорионов, там, упирая под боки кулаки, припустился резво за 
 бриллиантовой рыбкой, и, не догнавши, пускает пузырики кроворотою мордою, и 
 - потом: он винтами подносится кверху, чтобы высунуть мокрый нос, им 
 уставиться на меня и добродушно побрызгать алмазным фонтанчиком, 
 перевернуться и нежиться розовеющим животом - 
 - и потом: - 
 - он низринется в 
 темноводные заросли: залегать в этих зарослях и разгрызать слизняков: - 
 - Так 
 слагались мне звуки, бывало: темнеет, и я проседаю - во мраки с кроваткой и 
 спинкой, Раиса Ивановна издали зачитала под лампой, дремотно, в ресницах 
 развернуты лучики: белоснежными блесками крылий, там - лебеди: звуки: 
 переливаются по лазури они, ничего не пойму: - 
 - то серебряный старичок, в 
 парике, в лепестистом небесном камзоле, бежит по аккордам на туфлях, смеяся 
 и плача, и на ходу принимается кушать печеное яблоко он, мне - старинно, 
 смешно, я его узнавал и потом. 
 На аккорде споткнется: и бухнет с размаху - он в мраки молчаний, и, 
 упадая, рассыплется гранями горных хрусталинок и дишкантовою фугой... 
 А то разразится из ночи весенняя буря, из седопенных дождей зеленеет 
 нам молнья: - 
 - мне все кажется, что я - в воздухе, на распластанных крыльях, 
 переливаюсь в лазурях (и - струнно, и - струйно), и перья, как пальцы, 
 сияньем проходят по ним, я... заснул. 
 . . . . . . . . . . 
 Это все вырастало из звуков: кипело, гремело, рыдало, носилось, 
 блистало... 
 . . . . . . . . . . 

 ЕЛКА 

 Если бы всему тому - смёрзнуться, то ретивые ритмы бы стали ветвями, а 
 бьющие пульсы - иглинками, там стояла бы елочка, все мелодийки из нее 
 вырастали игрушкой, из трепещущих, блещущих звуков сложились бы нити и бусы, 
 а из кипящих, летящих аккордов - хлопушки, застрекотали бы ломкими бусами 
 хрустали дишкантов, а басы бы надулись большими шарами из блесков, да, 
 мелодия - елочка, где дишканты - канитель, а объяснение звуков - возжение 
 блесков над блесками, Дорионовы, рыбы, гоняются там за орешками, риза мира - 
 там, и риза мира колеблется. 
 Если сесть в уголок и прищурить глаза, - разрастается все это звучно, и 
 трепещущий, блещущий мир восстает, и гоняются красноречивые блески в 
 яснейших спиралях, и сединится в ясыостях старец, и весь он - алмазный. 
 . . . . . . . . . . 
 Помню я: - 
 - самозвучные половицы скрипели, там от меня запирались: 
 стучались, в столовую озабоченно пробегали: Раиса Ивановна, мама и папа: с 
 пакетами, расставлялись там кресла, и думал я, что губастые рожи, а_р_а_п_ы, 
 уж там: учреждают 'в_е_р_т_е_п', я не спал в эту ночь, к вечеру собирались к 
 нам гости, дети Ветвиковы подразнили меня перед запертой дверью, явился мой 
 папа, и распахнул быстро дверь: - в эту комнату блесков, где в сияющей 
 ясности, из свечей и ветвей рисовались мне б_л_а_г_а и ц_е_н_н_о_с_т_и... 
 неописуемых, непонятнейших форм, и уже заиграли кадриль, и уже откуда-то 
 ворвались к нам губастые рожи (две маски), и сам папа мой, переряженный, 
 появился за ними в енотовой шубе, и - в бумажной короне, велел взяться за 
 руки, ходил вокруг 'елки': мы ходили за ним. После я присел в уголок: и 
 смотрел на алмазную куколку, Рупрехта, белоглавая, все-то она там глядела из 
 нитей - задумчивым взором: как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и, мне казалося, что 
 на миг явилась т_а с_а_м_а_я Древность, в сединах, мне казалося: 
 человекоглавое серебро - растечется, и встанет: огромный старик, весь в 
 алмазах, отслужит обедню, тут меня приподняли к нему, и я сам оторвал от 
 ветвей мою куколку, Рупрехта. 

 РУПРЕХТ 

 Рождество прошло быстро. 
 Хлопнули все хлопушки. И орехи разгрызены, и бусы раздавлены, золотая 
 картонная рыбка расклеилась: пополам, уцелел только Рупрехт. 
 Я поставлю на печку его: на меня он уставится с печки, он уставится, 
 через кресла, на стол, на паркеты, ковры. Я поставлю под кресло его: и - 
 глядит из-под кресла. Я его уберу: его - нет, почивает в кардоночке, но все 
 ждет его: умывальники, кресла, шкафы меж собой говорят: 
 - 'Ушел Рупрехт...' 
 . . . . . . . . . . 
 Наша квартира есть память о той стороне, где я не был, в ней - не 
 бывшее никогда оживает, и Касьяново - в ней, на этажерке фарфоровый пастушок 
 разговорился с пастушкой... о Рупрехте (где-то он?), а уж Рупрехт алмазится 
 издали: он уж их видит, он - помнит, нет, он никогда не забудет 
 Будет, будет: - 
 - похаживать одиноко в огромнейших комнатах, вмешиваясь 
 в события нашей жизни, он - покажется здесь, и - покажется там, и даже 
 пройдет по Арбату, замешавшись в толпе, его видели в кондитерской Флейша, и 
 в булочной Бартельса, может быть, это - он, а может быть, - это папа (у папы 
 огромная шапка и шуба: у Рупрехта - тоже) , может быть, никакого и не было 
 Рупрехта: - 
 - Вот он, вон: одиноко стоит там на полке, и слушает слухи о... 
 Рупрехте, и слушает он мои мысли о нем... Был ли он на Арбате? Этого не 
 расскажет он мне: никогда не расскажет. 

 МИФ 

 Куколка затерялась моя, но я верю в нее, мне Раиса Ивановна шепчет, что 
 бегает вечерами мой Рупрехт - по замерзшим носам: надирает носы, в пустой 
 комнате, там, - он стоит, половицей скрипит, и недавно насыпал серебряных 
 рыбок: в почтовые ящики. 
 Я прошу показать эти рыбки, настаиваю, а Раиса Ивановна меня уверяет, 
 что он бегает в вислоухой, енотовой шубе и в шапке из котика, и я забываю 
 про рыбок. 
 И - начинаем мы говорить, что... - 
 - за Арбатом кончается все (знаю я, 
 что не так это, и все-таки верится), 'Б_е_з_б_а_р_д_и_с' - последнее 
 торговое учреждение, санки, конки, прохожие, как только вылетят за Арбатскую 
 площадь - у Безбардиса стараются повернуть, и вернуться обратно, чтобы им не 
 низвергнуться... - 
 - Под тротуарами, за Безбардисом, - 
 - на кубовом небе! - 
 - все 
 свечечки, свечечки, свечечки, и горят себе, точно звезды: это свечки 
 огромной, разросшейся елки, которою - 
 - елкою! - 
 - мировой старик, Рупрехт, 
 точно звездными небесами, подпирает... Арбат. 
 . . . . . . . . . . 
 Помнится: - 
 - раз идем по Арбату, навстречу нам - папа, путаясь в полах 
 огромной, енотовой шубы с полуизорванным рукавом - набегает на нас он, 
 толкая локтями прохожих, - в огромнейшем меховом колпаке, из-под которого 
 выставляется веточка ледорогих сосулек - на огромном серебряном усе, над 
 усом торчит красный нос, на носу - два очка, и это все - добродушно ушло в 
 шерсти меха (и точно не папа, а... Рупрехт), глядит - и не видит, вместо 
 елочки прижимает к груди очень туго набитый портфелик, за папой вдогонку - с 
 углов, переулков, с Арбата, - отставая, перегоняя и полозьями натыкаясь на 
 тумбы, несутся извозчики, хлопают рукавицами и кричат: 
 - 'Михаил Васильевич...' 
 - 'Барин...' 
 - 'Со мною...' 
 - 'Недорого...' 
 - 'На Моховую на улицу...' 
 - 'Довезу вас скорехонько...' 
 Мы - кидаемся к папе. Какое там! 
 Разве папа нас видит? У него запотели очки: он стремительно пробегает, 
 толкая прохожих и нас - полуизорванным рукавом своей шубы: со сворой 
 извозчиков. 
 И вечереет Арбат. 
 По вечерам - тихолюден Арбат (не такой, как теперь), быстроцветные 
 огонечки моргают, синеют все стылые ясности, оплотневая в туманность, 
 туманность - чернеет. 
 . . . . . . . . . . 
 Папа бежал к 'Безбардису'. 
 И вот думаю: - 
 - что он, и свора извозчиков будут скоро низвергнуты: в 
 н_и_к_у_д_а - за 'Б_е_з_б_а_р_д_и_с_о_м': и снова появится папа - из-за 
 'Б_е_з_б_а_р_д_и_с_а ', с кардонками, из кардонок нам выложит всей: яства, 
 сласти, подарки, совсем папа Рупрехт, и оба они... как попы. 
 . . . . . . . . . . 
 Музыка научила, играя, выращивать сказки, и вырастали все сказки - 
 елового порослью: угол кресла - скала, и на него я вскарабкаюсь, я на нем - 
 великан, и мне зеркало - водопад. 
 'Р_у_п_р_е_х_т_ы_': - 
 - это вот... как - 
 - жизнь во мне звука, но жизнь 
 звука во мне - не моя: принадлежит она миру звука, который во мне 
 опускается: мной играть, как бы... клавишем, переживши тот звук, пережил я 
 его не в себе, а в существе страны звука, в которую был приподнят - не 
 вовсе, а до открытой возможности (двери!) подсмотреть звуковую квартиру со 
 всеми домашними принадлежностями комнат звука, я их не успел рассмотреть, и 
 по образу и подобию копии комнат в моем впечатлении тотчас же сфантазировал: 
 образ, и этот образ себе начинаю рассказывать я, и рассказик мой - сказочка, 
 мои сказочки, собственно говоря, суть научные упражнения в описании и 
 наблюдении в_п_е_ч_а_т_л_е_н_и_й, которые отмирают у взрослых, впечатления 
 эти живут и во взрослых, но живут за порогом обычного кругозора сознания, 
 сознавание взрослого занято кругом иных впечатлений: в них втянуто, 
 потрясение иногда, отрывая сознание от обычных предметов, погружает его в 
 круг предметов былых впечатлений, и возвращается детство. 
 Только этот в_о_з_р_а_с_т - п_о-и_н_о_м_у. 
 . . . . . . . . . . 
 Игрушки - аккорды, на аккордах мы ходим, аккордами входим, в 
 т_а_и_м_ы_е к_о_м_н_а_т_ы смысла. 
 Мы с Раисой Ивановной безбоязненно отворяли все. двери, и - проходили 
 по всем з_в_у_к_о-к_о_м_н_а_т_а_м, двери нам открывались, и выходили на 
 'Рупрехты'. 
 Прохождение комнат - игра: мы, играя, - вернемся. 

 НЕ ПАПИН, НЕ МАМИН 

 Университетские 'люди', бывало, со страхом косились на мамочку, со 
 страхом ходила к ней в спальню но вечерам Афросинья-кухарка: со счетного 
 книгою, мамочка примется: уличать Афросиныо, а папочка примется: выручать 
 Афросиныо, а Афросинья-кухарка молчит, и на меня покосится (будут ужасы в 
 кухне!): папочка, - крадется с толстым томиком к дверной щелке: подслушивать 
 мамочкины недовольства кухаркой, чтобы потом, в нужный миг, повыскакивать 
 из-за двери - спасать Афросинью. 
 - 'Знаешь ли, Лизочек, - оставь ее!' 
 А пока же скрипит половицею у приоткрытой он двери, виден: - мамочке, 
 мне и Афросинье-кухарке: просунутый папин нос, и на нем - два очка. 
 Мама хмурится: Афросинья-кухарка смелеет... 
 Дрожу я: - 
 - будет, будет нам крик, Афросинья, - она на весь дом 
 прошипит нам котлом, и разговоры подымутся - с тетей Дотей и 
 бабушкой... 
 - 'Михаил Васильевич: чудак, эгоист!' 
 - 'Не в свои дела сует нос...' 
 - 'Мне он портит прислугу...' 
 Через два часа после другие уже разговоры: 
 - 'Михаил Васильевич чудак: идеалист!' 
 - 'Светлая, гуманная личность...' 
 - 'Простяк он, ребенок...' 
 . . . . . . . . . . 
 Самое страшное начинается: мамочка, разгасяся, меня оттолкнет от себя, 
 и со слезами в глазах обращается к бабушке: 
 - 'Тоже с Котом вот: преждевременно развивает ребенка, воспитание 
 ребенка - это дело мое: знаю я, как воспитывать... Накупает все английских 
 книжек - о воспитаньи ребенка... Ерунда одна... Нет, подумайте: пятилетнему 
 показывать буквы... Большелобый ребенок... Мало мне математики: вырастет мне 
 на голову тут второй математик...' 
 - 'Ах, да что ты...' 
 - 'Да что вы...' 
 Я же тут, уличенный в провинности, начинаю дрожать, одиночество 
 нападает: все кажется хрупким. 
 . . . . . . . . . . 
 Опасения, как бы я не стал 'в_т_о_р_ы_м м_а_т_е_м_а_т_и_к_о_м', - 
 одолевают меня, мне ужасно, что я - большелобый: поменьше бы лобик мне, 
 хорошо еще, что мне локоны закрывают глаза, их откинуть - все конченоа 
 страшная, ненормальная выпуклость - лоб - выдается упорно, и лоб - 
 расширяется: - у меня громадная голова, она - шар. 
 Воспоминание о 'ж_а_р_е' и 'ш_а_р_е' (я 'ш_а_р_и_л_с_я' в 'ж_а_р_е') 
 опять нападает, сиротливо мое бытие: в беспредельности я - один, окруженный 
 печами, отдушиной, трубами, из которых за мною полезут: меня взять от 
 мамочки, там живут - 'математики': папа водится - с очень странной 
 компанией: преждевременно развитой, угрожает она развивать и меня: 
 п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о, и мне кажется: - 
 - 
 'п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о_е р_а_з_в_и_т_и_е' уж со мною 
 случилось, когда-то, я откуда-то 'р_а_з_в_и_в_а_л_с_я', и 
 'п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о' выгнался: осиливать пустоту и 
 упадать (нападает 'с_т_а_р_у_х_а' там) в наших комнатах, снова 
 свился я с трудом, неужели же мне развиться и - выгнаться вон... 
 уже я проседаю во тьму. 

