П. Ширяев
П. Ширяев
Коротенькая женщина
Коротенькая женщина
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Коротенькая женщина, Ширяев Петр Алексеевич, Год: 1927
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Источник: Сборник ‘Чисто поле’, г. Воронеж, 1976 г.
OCR и вычитка Ю. Н. Ш. yu_shard@newmail.ru, январь 2005 г.
Почему все мужчины такие гадкие? — думала Туся, тщательно подкругляя пилкой полированные, розовые ногти. — Сами же лезут целоваться и дальше, а… потом — зевают?!’
Жорж Семенцов обещал вчера идти в оперетку, а когда нацеловался — вдруг вспомнил, что у него есть какое-то неотложное дело, и ушел с такой торопливостью, будто боялся, что у него попросят взаймы.
‘В следующий раз ни за что не позволю ему!.. — твердо решила Туся. — И Вовка сейчас придет, и ему тоже не позволю’.
В час, когда должен был прийти Вова, в комнату вместо него вошел незнакомый человек в лохматой шапке и, осмотревшись, протянул Тусе ордер на право занятия ее комнаты. Туся сперва не поняла, а когда поняла — всплеснула руками.
— А как же я?!
Незнакомец еще раз оглядел комнату, посмотрел на Тусю и сказал:
— Придется вам куда-нибудь перебраться… Вы одна здесь живете?
— Ну конечно же, одна!
— Мне нужна комната. Вы нигде не служите?
— Нет.
Незнакомец пожал плечами и повторил:
— Мне нужна комната. У меня совершенно нет времени заниматься опять поисками, да и бесполезно это! Город набит до отказа.
На глазах Туси задрожали слезы. Голубая тесемочка торчала у нее из-под кофточки и смешно дрыгала от готовых прорваться всхлипов. Беспомощно она повела глазами по комнате, словно прощаясь со всем, что в ней было, и, не выдержав, всхлипнула.
Незнакомец сдвинул на затылок лохматую шапку и досадливо почесал переносицу.
— Как это все неприятно!.. Послушайте… — он посмотрел на ширмы в углу, потом на Тусю, — может быть, вы пока там вот, в углу, ширмами как-нибудь… Пока, а там что-нибудь придумаем.
Туся тоже посмотрела на ширмочки, потом на незнакомца. У него был досадливо наморщен лоб.
— Я совсем не хочу выбрасывать вас на улицу! — добавил он.
Туся смахнула слезинки и, заметив торчавшую голубую тесемочку, поспешно спрятала ее.
— Давайте познакомимся, — вздохнул незнакомец,— как прикажете вас величать? —
— Туся.
Подумавши, незнакомец спросил,
— Это… По-настоящему-то как?
Тусю все, всегда и везде звали Туся. А если и случалось где-нибудь в обществе, кто-нибудь называл ‘Наталия Андреевна’, Туся оглядывалась по сторонам, ища глазами Наталию Андреевну, и мило краснела, вспомнив, что Наталия Андреевна — это она, Туся…
И тут, не поняв сперва, чего от нее хочет этот незнакомый, в лохматой шапке, сероглазый человек, она долгое мгновение смотрела на него, недоуменно шевеля подкрашенным ртом. Потом торопливо сказала:
— Наталия Андреевна.
И так странны и чужды были для нее эти два слова.
— Ну вот! А меня — Василий Петрович!
Лежа за ширмочками, Туся подсматривала в щель. Василий Петрович сидел у стола над толстой книгой. Туся, запоминая его профиль с четко изогнутым подбородком, спросила:
— Василий Петрович, который час?
— Два.
Василий Петрович не прибавил больше ни слова, шуршал страницами и накручивал на указательный палец русый вихор, а Туся была уверена, что после ее вопроса он заговорит с ней.
Из смежной комнаты доходил мерный заглушенный стук чьих-то тяжелых шагов. Думая о другом, Туся невольно отмечала их одним и тем же счетом: два, два… два!.. Слышала мелкий торопливый бег маятника часиков, висевших над постелью.
‘Почему он не такой?..’ — думала Туся о Василии Петровиче и не доканчивала мысли. Ей хотелось сказать: ‘не такой, как Вова, Жорж’, — но она чувствовала, что Вова и Жорж тут не к месту. Перебирала в уме других знакомых, тянулась глазами к фотографическим карточкам над туалетным столиком и опять обводила долгим, запоминающим взглядом профиль Василия Петровича. Наутро проснулась, разбуженная шипением примуса. Василий Петрович пил черный, как деготь, чай и, просматривая бумаги, совал их в старенький портфель.
— Василий Петрович, который час?
— Половина десятого.
Голос у Василия Петровича был густой, как мед. Попив чаю, он сунул в карман револьвер, забрал портфель и торопливо ушел. Когда хлопнула за ним калитка, в дверь к Тусе сунулось крысье лицо старушки полковницы из комнаты напротив.
— Ушел? — шепотом спросила она.
— Ушел.
Полковница вошла и подозрительно посмотрела на деревянный диван, служивший Василию Петровичу постелью.
