Космополис, Бурже Поль, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 265 минут(ы)

КОСМОПОЛИСЪ.

Романъ Поля Бурже *).

*) Приступая къ печатанію только что вышедшаго романа Поля Бурже, мы находимъ нужнымъ сказать нсколько словъ въ предупрежденіе могущихъ возникнуть, по этому поводу, недоразумній и ошибочныхъ заключеній. Въ первой же глав романа съ достаточною опредленностью чувствуется, въ какую сторону склоняются симпатіи автора и къ какимъ поэтому выводамъ онъ долженъ придти къ концу романа. Ясно, что талантливый писатель становится въ ряды самыхъ крайнихъ клерикаловъ, къ которымъ примыкаютъ легитимисты. Т и другіе мечтали о возвращеніи старыхъ порядковъ: въ Италіи — свтской власти ‘непогршимаго’ папы, во Франціи — прежней монархіи подъ властью короля Генриха V, нын умершаго графа Шамбора. Въ настоящее время очень немного найдется людей, которые врили бы въ возможность осуществленія такихъ клерикально-аристократическихъ фантазій. Но въ Италіи и во Франціи съ ними приходится еще считаться, въ особенности съ приверженцами папы, такъ какъ въ его распоряженіи находится цлая армія патеровъ, монаховъ и боле или мене благочестивыхъ дамъ, состоящихъ подъ командой своихъ духовниковъ. Тамъ и могутъ имть нкоторое вліяніе,— весьма слабое, по нашему мннію, — такія произведенія, какъ переводимый нами романъ. У насъ же они ровно никакого значенія имть не могутъ, кром чисто-художественнаго. А въ этомъ отношеніи мы считаемъ романъ Космополисъ лучшимъ произведеніемъ Поля Бурже и выдающимся въ современной западной литератур. Въ немъ съ большою яркостью и правдивостью, съ отличнымъ знаніемъ изображено космополитическое общество теперешняго Рима, та международная ‘золоченая богема’, которая толчется въ ‘Вчномъ город’ и превращаетъ его въ настоящій Космополисъ. Вотъ эти-то художественность и яркость картинъ, по большей части мастерски написанныхъ авторомъ, и интересъ, возбуждаемый фабулой и характерами дйствующихъ лицъ, и побудили насъ познакомить читателей съ этимъ блестящимъ романомъ, тенденціи котораго мы не сочувствуемъ и, притомъ, убждены, что и никто изъ русскихъ людей сочувствовать не можетъ. Во всякомъ случа, по окончаніи печатанія романа, мы побесдуемъ о немъ съ читателемъ подробне и обстоятельне, какъ то сдлали по поводу напечатаннаго нами романа Альфонса Додэ Роза и Пикета.

I.
Дилетантъ и врующій.

Въ тсной лавочк, заваленной книгами и бумагами, поститель едва могъ повернуться,— а постителемъ въ данную минуту былъ одинъ изъ постоянныхъ покупателей торговца,— тмъ не мене, старый букинистъ не удостоилъ подняться съ табурета, продолжая что-то писать на передвижномъ пюпитр. Лишь на мгновеніе, при шум отворенной двери, приподнялъ хозяинъ голову, обрамленную сдыми волосами, висвшими длинными прядями изъ подъ широкополой фетровой шляпы, давно утратившей свой когда-то черный цвтъ. Передъ постителемъ мелькнуло худое, морщинистое лицо маніака, изъ-за старинныхъ круглыхъ очковъ блеснули темные, плутовски бгающіе глаза. Затмъ широкополая шляпа опять склонилась надъ бумагой, на которой узловатые, кривые пальцы съ черными ногтями быстро выводили и мстами перечеркивали неровной длины строчки прямымъ почеркомъ, напоминавшимъ давно-минувшіе вка. Изъ страшно исхудалой груди раздался хриплый голосъ человка, страдающаго неизлечимымъ ларингитомъ, и, вмсто извиненія, выговорилъ съ сильнымъ итальянскимъ акцентомъ слдующую фразу на французскомъ язык:

— Одну минуту, господинъ маркизъ,— муза не ждетъ…

— Ладно, я не муза и могу подождать… Да снисходитъ на васъ вдохновеніе, Рибальта, не стсняйтесь,— отвтилъ, смясь, гость, повидимому, привыкшій къ чудачествамъ страннаго торговца старыми книгами. Но въ Рим,— эта маленькая характерная сценка разыгралась въ нижнемъ этаж одной изъ самыхъ старыхъ улицъ Вчнаго города, въ нсколькихъ шагахъ отъ Испанской площади, хорошо знакомой всмъ путешественникамъ,— въ этомъ исконномъ центр, гд сталкиваются самые разнородные люди, стекающіеся со всхъ концовъ свта, всякія странности сглаживаются и проходятъ незамченными, благодаря неисчислимому разнообразію незаурядныхъ и диковинныхъ типовъ, нашедшихъ здсь пріютъ или закинутыхъ сюда капризомъ судьбы. Вы найдете тутъ революціонеровъ,— такихъ, какъ этотъ чудакъ Рибальта,— доживающихъ въ мирной обстановк мелкаго старьевщика боле бурную жизнь, чмъ какая выпадала на долю самыхъ отчаянныхъ авантюристовъ XVI вка. Потомокъ хорошаго корсиканскаго рода, этотъ господинъ совсмъ юношей явился въ Римъ въ 1835 году и поступилъ въ семинарію. Чуть не наканун принятія священства онъ убжалъ куда-то и разыскался лишь въ 1849 году такимъ яростнымъ республиканцемъ, что былъ заочно приговоренъ къ смерти при возстановленіи папской власти. Потомъ онъ служилъ секретаремъ у Мадзини, съ которымъ поссорился изъ-за причинъ, служащихъ далеко не къ его чести. Какъ бы то ни было, становясь все радикальне и непримириме, онъ очутился въ числ славной ‘Тысячи’, въ числ геройски бившихся при Ментан, причемъ, однако же, Гарибальди никогда не могъ подавить своего къ нему отвращенія, которое потому въ особенности было замтно, что отнюдь не согласовалось съ характеромъ національнаго вождя. Съ 1870 года Рибальта окончательно поселился въ Рим, открылъ книжную лавку, если только можно дать такой нор это громкое названіе. И теперь передъ нами книгопродавецъ-любитель, способный выгнать васъ вонъ, если вы ему не по душ придетесь. Получивши по наслдству небольшую ренту, онъ продаетъ или не продаетъ, руководствуясь лишь собственнымъ капризомъ, требуя сегодня двадцать франковъ за дрянную гравюру, купленную имъ за десять су, и отдавая завтра за безцнокъ дорогое изданіе, стоимость котораго ему отлично извстна. Яростный ненавистникъ французовъ, онъ не можетъ простить Гарибальди его дижонской кампаніи такъ же точно, какъ не можетъ помириться съ тмъ, что Викторъ-Эмануилъ оставилъ Ватиканъ Пію IX. ‘Савойская династія и папство,— говоритъ онъ въ минуты откровенности своимъ хрипучимъ голосомъ,— это два яйца, которыя надо състь въ одной чашк…’ — и пускается въ подробности объ извстной колонн въ храм св. Петра, высверленной Бернини и превращенной имъ въ лстницу, гд было бы самое подходящее мсто для хорошаго динамитнаго патрона. Если вы его подзадорите и спросите, что за охота ему торговать старымъ хламомъ, онъ предложитъ вамъ перебраться черезъ вороха бумагъ, картоновъ и книгъ, потомъ покажетъ огромную комнату,врне — сарай, гд тысячи брошюръ нагромождены вдоль стнъи продольными рядами. ‘Тутъ, — пояснитъ онъ, — собраны уставы всхъ монастырей, упраздненныхъ въ Италіи. Я хочу написать ихъ исторію…’ — и пристально взглянетъ на васъ. Длаетъ онъ это изъ подозрнія, не шпіонъ ли вы, подосланный королемъ, чтобы вывдать планы его опаснйшаго врага. Такихъ шпіоновъ онъ настолько боится, что въ теченіе двадцати лтъ никто не знаетъ, гд онъ ночуетъ, гд стъ, гд скрывается, когда по цлымъ недлямъ бываетъ заперта его лавочка на Бургонской улиц. По милости давнишней репутаціи яраго демократа и его таинственныхъ исчезновеній, онъ былъ арестованъ посл покушенія? Пассананте, какъ членъ извстныхъ Кружковъ Барсанти, которымъ далъ свое имя разстрлянный капралъ-заговорщикъ. Но, перерывая пыльные вороха грознаго книгопродавца, полиція не нашла ничего, кром множества потшныхъ стихотвореній, направленныхъ противъ пьемонтцевъ и французовъ, противъ нмцевъ и тройственнаго союза, противъ итальянскихъ республиканцевъ и противъ министровъ, противъ Кавура, Крисни, университета и инквизиціи, монаховъ и капиталистовъ.

По всей вроятности, Рибальта строчилъ одно изъ такихъ произведеній, когда не совсмъ вжливо заставилъ ждать постителя, раздумывавшаго тмъ временемъ, какія диковинныя встрчи бываютъ часто возможны въ Рим. Дло въ томъ, что въ 1867 году этотъ самый гарибальдіецъ дрался при Ментан съ папскими зуавами, въ рядахъ которыхъ былъ маркизъ де-Монфанонъ,— такъ звали вошедшаго въ лавчонку покупателя. Двадцати трехъ лтъ было достаточно для того, чтобы превратить обоихъ когда-то страстныхъ воиновъ въ безобидныхъ маніаковъ, изъ которыхъ одинъ продавалъ старыя книги, а другой — ихъ покупалъ. И тоже нигд въ иномъ мст вы не встртите такой фигуры, какъ этотъ французскій дворянинъ, перебравшійся сюда, чтобы умереть поближе къ храму св. Петра. Глядя на его грубые сапоги, очень простенькую, потертую жакетку и шляпу котелкомъ, прикрывающую его старую сдющую голову, вамъ и на умъ не придетъ, что вы видите передъ собой одного изъ знаменитыхъ щеголей Парижа 1864 года. Выслушайте и его исторію. Увлеченіе благочестіемъ, охватившее его вслдствіе тяжкой и, казалось, смертельной болзни, привело этого завсегдатая Caf Anglais и веселыхъ ужиновъ въ ряды папскихъ зуавовъ. Первое пребываніе въ Рим въ теченіе послднихъ четырехъ лтъ правленія Пія IX, жизнь въ несравненномъ город, которому совершенно особливый характеръ придавали предчувствіе близкаго крушенія отжившихъ вковыхъ порядковъ, приготовленія къ Ватиканскому собору и пребываніе французскихъ войскъ,— были истиннымъ очарованіемъ. Вс зачатки благочестія, заложенные въ родовитаго дворянина воспитаніемъ у іезуитовъ Брюгелетты, разцвли окончательно и дали ему силу бодро перенести дни испытаній. Такіе дни скоро наступили. Монфанонъ, вмст съ другими зуавами, сдлалъ кампанію во Франціи, и пустой рукавъ, болтающійся на мст его лвой руки, свидтельствуетъ о томъ, что онъ храбро дрался съ врагомъ своего отечества. Бывшій дуэлистъ, спортмэнъ, игрокъ, любитель женщинъ исчезъ навсегда, и прежніе товарищи веселья, попадающіе въ Римъ, встрчаютъ богомольнаго человка, живущаго очень скромно, несмотря на изрядные остатки отъ крупнаго состоянія, и занятаго благотворительностью, чтеніемъ и собираніемъ рдкостей. Въ Рим всякій боле или мене поддается этой страсти, такъ какъ самъ-то этотъ городъ представляетъ собою удивительнйшій музей историческихъ и художественныхъ драгоцнностей. Монфанонъ собираетъ документы для составленія исторіи отношеній французскаго дворянства къ церкви. И, конечно, ни одна изъ бывшихъ дамъ его сердца не узнаетъ его такъ же точно, какъ и онъ ихъ не узналъ бы, если бы встртилъ. Но такими ли он остались веселыми, какимъ представляется онъ въ своемъ полномъ отреченіи отъ мірскихъ соблазновъ? Смхъ искрится въ его голубыхъ глазахъ, ясно указывающихъ на чисто-германское происхожденіе и освщающихъ рзко очерченное лицо маркиза, похожее на лицо феодаловъ, портреты которыхъ сохранились на стнахъ пріорствъ Мальтійскаго ордена и свидтельствуютъ о томъ, что и въ безобразіи видна бываетъ родовитость. Большіе сдые усы, съ уцлвшимъ кое-гд золотистымъ проблескомъ, закрываютъ на половину шрамъ, который сдлалъ бы это красное лицо ужаснымъ, если бы выраженіе его не смягчалось кроткимъ взглядомъ веселыхъ голубыхъ глазъ. Отмтить слдуетъ, что въ отношеніи нкоторыхъ предметовъ Монфанонъ настолько же фанатиченъ, насколько онъ добродушенъ и беззаботенъ вообще. Если бы дать ему въ руки власть, онъ, несомннно, распорядился бы немедленно арестовать, судить и осудить въ двадцать четыре часа Рибальту, напримръ, за преступное, по его убжденіямъ, вольнодумство. А такъ какъ власти у него въ рукахъ нтъ, то онъ довольствуется тмъ, что потшается надъ чудакомъ старьевщикомъ, причемъ у побжденнаго католика и недовольнаго революціонера есть кое-что, равно ненавистное обоимъ. И вотъ почему, въ это утро, старый аристократъ такъ незлобиво перенесъ рзкую выходку стараго букиниста, не думая даже разсердиться. А тмъ временемъ злобствующій республиканецъ нашелъ, повидимому, достаточно яркій стихъ для своей эпиграммы, усмхнулся про себя, сложилъ листокъ бумаги, заперъ въ ящикъ и ключъ положилъ въ карманъ.

— Чмъ могу вамъ служить, господинъ маркизъ?— обратился онъ къ постителю, поднимаясь съ мста и не считая нужнымъ извиниться.

— Во-первыхъ, тмъ, что могли бы прочесть мн, что вы тамъ нацарапали, старый краснорубашникъ,— сказалъ Монфанонъ,— хотя бы въ вид вознагражденія за то, что я терпливо ждалъ, когда снизойдетъ на васъ вдохновеніе. Ну, кого вы раздлывали въ своихъ стихахъ? Министра какого-нибудь или его величество?… Не хотите сказать? Боитесь, какъ бы я не пошелъ съ доносомъ въ Квириналъ?

— In bocca chiusa, non s’entra mosca {Въ закрытый ротъ муха не залзетъ.},— отвтилъ старый заговорщикъ.

— Отличная пословица,— усмхнулся маркизъ,— и очень было бы хорошо изобразить ее на фасадахъ всхъ ныншнихъ парламентовъ. Ну, а въ свободное отъ занятій поэзіей время не нашли ли вы минутки, чтобы выписать для меня отъ внскаго книгопродавца послдній имющійся у него экземпляръ совершенно-исчезнувшей брошюрки о процесс денного разбойника Гафнера?

— Подождите,— сказалъ торговецъ,— напишу…

— А документы, относящіеся къ осад Рима герцогомъ Бурбонскимъ, т три нотаріальные акты, что вы мн общали, раскопали вы ихъ гд-нибудь?

— Подождите, подождите,— повторилъ старьевщикъ и, указывая комическимъ жестомъ на страшный безпорядокъ въ лавк, прибавилъ:— Скоро ли раскопаешь вс эти вороха!…

— Подождите, подождите,— передразнилъ Монфанонъ,— вы цлый мсяцъ распваете мн эту псню… Если бы, вмсто сочиненія какихъ-то стишонокъ, вы занялись вашею перепиской, да вмсто покупокъ всякой дряни позаботились бы о приведеніи въ порядокъ этого хлама… Впрочемъ, я напрасно упрекаю васъ покупками, такъ какъ самъ пришелъ поговорить объ одномъ изъ послднихъ вашихъ пріобртеній. Кардиналъ Гверильо сказалъ мн, что вы показывали ему интересный молитвенникъ, разысканный вами въ Тоскан. У васъ онъ?

— Здсь.

Рибальта перебрался черезъ кучу книгъ, откинулъ ворохъ картоновъ, выдвинулъ пыльный ящикъ качающагося на неровномъ полу шкафа и досталъ толстый кожаный футляръ, изъденный червями, съ полуистертымъ гербомъ. Изъ футляра торговецъ вынулъ и подалъ Моифанону старую книгу въ ветхомъ, разваливающемся переплет. Одна изъ застежекъ была совсмъ оторвана. Перелистывая книгу, маркизъ убдился, что и внутри она не лучше сохранилась, чмъ снаружи. Миніатюры, украшавшія когда-то драгоцнное изданіе, почти вс стерлись, пожелтвшій пергаментъ мстами изорванъ. Словомъ, это была простая рвань, которую старый коллекціонеръ разсматривалъ, однако, съ большимъ вниманіемъ. Рибальта ршился, наконецъ, заговорить.

— Мн продала книгу одна вдова въ Монтальчино, въ Тоскан… Запросила она огромную цну, да книга и на самомъ дл дорогая, хотя и попорчена нсколько. Миніатюры-то работы Маттео де-Сіена и сдланы имъ для папы Пія II Пикколомини. Взгляните на ту, гд изображенъ святой Біаччіо {Святый Власій.}, благословляющій львовъ и пантеръ. Она лучше всхъ сохранилась… Какова прелесть?

— Съ чего же это вы вздумали морочить меня, Рибальта?— нетерпливо прервалъ его Монфанонъ.— Вы не хуже меня знаете, что миніатюры эти весьма посредственныя и ни издали, ни вблизи нисколько не напоминаютъ работы Маттео, а къ тому же имется и доказательство налицо: молитвенникъ датированъ 1554 годомъ. Смотрите…— и своею единственною рукой онъ очень ловко показалъ годъ книгопродавцу.— А такъ какъ на года я довольно памятливъ и Сіеной занимался, то и не забылъ, что Маттео умеръ въ 1500 году… Плутовству у Маккіавели я не обучался,— продолжалъ маркизъ такъ же рзко,— а потому и скажу вамъ то же, что сказалъ бы кардиналъ, если бы вы не пытались обморочить его вашими хитростями, какъ меня сейчасъ… Смотрите эту подпись: она почти стерта и разобрать ее вы не съумли. Такъ я вамъ ее разъясню. Biaise de Mo… Потомъ нсколькихъ буквъ недостаетъ, ровно трехъ, а на конц уцлло с. И выходитъ Мопlис. съ сохраненіемъ особенностей правописанія того времени {Имя Блеза де-Монлюка нын пишется: Montluc, въ старинномъ начертаніи t пропускалось.}… Теперь гербъ посмотримъ…— Маркизъ захлопнулъ книгу и показалъ удивленному торговцу едва замтные остатки герба.— Узнаете волка, который, несомннно, былъ въ свое время золотымъ, и эти круглыя бляхи, что были красными? Это гербъ Монлюка, которымъ онъ пользовался какъ разъ съ 1554 года, когда получилъ право гражданина Сіены за доблестную защиту города отъ страшнаго маркиза Мариньяна. Что же касается футляра,— Монфанонъ взялъ въ руку футляръ,— на немъ дйствительно полумсяцы Пикколомини. Но что же изъ этого слдуетъ? Не боле, какъ то, что посл осады и когда пришлось удалиться въ Монтальчино, Монлюкъ подарилъ свой молитвенникъ на память кому-нибудь изъ членовъ этой семьи. А затмъ книга была утеряна, быть можетъ, украдена вскор, и вотъ какъ ее обработали, въ-конц-концовъ. Но въ какомъ бы плачевномъ вид ни была эта книга, она, все-таки, остается доказательствомъ, что французская кровь была пролита на служб Италіи. Тотъ же, кто продавалъ книгу, забылъ объ этомъ, какъ забыты Маджента и Сольферино… Вы здсь памятливы только на то, чтобы ненавидть… Теперь вамъ ясно, почему я хочу заполучить вашъ молитвенникъ. Хотите уступить мн его за пятьсотъ франковъ?

Книгопродавецъ слушалъ эту рчь, и двадцать разъ мнялось выраженіе его лица. Какъ всегда, къ чувству своего рода уваженія къ Монфанону примшивалось нерасположеніе, благодаря чему въ особенности тяжело было торговцу сознаніе, что его уличили во лжи. Но безпристрастіе обязываетъ насъ объяснить, что, говоря о великомъ художник Маттео и о знаменитомъ пап Пі II, по поводу истрепанной книги, Рибальта никакъ не думалъ, чтобы маркизъ, всегда очень экономный и ограничивавшійся лишь покупкою книгъ, относящихся къ исторіи церкви, пожелалъ когда-нибудь пріобрсти этотъ молитвенникъ. Превозносилъ же его Рибальта ради рекламы, въ виду возможности дорого сбыть его какому-нибудь малосвдущему покупателю. Съ другой стороны, хотя имя Монлюка ровно ничего не уясняло книгопродавцу, совсмъ иное значеніе имлъ для него прямой и рзкій намекъ собесдника на войну 1859 года,— эту занозу, всегда болзненно раздражающую тхъ, кто не любитъ французовъ по ту сторону Альпъ. Самолюбіе гарибальдійца не дозволяло ему отстать въ великодушіи отъ бывшаго зуава. Порывистымъ движеніемъ, не уступающимъ въ рзкости жестамъ Монфанона, Рибальта взялъ книгу и, вертя ее въ испачканныхъ чернилами пальцахъ, сердито бормоталъ:

— Не отдамъ и за шестьсотъ франковъ… нтъ, и за шестьсотъ не отдамъ.

— Это очень большія деньги,— замтилъ Монфанонъ.

— Нтъ,— продолжалъ старый чудакъ,— не отдамъ…— Потомъ, подавая книгу маркизу, договорилъ съ видимою злостью:— А вамъ, вамъ уступаю за четыреста.

— Но разъ уже я предложилъ пятьсотъ,— возразилъ нсколько озадаченный покупатель,— и вы знаете, что это далеко не дорого за такую рдкость…

— Берите за четыреста,— настаивалъ Рибальта, все боле и боле раздражаясь,— ни сантима меньше, ни сантима больше. Во столько самому обошлась. Документы вы получите черезъ два дня, а дло Гафнера на этой недл. А что этотъ герцогъ Бурбонскій, грабившій Римъ, что онъ не французъ, должно быть?— продолжалъ букинистъ.— А вашъ Карлъ Анжуйскій, наскочившій на насъ, чтобы сдлаться королемъ Обихъ Сицилій… а Карлъ VIII, пожаловавшій къ намъ черезъ ворота del Popolo, французы они или нтъ? А Удино кто такой, какъ не французъ? Чего ради путались они въ наши дла? То-то, посчитать бы хорошенько, кто у кого въ долгу!… Не мы ли вамъ дали Мазарини, Массену и Бонапарта и многихъ другихъ, шедшихъ умирать подъ вашими знаменами въ Россіи, въ Испаніи и Богъ всть гд еще? А Дижонъ забыли? Забыли, какъ Гарибальди явился драться за васъ, совсмъ по-дурацки, несмотря на то, что вы отняли у него родину? По части взаимныхъ одолженій мы давно расквитались, вотъ что… А теперь берите вашу книгу и прощайте, прощайте… Расплатитесь за нее потомъ…

И онъ почти буквально вытолкалъ маркиза изъ лавки, отчаянно жестикулируя и швыряя книги во вс стороны. Монфанонъ очутился на улиц, прежде чмъ усплъ вынуть изъ кармана заране приготовленныя деньги.

— Вотъ собака! Ахъ, Боже мой, что же это за песъ старый!— проговорилъ онъ, смясь, и легкою поступью пошелъ прочь отъ лавки, унося подъ мышкой драгоцнное пріобртеніе.

Благодаря частымъ сношеніямъ, ему хорошо знакомы были эти южные люди, въ которыхъ плутовство и рыцарство перемшиваются, не исключая другъ друга,— Донъ-Кихоты, расторговывающіеся своими мельницами,— и маркизу пришелъ въ голову вопросъ: ‘Сколько нажилъ на книг старьевщикъ, швырнувши сотню франковъ, чтобы повеличаться передъ нимъ?’ Но ему такъ и не суждено было узнать когда-либо, насколько въ данномъ случа былъ основателенъ подобный вопросъ, такъ какъ Рибальта заполучилъ рдкое изданіе въ ворох бумагъ, гравюръ и старыхъ книгъ, купленныхъ гуртомъ за двадцать пять франковъ. Дв встрчи одна за другою, по выход изъ лавки, не дали маркизу времени задуматься надъ этою задачей коммерческой психологіи. Онъ остановился на минуту на углу, чтобы взглянуть на залитую солнцемъ и пестрою толпой площадь, которую особенно любилъ въ качеств стараго римлянина за то, что была она однимъ изъ уголковъ, нисколько не измнившихъ своей вншности за послднія тридцать лтъ… Но для того, чтобы затуманилась благодушная ясность взора маркиза, достаточно было промчавшейся мимо него блестящей коляски, запряженной парой великолпныхъ вороныхъ коней. Въ экипаж сидли дв дамы, изъ которыхъ одна была, повидимому, компаньонка, обязанная сопровождать другую, молодую двушку почти невроятной красоты, съ большими темными глазами, сверкавшими на матово-блдномъ лиц, горячаго, полнаго жизни оттнка. Восточной чистоты профиль былъ настолько типическимъ воплощеніемъ еврейской красоты, что сомннію не могло подлежать семитическое происхожденіе очаровательницы, которая, по словамъ поэта, должна была ‘во слдъ себ влечь вс сердца’. Но нтъ, далеко, не такъ было въ данномъ случа, и веселое, добродушное лицо маркиза омрачилось выраженіемъ настоящей злости въ то время, какъ глазами онъ слдилъ за двушкой, обмнявшейся поклонами съ очень изящнымъ молодымъ человкомъ и скрывшеюся за угломъ улицы. А тотъ молодой человкъ былъ, повидимому, близкимъ знакомымъ бывшаго папскаго зуава, такъ какъ фамильярно подошелъ къ нему и шутливо заговорилъ на чистйшемъ французскомъ язык:

— Эге! Вотъ когда попались вы мн, господинъ маркизъ Клодъ-Франсуа де-Монфанонъ!… Она появилась, вы ее увидли и вы ею побждены… Вы глазъ не могли отвести отъ нашей дивной Фанни Гафнеръ! Трепещите, я отправлюсь съ доносомъ на васъ къ его эминенціи кардиналу Гверильо, и какъ только вы начнете дурно говорить ему объ очаровательниц, которую онъ пытается привести въ лоно церкви католической, я тотчасъ же заявлю, что видлъ, какъ она загипнотизировала васъ мимоздомъ, точно прекрасная Елена троянцевъ. Я же крпко убжденъ, что не было у Елены ни этой современной граціи, ни такой одухотворенной красоты, ни столь идеальнаго профиля, ни такихъ глубокихъ глазъ, ни мечтательнаго рта и обворожительной улыбки… А какъ хороша она!… Когда попросите, чтобы васъ ей представили?

— Если вы, милйшій мой Жюльенъ Дорсенъ,— заговорилъ Монфанонъ тмъ же шутливымъ тономъ,— выкажете въ будущемъ вашемъ роман столько же наблюдательности, то я не позавидую его издателю. Идите сюда,— онъ быстро взялъ руку молодого человка и довелъ его до угла улицы.— Видите, экипажъ остановился у дома номеръ 13, такъ? И дивная Фанни, какъ вы ее называете, выходитъ изъ коляски, да? Вотъ она входитъ въ лавку стараго плута Рибальты… Не долго она тамъ пробудетъ, ручаюсь… А вотъ и вышла, и покатила дальше. Жаль только, что не мимо насъ, а то мы имли бы удовольствіе видть ея разозленное лицо. здила же она вотъ за чмъ,— и маркизъ, весело смясь, показалъ купленную имъ книгу,— только не получитъ она этого даже въ томъ случа, если бы вздумала предложить вс милліоны, которые ея достойнйшій родитель своровалъ у внскихъ ротозевъ. Хе-хе!— продолжалъ онъ, смясь еще громче.— Г. де-Монфанонъ раньше всталъ и утра своего не потерялъ. А вы, господинъ тонкій наблюдатель, попытайтесь угадать, чего лишился, по моей милости, музей этой комедіантки, на забаву которой, по крайней мр, хоть эта вещь не достанется,— закончилъ маркизъ, показывая собесднику старую книгу.

— Мн нтъ надобности смотрть вашу рдкость,— отвтилъ Дорсенъ.— Да, да, въ качеств романиста и наблюдателя, чмъ, вамъ желательно было меня уязвить, я знаю уже, что это такое… Не подержимъ ли пари? Это молитвенникъ съ собственноручною подписью маршала Монлюка, разысканный кардиналомъ Гверильо. Такъ, вдь? Кардиналъ сказалъ про книгу Фанни Гафнеръ и думалъ ослабить ваше нерасположеніе къ ней разсказомъ о томъ, въ какомъ она восторг отъ этой книги, какъ желаетъ пріобрсти ее. Врно это? А вы, злой вы человкъ, только о томъ и думали, какъ бы перехватить эту игрушку у бдняжки Фанни. Я не увренъ даже въ томъ, что вы особенно дорожите этимъ молитвенникомъ, тогда какъ она… Третьяго дня мы провели съ нею вечеръ у графини Стено, и она въ восхищеніе приходила отъ мысли, что въ ея рукахъ будетъ книга, по которой молился этотъ славный воинъ и великій гражданинъ. И она разыграла передо мною всю гамму героическихъ восторговъ. Мн уже начинало казаться, что я васъ слушаю, честное слово. Она вчера еще, должно быть, здила къ букинисту. Но лавка была заперта, я замтилъ это, проходя мимо. И вы, конечно, побывали тамъ вчера же. Врно это тоже?… А теперь, когда всю вашу исторію я разсказалъ до мельчайшихъ подробностей, объясните вы мн, какъ вы, такой справедливый, можете преслдовать вашею антипатіей, такою ожесточенною и, простите за выраженіе, такою мелочною, ни въ чемъ неповинную молодую двушку, которая никакими биржевыми спекуляціями не занималась, въ длахъ благотворительности не уступитъ цлому монастырю и не ныньче — завтра станетъ почти настолько же благочестивою, какъ вы? Если бы не отецъ, не желающій слышать о переход въ католичество ране ея замужства, она давно была бы уже католичкой, да и теперь, оставаясь пока, протестанткой, она ходитъ только въ католическую церковь. Когда же она сдлается католичкой по-настоящему, подъ покровительствомъ святой Клодины и святой Франсуазы, какъ вы находитесь, подъ покровительствомъ святаго Клода и святаго Франциска, тогда вамъ придется сложить оружіе и признать искренность религіознаго чувства молодой двушки, которая, впрочемъ, ничего вамъ не сдлала…

— Какъ! Она мн ничего не сдлала?— прервалъ его Монфанонъ.— Весьма естественно, что скептикъ не въ состояніи понять того, что она мн сдлала, что она мн каждый день длаетъ, не лично, разумется, а моимъ убжденіямъ. Кто, подобно вамъ, обучался умственному акробатству въ цирк Сентъ-Бёвовъ и Ренановъ, тому восхитительнымъ должно казаться, что католичество, эта величайшая въ мір вещь, послужитъ для изящнаго спорта дочери биржевого разбойника, мтящаго выдать ее замужъ за аристократа. Вы можете и тмъ, пожалуй, тшиться, что мой святой другъ кардиналъ Гверильо попалъ на удочку этой интригантки… А я, государь мой, рядомъ съ Сони принималъ причастіе поутру въ дни сраженій и не допускаю, чтобы религіей этого героя и моею религіей пользовались какъ средствомъ для свтскаго пролазничества. Я не допускаю, чтобы заставляли играть недостойную роль обманутаго простака и сообщника — почтеннаго старца, котораго я уважаю и которому я открою глаза, даю вамъ въ томъ мое честное слово… Что же касается этой реликвіи,— Монфанонъ еще разъ показалъ книгу,— то вы можете находить мелочнымъ мое желаніе, чтобы не примшивали ее къ этой позорной комедіи. А для меня это не мелочь, и имъ это не удастся. Не придется имъ, съ разными фразами, съ закатывающимися глазами и съ гримасами умиленія, показывать книгу, послужившую на молитв великому воину,— да, милостивый государь, великому воину и великому врующему, который живо и просто перевшалъ бы васъ и ее, и Рибальту, и поступилъ бы весьма недурно… Ничего она мн не сдлала!— повторилъ, онъ, горячась все больше и съ пылающимъ отъ гнва лицомъ.— Да, такіе люди, какъ она и ея отецъ, это — квинтэссенція всего, что наиболе мн ненавистно! Все, что есть самаго отвратительнаго въ современномъ обществ, воплощается въ такихъ авантюристахъ-космополитахъ, разыгрывающихъ изъ себя важныхъ господъ съ милліонами, награбленными биржевыми плутнями. Начать съ того, что нтъ у нихъ никакого отечества. Что онъ такое, этотъ баронъ Юстусъ. Гафнеръ: нмецъ, австріецъ, итальянецъ? Знаете вы, кто онъ?… Нтъ у нихъ никакой религіи. Имя, обликъ отца и дочери, все доказываетъ, что они жиды, а, между тмъ, они протестанты, или ‘пока’ протестанты, какъ вы совершенно правильно сказали, то-есть пока не перешли они въ схизму, въ мусульманство или во что угодно еще. Хорошо слово ‘пока’, когда дло идетъ о Бог!… Нтъ у нихъ ни рода, ни племени. Гд онъ воспитался, этотъ баронъ? Что длали его отецъ, его мать, братья, сестры? Гд выросъ онъ? Гд у него традиціи? Что такое его прошлое и все, чмъ создается и опредляется нравственное существо человка?… Попробуйте доискаться. Все покрыто непроницаемымъ мракомъ, кром одного, что вполн ясно, а именно: если бы въ Вн были настоящіе судьи, когда разбирался процессъ Австро-Далматинскаго кредита въ1880 году, то былъ бы этотъ господинъ на каторг, а не въ Рим. Факты налицо. Разорено народа безчисленное множество. Знаю я кое-что объ этомъ. Мой несчастный двоюродный братъ де-СенъРеми, находившійся при монсиньор граф Шамбор, потерялъ тамъ послдній кусокъ хлба и приданое своей дочери. Были тамъ самоубійства, и, притомъ, ужасныя самоубійства: хотя бы взять нкоего Шрёдера, который сошелъ съ ума по милости этого краха, убилъ жену, двоихъ дтей, а потомъ и съ собою покончилъ. А господинъ баронъ выскочилъ цлъ и невредимъ. Десяти лтъ не прошло съ тхъ поръ, и все уже забыто. Перебрался онъ на житье въ Римъ, и вс двери передъ нимъ открыты, вс жмутъ ему руки, какъ это было бы, впрочемъ, въ Мадрид, въ Лондон и въ Париж… Всей Европ одна цна съ 89 года! И всюду его принимаютъ, и вс бываютъ у него. И вы хотите, чтобы я поврилъ искренности дочери такого господина? Нтъ, тысячу разъ нтъ, и сами вы, Дорсенъ, при всей вашей страсти къ парадоксамъ и софизмамъ, въ душ, все-таки, человкъ правдивый и отъ этихъ людей-приходите въ такой же ужасъ, какъ я…

— Да ничуть не бывало,— возразилъ романистъ, слушавшій рчь маркиза съ видимымъ интересомъ и, притомъ, съ такою улыбкой, которая говорила ясно, что все это для него нисколько не убдительно.— Ничуть не бывало,— повторилъ онъ.— Вы обозвали меня акробатомъ, и я не сержусь, потому что это сказали вы и что я знаю, насколько вы любите меня. Такъ позвольте же мн имть и гибкость акробата. Прежде чмъ составить себ сужденіе о финансовомъ предпріятіи, я считаю необходимымъ ознакомиться съ этимъ дломъ. Гафнеръ оправданъ судомъ, ничего иного мн и не нужно, это — разъ. Если бы отецъ былъ самымъ отчаяннымъ изъ всхъ грабителей, это не можетъ помшать дочери быть воплощеннымъ ангеломъ, это — два. Наконецъ, что касается космополитизма, который вы ставите ему въ упрекъ, то мы съ вами разно смотримъ на вещи, это-то, именно, меня и интересуетъ въ немъ… Ботъ вамъ три. Знаете, еслибъ я въ Рим никого не зналъ, кром Гафнера, то не считалъ бы потеряннымъ временемъ т шесть мсяцевъ, что прожилъ здсь. Не смотрите на меня такими глазами, будто передъ вами одинъ изъ патроновъ цирка, дядюшка Бёвъ или самъ бдняга Ренанъ,— продолжалъ Дорсенъ, дотрогиваясь рукою до плеча маркиза.— Даю вамъ слово, что говорю совершенно серьезно. Въ мір нтъ ничего, что интересовало бы меня такъ, какъ эти превращенія, какъ эти люди, прошедшіе черезъ дв, три, четыре формы существованія. Это мой музей, вс такія личности, и вы хотите, чтобъ я пожертвовалъ однимъ изъ великолпнйшихъ моихъ экземпляровъ. А за симъ…— легенькій подвохъ, который романистъ подготовлялъ своему собесднику, зажегъ искорки въ глазахъ молодого человка,— за симъ, вы можете обвинять барона Тафнера во всемъ, въ чемъ угодно, въ томъ, что онъ воръ и снобсъ, интриганъ и мошенникъ. Но если вы упрекаете его въ безпочвенности и въ томъ, что живетъ онъ не тамъ, гд жили его предки, то я отвчу вамъ словами Бономе моего уважаемаго коллеги Вилье де-и’Иль-Аданъ: ‘А сами-то вы, государь мой?…’ Родились вы въ Бургундіи, господинъ маркизъ де-Монфанонъ, вы, потомокъ очень стараго бургундскаго рода, состоите въ родств со всмъ дворянствомъ Бургундіи, въ Бургундіи у васъ есть замокъ, въ Бургундіи ваши виноградники, все это очень восхитительно… А сами вы живете въ Рим почти двадцать четыре года, то-есть живете въ томъ Космополис, который проклинаете…

— Прежде всего,— возразилъ старый боецъ за папство, показывая на свою изувченную руку,— я могъ бы сказать вамъ, что въ счетъ уже не иду. Я не живу, а помаленьку умираю. И къ тому же,— его лицо опять вспыхнуло,— къ тому же, мой Римъ не иметъ ничего общаго съ Римомъ господина Гафнера, ни съ вашимъ, такъ какъ вы явились сюда, повидимому, для изученія сравнительной нравственной тератологіи {Тератологія — наука о неправильностяхъ животныхъ организмовъ.}. Для меня Римъ не Космополисъ, какъ вы говорите, а Митрополисъ, столица міра, Вы забыли, что я — католикъ, что я живу, дышу этимъ, и здсь я у себя, въ отчизн моей души. Здсь я и потому еще, что я монархистъ и врю въ мою старую Францію, какъ вы врите въ современный міръ, и здсь я служу моей старой Франціи, какъ умю и могу. Отъ моей службы не много пользы для Франціи, но, тмъ не мене, несу я эту службу такъ же точно, какъ несъ ее когда-то на войн… О, наша старая Франція! Какъ чувствуется здсь ея величіе и то мсто, которое она умла занять въ христіанств! Вотъ эту-то струну я хотлъ бы заставить звучать въ писател, настолько краснорчивомъ, какъ вы, и не могущемъ, къ сожалнію, отдлаться отъ парадокса и софизма. Ну, а вамъ, людямъ безъ прошлаго и похваляющимся этимъ, что вамъ за дло до того, что каждый уголокъ этого города хранитъ въ себ цлые вка вашей исторіи? Разв забьется у васъ сердце при вид саламандры Франциска I и лилій на фасад вотъ этой церкви святого Людовика? Разв знаете вы, почему эта улица Вогдодпопа такъ называется и что тутъ же въ двухъ шагахъ церковь святого Клода бургундцевъ, наша церковь? Вы, уроженецъ Вогезовъ, были ли вы въ церкви вашей провинціи, въ церкви святого Николая Лотарингскаго? Знаете ли вы, гд церковь святого Ива бретонцевъ?…Но вы,— и тонъ маркиза сдлался, опять веселымъ,— vous, vous tes pay ma tte {Вы меня подвели ради потхи.}, какъ говорится на вашемъ мерзкомъ бульварномъ арго, и заставили меня наброситься на этого негодяя Гафнера. Ну, голову мою я вамъ протянулъ, не торгуясь, такъ какъ высказалъ все, что чувствую, отъвсего моего сердца, тогда какъ вамъ все это только шутки и забава. За это вы и поплатитесь, я васъ уже не отпущу, сведу васъ туда, гд уцлла наша прежняя Франція. Въ двнадцать часовъ мы завтракаемъ вмст, а до того времени обойдемъ т церкви, о которыхъ я только что говорилъ. Въ теченіе этого остающагося намъ часа мы будемъ жить въ прошломъ, за полтораста лтъ назадъ, въ томъ мір, гд не было ни космополитовъ, ни дилетантовъ, ни биржевыхъ бароновъ. То старый міръ, но міръ крпкій, и доказано это тмъ, что онъ состарлся, стало быть, долго просуществовалъ. Тогда какъ ваше новое общество, порожденное революціей, къ чему оно пришло въ одно столтіе, во Франціи, въ Италіи, въ Англіи даже, по милости отвратительнаго Гладстона, въ гордын своей сдлавшагося новымъ Навуходоносоромъ?… Оно, это вашеобщество, по единственному хорошему выраженію безстыднаго Дидеро, сгнило прежде, чмъ созрло!… Такъ идемъ?

— Отнюдь не отказался бы,— отвтилъ романистъ,— и вы ошибаетесь, думая, будто я не люблю вашу старую Францію, что не мшаетъ мн находить очень хорошею и новйшую. Можполюбить бордо и шампанское въ одно и то же время. Но я не свободенъ, долженъ идти сейчасъ на выставку въ палаццо Настанья.

— Этого вы не сдлаете!— вскричалъ пылкій Монфанонъ.— Не пошли бы вы, чортъ возьми, смотрть на цареубійство въ 93 году. А, вдь, это почти такъ же трагично, эта распродажа съ аукціона стараго жилища папы Урбана VII, преемника Сикста V… Это начало агоніи другой великой силы, которая называлась римскою аристократіей… Я знаю, знаю. Сами они виноваты, виноваты тмъ, что не захотли вс до послдняго умереть на ступеняхъ. Ватикана въ то время, какъ итальянцы взяли городъ. А мы бы сдлали это, хотя и нтъ папъ въ числ нашихъ ддовъ и праддовъ, сдлали бы, если бы не дрались тогда въ другомъ мст. И, все-таки, больно видть, какъ идетъ съ молотка дворецъ съ его вковыми историческими воспоминаніями. Еслибъ я былъ княземъ Ардеа, наслдникомъ рода и титуловъ Настанья и вынужденъ былъ бы сознать, что не оставлю посл себя ничего изъ собраннаго моими предками, клянусь вамъ, Дорсенъ, я умеръ бы съ отчаянія. И когда вы вспомните, что этотъ несчастный молодой человкъ,.двадцати восьми-лтній баловень, безъ родныхъ, безъ друзей, безъ поддержки, окруженный льстецами, пустился въ биржевую игру съ такими бандитами, какъ Гафнеръ,— что вс сокровища, накопленныя цлымъ рядомъ папъ, кардиналовъ, славныхъ воиновъ, дипломатовъ, должны перейти въ лапы скверныхъ биржевиковъ и безсовстныхъ дльцовъ,— когда вы вспомните это, то вся эта исторія представится вамъ настолько грустною, что не захотите вы вмшиваться въ нее, даже въ качеств зрителя… Нтъ, пойдемте по церквамъ.

— Я же вамъ повторяю, меня ждутъ тамъ,— отвтилъ Дорсенъ, высвобождая руку, которою уже завладлъ его деспотическій другъ,— и чудно довольно, что, именно, васъ я встртилъ на дорог, отправляясь туда. Я обожаю контрасты и утра своего тоже не потерялъ даромъ. Хватитъ у васъ терпнія выслушать перечисленіе тхъ лицъ, которыхъ я долженъ тамъ увидать? Не особенно оно длинно, только вы меня не прерывайте, въ негодованіе можете приходить потомъ, если останетесь живы посл того удара, который я вамъ готовлю… Вамъ не угодно, чтобы я называлъ вашъ Римъ Космополисомъ, а что вы скажете-о той компаніи, съ которою черезъ двадцать минутъ я буду осматривать старый палаццо Урбана VII? На первомъ мст вашъ прекрасный недругъ Фанни Гафнеръ и досточтимый баронъ, ея родитель, въ качеств представителя отчасти Германіи, отчасти Австріи, немножко Италіи и немножко Голландіи. Врно говорю, такъ какъ мамаша этого барона родомъ изъ Роттердама. Позвольте, не прерывайте. Будетъ съ нами графиня Стено представительницей Венеціи и ея милая дочка, Альба, за представительницу маленькаго уголка Россіи, такъ какъ хроника сообщаетъ, будто она дочь не покойника Стено, а Андрея Верекьева,— знаете, того, что покончилъ самоубійствомъ лтъ пять-шесть назадъ въ Париж, не совсмъ по-аристократически, бросившись въ Сену съ моста Согласія. Будетъ еще художникъ, знаменитый Линкольнъ Майтлэндъ, представитель Америки,— состоитъ онъ въ данную минуту любовникомъ графини Стено, которую отбилъ у Горки, пока тотъ находится въ отлучк, въ своей Польш. Затмъ жена художника, Лидія Майтлэндъ, и братъ этой особы, Флоранъ Шайровъ, они представляютъ собою немного Францію, немного Америку и немного Африку, такъ какъ ихъ ддомъ былъ знаменитый полковникъ Шапронъ, про котораго упоминается въ Меморіал {Mmorial de Sainte-Hl&egrave,ne, записки Ласъ-Каза за время пребыванія Наполеона I на остров св. Елены.} и который съ 1815 года сдлался плантаторомъ въ Алабам. Тамъ отъ какой-то мулатки родился у него сынъ, котораго онъ призналъ и которому оставилъ не знаю сколько долларовъ, дти этого сына — Лидія и Флоранъ. Не перебивайте, сейчасъ конецъ. Представительницей Англіи будетъ католичка, вышедшая замужъ за поляка, мадамъ Горка, жена Болеслава, и отъ города Парижа вашъ покорнйшій слуга. А теперь я попытаю васъ затащить. Для полноты въ этой компаніи только и недостаетъ васъ, феодала… Идемте!

— И тутъ-то вы бы ужь потшились въ полное свое удовольствіе надъ моею сдою головой, не такъ ли?— возразилъ Монфанонъ.— А, вдь, есть талантъ у этого несчастнаго!— воскликнулъ онъ, говоря о Дорсен такъ, какъ объ отсутствующемъ.— И онъ написалъ десятокъ страницъ о Родос ничуть не хуже Шатобріана, и Господь надлилъ его лучшими дарами: поэтическимъ чувствомъ, остроуміемъ, пониманіемъ исторіи, и вотъ въ какомъ обществ онъ наслаждается! Но послушайте, объясните вы мн разъ навсегда, какое удовольствіе можетъ находить такой выдающійся человкъ, какъвы, въ возн съ этою международною богемой, боле или мене позолоченною, среди которой нтъ ни одного существа, которое было бы на своемъ мст, въ своей сред, сообразно съ своими традиціями? Я не стану больше говорить о бандит Гафнер и о комедіантк его дочк, такъ какъ на нее вы, хотя и тонко анализирующій романистъ, смотрите глазами монсиньора Гверильо. Ну, а эта графиня Стено, ей, вдь, должно быть, уже сорокъ лтъ, при ней дочь, взрослая двушка, давно ей слдовало угомониться и жить въ своемъ венеціанскомъ палацо тихо и чинно, а не имть здсь какой-то салонъ-пассажъ, черезъ который дефилируютъ вс проходимцы Европы, и не заводить себ любовниковъ одного за другимъ, поляка посл русскаго, американца посл поляка… А Майтлэндъ, зачмъ измнилъ онъ единственному хорошему чувству, имющемуся въ его родной стран, чувству отвращенія къ черной рас, благодаря которому не найти вамъ двухъ соотечественниковъ его, способныхъ сдлать то, что онъ сдлалъ, жениться на какой-то октавонк {Въ Соединенныхъ Штатахъ дти блыхъ и негритянокъ называются мулатами, дти блыхъ и мулатокъ — квартеронами, дти блыхъ и квартеронокъ — октавонами.}, хотя бы у нея было вдесятеро больше милліоновъ и полдюжина бонапартовскихъ маршаловъ въ родословной? Да и эта молодая женщина, которой онъ измняетъ… Вдь, это ужасно, и еще ужасне, если она не знаетъ этого. А мадамъ Горка… милая, честная женщина, я убжденъ въ томъ, что она такова, и по-настоящему благочестивая, какъ она въ теченіе двухъ лтъ не видала, что ея мужъ быллюбовникомъ графини и теперь не видитъ, разумется, ея отношеній къ Майтлэнду! А бдняжка Альба Стено, двадцати-лтняя двушка, которую таскаютъ среди всей этой мерзости интригъ!… И этотъ еще Флоранъ Шапронъ, почему онъ не прекратитъ любовныхъ похожденій мужа своей сестры? Этого я знаю, онъ приходилъ ко мн по длу о постановк памятника какому-то родственнику въ церкви св. Людовика. Онъ чтитъ умершихъ, и это мн въ немъ понравилось. Стало быть, и онъ въ числ обманутыхъ въ этой мрачной комедіи, на которой вы присутствуете, зная все и не чувствуя отвращенія…

— Но позвольте, позвольте,— перебилъ его Дорсенъ,— дло совсмъ не въ этомъ, невозможный вы человкъ. Несетесь вы и не удержишь васъ, и свой вопросъ забыли… Какое удовольствіе доставляетъ мн свтская мозаика, про которую я говорилъ, я вамъ сейчасъ объясню, только ужь морали мы касаться не будемъ, если позволите, когда дло идетъ единственно о разумности того, что я длаю. Жизнь судить я не берусь, старый вы боецъ лиги {Намекъ на новйшую католическую Лигу, союзъ клерикаловъ, основанный въ 1870 году съ цлью возстановленія свтской власти папы.}, люблю я смотрть на нее и вникать въ ея смыслъ. И изъ всхъ зрлищъ, какія она можетъ мн дать, я не знаю боле любопытнаго, боле страннаго и боле современнаго, чмъ нижеслдующее. Находитесь вы въ гостиной или за обденнымъ столомъ, или въ такой компаніи, въ какую я сейчасъ иду, передъ вами дюжина лицъ, вс говорятъ на одномъ язык, вс одты по-модному, читали утромъ ту же газету, воображаютъ, будто вс они думаютъ и чувствуютъ одинаково… Но вс эти личности такъ же вотъ, какъ мною вамъ перечисленныя, сошлись съ весьма различныхъ концовъ свта, позади каждой своя исторія. Вы изучаете ихъ, зная ихъ происхожденіе и наслдственныя особенности, и вотъ, мало-по-малу, изъ-за космополитическаго лоска передъ вами выползаетъ наружу раса, неизгладимая, неразрушимая ничмъ порода… Въ хозяйк дома, чрезвычайно изящной, очень образованной и необыкновенно привтливой, какова мадамъ Стено, вы угадываете наслдницу дожей, патриціанку пятнадцатаго вка, съ темпераментомъ царицы морей, съ неудержимою энергіей желаній и несравнимою ни съ чмъ наивностью разврата. А въ какомъ-нибудь Флоран Шапронъ или въ Лидіи вы скоро разсмотрите исконнаго раба, чернокожаго, гипнотизированнаго европейцемъ, существо неосвободимое, какимъ его сдлало многовковое рабство. Возьмемъ мадамъ Горку, и подъ ея любезною улыбкой вы увидите фанатическую правдивость, создавшую пуританъ Англіи, тогда какъ въ Болеслав Горк такъ и лзетъ наружу нервная раздражительность славянина, погубившая Польшу, а за артистическою утонченностью Линкольна Майтлэнда не можетъ укрыться здоровенная и грубая натура скветтёра {Squatter (отъ слова square, четырехъугольникъ), такъ называются въ Америк піонеры, захватывающіе новыя неразработанныя земли.}… Такія расовыя черты едва уловимы въ образованныхъ людяхъ, свободно говорящихъ на трехъ или четырехъ языкахъ, жившихъ въ Париж, въ Пицц, во Флоренціи, здсь, обычною жизнью свтскихъ людей, блестящею, банальною, повидимому, и крайне монотонною. Но лишь только замшается въ дло страсть, затронетъ что-нибудь человка за живое, и готовы конфликты характеровъ, чуть не борьба видовъ, тмъ боле изумительные, когда стоящіе лицомъ къ лицу люди сошлись издалека. Въ салонахъ разыгрываются драмы, доходящія до настоящихъ битвъ между различными племенами… И вотъ почему, проживши въ Рим шесть мсяцевъ, я римлянъ почти не видалъ, такъ какъ занятъ былъ наблюденіями надъ тмъ маленькимъ кружкомъ, который васъ такъ возмущаетъ. Это двадцатый, можетъ быть, что я изучаю, и, вроятно, буду изучать еще столько же въ виду того, что, являясь результатомъ случайныхъ встрчъ, ни одинъ изъ нихъ не похожъ на другой… Будете ли теперь милостиве ко мн, когда и вы тоже vous vous tes pay&#233, ma tte и такъ подвели меня, что я вотъ стою съ вами на площади и разглагольствую, какъ герой русскаго романа? И прощайте.

Монфанонъ, слушая эту маленькую рчь, былъ великолпенъ. Въ тихомъ уединеніи, гд онъ помаленьку умиралъ, по его выраженію, для стараго маркиза не было лучшаго удовольствія, какъ споры изъ-за идей. Въ нихъ онъ вносилъ весь пылъ человка самыхъ крайнихъ убжденій, и когда сталкивался съ полу-ироническимъ дилентантизмомъ Дорсена, то иногда разстраивался до болзненности, въ особенности отъ того, что у него съ романистомъ были нкоторыя общія теоріи, а именно — по части наслдственности и расовыхъ особенностей. По относились они къ этому настолько различно, что самая общность доктрины раздражала стараго дворянина настолько же, насколько привлекала его къ писателю. На его выразительномъ лиц промелькнула гримаса недовольства, ничуть не скрывая этого, онъ прищелкнулъ языкомъ и сказалъ:

— Постойте, еще одинъ вопросъ… Какой же результатъ изъ этого? Цль какая? Словомъ, къ чему приведутъ эти ваши наблюденія?

— Къ чему же вы хотли бы, чтобъ они привели? Къ пониманію, какъ уже я сказалъ вамъ,— отвтилъ Дорсенъ.

— А дальше что?

— Никакого ‘дальше’ не существуетъ для мысли. Это своего рода развратъ, а мн онъ нравится…

— Но между этими людьми, на жизнь которыхъ вы такъ со стороны смотрите,— заговорилъ Монфанонъ посл короткаго молчанія,— есть же такіе, которыхъ вы любите и которыхъ ненавидите, которыхъ презираете, а другихъ уважаете? Неужели вамъ не приходитъ на мысль, что на васъ, при вашемъ большомъ ум, лежатъ по отношенію къ нимъ нкоторыя обязанности, что вы могли бы помочь имъ сдлаться лучшими людьми?

— Это уже.совсмъ другой предметъ спора, — сказалъ Дорсенъ, — когда-нибудь мы къ нему и вернемся, а теперь я боюсь опоздать. Прощайте.

— Прощайте, — проговорилъ маркизъ съ видимымъ сожалніемъ о томъ, что приходится разстаться съ собесдникомъ, и вдругъ, опять обратившись къ романисту, продолжалъ:— Не знаю, за что люблю васъ, такъ какъ, въ сущности, въ васъ тоже олицетворяется одинъ изъ умственныхъ пороковъ, который приводитъ меня въ наибольшій ужасъ, это — дилетантизмъ, введенный въ моду послдователями господина Ренана и оказывающійся основною причиной ныншней декадентности. Но вы отъ него излечитесь, твердо надюсь,— вы еще молоды,— Потомъ, переходя въ мягкій и насмшливый тонъ, маркизъ добавилъ:— желаю вамъ веселиться въ вашей экскурсіи въ Куртиль {Старинное выраженіе, смыслъ котораго такой: ‘идти въ Куртиль’, значитъ — идти пить плохое вино, идти въ дрянной кабакъ.}, да, кстати, я забылъ, что у меня есть дло до одного изъ участвующихъ въ этой компаніи. Потрудитесь передать Горк, что я разыскалъ книгу, о которой онъ меня просилъ передъ отъздомъ,— книгу о польскомъ дворянств.

— Да Горка въ Варшав, — отвтилъ Дорсенъ, — три мсяца какъ ухалъ по семейнымъ дламъ, и, какъ я говорилъ, за такое путешествіе онъ лишился любовницы.

— Какъ въ Варшав?— удивился Монфанонъ.— Я сегодня утромъ его видлъ, какъ вотъ васъ вижу. Онъ халъ въ фіакр, и еслибъ я не такъ торопился къ якобинцу Рибальт спасать моего Монлюка, я бы остановилъ его.

— И вы уврены въ томъ, что Горка въ Рим, Болеславъ Горка?— настаивалъ романистъ.

— Что же это васъ такъ удивляетъ?— шутливо продолжалъ Монфанонъ.— Весьма естественно, что онъ не пожелалъ надолго разставаться съ городомъ, гд у него жена и любовница, вчерашняя, сегодняшняя или завтрашняя. Я полагаю, что у этихъ тоже нтъ предразсудковъ, у вашего славянина и у вашего англо-саксонца, и что они подлятъ венеціанскіе восторги съ самоновйшимъ дилетантизмомъ… Было бы совсмъ космополитично. Прощайте, однако, и передайте мое порученіе, если увидите Горку, а еще,— и его лицо освтилось дтскою радостью человка, подстроившаго кому-нибудь ловкую каверзу,— еще не забудьте сказать красавиц Гафнеръ, что дочка ея папаши книги этой никогда не получитъ. Не для комедіантокъ и не для интригантокъ память Блеза де-Монлюка, героя Сіены и Рабастана!— и, смясь, какъ расшалившійся школьникъ, онъ крпче заложилъ книгу подъ мышку и повторилъ:— Никогда не получитъ, слышите? Такъ ей и скажите: не по-лу-читъ!…

II.
Начало одной драмы.

‘Вотъ человкъ, очень умный и никогда не сомнвающійся въ правильности своихъ идей,— разсуждалъ Дорсенъ самъ съ собою, разставшись съ маркизомъ.— Точь-въ-точь какъ искренно убжденные соціалисты. Меня это всегда удивляетъ. А и наговорилъ же онъ только!… Но какова юность души въ этой старой, изувченной машин!’ И молодой человкъ съ минуту еще провожалъ искалченнаго старика взглядомъ, выражавшимъ одновременно зависть и сожалніе. Отсутствіе руки длало еще замтне высокій ростъ и худобу Монфанона, бодро удалявшагося быстрымъ шагомъ, свойственнымъ маніакамъ. Они настолько заняты своею мыслью, что имъ дла нтъ ни до чего окружающаго. Тмъ не мене, предусмотрительность, съ которою маркизъ избгалъ солнечной стороны и старался держаться въ тни, изобличала инстинктъ римскаго старожила, знающаго, насколько опасны и смертельны иногда бываютъ первые весенніе лучи подъ этимъ голубымъ небомъ. Пройдя съ минуту, Монфанонъ остановился, чтобы дать милостыню одному изъ нищихъ, которыми кишатъ улицы, прилегающія къ площади Испаніи. И милостыня эта имла тмъ большее значеніе, что старику съ одною рукой, да еще обремененному своею ношей, пришлось сдлать порядочное усиліе, чтобы достать изъ кармана деньги. Дорсенъ былъ достаточно близко знакомъ съ этимъ оригиналомъ и хорошо зналъ, что не можетъ онъ сказать ‘нтъ’, когда обращаются къ нему за помощью, малою или большою. Благодаря такому обычаю, недругъ красавицы Фанни Гафнеръ почти всегда нуждался въ деньгахъ при сорока тысячахъ франковъ дохода и при самомъ скромномъ образ жизни. А потому покупка дорогой книги ясно доказывала, что его антипатія къ прелестной дочери барона Юстуса превратилась въ своего рода страсть. Во всякое иное время романистъ не упустилъ бы случая этимъ потшиться и разобрать иронически такую нравственную черточку, весьма легко объяснимую, впрочемъ. Тутъ сказывался много сильне безсознательный инстинктъ, чмъ полагалъ самъ Монфанонъ. Старый воинъ лиги оказался бы непослдовательнымъ, если бы, когда дло касалось расы, сталъ держаться иного безпристрастія, чмъ то, которымъ руководились инквизиторы, и одно подозрніе въ еврейскомъ происхожденіи вызвало бы въ немъ крайнее нерасположеніе къ Фанни. Но маркизъ былъ человкъ справедливый, какъ то сказалъ Дорсенъ, и если бы двушка была завдомо и открыто еврейкой, искренно исповдывала свою религію, маркизъ уважалъ бы ее, избгая встрчъ съ нею, и никогда не позволилъ бы себ такъ рзко говорить о ней. Истинною причиной его антипатіи было то обстоятельство, что онъ любилъ кардинала Гверильо такъ же точно, какъ все длалъ въ жизни, пылко и ревниво, и потому не могъ простить Фанни Гафнеръ того, что она пріобрла расположеніе высокочтимаго прелата вопреки ему, Монфанопу, который тщетно предостерегалъ бывшаго епископа Клермонтскаго противъ особы, которую считалъ опаснйшею интриганткой. Какими доказательствами ни удостовряла она въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ свою полную искренность, сколько ни указывалъ на это кардиналъ грозному маркизу, упрямый старикъ ничему не хотлъ врить, и всякій добрый поступокъ двушки только усиливалъ его ненависть, обостряя его раздраженіе смутнымъ сознаніемъ, что онъ, все-таки, можетъ быть, несправедливъ къ ней. Но Дорсенъ, едва самъ пошелъ по направленію къ палаццо Кастанья, какъ забылъ и о Фанни Гафнеръ, и о предразсудкахъ Монфанона,— мысли его сосредоточились на одной фраз маркиза, на извстіи о возвращеніи Болеслава Горки. По всей вроятности, эта всть была большою неожиданностью и представлялась романисту очень важною, такъ какъ онъ не взглянулъ даже на книги, выставленныя у французскаго книгопродавца на углу Корсо, не полюбопытствовалъ справиться о томъ, красуются ли слова ‘четырнадцатая тысяча’ на желтой обложк его послдняго произведенія, озаглавленнаго Свтская эклога, вышедшаго въ свтъ прошедшею осенью и имвшаго успхъ, значительно ослабленный шестимсячнымъ отсутствіемъ автора, находившагося за это время вдали отъ всякой котеріи. Не подумалъ онъ также удостовриться въ томъ, что режимъ, усвоенный имъ въ подражаніе лорду Байрону и въ предупрежденіе полноты, на самомъ дл служитъ къ сохраненію изящнаго стана, которымъ онъ, красивый молодой человкъ, такъ гордился, а, между тмъ, въ зеркалахъ нтъ недостатка на той улиц, по которой онъ шелъ къ палаццо Настанья, красующемуся темною массой на берегу Тибра и на углу via Giulia. Не. развлекало Дорсена и то, что обычно доставляло ему не малое удовольствіе,— та пестрая картина воспоминаній, которая развертывается на улицахъ Рима передъ всякимъ образованнымъ человкомъ… Но для того, чтобы отдаться очарованію дилетантизма на исторической почв, необходимо, чтобы свободны были умъ и сердце. А въ данную минуту не до того было Дорсену, хотя онъ и похвалялся, не безъ основанія, своимъ умственнымъ превосходствомъ, ограждающимъ его отъ волненій,— хотя и восхищался онъ больше всего словами человка, уврявшаго, будто онъ не испыталъ въ жизни такого горя, которое не улеглось бы посл часа, проведеннаго за книгой, тмъ не мене, умъ романиста былъ не спокоенъ, не могъ отдлаться отъ безпрерывно наступавшихъ на него вопросовъ:

— Неужели Болеславъ Горка вернулся? Всего два дня назадъ я видлъ его жену, и она не ждала его раньше будущаго мсяца. Не во сн, однако, видлъ его Монфанонъ… Вправду, стало быть, вернулся? И какъ разъ въ ту минуту, когда графиня Стено безъ ума отъ Майтлэнда. Да, она на самомъ дл обезумла. Третьяго дня, у себя за обдомъ, она такъ смотрла на него, что за нее было стыдно. Горка еще зимой предчувствовалъ это. Когда американецъ вздумалъ писать портретъ Альбы, полякъ помшалъ этому. Милъ очень Монфанонъ, когда говоритъ о полюбовномъ раздл между этими молодцами. Когда Болеславъ узжалъ въ Варшаву, Майтлэндъ и графиня были едва знакомы, а теперь… Если онъ вернулся такъ скоро, то, наврное, узналъ о своей отставк. Кто-нибудь увдомилъ, какой-нибудь врагъ графини или товарищъ по искусству Майтлэнда. Между добрыми пріятелями случаются иногда такія мерзости… Горка стрляетъ изъ пистолета, какъ Казаль, и если убьетъ Майтлэнда, то будетъ на свт нсколькими фальшивыми валаскезами меньше, и мн до этого столько же дла, сколько до первой моей статейки. Если полякъ отомститъ любовниц за измну, до меня это опять-таки не касается, такъ какъ эта Катерина Стено отчаянная негодница…Но мой маленькій другъ, моя бдная, обворожительная Альба, что будетъ съ нею, если произойдетъ скандалъ, кровавая исторія изъ-за безумствъ ея ужасной матери? Порою у Альбы уже являются подозрнія и причиняютъ ей не мало страданій… Такъ неужели вернулся? И мн не написалъ ни слова, тогда какъ раньше я получилъ отъ него нсколько писемъ, и прошлою осенью передо мною же онъ раскрывалъ мученія ревности подъ тмъ предлогомъ, что я знаю женщинъ, и не безъ тщеславнаго умысла далъ мн сюжетецъ для романа… Это молчаніе и такое возвращеніе уже не романомъ пахнутъ, а драмой, и отъ славянина, который настолько славянинъ, какъ этотъ Горка, можно всего ждать. Сейчасъ узнаю, въ чемъ тутъ дло, такъ какъ онъ явится въ палаццо Настанья. Наврное, пойдетъ проводить жену, чтобы скоре увидать бывшую любовницу. Бывшая?… Нтъ, далеко еще не улажено дло и не опредлилось положеніе. Весьма бы я предпочелъ, чтобы сидлъ онъ у себя на Висл,— много было бы спокойне… Бдная, прелестная Альба!

Этотъ маленькій монологъ, не высказанный вслухъ, мало разнился отъ того, который проговорилъ бы про себя въ подобномъ случа всякій молодой человкъ, интересующійся двушкой, маменька которой ведетъ себя непозволительно. Положеніе двушки весьма трогательно, но довольно обыкновенно, и не было романисту никакой надобности ради изученія такого положенія проводить въ Рим цлую зиму и цлую весну въ большой ущербъ литературной его карьеры. Если же интересъ молодого человка заходилъ дальше изученія, то у Дорсена было очень простое средство устроить дло такъ, чтобы его ‘маленькій другъ’, какъ онъ говорилъ, избжалъ несчастья, которымъ грозила безпорядочность матери, не остепенившейся и къ сорока годамъ. Что мшало ему просить руки двушки? Онъ былъ богатъ, и его литературные успхи увеличили наслдственное состояніе. Начиная съ первой книги, установившей его репутацію и изданной въ 1879 году, ни одинъ изъ его пятнадцати романовъ и сборниковъ разсказовъ не прошелъ незамченнымъ. Его личная знаменитость, въ крайнемъ случа, могла найти поддержку въ фамильной слав, такъ какъ его ддъ приходился родственникомъ храброму полковнику Дорсену, командовавшему наполеоновскою гвардіей и котораго императоръ никмъ не могъ замнить, кром Фріана. Этимъ все сказано. Хотя потомки героя имперіи никогда не признавали такого родства, Жюльенъ Дорсенъ врилъ въ него и былъ совершенно искрененъ, когда въ отвтъ на лестные отзывы о его романахъ говорилъ: ‘Въ мои годы, мой ддъ, полковникъ гвардіи, много побольше сдлалъ’… Претензія на столь сомнительное родство была, впрочемъ, и совсмъ не нужна для того, чтобы графиня Стено согласилась на бракъ дочери съ человкомъ, занимавшимъ такое видное положеніе, какъ Дорсенъ, такъ какъ собственное положеніе въ обществ графини было уже нсколько подорвано ея похожденіями. Что же касается молодой двушки, то разсчитывать на ея любовь Дорсенъ имлъ не мало основаній, при его красивомъ лиц, замчательно умномъ и тонкомъ, при изящной фигур, несмотря на исполнившіяся ему тридцать пять лтъ. Ничего похожаго ему, однако, и на мысль не приходило въ то время, когда онъ шелъ по лстниц дворца, въ которомъ жилъ когда-то Урбанъ VII. Совершенно въ иномъ направленіи складывалось въ его голов продолженіе монолога, занимавшаго его всю дорогу, и выливалось въ опредленную литературную форму, безсознательно и такъ же инстинктивно, какъ работаетъ мысль въ мозгу писателя, съ любовью отдавшагося литератур. Бываетъ минутами, что мысль развивается почти съ такою же отчетливою законченностью, съ какою выходитъ она редактированною на бумаг. И это есть наиболе выдающееся профессіональное уродство и наимене понятное нелитературнымъ людямъ, которые думаютъ, какъ придется, и не испытываютъ, къ немалому ихъ счастью, вчныхъ терзаній изъ-за пріисканія самаго подходящаго слова и самаго вразумительнаго выраженія идеи.

— Да, бдная, прелестная Альба!— повторилъ Дорсенъ.— Какъ жаль, что не уладилось ея замужство за брата графини Горки четыре мсяца назадъ. Порядочною-таки мерзостью было бы вступленіе двушки въ семью жены любовника ея матери. Но за то мене было бы шансовъ для нея когда-либо что узнать, и ловкая комбинація матери, съумвшей подружить дочь съ этою женщиной, чтобы удобне отводить глаза обимъ, дала бы хотя сколько-нибудь хорошіе результаты. Альба была бы леди Эрдрайнъ, жила бы здоровою англійскою жизнью, способною возстановить нравственное равновсіе, какъ горный воздухъ возстановляетъ въ насъ кровь, а теперь отдадутъ ее за какого-нибудь оболтуса здсь или гд-нибудь, и станетъ она потомъ измнять мужу, какъ ея маменька измняла покойнику Стено, и даже со мною, пожалуй, по воспоминанію о нашихъ милыхъ и чистыхъ теперешнихъ отношеніяхъ… Нтъ, это было бы слишкомъ печально… Прочь это! и думать объ этомъ не хочу. Все это — будущее, о которомъ мы не знаемъ, существуетъ ли оно, тогда какъ настоящее вотъ оно, передъ нами, и его права на насъ неоспоримы. А настоящее въ томъ заключается, что, благодаря контессин {Титулъ, который дается въ Италіи дочери графа — отъ contessa — графиня, какъ въ Россіи дочь князя именуется княжною.}, я пережилъ въ Рим самыя утонченныя ощущенія, вызванныя ея юностью, не особенно счастливою, въ этой обстановк съ столь великимъ прошлымъ. И еще одно ощущеніе, которое надо умть воспринять, а именно: ощущеніе, вытекающее изъ осмотра этого продаваемаго съ аукціона палаццо въ обществ очаровательной двушки, рискующей съ минуты на минуту стать жертвою драмы. Чего требуетъ логика, какъ сказалъ бы мой другъ Бейль? Радоваться тому, что графиня Стено — втреница, такъ какъ безъ этого иной былъ бы тонъ въ ея дом, и я никогда не сошелся бы близко съ милою двушкой,— радоваться тому, что Ардеа — кутила и безумецъ, что онъ просадилъ все состояніе на бирж и что синдикатъ его кредиторовъ, подъ предсдательствомъ господина Анконы, захватилъ въ свои руки его дворецъ. Не будь этого, не шелъ бы я теперь по ступенямъ папской лстницы, не смотрлъ бы на эти обломки греческихъ саркофаговъ, заложенныхъ въ стны, и на этотъ густо-зеленый садъ. Что же касается Горки, то пріхать онъ могъ изъ-за тридцати шести причинъ, не имющихъ ничего общаго съ ревностью, и Монфанонъ правъ: эта Катерина достаточно ловка для того, чтобы провести обоихъ, поляка и живописца. Майтлэнда она увритъ, что принимаетъ Горку ради его жены, чтобы помшать ему игрой разорить эту милую женщину. Болеславу она навретъ, что занимается съ Майтлэндомъ только платоническими разсужденіями о сравнительныхъ достоинствахъ Рафаэля и Перуджино… А я окажусь глупе этихъ обоихъ глупцовъ, если пропущу сегодняшній случай. Не каждый же день удается видть, какъ идетъ съ молотка, точно пожитки какого-нибудь богемы, родовое достояніе праправнука папы.

Этотъ второй рядъ размышленій соотвтствовалъ настоящему характеру Дорсена больше, чмъ первый, и ближе подходилъ къ своего рода обдуманному диллетантизму, въ которомъ романистъ принесъ нсколько смягченное покаяніе Монфанону, что и длало писателя какою-то необъяснимою загадкой даже въ глазахъ лучшихъ его друзей. Молодой человкъ, съ большими черными глазами, съ красивыми тонкими чертами лица оливковаго цвта, какъ у испанскаго монаха, изнуреннаго аскетизмомъ, Дорсенъ зналъ только одну страсть, слишкомъ исключительную для того, чтобы не поставить въ тупикъ зауряднаго наблюдателя, и была она развита въ такомъ странномъ направленіи, что проявленія ея представлялись почти оскорбительными или же доказывающими отвратительнйшій эгоизмъ и глубокую испорченность талантливаго писателя. Онъ совершенно искренно сказалъ, что любитъ понимать ради пониманія, какъ игрокъ играть любитъ, скряга — деньги копить, честолюбецъ — лзть въ гору. Въ немъ былъ развитъ аппетитъ, жадность, врне — страсть мыслить, длающая человка ученымъ и философомъ. Но въ Дорсен философъ былъ тсно связанъ съ артистомъ, въ силу врожденныхъ вкусовъ,— съ свтскимъ человкомъ и путешественникомъ-непосдой, по милости большого состоянія и воспитанія. Его не могли удовлетворить отвлеченности метафизика, ни послдовательное, захватывающее и простое творчество повствователя, пишущаго изъ-за наслажденій, которыя даетъ творчество, ни полу-животныя увлеченія человка, безумно отдающагося удовольствіямъ и пороку. Онъ создалъ, отчасти инстинктивно, отчасти обдуманно и методично, извстный компромиссъ между своими, идущими въ разрзъ другъ другу, влеченіями, и формулировалъ это немного педантичною фразой, говоря, что единственная цль его жизни — ‘интеллектуализировать сильныя ощущенія’. Выражаясь ясне, онъ жаждалъ испытать наибольшее число ощущеній, какое можетъ дать человческая жизнь, и мысленно ихъ разобрать, переживши самолично. Правильно ли, нтъ ли, но онъ думалъ, что такому, именно, принципу должны были постоянно слдовать два любимйшихъ его писателя, Гёте и Стендаль. А потому въ теченіе четырнадцати лтъ, съ тхъ поръ, какъ онъ началъ жить и писать, его непрерывнымъ стремленіемъ было узнать и изучить наибольшее число доступныхъ ему общественныхъ слоевъ и кружковъ. И онъ въ нихъ вращался, никогда не отдаваясь имъ, никогда не упуская изъ вида глубоко затаеннаго сознанія, что въ другихъ мстахъ существуютъ иные интересные для изученія нравы, заслуживающіе вниманія характеры, достойныя изображенія личности и новыя, способныя волновать человка, ощущенія. Тотъ моментъ, когда должна была наступать такая смна, опредлялся окончаніемъ каждой изъ его книгъ, написанныхъ этимъ способомъ, и при томъ убжденіи автора, что разъ записано и выяснено изслдованіе въ области чувствъ или соціальной жизни, его уже не стоитъ вновь предпринимать. Этимъ объясняются метанія изъ стороны въ сторону, удивительное различіе атмосферъ, если можно такъ выразиться, которыми отличаются его произведенія. Возьмемъ на-удачу его первый сборникъ разсказовъ, Женскіе этюды, положившіе начало его извстности. Они написаны сантиментальнымъ человкомъ, напрасно тратившимъ любовь и время потому, что серьезно относился къ полусвту, признанному и прикрытому. И рядомъ съ этимъ, Безъ Бога, прелестная повсть, научно-разсказанная драма душевныхъ терзаній, свидтельствуетъ о продолжительномъ посщеніи авторомъ Музеума, Сорбонны и Coll&egrave,ge de France, тогда какъ Господинъ премьеръ представляетъ одну изъ самыхъ врныхъ картинъ современнаго политическаго міра, которая могла быть написана лишь человкомъ, близко знакомымъ съ Бурбонскимъ дворцомъ и съ редакціями журналовъ. Въ одно прекрасное утро узнали въ Париж, что Дорсенъ выступилъ кандидатомъ на депутатскихъ выборахъ, на которыхъ, впрочемъ, провалился,— враги объясняли это погоней за рекламой, друзья — капризомъ, на самомъ же дл не было у него другой цли, кром желанія на себ испытать спеціально парламентскія впечатлнія. Съ другой стороны, два тома путешествій, носящіе претенціозныя заглавія: Туризмъ и Пробили иностранокъ, а также его романъ Свтская эклога, дйствіе котораго переносится изъ Флоренціи въ Лондонъ, въ Сенъ-Морицъ и въ Байрейтъ, указываютъ на продолжительное пребываніе въ чужихъ краяхъ, на тщательное изученіе на мст жизни общества въ Италіи, Англіи и въ Германіи, на знакомство, поверхностное, но правильное, съ языками, исторіей и литературой, что, въ общемъ, плохо вяжется съ l’odor di femina, которымъ какъ бы пропитаны вс эти страницы. Такіе контрасты наводятъ на предположеніе, что авторъ одаренъ необычайно сложными душевными качествами, которыми управляетъ довольно сильная воля, при слабо развитой чувствительности. Послднее можетъ показаться несовмстимымъ съ крайнею, почти болзненною тонкостью нкоторыхъ произведеній Дорсена. Это, однако же, вполн врно,— сердца было у него мало. Но за то были чуткіе нервы, и если сердце необходимо для того, чтобы чувство возвысилось до полнаго самопожертвованія, не отступающаго даже передъ смертью, то нервовъ съ ихъ болзненною раздражительностью достаточно для того, кто хочетъ изображать людскія страсти и, въ особенности, любовь, съ ея радостями и печалями, которыя таитъ человкъ, когда они доходятъ до извстной степени. Хотя Жюльенъ Дорсенъ никогда не пользовался настоящею славой, все же успхъ на литературномъ поприщ дался ему въ очень молодыхъ лтахъ и обезпечилъ ему въ свою очередь нкоторый успхъ у женщинъ. Молва значительно преувеличивала число его похожденій потому, что онъ всегда любилъ общество женщинъ и разговоры съ ними. Во всякой сред, черезъ которую онъ проходилъ въ своихъ сантиментальныхъ странствованіяхъ, онъ непремнно пытался найти женщину, которая бы отражала въ себ всю прелесть даннаго кружка. Такимъ образомъ завязывались его безчисленныя интимныя отношенія, остававшіяся по большей части платоническими. Иныя же ограничивались простою игрой въ дружбу, какъ то было теперь съ Альбою Стено. Во все это романистъ вносилъ такъ же мало самолюбія, какъ и увлеченія. Каждая женщина, любовница или другъ, была для него только предметомъ любопытства въ девяти случаяхъ изъ десяти, и лишь въ десятомъ случа на его долю выпадало истинное наслажденіе или возможность вдохнуть ароматъ души, встртить натурщицу для писанія. А такъ какъ онъ постоянно и очень тщательно заботился о томъ, чтобы оригиналъ не могъ быть узнанъ по какому-нибудь вншнему признаку, то и не думалъ никогда считать себя неправымъ, когда пользовался своимъ обаяніемъ извстнаго писателя ради того, что называлъ, по-своему, ‘культивированіемъ’. Романистъ не подозрвалъ даже, насколько нравственно гадко такое умственное эпикурейство, обусловленное, прежде всего, постояннымъ трепаніемъ собственной души и залзаніемъ въ чужія души. Онъ былъ способенъ постоять за правду, что и доказала его защита Фанни Гафнеръ отъ нападокъ Монфанона, готовъ былъ каждому отдать должное, о чемъ свидтельствовало его уваженіе къ благороднымъ чертамъ характера того же самаго Монфанона, и жалость не чужда была ему,— безъ этого онъ не отнесся бы съ такимъ боязливымъ сочувствіемъ къ положенію Альбы Стено, которой грозила бда съ возвращеніемъ графа Горки. Но внезапная перемна настроенія, совершившаяся въ немъ потому только, что онъ вступилъ на обширную лстницу палаццо Кастанья, всегда повторялась въ аналогическихъ обстоятельствахъ. Избытокъ разсудочности постоянно бралъ верхъ и заглушалъ его врожденную чувствительность. И въ эту минуту, посл искренняго волненія, вызваннаго нежданнымъ извстіемъ о возвращеніи въ Римъ любовника мадамъ Стено, которому она измнила, посл болзненной тревоги, доводившей романиста до яснаго представленія опасностей, какими пріздъ Болеслава грозитъ Альб, Дорсенъ взялъ себя, такъ сказать, въ руки прежде встрчи съ молодою двушкой. И, вмсто того, чтобы поспшить, что было бы весьма естественно, и сообразить, по крайней мр, какъ поступать самому, онъ остановился у окна и принялся записывать карандашомъ въ тоненькую карманную книжку твердымъ, отчетливымъ почеркомъ слдующія замтки, далеко не сантиментальнаго характера:

’25 апрля 90 г. Палаццо Кастанья. Дивная лстница, построенная Бальтазаромъ Перуцци, широкая и длинная, съ двойными пилястрами черезъ каждыя десять ступеней, какъ въ Санта-Коломба близъ Сіены. Особенно восхитителенъ видъ внутренняго сада, закрытаго со всхъ сторонъ и настолько ясно очерченнаго кустами, покрытыми красными цвтами, настолько сухо распланированнаго и правильно перерзаннаго убитыми срымъ пескомъ дорожками, что напоминаетъ онъ собою черты лица человка. Характеръ сада латинскаго, полная противоположность — сады германскій и англо-саксонскій. Этотъ послдній стремится сохранить пеприкосновеннюю свободу природы, тогда какъ въ томъ все въ порядк, размрено, подчинено человку. Подвести вс сложныя явленія жизни подъ общую идею, ясно опредленную, постоянно присущую генію латинства, какъ въ расположеніи кустарниковъ, такъ и въ организаціи народа, такъ и въ самой религіи. Католичество. Совершенная противуположностщу народовъ свера. Глубокое значеніе фразы: лса воспитали въ человк духъ свободы’.