 Но э_т_о в_с_е - вечерами... 
 . . . . . . . . . . 
 А утром: - 
 - с папой мне легко и просто, перед уходом на 'лекции' обнимает меня, 
 согревая мне ручки отверстием бородатого-усатого рта, он мне шепчет: 
 - 'Котинька, повторяй-ка, голубчик, за мною: Отче наш, иже еси на 
 небесех...' 
 И я повторяю: 
 - 'Отче наш, иже еси...' 
 - 'На небесех...' 
 - 'Небесех...' 
 Не проснулась бы мамочка! 
 Я люблю очень папочку, а вот только: он - учит, а грех мне учиться (это 
 знаю от мамочки я)... Как же так? Кто же прав?.. С мамочкою мне легко: 
 хохотать, кувыркаться, с папочкой мне легко: затвердить 'Отче наш', с 
 мамочкою оба боимся мы: придут 'м_а_т_е_м_а_т_и_к_и', с папочкою выручаем мы 
 'м_о_л_о_д_ы_х л_ю_д_е_й' и прислугу. 
 Грешник я: грешу с мамочкой против папочки, грешу, с папочкой против 
 мамочки. Как мне быть: не грешить? 
 Одному мне зажить: я - не папин, не мамин, а жить - одиноко... 
 . . . . . . . . . . 
 Милая Раиса Ивановна! 
 Мы стоим в хрупком круге: почти на тарелке, она врезана в синерод: и 
 синерод полушаром встает там, за окнами... 
 Вот попадаем мы незащищенно носиться - 
 - 'Нет мочи!' - 
 - И сорвется все: 
 потолки, полы, стены, папа, мама - провалятся, хрупкий круг разобьется, и 
 провалится тоже, как хрупкий круг солнца, за окнами: в тучи, а тучи, в 
 багровых расколах, проходят за окнами, из-за багровых расколов блистает 
 т_о_т с_а_м_ы_й (а кто, ты - не знаешь). 

 УЖ И ТЕМНО 

 Уж и темно: нетопыриными крыльями пронесутся там тени, когда - 
 перерезая пары, свисты, шепоты, шипы на кухне, полнокровный огонь 
 перебежит из печи через воздух на стены, и самокрылые светлые косяки 
 задрожат на стенах... Слушаю: толчея за стеною, на кухне, Афросипья-кухарка 
 там рубит котлеты, а то снимет железную вейку с печи и забьет кочергою она, 
 и - действия Афросиньикухарки мне не кажутся ясными, все они - 
 подозрительны, подозрительна ее лихая рука, и - бородавка под носом, 
 подозрителен вспученный подбородок, как... зоб индюка, подозрительно жалобен 
 муж Афросиньи-кухарки, костлявый Петрович, рукою слагающий мне на печи тени 
 зайчика, говорят: Афросинья давно загрызает Петровича, и кидается на него с 
 острым ножиком: выгнется ее бело-каленая голова с жующим ртом и очень злыми 
 глазами, и, ухвативши за спину Петровича, она стащит портки, и вырезает 
 ножом из Петровича... ростбифы (оттого-то на нем мяса нет: только кожа да 
 кости), а - 
 - ломти мягкого мяса малиновеют на столике, и кровоусая кошечка 
 все косится... 
 Помню раз: поднималась на кухне возня, и выбегала Дуняша из кухни 
 поведать нам с плачем, что Афросинья Петровича душит, чувствовалось: 
 н_е_н_о_р_м_а_л_ь_н_о_с_т_и р_а_з_в_и_т_и_я действий, и - 
 п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о_с_т_ь их. 
 Думал я: 
 - 'Вот оно наступило: преждевременное развитие'. 
 Осознавалося: Петровича уже нет, а есть ломти мяса, малиновеющего под 
 точеным ножиком Афросиньи, - в шумах и шипах, в парах. 
 Мы бежим в проходной коридор, мы стоим в коридоре, самозвучная половица 
 скрипит, переменяясь, ползут наши тени, тени свесились из углов, тени 
 свесились о потолков, и чернорогие женщины, возникая из воздуха, - угрожают 
 из воздуха. 
 . . . . . . . . . . 
 Кружевные дни на ночи: повторяют себя - на ночи' 
 - 'Ту-ту-ту!' 
 - 'Ту-ту!' 
 - 'Ту-ту-ту!' - 
 - белоглазая Альмочка лапочкой чешет шерстку. 
 Красноярая свора огней пробежит по печам: окоптит трубы нам. 

 МАМИНЫ РАССКАЗЫ 

 Мамочка, в пеньюаре, положивши на плюшевый пуф алый бархатный башмачок 
 и дразня им болоночку: - 
 - ('ту-ту-ту - ту-ту - ту-ту-ту' - белоглазая 
 Альмочка лапочкой чешет шерстку под мамочкой) - 
 - как разблещется глазками, 
 принимаясь рассказывать нам: что она была девочкой, 'з_в_е_з_д_о_ч_к_о_й', и 
 что дедушка требовал, чтобы мамочкин лобик открыт был, маме былой пять лет, 
 а тете Доте - два года, и водился за нею грешок: не просилась она из 
 постельки, дядя Вася тогда становился бездельником, 
 'П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е' - были куклы, и ездили в гости к 
 'Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_м', 'П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е' сохранились у 
 мамочки, а 'Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_х' я изорвал, когда дедушка умер, то бабушка 
 обеднела, а мамочку вывезли: на предводительский бал, и - появились 
 'х_в_о_с_т_ы': то - вздыхатели мамочки, где она, там они... двадцать пять 
 женихов получили отказ, предлагали они свои руки и сердце, получили они: 
 длинный нос. 
 Мамочка вышла за папочку: из уважения к папочке, ее приданое - куклы: 
 'П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е' сохранились еще, а 'Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_х' я 
 изорвал... 
 . . . . . . . . . . 
 Мамочка переложит, бывало, ножки с пуфа на креслице, и, продолжая 
 рассказы, она вся откинется к длинной спинке качалки: - 
 - Мои дяди и тети все 
 слушались мамочку, зажигались огни в белом зале с колоннами, дедушка - 
 белый, гордый и полный, в чистейшем жилете, держа руки за спину, - с очень 
 толстой сигарой в зубах выходил из теней: любоваться на игры. 
 - 'Детки: деточки-деточки... Ангелы-ангелы, ангелы... Ну-ка, 
 'звездочка': матушка... Ха-ха-ха: хорошо...' 
 И проходил за колонны... 
 Иногда затевалась война: и пребольно дирала капризница-мамочка дядю 
 Васю-бездельника за вихор, и тогда из колонн выходил на них дедушка: 
 - 'Не хорошо: нет-нет-нет... Не хорошо: нет-нет-нет...' 
 Дедушка не кричал никогда, он покачивал головою. 
 И дом погружался в молчание: бабушка запиралась на ключ, мамочка, тетя 
 Дотя и дядя рыдали, прабабушка (мамина бабушка) начинала шептаться с 
 бабушкой, в белоколонной комнате дедушка проносил гордый лоб: от колонны к 
 колонне, и без всякого гнева шептал бритым ликом: 
 - 'Нет-нет: так нельзя...' 
 Приходили в дом гости: Белоголовый и Иноземцев (тот, которого - капли), 
 приходил и Плевако - талантливый молодой человек, дедушка говаривал им: 
 - 'Покажу-ка вам 'з_в_е_з_д_о_ч_к_у'... 
 Вызывалися дети - петь хором: 

 'Нелюдимо наше море: 
 'День и ночь шумит оно. 
 'В роковом его просторе 
 'Много бед погребено'. 

 Если кто-нибудь из гостей начинал петь 'р_о_м_а_н_с_ы', его 
 останавливал дедушка, безо всякого гнева: 
 - 'Нельзя, знаете - в н_а_ш_е_м доме: оставьте... Дети тут у меня, Они 
 - чистые ангелы...' 
 Пелось: 
 'Белеет парус одинокий 'В тумане моря голубом...' 
 По вечерам, задрав волосы детям, подводили их к дедушке: подставлять 
 ему лобики, всякий лобик крестя, приговаривал он: 
 - 'Дай-ка я тебя: в лобик и в глазки...' Занимался коммерцией он, 
 временами он ездил в Ирбит, приезжая оттуда с мехами, никто из домашних не 
 знал, что он делает утром в амбаре, с кем торгуется он, и - кому продает, 
 видывали его, проезжающим по Остоженке, на своей серой лошади, в меховой 
 большой шапке, и в шубе с бобрами. 
 - 'Это едет вот - Пазухов, он - советник коммерции. Очень почтенная 
 личность...' 
 Дедушка мало знался с гостями, запирался с двумя докторами: Белоголовым 
 и Иноземцевым, над молодым человеком, Плевако, подшучивал он, и - заходил он 
 к прабабушке перед сном со свечою в руке: рассказывать каламбур и зачем-то у 
 ней взять бумажку... 
 . . . . . . . . . . 
 Так, бывало, нам мамочка, разблиставшись глазами, часами заводит 
 рассказы, положивши на плюшевый пуф алый бархатный башмачок, я, бывало, 
 заслушаюсь, белоглядные окна - заслушались тоже, белоглазая Альмочка 
 лапочкой чешет шерстку под мамочкой. 

 ТИХОНЯ 

 С паночкой говорить мне нельзя: а то мамочка скажет: - 'Да он 
 преждевременно развит...' 
 Ну-ка - буду-ка я кувыркаться! И ну-ка: на мамочку поползу, как 
 болоночка, прямо к плюшевой туфельке - ее нюхать, и, приложив ручку к 
 спинке, лукаво виляю я маленьким хвостиком. 
 Я - себе на уме... 
 Мамочка рассмеется и скажет: 
 - 'Ребенок...' 
 И похлопает меня, как собачку: и подкину ножками... Весело! 
 Если бы я ее расспросил, что такое 'оно', что встает в уголочке, и что 
 такое там 'мыслится', - то она бы сказала, 
 - 'Нет, он - математик'. 
 И поднялся бы у нас разговор о большом моем лбе. 
 Этот 'лоб' закрывали мне: локоны мне мешали смотреть, и мой лобик был 
 потный, в платьице одевали меня, да, я знал: если мне наденут штанишки - все 
 кончено: разовьюсь преждевременно. 
 . . . . . . . . . . 
 Кувыркаться я очень любил: и любил я подумать, вот только - подумать 
 нельзя: 
 - 'Ни-ни-ни...' 
 Кувыркался я для себя: и еще больше... для мамочки. 
 Мне не нравились разговоры: о воспитаньи ребенка, пересекались на мне 
 тут две линии (линия папы и мамы): пересечение линий есть точка, 
 м_а_т_е_м_а_т_и_ч_е_с_к_о_й точкою становился от этого я: я - немел, все - 
 сжималось, и - уходило в невнятицу, говорить - не умел и придумывал, что бы 
 такое сказать, и оттого-то я скрыл свои взгляды... до очень позднего 
 возраста, оттого-то и в гимназии я прослыл 'дурачком', для домашних же был я 
 'Котенком', - хорошеньким мальчиком... в платьице, становящимся на 
 к_а_р_а_ч_к_и: повилять им всем хвостиком. 
 Но стояло в душе моей: 
 - 'Ты - не папин, не - мамин...' 
 - 'Ты - мой!..' 
 - 'Он' за мною придет. 
 . . . . . . . . . . 
 Светлоногий день идет в ночь: чернорогая ночь забодает его. 

 ГЛАВА ШЕСТАЯ 
 ГНОСТИК 

 Белую лилию с розой, 
 С алою розою мы сочетаем. 
 Вл. Соловьев 

 ДРЕВО ПОЗНАНИЯ 

 Вот Раиса Ивановна - 
 - милая! - 
 - из кургузых лоскутиков делает шерстяной 
 червячок: красный, красный такой!.. 
 - 'Was ist das?' 
 - 'Das ist die Jakke...' 
 Глядя искоса на меня, наклонилась она к шерстяным красным тряпкам: 
 смеется и клонит свой локон в мой локон. 
 '_Яккэ_', '_Яккэ_' - какое-то: шерстяное, змеёвое, ничего не пойму - 
 хорошо!.. 
 Папа раз к нам пришел, наклонился над лобиком толстеньким томиком в 
 переплете, прочел мне из томика - об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о 
 древней змее, о земле, о добре и о зле: - 
 - и я думаю: - 
 - об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней змее, о земле, о добре и 
 о зле, и мне ясно уже: шерстяная змея моя - '_Яккэ_', - 
 - бывало, сшивала 
 Раиса Ивановна красненький шерстяной червячок из кургузых лоскутиков. 
 . . . . . . . . . . 
 Сплю: - 
 - из кургузых и узких лоскутиков строится ночью какой-то 
 особенный, свой, нарастающий рост: рост лоскутов разроится багровыми 
 краснолетами, ходит огромными строями очень громких алмазиков и азиатскими 
 змеями, лживыми мигами, близятся - пухнуть в огромных рассказах - 
 - о старом 
 Адаме, о рае, об Еве, о древе, земле! - 
 - обо мне: о добре и о зле! - 
 - Начинаю 
 мечтать, принимаюсь кричать, - 
 - и Раиса Ивановна встанет унять меня, взять 
 меня спать: на постельку к себе, я не сплю, я - молчу: чуть дышу, мне - 
 - и 
 мило, и древне, и жарко, и грозно, и грустно, - 
 - ужасно сжимая мне грудку, 
 ужасные сжатия в грудку опустятся чувствами: пухнуть... И все начинает опять 
 мне кричать в очень громких рассказах, сквозь милое, древнее, крестное древо 
 прорежется: - 
 - ясно: - 
 - уже не Раиса Ивановна дышит со мною тут рядом, а 
 пламя тут пышет - 
 - '_оно_!' - 
 - ужасаюсь и чувствую: произрастание, набуханье 
 'его' - в никуда и ничто, которое все равно не осилить, и - 
 - что это? 
 . . . . . . . . . . 
 'Оно' - не было мною, но было мне, как... во мне, хоть - 'во вне': - 
 - Почему '_это_?..' Где? Не '_оно_' ли уж Котик Летаев? 'Где я'? Как же 
 так? И почему это так, что у 'него' не 'я' - 'я'? - 
 - 'Ты не ты, потому что рядом с тобою - какое-то: жаровое такое... 
 - 'Не Раиса Ивановна - грозовое, глухое 'оно'... 
 - 'Вот 'оно' - набухает: растет стародавнею жизнию... 
 - 'Тело!' - 
 - Так бы я уплотнил словом странные строи из мыслей моих в 
 том глотающем, лезущем, суетном, водоворотнопустом: и я - вскакивал, 
 вскакивала и Раиса Ивановна. 
 - 'Was ist das?' 
 Схватывала, прижимала к себе, но объятия начинали казаться какими-то 
 стародавними пламенами, ураганное состоянье сознания в натяжении ощущений 
 моих начинало носиться во мне крыдорогими стаями... 
 - 'Jakke!..' 
 . . . . . . . . . . 
 'Это, - думал я, - рост', 'это, - думал я, - древо познания, о котором 
 мне читывал папа: познания - 
 - о добре и о зле, о змее, о земле, об Адаме, о 
 рае, об Аггеле...' 
 По ночам поднималось во мне это древо: змея обвивала его, 

 КРАСНОРЕЧИВЫЙ МИГ 

 'Я помню все: тот миг красноречивый, 
 'Которым вы свою любовь открыли...' - 
 - Свершилось: я 
 вспомнил! 
 . . . . . . . . . . 
 Это было под вечер, и мама была у Гутхейля: вернулась с романсом, меня 
 брали к Дадарченкам, и вернулся я с маленьким, крашеным, деревянно пахнущим 
 клоуном, и - та же обложка романса, в красноречивых разводах: клоун же был - 
 полосато-пятнистый: и желтый, и красный. 
 Он без слов на меня посмотрел, и без слов мне сказал, 
 - 'Вспомни же!' 
 Мама пела: - 

 - 'Я помню все: тот миг красноречивый...' 

 Красноречивый мой клоунчик, и - певучий мамочкин голос - все вспыхнуло 
 мне ярко-красным: мне милым, мне древним, и что-то затеплилось в грудке, 
 сжимая мне грудку: - 
 - Он пришел - ко мне: 
 Меня взять, меня взять - 
 - и увести за собой: 
 - 'Не забудь!.. 
 - 'И возьми!.. 
 - 'В свою красную комнату!..' Красноречие течет к нам оттуда! 
 . . . . . . . . . . 

 'Которым вы свою любовь открыли...' 

 Клоуна подарила мне Соня Дадарченко - девочка с длинными волосами и 
 какая-то вся, как мое пунцовое платьице, о которое мне приятно тереться, 
 которое хочется мять, - 
 - а пунцовый наш абажур с двумя глазами совы и совиным клювом 
 красноречиво посматривает! грустным, ласковым, древним: 
 - 'Не - папин, не - мамин...' 
 - 'Я - Сонин...' 
 Он же, клоунчик, все зовет: 
 - 'За ним - все, все, все!' 
 И - ослепительна будущность: моей любви... - я не знаю к чему: ни к 
 чему, ни к кому: - 
 - Любовь к Любви! 

 - 'Я помню все: тот миг красноречивый, 
 'Которым вы свою любовь открыли'. 

 Желто-красные пятна заката - в черноватеньких облачках: догорели - 
 - последние! 
 - 'Мой леопардовый клоунчик!..' 
 . . . . . . . . . . 
 И я - мыслю без мысли: - 
 - Раиса Ивановна, милая, там иголкою делает: 
 'красненький шерстяной червячок', 
 - 'Was ist das?' 
 - 'Das ist die Jakke'. 
 Как же мог я забыть. _Яккэ_ - красненький шерстяной червячок в красной 
 комнате клоуна: - 
 - когда время окончится, будет... комната клоуна, там он 
 делает _Яккэ_ - всем, всем!.. 
 Он - за мною, ко мне, - меня взять: в свою красную комнату! 
 Я прижался к нему: и он пах деревянным, уже убегаю: решение роковое - 
 - 
 я завтра утром: к нему!.. 
 - А пунцовый наш абажур с двумя глазами совы красноречиво посматривает: 
 я - не папин, не - мамин, я - даже, не Сонин, я - клоунов. 
 Пунцовые отблески гонятся: 

 'Я помню все: тот миг красноречивый, 
 'Которым вы свою любовь открыли'. 

 . . . . . . . . . . 
 Засыпаю: и клоунчик - желто-красный! - до ужаса узнанным ликом без 
 слов: 
 - 'О, вспомни!.. 
 - 'Ведь это - я!.. 
 - 'Старая старина!..' 

 СОНЯ ДАДАРЧЕНКО 

 Соня Дадарченко - 
 - в желтых локонах, с бледным бантом: какая-то вся - 
 'т_е_п_л_о_т_а', которую подавали нам в церкви - в серебряной чашке, - 
 - ее 
 бы побольше хлебнуть: 
 не дают! - 
 - в желтых локонах: из-под них удивляются два фиалковых глаза 
 на мир, опустились безмолвно в меня, прожигая меня, бархатен и ластясь - 
 - и 
 милым, и древним! - 
 - и мне изнутри вылагая грудь - чашу, в которой, 
 колышется сердце фиалковой синью и ширью, чтоб малым алмазиком звездочка 
 прокатилась туда бы... Сияющим ощущеньем тепла, - 
 - и все это вносится 
 взглядами Сони Дадарченко, девочки в желтых локонах, о бледным бантом. 
 Подходит ко мне, 
 - 'Ты - не папин!.. 
 - 'Не - мамин!.. 
 - 'И ты - не Раисин Ивановнин, 
 - 'Мой!' 
 И хочет вести за собою - туда, куда катится звездочка малым алмазиком. 
 Убегаю за ней. 
 . . . . . . . . . . 
 Но она - от меня: прямо в дверь. 
 Деревянная дверь в долгих складках портьеры свисает сребристыми 
 струями, а струи слетают блистающим током: туда - 
 - улетает она! 
 Оттуда - просунулась Сонечка: лобиком, локоном, глазками, бантиком, в 
 блесках и шелестах - 
 - милая! 
 Все, что было, что есть и что будет: теперь между нами: но локоны, 
 лобик и бантик пропали, и нет ничего! рябь. 
 И - утекло все, что было. 
 Ничего и не было: струи. 
 Что же это такое, что - есть? 
 Соня Дадарченко - е_с_т_ь: ничего больше нет. 
 . . . . . . . . . . 
 Она водилась меж кресел: садилася в кресло, и раздавалось оттуда, из 
 складок портьеры, 
 - 'Ау!' 
 И я, тихий мальчик, сидел перед нею, - в малиновом кресле, с поджатыми 
 ножками: все, что случится, что есть и что было, опять возникало меж нами, 
 Сонечка не посмотрит, бывало, своими алмазными глазками, у нее закушена 
 губка, дрожащая от улыбок, когда она, отталкивая меня от себя своей ручкой, 
 мне что-то такое лепечет - 
 - про Диму Илёва, которого у Дадарченок видел я и которого невзлюбил: 
 - 'Не папы-мамина я... 
 - 'Не твоя я. 
 - 'Я - Димина...' 
 А сама улыбается ясненьким личиком. Это ясное личико - мило, 
 Целую ее. 
 . . . . . . . . . . 
 Пятна заката в окне догорают: последние! 
 Сумерки. 
 Сонечку я не вижу, но - знаю, что там, из угла, два фиалковых глаза 
 безмолвно проходят в меня, бархатен и ластясь мне синью и ширью - 
 - куда - 
 - 
 самоцветная звездочка... скатится!.. 
 Косяк пурпура - на стене, косяк пурпура - на полу: там - закат, на 
 который глядят... 

 ЗАКАТЫ 

 В эту пору впервые мне и открылись закаты... 
 Закат: - 
 - все отряхнуто: комнаты, дома, стены, тучи: все - четко, все - 
 гладко, земля - пустая тарелка, она - плоска, холодна и врезана лишь одним 
 своим краем - 
 - туда! - 
 - где из багровых 
 расколов блистает он золотом, - 
 - тянет нам руки из-за багровых 
 расколов: и руки, желтея, мрачнеют и переходят во тьму: - 
 - все - 
 отряхнуто: комнаты, дома, стены, тучи: все - четко, все гладко, земля - 
 пустая тарелка, она - плоска, холодна и мы - в хрупком круге - 
 - почти на 
 тарелке! - 
 - А кто-то стоит и глядится из полосатых закатов, чтобы уйти в 
 стародавнюю, черную, зонную Древность, и до ужаса узнанным ликом - 
 - говорит 
 мне без слов: 
 - 'Вспомни же!.. 
 - 'Ведь это - я: старая старина...' 
 . . . . . . . . . . 
 Уже ширятся огромные очи ночи, и восстает она, ночь, и - страшное, 
 роковое решение, - 
 - улыбался, - 
 - томной тайной приходит: - 
 - и мне кануть с 
 ним: отблистать в серной Древности: - 
 - 'За ним!' - 
 - 'Все!' - 
 - 'Туда!..' 
 . . . . . . . . . . 
 Но световые пятна заката уже потухают, желто-красною леопардовой 
 шкурою... 

 ПРИХОД... ОТ ГУТХЕЙЛЯ 

 Я не верил ночам: - 
 - красноярая свора огней, мне казалось, неслась по 
 печам: накалять печи нам... - 
 - Там, бывало, зиял раскаленный оскал... - 
 - Я 
 кричал над раскалом: 
 - 'Спасите!.. 
 - 'Нет мочи!..' 
 . . . . . . . . . . 
 Красноречивые миги случались, - 
 - И если бы уплотнить мне при помощи 
 слов эти миги! - 
 - Когда понимания, мысли, понятия начинали кричать очень 
 громко и пухнуть в огромных рассказах, а вещи немели, струясь и расплавленно 
 утекая, чтоб Вечность, как вещь, возникала в летучем безвещии: и - объясняла 
 себя - 
 - очень тихим звонком к нам во входную дверь - 
 - (ни глазами, ни ухом 
 его не уловит никто, потому что спадают очками глаза, уши, тоже, - не уши: 
 наушники) - 
 - звонок, знаю я, - от Гутхейля, Дуняша бежит отпирать: кто-то - 
 желтый и красный - древнеет, как прежде, в дверях перед дрожащей Дуняшею, - 
 - 
 подает картонную карточку с красным крапом, на другой стороне - т_у_з 
 ч_е_р_в_е_й: - это сердце мое, пламенеет оно, решено, суждено: пронзено! - 
 - 
 а картонная карточка капает красным краном нам на пол, 
 Клоун кланяется: - 
 - кипарисовой, деревянной рукою откроет он деревянные 
 двери столовой: половою щеткой окрасит бестенные стены, красноречивые миги в 
 спокойных покоях растут на обоях кровавыми крапами, точно древнее древо: - 
 - 
 красноречивые карусели кипят, кипятками калят: колесят краснолетом, и он - 
 пролетел в коридор: бьет в упор: - 
 - фыркнул фейерверк азиатскими змеями: 
 тетками. Тетки тикают! 
 - 'Ай! 
 - 'Помогите! 
 - 'Спасите меня. 
 - 'Унесите от теток!' - 
 - Так бы я закричал, если б мог, так кричать я 
 не мог: и я - вскакивал, вскакивала и Раиса Ивановна из белеющих простынь: и 
 - чиркала спичкой, и вспыхивал ярый мир, темнота исходила багрово расколами. 
 . . . . . . . . . . 
 Утро. 
 Детская. Девять: не двигаюсь... Десять! 
 Довольно. 
 Там, бывало, Раиса Ивановна заволнится сквозной рубашонкой, белеет 
 босою ногою, покрадется с черным чулком и с фланелевым лифчиком: 
 - 'Кофе готово!' 
 Упираюсь коленом в колено ее. 
 Она - милая, мягкая: мну ее, - 
 - будто мягкое платье мое, с крупным 
 кремовым кружевом, о которое так приятно тереться и которое так приятно 
 трепать, мять и рвать - 
 - ее стисну: повисну на ней, и - затихну. 
 . . . . . . . . . . 
 Рукомойники плещут, по лощатся, мылятся руки - до локтя, намылены - 
 личико, лобик: до локонов, все - яснеет. 
 И ясно. 
 Припоминаю сегодняшний сон, то есть красную комнату клоуна: в красной 
 комнате клоуна древняя змея, Я_к_к_э, - ждала. 
 Может быть, еще ждет. 
 Жутко и чутко: жужжат рукомойники, отжужжали! иду коридором - туда! 
 может быть, она - там. 
 Но, бывало, войду - погляжу, безвременное временее? вещами. 
 Столовая - мерзленеет, стенным отложением, точно надводными льдами - 
 - 
 на легких спиралях, с обой, онемели давно: лепестки белых лилий легчайшим 
 изливом, кружевные гардины, как веки, тишайшие нависли, как иней, смотрю: - 
 - 
 и окнами, как глазами, без слов отвечаю' мне стены, и - бледноглазая 
 ясность: покроет покоем. 
 . . . . . . . . . . 
 У Дадарченок была елка: - 
 - Христофор Христофорович Помпул, влезая на 
 стул, начинал очень громко кричать, отцепляя хлопушки, бросая их детям, 
 Николай Васильевич Склифосовский, чернобородый, веселый, сгибаясь под ветви, 
 ловил те хлопушки, свечи таяли, заструясь и расплавленно утекая в безвещие, 
 и безвещие трепетало огромнейшим световым ореолом вкруг елочки, объясняя 
 себя очень громким звонком - 
 - мы уж знали: то - ряженый, фыркал бенгальский 
 огонь, в комнату вбегал клоун: и желтый, и красный, но... в масочке. 

