Андрей Зарин
Андрей Зарин
Кошмар
Кошмар
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
—————————————————-
Кошмар, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1906
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Никогда Санин не чувствовал себя так хорошо, так вдохновенно настроенным, как в эти дни. Третий день он не выходил из дома, не видел людей и жил только образами героев своей повести и их жизнью.
И писалось так легко и свободно! Сложные сцены складывались сами собою, острые диалоги, горячие фразы срывались сами, образы стояли, как живые, и Санину казалось, что он на бумагу перекладывает свою душу. Окружающего мира для него не было. Он писал, перечитывал и снова писал, одинокий в своей крошечной квартирке.
И вдруг течение его мыслей прервал резкий звонок, раз, два, три!
Санин с неудовольствием отложил перо, встал от стола и только тут заметил, что на дворе уже стемнело. Он перешел крошечную гостиную, вошел в темную переднюю и отворил дверь.
В тот же миг молодая девушка порывисто бросилась к нему, схватила его за руки и бессвязно заговорила.
— Виталий Сергеевич, вы один! Барин, милый, помогите! Что мне делать? Его нет… где он?.. Поедемте…
Санин сначала растерялся, потом ничего не понял. Он отстранил девушку, запер дверь, и обратился к ней с ласковым укором:
— Что это вы, Аня, как безумная? Что с вами? Пройдемте! — и не мог удержаться от укора, — вы мне сильно помешали…
— Ах, если бы вы знали! — истерично повторяла она, — если бы вы знали…
Санин прошел в кабинет, методически зажег лампу и сел в кресло.
— Ну, что у вас?
Перед ним стояла высокая, стройная брюнетка в барашковой шапке и драповом пальто с меховым воротником. Милое, круглое лицо её с вздернутым носом выражало неподдельный ужас. Прекрасные, огромные глаза горели сухим блеском.
Санин искренно любил эту девушку.
Раз в месяц она приходила к нему делать папиросы и пробывала у него целый день, свободно и без умолку говоря, в то время как пальцы её быстро и искусно набивали табаком и отбрасывали сделанные папиросы.
Санин знал всю её жизнь, со всеми подробностями. У неё были старуха мать и брат, отбывавший срок службы в егерском полку.
Когда она поступила на табачную фабрику, ее стал преследовать мастер, добиваясь любви. Она бы совсем пропала, если бы не приказчик из магазина Дурунча, принявший в ней участие. Он порекомендовал ее нескольким покупателям как ловкую папиросницу, и теперь она жила только частными заказами, оставив фабрику.
Этим летом она встретила на гулянье в Таврическом саду бравого парня, Григория Пурвиса, и они полюбили друг друга. С детским восторгом передавала она Санину свои девические тайны и грезы. Григории Пурвис заходил за нею, и Санин познакомился с ним. Он оказался слесарем на заводе и получал хорошие деньги. Санин любовался на них, и их молодое счастье согревало его усталое сердце.
Что же теперь с этой веселой Аней?
Он только что вгляделся в её искаженное лицо и почти испугался за нее.
— Скажите же толком, Аня, что случилось? — повторил он.
Она с отчаяньем хлопнула руками по коленям.
— И вы ничего не знаете! Вы сидите здесь и пишете свои рассказы, а что там, вокруг, — не знаете?!
Он с улыбкою покачал головой.
— Но для чего же вы живете? — воскликнула она, — ах, я только трачу время! Идемте же! — и она схватила Санина за плечо, как власть имеющая.
— Куда? Зачем? — спросил Санин,
— Его искать, Гришу! Да неужели вы ничего, ничего не знаете?
Он опять покачал головою, а она уже быстро, бессвязно говорила.
— Все, решительно все оставили работу. Нельзя работать, когда за целый день труда едва можно быть сытым! — Это говорил Гриша. И все бросили. А сегодня пошли к царю. Все, все… просить царя о защите, а в них стреляли!.. И там он… Гриша, её Гриша!.. Она ждала его до вечера, и его нет. Иные вернулись, а его нет. Может он ранен, может убит! Его надо искать в больницах.
— Я не могу одна! — окончила она уже всхлипывая, — барин, милый, поедем!..
Санин сидел неподвижно. Мысли вихрем кружились его голове.
Там совершались такие события, а он ничего не знал, он — который должен быть нервом общества…
Он быстро вскочил на ноги и бросился в спальную.
— Сейчас, Аня! — торопливо произнес он, — сию секунду! Только переоденусь и деньги… Сейчас!..
Небывалое движенье царило на улицах. Люди двигались густыми толпами, по всем направлениям шли отряды солдат, проезжали казаки и драгуны.
На иных углах и перекрестках горели бивачные костры и подле них грелись солдаты, завернутые в башлыки, и пламя костров кровавыми бликами скользило по стволам составленных ружей.
— Сюда! Сперва в Мариинскую! Стой! — крикнула Аня извозчику и рванулась из саней.
Санин машинально пошел за ней следом.
У ворот толпилась кучка народа. Сторож в огромном тулупе впускал и выпускал одинокие, мрачные фигуры.
— Здесь есть раненые? — раздался голос Ани.
— Есть, болезная, — ответил из толпы чей-то голос, — где их нету.
Сторож пропустил их и сказал:
— Вон фонарь! Туда и идите!
Аня почти побежала по двору. Санин шел за нею следом.
В тесной комнате толпились люди.
Бойкий фельдшер сообщал сведения.
— Тебе кого? Максима Прохорова? Есть! Иди в палату нумер третий. Вам что?
— Григория Пурвиса… слесарь — замирающим голосом произнесла Аня.
Санин замер, пока фельдшер водил корявым пальцем по длинному списку имен.
— Нет — ответил он наконец отрывисто и прибавил: — поглядите в покойницкой!
Санин вздрогнул. Аня судорожно вцепилась в рукав его шубы и заговорила.
— Где, где? Куда?
— Там укажут.
Санин вывел ее и повел по узким мосткам следом за другими идущими людьми.
И было что-то жуткое в веренице людей, безмолвно двигавшихся по едва освещенному двору. Над низкой дверью каменной часовни уныло качался фонарь. Люди входили в дверь и выходили.
Аня вырвала руку и вбежала в часовню, Санин медленно вошел за нею и остановился на пороге.
На широких столах лежали недвижные люди, иные в пальто, иные в шубах, иные в разодранных блузах.
Санину мелькнула форменная тужурка. Бледное молодое лицо и струя крови, окрасившая щеку.
Несколько человек бродили между столами, наклонялись над трупами и снова шли дальше,
Аня вернулась,
— Его нет. Поедем!
И Санина не удивил её властный тон, её простота, с которой она взяла его под руку.
Они вышли.
И опять то же.
Взволнованные толпы народа, солдаты, конные разъезды, бивачные огни, растерянные люди у ворот больниц, равнодушный фельдшер и торжественная тишина мертвецкой.
Сон или наяву?
Что-то порвалось в душе Санина, билось, трепетало и не находило себе опоры.
Дальше. Еще и еще.
И вдруг этот полусон прорезал крик Ани:
— Он! Вот, вот! О, Господи! Гриша, милый, хороший!..
Санин рванулся вперед. Девушка приникла к трупу и билась над ним и причитала.
Григорий Пурвис лежал с тихой улыбкою на бескровных губах.
Санин охватил девушку и повлек на чистый воздух.
— Успокойся, Аня, — говорил он ей, как сестре, — мы его возьмем. Мы его похороним. Он — там! Он — святой! Я похлопочу, Аня. Теперь домой! Ты где живешь?
И он усадил ее на извозчика, обнял ее с нежностью брата и, толкнув извозчика, снова сказал:
— Все от Бога, Аня! Ты где живешь?..
И опять те же улицы, тот же кошмар…
Поддерживая девушку, Санин поднимался по темной, грязной лестнице, с железными перилами, слабо освещенной электрическими лампочками и из-за всех дверей до него доносился смутный гул, как ропот далёкого прибоя.
Он толкнул ногою дверь, и его окутал вырвавшийся из сеней белый пар, полный удушливого смрада тесного жилья.
— Кто там? — послышался голос, и Санин вздрогнул.
— Здесь живет Анна Смурова? — спросил он.
— Анна! Это моя…
В узкий, сырой коридор вышла согнутая высокая старуха и не окончила фразы.
— Что с ней? — воскликнула она, — ее убили? Что?
И она охватила дочь руками.
Убили жениха её, — тихо ответил Санин.
— Гришу?! Аня, бедная моя девочка, — старуха, дрожа, ввела дочь в комнату, освещенную жестяной керосиновой лампой.
В коридор вышли полуодетые люди. Высокий, бледный мужчина поднял над головой сжатые кулаки, молодая девушка засмеялась несмолкаемым, звонким смехом. Старый, согнутый старик зашамкал.
— Так всегда будет! Там шла! Я говорил… Да! 10 лет тому назад, на Бельгийском…
— Замолчи! — закричал высокий мужчина, — старый ворон!
Санин сел у соснового стола на табурет и сидел недвижно, без мысли, без чувства. Перед ним стоял дешевый комодик, покрытый вязаной скатертью, и на нем — зеркало, и тут же на стенке, в рамке из раковин, портрет убитого.
На кровати сидела неподвижная Аня. Мать сняла с неё пальто и шапку, и теперь она осталась в темной юбке и красной кофточке, подпоясанной ременным кушаком. Веселое лицо было бледно и тупо, искрящиеся глаза потухли, стройная фигура согнулась, и она сидела, недвижно уставившись глазами в одну точку, зажав руки в коленях.
Время шло. Санин и Аня сидели недвижно, а старуха то сновала по комнате, то садилась подле осиротевшей девушки и говорила без умолку:
— Вот, вот… экое горе! И ведь только что хотели венчаться, — по весне и свадьба! Я узнала вас. Вы тот господин, у которого Анюта работает. Пошли вам Бог здоровья! Она прямо к вам побежала. Крикнула — ‘не могу’! и убежала. Пришёл Рыбаков, потом Гаврилов, весь в крови. Бьют, говорит, свои своих, — Господи, грех какой! Вчерась был. Веселый такой! Заживем, говорит. Она чуяла, просила его: не иди! Так нет, нельзя, говорит, все идут… Ну и пошел. Вот! Господи! Анюта, милая, ты ляг, барин ничего. Ты одетая! Хоть бы заплакала!..
Санин сидел, не слыша её слов, ничего не видя вокруг. Он словно отупел, и что-то оторванное в душе его металось и не находило опоры.
А время шло. Гудели вокруг голоса, потом смолкли и сменились храпом, а потом опять зашумела жизнь, и пламя лампы побледнело и стало оранжевым, а лица старухи и Ани стали походить на лицо лежащего в покойницкой Григория.
Вдруг дверь в комнату тихо приотворилась, и в нее сперва просунулась круглая голова с коротко остриженными волосами, потом воротник с галунами и, наконец, фигура рослого, здорового солдата,
— Маменька, здравствуйте! — произнес он и остановился, в нерешимости увидев незнакомого господина и убитую горем сестру.
Но та как будто очнулась и в один миг выпрямилась и вскочила, словно от электрического удара.
Глаза её снова засверкали, но теперь злым, сухим блеском. Руки вытянулись, как стальные пружины, и она порывисто шагнула к брату, который испуганно отодвинулся к двери.
— Ты? — закричала Аня, — ты здесь? Григорий убит, слышишь, убит! Тобой, Вами! Вон! Будь ты прок…
— Анюта! — закричала мать,
Санин встал. Солдат растерянно улыбался.
— Не брат он мне! Вон, вон! Прокля…
И она упала на пол и забилась в судорожных рыданиях.
Санин ездил в больницу, едва выпросил труп и уговорился с гробовщиком.
Разбитый, он вернулся домой и едва вошел в кабинет, как ему метнулись в глаза листы исписанной бумаги.
Его повесть, которой он жил последние дни. Повесть обманутой любви, решение хитрой проблемы отношения полов…
Он криво усмехнулся.
Поблекли краски, потухли образы. Как жалка и ничтожна вся эта повесть перед повестью жизни! И к чему она?
И не стыдно ли в эти дни писать жалкие, ничтожные вещи, с этими героями — лилипутами, с этими похотями сытых людей? И к чему его дар, его перо и сила изобразительности?
Будь они прокляты!
Он нервно собрал исписанные листы и стал рвать их на мелкие клочья, а потом упал ничком на постель и замер.
Кругом было тихо.
Жизнь, казалось, умерла, а он чувствовал, что она здесь, в нем, но утрачена руководящая нить, и в душе его бьется и трепещет что-то оторванное, и не может найти себе опоры…
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’, No 2, 1906 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.