Корсар, Байрон Джордж Гордон, Год: 1825 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

Корсаръ.

Изъ сочиненія Лорда Бейрона.

. . . . . .nessun maggior dolore,
Chericordarsi del tempo felice
Nella miseria…
Dante.

Пснь первая.

‘Когда мы плывемъ по скачущимъ волнамъ лазореваго моря, наши души и мысли, какъ оно, свободны. Наши владнія, наше отечество везд, гд дуютъ втры и пнятся волны. Океанъ наше царство: оно не иметъ предловъ. Нашъ флагъ есть скипетръ, коему вс народы повинуются. Въ нашей бурной жизни, мы съ одинакимъ веселіемъ переходимъ отъ труда къ покою, и отъ покоя къ труду. Кто въ состояніи изобразишь счастье такой богатой перемнами жизни? Неужели ты, изнженныя рабъ роскоши, изнемогающій отъ одного рева сердитыхъ валовъ? Или ты, спсивый богачъ, погруженный въ праздность и сладострастіе, ты, для котораго сонъ не сладокъ и удовольствіе не наслажденіе. Нтъ, это лучше исполнитъ отважный смертный, поврившій богатства свои неврному морю. Ему извстны біеніе сердца и восторги моряковъ, которые цлую жизнь браздятъ безпредльную водяную равнину. Пусть онъ скажетъ, какъ мы радуемся близкому сраженію! Извстно, съ какою пылкостью бросаемся мы въ опасности, отъ коихъ бжитъ робкій. Какъ ужасающія малодушныхъ препятствія, пробуждаютъ въ нашихъ душахъ бодрость и отвагу!

‘Смерть не страшна для насъ, особливо, если мы гибнемъ вмст съ нашими противниками. Смерть не печальне скучной праздности. Пусть ее придетъ, когда захочетъ: мы спшимъ наслаждаться жизнію, если надобно ее покинуть, то какая нужда, кто насъ разлучитъ, болзнь, или битва? Пусть тотъ, кому пріятна старость, бредетъ на костыляхъ къ смертному одру своему, пусть долго на немъ томится, задыхаясь и приковавъ къ изголовью дряхлую свою голову. Мы лучше любимъ спать на зеленой мурав, нежели на лихорадочной постел. Между тмъ, какъ изнемогающій старецъ съ продолжительнымъ трудомъ снимаетъ съ себя ноту жизни, мы свою весело и въ мигъ съ плечь сбрасываемъ. Пусть онъ хвалится тсною урною и млочнымъ памятникомъ, ихъ воздвигнутъ ему но смерти его т, которые въ жизни его ненавидли. Мало слезъ проливаютъ о насъ, за то он искренны. Наша могила подъ валами океана — и товарищи горюютъ о насъ за дружескимъ пиршествомъ: кубокъ осушается въ наше воспоминаніе. Короткая надгробная похвала не забыта въ день опасности, когда оставшіеся въ живыхъ побдители длятъ добычу и съ нжнымъ сожалніемъ, написаннымъ на ихъ печальныхъ лицахъ, восклицаютъ, какое бы это было радостное мгновеніе для храбрыхъ нашихъ братій, погибшихъ въ сраженіи!’

II.

Такъ пли морскіе разбойники, сидя вокругъ сторожеваго огня на своемъ остров. Пронзительные ихъ голоса раздавались вдоль берега, и пріятно ласкали ухо, столь же дикое, какъ эхо утесовъ.

Корсары лежали толпами на жлтомъ песк, одни играли, другіе пили, третьи разговаривали, или оправляли оружіе, и безъ содроганія передавали другъ другу сабли, съ запекшеюся на нихъ кровью. Въ гавани конопатили шлюбки, ставили мачты, натягивали снасти. Еще дале, иные бродили задумавшись по берегу, иные ставили силки птицамъ, иные сушили на солнц влажный неводъ и посматривали на море. Каждое облачко казалось ммъ парусомъ, они съ жаднымъ любопытствомъ въ него всматривались. Другіе разсказывали объ опасностяхъ минувшей ночи, и спрашивали: скоро ли еще попадется корабль въ наши руки? о томъ же, гд они найдутъ его, они мало заботятся, это дло ихъ Атамана. Ихъ должность въ томъ, чтобъ никогда не сомнваться въ его успх. Но кто ихъ Атаманъ? имя его повсюду извстно и страшно, для нихъ этаго довольно.

Онъ бываетъ въ ихъ обществ только тогда, когда ими предводительствуетъ, онъ говоритъ мало, но глазъ его проницателенъ, рука врна. Онъ не длитъ съ ними веселыхъ пиршествъ, но его угрюмость охотно ему прощается за его побды. Никогда кубокъ не пнится для него виномъ багрянымъ, чаша съ виномъ не прикасается къ его устамъ. Самые грубые воины находятъ обдъ его слишкомъ постнымъ: черный хлбъ, зелень, изрдка плоды — вотъ его яствы, въ которыхъ и самый строгій отшельникъ себ не отказываетъ. Воздерживаясь отъ грубыхъ чувственныхъ наслажденій, онъ укрплялъ духъ свой суровою жизнію.

‘Плывите къ берегу!’ — и плывутъ. ‘Готовтесь къ битв!’ — и сабли обнажены.— ‘За мною!’ — и непріятель опрокинутъ. Столь кратки его появлнія, столь быстра ршимость: вс повинуются, рдкіе спрашиваютъ: за чмъ, и обыкновенно получаютъ въ отвтъ одно слово, одинъ взоръ гнвный или презрительный, всего же чаще остаются безъ отвта.

III.

‘Парусъ! парусъ!’ восклицаютъ корсары — и надются, что это добыча!— Какого цвта флагъ? какого государства? что говоритъ телескопъ? это не добыча! по крайней мр, это корабль дружественный: красный флагъ разввается по вол зефира. Да ветъ ему попутный втеръ, это одно изъ нашихъ судовъ, оно плыветъ прямо на насъ. О, еслибъ пристало оно прежде ночи! Вотъ уже оно окружило мысъ, вошло въ заливъ, смотрите, какъ горделиво разскаетъ оно пнистую влагу, какъ величавъ и красивъ ходъ его! Оно летитъ на всхъ парусахъ! никогда не распускались они для бгства отъ непріятеля! Корабль мчится по влажной Стихіи, какъ будто существо одушевленное, и, кажется, презираетъ клубящіяся Волны. Кто не Полетитъ прошивъ громовъ и бурь, чтобъ заслужить улыбку Начальника сей пловучей Крпости?

IV.

Паруса подобраны, канатъ съ шумомъ опускается по борту корабля, колеблемаго тяжестью якоря: онъ сталъ. Праздные зрители видятъ, что спускаютъ лодку, она уже на вод, пловцы гребутъ дружно — и носъ е съ шумомъ разгребая песокъ, тихо привалилъ къ берегу. Раздались клики радости: другъ друга обнимаютъ, привтствуютъ, пожимаютъ руки, улыбаются, распрашиваютъ: сердце общаетъ имъ праздникъ.

Въ мигъ новость распространилась, толпа густетъ, гулъ разговоровъ сливается съ восклицаніями восторга, сладкіе голоса женщинъ показываютъ безпокойство, имена друга, мужа, возлюбленнаго, безпрестанно повторяются.

‘Живы ли они? мы не спрашиваемъ, побдили ли? но увидимъ ли ихъ? услышимъ ли? О, безъ сомннія, они были храбры въ борьб съ валами, въ пылу битвы. Но живы ли еще? бгите обрадовать насъ нечаяннымъ возвращеніемъ, облобызайте насъ, разсйте наше безпокойство!—

VI.

— ‘Гд Атаманъ? мы имемъ къ нему письмо и боимся, что радость нашихъ будетъ кратковременна, но она услаждаетъ сердце, ибо искренна. Пойдемъ! Жуанъ, веди насъ къ Атаману. Исполнивъ должность, мы возвратимся длить съ вами Веселіе.

Они идутъ на гору, къ подзорной башн, но тропинк въ Скал вырубленной. Тамъ растутъ колючіе кустарники и дикіе злаки. Серебряные ключи разливаютъ прохладу, и журчащіе ручьи, съ пною вырвавшіеся изъ гранитной темницы, предлагаютъ холодную влагу для утоленія жажды. Восходя съ утеса на утесъ, они пришли. Кто сей пустынный житель, стоящій подл пещеры и неподвижно смотрящій на море? Задумчиво склонилъ онъ голову на рукоять сабли, которая не всегда служитъ терпливою опорою его десниц. ‘Это онъ, это Конрадъ, онъ часто сюда уклоняется. Жуанъ, доложи о насъ. Онъ осматриваетъ корабль, скажи ему, что мы привезли ему нетерпящія отсрочки извстія. Мы не смемъ подойти къ нему, ты знаешь, какъ онъ бываетъ недоволенъ, Когда кто-нибудь войдетъ къ нему безъ приказанія.’

VII.

Жуанъ подходитъ и докладываетъ. Ни слова въ отвтъ, мановеніемъ руки онъ изъявилъ ему свою волю. Жуанъ зоветъ товарищей. Конрадъ холодно отвчаетъ на ихъ привтствіе — и ни слова., вотъ письмо, — говорятъ они — отъ Греческаго шпіона, который всегда предувдомляетъ насъ о близкой опасности, или о добыч. Что бы ни содержалось въ немъ, мы за долгъ поставляемъ сказать, что . . . . . . . . ‘молчать! молчать!’ повелительно воскликнулъ Конрадъ — и они, удивленные, смшанные, отступили, шепотомъ объясняли другъ другу свои опасенія, и хотли отгадать содержаніе письма по глазамъ Атамана, но онъ, какъ будто* бы узнавъ ихъ намреніе, отъ нихъ отворотился. Можетъ быть, изъ гордости, а можетъ быть, и по необходимости желалъ онъ скрыть отъ нихъ дйствіе, которое произведетъ на него полученное имъ извстіе.

‘Мою записную книжку, Жуанъ! … гд Гонзальвъ?’ — На корабл, въ гавани.— ‘Пусть онъ тамъ останется: отнеси ему мое приказаніе. А вы, ступайте въ свои мста, будьте готовы сопровождать меня, ныншнюю ночь я буду вами предводительствовать.’ — Ныншнюю ночь?..— при захожденіи солнца, береговой втеръ подуетъ прежде вечера. Жуанъ, приготовь мое оружіе, мой плащь, черезъ часъ мы пустимся въ море. Возьми свой рогъ, вычисти мое ружье, наточи саблю, отдай слсарю поправить рукоятку. Ею владть не ловко, въ послднемъ сраженіи, она утомила мн руку больше, чмъ непріятели.

‘Строго смотри, чтобъ встовая пушка вовремя подала знакъ къ отплытію. Не опоздай, черезъ часъ ровно!’

VIII.

Они повинуются и поспшно готовятся къ новымъ морскимъ опасностямъ, однако не ропщутъ. Самъ Конрадъ предводительствуетъ! кто осмлится противорчить, раздумывать? сей человкъ, окруженный пустынею и таинственностью, рдко улыбающійся и еще рже вздыхающій, сей человкъ, котораго имя приводитъ въ робость самыхъ отважныхъ и заставляетъ блднть ихъ загорлыя лица, уметъ владть ихъ душами съ тмъ превосходствомъ, которое ослпляетъ, увлекаетъ и заставляетъ дрожать людей обыкновенныхъ.

Въ чемъ же состоитъ сей талисманъ, которому повинуется, завидуетъ и не сметъ противиться народъ своевольный? Это власть мысли, очарованіе души: власть, въ начал пріобртенная успхами и сохраняемая искуствомъ и хитростью. Сія сила, произвольно управляетъ слабодушными, она употребляетъ ихъ собственныя руки, какъ орудія, тогда, какъ они сего совсмъ не подозрваютъ, она присвоиваетъ себ ихъ лучшіе подвиги.

IX.

Отличенъ отъ древнихъ Героевъ, дйствовавшихъ какъ демоны, но красотою подобныхъ богамъ безсмертнымъ, Конрадъ не имлъ въ чертахъ своихъ ничего разительнаго. Хотя огненные глаза его отнялись черными бровями, но онъ не могъ равняться съ Геркулесомъ силою, ростъ его не показывалъ великана, однако, всматриваясь въ него внимательно, можно было замтить что-то ускользавшее отъ взоровъ черни, что-то непостижимое, повелвающее имть къ нему почтеніе. Щеки е,о загорли отъ солнца, широкое и блдное чело оснялось густыми черными кудрями. Хотя голосъ его былъ пріятенъ и осанка спокойна, но движеніе устъ обнаруживало гордыню, которую скрывалъ онъ съ большимъ тщаніемъ, казалось, что ему очень бы хотлось не совсмъ быть открыту. Воздымающіяся брови, перемняющаяся краска въ лиц, изумляли и смшивали тхъ, которые къ нему приближались. Казалось, что въ этой мрачной душ скрывался потаенный ужасъ и чувства, которыя отгадать не было возможности. Кто бы отважился привесть въ ясность свое подозрніе? Его строгій взглядъ въ одинъ мигъ приведетъ въ замшательство того, кто осмлится смотрть на него слишкомъ пристально. Немногіе выдержатъ неподвижность сего прозорливаго взгляда. Когда пытливый взоръ, желая проникнуть въ его душу, наблюдаетъ движенія лица его: онъ въ минуту отгадываетъ намреніе наблюдателя и, угрожая открыть собственныя его мысли, заставляетъ его принять оборонительное положеніе и отречься отъ своихъ изысканій.