 ТАМАРА 

 Полиевкт Андреевич Дадарченко раз с Еленой Кирилловной, Сониной мамой, 
 - читали: какое-то такое... свое. 
 Не пойму: хорошо! 
 Понимаю одно я - 'Тамара'. 
 И - Т_а_м_а_р_а сидит, и - Т_а_м_а_р_а молчит: перед окнами, в окнах - 
 стылое небо: дрожит, и - 
 - самоцветная звездочка, - 
 - в звездолучие ширяся, 
 падает из огромного синерода, настоя из блещущих звезд, становяся - 
 дву- 
 лучием: - 
 - перемещаются два луча вокруг диска, диск - ширится, и - лебединые 
 перья свои протянул он к Тамаре, лаская Тамару сияющим ощущеньем тепла, 
 описывал дуги над нею, начался над нею в темнеющем воздухе: - 
 - и - Тамара 
 сидит, и Тамара молчим перед окнами, в окнах стылое небо дрожит, а какое-то 
 в ней 'с_в_о_е' - запевает: 

 'Я тот, которому внимала 
 'Ты в полуночной тишине...' 

 Полиевкт же Андреевич, Сонин папа, окончил тут чтение, приподымая на 
 нас толстый нос, ущемленный пенснэ. 
 Полиевкт Андреевич, из-за книги прояснись, ко мне наклонялся подчао 
 великаньим лицом с преогромною лысиной: 
 - 'Тоже слушает!..' 
 - 'Нервный мальчик какой...' 
 И принимался меня он подкидывать на огромных, тяжелых ладонях, и 
 напевал громким басом: 
 - 'Ша-ша... 
 - 'Антраша!.. 
 - 'Ша-ша-ша!' 
 А когда опускал меня на руки он, то смотрел я на два бирюзеющих Сонина 
 глаза, Сонечка, клонясь из качалки, меня целовала, но я, - 
 - простирая над 
 Сонечкой руку, - я пел: 

 'Я тот, которому внимала 
 'Ты в полуночной тишине...' 

 Быстротечное небо кипело, дрожало, дышало, переливаяся звездочкой. 

 КЛОУН КЛЁСЯ 

 Поликсена Борисовна Блещенская появлялася в бьющихся, вьющихся лентах: 
 черноглазая, с черной мушкой на щечках, прядали пышные перья: белело боа, 
 точно небо на ней, стрекозящая сетка стекляруса вся кипела, дрожала, дышала, 
 переливайся блеснами. 
 Поликсена Борисовна, обнимая мне мамочку, сопровождала слова многим 
 смыслом, передо мною гонимых значений. 
 Я вникал в те значенья: - 
 - являлась не наша вселенная, где и я был 
 когда-то: как знать - до рождения? Слушая речи Блещенской, 
 закрываю глаза - 
 - встают комнаты Блещенских: это - комнаты 
 Космоса, где клокочут лучи миллионами светлых пылиночек: где - 
 - 
 Валериан Валерианович, черноусый, в мундире - со шпагой, встает 
 из-за кресла пред ярким камином - с бокалом шампанского... - 
 - 
 Валериан Валерианович, поднимая бокал высоко, запевает: 

 'Ах, сколько надежд дорогих...' 

 Выпивает бокал, разбивает бокал. Длинный же Клёся, который не Клёся, - 
 а - Костя ('Клёся' - прозвище Кости) - маленький, юркий и пестрый, подхватит 
 уже: 
 'Сколько счастья!' 
 . . . . . . . . . . 
 Эти речи о 'К_л_ё_с_е', о 'К_л_ё_с_ь_к_е', о 'К_л_ё_с_и_н_ь_к_е', - без 
 которого Блещенские не могли обходиться, который пришел к ним зажить, им 
 устраивать сферу света - 
 - за сферою - сферу! - 
 - кружить эти сферы: все речи о 
 'К_л_ё_с_и_н_ь_к_е' сопровождали мне воспоминания маминой жизни у 
 Блещенских: - 
 - где за круглым столом подают 'к_р_е_м-б_р_ю_л_э' в виде 
 формочки с выступцами, где за круглым столом сидят д_я_д_и и 
 т_е_т_и перед зажженными канделябрами: - 
 - мне казалося: - 
 - гости те 
 - Азаринов, Миловзориков, Глянценроде, Гринев - быстро выскочат 
 из-за кушанья и, схватив канделябры, вдруг пустятся в пляску они, 
 угоняемые под арку, раскрытую Клёсей, - туда - 
 - где их всех 
 поджидает драгун: 'д_р_а_к_о_н' Даков - в розово-рдяных рейтузах, 
 с женою, цыганкою, в бархатном платье: все - Клёся устроил, 
 смеется, с гитарой в руке: 
 - 'Сколько счастья!' 
 - 'Надежд дорогих'... - 
 - хохоча, подхватывает Валериан Валерианович, и 
 в его прытко прыщущим шипром кропит уже дама - цыганка. 
 . . . . . . . . . . 
 Эта жизнь не есть наша: а - Блещенских, прытко прыщется шипром и 
 блеском, разбрызганным Клёсей вокруг, за который ему Валериан Валерианович 
 платит: п_р_о_ц_е_н_т_ы... 
 Что такое проценты? 
 Не знаю... 
 Вероятно - горючее вещество, керосин, антрацит, или... уголь... 
 Валериан Валерианович посылает лакея - за угольным, тяжелейшим кулем, куль 
 приносится... Клёсе, и - жжет его Клёся, превращая горючее вещество в дым и 
 блеск. Этот Клёся - искусник: кудесник, чудесник! Вечно бегает по дому, 
 поклонялся блеску и треску, и - кланяясь куклою, клоун - он. 
 Клоун Клёся есть кукла, он - куплен: уступлен, он - в кардонку, 
 скривленный, уложится ночью: на беленьких стружечках! 
 Встает же с зарею. 
 Он завел себе бубен: повесил на стенку себе, этот бубен есть - 
 'г_о_н_г': гонг - гудит. 

 СУЩЕСТВО ИНОЙ ЖИЗНИ - ОГНЕВ 

 Клоун Клёся есть кукла не нашего мира: колдун! 
 Он - заведует освещением. 
 У него есть волшебный фонарь: из него пропускает струею на стены 
 цветные свои перспективы... с цыганами, с тройками, - даже: с известнейшим 
 тенором оперетки, Огневым, поражая им - всех: - 
 - особенно Поликсену 
 Борисовну!.. 
 Сотворенный клоуном Клёсей Огнев появляется в окнах одной фотографии в 
 виде демона, поражая Москву (всю Москву!): - 
 - это все завел Клёся - 
 - жизнь 
 катится им колесом на кипящих, огневых спиралях, и Валериан Валерианович 
 именно оттого и сгорает, что Поликсена Борисовна - в свете: в мазурочном 
 носится пульсе - летающим, блистающим колесом, но - 
 - пульс этот Клёсин: - 
 - он 
 знает, что знает, двусмысленно улыбаяся, катит карету словесных значений - 
 под арку: - 
 - в театр!- 
 - где Огнев! И закрываясь в карете б_о_а - 
 - нападающим 
 на людей! - 
 - Поликсена Борисовна внемлет вещаниям жизни, подсказанным 
 Клёсею. 

 СМЫСЛЫ ЖИЗНИ 

 Валериан Валерианович есть полено, объятое пламенем, он рассыпался 
 головешками, головешки алеют, мутнеют: чернеют, сереют - их нет! Фу - 
 развеятся! 
 Много поленьев. 
 Сегодня сгорело одно, разгорится другое назавтра. 
 Твердое основание жизни расплавлено Клёсею: многообразием катимых 
 значений: - 
 - а карета все катится - катится - катится на четырех колесах: в 
 оперетку! И, закрываясь боа, как змеей, в ней, в карете, сидит Поликсена 
 Борисовна: с черной мушкою, в перьях. 
 . . . . . . . . . . . 
 Огнев: - 
 - вытаращивая свое черное око со сцены, косится давно в бенуар: 
 Поликсена Борисовна - там, загорелась румянцами от Клёсиных объяснений 
 двусмыслицы, понимания здесь - блески глаз. 
 . . . . . . . . . . . 
 Так бы я уплотнил смыслы слов, передо мною встававших в то время, когда 
 - 
 - Поликсена Борисовна появлялась блистательно в бьющихся, вьющихся лентах, 
 белея боа, как змеей, обнимала нам мамочку и уводила с собою в карету: - 
 - 
 казалося: - 
 - что карета помчится в театр (то есть, в то, чего не было, что 
 тем не менее существует), в суть иной формы жизни, карета уже улетает, за 
 ней - ряд огней: убегающих дней: - 
 - в рой теней! 
 . . . . . . . . . . . 
 Клоун Клёся хоронится там, - в туманных огнях: набегающих днях, Клоун 
 Клёся погонится на черноярых конях, 

 НЕЛАДЫ 

 Когда Серафима Гавриловна переехала в Гавриков переулок, то нам начали 
 назревать нелады, нелады назревали давно, по углам, по стенам: - 
 - все-то 
 шорохи, шепоты: Серафимы Гавриловны с тетей Дотею: 
 - 'То же вот: эти нежности...' 
 - 'Отнимают ребенка от матери!..' 
 - 'Воображают, что - их!' - 
 - что-то тетино-дотино 
 возникает, и - вот: 
 - 'Неестественны нежности эти: развитие это!..' 
 - 'Наш Кот: не - их!' 
 - 'Произвели бы на свет его сами'. 
 - 'А тоже вот!' 
 - 'Воображают, что - их'. 
 - 'Затесалися в дом посторонние личности!' - 
 - что-то 
 тетино-дотино возникает, и видно из окон, как черные галки летают над 
 прутьями. 
 Мамочка тут заплачет, и - скажет: 
 - 'Мой Кот: сюда!' 
 А Раиса Ивановна - в слезы. 
 И уже скрипит половица: у приоткрытой двери, и нам виден уже: папин 
 нос, и на нем - два очка, и он смотрит оттуда. 
 - 'Знаете ли, Серафима Гавриловна, да и вы, Евдокия Егоровна, - не 
 хорошо восстанавливать мать на воспитательницу, так сказать...' - 
 - и Серафима Гавриловна уезжает от нас, в свой коричневый особняк: 
 смутно сыплются смыслы: 
 - 'Мой - Кот!' 
 - 'Кот - сюда!' 
 Пуще прежнего примется плакать Раиса Ивановна, шорохи, шепоты пуще 
 прежнего примутся, пуще прежнего плачу в окно - за окно: в ясноглавое 
 облако. 
 - 'Ай, ай, ай...' 
 - 'Мой Лизочек: напрасно ты это, Лизочек'. 
 Папа мой повздыхает, и вот - убегает обратно, уткнуть нос в очках в 
 свои листики и в корешки пыльных книжек, и - там горестно шепчется. 
 - 'Дифференциал, интеграл!' - 
 - тах-тах-тах! - 
 - барабанит он по столу 
 пальцами. Или же: - 
 - он в распахнутом, пыльном халате бьет пыльною тряпкою 
 по толстеньким томикам, или же: - 
 - он без толку и проку забр_о_дит, 
 отбарабанивая по углам, по стенам, и - махая линейкой, очень-очень нам 
 грустно! Раисе Ивановне, мне. 
 Очень-очень нам грустно! 
 Нам болоночка Альмочка все-то тявкает в спины, она - загрызает щеняток, 
 Серафима Гавриловна, Афросинья - вот то же: грызутся. 
 - 'Что - 
 - то - 
 - те - 
 - ти - 
 - до - 
 - ти - 
 - но!' - 
 падают капельки в рукомойнике. Грустно! 
 Мы сидим: голоса Раисы Ивановны мне не слышно, сидим: никакого события 
 нет, да и нет - ничего, те же будни, перемогается в лепете капелек время, 
 Раиса Ивановна, милая, - с перемученным, мертвенно-бледным лицом, тут сидит, 
 а - дозирающий лик тети Доти из зеркала подымается, по краям серых стен 
 повалили на нас бестолковые толоки: Афросинья рубит котлеты. 

 УЖАС ЧТО! 

 Произошло ужас что: долго мамочка плакала, папа наш, заскрипев на весь 
 дом, громко крался к ней в комнату - разговаривать: наклонялся к мамочке 
 бородатым-усатым лицом, на свой выпуклый лоб приподнявши очки, приговаривал 
 он и поглаживал мамину руку огромной ладонью: 
 - 'Лизочек, друг мой: я всегда говорил - пустота жизни Блещенских не 
 была наполнена, мой Лизок, никаким содержанием'. 
 - 'Не говорите: ужасно!' 
 И мамочка, закусив губку зубками, заходила по комнатам, шелестя своим 
 креповым трэном, за ней ходил папа: с линейкой в руке, приговаривал он: 
 - 'Я всегда говорил'. 
 Слушал я с замиранием сердца: я понял: - 
 - вот что: - 
 - Клоун Клёся давно 
 уговаривал Поликсену Борисовну дать свиданье Огневу: 
 - 'Ах нет, ни за что', - отвечала ему Поликсена Борисовна, 
 но согласилась она, не снимая ротонды, боа и перчаток, заехать к 
 Огневу, Валериан Валерианович это знал: поджидал у подъезда ее: 
 хохотал, Клоун Клёся - был с ним: хохотал Клоун Клёся. 
 Неправда! 
 Валериан Валерианович убежал в тот же день догорать: в Ремешки, 
 то есть там, куда-то, - за Пензу. 
 . . . . . . . . . 

 'Сколько надежд дорогих! 
 'Сколько счастья!' 

 . . . . . . . . . 
 В комнатах Блещенских, по словам моей мамочки, потушили огни, там 
 живет только К_л_ё_с_ь_к_а. Из Трубниковского переулка нам виден уже 
 особняк: в темных окнах опущены шторы, эти темные окна недавно еще были 
 светлыми окнами, эти темные комнаты были: комнаты Космоса, ныне комнаты 
 Космоса - темнота, пустота, о которой сказал с раздражением папочка: 
 - 'Пустота жизни Блещенских, мой Лизок, не была наполнена никаким 
 содержанием'. 
 . . . . . . . . . 
 Содержание это - мое, я - наполнил им все. 
 Смыслы слов обманули, и таимые комнаты Космоса оказалися темными 
 переходами - 
 - комнат, комнат и комнат, - 
 - в которые если вступишь, то не 
 вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не ясно 
 какими, но, кажется, креслами в сероватых, суровых чехлах, 
 вытарчивающих в глухонемой темноте, там, оттуда - 
 - гремит гулкий 
 шаг, клоун Клёся там водится: он похаживает, погромыхивает, и - кричит нам 
 оттуда: 
 - 'Ах, ах! 
 - 'Сколько счастья?' 
 И меряет счастье - аршинами, если что-нибудь вспыхнет там, - клоун 
 Клёся потушит, - 
 - чувствую невозможность так жить, не прорастают понятия 
 смыслом: клоун Клёся мне все потушил - навсегда, и мой космос - 
 - страна, где 
 я был до рождения! - 
 - мне стоит серым, каменным домом с колоннами и 
 пустоглазыми окнами в глубине Трубниковского переулка. Раз с Раисой 
 Ивановной проходили мы там, шла фигурка - с крыльца: в переулок, длинный нос 
 она прятала в свой барашковый воротник, нахлобучив на лоб свой колпак из 
 барашка: то был клоун Клёся. 

 НЕЛАДЫ - ВСЕ ЕЩЕ 

 Тетя Дотя и бабушка толокли все еще толчею, смыслы слов смутно 
 сыпались, мамочка в кремовом кружеве тут ходила, бирюзела глазами на нас, а 
 Раиса Ивановна - поникала все ниже и ниже у окон: поплакать. 
 Бывало вот: - 
 - легкие локоны льются, поплачет, поплачет она, 
 напоминанием, как весной, надо мной, нежно никнет она, и вот - 
 снежно: - 
 - леденеет морозом алмазная лилия, уж и солнце садится, и 
 лилия прогорает: легчайшими переливами, и лилия, алым кристаллом блистая, 
 погаснет. Темно. 
 И уже скрипит половица у приоткрытой у двери, папин шаг, папа наш, 
 заскрипев половицею, громко крадется в комнату: утешать Раису Ивановну и 
 меня от назойливых шепотов Серафимы Гавриловны - мамочке: будто бы меня 
 отнимает от мамочки наша Раиса Ивановна, зажимает папочка ручку в большие 
 ладони: посмотрит, - 
 - и на усатого-бородатого рта надувает тепло под 
 рукавчик, он - шепчет про небо: под небом все сгладится. 
 Эдакий он неловкий - зачем он скрипит половицею? 
 Он напортит нам все! 
 Нас, наверно, подслушают, и - Раиса Ивановна будет плакать опять. 
 . . . . . . . . . . 
 Ночь: все - пусто, огни потолками проходят: застыли они, кружевея, и - 
 комнаты, как ковши: зачерпнули за окнами мраку, и, как ковши, - полны мраку, 
 Серафима Гавриловна спряталась в листьях лапчатой пальмы: пугаюсь темнотного 
 шепота. 
 Знаю я, что - 
 - Раиса Ивановна плачет в кроватке: трясется матрасик под 
 ней, и я - к ней из кроватки: поплакать вдвоем. 

 БОА 

 Папа снова пришел, наклонился над лобиком толстеньким томиком, и 
 прочел: - 
 - об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней земле, о добре и о 
 зле: обо мне: - 
 - мне бы надо трудиться, учиться, молиться, чтобы мочь 
 зарабатывать хлеб наш насущный: и денно, и нощно. 
 - 'Хлеб наш насущный даждь нам днесь! И остави нам долги наши, якоже и 
 мы...' 
 . . . . . . . . . . 
 Воспоминание о потерянном рае гнетет, и я - ходил в Рае. 
 Где он? 
 Был под веками он: прыщущим пламенем разверзалося древнее древо ветвями 
 из молнии, огненностью задевая меня, световая смоковница силами крепла, глаз 
 оттуда смотрел, раздвигаяся, лепестясь мне цветком, голубой цветок цвел, 
 древо жизни мое покрывалось цветами, золотое яблоко зрело, и вот: облетело 
 оно, как и старый Адам, - изгнан я, изгнана Поликсена Борисовна из 
 Трубниковского переулка, я боюсь, что Раиса Ивановна будет изгнана тоже, мне 
 надо: и денно, и нощно молиться: - 
 - трудиться, учиться! - 
 - чтобы мочь 
 зарабатывать хлеб. 
 - 'Даждь нам днесь'. 
 Поликсене Борисовне, знать, недаром белело боа, боа - змей, да, о_н_о - 
 обвивается вокруг древа из блесков, оно водится в старых косматых лесах, и 
 зовется ужасно: 'Constrictor...', там, в косматых лесах, состоящих из 
 блесков, - боа извивается. 
 - 'Избави нас от лукавого!' 
 Поликсена Борисовна не сняла при Огневе ротонды, боа и перчаток, и все 
 ж была изгнана, что же было бы ей, коль ротонду сняла бы она? 
 Раз я видел Дуняшу: она - раздевалась, смотрел на Дуняшу, какая такая 
 Дуняша - без платья: она - длинноногая. 
 Дуняша же вдруг рассмеялась, и мне пригрозила: 
 - 'Ни-ни!' 
 Я расплакался: стало мне стыдно. 
 . . . . . . . . . . 
 Как же так? 
 А Раиса Ивановна каждый вечер снимает с себя свое платье, и - нижнюю 
 юбку: при мне! Снимает чулочки: стоит в рубашоночке, даже: берет меня спать. 
 - 'Ай, ай, ай!' 
 - 'Что ей будет за это?' 
 В ожидании катастрофы я жил: световая смоковница силами огненно крепла 
 в фейерверк молний - под веками: зрели ветви, и голубой цветок зрел, но 
 з_м_е_я там таилась. 
 В ожидании катастрофы я жил, она и случилась однажды, мы - Раиса 
 Ивановна, я - были изгнаны, я - из светлых миров, а она - на Арбат: за 
 Арбат. 

 ВОСПОМИНАНИЯ 

 Небывалая грусть охватила меня, - 
 - с ней, с Раисой Ивановной, было 
 связано все, что есть, и - предметы, события, комнаты Мне менялись мгновенно 
 от ее о них мнений: - 
 - круглота, деревянная голова, мне, бывало, стрекочет 
 со стен очень строгими стрелками и блистает язвительным циферблатным 
 оскалом, но Раиса Ивановна - 
 - милая! - 
 - мягким агатовым взглядом посмотрит, и 
 - скажет: - 
 - 'Часы!' - 
 - Круглота, деревянная голова, не страшит. 
 Где Раиса Ивановна? 
 Затерялась, исчезла она, знаю я, что прошла - 
 - мимо стен, коридоров, 
 передней, по лестнице, в переулки и улицы, из метелицы - в вьюгу, а вьюга 
 бушует, прошли - снегометы. - 
 - 'Туда!' - 
 - 'За ней!' - 
 - 'Все!' - 
 . . . . . . . . . . 
 Я ищу мою милую, втихомолку прошусь с мамой в город, в Пассаж: там она! 
 Серафима Гавриловна, бабушка мне грозит: е_е прячут - далеко, Серафима 
 Гавриловна... загрызает щеняток, а бабушка - лысая. 
 Мама берет меня в город: мы на саночках пролетаем, и - в саночки, 
 переулки и улицы пролетают домами, Раисы Ивановны нет, в этом розовом доме, 
 на Кисловке, может быть, она прячется, этот розовый дом я люблю, пролетел 
 этот розовый дом, пролетела Никитская, вот - Столешников переулок, Пассаж - 
 - 
 зажигается газ, в окнах - лоснятся ленты, малиновеют материи, от окна - к 
 окну: там она! 
 И - бегу прямо в дверь: открываю - 
 - какая-то дама стоит, и - 
 б_о_р_д_о_в_о_г_о цвета материя льется на руки ей. 
 Но она - не о_н_а: е_е - нет! 

 ДНИ ТЕКЛИ 

 Вспоминаю утекшие дни: дни - не дни, а - алмазные праздники, дни теперь 
 - только будни: - 
 - дни текли вереницами в тени, которые свесились с 
 потолков, от углов, сопрягаясь в огромное многорожие, которое есть 
 теперь: не таимая пустота, и она мне темна, и она мне грустна! - 
 - уж и 
 гости-то Блещенских давно расхватали подсвечники и уморительно припустились 
 бежать - прямо в стены, и, продолжая бесшумную скачку, они теневыми роями 
 летят в коридор: там метаться огромнейшим многорожием, пролетели они: - 
 - 
 пролетели огни вереницами - в дни, дни - текли, и - безглазо моргали мне в 
 душу, ищу - под подушкою, под диваном, под креслом: Раису Ивановну! - 
 - Но 
 подобия пусты: все сказки рассказаны. 
 Звуки - остались. 
 . . . . . . . . . . 
 Звуками говорила со мною о_н_а, и - садилась в пьянино, водилась в 
 пьянино, и - раздавалась нам в комнаты. 
 . . . . . . . . . . 
 Ходим с бабушкой мы: на Пречистенский бульвар - погулять, не Арбатом, 
 как прежде, а - Сивцевым Вражком, выходим - 
 - какая-то дама уж ходит: одна - 
 по бульвару, там, там она - издали... Сядет тихо на лавочку, 
 закрывая муфтою личико, на меня тай посмотрит, значительно 
 посылает улыбки, срываюсь я с лавочки, - 
 - я хочу к ней бежать, 
 потому что это - о_н_а, моя милая! - 
 - За дрожащую ручку меня моя 
 бабушка: хвать! 
 - 'Ни-ни-ни!' 
 Я - попался... - 
 - Какая-то дама - 
 - медленно уж уходит туда, в крылоногие 
 ветерки, убегаю за ней: ее нет, крылоногие ветерки набежали, безрукая шуба 
 щетинится комом меха: в снега, и - хлопает по воздуху крыльями. 
 . . . . . . . . . . 
 Сиротливо бредем мы домой - не Арбатом, как прежде, а - Сивцевым 
 Вражком, расколото небо, багрово мрачнеет оно, переходит во тьму, 
 . . . . . . . . . . 
 Чернорогие ночи мои, чернорогие дни! 
 По вечерам мне никто не читает - о милой моей королевне, о королевне я 
 думаю, и лучики лампы расширились мне в белоснежные блески развернутых 
 крылий, и голос, забытый и древний - 
 - как прежде! - 
 поет: 

 'Я плакал во сне... 
 'Мне снилось: меня ты забыла... 
 'Проснулся... И долго, и горько 
 'Я плакал потом...' 

 . . . . . . . . . . 
 Умирает во мне жизнь какого-то звука: не меняет значений, не гонит 
 значений, объяснение - не возжение блесков уже, потому что комнаты 
 Блещенских Клёсей потушены, а объяснение папино, что эта жизнь есть пустая, 
 мне - мрак, объяснение это сдувает все блески, понимание мне - 
 - превращение 
 клоуна Клёси в фигурочку пустых комнат, получает проценты она, и за векселем 
 вексель она предъявляет, грозя Поликсене Борисовне подметными письмами. 
 Все я сиживал, мальчик в матроске, в штанишках - 
 - (это все мне сшили 
 недавно: штанишки!.. Все кончено! Математики близко!) - 
 - прислушиваясь, как 
 похаживал, погромыхивал Клёся: там - за стенкой, бабушка там, бывало, сидит, 
 копошится: не понятна она, мне страшна. И вот - думаю: - 
 - бабушка... это... 
 это... какое-то: т_о - д_а н_е т_о... коричневато-сутулое, и - шершаво 
 жующее ртом: - 
 - 'Эй! 
 - 'Ты! 
 - 'Бабушка'. - 
 - Но очкастая бабушка мне грозится: 
 - 'Ни-ни! 
 - 'А то Клёся придет... 
 - 'А то Клёся возьмет...' 
 А уж Клёся - там, близко: я лезу под стол: да, я знаю, что знаю, и - 
 никому не скажу: - 
 - как о_н_а жует ртом, и как смотрит о_н_а очень злыми 
 глазами: я знаю, что бабушка... это... это... с_т_а_р_у_х_а: - 
 - 'Возьмите! 
 - 'Спасите! 
 - 'Поймите!..' 

 МЕЖДУ ТЕМ 

 Между тем: - 
 - был же мир жизни Блещенских, где гусар Миловзориков в 
 малиновом ментике гремел ясной шпорой и где красногрудый гвардеец Гринев 
 гордо выпятил грудь, где, раскинувши в воздухе фалды фрака, двубакий 
 Азаринов завивал легкий вальс в белом блеске колонн, где на веющих вальсах 
 носился и я в белом блеске: - 
 - обман это все: - 
 - потому что Азаринов, 
 Миловзориков и Гринев припустились бежать друг за другом, тенея, вливаяся в 
 стены, сливаясь в огромное многорожие мне безглазо моргающих теней и 
 поджидая меня в коридоре: устраивать скачки бесшумных своих косяков вкруг 
 меня: - 
 - тени свесятся с потолков, мне протянутся от углов: и - 
 - уродливым 
 роем проходят по комнатам... 
 . . . . . . . . . . 
 Я себя вспоминаю вторым математиком, отвергающим ранние смыслы мои и не 
 могущим еще мне составить вне этих отверженных смыслов - единого смысла, 
 которым живет математик: мой папа. Он меня обещает учить: он дарит мне 
 букварик: - 
 - букварик - не шарик: - 
 - катается шарик, букварик откроешь - 
 беззвучно пурпурится буква: наука... - 
 - без звука! 

 БЛИСТАЮЩАЯ, НО... 'ОПАСНАЯ' ЛИЧНОСТЬ 

 Я не знаю, когда это было: - 
 - и было ли? - 
 - помню тонкий, но громкий 
 звонок: - 
 - к нам вошел 'д_у_х_о_в_н_и_к' - 
 - о д_ы_х_а_н_и_и, 
 д_у_х_о_в_е_н_с_т_в_е, д_у_х_о_в_н_о_с_т_и, д_у_х_е я слышал: 
 'духовник' - это дух, у Престола подъемлющий руки, а после - 
 ходящий по улице в черной шляпе с полями и с длинными волосами: - 
 - 
 вошел 'духовник' обвисающий волосом: волоса, опустясь на глаза, фосфорически 
 ясные блеском, упали на плечи под круглою шляпой с полями, гремел он 
 калошами (громы - действия духов), и высекся отблеск во мне - 
 - о добре и о 
 зле! - 
 - уподобляемый блеску солнца, упавшего очень громко на нас, и во мне 
 родилося ощущение себя мыслящих мыслей, мятущихся крылорогими стаями: - 
 - 
 ожидания приподымались во мне! - 
 - лебединые перья коснулись меня: мне 
 сияющим ощущеньем тепла, которое подавали нам в церкви - в серебряной 
 чашечке... 
 'О_н' стоял перед мамою, чернокосмая борода, чернокосмая голова и до 
 ужаса узнанный лик осветили сознание мне, вылезая из крылий огромной 
 крылатки, как двулучием, встряхивал крыльями, прошел он в гостиную, 
 надломился, сел в кресло, качался крылатою головою в темнеющем воздухе. И 
 казалося: - 
 - приподымется, снимется с кресла, качаясь в темнеющем воздухе, 
 подхвативши меня, он со мною помчится сквозь окна: - 
 - зажжемся за 
 окнами: тысячесветием в тысячелетиях времени, осыпайся песней без слов, 
 которую в старине он певал: - 
 - невыразимости, небывалости состояния лежания 
 его головы в волосах, падающих на глаза и на плечи из сумерек и крыловидно 
 порхающих в разговоре, напали своим многим смыслом. - 
 - Хотелось, - 
 - чтоб 
 мамочка окропила его опопонаксом 'Пино' или шипром: многий 
 прыщущий смысл прытко нрыщущим шипром! - 
 - Крылорогими стаями рой 
 себя мысливших мыслей носился по комнате... Он исчез как-то вдруг. 

 ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ 

 Рассуждали у нас о каком-то Владимире Соловьеве - прохожем: - 
 - без 
 проку и толку он ходит: его принимают за черта!.. 
 - 'Блестящая, знаешь ли, личность!' 
 - 'Опаснейший человек!' - 
 - говорилось у нас. 
 Казалось: - 
 - Владимира Соловьева я видел: и есть он - т_о_т с_а_м_ы_й 
 (а к_т_о ты не знаешь), и т_е_м с_а_м_ы_м взглядом глядит (а к_а_к_и_м - ты 
 не знаешь): незабываемым никогда! 
 . . . . . . . . . . 
 Выражение 'опаснейший человек' вызывало во мне представление об 
 опасностях, сопряженных со странствием по домовым коридорам - 
 - в которые 
 входишь, чтобы идти, все идти, все идти, пока - 
 - не будешь подхвачен 
 'опаснейшим' Владимиром Соловьевым, шагающим к дальним целям, и - ожидающим 
 в коридоре - попутчиков: к дальним целям, это странствие напоминало 
 впоследствии мне: - 
 - странствие по храмовым коридорам ведомого египтянина в 
 сопровождении космоголового духа с жезлом - 
 - до таимой комнаты блеска, 
 откуда показывается сама Древность в сединах и пышные руки разводит свои из 
 Золотого Горба, чтобы - 
 - вместе с Владимиром Соловьевым, склониться уже у 
 завесы, как полные тайны фигурки на деревянном шкапу, что склоняются 
 темнородными пятнами перепиленных суков из деревянных волокон, - как бы 
 из-за складок, - 
 - Древность склонится там под Золотым под Горбом, а Соловьев 
 под крылаткою, Соловьев там протянет свои необъятные руки, разведет там 
 ладонями - 
 - образы посвященных переживалися мною впоследствии - так! - 
 - 
 Соловьев, знаю я, станет тут: ослепительно блистающей личностью, и он 
 бросится сквозь завесу - 
 - пролет в небесах! - 
 - на развернутых крыльях 
 крылатки: - 
 - блистания этого Владимира Соловьева там, в далях, крылаткой и 
 ликом напомнит двулучие: с ясным диском в середине. 
 . . . . . . . . . . 
 Я был у Дадарченок: - 
 - с девочкой, Сонечкой, мы сидели вдвоем: в 
 теневом уголку, было мило и древне, посмотрели мы с Сонечкой на гостей, тут 
 пришел - э_т_о_т с_а_м_ы_й: до ужаса узнанный ликом смотрел, и - без слов 
 говорил. 
 . . . . . . . . . . 
 Невыразимое чувство: - 
 - я его впоследствии узнавал, неоткрытым в своей 
 остроте, но мне глухо звучащим под образами и событиями жизни - в 
 произведениях искусства, в грохоте городов, между двух подъездных дверей, 
 более всего - на ребре хеопсовой пирамиды, в час тихий вечера, когда солнце 
 Египта зловеще отускневало в подпирамидной пыли, и - плавали золото-карие 
 сумерки. 

 ЗАКАТЫ 

 Удивляюсь закатам: там кто-то блистает в багровых расколах, крылые 
 косяки на стенах: пятна пурпура, тая, проходят, со стен - круглота - 
 - 
 деревянная голова! - 
 - огрызнется багрово оскалом, миллионом багровых пылинок 
 пересыпаются лучевые столбы, облачко - ясноглаво, и - пламенным ободом 
 ополчинилось в небо оно, все - уставились в рубинные окна: моргают в закаты. 
 Иногда за окнами - дымы: мороз! Яснолапые облака обвисают тогда 
 черноватыми дымами, и, падая в дымы, блистает оттуда диск солнца краснеющей, 
 самоварного медью, высоко-высоко-высоко - прояснятся краснороги над крышами, 
 то - 
 - закат, на который глядят... 
 . . . . . . . . . . 
 Закат: - 
 - все отряхнуто: комнаты, дома, стены, все - четко, все - 
 гладко, земля - пустая тарелка, она - плоска, холодна, и - врезана 
 одним своим краем туда: - 
 - где - 
 - из багровых расколов до ужаса 
 узнанным диском огромное солнце к нам тянет огромные руки, и руки - 
 - 
 мрачнея, желтеют, и - переходят во тьму. 

 ДУХИ 

 Бабушка - все-то шепчет о духах, поминаньице - 
 - лиловая книжечка! - 
 - 
 все, бывало, с ней рядом! И - думаю: - 
 - о д_ы_х_а_н_и_и, 
 д_у_х_о_в_е_н_с_т_в_е, д_у_х_о_в_н_о_с_т_и, д_у_х_о_в_н_и_к_а_х и о 
 д_у_х_а_х, духовник - это дух, у престола подъемлющий руки, напоминает он 
 солнце с лучами - с двумя конусами своих парчовых рукавов, световыми крылами 
 он бьет, как громами, и облачится в глаголы, как... в светы: - 
 - Иоанникия, 
 Митрополита Коломенского и Московского, видел я!.. 
 . . . . . . . . . . 
 Представление о духовных благах и ценностях очень ярко во мне - 
 неописуемых, непонятнейших: в неописуемых, в непонятнейших состояньях 
 сознания переживаю я духов по образу и подобию ладанных клубов, взлетающих - 
 - 
 из подкинутой чашечки! 
 Золотые, духовные люди к нам ходят... из Церкви, а в Церкви - кадят: - 
 - 
 'Благослови, владыко, кадило!' - 
 - помню я этот возглас! 
 Кадило... моя голова, когда начинаю раздумывать я обо всем о духовном. 
 Как бы это мне выразить? 
 . . . . . . . . . . 
 Закрываю глаза: догоняю думами духов, представляются: - 
 - трепеты, 
 блески под веками, ощущаются: трепеты детского тела, в трепетах прорастает - 
 глава, прорастают руки и грудь мне травой, тихо зыблемой ветром, трава 
 зацветает цветами, пестрейшие образования цвета-света - маячат, летят, 
 улетают, отхлынуло все мне во мне, в теневое темное море растаяла пена из 
 блесков. 
 Тогда... - 
 - Что тогда? 
 Не умею сказать. 

 КАДИЛО 

 Невыразимости, небывалости лежания сознания в голове, неизреченные речи 
 духа - 
 - сказал бы я - 
 - были: неизреченным его прорастанием в мое детское 
 тельце: прорастанием впечатлений в рои ощущений, в сознании упадала преграда 
 меня духом и 'я', наполнялось сознание жизнью его, как протянутой в пальцы 
 перчатки рукою, сознание выворачивалось - из меня самого: и - распускалось 
 цветочною чашею - надо мною самим (голубой цветок цвел) , дух слетал в эту 
 чашу: - 
 - в это время чувствовал я: - 
 - давление костей черепа: сжималась моя 
 голова, ощущалися мне не поверхности мозга - 
 - (обычно мы мыслим поверхностью мозга), - 
 - 
 а центры, ощущения моей головы мне являлись как бы: прощупьями мозговых 
 оболочек в вещества жизни мозга, все влипалось мне - внутрь: отливало мне в 
 сердце, внутри себя, внутрь себя отходило мне все, ощущалась моя голова мне 
 на уровне носа, вот она мне - орех на моем языке, я глотаю орех, ощущение 
 переходит мне в горло: сжимается горло, все, что выше, истаяло: мозг, его 
 оболочки, кость черепа, волосы ощущают себя не собой, а изливами пляшущих, 
 себя мыслящих мыслей в громадине безголовых пустот, улетающих на спиралях 
 своих - 
 - крылорогими стаями! 
 Холоднело, легчало пространство былой головы, раскрываясь в спиралях 
 развернутых листьев и веточек: - 
 - спиральное расположение листьев растений 
 теперь вызывает во мне впечатления крепнущей мысли, растущей 
 спиралями, где закон повторения следует - через три, через пять, 
 через шесть: - 
 - цветок розы построен законами пентаграммы, и 
 гексаграмма есть лилия. 
 Мне казалося: - 
 - ничего внутри: все во мне - все во вне: проросло, 
 излилось существует, танцует и кружится, 'я' - 'не-я': все, что 
 было мне мною когда-то, - теперь - 
 - безголовое, проседает во мрак: 
 голова провалилась, в ее месте есть странная сфера биений вокруг единого 
 центра. 
 . . . . . . . . . . 
 Многоочитый, но обращенный в себя круголет переживал себя: - 
 - 'внутрь!' 
 Но это 'внутрь' было - 'вне': 'вне' сидевшего тела, если бы: - 
 - это 
 'внутрь' мне вообразить, сфера влитых излетов - 
 - вовнутрь! - 
 - мне 
 напомнила б: сферу бушующих перьев, мне кроющих сферу горящего 
 лика под нами, ко мне низлетевшего множеством прыщущих крылий: я - 
 - 
 с духом: я - в духе! 
 . . . . . . . . . . 
 Сидит безголовое тело, сложило оно мертвеневшие ручки на креслице, 
 сидит себе - так себе, вне себя, и - само по себе: - 
 - вот оно: Кот Летаев. 
 Где 'я'? И - как так? - 
 - И почему это так, что у него: 'не я' - 'я'? 
 Не было бледно-каштановых локонов, падающих на глаза и на плечи: одна 
 лишь безглавица, и - крыловидно порхала она, точно прыщущий из сияющей 
 чашечки дым: - 
 - 'благослови, владыко, кадило!' 

 ЕЩЕ - ВОТ 

 Еще вот: - 
 - я садился на креслице: чувствовать в креслице: - 
 - отливало 
 все в сердце: набухало во мне тепленевшее сердце, в руках зажигались пожары: 
 ветрами, они выбивали из рук: вылетали из рук мне, как... руки, и эти мне 
 'р_у_к_и и_з р_у_к' изливались под лобик, как... в пару перчаток: - 
 - сказал 
 бы я 
 ныне: - 
 - мои полушария мозга стремительно плавились: и перьями блещущих 
 крылий, разбив черепные покровы, они принимались дрожать: 
 процветать, и мощною прорезью крылий переживалося содержание вне - 
 мысленных ощущений моих: себя водящих чувств: - 
 - переживалися: - 
 - 
 птицею, припадающей к безголовому телу с просунутой длинной шеею - 
 - горлышком! 
 - 
 - в сердце: птица думала сердцем моим, надувало его лучевым излиянием 
 солнца, пролитого в руки, в месте отверженной головы бились крылья, и - 
 водили взмахами: неподвижное тельце являло мне чашу: мысль - 'голубку', 
 вылетала ль, влетала ль голубка - не знаю, казалось: - 
 - многообразие 
 положений сознания относительно себя самого, воображалось: летающим 
 многокружием, многокружие потом размыкалось, оно становилось двулучием с 
 ясным диском в средине, двулучие билось двукрылием, а диск улетал на 
 двулучия: от меня - надо мной, он описывал дуги: летал, перелеты его с 
 головы на постельку, на шкапчик, на стены меня занимали, качался крылами в 
 темнеющем воздухе, и шумно снимался, в сияющих перьях бросался - за мною, ко 
 мне и... в меня, снять мне 'Я' и лететь с ним чрез форточку в бесконечность: 
 - 
 - тысячелетием в тысячелетиях времени! 
 . . . . . . . . . . 
 Котик Летаев, оставленный нами, сидел, проседая во тьму своим 
 креслицем, может быть, видел он: белоснежные блески ресниц - 
 - свет из глаза! 
 - 
 - и может быть: лебединые перья по нем проходили сияющим ощущеньем тепла: 
 сквозь него самого. 
 Комната прояснеет, бывало, он знает -^ летит существо иной жизни, 
 порхать, трепетать, с ним играть. 
 'Мы' же - 'мы'! - 
 - тысячесветием в тысячелетиях времени мы неслись, появлялся Наставник 
 и несся за нами: стародавними пурпурами, и ты, ты, ты, ты - нерожденная 
 королевна моя - была с нами, обнимал тебя я - в моих снах - до рождения: 
 родилась ты потом, долго-долго плутали по жизни, но встретились после: 
 у_з_н_а_л_и д_р_у_г д_р_у_г_а. - 

 - 'Я плакал во сне... 
 'Мне снилось: меня ты забыла. 
 'Проснулся... а слезы все льются 
 'И я не могу их унять'. 

 После встретил тебя: ныне снова - далеко, далеко моя королевна. 
 - Простираюсь к тебе... И - к Наставнику: 
 - 'Вспомните!' 
 . . . . . . . . . . 
 Если бы в этих мигах моих мне взошло полноумие будущих дней и осветило 
 бы то тело и если бы - тело умело бы 'в_и_д_е_т_ь': - 
 - увидело бы: наше небо 
 с землею, Москвою, Арбатом, квартирой и Котиком, проницаемым 
 крыльями невероятной вселенной: вселенная: - 
 - птицею спускалась в 
 него, перед собой она видела - нет, не Котика, а пустую, глухую дыру - 
 - темя 
 Котика! - 
 - в которую - 
 - вот-вот-вот: точно в гроб, оно ринется! 
 Все лежанья сознанья под черепом - странноужасны. 
 . . . . . . . . . . 
 Котик - маленький гробик! 

 ДВУЛУЧИЕ 

 Как бы ни было: - 
 - духа видывал я: он - 
 - сияние, двулучие от него 
 отлетает, два луча бегут вокруг диска, сольются, нагонят друг друга, дух 
 тогда, как звезда, из нее излетает, как выстрел, огромные лезвия лучевые: 
 мне в сердце, дух - меч. 

 'И он мне грудь пронзил лучом 
 'И сердце трепетное вынул, 
 'И угль, пылающий огнем, 
 'Во грудь отверстую водвинул'. 

 А то, раздвоись, закачается дугами крылий, и тихо распустится, точно 
 древо цветами, - своими лучами, и нет его: отдал себя он лучам, а лучи, - 
 - 
 фосфореют, мутнея во мраке, двумя лопастями, как... лилии, знаю я, отчего 
 ангел... с лилией. 
 Лилии возникали во мне, и лилии ли из меня вырастали, в меня ли 
 врастали - не знаю, казалося: я иногда в лепестках, лепестки ясно светятся, 
 облекают собой, я - в одежде из света. 
 Я духовную ризу носил: облекался в одежду из света, воображение 
 облекало в духовность меня, и был в блеске я, знаю я: - 
 - я - сгустился из 
 блеска, меня выстрелил ангел: я - луч, раздвоенный в излучину, ангел себя 
 отдал мне: он во мне, бесконечные годы излучина фосфорически омутневала во 
 мраке двумя полукружьями крылий, и медленно обрастали они костяными 
 наростами... черепа: - 
 - так два полукружия мозга, быть может, сгущенные 
 крылья, если бы развернулись они, - разорвался б мне мозг, он - духовная 
 пряжа, он - чехол, дух тянулся к нему, облекался в него, начинали 
 вздрагивать думы: и Котик Летаев сидел, как... 
 ...Тамара!.. 
 . . . . . . . . . . 
 И - 'Тамара' сидит. И - 'Тамара' молчит. 
 . . . . . . . . . . 
 Про меня говорили одни: 
 - Вот 'талантливый мальчик'... 
 - 'Он - развит...' Другие уже говорили: 
 - 'Он - глуп...' 
 - 'Дурачок...' 
 - 'Все молчит...' 
 - 'Не имеет суждений своих...' 
 - 'Ну, Котик, скажи что-нибудь...' 
 - 'Отчего ты молчишь?' 
 Но, бывало, во мне все сожмется: становится точкою, не умею высказать 
 ничего, все-то думаю: что бы такое придумать: - 
 - слова - кирпичи: чтобы 
 выразить, нужно упорно работать мне в поте лица над сложением 
 тяжкокаменных слов, взрослые люди умеют проворно сложить свое 
 слово. И слышу: 
 - 'Да он не имеет суждений...' 
 И я становлюсь на карачки: виляю им хвостиком, - к спинке приложенной 
 ручкой. И слышу: 
 - 'Вот видите?' 
 - 'Я говорю...' 
 - 'Обезьянка какая-то'. 
 Мне так больно! 
 . . . . . . . . . . 
 Многообразие положений сознания относительно себя самого все танцует, 
 бывало, безобразным, веющим смыслом: летает своим многокружием, как яснеющим 
 диском, во мне, и - размыкается дугами, мысль течет выстрелом странных 
 ритмов, вздрагивает все мое существо: безответно, мгновенно взрывается, не 
 разрешается образом, и - улетает сквозь окна. 
 В голове моей ветер - всегда: повествует мне ветер в трубе: о летающем 
 космосе. 
 - 'Ну-ка, ну-ка - скажи'. 
 Немота тяготит. 
 Что сказать? 
 - 'Глупый мальчик: не развит!' 
 А как мне развиться? Мамочка запрещает развиться, развитие - страшно, 
 быть - глупеньким мне. 
 Я поплачу. 
 Штанишки не в пору: теснят они, жмут меня, хожу я матросом - с огромным 
 и розовым якорем, но... без слов, и, отвечая на ласки, я трусь головою о 
 плечи, из-под бледно-каштановых локонов дозираю я мир: о, как странно! 
 Нет, не нравится мир: в нем все - трудно и сложно. 
 Понять ничего тут нельзя. 

 БЕАТРИСА ПАВЛОВНА БЕЗВАРДО 

 Тетя Дотя - бедная, и - бедная бабушка, мне их жаль: бедные - тетя Дотя 
 и бабушка! 
 А были - богаты. 
 Оттого-то они все у нас: и обедают, и ночуют, то - одна, то - другая, а 
 то - обе вместе, и - ссорятся вместе, мы-то вот: ночевать никуда не 
 пойдем... 
 Тетя Дотя на службе, на Брестской железной дороге, и ходит на станцию - 
 ночевать: через два дня - на третий, а бабушка вяжет косынки: костяными 
 крючками, и когда пуст наш дом, у нее в глазах пойдут пятна, и вот только 
 поэтому она потянется в кухню: заводит тары-бары: - о том, как она была... в 
 соболях, и в какие ленты рядилась, и в какие кареты садилась, и как из 
 Ирбита она получала в подарок меха чернобурой лисицы - 
 - бабушке выход на 
 кухню был нашей мамочкой воспрещен, но, бывало, бабушка в кухне Петровича, 
 Афросиньина мужа, угащивала табачком, раскуряемой 'п_у_т_а_н_о_й 
 к_р_о_ш_к_о_й'. 
 Тетя Дотя и бабушка проживают в квартирке о трех только комнатах, 
 платят двадцать пять рублей серебром, да еще - с дядей Васей, с чиновником, 
 он ходит в Палату с портфелем под мышкой, с кокардою на околышке козырька и 
 с двумя бакенбардами, его прозвище - англичанин, он еще все выпивает... с 
 Летковым, и этот самый Летков - р_о_к_о_в_о_й ч_е_л_о_в_е_к. 
 Дядя Вася приходит к нам редко: устраивать к_о_н_т_р_ы и обозвать 
 г_е_н_е_р_а_л_ь_ш_е_ю... нашу мамочку, это просто не то, просто черт знает 
 что, это все - Беатриса Павловна Безбардо, и - говорят на ушко. 
 А что 'это все', о чем на ушко? 
 Беатриса Павловна Безбардо? 
 И никто - ни за что: а не то - произойдет замешательство: тетя Дотя 
 надуется и жалобным голосом примется нам описывать печальное положение своей 
 жизни, а бабушка - плачет. 
 Папа же - им обоим: 
 - 'Вы, Василиса Михайловна, да и вы, Евдокия Егоровна, - вы, скажу вам, 
 вы Василия-то Егорыча, знаете, оставьте в покое, он - молодой человек, 'это 
 все' - так в порядке вещей, и потом - это 'все' так давно'. 
 А вот что 'это все'? 
 Протемнели халвою снега, и была всем халва: на лотках у разносчиков, и 
 утекали сосульки на капельках - в слякоть, саночки задевали полозьями 
 слякоть, гнулись старые спины извозчиков в слякоть, и воющим ветром валилось 
 пространство - на землю, и земной шарик бежал во всем этом. 
 Очень страшно: что делать? 

 ВЕСНА 

 Прослякотился и Арбат, уже он обсыхал, отколотили палками мебель, 
 ножичком отскоблили замазку, вынули стаканчики с ядом и валики с ватой, 
 вымыли нам окошко, и солнце заширилось блесколетней за стеклоглазым окошком, 
 огромные краснороги заогневели за крышами - под вечер. Погрохатывало. 
 Раз прошел дождичек: позеленели все крыши, а тугопучные почки открылись 
 - на красноватых жердях, за забориком, где песик песику пробовал усесться на 
 спину: позеленели все жерди, и закричало на нас: Дорогомилово - грохотом, и 
 стало выбрасывать на Арбат: ломовых, фабричных и конки, поехала пестрая 
 фура: 'Шиперко'... 
 Раз стояли мы на железном мосту над бутылочной мутной водой, 
 раздробленной в громкие белоструи, я бросил весенний подарочек, зайчика, - 
 туда, в белоструи, и плачущим привели меня к бабушке, где дядя Вася с 
 Летковым продолжали уписывать кашу с маслом, а черноглавый Летков из-под 
 гущи усов засверкал нам глазами. 
 Мамочка говорила им всем про плохую московскую мостовую, и, разгораясь 
 щеками, вспоминала она Петербург: - 
 - какие красоты там, какая торцовая 
 мостовая, какие гусары, как они говорят, что едят - у Поликсены 
 Борисовны и у Большого Медведя, рассказала про Мариинский театр и 
 про то, как она налила стакан чаю Великому Князю и как Великий 
 Князь играл в карты... - 
 - Бабушка натирала 'П_у_т_а_н_о_й 
 К_р_о_ш_к_о_ю' - табачком шелестящую пачечку гильз, а тетя Дотя - моргала 
 глазами, вздыхала: на железной дороге ей нет: - Петербурга, и нет ей - 
 гусаров, телеграфистки вообще ужасно не ком-иль-фо, а телеграфисты - нахалы. 
 Вот уже принесли калачи, дядя Вася - представьте, - без всякого грубианства 
 стал тихонько наигрывать на гитаре: 

 'Наклонишь ты свою головку, 
 'И на него поглядишь, 
 'Но знаю я твою уловку - 
 'Ты только ревность мою дразнишь'. - 

 - А Летков из-под гущи усов меланхолически подпевал: вот уже они 
 переглянулись и надели пальто. 
 Мое новое платьице - жмет, и мне грустно, и я - вспоминаю: погибшего 
 зайчика, вспоминаю и то, что нам у нас расставлены сундуки, что туда уложено 
 очень многое, что-то нам приготовлено, что-то будет - не знаю: ветрами 
 повалили пространства, уж и гремело над нами, и земной шарик бежал - во все 
 это. Мне очень странно. 

 МРАК НЕИЗВЕСТНОСТИ 

 Знал ли я, что опять мы поедем... - в Касьяново: в изумрудные, кипящие 
 кущи - и к изумрудному пруду, где бегут стальные отливы под липы и ивы, - 
 - и какие пойдут пироги нам с 
 грибами! - 
 - где с огромной террасы под ясными днями будем мы распивать 
 молочко, где самый воздух не воздух, а резедовый настой, где бегут облака - 
 кудластые, растормошенные, ясные, а то дымные, с громом - к бирюзеющей 
 дали, а в воздухе хрусталеет над прудом трескучее крыло коромысла, где из 
 зелени встала - стародавним каменным шлемом и моховатым лицом: однорукая 
 статуя со щитом, где желтеют маслята и где композитор Чайковский проживает 
 от нас в четырех верстах: в Фроловском, где Иван Иваныч Касьянов в горьком 
 запахе роз проповедует нам печально про восстание всех против всех и про то, 
 что нас всех перережут, где по огромной аллее, потрясая в воздухе 
 д_у_р_а_н_д_а_л_о_м, ожесточенно забегает папа, не согласный на то, чтобы 
 нас перерезали, где по ночам завывают собаки и совы, а над могильным крестом 
 возникает покойный полковник Пупонин и тихо несется в кустах на Касьяновский 
 парк. 
 Знал ли я, что - 
 - приедет к нам офицер с эполетами, из города Витебска, 
 что, надевший белый свой туго-стянутый китель, будет он проходить в старый 
 парк и рассказывать всем, как за месяц поправился он в касьяновском воздухе, 
 и, отмахнувшись пахучей акацией от танцующих комаров, позабавит нас 
 анекдотами о командире полка и о витебской барышне. 
 Знал ли я: - 
 - что под самую осень, когда по дорожкам закружит, шурша, 
 желтолистие и красноглавый осинник зареет на небе стеклянном, 
 когда - 
 - проступают холодные пятна под окнами каменной дачи и 
 цокает красная белочка, - 
 - офицер с эполетами прихворнет - 
 - и уедет 
 от нас, вдруг на что-то надувшись, с болезнью седалищных нервов... в свой 
 Витебск, и мы переедем за ним: на Арбат. 
 Воспоминание о Касьянове в это лето мне бледно, оно связано более всего 
 с игрою в крокет офицера, с отплясыванием им лезгинки по вечерам, пред 
 зажженным огнем и с болезнью седалищных нервов, которой боялся я долго. 

 РАСПЯТИЕ 

 Мне бессказочно все в этот год, но я переполнен какой-то невнятною 
 правдою, провозгласи ее я - и огромное Слово опустится: в слово мое, и - 
 новые блески зажгутся, и ко мне склоненные старики - папа мой, Полиевкт 
 Андреич Дадарченко, Федор Иваныч Буслаев, Сергей Алексеевич Усов, мой 
 крестный, - огромную правду мою понесут по мирам: затрясут очкастыми 
 головами, и - рявкнут: 
 - 'Воистину так это, Котик!' 
 Но - нем: - 
 - Правду высказать невозможно: она горит в сердце, к 
 которому опускаю глаза - опускаю: смотреть себе в грудку: во мне подымается 
 жест, две ладони подъемлют мне... воздух: у сердца, и этот воздух мне 
 - сладкий. 
 Он - веет в лицо мое. 
 Чем? 
 . . . . . . . . . . 
 Взрослые говорят обо мне, тетя Дотя и Серафима Гавриловна 
 представляются мне очень злыми: они ненавидят огромное Слово, которое 
 спустится в слово мое (я не знаю, когда это будет), распнут меня - 
 - о 
 распятии слышал я. 
 Старики подбежали ко мне: и чего-то ждут, окружают меня добродушною 
 ласкою, вынуждая меня преждевременно развиваться, Полиевкт Андреич 
 Дадарченко мне поет: 
 - 'Ша-ша-ша: антраш_а_!' 
 А Федор Иваныч Буслаев в щетинистой шубе приносит мне сладкой пастилки, 
 подносит мне папа букварик. 
 И - старческий шепот стоит вкруг меня: и мне кажется, что вот-вот они 
 склонятся передо мною с дарами, - таить, молчать, вспоминать какую-то 
 древнюю правду, которой касаться нельзя, которую вспоминаешь безропотно, 
 вспоминаешь, тогда - 
 - об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней змее, о 
 добре и о зле. 
 Папа, Федор Иваныч, Сергей Алексеевич Усов составили себе представленье 
 об Еве и древе, и ждут от меня подтверждения своих слов, воображаю 
 впоследствии я себя стоящим средь них, и мне видится жест мой: - 
 - стою, 
 опустивши ресницы: и - с бьющимся сердцем, две ладони - ладонь под 
 ладонью! - все силятся приподнять в сердце данное слово: мне к 
 горлышку, в горлышке что-то теснит, и слеза ясно зреет, но слово - 
 не поднято, в полуоткрытый мой ротик повеяло сладким ветром моим: 
 две ладони приподняли к ротику - только воздух пустой: слова нет, 
 я - молчу... - 
 - И мне грустно: я ничего не скажу, если бы я и 
 сказал, то слова мои обманули бы их, отвергая дары, потому что я знаю, что 
 знаю: мне кусочек рябиновой пастилы не говорит ничего, пастила будет 
 съедена, и от этого ничего не случится, скажи это я, - знаю я - огорчится 
 мой друг, Федор Иваныч Буслаев, и как сказать папочке, что букварик его 
 непонятен и чужд вовсе мне (откроешь - беззвучно пурпурится буква: н_а_у_к_а 
 б_е_з з_в_у_к_а), как сказать мне, что клоунчик вырос огромнейшим Клёсей и 
 погасил все огни: погасил древо жизни под веками, что чудесная весть - об 
 Адаме, о рае, об Еве, о древе, о добре и о зле! - лишь пустой особняк в 
 глубине Трубниковского переулка... 
 . . . . . . . . . . 
 Я себя вспоминаю поникшим: мне грустно, дары окружающих меня ласкою 
 греющих стариков лишь обломки... рухнувших космосов и стародавних громад, о 
 которых давно повествует мне ветер в трубе, что их - нет: и туда, в это 
 'нет', побежал земной шарик, букварик мне их не вернет. 
 . . . . . . . . . . 
 Между тем: уже бабушка, тетя Дотя и старая дева, Лаврова, обижены 
 ожиданьями, и когда они не исполнятся, то есть - 
 - когда косматая стая 
 старцев, шепчась и одевая печально шершавые шубы, уйдет от меня, 
 то - 
 - то придвинется стая женщин с крестом: положит на стол, и 
 меня на столе, пригвоздит ко кресту. 
 . . . . . . . . . . 
 О распятии на кресте уже слышал от папы я. 
 Жду его. 

 ----- 

 ЭПИЛОГ 

 Миг, комната, улица, происшествие, деревня и время года, Россия, 
 история, мир - лестница расширений моих, по ступеням ее я всхожу... к 
 ожидающим, к будущим: людям, событиям, к крестным мукам моим, на вершине ее 
 - ждет распятие, мое платьице из пунцового шелка, отсюда, из этого мига, мне 
 кажется: багряницей моею, мне кажется: я тащу на себе деревянный и плечи 
 ломающий крест, стая воронов обгоняет меня, задевая крылами, в клювах их все 
 железные гвозди: проткнутый, я повисну на них, представляется мне: ветер 
 рвет багряницу, под бременем падаю я, у ног моих яма, с годами она зарастает 
 невнятными травами. 
 Ступень за ступенью открыта мне спереди: 
 Ожидают меня. 
 Ожидают меня: мои новые миги, и - новые комнаты - 
 - комнаты, комнаты! - 
 - 
 из которых назад мне вернуться нельзя: и глаза мои расширяются, и невидящим 
 взором гляжу я в пространство: происшествия нарастают деревней и временем 
 года, шумы времени ожидают меня, ожидает Россия меня, ожидает история, 
 изумление, смятение, страх овладевают: история заострилась вершиной, на 
 ней... будет крест, я поставлю его: будет он мне последней ступенью к 
 огромному миру, на нее... должно взлесть, под ногами моими мне будет 
 сумятица жизни, толпа, на которую буду взирать я невидящим взором, обнимая 
 руками огромные перекладины дерева. 
 Мое слово могло бы родиться не прежде. 
 Пройдут за ступенью ступень: миг, комната, улица, происшествия времен 
 года, Россия, история, мир. 
 Это все - впереди. 
 Позади же действительность, о которой я думаю ныне, что она - не 
 действительность, но она и не сон. 
 - 'Что в_с_е э_т_о?' 
 - 'И - где о_н-о было?' 
 Если бы ощущения эти остались мне в моих будущих днях, если б в темное 
 это место взошло полноумие моих будущих дней и осветило бы мне восстание 
 моей младенческой жизни, тогда бы - 
 - в месте сознания бы оказался провал, сознания в нашем смысле, где - 
 - (что-то мучилось красным пожаром, в мучении вспыхнуло 'я' - мое 'я', 
 исходя в окрыленных огнях, как в крылах) - 
 - вспыхнуло Солнце, Око, и, меня отторгнувши, из меня излетело, оставив 
 связь блесков, между собою и мною: мои комнаты Космоса! 
 Мои комнаты Космоса мне остались под веками долго! в годах угасали они. 
 Они вспыхнули - после. 
 . . . . . . . . . . 
 Я прошел состояние тепловое: внутри его вспыхнуло Солнце, снялось, 
 взлетая яснеющим диском и освещая меня, как луну, - стародавними мифами, 
 внутри них вытверделась земля: в ней живет ныне 'я'. 
 Знаю я, - будет время: - 
 - (когда оно будет, не знаю) - 
 - буду разъятый в 
 себе, с пригвожденным, разорванным телом, душою, - в разрывы 
 страданий моих устремлять долгий взор, задымятся события мне 
 стародавними клубами, отверденелый мой корост рассядется надвое: и 
 полукружие снов вновь нальется: яснеющим диском, полетит ко мне 
 диск (будто бросится солнце на землю), сжигая меня. 
 Вспыхнет Слово, как солнце, - 
 - это будет не здесь: не теперь. 
 Самосознание мое будет мужем тогда, самосознание мое, как младенец еще: 
 буду я вторично рождаться, лед понятий, слов, смыслов - сломается: прорастет 
 многим смыслом. 
 Эти смыслы теперь мне: ничто, а все прежние смыслы: невнятица, шелестит 
 и порхает она вокруг древа сухого креста, повисаю в себе на себе. 
 Распинаю себя. 
 Стая воронов черных меня окружила и каркает, закрываю глаза, и в 
 закрытых ресницах: блеск детства. 
 Перегоревшие муки мои - этот блеск. 
 Во Христе умираем, чтоб в Духе воскреснуть. 

 1915 г. 

 ПРИМЕЧАНИЯ 

 Печатается по изданию: Андрей Белый. Котик Летаев. Повесть. Пг.: Эпоха, 
 1922. 
 С. 434. Эон - термин древнегреческой философии, означающий - 'жизненный 
 век', 'вечность'. 
 С. 440. Архитрав - архитектурный элемент: вместе с фризом и карнизом 
 образует антаблемент - верхнюю горизонтальную часть здания, опирающуюся на 
 колонны. 
 С. 452. Анаксимандр (ок. 610 - после 547 до н. э.) - древнегреческий 
 естествоиспытатель, географ и натурфилософ. 
 С. 454. Огонь Гераклита - Гераклит Эфесский (ок. 520 - ок. 460 до н. 
 э.) - древнегреческий философ-диалектик, считал, что первоначало сущего - 
 мировой огонь, который есть также душа и разум, путем сгущения из огня 
 возникают все вещи, путем разжижения в него возвращаются. 
 С. 460. Вейка - мелкое сито для просеивания муки. 
 С. 462. Сублиминальное поле - по теории З. Фрейда, сублимация - 
 психический процесс преобразования и переключения энергии повышенно 
 эмоциональных влечений на цели социальной деятельности и культурного 
 творчества. 
 С. 467. Крамеровские этюды - Крамер Иоганн Баптист (1771-1858) - 
 немецкий пианист, композитор и педагог. Его этюды были распространены как 
 пособие для развития фортепьянной техники. 
 Черни Карл (1791-1857) - австрийский пианист, педагог и композитор, 
 глава венской пианистической школы, учитель Ф. Листа. 
 С. 471. Корибанты - мифические фригийские жрецы, в диком воодушевлении, 
 с музыкой и танцами отправлявшие служение великой матери богов. 
 Атонические культы - культ хтонических божеств - т. е. тех богов у 
 древних греков, которые так или иначе были связаны с производительными 
 силами земли или с подземным миром. Хтонический культ очень древний, в нем 
 много архаического, что дало основание некоторым ученым считать его исходным 
 пунктом для всей греческой религии. 
 Фалес (ок. 625 - ок. 547 до н. э.) - древнегреческий мыслитель, 
 родоначальник античной философии и науки. 
 Эмпедокл из Агригента (ок. 490 - ок. 430 до н. э.) - древнегреческий 
 философ, поэт, врач, политический деятель. 
 С. 479. Лагранж Жозеф Луи (1736-1813) - французский математик и 
 механик. 
 С. 483. Жезл Аарона - Аарон - ветхозаветный первосвященник. Состязаясь 
 с египетскими жрецами в чудотворстве, превратил свой посох в змею. 
 С. 485. Опопонакс - ароматическая смола. 
 С. 488. Конгруировать (от лат. congruens - соответствующий) - 
 совпадать, соответствовать. 
 С. 490. Океан - в греческой мифологии божество одноименной реки, 
 омывающей землю. На крайнем западе омывает границу между миром жизни и 
 смерти. 
 Титан - в древнегреческой мифологии титаны - боги первого поколения, 
 рожденные землей Геей и небом Ураном. 
 С. 513. Треченто, кватроченто - периоды итальянского искусства: XIV в. 
 - переход от готики к Возрождению и XV в. - расцвет культуры Раннего 
 Возрождения. 
 С. 514. Дарбу Жан Гастон (1842-1917) - французский математик, 
 иностранный член-корреспондент Петербургской академии наук. 
 Пуанкаре Жюль Анри (1854-1912) - французский математик, физик, философ, 
 иностранный член-корреспондент Петербургской академии наук. 
 Вейерштрассе Карл Теодор Вильгельм (1815-1897) - немецкий математик. 
 Иностранный член-корреспондент и почетный член Петербургской академии наук. 
 С. 520. Пифагорова гармония сферы - античное эстетико-космологическое 
 учение, выдвинутое Пифагором (VI в. до н. э.). 
 Космос - ряд небесных сфер, каждая из которых издает свой музыкальный 
 звук. Расстояние между сферами и издаваемые ими звуки соответствуют 
 гармоническим музыкальным интервалам. 
 С. 539. Аггел - вестник, дух бесплотный, одаренный умом, волею и 
 могуществом, высшим, чем у человека. 
 С. 541. Теплота - здесь: - вино для причастия. 
 С. 566. Пентаграмма - в средние века распространенный магический знак - 
 правильный пятиугольник, на каждой стороне которого построены равнобедренные 
 треугольники, равные по высоте. 
 Гексаграмма - правильный шестиугольник, в средние века ему также 
 придавалось магическое значение.