— Багаж-то у него какой есть?
— Портфель и вон чемоданчик!
— Обедает-то где?
— А мне и в голову не приходило, Евдокия Борисовна, где же он, правда, обедает?! — искренне изумилась Туся.
— Все они, большевики, дома не обедают, боя-ятся! — осторожно зашептала полковница. — Боятся, мышьяку подсыплют им… Что ж, и не раздевается, когда спит-то?
— Нет, раздевается.
— Не пове-ерю! И не раздевается, они никогда не раздеваются, нехристи.
Крысье лицо с седыми усиками потемнело, сжав высохшие кулачки и положив их один на другой, полковница зашипела, смотря на образ в углу:
— Уж дожду-усь, дождусь, когда из них кишочки пускать будут!
Туся посмотрела на старенькую полковницу, и ей стало страшно. Она представила себе Василия Петровича лежащим на полу и кого-то, кто пускает из него кишочки. И просяще протянула:
— Не на-адо-о! Евдокия Борисовна, не на-до-о!
— Надо! Надо! Надо! — застучала кулачком о кулачок полковница. — Вы смотрите в оба, неспроста вселился он, неспроста.
По стене над туалетным столиком были размещены в три яруса фотографические карточки. Вверху висел в вишневой рамке корнет на вороном коне. Под ним — еще корнеты, поручики, юнкера, ниже — карточки актеров в задумчивых позах, и совсем низко, под актерами, — несколько дешевеньких фотографий людей в кожах. Эти три яруса карточек над туалетным столиком Туси были тремя эпохами ее жизни. За месяцами и годами шпорного звона, вечеров, свиданий и встреч наступили годы без кондитерских и балов, с ослеплыми без магазинов улицами, когда только у актеров остались смокинги и разглаженные брючки, и только в них еще, казалось, теплилась так внезапно отошедшая в прошлое прекрасная, блистающая огнями жизнь. Потом пришли люди чужие, незнакомые, в кожаных куртках и галифе, с витыми шнурами наганов. Они не сторонились при встрече и не говорили галантное: ‘Ах, простите!’ Они пахли ветром и паровозом. Туся сперва пугалась их, но… под кожами стучало все то же глупое, а быть может, мудрое сердце человеческое…
— Почему вы никогда со мной не разговариваете? — повернулась Туся от туалетного столика к Василию Петровичу.
Василий Петрович только что пришел и возился у стола, вытаскивал из портфеля бумаги.
На вопрос Туси он посмотрел на нее так, как будто в первый раз ее увидал. Пропустил сквозь пальцы густую шевелюру и улыбнулся.
— Не разговариваю? Гм… Ну давайте разговаривать!
У Туси было серьезное лицо.
— Знаете что? Налаживайте чай, а у меня есть конфеты, — весело заговорил Василий Петрович,— и… будем разговаривать!
Из кармана шинели он вытащил горсть конфет и рассыпал их по столу.
— Вот, видите!..
Никогда Туся с такою заботливостью не хлопотала, приготовляя чай. Накрыла стол чистой скатертью и для конфет поставила вазочку с длинной ножкой, похожую на одуванчик.
— Совсем как по-настоящему! — улыбнулся Василий Петрович и неожиданно спросил: — Сколько вам лет?
— Мне? Двадцать четыре.
Брови Василия Петровича изумленно пошли вверх, но он ничего не сказал. Отошел к туалетному столику и стал рассматривать фотографии: корнетов, актеров, поручиков…
— Это все ваши знакомые?
А Туся мучительно думала: ‘Зачем он рассматривает? Зачем я не убрала все эти карточки?’ В первый раз, словно крупная дождевая капля, упала откуда-то мысль о жизни, прожитой не так. Туся умоляющими глазами потянулась к Василию Петровичу, как бы говоря: не надо, не надо об этом!
В одиннадцать Василий Петрович, отодвинув пустой стакан, потянулся к портфелю. В движении его руки, отставившей стакан, было невысказанное:
— Ну-с, поговорили? Теперь не мешайте мне!
И у Туси было такое ощущение, будто и ее куда-то в сторону отодвинула эта рука. Так освобождают рабочий стол от ненужных бумаг, перед тем как приняться за работу.
Вытащив из портфеля бумаги, Василий Петрович чему-то улыбнулся и засвистел. Из-за ширмочек Туся долго с тоской смотрела на его четкий профиль.
Так прошло какое-то количество дней.
Как воры, крадущиеся в темноте, в город вползли тайные слухи о наступлении белых. Полковница стала чаще наведываться в комнату к Тусе и спрашивала:
— Сбежал аль тут еще?
Василий Петрович исчез накануне той ночи, когда на город в сырую предрассветную тьму прыгнул первый тяжелый вздох орудия, а наутро в покинутый красными город вошли белые.
В комнате после него осталось две книги и постель. В одной из книг Туся нашла недописанное письмо. Письмо начиналось словами: ‘Моя родная Катерина…’
Василий Петрович писал о своей жизни в новом для него городе, о товарищах по работе и о многом еще. Туся жадно глотала слово за словом и от каждой строчки возвращалась к первым словам: ‘Моя родная Катерина…’ Образ незнакомой женщины вставал из письма — властно и неотвязно. С ней говорил Василий Петрович как равный с равным. Каждое слово его было простым и мужественным. Не ‘Кити’, не ‘Каток’, не ‘Катюша’…
Туся, подняв голову от письма, лежавшего перед ней на подушке, и куда-то всматриваясь заострившимися глазами, шепотом, раздельно произнесла:
— Ка-те-ри-на…
И слушала каждую букву.
‘…а живу я в одной комнате с Тусей, — писал в конце Василий Петрович, — это разновидность существ в коротеньких платьицах, в тридцать лет выглядящих девочками, с уменьшительными именами, вмещающих в себя — так мне думается — уйму коротеньких любвишек, в двух словах — коротенькая женщина…’
Исступленно впилась Туся в каждую букву. Запомнила покривившееся ‘любвишек’, запомнила каждую запятую. И, оторвавшись от письма, стукнула туфельками по дивану и замотала головой, как лошадь, которую неожиданно и больно ударили.
‘разно-видность существ…’ — пыталась она еще раз перечитать, но крупные строчки выступили из берегов, и капля за каплей мокрое, неодолимое размазывалось по письму фиолетовыми кляксами.
По-щенячьи, тоненько заскулила Туся, уткнувшись в письмо.
День, пустой, длинный, странный, наливался и налился горечью. Время не существовало. Задерживая всхлипы, Туся поднимала голову, режущими глазами всматривалась перед собой и видела Катерину. Катерина прочитала уже это письмо. Катерина смотрела на Тусю оттуда, из прочитанного. Так смотрит снисходительно сильный на уродца. И был мал день, и не хватало ночи, чтобы вместить пять коротких строк недописанного Василием Петровичем письма.
Туся не знала — утро было ли, полдень ли или уход дня. Чужие руки бросили в комнату резко и настойчиво стук.
— Откройте!
Было странно, непонятно, и было страшно, что стучат, когда весь мир притаился и был как пропасть — бездонно тихий.
— Откройте!
Вооруженные, подозрительные вошли люди. Не было ни одной вещи в комнате, к которой бы не бросился настороженный глаз. Чернобородый офицер — на груди Георгий, в руке браунинг — посмотрел удивленно на встрепанную, с припухшим носиком девочку.
— А вы кто?
Туся ответила не сразу. Припоминала что-то и собрала на лбу складки.
— Наталия Андреевна Круглопольская.
Офицер смотрел на нее, она — куда-то.
— Вы одна здесь живете?
— Одна.
— Гм… А тут жил один… то-ва-ри-щ? Где он?
— Тут, тут был! — просыпалась злобно в разговор крысья полковница и даже вперед тиснулась, — тут вот и постель его, и диван его, и чемоданишко вот…
Офицер сгреб в кулак бороду и потянул далеко в сторону стрелковидный ус.
— Вы не знаете, куда он улизнул? — спросил он Тусю.
Туся посмотрела в ту сторону, где был деревянный диван, служивший постелью Василию Петровичу. Василий Петрович, когда читал, близко придвигал к дивану большой круглый стол и садился так, что Тусе из-за ширм всегда был виден его четкий профиль.
Выпрямляясь, прямо в глаза Туся посмотрела офицеру, чувствуя, как всю ее заполняет незнакомое доселе, огромное, новое ощущение, будто вдруг выросла она, выросла в Катерину, написанную крупными, каждый слог отдельно, буквами, твердо и величаво: Ка-те-ри-на.
— Если бы и знала, я не сказала бы вам! — ответила она громко, не отрывая взгляда от лица офицера.
Офицер чуть наклонился и сощуренно всмотрелся в Тусю.
— Почему же вы не сказали бы? Вы тоже красная?
Туся кивнула головой.
— Да.
Полковница всплеснула руками:
— Господи Иисусе! Она с ума спятила?! Не верьте, не верьте ей, оговаривает себя, не в уме!..
— Во-от оно что-о?! — протянул офицер, кому-то весело подмигивая. — Кра-асная?! Но тогда я вас арестую.
А Туся, выпрямленная, уносилась в растущем восторге к неведомому новому, видела себя иной, видела себя Катериной, и Василий Петрович уже ей, равной, писал письма.
— Арестуйте! Я не боюсь!
— О-о, какая же вы храбрая! — улыбнулся офицер. — Обязательно арестую, на весь вечер… Поужинаем вместе, а?
Он сделал движение взять Тусю за подбородок.
Туся растерянно отодвинулась. Широко раскрытыми глазами посмотрела на офицера, на полковницу и на других… Все улыбались.
Засмеялся и офицер:
— Ну-у не бу-ду, не бу-ду, не хныкайте! Ах, вы… большевичка! — покрутил он головой. — Значит, вы не знаете, куда скрылся этот мерзавец?
Комната опустела.
Туся как стояла посреди комнаты, так тут же и опустилась на пол и закрыла руками лицо в неслышном и безутешном плаче.