Въ минуты гнва, онъ улыбался, какъ дьяволъ — и возбуждалъ страхъ и ярость. Куда простиралъ онъ гнвную руку — тамъ надежда исчезала, — и жалость со вздохомъ удалялась. {Нтъ сомннія, что Лордъ Бейронъ хотлъ изобразить здсь характеръ Наполеона.}

Знаки дурной мысли слегка наружу выказываются, ея впечатлніе внутри души глубоко. Любовь не въ силахъ скрыть своихъ чувствъ, ненависть, честолюбіе, измна обличаютъ себя горькою улыбкою. Легкое движеніе устъ, тонкая блдность на лиц того, кмъ они властвуютъ — суть единственные признаки сильныхъ страстей. Чтобъ сдлать справедливое понятіе и судить о нихъ — надобно ихъ видть, не будучи видимымъ. Тогда-то вы замтите скорые шаги, глаза поднятые къ небу, безмолвіе отчаянія, которое встрепенувшись подслушиваетъ, тогда черты лица выражаютъ движенія сердца, котораго страданія, выказываясь вн, въ то же время грызутъ и внутренность. Судороги отъ напряженія побдить боль, оледняющій холодъ, или пожирающій пламень, поперемнно являютъ чело его: или въ сильномъ жару, или въ совершенномъ оцпненіи.

Благопріятная минута для наблюденій надъ дутою того, кого узнать вы любопытствуете, но достанетъ ли у васъ смлости? Наблюдайте его въ часы успокоенія, замтьте, какъ память ненавистныхъ годовъ раздираетъ его опустошенное сердце, но кто извдалъ, кто извдаетъ свободный ходъ скрытныхъ мыслей такого человка?

XI.

Природа не назначала Конрада быть Атаманомъ разбойниковъ. Его душа перемнилась прежде, нежели онъ объявилъ войну людямъ и отступилъ отъ Бога. Ему извстно, что онъ ненавидимъ, но онъ требуетъ не преданности, а страха и повиновенія. Одинокій, свирпый и чудный, онъ довольствуется тмъ, что имя его грозно, что онъ изумляетъ своими подвигами. Т, которые боятся, не смютъ презирать его.

Человкъ попираетъ ногами слабаго червя, но не вдругъ ршается разбудить змю ядовитую. Пусть червь приподнимаетъ голову, онъ не сметъ отмстить. Лютая змя умираетъ, но прежде ранитъ врага своего. Ее легче раздавить, нежели побдить, у нее всегда остается столько силъ, чтобъ ужалить.

XII.

Нтъ человка совершенно злаго. Въ Конрадовой душ царствовало живое чувство — и онъ не могъ его вырвать. Онъ нердко съ улыбкою жалости смотрлъ на слабодушныхъ, которыми овладла страсть ребячества и сумасшествія, и, между тмъ, самъ былъ рабомъ-любви. Такъ! онъ зналъ любовь чистую и недлимую. Каждый день встрчались ему прекрасныя невольницы, равнодушный, онъ не искалъ и не убгалъ ихъ. Сотни женщинъ томились въ невол на остров разбойниковъ: ни одна невидала его слабымъ. Такъ! если нжность искушеніями испытанная, если чувствованіе усиленное несчастіемъ, ни временемъ, ни разлукой не охлажденное, достойны сего имени: то это любовь! Обманутыя надежды, опрокинутые замыслы, печаль неудачи, все разсивалось, одною улыбкою его возлюбленной. При ней, буря гнва его утихала и мученіе не могло вырвать ни одной жалобы. Онъ боялся перелить въ ея сердце свои горести, и умлъ казаться веселымъ и спокойнымъ. Ничто не могло уменьшить его нжность, поколебать его привязанность. Если это любовь, то Конрадъ любилъ. Онъ былъ преступникъ, достойный казни, но любовь его чиста.— Сіе могущественное чувство, котораго и злодйство не потушило, пережило вс добродтели.

XIII.

Конрадъ проводилъ глазами своихъ воиновъ съ перваго поворота въ долину.

‘Чудная новость!’ вскричалъ онъ, ‘я тысячу разъ кидался въ опасности, отъ чего же теперешняя кажется мн послднею? Нтъ! предчувствіе не сдлаетъ меня робкимъ, я покажу себя достойнымъ вождемъ своимъ товарищамъ. Если безумно идти на встрчу смерти: то мн кажется, еще безумне дожидаться ея прихода. Если счастье улыбнется моему предпріятію, то много слезъ прольется на похоронахъ моихъ. Пускай мои враги спятъ безмятежно, пусть летаютъ надъ ними тихія сновиднія. Никогда еще утро не пробуждало ихъ такимъ яркимъ сіяніемъ, какое готовлю я въ эту ночь симъ мстителямъ морей. Стану ждать попутнаго втра!…. пойдемъ проститься съ Медорою… какое бремя лежитъ у меня на сердц? предохранимъ ея сердце. Я былъ храбръ, но тщетно гордишься такимъ качествомъ, которое дано въ удлъ всмъ существамъ одушевленнымъ. Послднее наскомое, у котораго хотятъ отнять добычу, грозитъ жаломъ. Меня ожидаетъ слава благороднйшая, я покажу, какъ малое число храбрыхъ одолваетъ многочисленныя полчища непріятелей. Часто въ битвахъ утоляли мы кровью пламенную жажду славы……. успхъ повсюду мн сопутствовалъ. Сего дня……. нтъ средины! побда, или гибель! но не смерть меня тревожитъ, я веду своихъ товарищей въ такое мсто, откуда бгство невозможно.

‘Досел я мало занимался своей судьбою, гордость моя возстаетъ противъ мысли, употребить коварство. Могу ли ожидать успховъ отъ моего искуства и хитрости? неужели надобно въ одинъ разъ отваживать и власть и жизнь? неумолимая судьба!… увы! обвиняй свое безуміе, а не судьбу: она еще можетъ спасти тебя, для нее никогда не поздно!’

XIV.

Такимъ образомъ Конрадъ бесдовалъ самъ съ собою, пока не достигъ вершины горы, на которой воздвигнута его башня. Очарованный сладкимъ голосомъ поющей Медоры, онъ остановился. Сіи пріятные звуки неслись съ полуотвореннаго балкона. Конрадъ слушаетъ съ жадностью — и не можетъ наслушаться.

‘Моя милая тайна глубоко схоронена къ душ моей: она выходитъ изъ нее только тогда, когда трепетаніе моего сердца отвчаетъ біенію твоего: чаще тоскуетъ оно въ одиночеств.

‘Мой пламень, подобенъ неугасимому огню надгробной лампады, которой также мерцаніе скрыто отъ глазъ людскихъ. Его лучи слабы, но ихъ не загаситъ холодная мгла отчаянія.

‘Не забудь меня, проходя мимо моей могилы, вспомни о той, которой прахъ лежишь подъ симъ дерномъ. Сердце мое не перенесетъ твоего забвенія.

‘Услышь послдніе звуки умирающей. Добродтель не запрещаетъ оплакивать мертвыхъ. Исполни мою послднюю волю: подари меня слезою, первою и послднею наградою за любовь мою.’

Конрадъ взбжалъ на крыльцо — и черезъ темный переходъ, вступилъ въ комнату, въ самую ту минуту, какъ Медора кончила пніе.

‘Твой романсъ печаленъ, милая!’ — сказалъ онъ ей.— ‘Разв могу я пть веселыя псни, когда другъ мой въ отсутствіи? он отголосокъ души моей. Каждый звукъ долженъ быть съ нею въ согласіи, этому иначе быть не льзя, сердце бы мое заговорило, еслибъ уста молчали. Сколько безсонныхъ ночей провела я на вдовьей моей постел. Въ страх, самый тихій втерокъ казался мн бурею, онъ едва надувалъ паруса, а въ ушахъ моихъ раздавался ревъ урагана, жужжаніе зефира казалось мн гробовымъ стономъ надъ погибшимъ въ волнахъ моимъ возлюбленнымъ. Часто въ смятеніи бжала я воспламенять огни маяка, боясь, чтобъ они не потухли отъ небрежности другой руки, не столько теб преданной.

‘Сколько часовъ провела я, наблюдая безпокойными глазами звзды небесныя! заря загоралась, а тебя еще со мною не было. Береговый втеръ оледнялъ мое сердце. Утро начиналось печально для тусклыхъ глазъ, устремленныхъ на море. Не смотря на мои слезы, на призывъ любви моей, ни одинъ корабль не показывался. Наступалъ полдень. Съ восторгомъ привтствовала я мачту, вдалек посреди валовъ мною усмотрнную. Корабль приплывалъ и уплывалъ, другой приближался и удалялся, наконецъ, третій это былъ твой корабль. Скоро ли кончатся дни столь тяжкіе? Когда ршишься ты, милый другъ, бросить вс заботы и вкушать подл меня покой и счастіе? Разв мало у тебя сокровищь? Разв мало въ свт убжищь пріятне здшняго, гд бы ты могъ бросить кочевую жизнь свою! Не за себя я страшуся, за твою жизнь, въ-тысячу разъ для меня драгоцннйшую. За чмъ убгать любви и дышать только войною? Кто можетъ принудить твое нжное, чувствительное сердце, поступать вопреки природ и ея сладчайшимъ склонностямъ? ‘ —

‘Признаюсь, сердце мое давно перемнилось. Попираемый ногами, какъ презрнный червякъ, я отмстилъ какъ змя. Твоя любовь есть моя единственная отрада на земл. Ни одного луча надежды не блещетъ для меня на неб: нтъ прощенія!…. Все мое счастье въ твоей любви, Медора! Минувшее ручается теб за будущее. Еще одно усиліе…. черезъ часъ я ду, однако не надолго.’

— ‘Черезъ часъ! мое сердце это предчувствовало. Такъ разсдаются лучшія мечты мои о блаженств. Черезъ часъ! но нтъ, это быть не можетъ. Одно изъ твоихъ судовъ только-что вошло въ гавань, другое еще въ мор. Пловцамъ нуженъ отдыхъ, другъ мой, ты смется моей слабости, желаешь испытать мое сердце. Перестань играть моею печалью, эта шутка слиткомъ горька. Поспши лучше раздлить ужинъ, моими руками приготовленный. Какъ мн пріятно заботишься о твоихъ умренныхъ яствахъ! Посмотри, я нарвала самыхъ лучшихъ плодовъ, и когда колебалась въ выбор, то срывала прекраснйшіе. Три раза обошла я вокругъ холма, чтобъ почерпнуть самой студеной воды. Сего дня вечеромъ твой шербетъ будетъ вкусне, нежели когда-нибудь. Смотри, какъ онъ кипитъ въ этомъ фарфоровомъ сосуд. Сокъ гроздій никогда не щекочетъ вкуса, не веселитъ твоего сердца, ты чуждается вина больше, нежели самый набожный Мусульманинъ. Я не упрекаю тебя, мн мило твое воздержаніе. Пойдемъ, столъ готовъ, наша серебряная лампа не заржаветъ отъ сыраго Сироко, мои женщины будутъ пть и плясать для твоего увеселенія. Теб пріятны звуки моей гитары: я истощу все свое искуство, чтобъ очаровать тебя плнительными пснями, или, если хочешь, станемъ читать въ Аріост любовь злополучной Олимпіи. Ты будешь преступне, чмъ измнникъ, погубившій сію несчастную, если въ эту минуту меня оставишь, преступне, нежели….. ты улыбался, смотря при ясномъ неб на Аріаднинъ островъ…. и я часто любовалась имъ съ высоты нашихъ утесовъ, и забывая страхъ будущаго, весело говаривала сама себ: такъ оставитъ меня Конрадъ и не возвратится…. ты слаще меня обманывалъ, ты возвращался.’

— — ‘Врь, нжный другъ, Конрадъ всегда возвратится: всегда, пока онъ дышешъ, пока остается въ немъ искра надежды, но часъ отъзда быстро наступаетъ, не спрашивай, куда и за чмъ я ду. Это не поможетъ, ибо все кончится словомъ: прости! ахъ, еслибъ дозволяло время, я бы все открылъ теб… но не бойся, враги наши не опасны, многочисленнйшая стража будетъ оберегать островъ, удвоитъ осторожность и въ состояніи выдержать долговременную осаду. Ты не одна остается, ты окружена подругами. Увряю тебя, что мы скоро увидимся, — я спшу обезпечить себя, чтобы, возвратясь, безопасно наслаждаться мирнымъ счастіемъ….. но рогъ звучитъ…. прощай.’

Медора встаетъ, бросается въ его объятія, скрываетъ лице свое на его груди, сердце ея возлюбленнаго подавлено тяжестью…. она не сметъ поднять прекрасныхъ глазъ своихъ….. не можетъ плакать, ея волосы безпорядочно разбросаны по плечамъ, Конрадъ чувствуетъ, что ея сердце едва бьется, что оно окаменло отъ нестерпимой горести. Онъ относитъ ее на постелю, стоитъ надъ нею, какъ будто въ послдній разъ, содрогается, чувствуетъ, что она привязываетъ его къ жизни, цлуетъ охолодвшее чело ея…… обернулся…. ушелъ.

XV.

‘Онъ ушелъ!’ — вскричала Медора. ‘Онъ былъ здсь за минуту — и теперь уже нтъ его!’ она бжитъ на утесъ: тамъ облегчила она сердце слезами, никогда не плакала она столь горько и много, но уста ея не хотятъ произнесть страшное слово: прости! Напрасно усиливаемся мы выразить симъ словомъ надежду, оно дышетъ отчаяніемъ.

Уже горесть начертала на блдномъ чел Медоры черты неизгладимыя, ея лазоревыя очи потеряли весь блескъ, безпрестанно обращаясь въ ту ‘сторону, куда сокрылся другъ ея, котораго она увидть отчаялась. Но не Конрада ли она видитъ? Увы, это онъ! но какъ далеко! ея прекрасные глаза проливаютъ ручьи слезъ. ‘Онъ ухалъ! ‘ Медора скрестила руки на сердц, подняла ихъ къ Небу съ молитвою, потомъ вперила глаза на валы морскія и на блые паруса, втромъ развваемые. Отвратила взоръ — и съ растерзанною дутою тиха добрела въ одинокій теремъ. ‘И такъ мое несчастіе не сонъ!’ — вскричала она.

XVI.

Неумолимый Конрадъ, съ утеса на утесъ шелъ къ морю скорыми шагами. Онъ не смлъ оглянуться, но чувствовалъ трепетъ, каждый разъ, когда на поворот дороги встрчались взору его предметы, отъ которыхъ онъ спшилъ удалиться, сія, на вершин горы стоящая башня, первая представляется ему, когда онъ возвращается въ пристань, сія подруга, задумчивая звзда, которую съ такимъ нетерпніемъ всегда ищетъ онъ распознать изъ-дали. Онъ старается забыть, что можетъ быть съ нею счастливъ, и что можетъ все потерять. Однако онъ сильно борется самъ съ собою колеблется останавливается на минуту въ нершимости. Ему бы хотлось бросить въ волны вс свои замыслы и предоставить фортун судьбу свою. Нтъ, нтъ! мужественный вождь смягчается, но никогда не покаряется слезамъ женщины. Онъ осматриваетъ свой корабль, радуется благопріятному втру, призываетъ всю силу души своей — и идетъ дале. Скоро смшанный крикъ матросовъ, шумъ веселъ, скрыть снастей поражаетъ слухъ его и разсваетъ думы. Онъ видитъ поднятый якорь, вздутые паруса и втеръ разввающій плашки пловцовъ, которые машутъ ими, безмолвно прощаясь съ стоящими на берегу друзьями, видитъ красный флагъ свой и стыдится сердечной слабости, горящіе глаза и кипящая кровь увряютъ его, что онъ опять сталъ самъ собою. Поспшно прошелъ онъ пространство отъ горы до берега: тутъ остановился, чтобъ освжиться втеркомъ, или, лучше, для того, чтобъ принять обыкновенный важный видъ свой и скрыть отъ толпы внутреннее смятеніе…. Атаману давно была извстна тайна, накидывать на себя непроницаемую завсу, тайна, необходимая для повелителей. Его гордая походка, его — какъ бы ускользающая отъ глазъ — осанка, вдыхали уваженіе. Важное чело, величавый взоръ, Рыцарская вжливость, держали въ почтительномъ отдаленіи, но не отгоняли отъ него народа. Въ семъ талисман заключалась та сила,, которая заставляла всхъ ему повиноваться.

Когда же ему было нужно пріобрсть чью-нибудь дружбу, то ласковый привтъ въ мигъ разсевалъ боязнь того, кто къ нему приближался, и одно его слово, которое съ звукомъ благоволенія вкрадывалось въ сердце, предпочиталось драгоцннйшимъ подаркамъ. Но, суровый, онъ рдко прибгалъ къ сему средству, и открытую силу предпочиталъ убжденію. Несчастныя страсти, укоренившіяся въ немъ еще въ молодости, требовали не преданности, а слпаго повиновенія.

XVII.

Его тлохранители ожидаютъ повелній, Жуанъ смотритъ ему въ глаза., все ли готово?’ — Все готово, шлюГжа ожидаетъ Атамана.— ‘Саблю и плащь!’ и плащь на плечахъ его, и сабля опоясана.— ‘Позовите Педро»— Онъ здсь!— Конрадъ дружески взялъ его подъ руку, отвелъ въ сторону и отдавая ему свою записную книжку, сказалъ: ‘здсь найдешь ты важнйшія распоряженія…. удвой стражу, по возвращеніи Ансельма, сообщи ему мои приказанія. Если погода будетъ благопріятна, то черезъ трое сутокъ солнце освтитъ возвратъ нашъ, до тхъ поръ, будь спокоенъ.’ Сказалъ, и пожавъ руку товарища, гордо вступилъ въ шлюбку. Весла запнили влагу, которая разливала вокругъ фосфорическое сіяніе. Шлюбка пристала къ кораблю, Атаманъ всходитъ на палубу, раздался свистокъ, все засуетилось, онъ удивляется быстрому ходу корабля, устройству и доброму вооруженію людей, и изъявляетъ имъ свою благодарность, бросаетъ на Гонзальва ласковый взоръ, въ которомъ блещетъ удовольствіе… Но отъ чего вдругъ помрачилось лице его? какая скорбь гложетъ его внутренность? увы! глаза его нечаянно встртились съ его башнею, и мысль о разлук поколебала его душу. Можетъ быть, въ эту минуту бдная Медора глядла на корабль, готовый къ отплытію … никогда не любилъ онъ столь страстно.

Но ему оставалось много дда до разсвта. Ему нужно было все его мужество, онъ отвратилъ взоръ и съ Гонзальвомъ сошелъ въ каюту, гд открылъ ему свой замыслъ и средства къ успху. Передъ ними горитъ лампада, на стол морской чертежъ и кругомъ его мореходныя орудія разбросаны. Бесда продолжалась до полуночи.

Между тмъ, корабль, какъ хищная птица, летитъ на крылахъ попутнаго втра. Онъ обошелъ цпь острововъ и прежде зари вбжалъ въ пристань. Тутъ открыли они флотъ Паши, тсно стоявшій въ узкомъ залив. Они сочли галеры, и замтили безпечность Турецкой ночной стражи. Конрадъ невидимо проплылъ мимо и бросилъ якорь въ выгодномъ для его предпріятія мст. Огромный, далеко вдавшійся въ море утесъ заслонилъ разбойничій корабль отъ непріятеля. Ему не надобно возбуждать свою дружину отъ сна: вс готовы длить съ нимъ опасности на вод и на сухомъ пути. Онъ самъ переплылъ море хладнокровно, разговаривая съ разбойниками о крови, которая скоро должна пролиться.

Я.

1826.

Царское Село.

Корсаръ.

(Изъ Лорда Бейрона.)

Conoscete і dubiosi desivi? (Dante.)

Пснь вторая.

Множество галеръ покрываетъ заливъ Корона,, огни блистаютъ во всемъ город, Паша Сеидъ даетъ праздникъ въ честь будущей побды своей надъ морскими разбойниками, которыхъ, онъ обязался обременить оковами, онъ поклялся въ томъ именемъ Аллы и мечемъ своимъ. Врный данному слову и фирману, онъ соединилъ вс корабли и всхъ ратниковъ ему повинующихся. Какъ вождь ихъ, напыщенные гордою надеждою, они уже длятъ между собою плнныхъ и добычу, хотя далеки еще отъ врага ими презираемаго. Имъ стоигізъ только распустить паруса, и завтра разбойники будутъ въ цпяхъ, и притонъ ихъ будетъ раззоренъ. Пусть стражи предаются, если хотятъ, покою, они могутъ уже мечтать во сн о пораженіи непріятелей. Между тмъ неистовыя толпы Турокъ разбрелися испытать пламенную свою храбрость надъ Греками. Достойные подвиги сыновъ Магоммеда! они сверкаютъ саблями предъ глазами невольника, грабятъ домъ его, пощадятъ кровь, они чувствуютъ свою силу и хвалятся милосердіемъ, не разятъ: ибо знаютъ, что удары ихъ не встртятъ сопротивленія, если своенравіе въ забаву не заставитъ ихъ попытать силу мышцы и доброту сабли.

Ночь проходитъ въ буйств. Т, которые хотятъ сохранить голову на плечахъ, должны показывать веселое лицо, ибо Мусульмане предаются всей возможной для нихъ радости, и чтобъ изрыгнуть свои проклятія, ожидаютъ только освобожденія береговъ.

II.

Возлежа и нжась въ роскошныхъ чертогахъ, Сеидъ окруженъ вождями. Пиршество кончено. Паша повелваетъ подать себ напитокъ, запрещенный Maгоммедомъ, другимъ вождямъ, боле воздержнымъ, невольники его подносятъ питье, приготовленное изъ бобовъ Моки. Облака дыма вылетаютъ изъ пламенныхъ чубуковъ и двы пляшутъ при звук дикой музыки. Съ утромъ вс сіи воины взойдутъ на корабли, ночью они не врятъ волнамъ, и сонъ посл шумнаго веселія пріятне на шелковыхъ подушкахъ, нежели на вроломной стихіи. Всмъ позволено пировать и наслаждаться. До завтряго они могутъ позабыть о битвахъ, пусть надются они больше на Коранъ, нежели на оружіе.— Однако Паша предводитъ войско столь могущественное, что могъ бы предпринять подвиги труднйшіе.

III.

Вдругъ показывается медленно приближающійся невольникъ, стоявшій у дверей на страж. Преклоняетъ чело до земли, и рука его касается пола прежде, нежели онъ осмливается произнесть сіи слова:, государь! Дервишь, ушедшій съ острововъ разбойничьихъ, находится въ твоихъ чертогахъ, онъ испрашиваетъ дозволенія лично предстать предъ тебя и объявить остальное.’ — Пата даетъ знакъ невольнику, и онъ молчаливо вводитъ священную особу. Руки пришлеца сложены крестообразно на темнозеленой одежд, походка его слаба и медленна, во взор его смиреніе, онъ, кажется, боле утомленъ воздержаніемъ, нежели годами. Блдность его есть слдствіе строгаго поста, но не страха, чело его украшено густыми волосами, посвященными его богу и покрыто высокимъ Капитономъ. Длинная одежда покрываетъ грудь его, въ которой сердце бьется только для любви къ небу. Смиренный, а не робкій, онъ встрчаетъ безъ замшательства любопытные взоры на него вперенные. Они ищутъ угадать вину его прихода прежде, нежели Паша позволитъ ему говорить.

IV.

‘Откуда ты, Дервишь?’ — Я убжалъ съ разбойничьяго острова.— Давно ли? гд взятъ ты въ плнъ?— ‘Я плылъ изъ гавани Скала-новы, на купеческомъ корабл въ Хіосъ, но Алла былъ къ намъ немилостивъ, разбойники овладли нашимъ кораблемъ и увели насъ въ плнъ. Я не боялся смерти, я не имлъ сокровищъ, которыхъ бы могъ лишишься, одну свободу можно было у меня похитить. Наконецъ, утлый рыбачій челнокъ, примченный мною ночью, возвратилъ мн надежду. Я убжалъ, и здсь нахожу безопасность. Близъ тебя, могучій Паша, кто можетъ чувствовать страхъ!’

‘Чмъ заняты разбойники? Готовятся ли они защищать свои скалы и сокровища? Предупреждены ли они о нападеніи, которое предастъ пламени зминое гнздо ихъ?’ — Паша: глаза узника, полные слезъ о свобод, не могутъ наблюдать тхъ, которые повергли его въ оковы, и единственный шумъ, которому внималъ слухъ мой, былъ ропотъ волнъ, нехотвшихъ унести меня далеко отъ мста моего заточенія. Я созерцалъ только лазурь неба, освщенную солнцемъ, всегда слишкомъ яркимъ для того, кто стенаетъ въ невол. Я чувствовалъ, что день, въ который я сброшу съ себя желзы, одинъ изсушитъ источники слезъ моихъ. Паша! мое бгство доказываетъ теб, что разбойники мало думаютъ объ опасности имъ угрожающей. Если бы бдительный взоръ былъ устремленъ на меня, осмлился ли бы я искать счастливаго случая, который сюда привелъ меня?— Нерадивая стража, непредупредившая моего бгства, сама предастъ себя внезапному нападенію твоихъ воиновъ.— Но знаменитый Паша! ослабвшее мое тло терпитъ голодъ, страждетъ отъ усталости, позволь мн удалишься. Да будетъ миръ съ тобою и со всми твоими! Повинуюсь голосу природы, она требуетъ отъ меня пищи и покоя.’ — ‘Останься, Дервишь, я хочу еще говорить съ тобою, сядь и внимай моимъ вопросамъ, я теб повелваю, мои рабы принесутъ теб брашна для утоленія голода, тебя томящаго, ты недолженъ терпть его, находясь у меня на пиру, когда же окончить трапезу, будь готовъ отвчать: ничего не утаивай. Я не люблю скрытности.’

Тщетно хотятъ угадать, что происходитъ въ ум Дервиша: взоры его дико блуждаютъ по дивану, онъ почти не дотрогивается до брашенъ, ему предлагаемыхъ, и не обращаетъ ни малаго вниманія на пирующихъ. Движеніе досады и нетерпнія на минуту измняетъ черты его, однако онъ немедленно его укрощаетъ: молча садится и чело его снова прояснилося. Передъ него ставятъ роскошныя блюда, онъ до нихъ не касается, какъ бы опасаясь въ нихъ яда.— Посл столь долгаго поста и столькихъ трудовъ, такое воздержаніе изумило пирующихъ. ‘Что съ тобою? Дервищь! разв ты думаешь, что теб предлагаютъ яства нечистыя? разв мои друзья теб не нравятся? за чмъ отвергаешь ты соль, сей священный символъ, который будучи однажды принятъ, притупляетъ остріе сабли, соединяетъ раздленные народы, и враговъ длаетъ братьями?’

— ‘Соль, Государь: принадлежитъ къ приправамъ, изысканнымъ чувственностью, я питаюсь дикими кореньями, пью ключевую воду. Мои строгіе обты и правила нашего общества запрещаютъ мн сть и съ друзьями и съ непріятелями. Это удивляетъ тебя, но я подвергаю опасности одну свою голову, и объявляю теб, Паша, что за все твое могущество, за самый тронъ Султана, я. не соглашусь вкушать пищу въ присутствіи людей постороннихъ. Если я дерзну преступить свои обты: то гнвный Пророкъ поставитъ преграду моему путешествію въ Мекку.’

— ‘Хорошо! я чту благочестивыя твои правила, отвчай еще на одинъ вопросъ, я отпущу тебя съ миромъ. Велико ли число разбойниковъ? Неужели это заря догараетъ! какая звзда, какое блестящее солнце такъ сверкаетъ въ залив, который кажется огненнымъ озеромъ! Къ оружію, къ оружію! намъ измнили! Стража, сюда! мои мечь! галеры добычей пламени, а я здсь! проклятый Дервишь! и такъ, вотъ твои всти! это лазутчикъ! ‘схватите, убейте его.’

При семъ неожиданномъ освщеніи, Дервишь встаетъ, перемна вида его возбуждаетъ новое удивленіе. Это уже не жрецъ Магоммедовъ, но гордый воинъ, онъ разодралъ влачащуюся свою одежду и открылъ броню. Сабля его сверкаетъ какъ молнія, низкій, но блестящій шлемъ покрываетъ чело его, онъ осненъ черными перьями, его очи блестятъ еще ярче изъ подъ густыхъ бровей: Мусульмане почитаютъ его непріязненнымъ духомъ, котораго удары неизбжны. Смятеніе, мрачныя облака дыма отъ пожара и отъ свточей, крики ужаса, звуки мечей, одинъ съ другимъ скрестившихся, вопли сражающихся даютъ сему берегу видъ адскаго позорища.

Убгая въ смущеніи и безпорядк, разсянные невольники видятъ везд только кровь и пламя, тщетно кричитъ Паша: ‘схватите сего Дервиша, сего демона, адомъ изверженнаго!’ — Дервишь воспользовался ихъ страхомъ, удержавъ первое движеніе отчаянія, представлявшее ему на выборъ одну смерть: ибо приказаніе его исполнено слишкомъ рано и, слишкомъ точно, пламя не дождалось отъ него знака, онъ беретъ въ руки рогъ, висвшій при бедр его, и извлекаетъ изъ него звукъ пронзительный, ему отвчаютъ. ‘Славно,— восклицаетъ онъ, храбрые мои товарищи! могъ ли я сомнваться въ ихъ скорой помощи, и хотя минуту подумать, что они меня оставили?’ — Мощная рука его описываетъ кругъ мечемъ, котораго удары вознаграждаютъ часы имъ утраченные. Ярость его еще боле распространяетъ ужасъ между малодушными его врагами. Земля усяна изрубленными чалмами, Музульмане предъ нимъ исчезли. Едва одинъ изъ нихъ осмлился поднять руку для прикрытія головы своей.

Самъ Сеидъ, волнуемый бшенствомъ и внезапностію, тихо отступаетъ, и угрожаетъ отступая, онъ не сметъ дождаться ударовъ своего противника: столь видъ его страшенъ!— Зрлище пылающихъ галеръ выводитъ Пашу изъ самого себя, онъ рветъ бороду и удаляется съ пною на устахъ для избжанія смерти, ибо разбойники уже вторглись въ гаремъ и спшатъ отрзать ему отступленіе.— Тщетно устрашенные рабы его преклоняютъ колна, и бросивъ оружіе, просятъ помилованія, кровь не останавливается. Товарищи Конрада являются всюду, гд звукъ рога и стоны жертвъ, умерщвляемыхъ ихъ начальникомъ, возвщаютъ имъ, что онъ совершаетъ пораженіе, они прибгаютъ и привтствуютъ его восклицаніями, видя его одного, бросающаго свирпые взоры, подобнаго тигру посреди своего окровавленнаго вертепа, крики ихъ кратки, отвтъ Конрада еще кратче.

‘Славно, друзья мои! но Сеидъ отъ насъ скрылся, а мы поклялись умертвить его, еще боле остается сдлать, пламя, пожираетъ суда, пусть истребитъ оно и городъ.’ —

Сказалъ — и каждый схватилъ свточь. Минареты и чертоги уже добычею пламени. Дикая радость блещетъ въ очахъ Конрада, но что вдругъ его поражаетъ? это вопль женщинъ, онъ, какъ погребальная пснь, наводитъ печаль на сердце, котораго не тронули крики умирающихъ.

‘Вломитесь въ гаремъ, ни одна женщина не должна быть оскорблена: смерть нарушителю моего повелнія! помните, что мы сами отцы и супруги: неизбжное мщеніе постигнетъ виновнаго. Нашъ непріятель — мущина, разите мущину, пощадите робкую женщину. Я забылъ отдать вамъ сей приказъ, но будь я проклятъ, если осмлюсь обречь гибели полъ беззащитный. Слдуй за мной, кто хочетъ, есть еще время избжать одного злодянія.’ —

Онъ взбгаетъ на лстницу, которая уже начинаетъ обрушиваться, выламываетъ дверь, ноги его нечувствуютъ горящаго пола, онъ задыхается въ вихряхъ дыма, и ощупью пробирается въ комнаты, за нимъ слдуютъ, ищутъ съ нимъ вмст, находятъ убжище женщинъ. Каждый схватываетъ крпкою рукою испуганную красавицу, не разсматривая ея прелестей, и, ободряя и утшая, уноситъ ее со всею заботливостью, должною несчастной красот: такъ умлъ Конрадъ смягчать сіи дикія сердца, и управлять сими руками, обагренными кровью!

Но кто та, которую Конрадъ уноситъ на рукахъ своихъ изъ дымящихся развалинъ по трупамъ и обломкахъ оружія?— любимица того, котораго умертвить онъ поклялся, Царица Гарема и невольница Сеида.

VI.

Едва Конрадъ имлъ время сказать нсколько утшительныхъ словъ Гюльнар. Въ минуты отдыха, которыя человколюбіе его даетъ побжденнымъ, они озираются, дивятся, что ихъ не преслдуютъ: мало по малу приходятъ въ себя, останавливаются, собираются и возстановляютъ боевой порядокъ въ рядахъ своихъ. Сеидъ первый узнаетъ о малочисленности разбойниковъ, краснетъ своего постыднаго бгства, причиненнаго нечаянностію и страхомъ.

‘Алла иль Алла!’ раздается неумолкаемо. Стыдъ перемняется въ ршимость побдить или умереть, при яркомъ попомъ зарев, новые потоки крови кипятъ на пол битвы. Побжденные съ бшенствомъ кидаются на враговъ, побдители съ трудомъ обороняются.

Конрадъ видитъ опасность, онъ видитъ ослабвшихъ своихъ товарищей, окруженныхъ свжею толпою непріятелей.

‘Еще одно усиліе, — восклицаетъ онъ, — и дорога намъ открыта!’ — Его воины смыкаются, бросаются впередъ, отражены, все пропало. Сжатые въ тсномъ круг со всхъ сторонъ, разбойники потеряли надежду, а не мужество: они умютъ еще быть опасными.:_—Увы! они защищаются уже въ безпорядк, отрзанные одинъ отъ другаго, подверженные безпрестаннымъ натискамъ, они не престаютъ сражаться въ молчаніи, падаютъ боле утомленные, нежели побжденные, и еще разъ ударяютъ мечемъ, пока онъ не упадаетъ изъ оледенвшихъ рукъ.

VII.

До возобновленія битвы, Гюльнара и узницы Гарема отведены по приказанію Конрада въ безопасный домъ въ город, тамъ отерли слезы, пролитыя ими отъ страха смерти и оскорбленіи, тамъ юная черноокая Гюльнара, возобновляя въ памяти мысли, волновавшія душу, ея во время смятенія, удивляется вжливости и сладости рчей Конрада. Ей казалось страннымъ, что сей разбойникъ, покрытый кровью, былъ привлекательнй, чмъ Сеидъ въ нжнйшихъ восторгахъ. Паша и въ жару страсти давалъ чувствовать, что его невольница должна почитать ласки его верховнымъ благомъ жизни. Корсаръ явился покровителемъ и старался успокоить ее, такъ какъ будто сія дань была однимъ изъ правъ красоты., сіе желаніе конечно преступно, а что еще хуже для женщины, оно безполезно, однако же, я хотла бы еще разъ увидть сего мужественнаго вождя, чтобъ исполнить то, что страхъ заставилъ меня позабыть: — поблагодарить его за спасеніе моей жизни, о которой Паша, мой любовникъ, стол мало заботился.’ —

VIII.

Вдругъ она замчаетъ его въ самомъ пылу сраженія, окруженнаго кровавыми трупами, разлученнаго съ своими, видитъ, какъ дорого продаетъ онъ непріятелямъ побду надъ собою, какъ течетъ кровь изъ ранъ его, и какъ, не найдя смерти, онъ схваченъ, наконецъ, толпою враговъ. Дорого заплатитъ онъ за бдствія, имъ сдланныя.

Враги щадятъ жизнь несчастнаго, онъ, осужденъ томиться въ плну до тхъ поръ, пока месть изобртетъ мученія. Унимаютъ кровь его, но только для того, чтобъ источить ее по капл, ибо Сеидъ желалъ бы продолжить дни его и видть всечасно умирающимъ. Онъ ли это? тотъ ли, который шелъ сей часъ въ торжеств и заставлялъ себ повиноваться однимъ мановеніемъ руки окровавленной? Такъ, это онъ, обезоруженный, но не упавшій духомъ, онъ жалетъ только о томъ, что:сохранилъ жизнь. Раны его слишкомъ легки, хотяонъ охотно облобызалъ бы руку, которая бы нанесла ему смертельныя. Неужели должно, чтобъ ни одинъ ударъ не прекратилъ, дни его, когда вс его удары наносили смерть? Ахъ! какъ горько чувствуетъ онъ жестокость своего непостояннаго счастія, когда угрожающій побдитель готовитъ ужасныя муки, достойное возмездіе за его злодйства! Гордость, управлявшая его рукою, помогаетъ ему притвориться. Свирпое спокойствіе? лица его даетъ ему видъ боле побдителя, нежели плнника. Не взирая на утомительные труды минувшей ночи и потерю крови, онъ всхъ спокойне, всхъ равнодушне. Т, которыхъ удаляла рука его, начинаютъ ободряться и произносить малодушныя проклятія, на храбрые, видвшіе его вблизи, не ругаются надъ тмъ, который заставилъ ихъ трепетать, и дикіе стражи, его ведущіе, удивляются ему въ молчаніи, исполненномъ тайнаго ужаса.

IX.

Призываютъ Врача, здсь дйствуетъ не состраданіе, хотятъ узнать, что можетъ перенести остатокъ жизни, которымъ еще Конрадъ пользуется. Въ немъ находятъ довольно силъ для оковъ, и чувствительности къ боли. Завтра, такъ, завтра, при захожденіи солнца, начнется казнь его: онъ будетъ посаженъ на колъ. На утренней зар, его палачи придутъ насытить зврскія души свои зрлищемъ его страданій. Изъ всхъ мукъ выбираютъ продолжительнйшую и жесточайшую, увеличивающую, вс терзанія жаждою. Смерть можетъ утолить ее, и всякой день медлитъ, между тмъ, какъ голодные_/коршуны летаютъ вокругъ роковаго кола: ‘воды! воды!’ — вопіетъ страдалецъ. Ненависть ему не внимаетъ, ибо онъ умретъ, если исполнить его желаніе.

Таковъ жребій, ожидающій гордаго Конрада. Врачь и стражи удалились, онъ одинъ съ своими цпями.

Какъ описать волнующія его чувства! Онъ самъ едва могъ бы опредлить ихъ.

Есть мрачный хаосъ, внутренняя борьба души, которой вс стихіи смшиваются между собою сражаются, какъ вдругъ слышится поздній звукъ совсти, которая подобно адской фуріи кричитъ: ‘я тебя предупреждала!’…. Ахъ, теперь уже поздно! тщетны упреки! душа неукротимая, умющая терпть смло, оставляетъ раскаяніе малодушію, ничто не можетъ поколебать ее, даже въ тотъ страшный часъ, когда посреди воспоминаній, со всхъ сторонъ въ нее толпящихся, она вся раскрывается, и когда нтъ главной страсти или мысли, которая бы могла овладть ею и отгнать отъ нее другія. Мечты честолюбія улетаютъ, любовь узнаетъ сожалніе, слав и жизни угрожаетъ гибель, должно отказаться отъ общанной самимъ себ радости, нтъ способовъ удовлетворить ненависти и презрнію къ тмъ, которымъ несчастіенаше служитъ торжествомъ, прошедшее не украшается надеждою, будущее приближается столь быстро, что некогда подумать о неб или ад. Сколько мыслей, сколько словъ, которыя, не бывъ никогда забыты, никогда не представлялись памяти съ такою докучливостью! Сколько поступковъ, которые прежде казались намъ незначительными или пріятными, и въ которыхъ теперь строгое размышленіе обвиняетъ насъ, какъ въ преступленіяхъ! Чувство порока, столь долго бывшее скрытымъ отъ того не теряетъ горечи. Однимъ словомъ, все представляетъ намъ ужасную картину обнаженнаго сердца, сей разрытой могилы, гд мы находимъ погребенными вс бдствія, но возмущенная гордыня вырываетъ, наконецъ, зеркало, въ которомъ душа смотрлась — и разбиваетъ его.

Гордость можетъ на все набросить покровъ, и мужество можетъ противиться всему, что есть ужаснаго въ приближеніи и послдствіяхъ паденія.

Ни одинъ смертный не свободенъ отъ какого-нибудь страха, только притворство можетъ закрыть его, чтобы пріобрсти похвалы.

И трусъ хвалитъ свою храбрость, и убгаетъ, мужественный уметъ равнодушно взирать на смерть, и умереть въ молчаніи, онъ предвидлъ конецъ своего поприща и такъ хорошо приготовилъ свое сердце, что когда смерть приближается, онънепринужденно идетъ къ ней на встрчу.

XI.

Вершину высокой башни избралъ Сеидъ для заключенія Конрада. Дворецъ его въ пепл, эта башня служитъ вмст убжищемъ двору его и темницею плннику. Корсаръ не ропщетъ на приговоръ Паши, еслибъ мучитель его былъ побжденъ, то испыталъ бы такую, же участь. Въ уединенной тюрьм своей онъ осмливается сойти въ глубину своего преступнаго сердца, только одна мысль приводитъ его въ содроганіе: ‘что будетъ съ Медорой, когда она подучитъ сіе печальное извстіе?’ — При сей мысли, онъ поднимаетъ руки и какъ бшеный гремитъ кандалами. Потомъ вдругъ, желая обольстишь себя ложною надеждою, онъ принужденно улыбается, помышляя о своихъ несчастіяхъ: ‘Пускай,— говоритъ онъ, — Сеидъ назначитъ, когда захочетъ, день и часъ моей казни: для сего роковаго дня мн нуженъ покой!’ — При сихъ словахъ онъ бросается на солому и, какія бы грезы его ни ожидали, скоро засыпаетъ.

Около полуночи началось сраженіе, замыслы Конрада были скоро исполнены, и демонъ кровопролитія такъ хорошо воспользовался временемъ, что въ сію гибельную ночь немногія злодйства остались несовершенными, одного часа было довольно Конраду, чтобы сокрыть себя, открыть, побдить, быть побжденнымъ, схваченнымъ и осужденнымъ, въ одинъ часъ онъ былъ разбойникомъ на мор, полководцемъ на суш, врагомъ свирпымъ и человколюбивымъ, и плнникомъ, заключеннымъ въ темницу и погруженнымъ въ тяжелый сонъ.

XII.

Этотъ сонъ такъ глубокъ, что едва слышно дыханіе спящаго, ахъ! если бы это былъ сонъ смерти! Но кто идетъ въ тишин темницы? Враги его удалились, у него здсь нтъ друзей.— Не ангелъ ли это, посланный съ неба для возвщенія ему помилованія? Нтъ! это смертная въ образ божества. Въ блой, какъ мрамор рук ея горитъ свтильникъ, который она старается скрыть, чтобъ внезапный свтъ не поразилъ очей, которыя должны открыться для горести, и потомъ навсегда закрыться.

Кто же сія черноокая красавица, съ возвышеннымъ челомъ, вокругъ обвитымъ волосами, въ косы заплетенными и алмазными узлами перевитыми? Кто сія воздушная красавица, которой нога близной подобна снгу, и, какъ онъ, безъ шума падаетъ на землю? Какъ она прошла сюда посреди стражей и ночью?… ахъ, спросите лучше, на что не ршится женщина, которую одушевляютъ молодость и состраданіе, какъ тебя, прекрасная Гюльнара?

Гюльнара не могла заснуть, и между тмъ, какъ Паша, забывшійся сномъ, все еще мечтаетъ о своемъ ужасномъ плнник, она отъ него уходитъ, взявъ съ собою перстень, который служитъ ему печатью, и которымъ она часто украшала себя въ шутку.

Владя симъ драгоцннымъ знакомъ, требующимъ отъ воиновъ уваженія, она проходитъ ихъ спящіе ряды И стража ее не окликаетъ. Воины, утомленные усталостію дня, позавидовали сну Конрада, отягченная глава ихъ колеблется и безпрестанна упадаетъ на грудь, члены ихъ безпечно разметаны, они перестали бодрствовать, для нихъ довольно поднять на мигъ глаза на повелительный перстень, ле заботясь о томъ, на чьей онъ рук.

XIII.

Гюльнара удивляется.— ‘Онъ спитъ,’ говоритъ она, — ‘тогда, какъ одни оплакиваютъ его бдствіе, другіе нанесенные имъ удары, тогда, какъ безпокойство о немъ влечетъ къ нему мои блуждающія стопы. Какое внезапное очарованіе сдлало для меня сего человка столь любезнымъ? … Правда, я одолжена ему боле, чмъ жизнію: онъ спасъ меня и подругъ моихъ изъ пламени. Поздныя размышленія!— Тише! сонъ его прерывается, какъ тяжело онъ дышетъ! Вотъ онъ проснулся!’ Конрадъ поднялъ голову, и глаза его, ослпленные блескомъ огня, сомнваются въ томъ, что видятъ. Онъ длаетъ движеніе рукою и звонъ цпей печально увдомляетъ его, что онъ еще живъ.— ‘Что вижу я? говоришь онъ, это воздушное божество, или мой тюремщикъ одаренъ чудесною красотою!…’

‘Корсаръ! я теб не незнакома, ты видишь женщину, благодарную за подвигъ, слишкомъ рдко повторенный въ жизни твоей. Взгляни на меня и вспомни спасенную тобою изъ пламени и отъ твоихъ воиновъ, боле ужасныхъ, нежели оно: я пришла взглянуть на тебя, съ какимъ намреніемъ, сама не знаю, но не съ худымъ, нтъ, не мн желать твоей смерти.’ — Если такъ, небесная женщина, отвчалъ Конрадъ, — ты здсь одна не торжествуешь при мысли о моей казни. Врагамъ моимъ посчастливилось, пусть воспользуются они своими правами, но чтобы ни случилось, я благодарю ихъ за то, что они послали ко мн такого исповдника въ послдній мой часъ.—

Какъ ни страннымъ должно показаться сіе чувство, однако же есть въ крайнемъ бдствіи какой-то родъ веселости, которая хотя и не услаждаетъ, (ибо нтъ возможности обмануть страданіе), но улыбка ея, какъ она ни горька, все улыбка. Люди умнйшіе и добродтельнйшіе иногда шутили на эшафот, сія веселость можетъ обмануть всякаго, кром сердца того, кто страждетъ. Каково бы ни было чувство Конрада въ сію минуту, но дикая улыбка въ половину освтила черныя брови его, и звуки голоса его, какъ бы въ послдній разъ, выразили удовольствіе.

Но ничто не было такъ далеко отъ его характера, очень рдко прерывалъ онъ токъ своихъ черныхъ мыслей.

XIV.

‘Корсаръ! приговоръ теб произнесенъ, но я могу еще укротить гнвъ Паши, я хочу спасти тебя, и хотла бы сдлать это сію же минуту, но ни время, которое слишкомъ кратко, ни силы твои не подаютъ къ тому надежды. Я сдлаю все, чтобы по крайней мр остановить исполненіе приговора: ты выиграешь цлыя сутки. Предпринимать въ эту ночь что-нибудь важное для насъ опасно. Ты самъ не пожелаешь подвергать и себя, и меня, опасности погибнуть.’

— ‘Конечно, я не пожелаю этаго душа моя на все готова. Я упалъ слишкомъ низко, и не боюсь паденія. Откажись отъ всякаго опаснаго предпріятія и перестань льстить меня надеждою, спастись отъ враговъ, предъ которыми я уже не могу испытывать свои силы. Не имя возможности побдить, не уже ли прибгну я къ постыдному бгству, и одинъ между своими воинами не осмлюсь умереть? но я имлъ подругу: воспоминаніе о ней раздираетъ мою душу: слезы льются, глаза Мои также чувствительны, какъ ея глаза. Единственною моею отрадою въ жизни были: мой корабль, моя сабля, ноя любезная и мой Богъ. Я оставилъ моего Бога еще въ молодости. Онъ меня оставляетъ теперь, человкъ, меня угнетающій, есть только орудіе мести Его. Далека отъ меня мысль издваться надъ Небомъ, обращая къ нему безвременную молитву робкаго отчаянія, я дышу и могу все перенести, этаго для меня довольно. Моя сабля похищена изъ той руки, которая худо отвчала довренности храбрыхъ, ею водимыхъ, мой корабль сдлался добычею волнъ, или во власти Сеида. Но моя подруга, признаюсь……. объ ней я могу еще умолять Небо. Смерть моя разтерзаетъ ея нжное сердце.’ — ‘И такъ, ты любишь другую! но какая мн нужда! это до меня но касается, ты любишь! завидую тмъ, которые нашли врное сердце, счастливцы! они не чувствуютъ сего томительнаго безпокойства и рей необходимости въ обольщеніи, которыя меня терзаютъ*’

— ‘Гюльнара! я думалъ, что ты любишь того, для кого рука моя извлекла тебя изъ пламени и гибели.’ — ‘Мн любишь свирпаго Сеида! нтъ, нтъ, никогда! тщетно старалась я отвчать его страсти, любовь живетъ только съ свободою, я раба, раба любимая, я обязана раздлять великолпіе, окружающее Сеида, притворяться счастливою. Часто, къ моему огорченію, онъ спрашиваетъ меня, люблю ли я? и я готова отвчать: нтъ! Какъ тяжело быть предметомъ такой нжности, и длать тщетныя усилія, чтобы платить за нее своею, однако еще тягостне скрывать чувства другаго рода къ тому, кто во мн зажегъ ихъ. Сеидъ беретъ меня за руку, которой я ни даю, ни отнимаю, холодное біеніе моей жилы не длается отъ того ни медленне, ни быстре, и когда онъ выпуститъ мою руку: то она упадаетъ, какъ безжизненное тло, отдаляясь отъ человка, который никогда не былъ много любимъ, слдственно не можетъ быть ненавидимъ. Уста его встрчаютъ мои холодными, его ласки заставляютъ меня содрогаться и проливаютъ холодъ въ кровь мою. Еслибъ я ощутила огонь любви, то могла бы смнить ее ненавистью, но я съ одинакимъ равнодушіемъ вижу, какъ Сеидъ меня покидаетъ и какъ опять возвращается. Часто онъ вздыхаетъ, а мысль моя отъ него далека. Страшусь, что будущее увеличитъ мое отвращеніе. Я раба Паши, но не смотря на пышность его сана, для меня было бы несносне имть его супругомъ, нежели господиномъ. Для чего прихотливая страсть его ко мн столь постоянна. Для чего бы не полюбитъ ему другую! если бы онъ меня оставилъ! Еще вчера онъ жаловался на мое равнодушіе, если нын приласкаю его нжне обыкновеннаго: то врь, несчастливецъ, что это для тебя единственно. Я разорву твои оковы, подарю теб жизнь за жизнь тобою мн сохраненную, возвращу тебя подруг, раздляющей такую любовь, которая мн никогда не будетъ знакома. Прости! скоро покажется день! ты не умрешь сего дня.’

XV.

Ола прижимаетъ обремененныя его руки къ своему сердцу, опускаетъ голову и вдругъ какъ пріятный сонъ исчезаетъ въ молчаніи.— Точно ли Гюльнара являлась Конраду, не одинъ ли онъ былъ? какая блестящая жемчужина упала на его цни? Это священная слеза сожалнія о бдствіяхъ несчастнаго, упавшая какъ перлъ, очищенный небесною рукою. О, сколь краснорчивы слезы женщины!

Въ васъ заключается то оружіе, которымъ безсиліе смиряетъ и покаряетъ, и которое служитъ ему вмст и щитомъ, и мечемъ. Смертные, не довряйте слезамъ огорченной женщины. Кто могъ заставить бжать героя, и отказаться отъ обладанія міромъ? одна робкая слеза Клеопатры! ахъ! я извиняю слабодушнаго Антонія! сколько людей, которые теряютъ небо, какъ онъ потерялъ землю! сколько людей, которые предаютъ душу свою вчному врагу человка, и доводятъ несчастіе свое до высшей степени, чтобы осушить слезы втреной красавицы!

Всходитъ заря и лучи ея блестятъ на измненныхъ чертахъ Конрада, но солнце не возвратитъ ему вчерашней надежды. Что ждетъ его въ эту ночь? можетъ быть, онъ сдлается бездушнымъ тломъ, надъ которымъ коршунъ будетъ шумть гробовымъ крыломъ, глаза закроются для благо свта. Зайдетъ солнце, влажные вечерніе пары прольютъ вокругъ него прохладу и оживотворятъ въ природ все, кром его истерзаннаго трупа.

Корсаръ.

Come vedi, ancor non m’ abbandona. (Dante.)

Пснь третія.

Солнце, еще блистательнйшее при закат, мало по малу скрывалось за холмы Морей. Здсь не такъ, какъ на Свер, ни одно облако не помрачаетъ яркаго его сіянія, лучь его упалъ на тихое море и позолотилъ лазурныя волны его. Древнія скалы Эгины и острова Идры еще осыпаны блескомъ вечерющаго дня: солнце, какъ бы неохотно оставляетъ мста сіи, гд оно любитъ являться во всемъ великолпіи, хотя олтари его разрушены. Вдругъ славный заливъ грознаго Саламина подернулся легкимъ сумракомъ: одн только синеватыя вершины горъ увнчаны багрянымъ сіяніемъ потухающаго свтила дня, наконецъ, простершимся надъ землею и водами тнямъ, оно сокрыло позади Делфійскаго утеса свтлый ликъ свой.

Предъ наступленіемъ подобной ночи, въ которую погибъ добродтельнйшій изъ людей, солнце блдне свтило надъ Аинами. Съ какимъ беспокойствомъ друзья его исчисляли каждую минуту того дня, которому надлежало быть послднимъ для мудреца, на смерть осужденнаго! Помедли, говорили они ему, еще солнце сіяетъ за холмами, еще не близокъ часъ разлуки. Какъ горестно взирать на свтъ очамъ, которыя смерть закрыть готова! для нихъ златые верхи горъ кажутся одтыми въ сумракъ, самый Фебъ, какъ бы впервые, изливалъ тусклое сіяніе съ благословенныхъ небесъ Греціи. Но еще не погасъ послдній лучь его за вершиною Киерона, а роковая чаша уже испита. Не стало того, кто не хотлъ спасать себя ни бгствомъ, ни малодушнымъ униженіемъ, чья жизнь и смерть была примромъ для потомства.

Но Царица ночи уже распростерла свой покровъ надъ вершинами Гимета и долиною. Серебряное чело ея открыто. Ни одна туча, предвстница бури, не помрачаетъ яснаго свтила ночи: вотъ лучи его отразились на карниз мраморнаго стрлпа и сообщили блескъ свой полумсяцу, мелькающему на остромъ шпиц Минарета. Вдали показались масличныя рощи, Кефисъ, медленно катящій свои воды, печальные кипарисы, возвышающіеся около мечетей, прелестные кіоски, испещренные разными красками, снистыя пальмы, окружающія храмъ Тезея: вс сіи предметы, столь разнообразные, очаровываютъ зрніе и смертному не возможно взирать на нихъ безъ чувства.

На краю небосклона видно Эгейское море, укротивъ ярость свою, оно величественно развиваетъ свои золотыя и сафирныя волны, между тмъ, какъ возвышающіеся посреди водъ его острова развшиваютъ вдали завсу тней, коихъ угрюмый видъ составляетъ рзкую противоположность съ улыбающимся моремъ.

II.

Время уже возвратиться къ предмету нашихъ псней. Но кто не забудетъ своей лиры при вид морей, омывающихъ ваши берега, Аины! при одномъ имени вашемъ исчезаютъ вс другія воспоминанія! Кто можетъ насытиться Зрлищемъ сего древняго города при закат солнца?— Не говорю уже о томъ, чье сердце не знаетъ ни времени, ни разстоянія, о томъ, кого непреодолимая прелесть влечетъ къ Цикладамъ. Такъ, воспоминаніе о васъ не чуждо моимъ пснямъ. Вы нкогда владычествовали надъ островомъ моего Корсара: о, когда бы вы опять, возврата свою свободу, предписали ему законы!

III.

Солнце потухло. Медора сидитъ на холм подл пылающаго маяка. Сердце ея мрачне ночи.

Протекло три дня: Конрадъ не возвратился вопреки своему общанію. Никто изъ его товарищей не является. Втеръ дуетъ попутный, хотя слабо его дуновеніе и буря не бушуетъ.

Корабль Ансельма вошелъ въ заливъ. Кякія принесъ онъ всти? Онъ не встртилъ Конрада. Ахъ, еслибъ онъ дождался сего корабля: то конечно былъ бы счастливе!— Подулъ вечерній втеръ. Мидора цлый день не отводила очей отъ моря: каждый предметъ въ дали казался ей парусомъ и оживлялъ ея надежду. Съ мучительнымъ безпокойствомъ она бродитъ одиноко по морскому берегу, не чувствуя, что брызги разбивающихся волнъ оросили ея одежду, что время уже оставить берегъ. Она все забыла, ничего не замчаетъ и остается у берега: одно только сердце ея объято холоднымъ трепетомъ. Въ семъ жестокомъ состояніи, она перестаетъ вришь надежд: незапное появленіе Конрада лишило бы ее жизни или разсудка.

Наконецъ пристала къ берегу разбитая лодка. Это Корсары: они скоро примтили ту, которую искали. Многіе изъ нихъ ранены, все доказываетъ, что они претерпли пораженіе. Какъ спаслись они, едва сами это знаютъ. Не смя показаться, каждый выжидаетъ, чтобы кто-нибудь Изъ товарищей сообщилъ свои печальныя догадки объ участи Конрада. Можетъ быть, они осмлились бы произнесть нсколько словъ, но, кажется, опасаются присутствія Медоры. Она ихъ поняла, она не трепещетъ, не изнемогаетъ подъ бременемъ своей горести.

Нжныя черты Медоры скрывали сильныя чувствованія, которыя обнаруживались только въ важныхъ обстоятельствахъ. Она могла предаваться нжности, могла плакать, пока еще дышала надеждою: но когда все погибло, чувствительность ея не умерла вмст съ надеждою, она была только усыплена и этотъ минутный сонъ оживилъ въ ней мысль:, когда нечего любить, тогда нечего страшиться.’ Эта сила души можетъ назваться боле сверхъестественною: она походитъ на бредъ въ припадк горячки.

‘Вы скрываете отъ меня тайну’ — говорила она — ‘Я не хочу знать ее!, Для чего же вы не смете говоришь, не смете дышать? Я знаю все… однакожъ мн хотлось бы сдлать вамъ нсколько вопросовъ … Слова замираютъ на устахъ моихъ… Скажите одно слово: что сдлалось съ Конрадомъ!‘ — Не знаемъ, отвчали нсколько голосовъ: мы едва могли спасти жизнь свою бгствомъ… но вотъ одинъ изъ нашихъ товарищей, которой увряетъ, что Атаманъ не умеръ: онъ видлъ его раненаго, въ плну, еще живаго.—

Она ничего неслыхала боле, вс мысли, которыя она, за минуту предъ тмъ, старалась разсять, стснились въ душ ея. Печальныя слова сіи поразили ея сердце, она колеблется и падаетъ въ обморокъ. Морскія волны спшатъ принять жертву, назначенную для иной могилы. Суровые воины летятъ къ ней на помощь, въ глазахъ ихъ блеснуло чувство жалости. Они орошаютъ сіи блдныя ланиты горькою водою, поднимаютъ Медору, навваютъ на нее свжій воздухъ, она открыла глаза, позвала своихъ прислужницъ: тогда Корсары сдали имъ ту, которой глубокая горесть раздираетъ имъ сердце. Потомъ они приходятъ въ пещеру Ансельма и разсказываютъ ему о своей кратковременной побд.

IV.

Въ семъ дикомъ сонм слышны одни только крики бшенства и ужаса, войны и мщенія, никто не хочетъ и слышать о мир, о постыдномъ бгств. Духъ Конрада еще живъ въ его товарищахъ и сохранитъ ихъ отъ отчаянія. Какая бы участь его ни ожидала, сердца, привыкшія ему повиноваться, клянутся освободить своего предводителя, или отмстить за него. Горе его непріятелямъ! У него осталась еще горсть храбрыхъ, коихъ отважность равна ихъ къ нему преданности.

Въ тайныхъ чертогахъ Гарема, Сеидъ вымышлялъ казнь для своего плнника, мысли его волновались и любовью и ненавистью: Гюльнара и Конрадъ поперемнно его занимали. Прелестная невольница ожидала у ногъ его счастливой минуты, когда чело его прояснится. Огненныя глаза ея подстерегаютъ взоръ Сеида, чтобы возбудить въ немъ нжность. Но хитрый Паша длаетъ видъ, будто съ вниманіемъ перебираетъ свои четки, между тмъ, какъ душа его занята картиною мученій своей жертвы.

‘Блистательный Паша! сказала она прервавъ молчаніе — счастіе теб улыбнулось, побда тебя увнчала. Атаманъ въ плну, разбойники разсяны. Приговоръ его произнесенъ, онъ долженъ умереть и заслужилъ смерть. Но казнь его можетъ ли насытишь твою ненависть? Давъ ему мгновенную свободу, не благоразумне ли будетъ позволить ему выкупишь себя цной его сокровищь? Безчисленныя богатства его обратились въ пословицу: отъ тебя зависитъ сдлаться ихъ обладателемъ! Впрочемъ, Конрадъ падшій, ослабленный ршительнымъ пораженіемъ, строго надзираемый, везд преслдуемый, не минуетъ рукъ твоихъ. Но если казнь его совершится, то остатки войска его, собравъ вс драгоцнности, найдутъ убжище подъ другимъ небомъ.’

— Гюльнара, когда бы мн предложили за каждую каплю крови его по Султанскому алмазу, когда бы за каждый его волосъ общали мн золотые горы, когда бы разсыпали передо мною вс сокровища, о которыхъ писано въ Арабскихъ сказкахъ, и тогда не согласился бы я освободить Корсара. Казнь его давно бы совершилась, еслибъ онъ не былъ въ моей власти и обремененъ оковами, если бы жажда моего мщенія изобрла самую продолжительную и самую лютйшую для него пытку’ —

‘Ты правъ, Сеидъ. Не хочу удерживать твоего мщенія, оно справедливо, здсь не мсто жалости. Я только желала видть тебя обладателемъ сокровищъ нашего врага: выкупленный, лишенный половины своего войска и всхъ своихъ способовъ, онъ по первому твоему мановенію, опять будетъ твоимъ плнникомъ.’

— По первому мановенію! мн выпустить этого разбойника, когда онъ уже въ моихъ цпяхъ! Дать свободу моему врагу! для кого же? Для тебя, прелестная заступница! Вотъ слды признательности, внушенной минутнымъ порывомъ человколюбія, которому невольницы мои обязаны жизнію… Правда, онъ не зналъ цны пощаженной имъ крови. Въ этомъ случа онъ стоитъ моей похвалы и благодарности, но вотъ теб мой совтъ: я давно уже за тобою примчаю, вроломная! каждое слово твое подтверждаетъ мои подозрнія. Когда руки Корсара спасли тебя отъ пламени, не хотла ли ты бжать съ нимъ изъ гарема?… Не отвчай мн: краска въ лиц твоемъ измняетъ преступному сердцу. Хорошо, мой другъ! берегись! теб должно заботишься не объ одной жизни Конрада… Еще одно слово: да будетъ проклята минута, когда онъ вырвалъ тебя изъ пламени! Лучше бы ты погибла…. тогда бы я оплакалъ тебя со всею горячностью любовника: теперь, говоритъ съ тобою твой повелитель. Разв не знаешь ты, что я всегда могу остановить побгъ твой! Я наказываю не одними угрозами за свои оскорбленія. Будь осторожна, и помысли о казни, которая готовится твоему вроломству.—

Сеидъ всталъ и медленно удалился, не переставая кидать грозные и страшные взгляды. Это мало тронуло сію неробкую женщину, сердитое лице не имло для ней ничего ужаснаго. Сеидъ худо зналъ могущество любви надъ нжнымъ сердцемъ, и на что можетъ ршишься мстительность. Подозрнія Паши, казалось, оскорбили ее. Она не понимала еще, какъ глубоко укоренилось въ сердц ея чувство, изъ котораго проистекало ея состраданіе. Она раба: каждый рабъ иметъ право на участіе тхъ, кои лишены свободы. Забывъ собственное смятеніе, она снова ршилась подвергнуться гнву Паши и успла его успокоить, тогда, какъ сама чувствовала, что мысли ея приходятъ въ большій беспорядокъ, источникъ бдствій для женщины.

VI.

Дни и ночи текутъ медленно для Конрада, безпрестанно возмущаемаго беспокойными мыслями. Еслибъ душа его не была выше ужаса, какъ тягостно было бы для него время между страхомъ и надеждою, когда каждая минута напоминала ему о близкой казни, лютйшей самой смерти, когда вс шаги, повторяемые отголоскомъ темницы, казались ему шагами идущихъ къ нему палачей, готовыхъ вести его на мсто казни, и каждый звукъ голоса считалъ онъ послднимъ для своего слуха! Душа его, гордая и въ самыхъ бдствіяхъ, хотя и утомилась, но умла еще сносить приливъ мыслей, гораздо ужаснйшихъ, нежели сраженія, въ которыхъ Конрадъ участвовалъ.

Жаръ битвы, ревъ бури, не даютъ ослабть ни одной мысли, но быть въ цпяхъ, въ мрачной темниц, быть жертвою тысячи мучительныхъ воспоминаній, углубляться въ собственное сердце, упрекать себя въ ошибкахъ, которыя поздо уже исправить, и видть приближеніе неизбжнаго будущаго, считать часы, раздляющіе насъ отъ смерти, не имя друга, который бы ободрилъ насъ, который бы подкрпилъ увренность, что жизнь не стоитъ сожалнія, быть окружену врагами, всегда готовыми очернить клеветою послднія минуты нашего бытія, видть передъ собою пытку, которая хотя не можетъ поколебать твердость души, но будучи превыше силъ тлесныхъ, возбуждаетъ опасенія, чтобъ вопли, исторгнутые нестерпимою болью, не похитили послдней славы у нашего мужества, разстаться съ жизнію земною безъ надежды на жизнь небесную, предоставленную однимъ праведникамъ и — утратить несчастную подругу…. вотъ мысли, терзавшія узника, вотъ муки болзненне самыхъ смертныхъ судорогъ!

Такова участь Конрада, какъ перенесетъ онъ ее? Что до того нужды? Довольно, что онъ сохранилъ себя отъ отчаянія.

VII.

Проходитъ день, Гюльнара не является, протекли вторый и третій, а ее нтъ! Но съ помощію своихъ прелестей, она исполнила то, чего можно было ожидать отъ нее. Безъ- нее, Конрадъ не видалъ бы сіянія втораго солнца.

Протекъ четвертый день, наступила бурная ночь. Когда Конрадъ съ жадностію прислушивается къ шуму ярящихся волнъ, никогда еще ненарушавшихъ его покоя: тогда его дикое воображеніе, оживленное любимою имъ стихіею, воспламеняется. Сколько разъ пролеталъ онъ по хребтамъ сихъ быстрыхъ валовъ, какъ любилъ ихъ стремленіе, ускоряющее бгъ его! Теперь ревъ Океана, тщетно напоминаетъ знакомыми ему звуками, что малое только пространство ихъ раздляетъ.

Втры протяжно воютъ, раскаты грома потрясаютъ сводъ темницы. Молнія сверкаетъ сквозь ршетчатыя окна: блескъ ея пріятне Конраду

блеска луны, гремя тяжелыми цпями, онъ старается привлечь громъ, и поднимая закованныя свои руки, молитъ Небо умилосердиться надъ нимъ и ниспослать ему одну изъ стрлъ для его уничтоженія. Желзо цпей его и нечестивыя мольбы равно призываютъ громы. Гроза презрительно прошла мимо — и не поразила его. Конрадъ возстеналъ, какъ будто бы неврный другъ отринулъ его моленія.

VIII.

Пробило полночь, легкими шагами кто-то приближается къ тяжелымъ дверямъ тюрьмы, останавливается. Конрадъ слышитъ стукъ запоровъ и печальный звукъ ключа въ замк. Сердце его напередъ угадало, что это прекрасная Гюльнара: она была для него Ангелъ-Хранитель, прелестна, какъ надежда для узника. Но какъ перемнилась она со времени перваго ея къ нему прихода, щеки ея блдны, члены трепещутъ. Она бросила на Конрада смутный и прискорбный взглядъ, который ясно сказалъ ему: ‘ты долженъ умереть, такъ, умереть! Остается одно средство спасти тебя, средство ужасное, но пытка еще ужасне.’

— Гюльнара! мн ничего не нужно, говорю, повторяю теб: Конрадъ никогда не перемнится! Къ чему спасать жизнь несчастливца? за чмъ избавлять его отъ казни, ожидающей его и слишкомъ имъ заслуженной? Такъ! я заслужилъ … и, можетъ быть, не одинъ, мщеніе Сеида….

‘За чмъ! ты хочешь знать, за чмъ? Разв не избавилъ ты Гюльнару отъ участи, злйшей самаго рабства? За чмъ! не уже ли несчастіе скрываетъ отъ глазъ твоихъ нжныя попеченія женщины? Признаться ли теб? Хотя полъ мой долженъ скрывать то, что я чувствую: не смотря на твои преступленія, ты тронулъ сердце мое, ты вдохнулъ въ меня страхъ, признательность, жалость, бшенство, любовь… не отвчай мн… не говори, что ты любишь другую, что моя любовь безнадежна. Пусть она равна со мною въ красот, въ нжной къ теб привязанности, по я презираю опасность, которая бы заставила трепетать ее. Такое ли сердце достойно твоего? Ахъ, еслибъ я была твоимъ другомъ, ты не одинъ бы изнемогалъ въ плну! Подруга изгнанника, за чмъ позволяетъ она Супругу своему безъ нее мчаться по волнамъ Океана? какія заботы ее удерживаютъ на твоемъ остров? но полно….. острый мечь на волоск виситъ надъ нашими головами. Имешь ли довольно отважности? хочешь ли быть свободенъ? возьми этотъ кинжалъ и — слдуй за мною.’

— Слдовать за тобою! но мои оковы! Звукъ моего ожерелья разбудитъ безпечныхъ стражей? Разв ты забыла это? въ такомъ ли наряд спасаются бгствомъ? Можетъ ли сей кинжалъ быть страшнымъ оружіемъ, въ битв?—

‘Человкъ недоврчивый! стража подкуплена, она всегда готова измнить за золото, скажу слово — и цпи спадутъ съ тебя. Безъ сообщниковъ могла ли я притти къ теб? Разставшись съ тобою, я не напрасно тратила время, для тебя сдлалась преступницей, для одного тебя!— Но разв наказать Сеида есть преступленіе? Онъ долженъ умереть, сей тиранъ ненавистный. Ты содрогается, но душа моя перемниласъ. Она глубоко поранена обидою и презрніемъ: она требуетъ мести. Меня подозрвали въ измн, тогда, когда я гнушалась ею, когда была слишкомъ врною, хотя каждой день пила горечь рабства … Ты улыбается, но ты повришь мн: Сеидъ несправедливо упрекалъ меня. Я еще не была неврна, еще ты не былъ мн такъ дорогъ. Сеидъ самъ вызвалъ измну, сіи ревнивцы тираны, безпрестанно терзая насъ, сами заставляютъ насъ мыслишь объ измн, они заслуживаютъ, чтобъ сбылись надъ ними предсказанія, произносимыя гнусною ихъ клеветою. Я не любила никогда Паши, онъ купилъ меня…. быть можетъ, слишкомъ дорого: ибо сердца моего нельзя получить цною золота. Я была покорною невольницею: онъ говоритъ, что я хотла бжать съ тобою. Это ложь, ты самъ знаешь, но горе подобнымъ ему вщунамъ! ихъ обиды ускоряютъ событіе. Не думаешь ли ты, что онъ по моей прозьб отстрочилъ твою казнь? нтъ, сія минутная милость даетъ ему время изобрсти для тебя самыя лютйшія муки, а для меня жесточайшее отчаяніе. Жизнь моя была также въ опасности, но глупая любовь его отсрочила мщеніе. Оно вспыхнетъ, когда лице мое перестанетъ ему нравиться. Тогда для меня откроется роковой мшокъ, а отсюда только два шага до моря. Допущу ли я, чтобы онъ поступалъ со мною по прихоти, какъ ребенокъ съ игрушкою, которой бросаетъ ее, когда сотрется позолота? Я тебя увидла, полюбила, обязана теб всмъ, и хочу спасти тебя, хочу доказать могущество благодарности надъ рабою. Слова Паши, произнесенныя имъ въ гнв, свято исполнились. Еслибъ онъ не угрожалъ опасностію моей жизни и чести, я могла бы освободить тебя, пощадивъ Сеида, это правда. Теперь располагай мною, я на все готова, ты не любишь меня, не узнаешь Гюльнари, можетъ быть ненавидишь ее. Увы! любовь, ненависть, я васъ не знала! для чего ты не можешь испытать меня? Ты не отвергнулъ бы пламени, пожирающаго сердце, рожденное подъ симъ жаркимъ небомъ! Пламень сей для тебя спасительный фаросъ. Онъ указываетъ теб въ пристани челнъ, управляемый Майпотомъ, но намъ надобно пройти мимо спящаго тирана… онъ не долженъ боле пробуждаться!’

— Гюльнара! Гюльнара! въ первый разъ еще чувствую всю жестокость своей участи. Сеидъ врагъ мн, мы въ ярости стремились на погубленіе другъ друга, но въ открытомъ бою. Я предупредилъ его, я прилетлъ на корабл и скрестилъ мой мечь съ его саблею, коварный кинжалъ никогда не будетъ моимъ оружіемъ. Кто уметъ щадить кровь женщины, тотъ уважаетъ и жизнь спящаго непріятеля. Мн было пріятно спасти тебя, не заставь меня думать, что я оказалъ человколюбіе недостойному предмету его. Прости, успокой свое сердце. Проходитъ ночь, послдняя для моего успокоенія на этой земл.—

‘И такъ, покойся несчастный! солнце освтитъ твои мученія и трепещущіе члены на мст казни. Я слышала, какъ отданы были приказанія, видла приготовленія твоей казни, но я ее не увижу. Ты погибнешь и я съ тобою.’

‘Жизнь, любовь, ненависть, все, что привязываетъ меня къ земл, зависитъ отъ одного удара, а безъ него и бгство безполезно. Какъ избжать отъ преслдованій Сеида? и забуду ли мои обиды, мою поруганную молодость, скучные годы, въ слезахъ проведенные? Месть порукою за нашу безопасность. Если же кинжалъ не достоинъ руки твоей: то рука женщины пусть испытаетъ его. Стража подкуплена: Конрадъ, еще минута, и мы спасены — или погибли, когда слабая рука измнитъ мн, тогда заря освтитъ твою казнь, а мое погребеніе.

IX.

При сихъ словахъ она обернулась и исчезла прежде, нежели Нонрадъ могъ ей отвчать. Онъ слдуетъ за нею съ видомъ изумленія и беспокойства. Не допуская, сколько ему было возможно, брянчашь кольца тяжелыхъ цпей, онъ влечется по слдамъ Гюльнары, не встрчая никакой преграды. Темнота ночи и незнакомые переходы его останавливаютъ. Онъ не находитъ ни лампады, ни стражи. Въ сторон блеснулъ слабый свтъ: итти ли впередъ, или бжать отъ этого свта, едва примтнаго? Случай направляетъ шаги его. Въ лице его пахнулъ свжій передразсвтный втеръ. Онъ вступаетъ въ открытую галлерею. На неб еще горла звзда ночи, Конрадъ мало обращаетъ на нее вниманія, другой свтъ, выходящій изъ уединенной комнаты, привлекаетъ его взоры. Сквозь полуотворенную дверь онъ не видитъ ничего, кром лампады. Кто-то пробгаетъ скорыми шагами, останавливается, возвращается и опять останавливается. Это Гюльнара! Въ рук ея нтъ кинжала, нтъ никакихъ слдовъ злодянія., слава Богу, говоритъ онъ, сердце ея успокоилось! она не совершила убійства!’ Онъ разсматриваетъ ее пристальне, мелькнулъ утренній свтъ и смятенный взоръ его пораженъ ужасомъ. Она сдлала движеніе рукою, чтобы расправить разсыпавшіеся по лицу и блоснжной груди ея волосы, кажется, что она теперь только вышла изъ задумчивости, сомннія, или ужаса. Конрадъ подходитъ ближе: торопливая рука Гюльнары не успла стереть легкое пятно на ея чел, онъ замчаетъ цвтъ пятна и угадываетъ … это слабый, но врный знакъ преступленія … это капля крови.

Конрадъ видлъ ярыя битвы, онъ испыталъ вс ужасы тюремнаго одиночества, грызущіе сердце преступника, ожидающаго лютой казни: онъ злодй и наказанъ. Еще руки его носили оковы, въ коихъ могъ онъ навсегда остаться. Но ни битвы, ни потеря вольности, ни угрызенія совсти, ни ужасное его положеніе, столь сильно на него не подйствовали, какъ эта капля крови.

Сердце его оледенло отъ негодованія. Одна капля крови омрачила прелести Гюльнары. Конрадъ не разъ видалъ текущую кровь, могъ смотрть на нее безъ содроганія, не въ пылу сраженій, но рукою мужей проливаемую.

XI.

‘Свершилось, сказала Гюльнара, онъ хотлъ пробудиться и — погибъ. Свершилось, ты дорого мн стоишь! Теперь вс разсужденія бесполезны, убжимъ отсюда, корабль ожидаетъ насъ, заря уже занялась. Вс обольщенные мною, совершенно мн преданы и готовы пристать къ остаткамъ твоего войска. Голосъ мой будетъ служить мн вмсто руки, когда мы понесемся по волнамъ и удалимся отъ сего ненавистнаго берега.’

XII.

Она хлопаетъ руками. По сему знаку Греки или Морейцы, поклявшіеся ей служить, прибгаютъ въ галлерею и становятся передъ нею. Конрадъ освобожденъ отъ оковъ. Онъ опять свободенъ, какъ втеръ горъ, но погруженъ въ такую горесть, что вся тяжесть сихъ оковъ, казалось, упала на его сердце.

Онъ хранитъ глубокое молчаніе. По знаку Гюльнары отворяется потаенная дверь, ведущая къ пристани. Они удаляются отъ города, достигаютъ песчанаго берега, гд скачущія волны усмиряютъ свою ярость. Конрадъ безмолвно за ними слдуетъ. Покорный вол Гюльнары, онъ равнодушенъ къ спасенію и къ предательству. Всякое сопротивленіе казалось ему безполезнымъ, какъ и тогда, когда бы живъ былъ Сепдъ, готовый насытить мщеніе свое его казнію.

XIII.

Они кидаются въ ладью, попутный втеръ вздулъ паруса. Сколько различныхъ воспоминаній представилось воображенію Конрада! Онъ вышелъ изъ своей глубокой задумчивости, когда показался огромный утесъ, подъ защитою коего брошенъ якорь. Нсколько дней, послдовавшихъ за послднею пагубною ночью, показались для него вкомъ ужаса, мукъ и злодяній. Въ то время, когда тнь утеса простерлась надъ мачтою ладьи, Конрадъ закрылъ голову, тяжкая горесть имъ овладла: онъ вспомнилъ Гонзальва и своихъ товарищей, свое минутное торжество и бдственное положеніе, онъ думалъ также объ оставленной подруг, но когда онъ обернулся, глаза его упали на убійцу Гюльнару.

XIV.

Она всматривалась въ черты лица его, и не могла снести оледняющаго взора, ее отвергающаго. Поздныя слезы смягчили мрачный и суровый взглядъ, ей чуждый. Она упала на колна передъ Конрадомъ, и схвативъ его руку: ‘пусть Алла покараетъ меня, ты долженъ мн простить,’ сказала она! Что было бы съ тобою безъ сего чернаго злодянія? Обременяй меня своими упреками, но удержи ихъ на минуту: я не та, какою теб кажусь: эта ужасная ночь помрачила мои разсудокъ, умрь гнвъ свой. Еслибъ я не любила, то не была бы преступною, но когда бы ты хотлъ сего, то не могъ бы показать мн своей ненависти. Тебя не было бы уже на свт.

XV.

Гюльнара не поняла мысли Конрадовой. Онъ обвинялъ не ее, а себя: онъ терзается, почитая себя невольною причиною ея злополучій, но одно только глубокое и мрачное молчаніе изобличаетъ тайную горесть, его пожирающую. Между тмъ ветъ попутный втръ, море не волнуется, лазурныя воды кипятъ, разскаемыя легкою ладьею.

На краю небосклона показалась точка, скоро увидли мачту, парусъ и вооруженный корабль. На падуб видны матросы. Округленные паруса быстро мчатъ корабль. Онъ величественно приближается, перуны его готовы грянуть.

Молнія блеснула въ глазахъ ихъ, ядро просвистало надъ головами и разрзало волны. Конрадъ поднялъ голову, давно забытая радость блеснула въ глазахъ его: ‘это мой красный флагъ, вскричалъ онъ, я его узнаю, ободримся, у насъ есть еще друзья на Океан.’ Корсары по данному знаку узнаютъ своего повелителя и привтствуютъ, его криками. Они немедленно спускаютъ лодку и свертываютъ паруса. Не слышно ничего, кром имени Конрада. Никакая власть не уйметъ ихъ восторга: съ радостью и гордостью увидли они его снова вступившаго на свой корабль. Улыбка смягчаетъ ихъ дикій видъ и они едва удерживаютъ желаніе обнять его.

Конрадъ почти забылъ свои опасности и бдствія, онъ отвчаетъ на ихъ привтствія, какъ привыкшій повелвать ими, пожимаетъ руку Ансльма, чувствуете что еще можетъ сражаться и побждать.

XVI.

Посл первыхъ минутъ восторга, Корсары съ горестію помышляютъ о томъ, что возвращеніе Конрада не стоило имъ ни одного удара, они поднимаютъ паруса и клянутся отмстить за него. Еслибъ они знали, что рука женщины похитила у нихъ славу освобожденія ихъ начальника, то бывъ меньше разборчивы, провозгласили бы ее Царицею. Съ любопытною усмшкою они изъявляютъ другъ другу свое удивленіе и внимательно разсматриваютъ Гюльнару, женщина, которая ниже и выше своего пола, которая не страшилась крови, смущается отъ ихъ наглыхъ взглядовъ. Она обращаетъ слабый и умоляющій взоръ къ Конраду, опускаетъ покрывало и безмолствуетъ. Руки ея сложены крестомъ на сердц, которое съ тхъ поръ, какъ Конрадъ вн опасности, все прочее оставило судьб. Не смотря на изступленіе бшенства, коего она была жертвою, равно способная къ сильной любви и ненависти, къ злодйству и добродтели, она, соверша убійство, осталась женщиною.

XVII.

Конрадъ видлъ это. Онъ почувствовалъ вдругъ весь ужасъ ея злодянія и сожалніе объ ея несчастій. Ручьи слезъ не смоютъ преступленія и гнвъ небесный нкогда ее постигнетъ. Но онъ не забылъ, что кинжалъ для него исторгнутъ, что кровь пролита за него, что сей преступниц онъ обязанъ свободою, что для него утратила она земныя и небесныя надежды. Онъ подходитъ къ прекрасной невольниц. Она потупляетъ взоры. Какъ она измнилась въ глазахъ его, сдлалась смиренною, тихою и робкою! Румянецъ на щекахъ ея поминутно смнялся смертною блдностью, вмсто обыкновенной живости, на лиц ея сохранилось только пятно крови, брызнувшей съ кинжала. Конрадъ беретъ ее за руку, она трепещетъ…. Поздно! онъ сжимаетъ сію руку, столь прелестную для любви и ужасную, когда управляетъ его ненависть. Она трепещетъ, его рука лишилась твердости и голосъ измнился. Онъ зоветъ ее: ‘Гюльнара’.Она не даетъ отвта. ‘Милая Гюльнара!’ Она поднимаетъ глаза, которыхъ взглядъ былъ ему отвтомъ, и кидается въ его объятія. Если бы Конрадъ ей отказалъ въ семъ убжищ, сердце его было бы слишкомъ велико, или слишкомъ низко для смертнаго, можетъ быть, тайный голосъ предчувствія, отзывавшійся въ душ Конрада, сохранилъ его послднюю добродтель, но сама Медора простила бы поцлуй, боле ничего не требовавшій отъ женщины, столь прелестной, первый и послдній поцлуй, похищенный, въ минуту торжества слабости надъ постоянствомъ, на устахъ, оживленныхъ дыханіемъ чистйшей любви, на устахъ, съ которыхъ прерывчатые вздохи разливали сладкій ароматъ, освжаемый легкимъ движеніемъ крыльевъ Амура.

XVIII.

При наступленіи сумрака увидли они островъ Корсаровъ. Имъ казалось, что скалы его улыбалися, веселый шумъ слышанъ въ пристани, маяки пылаютъ на высотахъ, лодки несутся въ заливъ, рзвые дельфины, разская пнистыя волны, ускоряютъ ихъ бгъ. Морская птица дикимъ и пронзительнымъ крикомъ ихъ привтствуетъ, воображеніе ихъ представляетъ имъ товарищей, возжигающихъ большіе огни на маякахъ.

На мор улыбка надежды украшаетъ всего боле счастіе возврата.

XIX.

Посреди огней, блистающихъ на гор и остров, Конрадъ ищетъ взорами Meдориной башни, но напрасно, вс замчаютъ съ удивленіемъ, что она скрывается во мрак, прежде, всегда видли въ ней привтный свтъ еще издали: теперь, можетъ быть, онъ завшенъ, или горитъ тускло. Конрадъ кидается въ первую лодку и негодуетъ на медленность гребцовъ. Для чего не даны ему быстрыя соколиныя крылья, чтобы взлетть на вершину горы! Гребцы требуютъ минутнаго отдыха. Конради пылая нетерпніемъ, бросается въ волны, достигаетъ берега и летитъ по знакомой ему тропинк.

Онъ уже у дверей башни, останавливается, слушаетъ: никакой звукъ не прерываетъ царствующаго въ ней молчанія. Мракъ ее окружаетъ: онъ нетерпливою рукою стучитъ въ дверь, никто но отпираетъ, не слышно шороха шаговъ. Онъ стучитъ снова, но уже слабо, дрожащая рука отказывается служишь беспокойному желанію сердца, Отворяютъ дверь, онъ видитъ знакомое лице, но не то, которое съ такимъ нетерпніемъ желалъ онъ прижать къ своему сердцу, ему не отвчаютъ, два раза хотлъ онъ спросить, но слова умерли на устахъ его, онъ беретъ свтильникъ, которой выпадаетъ изъ рукъ его и гаснетъ. Ожидать ли ему, пока опять его засвтятъ? Это для него то же, что ожидать разсвта. Другой свтильникъ, колеблющимся сіяніемъ слабо освщаетъ темные переходы, онъ кидается въ комнату и видитъ передъ собою то, чему сердце его не врило, хотя и предчувствовало.

XX.

Конрадъ неподвиженъ и безгласенъ, взоры егоприкованы къ той, которую онъ любилъ. Печаль не легко разстается съ своимъ предметомъ, она боится собственнаго признанія, что все погибло. Медора была спокойна и прекрасна, какъ будто смерть явилась ей въ образ друга, въ оледенвшихъ рукахъ держала она цвты и какъ бы прижимала ихъ, позабывшись сномъ. Можно было подумать, что еще рано проливать слезы. Блыя, какъ снгъ, вжды, покрывали зницы, лишенныя огня ихъ одушевлявшаго. Ахъ! какъ разительно изображается смерть въ очахъ, когда душа оставила сей тронъ свта.

Сіи голубые круги потускли и измнились, но уста Медоры сохранили еще свою свжесть, казалось, теперь только слетла съ нихъ улыбка. Увы! печальный покровъ, повязка на прекрасныхъ волосахъ, нкогда презиравшихъ пышное украшеніе цвтовъ и бывшихъ игралищемъ зефировъ, блдность ланитъ: все ясно, говоритъ, что могила готова принять свою жертву. Ее, боле нтъ, что же длаетъ Конрадъ?….

XXI.

Конрадъ ни о чемъ уже не спрашивалъ. Первый взглядъ, брошенный имъ на это бездушное лице, сказалъ все. Она умерла, что нужды, какимъ образомъ? Этого довольно. Любовь первыхъ лтъ, надежда въ будущемъ, источникъ сладостныхъ желаній и нжнйшихъ заботъ, одно живое существо, которое не могъ онъ ненавидть, все у него отнято! Онъ достоинъ своей участи, но это не уменьшаетъ его горести. Человкъ добродтельный обращается въ бдствіяхъ къ Небу, куда на вки затворенъ входъ преступленію. Гордые и зkые, поставляющіе счастіе въ минутныхъ благахъ и непереносящіе своихъ надеждъ за предлы гроба, все теряютъ, разрывая цпи съ землею! Кто въ силахъ перенесть равнодушно потерю предмета, составлявшаго его единственную отраду? Сколько строгихъ и суровыхъ лицъ служатъ личиною сердцамъ, изнывшимъ отъ несчастія! Какъ часто скрываются горестныя мысли, но не могутъ скрыться въ улыбк тхъ, коимъ лучше присталъ бы видъ печальный.

XXII.

Чмъ человкъ чувствительне, тмъ меньше уметъ одъ скрывать волненіе растерзаннаго сердца, которое въ каждой мысли ищетъ успокоенія и ни въ одной его не находитъ. Нтъ словъ для выраженія тайнаго состоянія души. Истинная горесть безмолвна, печаль Конрада была безпредльна. Неподвижный, оцпенлый, приведенъ въ такую слабость, что онъ заплакалъ, какъ женщина: знакъ невозвратной потери! Никто не видлъ слезъ, текущихъ по щекамъ его, быть можетъ, онъ удержалъ бы ихъ при свидтеляхъ. Но онъ поспшно отеръ глаза и удалился съ растерзаннымъ, неутшнымъ сердцемъ … Возсіяло солнце, день казался мрачнымъ для Конрада. Наступила ночь, въ душ его простерлась вчная тьма, самою ужасною тьмою покрываютъ глаза облака душевныя. Никакая слпота не равняется съ слпотою несчастливца, который не можетъ, не сметъ видть…. и, отталкивая руку проводника, ищетъ самаго глубокаго мрака.

XXIII.

Сердце Конрада было создано для нжности, оно насильно увлечено къ преступленіямъ. Слишкомъ рано испыталъ онъ измны, долго былъ жертвою обмана. Чувства его, отъ природы добрыя, имли участь воды, окаменвшей подобно, вертепу, въ который падаетъ она капля за каплею: можетъ быть, она была свтла, пробираясь сквозь песокъ, но оледенла и окаменла. Ударъ грома мгновенно раздробилъ скалу, которую бури давно уже подрывали, сердце Конрада поражено подобнымъ ударомъ.

Нжный цвтокъ возрасталъ у подошвы сей скалы, коей тнь служила ему защитою: одинъ ударъ грома разрушилъ скалу и лилію. Не осталось отъ сего прекраснаго растнія ни листочка, который бы сказалъ объ его утрат: вс они поблекли и превратились въ пепелъ, остатки хладнаго защитника его разсяны по безплодному берегу.

XXIV.

Зарумянилась заря. Никто изъ товарищей Конрада не сметъ нарушить его уединеніе. Ансельмъ ршается, наконецъ, проникнуть въ башню: его тамъ не было, его нтъ и на берегу.— Бьютъ тревогу, бгаютъ по всему острову до темной ночи. На другой день новые поиски: имя его утомляетъ эхо. Тщетно ищутъ его на горахъ, въ пещерахъ, разслинахъ, долинахъ. У берега находятъ оторванную цпь челнока. Надежда оживляется, за нимъ слдуютъ по морю: напрасно! Дни смняются днями, Конрада нтъ, онъ никогда не возвратится. Нтъ ни всти, ни слда, который бы сказалъ объ его участи: живъ ли онъ, или смерть положила конецъ его отчаянію?

Товарищи долго его оплакивали: боле никто не могь о немъ плакать. Подруг его воздвигнутъ прекрасный памятникъ. Что до него, никакой надгробный камень не говоритъ ни объ его смерти, ни объ его жизни.

Для будущихъ временъ осталось одно имя Корсара, который между тысячью преступленій сохранилъ одну добродтель.

Я.

‘Новости литературы’, кн. 10—11, 1825, кн. 1, 1826

Корсаръ.

Корсаръ.

Корсаръ.

Читайте также: