Павел Сурожский
Павел Сурожский
Костер
Костер
* * *
—————————————————————
Костер, Сурожский Павел Николаевич, Год: 1912
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Студенцов лениво мял в руках газету и, позевывая и морщась, бегло просматривал фельетон, написанный в модернистском стиле, когда его окликнули:
— Михаил Петрович!
Голос был женский, сочный, немного ленивый.
Студенцов поднял глаза, обернулся. Он сидел на последней ступеньке крыльца, в тени, в легкой чесучовой рубахе, подвязанной голубым поясом с большими махровыми кистями.
Вся освещенная мягко греющими лучами солнца, стояла невдалеке девушка в белой с черными крапинками кофточке, стройная, немного полная, c здоровым свежим лицом. Волосы были заплетены в одну косу и лежали золотым жгутом на голове, открытая шея и руки золотились здоровым летним загаром.
Студенцов встал, улыбнулся.
— Здравствуйте, Марья Александровна, — сказал он, протягивая руку. — Вот хорошо, что пришли. Скука адская, а тут еще жара, мухи. Садитесь, пожалуйста, вот тут, на ступеньке, здесь чисто и тени больше.
Голос был ленивый, спокойный и трудно было угадать — доволен Студенцов или нет приходу девушки.
Марья Александровна села, обмахнулась платком и серыми внимательными глазами посмотрела на Студенцова. Полное выбритое лицо с маленькими усиками, низкий широкий лоб, низко остриженные волосы. Глаза спокойные, ленивые, с где-то в глубине дремлющими огоньками.
Студенцов производил на Марью Александровну двойственное впечатление. Когда она думала о нем или представляла его себе, он казался ей интереснее, лучше. Чувствовалось в нем что-то невысказанное, затаенное и это привлекало, тревожило воображение. Но вблизи, при встречах, когда Студенцов спокойным голосом начинал говорить обыденные вещи, это ощущение значительности как-то исчезало, и Михаил Петрович казался заурядным, простым, ординарным. Было что-то ленивое, тупо-спокойное в выражении его лица, в голосе, в мыслях, как у человека, для которого уже завершился круг развития, и это казалось странным даже неприятным. Ведь ему только 25 лет, и он еще не закончил образования.
Вот и сейчас от жары или от лени, но у Студенцова был почти неприятный вид: казался он вялым, сонным, усталым, и Марья Александровна пожалела, зачем пришла.
— Что поделываете? — спросила Марья Александровна, прикрывая платьем туфли с низким вырезом, открывавшим светлопалевые чулки.
— Ничего, по обыкновению, — промолвил Михаил Петрович, лениво потягиваясь. — Да и что можно делать в такую жару? Лень даже газету пробежать. Взял в руки — и скучно стало. А вы что?
— Немного занималась, потом написала письмо. Ну — обедала, читала. А теперь вот зашла за вами, чтобы пойти погулять.
Михаил Петрович поморщился:
— Опять вы меня потащите за тридевять земель?
— Господи, какой вы ленивый, — ужаснулась Марья Александровна. — Вам трудно с места сдвинуться. Вы скоро совсем расплыветесь.
— От жары, Марья Александровна. Прямо — яко воск от лица огня… Ну, да пойдемте уж. Куда прикажете?
— Ну, в лес — что ли. Там прохладно.
— В лес, в степь, в болото — всюду готов следовать за вами, как верный пес. Вот только шляпу возьму.
Студенцов встал, медленно поднялся на крыльцо и через минуту вернулся в шляпе, с палкою в руке:
— Ну, пошли.
Марья Александровна встала, отряхнулась, поправила прическу.
Они вышли со двора. Низкое солнце ударило им прямо в глаза красновато-пыльными лучами, но они свернули и пошли по теневой стороне дороги, под густыми вязами, бросавшими длинные тени на низкий скошенный луг.
Студенцов шел без особого удовольствия. Марья Александровна не производила на него большого впечатления. Она была молода, недурна, обладала цветущим здоровьем. Ее темные пышные волосы и ярко-пунцовые губы говорили о том, что в ней где-то глубоко дремлют сильные чувства, которые, может быть, проснутся когда-нибудь, вспыхнут опасным пожаром, но наружно Марья Александровна была холодна, спокойна, трезво-умна. Студенцову она казалась недостаточно женственной, грубоватой. У нее такие широкие, почти мужские руки и голос низкий, сильный, лишенный певучей мягкости. Когда Студенцов думал о женщине, она представлялась ему хрупкой, нежной, с тонкими изящными чертами, мягким голосом и теплым блеском в глазах. Как-то на одной из вечеринок Студенцов встретил девушку, которая поразила его. Она не была особенно красива — тонкая фигура, милое девичье лицо, — но какое-то облако нежной женственности окутывало ее. Было что-то трогательное в чистом блеске глаз и линиях свежего тонко очерченного рта. Он познакомился, танцевал с нею, но тогда же узнал, что девушка принадлежит другому. Больше он не встречался с нею, но образ ее сохранился в памяти и всплывал часто еще более просветленный и чистый.
Марья Александровна не могла поразить его воображения. С ней приятно было встречаться, поболтать, поговорить даже о серьезных вещах — была она умна, много читала, но ухаживать за нею ему не приходило в голову. Она была дочь священника, воспитывалась в духовной школе, и Студенцов часто, шутя, говорил, что из нее выйдет хорошая матушка.
— Ну, что ж, — отшучивалась Марья Александровна, — быть хорошей матушкой вовсе не так плохо. А вот посмотрим, какой из вас будет врач. Приемы у вас будут, конечно, раз в неделю и от всех болезней одно какое-нибудь средство — ну, aquae distillatae, что ли.
— Смейтесь, смейтесь, а вот мне, пожалуй, придется еще лечить вас от ожирения, которое вы наверно приобретете через пять лет, сделавшись матушкой.
Дорога шла через луг, на котором стояли копны свежего сена. Их, верно, сложили недавно, вчера или сегодня, они еще топорщились и не осели. На одной из них, близ дороги, сидел коршун и сторожко водил по сторонам круглыми злыми глазами. Когда Студенцов и его спутница приблизились, коршун взмахнул крыльями, сорвался с копны и полетел по направлению к роще, куда вела дорога.
Студенцов снял шляпу, помахал ею возле лица и спросил:
— Вам не жарко?
— Нет, — сказала Марья Александровна. — Я в легком.
Он посмотрел на ее белую кофточку. Сквозь тонкую ткань просвечивали розовые линии рук, круглые плечи и небольшой выкат на груди, закрытой белым кружевом сорочки.
‘Она недурно сложена’, — подумал Студенцов, и это как-то бросилось ему в глаза впервые.
Подошли к роще. Стройные белостволые осины мешались с кленами и вязами, и все это было освещено красноватым светом низкого солнца, которое отсвечивало на листьях, на нитях паутины, на белых осиновых стволах. В гущине уже кричали и возились в черных гнездах грачи, и много их тянулось со всех сторон к роще с полными зобами тяжело, устало.
Вошли в прохладу, в тень, и сразу стало как будто легче идти. Золото заката светилось там и сям на траве, на дороге. Лиловые колокольчики выглядывали из травы. Шершавая зелень ежевики вилась вокруг стволов.
Заблестела вода. Дорога привела к мосту, переброшенному через речку. По ту сторону стоял лес густой, высокий, взбиравшийся на бугор, белевший своей лысой вершиной.
Марья Александровна взошла на мост, посмотрела на реку, влево, где торчали высокие камыши и сказала:
— Досифеич, по обыкновению, рыбу ловит.
— Где?
— А вон на изгибе.
Студенцов прищурил близорукие глаза и рассмотрел в камыше какую-то черную фигуру, неподвижно торчавшую у воды.
— Это у него мания. Ведь, поди, и рыбы никакой нет, а мучит себя человек, жарится на солнце.
— Вчера двух окуньков поймал, — засмеялась Марья Александровна. — Принес домой, а дьяконица выбросила их. Так куда рассердился. Целый час рукавами махал.
— Психоз, — промолвил Студенцов и, приложив руки ко рту, крикнул:
— Хорошо клюет, отец дьякон?
Черная фигура в камышах шевельнулась, замахала руками, и по этим судорожным движениям видно было, что он умоляет не кричать.
— В лес? — сказал Студенцов, искоса взглянув на Марью Александровну.
— Да, пройдемся немного.
Река была тихая, зеркально чистая, и отражались в ней четко камыши и деревья на берегу. Возле гнилых подпорок моста плавали стаи мелкой рыбы. Бегали у берегов водяные паучки, быстро перебирая ножками. Комариная стайка гудела над головой тонко и назойливо.
Перешли мост и свернули направо, в лес, по узкой, заброшенной дороге. Густые вязы, клены и ясени с узорчатой, сквозящей листвой стояли густо, щетинисто, немного наклонившись в сторону реки, словно их тянули из гущины леса свет и вода. Между деревьями буйно и сочно росли кустарники, бурьян, ползучие, цепкие травы. Было здесь прохладно, тихо, солнце уже не проникало сюда и только по верхушкам ясеней струилось золото закатных лучей.
Студенцов закурил папиросу и, выпустив струйку дыма, спросил:
— Ну что, занимаетесь?
— Да, понемножку.
— Решили твердо идти на курсы?
— Решила. Отец все морщится, — должно быть, денег жаль. Я его уверяю, что мне только на первое время, а там буду зарабатывать, да он плохо верит. Шла бы, говорит, лучше замуж.
— И то правда, — усмехнулся Студенцов.
— Не говорите глупостей, — строго сказала Марья Александровна.
— Почему глупостей? Для девушки замужество — важнее всяких курсов.
— Вы рассуждаете, как наша просвирня, — досадливо сказала Марья Александровна и, сделав старческое лицо, пропела:
— Лишь бы женихи, а замуж иттить завсегда надоть.
— Ваша просвирня рассуждает здраво. Наши девушки так воспитываются, что только замужество вводит их в круг полной жизни.
Марья Александровна помолчала и сказала серьезно:
— Замуж выйти можно только тогда, когда полюбишь, а это не так просто и легко. Я другого брака не признаю. В нашей духовной среде часто заключают браки по расчету, по практическим соображениям, но ведь это же уродливо, безобразно. Брак должен быть совершенно свободен и чужд практических соображений.
— У вас институтские взгляды, — улыбнулся Студенцов. — Нельзя, вступая в брак, думать только о любви. Нужно подумать и о том, чем жить, как устроить свою жизнь, чтобы она с первых же дней не показала вам свои острые зубы. А тут именно нужны практические соображения.
— Но это не главное.
— В браке все главное, все нужно учесть.
Заспорили и незаметно дошли до полянки, которая сбегала вниз, к реке. Кругом стояли деревья, берег был песчаный, низкий, у воды лежал серый камень.
— Дальше не пойдем, — сказала Марья Александровна. — Присядем здесь немного.
Они сели на берегу, на зеленой травке. Уже сгущались сумерки. Вода была тихая, темная и как бы подернутая маслянистым налетом. На противоположном берегу, подмытом весенними водами, тоже громоздился лес. Как раз напротив, склонившись к воде, стоял старый клен, обнажив свои толстые кривые корни, готовый упасть. Кругом стояла зеленая, быстро темневшая стена старого леса. Виден был только клочок неба вверху, бледно-голубого, мутного, чуть окрашенного к западу вечерней зарей.
Студенцов и Марья Александровна сидели некоторое время молча. Их охватила какая-то истома отдыха. Говорить не хотелось, мысли смутно бродили в голове, не выливались в слова. Они были достаточно знакомы, чтобы не чувствовать неловкости во время молчания, оба к тому же не были особенно болтливы. Такие моменты выпадали у них часто.
А может быть способствовала молчанию лесная тишина, которая обволакивала безмолвием деревья, воздух и воду. Слышно было только, как далеко в роще кричали грачи, устраиваясь на ночлег, да тонко зудели над полянкой комары, да еще кузнечики робко цвиринькали в траве, налаживаясь к ночному концерту.
— Знаете, как это место называется? — сказала Марья Александровна.
— Нет!
— Девичий плес.
— Странное название, — улыбнулся Студенцов. — Что здесь русалки водятся, что ли?
— Нет. Лет десять тому назад здесь утонула девушка. Вот и назвали так.
— Причина, конечно, романическая?
— Да, ее бросил любимый человек.
— Ох, уж эти девы, — с легкой иронией вздохнул Студенцов.
— Причина, конечно, неосновательная, — пожала плечами Марья Александровна, — и я бы, например, никогда и ни при каких обстоятельствах не прибегла бы к самоубийству, потому что слишком люблю жизнь и верю в свои силы. Но надо считаться с натурой, с организацией. И притом женщины, надо сознаться, часто бывают глупы в сердечных делах.
— Вот это вы умно сказали, — воскликнул Студенцов.
— Они придают, — продолжала Марья Александровна, — слишком большое значение чувству, слишком переоценивают его. Не стоит мужская любовь, по большей части мелкая, грубо чувственная, ни больших жертв, ни тех мучений, с какими обыкновенно любят женщины.
— У вас спокойная, холодная натура, потому вы так и рассуждаете, — промолвил Студенцов. — Впрочем, это, я думаю, только до первого серьезного увлечения, а там вы запоете другое.
— Ну, едва ли…
Студенцов закурил папиросу и, не гася спичку, поднес ее к траве. Вспыхнула одна сухая травинка, за ней другая. Тонкой золотой змейкой побежал по траве огонек.
— Как красиво, — сказала Марья Александровна, следя за горящими травинками.
— Знаете что? — сказал Студенцов, оживляясь. — Давайте зажжем костер.
— Давайте, если вам не лень, — промолвила Марья Александровна.
— Но вы должны помогать мне.
— Ладно. А не пора ли нам домой?
— Нет, еще рано, только что стемнело. Ну, давайте работать, Марья Александровна. Собирайте хворост, камыш, всякие горючие материалы.
Оба встали и засуетились. Два белых пятна бродили в густых сумерках по поляне, то склоняясь к траве, то распрямляясь. Иногда сходились вместе, как бы сливались в одно, и тогда слышался говор и смех, четкий и звонкий в настороженной тишине.
— Эту ветку я нашла.
— Извините, я первый увидел.
— С вашими глазами? Уж лучше бы молчали.
— Я в темноте хорошо вижу.
— Проваливайте.
Две руки одновременно тянутся к ветке, хватают, отталкивают одна другую и начинается веселая возня.
— Только потому, что вы женщина, уступаю вам, а ветка по-настоящему моя.
— В вас говорит ваша лень. Работайте, работайте!
Натащили кучу хвороста, сложили посреди полянки и зажгли. Огонь робко затрещал вначале, забегал красными язычками между хворостом. Он словно искал, нащупывал сухие веточки, чтобы по ним пробраться во все уголки костра. Окуриваясь дымом, подымался все выше, и красные языки росли, крепли, разветвлялись. Полетели вверх, в сгустившуюся синеву, колючие искры, и, казалось, их глотала вечерняя темнота. Пахучий терпкий дым заколыхался, потянулся вверх синими струйками, вспугнул комариные стайки, гудевшие над полянкой.
— Пошел, пошел, — весело говорил Студенцов, ковыряя хворостиной огонь. — Славно горит, вот только дыму много. Это вы, Марья Александровна, сырых дров насобирали. Люблю огонь. В нем есть что-то чародейное, колдовское. Посмотрите, как все преобразилось кругом.
Оба оглянулись.
Костер разгорелся и длинные языки пламени стали врезываться в темноту, разбрасывая веселые пригоршни искр. И вся поляна ожила, затрепетала. Огненные блики заиграли на деревьях, на кустах, на траве. Длинные тени запрыгали по поляне, они то убегали, то приближались, словно им хотелось прикоснуться холодными руками к огню. Небо потемнело, стало далеким, бездонным, и темнота сгустилась, выползла из леса, легла на воде и стала сторожить, когда потухнет костер.
Но костер разгорался все ярче. Сонно и безмолвно стояла река. У самого берега схватывались на воде красновато-блеклые зайчики, а дальше лежала темнота, и лес на другом берегу только изредка, при сильных вспышках костра, обозначался неясно и исчезал.
— Люблю огонь, — говорил оживленно Студенцов, подбрасывая хворост. — Во мне, должно быть, живет душа огнепоклонника. Когда я вижу костер, в темноте, среди ночи, меня охватывает какой-то дикий восторг. Я готов прыгать, танцевать, бесноваться. Я по натуре человек спокойный, ленивый, но при виде огня в меня вселяется какой-то бес, и я готов ходить на голове, дурачиться вовсю.
Марья Александровна смотрела на него с улыбкой и любопытством. Перед ней в самом деле был как бы другой, преображенный Студенцов, — с живым, возбужденным лицом, искрящимися глазами и звучным голосом. И теперь он вдруг показался ей таким, каким она представляла его себе, когда думала о нем.
— Я тоже люблю огонь, — с улыбкой сказала Марья Александровна, — но бесы в меня не вселяются и я остаюсь спокойна.
Студенцов посмотрел на нее долго, внимательно и сказал:
— Ваше лицо опровергает ваши слова. Я никогда не видел у вас таких глаз, они сейчас светятся, как огоньки.
Марья Александровна вспыхнула, смутилась и улыбнулась вместе, и сказала:
— Не говорите лишнего.
Они сидели друг против друга, и пламя костра, капризное, неровное, ярко освещало их. Студенцов смотрел на Марью Александровну — лицо у нее то вспыхивало, то покрывалось тенью и каждый раз как бы меняло свое выражение, — и вдруг его потянуло к ней. Эта белая кофточка с сквозными рукавами, туго обтянувшая красивую выпуклую грудь, мягкие линии рук, — милое розовое лицо, огоньки глаз, слегка разбившиеся волосы, — все это стало вдруг таким привлекательным, неотразимым, озарилось каким-то новым светом.
Он подвинулся к Марье Александровне близко и, глядя ей в глаза, сказал с сдержанной порывистостью:
— Когда я вижу огонь, во мне пробуждается первобытный человек. Когда-то наши предки собирались вокруг костров, пели, танцевали в религиозно-мистическом экстазе, отдавались любви со всею силою первобытных инстинктов, — словом, переживали счастливейшие моменты. Мне кажется, что нам, усталым, рассудительным детям XX века, следовало бы хоть изредка, хоть раз в год, в дни пышного расцвета весны или лета, давать волю здоровым, заложенным в нас самой природой инстинктам, сбрасывать хоть на короткое время нудную личину современности, быть непосредственными, свободными… Как хорошо собираться где-нибудь в лесу, на поляне, жечь костры, веселиться вокруг них, загораться от этих костров буйным, первобытным весельем. Иванов день уже прошел, но мы сегодня зажгли костер, ночь такая чудесная и лес закрыл нас от всего мира. Давайте, Марья Александровна, поклонимся огню, сожжем в нем все наши условности, всю навязанную нам воспитанием сухость и трезвость. Давайте прыгать через костер.
Он поднялся и просто, по-товарищески, потянул Марью Александровну за руку. Девушка медленно встала и, стоя возле него, сказала с затаенной тревогой:
— Вы и в самом деле сегодня какой-то бесноватый.
Она смотрела на Студенцова тревожно, возбужденно. Свет костра, пестрота огненных бликов, пугливо бегающие тени, безмолвие леса, утонувшего в темноте, горячие, возбужденные глаза Студенцова и голос, пониженный до шепота, — все это разбудило в ней что-то новое, беспокойное, отчего сладко заныла грудь и дыхание стало тревожным, порывистым. Она медленно высвободила свою руку из рук Студенцова и отступила шага на два.
— У нас кончается топливо, давайте соберем еще, — сказал Студенцов,
— Не довольно ли? — отозвалась нерешительно Марья Александровна.
— Нет, нет, мы будем прыгать через костер.
Он взял под руку Марью Александровну, и оба пошли через поляну к лесу. Бежали впереди две черные длинные тени и ноги тонули в темноте. У Марьи Александровны сильно стучало сердце, рука Студенцова жгла ее руку, и тонкая ткань рукава только раздражала. Она хотела было освободиться, но оступилась, попала ногой в выбоину и чуть не упала. Студенцов подхватил ее, но так неловко, что почувствовал под рукой ее грудь, теплую, нежно-упругую. И все как-то сразу завертелось в его глазах — поляна, костер, деревья, фантастично дрожавшие при свете пламени. Он засмеялся коротко, нервно и почувствовал, что дыхание стеснилось в груди и что-то сладкое, блаженное проплыло по всему телу.
Марья Александровна потирала рукой правый бок — то самое место, где только что лежала рука Студенцова.
— Вы не ушиблись? — участливо спросил Студенцов, глядя на нее мерцающими в темноте глазами.
— Нет, только испугалась. Мне показалось, что падаю куда-то в овраг.
Она все потирала правый бок, точно его обожгло прикосновение руки Студенцова, и дыхание у нее было неровное, порывистое.
Вошли в лес, стали искать сушняк. Мешали кустарники и трава. Марья Александровна двигалась осторожно, точно боялась наступить на что-нибудь опасное — змею или лягушку.
— У меня под ногами дрова, но я боюсь взять их, — сказала она.
— Где, где? — отозвался Студенцов.
Он наклонился, стал шарить руками по земле и поймал ногу Марьи Александровны в легкой с низким вырезом туфельке и тонком чулке.
Марья Александровна вскрикнула, потом засмеялась. И в смехе проскользнуло что-то призывное, раздражающее.
Студенцов быстро выпрямился, точно разогнулась вдруг стальная пружина, придвинулся к Марье Александровне вплотную, так что колени его уперлись в ее ноги, обнял ее и стал целовать.
— Что вы делаете? Уйдите! — вымолвила Марья Александровна, стараясь освободиться.
Но он не пускал. Он видел только ее глаза, тревожные, льнущие к нему, как бы завороженные, чувствовал близость и теплоту ее слабо сопротивлявшегося тела и обнимал ее все крепче, мешая торопливые поцелуи со словами:
— Ничего, ничего…
Костер уже потух, было поздно и светила луна, когда они ушли с полянки.
Лунный свет, дробясь между ветвями, падал на дорогу белыми пятнами, светясь в темноте, точно клочки ваты. Все такая же была тишина и только заливались в траве кузнечики.
Студенцов и Марья Александровна шли молча. Марья Александровна все ускоряла шаги и Студенцов немного отставал, не успевая. Он предложил Марье Александровне руку, но она отказалась. Было у обоих чувство большой неловкости и не находилось слов, чтобы прервать молчание.
Подошли к мосту. Здесь было светло. Золотой круг месяца лежал на воде и тихие посеребренные камыши сладко дремали. Тень от перил лежала на средине моста, разбросанные там и сям соломинки светились, как золотые.
Студенцов взошел на средину моста, остановился и сказал:
— Марья Александровна, мы должны повенчаться.
— Зачем? — холодно спросила девушка. Лицо ее было в тени, казалось строгим, темным и холодно отсвечивали большие, тревожно замкнутые в себе глаза.
— Как зачем? — растерянно сказал Студенцов. — Но ведь то, что произошло…
— То, что произошло, было безумие, ошибка, — перебила его Марья Александровна. — Но ради одной ошибки не надо делать другую. Я сказала, что выйду замуж только за того, кого полюблю. Я не люблю вас, Михаил Петрович, да и вы меня, полагаю, тоже.
У Студенцова было растерянное, жалкое лицо, как у человека, получившего внезапную обиду, и глаза то останавливались на лице Марьи Александровны, то бегали по сторонам.
— Но ведь так нельзя. Вы должны считаться и со мной, — возразил он.
Марья Александровна сделала нетерпеливое движение.
— Оставим это, — сказала она, поморщившись. — Мы поступили, как животные. Я не оправдываю ни вас, ни себя. Мы оба одинаково гадки. Не будем больше говорить об этом и не будем видеться. Завтра я уеду отсюда. Прощайте. Пожалуйста, не провожайте меня, я пойду одна.
Она повернулась и пошла быстро по дороге.
У Студенцова был ошеломленный, растерянный вид. Его самолюбие было оскорблено, с ним обошлись гордо, унизительно, на душе был какой-то противный осадок горечи и досады, но он не знал, что сказать, что сделать, и стоял растерянно на мосту с нахмуренным лицом и блуждающими глазами.
— Марья Александровна, — крикнул он вдогонку девушке. — Так, ведь, нельзя… Подождите.
Но она не обернулась. Белое пятно ее кофточки плыло в лунном свете, казалось прозрачным и чистым, как облако.
Студенцов постоял, подумал и вяло пошел через мост по дороге.
‘Когда потухнет огонь, остается мертвая, холодная зола’, — думал он, и ему казалось, что и в душе у него лежит теперь серый комок остывающей золы. Что-то ярко-цветистое сгорело, погасло и осталась куча холодного пепла.
И было тоскливо, досадно. Мертвым глазом светила луна, кругом было тихо, как на кладбище.
1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.