Едва вписалъ онъ эту цитату, довольно странно истолкованную, закрылъ свою записную книжку, которую называлъ то своимъ ‘буфетомъ’, то, совсмъ уже грубо, своею ‘плевальницей’, какъ его заставилъ обернуться окликъ очень хорошо знакомаго голоса. Дорсенъ не слыхалъ шаговъ слдовавшаго за нимъ господина, выжидавшаго, когда онъ кончитъ свою замтку. Господинъ этотъ былъ никто иной, какъ одинъ изъ актеровъ его ‘труппы’,— говоря опять языкомъ романиста, — одинъ изъ числа тхъ, съ кмъ, за день до того, у графини Стено была условлена сегодняшняя встрча, и какъ разъ тотъ самый, кого такъ жестоко раздлывалъ неукротимый маркизъ, — это былъ отецъ красавицы Фанни, баронъ Юстусъ Гафнеръ собственною персоной. Воротило денежныхъ рынковъ Берлина и Вны, знаменитый основатель Австро-Далматинскаго Кредитнаго Общества былъ небольшого роста, худенькій человкъ, съ голубыми глазами, почти нестерпимой рзкости, на безцвтномъ, точно стертомъ лиц. Его обращеніе, всегда одинаково любезное, его костюмъ, всегда простой и приличный, его рчь, всегда одинаково спокойная и сдержанная, придавали ему видъ того солиднаго достоинства, которымъ отличаются старые дипломаты. Но опаснаго авантюриста выдавали его глаза, ихъ непріятнаго выраженія Гафнеру никакъ не удавалось прикрыть своею свтскоравнодушною любезностью. Несмотря ни на что, изъ-за свтскаго человка, какимъ онъ старался сдлаться, проглядывало въ самыхъ неуловимыхъ мелочахъ и, въ особенности, въ безпокойно бгающемъ взгляд, очень странномъ у такого богача, его темное, загадочное прошлое, полное скрытой борьбы и изворотовъ, неутолимой алчности, холоднаго разсчета и несокрушимой энергіи. Фанатикъ Монфанонъ, ошибавшійся относительно Фанни и несправедливый къ ней, имлъ врный взглядъ на ея отца, или почти врный, такъ какъ боле оттнковъ, чмъ казалось предубжденному маркизу, представляетъ собою даже такой законченный типъ международнаго дльца, какимъ былъ этотъ баронъ, не знавшій на самомъ дл ни религіи, ни семьи, ни отечества. Но стать такимъ ему уже суждено было со дня рожденія. Сынъ берлинскаго еврея и матери протестантки изъ Голландіи, Юстусъ Гафнеръ значился по документамъ исповдующимъ религію матери. Только матери онъ лишился въ самомъ раннемъ возраст и воспитанъ былъ вн всякой религіи, кром культа денегъ. У отца, маленькаго ювелира, очень настойчиваго и искуснаго, но слишкомъ осторожнаго и не рисковавшаго пускаться въ большія дла, онъ обучился торговл драгоцнными камнями, къ которой присоединилъ вскор продажу кружевъ, картинъ, старинныхъ матерій, ковровъ, рдкостей. Большая смтливость, терпніе нмца жидовско-голландской крови скоро помогли ему сколотить первый капиталъ, увеличившійся съ полученіемъ наслдства посл смерти отца. Двадцатилтнимъ юношей Юстусъ имлъ уже въ рукахъ не мене пятисотъ тысячъ марокъ. Дв неосторожныя биржевыя операціи, предпринятыя слишкомъ рискованно ради пріобртенія перваго милліона, оставили смлаго аффериста безъ ничего, и онъ снова принялся за прежнюю мелочную торговлю ювелирными вещами. Перебрался онъ въ Парижъ и тамъ, въ маленькомъ, мизерномъ помщеньиц въ улиц Монмартръ, составилъ въ три года второй капиталецъ. На этотъ разъ Гафнеръ пускалъ его въ оборотъ съ такимъ отличнымъ мастерствомъ, что въ 1870 году и за время войны усплъ вернуть всю сумму, погибшую когда-то на бирж. Перемиріе застало его въ Лондон, гд онъ женился на дочери одного внскаго агента, пріхавшаго въ Англію налаживать огромное предпріятіе по снабженію провіантомъ армій воюющихъ державъ. Громадные барыши, полученные въ этомъ году тестемъ и зятемъ, привели обоихъ къ ршенію основать банкирскій домъ въ Вн съ отдленіемъ въ Берлин. Юстусъ Гафнеръ, страстный поклонникъ Бисмарка, купилъ, кром того, большую газету. Великій государственный человкъ двояко пользовался его услугами и на-отрзъ отказался содйствовать честолюбивымъ стремленіямъ бывшаго торговца ювелирными издліями, мечтавшаго съ молодыхъ лтъ о политической карьер. То было жестокимъ крушеніемъ, чисто-нравственнымъ на этотъ разъ, для упорнаго дльца. Онъ понялъ, что въ Пруссіи ничего ему не добиться, и окончательно перебрался въ Вну. Основаніе Австро-Далматинскаго Кредита, раздутаго необычайно ловкою рекламой, дало ему, наконецъ, возможность осуществить хотя одно изъ его мечтаній. Состояніе Гафнера, уступая богатству крупнйшихъ финансистовъ того времени, разрослось съ фантасмагорическою почти быстротой до такой крупной цифры, что съ 1879 года онъ уже могъ жить съ роскошью, соотвтствующею лишь полу-милліону франковъ годового дохода. Вопреки обыкновенію ажіотажныхъ длъ мастеровъ одного съ нимъ разбора, онъ съумлъ во-время реализировать свои капиталы и найти для нихъ врное помщеніе, а потому и считалъ себя въ полной безопасности, когда нежданно разразившійся процессъ 1880 года чуть не разнесъ навсегда богатства, созданнаго такими усиліями. Австро-Далматинскій Кредитъ рухнулъ съ поражающимъ трескомъ среди безчисленныхъ общественныхъ и частныхъ бдствій и такихъ ужасовъ, какъ гибель семейства Шрёдеръ. Къ слдствію были привлечены вс основатели банка, не исключая и Юстуса Гафнера. Онъ оказался въ числ оправданныхъ, но раскрывшіяся на суд обстоятельства дла нанесли такой ударъ его финансовой репутаціи и вызвали настолько общее негодованіе, что онъ вынужденъ былъ покинуть Австрію и переселиться изъ Вны въ Римъ. Здсь, не обращая вниманія на презрительный вначал пріемъ, онъ принялся за осуществленіе своей третьей мечты, ставшей главною цлью его жизни,— сосредоточилъ вс усилія на завоеваніи положенія въ обществ. За періодомъ алчной погони за богатствомъ наступилъ періодъ жгучаго честолюбія, какъ это часто бываетъ съ нажившими большіе капиталы дльцами. Овдоввши, онъ сталъ подготовлять замужство дочери такъ же упорно, какъ все длалъ въ жизни, и съ такими же сложными ухищреніями, прикрывая свою ‘борьбу за мсто въ большомъ свт’ отлично разсчитанною изысканною вжливостью и благородствомъ систематически выдержаннаго тона. Какъ умудрился онъ, переживая вс жестокія передряги, достигнуть такой утонченности, что мелкій когда-то торгашъ и измошенничавшійся биржевикъ не особенно замтными оказывались въ особ пятидесяти-четырехъ лтняго барона, украшеннаго нсколькими орденами, живущаго въ великолпной обстановк съ прелестною дочерью, превратившагося въ пріятнаго собесдникамъ любезнаго кавалера, въ изящнаго спортмена? Это — уже секретъ такихъ натуръ, которыя созданы для соціальныхъ побдъ, какъ Наполеонъ рожденъ былъ для побдъ на войн, Талейранъ — на дипломатическомъ поприщ. Такой вопросъ многократно задавалъ себ Дорсенъ и никогда не могъ найти отвта на него. Хотя романистъ и похвалялся, будто смотритъ на барона съ чисто-научнымъ любопытствомъ, тмъ не мене, онъ не могъ преодолть трепета отвращенія всякій разъ, когда встрчалъ ужасный взглядъ этого ужаснаго человка. И теперь, на монументальной лстниц дворца, Дорсену было крайне непріятно, что эти глаза видли, какъ онъ записывалъ въ книжку свою безобидную замтку, хотя въ тон Гафнера едва уловимъ былъ легкій оттнокъ свтской ироніи большого барина, покровительственно относящагося къ большому художнику.

— Не стсняйтесь, дорогой мой,— говорилъ баронъ.— Вы работаете съ натуры и прекрасно длаете… Въ вашемъ будущемъ роман, очевидно, дло коснется разоренія нашего милйшаго князя Ардеа. Не будьте же слишкомъ суровы къ нему, да и къ намъ тоже…

Писатель невольно покраснлъ при этой добродушной шутк, особенно чувствительно затрогивавшей его за-живое потому, что въ ней чудился ему упрекъ, справедливый и несправедливый, въ одно и то же время. Какъ, въ самомъ дл, разобраться въ той своего рода литературной алхиміи, благодаря которой романистъ имлъ право утверждать, что никогда не писалъ портретовъ, хотя во всхъ его пятнадцати произведеніяхъ не было ни одной строки, написанной иначе, какъ съ живого лица? И вотъ почему въ его отвт прозвучало нкоторое раздраженіе:

— Вы ошибаетесь, любезнйшій мой баронъ. Мои замтки ровно никого не касаются, и не въ моемъ обыча писать книги ‘съ ключомъ’…

— Вс писатели говорятъ то же,— продолжалъ баронъ, пожимая плечами и съ притворнымъ добродушіемъ, никогда не покидавшимъ его,— и писатели совершенно правы. Во всякомъ случа, я очень доволенъ, что вамъ понадобилось что-то записать, такъ какъ теперь не одинъ я опаздываю, когда насъ ждутъ дамы. Уже почти четверть двнадцатаго, а мы условились быть ровно въ одиннадцать. Но у меня есть оправданіе: я поджидалъ дочь.

— А разв она не будетъ?— спросилъ Дорсенъ.

— Нтъ,— отвтилъ Гафнеръ,— она раздумала въ самую послднюю минуту. Ее разстроила какая-то маленькая неудача, дло вышло изъ-за покупки какой-то старой книги, которую ей хотлось имть. Нашелся ловкій человкъ, узнавшій про ея желаніе, и перехватилъ книгу. И все сводится къ тому, что придется ей заплатить лишнихъ двадцать пять золотушекъ… Да совсмъ не въ томъ настоящая причина. Всему виной ея чрезмрная впечатлительность, и на самомъ дл грустно видть эту распродажу съ аукціона всей движимости старинной фамиліи… Ну, я и не настаивалъ. А что бы еще было, если бы она знала покойную княгиню Николетту, мать Пепино? Когда я въ первый разъ прізжалъ въ Римъ въ гости, около 75 года, если бы вы знали, что за салонъ былъ у нея и насколько княгиня была настоящею княгиней!… Она, вдь, урожденная Кондольмьери, изъ семьи Евгенія IV, папы чистйшаго пятнадцатаго вка…

‘До чего дуретъ самый ловкій человкъ изъ-за тщеславія!— думалъ Дорсенъ, идя рядомъ съ барономъ,— Ему бы хотлось заставить меня думать, будто онъ былъ принятъ у этой дамы, чернйшей изъ самыхъ черныхъ {Клерикальнйшая изъ клерикальныхъ, что въ Рим часто равносильно: аристократичнйшей изъ аристократокъ.}, самой разборчивой, когда дло касалось доступа въ ея салонъ… Но насколько же, однако, жизнь боле сложна, чмъ это представляется такимъ, какъ Монфанонъ! Эта двушка инстинктомъ чувствуетъ то же самое, что старый ‘шуанъ’ {Шуаны — кличка, данная роялистамъ, бившимся въ Ванде противъ первой республики.} маркизъ чувствуетъ въ силу доктрины,— чувствуетъ, насколько печальна такая ликвидація аристократическихъ родовъ. А ея родитель никакъ не можетъ спрятать вылзающаго наружу уха старьевщика и говоритъ о папахъ, какъ о старой посуд… Чистйшаго пятнадцатаго вка!… Воспользуюсь я тмъ, что мы пока одни, и спрошу у этой старой лисы, извстно ли что-нибудь о прізд Болеслава Горки. Гафнеръ — закадычный другъ мадамъ Стено, онъ долженъ знать, гд и что раздлываетъ полякъ…’

Какъ разъ эта-то дружба Гафнера съ графиней, денежными длами которой онъ руководилъ, должна была побудить Дорсена ни въ какомъ случа не касаться столь щекотливаго предмета, тмъ боле, что романистъ отлично зналъ нерасположеніе къ себ барона. Гафнеръ могъ однимъ какимъ-нибудь словечкомъ, предательски повтореннымъ, очень много повредить ему у матери Альбы. Но въ этомъ отношеніи писатель, подобно большинству профессіональныхъ наблюдателей, былъ силенъ въ дл анализа только ретроспективно. Весьма проницательный умъ никогда еще не предостерегъ его отъ маленькихъ гршковъ словомъ, которые считаются великими ошибками противъ условій, опредляющихъ каждый ходъ въ игр на тсной шашечниц свтской жизни. Къ счастью Дорсена, ему чужды были всякіе честолюбивые помыслы и любилъ онъ только свои удовольствія и свое искусство. Не будь этого, онъ съумлъ бы нажить, и нажить совсмъ безъ толку, достаточное количество враговъ для того, чтобы не попасть никогда и ни въ какую академію и не получить никакого крестика. И вотъ онъ воспользовался минутой, когда баронъ остановился на площадк перваго этажа, чтобы передохнуть въ то время, пока агентъ завдующихъ аукціономъ проврялъ ихъ входные билеты, и, обращаясь къ своему спутнику, Дорсенъ сказалъ:

— Видли вы Горку посл его возвращенія?

— Какъ, разв Болеславъ вернулся?— спросилъ Юстусъ Гафнеръ, не обнаруживая ничмъ своего удивленія, кром незначительной фразы: — А я думалъ, что онъ все еще въ Польш…

— Самъ я его не видалъ,— проговорилъ Дорсенъ, начинавшій уже сожалть о томъ, что поторопился съ своими встями. Всегда много благоразумне не разносить первому нкоторыхъ новостей. Но то обстоятельство, что лучшій другъ графини Стено, видящійся съ нею почти ежедневно, ничего не знаетъ о прізд поляка, настолько поразило молодого человка, что онъ продолжалъ: — Сегодня утромъ его встртилъ одинъ господинъ, въ правдивости котораго не можетъ быть сомннія…— и вдругъ онъ рзко прибавилъ: — Не путаетъ васъ это внезапное возвращеніе?

— Пугаетъ? А почему бы это?— и баронъ взглянулъ на писателя съ обычнымъ спокойнымъ выраженіемъ лица.

Скрытую тревогу выдавалъ, однако же, очень крошечный признакъ, весьма знаменательный для знавшихъ хорошо Гафнера. Обмниваясь этими нсколькими словами, баронъ и романистъ проходили первую залу выставки ‘предметовъ искусства, находившихся въ комнатахъ его сіятельства князя д’Ардеа’,— какъ значилось въ каталог,— и Гафнеръ не взялся своимъ обычнымъ жестомъ за золотой лорнетъ, не насадилъ его на кончикъ носа, что неизмнно длалъ всегда передъ самымъ незначительнымъ собраніемъ старья. Изъ того, что онъ продолжалъ идти своею медленною походкой, размреннымъ и осторожнымъ шагомъ полицейскаго, мимо бюстовъ и статуй первой комнаты, названной въ каталог ‘залой мраморовъ’,— шелъ, не взглянувши даже глазами бывшаго старьевщика на гобелены, развшанные по стнамъ, можно было заключить безошибочно, что самъ онъ придавалъ важное значеніе извстію, сообщенному романистомъ. Дорсенъ уже слишкомъ много сказалъ для того, чтобы отступать, и потому продолжалъ:

— Ну, а вотъ я, не будучи настолько близокъ къ мадамъ Стено, ни такъ давно знакомъ, какъ вы, я почувствовалъ, что у меня мурашки забгали по спин при этомъ извстіи. Она не знаетъ, должно быть, что такое ревность Горки и на что онъ способенъ…

— Ревность? А по какому праву?— перебилъ Гафнеръ.— Я уже не въ первый разъ слышу имя бдняги Болеслава, когда заходитъ рчь о графин… Признаюсь, я никогда не придавалъ значенія этой вздорной болтовн и не думалъ такъ же, что вы, одинъ изъ обычныхъ гостей графини, одинъ изъ ея друзей, отнесетесь къ этому иначе. Успокойтесь… Горка влюбленъ въ свою очаровательную супругу, и лучшаго выбора онъ сдлать не могъ. Графиня Катерина — превосходнйшая женщина, самая истая итальянка, душа на-распашку. Болеславомъ она интересуется столько же, сколько вами, сколько Майтлэндомъ или мною… Съ своею всегдашнею экспансивностью вами она интересуется потому, что вы пишете превосходныя книги, Майтлэндомъ — потому, что онъ художникъ, не уступающій нашимъ лучшимъ мастерамъ, Болеславомъ — потому, что онъ имлъ несчастіе потерять своего старшаго сына, мною — потому, что на мн лежитъ отвтственная обязанность быть руководителемъ молоденькой дочери… Графиня Стено — боле чмъ превосходная женщина, она женщина выдающаяся, очень выдающаяся…

Вс эти лицемрныя фразы были сказаны съ такимъ невозмутимымъ спокойствіемъ, что Дорсенъ растерялся и, въ то же время, разозлился. Что Гафнеръ самъ не вритъ ни полслову изъ того, что наговорилъ, въ томъ романистъ былъ глубоко убжденъ, вопервыхъ, потому, что изъ нескромныхъ откровенностей Горки составилъ себ весьма опредленное понятіе о нравственности венеціанки, во-вторыхъ, потому, что отлично зналъ зоркость барона. Во всякое иное время Дорсенъ залюбовался бы изворотливостью стараго пройдохи, настолько выдрессированнаго на всякіе обходы всего мало-мальски щекотливаго, что его страхъ разбиралъ изъ-за того даже, какъ могъ онъ слушать про исторію, извстную ему лучше, чмъ кому-либо. Въ данную минуту романистъ находилъ сдержанность тмъ боле неумстною, что она ставила его въ положеніе довольно обыкновенное, по совсмъ некрасивое, — въ положеніе сплетника, безчестящаго женщину, у которой онъ только за день до того обдалъ. И Дорсенъ ускорилъ шагъ настолько, насколько то дозволяла вжливость, чтобы не оставаться дольше съ глазу на глазъ съ барономъ и сойтись скоре съ тми знакомыми, которые пріхали раньше.

Такимъ образомъ они прошли первую залу, потомъ вторую, названную ‘залой фарфора’, за нею — третью, ‘залу фресковъ Перена дель Вега’, получившую такое наименованіе отъ плафона, на которомъ художникъ воспроизвелъ свою же необычайной силы картину, находящуюся въ Гену и изображающую Юпитера, поражающаго титановъ, и, наконецъ, вошли въ четвертую, носящую названіе ‘залы Arazzi’ отъ дивныхъ панно, украшающихъ ея стны. Кое-гд встрчались рдкіе постители, такъ какъ весна уже кончалась, и странный выборъ времени господиномъ Анкона для распродажи движимости и недвижимаго имнія князя доказывалъ либо разсчетъ, внушенный крайнею ненавистью, либо хитрую уловку синдиката перепродавцовъ. Вс великолпія дворца должны были пойти за половину той цны, какая была бы выручена немного ране или поздне. Вслдствіе ничтожнаго числа любопытныхъ, особенно бросалось въ глаза большое количество мебели, матерій, всевозможныхъ произведеній искусствъ, которыми былъ переполненъ этотъ огромный дворецъ. Все это накоплялось пятью вками могущества и роскоши, дивныя вещи, достойныя великихъ Медичисовъ и относящіяся къ ихъ времени, чередовались съ бездлушками XVIII вка, бронзы первой имперіи — съ серебряными издліями, только-что сработанными по заказу въ Лондон. Баронъ Юстусъ не выдержалъ, осдлалъ, наконецъ, свой носъ знаменитымъ золотымъ лорнетомъ и обращался къ Дорсену, показывая то любопытное кресло, то необыкновенную чеканку на часахъ, то вышивку на матеріи. Ему достаточно было одинъ взглядъ бросить, чтобы безошибочно опредлить значеніе каждой вещи. Если бы романистъ былъ способенъ наблюдать въ эту минуту, онъ, быть можетъ, подмтилъ бы въ основательномъ и подробномъ знакомств банкира съ каталогомъ слды изученія, слишкомъ тщательнаго, наводящаго на мысль о какомъ-то таинственномъ проект.

— Здсь настоящія сокровища,— говорилъ Гафнеръ.— Смотрите эти дв вазы, съ выпуклыми крышками, съ позолотой по оранжевому фону, такихъ уже не длаютъ больше въ Кита,— секретъ потерянъ… А этотъ кофейный приборъ стараго Сакса съ цвтами… А эта митра, вотъ тутъ, въ витрин… Какой восторгъ! Не уступитъ митр Пія II, которая находится въ Піенц и была украдена. Я тогда чуть не купилъ ее за полторы тысячи франковъ, стоитъ же она пятнадцать тысячъ, двадцать… цны ей нтъ. Вотъ испанско-мавританскій фаянсъ, онъ, наврное, вывезенъ изъ Испаніи въ то время, какъ кардиналъ Кастанья, впослдствіи Урбанъ VII, здилъ въ Мадридъ на крестины инфанты Изабеллы въ качеств замстителя папы Пія V, ея крестнаго отца. Роскошь какая!… Вы, однако, мчитесь, какъ ураганъ,— прибавилъ баронъ,— да это, пожалуй, недурно, такъ какъ я бы засмотрлся, а кавалеръ Фоссари, которому ужасные кредиторы Пенино поручили завдывать распродажей, всюду разставилъ своихъ шпіоновъ. Вы обращаете вниманіе на какую-нибудь вещь, тутъ уже знаютъ, что вы solider Mann, какъ говорятъ въ Германіи, и васъ отмчаютъ въ списк. Я уже, наврное, отмченъ. Этотъ Фоссари столько разъ обиралъ меня… ловкій онъ господинъ… А вотъ и наши дамы. Намъ не трудно было предвидть, что здсь, именно, мы ихъ и встртимъ.

И, усмхаясь,— надъ чмъ? надъ Фоссари, надъ собой или надъ своимъ спутникомъ?— онъ указалъ романисту на плакатъ, висвшій у двери поперечной комнаты, съ такою надписью: ‘Зала свадебныхъ сундуковъ’. По стнамъ было разставлено штукъ пятнадцать деревянныхъ коробей, росписныхъ и рзныхъ, тхъ cassoni, въ которые, по обычаю старины, укладывалось приданое невстъ изъ знатныхъ итальянскихъ семействъ. Фамильные коробьи Кастанья гербами своими свидтельствовали о томъ, какія родовыя связи компрометировалъ своимъ банкротствомъ послдній изъ правнуковъ Урбана VII, теперешній князя Ардеа. Три очень изящныя молодыя женщины внимательно разсматривали старинныя укладки. Дорсенъ узналъ тотчасъ же блокурую, худенькую Альбу Стено, графиню Горка, высокаго роста и тоже съ свтлыми волосами, съ энергическимъ англійскимъ профилемъ, хорошенькую жену художника, мадамъ Майтлэндъ, золотистый цвтъ лица которой доказывалъ, что въ ея жилахъ течетъ едва замтная примсь негритянской крови, чуть-чуть проступающая въ окраск кожи. При дамахъ былъ единственный кавалеръ, Флоранъ Шапронъ, шуринъ художника. Отсутствовали графиня Стено и Линколькъ Майтлэндъ, слышался музыкальный голосъ Альбы, разбиравшей гербы, вырзанные на укладкахъ, которыя когда-то открывались съ радостнымъ трепетомъ любопытства такими же веселыми и мечтательными двушками, какъ она, но при иныхъ обстоятельствахъ.

— Смотри, Модъ,— обратилась Альба къ графин Горка,— вотъ дубъ Делла Ровера, а тутъ звзды Альтьери…

— А я нашла колонну князей Колонна,— отвтила Модъ Горка.

— А вы, Лидія?— спросила двушка у г-жи Майтлэндъ.

— А я — пчелъ Барберини.

— И я разыскалъ лиліи Фарнезе,— сказалъ въ свою очередь Флоранъ Шапронъ.

Онъ выпрямился первый, увидалъ запоздавшихъ барона и романиста и весело поклонился имъ съ добрымъ смхомъ, освтившимъ все его лицо, отразившимся въ голубоватыхъ блкахъ его глазъ и въ блеск ярко-блыхъ зубовъ.

— Мы уже перестали васъ ждать, господа. Вс намъ измняютъ сегодня. Линкольнъ заработался въ своей мастерской, мадемуазель Гафнеръ еще вчера объявила, кажется, нашимъ дамамъ, что не прідетъ, у графини Стено мигрень. Относительно барона мы отчаялись, такъ какъ не слыхано, чтобы онъ опаздывалъ хотя на пять минутъ…

— А я была уврена, что Дорсенъ не измнитъ,— заговорила Альба, взглядывая на молодого человка своими большими голубыми глазами, настолько же свтлыми, насколько темны были глаза графини Горка.— Только я ждала, что мы встртимъ его на лстниц, уходя отсюда, и онъ съ величайшимъ изумленіемъ скажетъ ‘Какъ? Неужели я опоздалъ?’… Ее оправдывайтесь,— продолжала она, обращаясь къ романисту,— и извольте отвчать на экзаменъ по римской исторіи, который мы вамъ зададимъ… Мы цлый курсъ прошли здсь, по этимъ коробьямъ… Смотрите сюда, чей это гербъ?— приставала она, приглашая молодого человка наклониться надъ однимъ изъ сундуковъ.— Не знаете? Гербъ Карафа, господинъ знаменитый человкъ. А кто изъ нихъ былъ папой? И этого не знаете? Павелъ IV, господинъ писатель… Если когда-нибудь прідете къ намъ, въ Венецію, я еще и не такъ васъ удивлю нашими дожами…

Она проговорила это съ такою привтливою граціей, такъ ясно было выраженіе,— очень рдкое, къ сожалнію,— дтски-радостнаго чувства, что сердце сжалось у Дорсена, не перестававшаго тревожиться за нее. Одновременное отсутствіе мадамъ Стено и Линкольна Майтлэнда могло быть простою случайностью. Но романистъ зналъ о любви графини къ Линкольну, не сомнвался въ томъ, что она любовница художника, и такая случайность должна была представляться Дорсену крайне подозрительной. Одной этой мысли было бы достаточно для того, чтобы не по себ ему сдлалось отъ наивной веселости молодой двушки. Если же на самомъ дл прежній любовникъ вернулся нежданно-негаданно, по какому-нибудь доносу, тогда эта веселость становилась уже трагическою. И Дорсенъ испытывалъ серьезное волненіе, обращаясь къ мадамъ Горка съ вопросомъ:

— Какъ поживаетъ Болеславъ?

— Полагаю, что хорошо,— отвтила молодая женщина.— Сегодня я не получила отъ него письма, а, вдь, ваша же это пословица: нтъ извстій — хорошая всть.

Баронъ Гафнеръ стоялъ рядомъ съ графиней Горка въ то время, какъ она проговорила эту фразу. Дорсенъ невольно взглянулъ на Гафнера, и тотъ, несмотря на все умнье владть собой, взглянулъ на Дорсена. На этотъ разъ дло шло не о простыхъ только предположеніяхъ. Разъ Болеславъ Горка вернулся въ Римъ безъ вдома своей жены, то для всякаго, кому извстны были его отношенія къ мадамъ Стено и ея измна, яснымъ представлялась вся серьезность и опасность положенія, и въ ум обоихъ запоздавшихъ постителей не могла не промелькнуть одна и та же мысль: есть ли еще возможность предупредить несчастіе? Но, какъ всегда бываетъ въ особенно важныхъ случаяхъ житейскихъ, въ обоихъ различно отразилась тревога, сообразно характеру каждаго изъ нихъ. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на лиц Гафнера. Предстояло оказать величайшую, быть можетъ, услугу женщин въ большой опасности, и, притомъ, женщин, которую баронъ любилъ дружески, насколько доступно ему было такое чувство. Эта женщина была главною пружиной, работающею для его положенія въ римскомъ обществ. Была она и кое-чмъ того важне: на мадамъ Стено опирался цлый планъ замужства Альбы, сохранявшійся втайн, но уже готовый осуществиться. Баронъ не могъ, однако, сдлать попытку оказать такую услугу ране получаса, который необходимо было провести въ залахъ палаццо Кастанья, и потому ршилъ употребить это время съ наибольшею пользой, въ виду предстоявшихъ здсь покупокъ, если только не было у него въ голов боле сложной комбинаціи. Онъ обратился къ графин Горка и сказалъ съ нсколько подчеркнутою, обычною ему вжливостью:

— Графиня, позвольте дать вамъ добрый совтъ: не застаивайтесь такъ долго передъ этими сундуками, какъ бы ни были они интересны… Начать съ того, что, какъ я уже говорилъ сейчасъ Дорсену, у завдующаго распродажей имется здсь своя полиція. Ваша остановка вчетверомъ въ этой комнат уже замчена, будьте въ томъ уврены, и если вамъ вздумается купить одну изъ этихъ коробокъ, это будетъ извстно заране и будутъ приняты мры къ тому, чтобы вы заплатили за нее вдвое, втрое и больше даже… А затмъ, намъ предстоитъ осмотрть множество другихъ драгоцнностей, напримръ, картонъ съ двнадцатью рисунками знаменитыхъ художниковъ, существованія котораго Ардеа не подозрвалъ даже. Его розыскалъ Фоссари, и гд бы вы думали?— на чердак въ шкафу, изъденнымъ червями.

— Это какъ разъ подходитъ къ вашей коллекціи,— замтилъ Флоранъ,— а также къ коллекціи моего зятя.

— Какъ бы то ни было,— отвтила мадамъ Горка,— я безъ ума отъ двухъ сундуковъ и хочу ихъ пріобрсти. Я такъ громко сказала это, что Фоссари несомннно уже знаетъ объ этомъ, если вправду прибгаетъ къ такимъ милымъ пріемамъ, какъ шпіонство… Но изъ-за сорока или пятидесяти фунтовъ стерлинговъ лишнихъ не стоитъ лгать, ни даже изъ-за сорока тысячъ…

— Гафнеръ скажетъ теб, что твой тонъ еще недостаточно спущенъ,— разсмялась Альба Стено,— и поразитъ тебя своимъ обычнымъ изреченіемъ: не быть вамъ никогда дипломатомъ… А вотъ я,— продолжала молодая двушка, обращаясь къ Дорсену и пропуская впередъ молчаливую Лидію Майтлэндъ, чтобы остаться съ романистомъ позади всхъ,— я поступила немного дипломатически, желая узнать, что васъ тревожитъ.

Выраженіе ея подвижнаго лица измнилось, во взгляд, устремленномъ на писателя, свтилось искреннее участіе.

— Да,— говорила она,— я никогда не видала васъ такимъ озабоченнымъ, какимъ вы кажетесь теперь. Вы не совсмъ здоровы? Не получили ли какого-нибудь непріятнаго извстія изъ Парижа? Наконецъ, что съ вами?

— Я озабоченъ?— возразилъ Дорсенъ.— Вы ошибаетесь, увряю васъ, со мною ровно ничего не случилось.

Ложь вышла крайне неловкою и очевидною, и, если кто заслуживалъ насмшки и презрнія барона Гафнера, то, конечно, Жюльенъ Дорсенъ. Едва отвтила ему мадамъ Горка на вопросъ о муж, какъ съ быстротою, обусловленною пылкостью воображенія, представилось романисту, что Болеславъ въ эту самую минуту уже засталъ графиню Стено и Майтлэнда на свиданіи въ номер какого-нибудь отеля, вызвалъ художника на дуэль, быть можетъ, убилъ на мст. Альба продолжала беззаботно смяться, а лицо Жюльена еще боле омрачилось отъ сознанія всего ужаса положенія несчастной двушки. При этомъ его глубоко трогало истинное, живое участіе, прозвучавшее въ заданныхъ ему вопросахъ. Но стараніе скрыть это чувство сдлало голосъ его настолько сухимъ, что молодая двушка проговорила:

— Вы разсердились за мои вопросы?

— Нисколько,— отвтилъ онъ, не имя силы прибавить ни одного дружескаго слова. Онъ чувствовалъ себя ршительно неспособнымъ поддерживать разговоръ въ ихъ обычномъ тон, на половину пріятельски-насмшливомъ, на половину сантиментальномъ.— Я нахожу только, что эта выставка наводитъ печаль на душу, вотъ и все!— и, улыбаясь, онъ продолжалъ:— Но не слдуетъ намъ пропускать случая осмотрть ее подъ руководствомъ такого превосходнйшаго чичероне…— и, ускоряя шагъ, онъ заставилъ свою спутницу присоединиться къ остальному обществу, шедшему подъ предводительствомъ Гафнера по безлюднымъ почти заламъ, переполненнымъ всяческими драгоцнностями. И обходъ продолжался, и слышались поперемнно то негромкій говоръ барона, объяснявшаго, съ какимъ искусствомъ аукціонисты съумли разставить продаваемые предметы, то громкіе голоса постительницъ и постителей, задававшихъ ему вопросы.

— Посмотрите,— говорилъ бывшій старьевщикъ Берлина и Парижа, превратившійся въ просвщеннаго любителя,— посмотрите, какъ ловко этотъ шарлатанъ Фоссари не нагородилъ всякой всячины здсь, въ этихъ пріемныхъ комнатахъ. Кресла разставлены такъ, будто ждутъ приглашенныхъ. Снимки съ нихъ были помщены въ одномъ художественно-декоративномъ журнал въ Париж. А эта столовая, отсюда изъ двери, иметъ такой видъ съ разставленною по столамъ посудой, будто убрана къ предстоящему пиру.

— Баронъ,— спрашивала мадамъ Горка,— скажите, это матерія XVIII вка, да?

— Баронъ,— пристала Лидія Майтлэндъ,— эта чашка съ крышкой — старый внскій фарфоръ или Каподимонте?

— Баронъ,— говорилъ Флоранъ Шапронъ,— флорентинской или миланской работы этотъ наспинникъ панцыря?

И лорнетъ вздрагивалъ на тонкомъ, подвижномъ носу барона, маленькіе глазки мигали, на губахъ появлялась складка, и онъ отвчалъ однимъ словомъ, точнымъ и врнымъ, будто онъ изучилъ каталогъ до мельчайшихъ подробностей, раздавались выраженія благодарности, за ними новые вопросы, къ которымъ только два голоса не примшивались,— голоса Альбы Стено и Дорсена. При иныхъ обстоятельствахъ романистъ попытался бы разогнать все усиливающееся грустное настроеніе молодой двушки, не проговорившей ни слова съ той минуты, когда онъ отклонилъ ея дружеское участіе. Въ сущности, онъ не придавалъ этому особеннаго значенія, такъ какъ переходы отъ чрезмрной веселости къ внезапной печали были обычны юной контессин, особливо въ его обществ. Хотя они и могли служить врнымъ признакомъ глубокаго чувства, тмъ не мене, молодой человкъ не хотлъ въ нихъ видть ничего иного, какъ проявленія излишней нервности. Къ тому же, вс мысли его были направлены въ другую сторону. Онъ раздумывалъ надъ вопросомъ, не благоразумне ли было бы, на всякій случай, дать какъ-нибудь знать Линкольну Майтлэнду о внезапномъ и таинственномъ прізд его соперника. Быть можетъ, драма не успла еще разыграться и предупредить ее было бы возможно, если бы предостеречь тхъ, кому грозитъ опасность? Сомннія нтъ въ томъ, что Гафнеръ сдлаетъ это относительно графини Стено. Но когда-то онъ ее увидитъ? А Дорсенъ могъ тотчасъ сообщить о появленіи на сцену Горки шурину художника, Флорану Шапрону, который въ эту самую минуту переводилъ съ одного предмета на другой свой красивый взглядъ нжныхъ глазъ преданнаго раба. Подобная выходка была совершенною несодянностью, и такою она представлялась бы всякому, кром Дорсена. Онъ же находился подъ впечатлніемъ ожиданія катастрофы съ минуты на минуту, лишающимъ хладнокровія людей особенно нервныхъ и еще боле писателей, склонныхъ въ силу своей спеціальности всегда плохо отличать возможное отъ реальнаго. Къ тому же, отношенія Флорана Шапрона къ Линкольну Майтлэнду имли совершенно исключительный характеръ и настолько сильно интересовали романиста, что даже въ эту минуту напряженной тревоги онъ не могъ отршиться отъ сдланныхъ по этому поводу наблюденій. Дорсенъ зналъ, что Флоранъ былъ отправленъ къ іезуитамъ въ Англію заботливымъ отцомъ, желавшимъ избавить сына отъ униженій, неизбжныхъ въ Америк для людей смшанной крови, и что тамъ юношей Флоранъ воспылалъ восторженною дружбой къ товарищу пансіона, Линкольну Майтлэнду. Зналъ Дорсенъ, что дружба съ школьнымъ товарищемъ превратилась въ страстное поклоненіе таланту художника, когда дарованіе его обнаружилось, и что замужство Лидіи, отдавшее ея состояніе въ руки артиста и на развитіе его таланта, было результатомъ такого поклоненія въ то время, когда Майтлэндъ находился въ отчаянномъ положеніи, безъ средствъ, безъ извстности, безъ возможности жить своимъ заработкомъ. Исключительность характера такого брака удивила бы человка, мене впечатлительнаго къ нравственнымъ извращенностямъ, чмъ былъ Дорсенъ. Романистъ очень хорошо видлъ, какъ молчалива и какъ сторонится отъ всхъ жена Майтлэнда, и считалъ ее жертвой, думалъ, что преклоненіе передъ славой зятя настолько ослпляло Флорана, что по его милости и принесена такая жертва.

— Драма за драму,— говорилъ Дорсенъ самъ себ, посл довольно продолжительной внутренней борьбы, когда подходили къ концу осмотра выставки,— и я предпочитаю, чтобы произошла драма въ этой семь, а не въ той. Всю жизнь я бы сталъ упрекать себя, если бы не сдлалъ всего, что въ моихъ силахъ.

Общество находилось въ послдней зал, и баронъ Гафнеръ завязывалъ своими длинными и суетливыми пальцами шнурки альбома рисунковъ, принесеннаго однимъ изъ распорядителей, когда такое ршеніе сложилось окончательно въ ум писателя. Альба Стено, все такъ же молча, опять смотрла на него такимъ взглядомъ, въ которомъ отражалась происходившая въ ея душ борьба между участіемъ къ молодому человку и оскорбленною гордостью. Двушк хотлось въ минуту разставанія предложить ему обычный и милый вопросъ, когда они увидятся. Дорсенъ не замтилъ этого, такъ же точно, какъ не видалъ другой пары глазъ, говорившей ему объ осторожности,— глазъ барона,— но видалъ онъ и того, что графиня Горка, замтившая, наконецъ, дурное расположеніе духа Альбы, зорко Доискивалась причины этого тамъ, гд, какъ она уже давно угадала, было сердце молодой двушки,— не обратилъ онъ вниманія и на то, какъ держитъ себя Лидія Майтлэндъ, какъ временами вспыхиваютъ ея взоры, настолько же полные вроломства, насколько кротки глаза ея брата. Романистъ взялъ этого послдняго за руку и, отводя его, громко проговорилъ:

— Мн бы очень хотлось знать ваше мнніе, любезнйшій Шапронъ, объ одномъ маленькомъ портрет, который я замтилъ въ той комнат…

Потомъ, когда они остановились передъ какимъ-то полотномъ, послужившимъ лишь предлогомъ для ихъ удаленія отъ компаніи, Дорсенъ продолжалъ тихо:

— Сегодня утромъ я узналъ странную новость. Представьте себ, Болеславъ Горка въ Рим, и его жена не знаетъ объ этомъ.

— Это, на самомъ дл, очень странно, — отвтилъ шуринъ Майтлэнда и, помолчавши немного, прибавилъ спокойно: — Вы вполн уврены въ этомъ?

— Такъ же, какъ въ томъ, что мы стоимъ здсь, — сказалъ Дорсенъ.— Одинъ изъ моихъ друзей, маркизъ де-Монфанонъ, встртилъ его сегодня утромъ.

Опять наступило короткое молчаніе и Дорсенъ почувствовалъ, какъ дрогнула рука, на которую онъ опирался. Затмъ они направились къ остальному обществу. Флоранъ говорилъ громко:

— Живопись превосходная, но, къ сожалнію, попорчена излишнею лакировкой…

‘Какъ хорошо я сдлалъ!— подумалъ Дорсенъ.— Онъ понялъ’.

III.
Болеславъ Горка.

Не прошло десяти минутъ посл короткаго разговора Дорсена съ Флораномъ Шапрономъ, какъ неосторожный писатель уже раздумывалъ, не благоразумне ли было бы съ его стороны не путаться ни прямо, ни косвенно въ эту исторію, гд его вмшательство оказывалось, по меньшей мр, ни на что не нужнымъ. Боязнь драмы, могущей вотъ-вотъ разыграться, охватившая его въ первый разъ при разговор съ Монфанономъ и вторично съ еще большею силой, когда выяснилось, что графиня Горка не знаетъ о прізд мужа, непреодолимый ужасъ при мысли о тайномъ свиданіи, о кровавой развязк,— все это должно было исчезнуть, какъ миражъ, передъ самымъ простымъ фактомъ дйствительности. Шестеро постителей обмнивались послдними впечатлніями, вынесенными изъ осмотра всего печальнаго въ данную минуту великолпія жилища рода Кастанья,— подходили къ послднему повороту грандіозной и красивой лстницы съ пилястрами, сквозь окна которой привтливо смотрлъ на нихъ залитый жгучими лучами солнца тсный садъ съ темною зеленью и яркими цвтами, вызвавшій у Дорсена сравненіе съ человческимъ лицомъ. Романистъ, немного впереди другихъ, шелъ рядомъ съ Альбой Стено и тщетно пытался вновь развеселить недружелюбно и сумрачно настроенную двушку. Вдругъ на послднемъ поворот широкихъ и длинныхъ ступеней, такъ удобно облегчавшихъ спускъ, ея лицо освтилось выраженіемъ удивленія и радости. Контессина слегка вскрикнула и сказала:

— Вдь, это мама!…

И Жюльенъ увидалъ ту самую графиню Стено, которая въ безумномъ почти припадк тревоги представлялась ему уже застигнутою, оскорбленною, убитою покинутымъ ею любовникомъ. Она поджидала ихъ, стоя на срой съ чернымъ мозаик перистиля, въ восхитительномъ и покойномъ утреннемъ туалет изъ тонкаго англійскаго сукна. Ея золотистые волосы были массой подобраны подъ широкополою шляпой съ цвтами и прикрыты блымъ вуалемъ, рука играла серебряною чеканною ручкой благо зонтика, и въ отблеск этого благо наряда, съ чуднымъ цвтомъ лица блондинки, съ восхитительными голубыми глазами, въ которыхъ сверкали умъ и страстность, съ дивными зубами, блествшими сквозь улыбку, съ тонкою таліей при роскошномъ бюст, она казалась такою молодою, такою сильною, настолько нетронутою жизнью, что незнакомый человкъ никогда не принялъ бы ее за мать этой взрослой двушки, уже подбжавшей къ ней и говорившей:

— Какая неосторожность! Такъ нездоровилось теб утромъ, и ты выхала по такой жар… и зачмъ?

— Чтобы за тобой пріхать, — отвтила графиня весело.— Мн стыдно стало, что я разнжилась, и вотъ я встала и пріхала… Здравствуйте, Дорсенъ. Надюсь, у васъ тамъ, наверху, глаза разбжались. Цлый романъ можно написать изъ этого дла Ардеа. Я разскажу вамъ его… Здравствуйте, Модъ. Какъ мило съ вашей стороны, что вы заставили немного походить мою лнивицу Альбу. У нея былъ бы другой цвтъ лица, еслибъ она длала хорошій моціонъ каждое утро… Здравствуйте, Флоранъ, здравствуйте, Лидія… А художникъ не съ вами?… Здравствуйте, старый другъ, куда вы двали вашу Фанни?

И, здороваясь со всми, она была необыкновенно проста и мила, по-особенному умла улыбнуться каждому, — нжно дочери, тонко писателю, благодарно графин Горка, дружески-удивленно Шапрону и Лидіи Майтлэндъ, фамильярно и доврчиво ‘старому другу’, какъ она называла барона. Она настолько очевидно была душою этого маленькаго кружка, что одно ея появленіе вызвало оживленіе на всхъ лицахъ. Вс принялись отвчать ей разомъ, и она отвчала каждому, направляясь къ экипажамъ, стоявшимъ на главномъ двор, способномъ вмстить двадцать парадныхъ выздовъ. Одинъ за другимъ подъзжали экипажи: duc {Duc (дюкъ) — экипажъ, бывшій въ большой мод съ 1872 г., съ одномстными козлами и съ сидньемъ для слуги позади помщенія для господъ.} барона Гафнера, визави {Vis--vis (визави) — родъ двумстной кареты, въ которой мста расположены не рядомъ, а одно противъ другого, такъ что дущіе сидятъ vis--vis.} графини Горка, викторіа Лидіи Майтлэндъ. Лошади били копытами, упряжь блестла, кучера и выздные лакеи были безукоризненны въ своихъ ливреяхъ, швейцаръ палаццо Кастанья въ длинномъ редингот съ символическими фамильными каштанами на пуговицахъ и въ трехъуголк съ галунами былъ такъ великолпно-важенъ, что Жюльенъ самъ себ показался забавнымъ, воображая, будто возможна грубая и страстная драма среди людей въ такой обстановк. Оставшись послднимъ и глядя на ихъ отъздъ, онъ еще разъ испыталъ впечатлніе, весьма обычное тмъ, кому извстна закулисная сторона свтскаго блеска и кому ясно видны изъ-за нея все нравственное ничтожество и ребячество этой среды. Его охватила ироническая и, въ то же время, снисходительная веселость.

— Порядочнаго разыграли вы дурака, мой добрый другъ Дорсенъ, — говорилъ онъ самъ себ, демократически усаживаясь въ маленькій открытый фіакръ, называемый въ Рим ‘подножкой’.— Бояться трагическаго приключенія съ такою женщиной, настолько владющею собой, это почти то же, что захотть броситься въ море, чтобы не дать утонуть акул… На ея губахъ не остыли еще поцлуи Майтлэнда, въ этомъ сомннія быть не можетъ, въ глазахъ такъ и сверкаетъ пламень наслажденія… Она явилась прямо со свиданія. Для меня это ясно по ея туалету, по румянцу на щекахъ, по маленькимъ башмачкамъ, которые легко сбросить и въ которыхъ не прошла она и тридцати шаговъ. И съ какимъ мастерствомъ раскинула она цлую сть лжи! Дочь, жену Горки, супругу Майтлэнда, какъ живо обдлала она всю эту мелюзгу. Отъ того-то я и не люблю театра, что не найти ни на одной сцен актрисы, которая такимъ тономъ, къ слову, бросила бы фразу: ‘А художникъ не съ вами?’

И романистъ громко разсмялся. Потомъ, но всегдашней привычк придумывать характерныя положенія, помимо создаваемыхъ въ дйствительности чувствами, его фантазія, освободившаяся отъ всякихъ опасеній, понеслась въ новомъ направленіи и, заимствуя у космополитовъ нмецкаго происхожденія словцо, которымъ они обозначаютъ сдланную глупость, Дорсенъ продолжалъ про себя:

— Славную учинилъ я sMemylade, какъ сказалъ бы Гафнеръ, когда сообщилъ Флорану о нежданномъ прізд Горки. Вдь, это ршительно то же самое, что напрямикъ объявить ему о любовной связи Майтлэнда съ графиней… Прелюбопытно было бы теперь послушать разговоръ шурина съ зятемъ. А, впрочемъ, едва ли я особенно удивился бы, если бы узналъ, что этотъ негръ безъ хозяина уже посвященъ въ любовныя тайны своего великаго человка. Стоило бы заняться такимъ сюжетомъ, такъ какъ обстоятельно онъ еще не былъ разработанъ, хотя мы и знаемъ про страстную дружбу Таттера къ Мюссе, Экермана къ Гёте, Асселино къ Бодлеру и про полное самоотреченіе поклонниковъ передъ кумирами. Флоранъ нашелъ, что генію его великаго художника необходимо состояніе, и отдалъ ему состояніе своей сестры. Если ему представится, что для дальнйшаго развитія этого генія требуется страсть, онъ и въ этомъ станетъ помогать съ восторгомъ… Я готовъ моимъ честнымъ словомъ заврить, что сейчасъ онъ съ благодарностью смотрлъ на графиню. Да и что же тутъ диковиннаго? Линкольнъ первоклассный колористъ, хотя стремленіе писать какъ можно больше доводитъ его до излишества въ подражаніи. Это, впрочемъ, ихъ расовая особенность. У супруги его ума не больше, чмъ въ рыночной корзин, а мадамъ Стено на самомъ дл необыкновенная женщина, способная воодушевить любого артиста. И ничего подобнаго портрету Альбы онъ никогда еще не написалъ… Мн такъ и слышится ихъ разговоръ сейчасъ: ‘Слышалъ, полякъ вернулся?— Какой полякъ?— Полякъ твоей графини.— Какъ можешь ты врить такимъ клеветамъ?…’ Майтлэндъ будетъ великолпенъ, говоря эту неизбжную фразу… Сколько комедій пропадаетъ на бломъ свт задаромъ, безъ зрителей! Ладно, мой извощикъ тоже свою schlemylade: я сказалъ вести въ Сикстинскую улицу, къ церкви Троицы, а онъ повернулъ на площадь Барберини. И самъ же я виноватъ, не смотрю ни на что, какъ только поднимется возня въ моемъ чердак… Ну, что-жь, полюбуемся, по крайней мр, на Тритона Бернини, выбрасывающаго струю воды въ свою раковину. Какой геніальный скульпторъ этотъ великій человкъ, а о натур думалъ лишь для того, чтобы искажать ее! Вотъ и будь тутъ эстетикомъ…

Эти безсвязныя мысли, пробгавшія въ голов романиста въ теченіе перезда вновь черезъ треть города, возстановили его хорошее расположеніе духа, настроили совершенно оптимистически, какъ то оказалось, когда фіакръ остановился передъ указанною дверью. Вела она въ скромный ресторанчикъ подъ чисто-тосканскою вывской: Trattoria al Marzocco. И самъ Marzocco, геральдическій левъ Флоренціи, красовался надъ этою дверью, опираясь лапой на щитъ съ національными лиліями. Вншній видъ ресторана ни мало не оправдывалъ выбора изящнаго Жюльена Дорсена, заходившаго сюда кушать всякій разъ, когда онъ не обдалъ въ гостяхъ. Но, при своемъ диллетантизм, онъ ничего такъ не любилъ, какъ рзкихъ перемнъ обстановки. А сьёръ Эгистъ Бранкадори, хозяинъ Marzocco, былъ однимъ изъ тхъ безсознательныхъ забавниковъ, какихъ писатель усердно и постоянно разыскивалъ, называя ихъ своими ‘ивскими мудрецами’ въ память о корол Лир. ‘Скажу я слово вотъ съ этимъ ивскимъ мудрецомъ’,— восклицаетъ, невдомо почему, сумасшедшій король, встртивши несчастнаго Тома въ дикой степи. А дабы парижскіе друзья Дорсена, Казаль, Машо, де-Вардъ и имъ подобные постоянные постители столовой маленькаго клуба, не судили романиста слишкомъ строго, надо объяснить, что этотъ ‘ивскій мудрецъ’, родившійся во Флоренціи, былъ замчательнйшимъ поваромъ и у его скромнаго ресторанчика была своя легенда, постоянно забавлявшая такого любителя парадоксовъ, какимъ былъ Дорсенъ. Онъ часто говорилъ: ‘Кто осмлится правдиво написать исторію? Хотя бы вотъ такую, напримръ: папа Пій IX попросилъ императора Наполеона III одолжить ему кое-какое войско, чтобы защитить его папскія владнія, Наполеонъ одолжилъ. Французы заняли Римъ, что привело къ двумъ результатамъ: къ отчаянной ненависти половины Италіи по отношенію Франціи и къ основанію ресторана Marzocco Эгистомъ Бранкадори, именуемымъ ‘ивскимъ мудрецомъ’ или ‘докторомъ’. И это шуточное прозвище было тоже придумано романистомъ, уврявшимъ, будто онъ исцлился отъ катарра желудка въ Италіи благодаря здоровой и научной кухн вышеназваннаго Эгиста. Въ дйствительности, просто говоря, Бранкадори былъ главнымъ поваромъ знатнаго русскаго барина, одного изъ Верекьевыхъ, двоюроднаго брата настоящаго отца хорошенькой Альбы Стено. Этотъ Верекьевъ, извстный въ Рим гастрономически-утонченными обдами, умеръ скоропостижно въ 1866 году. Нкоторые изъ обычныхъ гостей Верекьева, по совту одного французскаго офицера оккупаціонной арміи, недовольные столомъ въ клубахъ, отеляхъ и обыкновенныхъ ресторанахъ, ршили составить своего рода синдикатъ и дать средства повару умершаго барина на устройство столовой для нихъ собственно. Такимъ образомъ они основали, вмст съ поваромъ, въ маленькомъ помщеніи, нчто врод popotte {Popotte на парижскомъ арго значитъ плохой, бдный столъ, а также — дешевый обдъ въ складчину.} высшаго разряда и, при нкоторомъ тщеславіи, были бы вправ назвать это учрежденіе кулинарнымъ клубомъ. Гарантировавши хозяину не мене шестнадцати обдовъ по шести франковъ съ человка, они имли въ теченіе четырехъ лтъ превосходный столъ, которымъ пользовались вс, перебывавшіе въ Рим знатные путешественники. 1870 годъ разсялъ это маленькое общество гастрономовъ и остроумныхъ собесдниковъ, замкнутый кружокъ распался, столовая превратилась въ ресторанъ, никому почти неизвстный, кром немногихъ артистовъ и дипломатовъ, которыхъ привлекало преданіе о прежнемъ великолпіи заведенія и, въ особенности, знакомство ихъ съ мастерствомъ ‘доктора’. Нердко случалось, что къ восьми часамъ три маленькія залы, изъ которыхъ состояло заведеніе, бывали наполнены постителями въ блыхъ галстукахъ, въ блыхъ жилетахъ и во фракахъ. Для космополита Дорсена такое сборище было истиннымъ наслажденіемъ: тутъ уголокъ англійскаго посольства, дальше уголокъ русскаго посольства, тамъ два нмецкихъ attachs, два французскихъ секретаря при папской куріи и одинъ при квиринал. Боле же всего занималъ романиста разговоръ съ самимъ ‘докторомъ’, съ геніальнымъ Бранкадори, не умвшимъ ни писать, ни читать. Но онъ отлично помнилъ всхъ прежнихъ постителей ресторана и въ минуту откровенности, стоя на порог своей кухни, опрятностью которой гордился до нахальства, разсказывалъ анекдоты изъ любопытной жизни Рима временъ своей молодости. Чрезмрная жестикуляція неграмотнаго повствователя, соотвтствовавшая сущности передаваемаго, подвижное лицо и тосканскій говоръ сообщали особенную прелесть его разсказамъ, отъ которыхъ въ восторгъ долженъ былъ приходить всякій, интересующійся мстною подноготной. По утрамъ, въ особенности когда пусто бывало въ ресторан, хозяинъ охотно покидалъ свою кухню, чтобы поболтать на-досуг. И Дорсенъ, приказывая кучеру хать къ Marzocco, по выход изъ палаццо Кастанья, разсчитывалъ на то, что старый поваръ разскажетъ ему на свой особенный ладъ исторію разоренія князя Ардеа. Бранкадори какъ разъ стоялъ у конторки, за которою возсдала его племянница, сеньорина Сабатина, очень милая флорентинка съ немного длиннымъ подбородкомъ, немного широкимъ лбомъ, немного короткимъ носомъ, съ излучистымъ ртомъ, съ большими черными глазами, золотистымъ цвтомъ лица и волнистыми волосами, что въ общемъ напоминало любимый типъ перваго Гирландайо {Ghirlandajo (Dominica del) называется также Корради или Бигорди, флорентинскій живописецъ (1461—1495 гг.), былъ учителемъ Микель-Анжело, положилъ начало воздушной перспектив.}.

— Слушайте, дядя, — сказала двушка, какъ только увидала Дорсена, — куда вы спрятали письмо, которое принесли сюда для передачи князю?

Въ Италіи каждый иностранецъ — непремнно князь или графъ, но полнйшее благодушіе, свойственное тамошнимъ нравамъ, придаетъ этимъ титуламъ значеніе любезности, чуждой, въ большинств случаевъ, всякаго разсчета. Нтъ въ мір другой страны, гд бы царила такая простая и милая фамильярность въ отношеніяхъ людей различныхъ классовъ общества, и Бранкадори не замедлилъ доказать это, называя саго сеі, т.-е. ‘милый мой’, гостя, котораго племянница только что возвела въ княжеское достоинство.

— A testa bianca spesso servello тапса {Часто бываетъ, что сдой голов ума не хватаетъ.}…— вскричалъ хозяинъ, роясь въ карманахъ легонькой куртки, надтой поверхъ рабочаго фартука.— Я положилъ письмо въ карманъ, чтобы не забыть про него, а потомъ переодлся, такъ какъ слишкомъ стало жарко… а снятое платье съ письмомъ оставилъ на квартир.

— Пошлете за нимъ посл завтрака,— сказалъ Дорсенъ.

— Нтъ,— продолжала двушка, поднимаясь съ мста,— это въ двухъ шагахъ отсюда, и я въ одну минутъ добгу. Его принесъ самъ швейцаръ палаццо, гд ваше сіятельство живете, и настоятельно просилъ, чтобы оно передано было тотчасъ же…

— Въ такомъ случа, сходите за нимъ,— отвтилъ Жюльенъ и улыбнулся, несмотря на привычку при возвеличеніи его квартиры одновременно съ его собственною персоной.— А я побесдую съ моимъ докторомъ въ ожиданіи того, что онъ мн пропишетъ на сегодня, то-есть какое подастъ меню… Угадайте, откуда я пріхалъ, Бранкадори,— прибавилъ онъ, желая сначала подстрекнуть любопытство, затмъ вызвать болтовню повара.— Изъ палаццо Кастанья, гд все распродаютъ…

— А! Per Вассо!— воскликнулъ тосканецъ съ очевиднымъ выраженіемъ огорченія на пергаментномъ лиц, прожаренномъ сорокалтнею возней съ кастрюлями.— Если князь Урбанъ увидитъ это съ того свта, у него непремнно лопнетъ сердце, клянусь вамъ въ томъ… Въ послдній разъ, когда онъ здсь обдалъ десять лтъ назадъ, въ день св. Іосифа, зоветъ онъ меня и говоритъ: ‘Сдлайте вы мн, Эгистъ, аладьи, такія а ладьи, какія мы, бывало, дали съ д’Эпинэ, съ Клереномъ, съ Фортуни и съ бднягой Анри Реньо’. И угодилъ же я ему. Потомъ разговорился онъ со мною: ‘Эгистъ,— говоритъ онъ мн,— умереть я могу спокойно. Сынъ у меня одинъ, и оставлю я ему шесть милліоновъ и дворецъ. Если бы это былъ Джиджи, я не былъ бы такъ спокоенъ, а на Пеппно можно положиться’… Джиджи — это былъ другой, старшій, что умеръ, такой-то весельчакъ, бывало, каждый день ходилъ сюда, при тхъ-то господахъ, отличный малый, но и большой повса!… Надо было послушать его разсказъ о томъ, какъ онъ былъ у Пія IX въ тотъ день, когда обратилъ англичанина въ католичество. Такъ точно, ваше сіятельство, обратилъ англичанина, давши ему ошибкой какую-то благочестивую книгу, вмсто романа. Англичанинъ взялъ книгу, прочелъ, потомъ прочелъ другую заслдомъ, потомъ третью и перешелъ въ католичество. Джиджи, на котораго не особенно хорошо смотрли въ Ватикан, помчался тотчасъ же похвалиться такимъ знатнымъ дяніемъ передъ святымъ отцомъ… ‘Вотъ ты и уразумй, сынъ мой, — сказалъ ему Пій IX,— какими средствами дйствуетъ, по благости своей, Господь Богъ нашъ!’… О, Джиджи съумлъ бы, по крайней мр, весело спустить свои милліоны, тогда какъ Пепино… Вс они расползлись на подписяхъ. Подумайте только, вдь, князь Ардеа, чего стоило такое имя! Пустился онъ играть на бирж, проигралъ, давай играть еще, и еще проигралъ, пришлось подписывать вексель за векселемъ… Чиркъ, да чиркъ, чиркъ, да чиркъ, и каждый разъ, какъ чиркнетъ вотъ такъ-то, какъ я этимъ карандашомъ, — только я не умю подписать своего имени,— летятъ у него сто тысячъ франковъ, двсти тысячъ франковъ… А теперь и пришло къ тому, что надо удирать изъ своего дома и убираться вонъ изъ Рима. Ну, сами посудите, ваше сіятельство, что ему здсь длать?— и, крутя головой, Бранкадори прибавилъ:— Надо теперь поправлять свои дла въ чужихъ краяхъ. У насъ въ Тоскан такъ говорится: ‘кто разсорилъ золото руками, тотъ или за нимъ ногами’… А вонъ и Сабатина вернулась. Скоро сбгала,— проворна, какъ кошка…

Неподражаемая мимика разскащика, его поговорки, вскользь очертанный имъ, при воспоминаніи о праздник св. Іосифа, милый обычай печь повсюду аладьи, фраза забавника Пія IX, воспроизведенная голосомъ стараго папы, оригинальное представленіе о наслдник рода Кастанья, вчно подписывающемъ и чиркающемъ свою фамилію, незатйливое, но, въ сущности, правильное объясненіе его банкротства,— все это не мало потшало Дорсена. Онъ достаточно знакомъ былъ съ итальянскимъ языкомъ, чтобъ оцнить непереводимые оттнки въ рчи этого повствователя изъ простонародья. Можетъ ли, однако, быть изъ простонародья тотъ, кто изъ Флоренціи? Романистъ продолжалъ еще смяться, когда мадонна, сбжавшая съ фреска, какъ онъ называлъ иногда молодую двушку, передала ему письмо, надпись на которомъ сразу превратила улыбку Дорсена въ гримасу нескрываемаго неудовольствія. Онъ оттолкнулъ рукой меню, положенное передъ нимъ старымъ поваромъ, и сердито проговорилъ:

— Весьма опасаюсь, что завтракать мн не придется…— и, развернувши письмо, онъ прибавилъ:— такъ и есть, не могу, прощайте.

И онъ вышелъ такъ поспшно и настолько встревоженнымъ, что дядя и племянница обмнялись взглядами и улыбками. Эти чистокровные южане не могли себ представить, чтобы у такого красиваго молодого.человка, какъ Дорсенъ, были какія-нибудь серьезныя дла, кром сердечныхъ.

— Chi ha l’amor nd petto…— сказала синьорина Сабатина.

— На lo spron neifianchi {У кого въ груди любовь… у того въ бокахъ шпоры.}…— докончилъ дядя.

Эта наивная поговорка, приравнивающая тревоги любви къ ударамъ шпорами въ бока лошади, оказывалась непримнимой къ Дорсену. Тмъ не мене, въ данномъ случа она могла быть умстною, и романистъ думалъ то же, что гласитъ пословица, только въ иной форм, идя по Сикстинской улиц, залитой солнцемъ, еще больше раздражавшимъ его нервы.

— Нтъ, — повторялъ онъ себ,— ни за что не желаю я путаться въ это дло, такъ и скажу ему коротко и ясно…— и онъ опять перечитывалъ записку, причинившую ему еще большее волненіе, чмъ первыя два, испытанныя въ это утро. Дорсенъ не ошибся, признавши сразу на конверт руку Болеслава Горки, и вотъ въ какихъ выраженіяхъ, пугающихъ своею таинственностью, было написано это короткое посланіе:

‘Я настолько считаю васъ своимъ другомъ, дорогой Жюльенъ, и такое глубокое уваженіе питаю къ вашему рыцарскому, французскому характеру, что ршаюсь обратиться къ вамъ при совершенно трагическихъ обстоятельствахъ. Мн необходимо видть васъ неотложно, и я жду васъ въ вашей квартир. Такія же записки я послалъ вамъ: одну въ Охотничій клубъ, другую къ вашему книгопродавцу на Корсо, третью къ вашему антикварію. Гд бы ни засталъ васъ мой призывъ, бросьте все и приходите. Вы спасете мн боле, чмъ жизнь. Вслдствіе причины, которую я вамъ объясню, мое возвращеніе должно остаться абсолютно въ тайн. Никто, понимаете, никто, кром васъ, не знаетъ о немъ. Не считаю нужнымъ распространяться объ этомъ въ письм къ такому надежному другу, какъ вы, и обнимаю васъ отъ всего сердца.

‘Б. Г.’

— Онъ неподражаемъ!— восклицалъ Дорсенъ, комкая письмо съ все возростающимъ раздраженіемъ.— Обнимаетъ меня отъ всего сердца! Я его надежный другъ! У меня рыцарскій, французскій характеръ, меня одного онъ глубоко уважаетъ!… И, въ конц-концовъ, выходитъ, что желательно заставить меня продлать ради него что-нибудь въ высшей степени непріятное. Въ какую дрянь хочетъ онъ заставить меня залзть, если уже не засадилъ? Знаю я эти подходы съ оговорками: друзья мы на жизнь и смерть, такъ извольте оказать мн услугу! И перебуробаютъ они вс ваши привычки, времени отнимутъ видимо-невидимо, запрягутъ васъ въ свои трагедіи, а попробуйте сказать: нтъ,— такъ просто и прямо,— васъ же обвинятъ въ эгоизм или измн… Да я, впрочемъ, и самъ виноватъ. Нужно мн было слушать его откровенности? Точно не зналъ я давнымъ-давно, что человкъ, посвящающій васъ въ свои амурныя тайны, когда вы знакомы съ нимъ не больше, чмъ мы съ этимъ господиномъ,— что такой человкъ — каналья, комедіантъ или сумасшедшій, а иногда все это заразъ. А съ канальями, съ комедіантами и съ сумасшедшими немыслимы никакія отношенія… Вотъ и влетлъ! Забавляло меня вначал, когда онъ мололъ про свою интригу, не называя имени дамы сердца, какъ вс они начинаютъ свои повствованія. Забавлялъ онъ меня и своими подходами, чтобы назвать ее, не отступая отъ такъ называемой свтомъ ‘чести’. И находятся-таки женщины, которыя довряютъ этой чести и такой скромности!… Ну, а къ тому же, для меня это было единственное средство открыть себ доступъ къ графин Стено и сблизиться съ Альбой… Надо полагать, что придется хорошо поплатиться за мой римскій флиртъ… Ну, да посмотримъ еще. Если Горка полякъ, такъ, вдь, и я лотарингецъ. Существуетъ и о насъ поговорка, и наслднику каштеляновъ удастся заставить меня длать лишь то, что я найду для себя подходящимъ, и ни шага больше того.

Въ такомъ-то скверномъ настроеніи и съ такимъ ршеніемъ вошелъ Жюльенъ въ домъ, гд проживалъ. Хотя то и не былъ возвеличенный сеньориною Сабатиной ‘палаццо’, все-таки, не походилъ онъ на банальныя современныя казармы, размножающіяся въ новомъ Рим, какъ нагромоздились он въ Париж, за послднее время въ Берлин, на нкоторыхъ улицахъ Лондона, вновь проведенныхъ близъ Гайдъ-Парка. То былъ домъ старинной постройки, выдающійся на площадь Св. Троицы, на углу двухъ улицъ, Сикстинской и Грегоріанской. Превращенный въ заурядный пансіонъ, боле или мене буржуазный, этотъ домъ все еще сохраняетъ свое названіе, отмченное въ нкоторыхъ путеводителяхъ, и, какъ всякій уголокъ стараго Рима, иметъ свою славную артистическую легенду. Небольшія колонки выдающагося впередъ перистиля обусловили собою его названіе — Tempietto, т.-е. маленькій храмикъ, и здсь жило нсколько человкъ, имена которыхъ дороги образованнымъ людямъ, начиная съ пейзажиста Клода Лорена и кончая поэтомъ Франсуа Коппе. Въ двухъ шагахъ, почти насупротивъ, жилъ Пуссенъ, и вблизи же умеръ одинъ изъ лучшихъ новйшихъ лириковъ Англіи, Джонъ Китсъ, могила котораго находится тутъ же въ Рим, на кладбищ, надъ которымъ высится пирамида Цестія. На памятник поэта имется имъ самимъ написанная меланхолическая эпитафія:

Here lies one whose name was writ on water…

Рдко Дорсенъ возвращался домой, не повторивши про себя сдланнаго имъ перевода этого прекраснаго стиха:

Oi-gt un dont le nom fut crit sw de l’eau… *).
*) Покоится здсь тотъ, чье имя было написано на вод.

На этотъ разъ ему не до поэзіи было, и къ привратнику онъ обратился тономъ ревниваго мужа или должника, котораго одолваютъ кредиторы:

— Вы кому-то мой ключъ дали, Тонино?

— Графъ Горка сказалъ, что ваше сіятельство просили его подождать васъ здсь,— отвтилъ старикъ испуганно, что представлялось особенно забавнымъ при его огромныхъ сдыхъ усахъ и блой бородк, длавшихъ его похожимъ на каррикатуру покойнаго короля Виктора-Эммануила. Онъ служилъ въ 1859 году подъ командою короля Galantuomo и въ качеств ветерана Сольферино свято чтилъ его славную память. Его вчно испуганные глаза, при малйшемъ замшательств, съ ужасомъ таращились изъ-подъ нависшихъ гренадерскихъ бровей, и онъ продолжалъ повторять: ‘что ваше сіятельство просили его’…— въ то время, какъ Дорсенъ вбгалъ на лстницу и громко разсуждалъ:

— Часъ отъ часу не легче… На этотъ разъ, однако, фамильярность переходитъ границы, и это, быть можетъ, хорошо. Я сдлаю видъ, будто такъ удивленъ и такъ недоволенъ, что мн уже не трудно будетъ отдлаться отъ просьбъ этого навязчиваго господина.

И, самъ себя подзадоривая, писатель заране хотлъ настроиться противъ обычной своей слабости, которую самъ онъ хорошо сознавалъ и которая происходила не отъ недостатка воли, но отъ излишней впечатлительности къ мотивамъ и соображеніямъ обращавшихся къ нему людей. Едва усплъ онъ отворить дверь, какъ испыталъ, что противъ недовольства самое дйствительное средство есть любопытство. Оно-то и было въ немъ тотчасъ же затронуто весьма ничтожною подробностью, указывавшею, однако же, на то, при какихъ условіяхъ совершилъ полякъ свое путешествіе: его дорожный нессесеръ, пальто и шляпа лежали на стол въ прихожей, еще покрытые вагонною пылью. Ясно было, что Горка пріхалъ сюда прямо съ позда, примчавшаго его изъ Варшавы. Подъ вліяніемъ какой безумной страсти сдлалъ онъ это? Дорсенъ не усплъ задать себ такого вопроса, не сообразилъ даже, что слдуетъ принять сдержанный видъ, чтобы сразу оборвать короткость страннаго гостя, какъ на шумъ отворенной двери Болеславъ бросился ему на встрчу. Онъ схватилъ об руки хозяина, въ квартиру котораго ворвался нежданнымъ, непрошеннымъ, крпко жалъ ихъ, смотрлъ на романиста лихорадочными глазами, не спавшими Богъ знаетъ сколько часовъ, и, увлекая Дорсена въ маленькую гостиную, говорилъ задыхающимся голосомъ:

— Наконецъ-то, Жюльенъ, наконецъ-то пришли!… А, благодарю васъ, что поспшили на мой призывъ!… Дайте же хорошенько взглянуть на васъ, чтобы удостовриться, что у меня есть другъ, что есть мн кому довриться, кому душу открыть, на кого положиться… Если бы мн пришлось остаться дольше одинокимъ, клянусь вамъ, я сошелъ бы съ ума…

Хотя любовникъ графини Стено и принадлежалъ къ категоріи нервныхъ, легко возбуждающихся людей, постоянно склонныхъ преувеличивать самыя искреннія свои чувства, безсознательно увлекаясь собственными фразами и жестами, тмъ не мене, лицо его носило слды такихъ глубокихъ страданій, что невольно возбуждало тревогу. Разставаясь съ нимъ три мсяца назадъ, передъ его отъздомъ, Жюльенъ видлъ передъ собою жизнерадостнйшаго человка, красоты почти ослпительной, и былъ теперь пораженъ совершившеюся въ немъ перемной за этотъ короткій промежутокъ времени. Это былъ все тотъ же Болеславъ Горка, славившійся своею красотой,— человкъ-животное, утонченное и сильное, отпрыскъ многовковой аристократіи. Графы Горка принадлежали къ древнему старо-польскому роду и были связаны родствомъ съ славнйшими фамиліями своего отечества, каковы Опалинскіе, Брынскіе, Панинъ-Панинскіе и многія другія. Но теперь щеки его осунулись подъ длинною темною бородой съ рыжеватымъ оттнкомъ, страшная усталость сказывалась въ глазахъ, измученныхъ безсонницей, во всхъ чертахъ исхудавшаго лица, превратившагося изъ блднаго и изящнаго въ болзненно-изнуренное. Слды дорожной пыли длали еще боле замтною происшедшую въ немъ перемну. И, все-таки, прирожденное изящество этого лица и всей фигуры самому утомленію придавали извстную прелесть. Болеславъ въ тридцать четыре года, въ полномъ разцвт силъ, олицетворялъ собою типъ мужской красоты, способной противу стоять самымъ тяжелымъ испытаніямъ. Излишества въ увлеченіяхъ, въ которыхъ роль играютъ женщины, какъ будто придаютъ лишь новую привлекательность такимъ людямъ. И въ этой обстановк образованнаго, мыслящаго человка, въ комнат писателя, среди множества книгъ, фотографій, гравюръ, картинъ и скульптурныхъ снимковъ, появленіе лица, истомленнаго жгучими страданіями страсти, получало особенно поэтическій характеръ, къ чему Дорсенъ не могъ оставаться вполн равнодушнымъ. Атмосфера, насыщенная запахомъ русскаго табака, и носившіяся въ комнат струйки голубоватаго дыма ясно указывали на то, какъ старался заглушить свое нетерпніе покинутый любовникъ въ ожиданіи хозяина, а на стол, въ итальяно-греческой вазочк, съ изображеніемъ вакханаліи красною краской на черномъ фон, которою очень гордился Жюльенъ, торчали остатки трехъ десятковъ папиросъ, едва закуренныхъ и брошенныхъ. Ихъ мунштучки были измяты, истисканы зубами въ томъ нервномъ возбужденіи, которое сказывалось въ каждомъ движеніи молодого человка, повторявшаго мрачнымъ тономъ, способнымъ въ трепетъ привести слушателя:

— Да, я сошелъ бы съ ума…

— Успокойтесь, дорогой мой Болеславъ, умоляю васъ,— отвчалъ Дорсенъ.

И что сталось съ его раздраженіемъ? Да и какъ было не забыть о немъ при вид человка, совершенно утратившаго всякое самообладаніе? И Жюльенъ продолжалъ, обращаясь къ пріятелю, какъ говорятъ съ больнымъ ребенкомъ:

— Ну, перестаньте, садитесь… Надо быть поспокойне, видите, я здсь, и вы совершенно правильно разсчитывали на мою дружбу… Говорите, объясните мн, что случилось. Если нуженъ мой совтъ, я готовъ дать его, нужна моя услуга — и я, опять-таки, готовъ все сдлать… Боже мой! въ какомъ положеніи я васъ встрчаю!…

— Что, хорошъ?— сказалъ тотъ съ своего рода ироническою гордостью. Достаточно было появленія хотя бы одного зрителя для того, чтобы онъ съ затаеннымъ тщеславіемъ началъ красоваться своими страданіями, какъ-бы реальны они ни были.

— Что, хорошъ,— повторилъ онъ,— видно, каково мн было? Но это еще ничего не значитъ,— онъ жестомъ показалъ на свое лицо.— Вотъ гд надо бы посмотрть, что длается,— и онъ ударилъ себя въ грудь, потомъ провелъ обими руками по лбу и по глазамъ, какъ бы отгоняя гнетущаго кошмара, и продолжалъ:— Вы правы, мн нужно спокойствіе, не то я погибъ…

Посл нкотораго молчанія и, повидимому, собравшись съ мыслями и вполн овладвши собой, онъ заговорилъ ршительнымъ и отрывистымъ голосомъ:

— Вы знаете, я пріхалъ сюда безъ вдома жены и кого бы то ни было?

— Знаю,— отвтилъ Дорсенъ,— я сейчасъ только видлъ графиню. Мы осматривали дворецъ Кастанья съ вашею супругой, съ Гафнеромъ, г-жею Майтлэндъ и Флораномъ Шапронъ,— и, сообразивши, что не стоитъ лгать изъ-за ничтожныхъ обстоятельствъ, закончилъ:— Были также графиня Стено и Альба…

— И больше никого?— спросилъ Болеславъ и такимъ проницательнымъ взглядомъ смотрлъ на романиста, что тому пришлось собрать вс силы, чтобы скрыть свои глаза, и онъ отвтилъ:

— Никого больше.

Оба смолкли. Изъ этого вопроса, сдланнаго въ упоръ, Дорсенъ еще ясне понялъ, какое направленіе приметъ разговоръ, начатый такимъ образомъ. Горка, почти лежавшій на диван, — настолько согнутъ былъ его какъ бы опустившійся станъ,— напоминалъ до нкоторой степени звря, который вотъ-вотъ прыгнетъ. Было очевидно, что явился онъ къ Жюльену подъ вліяніемъ безумной потребности все разузнать, которая въ ревности есть то же самое, что жажда при нкоторыхъ мучительныхъ казняхъ. Когда выпита будетъ горькая капля достоврности, агонія отъ того не прекратится, и, все-таки, за этою каплей человкъ готовъ идти босой по раскаленнымъ камнямъ, не чувствуя даже обжоговъ. Соображенія, побудившія Болеслава обратиться къ французскому писателю съ тмъ, чтобы вывдать отъ него правду, были весьма разнообразны и доказывали, что кошачье выраженіе лица соотвтствовало его характеру. Горка зналъ Дорсена много лучше, чмъ тотъ предполагалъ, зналъ, что романистъ, съ одной стороны, легкомысленъ и нервенъ, съ другой — достаточно проницателенъ. А, стало быть, если существовали любовныя отношенія между графиней Стено и Майтлэндомъ, то не могли они, разумется, укрыться отъ Жюльена, и, разумется, также, что и онъ скрыть этого не съуметъ, если подступиться къ нему какъ слдуетъ. Кром того, Болеславъ, по натур своей зарывистый, хитрый и склонный все длать напоказъ, страстно превозносилъ талантъ романиста и съ необычайнымъ наслажденіемъ старался показать себя передъ писателемъ неистовымъ и неукротимымъ въ любви. Онъ принадлежалъ къ тому сорту людей, которые способны снимать съ себя фотографію даже на смертномъ одр,— настолько наивно ихъ высокое мнніе о собственной особ, что не мшаетъ имъ, однако же, умирать иногда поистин храбро и безтрепетно. Онъ наврное и вполн искренно пришелъ бы въ негодованіе, еслибъ авторъ Свтской эклоги изобразилъ въ одномъ изъ своихъ романовъ подлинный его портретъ и его амуры съ графиней Стено, и, съ тмъ вмст,, онъ этою зимой сблизился съ писателемъ и его избралъ повреннымъ своихъ тайнъ единственно изъ-за смутнаго желанія воздйствовать на его впечатлительность, изъ-за мечты внушить ему такое произведеніе, герой котораго имлъ бы нкоторое сходство съ нимъ, Болеславомъ Горкой, причемъ онъ воображалъ, будто уступаетъ только непреодолимой потребности передъ кмъ-нибудь высказаться,— потребности, которая душитъ человка въ минуты нкоторыхъ нравственныхъ кризисовъ. Все было крайне сложно въ личности Горки, и онъ не ограничивался тмъ, что обманывалъ жену съ необычайнымъ лицемріемъ, создавшимъ ужасную обстановку его супружеской измны: дружбу доврчивой, благородной женщины съ дочерью любовницы мужа. Болеславъ уврялъ, будто глубоко раскаивается въ своей измн, будто никогда не переставалъ относиться къ жен съ самою почтительною, съ самою сочувственною и соболзнующею привязанностью. И это была правда тоже. Но надо быть Дорсеномъ, чтобы допускать такія аномаліи, и весьма рдко выпадающее на долю человка сознаніе, что его понимаютъ, при самыхъ невроятныхъ его сердечныхъ порывахъ, еще боле привлекало молодого графа къ тому, кто былъ для него одновременно и надежнымъ повреннымъ тайнъ, и художникомъ, могущимъ его изобразить, и сообщникомъ нравственно. Теперь же дло шло о томъ, чтобы превратить этого человка въ своего невольнаго полицейскаго, что было далеко уже не такъ легко.

— Видите,— заговорилъ вдругъ Горка,— до чего я дошелъ, до какого дрянного, мелкаго сыска, я, всегда относившійся съ омерзеніемъ ко всякому шпіонству, какъ къ подлйшему изъ униженій. Я предложилъ вамъ вопросъ не прямо и открыто, хотя вы другъ мн, и какой другъ!… И весь я тутъ, въ этихъ двухъ движеніяхъ, которыя вы только что видли. Я хотлъ схитрить передъ вами и мн стало стыдно… Захватываетъ меня страсть. Она удручаетъ меня. Ради нея я готовъ сдлать какую угодно гадость, всякую мерзость и даже того хуже. Все это я натворю, и потомъ мн длается страшно. Да, мн страшно себя самого!… Но дло въ томъ, что страдалъ я невыносимо…Вы не понимаете? Ну, хорошо, выслушайте меня,— и снова онъ устремилъ на Дорсена такой взглядъ, отъ жадной зоркости котораго не ускользаетъ ни одинъ жестъ, ни одно движеніе рсницъ собесдника,— выслушайте и скажите, придумано ли вами когда-нибудь хоть въ одномъ изъ вашихъ романовъ положеніе, подобное тому, что мн пришлось испытать?… Вы помните, какой смертельный страхъ пережилъ я въ эту зиму, когда гостилъ у меня братъ моей жены, когда ежеминутно я могъ опасаться, что онъ все откроетъ, донесетъ на меня моей бдняжк Модъ, по глупости, по добродтели британской, по антипатіи ко мн, мало ли изъ-за чего?… Помните также, какъ тяжело мн было ухать въ Польшу посл долгихъ мсяцевъ такихъ терзаній? Путаница въ длахъ и болзнь тетки подоспли какъ разъ въ то время, когда я избавился отъ Эбрегема, и произвели на меня тяжелое впечатлніе. Я всегда врилъ въ предчувствія. И тутъ, какъ въ игр, я уже чувствовалъ, что мн не везетъ, и я не ошибся. Съ перваго же письма, которое я получилъ,— вы догадываетесь, отъ кого,— я понялъ, что въ Рим длается что-то, угрожающее самому дорогому для меня въ жизни, моей любви, которой я всмъ пожертвовалъ, изъ-за которой я не щадилъ благороднйшей изъ женщинъ… Неужели Катерина разлюбила меня? Когда ушло два года жизни на страсть къ женщин,— и какіе два года!— она страшно глубоко захватываетъ вс фибры вашей души. Но пропускаю разсказъ о первыхъ двухъ недляхъ, прошедшихъ въ поздкахъ туда и сюда, въ визитахъ къ роднымъ, въ переговорахъ съ адвокатами, въ ухаживаніи за больною старухой, въ хлопотахъ ради моего сына, такъ какъ половина того состоянія должна достаться ему. И постоянно, ежеминутно меня удручала одна неотвязная мысль: не такъ уже пишетъ она мн, какъ прежде, не любитъ она меня… А если бы я могъ показать вамъ прежнія письма? У васъ большой талантъ, Жюльенъ, но лучшихъ вы никогда не сочиняли.

Горка замолкъ, какъ бы потому, что дальнйшая часть исповди требовала слишкомъ большого усилія надъ собою. Дорсенъ въ свою очередь проговорилъ:

— Измненіе тона въ письмахъ не можетъ, однако, служить достаточнымъ объясненіемъ того возбужденнаго состоянія, въ какомъ я васъ вижу.

— Нтъ, тутъ дло не въ одномъ только измненіи тона,— продолжалъ Горка.— Я высказалъ ей мое огорченіе, и въ первый разъ моя жалоба не нашла отклика. Я пригрозилъ, что перестану писать, она мн не отвтила. Я сталъ просить прощенія… до какой низости человкъ доходитъ! Получилъ отъ нея настолько холодное письмо, что самъ написалъ такое, которымъ порывались вс наши отношенія. Опять ни слова въ отвтъ… Посл этого вы можете судить, какое страшное впечатлніе, при такой-то душевной тревог, произвело на меня письмо, безъ подписи на этотъ разъ, полученное мною дв недли назадъ. Принесли его утромъ, одно, на конверт римскій штемпель, адресъ написанъ незнакомою рукой. Я раскрылъ и нашелъ два листка бумаги, на которыхъ наклеены отдльныя слова, вырзанныя изъ французской газеты и составляющія цльныя фразы. Повторяю, подписи не было, письмо анонимное…

— И вы прочли его?— воскликнулъ Дорсенъ.— Какое безуміе!

— Прочелъ,— отвтилъ графъ.— Начиналось оно поразительно точнымъ разсказомъ о моемъ собственномъ положеніи. Что наши исторіи, наши личныя дла извстны другимъ людямъ, это мы должны бы знать, такъ какъ и намъ ихъ дла извстны. Изъ этого мы должны бы вывести заключеніе, что насъ они такъ же безпощадно преслдуютъ своимъ любопытствомъ, какъ мы ихъ своею нескромностью. Фактически же въ этомъ удостовриться до крайности больно, клянусь вамъ. Но совсмъ уже адскій характеръ придавало началу письма то соображеніе, что его точность служитъ гарантіей и доказательствомъ врности сообщаемаго въ конц. Авъ конц разсказано, обстоятельно, подробно, безпощадно, о томъ, что мадамъ Стено въ мое отсутствіе завела тутъ интригу — и съ кмъ же?— съ человкомъ, къ которому я всегда относился съ величайшимъ недовріемъ, съ мазилкой, который хотлъ писать портретъ Альбы, чему я тогда помшалъ,— много я отъ того выигралъ! Съ поганцемъ, опозорившимъ себя женитьбой изъ-за денегъ и смющимъ называть себя художникомъ, съ табль-д’отнымъ американцемъ, съ Линкольномъ Майтлэндомъ!

Хотя ребяческая и впадающая въ несправедливость ненависть ревнивцевъ,— ненависть, унижающая насъ самихъ, когда мы опозориваемъ соперника,— хотя такая ненависть горькою волной охватила сердце Болеслава и ядомъ вылилась въ конц его рчи, онъ, все-таки, не переставалъ наблюдать за Дорсеномъ. Горка на половину приподнялся съ дивана и, опершись руками въ колни, подался впередъ, произнося имя живописца, и зорко слдилъ за выраженіемъ лица романиста. Къ счастью, сообщеніе объ анонимномъ письм привело Жюльена въ сильнйшее негодованіе, и съ удивленіемъ, не дававшимъ никакихъ указаній собесднику, онъ повторялъ:

— Какова подлость! Вотъ мерзость-то!

— Нтъ, постойте, это начало только,— заговорилъ опять Болеславъ.— На слдующій день я получилъ точно такое же посланіе, на третій день еще. У меня ихъ ровно двнадцать,— понимаете?— двнадцать у меня въ портфел, и вс составлены съ полнйшимъ знаніемъ общества, въ которомъ мы живемъ, что съ перваго же раза привело меня въ ужасъ. Представьте же себ, какова это пытка! Въ то же время, я получалъ письма отъ моей бдняжки жены, и все написанное въ тхъ и въ другихъ представляло совпаденія, поразительно согласовавшіяся между собой. Въ анонимномъ письм сообщалось: ‘Сегодня у нихъ было свиданіе отъ двухъ до четырехъ часовъ’. Жена писала: ‘Сегодня я не могла хать съ мадамъ Стено, какъ мы условились,— у нея мигрень’.А портретъ Альбы, который тутъ безъ меня длался… Анонимныя письма сообщали вс подробности объ умышленно затягиваемыхъ сеансахъ, повторяемыхъ безъ конца, а жена писала: ‘Вчера мы опять здили смотрть портретъ Альбы. Художникъ уничтожилъ все написанное’. Наконецъ, я не могъ доле выдерживать. Съ своею неизмнною точностью эти отвратительныя анонимныя письма сообщали даже адресъ дома, гд бываютъ свиданія. Я похалъ. Соображалъ я такъ: если я извщу объ этомъ жену, узнаютъ и они, ускользнутъ отъ меня. Я хотлъ застать врасплохъ. Я хотлъ… Да разв знаю я, чего я хотлъ? Не могъ я выносить этой убійственной неизвстности, слъ въ вагонъ, не останавливался ни днемъ, ни ночью, слугу оставилъ вчера во Флоренціи, и сегодня утромъ пріхалъ въ Римъ… Дорогой въ голов сложился цлый планъ: занять комнату въ той же улиц, насупротивъ или въ томъ же дом, гд они сходятся, подкарауливать ихъ день, два дня, недлю. Потомъ… Поврите ли мн? Только въ фіакр, который уже везъ меня туда, мн вдругъ, все сдлалось ясно, и я испугался. Подъ рукой у меня оказалась рукоятка револьвера.— Горка вынулъ изъ кармана пистолетъ и швырнулъ его на диванъ, какъ бы для того, чтобы удалить новое искушеніе.— Я съ полною ясностью видлъ, вотъ какъ вижу васъ, что убиваю ихъ обоихъ, какъ двухъ дикихъ зврей… И, въ то же время, видлъ моего сына и мою жену… Отъ убійства я былъ ровно на такомъ разстояніи, на какомъ находился отъ той улицы… Тутъ я понялъ, что бжать надо тотчасъ же, бжать отъ этой улицы, отъ измнницы, если она вправду мн измнила, отъ себя самого! Навернулось на память ваше имя, и я пришелъ къ вамъ съ мольбой: другъ мой, вотъ въ какомъ я положеніи, я тону, я гибну, спасите!…

— Средство спастись вы сами нашли,— отвтилъ Дорсенъ,— нашли въ вашемъ сын, въ вашей жен. Прежде всего, надо свидться съ ними, и тогда, не утверждая, что прекратятся ваши страданія, я завряю въ томъ, что прочь отойдетъ страшная мысль…— и онъ указалъ на револьверъ, блествшій на диван подъ лучомъ солнца, прокравшимся въ окно.

Но какъ совершенно искренняя жалость, возбужденная разсказомъ Болеслава, не пересилила въ Жюльен романиста, такъ волненіе не уничтожило хитрости и тщеславія самого разскащика.

— Мысль эта, — продолжалъ Жюльенъ,— не придетъ уже и потому, что вы самолично проврите, какую цну можно дать анонимнымъ письмамъ. Двнадцать писемъ въ пятнадцать дней, и вс изготовлены однимъ и тмъ же способомъ, мозаичною вырзкой изъ множества газетныхъ листовъ! И посл этого смютъ еще говорить, будто мы выдумываемъ гадости въ своихъ книжкахъ!… Если хотите, мы попробуемъ вмст поискать автора, потрудившагося сочинить такую миленькую штучку. Іуда этотъ, или Роденъ, или Яго, или, быть можетъ, Яго женскаго пола… Но теперь не время разбираться въ этомъ. Врный ли человкъ вашъ слуга? Конечно, разъ вы взяли его съ собой, — вы пошлете ему телеграмму и въ ней дадите текстъ другой телеграммы, которую онъ сегодня же вечеромъ отправитъ вашей жен. Ею вы извстите вашу супругу о томъ, что прідете завтра, и сдлаете намекъ на письмо, посланное изъ Варшавы и затерявшееся на почт. Вечеромъ вы отправитесь съ поздомъ во Флоренцію и ночью выдете обратно. Въ Рим будете завтра утромъ и уже, такъ сказать, оффиціально. Такимъ образомъ вы избжите большого несчастія, не сдлаетесь убійцей, потому что никого не изловите, я въ томъ увренъ, и еще боле важнаго несчастья: не возбудите подозрній вашей жены. Ршено на этомъ?— и Дорсенъ всталъ приготовить на стол перо и бумагу.— Вотъ, пишите сейчасъ телеграмму и благодарите вашего добраго генія за то, что привелъ онъ васъ къ другу, ремесло котораго состоитъ въ придумываніи развязокъ для безвыходныхъ положеній.

— Да, вы правы,— сказалъ Болеславъ, взявши поданное перо,— въ этомъ спасеніе и это разумно…— Потомъ онъ бросилъ перо такъ же, какъ раньше кинулъ револьверъ.— Нтъ, не могу… не могу я до тхъ поръ, пока не разсялось мое сомнніе! О, это ужасно! Я такъ и вижу ихъ передъ собой… Вы говорите о моей жен, но вы забываете, что она, вдь, любитъ меня. Съ перваго взгляда она по моему лицу увидитъ все, какъ вы видите. Вы не можете себ представить, сколько усилій нужно мн было сдлать, чтобы не вызвать ея подозрній въ теченіе двухъ лтъ. Я былъ счастливъ, и обманывать не трудно, когда приходится скрывать только счастье. Теперь же мы пяти минутъ не пробудемъ вмст, какъ она начнетъ доискиваться причины… и, разумется, откроетъ… Нтъ, нтъ, не могу! Другое что-нибудь, мн другое нужно…

— Но, несчастный вы человкъ, не могу я вамъ дать ничего другого, — отвтилъ Жюльенъ.— Нтъ такого опіума, который могъ бы заглушить подозрнія, заложенныя въ васъ проклятыми анонимными письмами. Не придумано еще средства впрыскивать вру, какъ впрыскиваютъ морфій… Я же знаю одно: если вы не послдуете моему совту, то не подозрніе будетъ имть мадамъ Горка, а полную увренность. И теперь уже поздно, быть можетъ. Хотите, я скажу вамъ то, что скрывалъ отъ васъ, видя ваше волненіе? Немного времени нужно вамъ было на то, чтобы дохать отъ вокзала до меня, и, вроятно, вы двухъ разъ не высунулись изъ вашего фіакра, а васъ уже видли здсь. Кто?— Монфанонъ, и онъ сказалъ мн объ этомъ чуть не на порог палаццо Кастанья. Если бы я не догадался по одной фраз, сказанной вашею женой, что она не знаетъ о вашемъ возвращеніи, то я,— понимаете вы это?— я выдалъ бы васъ… Посудите, каково ваше положеніе!

Онъ говорилъ съ неподдльнымъ волненіемъ,— такъ сильно тревожило его упорство Болеслава. А тотъ опять уже начиналъ горбиться и приваливаться, въ его глазахъ промелькнулъ странный огонекъ. Сильное возбужденіе собесдника, очевидно, привело его къ заключенію, что наступилъ давно ожидаемый моментъ нанести ршительный ударъ. Горка сразу и такъ стремительно вскочилъ съ дивана, что Дорсенъ попятился назадъ,— опять схватилъ об его руки и крпко сжалъ ихъ, чтобы не могла ускользнуть ни малйшая дрожь въ тл романиста.

— Нтъ, у васъ есть средство облегчить мои мученія, вы можете это сдлать!— воскликнулъ онъ глухимъ и замирающимъ голосомъ.

— Какое средство?— спросилъ писатель.

— Какое? Вы честный человкъ, Дорсенъ, вы большой художникъ, вы другъ мн, другъ, связанный со мною священными узами, почти братъ по оружію, вы внукъ героя, пролившаго свою кровь рядомъ съ моимъ ддомъ при Сомо-Сіерр {При Сомо-Сіерр въ 1808 г. между испанцами и французами подъ личною командой Наполеона произошла битва, въ которой отличились польскіе уланы.}… Дайте мн ваше честное слово въ томъ, что мадамъ Стено не была любовницей Майтлэнда, то-есть что вы лично въ этомъ убждены, никогда этого не думали, ни отъ кого не слыхали, и я поврю вамъ, сдлаю все, что вы скажете. Что же?— продолжалъ онъ, еще лихорадочне сжимая руки писателя.— Вотъ, сами вы колеблетесь!

— Нтъ,— сказалъ Дорсенъ, высвобождая свои руки,— не колеблюсь я… Мн жаль васъ. Если бы я далъ вамъ въ томъ слово, оно и пяти минутъ не имло бы для васъ значенія… У васъ тотчасъ же сложилось бы убжденіе, что и подъ честнымъ словомъ я сказалъ неправду, чтобы предупредить несчастье…

— Вы колеблетесь,— перебилъ его Горка и два раза еще повторилъ эти слова, потомъ дико захохоталъ.— Такъ, стало быть, правда! Да такъ оно и лучше. Знать это ужасно, но страдаешь меньше… Знать! Точно не зналъ я, что и до меня у нея были любовники, точно на лиц Альбы не написано яркими чертами, что она дочь Верекьева, точно не слыхалъ я двадцать разъ, еще до моего знакомства съ нею, что были ея любовниками Бранчифорте, СанъДжіоббе, Страбане, десятокъ другихъ! Прежде, теперь или потомъ, не все ли равно?… О, я увренъ былъ, что придя къ вамъ, къ безупречному человку, я узнаю всю правду. Видите, я выношу эту правду, какъ подобаетъ мужчин. Теперь вы можете мн все сказать. И кто знаетъ, быть можетъ, отвращеніе радикальне всего уничтожаетъ любовь? Я слушаю васъ, не щадите меня.

— Вы ошибаетесь, Горка,— отвтилъ Дорсенъ.— То, что я говорилъ вамъ, сказано совершенно просто. Я былъ увренъ, и остаюсь при томъ, что черезъ четверть часа, положимъ, черезъ часъ, или завтра, или послзавтра, вы сочтете меня лгуномъ или сумасшедшимъ. Но если вы такой смыслъ придаете моему молчанію, на мн лежитъ, въ самомъ дл, обязанность говорить, и я говорю… Даю вамъ мое честное слово въ томъ, что никогда мн въ голову не приходило мысли о любовныхъ отношеніяхъ графини Стено къ Майтлэнду и что со времени вашего отъзда я не замтилъ ни малйшей перемны въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Даю вамъ честное слово въ томъ, что никто,— слышите?— никто, не говорилъ при мн объ этомъ. Теперь поступайте, какъ вамъ вздумается, и думайте, что вамъ угодно. Я сказалъ вамъ все, что могъ сказать.

Романистъ проговорилъ это съ лихорадочною энергіей, доказывавшею, какое страшное насиліе онъ совершилъ надъ своею совстью. Но хохотъ Болеслава привелъ его въ тмъ большій ужасъ, что рука поляка въ то самое время, сознательно или нтъ, потянулась къ револьверу, все еще лежавшему на диван. Опять и съ прежнею ясностью пронеслось въ голов Дорсена представленіе о близкой, готовой разразиться катастроф, на этотъ разъ уже неизбжной. Проговорилъ онъ это такъ же точно, какъ протянулъ бы руку, самъ не отдавая въ томъ себ отчета, чтобы спасти жизнь нсколькихъ человкъ, и сказалъ онъ неправду, подтверждая сказанное честнымъ словомъ, въ первый и, наврное, въ послдній разъ въ своей жизни, не раздумывая надъ тмъ, что длаетъ. Но едва было это сдлано, какъ его охватилъ такой приливъ затаенной ярости, что въ эту минуту онъ, пожалуй, предпочелъ бы быть заподозрннымъ во лжи. Ему было бы легче, если бы его свирпый гость отвтилъ выраженіемъ такого оскорбительнаго недоврія, за которое расплачиваются пощечиной,— настолько сильна была его злость на то, что вырвали у него такимъ образомъ честное слово… Ничего подобнаго не случилось,— напротивъ, на лиц Болеслава онъ увидалъ выраженіе безконечной благодарности. Губы его дрожали, руки сложились какъ для молитвы, изъ воспаленныхъ глазъ выкатились дв крупныя слезы и сбжали по исхудалымъ щекамъ.

— О, другъ мой, — простоналъ Горка, какъ только осилилъ заговорить,— какую тяжесть сняли вы съ моего сердца, отъ какого кошмара избавили меня! О, теперь я спасенъ! Вамъ я врю, вамъ врю безусловно. Вы принадлежите къ ихъ интимному кружку, видите ихъ почти каждый день. Если бы что-нибудь между ними было, вы знали бы, слышали бы объ этомъ. О, благодарю! Дайте пожать вашу руку и забудьте то, что я говорилъ вамъ сейчасъ, эти клеветы, которыя я повторялъ въ припадк безумія. Я убжденъ, что все это мерзкая ложь. Позвольте обнять васъ, какъ обнялъ бы я, если бы въ самомъ дл тонулъ и вы меня вытащили изъ воды… О, другъ мой, единственный мой другъ!…

И онъ сжалъ въ объятіяхъ романиста, отвчавшаго словами, сказанными въ начал ихъ разговора: ‘Успокойтесь, умоляю васъ, успокойтесь’… Про себя же Дорсенъ, человкъ безусловно честный и благородный, повторялъ: ‘Не могъ же я, въ самомъ дл, поступить иначе… Но тяжело это до крайности!…’

IV.
Ближайшая опасность.

‘Нтъ, не могъ я поступить иначе’,— повторялъ Дорсенъ вечеромъ того же дня, который весь прошелъ въ заботахъ о Горк. Жюльенъ накормилъ гостя завтракомъ, уложилъ спать, караулилъ его соннаго, отвезъ его въ закрытой карет на станцію Портоначчіо, первую остановку на флорентинской желзной дорог. Весь этотъ день онъ только о томъ и хлопоталъ всячески, чтобы не оставлять ни на минуту человка, безумные порывы котораго онъ сдержалъ лишь временно, — сдержалъ, увы, цною собственнаго спокойствія. Оставшись одинъ, вернувшись въ свою квартиру, гд всякая мелочь напоминала о пребываніи въ ней исчезнувшаго гостя, романистъ почувствовалъ, какъ жестоко начинаетъ тяготить его обманъ, подкрпленный честнымъ словомъ. Тяжесть эту увеличивало еще и то обстоятельство, что Жюльену сталъ ясенъ весь разсчитанный планъ, сообразно которому велъ себя Горка. Немного поздно, какъ то съ нимъ всегда бывало, удалось ему, наконецъ, прослдить основное направленіе ихъ бесды. Онъ понялъ, что ни одна фраза, ни даже самая пылкая, не была сказана его собесдникомъ зря. Слово за словомъ, откровенность за откровенностью, и былъ онъ, Дорсенъ, доведенъ до такой дилеммы, которой онъ не могъ ни предвидть, ни отклонить: приходилось либо обвинить женщину, либо пустить въ ходъ ложь, почти непростительную порядочному человку. И этого не могъ себ простить Жюльенъ.

‘Это тмъ боле тяжело,— разсуждалъ онъ самъ съ собою,— что никакого толку изъ этого не выйдетъ. Разъ имется на бломъ свт человкъ, достаточно скверный, чтобы писать подобныя анонимныя письма, онъ этимъ не ограничится и найдетъ средство опять довести до бшенства этого безумца… Но были ли, однако, писаны эти письма? При всхъ своихъ порывахъ, Горка страшно хитеръ и изворотливъ и отъ него весьма можетъ статься, что самъ онъ сочинилъ всю эту грязную исторію изъ-за того, чтобы имть право предложить такой вопросъ, какой задалъ мн… Впрочемъ, нтъ, налицо имются два неоспоримые факта: его отчаянно возбужденное состояніе и необычайное возвращеніе сюда. То и другое указываетъ на существованіе третьяго обстоятельства — предательскаго извщенія. Но отъ кого же шло оно?… Откинемъ кое-что на долю славянской расы. Онъ говорилъ про двнадцать писемъ. Положимъ, что получилъ онъ въ дйствительности одно или два. Кто же смастерилъ одно или два?’

Весь дальнйшій ходъ драмы, въ которую оказался впутаннымъ Дорсенъ, стоялъ въ прямой зависимости отъ этого вопроса. Разобраться же въ немъ было очень не легко. У итальянцевъ существуетъ пословица, имющая необычайно глубокій смыслъ, и ее-то припомнилъ въ эту минуту писатель. Онъ отъ души смялся, когда въ первый разъ услыхалъ ее отъ ‘мудреца’ Эгиста Бранкадори, и теперь повторилъ ее и оцнилъ ея значеніе — ‘Ghi non sa finger si amico, non sa essere петісо’ (кто не уметъ притвориться другомъ, тотъ не уметъ быть врагомъ). Кто же изъ маленькаго кружка, въ которомъ вращались графиня Стено, супруги Горка и Линкольнъ Майтлэндъ, былъ такимъ предателемъ и ненавистникомъ, чтобы пуститься на подобныя штуки? Очевидно было, что затронуть за живое ревность Болеслава могъ только обстоятельный доносъ, обставленный достоврными фактами, а сдлать это могъ лишь самый близкій человкъ, находящійся съ ними въ ежедневныхъ сношеніяхъ.

‘Во всякомъ случа, — раздумывалъ Дорсенъ, — не сама же мадамъ Стено изволитъ забавляться разсказами любовнику про самое себя ради того, чтобы испытать интересныя волненія?…Такой казусъ я знаю. Но тамъ была ошалвшая парижанка, а не это великолпное олицетвореніе силы и ненасытности въ любви, не догаресса XVI вка, разысканная во всей ея неприкосновенности въ Венеціи нашихъ дней, какъ секинъ той эпохи, на которомъ невредимымъ уцллъ штемпель. Ее откинемъ прочь… Прочь также графиню Горка, такъ какъ ея правдивость не допускаетъ даже ничтожной лжи изъ-за бездлушки, которую ей хотлось бы купить. Потому-то, между прочимъ, и легко такъ ее обманывать. Пронія какая-то выходитъ!… Откинемъ Флорана. Онъ способенъ костьми лечь, дать убить себя, какъ мамелюкъ, у двери комнаты, гд его геніальный затекъ побаловывается съ графиней… Самого американца тоже прочь, хотя мн тоже довелось встртить другой казусъ, когда любовникъ, которому наскучила его дама, самъ донесъ на себя кому слдуетъ, чтобы избавиться отъ амурной повинности. Но все это былъ народъ отптый, и нтъ ничего общаго между ними и этимъ остолопомъ, которому данъ талантъ мазать красками, какъ данъ слону хоботъ, — геніальное орудіе, приросшее къ пеньтюху. И опять иронія! Онъ могъ жениться на своей октавонк, чтобы заполучить деньги,— и это уже достаточно скверно! Но такую гадость онъ сдлалъ разъ въ жизни, чтобы избавиться уже навсегда отъ необходимости торговать и получить возможность рисовать что ему угодно и какъ ему угодно. Онъ ничего не иметъ противъ того, чтобы его любила эта Стено, потому что она чертовски хороша, несмотря на свои сорокъ лтъ, и потому еще, что, все-таки, она настоящая аристократка и отбилъ онъ ее у доподлиннаго аристократа. Это льститъ ему. Нтъ у него въ сердц ни на одинъ долларъ нравственной порядочности, но нтъ въ немъ такъ же и плутовскихъ замашекъ… Его жену надо тоже исключить. Сущая она рабыня, и одно присутствіе благо человка повергаетъ ее въ такое уничиженіе, что она не сметъ взглянуть прямо на своего негровладльца-мужа… Не могъ этого сдлать Гафнеръ, разумется. Эта хитрая лисица способна на что угодно изъ разсчета, даже на хорошее дло, но никогда не пойдетъ на безполезную и опасную гадость… Его Фанни — прямо святая, живьемъ выскочившая изъ Прологовъ, что бы ни говорилъ Монфанонъ. И опять еще иронія!… Кажется, перебралъ я всхъ изъ этого кружка… забылъ, впрочемъ, Альбу. Ну, да ужь совсмъ безумно было бы и задумываться надъ этимъ. Совсмъ безумно?… А почему?…’

Дорсенъ ложился въ постель, когда ему пришелъ въ голову такой фантастическій вопросъ. По обыкновенію, романистъ взялъ одну изъ книгъ, приготовленныхъ на его столик, чтобы почитать лежа. Тутъ у него было подъ рукою нсколько сочиненій, въ которыхъ онъ постоянно находилъ подкрпленія для своей доктрины непримиримой разсудочности. На столик лежали: Воспоминанія Гёте, томикъ переписки Жоржъ Зандъ съ письмами къ Флоберу, Разсужденія о метод Декарта и этюдъ Буркхарта объ эпох возрожденія. Опершись локтемъ на подушку, Жюльенъ повертлъ въ рукахъ одну изъ книгъ, но не прочелъ и двадцати строкъ, отложилъ въ сторону, потушилъ лампу и заснуть не могъ. Странное подозрніе, мелькнувшее въ его ум, представляло собою н

что чудовищное и ничмъ неоправдываемое по отношенію къ молодой двушк… и къ какой двушк! Въ продолженіе цлой зимы она была его излюбленнымъ другомъ, ради нея романистъ зажился такъ долго въ Рим, такъ какъ была она для него самымъ обворожительнымъ и меланхоличнымъ образомъ въ этой рам трагическаго и грандіознаго прошлаго. Всякій, кром Дорсена, ни на секунду не допустилъ бы подобной мысли, не почувствовавши глубокаго презрнія къ себ самому. Онъ же, напротивъ, принялся копаться въ этой мрачной гипотез, развивать ее, изыскивать для нея основанія. Никто не страдалъ больше него отъ нравственной извращенности, являющейся у нкоторыхъ писателей слдствіемъ излишествъ литературной работы извстнаго рода. Они такъ привыкаютъ измышлять искусственныя черты для созданій собственной фантазіи, что случается имъ сплошь и рядомъ продлывать тоже самое по отношенію къ живымъ лицамъ, знакомымъ имъ какъ нельзя лучше Есть у нихъ другъ, очень дорогой другъ, котораго видаютъ они изо дня въ день, который не иметъ никакихъ тайнъ отъ нихъ и отъ котораго сами они не таятъ ничего. Проходитъ годъ и они въ разговор объ этомъ друг, продолжая также любить его, къ вашему крайнему изумленію, даютъ два совершенно различные его портрета все съ тою же искренностью и съ одинаковою правдивостью. Есть у нихъ любимая женщина, и эта женщина съ ужасомъ замчаетъ, иногда въ теченіе одного дня, полную перемну отношеній къ ней въ то время, какъ про себя она знаетъ, что осталась все такою же. А дло все въ томъ, что ихъ до высокой степени напряженное воображеніе примняетъ свою ‘выдумку’ и къ человческой живой душ, и наблюденіе для нихъ оказывается только поводомъ для ‘выдумки’. Такая болзненная особенность замчалась въ Жюльен съ очень ранней его юности, но рдко когда проявлялась столь неожиданнымъ образомъ, какъ теперь, при мысли о прелестной Альб Стено, мечтавшей о немъ, быть можетъ, въ ту самую минуту, какъ онъ, въ невозмутимой тиши ночи, усиливался уврить себя въ томъ, что она способна на ужасное предательство, своего рода матереубійство.

‘Въ конц-концовъ, разв я знаю хоть что-нибудь объ ея отношеніяхъ къ матери?— разсуждалъ Дорсенъ самъ съ собою, не безъ сладострастія, такъ какъ люди чрезмрнаго интеллектуальнаго развитія склонны къ иконоборчеству и любятъ разбивать самые дорогіе имъ кумиры, какъ бы для того, чтобы доказать тмъ собственную силу.— Когда я пріхалъ сюда въ ноябр и пожелалъ быть представленнымъ графин, что говорили мн про нее не одинъ кто-нибудь, а девять или десять человкъ? Что мадамъ Стено живетъ въ открытой связи съ мужемъ лучшей пріятельницы своей дочери, и что двушка чуть не умираетъ съ горя отъ того. Я пріхалъ къ нимъ, увидалъ молоденькую контессину. Она была печальна въ тотъ вечеръ. Выраженіе лица какъ разъ подходило къ ея положенію, и любопытно мн стало заглянуть въ ея сердце… И вотъ, съ тхъ поръ прошло цлыхъ шесть мсяцевъ. Мы видались чуть не каждый день, нердко по два раза на день. Но она такъ замкнута въ самой себ, что знаю я ее на единую чуточку больше, чмъ въ первый день знакомства. Видалъ я, какъ она смотритъ на свою мать,— сегодня утромъ, напримръ,— глазами, полными любви и обожанія. Я видалъ также, какъ отъ одного слова, отъ одного движенія этой матери она страдала до того, что блднла. На моихъ глазахъ обнимала она Модъ Горку, какъ обнимаютъ друга, къ которому чувствуютъ сердечную глубокую жалость, и съ этимъ же другомъ она играла потомъ въ теннисъ дтски-весело и беззаботно. Я видалъ, какъ не могла она выносить въ одной комнат съ собой присутствія Майтлэнда, и сама же она просила, чтобы американецъ написалъ ея портретъ… Что это, чистота сердца или отчаянное лицемріе? Или же терзается она сомнніями, то догадывается, то не догадывается, то вритъ матери, то не вритъ?… Какъ бы то ни было, темно все въ ней, и ничего не разобрать въ ея глазахъ цвта воды. И душа-то въ ней какъ будто бы двойная, русская и итальянская, въ одно и то же время. Загадка разршается просто, если эта двушка одарена необыкновенною душевною энергіей, если знаетъ про об интриги матери, одинаково ихъ об ненавидитъ и изобртаетъ средство заставить любовниковъ кинуться другъ на друга. Какъ бы ни было, для молоденькой двушки это неслыханный поступокъ. Но само-то неслыханное есть только не повседневное въ проявленіи страстей. Всякое происшествіе, каждый fait-divers, сообщаемые газетами, не доказываютъ разв, что слово ‘невозможное’ не должно быть произносимо, когда дло касается увлеченій и заблужденій сердца? Поду завтра вечеромъ къ графин и позаймусь выворачиваніемъ на изнанку Альбы, чтобы посмотрть… Если чистая въ ней душа, моя попытка будетъ вполн безобидна. Если же нтъ, ну, тогда придется еще разъ передъ вншностью мадонны сказать: какъ жаль!… И сколько разъ я говорилъ уже это!…

Сколько ни заглушай движенія собственнаго сердца высокомрнымъ дэпдизмомъ мизантропіи, такія мысли всегда оставляютъ посл себя какъ бы нкій осадокъ раскаянія, въ особенности, когда он, какъ въ данномъ случа, созданы чистйшею фантазіей и основываются на простомъ парадокс диллетанта. И при настоящей мизантропіи даетъ себя чувствовать сознаніе клеветы, столь ненавистной тому, кто пострадалъ отъ нея лично или за близкихъ ему людей. Заподозриванія извстнаго рода представляются чмъ-то безчеловчнымъ, даже въ томъ случа, когда они являются лишь въ вид смутной и сомнительной гипотезы. И Дорсенъ испыталъ чувство настоящаго стыда, когда, проснувшись на слдующее утро и вспомнивши о таинственныхъ анонимныхъ письмахъ Горки, сообразилъ, въ какую гнусную исторію впуталъ онъ мысленно милую и нжную личность своей юной пріятельницы. Къ счастью для его нервовъ, которые истерзались бы въ поискахъ за ршеніемъ мудреной загадки: кто писалъ эти письма,— онъ получилъ, едва вставши съ постели, толстый пакетъ корректуръ съ надписью: ‘спшное’. Романистъ хотлъ дать публик, въ вид напоминанія о себ, сборникъ первыхъ своихъ статей, разбросанныхъ въ двадцати пяти нумерахъ газетъ, подъ общимъ, необыкновенно нравившимся ему заглавіемъ: Пыль мыслей. Дорсенъ былъ отличнйшимъ литературнымъ работникомъ, несмотря на претенціозность такихъ заглавій — что бываетъ рдко,— и несмотря на свою разсянную и свтскую жизнь,— что бываетъ еще рже. Почти всегда вычурныя, они прикрываютъ въ книжномъ дл негодный товаръ, что же касается романистовъ и драматурговъ, воображающихъ, что для того они и созданы, чтобы писать, и ищущихъ вдохновеній не въ привычк къ правильному труду и не за рабочимъ столомъ, то произведенія ихъ заране обречены попасть въ литературные отбросы. Неизвстный или знаменитый, богатый или бдный художникъ, прежде всего, долженъ быть работникомъ и твердо усвоить себ плодотворныя качества добраго работника: прилежаніе и терпніе, добросовстность техники, способность всецло и скромно отдаваться труду. Когда Дорсенъ садился къ своему ‘верстаку’,— такъ называлъ онъ свой письменный столъ,— онъ весь уходилъ въ свое дло, наглухо запиралъ дверь отъ постителей, не распечатывалъ ни писемъ, ни телеграммъ, по десяти часовъ не вставалъ съ мста и съдалъ всего два яйца, запивая ихъ чернымъ кофе, какъ и поступилъ въ этотъ день, отдлывая свои произведенія двадцатипяти-лтняго писателя съ талантомъ мастера тридцати пяти лтъ, измняя гд слово, гд фразу, гд цлую страницу, то выкидывая неудовлетворительное, то улыбаясь одобрительно. Перо бгало по бумаг, унося на себ всю впечатлительность этого интеллектуальнаго чудовища, совершенно забывшаго и графиню Стено, и Болеслава Горку, и Майтлэнда, и оскорбленную подозрніемъ контессину, до той минуты, когда онъ очнулся отъ опьяненія работой, при наступленіи сумерокъ. Приводя въ порядокъ гранки, онъ сосчиталъ число отдланныхъ, такимъ образомъ, статей,— ихъ оказалось двнадцать.

— Ровно столько, сколько Горка получилъ писемъ,— сказалъ онъ вслухъ и разсмялся. Онъ чувствовалъ всмъ существомъ своимъ радостное облегченіе, знакомое всмъ настоящимъ писателямъ, исправно потрудившимся надъ работой, которую они считаютъ удачною.— Вечерній отдыхъ я заслужилъ,— продолжалъ онъ говорить громко.— Теперь надо одться и отправляться къ мадамъ Стено. Хорошій обдъ у ‘доктора’ и полчасика ходьбы потомъ. Ночь, кажется, будетъ дивная. Узнаю, получились ли всти отъ Палатина,— такое прозвище онъ давалъ Болеславу, когда бывалъ въ веселомъ настроеніи,— и потшусь тмъ же, чмъ забавлялся мой патронъ Гамлетъ, когда приказалъ разыграть передъ дядей свою пьесу. Я заговорю при всхъ объ анонимныхъ письмахъ. Если авторъ тхъ, которыя получилъ Болеславъ, окажется налицо, то я натшусь въ полное мое удовольствіе. Лишь бы только не была авторомъ Альба… Ршительно, мн очень грустно было бы сказать: какъ жаль!…

Въ десять часовъ вечера молодой человкъ, исполняя въ точности эту программу, подошелъ къ большому дому, который занимала графиня Стено въ улиц Двадцатаго Сентября на углу улицы Порта Салара. Обширное сооруженіе новой постройки было раздлено на дв отдльныя части: слва — доходный домъ, сдававшійся внаймы, справа — отель въ стил тхъ, что во множеств настроены по близости парка Монсо. По этой ‘вилл Стено’, какъ гласила надпись золотыми буквами на черномъ мрамор двери, можно было ознакомиться со всею исторіей огромнаго состоянія графини, которое оцнивали,— съ обычнымъ преувеличиваніемъ, конечно,— не то въ двадцать, не то въ тридцать милліоновъ. Въ дйствительности же она получала двсти пятьдесятъ тысячъ франковъ. Но такъ какъ графъ Михаилъ Стено, ея мужъ, умершій въ 1873 году, оставилъ ей только долги, полуразрушенный палаццо въ Венеціи и обезцненный участокъ земли, заложенный и перезаложенный, то вышеприведенная цифра дохода вполн оправдывала мнніе друзей, говорившихъ, что мать Альбы — ‘выдающаяся женщина’. Добрыя пріятельницы прибавляли: ‘Она была любовницей Гафнера, и онъ расплачивался съ ней дловыми совтами по части финансовыхъ операцій’. Это злостная клевета и сущая ложь, такъ какъ графиня не была даже знакома съ Гафнеромъ, когда начала уже солидно богатть. И вотъ какъ это произошло: въ 1873 году, въ то время, какъ молодая вдова замкнулась въ своемъ великолпномъ и разваливающемся дворц на Большомъ Канал и выбивалась изъ силъ въ борьб съ кредиторами, одинъ изъ крупнйшихъ капиталистовъ Рима явился къ ней съ предложеніемъ очень выгодной сдлки. Рчь шла о большомъ участк земли, оставшемся посл графа Стено въ Рим и лежащемъ между Порта Саларо и Порта Піа,— нчто врод пустыря, почти заброшеннаго, который началъ было засаживать покойный кардиналъ Стено, дядя графа Михаила. Посл смерти кардинала участокъ былъ розданъ клочками внаймы огородникамъ и садовникамъ, и цнили его, по тамошнему выраженію, въ стоимость виноградника, т.-е., приблизительно, по сорока сантимовъ за квадратный метръ. Капиталистъ предложилъ по четыре франка, объясняя, что земля нужна ему подъ выстройку фабрики. Представлялась возможность получить сразу крупную сумму наличными деньгами. Графиня попросила сутки на размышленіе и отказала въ продаж, чмъ навсегда заслужила уваженіе дльцовъ, знавшихъ объ ея отказ. Въ 1882 году, по прошествіи девяти лтъ, она распродала этотъ самый участокъ по девяносто франковъ за метръ. Разсматривая планъ Рима и соображая послдствія недавнихъ событій въ Италіи, она поняла, что новые хозяева Вчнаго города употребятъ вс свои старанія на его перестройку и тогда часть города между Квириналомъ и двумя воротами, Салара и Піа, станетъ однимъ изъ главныхъ пунктовъ такого развитія столицы, при чемъ ростъ цнъ на земли дастъ огромныя выгоды, сравнительно съ предлагаемыми теперь цнами, если только съумть выждать. И графиня выжидала, распоряжаясь своими имніями, какъ самый дловой управляющій, возвышая наемныя цны, сама перенося лишенія, зачинивая прорхи неожиданными доходами. Такъ продала она въ 1875 году національной галлере за сто двадцать тысячъ франковъ четыре пано работы Карпаччіо, разысканныя въ одномъ изъ ея загородныхъ домовъ. Короче сказать, въ хозяйственныхъ длахъ она была настолько же дятельна и практична, насколько легкомысленно и смло вела свои сердечныя дла или, врне, любовныя интриги. Разсказы о ея связи съ Верекьевымъ, при жизни мужа въ Петербург, гд графъ Стено состоялъ при посольств съ перваго года своей женитьбы, подтвердились легкомысленнымъ поведеніемъ ея, когда она сдлалась вдовой. Въ Рим, гд она проводила часть тода, посл продажи усадебныхъ участковъ, въ дом, выстроенномъ на оставшейся отъ продажи земл, графиня такъ же мало стснялась, какъ и въ Венеціи, и такъ же дльно распоряжалась своимъ состояніемъ. Очень выгодное помщеніе денегъ въ одно акціонерное предпріятіе въ пять лтъ удвоило большой капиталъ, вырученный отъ первой операціи. И тутъ-то еще боле выказалась необыкновенная сила здраваго смысла, которымъ обладала эта женщина, когда дло шло не объ ея амурахъ: она удовольствовалась тмъ, что успла пріобрсти, и остановилась какъ разъ во-время, когда римская аристократія, охваченная биржевою горячкой, начинала спекулировать на цнности, дошедшія до максимальнаго ихъ курса. Провести вечеръ въ вилл Стено посл утра, проведеннаго наканун въ палаццо Кастанья, значило осуществить одну изъ рзскихъ смнъ противуположныхъ впечатлній, что нравилось такъ Дорсену, ибо бдняга Ардеа разорился на попытки сдлать нсколькими годами поздне то самое, что графиня Катерина обдлала своевременно. Онъ тоже разсчитывалъ на крупные барыши отъ продажи усадебныхъ мстъ. Только онъ-то накупилъ ихъ по семидесяти франковъ за метръ, а къ 1890 году цна упала до двадцати пяти франковъ. Ардеа такъ же точно разсчитывалъ на быстрый ростъ Рима и на дорого купленныхъ участкахъ началъ строить цлыя улицы, мечтая сдлаться собственникомъ обширнйшихъ кварталовъ, подобно Бедфорду и Вестминстеру въ Лондон. Но подрядчики его обирали, отстроенные дома никмъ не нанимались, для отдлки другихъ пришлось занимать. Молодой человкъ пустился въ биржевую игру, чтобы расплатиться съ долгами, проигрался и ползъ въ новые долги для уплаты разницы. Его подпись, какъ разсказывалъ по-своему хозяинъ Марзокко, пошла гулять по свту во всхъ разнообразныхъ видахъ, въ какихъ разноситъ ее неумолимая вексельная бумага. Въ результат оказалось, что вс стны Рима, не исключая улицы Двадцатаго Сентября, прилегавшей къ вилл Стено, испещрены были разноцвтными афишами, извщающими о распродаж, подъ наблюденіемъ кавалера Фоссари, коллекцій и всей движимости, собранныхъ въ палаццо Кастанья.

‘Кто уметъ разсчитывать, тому удастся сосчитать,— разсуждалъ Дорсенъ, звоня у двери графини Стено и подводя, такимъ образомъ, итоги ряду мыслей, напомнившихъ ему о дворц разорившагося римскаго князя передъ виллой торжествующей венеціанки.— Вотъ гд альфа и омега… Здсь страсть у нихъ изображать эти буквы на всхъ вещицахъ. Не мшало бы прибавлять къ нимъ и этотъ комментарій…’

Сравненіе между удачей мадамъ Стено и участью, постигшею наслдника рода Кастанья, почти совсмъ изгладило изъ памяти непостояннаго писателя его проектъ дознанія объ анонимныхъ письмахъ. Еще рельефне должно было выступить такое сравненіе, когда романистъ вошелъ въ комнату, гд графиня принимала своихъ гостей каждый вечеръ. Тутъ былъ налицо самъ Ардеа среди группы, состоявшей изъ Альбы Стено, Лидіи Майтлэндъ, Фанни Гафнеръ и богатйшаго барона, стоявшаго опершись на подзеркальникъ и казавшагося снисходительнымъ, почтеннымъ старцемъ, готовящимся преподать свое благословеніе сидящей передъ нимъ молодежи. Дорсена не удивила малочисленность гостей въ обширномъ салон, какъ не удивила и обстановка комнаты, загроможденной старинными матеріями, бездлушками, цвтами, стильною мебелью, диванами съ безчисленнымъ множествомъ подушекъ. Онъ усплъ уже за зиму насмотрться,— съ знаніемъ дла спеціалистадрапировщика, которымъ щеголяютъ современные романисты, — на это убранство, совершенно такое же, какъ въ сотн домовъ Вны, Мадрида, Флоренціи, Берлина,— словомъ, везд, гд хозяйка, боле или мене космополитка, старается осуществить идеалъ парижскаго изящества. Жюльенъ безчисленное число разъ забавлялся разыскиваніемъ въ такихъ почти интернаціональныхъ обстановкахъ чисто-мстныхъ оттнковъ, составляющихъ отличіе одной комнаты отъ всхъ, ей подобныхъ. Никто и никакими стараніями не можетъ добиться такой искусственности, при которой личность не отражалась бы ни на жилищ, ни на почерк. Такъ, романистъ разобралъ на салон графини Стено отпечатокъ опредленной даты, соотвтствующей послдней поздк хозяйки въ Парижъ въ 1880 году. Все еще пока замерло на плюш и на сборкахъ большихъ шелковыхъ драпировокъ. Общій тонъ, въ которомъ господствовалъ зеленый цвтъ, — довольно эгоистическая прихоть блондинки съ блестящимъ цвтомъ лица,— переливался въ слишкомъ яркихъ сочетаніяхъ и выдавалъ Италію. Италія сказывалась и въ расписномъ потолк, и въ карниз, его обгающемъ, и въ раскиданныхъ тамъ и сямъ по стнамъ картинахъ, не встрчающихся на аукціонахъ Отеля Друо и у парижскихъ любителей. Тутъ были два произведенія Моретто Бресчіанскаго {Настоящее имя знаменитаго художника — Алессандро Буонвичино, il Moretto — прозвище, данное ему за очень темный цвтъ кожи, род. въ Бресчіи въ 1550 г.}, принадлежащія ко второму періоду, когда знаменитый художникъ усвоилъ ‘серебристую’ манеру, названную такъ за нжность и прозрачность колорита, — Ужинъ у фарисея и Воскресшій Христосъ на берегу, которыя могли быть пріобртены только изъ очень стариннаго палаццо очень старой фамиліи. Все это Дорсенъ зналъ и зналъ также, почему въ данную минуту почти пустъ салонъ, отличавшійся большимъ оживленіемъ въ теченіе всей зимы, когда передъ романистомъ проходили здсь сплошныя вереницы зазжихъ гостей,— большихъ баръ, артистовъ, политическихъ дятелей, русскихъ и австрійцевъ, англичанъ и французовъ, и кого попало. Графиня далеко не занимала въ Рим того положенія въ обществ, какое могла бы занять по уму, по богатству и по высокому происхожденію. Она была урожденная Наварего, въ ея герб соединены были золотой крестъ Себастьяна Наварего, взошедшаго первымъ на стны Лепанта, и звзда великаго дожа Михаила. Но одна своеобразная черта характёра мшала ея успху въ большомъ свт. Мадамъ Стено не выносила скуки и принужденности, съ одной стороны, и съ другой — она ни чуть не была тщеславна. Отчасти она походила на положительныхъ и страстныхъ финансовыхъ людей, для которыхъ обдуманная ихъ разсчетливость служитъ средствомъ врне обезпечить условія собственныхъ наслажденій. Графиня не умла, напримръ, притворяться любезною съ тми, кто ей не нравился, за исключеніемъ случаевъ, когда дло шло о ея любовныхъ увлеченіяхъ. Но она не прибгала ни къ какимъ дипломатическимъ хитростямъ даже при измненіяхъ настроеній своей страсти, а повторялось это много разъ до появленія графа Горки, которому она оставалась врною цлыхъ два года, что представлялось совершенно неправдоподобнымъ… Вн круга, непосредственно близкаго ей, она не соблюдала ни малйшей мры и напрямикъ шла къ удовлетворенію своихъ желаній. Кром того, не было для поддержки ея въ Рим ни одного изъ членовъ знатнаго рода, къ которому она принадлежала, и сама она не пристала ни къ одной изъ двухъ котерій, на которыя распадается великосвтское общество города съ 1870 года. Слишкомъ современная по убжденіямъ и слишкомъ смлая, въ смысл нравственномъ, для того, чтобы войти въ кругъ ‘черныхъ’, она не была принята чудною женщиной, царящею въ Квиринал и съумвшею создать вокругъ себя столь благородно-возвышенную атмосферу. Вс эти разнородныя причины привели бы къ полу-остракизму, если бы графиня не сообразила этого заране и не постаралась бы устроить особнякомъ свой салонъ, наполнявшійся почти исключительно иностранцами. Постоянная смна лицъ, новость разговоровъ, пріятная свобода отношеній безъ обязательствъ,— все въ этомъ подвижномъ мір служило къ удовлетворенію жажды развлеченій, которая соединялась съ очень врнымъ взглядомъ на вещи и съ отличнымъ пониманіемъ дйствительности въ этой сильной натур, властной и чуть не по-мужски безнравственной. Если Дорсенъ на секунду пріостановился въ удивленіи на порог пріемной графини, то отнюдь не потому, что и на этотъ разъ было пусто въ салон передъ концомъ сезона, а потому, что въ собравшемся тутъ интимномъ кружк онъ увидалъ Пеппино Ардеа, котораго не встрчалъ здсь во всю зиму. И на самомъ дл довольно странно было выбрать для появленія въ первый разъ въ дом именно то время, когда аукціонный молотокъ уже поднятъ надъ всмъ, что составляло гордость и блескъ его имени. Правнукъ папы Урбана VII сидлъ между очаровательною Фанни Гафнеръ, въ блдно-голубомъ, и хорошенькою Альбой Стено, въ огненно-красномъ, противъ Лидіи Майтлэндъ, очень граціозной въ свтло-коричневомъ туалет, и ничуть не имлъ вида человка, постигнутаго бдой. Искусно распредленный полусвтъ высокихъ и низкихъ лампъ мягко оттнялъ его гордый, смлый профиль, нисколько не утратившій своей высокомрной веселости. Таковы были дв преобладающія, характерныя черты этого неправильнаго и поразительнаго лица, въ которомъ надменность сливалась съ добродушіемъ. Глаза, очень черные, очень блестящіе и очень подвижные, могли, казалось, однимъ и тмъ же взглядомъ презирать и улыбаться. Изъ-подъ черныхъ усовъ проглядывало на губахъ то же выраженіе презрнія и сластолюбія, скользила черточка брезгливости и чувственности. Бритый подбородокъ отливалъ синеватымъ тономъ, придававшимъ всему лицу обликъ силы, чему весьма противорчью нсколько тщедушное тлосложеніе, очевидно, слишкомъ нервное. Наслдникъ рода Кастанья былъ одтъ съ изысканностью англомана, свойственною нкоторымъ итальянцамъ и всегда немного невыдержанною, какъ салонъ графини. На молодомъ человк было слишкомъ много колецъ, великонекъ былъ букетъ въ его бутоньерк, и, въ особенности, самъ онъ такъ много и такъ сильно жестикулировалъ, что, при смугломъ цвт его лица, ни на минуту нельзя было ошибиться относительно его національности. Изъ всхъ присутствующихъ онъ первый увидалъ Жюльена и сказалъ, врне — крикнулъ ему, фамильярно:

— Эге, Дорсенъ! Я думалъ, вы ухали. Вы уже дв недли не показывались въ клуб…

— Работалъ,— перебилъ Гафнеръ, — писалъ какой-нибудь новый chef-d’oeuvre, наврное, романъ изъ свтской жизни Рима… Остерегайтесь его, князь, а вы, mesdame, обезоружьте портретиста…

— Что меня касается,— продолжалъ Ардеа, заливаясь смхомъ, — такъ я ему дамъ, если онъ пожелаетъ, вотъ какую толстую пачку замтокъ о себ. Да, кром того, иллюстрирую его романъ фотографіями, которыя я когда-то имлъ безуміе мастерить… Знаете, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Фанни, — и на этомъ разоряются люди. Охватила меня манія къ моменталкамъ. Забава довольно невинная, не правда-ли?И обходилась она мн по тридцати тысячъ франковъ въ годъ, въ теченіе четырехъ лтъ.

Дорсенъ уже слышалъ, что между Пеппино Ардеа и его пріятелемъ состоялся уговоръ относиться легко къ разгрому, постигшему родъ Кастанья въ его послднемъ и единственномъ представител. Но подобной развязности романистъ, все-таки, не ожидалъ и такъ былъ ею пораженъ, что не отвтилъ на шпильку барона, какъ сдлалъ-бы во всякій иной моментъ. Бывшій основатель Австро-Далматинскаго Кредита никогда не пропускалъ случая такъ или иначе выразить свое крайнее нерасположеніе къ писателю. Такого сорта люди, глубоко циничные и разсчетливые, боятся и, вмст съ тмъ, презираютъ извстный родъ литературы. Имъ представляется, будто черезъ нее распространяются мннія, высказывать которыя опасно и безполезно, съ точки зрнія, усвоенной ими самими во взглядахъ на практическую жизнь. Помимо этого, баронъ былъ слишкомъ тактиченъ для того, чтобы не замтить инстинктивнаго отвращенія, которое внушала его особа Жюльену. Но для Гафнера каждая соціальная сила представляла собою опредленную цнность, не исключая успховъ въ литератур. А потому, какъ наканун на лстниц палаццо Кастанья, онъ струсилъ того, что зашелъ нсколько далеко, и продолжалъ, фамильярно положивши на плечо писателя руку съ длинными проворными пальцами, — руку, никогда сполна не отдававшуюся рукопожатію, норовившую, какъ будто, соскаредничать и на этомъ.

— Восхищаетъ въ немъ меня то, что позволяетъ онъ намъ, профанамъ, себя поддразнивать и никогда не сердится на это. Одинъ онъ изъ знаменитыхъ писателей держитъ себя такъ просто… Но онъ лучше, чмъ писатель, онъ — по-настоящему свтскій человкъ…

— А графини нтъ?— спросилъ Дорсенъ, обращаясь къ Альб и пропуская мимо ушей безсознательно-оскорбительную любезность барона такъ-же точно, какъ оставилъ безъ вниманія его колкость и шуточное предложеніе князя. Отсутствіе мадамъ Стено вновь вызвало его опасенія, которыя молодая двушка разсяла тотчасъ-же своимъ отвтомъ:

— Мама на террасс, а мы побоялись, не слишкомъ-ли будетъ свжо для Фанни.

Эту простую фразу контессина проговорила совершенно просто, обмахиваясь большимъ блымъ веромъ изъ гибкихъ перьевъ, завитыхъ на концахъ. Каждое его движеніе, точно блестящимъ ореоломъ, разввало блокурые волосы двушки, спускавшіеся мелкикими кудрями на ея немного высокій лобъ. Дорсенъ слишкомъ хорошо зналъ ее для того, чтобы не замтить, по ея голосу, движеніямъ, взгляду, по всей фигур, что изъ-за наружнаго спокойствія прорывается нервность, доходившая въ эту минуту до болзненнаго напряженія. Была-ли молодая двушка все еще подъ впечатлніемъ вчерашняго раздраженія, или-же на нее нашло одно изъ тхъ необъяснимыхъ нерасположеній духа, которыя дали поводъ Дорсену дойти въ его ночныхъ думахъ до крайне странныхъ подозрній? И опять вернулись къ нему эти подозрнія, опять представилось ему, будто изъ всхъ присутствующихъ одна только Альба выдаетъ своимъ видомъ, что знаетъ она о драм, которая должна, несомннно, разыграться. Онъ ршилъ безотлагательно еще разъ попытаться найти ршеніе живой загадки, какою была для него эта странная двушка. Какъ хороша казалась она ему въ этотъ вечеръ съ двойственнымъ, почти трагическимъ выраженіемъ лица! Углы губъ были немного опущены, изъ-подъ верхней губы, чуть-чуть приподнятой, сверкали стиснутые зубы, и вся нижняя часть лица носила отпечатокъ горькаго, преждевременно угнетающаго чувства. Почему? За изслдованіе причинъ нельзя было приняться въ данную минуту. Романистъ обязанъ былъ заявиться графин Стено на террас, заканчивавшей пріютомъ чисто-итальянской нги салонъ, убранный по парижской мод. Тамъ шелестили кустарники въ терракотовыхъ вазахъ, изукрашенныхъ гипсовою лпкой, виднлись блые силуэты бюстовъ на баллюстрад, а дальше — зонточныя сосны виллы Бонапартъ раскидывали свои черныя тни на бархатно-синемъ неб, засыпанномъ яркими звздами. Слабый ароматъ акацій, доносящійся изъ ближняго сада, дрожалъ въ воздух, мягкомъ, какъ нжная ткань, легкомъ и ласкающемъ, прозрачномъ и тепломъ. Эта атмосфера, нагртая до истомы, явно обличала ложь контессины, желавшей, очевидно, оправдать пребываніе здсь матери съ глазу-на-глазъ съ Майтлэндомъ. Любовники сидли близко другъ къ другу въ ароматной тиши, въ уединеніи, въ таинственномъ сумрак молчаливой террасы. Дорсенъ, выйдя изъ залитой свтомъ комнаты, съ минуту всматривался, прежде чмъ различилъ черты лица графини, одтой во все блое и полулежавшей на плетеной кушетк, обитой мягкими шелковыми подушками. Красавица курила сигаретку, маленькая огненная точка сильне вспыхивала при каждомъ вдыханіи и давала свта достаточно для того, чтобы можно было видть красивую шею, длинную и гибкую, охваченную жемчужнымъ ожерельемъ, обнаженную такъ-же, какъ и плечи, несмотря на ночную свжесть, какъ и чудная рука въ браслетахъ, выдвинувшаяся изъ широкаго, откинутаго рукава. Подойдя, Жюльенъ различилъ, сквозь благоуханія весенней ночи, своеобразный запахъ виргинскаго табаку, который графиня стала курить съ тхъ поръ, какъ влюбилась въ Майтлэнда, вмсто русскихъ папиросъ, къ которымъ пріучилъ ее Горка. По такимъ, въ сущности, очень ничтожнымъ, признакамъ распознаются женщины, охваченныя любовью, глубоко и ненасытно-чувственною, на какую и была только способна венеціанка. Ихъ страстное желаніе отдаваться все больше и больше влечетъ ихъ упиваться, такъ сказать, даже мелочными привычками мужчины, котораго он любятъ такою любовью. И этимъ объясняются измненія вкусовъ, мыслей, самой вншности,— измненія, настолько всезахватывающія, что въ шесть мсяцевъ, въ три мсяца, он становятся совершенно другими женщинами.

Близъ этого граціознаго и нжнаго призрака Линкольнъ Майтлэндъ сидлъ на такомъ низкомъ стул, что нельзя было опредлить ростъ художника. Но широкія его плечи, ясно очерченныя вечернимъ фракомъ, свидтельствовали о томъ, что прежде изученія ‘the Art’,— надо было слышать, какъ произноситъ онъ это слово своимъ американскимъ говоромъ,— и даже изучая его, онъ не оставлялъ атлетическихъ упражненій, къ которымъ пріучило его воспитаніе въ Англіи. При взгляд на него, само собою навертывалось на языкъ слово широкій… Надъ широкимъ торсомъ — широкое лицо, немного красное, перерзанное пополамъ широкими рыжими усами, изъ-подъ которыхъ широкая улыбка выказывала широкіе блые зубы лопатками. Широкіе перстни блестли на широкихъ рукахъ. Однимъ словомъ, это былъ типъ, совершенно противуположный тому, который представлялъ собою Болеславъ Горка. Если потомокъ польскихъ каштеляновъ своею опасною хитростью напоминалъ тонкую и красивую пантеру, то Майтлэнда можно сравнить съ какимъ-нибудь здоровеннымъ, грубымъ псомъ, врод баснословныхъ договъ, которые были одарены такими челюстями и мускулами, что могли душить львовъ. Художникомъ онъ былъ, по милости глазъ и руки, благодаря чисто-физическому дарованію, подобно тому, какъ извстное устройство горла длаетъ человка теноромъ. Но эта исключительная способность была развита, усовершенствована, доведена до высокой степени силою упорства въ погон за утонченностью, чмъ отличаются англо-саксонцы Новаго Свта, увлекающіеся Европой и перестающіе ее ненавидть. Въ данную минуту все стремленіе къ утонченности сводилось, повидимому, къ страстному вдыханію аромата дивной блдной розы любви, какою была мадамъ Стено,— розы, почти слишкомъ разцвтшей и чуть не начинающей уже увядать подъ неумолимымъ вліяніемъ сорока лтъ, но какъ она была еще восхитительна и какъ мало Майтлэндъ, казалось, обращалъ вниманія на то, что его жена была тутъ же рядомъ въ комнат, изъ которой черезъ растворенную дверь вырывался яркій свтъ и длалъ боле замтнымъ удобный сумракъ располагающей къ сладострастію террасы! Художникъ держалъ въ рук руку своей любовницы и выпустилъ ее при появленіи Дорсена, позаботившагося шумно передвинуть стулъ, въ виду влюбленной парочки, и заговорить очень громко съ веселымъ смхомъ:

— Плохимъ бы я былъ свтскимъ аббатомъ прошлаго столтія, такъ какъ ночью ршительно ничего не вижу. Если бы ваша сигаретка, графиня, не свтила мн, какъ маякъ, я прямо наткнулся бы на балюстраду…

— А, это вы, Дорсенъ, — сказала мадамъ Стено сухимъ тономъ, ни чуть не согласовавшимся съ обычною ея любезностью, что привело романиста къ двумъ заключеніямъ: первое, что онъ оказался Terzo Incomodo классическихъ комедій, во-вторыхъ, что Гафнеръ передалъ графин вчерашнія его необдуманныя слова.— ‘Ну, и какъ ей угодно, — подумалъ онъ про себя.— Я свое дло сдлалъ, предупредилъ… Пообдумавши хорошенько, сама же останется благодарна. Въ настоящую же минуту ей, конечно, не до обдумыванія’. Говоря эти фразы мысленно, онъ, въ то же время, произносилъ вслухъ другія, о погод, о возможности измненія ея на завтра, о беззаботности Пеппино Ардеа,— словомъ, всякіе ненужные пустяки, въ ожиданіи момента, когда можно будетъ уйти съ террасы и оставить любовниковъ опять наедин, не нарушая приличія ни навязчивостью, съ одной стороны, ни торопливостью — съ другой, что бываетъ иногда хуже навязчивости.

— Когда можно придти къ вамъ въ мастерскую, Майтлэндъ, взглянуть оконченный портретъ?— сказалъ онъ, продолжая стоять, чтобы удобне было ретироваться.

— Оконченный!…— воскликнула графиня и, называя своего новаго друга уменьшительнымъ именемъ, продолжала:

— Вы, стало быть, не знаете, что Липко опять стеръ всю голову?

— Ну, не всю,— возразилъ художникъ,— а только профиль, его заново надо… Вы помните, Дорсенъ, два портрета Пьеро делла Франческо {Пьеро делла Франческо прозывается, по мсту своего рожденія, ди Санъ-Сеполькро, знаменитый художникъ первой половины XV в. Рчь идетъ о портретахъ Федериго де-Монтефельтро, герцога Урбино и его жены, находящихся въ музе Уффици.} во Флоренціи: герцогъ Федериго д’Урбино и его жена Баттиста Сфорца?… И въ другой зал Клевету Боттичели {Боттичели — современникъ Пьеро д. Франческо,— настоящее его имя Алессандро Филипепи. Эта картина находится въ музе Уффици.}, съ пейзажемъ на фон?… Писано это такъ, — художникъ сдлалъ жестъ большимъ пальцемъ,— точно вырзано… Такъ и влплено! Вотъ чего я добиваюсь, чтобы профиль былъ профилемъ… Возьмите Мелоццо {Мелоццо да Форли — современникъ обоихъ предъидущихъ и чуть ли не ученикъ Пьеро делла Франческо.}, нтъ выше его въ Италіи…

— А Тиціанъ, а Рафаэль?— прервала его мадамъ Стено.

— А Сіенцы, а Лоренцетти {Лоренцетти — изъ Сіены, подъ его картиной Богоматеръ съ младенцемъ Христомъ (въ муз. Уффици) выставленъ 1340 годъ.}? Вы отъ нихъ когда-то приходили въ восторгъ. Вы мн писали объ этомъ, по поводу моей статьи о вашей выставк 86 года. Забыли объ этомъ?— добавилъ Дорсенъ.

— Рафаэль?— возразилъ Майтлэндъ.— Хотите, я вамъ скажу, что такое, въ сущности, Рафаэль? Дивный поставщикъ картинъ. А Тиціанъ? Дивный коверщикъ… Сіенцы? Правда, я ихъ очень любилъ,— обратился онъ къ Дорсену,— я три мсяца проработалъ надъ списываніемъ въ Муниципіи картины Симона Мартини {Симонъ Мартини род. въ 1275 г., ум. въ 1344 г.}, изображающей Гвидо Риччіо дущимъ верхомъ между двумя замками въ сромъ пол, на которомъ нтъ ни деревца, ни дома, а только копья да башни. Что же касается Лоренцетти, то какъ же его не помнить! Въ особенности фрескъ въ церкви св. Франциска, гд основатель ордена представляетъ своихъ монаховъ пап. Это лучшее его произведеніе… Тамъ кардиналъ есть, приложилъ палецъ ко рту, вотъ такъ… На все это я рукой махнулъ потому, что, знаете ли, все это анекдоты. Это — репортерскіе отчеты на стнахъ. О, репортеры были великіе люди! Только по части сюжетовъ — фюить!— художникъ слегка присвиснулъ, — тогда какъ Пьеро делла Франческо, Мелоццо…— онъ пріостановился, подыскивая слова для выраженія очень сложной мысли, вертвшейся въ его голов, и договорилъ:— Это настоящая живопись!

— Однако, Assunta {Assunta — знаменитая картина Тиціана, Взятіе Пресв. Богородицы на небо, въ галлере акад. худож. въ Венеціи.} Тиціана и Преображеніе Рафаэля,— замтила графиня и прибавила по-итальянски, восторженнымъ тономъ:— Ah! Che bellezza! {Ахъ, какая красота!}

— Не волнуйтесь, графиня, — сказалъ Дорсенъ, смясь отъ всей души,— это артистическія мннія… Вашъ покорнйшій слуга написалъ и даже напечаталъ десять лтъ назадъ, что Викторъ Гюго римоплетъ, а Альфредъ де-Мюссе ‘буржуй’, и ни имъ, ни мн отъ того не хуже. Но, — продолжалъ онъ,— такъ какъ я не потомокъ дожей и не правнукъ Pilgrim Fathers, а просто выродившійся галло-римлянинъ, то и боюсь сырости и съ нею моихъ ревматизмовъ, и попрошу дозволенія удалиться…

И затмъ, возвращаясь въ пріемную, онъ повторялъ про себя: ‘Чудесно! Рафаэль — поставщикъ, Тиціанъ — коверщикъ, Лоренцетти — репортеръ! А догаресса все это пресерьезно слушаетъ, когда собственный-то ея идеалъ хромо-литографированная мадонна. Это восторгъ!… Что же касается Горки, то не отними онъ у меня вчера цлаго дня, я бы подумалъ, пожалуй, что во сн видлъ всю эту исторію,— такъ мало о немъ здсь думаютъ… А Ардеа продолжаетъ потшаться надъ своимъ банкротствомъ. Ничего себ, для итальянца не дурно. Какъ бы только не пересолилъ, слишкомъ много говоритъ онъ объ этомъ…’ Въ то время, какъ романистъ направлялся къ маленькой групп, сидящей въ салон какъ разъ подъ одною изъ картинъ Моретто, онъ на самомъ дл услыхалъ, какъ князь разсказываетъ про кавалера Фоссати, завдывавшаго распродажей его имущества.

— Спрашиваю я его: сколько разсчитываете вы нажить на всемъ этомъ?— О, отвтилъ онъ, сущіе пустяки… Но тутъ пустяки, тамъ пустяки, а, въ конц-концовъ, выйдетъ и много,— И посмотрли бы вы, съ какимъ видомъ онъ прибавилъ: E gi il тоschino е conte, а мошка-то потомъ и въ графы выйдетъ!… Мошка — онъ самъ, такъ его звали, когда онъ былъ старьевщикомъ гд-то въ Умбріи. Еще нсколько такихъ распродажъ, какъ ваша, князь, и мой сынъ, при титул графа Фоссати, будетъ имть полмилліона, сдлается членомъ клуба, станетъ вамъ говорить ‘ты’ и такъ же точно дурачиться, какъ вы. Какъ вамъ нравится это gi?… Честное слово, никогда я такъ не потшался, какъ съ тхъ поръ, когда остался безъ единаго сантима…

— А потому, что вы оптимистъ, князь,— сказалъ Гафнеръ,— и что бы ни толковалъ нашъ другъ Дорсенъ, состоящій здсь налицо, въ жизни надо быть оптимистомъ…

— Вы опять начинаете нападать на него, — остановила отца Фанни тономъ почтительнаго упрека.

— На него — нтъ,— возразилъ баронъ,— а на его идеи непремнно и, въ особенности, на идеи ихъ школы… Да, да, непремнно,— повторилъ онъ, какъ бы для того, чтобы перемнить тему разговора, который Ардеа упорно сводилъ на свое разореніе, а, быть можетъ, и потому, что Гафнеръ,— находя все какъ нельзя лучше устроеннымъ въ томъ мір, гд возможны продлки, врод австро-далматинскихъ фокусовъ,— на самомъ дл терпть не могъ меланхоліи и пессимизма, которыми, нсколько искусственно, правда, были проникнуты произведенія Дорсена.— Слушая васъ, Ардеа,— продолжалъ бывшій банкиръ,— и видя подходящаго нашего знаменитаго писателя, я подумалъ о различіи вашихъ взглядовъ и о теперешней мод все окрашивать чернымъ цвтомъ въ жизни…

— А вы находите ее очень веселою?— рзко спросила Альба.

— Чудесно,— отвтилъ Гафнеръ,— я увренъ былъ, что, нападая на пессимизмъ, вызову на разговоръ контессину. Очень веселою жизнь я не нахожу, но, раздумывая о несчастіяхъ, которыя могли бы постигнуть всхъ насъ, напримръ, я нахожу ее очень и очень сносною. Предположимъ, что жили бы мы въ иное время,— ну, хоть лтъ полтораста назадъ. Представьте же вы себя, контессина, въ Венеціи, ежедневно подъ страхомъ быть арестованною по доносу Совту Десяти. Вы, Дорсенъ, подъ страхомъ быть избитымъ палкой, подобно Вольтеру, какимъ-нибудь знатнымъ ревнивцемъ. Князь д’Ардеа — подъ страхомъ быть зарзаннымъ или ограбленнымъ при каждой смн папъ… Меня, въ качеств протестанта, выгнали бы изъ Франціи, преслдовали бы въ Австріи, безпокоили бы въ Италіи и сожгли бы въ Испаніи…

Говоря о себ, баронъ ловко обошелъ вопросъ о своей національности, по отцу, и сдлалъ это съ загадочнымъ добродушіемъ, звучавшимъ почти ироніей. Онъ не досказалъ про то, что было бы съ Лидіей Майтлэндъ до уничтоженія рабства. Ему хорошо было извстно, что эта очень хорошенькая и очень изящная особа раздляетъ худшіе предразсудки своихъ соотечественниковъ-американцевъ относительно негритянской крови и въ своемъ стараніи скрыть пятно, лежащее на ея происхожденіи, доходитъ до того, что никогда не снимаетъ перчатокъ {Людей, въ жилахъ которыхъ есть примсь негритянской крови, можно распознать по окраск ногтей.}. Слдуетъ, впрочемъ, добавить, что въ ней помсь расъ была едва замтна по нжно-золотистому оттнку кожи, по волосамъ, чуть-чуть волнистымъ, и по голубоватой окраск блковъ. Она, повидимому, не поняла умолчанія барона и съ разсяннымъ видомъ оправляла складки своего платья въ то время, когда Дорсенъ возражалъ:

— Превосходный доводъ и убдительный, единственный его недостатокъ въ томъ, что смысла въ немъ немного, такъ какъ нтъ никакой возможности представить себ, чмъ были бы мы сами въ то время, о которомъ вы говорите. Мы безпрерывно слышимъ: если бы я жилъ сто лтъ назадъ… При этомъ вс забываютъ, что сто лтъ назадъ никто не былъ бы такимъ, каковъ теперь, ни у кого не было бы ни ныншнихъ идей, ни такихъ же вкусовъ, ни такихъ потребностей. Это все равно, что воображать себ, какъ бы вы стали разсуждать, если бы были птицей или змей…

— За то всегда можно вообразить себ, что было бы, если бы совсмъ не родиться на свтъ,— перебила его Альба Стено.

Она проговорила эту фразу такимъ необыкновеннымъ тономъ, что споръ, начатый Гафнеромъ, оборвался сразу. Такъ бываетъ всегда, какъ только истинно прочувствованное слово ворвется въ разговоръ праздныхъ людей, отстаивающихъ лишь на половину высказанныя ими мннія. И хотя постоянно чувствуется парадоксъ въ выраженіяхъ недовольства жизнью, при роскошной обстановк и при двадцати-лтнемъ возраст, контессина была, все-таки, несомннно искренна. Гд же кроется источникъ такой искренности, въ какомъ уголк ея наболвшаго сердца? Одинъ только Дорсенъ задалъ себ этотъ вопросъ, такъ какъ разговоръ принялъ тотчасъ же иное направленіе, по милости Лидіи Майтлэндъ, указавшей концомъ вера на рукавчикъ Альбы и предложившей ей слдующій вопросъ:

— Это шелковая кисея на васъ?

Посл словъ молодой двушки иронія вышла тмъ восхитительне, что была она ни чуть не предумышленною.

— Да,— отвтила контессина, поднимаясь съ мста и протягивая любопытной сосдк свою руку, очень нжную, нервную и покрытую блымъ пушкомъ, просвчивающимъ сквозь прозрачную красную ткань рукава, перехваченнаго лентами того же цвта у худенькаго плеча и у тонкой кисти. Въ то же время, князь Ардеа наклонился въ сторону дочери барона Юстуса, казавшейся въ этотъ вечеръ боле прекрасною, чмъ когда-либо, съ легкимъ румянцемъ, проступившимъ на ея обычно блдномъ лиц и обличавшимъ какое-то скрытое волненіе. Молодой человкъ сказалъ:

— Вы осматривали вчера мой палаццо, мадемуазель?

— Нтъ,— отвтила она.

— А спросите, князь, почему?— вступился Гафнеръ.

— Папа!…—и въ черныхъ глазахъ Фанни свтилась просьба, которую Ардеа имлъ деликатность исполнить, проговоривши:

— Очень жаль. Все тамъ весьма обыкновенно. Но васъ заинтересовала бы капелла. Ее, по правд сказать, мн будетъ жаль больше всего. Вдь, передъ тмъ, что есть въ ней, молились вс мои, и, въ конц-концовъ, все это — лишь номеръ такой-то по каталогу!… Они отняли у меня даже ковчежецъ потому, что онъ достался отъ Уголино да Сіена!… Попытаюсь выкупить, что только смогу… Вашъ отецъ хвалитъ меня за бодрость духа. Я думаю, что она мн измнитъ, когда придется разставаться съ этими вещами, и станетъ мн до крайности грустно…

— Съ такимъ же чувствомъ она относится ко всему дворцу,— сказалъ баронъ.

— Hand!…— остановила его опять Фанни.

— Хорошо, хорошо, успокойся, не выдамъ…— проговорилъ Гафнеръ.

Тмъ временемъ Альба, пользуясь тмъ, что уже встала съ кресла, вышла изъ маленькаго кружка разговаривавшихъ и направилась къ столу на другомъ конц комнаты, гд все приготовлено было въ чистйшемъ англійскомъ стил для чая и холодныхъ напитковъ. Къ Жюльену, послдовавшему за нею, она обратилась съ вопросомъ:

— Хотите, Дорсенъ, я приготовлю вамъ содовую воду съ коньякомъ?

— Что съ вами, контессина?— спросилъ романистъ въ полголоса, когда они подошли къ столу, на которомъ граненый хрусталь, и серебро сверкали блымъ яркимъ блескомъ новизны на рзкомъ, но мрачномъ фон комнаты.— Да, что съ вами?— продолжалъ Жюльенъ.— Вы все еще сердитесь на меня?

— На васъ?— сказала она.— Да я никогда не сердилась… За что могла я разсердиться? Никогда ничего такого вы мн не сдлали…

— Стало быть, кто-нибудь сдлалъ вамъ что-то?— спросилъ Жюльенъ.

Для него ясно было, что она говоритъ правду и почти забыла про вчерашнее.

— Такого друга, какъ я, вы ничмъ не обманете. Увидавши только, какъ вы обмахивались веромъ, я уже понялъ, что вы разстроены чмъ-то. Я васъ такъ хорошо знаю…

— Ничмъ я не разстроена, — отвтила она, нетерпливо сдвигая длинныя, пушистыя брови, концы которыхъ бросали золотистый отблескъ на ея виски.— Не разстроена… а не могу я выносить, когда люди лгутъ такъ,— вотъ и все.

— Кто же лжетъ?— продолжалъ Дорсенъ.

— Вы не слыхали, должно быть, какъ Ардеа говорилъ сейчасъ о своей капелл, онъ-то, врующій въ Бога приблизительно столько же, сколько Гафнеръ, о которомъ никто не знаетъ, что онъ такое, жидъ или христіанинъ!… Вы не обратили вниманія на то, какъ смотрла на нето въ это время несчастная Фанни… И не замтили, съ какимъ тактомъ баронъ намекалъ на деликатность дочери, помшавшую ей осматривать вмст съ нами дворецъ Кастанья? Васъ не навела ни на какую мысль комедія, которую разыгрываютъ эти два господина?

— Такъ вотъ почему Пеппино явился сюда!— сказалъ Жюльенъ.— Дло идетъ, стало быть, о проект брака между наслдницей милліоновъ паи’i’а’/i’ Гафнера и правнукомъ папы Урбана VII… Вотъ драгоцннйшая тема для бесды моей съ однимъ изъ моихъ добрыхъ знакомыхъ!…— и при одной мысли о томъ, что будетъ съ Монфанономъ, когда дойдетъ до него эта новость, Дорсенъ залился безумнымъ смхомъ.— Не смотрите на меня такъ гнвно, дорогая контессина,— продолжалъ онъ.— Во всей этой исторіи не нахожу я большого повода къ печали. Фанни замужемъ за Пеппино? А почему бы этому не случиться? Вы сами говорили мн, что она уже на половину католичка и что отецъ выжидаетъ только хорошей партіи, чтобы дозволить ей окреститься. И будетъ она счастлива. Ардеа удержитъ за собой чудный дворецъ, который мы съ вами осматривали, а баронъ увнчаетъ свою карьеру тмъ, что передастъ разорившемуся на бирж дураку, въ вид приданаго, наворованное у другихъ богатство. Такіе зятья финансовыхъ бандитовъ, это — реваншъ акціонеровъ.

— Да замолчите вы,— сказала двушка еще боле мрачнымъ голосомъ,— не то я и васъ возненавижу!… Что Ардеа потерялъ всякій стыдъ и хочетъ какъ можно дороже продать свой титулъ римскаго князя какому бы то ни было покупателю, до этого мн ршительно нтъ никакого дла, тмъ боле, что мы, венеціанцы, не особенно благоговемъ передъ римскою аристократіей. У всхъ у насъ были дожи въ роду въ то время, когда отцы этихъ господъ занимались мелкими разбоями по дорогамъ въ ожиданіи, что какой-нибудь жалкій монахъ изъ ихъ семьи сдлается папой. Нтъ мн дла и до того, что великолпный баронъ Гафнеръ расторговывается дочерью, какъ торговалъ, говорятъ, въ молодости дублированными камнями… Но она-то, ее вы не знаете… Вы не знаете, какая это милая двушка, какая восторженная и простая, и искренняя, которой никогда, никогда въ голову не можетъ придти подозрніе, что отецъ ея, во-первыхъ, мошенникъ и, во-вторыхъ, что продаетъ онъ ее, какъ куклу, изъ-за того, чтобы имть внучатъ, которые были бы, въ то же время, праправнуками папы, и, наконецъ, что этотъ Пеппино не любитъ ее, добивается приданаго и относиться къ ней будетъ съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ относятся вотъ къ этой…— и она взглядомъ указала на жену Майтлэнда.— Это еще ужасне, чмъ я сказала…— проговорила двушка загадочно, какъ бы подхваченная и увлеченная собственными словами и пугающаяся ихъ значенія.

— Да,— сказалъ Жюльенъ,— это было бы грустно. Но уврены ли вы въ томъ, что сами-то не преувеличиваете? Не такъ уже все разсчитано въ жизни, поврьте мн, и все длается много проще и заурядне… Весьма возможно, что у князя и у барона есть кое-какіе смутные планы…

— Смутные планы!— перебила Альба, пожимая плечами.— Не бываетъ ничего смутнаго у Гафнера, такъ и знайте… И говорю я вамъ, что знаю,— слышите?— знаю наврное, у него въ рукахъ большая часть векселей князя и онъ устроилъ эту продажу черезъ Анкону для того, чтобы заставить Пеппино пойти на такую сдлку.

— Можетъ ли это быть?— воскликнулъ Дорсенъ.— Сами же вы видли вчера, какъ Гафнеръ выбиралъ, чтобы купить на аукціон…

— Не заставляйте меня говорить,— сказала Альба, проводя по лбу и по глазамъ два или три раза рукой, на которой не было ни одного кольца,— гибкою, блою рукой, выдававшею крайнюю нервность двушки,— и такъ я уже слишкомъ много сказала… Все этоменя не касается, и бдная Фанни для меня не боле, какъ очень недавняя пріятельница, хотя я нахожу ее очень милою и очень нжною. Я думаю о томъ, что ршается судьба всей ея жизни и нтъ у нея человка, который бы крикнулъ ей: васъ обманываютъ! И мн страшно жаль ее… Вотъ и все… Ребячество это…

Крайне тяжело видть въ молодомъ существ умнье врно распознавать мрачныя стороны жизни, такъ какъ, разъ имъ отравлены умъ и сердце, изъ нихъ уже навсегда исчезаетъ беззаботность, свойственная двадцати-лтнему возрасту. Дорсенъ и прежде замчалъ, въ Альб Стено такое преждевременное разочарованіе, и это въ особенности привлекало къ двушк романиста, жадно интересовавшагося всякимъ женскимъ характеромъ. И въ данную минуту Жюльена поразило страшное отсутствіе иллюзій, обнаружившееся въ столь ясномъ и точномъ пониманіи плановъ отца Фанни. Какъ узнала про нихъ Альба? Очевидно, отъ самой мадамъ Стено, а не то изъ бесдъ барона и графини, настолько открыто говорившихъ при молодой двушк, что никакого сомннія у нея не могло остаться, или же она угадала невысказанныя ими предположенія по тмъ словамъ, которыя были ей сказаны. Глядя на нее, на горькое выраженіе рта, на рзкій взглядъ ея глазъ, обличавшіе охватившее ее затаенное негодованіе, Дорсенъ снова пришелъ къ заключенію, многократно его волновавшему, о безошибочной ея проницательности. Съ такою же точно силой мысли должна была она относиться и къ поведенію своей матери. Писателю показалось, что, оправляя фитиль серебряной лампы подъ большимъ чайникомъ, двушка бросаетъ взгляды въ сторону террасы, гд изъ сумрака ночи бловатымъ пятномъ выступалъ край платья графини. Вдругъ безумныя мысли, такъ неотступно тревожившія романиста наканун, зароились опять въ его голов, и пришелъ на память проектъ поступить, какъ его патронъ Гамлетъ, разыграть въ салон графини Стено такую же сцену, какою датскій принцъ угостилъ своего дядю. Разсянно, съ своимъ обычнымъ равнодушнымъ видомъ, и какъ бы отвчая на послднюю фразу двушки, Дорсенъ проговорилъ:

— Будьте покойны, у князя Ардеа не мало враговъ, у Гафнера ихъ еще больше. Наврное, найдется кто-нибудь и разъяснитъ красавиц Фанни вс ихъ хитрыя штуки, если он есть въ дйствительности… Анонимное письмо написать не долго…

Онъ не усплъ договорить фразы и смолкъ съ такимъ испугомъ, какой охватываетъ человка, играющаго пистолетомъ, полагая, что онъ не заряженъ, и слышащаго вдругъ, какъ грянулъ выстрлъ. Сказалъ онъ это, въ сущности, изъ-за того, чтобы передъ самимъ собой остаться врнымъ своему скептицизму, и никакъ не ожидалъ, что новое облако страданія набжитъ на гордое и подвижное лицо Альбы. Въ складк рта появилось выраженіе еще большаго отвращенія, въ глазахъ сверкнуло мрачное презрніе и, въ то же время, сильне задрожали ея руки, уже наливавшія чай. Крайне возбужденнымъ тономъ, заставившимъ Дорсена раскаяться въ своемъ безпощадномъ любопытств, она сказала:

— О, не желайте, не желайте ей этого! Это будетъ ужасне, чмъ ея теперешнее невдніе. Теперь она, по крайней мр, ничего совсмъ не знаетъ, а если бы какой-нибудь негодяй сдлалъ то, что вы говорите, она узнала бы наполовину, но не знала бы, чему врить, чему нтъ… Какъ можете вы улыбаться, говоря подобныя вещи?.. Нтъ, бдная, милая Фанни! Я надюсь, что не получитъ она анонимнаго письма. Это такъ подло и какъ больно это!

— Простите, я встревожилъ васъ, — отвтилъ Дорсенъ. Онъ понялъ, что затронулъ самое больное мсто ея сердца, и съ ужасомъ понялъ также, что не только Альба Стено не посылала никакихъ анонимныхъ писемъ Горк, а, напротивъ, сама получила такое же письмо. Но отъ кого? Кто таинственный доносчикъ, извщающій такимъ гнуснымъ способомъ дочь мадамъ Стено посл любовника графини? Дрожь пробжала по тлу Дорсена отъ такого вопроса. Онъ продолжалъ:— Если я улыбнулся, то лишь потому, что считаю мадемуазель Гафнеръ,— въ случа, если бы нчто подобное съ нею случилось,— достаточно благоразумною для того, чтобы отнестись къ этого рода сообщеніямъ, какъ они того заслуживаютъ. Анонимнаго письма даже читать не слдуетъ. Безсовстнымъ негодяямъ, пускающимся на это, не должно длать даже чести — смотрть, что они пишутъ…

— Вдь, правда?— сказала двушка. Въ ея зрачкахъ, сразу расширившихся, блеснулъ лучъ самой сердечной благодарности, окончательно убдившій ея собесдника въ томъ, что на этотъ разъ онъ не ошибся. Въ его словахъ было, именно, то, что было ей такъ необходимо. Передъ открывшеюся очевидностью, ему стало стыдно и жалко, — стыдно потому, что мысленно онъ нанесъ жестокое оскорбленіе несчастной двушк, и жаль ее стало потому, что очень тяжелый ударъ должна была она перенести, если, на самомъ дл, получила доносъ на родную мать. И не могъ Жюльенъ спросить ее объ этомъ такъ же точно, какъ не могла она показать ужаснаго письма матери, повторявшей часто: ‘Я воспитываю дочь согласно англійскимъ правиламъ, предоставляю ей полную независимость’… Къ хорошимъ результатамъ привела эта полная независимость, по милости которой подобнаго рода посланія могли попадать прямо въ руки бдной двочки! Анонимное письмо получено, вроятно, или наканун посл полудня, или утромъ этого дня, такъ какъ во время посщенія палаццо Кастанья она поперемнно то смялась, то дулась, одинаково по-дтски, тогда какъ теперь, вечеромъ, уже не дитя страдало, а женщина.

— Знаете,— продолжалъ Дорсенъ,— намъ, писателямъ, чаще, чмъ кому-нибудь, приходится имть дло съ подобными гадостями. Удалась книга, нравится пьеса, хвалятъ статью, тотчасъ же поднимаются разные завистники и начинаютъ, безъ подписи, разумется, оскорблять насъ самихъ или тхъ, кто намъ дорогъ. Тогда, повторяю вамъ, я жгу, не читая. И если когда-нибудь съ вами случится подобная дрянная штука, поврьте мн, моя маленькая графиня, послдуйте правилу вашего друга Дорсена. Вы, вдь, знаете, что другъ онъ вашъ, вы это чувствуете, не правда ли? Вашъ истинный другъ…

— Мн,— живо возразила двушка,— съ какой стати и кому писать анонимныя письма? Нтъ у меня ни славы, ни красоты, ни милліоновъ, и нтъ завистниковъ…

И въ то время, какъ Дорсенъ смотрлъ на нее, сожаля о томъ, что сказалъ слишкомъ много и тмъ заставилъ ее опять замкнуться въ себя, Альба съ усиліемъ вызвала улыбку на свои грустныя губы и продолжала:

— Если вы вправду мой другъ, то, вмсто того, чтобы отнимать у меня время совтами, которыми я, наврное, не буду имть случая воспользоваться, если только не сдлаюсь великимъ писателемъ, лучше помогите мн хозяйничать съ чаемъ. Онъ готовъ, должно быть…— и своими тонкими пальцами она приподняла крышку кипятильника, нагибая его надъ чайникомъ.— А вы идите и спросите у мадамъ Майтлэндъ, будетъ ли она пить чай сегодня, и у Фанни тоже… Ардеа предпочитаетъ грогъ, баронъ пьетъ только минеральную воду. Надо позвонить, чтобы принесли ему стаканъ его виши… Хорошо… По вашей милости, я запоздала. Вотъ еще гости, а у меня ничего не готово… Да это Модъ!— воскликнула она и тотчасъ же съ удивленіемъ добавила:— и ея мужъ!…

Распахнулись об половинки двери и въ пріемную вошла Модъ Горка, въ черномъ плать съ оранжевыми бантами, какъ всегда, блестящая британскою красотой, крупною и сильною, сіяющая отъ счастья. За нею слдовалъ Болеславъ. Но это былъ уже не тотъ путешественникъ, что являлся тридцать шесть часовъ назадъ въ квартиру романиста обезумвшимъ отъ тревоги, бснующимся отъ ревности, съ растрепанными волосами, весь покрытый вагонною пылью и грязью. Теперь это былъ немного похудвшій и чуть замтно уставшій, всегдашній графъ Горка, неизмнно изящный, какимъ его зналъ Дорсенъ, стройный и надушенный, въ вечернемъ фрак, съ вткою ландыша въ петличк, съ улыбкой на губахъ, безукоризненный вполн. Для писателя, знавшаго, что здсь произошло, эта улыбка и это спокойствіе представлялись боле опасными, чмъ вчерашнія неистовства. Онъ сразу понялъ это уже по тому, какъ полякъ подалъ ему руку. Истекшіе ночь и день уничтожили все, сдланное Жюльеномъ, и если Болеславъ до того искусно разыгрывалъ свою комедію, что жена ничего не заподозрила и согласилась явиться сюда вечеромъ, то, очевидно, онъ ршилъ не обращаться ни къ кому за совтомъ и разслдовать все самолично. И первый же шагъ его былъ въ этомъ отношеніи удаченъ, — зоркій глазъ поляка разсмотрлъ, конечно, блое платье мадамъ Стено на террас въ то время, какъ счастливая Модъ съ благородною наивностью объясняла причину столь неожиданнаго возвращенія мужа.

— Вотъ что значитъ,— говорила она,— сообщить неблагоразумному отцу дурную всть о нашемъ boy… Я писала ему, что у Луки маленькая лихорадочна. Въ отвтъ онъ спрашиваетъ о здоровь мальчика. Письма я не получила… Онъ теряетъ голову и является самъ…

— Я позову сейчасъ maman,— сказала Альба и вышла на террасу, не достаточно торопливо, на взглядъ Дорсена. Онъ слишкомъ ясно видлъ опасность и не подумалъ даже усмхнуться, какъ бы то, наврное, сдлалъ при другихъ обстоятельствахъ, надъ отличнымъ результатомъ довольно грубой лжи, придуманной наканун имъ и Болеславомъ, который тогда же сказалъ съ самохвальствомъ, вполн оправдавшимся: ‘Увидать меня будетъ для Модъ такимъ счастьемъ, что она всему повритъ’.

Происходившая въ гостиной сцена была очень проста и очень трагична, въ то же время,— трагична по-свтски, гд событія представляются тмъ боле ужасными, что происходитъ все безъ повышеній голоса, безъ жестовъ, при обмн условными фразами и въ праздничной обстановк. Кром Жюльена, двое изъ зрителей, по меньшей мр, понимали всю важность этого момента: Ардеа и Гафнеръ. Ни тотъ, ни другой, разумется, ни малйшаго сомннія не имли относительно связи мадамъ Стено съ Майтлэндомъ въ настоящее время, такъ же точно, какъ и относительно того, чмъ былъ для нея Горка — въ прошломъ. Писатель, аристократъ и длецъ, несмотря на разницу лтъ и общественныхъ положеній, были достаточно опытны въ длахъ подобнаго рода. Они знали, на какое самообладаніе способна смлая женщина, застигнутая врасплохъ, какъ теперь венеціанка. Вс трое признавались впослдствіи, что никогда представить даже себ не могли боле поразительнаго хладнокровія, боле горделиваго спокойствія, чмъ то, какое выказала мадамъ Стено въ эту ршительную минуту. Она появилась въ дверяхъ террасы — удивленная и радостная, и какъ разъ въ ту мру, въ какую это было нужно. Ея нжный цвтъ лица, ярко вспыхивающій у всякой блондинки при малйшемъ смущеніи, не измнился ни на полтона. Ни одно движеніе длинныхъ рсницъ, пушистыхъ, какъ у турчанки, не затуманило ея глубокихъ голубыхъ глазъ, все еще озаренныхъ внутреннимъ свтомъ. Съ улыбкой, открывавшей чудесные зубы цвта жемчуга на ея ше, съ изумрудами въ блокурыхъ волосахъ, съ чудными плечами, выдававшимися изъ вырза благо лифа, съ тонкою таліей и роскошнымъ бюстомъ, съ великолпными руками, съ которыхъ она сняла перчатки, чтобы наслаждаться поцлуями Майтлэнда, съ надменно-спокойною походкой, — она казалась, на самомъ дл, женщиной иныхъ временъ, родною сестрой тхъ принцессъ, которыхъ художники ея Венеціи воспроизводили подъ мраморными портиками, среди апостоловъ и мучениковъ, писанныхъ съ великолпныхъ аристократовъ и съ матросовъ. Она направилась прямо къ графин Модъ и нжно расцловалась съ нею, потомъ пожала руку Болеслава и заговорила мелодическимъ голосомъ, въ которомъ контральтовые тоны смягчались привычкою къ нжному говору лагунъ:

— Вотъ пріятный сюрпризъ!… Что же вы не пріхали обдать? Ну, садитесь, садитесь тутъ оба и разсказывайте одиссею вашихъ странствованій…— и, обращаясь къ Майтлэнду, слдовавшему за нею съ вдвойн нахальнымъ спокойствіемъ — силача и любимаго человка, она сказала:— Будьте милы, хорошій мой Липко, принесите мой веръ и перчатки, я забыла ихъ на ручк кушетки…

Дорсенъ, боявшійся одного, какъ бы не встртиться глазами съ взглядомъ Горки,— онъ не выдержалъ бы его, — былъ въ эту минуту опять около Альбы Стено. Лицо молодой двушки, до сихъ поръ такое сосредоточенное, омраченное тревогой, сразу просіяло, точно какая-то гнетущая тяжесть скатилась съ думъ хорошенькой контессины.

— Бдная двочка,— подумалъ Дорсенъ, — она допустить не можетъ, чтобы ея маменька могла быть настолько спокойною, если бы за нею водились грхи. Этотъ смлый тонъ графини — прямой отвтъ на анонимное письмо. Въ немъ, стало быть, все описано… Боже мой! Кто могъ это сдлать? Чмъ кончится вся эта драма?

И романистъ отдался глубокому раздумью, не слыша кругомъ разговоровъ, въ которые онъ не вмшивался. А стоило ему только, вмсто того, чтобы ломать голову, присмотрться повнимательне — и передъ нимъ раскрылась бы вся правда относительно автора анонимныхъ писемъ такъ же ясно, какъ смлость мадамъ Стено, не смутившейся передъ опасностью, — какъ слпая увренность въ муж графини Горка,— какъ презрительная невозмутимость Майтлэнда въ присутствіи соперника и затаенное бшенство этого соперника, — какъ ловкость Гафнера, ухитрявшагося поддерживать общій разговоръ,— какъ ухаживаніе Пеппино Ардеа за богатой Фанни и волненіе этой красавицы,— такъ же ясно, наконецъ, какъ радость освободившейся отъ подозрній Альбы. При вход Болеслава, на всхъ лицахъ отразились самыя разнородныя чувства. И только одно, въ теченіе нсколькихъ минутъ, не могло скрыть радости удавшагося преступленія и торжества удовлетворенной, наконецъ, ненависти. Но такъ какъ это было лицо мелкой сошки, Лидіи Майтлэндъ, вчно молчаливой, которую Дорсенъ такъ развязно считалъ глупенькою и ничтожною, то и не обратилъ онъ на нее ни малйшаго вниманія такъ же точно, какъ и вс другіе свидтели ошеломляющаго появленія покинутаго любовника. У всхъ народовъ существуетъ та или иная метафора для выраженія, что нтъ худшей воды, чмъ тихая вода. ‘Тихія воды глубоки’, говорятъ англичане, ‘тихія воды мосты подмываютъ’, говорятъ итальянцы. Вс такія поговорки не оправдывались бы, если бы про нихъ не забывали въ жизненной практик. Профессіональный аналистъ женскаго сердца не вспомнилъ о нихъ въ этотъ вечеръ.

VII.
Лидія Майтлэндъ.

Сокрушенія Монфанона, которыя онъ выражалъ такъ наивно, какъ только пришелъ въ себя, должны были очень быстро усилиться въ сердц этого честнаго человка. Онъ былъ правъ, сказавши съ самаго начала, что дло плохо. Ссору, усложненную оскорбленіемъ дйствіемъ или попыткою его нанести, крайне мудрено покончить миролюбиво, какъ маркизъ самъ же замтилъ это Шапрону, съ первыхъ его словъ. Для этого нужны чудеса дипломатіи. Малйшая потеря хладнокровія со стороны секундантовъ равносильна тогда катастроф. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, событія слдуютъ одно за другимъ очень быстро, и пессимистическія ожиданія раздражительнаго маркиза оправдались тотчасъ же посл того, какъ были имъ высказаны. Только что онъ и Дорсенъ ухали изъ палаццо Саворелли, какъ туда явился Горка, вызванный барономъ къ десяти часамъ. Онъ рзко отказался отъ всякаго соглашенія, обусловливаемаго извиненіемъ съ его стороны, и это послужило сигналомъ для благоразумнаго Гафнера и для не мене благоразумнаго Ардеа къ ршительному отступленію. Для обоихъ было очевидно, что никакое соглашеніе немыслимо при столкновеніи неистовствующаго Горки съ такимъ непокладистымъ господиномъ, какимъ оказался наиболе авторитетный изъ секундантовъ Флорана. И съ обоюднаго согласія они обратились къ Горк съ просьбой освободить ихъ отъ дальнйшаго участія въ дл. Помолвка Фанни была слишкомъ уважительною причиной для того, чтобы Болеславъ не возвратилъ имъ тотчасъ же ихъ слова. Ихъ удаленіе являлось второю катастрофой. Въ нетерпніи найти скоре другихъ секундантовъ, способныхъ говорить твердо и громко, Болеславъ кинулся въ Охотничій клубъ. Случаю угодно было натолкнуть Горку на двухъ его товарищей: на маркиза Чибо, римлянина, и князя Пьетрапетроза, неаполитанца, какъ нарочно на такихъ людей, которые умютъ самое простое дло довести до наихудшихъ послдствій. Эти молодые люди лучшихъ итальянскихъ фамилій, оба, несомннно, умные, очень честные и очень добрые, принадлежали къ особенному сорту встрчающихся въ Вн, въ Мадрид и Петербург, какъ въ Милан и Рим, клумбэновъ иностранцевъ, гипнотизированныхъ Парижемъ. И какимъ Парижемъ! Тмъ, гд вчный праздникъ, изящный и шумный, гд утро уходитъ на занятіе моднымъ спортомъ, день — на скачки, на фехтовальныя залы и на посщеніе контрабандныхъ квартирокъ, вечеръ — на театръ, ночь — на картежную игру. Этотъ Парижъ эмигрируетъ, сообразуясь съ извстнымъ временемъ, поочередно — въ Монте-Карло на садку голубей, въ Довиль на недлю скачекъ, въ Э-ле-Бенъ на сезонъ баккара, у этого Парижа свои особые нравы, свой языкъ, свои хроники и даже свой космополитизмъ, такъ деспотически онъ властвуетъ надъ нкоторыми умами по всей Европ, что Чибо, напримръ, и другъ его Пьетрапетроза въ руки не берутъ иной французской газеты, кром бульварной. И въ ней, прежде всего, прочитываютъ извстія, въ которыхъ подробнйшимъ образомъ разсказывается о новосельяхъ въ полусвт, объ ужинахъ прославленныхъ кутилъ, о крупной игр въ томъ или другомъ изъ модныхъ клубовъ, о результатахъ матча на пистолетахъ у Гастина и объ ассо между знаменитыми бойцами. Неисчерпаемыми темами ихъ разговоровъ были разсужденія о томъ, кто изящне — остроумная Гледисъ Гарвей или Леона д’Асти, чьи ‘контры’ быстре — Машо или генерала Гарнье, выдержитъ или не выдержитъ маленькій Лотрекъ такую игру, какую онъ ведетъ. Вынужденные томиться въ Рим за недостаткомъ средствъ, а также и по вол — одинъ своего дяди, другой — старика дда, отъ которыхъ имъ должно было достаться наслдство, оба жили цлый годъ мечтами о зимнемъ мсяц, который удастся имъ провести въ Ницц, и о поздк на шесть недль въ Парижъ во время большихъ скачекъ. Соперничая другъ съ другомъ чуть не до драки и самымъ комическимъ образомъ оспаривая другъ у друга ничтожнйшаго изъ завсегдатаевъ клуба Елисейскихъ Полей или улицы Ройяль, случайно попавшаго въ Вчный городъ, передъ своими коллегами Охотничьяго, они напускали на себя ничмъ неоцнимый видъ авгуровъ, какъ только телеграфъ приносилъ имъ сладостную возможность изрекать свои сужденія о крупномъ скандальномъ процесс въ Париж. Эта безобидная манія, превратившая толстаго, краснощекаго Чибо и длиннаго, худого Пьетрапетрозу въ двухъ восхитительныхъ фантошей для наблюденій Дорсена за всю зиму, должна была сдлать и сдлала ихъ опаснйшими повренными, выбранными Горкой для его мести. Съ какимъ восторгомъ и съ какою важностью они взялись за это дло, пойметъ всякій по этому легкому наброску, а равнымъ образомъ и то, съ какою точностью и корректностью заявились они въ девять часовъ утра для перегог’ровъ съ секундантами противной стороны. Въ начал перваго часа вс условія дуэли были установлены до мельчайшихъ подробностей. Вся энергія, выказанная Монфанономъ въ теченіе трехъ смертельныхъ часовъ совщанія, привела лишь къ нкоторому смягченію условій: ршено было обмняться двумя выстрлами съ каждой стороны на разстояніи двадцати пяти шаговъ, по команд. Дуэль назначена на слдующее утро въ Римской кампаньи на участк земли, принадлежащемъ Чибо и примыкающемъ къ трактиру, не далеко отъ классической могилы Цецилія Метеллы. Для того, чтобы добиться такой дистанціи и употребленія новыхъ пистолетовъ, нуженъ былъ тотъ престижъ, которымъ маркизъ внезапно облекся въ глазахъ секундантовъ Горки, произнеся легендарное еще въ провинціи и въ чужихъ краяхъ имя Грамонъ-Кадерусса. Sic transit gloria mundi! Когда закончены были переговоры, у Монфанона слезы нависли на рсницахъ.

— Моя это вина,— стоналъ онъ, — моя вина. Съ Гафнеромъ мы отдлались бы пречудеснымъ протоколикомъ, прибавивши къ нему кое-чего своего. Самъ же онъ предлагалъ… Милйшій Шапронъ! Все это я ему натворилъ и обязанъ теперь не покидать его, идти за нимъ до конца. И вотъ я опять ввязался въ дуэль, въ моито годы!…Замтили вы, какъ эти молодые снобсы спустили тонъ, когда я заговорилъ о моей дуэли съ бднягой Кадеруссомъ?… Пятьдесятъ два года слишкомъ и вести себя не умю!… Отправимся сейчасъ же въ улицу Леопарди. Я хочу прощенія у него просить, понимаете, и дать ему нсколько совтовъ. Мы заберемъ его съ собой къ одному изъ моихъ старыхъ друзей, у котораго есть садъ, совсмъ пустынный, близь виллы Памфили… А, проклятая злость! Да и какъ просто было согласиться вчера на предложеніе того. Съ перемной двухъ-трехъ словъ, я увренъ, все вышло бы прилично…

— Утшьтесь, маркизъ,— отвтилъ Флоранъ, когда огорченный Монфанонъ передалъ ему плачевный результатъ переговоровъ.— Я это предпочитаю. Господина Горку надо было проучить, и сожалю я только объ одномъ, что не поучилъ его, какъ слдуетъ…Стрляться пришлось бы все равно, да уже и не даромъ бы, по крайней мр.

— Занимались вы когда-нибудь стрльбой изъ пистолета?— спросилъ Монфанонъ.

— О, я много охотился и считаю себя не первокласснымъ, а все же порядочнымъ стрлкомъ…

— Это такъ же похоже одно на другое, какъ ночь и день,— перебилъ маркизъ.— Въ три часа зазжайте за мной, я дамъ вамъ урокъ… А затмъ, смлымъ Богъ владетъ!

Хотя Флоранъ и заслужилъ такое мнніе о его смлости, доказательствомъ чего служили его веселые отвты, тмъ не мене, очень тяжелыми показались ему первыя минуты, когда онъ остался одинъ, по уход секундантовъ. Маршалъ Ней, знатокъ по этой части, оставилъ намъ очень грубое, но дивное изреченіе въ устахъ такого героя, который во время знаменитаго движенія на Оршу, въ положеніи самомъ отчаянномъ, проговорилъ только: ‘Nous ne sommer par bien’ {‘Намъ не хорошо’…}… Каково ни есть его изреченіе, мы приведемъ его, потому что въ немъ заключается вчно неизмнная человческая правда: ‘Quel est donc le J… F… qui prtend n’avoir jamais eu p&egrave,ur’ {‘Какой же….. осмлится сказать, будто никогда не трусилъ?’}…То, что испыталъ Шапронъ въ эти минуты, было весьма естественною тревогой, нервностью человка, смотрящаго на часы и думающаго: ‘Черезъ двадцать четыре часа стрлки будутъ опять на тхъ же мстахъ циферблата. А я, живъ ли я буду?’… Но это была натура мужественная, не склонная падать духомъ. Онъ сдлалъ надъ собою усиліе, чтобы одолть слабость, и ршилъ ране, чмъ идти къ своимъ друзьямъ, написать распоряженіе на случай смерти. Давно уже онъ ршилъ все состояніе оставить зятю. Въ этомъ смысл онъ и написалъ завщаніе, вначал немного дрожащею рукой, а потомъ совершенно твердымъ почеркомъ. Посл завщанія онъ написалъ еще два письма: одно — тому же зятю, другое — сестр. Когда онъ покончилъ съ этими приготовленіями, часы показывали два часа и сорокъ минутъ.

— Ждать еще семнадцать съ половиной часовъ, — сказалъ онъ,— но съ нервами я, кажется, справился. Пройдусь немного, и они совсмъ угомонятся.

Онъ ршилъ, такимъ образомъ, пшкомъ дойти до мста, назначеннаго Монфанономъ. Три конверта онъ тщательно заперъ въ ящикъ стола, мимоходомъ удостоврился, что Линкольна нтъ въ мастерской, и спросилъ у лакея, дома ли мадамъ Майтлэндъ. Слуга отвтилъ, что она одвается и къ тремъ часамъ приказала подать карету.

‘Хорошо,— подумалъ Флоранъ,— ни тотъ, ни другая не имютъ ни малйшаго подозрнія. Я спасенъ’.

Но какъ бы удивился онъ, если бы могъ, направляясь своею обычною немного лнивою походкой въ сторону Капитолія, мысленно вернуться въ только что покинутую курильную комнату! Онъ увидалъ бы женщину, безъ шума проскользнувшую туда въ дверь, отворенную украдкой, со всми воровскими предосторожностями,— увидалъ бы, какъ она, не сдвигая съ мста, пересматриваетъ вс разбросанныя по столу бумаги. Замтивши карточки Дорсена и маркиза, она нахмурила брови, потомъ вынула изъ бювара промокающую бумагу, поднесла къ зеркалу, стараясь разобрать на ней отпечатавшіеся наоборотъ адресы. Увидалъ бы онъ, наконецъ, что эта женщина, вынула изъ кармана связку ключей, выбрала одинъ изъ нихъ, отперла ящикъ, такъ аккуратно запертый Флораномъ, и достала три конверта, положенныя туда незапечатанными… И эта женщина, съ лицомъ, искаженнымъ тревогой, читающая чужія письма, добытыя отвратительнымъ способомъ, доказывающимъ постыдную привычку къ шпіонству,— эта женщина была его родная сестра, его Лидія, которую онъ считалъ такою кроткою и простою, которой онъ только что написалъ нжное прощальное письмо на случай смерти… Лидія въ ужасъ привела бы его, если бы увидалъ онъ теперь ея искаженное страстями лицо, миловидность котораго сходила за незначительность! Сама она, дерзкая шпіонка, дрожала такъ, что едва на ногахъ стояла. Глаза расширились, грудь сильно колыхалась, зубы стучали,— настолько великъ былъ ужасъ, охватившій ее при сдланномъ ею открытіи, при сознаніи, что она всему причиной. Не она ли писала Горк анонимныя письма съ доносами объ интриг Линкольна съ мадамъ Стено? Не она ли подбирала, чтобы сильне отравить эти страшныя письма, такія фразы, которыя могли бы наиболе чувствительно задть самолюбіе покинутаго любовника? Да, она ускорила возвращеніе ревнивца въ увренности, что его трагическая месть обрушится на ненавистныя головы ея мужа и венеціанки. И вотъ месть разразилась. И надъ кмъ же?— надъ единственнымъ существомъ, которое Лидія любитъ во всемъ мір, надъ ея братомъ, которому грозитъ опасность по ея вин. Мысль эта такъ сразила молодую женщину, что она упала на кресло, гд четверть часа назадъ сидлъ Флоранъ, и съ безумнымъ выраженіемъ повторяла:

— Онъ стрляться будетъ… Онъ будетъ стрляться, онъ, вмсто другаго!…

Вся интимная жизнь жестокой и мрачной души отразилась въ этомъ крик, въ которомъ страстная тревога за брата слилась съ безпощадною ненавистью къ мужу. Самая ненависть эта была логическимъ послдствіемъ юности и дтства, безъ разсказа о которыхъ непонятною представилась бы преступная двуличность такого молодого существа. Юность и дтство отъ начала уже предвщали, на что можетъ стать Лидія способною впослдствіи. Но не было при двочк никого, кто во-время могъ бы исправить въ ней проявленія наслдственности отъ угнетенной расы, какъ уже было отмчено, въ двухъ отвратительнйшихъ чертахъ характера, въ фальшивости и въ вроломств. Да и кто же помнитъ, по отношенію къ дтямъ, пренебрегаемую на практик, хотя и очень банальную въ теоріи, истину, а именно, что недостатки десятилтняго возраста превращаются въ пороки къ тридцати годамъ? Совсмъ маленькою двочкой Лидія лгала такъ же естественно, какъ естественно былъ правдивъ ея братъ. Если бы кто захотлъ вникнуть въ смыслъ ея лжи, тотъ увидалъ бы, что лгала она всегда изъ желанія отличиться, показать себя въ освщеніи наиболе благопріятномъ для ея преждевременныхъ претензій. Въ то же время развивался уже въ ней зародышъ другого недостатка: инстинктивная ревность, безсознательная, почти болзненная. Двочка видть не могла новой игрушки въ рукахъ Флорана безъ того, чтобы не надуться тотчасъ же. Не выносила она, чтобы братъ обнялъ отца, и кидалась между ними, и такъ же точно не могла терпть, чтобы Флоранъ безъ нея игралъ съ товарищами. Если бы Наполеонъ Шапронъ занялся такъ же внимательно характеромъ дтей, какъ занимался продажей хлопка и сахарнаго тросника, онъ съ ужасомъ увидалъ бы эти первыя очертанія нехорошей личности. Но, сходный въ этомъ съ своимъ сыномъ, онъ былъ изъ числа людей, неспособныхъ судить того, кого они любятъ. Къ тому же, Лидія и Флоранъ представляли собою для его оскорбленнаго чувства полупарія единственное прибжище, единственную сладкую утху въ его вдовств и мизантропіи. Онъ любилъ ихъ до обожанія, свойственнаго большимъ труженикамъ и крайне опаснаго, когда у дтей нтъ матери, исправляющей вредъ, причиняемый слабостью отца. Зарождающіеся пороки Лидіи вызывали у плантатора очаровательныя фантазіи. Лгала она, а добрйшій отецъ восхищался: ‘Какая она умница!…’ Злилась она отъ ревности, онъ прижималъ двочку къ своей широкой груди и вздыхалъ: ‘Какъ чувствительна!…’ Слдствіемъ такого эгоистическаго ослпленія, — ибо такъ любить дтей значитъ любить ихъ ради себя, а не ради нихъ,— было то, что маленькая двочка вступила въ Рокгэмптонъ глубоко испорченнымъ существомъ. Но она была хорошенькая, по милости страннаго смшенія въ ней трехъ расъ, она была такъ оригинально мила и привлекательна, что только глазъ геніальной воспитательницы могъ бы разобрать подъ прелестною вншностью уже опредлившіяся черты истиннаго ея характера. Такихъ воспитательницъ не много, хотя въ монастыряхъ он встрчаются мене рдко, чмъ въ другихъ учебныхъ заведеніяхъ. Въ Рокгэмптон такой не было, когда Лидія поступила въ этотъ пріютъ благочестія, ставшій для нея весьма гибельнымъ по причин совершенно противуположной той, которая превратила для Флорана лужайки мирнаго Бомона въ райскую обитель дружбы.

Между пансіонерками, среди которыхъ должно было завершиться развитіе Лидіи, оказались четыре двушки изъ Филадельфіи, года на два постарше ея, привезенныя прямо изъ Америки. Он привезли съ собою непобдимый предразсудокъ родины противъ негритянской крови и необыкновенное умнье распознавать ея примсь въ самыхъ ничтожныхъ дозахъ, на что такіе мастера настоящіе янки. Маленькая Лидія Шапронъ была записана француженкой, и это ввело ихъ вначал въ нкоторое сомнніе. Но сомнніе перешло скоро въ увренность, а увренность привела къ отвращенію, котораго он и не думали скрывать. Он не были бы дтьми, если бы не были безпощадны. И начали он донимать Лидію множествомъ мелочныхъ непріятностей, причемъ имъ, все-таки, не удалось вселить въ другихъ то пренебреженіе, которое он ей выказывали. Монастыри и пансіоны похожи на вс другія человческія общества. И тамъ съ несправедливымъ презрніемъ происходитъ то же, что съ кольцомъ въ игр въ веревочку, которое перебгаетъ изъ рукъ въ руки и безпрестанно возвращается на прежнее мсто. Вс, презирающіе сами, кмъ-нибудь презираемы,— кара заслуженная, но не исправляющая нашего высокомрія, какъ и житейскія кары не излечиваютъ нашихъ недостатковъ. Гонительницы Лидіи сами подвергались оскорбленіямъ со стороны подругъ, родившихся въ Англіи, за нкоторую особенность ихъ американскаго говора. Ихъ враждебное отношеніе къ хорошенькой маленькой француженк оказало свое вліяніе. Эта пансіонская драма ограничилась, само собою разумется, рядомъ мелкихъ и ничтожныхъ эпизодовъ, почти неуловимыхъ для воспитательницъ. Страсти дтей не мене сильны, чмъ наши, но ом такъ часто прерываются играми и такъ скоропреходящи, что мтъ возможности опредлить точно ихъ силу, ни описать ихъ иначе, какъ по ихъ послдствіямъ, вообще очень отдаленнымъ. Самолюбіе Лидіи было уязвлено неизлечимо такимъ открытіемъ особенности ея происхожденія. Ей вспомнились нкоторые случаи ея жизни въ Америк, и она лучше поняла ихъ значеніе. Припомнила она также портретъ своей бабушки, цвтъ лица, руки, волосы отца, и въ юную душу заползло чувство нехорошаго стыда за свое рожденіе, за свою семью,— чувство, испытываемое дтьми много чаще, чмъ это кажется нашему оптимизму, и оказывающееся однимъ изъ гибельнйшихъ ферментовъ, которыми обусловливается нравственная порча. У Лидіи, отъ природы ревнивой и лживой, первые уколы самолюбія отозвались тотчасъ же на ревности и лживости. Всякое превосходство, хотя бы самое ничтожное, замченное Лидіей у которой-нибудь изъ подругъ, становилось для нея источникомъ страданія, и она принялась личными побдами возмщать различіе расовое, сознаніе котораго причиняетъ всегда жестокую боль тщеславнымъ натурамъ. Чтобъ обезпечить себ такого рода побды, она задумала всхъ очаровывать, съ кмъ ей приходилось сближаться, учительницъ и подругъ, и она начала постоянно разыгрывать комедію искусственныхъ позъ и чувствъ, къ чему весьма быстро приводитъ желаніе нравиться во что бы то ни стало,— очень милое и опасное настроеніе, происходящее не столько отъ сердечной доброты, сколько отъ фальшивости душевной. Лучше, пожалуй, на-чистоту выказывать передъ всми ничмъ не прикрытый эгоизмъ, чмъ безпрерывно поддлываться подъ чужія требованія, чтобы всмъ угодить. Въ восемнадцать лтъ, пройдя такую школу постояннаго притворства, Лидія была, при самой привлекательной вншности, существомъ глубоко, хотя и безсознательно, порочнымъ, не способнымъ ни на какую привязанность, — по-настоящему она любила только брата, — существомъ, готовымъ ежечасно отдаться порывамъ ненависти, естественно назрвающимъ въ душахъ надменныхъ, сухихъ и лживыхъ. И вотъ, наконецъ, замужство уже вполн развило въ ней одну изъ наиболе гибельныхъ страстей — зависть.

Это отвратительное чувство, одно изъ тхъ, что властвуютъ надъ міромъ, было недостаточно изслдовано моралистами потому, вроятно, что слишкомъ позорно оно для человческаго сердца, и нижеслдующій фактъ можетъ, вслдствіе этого, показаться невроятнымъ. Лидія Майтлэндъ нсколько лтъ уже завидовала своему мужу, завидовала, быть можетъ, такъ же, какъ соперники художника, какъ хорошенькая женщина завидуетъ другой женщин, какъ банкиръ завидуетъ другому банкиру и политическій дятель-своему противнику, — ожесточенною и безпощадною завистью, доходящею до физической боли, при вид успха, и до восторговъ наслажденія, при неудачахъ. Весьма ошибочно предположеніе, будто проявленія этой преступной страсти ограничиваются областью профессіональнаго соревнованія. Въ извстной степени своего развитія зависть подкапывается не подъ качества человка только, а подъ самую личность его, и такъ-то, именно, завидовала Лидія Линкольну. Быть можетъ, анализъ этого очень тонкаго въ своемъ безобразіи чувства объяснитъ тмъ, кто прослдитъ его развитіе, нкоторыя изъ антипатій, на которыя имъ доводилось наталкиваться въ кругу близкихъ имъ людей. Дло въ томъ, что не между супругами только встрчаются примры затаенной зависти, но и между любовниками и ихъ любовницами, между друзьями, братьями, а иногда,— увы!— между отцами и сыновьями, между матерями и дочерьми. Лидія согласилась на бракъ съ Линкольномъ Майтлэндомъ отчасти изъ повиновенія желаніямъ брата, а больше изъ тщеславія, такъ какъ женихъ былъ американецъ Соединенныхъ Штатовъ, и такое замужство представлялось своего рода побдой, одержанной надъ предразсудкомъ, о которомъ она никогда не забывала, но никогда и не говорила. Не прошло и трехъ мсяцевъ совмстной жизни, какъ для Лидіи стало ясно, что Майтлэндъ никогда не проститъ себ этой женитьбы. Хотя онъ длалъ видъ, будто относится презрительно къ своимъ соотечественникамъ и въ душ нисколько не сочувствуетъ идеямъ своей родины, гд не былъ съ пятилтняго возраста, но оказался далеко не равнодушнымъ къ разговорамъ, которые бракъ его вызвалъ въ Нью-Йорк и отголоски которыхъ доходили до него съ разныхъ сторонъ. Онъ считалъ Лидію виновницей своего униженія, и она это почувствовала. Рожденіе ребенка, по всей вроятности, ослабило бы эти первыя впечатлнія, и если бы не передлало, то все же значительно смягчило бы черствое сердце молодой женщины. Но ребенка не было. Не успли они еще закончить своего путешествія новобрачныхъ въ сопровожденіи Флорана, какъ жизнь ихъ сполна уже опредлилась условнымъ молчаніемъ, ложащимся въ основу неудачныхъ браковъ, всхъ тхъ, когда супруги, по прекрасному и простому народному выраженію, не живутъ душа въ душу. Со времени этого путешествія по Испаніи, которое должно бы быть сплошнымъ очарованіемъ, молодая женщина начала ревниво относиться къ явному предпочтенію, оказываемому Флораномъ передъ нею Майтлэнду. Въ первый разъ она поняла, какое мсто занимаетъ въ сердц ея брата страстная дружба къ Линкольну. Флоранъ любилъ и ее, свою сестру, но она была, все-таки, на второмъ план. И сознаніе этого отзывалось въ ней ежедневными, ежечасными уколами, наболвшими скоро до настоящей сердечной раны. По возвращеніи въ Парижъ, гд они прожили три іода, эта рана значительно увеличилась уже отъ одного того, что могучая личность художника тотчасъ же заслонила собою личность жены, совершенно просто, почти механически, какъ крупное дерево, ростущее рядомъ съ меньшимъ, отнимаетъ у него свтъ солнца и притокъ воздуха. Пестрое общество любителей, художниковъ и писателей, бывавшихъ у Линкольна, собиралось тутъ ради него только. Домъ, нанятый имъ, былъ для него приспособленъ, нкоторыя перемны, сдланныя въ квартир, были для него сдланы. Короче сказать, Лидія, какъ и Флоранъ, всецло очутились въ подчиненіи самой деспотической въ мір сил — сил знаменитаго таланта. Цлую книгу пришлось бы написать, чтобы передать со всею точностью ежедневныя и непрерывныя униженія, которыя довели молодую женщину до того, что она возненавидла этотъ талантъ и эту знаменитость такъ же пламенно, какъ обожалъ ихъ Флоранъ. При этомъ, она осталась, однако же, честною женщиной въ томъ смысл, какой придается этому выраженію въ обществ, полагающемъ, будто все безчестье для женщины заключается въ любовныхъ увлеченіяхъ. Она жила въ вчно напряженномъ состояніи истеріи, какъ большинство прирожденныхъ комедіантокъ, а потому и оставалась неизмнно холодною. За то въ ней разростались все боле и боле инстинкты очень безчестнаго человка. Она кончила тмъ, что стала ненавидть Линкольна съ отвращеніемъ, переходившимъ съ его физическаго существа на вс нравственныя проявленія личности и охватывавшимъ вс частности ихъ совмстной жизни. Ненавидла она въ немъ чистоту крови благо человка, сдлавшую этого крупнаго и сильнаго молодца превосходнымъ типомъ англо-саксонской красоты, тогда какъ сама она была худощава, точно высохшая, несмотря на хорошенькое личико, неопредленнаго склада. Ненавидла она его вкусы, его умнье придать изящный и оригинальный видъ той обстановк, въ которой онъ жилъ, тогда какъ она, въ силу сохранившихся въ ней варварскихъ инстинктовъ и неловкости, неспособна была сколько-нибудь удачно расположить матеріи и цвта. Когда приходилось признать какой-либо успхъ художника, ея сердце обливалось желчью. Если же онъ недоволенъ былъ своею работой и поддавался мучительнымъ сомнніямъ относительно собственнаго художественнаго таланта, Лидія ликовала отъ радости, которую портило ей только печальное настроеніе, находившее на Флорана вслдствіе такой внутренней борьбы Линкольна. Видть она не могла взгляда брата, устремленнаго на Майтлэнда, съ выраженіемъ глазъ доброй собаки, радующейся веселью хозяина и страдающей отъ его горя, безъ того, чтобы не почувствовать, подобно Альб Стено, укола въ сердце.

Преклоненіе брата передъ его кумиромъ тмъ мучительне было для нея, что, съ безошибочною зоркостью антипатіи, она видла всю громадность его заблужденія. Она насквозь видла души обоихъ старыхъ школьныхъ товарищей и знала, что въ ихъ дружб, какъ это почти всегда бываетъ, одинъ все отдаетъ и получаетъ за то лишь самую грубую благодарность, какою охотникъ или хозяинъ награждаетъ врнаго пса. Съ ея стороны были попытки тонкими и хитрыми подходами, на которые женщины большія мастерицы, открыть глаза Флорана на характеръ Линкольна. И вс он привели къ сознанію собственнаго безсилія. Такимъ образомъ, въ ея сердц накопились безъ числа самыя враждебныя впечатлнія и слились въ одно чувство жестокаго, мрачнаго озлобленія, способнаго, при первомъ подходящемъ случа, ошеломить страшнымъ взрывомъ всякаго, кто не слдилъ за его медленнымъ и ничмъ неудержимымъ наростаніемъ. Тогда, въ невдніи своемъ, мы говоримъ слова: безсознательность, ненормальность или уродство. Въ сфер нравственной такъ же точно нтъ абсолютныхъ уродовъ, какъ не существуетъ ихъ въ мір физическомъ. Сами преступленія подчинены извстнымъ законамъ развитія. Не было надобности ни въ какомъ драматическомъ перелом характера для того, чтобы маленькая двочка, плакавшая изъ-за новой игрушки, попавшей въ руки брата, превратилась въ Лидію Майтлэндъ, воровски отпирающую чужіе замки, разсыпающую анонимныя письма, жаждущую мести до потери совсти. Произошло это логически и день за день постепенно.

Много разъ, прежде чмъ мадамъ Стено влюбилась въ художника, Лидія выискивала случай удовлетворить свою глубокую, смертельную зависть, поразивши Линкольна наиболе чувствительнымъ для него образомъ. Но ничего не могла она сдлать, кром мелочныхъ женскихъ гадостей: подстраивать, какъ бы по неловкости, чтобы мужъ прочитывалъ вс статьи сколько-нибудь непріятныя, написанныя о его картинахъ, хвалить при немъ, какъ бы въ простот сердечной, особенно выдающихся его соперниковъ, выбалтывать при немъ, какъ бы невзначай, малйшіе неблагопріятные отзывы о его выставкахъ, изобртать всякую пустяковину, раздражавшую, главнымъ образомъ, Флорана. Самъ же Майтлэндъ былъ изъ числа тружениковъ искусства, слишкомъ довольныхъ результатами своей дятельности для того, чтобы придавать большое значеніе людскимъ сужденіямъ. Съ другой стороны, до охватившей его страсти къ догаресс онъ никогда не любилъ. Таковы многіе художники, довольствующіеся великолпными натурщицами, при чемъ пылкость темперамента не переходитъ изъ чувственности въ чувство. Привыкшіе смотрть на человческое тло съ своей особенной точки зрнія, они находятъ въ красот, которая показалась бы намъ чисто-животною, основы для пластическихъ восторговъ, иногда вполн удовлетворяющихъ вс ихъ требованія. И вслдствіе этого съ особенною силой захватываетъ ихъ страсть, когда къ подобному, нсколько грубому, опьяненію, производимому женщиной, присоединяется ея утонченный умъ, прелесть настоящаго изящества и чарующая нжность чувства. Все это нашелъ художникъ въ графин Стено и тотчасъ же ею увлекся съ пыломъ первой любви. Да и на самомъ дл то была его первая любовь. Графиня чутьемъ своей страстной натуры угадала это. Лидія то же угадала чутьемъ своей ненависти. Съ первыхъ же дней она знала, въ чемъ тутъ дло, благодаря своей наблюдательности, изощренной не мене ея притворства, и благодаря употребленію средствъ боле убдительныхъ, чмъ догадливость. Она всегда пользовалась такими дрянными способами добираться до правды, которые,— смемъ въ томъ признаться, — обычны девяти женщинамъ изъ десятка. И сколько мужчинъ, на этотъ счетъ, оказываются женщинами, по выраженію баснописца! Въ пансіон Лидія принадлежала къ числу двочекъ, проскальзывающихъ въ дортуары и въ классы, чтобы порыться въ открытыхъ ящикахъ и шкатулкахъ подругъ. Ставши взрослою, она не пропускала ни одного попадавшаго ей въ руки письма безъ того, чтобы не умудриться прочесть сквозь конвертъ или, по крайней мр, угадать, по штемпелю, по печати, по почерку на адрес, кмъ оно писано. Инстинктивное любопытство было въ ней до того сильно, что даже у ршотки телеграфа не могла она преодолть желанія заглянуть черезъ плечо стоящаго впереди нея, чтобы прочесть содержаніе чужой депеши. Ни разу горничная не одла ее, не причесала ей головы безъ того, чтобы Лидія не выспросила до мельчайшихъ подробностей, что говорится въ кухн и въ прихожей. Изъ этого источника узнала она о ссор Флорана съ Горкой въ сняхъ, изъ чего явствуетъ, между прочимъ, что и шпіонство черезъ слугъ даетъ врныя свднія. Но явствуетъ также и врожденная низость выспрашивающаго, и то, что, при случа, онъ не остановится ни передъ какою гадостью. Когда Лидія Майтлэндъ заподозрила связь своего мужа съ графиней Стено, она не задумалась отпереть его письменный столъ, какъ не задумалась потомъ забраться въ ящикъ брата. Прочтенныя при этомъ письма были такого рода, что довели ея жажду мести до настоящаго бшенства. Изъ нихъ она убдилась не только въ счастливой обоюдной любви, оскорблявшей въ Лидіи безплодную женщину, не извдавшую ни наслажденія, ни материнства, но нашла въ нихъ и многочисленныя доказательства такого глубокаго расоваго презрнія къ ней графини, будто Венеція составляетъ часть Соединенныхъ Штатовъ. Въ этомъ углу Адріатики живо еще не мало племенныхъ предразсудковъ, какъ и во всхъ странахъ, гд сталкивались между собою и перемшивались различныя народности. Чтобы удостовриться въ этомъ, достаточно слышать, какъ венеціянецъ обзываетъ славянъ — Czavoni и левантинцевъ — Gregugni. Въ своихъ письмахъ мадамъ Стено, писавшая ихъ такъ же, какъ она говорила, безъ малйшей сдержанности и со всею свободой страсти, называла Лидію не иначе, какъ la Morettina {Morettina — негритянка.}, и, по довольно естественной нелогичности, къ имени брата этой мореттины неизмнно прибавляла какой-нибудь дружескій эпитетъ. Если любовница относится такъ къ Флорану, то, стало быть, она не опасается никакой враждебности со стороны шурина своего любовника. Лидія отлично понимала это и видла въ томъ новое доказательство преданности Флорана къ Линкольну. Еще разъ онъ давалъ предпочтеніе другу передъ сестрой, и при какихъ обстоятельствахъ! Отъ чтенія этихъ писемъ нестерпимо болзненно открылись сразу вс самыя затаенныя раны ея сердца. Удающійся портретъ Альбы, могущій выйти первокласснымъ художественнымъ произведеніемъ, окончательно уже толкнулъ Лидію на отвратительный и зврскій поступокъ. Она ршилась сообщить покинутому любовнику мадамъ Стено о ея новой любви и отправила двнадцать писемъ, искусно сочиненныхъ и побудившихъ Горку вернуться. Его возвращеніе даже слишкомъ замедлилось, по мннію этой наслдницы Яго, и она ршилась добраться до графини Стено черезъ Альбу посредствомъ еще боле преступнаго доноса. Какимъ выраженіемъ заклеймить посылку къ дочери анонимной записки, раскрывающей двойную интригу ея матери? Но Лидія была въ одномъ изъ тхъ періодовъ отчаяннаго злодйства, когда самыя омерзительныя средства кажутся наилучшими, и неповинную Альбу охватывала своею ненавистью къ Майтлэнду изъ-за ея портрета. Такой изворотъ чувства показываетъ, что именно завистью была переполнена ея темная душа… О, какое наслажденіе далъ ей успхъ этого двойного предательства! Какую дикую радость, съ примсью горечи и восторга, испытывала она третьяго дня, при вид нервнаго состоянія несчастной Альбы и сдерживаемаго бшенства Болеслава! Она мечтала уже о томъ, какъ вызоветъ на дуэль Майтлэнда этотъ соперникъ, извстный ей мастеръ во всхъ упражненіяхъ спорта, одинаково искусный боецъ на шпагахъ и стрлокъ изъ пистолета. Лидія не была бы правнукою лузіанской рабыни, если бы съ естественною энергіей ненависти въ ней не соединялась значительная доза суеврія. Одна ворожея предсказала ей когда-то по рук, что она причинитъ кому-то насильственную смерть… ‘Ему’,— думала она, глядя на мужа съ затаеннымъ трепетомъ надежды… И вотъ теперь она держала въ рукахъ доказательство, неоспоримое доказательство того, что вся ея злостная махинація привела къ опасности другого,— и кого же? И эти письма, и это завщаніе Флорана ясно показывали, что дуэль грозитъ самому дорогому ей существу! Она довела единственнаго любимаго ею человка до трагической необходимости стрляться!… Ударъ для сердца, полнаго дикой энергіи зврскаго атавизма, былъ такъ неожиданъ, такъ силенъ, такъ болзненъ, что Лидія разразилась громкими криками, облокотившись на бюро брата, сидя передъ его письмами.

— Онъ будетъ стрляться! Онъ!… И по моей вин!— повторяла она, потомъ положила письма на прежнее мсто, заперла ящикъ и, вставая, проговорила громко:— Нтъ, не бывать этому! Я помшаю, хотя бы для этого мн пришлось между ними кинуться. Не хочу я этого, не хочу!…

Говорить это легко, а исполнить далеко не такъ просто. И Лидія поняла это и безпомощно заломала руки,— тонкія руки, которыя мадамъ Стено въ одной изъ своихъ записокъ называла обезьяньими лапками,— настолько гибки были ихъ точно вывихнутые, слишкомъ длинные пальцы. Потомъ у нея вырвался отчаянный вопль, взывающій о невозможномъ, обычное: ‘Но какъ же?’ — крикъ множества преступниковъ передъ нежданнымъ и гибельнымъ для нихъ самихъ исходомъ ихъ самыхъ тонкихъ разсчетовъ. Поэтъ сказалъ въ стихахъ, передающихъ исторію всхъ нашихъ проступковъ, малыхъ и крупныхъ:

‘The Gods are just, and of our pleasant vices

Make instruments to plague us…’

‘Боти справедливы, и изъ обычныхъ намъ пороковъ они длаютъ орудія нашей пытки’… И надо полагать, что такая вра въ справедливость непонятнаго намъ судьи очень глубоко въ насъ вкоренилась, такъ какъ безотчетный страхъ охватываетъ самыя сильныя души, когда предвидится опасность вполн заслуженной бды. Лидіи вдругъ припомнилось предсказаніе ворожеи, и она еще разъ вскрикнула, вытирая руки точно лунатикъ. Ей казалось, будто на нихъ кровь ея родного брата… Нтъ, не будетъ дуэли! но какъ помшать?… ‘Какъ? Какъ?— повторяла она,— Флорана нтъ дома,— стало быть, не можетъ она броситься къ нему съ мольбой. Когда онъ вернется, не будетъ ли уже слишкомъ поздно?… Нтъ и Линкольна. Гд онъ? Быть можетъ, на свиданіи съ Катериной Стено’. Образъ этой восхитительной жрицы любви въ объятіяхъ художника, упивающейся восторгами, о которыхъ она такъ свободно говоритъ въ своихъ пламенныхъ письмахъ, пронесся въ воображеніи задаемой завистью женщины. Какая иронія видть такъ, промелькнувшими съ быстротою молніи, двухъ любовниковъ, которыхъ она хотла бы поразить, уничтожить въ ту минуту, когда въ ихъ глазахъ блестятъ восторги наслажденія! Лидія вырвала бы эти глаза у него и у нея, вырвала бы ихъ и растоптала бы своими ногами. Новый приливъ ненависти затуманилъ ей голову. Боже! какъ она ихъ ненавидла, и какъ безсильна ея ненависть! Но когда-нибудь настанетъ же и ея время. А теперь съ другимъ дломъ надо торопиться. Помшать завтрашней дуэли, спасти брата? Къ кому обратиться? Къ Дорсену? Къ Монфанону? Къ барону Гафнеру? Къ Пеппино Ардеа? Она перебрала ихъ потому, что послдовательныя посщенія этихъ господъ навели ее на мысль объ ихъ участіи въ дуэли въ качеств секундантовъ, и нашла всхъ четверыхъ для своей цли непригодными, недостаточно авторитетными, чтобы уладить дло. Ея мысль остановилась, наконецъ, на самомъ противник Флорана, на Болеслав Горк, съ женою котораго она была дружна, съ его же стороны встрчала всегда самую любезную предупредительность. Похать къ нему и умолять, чтобы пощадилъ онъ ея брата? Не на Флорана злобствуетъ покинутый любовникъ. Быть можетъ, ея слезы тронутъ его? Онъ скажетъ ей, что было причиной ссоры и о чемъ упрашивать ей брата, чтобъ онъ сдлалъ для прекращенія этой ссоры? Въ крайнемъ случа, ей удастся, быть можетъ, вымолить у Горки общаніе стрлять на воздухъ, если дуэль на пистолетахъ, или выбить шпагу у Флорана, если они дерутся на шпагахъ? Подобно всмъ, не имющимъ понятія о дл, она врила въ чудеса фехтовальнаго искусства и въ стрлковъ, не длающихъ никогда промаха, и, какъ вс женщины, имла совершенно неврныя представленія о взаимныхъ отношеніяхъ мужчинъ, когда нанесено оскорбленіе. но какъ же могли бы женщины допустить непреклонную суровость нкоторыхъ условностей, лежащихъ въ основ мужскихъ отношеній, когда сами он не встрчаютъ ничего подобнаго ни въ своихъ столкновеніяхъ съ мужчинами, ни въ ссорахъ между собою? Привыкшія постоянно руководствоваться боле инстинктами, чмъ условными постановленіями,— боле чувствомъ, чмъ разумомъ, он оказываются передъ всякими кодексами, — будь то кодексъ правосудія или кодексъ чести,— въ положеніи абсолютнаго непониманія, худшаго, чмъ незнаніе. Дуэль, напримръ, представляется имъ чмъ-то совершенно произвольнымъ, могущимъ измняться по вол одного изъ противниковъ. Въ театрахъ съ особеннымъ воодушевленіемъ апплодируютъ необычайному крику героини драмы 0жье:2Ъперь или драться! При подобныхъ обстоятельствахъ одна женщина изъ сотни скажетъ, быть можетъ, то же самое, да и то въ надежд, что ее не послушаютъ. Остальныя девяносто девять схватятся за мысль Лидіи Майтлэндъ: бжать къ противнику дорогого имъ человка, просить, умолять пощадить его жизнь. Спшимъ добавить, что большинство не исполнитъ этого. И ограничатся он тмъ, что, обливаясь слезами, зашьютъ какую-нибудь освященную медальку въ жилетъ своего любимца, препоручая его Провиднію, которое представляется имъ тоже имющимъ своихъ фаворитовъ. Лидія хорошо сознавала, что Флоранъ пришелъ бы въ страшное негодованіе, еслибъ узналъ о ея поздк къ Горк. Но кто же скажетъ ему объ этомъ? Ее била лихорадка ужаса и раскаянія, слишкомъ сильная для того, чтобы Лидія не пустилась дйствовать во что бы то ни стало. Доложили, что подана карета. Молодая женщина вышла и приказала хать къ палаццетто Доріа. Въ какихъ выраженіяхъ заговоритъ она съ человкомъ, къ которому явится съ необычайнымъ и безумнымъ визитомъ? А! Не все ли равно? Заговоритъ по вдохновенію минуты… Желаніе предотвратить дуэль было настолько сильно, что въ успх она не сомнвалась. И тяжелымъ ударомъ было для нея, когда швейцаръ въ галунахъ сообщилъ, что графа нтъ дома. Въ ту же минуту ее окликнулъ чей-то голосъ съ веселымъ смхомъ. Звала ее графиня Модъ Горка, возвращавшаяся съ прогулки съ своимъ маленькимъ сыномъ. Она узнала купе Лидіи и заговорила:

— Какъ хорошо, что я немного поспшила вернуться. Вижу, что вы побоялись грозы, какъ и мы, и выхали въ закрытой карет. Зайдете ко мн?— и, замтивши, что молодая женщина, которой она пожимала руку, вся дрожитъ, Модъ встревожилась: — Что съ вами? Вы нездоровы?… Боже мой! Что съ нею? Ей дурно… Лука,— обратилась она къ сыну,— бги скоре и прикажи принести большой флаконъ… Роза тамъ знаетъ… Скоре, бгомъ…

— Ничего,— отвтила Лидія, закрывшая было глаза, какъ бы готовая на самомъ дл лишиться чувствъ.— Видите, мн уже лучше… Я думаю, всего благоразумне будетъ вернуться домой.

— Одну я васъ не пущу,— сказала Модъ, садясь въ карету, а такъ какъ принесли флаконъ съ солями, то она дала его понюхать Лидіи Майтлэндъ и говорила съ нею, какъ съ больнымъ ребенкомъ:— Бдненькая моя! Какъ щеки-то горятъ… Ну, возможно ли вызжать такою… Въ улицу Леопарди,— крикнула она кучеру,— и скоре!…

Карета помчалась. Мадамъ Горка продолжала сжимать маленькія ручки Лидіи, къ которой обращалась съ нжнымъ, крайне ироническимъ при данныхъ обстоятельствахъ, названіемъ: ‘Бдненькая моя!…’ Модъ была одною изъ тхъ женщинъ, какихъ часто мы видимъ въ Англіи, къ чести здоровой и сильной британской цивилизаціи,— безконечно добрыхъ и энергичныхъ, въ то же время. Высокая и крпкая настолько же, насколько Лидія была тонка и почти тщедушна, она скоре согласилась бы отнести жену Майтлэнда до ея кровати на своихъ сильныхъ рукахъ, привычныхъ играть въ теннисъ, чмъ покинула бы ее въ томъ тревожномъ состояніи, въ какомъ встртила у своего дома. Мягкосердечная и практичная, matter of fact, по выраженію ея соотечественниковъ, она начала разспрашивать свою больную о симптомахъ, предшествовавшихъ ея заболванію, и вдругъ увидала съ изумленіемъ, какъ ея разстроенное уже лицо измнилось еще боле, полились слезы изъ глазъ, все тло задрожало отъ рыданій. Съ Лидіей сдлался настоящій нервный припадокъ, вызванный пережитыми волненіями, новою неудачей въ томъ, что не застала она Болеслава, и, вроятно, также лаской, съ какою обращалась къ ней Модъ. Лидія изорвала зубами свой платокъ и простонала:

— Нтъ, не больна я… Но мысли этой я перенести не могу… Нтъ, не въ силахъ я… О, такъ съ ума сойти можно!— и, обратившись къ спутниц, она въ свою очередь сжала ея руку и сказала:— Вы ничего, стало быть, не знаете? Не подозрваете ничего?… Я окончательно обезумть могу, видя васъ такою спокойною, довольною, счастливою, какъ будто каждая минута сегодня не должна быть такъ же дорога для васъ, какъ для меня… Вдь, если одинъ мн братъ, такъ другой, вдь, мужъ вамъ… И вы любите его. Любите, несомннно, если простили ему то, что вы прощаете…

Она говорила точно въ опьяненіи, которымъ ее отуманивало чрезмрное нервное возбужденіе, и, всегда крайне скрытная, она высказала самую затаенную свою мысль. Она думала, что не сообщитъ ничего новаго графин Горка столь прямымъ намекомъ на связь Болеслава съ мадамъ Стено. Лидія была уврена, какъ и весь Римъ, впрочемъ, въ томъ, что Модъ знаетъ о неврностяхъ мужа и мирится съ ними изъ-за героическаго самопожертвованія, оправдываемаго чувствами матери. Сколько женщинъ приносило такъ въ жертву свою супружескую гордость ради охраненія семейнаго очага, котораго не покидаетъ отецъ, по крайней мр, открыто! Весь Римъ ошибался и Лидіи Майтлэндъ предстояло убдиться въ этомъ самымъ неожиданнымъ образомъ. Въ голову жены Болеслава не западало никогда и тни мысли о возможности подобной интриги между ея мужемъ и матерью ея лучшей пріятельницы. Но, чтобы предположить это, надо было допустить и понять всю глубину наивности, какую сохранила, несмотря на свои двадцать семь лтъ, эта красивая и нравственно здоровая англичанка съ ясными и кроткими глазами. Она принадлежала къ числу тхъ женщинъ, которыя внушаютъ уваженіе самымъ дерзкимъ мужчинамъ и передъ которыми тщательно сдерживаютъ языки самыя безстыдныя на слова женщины. Никогда не приходилось ей выслушивать подлинныхъ откровенностей, которыя просвщаютъ въ извстномъ и нехорошемъ смысл вполн безукоризненныхъ женщинъ. Модъ вращалась въ очень вольномъ кружк мадамъ Стено и ничуть не утратила своихъ чистыхъ иллюзій,— аномалія, во многомъ зависвшая отъ склада ея ума. Ей нравились только положительныя знанія и серьезные разговоры. Она была превосходно образована и абсолютно лишена способности распознавать характеры. Дорсенъ говорилъ про нее много справедливе, чмъ самъ думалъ: ‘Мадамъ Горка замужемъ за человкомъ, который никогда ей не былъ представленъ’,— разумя этимъ, вопреки сложившемуся общему мннію, что мадамъ Горка понятія не иметъ о характер своего мужа, во-первыхъ, и, во-вторыхъ, о его супружескихъ измнахъ, жертвою которыхъ она была. Романистъ оказывался, однако же, не совсмъ правымъ. Неискренность Болеслава была слишкомъ постоянною для того, чтобы жена его, существо страстно, безусловно правдивое, не страдала отъ этого. Но цлая пропасть лежитъ между подобными страданіями и раскрытіемъ опредленнаго факта, на который указывала Лидія. Модъ была такъ далека отъ подозрній этого рода, что фразы спутницы вызывали въ ней только удивленіе и страхъ передъ таинственною опасностью, существованіе которой смущеніе Лидіи доказывало лучше ея словъ.

— Вашъ братъ? Мой мужъ?— проговорила мадамъ Горка.— Я васъ не понимаю…

— Очень естественно,— отвтила Лидія,— онъ все скрылъ отъ васъ такъ же, какъ Флоранъ скрылъ отъ меня… А дло въ томъ, что они дерутся на дуэли завтра утромъ… Не дрожите же и вы теперь,— продолжала она, обхватывая Модъ Горку руками.— Мы вдвоемъ можемъ предупредить этотъ ужасъ, и мы предупредимъ его.

— На дуэли? Завтра утромъ?— повторила Модъ растерянно.— Болеславъ дерется завтра съ вашимъ братомъ? Нтъ, это невозможно! Кто сказалъ вамъ объ этомъ? Откуда вы знаете?

— Доказательство я читала своими глазами,— продолжала Лидія.— Я читала завщаніе Флорана, читала письма, написанныя имъ Майтлэнду и мн на случай несчастія… И, наконецъ, разв я была бы въ такомъ состояніи, въ какомъ вы меня видите, если бы это не была правда?

— О, я врю вамъ!— воскликнула Модъ, прижимая руки къ глазамъ какъ бы для того, чтобы уничтожить страшное видніе,— Но гд могли они видться? Болеславъ вернулся всего два дня назадъ. Что произошло между ними? Что сказали они другъ другу? Не рискуютъ же, въ самомъ дл, жизнью изъ-за пустяковъ, когда есть жена и ребенокъ, какъ у Болеслава?… Да отвчайте же… Умоляю васъ. Скажите мн все. Я все хочу знать. Изъ-за чего, въ сущности, эта дуэль?

— Изъ-за чего же, какъ не изъ-за этой женщины?— перебила Лидія, вложившая въ два послднія слова столько дикаго презрнія, будто публично плюнула въ лицо Катерин Стено. Но этотъ новый приливъ злобы стихъ передъ изумленіемъ, въ которое привелъ ее слдующій вопросъ графини Горка:

— Какая женщина? Я уже совсмъ ничего не понимаю….

— Когда будемъ у меня, тогда я и буду говорить…— отвтила Лидія и посмотрла на Модъ съ такимъ недоумніемъ, что одинъ подобный взглядъ былъ уже самымъ страшнымъ разъясненіемъ для той, на кого такъ смотрятъ.

Отвтъ былъ данъ, впрочемъ, въ то время, когда карета поворачивала за второй уголъ улицы Леопарди. Об женщины смолкли. Теперь уже Модъ нуждалась въ дружеской забот, настолько взволновали до глубины души все существо ея т нсколько словъ, кото рыя сказала Лидія. Эта спутница, сидвшая съ нею рядомъ въ быстро мчавшейся карет и внушавшая ей такую жалость четверть часа назадъ, наводила не нее теперь неодолимый страхъ. Модъ казалось, что съ нею детъ кто-то другой. Въ этой женщин, тонкія ноздри которой дрожали отъ страсти, губы складывались въ [горькую усмшку, глаза искрились бшенствомъ, она не узнавала хорошенькой мадамъ Майтлэндъ, настолько молчаливой и сдержанной, что слыла она за ничтожную. Что сообщитъ ей этотъ голосъ, такой музыкальный обычно, сдлавшійся вдругъ рзкимъ до грубости и передавшій уже о большой опасности, грозящей Болеславу? Про какую женщину говорилъ этотъ страшный голосъ и что значитъ это внезапное молчаніе? Лидія, съ своей стороны, хорошо понимала причину необычайнаго волненія, въ которое она привела Модъ, отнюдь не преднамренно, конечно. Съ минуту она раздумывала о томъ, что дальнйшія разоблаченія передъ женщиной, столь очевидно обманутой, были бы новымъ преступленіемъ. Но, въ то же время, она сообразила, что полное раскрытіе всего приведетъ, несомннно, къ двумъ результатамъ. Раскрывши глаза графин Горка, она сдлаетъ ее смертельнымъ врагомъ Катерины Стено, а затмъ Модъ, страстно влюбленная въ своего мужа, ни за что не допуститъ его до дуэли изъ-за бывшей любовницы. Такимъ образомъ, когда он вошли вмст въ маленькій салонъ мавританскаго дома, ршеніе Лидіи сложилось окончательно: не скрывать ничего, ей извстнаго, отъ несчастной Модъ. И когда мадамъ Горка, съ замирающимъ сердцемъ и задыхающимся голосомъ, спросила:

— Теперь объясните вы мн то, что хотли сказать?…

Лидія проговорила:

— Спрашивайте, я буду отвчать. Сказала я уже слишкомъ много для того, чтобы отступить…

— Вы предполагаете, будто какая-то женщина можетъ быть причиной дуэли вашего брата съ моимъ мужемъ?

— Въ этомъ я убждена,— отвтила Лидія.

— Такъ назовите ее…

— Мадамъ Стено.

— Мадамъ Стено?— повторила Модъ.— Катерина Стено причина дуэли? Но почему?

— Потому, что она любовница моего мужа,— рзко возразила Лидія, — какъ была она любовницей вашего… потому, что Горка, обезумвши отъ ревности, прізжалъ сюда вызывать Линкольна и встртился съ моимъ братомъ, не допустившимъ его войти… Наговорили они другъ другу дерзостей, какихъ, я не знаю, но знаю, что это и есть причина дуэли… Имла я право или нтъ сказать вамъ, что драться они будутъ изъ-за женщины?

— Любовница моего мужа!— воскликнула Модъ.— Вы говорите, что мадамъ Стено любовница моего мужа?… Не правда. Вы лжете, лжете, лжете! Я вамъ не врю…

— Не врите?— Лидія пожала своими тонкими плечами.— Какой же мн разсчетъ васъ обманывать, и будто можно лгать, когда дло идетъ о жизни единственнаго дорогого въ мір человка? Вдь, никого, кром брата, у меня нтъ на свт и, можетъ быть, завтра не будетъ и его… Нтъ, вы мн поврите. Я хочу, чтобы и вы возненавидли эту негодницу, мы об отомстимъ ей, какъ об мы не хотимъ этой дуэли, затянной, повторяю вамъ, изъ-за нея, изъ-за нея одной… Не врите мн? А знаете ли, кто заставилъ вернуться вашего мужа? Вы не ждали его, признайтесь въ этомъ?…Я заставила, слышите, я… Я писала ему, что длаютъ Стено и Линкольнъ, изо дня въ день писала про ихъ любовь, про ихъ свиданія, про ихъ счастье… О, я знала, что не промахнусь, и онъ пріхалъ. Черезъ всю Европу промчался, чтобы отомстить… И это не доказательство?…

— Вы этого не сдлали!— воскликнула мадамъ Горка, отступая въ ужас.— Это слишкомъ мерзко…

— Да, я это сдлала, — возразила Лидія съ какою-то дикою гордостью.— И почему бы не сдлать? Я вправ была такъ поступить, когда она въ моемъ дом отнимаетъ у меня мужа. Стоитъ вамъ, вернувшись къ себ, порыться тамъ, куда Горка запираетъ свои письма, и вы найдете, завряю васъ, нжныя посланія этой женщины. У этой гадины страсть писать… Тогда вы мн поврите или еще разъ повторите, что я лгу?…

— Никогда въ жизни,— проговорила Модъ съ выраженіемъ болзненнаго негодованія на прекрасномъ, благородномъ лиц, — нтъ, никогда не дойду я до такой низости!

— Хорошо же! Такъ я за васъ дойду,— сказала Лидія.— Чего вы не посмете, то посмю я, и вы будете меня просить помочь вамъ отомстить… Пойдемте…— и, взявши за руку пораженную гостью, она увлекла ее въ мастерскую Линкольна, гд въ эту минуту никого не было.

Лидія подошла къ испанскому шкафчику изъ тхъ, что называютъ bargenos, и открыла откидную доску, расписанную краснымъ съ золотомъ въ арабскомъ стил, нажала дв маленькихъ задвижки, за которыми открылся потайной ящикъ, и вынула изъ него связку писемъ. Модъ Горка смотрла на эти предательскія дйствія съ такимъ содроганіемъ ужаса, съ какимъ увидала бы, что при ней кто-нибудь убиваетъ и грабитъ. Вся правдивая душа ея была глубоко возмущена сценой, одно присутствіе при которой уже длало ее полусообщницей. Но, въ то же время, ею овладло, какъ мужемъ ея нсколько дней назадъ, безумное желаніе узнать правду, превращающееся, въ моменты острыхъ приступовъ сомнніямъ неодолимую потребность, въ вопль нравственнаго существа нашего, столько же настоятельный, какъ мученія голода или жажды. И Модъ продолжала слушать страшную рчь сестры Флорана.

— А будетъ ли для васъ доказательствомъ, когда вы увидите это написаннымъ ею собственноручно?… Да,— говорила Лидія съ безпощадною ироніей,— охотница писать наша счастливая соперница. И надо отдать ей справедливость, не останавливается она передъ признаніями въ своихъ письмахъ… пишетъ, какъ чувствуетъ… Повидимому, преемникъ ревновалъ къ предшественнику. Ботъ смотрите, это будетъ ли доказательствомъ?— и, перелистовавши нсколько писемъ, какъ особа достаточно изучившая всю пачку, Лидія протянула одинъ изъ листковъ, отъ котораго Модъ не въ силахъ уже была отвести глазъ. То, что она прочла на этомъ листк, вырвало у нея крикъ отчаянія. Прочла же она всего десятокъ строкъ, которыя, къ слову замтить, доказывали, насколько психологъ Дорсенъ ошибался, думая, что Майтлэнду неизвстны прежнія отношенія его любовницы къ Горк. Графиня Стено тмъ и была великолпна, что смлостью въ своихъ увлеченіяхъ доходила до героизма, искренна была безусловно и не терпла мелочности, обычной при любовныхъ интригахъ. Ей противнымъ показалось бы оспаривать шагъ за шагомъ и ложь за ложью передъ новымъ любовникомъ что-либо изъ своего прошлаго, а полупризнанія, свойственныя женщинамъ, представились бы ей еще худшею низостью. Она не пыталась скрыть отъ Майтлэнда связь, которую обрывала ради него, и вотъ на одну изъ фразъ, гд она говоритъ объ этомъ прямо, упалъ взглядъ мадамъ Горки. ‘Ты будешь доволенъ мною,— читала она,— и не увижу я больше въ твоихъ милыхъ глазахъ, которые цлую, какъ я люблю цловать, выраженія недоврія, очень для меня непріятнаго. Я прекратила даже переписку съ Г… Если потребуешь, я поссорюсь и съ Модъ, несмотря на извстныя теб причины, длающія это крайне затруднительнымъ. Станешь ли и посл этого еще ревновать?… Откровенность, съ которою я говорю объ этой связи, не служитъ ли лучшимъ ручательствомъ въ томъ, что съ нею покончено? Смотри же, не смй невновать. Пойми сколько-нибудь то, что я такъ хорошо понимаю: мн казалось, будто я любила, а жизнь моя началась лишь съ того дня, когда ты охватилъ меня своими объятіями. Ты разбудилъ во мн женщину, которой никто не зналъ’…

— Хорошо пишетъ, не правда ли?— сказала Лидія, и глаза-ея сверкнули дикимъ торжествомъ.— Теперь врите мн? Понимаете, что въ настоящее время у насъ съ вами одна цль — отомстить за нанесенное намъ обимъ оскорбленіе? И мы отомстимъ… Понимаете вы также, что не можете допустить вашего мужа до дуэли съ моимъ братомъ? Вы обязаны сдлать это для меня, такъ какъ, вдь, я дала вамъ средство держать въ рукахъ мужа… Пригрозите ему разводомъ. Состояніе вамъ принадлежитъ, ребенка вамъ оставятъ. Повторяю вамъ, мужъ у васъ въ рукахъ и не вырвется. Но вы должны помшать дуэли… Общаете мн это?…

— О, какое же дло мн теперь, будетъ онъ драться на дуэли или не будетъ?— заговорила Модъ.— Разъ онъ измнялъ мн столько времени, разв я уже не вдова?… Не подходите ко мн,— добавила она, глядя на Лидію растерянными глазами и вздрагивая отъ волновавшаго ее отвращенія.— Не говорите со мной никогда больше. Вы гадки мн такъ же, какъ онъ… Уйти отсюда скоре… Быть съ вами въ одной комнат невыносимо мн… О, какой позоръ!…

Она отступила къ двери, не спуская глазъ съ предательницы, и та съ мрачнымъ, вызывающимъ видомъ выдержала ея взглядъ, полный глубокаго презрнія. Модъ вышла, повторяя: ‘Какой позоръ!… ‘— и Лидія не проговорила ни слова, она точно замерла отъ удивленія передъ результатомъ, столь противуположнымъ всмъ ея ожиданіямъ. Но не такова была эта страшная женщина, чтобы предаваться сожалніямъ и раскаянію. Посл минутной задумчивости, она нервнымъ движеніемъ руки скомкала письмо, только что показанное Модъ, рискуя, что потомъ эта измятая бумага ее самое выдастъ Майтлэнду, и громко заговорила:

— Подлая женщина! Боже, до чего она подла! Она любитъ, она проститъ! Неужели же нтъ человка, чтобы помочь мн?… Нтъ никого, кто бы поразилъ ихъ въ безстыдномъ ихъ счастьи?…

Подумавши еще немного, съ лицомъ еще боле искаженнымъ, она бросила письма въ ящикъ, заперла его и черезъ полчаса приказала позвать посыльнаго, которому передала письмо для немедленной доставки. Оно было адресовано инспектору полиціи того участка. Въ письм она предупреждала о назначенной на завтра дуэли съ обозначеніемъ именъ противниковъ и ихъ четырехъ секундантовъ. Если бы не боязнь передъ братомъ, на этотъ разъ она подписалась бы, не колеблясь.

— Съ этого слдовало начать, — разсуждала она сама съ собою, когда дверь маленькаго салона затворилась за посыльнымъ.— Жандармы съумютъ помшать дуэли, если я ничего не добьюсь, умоляя Флорана… Что же касается этого…— она взглянула на портретъ Линкольна, стоявшій на бюро, у котораго она писала.— Не разсказать ли ему, что тутъ происходитъ?… Нтъ, ни о чемъ я просить его не хочу. Слишкомъ ненавижу я его…— и съ зврскою улыбкой, открывшей ея зубы въ углахъ тонкихъ губъ, она закончила:— Какъ бы то ни было, а Модъ Горка будетъ, все-таки, дйствовать за одно со мною, вопреки даже собственному желанію. Есть человкъ, которому она никогда не проститъ, это — Катерина Стено…

И, несмотря на страшную тревогу, ея мрачная душа ликовала отъ радости при мысли, что удалось ей этого достигнуть.

VIII.
Дуэль.

Модъ Горка чуть не выбжала изъ мавританскаго дома улицы Леопарди и быстро пошла, сама не зная куда, ничего не видя и не слыша, подобно тому, какъ зврь, раненый пулей на логовищ, несется по кустамъ, чтобъ убжать отъ опасности, отъ своей раны, отъ самого себя. Нкоторыя внезапно захватывающія насъ душевныя страданія вызываютъ ближайшія послдствія, одинаковыя съ нежданно поражающею физическою болью. Въ томъ и другомъ случа реагируетъ сама жизнь, слишкомъ глубоко задтая, возмущающаяся съ безсознательною и почти безумною энергіей. Было немного боле половины четвертаго часа, когда несчастная женщина вышла изъ мастерской, не имя силъ выносить присутствіе Лидіи Майтлэндъ, которая, изъ-за своей мрачной мстительности, такъ жестоко и съ такими неопровержимыми доказательствами открыла ей весь ужасъ отвратительной, ничмъ неискупимой измны мужа. И только къ шести часамъ Модъ опомнилась по-настоящему. Самое простое обстоятельство заставило ее очнуться отъ безпамятства, въ которомъ она проходила боле двухъ часовъ. Разразилась гроза, собиравшаяся съ полудня. Модъ, едва замтившая первыя крупныя капли дождя, принуждена была куда-нибудь укрыться, когда ливень хлынулъ цлымъ потокомъ, и очутилась подъ правымъ крыломъ колоннады святого Петра. Какъ попала она туда?… Сама она не могла сообразить этого въ точности. Смутно припоминалось ей, что бродила она по какимъ-то закоулкамъ тсныхъ улицъ, перешла черезъ Тибръ,— вроятно, по мосту Гарибальди,— миновала большой садъ,— должно быть, на Яникул,— и видла какую-то часть укрпленій. Правдоподобне всего, что она вышла изъ города воротами святого Понкратія и дошла до воротъ Кавальери вдоль ломанной линіи прекрасныхъ стнъ Урбана. Этотъ уголокъ Рима, съ видомъ на зонтичныя сосны виллы Памфили съ одной стороны и на задній фасъ Ватикана съ другой, служитъ обычнымъ мстомъ зимнихъ прогулокъ для нкоторыхъ кардиналовъ, любящихъ погрться тутъ на послполуденномъ солнц, въ увренности повстрчать лишь очень малое число незнакомыхъ людей. Въ ма это уже совсмъ пустое мсто, выжженное солнцемъ. Оно накаляетъ кирпичи, два вка бурющіе подъ его жгучими лучами, и ласкаетъ чешуйки зеленыхъ и срыхъ ящерицъ, перебгающихъ между герольдическими пчелами герба папы Урбана VIII изъ рода Барберини. Инстинктъ сослужилъ графин Горка, по крайней мр, ту службу, что завелъ въ мста, гд она никого не встртила… Теперь возвращалось къ ней полное сознаніе дйствительности, и она узнавала все окружающее ее, картину, знакомую и дорогую ея сердцу ревностной католички: обширную площадь, обелискъ Сикста V въ центр, фонтаны, обгающій ихъ кругомъ грандіозный портикъ, увнчанный статуями епископовъ и мучениковъ, ватиканскій дворецъ на углу, а тамъ, въ глубин, громаду папскаго собора, съ Христомъ-Спасителемъ и апостолами на величественномъ фронтон. При всякихъ иныхъ обстоятельствахъ, набожная молодая женщина увидала бы въ случайности, приведшей ее сюда почти безсознательно, указаніе свыше, призывъ войти въ этотъ храмъ и молить силы перенести страданія у Господа, сказавшаго намъ: ‘Кто хочетъ идти за Мною, отвергнись себя и возьми крестъ свой, и слдуй за Мною…’ Но она не пережила еще перваго, остраго приступа тяжелаго горя, когда невозможно молиться,— такъ сильно возмущено все существо наше. Впослдствіи мы съумемъ признать руку Провиднія, ниспославшаго намъ испытаніе. Въ начал же мы видимъ только страшную несправедливость судьбы, и все въ насъ дрожитъ до мельчайшаго фибра, вся энергія души нашей возстаетъ противъ поразившаго ее удара. Потрясеніе Модъ было въ особенности глубоко и сильно потому, что такой ударъ нанесенъ былъ ей ошеломляюще нежданно. Каждый день случается, что такая же, какъ она, честная женщина удостовряется въ измн любимаго ею мужа. Но обыкновенно неопровержимымъ доказательствамъ измны предшествуютъ продолжительныя подозрнія. Мужъ охладваетъ къ своей семь, замчается перемна въ его повседневныхъ привычкахъ. Неуловимые оттнки даютъ чувствовать оскорбленной супруг слдъ соперницы, что ревность женщины распознаетъ съ такимъ же безошибочнымъ чутьемъ, съ какимъ собака открываетъ въ дом присутствіе чужого человка. И хотя, въ конц-концовъ, сердце надрывается, при переход отъ подозрній къ полной увренности, все же надрывается сердце уже подготовленное. Никакой подобной подготовки, никакого приспособленія души, такъ сказать, къ ужасной дйствительности Модъ не испытала. Ловко подстроившая ея сближеніе съ Альбой, мадамъ Стено замаскировала вс мелкіе признаки, способные ее выдать. Болеславу не было надобности въ чемъ-либо нарушать обычное теченіе семейной жизни для того, чтобы на полной свобод видаться съ любовницей, пользуясь короткостью, созданною и поддерживаемою самою его женой. А потому и обманута она была вполн и безусловно. Въ виду неврности мужа, ослпленіе ея было такъ велико, что казалось неправдоподобнымъ равнодушнымъ и постороннимъ людямъ. Имъ непонятно было незамтное и постепенное наростаніе привычки, обусловившее подобную слпоту. И тмъ ужасне оказалось внезапное прозрніе. Все общество считаетъ иного мужа слишкомъ покладистымъ супругомъ, иную женщину слишкомъ снисходительною женой, и вдругъ нежданное убійство или самоубійство повергаетъ всхъ въ неописуемое удивленіе, причемъ никто не хочетъ признать даже въ такомъ безумномъ поступк доказательства моментальной потери всхъ иллюзій, дйствующей быстре и гибельне, чмъ порывы страстной любви. Если же такого рода внутренній разгромъ не приводитъ къ столь ужаснымъ послдствіямъ, тогда въ насъ самихъ уничтожаетъ онъ безвозвратно послдніе проблески душевной свжести и уже навсегда вндряетъ мысль, что никому врить нельзя посл такого жестокаго обмана. Наступающая затмъ, на многіе годы, на всю жизнь иногда, невозможность смягчиться, надяться, врить сдлала то, что Модъ Горка осталась на мст и, опершись на пьедесталъ колонны, смотрла на безостановочно льющійся дождь, а не направилась въ сторону міровой базилики, гд исповдальни на всхъ языкахъ даютъ отпущеніе всмъ грхамъ и врачуютъ вс скорби. Преклонить передъ ними колна есть уже утшеніе, но — увы!— несчастная женщина не прошла еще первой стадіи по пути страданія.

Модъ смотрла на ливень, и ей какъ будто легче становилось при вид дико разбушевавшейся грозы, похожей на катаклизмъ природы,— такъ ярки были молніи, такъ грохотала обширная площадь подъ ударами грома, смшивающимися съ порывами втра и шумомъ водяныхъ потоковъ. Въ ум молодой женщины начинали вновь чередоваться образы посл того, какъ улегся ослплявшій ее вихрь страданія, подхватившій ее съ перваго момента, когда она взглянула на предательское письмо. Каждое слово на этомъ листк опять проходило передъ ея глазами и жгло ихъ до нестерпимой боли, до невозможности открыть ихъ. Въ памяти проходили два послдніе года ея жизни съ того времени, какъ она сошлась съ графиней Стено, и все ей представлялось настолько яснымъ, что она со стономъ повторяла: ‘Какъ онъ могъ?…’ Опять видла она себя въ Венеціи, куда увезъ ее Болеславъ посл смерти ихъ дочери, чтобы въ мирной тиши лагунъ успокоилось ея острое горе. Какъ добра была мадамъ Стено, или, по крайней мр, какою доброю она ей казалась, какою нжною, и понимающею ее, и сочувствующею ей! Ихъ свтское знакомство въ Рим мало-по-малу перешло въ дружбу. Тутъ, безъ сомннія, и начинается измна. Воровка любви прокралась подъ личиною сочувствія, которому такъ врила Модъ. Видя графиню такою душевною, она сочла за клеветы свтское злословіе относительно женщины, способной на столь трогательную мягкость сердца. И какъ разъ въ это время негодница отнимала у нея Болеслава! Въ голов мелькали тысячи подробностей, которыхъ она не понимала тогда: катанья любовниковъ въ гондол, которымъ она не придавала никакого значенія, поздка Болеслава въ имніе Стено, откуда онъ вернулся лишь на другой день подъ предлогомъ, что опоздалъ къ позду, ихъ бесды съ глазу на глазъ на балкон палаццо Стено, въ то время, какъ сама она говорила съ Альбой. Да, тамъ, въ Венеціи, на ея глазахъ, началась ихъ преступная связь, а она объ этомъ и не догадывалась, отдавшись всмъ сердцемъ своимъ неутшному горю объ отлетвшемъ ихъ ангел! ‘О, какъ онъ могъ?…’ — стонала Модъ, а воспоминанія тянулись длинною вереницей. И передъ умственнымъ взоромъ несчастной жены, сразу и трагически, раскрывались вс окна, такъ тщательно замаскированныя предательскою ловкостью Горки и графини. Модъ видла вновь мсяцы, слдовавшіе за ихъ возвращеніемъ въ Римъ, и обычный порядокъ ихъ жизни, столь удобный для обоихъ сообщниковъ. Сколько разъ она увозила кататься Альбу, освобождая такимъ образомъ ея мать отъ стснительнаго для нея присутствія дочери, освобождая своего мужа отъ себя самой! И любовники оставались наедин цлыми часами…. Сколько разъ, возвращаясь въ палаццетто Доріа, она находила Катерину Стено въ библіотек, сидящею на диван рядомъ съ Болеславомъ, и ей въ голову не приходило мысли, что эта женщина являлась сюда въ ея отсутствіе цловать ея мужа, говорить ему о любви, расточать ему ласки, привлекательныя своею запретностью и опасностью! Вспомнилась ихъ встрча въ Байрейт прошедшимъ лтомъ, когда она, Модъ, узжала въ Англію одна съ сыномъ, а ея мужъ вызвался сопровождать графиню и Альбу изъ Рима въ Баварію. Они условились съхаться въ Нюренберг. Ясно представились ей теперь помщеніе въ отел, гд они свидлись, и спальня мадамъ Стено вблизи комнаты Болеслава, и ласки любовниковъ въ тиши ночи, на полной свобод, въ то время, какъ Альба мирно спала тутъ же рядомъ^ сама она съ маленькимъ Лукой мчалась въ вагон… И еще разъ изъ груди ея вырвался крикъ: ‘А! какъ онъ могъ?…’ — и тотчасъ промелькнувшая мысль о курьерскомъ позд вызвала въ памяти недавнее возвращеніе Болеслава, прокатившаго чуть не черезъ всю Европу, изъ-за анонимнаго доноса, чтобы двадцатью четырьмя часами ране быть съ этою женщиной. Каково доказательство страсти, когда мужчина обезумлъ до невозможности дольше выносить сомнніе и разлуку! Ясно, какъ онъ увлеченъ этою любовницей, которая не любитъ его даже, такъ какъ измняетъ ему ради Майтлэнда… И изъ-за нея онъ дерется на дуэли!… Въ этотъ мигъ ревность отозвалась въ сердц обманутой жены еще большимъ страданіемъ, чмъ какое причиняло негодованіе. И она, англичанка, высокая, сильная, съ мускулистымъ, почти мужскимъ тломъ, крпкимъ, но тяжелымъ, сравнивала себя мысленно съ этою гибкою итальянкой, обладающею стройною фигурой, мягкими жестами, маленькими руками, узкими ногами,— сравнивала съ этимъ жаднымъ до наслажденій созданіемъ, отъ каждаго движенія котораго вяло страстностью, и уже не въ состояніи была простонать много разъ повторенное: ‘Какъ онъ могъ?…’ Она вдругъ съ полною отчетливостью поняла все могущество очарованія соперницы. Для честной любящей женщины смертельнымъ ударомъ является сознаніе, что сама она осквернена одною мыслью о томъ опьяненіи, какое испытывалъ ея мужъ въ объятіяхъ боле красивыхъ рукъ, боле ласкающихъ и притягивающихъ, чмъ ея руки. Въ то же время, это было толчкомъ, пробудившимъ всю силу воли ея души, измученной, но гордой. Ее охватило такое глубокое, такое полное отвращеніе отъ всей атмосферы лжи и мерзости, въ которой Болеславъ жилъ цлыхъ два года, что Модъ какъ бы выпрямилась, стала сразу опять сильною и непреклонною. Не обращая вниманія на дождь, она пошла по направленію къ своему дому съ ршеніемъ, настолько опредленно и твердо сложившимся въ ея ум, какъ будто оно вырабатывалось недлями и мсяцами:

‘Ни одного дня я не останусь больше подъ одною кровлей съ этимъ человкомъ. Завтра же возьму сына и уду въ Англію’.

Очень многія женщины, при аналогичныхъ обстоятельствахъ, клялись покинуть мужей и объ угрозахъ своихъ забывали тотчасъ же, какъ только появлялся измнившій и, все-таки, любимый человкъ. Модъ была не изъ такихъ, несмотря на страстную любовь къ мужу. Любила она его несомннно, всмъ существомъ своимъ любила очаровательнаго Болеслава, за котораго вышла замужъ противъ желанія своихъ родныхъ, которому всмъ пожертвовала, согласившись жить вдали отъ родины и семьи потому, что онъ такъ хотлъ,— жить и дышать только для него и для ихъ сына. Въ ея характер была,— какъ то показывали немного длинный и рзкій подбородокъ, нсколько тупой носъ и энергичный лобъ,— та особенно стойкая непреклонность, которая составляетъ отличительную черту натуръ, безусловно прямыхъ. Отвращеніе должно было убить въ ней любовь или, по меньшей мр, — такъ какъ властны мы лишь надъ поступками своими, а не чувствами,— Модъ должна была почитать унизительнымъ для себя продолжать любить человка, котораго она презирала. Въ данную же минуту въ сердц царило безраздльно ничмъ неизгладимое презрніе. Въ ней до высокой степени приподнятъ былъ почти религіозный, фанатическій взглядъ на честность, встрчающійся везд, гд развито чувство личнаго благородства, и составляющій въ Англіи основное начало нравственнаго воспитанія. Не мало страданій причиняло ей всегда сознаніе нкоторой неустойчивости въ натур Болеслава. Но если ей и тяжело было видть въ немъ склонность къ преувеличеніямъ на словахъ, къ притворству и опасную податливость совсти, то она, изъ высокой любви къ нему, находила оправданіе этихъ недостатковъ, приписывая ихъ плохому воспитанію. Горка съ дтства очутился замшаннымъ въ семейную драму, такъ какъ его отецъ и мать жили врозь, и ни тотъ, ни другая не могли имть на него исключительнаго вліянія. Но чмъ же можно оправдать, какъ извинить позорный обманъ, длящійся два года, безстыдную измну, ютившуюся у самаго домашняго очага, безчестность, обдуманную, спокойную, ежедневную и ежечасную? И вотъ, войдя, наконецъ, въ полаццетто Доріа, Модъ, при всемъ отчаяніи своемъ, почувствовала нкоторое успокоеніе, которое даетъ человку непоколебимо твердое и справедливое ршеніе. Она пережила страшную душевную драму и теперь почти обычнымъ, спокойнымъ голосомъ спросила слугу:

— Дома графъ?

Но что же сталось съ нею, когда слуга, отвтивши утвердительно, добавилъ:

— У насъ мадамъ и мадемуазель Стено, ожидаютъ васъ въ гостиной…

При извстіи, что женщина, отнявшая у нея мужа, находится тутъ, въ ея дом, Модъ почувствовала, какъ,— по энергичному простонародному выраженію, — вся кровь въ ней всколыхнулась разомъ. Не было ничего необыкновеннаго въ томъ, что графиня Стено пріхала къ ней съ визитомъ, какъ всегда, и еще мене необыкновеннымъ представлялось то, что пріхала она, именно, въ этотъ день, такъ какъ, весьма правдоподобно, что до нея дошелъ уже слухъ о назначенной на завтра дуэли. И, однако, это посщеніе и въ такую минуту настолько пламенно подняло все негодованіе Модъ, что первымъ инстинктивнымъ движеніемъ ея было войти и выгнать любовницу Болеслава, какъ выгоняютъ служанку, уличенную въ краж. Вдругъ образъ Альбы промелькнулъ въ ея голов, образъ нжной и чистой Альбы, ея лучшаго друга. Во все время бурной смны мыслей съ минуты рокового открытія она не разъ подумала о молодой двушк. Но слишкомъ удручающее горе настолько поглощало вс ея душевныя силы, что Модъ не сознавала живой въ ея сердц дружбы къ этому милому и прелестному существу. Чувство это шевельнулось въ ней въ тотъ моментъ, когда она готова была разсчитаться съ соперницей, какъ вправ была и даже обязана была сдлать. Необычайная жалость залила ея сердце и заставила ее остановиться среди обширныхъ сней, украшенныхъ статуями и колоннами, мимо которыхъ она направлялась къ гостиной. Модъ вернула лакея въ тотъ мигъ, когда онъ уже готовъ былъ взяться за ручку двери. Слишкомъ горько поразило молодую женщину сходство ея собственнаго нравственнаго положенія съ положеніемъ Альбы, и въ это мгновеніе она испытала такое же чувство, какое сама Альба часто испытывала по отношенію къ Фанни Гафнеръ,— чувство глубокой симпатіи къ страданію, которое будетъ тождественно съ переживаемыми ею самою мученіями. Модъ физически не въ состояніи была подать руку мадамъ Стено посл того, что она узнала, ни заговорить съ нею иначе, какъ для того только, чтобы выгнать ее изъ дома. Сказать же въ присутствіи Альбы хотя одну фразу, сдлать жестъ одинъ, которые открыли бы бдняжк правду о ея матери и правду этого рода,— нтъ, то было бы совершенно безпощадное и не заслуженное мщеніе! Графиня Горка повернула въ сторону и направилась въ свои комнаты, приказавши слуг попросить туда же Болеслава. Она придумала средство удовлетворить свой справедливый гнвъ, не затрогивая сердца двушки, остававшейся, все-таки, добрымъ ея другомъ, ничуть неповинной въ томъ, что двое недостойныхъ людей воспользовались ея непониманіемъ и прятались за нею. Едва войдя въ будуаръ, рядомъ съ спальней, Модъ сла къ бюро, на которомъ стоялъ портретъ мадамъ Стено въ групп, составленной изъ Болеслава, Альбы и ея самой. Нагло-торжествующая улыбка на портрет вызвала вновь въ оскорбленной женщин приливъ бшеной злобы, едва утихшей, врное же — прерванной на нсколько минутъ жалостью. Модъ взяла рамку, бросила на полъ, растоптала ногами, потомъ начала писать на первомъ попавшемся подъ дрожащую руку листк бумаги одну изъ тхъ записокъ, какія возможны только въ минуты страстнаго возбужденія, не останавливающагося ни передъ какими выраженіями: ‘Я все знаю. Два года вы любовница моего мужа. Не отрицайте этого. Я прочла признаніе, написанное вами собственноручно. Я не хочу ни говорить съ вами, ни когда-либо васъ видть. Нога ваша не должна переступать порога моего дома. Если сегодня я не выгоняю васъ лично, то ради вашей дочери только. Въ другой разъ меня уже ничто не удержитъ’. И она смло подписала: ‘Модъ Горка’, въ ту минуту, когда шумъ отворенной и тотчасъ же затворенной двери заставилъ ее оглянуться. Передъ нею стоялъ Болеславъ. Двусмысленное выраженіе его лица окончательно вывело изъ себя несчастную женщину. Онъ вернулся домой боле часа назадъ и уже зналъ, что Модъ похала проводить въ улицу Леопарди мадамъ Майтлэндъ, чувствовавшую себя дурно, и ждалъ возвращенія жены съ тревожнымъ нетерпніемъ, волнуясь мыслью, что сестра Флорана, наврное, разстроена завтрашнею дуэлью и что, въ такомъ случа, Модъ также знаетъ уже объ этомъ. Есть разговоры и, въ особенности, прощанія, избжать которыхъ всегда старается мужчина передъ дуэлью. Хотя Болеславъ и заставилъ себя улыбнуться, но въ томъ онъ уже не сомнвался, что про дуэль жена знаетъ. Ничмъ инымъ нельзя было объяснить ея очень замтнаго волненія. Могъ ли онъ угадать, что извстно ей не только про дуэль, но и про его любовную интригу, длившуюся два года и теперь только поконченную? Такъ какъ жена молчала и въ молчаніи этомъ чувствовалось нчто угрожающее, то онъ, чтобы скрыть смущеніе, хотлъ взять ея руку и поцловать, но всегдашнему своему обыкновенію. Модъ остановила его такимъ взглядомъ, какого онъ еще не видывалъ у нея, и сказала, подавая ему листокъ бумаги, лежавшій передъ нею:

— Хотите прочесть эту записку, прежде чмъ я отошлю ее мадамъ Стено, которая съ дочерью дожидается тамъ въ гостиной?

Болеславъ взялъ письмо, пробжалъ глазами ужасныя строки і поблднлъ, какъ мертвецъ. Пораженъ онъ былъ настолько, что возвратилъ записку жен, не проговоривши ни слова, не пытаясь помшать,— какъ то обязанъ былъ сдлать,— нанесенію оскорбленія своей бывшей любовниц, которую все еще любилъ такъ сильно, что рисковалъ изъ-за нея жизнью. Горка, такой смлый и ловкій, былъ совершенно уничтоженъ неожиданностью, способною выбить изъ колеи вс душевныя силы человка. Молча онъ смотрлъ, какъ Модъ вложила письмо въ конвертъ, написала адресъ и позвонила,— молча выслушалъ, какъ она сказала лакею:

— Передайте эту записку графин Стено и скажите, что я прошу меня извинить… Я чувствую себя слишкомъ дурно для того, чтобы приняты¹ кого бы то ни было. Если он будутъ настаивать, объясните, что я приказала ршительно всмъ отказывать. Понимаете? Ршительно всмъ…

Слуга взялъ конвертъ, вышелъ изъ комнаты и уже, вроятно, исполнилъ данное ему порученіе, а супруги все еще сидли другъ противъ друга, и ни одинъ изъ нихъ не прерывалъ этого новаго, страшнаго молчанія. Оба сознавали всю важность переживаемыхъ ими минутъ. Съ того дня, какъ кардиналъ Маннингъ соединилъ ихъ судьбу въ старинной капелл Эбрегемъ-Кэстля, имъ не доводилось стоять передъ столь трагическимъ кризисомъ. Въ подобные моменты сполна раскрывается вся сущность людскихъ характеровъ. Смлой и благородной Модъ на умъ не приходило обдумывать свои рчи. Не было у нея желанія дразнить свою ревность выпытываніемъ большихъ подробностей, ни обострять сильне оскорбленія, которыя она вправ была нанести человку, къ которому въ это утро еще она обращалась съ такимъ довріемъ, такъ просто и нжно. Все низменное и жестокое до конца должно было оставаться чуждымъ этой женщин, ни чуть не колебавшейся, въ то же время, относительно принятаго ею гордаго ршенія. Нтъ, отъ мужа, котораго она такъ любила, такъ возвышала и который упалъ такъ низко, она ждала искренняго вопля, правдиваго признанія, звучащаго встрепенувшимся въ немъ остаткомъ чести. И если онъ молчалъ, то не потому, чтобы намревался отрицать что-либо. Содержаніе записки не оставляло никакого сомннія въ убдительности доказательствъ, бывшихъ въ рукахъ у Модъ и имющихся у нея и теперь, наврное. Какъ они къ ней попали? Этотъ вопросъ въ голову не приходилъ Болеславу, находившемуся всецло во власти впечатлнія, вполн опредляющаго удивительную сложность его натуры. Наиболе характерною, быть можетъ, исключительною чертой славянъ является необыкновенная сила вліянія минуты на нервное возбужденіе, если можно употребить столь странную формулу для уясненія моральнаго состоянія, особенно удивительнаго на взглядъ людей Запада и латынянъ. Кажется, будто славяне, съ ихъ перемнчивымъ сердцемъ, надлены способностью приподнимать внутренно волненія, частичныя, преходящія и, тмъ не мене, искреннія до того, что самое сердце сполна ими захватывается. Интензивность ихъ кратковременнаго возбужденія длаетъ ихъ безсознательными комедіантами, говорящими такъ, будто ихъ съ необычайною силой волнуютъ нкоторыя чувства, причемъ на слдующій день могутъ выразиться чувства, совершенно противуположнаго свойства, съ такою же точно пылкостью,— съ такою же фальшью, говорятъ жертвы такихъ натуръ, тмъ боле обманчивыхъ, чмъ он впечатлительне. Болеславъ совершенно искренно страдалъ, узнавши, что жен извстна его преступная интрига, и сокрушался за Модъ не мене, чмъ за себя самого. И этого было достаточно для того, чтобы въ теченіе нсколькихъ минутъ или нсколькихъ часовъ захвачено было все поле его моральной оптики. Не кривя душою, онъ разыгралъ роль страстнаго, но слабаго мужа, который любитъ жену, измняя ей. Въ его любовномъ приключеніи было нчто на то похожее, но лишь въ очень слабой степени. И, все-таки, онъ думалъ, что не лжетъ и не лгалъ на самомъ дл, когда прервалъ молчаніе и заговорилъ, обращаясь къ жен, которую обманывалъ годами:

— Вы сурово расплатились, Модъ, но были вправ такъ поступить… Я не знаю, кто сообщилъ вамъ о моемъ безумств, крайне предосудительномъ, недостойномъ и очень несчастномъ тоже… Мн извстно, что есть у меня враги въ Рим, старающіеся всячески погубить меня, и я увренъ, что они не оставили мн средствъ оправдываться. Да еслибъ и оставили, я не стану этого длать. Я обманывалъ васъ и жестоко страдалъ отъ этого…— Онъ смолкъ посл этихъ словъ, сказанныхъ съ трепетомъ убжденія, отнюдь не притворнаго. Онъ уже забылъ, что десять минутъ назадъ вошелъ въ комнату съ твердымъ намреніемъ скрыть дуэль и причины дуэли отъ жены, ради примиренія съ которою въ эту минуту онъ, не задумываясь, жизнью бы пожертвовалъ. Голосомъ, дрожащимъ отъ нжности, Болеславъ продолжалъ:— Что бы вамъ ни говорили, что бы вы ни читали, клянусь вамъ, вы не все знаете!…

— Съ меня довольно,— прервала его Модъ,— такъ какъ я знаю, что вы были любовникомъ этой женщины, матери моего лучшаго друга, тутъ, при мн, на моихъ глазахъ… Если бы вы страдали отъ обмана, какъ вы говорите, вы признались бы мн во всемъ, не дожидаясь той минуты, когда будутъ у меня въ рукахъ неопровержимыя доказательства вашей безчестности… Вы сбрасываете маску, врне же — я сорвала ее съ васъ. Ничего мн больше не нужно… Что же касается подробностей этой гнусной исторіи, увольте меня отъ нихъ. Не за тмъ, чтобы выслушивать ихъ, я вернулась въ домъ, гд каждая мелочь напоминаетъ мн, какъ я врила вамъ, наивно, безусловно, слпо, и какъ вы измняли мн, не одинъ день, а каждый день, какъ измняли третьяго дня, вчера, сегодня утромъ, часъ назадъ… Повторяю вамъ, съ меня довольно…

— Но мн-то этого мало!— воскликнулъ Болеславъ.— Да, все, сказанное вами, правда, и я заслужилъ, чтобы вы мн ее высказали. Но въ бумагахъ, которыя вамъ кмъ-то выданы, вы не могли прочесть того, что въ теченіе двухъ лтъ я храню въ глубин моего сердца и что должно изъ него вылиться,— знайте же, при всхъ моихъ ужасныхъ заблужденіяхъ, я никогда не переставалъ любить васъ… А, не отстраняйтесь отъ меня, не смотрите на меня такимъ взглядомъ…Я еще разъ почувствовалъ, по той боли, которую причинили мн ваши слова, что есть во мн нчто, не перестававшее никогда принадлежать вамъ одной. Та женщина воспользовалась безуміемъ, захватила мои чувства, мою страсть, вс дурные инстинкты… Вамъ я продолжалъ поклоняться, нжно любить, боготворить васъ… Если я лгалъ вамъ, то лишь потому, что хорошо зналъ, какъ въ тотъ день, когда вы узнаете о моемъ проступк, я увижу васъ огорченною и безпощадною, какою вижу теперь, какою видть васъ мн тяжело невыносимо… О, судите меня, карайте, проклинайте меня, но знайте, что, несмотря ни на что, я васъ любилъ, я васъ люблю!…

И это онъ проговорилъ съ увлеченіемъ, нисколько не притворнымъ. Самъ ставши жертвою измны, причинившей ему большія страданія, онъ отлично понималъ цну безупречной женщины, лишиться которой рисковалъ въ эту минуту. Если ему не удастся растрогать ее теперь, наканун дня, назначеннаго для дуэли, то когда же онъ сможетъ ее растрогать? А потому онъ приблизился къ ней съ умоляющимъ и страстнымъ жестомъ обожанія первыхъ временъ ихъ брака, когда онъ говорилъ ей о своей любви. Воспоминаніе объ этомъ пронеслось, вроятно, въ сердц Модъ и возмутило ее, такъ какъ она отодвинулась еще дальше отъ мужа съ настоящимъ отвращеніемъ и отвтила:

— Замолчите. Эта ложь еще хуже всхъ другихъ..Отъ нея я еще боле страдаю. Мн стыдно за васъ, стыдно видть, что не хватаетъ у васъ даже смлости говорить правду. Богъ мн свидтель въ томъ, что я, все-таки, могла бы сохранить къ вамъ уваженіе, если бы вы мн сказали: ‘Я разлюбилъ васъ. У меня есть любовница. Мн надо было лгать вамъ, и я лгалъ. Я всмъ пожертвовалъ моей страсти, моею честью, моими обязанностями, моими клятвами, а за-одно уже и вами’. А! Говорите такъ со мною, чтобы я хоть въ этомъ-то, наконецъ, почувствовала правду… А вы осмливаетесь, посл всего, что со мною сдлали, повторять увренія въ любви… Это возбуждаетъ во мн еще больше отвращенія, и это мн еще боле горько…

— Да,— сказалъ Болеславъ,— вы вправ такъ думать. Вамъ, такой правдивой и искренней, никогда не понять, что такое слабость воли, которая хочетъ и не хочетъ, то поднимается, то падаетъ. Но, однако, еслибъ я не любилъ васъ, то изъ-за чего я сталъ бы уврять васъ въ этомъ? Разв есть мн чмъ дорожить теперь? А! Если бы вы знали, какія минуты я переживаю, наканун какого дня я умоляю васъ поврить мн, по крайней мр, въ томъ, что все, лучшее во мн, никогда не переставало принадлежать вамъ!…— Намекъ на дуэль онъ пускалъ въ ходъ, какъ самое сильное средство, чтобы вернуть себ сердце глубоко оскорбленной супруги. Такъ какъ она ни разу не упомянула про дуэль, то, очевидно, потому, что про нее еще не знаетъ. Отвтъ Модъ снова взволновалъ его и ясно показалъ, до какой степени чувство негодованія парализовало все въ его жен, даже любовь. Онъ повторилъ: — Если бы вы знали!

— Что у васъ дуэль завтра, это я знаю,— сказала Модъ,— и знаю, что изъ-за вашей любовницы…

— Не правда это,— воскликнулъ онъ,— не изъ-за нея…

— Какъ?— продолжала Модъ съ возростающею силой.— Не изъ-за нея вы здили въ улицу Леопарди вызывать вашего соперника? Измнила, вдь, она вамъ, такъ оно и слдовало. Не изъ-за нея вы хотли войти въ домъ наперекоръ шурину этого соперника, потомъ поспорили съ нимъ, потомъ дошло до дуэли? Не изъ-за нея и не ради мести вы вернулись изъ Варшавы, получивши анонимныя письма, сообщавшія вамъ обо всемъ? И даже все узнавши, вы не почувствовали отвращенія къ этой особ?… Еслибъ она соблаговолила лгать вамъ, вы и теперь были бы у ея ногъ… И вы смете говорить мн о любви, когда не съумли избавить меня отъ униженія узнать обо всхъ этихъ гадостяхъ, объ этихъ низостяхъ, объ этомъ срам отъ посторонняго лица!…

— Отъ кого?— спросилъ онъ.— Назовите, по крайней мр, Іуду-предателя…

—: Не произносите этого имени,— прервала Модъ горько,— право на это вы потеряли… А затмъ и не ищите далеко, я сегодня никого не видала, кром мадамъ Майтлэндъ.

— Мадамъ Майтлэндъ?— потворилъ Болеславъ.— Лидія Майтлэндъ донесла вамъ на меня? Она писала анонимныя письма?

— Она хотла отомстить,— отвтила Модъ,— и имла право на это, такъ какъ ваша любовница отняла у нея мужа.

— Ну, такъ и я же отомщу,— вскричалъ Горка,— я убью у нея этого мужа, если онъ уже ей такъ дорогъ, посл того, какъ убью ея брата! Обоихъ убью, одного за другимъ!…— и подвижное лицо Болеслава, только что выражавшее самую пламенную мольбу, исказилось теперь ненавистью и бшенствомъ, и та же перемна произошла въ его безпорядочно-измнчивомъ настроеніи.— Какая надобность мн щадить что-либо и кого-либо теперь, — продолжалъ онъ,— когда я не могу оберегать васъ, единственнаго человка, сдерживавшаго меня?… Мн слишкомъ ясно, что между нами все кончено. Ваша гордость и ваше раздраженіе сильне, чмъ ваша любовь. Еслибъ это было иначе, вы умоляли бы меня не драться на дуэли и не теперь, а уже потомъ сдлали бы мн вс упреки, которые сдлать вы были вправ, не отрицаю я этого… Но, разъ вы меня уже не любите, горе тому, кто окажется на моемъ пути! Горе Лидіи Майтлэндъ и всмъ, кого она любитъ!

— Теперь вы искренни, по крайней мр,— отвтила Модъ съ прежнею горечью.— Вы находите, что недостаточно перенесла я униженій? Вы желали бы, чтобъ я, жена ваша, умоляла васъ не драться на дуэли за эту тварь? И вы не понимаете, что самая дуэль эта есть величайшее изъ нанесенныхъ мн оскорбленій?… Дло въ томъ, однако,— продолжала она торжественнымъ тономъ,— что я просила васъ придти сюда не для того, чтобы вести крайне тяжелые и настолько же безполезные разговоры, а для того, чтобы сообщить вамъ принятое мною ршеніе… Я надюсь, что для приведенія его въ исполненіе вы не вынудите меня прибгать къ тмъ средствамъ, какими я вправ воспользоваться на основаніи закона…

— Я не заслужилъ того, чтобы вы такъ заговорили со мной,— отвтилъ Болеславъ высокомрно.

— Сегодня я переночую еще здсь,— продолжала Модъ, оставляя безъ возраженія отвтъ мужа,— но въ послдній разъ, и завтра уду въ Англію.

— Какъ вамъ угодно,— сказалъ онъ и поклонился.

— И возьму съ собою моего сына,— докончила она.

— Нашего сына?— отвтилъ Горка холоднымъ тономъ человка, успвшаго уже оправиться посл того, какъ отвергнутъ былъ его порывъ нжности.— Этого не будетъ. Я не соглашаюсь.

— Не соглашаетесь?— сказала Модъ.— Въ такомъ случа, судиться будемъ! Я предвидла, — прибавила она, въ свою очередь, гордо, — что вы заставите меня обратиться къ суду. Но я тоже не остановлюсь ни передъ чмъ. Измняя мн, какъ вы это сдлали, вы измнили и вашему сыну. Не оставлю я вамъ его. Вы недостойны этого…

— Послушайте, Модъ,— заговорилъ Болеславъ печально, посл нкотораго молчанія,— мы видимся, быть можетъ, въ послдній разъ… Завтра, если я буду убитъ, вы можете поступать, какъ хотите… Если я живъ останусь, то общаю вамъ не противиться никакому правильному соглашенію… Объ одномъ я васъ прошу, и на это имю право, несмотря на вс мои поступки, прошу въ память первыхъ лтъ нашего супружества, прошу во имя нашего сына, разставаясь со мною, проститься не такъ, я не говорю — простить меня, пожалть прошу…

— А вы пожалли меня,— возразила она,— когда, увлеченные вашею страстью, въ погон за нею, растоптали мое сердце?… Нтъ!— и Модъ направилась къ двери, окинувши Болеслава такимъ уничтожающимъ взглядомъ, что онъ опустилъ глаза.— Нтъ у васъ жены и нтъ у меня мужа… Я, вдь, не Лидія Майтлэндъ, не мщу ни анонимными письмами, ни доносами. Но простить?… Никогда,— слышите это?— никогда!…

Въ эти слова Модъ вложила всю непреклонную силу своего характера. Она вышла изъ комнаты, и Болеславъ не попытался даже удержать жену. Когда часъ спустя слуга пришелъ доложить, что поданъ обдъ, то нашелъ несчастнаго Горку на томъ же мст, облокотившимся на мраморную доску камина и склонившимъ голову на руку. Онъ слишкомъ хорошо зналъ Модъ для того, чтобы надяться на измненіе ея ршенія. Къ тому же, самъ онъ, при всхъ своихъ заблужденіяхъ, безумствахъ и порывахъ, былъ, все-таки, настоящимъ джентльменомъ и никогда не дозволилъ бы себ прибгнуть къ насилію и удерживать жену вопреки ея вол. Она, несомннно, удетъ. Если онъ сейчасъ преувеличивалъ выраженія своихъ чувствъ, говоря жен, врне же, воображая самъ, будто никогда не переставалъ любить ее, то въ дйствительности, несмотря на увлеченія, онъ сохранялъ къ ней совершенно особливую привязанность, сложившуюся изъ благодарности, раскаянія, уваженія и, надо правду сказать, отчасти эгоизма. Въ ней Болеславу дорого было ея сердце, въ преданности котораго онъ былъ увренъ безусловно, и, кром того, подобно многимъ мужьямъ, обманывающимъ безупречныхъ женъ, онъ гордился ею, не переставая измнять. Болеславъ считалъ, что черезъ нее и самъ онъ становится выше, и жить ему легче. Въ его глазахъ она оставалась тою женщиной, къ которой мужчина всегда возвращается, какъ къ врному другу, въ минуты испытаній, какъ къ тихой пристани посл бури, убжденный, что найдетъ миръ нравственный и отдыхъ отъ утомленій страсти. Каково же будетъ его существованіе, если она покинетъ его? А она покинетъ, ея ршеніе неизмнно. Все кругомъ рушилось: любовницу, которой онъ пожертвовалъ благороднымъ и любящимъ сердцемъ жены, онъ потерялъ при такихъ отвратительныхъ условіяхъ, что два года страсти къ ней представлялись позоромъ, жена готова ухать… Удастся ли удержать при себ сына? Пріхалъ онъ съ тмъ, чтобы отомстить, и ему не удалось даже настигнуть соперника. Вчный рабъ своей впечатлительности, Горка, сраженный столькими ударами, впалъ въ такое уныніе, что ему сладостною показалась опасность, которой предстояло подвергнуться завтра, и, въ то же время, вся душа его наполнялась горечью гнва при мысли о всхъ людяхъ, замшанныхъ въ эту исторію. Ему хотлось бы своими руками раздавить, уничтожить графиню Стено и Майтлэнда, Лидію и Флорана, а также и Дорсена за то, что неправильнымъ увреніемъ подъ честнымъ словомъ романистъ ввелъ его въ заблужденіе на нсколько часовъ и тмъ усилилъ до крайности его жажду мести. Еще боле шумнымъ вихремъ понеслись мысли въ голов Болеслава, когда онъ слъ за обдъ вдвоемъ съ сыномъ. Этимъ утромъ видлъ онъ тутъ же передъ собою улыбку и глава своей жены. Ея отсутствіе, причину котораго онъ хорошо понималъ въ эту минуту, было ему настолько тяжело, что онъ захотлъ сдлать послднюю попытку и посл обда послалъ маленькаго Луку узнать, можетъ ли его мать принять ихъ обоихъ. Ребенокъ вернулся съ отрицательнымъ отвтомъ.

— Мама спитъ. Она сказала, чтобъ ее не будили.

Такъ дло и осталось непоправимымъ. Модъ не увидитъ мужа ране завтрашняго дня, если Болеславъ останется живъ. Хотя онъ убдился въ это утро въ томъ, что ни мало не утратилъ прежняго искусства въ стрльб изъ пистолета, упражняясь въ присутствіи восхищенныхъ свидтелей, тмъ не мене, дуэль есть, все-таки, лотерея. Онъ могъ быть убитъ, и если возможность вчной разлуки не смягчила сердца оскорбленной женщины, то какія же еще просьбы способны поколебать ее? Его воображенію она представлялась лежащею въ темной комнат, съ наглухо закрытыми ставнями, измученная мрачными страданіями, которыя вызываютъ проклятія и не допускаютъ прощенія. О, какъ опять невыносимо горько стало ему! И чтобы узнала она, по крайней мр, какъ велики его терзанія, и чтобы въ свидтельств о томъ не осталось у нея никакого сомннія, онъ взялъ сына на руки, прижалъ къ своей груди и сказалъ:

— Если маму ты увидишь прежде меня, то разскажи ей, какъ грустно провели мы вечеръ безъ нея.

— Что съ тобою, папа?— воскликнулъ ребенокъ.— Ты всю щеку мн намочилъ. Ты плачешь?

— Разскажи ей и объ этомъ, общай мн разсказать непремнно,— отвтилъ отецъ,— чтобы мама знала, какъ мы ее любимъ, и берегла бы себя.

— Она не была больна, — сказалъ мальчикъ, — когда посл завтрака мы гуляли съ нею. Она была такая веселая…

— И я думаю, что ничего дурного не случится, — закончилъ Горка.

Онъ поспшилъ отпустить сына и уйти. Его давила такая невыносимая тоска, что физически ему страшно показалось оставаться одному дома. Но куда идти? Машинально онъ направился въ клубъ, хотя было еще слишкомъ рано для того, чтобы встртить тамъ многочисленное общество. Налицо оказались Пьетрапетроза и Чибо. Они тутъ обдали и, развалившись на диван, обсуждали въ полголоса съ серьезнымъ видомъ посланниковъ египетскій или болгарскій вопросы.

— У тебя видъ страшно разстроенный, — сказали они въ одинъ голосъ Болеславу.— Все утро былъ такимъ, какъ и сл дуетъ…

— Да,— замтилъ Чибо,— теб надо было обдать съ нами, какъ мы тебя просили…

— Когда на завтра предстоитъ дуэль,— продолжалъ сентенціозно Пьетрапетроза,— не слдуетъ видться ни съ женою, ни съ любовницей. Надюсь, мадамъ Горка ничего не подозрваетъ?

— Ничего ршительно,— отвтилъ Болеславъ,— но вы совершенно правы. Было бы много лучше, еслибъ я остался съ вами. Ну, да все равно, мы разгонимъ черныя мысли за картами и за ужиномъ.

— Играть и ужинать!— воскликнулъ Пьетрапетроза.— А рука-то? О рук подумай, дрожать будетъ и ты промахнешься… Я видлъ, какъ Казаль у Гастина изъ пятидесяти пуль ни одной не посадилъ въ точку потому, что предшествовавшею ночью игралъ въ банкъ.

— Легонькій обдъ,— говорилъ Чибо,— спать въ десять часовъ, встать въ половин седьмого, състь тотчасъ же два яйца въ смятку и запить рюмкой стараго портвейна, вотъ теб наставленіе Машо…

— Слдовать которому я не буду, — возразилъ Болеславъ.— Даю вамъ мое слово въ томъ, что не увидали бы вы меня въ такомъ состояніи, если бы, кром дуэли, не было у меня другихъ причинъ волненія…

Онъ проговорилъ эту фразу трагическимъ голосомъ, и оба итальянца почувствовали, что сказано это было отъ души. Они обмнялись взглядами, ни о чемъ не спрашивая Болеслава. Оба достаточно были себ на ум и хорошо знали мельчайшія сплетни той большой деревни, какую представляетъ изъ себя Римъ, а потому и угадали настоящую причину дуэли. Съ другой стороны, и Горка былъ имъ слишкомъ хорошо извстенъ для того, чтобы выходки его не возбуждали постоянно нкотораго ихъ недоврія. На этотъ разъ, однако, въ тон его голоса такъ просто сказалось искреннее волненіе, что они отнеслись къ нему очень сочувственно и, не сговариваясь между собою, ршили не мшать капризамъ своего кліента, съ которымъ разстались лишь въ два часа ночи, къ полному, впрочемъ, своему удовольствію. Садясь за банкъ около полуночи, несмотря на напоминаніе о неудачныхъ картонахъ Казаля, Болеславъ предложилъ имъ извстную долю въ игр, которую велъ такъ отчаянно и необыкновенно счастливо, что, въ конц-концовъ, на долю каждаго изъ нихъ досталось по двсти или по триста полуимперіаловъ. Это давало имъ возможность пробыть нсколько лишнихъ дней въ Париж при слдующей поздк. И къ чести ихъ надо замтить, что, разставаясь, они сокрушались о томъ, что въ игр везло ихъ пріятелю.

— Боюсь я за него,— говорилъ Чибо.— Счастье въ картахъ наканун дуэли — плохой признакъ, очень плохой…

— Тмъ боле, что былъ тутъ нкто…— замтилъ Пьетрапетроза, длая пальцами ‘рожки’, ограждающіе отъ jettatura. Ни за что въ мір онъ не произнесъ бы имени того лица, противъ дурного глаза котораго онъ пускалъ въ ходъ такое средство. Но Чибо понялъ, о комъ рчь, и, вынувши изъ кармана панталонъ часы, которые онъ такъ носилъ, по-англійски, на цпочк, прикрпленной къ поясу, показалъ между брелоками маленькій рогъ изъ золота {Въ Италіи очень распространено поврье въ ‘порчу съ глазу’, противъ чего врнйшимъ средствомъ почитаются амулеты въ вид роговъ или показываніе пальцами роговъ, какъ длаютъ дтямъ ‘козу’.}.

— Я весь вечеръ не выпускалъ его изъ руки, — сказалъ онъ.— Всего хуже то, что Горка всю ночь не заснетъ, и тогда рука…

Оправдаться должно было лишь первое изъ двухъ предсказаній. Въ ряду странныхъ явленій, которыя наблюдались при чрезмрно сильныхъ нервныхъ возбуященіяхъ, слдуетъ отмтить поразительную неутомимость, истощающую, вроятно, какіе-нибудь скрытые запасы жизненной энергіи и кажущуюся въ данную минуту чмъ-то непостижимымъ. Вернувшись домой такъ безумно поздно, Болеславъ совсмъ не ложился. Остатокъ ночи онъ употребилъ на то, что написалъ длинное письмо жен и письмо сыну съ тмъ, чтобъ оно было передано по назначенію, когда ему минетъ восемнадцать лтъ. Сдлалъ это Горка на случай смерти. Потомъ сталъ приводить въ порядокъ свои бумаги и натолкнулся на пачку писемъ мадамъ Стено. Отъ прочтенія нкоторыхъ изъ нихъ и отъ пересмотра портретовъ измнившей любовницы раздраженіе его возросло до такой степени, что все это онъ завернулъ въ одинъ пакетъ и адресовалъ Линкольну Майтлэнду. Но, едва запечатавши свою посылку, Болеславъ пожалъ плечами и проговорилъ: ‘На что это нужно?’ Онъ снялъ кусокъ матеріи, закрывавшій каминъ, и, положивши пакетъ на ршетку, поджегъ его. Совсмъ уже разсвло, а онъ все еще перетряхивалъ щипцами обгорвшіе остатки того, что напоминало о самой пламенной, все захватывающей страсти, поджигалъ отдльные клочки непрогорвшей бумаги. Его лицо едва замтно поблднло отъ столь неразумно проведенной ночи, которая могла оказаться послднею въ его жизни. И, однако, хорошо знавшіе его пріятели вздрогнули при вид его зловщаго спокойствія, когда около восьми часовъ утра онъ вышелъ изъ своего кабріолета у трактира, гд условлено было съхаться. Наканун еще онъ распорядился относительно собственнаго экипажа, чтобы отклонить подозрнія жены, привыкшей къ его обычнымъ раннимъ выздамъ. Подъ вліяніемъ послдующей нравственной растерянности онъ забылъ отмнить это приказаніе и, благодаря такой случайности, ускользнулъ отъ двухъ полицейскихъ агентовъ, поставленныхъ для наблюденія за палаццетто Доріа, по доносу Лидіи Майтлэндъ. Наемный экипажъ полицейскихъ скоро потерялъ слдъ рзвой англійской лошади, которою правилъ Горка такъ, какъ могъ только править человкъ его темперамента и въ его настроеніи. Такъ и не привела ни къ чему, съ этой стороны, предосторожность сестры Шапрона, и не больше удачи было относительно самого Флорана, такъ какъ, но избжаніе всякихъ объясненій съ Линкольномъ, онъ, подъ предлогомъ поздки въ гости за городъ, пообдалъ и переночевалъ въ гостиниц. Туда за нимъ и захали Монфаномъ и Дорсенъ, чтобы везти его на мсто въ классическомъ ландо. Почти противъ цирка Максенція, на Аппіевой дорог, ихъ обогналъ Болеславъ въ своемъ кабріолет.

— Можете быть совершенно спокойнымъ,— обратился Монфанонъ къ Флорану, — нтъ возможности цлить врно, когда вотъ такъ утомишь руку.

То былъ единственный намекъ на дуэль во время перезда, длившагося около часа. Флоранъ говорилъ, какъ всегда, предлагая вопросы, свидтельствовавшіе о его крайней любознательности относительно различныхъ предметовъ, могущихъ, по большей части, пригодиться его зятю. И маркизъ отвчалъ, съ своею извстною эрудиціей, охотно передавая воспоминанія, связанныя съ этою мстностью, усянною могилами, разрушенными водопроводами, развалившимися виллами и замкнутою на горизонт чудною линіей Альбанскихъ горъ. Дорсенъ былъ молчаливъ все время. Ему въ первый разъ приходилось участвовать въ дуэли, и внутренняя его тревога достигла крайней степени. Мрачныя предчувствія сжимали его сердце и, съ тмъ вмст, онъ каждую минуту опасался, какъ бы не заговорило въ Монфанон религіозное чувство и не представилась бы необходимость искать другого секунданта, откладывать развязку, близкую, по крайней мр, теперь. Однако, борьба, происходившая въ ‘старомъ бойц лиги’ между искреннимъ христіаниномъ и родовитымъ дворяниномъ, за всю дорогу проявилась лишь въ незамтномъ почти движеніи. Въ ту минуту, когда экипажъ прозжалъ мимо входа въ катакомбу святаго Каллиста, бывшій папскій зуавъ отвернулся въ сторону. Потомъ онъ заговорилъ съ новымъ воодушевленіемъ и замолчалъ въ свою очередь, когда они миновали могилу Цецилія и свернули на боковую дорогу въ направленіи віа Ардеатина. Тутъ была расположена Оsterіа del tempo Perso на участк, принадлежащемъ Чибо, гд назначена дуэль. Передъ трактирчикомъ, надъ Вывской котораго красовался гербъ папы Иннокентія VIII, уже стояли три экипажа: кабріолетъ Болеслава, ландо, привезшее, вроятно, Чибо, Пьетрапетрозу и врача, и простой фіакръ, въ которомъ пріхалъ какой-то коммиссіонеръ. Такой необычный създъ экипажей легко могъ привлечь вниманіе обхода карабинеровъ, но Чибо ручался за скромность трактирщика, на самомъ дл относившагося къ владльцу дачи съ подобострастіемъ вассала къ своему господину, что довольно часто еще встрчается въ Италіи. А потому отъ троихъ пріхавшихъ не потребовалось никакихъ объясненій. Какъ только они вышли изъ экипажа, служанка повела ихъ черезъ общую залу, гд въ эту минуту завтракали два охотника, поставившіе свои ружья между ногъ и, въ качеств истыхъ римлянъ, не удостоившіе даже взглянуть на новыхъ постителей. А эти послдніе прошли черезъ залу во дворикъ, потомъ со двора черезъ сарай въ очень большую загородъ съ раскиданными тамъ и сямъ зопточными соснами. Этотъ своего рода выгонъ служилъ когда-то пастбищемъ для лошадей, принадлежавшихъ Чибо. Чтобы увеличить сколько-нибудь свои скудные доходы, онъ попробовалъ скупать лошадей по дешевымъ цнамъ, подкармливать ихъ и перепродавать извощикамъ съ незначительнымъ барышомъ. Спекуляція не удалась, и мсто осталось необработаннымъ и ни къ чему непригоднымъ, кром такихъ случаевъ, какъ въ это утро.

— Мы пріхали послдними,— сказалъ Монфанонъ, взглядывая на свои часы,— но, все-таки, пятью минутами раньше назначеннаго… Помните, — прибавилъ онъ тихо, обращаясь къ Флорану,— стоять совсмъ бокомъ, посл выстрла тотчасъ же согнуть руку прямо вверхъ… Въ особенности не шевелить пальцами…

— Благодарю васъ,— отвтилъ Флоранъ и взглянулъ на маркиза и Дорсена такими глазами, какими обыкновенно смотрлъ только на Линкольна, — и знайте, что бы ни случилось, за все васъ благодарю и отъ всего моего сердца…

Молодой человкъ вложилъ столько задушевности въ это прощаніе, такъ проста была его смлость, такъ великолпно и естественно самопожертвованіе за зятя, и, наконецъ, въ теченіе этихъ двухъ дней оба секунданта настолько успли оцнить всю прелесть его натуры, совершенно чуждой самомннія, что тотъ и другой пожали ему руку съ чувствомъ искреннихъ друзей. Тотчасъ же оба они всецло отдались ряду приготовленій, безъ чего роль свидтелей дуэли была бы физически невыносима для людей сколько-нибудь впечатличельныхъ. При участіи такихъ опытныхъ секундантовъ, какъ Монфанонъ, Чибо и Пьетрапетроза, все обдлывается быстро. Кодексъ точенъ, какъ программа балета. Черезъ двадцать минутъ по приход послднихъ пріхавшихъ противники уже стояли другъ противъ друга. Сигналъ данъ, раздались одновременно два выстрла, и Флоранъ склонился на траву, уже опаленную солнцемъ. Шапронъ былъ раненъ въ ляжку. Впослдствіи Дорсенъ часто разсказывалъ, какъ о странной черт литературной маніи, что въ ту секунду, когда упалъ раненый, самъ онъ, несмотря на страшную тревогу, смотрлъ на Монфанона, наблюдалъ за нимъ. Онъ добавляетъ, что никогда но видалъ лица, выражающаго боле сильное сокрушеніе кающагося, чмъ лицо маркиза, который, пренебрегая въ эту минуту чьимъ бы то ни было мнніемъ, набожно перекрестился. Врующій христіанинъ катакомбъ, отправившійся прямо отъ алтаря, чтобы совершить благое дло, потомъ увлеченный гнвомъ до необходимости стать участникомъ дуэли, молилъ, очевидно, Господа Бога о прощеніи. Какъ долженъ былъ сердцемъ своимъ каяться этотъ искренно врующій человкъ, почти мистикъ, столь странно замшавшійся въ дло, кончившееся кровавою развязкой! Утшеніемъ, по крайней мр, послужило ему заявленіе врача, посл перваго осмотра, когда Флорана перенесли въ особую комнату, приготовленную по распоряженію Чибо, что онъ ручается за благополучный исходъ. Пуля могла быть даже извлечена тотчасъ же, а такъ какъ ни кость, ни важнйшіе мускулы повреждены не были, то и на выздоровленіе потребуется лишь нсколько недль.

— Теперь намъ остается составить нашъ протоколъ,— сказалъ Чибо, передавшій заключеніе врача.

Въ эту минуту, когда секунданты собирались уже направиться въ домикъ для окончанія послдней и успокоительной формальности, произошелъ инцидентъ, совершенно неожиданный, долженствовавшій превратить самую заурядную до сихъ поръ дуэль въ одинъ изъ тхъ достопамятныхъ случаевъ, о которыхъ безъ конца судятъ и рядятъ передъ каминами клубовъ и въ фехтовальныхъ залахъ. Если Пьетрапетроза и Чибо не перестали съ этого утра врить въ ‘дурной глазъ’ того ‘нкто’, котораго не назвали ни тотъ, ни другой, то надо прямо сказать, что весьма они неправы, такъ какъ счастье въ игр, подкрпивши ихъ средства на прожитокъ въ Париж, было ничто въ сравненіи съ удачей, давшей имъ возможность обсуждать съ Казалями, Маню и другими спеціалистами по дуэльной части казусъ, почти единственный и происшедшій при ихъ участіи. Болеславъ Горка, ходившій взадъ и впередъ съ того момента, какъ упалъ его противникъ, и, повидимому, нисколько не интересовавшійся большею или меньшею опасностью его раны, подошелъ къ групп, состоявшей изъ четырехъ секундантовъ, и заговорилъ тономъ, отнюдь не предвщавшимъ невроятной выходки, послдовавшей затмъ съ его стороны.

— Прошу у васъ одну минуту, господа,— сказалъ онъ,— мн бы хотлось въ вашемъ присутствіи сказать нсколько словъ господину Дорсену…

— Къ вашимъ услугамъ, Горка,— отвтилъ романистъ, ничуть не ошибавшійся относительно враждебныхъ намреній своего бывшаго друга. Онъ не предвидлъ, въ какой форм выразится эта враждебность, но на его душ все еще камнемъ лежало неправильно данное честное слово, и онъ готовъ былъ отвтить за это.

— Разговоръ будетъ короткій, господа, — продолжалъ Болеславъ съ тою же высокомрно-церемонною вжливостью, — вы знаете, что намъ надо покончить одинъ счетъ… А такъ какъ я имю основаніе не доврять особенно много вашей чести, то желаю отнять у васъ всякую возможность отвертться,— и, прежде чмъ кто-нибудь усплъ предупредить неслыханный поступокъ, онъ взмахнулъ перчаткой и ударилъ ею по лицу Дорсена. Въ то время, какъ говорилъ Болеславъ, романистъ сильно поблднлъ. На страшное нанесенное ему оскорбленіе онъ не могъ отвтить равносильнымъ оскорбленіемъ, такъ какъ трое свидтелей этой сцены бросились между нимъ и Горкой. Жюльенъ отстранилъ ихъ ршительнымъ жестомъ.

— Берегитесь, господа,— сказалъ онъ.— Препятствуя мн расправиться съ господиномъ Горкой, какъ онъ того заслуживаетъ, вы принимаете на себя обязательство въ томъ, что я получу удовлетвореніе иного рода. И требую я его немедленно… Я не уйду отсюда, не получивши его.

— А я не уйду, не давши вамъ его,— отвтилъ Болеславъ.— Этого только я и хочу.

— Нтъ, Дорсенъ,— воскликнулъ Монфанонъ, первый удержавшій уже поднятую руку писателя,— такъ вы стрляться не будете… Начать съ того, что на это вы не имете права. Необходимо, чтобы прошло, по меньшей мр, двадцать четыре часа съ той минуты, когда возникъ поводъ къ дуэли, до времени самой дуэли… И вы, господа, не будете секундантами господина Горки посл того, какъ онъ позволилъ себ столь важное нарушеніе всхъ правилъ дуэли…Если вы согласитесь, это будетъ варварствомъ, безуміемъ, чмъ хотите… Но это уже не дуэль…

— Я повторяю вамъ, Монфанонъ,— возразилъ Дорсенъ,— что не уйду отсюда и не выпущу господина Горку, не получивши удовлетворенія, получить которое считаю себя вправ сейчасъ же…

— И я повторяю, что готовъ сейчасъ же къ услугамъ господина Дорсена,— повторилъ Болеславъ.

— Хорошо, господа,— сказалъ Монфанонъ.— Намъ же остается только предоставить вамъ раздлываться, какъ вамъ будетъ угодно, а самимъ удалиться… Надюсь, вы того же мннія?— обратился онъ къ Чибо и Пьетрапетроз, которые не дали прямого отвта.

— Конечно,— проговорилъ одинъ изъ нихъ,— дло очень затруднительное…

— Хотя примры бывали,— замтилъ другой.

— Да,— поддержалъ Чибо,— хотя бы дв послдовательныхъ дуэли Анри де-Пена…

— Мн это представляется достаточно авторитетнымъ указаніемъ, — заключилъ Пьетрапетроза.

— Никакой авторитетъ не можетъ тутъ устоять, — вступился опять Монфанонъ.— Я, съ своей стороны, знаю, что пріхалъ не за тмъ, чтобы присутствовать при бойн, и присутствовать не буду… Я ухожу, господа, и разсчитываю, что вы сдлаете то же, такъ какъ не допускаю предположенія, что вы позовете кучеровъ играть роль секундантовъ… До свиданія, Дорсенъ… Въ моей дружб вы сомнваться не можете. Я полагаю, что даю тому истинное доказательство, не допуская васъ до дуэли при такихъ условіяхъ…

Войдя въ трактиръ, старый дворянинъ поджидалъ минутъ десять въ увренности, что удаленіе его вынудитъ сдлать то же Чибо и Пьетрапетрозу и что вторая дуэль, такъ необычайно сплетающаяся съ первою, будетъ отсрочена до завтра. Онъ правду сказалъ: искренняя дружба къ Дорсену вызывала крайнія его опасенія передъ дуэлью, устраивавшеюся такимъ образомъ, подъ живымъ впечатлніемъ крайняго раздраженія, доходящаго до бшенства. Безобразный поступокъ Горки не допускалъ, разумется, возможности избжать второй дуэли. Но чмъ тяжеле нанесенное оскорбленіе, тмъ необходиме, чтобы условія дуэли были опредлены спокойно и посл самаго серьезнаго обсужденія. Чтобы какъ-нибудь скоротать нетерпливое ожиданіе прихода четверыхъ молодыхъ людей, Монфанонъ попросилъ трактирщика указать, куда перенесли Флорана, и прошелъ во второй этажъ дома въ узкую комнату, гд врачъ оканчивалъ перевязку раны.

— Видите,— сказалъ Шапронъ съ болзненною, но спокойною улыбкой,— отдлался тмъ, что похромаю съ мсяцъ… А гд же Дорсенъ?

— Надюсь, что придетъ сейчасъ,— сказалъ Монфанонъ и продолжалъ сердитымъ тономъ:— Дорсенъ — сумасшедшій, вотъ что такое Дорсенъ. А Горка — дикій зврь, котораго слдовало бы пристрлить, какъ бшенаго волка, вотъ что такое этотъ полякъ…— и старикъ разсказалъ эпизодъ съ пощечиной, поразившій обоихъ слушателей настолько, что докторъ забылъ даже о перевязк и стоялъ съ бинтомъ въ рукахъ.— И они затяли было стрляться сейчасъ же, какъ какіе-нибудь краснокожіе. Взяли бы уже заодно, да и перескальпировали другъ друга… А этиЧибо съПьетрапетрозой согласились бы на такую дуэль, если бы я не помшалъ… Къ счастью, недостаетъ имъ двухъ секундантовъ и не легко въ римской Кампаньи найти двухъ молодцовъ, умющихъ подписать протоколъ, по заведенному ими теперь обычаю непремнно марать бумагу… Мы разъ добыли, я и одинъ мой пріятель, пару секундантовъ такого сорта, по двадцати франковъ на рыло, но то было въ Париж въ 62 году…— и онъ принялся разсказывать эту старую исторію изъ желанія заглушить свое безпокойство, выразившееся снова въ отрывочныхъ фразахъ.— Не хотятъ они, кажется, разойтись такъ скоро. Немыслимо, однако, чтобы стали стрляться… Нельзя ли видть отсюда, что они тамъ длаютъ?— Онъ направился къ окну, выходившему въ сторону выгона. То, что онъ тамъ увидалъ, довело до крайняго предла волненіе этого превосходнйшаго человка.— Несчастные!…— воскликнулъ онъ.— Это безобразіе! Они просто обезумли… и секундантовъ нашли, кого это они выискали?… А, двухъ охотниковъ изъ трактира!… О, Боже мой, Боже мой!…

Продолжать онъ уже не могъ. Врачъ тоже бросился къ окну, не обращая вниманія на то, что Флоранъ, съ своей стороны, кое-какъ тащился туда же. Минуту ли они тамъ пробыли, или четверть часа, иди и того дольше, этого они опредлить никогда не могли,— настолько поразили ихъ неописуемые волненіе и ужасъ. Какъ и предвидлъ Монфанонъ, дуэль происходила при страшныхъ условіяхъ. Пьетрапетроза, распоряжавшійся, повидимому, всмъ дломъ, отмрилъ сначала довольно большую дистанцію, шаговъ въ пятьдесятъ, и обозначилъ потомъ на земл дв линіи на разстояніи метровъ десяти или двнадцати одна отъ другой.

— Они выбрали дуэль на-ходу и съ барьеромъ…— простоналъ старый, дуэлистъ, котораго не обманула его многолтняя опытность. Дорсенъ и Горка, поставленные другъ противъ друга, стали на самомъ дл сходиться, то поднимая, то опуская пистолеты, съ ужасающею медленностью людей, ршившихся во что бы ни стало уложить противника. Раздался первый выстрлъ. То стрлялъ Болеславъ. Дорсенъ остался невредимымъ. До барьера ему оставалось сдлать нсколько шаговъ, и онъ ихъ сдлалъ, остановился и сталъ цлить съ такимъ очевиднымъ намреніемъ убить Горку, что Чибо не выдержалъ и ясно послышался его крикъ:

— Да стрляйте же!… Бога ради, стрляйте!…

Жюльенъ нажалъ спускъ, какъ бы безсознательно повинуясь команд, совершенно противной правиламъ, но настолько естественной, что никто этого даже не замтилъ. Выстрлъ грянулъ, и трое зрителей, высунувшихся изъ окна, одновременно вскрикнули, увидавши, какъ опустилась рука Горки и выпалъ изъ нея пистолетъ, самъ же онъ остался на ногахъ.

— Ничего,— вскричалъ докторъ,— только рука перебита…

— Господь Богъ былъ къ намъ милосердне, чмъ мы того стоимъ…— проговорилъ маркизъ.

— Ну, теперь, по крайней мр, угомонится этотъ бсноватый… Молодецъ Дорсенъ!— сказалъ Флоранъ, думая о зят. Потомъ онъ оперся на Монфанона и на врача, чтобы добраться до дивана, и весело прибавилъ:— Кончайте скоре, докторъ, ваша помощь сейчасъ тамъ понадобится…

IX.
Альба Стено.

Привычный взглядъ медика опредлилъ врно. Пуля попала Болеславу въ руку около кисти. Двумя сантиметрами праве или лве, и онъ, наврное, былъ бы убитъ на мст. Теперь же онъ отдлался поврежденіемъ кости, что заставитъ его не выходить нсколько дней изъ комнаты и нсколько недль носить повязку. Человку, доведенному страстью до бшенства, такой сравнительно благополучный исходъ долженъ былъ представляться наиболе прискорбнымъ. И дйствительно, когда Горку привезли домой и его постоянный врачъ сдлалъ окончательную перевязку и предписалъ на первое время лихорадочнаго состоянія лежать въ постели, при полнйшемъ поко, Болеславъ испыталъ новый приступъ безсильной злобы, боле сильный, чмъ т, которые онъ пережилъ наканун и въ это утро. Вс способности его души, самыя возвышенныя, какъ и самыя низменныя, страдали одновременно и причиняли ему большія терзанія, чмъ раненая рука. Какъ жестоко задто было, прежде всего, его самолюбіе и почти болзненная потребность изображать изъ себя въ глазахъ всхъ, знающихъ его, личность необыкновенную! Онъ несся изъ Варшавы черезъ половину Европы грознымъ мстителемъ за попранную любовь и началъ съ того, что не могъ добраться до своего соперника. Вмсто того, чтобы вызвать его на дуэль тотчасъ же, въ салон мадамъ Стено, онъ сталъ выжидать, и другой усплъ замнить собою ненавистнаго ему человка. Смерть этого другого дала бы, по крайней мр, трагическую развязку очень нелпой исторіи, а онъ лишь чуть-чуть его ранилъ. Накидываясь на Дорсена, онъ хотлъ раздлаться съ измнникомъ, котораго считалъ виновнымъ въ нарушеніи самаго священнаго доврія. А дло кончилось тмъ, что этому обманувшему другу онъ далъ случай страшно осрамить его самого, не говоря уже о томъ, что себя онъ надолго поставилъ въ невозможность стрляться еще разъ. Ни одно изъ лицъ, нанесшихъ ему оскорбленіе, не будетъ наказано,— ни его грубый и негодный соперникъ, ни измнившая любовница, ни это чудовище, Лидія Майтлэндъ, всю подлость которой онъ только что узналъ. Вс они счастливы, вс торжествуютъ въ этотъ ясный майскій день, тогда какъ онъ стонетъ тутъ на одр болзни. Какъ нельзя опредленне подтвердили ему это въ тотъ же день оба его секунданта, единственные постители, которымъ онъ не веллъ отказывать и которые явились около пяти часовъ. Они пріхали со скачекъ Торъ-ди-Квинто, происходившихъ въ этотъ день.

— Все идетъ хорошо,— началъ Чибо,— я ручаюсь въ томъ, что никто не проболтался… Я уже говорилъ теб, что на моего трактирщика можно положиться, а тмъ секундантамъ и кучерамъ мы заплатили за молчаніе…

— Мадамъ Стено и ея дочь были на скачкахъ?— спросилъ Болеславъ.

— Да,— отвтилъ гость, застигнутый врасплохъ неожиданнымъ вопросомъ и не успвшій, съ обычною своею дипломатіей, увернуться отъ прямого отвта.

— Съ кмъ были?— продолжалъ спрашивать Горка.

— Одн,— сказалъ на этотъ разъ Чибо съ такою поспшностью, что Болеславъ понялъ желаніе собесдника скрыть правду.

— А мадамъ Майтлэндъ?

— И она была съ мужемъ,— заговорилъ Пьетрапетроза, не понимая знаковъ, которые длалъ ему Чибо глазами,— да весь Римъ былъ…— и затмъ, занятый исключительно необычайною новостью, онъ продолжалъ:— Знаешь, оффиціально уже объявлено о помолвк Ардеа съ дочерью Гафнера. И они были вс трое — женихъ, невста и папаша, счастливые, довольные! Премило было, честное слово. Кардиналъ Гверильо будетъ крестить красавицу Фанни…

— А Дорсенъ?— спросилъ опять больной.

— Тамъ же разгуливалъ и ломался больше, чмъ когда-либо,— вступился Чибо.— Я потшу тебя и передамъ диковинный отвтъ, которымъ онъ насъ угостилъ. Мы спросили, какъ могъ онъ, при своей нервности,— ты видалъ его за картами,— цлить въ тебя такъ, какъ онъ цлилъ, не дрогнувши. Надо ему отдать справедливость, въ самомъ дл не дрогнулъ…Угадай, что онъ отвтилъ?… Что вспомнилъ онъ наставленіе своего учителя Стендаля: прочесть про себя четыре латинскихъ стиха, прежде чмъ спустить курокъ.— А можно узнать, какіе стихи вы выбрали для этого случая?— спросилъ я.— Пожалуйста,— сказалъ онъ и продекламировалъ:— Tityre, tu patulae recubans…

— Боле, чмъ когда-нибудь, — перебилъ Пьетрапетроза,— теперь кстати припомнить остроту Казаля, когда этотъ снобсъ Фагонъ хвастался передъ нами въ маленькомъ клуб наставленіями, полученными отъ камердинера принца Уэльскаго… Если этотъ молодой человкъ не потшается надъ нами, то мн его жаль до крайности…

Хотя пріятели, сходящіеся въ обожаніи Парижа, сотню разъ повторяли другъ другу эту плохую остроту, совершенно напрасно приписываемую одному изъ остроумнйшихъ прожигателей жизни нашего времени, они, все-таки, оба громко расхохотались и тмъ окончательно разстроили нервы раненаго. Онъ сослался на необходимость покоя, чтобы спровадить этихъ молодцовъ, въ симпатіи которыхъ онъ былъ увренъ, которые только что доказали ему свою порядочность и расположеніе и, тмъ не мене, страшно раздражали, вызвавши передъ нимъ, по его же, впрочемъ, разспросамъ, насмшливо ликующіе образы ненавистныхъ людей. Когда переживаешь извстнаго рода страданія, разговоры, подобные тмъ, что простодушно вели тутъ римскіе подражатели Казаля, становятся буквально невыносимы. Человку хочется побыть одному, чтобы въ тиши, по крайней мр, выпить всю чашу горечи отчаянной и немощной злости, которая въ эту минуту переполняла сердце Горки. Присутствіе на скачкахъ его бывшей любовницы и въ этотъ день именно было для него ужасне всего остального. Онъ не сомнвался въ томъ, что ей извстно о двойной дуэли и о его ран отъ Майтлэнда, которому, несомннно, сообщилъ объ этомъ Шапронъ. Изъ-за нея онъ стрлялся, а она отправилась въ тотъ же день красоваться въ обществ, улыбаться и кокетничать, какъ будто два года страстной любви не установили между ними никакой, связи, точно самъ онъ былъ для графини Стено не боле, какъ знакомый, котораго заурядъ съ другими приглашаютъ на обды и вечера! Болеславъ отлично зналъ ея привычки и всегдашнее влеченіе жадно наслаждаться присутствіемъ человка, котораго она любитъ. Сомннія не могло быть въ томъ, что на скачкахъ она назначила свиданіе Майтлэнду, какъ бывало назначала свиданія ему, Болеславу, и художникъ похалъ въ то время, какъ у него на рукахъ былъ раненый, храбрый, благородный родственникъ, котораго онъ допустилъ стрляться за себя! Поистин, себялюбивый и грубый американецъ былъ достойнымъ любовникомъ этой негодной твари. Мысль объ этихъ двухъ счастливцахъ терзала раненаго самою жгучею ревностью, къ которой примшивалось отвращеніе, и, въ то же время, какъ бы въ вид контраста, онъ думалъ о своей жен, о гордой и нжной Модъ, которой онъ лишился такъ же точно, какъ и Катерины Стено. Припоминались ему дни другихъ болзней, когда отъ его постели не отходила кроткая, дивная сидлка. Онъ опять видлъ правдивый взглядъ супруги, которой онъ измнилъ, ея заботливыя руки, никому не уступавшія ухода за нимъ. Теперь она не захотла видть его даже, когда онъ отправлялся на дуэль, которая могла кончиться смертью. Вернулся онъ, а она не справилась даже о состояніи его здоровья. Врачъ сдлалъ безъ нея перевязку, и Болеславъ ничего не зналъ о жен, кром того, что передалъ ему ихъ сынъ. Выждавъ нкоторое время, Горка приказалъ позвать ребенка и объяснилъ ему, какъ то было условлено съ секундантами, что онъ сломалъ руку, упавши съ лстницы. Маленькій Лука сказалъ:

— Когда же теб можно будетъ къ намъ пріхать?… Мама говорила, что мы узжаемъ въ Англію сегодня вечеромъ или завтра. У насъ уже почти все уложено…

Сегодня вечеромъ или завтра? Стало быть, модъ ршилась привести въ исполненіе свою угрозу, узжаетъ навсегда и не желаетъ имть съ нимъ никакихъ объясненій? Онъ лишенъ возможности еще разъ начать говорить этой женщин что-либо въ свое оправданіе, и она, конечно, не придетъ на его призывъ, если уже оскорбленная гордость дала ей силу не смягчиться къ нему, когда онъ подвергался смертельной опасности. Передъ очевидностью такого полнаго крушенія всего окружающаго, Болеславъ почувствовалъ такой страшный упадокъ духа, такую глубокую безнадежность, при которыхъ человкъ ни на что уже не разсчитываетъ, ничего не желаетъ, кром успокоенія навки. Онъ все еще мысленно повторялъ: ‘Если, однако, попытать еще разъ?’ И тотчасъ самъ себ отвчалъ: ‘Нтъ, не захочетъ она’… Когда слуга доложилъ, что его желаетъ видть графиня, въ голов Болеслава была такая путаница, что въ первое мгновеніе ему представилось, будто докладываютъ о графин Стено, и онъ почти въ ужасъ пришелъ отъ возможности появленія этой женщины. За эти нсколько дней, въ вихр событій, онъ пережилъ до крайности сильныя ощущенія. Но даже передъ дуломъ пистолета Дорсена не испытывалъ онъ того, что почувствовалъ, когда къ его постели приблизилось воплощенное угрызеніе совсти: на лиц Модъ, молодомъ и свжемъ, всегда блестящемъ красотою и здоровьемъ, поддерживаемымъ, по обыкновенію англичанъ, ежедневно свжимъ воздухомъ и движеніемъ, Болеславъ увидалъ несомннные слды слезъ, горя и безсонницы. Поблднвшія щеки, потемнвшія вки, пересохшія губы и ихъ горькое выраженіе, и въ особенности лихорадочный блескъ глазъ краснорчиве всякихъ словъ свидтельствовали о томъ, какой страшный ударъ перенесла эта несчастная женщина, всегда такая уравновшенная. Только что миновавшіе двадцать четыре часа подйствовали на нее, какъ дйствуетъ иногда продолжительная болзнь, подрывающая вс жизненныя силы организма. Это была другая женщина. Такая быстрая перемна, столь поразительная и трагическая, заставила Болеслава забыть о собственныхъ страданіяхъ. Онъ чувствовалъ только безграничное сожалніе, превратившееся въ ужасъ, когда эта женщина, измученная горемъ, сла около него и въ ея глазахъ онъ увидалъ то же выраженіе неумолимой холодности, которое заставило его отшатнуться еще наканун.Тмъ не мене, она была тутъ, и одно появленіе ея, совершенно неожиданное, даже при столь мрачныхъ условіяхъ, оказывалось безконечно сладостнымъ для молодого человка. Онъ заговорилъ съ нжною, полудтскою мягкостью, которую умлъ напускать на себя, когда хотлъ нравиться:

— Вы поняли, что слишкомъ жестоко было бы ухать, не повидавшись со мною. Просить васъ объ этомъ я не посмлъ, но для меня это единственная радость, доступная въ моемъ положеніи… Благодарю васъ за не…

— Не благодарите,— отвтила Модъ и покачала головой,— не ради васъ я пришла сюда. Я здсь по обязанности… Дайте мн договорить,— остановила она жестомъ возраженіе больного,— отвтите мн потомъ… Если бы дло шло только о васъ и обо мн, я не увидалась бы съ вами… По, какъ уже я говорила вчера, у насъ есть сынъ…

— А!— болзненно вскричалъ Болеславъ.— Вы пришли мучить меня еще больше. Могли бы вы принять во вниманіе, что не въ силахъ я обсуждать съ вами этотъ тяжелый для меня вопросъ… Кажется, я уже говорилъ вамъ, что вашихъ правъ я не нарушу, при условіи, что и вы не нарушите моихъ правъ.

— Ее о моихъ правахъ пришла я говорить съ вами и не о вашихъ,— перебила Модъ,— а о правахъ ребенка, о которыхъ я только и думаю. Когда я разсталась съ вами вчера, я такъ страдала, что ничего не сознавала, кром моего страданія. И тогда, въ минуту нравственной агоніи, я припомнила слова, которыя часто повторялъ мой отецъ: ‘Когда человкъ страдаетъ, онъ долженъ смло и прямо взглянуть на свое горе, и оно всегда чему-нибудь его научитъ’. Мн стыдно стало за мою слабость, и я прямо взглянула на мое горе. Оно научило меня, прежде всего, тому, что я обязана принять его, какъ справедливую кару за мое замужство вопреки совтамъ и желанію моего бднаго отца…

— О, не отказывайтесь отъ нашего прошлаго,— воскликнулъ молодой человкъ,— оно дорого мн, несмотря ни на что…

— Нтъ, отъ него я не отказываюсь,— продолжала Модъ,— и именно, вспоминая о немъ, о моихъ тогдашнихъ впечатлніяхъ, я нашла не оправданіе, конечно, а объясненіе вашему поведенію…Я припомнила ваши разсказы о несчастномъ дтств и юности, о томъ, какъ вы росли при жившихъ врознь родителяхъ, проводя шесть мсяцевъ у отца, шесть мсяцевъ у матери, какъ не хотли вы и не могли судить ихъ обоихъ и принуждены были скрывать отъ одного изъ нихъ ваши чувства къ другому. Я въ первый разъ поняла, что разлука родителей только измучила ваше сердце, и она-то исковеркала вашъ характеръ… И мн ясно стало, что Луку ждетъ то же самое. Слушайте, Болеславъ, говорю я вамъ, какъ передъ Богомъ. Когда эта мысль пришла мн въ голову, я отнюдь не думала оставаться жить съ вами. Отнын мн это будетъ страшно тяжело. Нтъ, я ршила, что сынъ останется со мною, со мною одной, подъ исключительнымъ моимъ вліяніемъ… На этомъ я и остановилась сегодня утромъ, когда видла, что вы узжаете, что вы ухали еще это сдлать, еще разъ мною пожертвовать! Если бы на самомъ дл вы раскаялись, не нанесли бы вы мн этого послдняго оскорбленія…Потомъ, когда вы вернулись и мн сказали, что у васъ прострлена рука, я пошла сама сообщить сыну о вашей болзни… Тутъ я поняла, насколько любитъ онъ васъ, какое мсто занимаете вы въ его сердц, и поняла я также, что, если, по закону, онъ будетъ отданъ мн, въ чемъ я уврена, все-таки, его дтство будетъ такимъ же, какимъ было ваше дтство, и его юность — такою, какою была ваша юность… И тогда,— продолжала Модъ голосомъ, въ которомъ ясно сказывалось ея волненіе,— разъ вы заговорили о правахъ, я признала, что не имю права касаться души ребенка, его нжной любви къ вамъ, и я пришла вамъ сказать: вы много зла мн сдлали. Вы убили во мн нчто такое, что уже никогда не возродится. Я чувствую, какъ много лтъ на моемъ ум и на сердц будетъ лежать тяжелый гнетъ при мысли, что вы измнили мн. Но я сознаю также, что разлука, на которую я ршалась, представляется крайне опасною для нашего сына. Въ убжденіи, что я отклоню отъ сына такую опасность, я почерпну силы оставаться жить съ вами и я останусь… Но отъ человка нельзя требовать невозможнаго, и разсчитывать на свои силы я могу лишь при одномъ условіи…

— При какомъ?— спросилъ Болеславъ. Рчь Модъ,— такъ какъ то была настоящая рчь, обдуманная, въ которой каждая фраза была основательно взвшена,— своею разумною опредленностью нисколько не подходила къ состоянію нервнаго возбужденія, въ которомъ находился Горка за эти дни. Слова жены произвели на него боле непріятное впечатлніе, чмъ могли бы то сдлать самые страстные упреки. Нкоторыя изъ ея фразъ, т, напримръ, въ которыхъ она указала на его исковерканный характеръ, затронули его такъ, какъ затрогиваютъ въ насъ самолюбіе истины, въ которыхъ мы не сознаемся, хотя и знаемъ ихъ про себя. Въ то же время, сладко было ему напоминаніе о нжной любви жены, и онъ почувствовалъ, что если въ эту минуту не помирится съ Модъ, то семейная жизнь его будетъ разбита навсегда. Все это, въ извстной мр, выразилось въ словахъ, которыя онъ добавилъ къ вопросу:— Да, при какомъ условіи? Хотя вы и не пощадили меня, хотя могли бы высказать тоже самое въ другихъ выраженіяхъ, хотя, въ особенности, горько мн осужденіе моего характера, на основаніи одного прискорбнаго увлеченія, я, все-таки, люблю васъ, люблю моего сына и напередъ соглашаюсь на ваши условія. Я слишкомъ уважаю васъ для того, чтобы усомниться въ совмстимости ихъ съ моимъ достоинствомъ. Что же касается дуэли, то вы сами хорошо знаете, что слишкомъ поздно было отступать, не опозоривши себя…

— Прежде всего, я хотла бы имть ваше общаніе,— отвтила мадамъ Горка, не возражая на послднія слова мужа,— что во все время, пока вы не будете выходить, вы никого не прикажете принимать также точно, какъ и я… Я не допускаю появленія въ моемъ дом этой особы, ни кого-либо, кто бы заговорилъ о ней со мною или съ вами…

— Общаю вамъ это,— сказалъ молодой человкъ, чувствуя, какимъ тепломъ повяло на его душу отъ этого перваго доказательства ревности, не заглушенной въ сердц любящей женщины негодованіемъ оскорбленной супруги, и онъ добавилъ съ улыбкой: — Для меня это небольшое лишеніе… Дальше что?

— Дальше?… Какъ только докторъ позволитъ, мы удемъ въ Англію. Будущую зиму мы проведемъ, гд хотите, но никогда не вернемся въ этотъ домъ, никогда не будемъ въ этомъ город…

— Общаю и это,— сказалъ Болеславъ.— Съ моей стороны это тоже не жертва. А еще?

— А еще…— проговорила она тихо, какъ бы стыдясь себя самой.— Вы никогда не будете писать, не будете стараться разузнать о ней…

— Даю въ томъ мое слово,— отвтилъ Болеславъ, взявши ея руку и еще разъ спросилъ:— А дальше?

— А дальше ничего,— сказала Модъ и высвободила свою руку, но сдлала это очень мягко, а сама тотчасъ же, какъ бы исполняя уже общаніе простить, поправила подушку подъ головой больного.

— Нтъ, моя благородная Модъ, есть нчто и дальше,— возразилъ Болеславъ.— Дальше я съумю доказать вамъ, насколько справедливо сказанное мною вчера, когда я уврялъ, что люблю васъ, несмотря на мои заблужденія. Сегодня вернулась ко мн мать. Я хочу возвратить жену, мою милую жену, и я ее верну…

Она ничего не отвтила. Глядя на мужа въ то время, какъ онъ говорилъ эти послднія слова съ преобразившимся лицомъ, Модъ испытывала волненіе, отъ котораго никогда уже не въ состояніи была избавиться. Подъ гнетомъ постигшаго ее горя вполн прояснился взглядъ молодой женщины на все внутреннее существо ея мужа, и гибкость славянской натуры, которая прежде очаровывала ее, тревожа нсколько, стала съ этой минуты приводить ее въ ужасъ. Этотъ неустойчивый и снисходительный къ себ человкъ уже все простилъ себ. Достаточно было ему составить проектъ искупленія проступка въ теченіе долгихъ лтъ, и въ собственномъ мнніи онъ уже считалъ себя совершающимъ этотъ великій подвигъ, ставилъ себя такъ высоко, будто съумлъ преодолть вс его трудности. Въ продолженіе восьми дней, отдлявшихъ этотъ разговоръ отъ ихъ отъзда, онъ въ точности сдержалъ слово, данное жен. Чибо и Пьетрапетроза, Гафнеръ и Ардеа тщетно пытались увидаться съ нимъ, и, когда тронулся поздъ, уносившій супруговъ во Флоренцію и дальше на сверъ, Болеславъ счелъ себя вправ съ гордостью спросить жену:

— Довольны вы мною?

— Я довольна тмъ, что мы ухали изъ Рима, — отвтила она уклончиво, и это было на самомъ дл такъ, по двумъ причинамъ: прежде всего, потому, что не вдавалась она ни въ какія иллюзіи по поводу нравственнаго подъема Болеслава, чмъ онъ такъ гордился. Модъ знала, насколько неустойчивая его воля способна поддаться первому случайному впечатлнію. А затмъ,— въ чемъ она не сознавалась мужу,— печаль о порванной дружб сливалась въ ея душ съ горемъ обманутой супруги. Внезапное раскрытіе позорнаго поведенія матери Альбы не убило въ ней глубокаго расположенія къ молодой двушк, и въ теченіе всей этой недли, ушедшей на приготовленія къ отъзду, мадамъ Горка не переставала волноваться въ душ вопросами: ‘Что думаетъ она о моемъ молчаніи?… Что сказала ей мать?… Что сама она поняла?…’ Ни разу не вышла Модъ изъ дома безъ опасенія: ‘А ну какъ я встрчу ее?…’ Ни одной почты не получила она безъ страха увидать конвертъ съ адресомъ, написаннымъ Альбой неровнымъ и нервнымъ почеркомъ, обличавшимъ затаенную душевную тревогу этой странной двушки. Модъ нжно любила маленькую, бдную контесснну, питала къ ней своеобразное чувство дружбы, возникающее нердко между молодыми женщинами и молодыми двушками,— чувство очень сильное и очень тонкое, сходное нкоторыми своими оттнками съ привязанностью старшей сестры къ младшей сестр. Тутъ сказывается немного и наивное покровительство, и немного также романтическая и мечтательная грусть. Старшая изъ друзей строга и ворчлива. Она пытается образумить, не безъ нкоторой зависти, впрочемъ, слишкомъ пылкій энтузіазмъ младшей. Она выслушиваетъ, вызываетъ откровенности подруги съ трогательною важностью руководительницы, опытность которой часто сама нуждается въ совтахъ. Меньшая — любопытна и восторженна, она высказывается съ совершенною неподдльностью чуднаго пробужденія мысли и чувства послднихъ лтъ, предшествующихъ замужству. А въ томъ случа, когда между меньшою пріятельницей и ея матерью существуетъ душевный разладъ, какъ это было между Альбой и графиней Стено, тогда привязанность къ сестр, избранной сердцемъ, становится настолько глубокой, что не можетъ быть порвана безъ большой печали съ той и другой стороны. Вотъ почему, удаляясь отъ Рима, Модъ чувствовала одновременно облегченіе и горе, — облегченіе вслдствіе того, что не придется уже ей имть объясненіе съ Альбой, горе же причиняла ей мысль, что никогда не будетъ она имть возможности оправдать свои дйствія передъ юною пріятельницей, никогда также не будетъ у нея средства помочь ей выдти изъ житейскихъ затрудненій и никогда, наконецъ, нельзя будетъ любить ее открыто, какъ она любила ее теперь въ тайн. Смотря на исчезающій въ мглистой ночи городъ съ его линіями огней, мадамъ Горка говорила себ:

‘Пусть думаетъ обо мн дурно, лишь бы не угадала ничего!… Кто помшаетъ ей теперь отдаться своему чувству къ опасному и хитрому Дорсену? Кто утшитъ ее въ минуты печали? Кто защититъ ее отъ родной матери? Я, быть можетъ, дурно поступила, написавши этой женщин такое письмо, которое передали ей, къ тому же, при дочери… Бдная, несчастная двочка!… Богъ да хранитъ тебя!’

Модъ обратилась къ сыну и рукой ласкала его волосы, какъ бы для того, чтобы очевидностью лежащаго на ней долга отогнать тоску, сжимавшую ея сердце при воспоминаніи о привязанности, навсегда принесенной въ жертву. Но отъ природы она была женщиною слишкомъ дятельной и слишкомъ вкоренилась въ ней прекрасная британская привычка къ контролю надъ собой для того, чтобы надолго поддаваться гнету праздной чувствительности. Тмъ не мене, даже въ настоящее время, по прошествіи многихъ, многихъ мсяцевъ съ дня мрачнаго событія, случившагося вскор посл ихъ отъзда, она не можетъ безъ содроганія вспомнить объ охватившемъ ее въ вагон курьерскаго позда предчувствіи катастрофы, уже готовой разразиться надъ неповинною Альбой. Т два лица, имена которыхъ подсказала ей дружба, совершенно немощная въ данную минуту, на самомъ дл стали, въ силу крайне различныхъ обстоятельствъ, роковыми орудіями судьбы, ршившей участь ея бднаго друга. А также оправдалось, какъ нельзя боле, смутное раскаяніе Модъ въ томъ, что ея ужасная записка была передана мадамъ Стено въ присутствіи молодой двушки. Когда слуга подалъ это письмо графин и сказалъ, что мадамъ Горка извиняется и принять никого не можетъ, по нездоровью, первымъ движеніемъ Альбы Стено было пойти въ комнату доброй пріятельницы.

— Я пойду поцловать ее и спросить, не нужно ли ей чего,— сказала Альба.

— Графиня приказала ршительно никого не допускать къ себ,— въ замшательств отвтилъ слуга, и, въ то же время, мадамъ Стено, только что развернувшая записку, проговорила измнившимся голосомъ, тонъ котораго поразилъ молодую двшку:

— Уйдемъ, я чувствую себя тоже нехорошо…

Эта надменная женщина, привыкшая все подчинять своей вол, дрогнула на самомъ дл слишкомъ болзненно передъ страшно оскорбительными словами, выгонявшими ее, Катерину Стено, съ такимъ позоромъ. Поблднла она до корня своихъ чудныхъ блокурыхъ волосъ, лицо исказилось, и Альба въ первый и въ послдній разъ видла, какъ дрожитъ она всмъ тломъ. Продолжалось это всего нсколько минутъ. Едва он сошли съ лстницы, какъ уже опять одержала верхъ энергія этого смлаго характера, способнаго выдерживать самыя сильныя потрясенія и моментально оправляться для дйствія. По, какъ ни быстро произошло это, случившагося было достаточно для того, чтобы взволновать двушку. Ни на секунду она не усомнилась въ томъ, что записка была причиной такой перемны въ лиц графини. Не мене необычайнымъ представлялось и то обстоятельство, что Модъ не захотла принять въ своей комнат ее, своего друга. Что случилось? Что содержитъ въ себ это письмо? Что скрываютъ отъ нея? Если наканун она почувствовала уколъ въ сердц лишь отъ того, что догадалась про сцену бурнаго объясненія между своею матерью и Болеславомъ Горкой, то какъ же было ей не встревожиться до ужаса при вид того состояніямъ какое привели графиню Стено нсколько строкъ, написанныхъ женою Болеслава? Припомнилось анонимное письмо, а съ тмъ вмст вернулись вс подозрнія, которыя Альба отгоняла отъ себя въ теченіе цлыхъ мсяцевъ. Нкоторыя предположенія иногда настолько точно подходятъ къ извстнымъ фактамъ, что допустить ихъ — значитъ уже признать ихъ справедливость. Такого, именно, рода была мысль, промелькнувшая въ эту минуту въ голов Альбы. Двушка подумала, что какая-нибудь случайность, быть можетъ, такой же подлый доносъ, открылъ глаза Модъ на отношенія мадамъ Стено къ Болеславу, и что въ этомъ состоитъ разгадка ужаса, въ который записка привела графиню. Хотя эта послдняя ничего не знала о внутренней драм, разыгрывавшейся въ продолженіе мсяцевъ въ душ дочери, она была слишкомъ умна для того, чтобы не понять, что ея смущеніе, въ эту ршительную минуту, было крайне несвоевременнымъ и что необходимо объяснить его чмъ-нибудь. Къ тому же, разрывъ съ Модъ оказывался дломъ непоправимымъ, и участіе въ немъ Альбы — неизбжнымъ. Какъ только мадамъ Стено, преступная, но нжно любящая мать, сообразила это, такъ ршеніе ея сложилось моментально и ложное объясненіе было уже готово:

— Угадай, что написала мн Модъ,— рзко обратилась она къ дочери, когда он рядомъ сли въ карету. Боже, какимъ цлебнымъ бальзамомъ вылилась на сердце Альбы эта простая фраза! Мать сію минуту покажетъ записку. Очень мимолетна была эта радость. Записка осталась тамъ, куда сунула ее графиня, нервно сложивши, въ разрз перчатки.— Модъ обвиняетъ меня въ томъ,— продолжала мадамъ Стено,— будто по моей милости должна произойти дуэль между ея мужемъ и Флораномъ Шапрономъ, и ссорится со мною письмомъ, не повидавшись, не переговоривши со мной!…

— У Болеслава Горки дуэль съ Флораномъ Шапрономъ?— переспросила молодая двушка.

— Да,— отвтила мать,— я знала объ этомъ черезъ Гафнера. Теб ничего не говорила изъ-за того, чтобы ты не волновалась за Модъ, и ее поджидала такъ долго, желая ободрить въ томъ случа, если она сильно встревожена…И вотъ какъ она отблагодарила меня за мое расположеніе! Горка обидлся, кажется, на Шапрона за одно его выраженіе о полякахъ, за одну изъ невинныхъ и глупыхъ остротъ, какія мы слышимъ каждый день относительно любой національности, о насъ, итальянцахъ, о французахъ, нмцахъ, англичанахъ, евреяхъ, и которыя ровно ничего не доказываютъ… Я, шутя, повторила этотъ пустякъ Горк… Тебя беру въ судьи. Моя ли вина, если, вмсто того, чтобы разсмяться, онъ отправился оскорбить бднягу Флорана, и изъ этого произойдетъ безсмысленная дуэль? И Модъ пишетъ, что никогда мн этого не проститъ, что я дурной другъ, что я сдлала это нарочно, чтобы вывести изъ себя ея мужа!… Ну, и смотри она сама за своимъ мужемъ, запирай его, если онъ сумасшедшій человкъ! А я то ихъ такъ принимала, создала имъ положеніе въ Рим, сейчасъ даже только о ней и думала!… Ботъ что я теб скажу,— прибавила она, сжимая руку дочери съ настолько же неподдльнымъ раздраженіемъ, насколько лживы были слова,— я запрещаю теб видться съ нею и писать ей. Если она не пришлетъ извиненій въ томъ, что написала въ своемъ нелпомъ посланіи, я знать ее не хочу больше. Слишкомъ глупо быть настолько доброй!…

Слушая этотъ разсказъ, Альба въ первый разъ осталась убжденною въ томъ, что мать лжетъ. Съ тхъ поръ, какъ въ сердце двушки закралось подозрніе по отношенію къ матери, къ единственному существу, которымъ она восхищалась, которое боготворила, не мало пережила она приступовъ недоврія. Разговоръ съ графиней всегда разсивалъ вс ея сомннія. Происходило это потому, что, вн своихъ любовныхъ похожденій, мадамъ Стено была неизмнно чистосердечна и правдива. Близкіе ей люди невольно подчинялись тому впечатлнію, что она наимене склонная къ притворству изъ женщинъ. Ея обычная смлость и своего рода невозмутимость, которыя она выказывала, отдаваясь своимъ увлеченіямъ, сообщали ей, даже когда обманывала она по необходимости, тотъ видъ величія, который внушаетъ довріе какъ бы силою магнетизма. Лгала она, впрочемъ, только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ. Ея отвращеніе отъ всего мелочнаго побуждало ее предпочитать молчаніе, что въ дйствительности оказывается самымъ врнымъ средствомъ обмануть. Когда же представлялась безысходная необходимость прибгнуть къ положительной лжи, мадамъ Стено умудрялась придумать что-нибудь очень простое и очень близкое къ правд, какъ это сдлала и теперь. Милйшій малый, Шапронъ, имлъ на самомъ дл слабость повторять безпрерывно готовыя острыя словечки, среди которыхъ весьма много національныхъ эпиграммъ, одинаково плохихъ и несправедливыхъ. Альба легко могла припомнить не одинъ, а двадцать случаевъ, когда этотъ превосходный человкъ подпускалъ немудрыя шуточки, которыми могъ, пожалуй, обидться не въ мру щекотливый собесдникъ. И молодая двушка отнюдь не сочла бы абсолютно невозможнымъ, что дуэль между Горкой и Шапрономъ вызвана столкновеніемъ этого рода. Но дло въ томъ, что Шапронъ былъ почти братомъ Майтлэнда, новаго друга, съ которымъ сблизилась мадамъ Стено въ отсутствіе польскаго графа, — и какимъ братомъ?— про котораго Дорсенъ говорилъ: ‘Онъ не задумается сжечь Римъ, чтобы сварить яйцо мужу своей сестры’. Когда мадамъ Стено сообщила дочери о дуэли, неотразимое и немедленное заключеніе сложилось въ ум несчастной двушки: ‘Флоранъ выходитъ на дуэль за своего зятя’… И изъ-за кого же, какъ не изъ-за мадамъ Стено? Мысль эта не продержалась бы и одной секунды передъ весьма правдоподобнымъ объясненіемъ графини, если бы въ душ Альбы не было доказательства, что мать говорила ей неправду. Двушка любила Модъ Горку такъ же сильно, какъ Модъ любила ее. Она знала деликатность своей врной и нжной пріятельницы такъ же, какъ та знала ея впечатлительность. Для того, чтобы Модъ такъ поступила съ нею, чтобы написала ея матери письмо, вызывающее необходимость немедленной ссоры, Модъ должна имть очень серьезныя основанія, серьезныя до ужаса. Другое доказательство, чисто-матеріальное, тотчасъ же присоединилось къ нравственному доводу. Если графиня, при своемъ характер и при своихъ привычкахъ, не показала дочери письма Модъ тутъ же, сейчасъ, стало быть, письма этого показать нельзя… Напрасно Альба упрекала себя за новый приливъ сомнній, напрасно старалась уврить себя, что въ тотъ же вечеръ, завтра или посл завтра получитъ отъ доброй пріятельницы письмо, которое подтвердитъ объясненіе, данное ей матерью. На завтра она узнала о подробностяхъ дуэли, переданныхъ Майтлэндомъ графин Стено, о дикой выходк Горки противъ Дорсена, о хладнокровіи романиста и о благополучномъ, сравнительно, исход двойной дуэли.

— Вотъ видишь,— говорила мадамъ Стено дочери,— насколько я была права, сказавши, что Горка съ ума сошелъ… Кажется, посл дуэли съ нимъ былъ, несмотря на рану, припадокъ буйнаго помшательства, и теперь его держатъ подъ тщательнымъ надзоромъ, никого къ нему не допускаютъ… Понимаешь теперь, какъ Модъ ршилась взвалить на меня отвтственность за припадокъ сумасшествія, повидимому, наслдственнаго въ семь Горки?…

Такова была на самомъ дл сплетня, которую венеціанка, ея друзья Гафнеръ, Ардеа и другіе разносили по Риму, чтобы уменьшить скандалъ. Обвиненіе въ помшательств — довольно обычное средство, пускаемое въ ходъ женщинами, которыя довели страсть мужчины до бшенства и хотятъ лишить всякаго значенія поступки и слова этого человка. Въ данномъ случа, неистовство Болеслава и дв его дуэли, черезъ четверть часа одна слдомъ за другою, — причемъ невозможно было доискаться настоящей причины его столкновенія съ Шапрономъ, потомъ сдорсеномъ,— въ достаточной мр подтверждали такую клевету. Когда въ город сдлалось извстно, что двери палаццетто Доріа положительно для всхъ заперты, что Модъ Горка никого не принимаетъ, что, наконецъ, она увозитъ мужа при обстоятельствахъ, длающихъ отъздъ похожимъ на бгство, то уже ни у кого не осталось сомннія въ разстройств умственныхъ способностей молодого человка. О мадамъ Стено и ея любовной связи съ несчастнымъ не было уже и рчи, разговоры сводились къ опасности, которой могла подвергнуться графиня въ томъ случа, если бы припадокъ безумія разразился у нея въ дом. За то общественное мнніе отнеслось съ большою строгостью къ секундантамъ, допустившимъ, при очевидности помшательства, неправильность двойной дуэли. Пересуды по поводу этой исторіи надлали такого шума, что едва не вступились власти, и безъ сильнаго вліянія одного родственника Пьетрапетрозы, занимавшаго видное мсто въ тогдашнемъ министерств, герои этого приключенія очутились бы непремнно на скамь подсудимыхъ. А тмъ временемъ вс настолько были ими заняты, что диковинная помолвка Ардеа, принятіе католичества дочерью Гафнера, выкупъ дворца Кастанья,— событія неизмримо большей важности для римскаго общества,— отодвинулись на второй планъ. Два человка оказались въ хорошихъ барышахъ отъ всей этой болтовни, первоначальный источникъ которой остался неизвстнымъ. Первымъ былъ хозяинъ трактирчика Tempo Perso, такъ какъ въ теченіе нсколькихъ дней его простая харчевня привлекала цлыя толпы постителей и онъ распродалъ неслыханное до того времени число графиновъ альбанскаго вина и корзинъ свжихъ яицъ. Вторымъ былъ издатель Дорсена, у котораго римскіе книгопродавцы затребовали нсколько сотенъ его книгъ.

— Случись это со мною въ Париж,— говорилъ писатель Альб Стено, передавая ей столь нежданный результатъ дуэли, — я, быть можетъ, узналъ бы, наконецъ, какое наслажденіе даетъ тридцатая тысяча…

Такъ шутилъ Дорсенъ черезъ нсколько дней посл отъзда Горки, выйдя изъ параднаго обда, даннаго графиней Стено въ честь Пеппино Ардеа и Фанни Гафнеръ. Со времени дуэли онъ снова попалъ въ милость у графини, сдлался опять обычнымъ гостемъ въ ея дом и бывалъ особенно часто потому, что съ каждымъ днемъ его все больше и больше заинтересовывала возроставшая печаль юной контессины. Загадочность характера молодой двушки занимала его все сильне съ каждымъ визитомъ, такъ что, несмотря на жары начинавшагося опаснаго римскаго лта, романистъ со дня на день откладывалъ многократно уже оповщенное возвращеніе въ Парижъ. На какія догадки навела ее дуэль, о которой она разспрашивала Жюльена съ волненіемъ, едва скрываемымъ ея свтло-голубыми глазами, такими прозрачными и непроницаемыми, какъ вода нкоторыхъ альпійскихъ озеръ у подножія ледниковъ? Онъ полагалъ, что хорошо поступаетъ, поддерживая всми силами сказку про сумасшествіе Болеслава Горки, хотя зналъ лучше, чмъ кто-либо, какая это ложь. Не было ли это, впрочемъ, самымъ врнымъ средствомъ совершенно выгородить мадамъ Стено? Почему же, во время этого разсказа, онъ замтилъ, какъ еще боле необъяснимая грусть заволокла красивые глаза Альбы, точно онъ нанесъ ей новый ударъ? Онъ не сообразилъ того, что со дня, когда при ней произнесено было слово ‘помшанный’ о муж ея друга Модъ, контессину мучило очень простое и неотразимое разсужденіе: ‘Если Болеславъ сошелъ съ ума, какъ вс говорятъ въ одно слово, почему же Модъ, такая правдивая и любящая меня, обвиняетъ въ этой дуэли мою мать, изъ-за этого и со мною даже поссорилась, ухала, не написавши мн ни строчки въ объясненіе?… Нтъ, тутъ есть что-то другое’. Чтобы понять, что такое, въ сущности, это ‘другое’, молодой двушк стоило только вспомнить лицо матери, когда та читала письмо Модъ. Десять дней прошло со времени той сцены, а она постоянно видла лицо мадамъ Стено и ужасъ, исказившій ея обычно твердыя и гордыя черты. Несчастная двушка немогла отдлаться отъ неотвязной мысли: ‘Моя мать нечестная женщина’… Мысль была тмъ ужасне, что, при всей своей чистот, Альба не была уже ничего непонимающею двочкой. Наслушавшись слишкомъ вольныхъ иногда разговоровъ въ салон графини, начитавшись романовъ безъ всякаго разбора, она имла довольно, опредленное понятіе о существенномъ значеніи словъ: любовникъ и любовница, и почти невыносимо-мучительно было для нея примненіе ихъ къ отношеніямъ ея матери къ Горк, а потомъ къ Майтлэнду. Такую пытку ей пришлось выносить въ продолженіе всего обда, по окончаніи котораго Дорсенъ подошелъ весело поболтать съ нею. За обдомъ Альба сидла рядомъ съ художникомъ, и одно дыханіе этого человка, его движенія, звукъ его голоса, его манера¹пить и сть, близость его тла причиняли двушк такія острый страданія, что она не въ состояніи была ни къ чему прикоснуться, и пила ледяную воду стаканъ за стаканомъ изъ опасенія дурноты. Во время этого убійственнаго обда, мучительно тянувшагося, при блеск роскошнаго серебра и великолпнаго венеціанскаго хрусталя, при обиліи цвтовъ и искрящихся драгоцнныхъ камней, она нсколько разъ подмчала взгляды Майтлэнда, устремленные награфиню съ такимъ выраженіемъ, которое у Альбы вызвало бы крикъ негодованія,— настолько угадывала она инстинктивно ихъ страстную чувственность, и разъ ей показалось, будто ея мать отвтила взглядомъ художнику. Тогда она почувствовала съ ужасающею ясностью то, что представлялось ей обыкновенно очень смутно,— безстыдный характеръ красоты своей матери. Съ жемчугами въ блокурыхъ волосахъ, съ обнаженными плечами, въ блдно-зеленомъ корсаж, особенно выставлявшемъ несравненную прелесть ея тла, съ влажными губами и страстными глазами подъ длинными рсницами, догаресса занимала середину стола съ видомъ императрицы и куртизанки, въ то же время. Она напоминала увковченную пламенною кистью Тиціана Катерину Корнаро, извстную любовными похожденіями венеціанку, королеву острова Кипра, имя которой она достойно носила. Сколько лтъ Альба гордилась дивною очаровательностью графини, гордилась ея скульптурными руками, гордилась ея величественнымъ видомъ, лицомъ, не подчиняющимся вліянію времени, пышнымъ живымъ цвткомъ, какимъ была эта поразительная женщина. Во время обда Альб было почти стыдно за нее. Тяжело ей было также видть Лидію Майтлэндъ, сидвшую немного дальше съ такимъ натянутымъ выраженіемъ глазъ, рта и щекъ, будто она удручена горькою думой. Въ голов двушки промелькнула мысль: ‘Стало быть, и Лидія подозрваетъ?…’ Возможно ли, однако, чтобы ея мать, великодушіе и доброта которой ей хорошо извстны, стала улыбаться такою восхитительно-спокойною улыбкой, имя на душ подобныя тайны? Возможно ли, чтобъ она многіе мсяцы предательски обманывала Модъ съ тмъ же радостнымъ блескомъ въ глазахъ? Чтобы отогнать страшныя подозрнія, давившія ее, какъ угрызенія совсти, Альба обвела взглядомъ весь столъ и увидала Пеппино и красавицу Фанни, сидящихъ рядомъ, и барона Гафпера, изукрасившагося брошеткой орденовъ. Иныя лица, и ложь другая! Князь улыбался невст, точно влюбленный, а самъ ршился жениться на ней, посл нсколькихъ мсяцевъ гнусной борьбы противъ унизительнаго брака, ради того, чтобы завдомо крадеными деньгами заплатить долги, надланные для безсмысленныхъ кутежей. Отецъ тоже улыбался нжно дочери и продавалъ ее изъ чванства. Таковы были горькія мысли, тнь которыхъ Дорсенъ могъ уловить на губахъ и во взглядахъ своей юной пріятельницы, но только тнь ихъ, а не сущность. И романистъ попробовалъ развлечь Альбу посл обда, когда шумные разговоры за кофеемъ дали имъ возможность немного отдлиться вдвоемъ отъ многочисленнаго общества, наполнявшаго пріемную.

— Что же это?— вдругъ прервалъ онъ самъ себя среди разсказа, въ которомъ, по поводу изданій и рекламъ, передалъ два или три анекдота про литературное лавочничество.— Вмсто того, чтобы слушать вашего друга Дорсена, вы, контессина, оторваться не можете отъ какихъ-то blue devils {Blue — голубой, синій, devil — чортъ, игра словъ: blue devils — голубые чортики,— уныніе, меланхолія.}, порхающихъ по комнат…

— Чтобы имъ запорхать, было бы достаточно и поменьше того, что здсь есть,— отвтила Альба и указала на Фанни Гафнеръ и князя Ардеа, сидвшихъ на диван.— Врно ли сбылось, что я вамъ говорила съ недлю назадъ? Но вамъ еще не видна вся иронія происходящаго здсь. Вы не присутствовали, какъ я, третьяго дня при крещеніи бдняжки Фанни.

— Да, правда,— сказалъ Жюльенъ,— вы, вдь, были крестною матерью… Я мечталъ видть Льва XIII воспріемникомъ и принцессу изъ дома Бурбоновъ кумою… Тріумфъ Гафнера былъ бы еще блистательне…

— Пришлось ограничиться его представителемъ и вашею покорною слугой, — отвтила Альба съ нервнымъ смхомъ, смнившимся тотчасъ же скорбнымъ выраженіемъ.— Довольны ли теперь своею ученицей?… Я длаю успхи: начинаю смяться, когда мн плакать хочется… Но и сами вы не стали бы смяться, если бы видли умиленіе нашей прелестной Фанни… Она была олицетвореніемъ блаженства врующихъ… Не насмхайтесь надъ этимъ.

— А гд происходила церемонія?— спросилъ Дорсенъ, повинуясь чуть не съ мольбою выраженному приказанію.

— Въ капелл у монахинь Божественной Вечери.

— Хорошо знаю,— прервалъ писатель,— одинъ изъ прелестнйшихъ уголковъ Рима! Это въ бывшемъ дворц Пьянчьяни, въ большомъ дом почти насупротивъ королевской литографіи, гд продаются фантастическіе о-форты великаго Пиранези {Пиранези, Джіанбатиста, знаменитый художникъ, археологъ и граверъ, род. въ Венеціи въ октябр 1720 г., умеръ въ Рим 9 ноября 1778 г.}, его глубоко-поэтическія руины и тюрьмы… Онъ — итальянскій Гойа {Гойа (Goya), Франческо, знаменитый испанскій художникъ и граверъ, любимецъ короля Карла IV, род. въ 1746 г. въ Аррагоніи, умеръ въ Бордо въ 1828 г.} въ литографскомъ дл… Тамъ, на верхней террас, есть садъ, составляющій какъ бы кайму кровли изъ цвтовъ и зелени… Чтобы добраться до капеллы, надо пройти винтовою лстницей, врне — подъемомъ безъ ступенекъ, гд встрчаешь монахинь въ фіолетовыхъ платьяхъ, въ черныхъ накидкахъ, въ блыхъ головныхъ уборахъ и вышитыхъ нагрудникахъ. Лица у всхъ такія изящныя… Однимъ словомъ, настоящее послднее пристанище для одной изъ моихъ героинь… Меня водилъ туда мой старый другъ Монфанонъ. Когда мы забирались наверхъ, на башню, недль шесть назадъ, вдругъ послышалось съ дюжину голосовъ маленькихъ двочекъ. Голосочки тоненькіе, жиденькіе пли: Questo Cuor tu lovedvai… {‘Это сердце Іисуса, ты его увидишь’.} То была процессія двочекъ, готовящихся къ причастію. Он шли намъ на встрчу съ горящими свчами, прозрачное пламя которыхъ едва мерцало въ яркомъ свт угасавшаго дня… Восхитительно это было!… А мн, все-таки, позвольте теперь посмяться надъ тмъ, какъ будетъ сердиться Монфанонъ, когда я разскажу ему про крещеніе мадемуазель Гафнеръ. Не знаю только, гд мн разыскать стараго лигёра. Спрятался куда-то со времени нашей дуэли, вроятно, въ какомъ-нибудь монастыр отбываетъ покаяніе. Я вамъ говорилъ, что для него міръ не двигался съ эпохи Франциска Гиза. Маркизъ признаетъ за протестантами и евреями только одно право — отправляться на костеръ… И когда монсиньоръ Гверильо говоритъ ему о религіозности Фанни, онъ кипятится и изъ себя выходитъ. Пойди она на мученическую смерть, какъ святая Блондина, онъ, все равно, сталъ бы вопить о богохульств и комедіантств…

— Онъ не видалъ ее третьяго дня,— сказала Альба,— не видалъ ея лица, когда она читала Врую… Меня нельзя заподозрить въ мистицизм, вы знаете это, и на меня часто находятъ минуты сомннія. Бываютъ такіе часы, когда я совсмъ ничему не врю, такою дрянною и мрачною кажется мн жизнь… Но я никогда не забуду выраженія ея лица… Она видла Бога!… Тутъ было нсколько монахинь съ очень растроганными и умиленными лицами. Старый кардиналъ очень почтенный епископъ… Рядомъ съ Фанни вс они казались святыми, окружающими Мадонну, какъ на картинахъ старйшихъ мастеровъ, которыхъ любить вы меня научили. Когда кончался обрядъ крещенія, угадайте, что она мн сказала?… ‘Пойдемте молиться о моемъ добромъ отц и о его обращеніи!…’ Насколько же меланхолично такое ослпленіе?…

— Дло въ томъ,— возразилъ Дорсенъ, возвращаясь къ шутливому топу,— что въ словар ея папаши это слово иметъ иное значеніе: обращеніе — имя существительное средняго рода, употребляется исключительно, когда рчь идетъ о цнностяхъ… {Въ подлинник непереводимая игра словъ на двоякомъ значеніи слова: conversion — обращеніе въ христіанство и конверсія процентныхъ бумагъ. Для Гафнера conversion иметъ только одинъ смыслъ: конверсія ренты.} Давайте, однако, поразсудимъ хорошенько, дорогая контессина. На какомъ основаніи находите вы дряннымъ и мрачнымъ, что дочь судитъ объ отц по себ самой? Вы должны бы, напротивъ, радоваться этому… И почему представляется вамъ меланхоличнымъ, что эта чудная, святая двушка — дочь отъявленнаго вора?… Какъ бы хотлось мн, чтобы на самомъ дл вы были моею ученицей, и не очень бы смшнымъ показалось, если бы я здсь, въ этомъ уголк гостиной, далъ вамъ урокъ психо-аналитики… Я бы сказалъ вамъ: когда вамъ встртится одна изъ аномалій, вызывающихъ ваше негодованіе, подумайте о причинахъ. Это очень легко. Хотя и протестантка, Фанни родомъ еврейка, то-есть дочь гонимаго племени, среди котораго, естественно, рядомъ съ пороками, присущими угнетеннымъ расамъ, должны были развиться и соотвтствующія добродтели, а именно: любовь семейная, преданность, робкая самоотверженность женщины, сознающей, что ею скрашивается жизнь у постоянно угрожаемаго очага, что она нжный цвтокъ, благоухающій въ мрачной тюрьм. Вотъ вамъ то, что касается любви къ отцу. Такъ же просто объясненіе ея благочестія. Позвольте мн быть немного педантомъ,— это, впрочемъ, разршаетъ мн и моя профессія,— и употребить важное, но препротивное слово — атавизмъ. Это, какъ вы знаете или, быть можетъ, не знаете,— возрожденіе въ насъ одного изъ предковъ черезъ сотню лтъ, черезъ пятьсотъ, черезъ дв тысячи лтъ. Припомните теперь Библію и цлый рядъ благочестивыхъ женскихъ фигуръ: Ревекку, Руфь, Эсфирь, Елизавету, двухъ Марій, Веронику, отершую ликъ Спасителя… И вотъ одна изъ нихъ возродилась въ дочери Гафнера, какъ пвецъ Псни псней возродился въ Генрих Гейне, какъ одинъ изъ пророковъ возрождался въ Спиноз и какой-нибудь изъ Искаріотовъ ожилъ въ самомъ разбойник Гафнер… Если вы посмотрите на жизнь съ этой точки зрнія, вс окружаюющіе васъ люди представятся вамъ вотъ такими,— онъ указалъ своей собесдниц на гобеленъ, закрывавшій стну надъ ихъ головами,— и все на свт сводится къ случаю развернуть передъ собою мысленно пестрый коверъ съ постоянно возобновляющимся удивленіемъ передъ дивнымъ ткачомъ, природой, никогда не перестающимъ вырабатывать рисунки, одинъ любопытне другаго… А затмъ лекція моя покончена, вы же были такъ добры, что ни разу даже не звнули, слушая ее…

— Все это очень хорошо,— отвтила Альба серьезно. Она такъ и впивалась въ Дорсена, пока онъ говорилъ, съ инстинктивною склонностью къ идеямъ этого рода, которая доказывала лучше, чмъ свтскія розсказни, ея настоящее происхожденіе.— Только вы не принимаете въ разсчетъ страданія. А, вдь, нельзя же смотрть, какъ на коверъ, какъ на картину, какъ на вещь,— на существо, которое не по своей вол явилось на свтъ и которое жестоко страдаетъ. Вы, человкъ съ сердцемъ, скажите, что станется съ вашею теоріей, когда вы увидите, что человкъ плачетъ?

— Кому же, однако, можетъ здсь придти охота плакать?— возразилъ романистъ,— Не Гафнеру, конечно, такъ, какъ онъ заполучаетъ въ зятья князя. Не этому князю, такъ какъ баронъ съ десяткомъ милліоновъ длается его тестемъ. И не Фанни, потому что она вритъ, какъ никто уже теперь не вритъ, и только что окрестилась…— и въ голос Дорсена зазвучала ласка: — Только вы, моя маленькая графиня, играете въ опасную игру проливанія слезъ за другихъ, за тхъ, кто заплакалъ бы, если бы сознавалъ несчастья, которыхъ не сознаетъ.

— Но я предвижу, что, рано ли, поздно ли, Фанни сознаетъ свое несчастье,— отвтила молодая двушка,— Я не знаю, когда она пойметъ, что такое ея отецъ, но она уже начинаетъ понимать, что такое Ардеа. Въ этомъ я вполн уврена… Вглядитесь въ нее внимательно вотъ въ эту минуту…

Дорсенъ посмотрлъ на жениха и невсту. Фанни слушала, что говорилъ ей князь, и тнь недовольства лежала на ея прекрасномъ лиц. Онъ же громко смялся съ видомъ человка, разсказывающаго анекдотъ, по его мннію, очень остроумный, и не подозрвающаго или не желающаго знать, что его разсказъ непріятно задваетъ чувство деликатности слушателя. Это была уже совсмъ не та парочка, которая въ первые дни посл помолвки дала Жюльену основаніе заключить о полной иллюзіи молодой двушки по отношенію къ ея будущему мужу.

— Вы правы, контессина,— сказалъ писатель,— разочарованіе началось. Немножко рано это.

— Да, немножко рано,— отвтила Альба,— и, все-таки, слишкомъ поздно. Поврите ли, бываютъ минуты, когда я задумываюсь надъ вопросомъ, не обязана ли я сказать ей всю правду, насколько я ее знаю, о ея замужств, о подставномъ кредитор, объ аукціонной продаж и о торг Ардеа?

— Не длайте этого,— сказалъ Дорсенъ, — Да и на что это нужно? Этотъ ли, другой ли, и всякій, кто бы тамъ ни былъ, женится только на ея милліонахъ, будьте въ томъ уврены. Надо же, чтобы и на земл была расплата за милліоны, и это одинъ изъ ея видовъ… Я опасаюсь, однако, навлечь на васъ выговоръ вашей матушки, такъ какъ совсмъ завладлъ вами, и самому мн необходимо еще сдлать два визита сегодня вечеромъ..

— А вы ихъ отложите,— сказала Альба, и ея почти трагическая серьезность вдругъ уступила мсто полу-дтскому капризу,— я васъ прошу, не узжайте…

— Необходимо,— повторилъ Жюльенъ,— во-первыхъ, сегодня послдняя среда старой герцогини Пьетрапетроза, и посл недавнихъ любезностей ея внука…

— Она такая безобразная,— сказала Альба,— не промняете же вы меня на нее?…

— Во-вторыхъ, завтра узжаетъ моя соотечественница, мадамъ де-Совъ, съ которою вы меня встртили въ Капитолійскомъ музе, и я сегодня долженъ съ нею проститься… Про нее вы не скажете, что она такая безобразная…

— Да, она очень хорошенькая,— согласилась Альба, становясь опять грустною. Съ ея губъ была готова сорваться новая просьба, но такъ и осталась невысказанной. Потомъ молодая двушка проговорила съ умоляющимъ взглядомъ:— Возвращайтесь, по крайней мр. Общайте мн, что вернетесь посл вашихъ двухъ визитовъ. Часа въ полтора вы отдлаетесь. Двнадцати еще не будетъ… Знаете, вдь, что отъ насъ никогда не разъзжаются ране часа, а иногда сидятъ и до двухъ… Вернетесь?

— Если можно будетъ, пріду… А на всякій случай, до завтра въ мастерской, вашъ портретъ смотрть.

— Когда такъ, то прощайте,— сказала она упавшимъ голосомъ.

X.
Одинаковое несчастье.

Альба Стено проговорила свое ‘прощайте’ съ такимъ особеннымъ выраженіемъ, что Дорсенъ чувствовалъ сильное смущеніе даже пять минутъ спустя, когда сходилъ съ лстницы. Онъ разсуждалъ самъ съ собою: ‘Берегитесь, почтеннйшій Жюльенъ. Сегодня вечеромъ она вправду была слишкомъ хороша съ худенькими плечиками, вздрагивавшими въ бленькомъ корсаж, съ блднымъ личикомъ, съ яркими губками и свтлыми глазками,— слишкомъ хороша и опасна!…Еще два-три разговора въ этомъ род и мы очутимся близехонько къ Глупости…— столь непочтительнымъ словцомъ онъ имлъ обыкновеніе называть бракъ.— А ужь это — нтъ, нтъ и нтъ… Надо помнить девизъ перстня… ‘ — и романистъ прижалъ къ губамъ сапфиръ широкаго кольца, которое онъ носилъ на мизинц. На камн, по заказу Дорсена, были вырзаны слдующія пять буквъ: М. H. U. D. Р. Это не были иниціалы любимой женщины, какъ, наврное, предположила бы Альба, поддавшись чувству ревности, если бы бдняжка могла разсмотрть этотъ странный талисманъ холостяка. Разъ какъ-то, въ припадк ребячества, находившаго на него порою, своенравный писатель вздумалъ поставить девизомъ своей жизни извстное изреченіе Писанія, примняя его къ самому непостоянному и къ самому систематическому, въ то же время, цыганству: Memoria hospitis unius diet praeter euntis. Память одно-дневнаго проходящаго гостя,— таковъ смыслъ начертанія на перстн, и владлецъ его только это мечталъ оставить посл себя во всякой дружб и во всякой любви. Соперники укоряли его въ фатовств, а онъ настолько мало былъ фатомъ, что, выходя изъ виллы Стено чудною майскою ночью, забылъ подумать о томъ, какое впечатлніе произвелъ онъ въ этотъ вечеръ на молодую двушку. Говорилъ онъ, однако, объ опасной игр и не видалъ того, что если самъ рискуетъ въ ней своею свободой холостяка, то Альба, съ своей стороны, рискуетъ всмъ сердцемъ своимъ, такимъ больнымъ сердцемъ, которымъ жаль забавляться. Увы, боле чмъ на половину уже удалась попытка увлечь двушку, предпринятая изъ-за безсознательнаго побужденія человка, который самъ чувствовать не можетъ и, съ тмъ вмст, томится любопытствомъ ощущать, какъ чувствуютъ. Хищная душа уже опутала бдную маленькую душу, какъ паукъ захватываетъ крылатое наскомое въ свои сти, въ которыхъ оно бьется, не имя силъ ихъ разорвать. Когда Дорсенъ ушелъ изъ гостиной, контессина, несмотря на многочисленное общество, наполнявшее комнату, еще разъ почувствовала холодъ одиночества, всегда охватывавшій ее посл подобныхъ разговоровъ. Жюльенъ былъ единственнымъ въ мір существомъ, способнымъ магическимъ вліяніемъ своего присутствія прерывать на нсколько минутъ терзанія, причиняемыя двушк ея постоянною, неотвязною думой. Онъ былъ хорошъ собой, былъ знаменитъ, съ нею говорилъ всегда такъ, будто зналъ ея затаенныя страданія, и никогда почти не обострялъ ея мученій избыткомъ пониманія ихъ причины. Ко всей прелести его ума и извстности только что присоединилось обаяніе романтической храбрости, которую онъ выказалъ въ своей необыкновенной дуэли съ Болеславомъ Горкой. И, наконецъ, въ чемъ писатель былъ уже совсмъ неповиненъ, обычная насмшливость его рчей настолько не согласовалась съ задушевно-нжнымъ выраженіемъ губъ, что несчастной двушк должно было невольно казаться, будто и онъ тоже скрываетъ горькія тайны подъ личиной скептицизма. Одного изъ этихъ основаній было бы достаточно для другой^матери, чтобы запретить своей дочери безусловно всякую короткость съ человкомъ, способнымъ въ такой мр тревожить воображеніе двадцатилтней двушки. Но графиня никогда не думала о подобныхъ предосторожностяхъ, тмъ боле, что, какъ вс почти родители, о характер Альбы она составила себ такое убжденіе: ‘Не родился еще человкъ, которымъ могла бы она увлечься’… Это были дв слишкомъ различныя натуры для того, чтобы графиня могла понять сердце дочери, тмъ боле замыкавшееся въ себя, чмъ сильне оно волновалось, тогда какъ волненіе и экспансивность были синонимами для великолпной и порывистой венеціанки. И въ этотъ вечеръ графиня не замтила даже мечтательной грусти Альбы посл ухода Дорсена, и надо было, чтобы Гафнеръ обратилъ на это ея вниманіе. Хитрый баронъ былъ того мннія, что если романистъ занятъ молодою двушкой, то, несомннно, съ цлью заполучить приданое, весьма соблазнительное для кого бы ни было, въ особенности же для буржуа француза, живущаго только безбдно. Двадцать пять тысячъ франковъ дохода обезпечивали Жюльену независимость. Доходъ въ двсти пятьдесятъ тысячъ, который будетъ имть Альба по смерти матери, есть уже очень большое состояніе. А потому Гафнеръ полагалъ, что заслужитъ лишній разъ названіе ‘стараго друга’, отводя мадамъ Стено въ сторону, чтобы сказать:

— Не находите вы, что Альба какъ-то странна немного за эти послдніе дни?

— Всегда она была такою,— отвтила графиня.— Такова и вся ныншняя молодежь, въ которой уже нтъ ничего молодого.

— Не думаете вы,— настаивалъ баронъ,— что можетъ быть иная причина этой грусти, что двушка особенно сильно занята кмъ-нибудь, напримръ?

— Альба?— воскликнула мать.— Кмъ же это?

— Хотя бы Дорсеномъ,— продолжалъ Гафнеръ, еще боле понижая голосъ,— онъ ушелъ минутъ пять назадъ, и посмотрите, какъ для нея ничто и никто уже не существуетъ…

— Ахъ! я была бы необыкновенно довольна,— сказала мадамъ Стено, смясь.— Онъ красивый малый, талантливый, съ состояніемъ. Онъ внукъ извстнаго героя, что, по моему убжденію, равносильно старой дворянской родовитости. Только Альба-то о немъ не думаетъ. Гучаюсь вамъ въ томъ. Она бы давно мн сказала,— она мн все говоритъ. Мы съ нею друзья, почти товарищи, и она знаетъ, что въ дл замужства я предоставлю ей полнйшую свободу… Нтъ, мой старый другъ, я хорошо знаю мою дочь. Ни Дорсенъ и никто ее не интересуетъ, къ сожалнію. Все-таки, веселе было бы ей, тогда какъ теперь все ей скучно, все ее раздражаетъ. Я боюсь иногда, что она занеможетъ такою же изнурительною болзнью, какъ ея кузина Андріана Новарего, на которую она такъ похожа… Но я ее подбодрю. Все это живо пройдетъ…

‘Нечего сказать, хорошъ зять, Дорсенъ!— разсуждалъ самъ съ собою Гафнеръ, смотря въ слдъ графини, направлявшейся къ Альб мимо разбившихся на группы гостей. Баронъ покачалъ головою и перевелъ довольный взглядъ на своего будущаго зятя.— Вотъ, что значитъ не слдить очень тщательно за своими дтьми. Тшатъ себя тмъ, будто хорошо знаютъ ихъ, до тхъ поръ, пока не откроетъ глаза какое-нибудь безуміе… А глядь — и поздно!… Ну, да я предупредилъ, а дальше уже не мое дло’.

Продолжая самодовольно любоваться группой, состоящей изъ Пеппино Ардеа и Фанни, тонкій наблюдатель Гафнеръ не подозрвалъ, что самъ-то онъ также мало знаетъ свою дочь, которую пристроилъ въ невсты римскому князю, къ вящему торжеству собственнаго тщеславія. Изъ всхъ, присутствовавшихъ въ гостиной и на террас, не выключая проницательной Лидіи Майтлэндъ, выискивавшей новые способы мести, одна Альба подозрвала истину, но только подозрвала. Она не ошиблась, думая, что подмтила начало разочарованія въ своей юной подруг, къ которой со времени отъзда Модъ привязывалась все боле и боле нжною симпатіей, обусловленною сходствомъ положенія ихъ обихъ. Такъ же врно угадала она, что разговоры князя въ этотъ вечеръ крайне не нравятся его невст. Разговоры же его были, въ сущности, весьма невиннымъ рядомъ шутокъ, относящихся къ пап, что въ Рим повторяется ежедневно и въ ‘черномъ’ обществ усердне, чмъ гд-либо. Въ этомъ Альба убдилась, когда, посл нотаціи матери, подошла къ жениху съ невстой исполнять обязанности хозяйки дома. Ардеа забавлялся тмъ, что, несмотря на возроставшее недовольство Фанни, разсказывалъ ей боле или мене достоврные анекдоты о внутренней жизни Ватикана. Онъ пытался охладить немного католическую экзальтацію, начинавшую уже его тревожить. Его чуткость къ тому, что смшно и что въ обществ лично ему выгодно, подсказала ему, какъ было бы нелпо возвращеніе въ клерикальнйшій кружокъ посл женитьбы на обладательниц милліоновъ, только что обращенной въ католичество. Правды ради, слдуетъ добавить, впрочемъ, что сухое шампанское графини не совсмъ чуждо было странному упорству, съ какимъ онъ выдразнивалъ невсту ея религіозною наивностью. Не въ первый разъ уже Пеппино вновь отдавался своей склонности къ вину, бывшей однимъ изъ гршковъ его молодости, что встрчается въ южныхъ странахъ далеко не такъ рдко, какъ воображаютъ скромные сверяне.

— Вы кстати подошли, контессина,— сказалъ онъ, когда мадемуазель Стено сла рядомъ съ ними на диван.— Ваша милая подруга скандализована только что разсказанною мною исторійкой… Знаете, о томъ юнош изъ дворянской гвардіи, который пользовался ныншнею зимой телефономъ Ватикана, чтобы назначать свиданія Джуліи Геццонико, не возбуждая ревности Уголино… Но это еще ничего. Я чуть не поссорился съ Фанни изъ-за того, что передалъ ей, какъ нашъ святйшій отецъ въ совершенно пустой Сикстинской капелл репетировалъ свои благословенія съ преподавателемъ пнія, точно самая заурядная примадонна…

— Я уже вамъ говорила, что мн не нравятся такого рода шутки,— сказала Фанни съ видимымъ раздраженіемъ, сдерживаемымъ ея терпливостью,— Если желаете ихъ продолжать, я уйду и оставлю васъ разговаривать съ Альбой.

— Разв вы не видите, что это ей непріятно?— обратилась хозяйка къ князю,— Перемните разговоръ.

— Ахъ, контессина,— отвтилъ Пеппино, качая головой,— вы уже поддерживаете ее, что же будетъ потомъ?… Хорошо, приношу покаяніе въ моихъ невинныхъ шуткахъ надъ его святйшествомъ въ халат…— онъ разсмялся и продолжалъ:— Очень жаль, такъ какъ я хотлъ разсказать два или три презабавныхъ приключенія, а именно: исторійку про шкатулку, наполненную золотыми, которую одинъ благочестивый мужъ завщалъ пап. Принялся добрйшій нашъ папа пересчитывать завщанное, вдругъ шкатулка опрокинулась, вся казна посыпалась на полъ, а папа и бывшій при немъ кардиналъ пустились на четверенькахъ въ догонку за полуимперіалами. Какъ разъ въ эту минуту входитъ слуга… Картина! Клянусь вамъ, прежній, милйшій Пій IX, самъ первый хохоталъ надъ всми ватиканочными потхами. Теперешній не настолько alla тапо, мене покладистъ. Но онъ очень святой человкъ. Поврьте, я отдаю ему полную справедливость. Только этотъ святой человкъ, все-таки, человкъ и даже старенькій-престаренькій человчекъ. Вотъ чего вы не хотите видть…

— Куда ты?— спросила Альба, когда Фанни поднялась съ мста, какъ пригрозила князю.

— Поговорить съ отцомъ, мн нужно сказать ему два слова.

— Предупреждала я васъ, что слдуетъ перемнить разговоръ,— сказала Альба, оставшись одна съ Пеппино. Немного сконфуженный, онъ пожалъ плечами и, смясь, проговорилъ:

— Согласитесь, контессина, что такое положеніе оказывается довольно курьезнымъ… Вотъ увидите, она запретитъ мн бывать въ Квиринал… Не хватаетъ только одного еще, чтобы папашенька Гафнеръ заявилъ тоже о религіозныхъ соображеніяхъ, не дозволяющихъ ему кланяться королю… Но Фанни надо укротить!

‘Боже мой!— подумала Альба, видя, что молодой человкъ поднялся съ дивана въ свою очередь,— мн кажется, онъ немного пьянъ. Какъ жалко!’

Даже не выпивши нсколькихъ лишнихъ стакановъ Extra dry monopole прославленной марки, весьма современный наслдникъ преемника Сикста V не могъ бы отнестись серьезно къ клерикальному негодованію своей невсты. Хотя Пеппино понятія не имлъ о макіавелизм плана, по которому баронъ Юстусъ воспользовался услугами сьёра Ноэ Анкона, одного изъ отчаяннйшихъ плутовъ Рима, чтобы довести его до такой женитьбы, онъ, Ардеа, не вдавался ни въ малйшее заблужденіе относительно меркантильнаго характера этого брака. Добавимъ, къ оправданію или къ обвиненію великосвтскаго скептика,— это уже зависитъ отъ взгляда,— что князь не придалъ большого значенія подобной сдлк. Если инстинктивно онъ гордился своимъ именемъ, то практически онъ былъ достаточно положительнымъ человкомъ для того, чтобы считать родовитость безъ привилегій цнностью очень сомнительнаго достоинства, и въ глубин души своей сознавалъ, что въ дл женитьбы на Фанни онъ играетъ роль эксплуататора по отношенію къ финансисту. Бросающееся въ глаза преклоненіе Гафнера передъ гербомъ Кастанья представлялось отличною комедіей потомку этого аристократическаго рода, а клерикальный снобизмъ новообращенной Фанни потшалъ его необыкновенно. Быть можетъ, въ этомъ сказался очень своеобразный изворотъ аристократической гордости, проявляющейся на тысячу ладовъ и, между прочимъ, въ томъ пренебреженіи, съ которымъ родовитый баринъ относится къ чистономинальному отличію и которое всмъ кажется въ немъ столь поразительнымъ. Несомннно то, что князь совершенно правильно смотрлъ на барона и жестоко ошибался въ томъ, что касалось Фанни. Да и откуда было взять ему основы для врнаго пониманія характера молодой двушки и совершившагося въ ней религіознаго поворота, о которомъ, хотя бы въ главныхъ чертахъ, слдовало бы разсказать даже въ томъ случа, если бы сама она не была близкою участницей трагической развязки драмы, разыгрывавшейся, въ душ несчастной Альбы? Перемна религіи по убжденію не представляетъ ли и сама по себ одну изъ завлекательнйшихъ проблемъ въ сфер нравственной?Къ тому же, сценка, разыгравшаяся въ этотъ вечеръ, и слдовавшія за нею оказались бы непонятными безъ короткаго анализа, на который мене, чмъ кто-нибудь, способенъ былъ такой римлянинъ, какъ Ардеа. Для него вопросъ о религіи всегда переплетался съ мстными длами, съ городскими интересами, съ повседневною политикой страны. Проходя мимо исповдаленъ Святаго Петра, Пеппино не преминулъ бы опуститься на колни, преклонить голову передъ священникомъ и, вмст съ ударомъ тросточкой по волосамъ, получить отпущеніе грховъ. И вполн искренно онъ смотрлъ на святйшаго папу такъ же точно, какъ то искони длаетъ аристократія Вчнаго города, то-есть съ ироніей, отнюдь не исключающею почтенія. А для Фанни, только наканун принявшей причастіе изъ рукъ самого папы, слишкомъ великъ былъ контрастъ между испытаннымъ ею священнымъ волненіемъ и шутливымъ тономъ жениха. Вс, кому удалось слышать, какъ Левъ XIII служитъ одну изъ своихъ частныхъ мессъ, знаютъ, насколько преображающійся въ молитвенномъ умиленіи первосвященникъ поражаетъ великолпіемъ зрлища, боле удивительнаго, чмъ вс торжества Сикстинской капеллы. Этотъ глубокій голосъ, не произносящій ни одного слога молитвы, который не былъ бы выдержанъ, проникнутъ чувствомъ,— это изнуренное тло, въ которомъ остается какъ разъ столько матеріальнаго, сколько необходимо для поддержанія непобдимаго огня мысли,— этотъ жестъ, простой и величественный, преподающій благословеніе, которое черезъ немногихъ врующихъ, колнопреклоненныхъ въ тсной капелл, нисходитъ на весь христіанскій міръ,— эти глаза преемника Святого Петра, столь полные свта, что въ нихъ видится отблескъ неба, созерцаемаго при жизни,— поэзія всего этого не забудется даже не вполн врующимъ человкомъ, если онъ сохранилъ способность трепетать передъ великими, проявленіями духа. А для молоденькой двушки, какъ Фанни, только наканун принявшей крещеніе, искренно врующей, причащающейся въ первый разъ, какова была минута, когда маститый первосвященникъ проговорилъ дивныя слова:...Corpus Domini nostri…’ и своею старческою, блдною, почти прозрачною рукой преподалъ ей евхаристію!… Надо было имть, какъ Пеппино Ардеа, деликатность клубнаго картежника, чуждаго всякаго пониманія человческой души, для того, чтобы не сообразить, какою непоправимою ошибкой оказывалась малйшая насмшка, затрогивающая подобное настроеніе. А онъ-то воображалъ, что поступаетъ необыкновенно искусно, принимая свои мры противъ того, что онъ называлъ ребяческими гримасами, чуть-чуть не комедіанствомъ!

Подобно почти всмъ переворотамъ этого рода, воздйствіе христіанства въ теченіе нсколькихъ лтъ на Фанни имло первымъ своимъ источникомъ примръ. Врнйшимъ орудіемъ пропаганды служитъ не доктрина, не разсужденіе, а непосредственное соприкосновеніе души съ другою душой. Нельзя ни научить, ни заставить вровать. Вра передается неуловимою силой вліянія, раскрывающаго ея таинственную и человчески неизъяснимую сущность. Фанни, очень молоденькою,— ей было тогда семнадцать лтъ,— осиротвшею посл матери и совсмъ безпризорною нравственно, хотя матеріально ни въ чемъ незнающею отказа со стороны отца, подружилась самымъ сердечнымъ образомъ съ двицею Саллашъ, дочерью одного изъ знатнйшихъ господъ Штиріи, чахоточною, пріхавшею умирать въ Римъ. Баронъ поощрялъ эту дружбу изъ тщеславія, не имя такъ же точно никакого представленія о томъ вліяніи, которому предоставлялъ дочь всецло. Матильда Саллашъ была почти сверхъестественнымъ созданіемъ дивно нжной религіозности, настолько глубокой, что очень скоро пріобрла чуть не безграничную нравственную власть надъ подругой съ крайне неопредленными убжденіями. Лицо Фанни не обманывало: только одинъ еврейскій элементъ получила она въ наслдіе отъ предковъ довольно темнаго происхожденія. Отличительное же качество еврейской души,— боле существенное, чмъ другія черты характера, охуждаемыя или восхваляемыя противниками или сторонниками этого непобдимаго племени,— состоитъ въ диковинной сил усвоенія того, чего она хочетъ, и въ напряженности желанія, ничмъ не утомляющагося и ни передъ чмъ не отступающаго. Направленная на пріобртеніе, этого рода энергія создаетъ извстныя всмъ громадныя состоянія. Примненная къ достиженію высокаго положенія, она продлываетъ настоящіе свтскіе фокусы, при помощи которыхъ какому-нибудь Гафнеру удается, черезъ десять лтъ посл скандальнаго процесса, найти дочери жениха среди первой аристократіи Европы, не возбуждая тмъ особенно громкихъ криковъ. Обращенная къ міру высшему, та же самая энергія воспламеняется до совершенія истинныхъ чудесъ, какъ то было съ отцомъ Ратисбономъ въ одной изъ капеллъ церкви св. Андрея во время приготовленій къ похоронамъ г. де-ла-Ферфонэ. Прочитавши съ. мадемуазель де-Саллашъ сначала Новый Завтъ, потомъ Подражаніе Христу, затмъ Благочестивую жизнь и Размышленія о Евангеліи, Фанни отдалась идеямъ, составляющимъ основу этихъ чудныхъ книгъ, такъ же полно и безповоротно, какъ ничего не щадящій отецъ ея отдавался своимъ дламъ. Съ алчностью и жаждою устремилась она къ католицизму, какъ онъ добивался и продолжалъ добиваться съ алчностью и жаждою милліоновъ и титуловъ. Смерть Матильды, дивная и умилительная, какою бываетъ агонія истинно врующихъ, довершила религіозное обращеніе Фанни. Она видла, какъ причастилась больная, видла неизъяснимое выраженіе блаженства на лиц двадцатилтней умирающей, озаренномъ восторгомъ. Она слышала, какъ та, улыбаясь, съ поражающею увренностью сказала:

— Я иду тебя вымаливать у Господа нашего Іисуса Христа.

Могла ли она устоять передъ такими словами, передъ всею этою сценой? И вотъ на другой же день посл смерти подруги она умоляла отца дозволить ей креститься. Отвтъ барона былъ настолько характеренъ, что его нельзя не привести:

— Конечно, конечно,— сказалъ этотъ удивительный человкъ, у котораго, вмсто сердца, былъ въ груди биржевой бюллетень, гд все котировано, даже Самъ Господь Богъ,— я тронутъ, очень тронутъ и очень счастливъ тмъ, что тебя до такой степени занимаютъ религіозные вопросы. Религія полезна, очень полезна, я скажу боле, она необходима. Для народа она нужна въ качеств узды, а для насъ — это уже дло извстнаго положенія въ обществ, дло извстной среды, извстныхъ отношеній… Я прибавляю, что двушка, которой предстоитъ, какъ теб, жить въ Австріи и въ Италіи, должна быть католичкой… Надо, однако же, принять въ соображеніе и то, что ты можешь выйти замужъ за человка другаго вроисповданія… Погоди, не возражай. Я отецъ теб и долженъ все предвидть. Ты знаешь, что замужъ пойдешь только по влеченію своего сердца. Такъ подожди же ршать вопросъ о религіи до тхъ поръ, когда оно заговоритъ…Если полюбишь католика, теб представится отличный случай премило поступить относительно жениха, принявши его вру, чмъ онъ, разумется, останется очень доволенъ… А пока я не стану теб препятствовать посщать то богослуженіе, которое теб нравится. Церемоніи римской церкви принадлежатъ, несомннно, къ числу наиболе красивыхъ. Мн самому доводилось бывать въ старые годы въ храм Святого Петра, во времена папскаго правительства. Изящество, великолпіе, пніе,— все это меня трогало… Но для того, чтобы сдлать окончательный и уже непоправимый шагъ, повторяю,ти должна выждать. Твое теперешнее положеніе протестантки иметъ за собой то важное преимущество, что оно боле нейтрально, мене опредленно.

Каково было впечатлніе, произведенное такими фразами на сердце, растроганное умиленіемъ и полное стремленій къ жизни вчной! Но то было сердце молодой двушки, очень чистое и очень нжное. Судить отца она не могла, и страшная положительность разсчетливаго барона глубоко опечалила ее, но не привела ни къ какому заключенію, кром того, что надо повиноваться его вол и молиться о его просвтлніи. И она ждала, не переставая надяться, поддерживаемая и укрпляемая въ этой надежд кардиналомъ Гверильо, которому поздне пришлось ее окрестить и выхлопотать для нея милость впервые приступить къ святой трапез за мессою папы. Этотъ прелатъ, одна изъ самыхъ крупныхъ личностей, какими со времени монсиньора Пія вправ былъ гордиться французскій епископатъ, принадлежалъ къ числу тхъ великихъ христіанъ, которымъ въ управленіи длами человческими рука Божія настолько ясно видна, насколько она остается незримой для душъ, обуреваемыхъ сомнніями. Когда Фанни, давно уже принимавшая участіе въ его благотворительности, открыла ему свои душевныя волненія и разногласія, возникшія у нея съ отцомъ по основному вопросу о ея крещеніи, кардиналъ отвтилъ ей: ‘Уповайте на Бога. Онъ Самъ укажетъ вамъ, когда придетъ вашъ часъ…’ И слова эти онъ проговорилъ съ такимъ убжденіемъ, что оно сообщилось молодой двушк и уже не покидало ее. Такимъ образомъ, боле двухъ лтъ прошло въ ожиданіи. Все это не покажется особенно изумительнымъ людямъ, которымъ знакомы внутренніе миражи, обычные врующимъ. Надо добавить, что слишкомъ великъ былъ контрастъ между вншнею обстановкой, въ которой протекала жизнь этой балованной двушки, и ея исключительнымъ настроеніемъ для того, чтобы не впалъ въ ошибку всякій другой, кром монсиньора Гверильо. Такъ это и было съ Монфанономъ, что уже извстно, то же самое произошло и съ княземъ-Ардеа. Окруженная чрезвычайною роскошью, почти нахально выставляемою на-показъ, вынужденная не только пользоваться этою роскошью, но даже распоряжаться ею, занимая мсто хозяйки дома на великолпныхъ обдахъ своего отца, всегда разряженная, какъ куколка, по послдней мод, Фанни могла казаться настоящимъ олицетвореніемъ свтскаго легкомыслія всмъ, кто видалъ ее на Пинчіо или въ вилл Памфиліи, катающеюся въ экипаж, запряженномъ лошадьми, изъ которыхъ самая дешевая стоила десять тысячъ франковъ. Гафнеръ былъ также необузданно тщеславенъ, какъ бываютъ люди развратны или жадны, и хотлъ, чтобы его дочь, по изяществу, занимала неоспоримо первое мсто въ Рим. Кому же могло придти въ голову, что эта блестящая молодая двушка съ блднымъ и тонкимъ профилемъ только подчинялась вол барона по чувству долга, изъ повиновенія и почти изъ смиренія? Кто могъ заподозрить, что среди всей сутолоки свтской жизни, состоящей изъ выздовъ и пріемовъ, она каждый вечеръ засыпала и каждое утро пробуждалась въ ожиданіи настоящаго чуда, указанія свыше, возвщеннаго монсиньоромъ Гверильо? Какъ посторонній человкъ, даже чуждый предразсудковъ, ослплявшихъ раздражительнаго маркиза, могъ допустить, что встрча съ какимъ-нибудь Пеппино Ардеа будетъ истолкована этою мистическою душой въ смысл совершающагося чуда? Да, разореніе потомка папы Урбана VII, жертвы дурацкихъ спекуляцій, разгромъ, заслуженный кутилой, чваннымъ, втреннымъ и жаднымъ, его безумныя предпріятія, нелпые займы, продажа съ аукціона, вс эпизоды, ничтожные и крупные, этой печальной и банальной исторіи были представлены барономъ молодой двушк въ вид какого-то мученичества, въ чемъ она и не подумала усомниться. Она приняла за предначертанія Провиднія отвратительную интригу, посредствомъ которой цной ея счастья должны были осуществиться низкія вожделнія лзущаго въ аристократію биржевого пирата, а награбленные имъ милліоны должны были пойти на позолоту заново символическихъ каштановъ, красующихся въ герб князей Ардеа. И такое-то основаніе для перехода въ католичество представилось ей результатомъ загробныхъ молитвъ добраго ангела, въ минуту агоніи давшаго общаніе спасти ее, и,— что покажется еще боле невроятнымъ, а на самомъ дл вполн достоврно,— кардиналъ Гверильо раздлялъ ея иллюзіи. Несмотря на свои семьдесятъ лтъ, несмотря на опытность, пріобртенную исповдью, несмотря, наконецъ, и на еще боле разочаровывающій опытъ борьбы съ франмасонствомъ, которую пришлось ему вести въ своей французской епархіи и которая была причиной его изгнанія въ Римъ, святой старецъ смотрлъ на замужство Фанни съ той же точки зрнія, какъ на чудо. Много встрчается такихъ же духовныхъ лицъ, поражающихъ своею наивностью, которая, въ конц-концовъ, оказывается угадавшею настоящую истину. Но въ данную минуту несоотвтствіе между очевидностью совершающагося въ дйствительности и тмъ, что они думаютъ о совершающемся, способно вызвать смхъ невообразимый. По совершеніи таинства крещенія надъ Фанни, бывшій епископъ клермонтскій, въ глубокой радости, обратился къ дорогой его сердцу духовной дочери и, не совсмъ точно примняя текстъ, чтобы пряме выразить ей всю нжность почтительной дружбы, сказалъ:

— Я могу теперь сказать, какъ святая Моника, посл крещенія ея блаженнымъ Августиномъ: Cur hic sim nescio, jam consumpta spe hujus soeculi. He знаю, зачмъ я остаюсь здсь, исполнены вс упованія мои въ этомъ мір… И, какъ она же, я могу добавить: одно, что побуждало меня желать еще немного пожить на свт, это надежда увидть васъ католичкой, прежде чмъ умереть. Запоздалому страннику остается только удалиться. Осъ сорвалъ послдній и самый прекрасный цвтокъ…

Благородный и доврчивый служитель церкви на самомъ дл долженъ былъ въ очень скоромъ времени отойти въ лучшій міръ, заслуживши, чтобы говорили о немъ то же, что сказалъ тотъ же епископъ африканскій о своей матери: ‘Эта благочестивая душа была освобождена, наконецъ, отъ узъ тлесныхъ…’ Онъ не предполагалъ, что тотчасъ же и очень дорого расплатится за это послднее осуществленіе своего послдняго желанія. Онъ не предвидлъ, что та, кого онъ въ простот сердца называлъ самымъ прекраснымъ цвткомъ, сдлается для него причиной тяжкихъ огорченій. Бдный великій кардиналъ! Послднимъ испытаніемъ для него, каплею, переполнившею чашу горечи въ этой жизни, было присутствовать при разочарованіи, вскор наступившемъ у новообращенной его духовной дочери вслдъ за восторгами религіознаго просвтленія. Къ кому же, какъ не къ нему, было бы ей обратиться за совтами, въ мучительныхъ сомнніяхъ, которыя начинала она испытывать относительно своего чувства къ жениху? Такъ, на другой же день посл вечера, когда легкомысленный Ардеа съ дрянненькимъ упрямствомъ насмхался надъ тмъ, что она почитала священнымъ, молодая двушка позвонила у двери помщенія, занимаемаго монсиньоромъ Гверильо въ улиц Четырехъ фонтановъ, гд находится прокураторія святого Сульниція. Для Фанни дло шло не о томъ, чтобы разбирать большее или меньшее остроуміе шутокъ Пеппино, печаловаться по поводу замченной ею унизительной невоздержанности князя,— нтъ, необходимо было ей облегчить душу свою отъ тяжести давившаго ее смущенія. Въ первое время посл помолвки ей казалось, что любитъ она князя настоящею любовью,— такъ взволновало ее совершившееся, наконецъ, полное освобожденіе ея религіозной жизни, такъ велика была ея благодарность къ тому, кто далъ не боле, какъ случайный предлогъ къ этому освобожденію. Теперь она дрожала при мысли, что не только уже не любитъ его, а ненавидитъ, и въ особенности томило ее отвращеніе отъ безполезной свтской суетности, усталость душевная отъ мимолетныхъ надеждъ, стремленіе къ успокоенію въ Бог,— неоспоримые признаки истиннаго призванія. При мысли, что рано или поздно, если переживетъ она своего отца и останется свободною, ей можно будетъ удалиться въ монастырь, Фанни испытывала, какъ все существо ея возмущается противъ предстоящаго брака съ человкомъ, очевидно, такихъ жалкихъ нравственныхъ качествъ, какимъ былъ ея женихъ. Вправ ли она связывать себя нерасторжимыми узами при такомъ душевномъ настроеніи? Честно ли, безъ какихъ-либо новыхъ поводовъ, отказать теперь жениху, когда между нею и ея отцомъ этою помолвкой былъ обусловленъ ея переходъ въ католичество? Вотъ уже до чего она дошла въ теченіе очень немногихъ дней! Выраженіе ея горя было особенно тоскливо на другой день того вечера, когда раздражили ее выходки Пеппино.

— Разойтись вамъ дозволительно,— отвтилъ монсиньоръ Гверильо,— но непозволительно въ сужденіи вашемъ быть немилосердной…

Вра Фанни была слишкомъ проста и глубока и сама она была слишкомъ искренна для того, чтобы не принять въ буквальномъ смысл этого совта и не соображаться съ нимъ въ словахъ и въ намреніяхъ. А потому, во время посл-полуденной прогулки съ Альбой, она употребила вс усилія на то, чтобы уничтожить впечатлніе, которое происшедшая наканун сцена могла оставить въ ум ея пріятельницы. Фанни хотла сдлать даже боле того: хотла просить извиненія у своего жениха… Извиненія! Но въ чемъ? Въ томъ, что имъ было задто, оскорблено самое нжное изъ ея чувствъ? Уже по одному тому, какъ то и другое было принято Альбой и княземъ Ардеа, она увидала, насколько мудреное дло быть въ сужденіяхъ своихъ милосердною, по указанію благочестиваго кардинала. Для этого требуется дисциплина всхъ способностей души, не согласимая, быть можетъ, съ ясностью пониманія разумомъ. Альба посмотрла на пріятельницу съ соболзнующимъ почти удивленіемъ, обняла ее и проговорила,— он были на ‘ты’ со дня церемоніи крещенія:

— Пеппино недостоинъ цловать слды ногъ твоихъ, таково мое убжденіе, и если онъ всю жизнь свою не посвятитъ стараніямъ сдлаться достойнымъ тебя, то окажется онъ очень виноватымъ и очень глупымъ человкомъ.

Что же касается самого князя, то его пониманію такъ же точно, какъ для Гафнера, было совершенно недоступно душевное состояніе, вызвавшее у его невсты слова извиненія. Онъ вообразилъ, что баронъ сдлалъ выговоръ дочери, и очень доволенъ остался тмъ, что сразу положилъ конецъ всей комедіи преувеличеннаго клерикализма.

— Оставимъ это,— сказалъ онъ снисходительно,— я передъ вами былъ неправъ по форм, такъ какъ, по существу, вы хорошо знаете, что всегда найдете меня почтительнымъ къ тому, что вс мои неизмнно чтили. Но времена перемнились, и извстнаго рода фанатизмъ сдлался неумстнымъ, даже при нашемъ имени. Вотъ все, что я хотлъ дать вамъ понять такимъ способомъ, который вы совершенно вправ были порицать.

И онъ любезно поцловалъ маленькую ручку Фанни, не подозрвая, что еще боле усилилъ печаль слишкомъ великодушной двушки. Громадно было различіе между міромъ идей, усвоенныхъ ею, и тмъ, въ которомъ жилъ разорившійся кутила. По глубокому выраженію нкоторыхъ мистиковъ, оба они были не отъ одного неба. Правильне же сказать,— такъ какъ смшно говорить о неб, когда рчь идетъ про человка чуждаго какихъ бы ни было идеаловъ, какимъ былъ этотъ милый князь,— Ардеа весь былъ только плоть и кровь, тогда какъ Фанни Гафнеръ жила лишь духомъ и сердцемъ. Этого рода разладъ между ними долженъ былъ обозначаться все рзче съ каждымъ ихъ свиданіемъ, по мр того, какъ раскрывался настоящій характеръ Пеппино. И вотъ, въ теченіе двухъ послднихъ недль чуднаго мая, какъ бы привтствовавшаго своимъ блескомъ помолвку счастливой парочки, для Фанни потянулся рядъ ежедневныхъ мелкихъ разочарованій, постоянно возобновляющихся и постоянно отвергаемыхъ ею доказательствъ, что бракъ, принятый вначал съ такими гордыми надеждами, приведетъ ее къ непрерывнымъ жертвамъ. И, все-таки, обнаруженіе все съ большею и большею ясностью нравственнаго убожества и низменности чувствъ жениха было бы недостаточно для того, чтобы Фанни ршилась на разрывъ. Что Пеппино, воспитанный въ праздности, глубоко испорченный сугубою гордостью рода и богатства, былъ въ двадцать восемь лтъ крайне втренъ и циниченъ, что съ тонкостью лукаваго итальянца въ немъ соединялась крайняя черствость парижскаго клубмена, что вс мечты его о женитьб сводились къ возможности вновь зажить блестящею свтскою жизнью и тшить свое тщеславіе, что случалось ему слишкомъ часто вставать изъ-за обда съ излишне-блестящимъ взглядомъ, съ разгорвшимся лицомъ и черезъ-чуръ громкимъ смхомъ,— все это, несомннно, должно было причинять страданія молодой двушк, которая, соглашаясь на замужство, искренно была убждена, будто этимъ она отклоняетъ несправедливость судьбы, возвращаетъ прежній блескъ древнему, высокочтимому роду, спасаетъ отъ отчаянія неосторожнаго и великодушнаго человка и, наконецъ, приближается къ Богу путемъ дозволенной любви. Отъ всхъ такихъ химеръ, длившихся лишь нсколько часовъ, ничего у нея не осталось, кром одного только Бога. Но и того было достаточно, чтобы благородная двушка сказала себ: ‘Мой отецъ такъ счастливъ. Не отниму я у него этой радости. Исполню мои обязанности по отношенію къ моему мужу. Я буду настолько хорошею женой, что самого его передлаю. Онъ сохранилъ религіозность, у него хорошее сердце. Моя обязанность сдлать его истиннымъ христіаниномъ. А затмъ у меня будутъ дти и несчастные бдняки…’ Таковы были фантазіи, бродившія подъ чудеснымъ лбомъ, опушеннымъ роскошными черными волосами невсты, которой вс завидовали, про которую начинали говорить газеты, описывавшія изготовленныя для нея платья, на которую работали цлыя мастерскія портнихъ, блошвеекъ, модистокъ, ювелировъ, на брачномъ контракт которой будутъ красоваться т же подписи, что на контрактахъ принцессъ крови, которая сама станетъ княгиней и войдетъ въ ряды славнйшей въ мір аристократіи. Такъ могла бы она промечтать всю свою жизнь, конечно, въ саду дворца Кастанья, который долженъ сдлаться ея собственностью,— въ томъ историческомъ саду, гд и до сего дня поддерживается аллея грушевыхъ деревьевъ, въ которой передъ самою свою смертью Сикстъ V поднялъ грушу. Онъ попробовалъ ее и сказалъ кардиналу Кастанья, шутя игрою словъ, основанною на именахъ ихъ обоихъ,— самого папу звали Перетти {Pereto — грушевый садъ, по-итальянски.}:

— ‘Груши испортились. Римлянамъ они уже не нужны. У нихъ скоро будутъ каштаны’.— Этотъ семейный анекдотъ, не доказывающій, между прочимъ, особенно блестящаго остроумія великаго папы конца XVI вка, приводилъ въ восхищеніе Юстуса Гафнера. Онъ казался барону образцомъ самаго дивнаго юмора, и будущій тесть князя Ардеа безпрерывно разсказывалъ его своимъ знакомымъ въ клуб, своимъ поставщикамъ и кому попало, забывая, что дня два назадъ онъ уже удручалъ имъ того же собесдника. При этомъ онъ не поостерегся даже насмшекъ Дорсена.

— Слишкомъ уже часто повторяется баронъ,— говорилъ романистъ, смясь, Альб въ одинъ изъ жаркихъ вечеровъ конца мая.— Я встртилъ его сегодня на Корсо, и онъ третьимъ изданіемъ преподнесъ мн плохую остроту святйшаго каламбуриста о грушахъ и каштанахъ! А потомъ, когда мы прошли вмст нсколько шаговъ, онъ указалъ на дворецъ Бонапарта и привелъ меня въ совер шейный восторгъ восклицаніемъ: ‘И эти, вдь, изъ нашихъ…’ Выходитъ же это потому, что какой-то троюродный внукъ императора женился на троюродной сестр Пеппино… И Гафнеръ воображаетъ теперь, что онъ родня Наполеону, клянусь вамъ въ томъ! Онъ этимъ даже не особенно гордится. Не велика штука Бонапарты, когда дло идетъ объ аристократизм!… Я жду того времени, когда онъ начнетъ стыдиться такого родства…

— А я того времени, когда онъ будетъ наказанъ, какъ того заслуживаетъ,— отвтила Альба Стено мрачнымъ голосомъ.— Онъ возмутительно нахаленъ въ своемъ торжеств… Но нтъ, ему во всемъ удача. Если правда, что все его состояніе составлено громаднымъ грабежомъ, подумайте же о тхъ, кого онъ разорилъ. Могутъ ли они во что-нибудь врить, видя его омерзительное счастье?…

— А пусть они пофилософствуютъ немножко и тогда поймутъ, что удачи эти ровно ничего не доказываютъ, — возразилъ Дорсенъ, весело смясь.— Начать съ того, что людямъ, которыхъ онъ разорилъ, стоило только не играть на бирж, и ограблены они не были бы. А затмъ, есть ли въ мір собственность, въ основ которой не было бы захвата? Это во-вторыхъ. И еще: какъ же вы хотите, чтобы Провидніе, не воспрепятствовавшее сожженію Іоанны Д’Аркъ и допускающее многое множество негодяевъ умирать наиспокойнйшимъ образомъ, воздвиглось на ниспосланіе каръ господину Гафнеру за то, что онъ стащилъ нсколько милліоновъ флориновъ у жадныхъ буржуа и у неспоспобныхъ аристократовъ?… Но оставимъ этогб барона, на половину коршуна и на половину павлина, и поговоримъ о его прелестной дочери, которой вы можете передать очень пріятное для нея извстіе. Вы помните старинный молитвенникъ Монлюка?

— Тотъ, что купилъ вашъ другъ Монфанонъ на зло бдняжк Фанни?

— Тотъ самый. Старый лигёръ отдалъ его обратно Тибальт, какъ тотъ сказалъ мн, когда я заходилъ къ нему вчера. По всей вроятности, и это лишеніе онъ налагаетъ на себя въ ряду подвиговъ покаянія. Я говорю ‘по всей вроятности’, такъ какъ не могъ изловить моего бднаго, милаго маркиза съ самой дуэли, которую сдлало неизбжною его раздраженіе противъ Пеппино и Гафнера. Онъ узжалъ, не знаю на сколько времени, на покаяніе въ монастырь, близь Сіены, гд проживаетъ его другъ, нкій аббатъ де-Негро, о которомъ онъ всегда говоритъ какъ о праведник. Рибальта сообщилъ мн, что маркизъ вернулся и никого къ себ не пускаетъ. Я попытаюсь ворваться къ нему… Какъ бы то ни было, книга опять находится въ лавочк апархиста Бургундской улицы, и если мадемуазель Гафнеръ все еще желаетъ пріобрсти ее…

Писатель и вообразить даже не могъ, что въ ту минуту, когда онъ такъ богохульно шутилъ надъ великою и грозною идеей Провиденія, самъ онъ, — сынъ вка, ослпленнаго софизмами и обезумвшаго отъ неврныхъ анализовъ,— служилъ безсознательнымъ орудіемъ таинственнаго правосудія, всегда готоваго поразить насъ въ нашемъ преступномъ торжеств и въ ничто превратить наши самые достоврные разсчеты. Вышеприведенный разговоръ происходилъ въ два часа. Въ четыре Альба должна была захать за Фанни, чтобы кое-гд побывать вмст и потомъ отправиться въ садъ виллы Челимонтана, которую новообращенная католичка особенно любила за аллею зеленыхъ дубовъ, въ конц которой находится гротъ съ слдующею надписью надъ дверью: ‘Сюда окруженный учениками своими приходилъ Филиппъ Нерійскій бесдовать о Бог’. Само собою разумется, что контессина, первымъ дломъ, поспшила передать пріятельниц новость, сообщенную Дорсеномъ о томъ, какъ давно желанный молитвенникъ вернулся опять въ лавку стараго гарибальдійца.

— Какое счастье!— воскликнула Фанни съ горящимъ отъ радости взоромъ.— А я уже и придумать не могла, что подарить моему милому кардиналу!…Хочешь сейчасъ похать купить эту книгу?

— Молитвенникъ Монлюка?— проговорилъ старый Рибальта на вопросъ двухъ молодыхъ двушекъ, вошедшихъ въ его тсную лавчонку, еще боле пыльную, еще боле заваленную книгами, среди которыхъ онъ стоялъ еще боле худой, боле желтый и боле злой, не снимая своей широкополой шляпы.— А вы почему знаете, что онъ возвращенъ? Кто вамъ сказалъ? Повсюду, стало быть, есть шпіоны?

— Сказалъ господинъ Дорсенъ, другъ маркиза де-Монфанона, просто сообщилъ намъ объ этомъ,— кротко отвтила Фанни.

— Ладно, ладно,— продолжалъ старьевщикъ съ своею обычною наглостью и, открывши коммодъ, куда онъ пряталъ свои нердко потшныя сокровища, досталъ драгоцнную книгу, протянулъ постительницамъ, не давая, впрочемъ, въ руки. Потомъ онъ началъ ворчливымъ, недовольнымъ тономъ повторять то, что самъ узналъ лишь отъ Монфанона:— О, это подлинникъ несомнный, единственный экземпляръ! Подпись на немъ попорчена, но она неоспорима. Я сличалъ ее съ тми, что находятся въ сіенскихъ архивахъ… Это достоврно рука Монлюка, а тутъ его гербъ. А вотъ здсь полумсяцы Пикколомини… Молитвенникъ этотъ иметъ свою исторію. Маршалъ подарилъ его посл знаменитой осады одному изъ членовъ славной семьи. И я взялся продать книгу по порученію одного изъ ея потомковъ… Дешевле двухъ тысячъ франковъ ее не уступятъ…

— Какой мошенникъ!— сказала Альба пріятельниц по-англійски.— Дорсенъ говорилъ мн, что Монфанономъ она была куплена за четыреста…

— Ты уврена въ этомъ?— спросила Фанни и, получивши утвердительный отвтъ, обратилась къ букинисту тмъ же кроткимъ тономъ, въ которомъ слышался, однако, легкій упрекъ.— Дв тысячи франковъ, господинъ Рибальта! Вдь, это цна невозможная, разъ вы уступали эту книгу господину де-Монфанону впятеро дешевле…

— Стало быть, я лгунъ и мошенникъ!— грубо возразилъ старикъ.— Я мошенникъ и лгунъ!— повторилъ онъ.— Четыреста франковъ!… Вамъ хотлось бы получить этотъ молитвенникъ за четыреста франковъ?… Сожалю, что нтъ здсь господина де-Монфанона, чтобы сказать вамъ, сколько я съ него просилъ… А! я мошенникъ и лгунъ!…— и онъ злобно разсмялся, положилъ молитвенникъ въ ящикъ, заперъ его и обратился къ молодымъ двушкамъ, нжная красота которыхъ и изящные туалеты составляли поразительно рзкій контрастъ съ нищенскимъ видомъ всего окружающаго. Старый торговецъ окинулъ ихъ такимъ злобнымъ взглядомъ, что об он слегка вздрогнули и инстинктивно приблизились другъ къ другу. А онъ продолжалъ хриплымъ, почти сдавленнымъ голосомъ, прерываемымъ какимъ-то зловщимъ свистомъ: — Если хотите пріобрсти что-нибудь на четыреста франковъ, такъ есть у меня книжка, которая этихъ денегъ стоитъ… Я хотлъ на-дняхъ снести ее въ палаццо Саворелли… Хе, хе! Надо полагать, что экземплярчикъ изъ послднихъ, такъ какъ господинъ баронъ вс ихъ скупилъ.

Проговоривши эти загадочныя слова, букинистъ отворилъ дверку внизу коммода и разыскалъ на полк книжку, завернутую въ газету, изъ чего ясно можно было заключить, что Рибальда умлъ разобраться въ кажущемся безпорядк своей лавочки. Торговецъ развернулъ газету и, взявши книгу огромною ручищей съ грязными ногтями, показалъ заглавіе обимъ молодымъ двушкамъ: Гафнеръ и его шайка.— Размышленія акціонера, по поводу одного скандальнаго оправданія. То былъ памфлетъ, теперь уже забытый, но въ свое время надлавшій нкотораго шума въ Париж, въ Лондон и въ Берлин, такъ какъ сразу онъ былъ напечатанъ на трехъ языкахъ, на французскомъ, нмецкомъ и англійскомъ, тотчасъ же посл громкаго процесса Австро-Далматинскаго Банка. Чтобы быть справедливымъ по отношенію къ человку очень неправому, слдуетъ замтить, что книжонка эта была переполнена всяческими неправдами, какъ большинство произведеній этого сорта. Единственными ужасными страницами, неоспоримыми, какъ факты, были т, на которыхъ воспроизводился in extenso отчетъ о самомъ процесс и приговоръ со всми соображеніями суда, позорящими Гафнера не мене, чмъ то могло бы сдлать его обвиненіе. ‘Принимая во вниманіе неопредленность границы, отдляющей во всемъ этомъ неудовлетворительность администраціи отъ прямого мошенничества’… Такова была самая мягкая изъ фразъ, мотивировавшихъ оправданіе, настолько скандальное на самомъ дл, что говорили, будто баронъ истратилъ огромныя суммы на то, чтобы смягчить содержаніе даже оправдательнаго ршенія суда, чего ему не удалось, однако, добиться. На это именно и разсчитывалъ авторъ брошюры, являвшійся къ Гафнеру съ предложеніемъ купить сразу все изданіе отпечатаннаго уже памфлета.

— Изъ-за чего же,— отвтилъ ему Гафнеръ просто,— стану я платить сорокъ тысячъ франковъ за пятьсотъ экземпляровъ, когда любое книгопродавческое агенство скупитъ мн ихъ вс въ два года по пятидесяти крейцеровъ за штуку?

И на самомъ дл онъ, не торопясь, скупилъ и уничтожилъ большую часть экземпляровъ, въ полной увренности, что остальные ни у кого ему повредить не могутъ. Этотъ глубокій реалистъ очень хорошо зналъ мнніе, какое о немъ сложилось у людей съ чуткою совстью. Къ этому онъ относился презрительно, какъ къ глупости, а другихъ презиралъ за ихъ подлость. Онъ зналъ, что печатное слово не иметъ никакого значенія, какъ только прошелъ первый моментъ изумленія, даже въ томъ случа, когда сообщаемыя свднія вполн точны. Не сами ли газеты преизбыточнымъ распространеніемъ всякой клеветы сдлали ничтожнымъ вліяніе самыхъ неопровержимыхъ истинъ? И Рибальта весьма заблуждался, храня съ такимъ тщаніемъ это безполезное орудіе шантажа, какъ ошибался онъ, думая, что Фанни достаточно извстны дла ея отца и не можетъ она не знать о существованіи ругательнаго памфлета. Но если бы букинистъ и зналъ настоящее положеніе дла, то-есть полное невдніе мадемуазель Гафнеръ репутаціи барона, онъ все равно показалъ бы ей ужасную книгу. Въ душ исконнаго анархиста, кончающаго среди книжныхъ вороховъ жалкой лавчонки свое безполезное существованіе, гнздилась страшная завистливая злоба. Его маленькіе темные глаза свтились поистин зврскою радостью въ то время, какъ онъ протягивалъ книгу, не выпуская ее изъ рукъ, и повторилъ:

— Вотъ эта стоитъ, наврное, стоитъ четырехъ сотъ франковъ…

— Не смотри эту книгу, Фанни,— быстро заговорила Альба опять по-англійски, прочитавши заглавіе сочиненія,— это одна изъ тхъ гадостей, которыми не должно грязнить мысли.— Мадемуазель Стено стала между своею пріятельницей и торговцемъ и продолжала съ чуднымъ негодованіемъ и отвращеніемъ:— Можете у себя беречь эту книгу, такъ какъ вы хотите быть сообщникомъ тхъ, кто ее написалъ въ разсчет поживиться отъ страха, который, вы воображаете, будто она внушаетъ. Мадемуазель Гафнеръ давно знаетъ ея содержаніе, и ни она, ни ея отецъ не дадутъ за нее ни сантима…

— Ага! тмъ лучше, тмъ лучше,— сказалъ Рибальта, завертывая свой томикъ,— а, все-таки, передайте вашему папаш, что книжка остается у меня къ его услугамъ…

— О, негодяй!— воскликнула Альба, когда он вышли изъ лавки и сли въ экипажъ.— Осмлиться теб показать эту книжонку! Неужели нтъ суда на подобные поступки?

— Ты видла,— отвтила Фанни,— я была такъ поражена, что не могла проговорить ни слова… Что букинисъ предложилъ мн мерзкое сочиненіе, это очень печально. Но онъ бдный человкъ, и ему, наврное, очень нужны деньги. А ужасне всего то, что нашелся человкъ, ршившійся писать противъ моего отца… Мой отецъ! Ты не можешь знать его крайней щепетильности въ длахъ. Это олицетвореніе самой чести въ его профессіи. И нтъ ни одного государя въ Европ, который не засвидтельствовалъ бы этого. Ты, вдь, видла вс его ордена… Я была совсмъ маленькою двочкой, когда разбирался этотъ процессъ, въ которомъ отцу пришлось бороться противъ всхъ враговъ, завидовавшихъ его богатству. Я помню, какъ онъ былъ взволнованъ. Подумай только, затрогивать его доброе имя!… И эти негодные люди не оставили его въ поко даже посл того, какъ судьи постановили приговоръ, прославлявшій его честность и, кажется, такого блестящаго оправданія честнаго человка еще никогда не бывало…Къ счастью, онъ не знаетъ про дальнйшія нападки…

Страстное заступничество за отца было такъ трогательно и такъ глубоко-искренна была иллюзія доброй дочери, что Альба съ особенною нжностью пожала руку своей подруги. На этомъ прекратился ихъ разговоръ на крайне тяжелую тему, такъ какъ он почти тотчасъ же встртили въ одномъ изъ магазиновъ Испанской площади компаньонку, обязанную ихъ сопровождать. Но вс слова, движенія, взгляды контессины въ продолженіе прогулки проникнуты были ласкающимъ сочувствіемъ къ другу, къ сестр по горькой участи, боле счастливой, чмъ Альба, такъ какъ не настала еще пока для нея минута томительнаго сомннія. Когда въ тотъ же вечеръ Дорсенъ опять обдалъ у мадамъ Стено, Альба отвела его въ сторону, передала ужасную сцену въ лавк и спросила:

— Вы знаете эту брошюру?

— Узналъ сегодня,— сказалъ романистъ,— Монфанонъ, котораго я поймалъ, наконецъ, только что купилъ одинъ изъ двухъ экземпляровъ, полученныхъ на этихъ дняхъ Рибальтой. Старый литеръ, какъ вы знаете, вритъ всему на свт, когда дло идетъ о какомъ-нибудь Гафпер… Я отношусь боле скептически къ дурному, какъ и къ хорошему… На меня произвелъ впечатлніе только отчетъ о судебномъ засданіи, такъ какъ тутъ уже голые факты, и потомъ ршеніе суда… А, какое это ршеніе! Надо признаться, читая его, сознаешь, какое счастье не быть сыномъ подобнаго родителя.

— Онъ былъ, однако же, оправданъ?

— Да,— отвтилъ Дорсенъ,— но, тмъ не мене, доказано, что онъ разорилъ сотни, многія сотни людей… Насколько я понялъ эту темную исторію, онъ получилъ для своего Австро-Далматинскаго Кредита концессію на довольно важную желзную дорогу. Дло шло о томъ, чтобы перерзать ею разныя страны съ именами, кончающимися на рія и ція,— Иллирія, Кроація, Далмація, Штирія… Какъ умудрились баронъ и его благопріятели довести акціи съ двухсотъ двадцати пяти франковъ до пятисотъ, до семисотъ, до тысячи, я объяснить вамъ не съумю, ни того, какъ произошелъ разгромъ по всей линіи. Это обычная исторія безчисленныхъ предпріятій, посредствомъ которыхъ удается высосать мелкія сбереженія въ пользу нсколькихъ биржевыхъ пройдохъ, врод Гафнера. Въ данномъ случа вполн доказано, что самъ же онъ устраивалъ и повышенія, и пониженія цнъ на акціи. И еще разъ, не спрашивайте, какъ это длается… Биржи я не изучалъ. Это большой промахъ со стороны романиста, желающаго изображать современное общество. Мн бы слдовало мсяца на два, на три пойти въ биржевую науку… Какъ бы тамъ ни было, несомннно, что нашъ другъ баронъ стащилъ у простофиль огромныя суммы, протираясь такъ близехонько мимо уголовнаго кодекса, что зацпись однимъ волоскомъ — и не выскочилъ бы. Но волосокъ то и не попался, или же, врне, мессиръ Юстусъ заплатилъ за то, чтобы его выпустили, и противная сторона не могла добиться его обвиненія…

— А для васъ-то изъ этого отчета ясно, что онъ воръ?— перебила Альба.

— Ясно, какъ то, что вы передо мною, контессина,— отвтилъ Дорсенъ,— если только признавать воромъ человка, обобравшаго своего ближняго и ускользнувшаго отъ суда. Но это бы все ничего. Самая мрачная страница во всемъ дл это самоубійство нкоего Шрёдера, мирнаго обывателя города Вны и очень близкаго знакомаго нашего барона. По совту своего дорогого друга, Шрёдеръ вложилъ въ дло все свое состояніе, триста тысячъ флориновъ. Пропали они, разумется, и съ отчаянія онъ убилъ жену, троихъ дтей и съ собою покончилъ. На суд было прочитано его письмо къ Юстусу Гафнеру… О, что это за письмо!…

— Боже мой!— проговорила Альба, складывая руки.— И Фанни прочла бы это письмо въ книг…

— Да,— продолжалъ Жюльенъ,— и все остальное, подкрпленное доказательствами. Но успокойтесь, книги она не получитъ. Завтра я зайду къ этому негодяю Рибальт и куплю послдній экземпляръ, если Гафнеръ не озаботился уже сдлать это. Въ обыкновенное время онъ способенъ, пожалуй, насмяться надъ этимъ. А теперь у него на рукахъ замужство дочери. Онъ долженъ остерегаться прессы и устранить все, что можетъ дать поводъ какому-нибудь хроникёру припомнить эту мало-блистательную страничку изъ его жизни. Показанія на суд брата того Шрёдера, я помню ихъ, еще ужасне, чмъ письмо…

Несмотря на постоянную, нсколько напускную, иронію и несмотря на свой разсудочный эгоизмъ, Жюльенъ былъ человкомъ очень обязательнымъ. Онъ никогда не прочь былъ оказать добрую услугу. Съ искреннею готовностью общалъ онъ своему маленькому другу, контессин, купить опасное сочиненіе и слдующимъ же утромъ отправился въ лавочку Бургундской улицы, захвативши съ собою на всякій случай двадцать полуимперіаловъ, которые запросилъ букинистъ. И каково же было романисту, когда торговецъ объявилъ:

— Опоздали, господинъ Дорсенъ. Молодая двица приходила еще вчера вечеромъ. При другой она притворилась, будто не интересуется книжкой, хотла, вроятно, выторговать что-нибудь. Хе, хе! Пришлось, все-таки, заплатить настоящую цну… Съ отца я запросилъ бы дороже. А съ молоденькою двушкой надо же быть любезнымъ…

— Несчастный!— вскричалъ романистъ.— И вы еще пошучиваете, совершивши предательство Іуды! Вы ршились раскрыть передъ дочерью преступленія отца, о которыхъ она понятія не имла!… Никогда, слышите вы это, никогда ни Монфанонъ, ни я не переступимъ вашего порога, ни монсиньоръ Гверильо, ни одинъ человкъ изъ моихъ знакомыхъ… Я всмъ разскажу про эту подлость я напишу, и она будетъ напечатана во всхъ газетахъ

Рыма. Я разорю васъ, понимаете вы меня? Заставлю васъ закрыть эту мерзкую лавочку…

— Подождите, подождите!— отвтилъ старикъ, не сердясь на эту рзкую вспышку.— Сами за счастье сочтете попросить покровительства стараго Рибальты, если будете здсь, когда наступитъ время ликвидаціи капиталистовъ. И тогда пожалете о теперешнемъ припадк подхватившей васъ французской furia… Ничего,— продолжалъ онъ съ ненавистью, ясно показывавшею, насколько далеко отъ него раскаяніе въ совершенномъ отвратительномъ торг,— ничего ровно не раскрылъ я передъ дочерью тедеско {Tedesco — такъ итальянцы называютъ нмцевъ.}… И если бы сдлалъ я это, то разв поступилъ бы не по справедливости… Я, вдь, тоже прочелъ эту книжку. Малютки Шрёдеръ, что умерли по милости Гафнера, разв он были больше виноваты, чмъ его дочка? А сколько другихъ двушекъ принуждено вести позорную жизнь потому, что ихъ родители лишились всякихъ средствъ, все по милости того же господина?… На гильотину бы я отправилъ ихъ обоихъ, папашу и дочку, какъ съ ними распорядились бы въ 93 году… Ботъ тогда были люди! То было время! Но погодите, погодите! Все это вернется, и въ наилучшемъ вид. А пока, если эта книжонка можетъ ихъ перессорить, дочку и его, то и превосходно… Хе, хе, хе!…

Дорсенъ выбжалъ изъ лавки, охваченный ужасомъ передъ взрывомъ дикой радости. Рибальта представился ему въ эту минуту олицетвореніемъ того, что онъ всего боле ненавидлъ въ качеств страстнаго поклонника высшей культуры,— олицетвореніемъ современнаго анархизма, имющаго единственную цль — разрушеніе. Ставившій въ политик своимъ девизомъ слова Гёте, воспротивившагося народной расправ съ воромъ во время осады Майнца: ‘Безнаказанность преступленія я предпочитаю безпорядку’,— романистъ въ обыкновенное время пожалъ бы только плечами на вс разглагольствованія бывшаго гарибальдійца. Но, при данныхъ обстоятельствахъ, онъ замеръ въ ужас передъ этимъ человкомъ, являющимся слпымъ орудіемъ карающаго правосудія. Дорсенъ вспомнилъ свои насмшливыя фразы, сказанныя наканун по поводу врованія въ Провидніе, и ему жутко стало отъ сознанія того, какъ внезапно грянулъ громъ на ясномъ неб счастья Гафнера, какъ нежданно раскрывается все его прошлое передъ родною дочерью въ такую именно минуту и такимъ необыкновеннымъ и, вмст съ тмъ, естественнымъ путемъ. Писателю вдругъ припомнилось изреченіе изъ Библіи, которое много разъ приводилъ Монфанонъ въ ихъ безконечныхъ спорахъ о расахъ: Propter peccatаpatrum filii affligentur… Сыновья понесутъ кару за грхи отцовъ. Если Фанни прочла купленную у букиниста книгу,— въ чемъ нельзя было сомнваться,— то въ это время она должна была переживать такой же острый кризисъ страшной тревоги, какой испытала Альба въ день полученія анонимнаго письма. Дорсенъ вплоть до вечера тщетно старался отогнать тоскливое чувство, которое оставило на его сердц посщеніе разбойника Рибальты. Мысль о жестокомъ удар, наврное, уже поразившемъ Фанни, наполняла его жалостью, и, въ то же время, онъ опасался вліянія, какое окажетъ на Альбу горе подруги, сходное съ ея собственнымъ горемъ. Сознаніе одинаковаго несчастья усилитъ ли, или же ослабитъ душевныя мученія обихъ двушекъ? Переступая въ девять часовъ порогъ виллы Стено, чтобы дать контессин отчетъ въ исполненіи ея порученія, самъ онъ былъ необыкновенно встревоженъ. У графини были только супруги Майтлэнды и два англійскихъ дипломата, находившіеся въ Рим проздомъ на дальній Востокъ.

— Я ждала васъ,— сказала Альба своему другу, какъ только представилась возможность поговорить съ нимъ въ сторон отъ другихъ.— Мн нуженъ вашъ совтъ… Вчера вечеромъ происходила у Гафнеровъ ужасная исторія…

— Такъ и должно было случиться,— отвтилъ Дорсенъ.— Фанни купила книгу у Рибальты…

— Купила!— проговорила Альба, мняясь въ лиц и начиная дрожать всмъ тломъ,— О, несчастная! Той-то штуки не достаточно было!…

— Какой той штуки?— спросилъ Жюльенъ.

— Вы помните,— продолжала молодая двушка,— я говорила вамъ про очень двусмысленную личность Ноэ Анкона, про темнаго дльца, котораго подставилъ за себя Гафнеръ для распродажи имущества Ардеа, чтобы такимъ образомъ заставить его жениться. Теперь же этотъ господинъ не удовлетворился, кажется, тмъ, что ему заплатили за его сообщничество. Онъ потребовалъ отъ барона какого-то крупнаго куша, обезпеченія для основанія большого мошенническаго торговаго дома. Баронъ отказалъ на-отрзъ. Тотъ пригрозилъ, что разскажетъ про вс ихъ длишки жениху Фанни, и разсказалъ.

— И Пеппино былъ этимъ возмущенъ?— Дорсенъ покачалъ головой.— На него это не похоже!

— Возмущенъ или нтъ,— возразила Альба,— но вчера вечеромъ онъ явился въ палаццо Саворелли и сдлалъ страшную сцену своему будущему тестю…

— И потребовалъ прибавки приданаго?— перебилъ ее романистъ.

— Поступилъ онъ очень неосторожно,— сказала Альба,— такъ какъ не остановило его даже присутствіе Фанни, вошедшей въ разгаръ этой мерзкой сцены. Быть можетъ, онъ передъ этимъ выпилъ больше, чмъ слдовало, что опять вошло у него въ привычку… Но представьте же себ несчастную двочку, посвященную въ подробности отвратительнаго торга ея будущностью, ея счастьемъ, и если, вдобавокъ къ этому, она прочла книгу… Нтъ, это слишкомъ ужасно!…

— Хороша семейная сцена!— воскликнулъ Дорсенъ.— Свадьбато разошлась, наконецъ?

— Оффиціально, нтъ. Фанни слегка въ постель, больна отъ волненія. Ардеа прізжалъ сегодня утромъ къ моей матери, а она видлась потомъ съ Гафнеромъ. Между ними она все уладила, доказавши имъ, въ чемъ сама она убждена, что одинаковый интересъ обоихъ не доводить дло до скандала и помириться. Остановка теперь за моею милою двочкой. Maman хотла, чтобъ я сегодня же хала къ ней и умолила измнить ея ршеніе. Она, вдь, объявила отцу, что слышать больше не хочетъ про князя. Я не похала, maman на своемъ настаиваетъ… Скажите, правильно я поступаю?

— Кто знаетъ,— отвтилъ Жюльенъ,— что будетъ за жизнь ея съ глазу на глазъ съ отцомъ, когда относительно его нтъ уже никакихъ у нея иллюзій?

Къ этому онъ ничего не усплъ добавить, ихъ слишкомъ оживленная бесда привлекла вниманіе графини. Она, вроятно, побоялась, какъ бы дочь не разсказала преждевременно романисту про неизбжный, но еще не окончательный разрывъ между Фанни и ея женихомъ. Въ сопровожденіи Майтлэнда, державшаго въ одной рук маленькую рюмку коньяку, въ другой — толстую сигару, мадамъ Стено подошла къ молодымъ людямъ и проговорила звучнымъ голосомъ, обращаясь къ Жюльену:

— Послушайте, Дорсенъ, я начинаю думать, что ‘старый другъ’ угадалъ врно и что вы производите наблюденія надъ моею дочуркой для вашего будущаго романа.

— Въ желаніи сдлать это недостатка нтъ,— отвтилъ онъ тмъ же шутливымъ тономъ,— только очень уже сложна контессина, мудреная она… Надо имть въ рукахъ кисть Винчи, чтобы написать Джоконду.

Онъ обратился въ сторону Линкольна Майтлэнда, проговоривши такой комплиментъ, сладостно защекотавшій самолюбіе американскаго художника. Тотъ разсмялся здоровеннымъ смхомъ атлета и отвтилъ, обращаясь къ своей любовниц:

— Вотъ его бы мн хотлось написать и давно хочется!…Тоны-то ужь очень интересны, знаете, поди-ка найди этотъ оливковый, почти зеленоватый… Только не соглашается все… Вамъ бы слдовало заставить его хать съ нами въ Піове…

— Чудесная мысль!— воскликнула графиня.— Что-жь, Дорсенъ, согласны, демъ?— и она смотрла на Жюльена своими прекрасными голубыми глазами, въ которыхъ свтилось-единственное желаніе исполнить этотъ новый капризъ любовника, высказанный такъ безцеремонно.— Мы узжаемъ дней черезъ восемь-десять, если Богъ благословитъ. Вамъ я отдаю павильонъ, гд вы будете одинъ-одинешенекъ писать на полной свобод. Тамъ огромная библіотека моего прадда, друга вашего Стендаля и лорда Байрона… По утрамъ и вечерамъ дуетъ бриза съ Адріатики и никогда не бываетъ особенно жарко. Липко общалъ мн пробыть до конца іюля. Потомъ мы вс перезжаемъ въ Венецію на купанья. Посмотрите на нашу деревенскую жизнь…

‘Живописецъ преудивительный господинъ,— разсуждалъ самъ съ собой Дорсенъ, часъ спустя возвращаясь домой, при ласкающемъ свт луны, всегда особенно мягкомъ на римскомъ неб,— начинаетъ уже гостей приглашать въ деревню. Еще немного и станетъ за обдъ садиться противъ графини. Хорошенькая перспектива на лто для моего маленькаго друга, контессины, эта деревенская жизнь въ Піове! Маменьк положительно хочется, чтобъ я пріхалъ. Ужь не воображаетъ ли она, что я гожусь въ мужья?… Слуга покорный! Пора, настоящая пора послдовать примру десяти тысячъ грековъ и прославиться отступленіемъ, предварительно освдомившись, впрочемъ, о результат разговора двухъ бдныхъ двочекъ. Какими взглядами и какими словами он станутъ обмниваться? Вотъ бы восхитительно было записать! Да никогда не бываетъ свидтелей при самыхъ-то захватывающихъ разговорахъ. Приходится ихъ выдумывать. А потому созданное искусствомъ всегда ниже дйствительной жизни’.

Сцена, на самомъ дл захватывающая, произошла на другой же день, мене двадцати-четырехъ часовъ спустя посл того, какъ романистъ про себя сожаллъ о невозможности при ней присутствовать. Только относительно содержанія ихъ діалога онъ ошибся и тмъ еще одинъ лишній разъ доказалъ, что никакою тонкостью ума не угадать простоты сердца. Душевныя драмы, самыя тяжелыя, завязываются и заканчиваются всего чаще безъ словъ. Было около шести часовъ вечера, когда слуга доложилъ о прізд мадемуазель Гафнеръ контессин, въ десятый разъ перечитывавшей въ эту минуту надрывающую душу Свтскую эклогу, нжную повсть черстваго Дорсена. Фанни вошла и, по удивительной, необыкновенно быстрой перемн въ ея выразительномъ и благородномъ лиц, Альба ясно увидала, какое тяжелое испытаніе пережила ея крестница, сіявшая восторгомъ недлю назадъ. Альба молча пожала руку гостьи, потомъ, будто не зная подлинной причины нездоровья подруги, она проговорила:

— Какъ рада я тебя видть! Лучше теб?

— Я совсмъ не была больна,— отвтила Фанни, не умвшая лгать.— Разстроена я была, вотъ и все…— и, какъ бы умоляя Альбу взглядомъ не спрашивать дальнйшихъ объясненій, она добавила:— Я пріхала проститься…

— Ты узжаешь?— спросила контессина.

— Да,— сказала Фанни.— Я хочу провести лто въ одномъ изъ нашихъ помстій въ Штиріи.— Потомъ очень тихо договорила:— Твоя мать передавала теб, что моя свадьба разстроилась?

— Да,— сказала Альба и об опять замолкли.

Прошло нсколько минутъ, Фанни заговорила первая:

— А ты какъ проводишь лто?

— Мы демъ въ Піове, какъ всегда,— отвтила Альба.— Съ нами подетъ, можетъ быть, Дорсенъ и, наврное, Майтлэнды…

И въ третій разъ наступило молчаніе. Двушки взглянули другъ на друга и вдругъ, не произнеся боле ни слова, ясно увидали, что происходитъ въ душ каждой. Терзанія, которыя испытывали об, такъ были сходны и об такъ хорошо знали это, что ихъ одновременно охватила обоюдная жалость. Вынужденныя одна безповоротно осудить отца, другая — родную мать, он почувствовали всмъ существомъ своимъ неодолимое влеченіе къ подруг, одинаково несчастной. Молодыя двушки обнялись и горько зарыдали.

XI.
Озеро Порто.

Слезы подруги облегчали истомленное сердце Альбы до тхъ поръ, пока она держала въ своихъ объятіяхъ трепетавшую отъ горя и жалости Фанни. Но когда та ухала и мадемуазель Стено осталась одна съ своими думами, еще большая тоска сдавила ея сердце.

Самая жалость, выказанная ей подругою несчастья, не служитъ ли новымъ доказательствомъ того, что она права была, переставши врить матери? Ни собственныя наблюденія Альбы надъ тмъ, какъ держитъ себя графиня, ни указанія анонимнаго письма, ни дуэль Горки, ни записка Модъ, ни весьма знаменательный отъздъ Фанни не привели дочь мадамъ Стено къ настоящей увренности, не оставляющей никакого мста сомннію. Между полною очевидностью и убдительностью гипотезъ, даже самыхъ правдоподобныхъ, лежитъ еще множество ступеней. Альба вс ихъ прошла, и каждый новый случай отравлялъ ея душу новымъ сомнніемъ. То, что успла она разобрать изъ-за слезъ Фанни Гафнеръ, способно было лишь усилить давившую ее неопредленность. Что извстно этой недавней и уже настолько любящей ее пріятельниц? Почему и какъ могла Фанни жалть ее въ такой критическій моментъ своего личнаго несчастья? Отвтъ на это былъ слишкомъ ясенъ и для молодой двушки настолько жестокъ, что, прижавши об руки къ сердцу, какъ бы пытаясь вырвать изъ груди острую, раздиравшую ее боль, Альба громко простонала:

— А! если ошибаюсь я, такъ хоть бы знать это, по крайней мр. И если я не ошибаюсь, такъ знать тоже!… Не такъ бы тяжело мн было!…

Увы, бдняжка не подозрвала, что въ то время, когда она обращалась къ судьб съ такимъ воплемъ отчаянія, была въ Рим и въ ближайшемъ ихъ кружк личность, всми силами старавшаяся осуществить ея безумное желаніе. И была это все та же личность, которая не остановилась передъ мерзостью анонимнаго доноса, хорошенькая и страшная Лидія Майтлэндъ, хитрая, молчаливая молодая женщина съ вчно-улыбающимися темными глазами, всегда непроницаемыми на матовомъ, неизмнчивомъ лиц, котораго, повидимому, никогда не касались никакія волненія. Неудачи ея первыхъ попытокъ довели ея ненависть къ мужу и къ графин до полнаго бшенства, но до бшенства сосредоточеннаго, сдавленнаго, ушедшаго вглубь и подстерегающаго новый случай нанести ударъ, выжидающаго цлыми недлями, терпливо и крадучись. Она такъ уврена была, что вотъ-вотъ совершится ея месть, когда вернулся Горка, и къ чему это привело? Къ тому, что Линкольнъ избавился отъ опаснаго соперника и чуть не поплатился жизнью единственный дорогой ей въ мір человкъ. Много часовъ провела она у постели раненаго брата, котораго ревновала къ мужу, и ея заботы о больномъ были бы восхитительны, если бы не служили ежедневною поддержкой ненависти въ ея омраченной душ. Тамъ, въ комнат больного, она каждый часъ, чуть не каждую минуту вновь убждалась въ глубин привязанности раненаго къ тому, за кого онъ стрлялся. И Флоранъ благодаренъ былъ Линкольну за то, что удалось ему, вмсто зятя, рискнуть собственною жизнью. Когда Лидія сообщила ему объ отъзд Горки, какая радость блеснула у него въ глазахъ! И еще каковъ былъ восторгъ Флорана, когда графиня сказала имъ о проект провести лто въ Піове и потомъ въ Венеціи всмъ неразлучно! Это пребываніе въ деревн любовницы мужа довело до неистовства затаенную злобу Лидіи. Она страдала до того, что готова была кричать, биться, какъ зврь, запертый въ клтк и кидающійся на ршотку, когда ея безсильную мысль терзало представленіе о счастьи любовниковъ, ничмъ не стсняемыхъ на загородной вилл, среди всей прелести окружающаго ихъ пейзажа Венеціанской области. Линкольнъ заране уже знакомилъ ее съ этими пейзажами, при ней описывая ихъ на-память по картинамъ, на которыхъ Джорджоне, Тиціанъ и Бонифаціо изобразили всю поэтичность тхъ мстъ, роскошную зелень, мягкіе изгибы холмовъ и синющія дали. Въ мастерской художника была копія старинной картины, приписываемой поочередно каждому изъ трехъ славныхъ мастеровъ, а на картин — совершенно нагая куртизанка у колодца, и по чудной груди, по изящному движенію, но блокурымъ волосамъ, перевитымъ жемчугомъ, по влажнымъ и чувственнымъ губамъ, по гибкимъ очертаніямъ тла ее можно было счесть за сестру Катерины Стено, тогда какъ синьоръ, играющій на скрипк передъ этою жрицей сладострастія, своими плечами, всею фигурой и наглымъ спокойствіемъ напоминалъ американца. нервная и сухая Лидія чувствовала, какъ жгучимъ ядомъ обливается все ея сердце каждый разъ, когда она взглядываетъ на эту картину, представляющую ей перспективу наслажденій, которымъ она не иметъ средствъ помшать. За какое еще орудіе было ей схватиться руками, не побоявшимися обезчестить себя позорною работой надъ столькими тайными доносами? Сочинять опять анонимныя письма? Что толку въ этомъ? Посл дуэли она послала такое же точно венеціанк, а та вслухъ насмялась надъ этою гадостью съ нахальною веселостью силы, не смущающейся никакими тревогами. Какую пользу принесло анонимное сообщеніе, сдланное Альб? Пропало совершенно напрасно, такъ какъ контессина продолжала позировать для портрета и наивностью своею прикрывать поведеніе матери. Конечно, оскорбленная жена имла полную возможность сдлать скандалъ и требовать развода на основаніи неопровержимыхъ доказательствъ — писемъ, которыми она такъ поразила Модъ Горку. Достаточно было передать адвокату корреспонденцію, хранившуюся въ испанскомъ шкафчик. Но, опять-таки, что же вышло бы въ результат? Она не отомститъ мужу, который отнесется очень спокойно къ разводу, такъ какъ зарабатываетъ теперь столько денегъ, сколько хочетъ, а брата она потеряетъ. Какъ бы ни были очевидны негодяйства Линкольна, она не сомнвалась въ томъ, что Флоранъ предпочтетъ зятя родной сестр, и это-то несомннное предпочтеніе всего боле раздражало ея неукротимую злобу. Лидія перебирала въ ум вс лица и вс средства, и ея инстинктъ,— это своего рода безошибочное чутье животнаго или ядовитаго и хищнаго гада,— наводилъ постоянно ея мысли все на ту же Альбу. Во время нескончаемыхъ сеансовъ, повторенія и продолженія которыхъ требовалъ художникъ, увлеченный портретомъ, Лидія, съ своей стороны, тоже изучала блдное и тонкое лицо молодой двушки. Въ голубыхъ глазахъ Альбы, съ нервно вздрагивающими рсницами, она угадывала неподдающуюся опредленію тайную тревогу. Она вглядывалась въ полуоткрытыя губы, въ опущенныхъ углахъ которыхъ замчалась горькая складочка, и зорко слдила за видимо грызущею молодую двушку неотступною думой. Нтъ, такъ не можетъ держать себя, ни такъ притворяться сообщница,— не такой бы видъ имла и двушка, которой все извстно. Напрасно Лидія сама себ повторяла, чтопосл ея письма немыслимо для Альбы никакое сомнніе относительно любовныхъ интригъ мадамъ Стено,— безчисленныя мелочи на каждомъ шагу убждали ее въ томъ, что контессина все еще не вритъ. И Лидія приходила къ такому заключенію:

‘Вотъ куда надо нанести ударъ!… но какъ?’

Да, какъ? Въ этой тщедушной женщин, свтски-легкомысленной, повидимому, съ энергіей ненависти соединялась поистин мужественная ршительность, что весьма часто встрчается въ семьяхъ, происходящихъ отъ настоящихъ военныхъ людей. Въ жилахъ Лидіи билась кровь полковника Шапрона и побуждала ее дйствовать. А затмъ, чмъ же рисковала она, направляя свои дйствія противъ Альбы? Если двушка все знаетъ про свою мать, то одно лишнее доказательство ничего не прибавитъ къ уже извстному ей, и, слдовательно, не представляется никакой опасности дать ей такое доказательство. Если же, наоборотъ, контессина не дошла еще до полнаго убжденія, то лишнее доказательство, на этотъ разъ уже неотразимое, не приведетъ ли къ разрыву? Какъ ни смла венеціанка, ей, все-таки, трудно будетъ одновременно увезти къ себ въ деревню любовника и дочь, разъ она будетъ уличена въ любовной связи съ этимъ человкомъ передъ этою дечерью и при свидтеляхъ, если только не совсмъ уже публично. Раздумывая и передумывая въ этомъ направленіи, Лидія кончила тмъ, что выработала одинъ изъ тхъ плановъ, въ адской простот которыхъ на самомъ дл проявляется то, что приходится называть геніемъ зла,— настолько требуется ясной прозорливости, при составленіи такихъ плановъ, и безсовстности, при исполненіи. Жена художника ршила, что для задуманной ею безповоротно убдительной сцены не найти боле подходящаго мста, чмъ мастерская Майтлэнда. Лидія хорошо знала, съ какою жадностью отдается мадамъ Стено порывамъ страсти, и не сомнвалась въ томъ, что, едва оставшись наедин съ Линкольномъ, она осыпаетъ своего любовника безумными поцлуями, о которыхъ говорится въ ея письмахъ. Поставить ловушку можно было очень просто. Достаточно было, чтобы Альба и Лидія заняли удобный наблюдательный постъ въ то время, когда любовники будутъ думать, что они остались съ глазу-на-глазъ, хотя бы на минуту. Расположеніе комнатъ дало возможность этой страшной женщин пристроить въ полной безопасности все нужное для подобнаго шпіонства. Мастерская занимала въ вышину два этажа дома. Стна, отдлявшая ее отъ другихъ комнатъ, кончалась во второмъ этаж перегородкой съ цвтными стеклами, сквозь которыя нельзя было ничего видть. Они давали лишь немного свта темному корридору, который велъ въ кладовую для блья. Лидія употребляла по нскольку часовъ въ теченіе нсколькихъ ночей на то, чтобы брилліантомъ перстня прорзать въ матовомъ стекл отверстіе шириной въ полуфранковую монету. Эту работу, достойную каторжника, она предусмотрительно продлывала, стоя на табурет, такъ что, если бы и замчено было это предательское окошечко, небольшой ростъ Лидіи отклонилъ бы всякое подозрніе въ томъ, что это ея издліе, почти невозможное на такой высот. Заглянуть же въ него она, все-таки, могла поднявшись на пальцы. Ей надо было такъ устроить, чтобы и самой посмотрть, и все это она тщательно разсчитала. Нсколько дней прошло съ тхъ поръ, какъ были кончены приготовленія, и Лидія, несмотря на безстыдство, когда дло шло объ удовлетвореніи чувства ненависти, все еще колебалась прибгнуть къ этому средству,— настолько жестокимъ казалось даже ей заставить дочь шпіонить за матерью. Сама же Альба потушила послднюю искру добра, свтившуюся въ мрачной душ, и сдлала это невиннйшимъ изъ разговоровъ въ тотъ самый вечеръ, когда она такъ печально простилась съ Фанни Гафнеръ. Молодая двушка была разстроена боле, чмъ обыкновенно, и говорила съ Дорсеномъ въ уголк пріемной, бывшемъ свидтелемъ многихъ подобныхъ бесдъ, составлявшихъ теперь единственное ея утшеніе. Въ салон было много народу въ эту минуту, и молодые люди сначала понизили голоса, чтобы никто не могъ ихъ слышать. Потомъ, какъ это часто бываетъ, сами того не замчая, они перешли къ своему обычному тону. Занятые исключительно своимъ разговоромъ, они не обратили вниманія на то, какъ приблизилась къ нимъ Лидія, пересвши просто съ одного кресла на другое, что дало ей возможность, продолжая говорить съ кмъ-то изъ гостей, прислушиваться къ словамъ контесснны. Если бы въ теченіе многихъ недль она и не вертлась такъ усердно вокругъ Альбы, все равно не утерпла бы и стала бы подслушивать подъ вліяніемъ тхъ же побужденій, которыя тянули ее читать письма, попадавшія ей въ руки, выспрашивать прислугу,— словомъ, шпіонствовать всми способами и при всякомъ случа. И вотъ какія фразы она успла уловить въ самое короткое время. Говоря ихъ, Альба, олицетвореніе мягкости и справедливости, сильно преувеличивала то, что было у нея въ мысли. Но ей тяжело было, и она облегчала свои страданія рзкостью выраженій о человк, слишкомъ близкомъ къ злйшему ея мучителю. Рчь шла о добромъ Флоран Шапроп, и контессина отвчала Дорсену на похвалы молодому человку:

— Что же длать? Правда, онъ внушаетъ мн почти отвращеніе… Для меня онъ какъ будто и не человкъ даже… Его преданность зятю… Да, все это прекрасно и очень трогательно… Ну, а меня совсмъ не трогаетъ. Это какая-то не человческая привязанность. Слишкомъ она инстинктивная и слпая… Знаю я, наконецъ, что не права я… Но отъ этого расоваго предразсудка я никогда, кажется, не отдлаюсь.

Въ эту минуту Дорсенъ дотронулся до ея пальцевъ, какъ бы для того, чтобы взять веръ, на самомъ же дл, чтобы предостеречь ее, и сказалъ, на этотъ разъ, очень тихо:

— Отойдемте подальше, Лидія Майтлэндъ слишкомъ близко.

Ему почудилось, будто онъ замтилъ, какъ вздрогнула сестра Флорана, на которую онъ случайно взглянулъ въ то время, когда его слишкомъ впечатлительная собесдница забыла объ осторожности. Но въ ту же секунду раздался веселый смхъ Лидіи, и это дало основаніе Альб отвтить:

— Къ счастью, она ничего не слыхала. И вотъ видите, какъ легко сдлать непріятность человку, не предполагая этого!…Я не права, конечно, такъ какъ не виноваты они въ томъ, ни Флоранъ, ни она, что въ ихъ жилахъ есть немного негритянской крови, къ тому же, улучшенной кровью героевъ, не говоря уже о томъ, что оба они прекрасно воспитаны и, въ довершеніе всего, необыкновенно добры. И, кром того, я очень хорошо знаю, что величайшая идея нашего вка заключается въ ученіи о дйствительномъ братств всхъ людей… Но нервы у меня такъ разстроены сегодня. На меня сильно подйствовало горе Фанни, а тяжелыя непріятности быстро озлобляютъ… Давайте говорить о чемъ-нибудь другомъ… О вашемъ друг Монфанон, мн бы такъ хотлось познакоматься съ нимъ. Простилъ ли онъ себ, наконецъ, участіе въ вашей дуэли? Теперь, когда разстроилась свадьба, примирится ли онъ съ бдняжкой Фанни?

Говорила она, понизивши голосъ еще больше, чмъ Дорсенъ, но было уже поздно. Да если бы сестра Флорана и разслышала эти послднія слова, они не залечили бы раны, нанесенной предшествовавшими въ самое больное мсто ея самолюбія.

‘А я-то колебалась еще,— сказала про себя Лидія,— хотла пощадить ее!’

Это было прощаніе съ послднимъ отголоскомъ совсти сильной души, одаренной нкоторыми способностями, свойственными крупнйшимъ политическимъ и свтскимъ интриганткамъ, но направленными на дрянное удовлетвореніе личной злобы. Не прошло сутокъ, какъ уже Лидія привела въ исполненіе свой гибельный планъ, довершившій несчастье бдной, беззащитной двушки. На слдующее утро, около двнадцати часовъ, она сидла въ мастерской рядомъ съ мадамъ Стено въ то время, какъ Линкольнъ додлывалъ послдними взмахами кисти почти оконченный портретъ, а Альба позировала въ высокомъ кресл, по обыкновенію, сосредоточенная и блдная. Флоранъ Шапронъ, присутствовавшій тоже при этомъ сеанс, поднялся съ мста и удалился, опираясь на костыль, съ которымъ еще не разставался изъ осторожности. Его уходъ показался Лидіи настолько благопріятнымъ, что она тотчасъ же ршила не упускать удобнаго случая, и,— точно судьба хотла облегчить ея гнусное дло,— сама же мадамъ Стено помогла ей, остановивши вдругъ художника, проработавшаго, молча, боле получаса и въ эту минуту стиравшаго капли пота, проступившія на его лбу,— такъ сильно было напряженіе всего организма, сосредоточеннаго на увлекательномъ дл.

— Послушайте, милый мой Линко,— сказала она съ нжною заботливостью женщины, боле пожилой, чмъ ея любовникъ,— вамъ надо отдохнуть. Вы ровно два часа работаете и все надъ самыми мелкими вещами… На васъ глядя, даже я устала, какъ сибаритъ…

— А я не усталъ,— отвтилъ Майтлэндъ, откладывая, однако, въ сторону палитру и кисти и закуривая тутъ же свернутую папиросу. За тмъ онъ продолжалъ съ гордою улыбкой:— Въ насъ, американцахъ, хотя бы одно то хорошо, что мы, когда беремся за дло, то беремся крпко, чего въ Старомъ Свт уже не умютъ… А потому-то и есть такія занятія, въ которыхъ соперниковъ у насъ быть не можетъ… Хотите, чтобы утомить васъ еще больше и позабавить, въ то же время, я разскажу вамъ про доктора Пейтона, дантиста, живущаго въ улиц Кандотти?… Представьте себ, что у него есть другой кабинетъ въ Лондон, открывающійся перваго іюня ровно въ 10 часовъ утра и закрывающійся ровнешенько въ 4 часа дня тридцать перваго октября… А вамъ извстно, или, можетъ быть, неизвстно, что кабинетъ его въ Рим такъ же аккуратно закрывается двадцать восьмого мая въ 4 часа и открывается четвертаго ноября въ 10 часовъ утра. И въ продолженіе двадцати четырехъ лтъ онъ ни одного раза не пропустилъ этихъ чиселъ. То время, что онъ проводитъ въ дорог, составляетъ его каникулы. Но это не все… Плата у него назначена по пяти долларовъ за четверть часа, и ему сплошь и рядомъ случается получать по полтораста долларовъ въ день. Посчитайте, сколько же это выходитъ часовъ и какого труда,— труда часовщика, починивающаго самые тонкіе часы!… Угадайте теперь, что онъ мн отвтилъ, когда я выразилъ сожалніе о томъ, что онъ всю жизнь проводитъ за перестилкой золотомъ всхъ больныхъ зубовъ Великобританіи и Италіи. Hike ту work, я люблю свою работу!…Найдите-ка мн европейца, который сохранилъ бы такую энергію…

— А пока,— вступилась Лидія,— вы приняли Альбу за уроженку Бостона или Нью-Йорка и заставили ее такъ долго позировать, что на ней уже лица нтъ… Надо развлечь ее и дать ей вздохнуть… Пойдемте, дорогая моя, я покажу вамъ туалетъ, присланный мн изъ Парижа. Я надну его на сегодняшнюю gardenparty жены англійскаго посла. Мн надо еще посовтоваться съ вами объ одной маленькой передлк.

Она заставила Альбу Стено подняться съ кресла, потомъ обняла ее за талію и поцловала. О! эта ласка по всей справедливости могла быть сравнена съ лобзаніемъ Искаріота, и молодая двушка не ошиблась бы, еслибъ отвтила на нее тми же дивными словами: ‘Другъ, цлованіемъ ли предаешь меня?…’ Увы, Альба поврила искренности такого выраженія дружбы и возвратила поцлуй предательниц съ благодарностью, ничуть не смягчившею души, переполненной ненавистью, такъ какъ пяти минутъ не прошло, а Лидія уже приводила въ исполненіе свой чудовищный планъ. Подъ тмъ предлогомъ, что такъ имъ ближе пройти въ кладовую, Лидія повела свою спутницу по внутренней лстниц и черезъ корридоръ со стеклами, гд было вырзано отверстіе, выходящее въ мастерскую.

— Вотъ странная штука!— сказала мадамъ Майтлэндъ, внезапно останавливаясь и указывая ничего не подозрвавшей спутниц на круглый просвтъ, блествшій на гладкой поверхности рамы.— Наврное, кто-нибудь изъ прислуги сдлалъ, чтобы подсматривать… Что же это такое, однако?… Вы повыше меня ростомъ, посмотрите, какъ это ухитрились сдлать и куда выходитъ отверстіе?… Если это нарочно устроено, я съумю разыскать виновнаго и прогоню тотчасъ же, хотя бы для этого мн пришлось разсчесть всю прислугу.

Альба исполнила просьбу и разсянно приложила глазъ къ продырявленному стеклу. Сочинительница анонимныхъ писемъ выбрала моментъ какъ нельзя боле удачно. Едва затворилась дверь мастерской, графиня встала, подошла къ Линкольну, обвила его шею полуобнаженными руками и стала жадно цловать художника въ глаза и въ губы. Лидія, удержавшая одну руку двушки, почувствовала, какъ та конвульсивно вздрогнула. Охотникъ, подстерегающій дичь и заслышавшій движеніе въ чащ, откуда она должна показаться, не испытываетъ большей радости, чмъ та, что охватила жену Майтлэнда. Планъ удался.

— Что съ вами? Какъ вы дрожите!— обратилась она къ своей несчастной жертв и попыталась оттолкнуть ее, чтобы самой стать на ея мсто.

Альба, потрясенная неописуемымъ ужасомъ при вид страстныхъ поцлуевъ матери, сохранила, однако, достаточно сознанія для того, чтобы понять, какой опасности подвергается мадамъ Стено, сжимающая въ преступныхъ объятіяхъ — и кого же?— мужа той самой женщины, которая стоитъ тутъ же рядомъ, спрашиваетъ, отчего она дрожитъ, сама готова взглянуть въ это отверстіе и увидать ту же картину!… Чтобы не допустить того, что она считала для Лидіи нежданнымъ и страшнымъ открытіемъ, Альба схватилась за смлую мысль, одну изъ тхъ, которыя являются въ минуты неминуемой опасности. Свободною рукой она ударила въ стекло такъ сильно, что оно со звономъ разлетлось въ дребезги и поранило ей пальцы и кисть руки, потомъ съ громкимъ крикомъ

бросилась къ своей спутниц. Боль ли отъ порзовъ окровавленной руки, или боль сердца, пораженнаго тмъ, что она видла, выразилась этимъ стономъ? Лидія отвтила на него гнвными словами:

— Вы нарочно это сдлали, несчастная!

Безпощадная женщина, говоря это, бросилась къ разбитой рам. Слишкомъ поздно! Линкольнъ стоялъ посреди мастерской и смотрлъ въ сторону разбитаго стекла, мадамъ Стено тоже стояла въ нсколькихъ шагахъ отъ него и тревожно говорила:

— Моя дочь! Что случилось съ моею дочерью? Я узнала ея голосъ…

— Не безпокойтесь,— отвчала Лидія съ отвратительною ироніей.— Альба ударила рукой въ стекло, чтобы вамъ дать знать…

— Но она ранила себя?— спросила мать.

— Это пустяки,— отвтила Лидія тмъ же ироническимъ тономъ и обратилась къ контессин съ такимъ озлобленнымъ взглядомъ, что, несмотря на всю растерянность отъ сдланнаго ею открытія, Альба замерла въ ужас. Она не успла, впрочемъ, съ точностью опредлить своего чувства, ни сообразить что-либо, такъ какъ ея мать была уже около нея, сжимала ее въ своихъ объятіяхъ тми же руками, которыя на глазахъ Альбы только что обвивались вокругъ шеи любовника, цловала тми же губами…Нравственный толчокъ былъ такъ силенъ, что двушка лишилась чувствъ. Зачмъ не суждено ей было умереть тутъ же въ этомъ обморок ране, чмъ страшное горе привело ее къ трагическимъ безумствамъ, которыя она и теперь искупаетъ, быть можетъ, хотя должно же быть въ мір вчной и непогршимой правды мсто успокоенія и прощенія для такихъ, какъ она, жертвъ проступковъ, совершонныхъ другими,— для существъ слабыхъ, которымъ не по силамъ оказался крестъ ихъ?… Но нтъ, она очнулась почти тотчасъ же и увидала свою мать настолько же взволнованною страхомъ, насколько видла ее за нсколько минутъ всего трепещущею отъ восторга и любви. И еще разъ замтила она взглядъ Лидіи Майтлэндъ, устремленный на нихъ обихъ съ выраженіемъ, въ значеніи котораго нельзя уже было ошибиться теперь. И какъ хватило у молодой двушки присутствія духа спасти свою преступную мать, такъ нжность дала ей и на этотъ разъ силы улыбаться ей, лгать, навсегда скрыть отъ нея правду относительно отвратительной сцены, разыгравшейся въ этомъ закоулк передъ разбитымъ стекломъ.

— Я испугалась, увидавши кровь на рук, — сказала она, слегка вздрагивая,— а на самомъ дл я думаю, что это ничтожныя царапины. Вотъ смотри, я шевелю рукой и мн ни капельки не больно.

Она была права, и когда на-скоро призванный докторъ удостоврилъ, что въ порзахъ не осталось ни одного осколка стекла, графиня совершенно успокоилась и къ ней вернулась вся ея обычная веселость. Никогда не была она въ такомъ отличномъ расположеніи духа, какъ во время перезда въ карет до виллы Стено, потомъ за завтракомъ вдвоемъ съ дочерью. Подхвативши Альбу подъ руку, чтобы выйти вмст изъ столовой, она сказала шаловливымъ тономъ старшей сестры:

— Ты еще интересне будешь на garden-party въ посольств.

— Я не поду, — быстро отвтила контессина.— Знаешь, этотъ испугъ подйствовалъ мн на нервы… Мн тяжело быть такою въ обществ.

— Какъ хочешь,— сказала мадамъ Стено, встряхивая красивою блокурою головкой и звонко смясь,— а говорятъ еще о наслдственности!… Когда мн приходилось подвергаться маленькой опасности, это меня только подбадривало. Никогда не танцовала я съ такимъ увлеченіемъ, какъ въ тотъ день, когда чуть не убили меня при крушеніи позда. Я разсказывала теб, помнишь? Между Падуей и Местрой… А надо правду сказать, смерть я видла очень близко… Но я не настаиваю. У всякаго свой характеръ. Ты знаешь мой девизъ: живи и другимъ давай жить!

Для души, вынужденной очевидностью проступка осудить другую душу, не переставая любить ее, нтъ большаго страданія, чмъ увренность въ полной безсознательности любимаго человка и въ ясномъ спокойствіи при порочности. Но когда дло идетъ о матери, то-есть о такомъ существ, судить которое мы ни при какихъ проступкахъ не можемъ, не совершая нравственнаго матереубійства, тогда подобнаго рода страданіе превращается въ пытку. Удрученная ежесекундно неизгладимымъ воспоминаніемъ о томъ, что она въ то утро видла, Альба не доходила бы до такого отчаянія, если бы одновременно съ этимъ замчала внутреннюю борьбу виновной, ея раскаяніе, сокрушеніе. Но видть ее спокойною, беззаботно занятою предстоящимъ весельемъ представляло для молодой двушки слишкомъ рзкій контрастъ съ ея собственнымъ мрачнымъ настроеніемъ. И такое состояніе духа еще усилилось, стало боле гнетущимъ и, наконецъ, физически невыносимымъ, когда около половины третьяго часа мать простилась съ нею, хотя пріемъ въ англійскомъ посольств начинался лишь съ пяти.

— Я общала бдняг Гафнеру навстить его сегодня. Онъ боленъ отъ огорченія… Мн хотлось бы попытать опять все уладить… Я пришлю теб карету на случай, если захочешь куда-нибудь выхать. Я телефонировала Лидіи, что буду у нея въ четыре часа. Съ нею и поду…

При этомъ подробномъ объясненіи, какъ графиня распредлитъ свое время, глаза ея были слишкомъ блестящи, улыбка была слишкомъ счастливая и сама она казалась слишкомъ молодою въ своемъ свтломъ туалет. Ноги ея, въ тоненькихъ лаковыхъ башмачкахъ, вздрагивали слишкомъ нервно отъ нетерпнія. Могла ли Альба не почувствовать, что мать лжетъ? Зная правду, двушка догадалась, что посщеніе отца Фанни было не боле, какъ отводомъ. Не въ первый разъ уже, чтобы освободиться отъ неудобнаго надзора, графиня прибгала къ извстному средству, къ отсылк собственнаго экипажа, что въ Рим, какъ и въ Париж, почти наврное служитъ указаніемъ на какое-нибудь секретное похожденіе у женщины ея общественнаго положенія. И не въ первый разъ такъ же охватывали Альбу подозрнія при такихъ же точно таинственныхъ исчезновеніяхъ матери. Обыкновенно подозрнія свои молодая двушка отгоняла силою сознательно-упорнаго доврія, котораго не было у нея теперь посл того, что произошло утромъ. Она подошла къ окну взглянуть на отъзжающій экипажъ. Лошади рванулись съ мста, и венеціанка подняла свою красивую голову, улыбнулась изъ-подъ розоваго зонтика провожавшей ее взглядомъ дочери. О, какъ бы удивилась графиня Стено, если бы смогла понять, что говорилъ ей этотъ взглядъ, эта отчаянная мольба остаться, присутствіемъ своимъ успокоить доводящее до безумія страданіе, не здить туда, куда она хала! хала же она въ самомъ дл на свиданіе съ Линкольномъ и заране предвкушала лихорадочное наслажденіе въ то время, какъ лошади мчали ее къ палаццо Саворелли, гд она пробудетъ не боле пяти минутъ, ровно столько, сколько нужно для доказательства ея алиби. Экипажъ она отправитъ домой, возьметъ первый попавшійся фіакръ, задетъ въ церковь, гд, все-таки, помолится о прощеніи предстоящаго сладостнаго грха… Въ голову ей не приходило, что несчастная Альба, ея Альба, нжно любимое дитя, въ эту самую секунду, и по ея милости, переживаетъ страшное искушеніе… Когда исчезъ экипажъ, потерянный взглядъ двушки упалъ на свтлую мостовую, и въ голов зародилось внзапное желаніе, инстинктивное, почти неодолимое, покончить разомъ со всми нравственными муками, изтерзавшими всю ея душу. И какъ просто это сдлать! Покончить съ собою… Одно движеніе, только одно движеніе, самое ничтожное, — наклониться надъ перилами, о которыя опиралась ея рука, перевситься вотъ такъ, еще немного, еще податься впередъ, и вс страданія кончены. И не увидитъ она никогда уже ненавистнаго Линкольна рядомъ съ лицомъ матери, никогда не встртится взглядами съ Лидіей Майтлэндъ, знающей про позоръ ея матери, не подетъ въ Піове, не будетъ принуждена проводить недли и мсяцы въ этомъ обществ, одна мысль о которомъ причиняла ей боль, — боль физическую, отдававшуюся до конца рукъ ея и ногъ. Часто и прежде испытывала она желаніе умереть, которое у дтей самоубійцъ возникаетъ изъ глубочайшихъ тайниковъ всего ихъ существа. Въ такихъ людяхъ, по энергичному выраженію одного врача-философа, отъ рожденія заложено предрасположеніе, готовое придраться къ случаю, и наслдственность въ нихъ распознается по такой странной черт: мысль о самоубійств является не конечнымъ выводомъ, не результатомъ продолжительной работы ихъ мыслительныхъ способностей. Самое легкое испытаніе вызываетъ такую мысль въ ихъ душахъ, рожденныхъ, такъ сказать, съ наслдственною раной, постоянно готовою открыться. Но между инстинктивнымъ желаніемъ смерти и исполненіемъ его существуетъ, продолжая пользоваться научными терминами, психологическое пространство, большее или меньшее разстояніе, котораго никогда не проходятъ сполна многіе изъ наслдственно предрасположенныхъ, что и позволяетъ смотрть на импульсивную склонность къ самоубійству какъ на болзнь излечимую. За то, разъ это пространство исчезло и разстояніе пройдено, склонность достигаетъ такой напряженности, что получаетъ характеръ чего-то рокового, неотвратимаго, поражающаго съ быстротою молніи. Такъ было съ Альбой, которая въ минуту отъзда матери страдала такъ жестоко, какъ только можетъ человкъ страдать, и не думала о смерти. Теперь же, наклонившись надъ перилами открытаго окна и мряя глазами высоту третьяго этажа, она чувствовала, какъ манитъ ее эта пустота страшною и, въ то же время, почти пріятною притягательною силой. Да, это такъ просто… Альба видла уже себя лежащею на свтлой мостовой, разбитою, съ раздробленною головой, мертвою… мертвою и освобожденною! Ее охватила своего рода безсознательная радость, всегдашняя спутница подобныхъ самоубійствъ. Двушка разсмялась нервнымъ смхомъ, наклонилась больше и готова уже была броситься внизъ, когда встртила взоромъ идущаго по тротуару человка. Это сразу заставило ее очнуться отъ страннаго очарованія, овладвшаго ею съ неотразимою силой. Она отшатнулась назадъ, протерла глаза и, совсмъ несклонная къ мистической экзальтаціи, проговорила громко:

— Боже мой! Это Ты мн его посылаешь!… Я спасена!…

Она позвонила слугу и приказала, если спроситъ ее господинъ Дорсенъ, провести его въ маленькій салонъ мадамъ Стено.

— А затмъ меня ни для кого нтъ дома,— прибавила она.

Альба увидала, что жильенъ подходилъ къ дому въ тотъ самый мигъ, когда отъ гибели отдлялъ ее лишь послдній трепетъ животнаго отвращенія, которое является при самоубійствахъ, обусловленныхъ даже самою сложною маніей. Сумасшедшіе, и т не отдаютъ разв предпочтенія одному роду смерти передъ другимъ? Нсколько минутъ она простояла неподвижно, стараясь вполн овладть собой. Вс душевныя силы ея сосредоточились на одномъ ршеніи, которое возвратило ея милому лицу, за минуту передъ тмъ зловще-искаженному, если не полную ясность, то, по крайней мр, выраженіе надежды. Альба не ошиблась, предположивши, что романистъ направляется къ двери ихъ дома. Благодаря страннымъ принципамъ матери въ дл воспитанія, молодой двушк приходилось нсколько разъ одной принимать Жюльена. Но для того, чтобы, въ то же время, она не приказала принимать никого другого, должны были существовать особыя причины, побуждавшія ее имть съ писателемъ исключительно серьезный разговоръ. Когда ей доложили, что гость, по ея приказанію, прошелъ въ маленькій салонъ, она, повидимому, все еще колебалась.

— Нтъ,— сказала она, наконецъ.— Это спасеніе, это единственное спасеніе. Узнаю, вправду ли онъ любитъ меня… А если не любитъ…— и Альба опять посмотрла на окно, какъ бы сама себя увряя въ томъ, что если настоящій разговоръ окончится не такъ, какъ ей желательно, въ ея распоряженіи остается трагическое и простое средство освободиться отъ позорной жизни, съ которою она ршительно уже не могла мириться. Въ этотъ часъ, когда все нравственное существо ея трепетало подъ вліяніемъ переживаемаго кризиса, въ ней шла борьба двухъ индивидуальностей, слившихся въ одинъ сложный характеръ. Душа настоящаго ея отца, безвременно погибшаго, несчастнаго Верекьева влекла ее къ открытому окну, къ желанію покончить съ собой. Энергичная душа матери побуждала ее, въ то же самое время, сдлать смлый шагъ, чтобы выйти изъ нестерпимаго положенія иною дверью, чмъ смерть, и вліяніе наслдственности со стороны матери было настолько преобладающимъ въ данную минуту, что Дорсенъ впервые съ тхъ поръ, какъ зналъ ее, нашелъ, при вход ея въ маленькій салонъ, большое сходство между нею и графиней Стено. Въ такія минуты, когда намъ приходится на жизненномъ перепутьи ршать свою дальнйшую судьбу, самыя ничтожныя впечатлнія способны дать то или иное направленіе нашей колеблящейся вол,— и кто знаетъ, это внезапно открывшееся сходство не стало ли причиной, вызвавшей отвтъ Жюльена молодой двушк, заговорившей, наконецъ, со всею страстностью гибнущей души? Кто знаетъ, безсознательное представленіе о всей жизни любовницы Майтлэнда не загрязнило ли въ его глазахъ наивную и чудную доврчивость очаровательнаго существа, призракъ котораго до сихъ поръ томитъ его неутшнымъ сожалніемъ, тогда какъ эта двушка могла бы стать радостью второй его молодости, дивнымъ и нжнымъ цвткомъ, скрашивающимъ унылое существованіе сорокалтняго бобыля? О, какъ бы жадно хотлъ Жюльенъ вернуть первые моменты этой бесды, начавшейся въ его обычномъ тон шутливаго сантиментализма и превратившейся очень быстро въ діалогъ драматическаго характера! Входя въ виллу Стено, онъ уже зналъ, что идетъ на послднее свиданіе съ своимъ хорошенькимъ и интереснымъ, маленькимъ другомъ, такъ какъ ршилъ, наконецъ, ухать и, чтобы опять не раздумать и не остаться, зашелъ въ бюро спальныхъ вагоновъ и взялъ билетъ на поздъ, отходящій тмъ же вечеромъ. Да, Жюльенъ пришелъ проститься, но не на такое онъ шелъ прощаніе, не на такую разлуку, которая не изгладится изъ его памяти до тхъ поръ, пока самъ онъ будетъ жить на бломъ свт, гд можно очень много зла надлать, смясь и почти не подозрвая этого. Онъ такъ часто шутилъ любовью, что извстная пословица, какъ ему казалось, никогда уже не могла оправдаться на немъ. И теперь онъ началъ шуткой, когда, желая взять и поцловать руку Альбы, увидалъ, что она обвязана бинтомъ.

— Что это съ вами, моя маленькая графиня?… Мои ли лавры или лавры Флорана Шапрона не давали вамъ покоя, что я вижу на васъ классическую повязку дуэлиста? На самомъ дл, гд это вы поранили руку?

— Я оперлась о раму, продавила стекло и порзала пальцы,— отвтила, улыбаясь, молодая двушка.— Это пустякъ.

— Какое же вы неосторожное дитя!— отвтилъ Дорсенъ тономъ журящаго друга.— Знаете, вдь, вы рисковали поранить артерію, что не только очень опасно, но можетъ быть и смертельно.

— И бда была бы не велика…— отвтила Альба, качая головой, и съ такою горькою усмшкой на этотъ разъ, что молодой человкъ пересталъ улыбаться.

— Не говорите такъ со мной,— сказалъ онъ,— иначе я подумаю, что вы нарочно это сдлали.

— Нарочно сдлала?— повторила молодая двушка.— Нарочно? Изъ-за чего же мн длать это нарочно?

И она покраснла, и разсмялась она тмъ же нервнымъ смхомъ, какимъ смялась четверть часа назадъ, когда наклонялась изъ окна на улицу. Дорсенъ почувствовалъ, какъ сильно она страдаетъ, и его сердце сжалось. Его опять охватило то самое волненіе, которое онъ вс послдніе дни старался побороть всми силами независимаго художника, ни за что въ мір не желающаго разставаться съ холостою жизнью. Онъ сообразилъ, что отъ глупости, какъ онъ называлъ женитьбу, надо крпко отгородиться безповоротностью его категорическаго ршенія, а потому своему маленькому другу онъ отвтилъ съ обычною лаской, но и съ твердостью, уже указывавшею на опредленность его намреній:

— Я опять сказалъ вамъ непріятное, контессина, и вы взглянули на меня такими глазами, какими смотрли въ часы нашихъ ссоръ… Теперь такихъ глазъ я не хотлъ бы видть, а другіе — временъ нашей дружбы… Потомъ вы сами пожалете, быть можетъ, что не добры были ко мн…

Когда онъ говорилъ эти загадочныя слова, Альба въ его взор и въ его улыбк увидала нчто, нсколько измнивщееся и очень неопредленное. И надо полагать, что любила она его еще сильне, чмъ то думала сама, такъ какъ, забывши на секунду и собственное горе, и свое ршеніе, она торопливо спросила:

— Вы разстроены?… Страдаете?… Произошло съ вами что-нибудь?

— Нтъ,— отвтилъ Дорсенъ,— ничего не произошло, но приходитъ часъ и уходятъ минуты, и не одн только минуты уходятъ. Есть старая и очень милая французская псенка, которой вы не знаете, начинающаяся такими словами:

‘Le temps s’en va, le temps s’en va, Madame.

Las, le temps? Non. Mais nous nous en allons’ *)…

*) Уходитъ время, сударыня, время уходитъ. Да что время? Нтъ, мы сами уходимъ…

— Что означать должно, контессина, простою прозой говоря, что бесдуемъ мы съ вами, должно быть, въ послдній разъ въ этомъ сезон и что не хорошо было бы испортить мн послднее мое посщеніе…

— Такъ ли я васъ поняла?— сказала Альба. Она хорошо знала обычную манеру Жюльена и понимала, какъ нельзя лучше, что вс стилистическія ухищренія служатъ ему всегда для подготовки боле серьезныхъ фразъ и что онъ ихъ пускаетъ заране въ ходъ изъ боязни показаться поврившимъ производимому ими впечатлнію. Молодая двушка скрестила руки на груди и посл короткаго молчанія очень серьезно проговорила:— Вы узжаете?…

— Да,— отвтилъ онъ и до половины вынулъ изъ кармана жакетки желзно-дорожный билетъ,— и вотъ видите, я поступилъ, какъ трусы, бросающіеся въ воду. Я взялъ билетъ и уже не скажу теперь самому себ той маленькой рчи, которую повторялъ цлые мсяцы, а именно: ‘Господинъ палачъ, подождите еще минутку’, какъ просила мадамъ Дю-Барри… Я разсказывалъ вамъ объ этомъ. Во всей кровавой нелпиц нашей великой революціи одна эта фраза трогаетъ меня немного… Такъ это искренно было сказано!…

— Вы узжаете?— повторила Альба, не обратившая, повидимому, вниманія на шутку, которою Жюльенъ маскировалъ собственную тревогу, вызванную впечатлніемъ, произведеннымъ столь внезапнымъ сообщеніемъ объ его отъзд.— И я васъ не увижу больше!… А еслибъ я попросила васъ остаться еще?… Вы говорили о нашей дружб. Еслибъ я просила, умоляла во имя этой дружбы не лишать меня ея теперь, когда нтъ у меня никого, когда совсмъ я одинока, такъ ужасно одинока, неужели вы отказали бы мн?… Вы часто говорили, что вы мой другъ, настоящій другъ… Если правда это, не узжайте. Повторяю, слишкомъ я одинока, и страшно мн длается…

— Полноте, моя маленькая графиня, — заговорилъ Дорсенъ, котораго начинала пугать чрезмрная экзальтація молодой двушки,— вдь, это же совсмъ неблагоразумно доходить до такого состоянія потому только, что вчера вамъ пришлось выдержать очень грустную сцену съ бдняжкою Фанни! Начать съ того, что мн совершенно невозможно откладывать еще дальше мой отъздъ. Вы меня вынуждаете приводить тому очень грубыя причины, почти коммерческія… Выходитъ въ свтъ моя книга, и мн необходимо самому быть тамъ, чтобы наладить ея продажу, о чемъ я уже говорилъ вамъ… А затмъ, вы и сами узжаете скоро. Тамъ ждутъ васъ деревенскія развлеченія, ваши венеціанскіе друзья, какой-нибудь patitо {Patito — обожатель, буквально: страдалецъ.}, котораго вы, вроятно, скрыли отъ меня, и во всякомъ случа прелестная Лидія Майтлэндъ…

— Не произносите при мн этого имени,— воскликнула Альба, мняясь въ лиц при напоминаніи о поздк въ Піове.— Вы не знаете, какъ мучаете меня, не знаете, что такое эта женщина, какое она чудовище жестокости и предательства!… И не спрашивайте вы меня ни о чемъ. Ничего я не скажу вамъ… Но,— продолжала она, складывая свои тонкія, исхудалыя руки, дрожавшія отъ страха передъ словами, которыя она осмливалась выговаривать,— разв вы не понимаете, что если я говорю съ вами такъ, то нужны вы мн, нужны, чтобы жить…— и почти совсмъ тихо, задыхаясь отъ волненія, она договорила:— потому, что я люблю васъ!…— И стыдъ двадцатилтней двушки, ршившейся на такое признаніе, залилъ ея блдныя щеки жгучимъ румянцемъ.— Да, я люблю васъ!— повторила она тмъ же глубоко-задушевнымъ тономъ, но боле твердо.— Не такъ, вдь, часто встрчается въ этомъ ужасномъ мір настоящая привязанность, когда живое существо только и хочетъ того, чтобы служить вамъ, быть полезнымъ вамъ, жить только вами… Вы видите, нтъ во мн кокетства съ вами, нтъ и гордости… Если вы меня не любите, для меня все кончено тогда и что мн за дло до какой-то гордости?… Если же любите, о, если вы меня любите!— она закрыла глаза, точно отъ боли, причиненной избыткомъ счастья.— Тогда вы поймете, что, ради полученія права отдать вамъ мою жизнь, носить ваше имя, стать вашею женой, слдовать за вами, я передъ вами думала вслухъ въ ту минуту, когда теряла васъ. Вы простите меня въ томъ, что измнила я скромности въ первый и въ послдній разъ… Я выстрадала слишкомъ много…

Альба смолкла. Никогда не проявлялась такъ ярко, какъ въ эту минуту, совершенная чистота прелестной двушки, рожденной и вйросшей въ атмосфер порока и оставшейся безукоризненною, благородною и правдивою. Вся ея двственная и несчастная душа отражалась въ глазахъ, умолявшихъ Жюльена, на ея устахъ, дрожавшихъ отъ сказаннаго ими, на ея лбу, вокругъ котораго вился ореолъ мелкихъ блокурыхъ волосъ, взвваемыхъ втеркомъ изъ открытаго окна. Она нашла средство сдлать столь необычайный шагъ, самый смлый, на какой можетъ ршиться женщина, а тмъ паче двушка, съ такою цломудренною простотой, что въ эту минуту Дорсенъ не дерзнулъ бы коснуться руки своей юной пріятельницы, доврявшейся ему крайне неосторожно и въ высшей степени честно. И сама она не испытывала ни малйшаго признака стыда, хотя ея немного осунувшіяся щеки и продолжали горть румянцемъ. Въ ея признаніи было слишкомъ много прямоты, и до такой крайности она была доведена чрезмрно сильнымъ страданіемъ, какъ и высказала это. Въ особенности же, она надялась. Она врила въ симпатію Жюльена и боле того — въ его любовь. Не разъ въ теченіе прошедшей зимы и весны она думала, что молодой человкъ не длаетъ ей предложенія изъ-за того, что она очень богата. Увы! Совершенно было врно, что съ нею онъ испытывалъ самыя сильныя волненія, къ какимъ былъ только способенъ. Но еще врне было то, что волнующая его симпатія никогда не захватывала и не могла никогда захватить разумныя и холодныя стороны молодого человка, неспособнаго на увлеченія до самозабвенія. Справедливо было, что нравилась ему ея своеобразная красота итальянизированной славянки до такой степени, что, не будь онъ въ извстномъ смысл честнымъ человкомъ, онъ съ восторгомъ сдлался бы ея любовникомъ. И было еще справедливе, что онъ ею интересовался, главнымъ образомъ, изъ любопытства и безъ особеннаго увлеченія, противъ чего въ немъ уже началась реакція изъ боязни лишиться независимости вчнаго странника-мыслителя, что составляло высшее наслажденіе для своевольной и подвижной его натуры. А потомъ вся ея трогательная рчь, звучавшая нжностью и отчаяніемъ, каждое слово которой должно было впослдствіи вызывать у него слезы горькой тоски, въ данный моментъ наводила на него страхъ въ большей мр, чмъ жалость. Да, онъ испугался пламени, сверкавшаго въ глазахъ молодой двушки, онъ испугался волненія, которое охватывало его самого, онъ испугался необыкновенной силы, внезапно проявившейся въ юной контессин, испугался, почувствовавши, какъ, вопреки его вол, все это увлекаетъ его въ атмосферу страстей, всепоглощающихъ, исключительныхъ и неодолимыхъ, тогда какъ онъ считалъ себя вполн довольнымъ лишь въ мір неясныхъ оттнковъ полусчастья и полунесчастья, смягченныхъ и искусственныхъ волненій. Альба смолкла, а онъ ей не отвчалъ. Когда же онъ прервалъ, наконецъ, томительное молчаніе, то по одному звуку его голоса несчастная двушка поняла всю безполезность послдняго призыва, съ которымъ она обращалась къ жизни. Чтобы отогнать демона самоубійства, ничего не оставалось у нея, кром надежды на сердце этого человка, и его сердце, къ которому она обратилась въ безумномъ порыв, удалялось, вмсто того, чтобы отдаться.

— Успокойтесь, умоляю васъ,— говорилъ ей Дорсенъ.— Вы поймете, насколько я взволнованъ, насколько удивленъ тмъ, что слышу… Я такъ далекъ былъ отъ подобной мысли!… Боже мой! До чего вы возбуждены!… И, тмъ не мене,— продолжалъ онъ боле твердо,— я сталъ бы глубоко презирать себя, если бы позволилъ себ солгать вамъ… Вы такъ искренно, прямо говорили со мной. На такое довріе я могу отвтить лишь тмъ, что и я тоже стану думать вслухъ… Жениться на васъ? О! то было бы обворожительнйшею мечтою о счастьи, если бы мечтать о немъ не запрещало мн чувство чести. Чтобы взять жизнь молодой двушки, такой, какъ вы, надо имть возможность искренно и честно общать ей отдать взамнъ собственную жизнь, всю сполна. А такого общанія я дать не могу, потому что не исполню его. Бдное дитя!— и въ его голос звучала почти горечь.— Вы не знаете меня. Вы не знаете, что такое писатель, вотъ такой, каковъ я, и насколько жизнь со мною была бы для васъ мученіемъ, много горшимъ, чмъ ваше теперешнее душевное одиночество. Посудите сами, я бывалъ у васъ и хорошо мн такъ бывало потому, что я былъ свободенъ, потому, что каждый разъ я вправ былъ сказать себ, что не вернусь больше. Не романтично такое признаніе, но оно правдиво… Превратись же это въ обязательство, въ долгъ, въ опредленную рамку, отведенную для моихъ движеній, въ кругъ привычекъ, лишающихъ меня свободы, и одна мысль будетъ у меня въ голов — убжать скоре… Связать себя на всю жизнь?… Нтъ и нтъ, этого я не вынесу… Есть души бродячія, какъ есть перелетныя птицы, и я какъ разъ изъ такихъ. И сами вы поймете это завтра, сейчасъ, и вы вспомните когда-нибудь, что говорилъ я съ вами, какъ честный человкъ, который въ отчаяніе пришелъ бы, если бы могъ думать, что на самомъ дл, не желая того, еще больше омрачилъ судьбу вашу, когда всми силами хотлъ бы облегчить ее… Боже мой! Что же длать мн?— воскликнулъ онъ, видя, какъ изъ глазъ молодой двушки выкатились дв слезы, и она не отерла ихъ. Не было уже долгихъ и нжныхъ рыданій вчерашняго дня, когда держала она въ своихъ объятіяхъ Фанни Гафнеръ, подругу по несчастью, и ихъ горе скрашивалось взаимностью сочувствія. Нтъ, то были крупныя, тяжелыя слезы, катившіяся по горящимъ щекамъ, безъ единаго возгласа, безъ единаго вздоха, слезы агоніи, вырванныя отчаяніемъ, полнымъ, безповоротнымъ, неотразимымъ. То было прощаніе съ жизнью души юной еще, которая, не найдя отклика на вопль о спасеніи, плачетъ въ послдній разъ, оплакиваетъ свою погубленную молодость, себя оплакиваетъ.

— Что же длать?— повторилъ Жюльенъ въ ужас.

— Уходить,— отвтила она,— оставить меня… Зла я не имю на васъ. Скоре даже я благодарна вамъ за то, что вы не солгали мн… Но присутствіе ваше слишкомъ тяжело для меня… Мн стыдно того, что я вамъ сказала, когда я уже знаю, что вы меня не любите… Вы хорошо длаете, что узжаете изъ Рима… Вамъ раньше слдовало ухать. Не оправдывайтесь,— остановила она его попытку возражать,— ни въ чемъ я васъ не виню. Вы никогда мн не лгали, не давали мн повода думать, что имете ко мн какое-нибудь чувство, кром легкой дружбы… Я безумствовала… Не карайте же меня за то больше… Посл нашего разговора уже моя честь требуетъ, чтобы мы никогда не обмнялись ни словомъ…

— Вы правы,— сказалъ Жюльенъ, посл недолгаго молчанія. Онъ взялъ шляпу, которую положилъ на столъ въ начал короткаго визита, окончившагося взрывомъ столь необычныхъ чувствъ. Молодые люди взглянули другъ на друга еще разъ. О, какъ часто потомъ представлялась она Дорсену, блдною теперь, какъ мертвецъ, съ болзненно сжатыми губами, съ лицомъ мокрымъ отъ слезъ, неподвижною и трагическою въ свтломъ весеннемъ наряд, опять скрестившею руки на полудтской груди, чтобы не подавать руки ему! И онъ не протянулъ ей своей руки. Жюльенъ понималъ, что несчастная двушка сказала правду. Если она не стыдилась, высказывая ему свои чувства, когда врила въ его взаимность, то теперь ей было стыдно передъ нимъ.

— Да, прощайте,— сказалъ Дорсенъ. Она наклонила голову молча.

Дверь затворилась. Альба Стено осталась опять одна. Полчаса спустя, слуга, пришедшій спросить ея приказанія относительно присланнаго графиней экипажа, нашелъ ее неподвижно-стоящею у окна, къ которому она прислонилась, чтобы проводить глазами Дорсена. Тутъ повторилось искушеніе убить себя. Она вновь почувствовала неодолимую, какъ бы магнетическую силу, влекущую ее къ смерти. Жизнь еще разъ представилась ей крайне гадкою, совершенно безполезною и невыносимою. Молодая двушка сознавала, что не въ состояніи уже будетъ поцловать свою мать, не испытывая отвращенія. Изъ двухъ дорогихъ ей пріятельницъ одна разсталась съ нею навсегда, другая была такъ же несчастна, какъ и она. Только что пришла она къ горькому сознанію, что нтъ сердца у человка, къ которому обращалась ея послдняя и безумная надежда, или, по крайней мр, что не для нея его сердце. То, что она угадывала въ дьявольскомъ характер Лидіи, окончательно длало перспективу пребыванія въ Піове настолько омерзительною, что одна мысль объ этомъ наводила на нее ужасъ. Наслдственная склонность къ самоубійству, проявившаяся часъ назадъ безсознательнымъ порывомъ, успла окрпнуть въ ея душ, страдающей отъ неизлечимой раны, и отлиться въ форму разумнаго желанія. Это второй и самый опасный періодъ въ ход нравственной болзни, ведущей къ самоубійству. Она развивается необычайно острыми приступами, когда житейскія обстоятельства способствуютъ усиленію вліянія наслдственности. Теперь Альба не говорила уже себ, какъ вначал: ‘Какъ хорошо умереть!’ — а повторяла: ‘Я хочу умереть!’ Когда она наклонилась изъ окна, ей пришли на память два случая: первый — самоубійство молодой двушки изъ Неаполя, подруги Альбы въ играхъ въ теннисъ, которую Дорсенъ прозвалъ маленькою Иродіадой за ея сходство съ изображеніями Люини {Люини или Лювини (Бернардино), знаменитый художн. миланской школы, род. въ городк Люино на Лаго-Маджіоре въ 1470 г., ум. въ 1529 г. Рчь идетъ о его Иродіад, находящейся во Флоренціи. Произведеніе это долгое время приписывали Леонарду да-Винчи.} и которая прошедшею зимой выбросилась изъ окна въ припадк горячешнаго бреда. Произошло это въ пять часовъ утра. Мертвое тло увидали огородники и, чтобы убрать его тотчасъ же, позвонили въ сосдній трактиръ, такъ что несчастная двушка необычайной красоты, чудная своимъ изяществомъ, оказалась покрытою грязною табль-д’отною скатертью. Альба, любившая эту восемнадцати-лтнюю красавицу, вспомнила горькія слезы ея матери, превосходнйшей и святой женщины, и припомнила также, насколько ужасною представлялась и приведенная подробность трагическаго конца несчастной жертвы. Въ то же время, передъ Альбой промелькнулъ образъ другой ея пріятельницы, нмецкой баронессы, жившей въ Италіи и покончившей съ собою два года назадъ, бросившись изъ лодки на маленькомъ озер римской Кампаньи — на озер Порто. Нашли ее уже всплывшею, какъ Офелія, нисколько не искаженною смертью, точно уснувшею на подвижномъ лож водъ. Добрые, благочестивые люди унесли ее и никакая профанація не нарушила примиряющаго покоя смерти доведенной до отчаянія женщины. Подобныхъ образовъ достаточно бываетъ для поддающихся маніи самоубійства, чтобы опредлить самый способъ разстаться съ жизнью, въ особенности, когда и въ этомъ отношеніи даже какъ бы проявляется таинственное указаніе наслдственности. Этимъ могутъ быть объяснены странные случаи заразительнаго подражанія, прославившіе нкоторыя мрачной памяти мста, какъ, напримръ, извстную будку Булонскаго лагеря, сожженную по приказанію императора. Въ ней, слдомъ одинъ за другимъ, убивали себя часовые… Нчто подобное произошло и съ Альбой. Экипажъ былъ въ ея распоряженіи. Для того, чтобы черезъ ворота Портезе вдоль Тибра дохать до маленькаго озера, рзвымъ лошадямъ графини могло потребоваться не боле полутора часовъ времени. А дабы отклонить любопытство прислуги, у молодой двушки былъ тотъ предлогъ, что на берегу озерца находилась уединенная вилла ея хорошей знакомой, одной знатной римской дамы, княгини Торлоніа. Альба торопливо прошла къ себ, надла шляпу и, не написавши никому ни строчки, не взглянувши даже на т вещи, среди которыхъ она росла и страдала,— настолько овладла уже ею жажда могильнаго покоя, — бгомъ спустилась съ лстницы. Кучеру она сказала названіе виллы и прибавила:

— Позжайте скоре, я и такъ уже запоздала…

Озеро Порто, какъ-то явствуетъ изъ его названія, есть ничто иное, какъ старый портъ Тибра,— тотъ самый, которымъ императоръ Тиверій хотлъ замнить Остію съ ея гаванью, занесенною пескомъ уже во времена Августа. Дорога изъ Транстевера идетъ берегомъ рки, катящей свои солоноватыя воды, желтыя отъ песковъ и грязи Аппенинъ, по равнин, усянной развалинами среди невысокихъ оголенныхъ холмовъ. Какъ только скроется изъ вида куполъ Святого Петра, начинается пустыня, еще боле унылая, чмъ та мстность, гд происходила двойная дуэль Горки съ Флораномъ Шапрономъ и съ Дорсеномъ, такъ какъ здсь нтъ даже синеватой линіи Альбанскихъ горъ, замыкающихъ горизонтъ красивою ломаною линіей. Въ это время года стада уже отогнаны на возвышенности во избжаніе лихорадокъ, начинающихъ свое губительное царствованіе надъ этою страной, насквозь пропитанною морскою влагой и гнилостью стоячихъ водъ, обезвредить которыя не удается до сихъ поръ самымъ упорнымъ трудомъ. Купы эвкалиптовъ тамъ и сямъ, нсколько зонточныхъ сосенъ надъ обвалившеюся стной, вотъ и вся растительность, какую встрчалъ взглядъ Альбы Стено. Но этотъ пейзажъ вполн согласовался съ нравственною пустотой, которую она ощущала въ душ, и на нее благодтельное впечатлніе оказывала отчаянная унылость всего, окружавшаго ее на послдней прогулк. Къ тому же, съ минуты, когда двинулся въ путь экипажъ, Альба почувствовала странное успокоеніе, почти радостное, какимъ часто сопровождаются самоубійства, въ особенности, если они являются послдствіемъ продолжительной душевной болзни, тревожной меланхоліи, мучившей многіе мсяцы одною неотвязно гнетущею мыслью. Повидимому, душа человка, какъ и тло, одарена опредленною силой выносливости, и разъ перейдена извстная грань, наступаетъ моментальная анестезія души, лишающая ее способности чувствовать дйствительныя несчастья, которыми, однако же, обусловливается смерть. Разныя личности, участвовавшія въ жизненной драм, доведшей дочь мадамъ Стено шагъ за шагомъ до трагической развязки, представлялись обрекшей себя на смерть двушк какъ бы отошедшими на какое-то неопредленное разстояніе. Какъ далеко отъ нея были грубый Линкольнъ и вроломная Лидія Майтлэндъ, и такъ же далеки благородная Модъ Горка и религіозно-восторженная Фанни Гафнеръ! Даже родная мать и даже Дорсенъ перестали быть для нея реальными, хотя очень немного времени, всего нсколько минутъ, отдляли ее отъ момента, когда ими обоими нанесены были удары, довершившіе ея несчастье. Это не былъ сознательный сомнамбулизмъ, о которомъ говорили нкоторые преступники,— нтъ, это было исчезновеніе нравственной напряженности, дававшее сладкое ощущеніе и вызывавшее мимолетную улыбку успокоенія на ея уже мене вздрагивавшихъ губахъ. Такое ощущеніе, вызванное сознаніемъ, что она приближается къ ненарушимому миру, къ непробудному сну, навсегда избавляющему отъ всхъ страданій, усилилось еще, когда она вышла изъ экипажа и, обойдя садъ виллы Торлоніа, очутилась у маленькаго озерца, очень грандіознаго, несмотря на небольшіе размры, суровою дикостью пейзажа. Неподвижная, удивленная даже въ эту страшную минуту прелестью внезапно открывшагося вида, Альба стояла между цвтущихъ камышей, покрытыхъ розовыми султанами, между причудливо изогнутыхъ копій двухъ алоэ, и, окидывая взглядомъ озерцо, готовое стать ея могилой, проговорила вслухъ:

— Какъ хорошо здсь!…

На самомъ дл, невозмутимо тиха была поверхность озера и лишь изрдка, изрдка пробгала лнивая и безшумная рябь по его темной, какъ бы густой и тяжелой вод, на которую надвигались тростники и кое-гд пестрили своею темною зеленью длинные листья водорослей. Со всхъ сторонъ обступала молодую двушку громадная, мощная растительность, цлые лса гигантскихъ розовыхъ тростниковъ, а по ту сторону воды итальянскія сосны черными силуэтами вырзывались на густосинемъ неб, по которому солнце склонялось къ закату, такъ какъ былъ уже шестой часъ. Надъ водою скользилъ туманъ неопредленными клочковатыми пятнами, — нтъ, не туманъ даже, а дымка, неуловимый оттнокъ испареній, смягчающій только и скрадывающій рзко-металлическіе тоны мертвенно-дремлющей воды. Ни малйшее дуновеніе втра не колебало тонкихъ стеблей тростника, изъ-за котораго слышалось начинающееся кваканье лягушекъ, притаившихся въ трав. Прыгнетъ которая-нибудь изъ нихъ, шлепнетъ по вод, какъ упавшій камень, и раздастся всплескъ, пробжитъ боле рзкая струя ряби, и зеркало озерца опять принимаетъ свой прежній зачарованный и зловщій видъ. Отъ времени до времени проносились надъ нимъ вороны съ громкимъ крикомъ и опускались на лугъ, къ которому вела дорожка, окаймленная розами. По ней пришла Альба и, машинально сорвавши нсколько цвтковъ, украсила ими свой корсажъ, поддаваясь послднему инстинкту молодости и кокетства даже въ моментъ смерти. Этотъ яркій вечеръ, это озеро, почти фантастически неподвижное, этотъ мрачный ландшафтъ и все кругомъ, какъ бы охваченное безысходною тоской, какъ нельзя больше гармонировало съ настроеніемъ двушки, такъ полно соотвтствовало ему, что она была прямо очарована. Въ сыромъ воздух, мало-по-мало охватывавшемъ ее, чувствовалась прелесть, смертельно убаюкивающая, которой и отдалась Альба, задумчиво, почти съ физическимъ наслажденіемъ, безвольно впивая всмъ существомъ своимъ лихорадочныя испаренія болотистой мстности, страшно гибельной въ это время года и въ такой часъ. Вдругъ холодная дрожь пробжала по тлу молодой двушки, одтой слишкомъ легко. Ея плечи сжались, зубы стиснулись, и это непріятное ощущеніе стало для нея сигналомъ покончить скорй. Она направилась другою дорожкой цвтущихъ розъ къ расчищенной на берегу площадк, у которой виднлась лодка. Альба быстро отвязала ее и, гребя тяжелыми веслами, выбралась на середину озера.

Достигнувъ мста, которое она считала наиболе глубокимъ и удобнымъ для своего плана, она перестала грести. Тамъ съ дтскою заботливостью, вызвавшею у ней самой улыбку,— настолько инстинктивно и странно въ данную минуту было проявленіе привычки къ аккуратности,— Альба тщательно сложила на скамью лодки свою шляпу, зонтъ и перчатки. Чтобы управляться съ тяжелыми веслами, ей пришлось длать большія усилія, и въ эту минуту вся она была въ испарин. Вторично пробжала по ея тлу дрожь, настолько холодная, рзкая, проникающая до костей на этотъ разъ, что двушка какъ бы замерла безъ движенія и отдалась неопредленной дум, не спуская глазъ съ воды, струи которой становились все легче и медленне вокругъ лодки. Въ послдній моментъ Альба почувствовала, что въ сердце возвращается не любовь къ жизни, а нжность къ матери. Въ ум рисовались до мельчайшихъ подробностей вс послдствія самоубійства. Она видла себя бросающеюся въ воду, видла, какъ вода сомкнется надъ ея головой. Вс страданія кончатся для нея, а для мадамъ Стено?… Кучеръ встревожится ея долгимъ отсутствіемъ, позвонитъ у дверей виллы Торлоніа, слуги пустятся на розыски. Отвязанная лодка ясно укажетъ, гд ее искать и что она съ собою сдлала. Графиня узнаетъ о ея самоубійств, захочетъ узнать также причины, доведшія ее до трагическаго конца. Передъ молодою двушкой мелькнуло ужасное лицо Лидіи Майтлэндъ. Сомннія быть не могло въ томъ, что эта женщина ненавидитъ соперницу и передастъ ей страшныя событія, предшествовавшія самоубійству. Альб припомнился простой, но полный значенія, зврскій крикъ: ‘Вы нарочно это сдлали!’… И мать узнаетъ, что ея дочь все угадала, все видла. А дочь такъ восхищалась матерью, которая баловала ее, ласкала! Дочь и теперь безгранично любила ее. Какъ не въ силахъ была Альба выносить жизни въ обществ Майтлэндовъ посл того, что видла своими глазами черезъ продыравленную стеклянную перегородку, такъ не могла она перенести мысли о тяжеломъ раскаяніи, которое самоубійство, такимъ образомъ объясненное, наложитъ на совсть обожаемой матери… Въ то же мгновеніе припомнился и Дорсенъ. Что подумаетъ онъ съ своей стороны о ея самоубійств, послдовавшемъ тотчасъ же за ихъ разговоромъ? Онъ сочтетъ себя единственнымъ виновникомъ, и это будетъ несправедливо!… А тмъ временемъ дрожь отъ холода въ третій разъ пробжала по ея тлу отъ головы до ногъ, и Альба задумалась о возможности такой же врной смерти, причемъ никто въ мір не заподозритъ, что смерть эта была добровольною. Двушка вспомнила, что находится въ одной изъ самыхъ страшныхъ мстностей римской Кампаньи, что извстны ей самой люди, умершіе въ нсколько дней отъ злокачественной лихорадки, захваченной въ такихъ же мстахъ, въ это время года и въ этотъ часъ дня,— и въ ихъ числ лучшій ея другъ, одинъ изъ Бонапартовъ, проживавшихъ въ Рим, быстро сраженный смертью за то, что охотился здсь разгоряченный ходьбою. Что, если и ей удастся нарочно захватить такую же лихорадку?… И молодая двушка опять принялась за весла, потомъ, когда почувствовала, что еще разъ увлажился ея лобъ отъ этого усилія, она разстегнула свою жакетку и воротъ шемизетки, открыла шею и свою юную грудь и легла въ лодк, охваченная сыростью, купающаяся въ ней, коченющая, молящая о томъ, чтобы проникли въ ея кровь зародыши гибельной болзни, ведущей къ освобожденію. Сколько времени длилось это своего рода опьяненіе и истома, полуобморокъ въ атмосфер, все боле и боле насыщаемой міазмами, по мр того, какъ солнце склонялось къ закату? Ходъ времени, минута за минутой, обозначался для Альбы лишь повторяющимися приступами дрожи, превратившейся въ сплошное ощущеніе леденящаго холода, и въ смутномъ, болзненномъ бреду она почувствовала, что желаніе ея исполнилось, страшная лихорадка схвачена. Раздавшійся съ берега крикъ заставилъ Альбу подняться и взяться за весла. Кучеръ, видя, что она долго не возвращается, слзъ съ козелъ и на удачу сталъ звать ее у озера. Когда она вышла изъ лодки и онъ увидалъ, какъ блдна контессина, человкъ, много лтъ жившій у графини, обратился къ молодой госпож съ обычною фамильярностью итальянскихъ слугъ:

— Вы озябли, а мсто здсь самое нездоровое…

— Да, правда,— отвтила она,— мн немного холодно… Но это ничего. Подемъ скорй домой. Только не разсказывай, что я каталась въ лодк, а то сдлаешь, что мн сильно достанется…

XII.
Эпилогъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— И тотчасъ же посл этого разговора несчастная двушка отправилась въ Порто, гд и получила злокачественную лихорадку?— спросилъ Монфанонъ.

— Тотчасъ,— отвтилъ Дорсенъ,— и что всего ужасне для меня, я не сомнваюсь въ томъ, что она сдлала это умышленно. Я былъ такъ разстроенъ нашимъ разговоромъ, что почувствовалъ себя не въ силахъ ухать изъ Рима тмъ же вечеромъ, какъ сказалъ ей. Посл многихъ колебаній, — вы ихъ понимаете теперь, когда я передалъ вамъ все,— я вернулся въ виллу Стено около шести часовъ. Я шелъ говорить съ нею, но о чемъ?— этого я и самъ не зналъ… Это безумно было. На ея признанія возможны были только два отвта: или тотъ, который я далъ, или предложеніе стать моею женой… А! Ни о чемъ я тогда не разсуждалъ. Мн было страшно… Чего страшно?И этого я тоже не зналъ… Прихожу я къ нимъ и застаю графиню, веселую и сіяющую, какъ всегда, съ глазу-на-глазъ съ ея американцемъ. ‘Вотъ всегда она такова,— отвтила она на первый мой вопросъ о дочери,— отказалась хать въ англійское посольство, гд ей было бы весело, и ухала одна мечтать за городомъ. Хотите подождать ее?…’ — и я ждалъ чуть не до восьми часовъ, болтая, какъ самый заурядный гость, тогда какъ мн хотлось, почти неудержимо хотлось крикнуть этой ничего не сознающей женщин, не замчавшей даже, какъ проходитъ время: ‘Не видишь разв ты, несчастная, что твое дитя страдаетъ по твоей вин и по вин твоего любовника?… Она изъ дома бжитъ, чтобы не быть съ вами, и ты не подозрваешь даже этого!…’ Наконецъ, стала-таки и она безпокоиться. Я же, не дождавшись, простился и ушелъ въ такомъ ужасномъ настроеніи, что въ ту же пору хоть врить предчувствіямъ… Экипажъ Альбы остановился у подъзда въ ту минуту, какъ я выходилъ… Она была блдна, такъ ужасно, зеленовато-блдна, что я прямо спросилъ ее: ‘Гд вы были?’ — точно имлъ право на это. Ея совершенно уже безцвтныя губы вздрагивали, когда она отвтила мн. Узнавши, гд она провела время заката солнца, у того озера, самаго нездороваго во всей округ, быть можетъ, я воскликнулъ: ‘Да, вдь, это страшная неосторожность!…’ И во всю жизнь мою не забуду я взгляда, съ какимъ она отвчала: ‘Скажите лучше, какъ разумно это, и пожелайте, чтобы захватила я тамъ лихорадку и умерла бы отъ нея…’ Остальное вы знаете. Желаніе ея исполнилось. Она заболла лихорадкой, и такою гибельной, что не стало ея мене чмъ въ шесть дней… Посл сказаннаго ею немыслимо для меня сомнніе въ томъ, что это самоубійство. Передъ смертью она ко мн обращалась съ послднимъ призывомъ… Я не понялъ этого, и она отправилась искать единственнаго рода смерти, который не далъ бы возможности обществу и, въ особенности, ея матери угадать правду… Я могъ помшать и не сдлалъ я этого…

— А мать-то,— спросилъ Монфанонъ,— поняла ли она, наконецъ?

— Абсолютно ничего, — отвтилъ Дорсенъ.— Непостижимо это, но это врно. О, она вполн достойный другъ разбойника Гафнера, котораго разстроившееся сватовство дочери ни на шагъ не сбило съ его тракта, какъ ни было это непріятно ему! Я, вдь, забылъ вамъ сказать, что онъ продалъ дворецъ Кастанья. одной анонимной компаніи для передлки на гостиницу!… Я смюсь,— продолжалъ романистъ особенно рзко, — чтобы не заплакать, такъ какъ перехожу къ самому грустному… Знаете ли, гд я въ послдній разъ видлъ несчастную Альбу Стено? Это было три дня назадъ, на другой день посл ея смерти, какъ разъ въ этотъ же часъ. Я отправился узнать о здоровь графини. Она принимала… ‘Хотите проститься съ нею?— сказала она мн.— Нашъ добрый Линкольнъ длаетъ теперь слпокъ съ ея лица для меня’, — и я пошелъ въ комнату, гд лежала покойница. Глаза были закрыты, лицо исхудало и осунулось, хорошенькій носикъ завострился, а на лбу и на губахъ смшанное выраженіе горечи и покоя, котораго я передать вамъ не умю. И такъ же точно не съумю вамъ разсказать, каково мн было подумать: если бы ты захотлъ только шесть дней назадъ, и она была бы жива, улыбалась бы, любила бы тебя!… Американецъ стоялъ около постели и разминалъ гипсъ, Флоранъ Шапронъ, неизмнно врный и не понимающій, приготовлялъ масло, чтобы покрыть имъ лицо покойницы, а ужасная Лидія Майтлэндъ смотрла на эту сцену такими глазами, что я вздрогнулъ, вспомнивши о томъ, что я угадалъ во время послдняго моего разговора съ Альбой… Если она не разсчитываетъ сыграть роль античной Немезиды и все разъяснить графин, то, стало быть, я по лицамъ уже ничего не въ состояніи разобрать! Теперь она все еще молчитъ пока. Но угадайте единственную фразу, сказанную графиней ея любовнику, изъ-за котораго такъ страдала ея дочь, когда тотъ подошелъ къ общей ихъ жертв… ‘Смотрите, не попортите ея чудныхъ рсницъ!…’ Вдь, это же ужасающая иронія, неправда ли?… Ужасающая!…

Съ этимъ возгласомъ отчаянія и раскаянія молодой человкъ опустился на скамью, и Монфанонъ, какъ бы подавленный трагическимъ разсказомъ, машинально повторилъ:

— Да, это ужасно!

Разговоръ этотъ, столь непохожій на ихъ бесду въ начал мая на углу Бургундской улицы и площади Испаніи, происходилъ въ одной изъ боковыхъ аллей садовъ Ватикана. Монфанонъ, къ которому Дорсенъ зашелъ въ это утро передъ отъздомъ въ Парижъ, ршеннымъ окончательно на этотъ разъ, нашелъ романиста настолько удрученнымъ горемъ, что оставилъ его у себя завтракать, потомъ сопровождалъ его при нкоторыхъ поздкахъ по городу и завелъ, наконецъ, въ это уединенное и очень трудно-доступное мсто въ надежд вывести молодого друга изъ его, поистин, опасной простраціи, расшевеливши его любопытство. Въ теченіе зимы Жюльенъ двадцать разъ просилъ маркиза доставить ему случай побывать въ этихъ садахъ, и двадцать разъ бывшій зуавъ, которому его сношенія съ папскимъ дворомъ открывали свободный доступъ въ нихъ, отклонялъ отъ себя отвтственность за вводъ посторонняго лица. Надо было, чтобы очень любилъ онъ Дорсена и чтобы сильно тревожился за него, для того, чтобы превозмочь вс опасенія. Прогулка эта не привела, впрочемъ, ни къ чему иному, кром печальнаго разсказа Дорсена про смерть Альбы Стено со всми подробностями, извстными лишь одному романисту. И, хотя узналъ маркизъ лишь часть происшедшаго въ дйствительности, но и того уже довольно было, чтобы глубоко тронуть очень искреннее и очень нжное сердце стараго дворянина, и отъ всей души хотлъ бы онъ утшить своего друга. Но что могъ онъ сказать утшительнаго, когда самъ считалъ романиста непростительно виновнымъ тмъ, что тотъ изъ сантиментальнаго эпикуреизма позволилъ себ неосторожно играть больною душой несчастной Альбы? А за тмъ совсть искренняго христіанина въ самомъ Монфанон не мирилась съ тою ролью, которую онъ принялъ на себя въ дуэли между Горкой и Шапрономъ. Маркизъ зналъ, что эта дуэль, вызвавшая отъздъ Болеслава и его жены, косвенно способствовала тому, что дочь узнала правду про мадамъ Стено, а слдовательно оказывалось, что, въ конц-концовъ, и Монфанонъ то же, хотя и въ очень малой дол, но, тмъ не мене, все-таки, въ нкоторой дол, былъ причастенъ самоубійству молодой двушки. И Монфанонъ молчалъ. Весьма возможно такъ же, что на обоихъ, на врующаго и на скептика, оказывала вліяніе меланхолическая атмосфера того мста, гд они вспоминали о страшной развязк драмы, въ которой оба были замшаны въ качеств дйствующихъ лицъ, хотя и не въ одинаковой мр. Вокругъ нихъ трепетала темная зелень огромныхъ дубовъ, окруженныхъ чащей однообразно подстриженныхъ кустарниковъ. Ни звука, кром шелеста листьевъ и монотоннаго рокота ближняго фонтана, не доходило до этого тихаго убжища, замкнутаго, съ одной стороны, старинными стнами Рима, съ другой — массой зданій, надъ которыми высится куполъ Святого Петра. Единственными обитателями папскаго сада были, казалось, мраморные боги, неподвижные между клумбами зелени, — обломки языческаго искусства, поставленные подъ тнью великой базилики по прихоти панъ эпохи Возрожденія, быть можетъ, по приказанію Льва X, при двор котораго въ этихъ садахъ толпились изящные поэты и славнйшіе художники. Подъ безпощаднымъ и знойнымъ іюньскимъ небомъ эти сотни блыхъ статуй придавали безлюдному мсту торжественность, какою ветъ отъ грандіознаго и погибшаго прошлаго. Эти изображенія боговъ не были ли когда-то свидтелями паденія ихъ Олимпа и ихъ культа, чтобы теперь такими же нмыми свидтелями присутствовать при расхищеніи власти намстника Того, Это низвергъ ихъ самихъ? На перекресткахъ аллей вырзывались изящныя очертанія громадныхъ урнъ, тоже мраморныхъ. Въ нихъ росла растрепанная втромъ трава, боле живыхъ тоновъ, чмъ какъ бы мертвая, вчно неизмнная зелень буксовъ и дубовъ. Молодыя растенія, казалось, трепетали и изнывали въ невол, окруженныя высокими стнами, представляющими собою на самомъ дл мсто заключенія, — добровольнаго, правда, но тмъ боле строгаго и ненарушимаго,— послдній клочокъ земли, оставленный высокому побжденному владык Ватикана. Никогда Монфанонъ не чувствовалъ такъ сильно, какъ въ эту минуту, поэзію знаменитыхъ, единственныхъ въ мір садовъ, а также захватывающую сердце грусть, навваемую ихъ молчаливыми чащами, узкими цвтниками, фонтанами и террасами, съ которыхъ ничего не видно, кром замыкающей все стны, а за нею безчисленныхъ фабричныхъ трубъ, грубаго символа современной дятельности. Энергичный и искренній человкъ, какимъ былъ ‘старый боецъ лиги’, не выдержалъ, наконецъ, этихъ удручающихъ впечатлній и, покачавши нсколько разъ сдющею головой, точно разсуждая о чемъ-то про себя, вдругъ заставилъ Дорсена подняться съ мста недовольнымъ ворчаніемъ:

— Что же это, Жюльенъ, не станемъ же мы сидть здсь до вечера, мечтать и вздыхать по-бабьи?… Умерла бдная двочка. Мы не воскресимъ ее тмъ, что вы будете сокрушаться, а я — сочувствовать вашему горю. Много лучше будетъ, если оба мы съ вами прямо посмотримъ на нашу отвтственность за это прискорбное событіе, искренно раскаемся и постараемся искупить нашу вину…

— Нашу вину?— спросилъ Жюльенъ.— Свою я еще могу признать до нкоторой степени, хотя никакъ не могъ я предвидть послдствій, къ которымъ приведетъ мой отвтъ Альбу… Но вашато вина въ чемъ?

— Виноваты оба,— отвтилъ Монфанонъ.— Я, вдь, не софистъ и передъ своею совстью никакихъ увертокъ не допускаю. Да или нтъ,— твердо говорилъ онъ, поддаваясь своей обычной экзальтаціи,— ухалъ ли я изъ катакомбъ съ тмъ, чтобы уладить ту несчастную дуэль? Да или нтъ, — поддался ли я раздраженію, затуманившему мою голову, когда я узналъ объ унизительной помолвк Ардеа и очутился лицомъ къ лицу съ Гафнеромъ? Да или нтъ, — что эта дуэль способствовала раскрытію передъ мадамъ Горкой поведенія ея мужа, а за тмъ уже естественно и передъ мадемуазель Стено поведенія ея матери? Не сами ли вы передавали мн сейчасъ о томъ, какъ усилилась ея тревога со времени этого скандала?… И меня такъ сильно поразило извстіе объ этомъ самоубійств въ особенности потому,— такъ вы и знайте,— что внутренній голосъ сказалъ мн: ‘И на твоей душ есть нкоторая доля слезъ этой покойницы…’

— Но, дорогой другъ мой,— возразилъ Дорсенъ,— мыслимое ли дло разсуждать такимъ образомъ? Такъ и на свт жить нельзя. Разными косвенными путями мы оказываемся постоянно замшанными во множество событій, до которыхъ намъ нтъ ровно никакого дла, и,— допуская предположеніе, что лежитъ на насъ отвтственность за что-либо совершившееся,— отвтственность эта начинается и оканчивается на томъ, чего мы непосредственно желали, опредленно, сознательно…

— Это очень было бы удобно, — спорилъ маркизъ съ возроставшею горячностью, — но совсмъ не врно, и доказательство, что сами вы сокрушаетесь раскаяніемъ въ томъ, что не пощадили слишкомъ нжной души беззащитной двочки… Я себя не пощадилъ ради правды, да и васъ тоже не пощажу!… Припомните то утро, когда вы были такъ веселы и развивали передо мною вашу теорію космополитизма. Васъ забавляло въ качеств диллетанта, какъ вы говорите, быть зрителемъ одной изъ расовыхъ драмъ, въ которыхъ происходитъ столкновеніе между лицами, сошедшимися изъ разныхъ мстъ земного шара и изъ разныхъ историческихъ эпохъ, и вы тогда же набросали мн программу этой драмы очень врно, надо вамъ отдать справедливость, и вышло такъ, что разыгралась она почти въ полной точности. Мадамъ Стено на самомъ дл вела себя съ двумя любовниками какъ настоящая венеціанка временъ Аретино, Шапронъ поступалъ съ слпою преданностью потомка порабощеннаго племени, его сестра — съ подлйшимъ зврствомъ рабыни, вырывающейся изъ-подъ гнета, если правда, какъ вы думаете, что ею писаны анонимныя письма. Гафнеръ и Ардеа во всей нагот показали свои отвратительныя души, одинъ — душу мерзкаго ростовщика, полу-нмца, полу-голландца, другой — душу изнегодяйничавшагося дворянина, въ которомъ ожилъ какой-нибудь старинный кондотьеръ. Горка оказался храбрымъ и безумнымъ, какъ вся Польша, его жена безпощадною и правдивою, какъ вся Англія. Среди всхъ нихъ Майтлэндъ не переставалъ быть положительнымъ, безчувственнымъ и упорнымъ, какъ вся Америка. И несчастная Альба кончила тмъ же, чмъ кончилъ ея настоящій отецъ. Я не говорю о дочери барона Гафнера,— и онъ снялъ шляпу, потомъ продолжалъ взволнованнымъ голосомъ:— это святая, относительно которой я ошибался. Но въ ея жилахъ есть капли еврейской крови, крови того племени, которое было народомъ Божіимъ. Этого мн не слдовало забывать и надо было помнить чудную средневковую легенду: ‘Еврейскія женщины спасены будутъ за то, что он втайн оплакивали Господа нашего’… Вы заране набросали мн сценарій драмы, въ которую мы оказались замшанными. Я же, помните, тогда же сказалъ вамъ: ‘Неужели нтъ между ними такихъ, которымъ вы могли бы помочь сдлаться лучшими людьми?’ Вы насмхались надо мной въ ту минуту. Будь вы мене вжливы, вы бы назвали меня старымъ дуракомъ, обскурантомъ и ханжей… Вы хотли быть зрителемъ пьесы, сидть въ лож и протирать стекла бинокля, чтобы ничто не ускользнуло отъ вашего взгляда. И что же? Исполнить этого вы не могли. Не дано человку занимать такія положенія. Назначено ему дйствовать, и онъ дйствуетъ всегда, даже въ то время, когда воображаетъ, будто смотритъ только, даже когда умываетъ себ руки, какъ Пилатъ Понтійскій, тоже дилетантъ и тоже повторявшій слова вашихъ учителей и ваши собственныя: ‘Что есть истина?’… А истина въ томъ, что всегда и везд есть обязанность, которую надлежитъ исполнить. На мн лежала обязанность не допускать преступнаго поединка. На васъ лежала обязанность не заниматься молодою двушкой, если вы ее не любили, а если любили, то жениться на ней, чтобы удалить ее изъ отвратительной среды, въ которой она жила. Мы не исполнили нашего долга ни тотъ, ни другой, и вотъ результатъ…

— Вы очень строги,— сказалъ молодой человкъ.— Но если бы вы и правы были, то Альбы все равно уже не вернуть… Къ чему послужитъ мн знать теперь, что я долженъ былъ длать, когда ничего перемнить нельзя?

— Къ тому, чтобы не длать впредь ничего подобнаго, во-первыхъ,— заговорилъ опять маркизъ,— и затмъ хорошенько разобрать самого себя и свою жизнь… Я нжно люблю васъ, Дорсенъ, вы это знаете, и, быть можетъ, въ послдній разъ говорю съ вами отъ души, въ-крпкую, какъ Сони говорилъ намъ, ведя въ атаку при Патэ. Да, въ послдній разъ. Жить мн, вроятно, осталось немного, да и вы-то прідете ли когда-нибудь еще въ Римъ, гд ждетъ васъ тотъ же призракъ?… Когда я говорилъ про мою ненависть къ этимъ космополитамъ, приводившимъ васъ тогда въ восторгъ, я выражался неправильно. Старый солдатъ не мастеръ философствовать. Ненавидлъ я и ненавижу въ нихъ то, что эти безпочвенники оказываются почти всегда послдышами, которыми прекращается родъ, истребителями наслдственныхъ силъ, пріобртенныхъ другими, расточителями добра, которымъ они злоупотребляютъ, не увеличивая его. Предки ихъ длали настоящее дло, къ произведенному отцами они на томъ же мст накопляли произведенное усиліями дтей. Такая работа создаетъ семьи, семьи создаютъ государство, потомъ народности…Ваши космополиты ничего не создаютъ, не основываютъ, ничего не сятъ и не оплодотворяютъ. Они наслаждаются… Когда погоня за наслажденіями захватываетъ чувственность и чувства, это лишь половина бды. Но когда она добирается до мысли, какъ въ васъ, какъ во всхъ диллетантахъ вашей школы, это становится тяжкимъ интеллектуальнымъ грхомъ, однимъ изъ тхъ, о которыхъ писано, что никогда они не простятся… Я хорошо изучилъ васъ, поврьте мн, несмотря на вс мои чудачества, и могу вамъ сказать, что я, молящійся человкъ, часто молился за васъ съ тхъ поръ, какъ узналъ хорошо. Вы негодовали сейчасъ, и отнюдь не безъ основанія, на циническую фразу, сказанную ничего не сознающею матерью надъ только что умершею дочерью: ‘Смотрите, не испортите ея чудныхъ рсницъ’… А сами-то вы что такое продлываете надъ человческою душой, какъ не постоянное сниманіе слпковъ съ нея для воспроизведенія, отчасти изъ авторскаго тщеславія? Говорю — отчасти, и даже немного, потому, что, надо отдать вамъ справедливость, вы хлопочете о вашихъ успхахъ меньше, чмъ объ удовлетвореніи интеллектуальнаго сладострастія. Но это сладострастіе есть для васъ единственная задача, единственная цль вашего существованія и существованія людей, значеніе и назначеніе всего міра. Тысячи поколній страдали, плакали, боролись и истребляли другъ друга ради пріятности того легкаго трепета, который въ васъ вызываетъ ваша мысль. Этому легкому трепету, удовольствію, доставляемому вамъ разумніемъ, вы пожертвовали Альбой, какъ пожертвовали бы лучшимъ другомъ, вашею матерью, вашимъ отцомъ, еслибъ они были живы. Добро и зло, горе и радости,— все служитъ вамъ предметомъ забавы для ума, которую я нахожу настолько же чудовищною, какъ потхи Нерона, приказавшаго сжечь Римъ. И за такое злоупотребленіе божественнымъ даромъ, разумомъ вашимъ, вы дадите страшный отвтъ такъ же точно, какъ знаменитые развратители, ваши предшественники. Ибо изъ всхъ эгоизмовъ наихудшій тотъ, который низводитъ высшую способность души на степень орудія, служащаго самому безплодному и самому безчеловчному наслажденію.

— Доля правды есть въ томъ, что вы сказали,— отвтилъ Дорсенъ, — но вы ошибаетесь, если думаете, будто непримиримйшіе изъ разсудочниковъ нашего времени не страдали тоже отъ злоупотребленія мыслью… Но, увы, тутъ уже нельзя ничего подлать. Это — болзнь вка, слишкомъ культурнаго, и нтъ противъ нея средства…

— Есть средство,— прервалъ его Монфанонъ,— и вы не хотите его видть… Вы не станете отрицать, что Бальзакъ былъ самымъ смлымъ изъ вашихъ новыхъ писателей, и неужели мн, невжд, напоминать вамъ, мандарину высшаго класса, фразу, выражающую всю сущность его произведеній: ‘Мысль, основа всего злого и добраго, можетъ быть приготовлена, обуздана, направлена только религіей’… Смотрите,— старикъ схватилъ руку своего собесдника и сквозь кустарники указалъ ему на поперечную аллею,— смотрите, вотъ онъ, вотъ врачъ, у котораго хранится средство противъ этой болзни души, какъ и противъ всхъ другихъ ея недуговъ… Не показывайтесь. О нашемъ присутствіи здсь забыли, должно быть… Но смотрите, смотрите… А, какая встрча!…

Человкъ, внезапно появившійся на печальномъ фон пустыннаго сада, появившійся какъ бы сверхъественнымъ образомъ,— настолько присутствіе его представлялось живымъ комментаріемъ страстной рчи стараго дворянина,— былъ никто иной, какъ самъ святой отецъ, направлявшійся къ экипажу для обычной своей прогулки. Дорсенъ, знавшій папу Льва XIII лишь по портретамъ, увидалъ сгорбленнаго, немощнаго старика въ блой сутан, блествшей изъ-подъ пурпурной мантіи, опиравшагося одною рукой на придворнаго прелата, другою на руку одного изъ своихъ офицеровъ. Укрываясь за деревьями, какъ настаивалъ Монфанонъ, чтобы не навлечь выговора сторожамъ романистъ могъ свободно изучить тонкій профиль римскаго первосвященника, остановившагося у куртины розъ и фамильярно разговаривавшаго съ опустившимся на колни садовникомъ. Жюльенъ разсмотрлъ безконечно снисходительную улыбку его остроумнаго рта, видлъ блескъ его глазъ, оправдывавшихъ, казалось, своею яркостью выраженіе lumen in coelo, примненное знаменитымъ пророчествомъ къ преемнику Пія IX. Видлъ онъ старческую руку, блдную до прозрачности, съ такимъ величіемъ торжественно преподающую благословенія и протянувшуюся теперь къ чудесной желтой роз. Тонкіе пальцы коснулись стебля и наклонили цвтокъ, не срывая его, какъ бы для того, чтобы не повредить слабаго созданія Божія. Престарлый папа вдохнулъ въ себя ароматъ желтой розы и тихо направился къ карет, силуэтъ которой неясно обрисовывался изъ-за листвы вчно-зеленыхъ дубовъ. Вороныя лошади понеслись рысью, и ухомъ можно было угадать, насколько рзво мчатся кони. Обернувшись къ спутнику, Дорсенъ увидалъ дв крупныхъ слезы, нависшихъ на рсницахъ бывшаго зуава, который забылъ уже о прерванной бесд и заговорилъ со вздохомъ:

— И вотъ единственное его удовольствіе, а онъ, все-таки, преемникъ первенствующаго апостола… понюхивать цвточки и прокатиться въ карет во всю прыть рзвыхъ лошадей!… Оставили ему четыре несчастныхъ километра прозжей дороги, огибающей ту террасу, на которой мы были полчаса назадъ… И онъ мчится, носится, возбуждая въ себ, такимъ образомъ, иллюзіи обширнаго пространства, ставшаго недоступнымъ для него… Видалъ я на своемъ вку не мало трагическихъ зрлищъ. Бывалъ я на войн и раненый пролежалъ цлую ночь на пол сраженія, покрытомъ снгомъ, между убитыми, рискуя быть раздавленнымъ батареями побдителей, прозжавшихъ съ веселыми пснями… Ничто не трогало меня такъ, какъ прогулка этого старца, не проронившаго никогда ни одной жалобы, имющаго лишь этотъ клокъ земли, гд онъ можетъ двигаться свободно… Чудныя слова написалъ этотъ святой человкъ однажды подъ своимъ портретомъ, подареннымъ одному миссіонеру. Сказаны они были Тертуліаномъ, и въ этихъ однихъ словахъ смыслъ всей жизни его: Debitricem martyrii fidem, вра обязываетъ къ мученичеству.

— Debitricem martyrii fidem,— повторилъ Дорсенъ.— Слова на самомъ дл чудныя,— и полнымъ чувства голосомъ онъ добавилъ: — Вы сейчасъ очень сурово отнеслись къ диллетантамъ и скептикамъ. Но неужели же вы думаете, что найдется хотя одинъ между ними, который отказался бы отъ мученичества, если бы дано ему было, въ то же время, увровать?

Никогда Монфанонъ не слыхалъ такихъ словъ отъ молодого человка и сказанныхъ такимъ тономъ. И вспомнился старику совсмъ иной Дорсенъ, живой и легкомысленный, литературный дэнди, веселый и насмшливый софистъ, для котораго древній, чтимый Римъ былъ лишь городомъ веселья, Космополисомъ, боле полнымъ парадоксовъ, чмъ Флоренція, Ницца, Біарицъ и Сенъ-Морицъ, и всякій другой городъ — интернаціональное прибжище на зиму или на лто. Маркизъ почувствовалъ, что впервые глубоко затронута душа его молодого друга. Трагическая смерть несчастной Альбы должна была отразиться на сознаніи писателя угрызеніями совсти, подъ вліяніемъ которыхъ измнится вся нравственная жизнь этого высшаго и нецльнаго существа, отторгнутаго до сихъ поръ отъ массы людей простыхъ непобдимою гордостью разума. Монфанонъ, очень ревностный христіанинъ и, въ то же время, очень задушевный другъ, понялъ, что всякое лишнее слово причинитъ новыя страданія и безъ того уже наболвшему сердцу. У старика явилось даже опасеніе за высказанное имъ съ такою большою рзкостью. Ничего не возражая, онъ взялъ, руку молодого человка и молча пожалъ ее, вкладывая въ эту ласку всю теплоту и нжность сочувствія старшаго брата.

М. Ремезовъ.

Жюль Леметръ въ своихъ Этюдахъ {Jules Lematre: ‘Les Contemporains. tudes et portraits littraires’. Troisi&egrave,me srie. Neuvi&egrave,me dition. Paris, 1892.} называетъ Поля Бурже ‘молодымъ мудрецомъ, княземъ молодежи,— молодежи очень престарлаго вка’. Знаменитый критикъ указываетъ, въ особенности, на огромное вліяніе автора романовъ Cruelle nigme, Crime d’amour и Andr Cornlis на молодыхъ женщинъ. ‘Въ послднее время,— говоритъ Жюль Леметръ,— нкоторыя души ни передъ кмъ, быть можетъ, не преклоняются съ такою нжностью. Для многихъ онъ — поэтъ по преимуществу, другъ, утшитель, почти руководитель совсти…’ Многіе молодые писатели, г символисты, эстетики, вагнеріанцы’, ставятъ его очень высоко, смотрятъ на него, какъ на учителя. Затмъ французскій критикъ оговаривается, что ‘люди зрлые, особливо же изъ крпкихъ французовъ (les gaulois) и сильно проникнутыхъ классическою литературой, терпть его не могутъ’. Съ тхъ поръ, когда это было написано, Поль Бурже далъ публик нсколько романовъ, значеніе его, какъ писателя, возросло и вліяніе усилилось, а съ выходомъ въ свтъ романа Космополисъ онъ уже ршительно становится или, по меньшей мр, вправ претендовать на одно изъ первыхъ мстъ среди художниковъ-мыслителей, пользующихся европейскою извстностью, выражающихъ господствующія идеи французскаго общества и ведущихъ это общество. И надо признать, что, въ качеств такого вожака, П. Бурже обладаетъ выдающимися силами, которыя находятъ очень крпкую опору въ весьма разнородныхъ элементахъ, вліяющихъ въ настоящее время на общественную и политическую жизнь Франціи. Это признаютъ, несомннно, т ‘зрлые люди’, которые ‘его терпть не могутъ’, и за это именно они и не могутъ его терпть. Дло же все въ томъ, что уже въ прежнихъ, вышеназванныхъ романахъ молодого еще тогда писателя съ достаточною ясностью опредлилось направленіе его мысли, хотя и нельзя было предвидть, куда приведетъ его такое направленіе. Въ Космополис уже прямо намчаются и цли автора, и пути для ихъ достиженія, высказываются симпатіи и антипатіи романиста, его убжденія по существеннйшимъ, можно сказать, основнымъ вопросамъ личной и общественной морали всей современной культуры. Идеи, не вполн выраженныя прежними его произведеніями, вроятно, не окрпшія въ то время у самого автора, проводятся въ послднемъ его роман съ такою твердостью, что длаютъ его ярко-тенденціознымъ и въ высшей степени характернымъ для самого писателя, для общества, къ которому онъ обращается, для времени, которое переживаетъ ныншняя Франція. Въ своемъ род, это произведеніе fin de si&egrave,cle, ‘престарлаго вка’, какъ называетъ наше время Жюль Леметръ,— вка, изжившагося, изврившагося, ищущаго лучшихъ формъ жизни, боле того — пониманія самой цли жизни. По отношенію къ существующему и къ грядущему, долженствующему или могущему наступить въ силу прогрессивнаго развитія настоящаго въ направленіи, господствующемъ теперь, Поль Бурже является совершеннымъ пессимистомъ. ‘Такъ жить нельзя,— слышится намъ голосъ художника-мыслителя,— но куда же мы идемъ?’ Этотъ возгласъ и этотъ вопросъ повторяются почти во всей современной Европ и нигд не звучитъ онъ настолько настойчиво и громко, какъ во Франціи и у насъ въ Россіи. Вотъ почему особенно интересно и даже важно для насъ прислушиваться къ отвтамъ, которые на этотъ тревожный вопросъ даютъ талантливйшіе и вліятельнйшіе представители западной культуры. Отвтъ, данный авторомъ Космополиса французскому обществу, для насъ не новость,— мы не разъ слыхали его у себя дома, и вотъ общее его значеніе, какъ онъ выраженъ былъ у насъ: ‘Дальше идти нельзя, надо вернуться назадъ…’ Но этимъ вопросъ не разршается и слдомъ возникаетъ новый, быть можетъ, еще боле мудреный: ‘куда же назадъ?’ Въ Россіи на это отвчали разно и продолжаютъ отвчать разно и весьма мало опредленно. Почему это такъ, мы здсь разбирать не будемъ… Поль Бурже отвчаетъ довольно ясно и категорично. Нашъ вкъ — больной, современное общество страдаетъ тяжкими недугами,— чмъ исцлить ихъ, гд противъ нихъ средства? Носитель идеи романа Космополисъ, не задумываясь, указываетъ: ‘Вотъ врачъ, у него средство противъ этой болзни души, какъ и противъ всхъ недуговъ…’ Обладатель панацеи противъ всхъ современныхъ недуговъ, по мннію маркиза де-Монфанона, непогршимый римскій папа, глава католической церкви, несправедливо лишенный свтской власти. На это романистъ Дорсенъ, т.-е. самъ Поль Бурже, не находитъ отвта. Онъ самъ, Дорсенъ (П. Бурже), думаетъ то же самое, и давно думаетъ, только не знаетъ, какъ подойти къ обладателю панацеи, не переставая быть самимъ собою, представителемъ высокой культуры, тонкимъ мыслителемъ, философомъ-скептикомъ, умственно эпикурейцемъ, истиннымъ сыномъ ‘престарлаго вка’. Для того, чтобъ обратиться къ такому врачу и его врачеванію, надо родиться и возмужать въ извстной атмосфер идей, какъ Монфанонъ, или нравственно переродиться, чего, по мннію Монфанона и Дорсена, а, слдовательно, и Бурже, сдлать никакой человкъ не въ силахъ, ибо Монфанонъ, Дорсенъ и Бурже не безъ основанія, но съ большимъ преувеличеніемъ отводятъ наслдственности такую роль, какую ей могутъ давать лишь самые крайніе дарвинисты. Такое приложеніе теоріи Дарвина ведетъ къ очень дробному дленію человчества не только по народностямъ, племенамъ и кастамъ, но и по родамъ и семьямъ, на чемъ авторъ Космополиса настаиваетъ въ своемъ послднемъ роман съ самымъ аристократическимъ упорствомъ. Надо замтить, что во всхъ своихъ произведеніяхъ Поль Бурже почти не выходитъ изъ круга высшаго общества, врне сказать — изъ круга людей богатыхъ, вчно праздныхъ, живущихъ въ большой роскоши, самою ‘изящною’ жизнью, занимающихъ свои безконечные досуги чувствами и чувствительностью, каковыя занятія переходятъ нердко въ игру чувствами, въ своего рода сантиментальный спортъ. Таковъ и послдній его романъ Космополисъ Тутъ вс — титулованные, вс — милліонеры, исключеніе составляютъ два лица, писатель Дорсенъ и букинистъ Рибальта. Но Дорсенъ — статья особая, онъ принадлежитъ къ тому же кругу душою и тломъ и въ этомъ круг — свой, въ качеств представителя аристократіи ума и таланта. И, кром того, какъ мы уже сказали, Дорсенъ есть никто иной, какъ самъ Поль Бурже. Въ изображеніи этой личности, вроятно, очень немного автобіографическаго, за то это — блестящій образецъ саморазбора, если можно такъ выразиться, почти самокритики, настолько врной и тонкой, что едва ли кому удастся написать лучшую характеристику автора романа. Что же касается единственнаго представителя народной массы, букиниста, то авторъ не пожаллъ красокъ, чтобы сдлать его звроподобнымъ и отвратительнымъ. Тутъ поклонникъ аристократизма пересилилъ въ автор художника, и въ противовсъ ‘разбойнику’, ‘мошеннику-анархисту’ Рибальт Поль Бурже не нашелъ нужнымъ вывести на сцену хорошаго человка изъ римскаго плебса. И, вообще, изъ всего романа явствуетъ, что хорошее унаслдовано всми дйствующими лицами отъ аристократическихъ предковъ, а все дурное, грубое, злое, низменное — отъ предковъ, не имвшихъ счастья родиться титулованными и богатыми. Въ самой порочности графини Стено проявляются унаслдованныя отъ гордыхъ владыкъ Адріатики сила и великолпная смлость, предъ которыми вс преклоняются и даже самъ авторъ, титулующій Катерину Стено ‘догарессой’, сравнивающій ее то съ знаменитою кипрскою королевой, то съ императрицами Рима и Византіи. Вс симпатіи автора на сторон Монфанона, бывшаго папскаго зуава, члена клерикальной лиги, врнаго бойца за свтскую власть папы, bonus miles Christi — ‘добраго воина Христова’, какъ называетъ его Поль Бурже, ничуть не возмущенный тмъ, что этотъ, поистин, добрый и честный человкъ искренно оплакиваетъ времена маршала Монлюка, когда не желающихъ подчиняться свтской власти папы можно было вшать, brancher, haut et court,— просто говоря, безъ суда, а не признающихъ папской непогршимости жечь на костр. Хотя Поль Бурже и называетъ стараго маркиза человкомъ эпохи Гиза, Филиппа II, Альбы, но передъ маркизомъ онъ благоговетъ, умиляется и заставляетъ скептика и диллетанта Дорсена на каждомъ шагу пасовать передъ искренностью вры папскаго зуава. Авторъ очень опредленно высказываетъ девизъ Дорсена въ политик, т.-е. свой собственный девизъ: ‘Несправедливость я предпочитаю безпорядку!’ А что онъ разуметъ подъ ‘безпорядкомъ’ — ясно вполн: это — движеніе гарибальдійцевъ, изгнаніе Бурбоновъ, уничтоженіе свтской власти папы, объединеніе Италіи,— все то однимъ словомъ, что нарушаетъ изящный покой аристократическаго эпикурейства.

Таковы идеи, развиваемыя необыкновенно талантливо Полемъ Бурже въ его Космополис, и мы думаемъ, что он встртятъ,— врне, уже встртили,— очень большое сочувствіе въ значительной части аристократическаго общества Франціи и Италіи и даже въ кругахъ сильно разжившейся буржуазіи, лзущей, подобно барону Гафнеру, къ титуламъ и къ власти. И тамъ это понятно. Слишкомъ двадцать лтъ неуравновшенной до сихъ поръ политической и общественной жизни этихъ странъ утомили очень многихъ и заставляютъ не однихъ только родовитыхъ людей и капиталистовъ искать выхода изъ тревожнаго положенія, обусловливающаго въ извстной мр и т нравственные недуги, уврачевать которые французскій романистъ думаетъ столь удивительнымъ, на нашъ взглядъ, средствомъ. Для насъ же, болющихъ своими, совершенно иными, недугами, Космополисъ въ высшей степени интересенъ, какъ показатель нравственнаго состоянія круга людей, пресыщенныхъ богатствомъ и изнывающихъ отъ такого пресыщенія. Римъ тутъ, собственно, не при чемъ. Онъ нуженъ автору лишь въ качеств эффектной и оригинальной рамы для его блестящей картины. То же космополитическое общество, та же международная ‘золотая богема’ задыхается отъ роскоши и праздности во множеств подходящихъ для того городовъ Европы и принимаетъ свое недовольство за ‘болзнь вка’, совершенно забывая о народныхъ массахъ, живущихъ гд-то тамъ у себя по лачугамъ и грязнымъ конурамъ. И вотъ къ такому-то голодному, нищему народу Италіи какой-нибудь ‘разбойникъ’ Рибальта стоитъ неизмримо ближе, чмъ вс другія дйствующія лица романа… Этотъ ‘разбойникъ’ измышляетъ свои панацеи отъ бдъ и золъ, удручающихъ итальянскій народъ, и не виноватъ ‘грязный, дикій и злой мошенникъ’ въ томъ, что оказываются дикими придумываемыя имъ средства. Вольно же людямъ ‘высшей культуры’, потомкамъ папъ и дожей, представителямъ знатныхъ фамилій, обязаннымъ быть интеллигентною силой страны, прожигать свою безполезную жизнь по клубамъ, скачкамъ, игорнымъ домамъ, и къ своему родному народу относиться съ такимъ же космополитическимъ презрніемъ, съ какимъ Поль Бурже относится ковсмъ народамъ, выдляя изъ массъ только излюбленныхъ имъ князей, маркизовъ и графовъ. Того ‘врача’, на котораго указываетъ Монфанонъ, какъ на цлителя всхъ недуговъ, Италія давно знаетъ и врачеваніе его испытала въ эпоху тяжелаго кризиса 1848 г. Тогда и народъ поврилъ было въ цлительную силу главы католической церкви, Пія IX. Всмъ извстно, какъ лечилъ народъ этотъ римскій первосвященникъ изъ рода графовъ Мастаи-Ферретти и къ чему это леченіе привело Италію. Но время свое длаетъ и оказываетъ вліяніе даже на ‘незыблемый’ Ватиканъ. Папа Левъ XIII изъ богатой крестьянской семьи заговорилъ уже совсмъ другимъ языкомъ, чмъ его предшественники, и если продолжаетъ сидть добровольнымъ ‘узникомъ’, то, несомннно, въ угоду князьямъ и маркизамъ, и потому еще, что не хватаетъ у него смлости сказать ршительное слово, которое ему подсказывалъ кардиналъ Лавижери… Какія бы, однако, ни заговорилъ слова ‘непогршимый’ папа, имъ ни одна душа не лишенная здраваго разума, не повритъ потому, что не отъ вры въ ученіе Христа будутъ эти слова, а отъ хитрости и политики, пускаемыхъ въ ходъ ради цлей мірскихъ и своекорыстныхъ. Для того же, чтобы римскій первосвященникъ занялъ въ мір мсто, достойное преемника апостоловъ и сталъ врачевателемъ современныхъ недуговъ, необходимо ему самому уразумть великій смыслъ изреченія: ‘Врачу, исцлися самъ’.

Насколько симпатичны призывы Поля Бурже къ нравственно-религіозной жизни вообще, настолько же представляются намъ мелкими и узкими его собственныя идеи о религіи и нравственности, выраженныя въ роман Космополисъ необыкновенно умно и талантливо, въ образцово художественной форм. Но чмъ боле умно задуманъ романъ и чмъ боле талантливо онъ написанъ, тмъ сильне впечатлніе, производимое имъ на читателя, и тмъ серьезне вліяніе, имъ оказываемое на общество, будь то вліяніе доброе или вредное. Въ силу добра мы твердо вримъ, высказать же наше мнніе о клерикально-аристократической тенденціи этого произведенія мы сочли себя обязанными, предоставляя самимъ читателямъ ршить, кто въ данномъ случа ближе къ истин: Поль Бурже или мы, не раздляющіе его симпатій къ Ватикану и безвозвратно отжившимъ порядкамъ.

‘Русская Мысль’, кн. XII, 1892, кн. I, III, IV, 1893

КОСМОПОЛИСЪ.

I.Дилетантъ и врующій.

II.Начало одной драмы.

III.Болеславъ Горка.

IV.Ближайшая опасность.

VII.Лидія Майтлэндъ.

VIII.Дуэль.

IX.Альба Стено.

X.Одинаковое несчастье.

XI.Озеро Порто.

XII.Эпилогъ.

Читайте также: