Корней Васильев, Толстой Лев Николаевич, Год: 1906
Время на прочтение: 17 минут(ы)
——————————————————
Книга: Л.Н.Толстой ‘Воскресение’. Роман, Рассказы
Издательство ‘Художественная литература’, Москва, 1984
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 4 октября 2001
——————————————————
Корнею Васильеву было пятьдесят четыре года, когда он в последний раз
приезжал в деревню. В густых курчавых волосах у него не было еще ни одного
седого волоса, и только в черной бороде у скул пробивалась седина. Лицо у
него было гладкое, румяное, загривок широкий и крепкий, и все сильное тело
обложилось жиром от сытой городской жизни.
Он двадцать лет тому назад отбыл военную службу и вернулся со службы с
деньгами. Сначала он завел лавку, потом оставил лавку и стал торговать
скотиной. Ездил в Черкасы за ‘товаром’ (скотиной) и пригонял в Москву.
В селе Гаях, в его каменном, крытом железом доме, жила старуха мать,
жена с двумя детьми (девочка и мальчик), еще сирота племянник, немой
пятнадцатилетний малый, и работник. Корней был два раза женат. Первая жена
его была слабая, больная женщина и умерла без детей, и он, уже немолодым
вдовцом, женился второй раз на здоровой, красивой девушке, дочери бедной
вдовы из соседней деревни. Дети были от второй жены.
Корней так выгодно продал последний ‘товар’ в Москве, что у него
собралось около трех тысяч денег. Узнав от земляка, что недалеко от его села
выгодно продается у разорившегося помещика роща, он вздумал заняться еще и
лесом. Он знал это дело и еще до службы жил помощником приказчика у купца в
роще.
На железнодорожной станции, с которой сворачивали, в Гаи, Корней
встретил земляка, гаевского кривого Кузьму. Кузьма к каждому поезду выезжал
из Гаев за седоками на своей парочке плохоньких косматых лошаденок. Кузьма
был беден и оттого не любил всех богатых, а особенно богача Корнея, которого
он знал Корнюшкой.
Корней, в полушубке и тулупе, с чемоданчиком в руке, вышел на крыльцо
станции и, выпятив брюхо, остановился, отдуваясь и оглядываясь. Было утро.
Погода была тихая, пасмурная, с легким морозцем.
— Что ж, не нашел седоков, дядя Кузьма? — сказал он, — Свезешь, что ли?
— Что ж, давай рублевку. Свезу.
— Ну и семь гривен довольно.
— Брюхо наел, а тридцать копеек у бедного человека оттянуть хочешь.
— Ну, ладно, давай, что ль, — сказал Корней. И, уложив в маленькие
санки чемодан и узел, он широко уселся на заднем месте.
Кузьма остался на козлах.
— Ладно. Трогай.
Выехали из ухабов у станции на гладкую дорожку.
— Ну, а что, как у вас, не у вас, а у нас на деревне? — спросил Корней.
— Да хорошего мало.
— А что так? Моя старуха жива?
— Старуха-то жива. Надысь в церкви была. Старуха твоя жива. Жива и
молодая хозяйка твоя. Что ей делается. Работника нового взяла.
И Кузьма засмеялся как-то чудно, как показалось Корнею.
— Какого работника? А Петра что?
— Петра заболел. Взяла Евстигнея Белого из Каменки, — сказал Кузьма, —
из своей деревни, значит.
— Вот как? — сказал Корней.
Еще когда Корней сватал Марфу, в народе что-то бабы болтали про
Евстигнея.
— Так-то, Корней Васильич, — сказал Кузьма. — Очень уж бабы нынче волю
забрали.
— Что и говорить! — промолвил Корней. — А стара твоя сивая стала, —
прибавил он, желая прекратить разговор.
— Я и сам не молод. По хозяину, — проговорил Кузьма в ответ на слова
Корнея, постегивая косматого, кривоногого мерина.
На полдороге был постоялый двор. Корней велел остановить и вошел в дом.
Кузьма приворотил лошадь к пустому корыту и оправлял шлею, не глядя на
Корнея и ожидая, что он позовет его.
— Заходи, что ль, дядя Кузьма, — сказал Корней, выходя на крыльцо, —
выпьешь стаканчик.
— Ну что ж, — отвечал Кузьма, делая вид, что не торопится.
Корней потребовал бутылку водки и поднес Кузьме. Кузьма, не евши с
утра, тотчас же захмелел. И как только захмелел, стал шепотом, пригибаясь к
Корнею, рассказывать ему, что говорили в деревне. А говорили, что Марфа, его
жена, взяла в работники своего прежнего полюбовника и живет с ним.
— Мне что ж. Мне тебя жалко, — говорил пьяный Кузьма. — Только
нехорошо, народ смеется. Видно, греха не боится. Ну, да погоди же ты,
говорю. Дай срок, сам приедет. Так-то, брат, Корней Васильич.
Корней молча слушал то, что говорил Кузьма, и густые брови все ниже и
ниже спускались над блестящими черными, как уголь, глазами.
— Что ж, поить будешь? — сказал он только, когда бутылка была выпита. —
А нет, так и едем.
Он расплатился с хозяином и вышел на улицу.
Домой он приехал сумерками. Первый встретил его тот самый Евстигней
Белый, про которого он не мог не думать всю дорогу. Корней поздоровался с
ним. Увидав худощавое белобрысое лицо заторопившегося Евстигнея, Корней
только недоуменно покачал головой. ‘Наврал, старый пес, — подумал он на
слова Кузьмы. — А кто их знает. Да уж я дознаюсь’.
Кузьма стоял у лошади и подмигивал своим одним глазом на Евстигнея.
— У нас, значит, живешь? — спросил Корней.
— Что ж, надо где-нибудь работать, — отвечал Евстигней.
— Топлена горница-то?
— А то как же? Матвевна тама, — отвечал Евстигней.
Корней поднялся на крыльцо. Марфа, услыхав голоса, вышла в сени и,
увидав мужа, вспыхнула и торопливо и особенно ласково поздоровалась с ним.
— А мы с матушкой уж и ждать перестали, — сказала она и вслед за
Корнеем вошла в горницу.
— Ну что, как живете без меня?
— Живем все по-старому, — сказала она и, подхватив на руки двухлетнюю
дочку, которая тянула ее за юбку и просила молока, большими решительными
шагами вошла в сени.
Корнеева мать с такими же черными глазами, как у Корнея, с трудом
волоча ноги в валенках, вошла в горницу.
— Спасибо проведать приехал, — сказала она, покачивая трясущейся
головой.
Корней рассказал матери, по какому делу заехал, и, вспомнив про Кузьму,
пошел вынести ему деньги. Только он отворил дверь в сени, как прямо перед
собой он увидал у двери на двор Марфу и Евстигнея. Они близко стояли друг от
друга, и она говорила что-то. Увидав Корнея, Евстигней шмыгнул во двор, а
Марфа подошла к самовару, поправляя гудевшую над ним трубу.
Корней молча прошел мимо ее согнутой спины и, взяв узел, позвал Кузьму
пить чай в большую избу. Перед чаем Корней роздал московские гостинцы
домашним: матери шерстяной платок, Федьке книжку с картинками, немому
племяннику жилетку и жене ситец на платье.
За чаем Корней сидел насупившись и молчал. Только изредка неохотно
улыбался, глядя на немого, который забавлял всех своей радостью. Он не мог
нарадоваться на жилетку. Он укладывал и развертывал ее, надевал ее и целовал
свою руку, глядя на Корнея, и улыбался.
После чая и ужина Корней тотчас же ушел в горницу, где спал с Марфой и
маленькой дочкой. Марфа оставалась в большой избе убирать посуду. Корней
сидел один у стола, облокотившись на руку, и ждал. Злоба на жену все больше
и больше ворочалась в нем. Он достал со стены счеты, вынул из кармана
записную книжку и, чтобы развлечь мысли, стал считать. Он считал, поглядывая
на дверь и прислушиваясь к голосам в большой избе.
Несколько раз он слышал, как отворялась дверь в избу и кто-то выходил в
сени, но это все была не она. Наконец послышались ее шаги, дернулась дверь,
отлипла, и она, румяная, красивая, в красном платке, вошла с девочкой на
руках.
— Небось с дороги-то уморился, — сказала она, улыбаясь, как будто не
замечая его угрюмого вида.
Корней глянул на нее и стал опять считать, хотя считать уж нечего было.
— Уж не рано, — сказала она и, спустив с рук девочку, прошла за
перегородку.
Он слышал, как она убирала постель и укладывала спать дочку.
‘Люди смеются, — вспомнил он слова Кузьмы. — Погоди же ты… ‘ —
подумал он, с трудом переводя дыхание, и медленным движением встал, положил
обгрызок карандаша в жилетный карман, повесил счеты на гвоздь, снял пиджак и
подошел к двери перегородки. Она стояла лицом к иконам и молилась. Он
остановился, ожидая. Она долго крестилась, кланялась и шепотом говорила
молитвы. Ему казалось, что она давно перечитала все молитвы и нарочно по
нескольку раз повторяет их. Но вот она положила земной поклон, выпрямилась,
прошептала в себя какие-то молитвенные слова и повернулась к нему лицом.
— А Агашка-то уж спит, — сказала она, указывая на девочку, и, улыбаясь,
села на заскрипевшую кровать.
— Евстигней давно здесь? — сказал Корней, входя в дверь.
Она спокойным движением перекинула одну толстую косу через плечо на
грудь и начала быстрыми пальцами расплетать ее. Она прямо смотрела на него,
и глаза ее смеялись.
— Евстигней-то? А кто его знает, — недели две али три.
— Ты живешь с ним? — проговорил Корней.
Она выпустила из рук косу, но тотчас же поймала опять свои жесткие
густые волосы и опять стала плести.
— Чего не выдумают. Живу с Евстигнеем? — сказала она, особенно звучно
произнося слово Евстигней, — Выдумают же! Тебе кто сказал?
— Говори: правда, нет ли? — сказал Корней и сжал в кулаки засунутые в
карманы могучие руки.
— Будет болтать пустое. Снять сапоги-то?
— Я тебя спрашиваю, — повторил он.
— Ишь добро какое. На Евстигнея польстилась, — сказала она. — И кто
только наврал тебе?
— Что ты с ним в сенях говорила?
— Что говорила. Говорила, на бочку обруч набить надо. Да ты что ко мне
пристал?
— Я тебе велю: говори правду. Убью, сволочь поганая.
Он схватил ее за косу.
Она выдернула у него из руки косу, лицо ее скосилось от боли.
— Только да то тебя и взять, что драться. Что я от тебя хорошего
видела? От такого житья не знаю, что сделаешь.
— Что сделаешь? — проговорил он, надвигаясь на нее.
— За что полкосы выдрал? Во, так шмотами и лезут. Что пристал. И
правда, что…
Она не договорила. Он схватил ее за руку, сдернул с кровати и стал бить
по голове, по бокам, по груди. Чем больше он бил, тем больше разгоралась в
нем злоба. Она кричала, защищалась, хотела уйти, но он не пускал ее. Девочка
проснулась и бросилась к матери.
— Мамка, — ревела она.
Корней ухватил девочку за руку, оторвал от матери и, как котенка,
бросил в угол. Девочка визгнула, и несколько секунд ее не слышно было.
— Разбойник! Ребенка убил, — кричала Марфа и хотела подняться к дочери.
Но он опять схватил ее и как ударил в грудь, что она упала навзничь и
тоже перестала кричать. Только девочка кричала отчаянно, не переводя духа.
Старуха, без платка, с растрепанными седыми волосами, с трясущейся
головой, шатаясь, вошла в каморку и, не глядя ни на Корнея, ни на Марфу,
подошла к внучке, заливавшейся отчаянными слезами, и подняла ее.
Корней стоял, тяжело дыша и оглядываясь, как будто спросонья, не
понимая, где он и кто тут с ним.
Марфа подняла голову и, стоная, вытирала окровавленное лицо рубахой.
— Злодей постылый! — проговорила она. — И живу с Евстигнеем и жила. На,
убей до смерти. И Агашка не твоя дочь, с ним прижила, — быстро выговорила
она и закрыла локтем лицо, ожидая удара.
Но Корней как будто ничего не понимал и только сопел и оглядывался.
— Ты глянь, что с девчонкой сделал: руку вышиб, — сказала старуха,
показывая ему вывернутую висящую ручку не переставая заливавшейся криками
девочки. Корней повернулся и молча вышел в сени и на крыльцо.
На дворе было все так же морозно и пасмурно. Снежинки инея падали ему
на горевшие щеки и лоб. Он сел на приступки и ел горстями снег, собирая его
на перилах. Из-за дверей слышно было, как стонала Марфа и жалостно плакала
девочка, потом отворилась дверь в сени, и он слышал, как мать с девочкой
вышла из горницы и прошла через сени в большую избу. Он встал и вошел в
горницу. Завернутая лампа горела малым светом на столе. Из-за перегородки
слышались усилившиеся, как только он вошел, стоны Марфы. Он молча оделся,
достал из-под лавки чемодан, уложил в него свои вещи и завязал его веревкой.
— За что убил меня? За что? Что я тебе сделала? — заговорила Марфа
жалостным голосом. Корней, не отвечая, поднял чемодан и понес к двери. —
Каторжник. Разбойник! Погоди ж ты. Али на тебя суда нет? — совсем другим
голосом злобно проговорила она.
Корней, не отвечая, толкнул дверь ногой и так сильно захлопнул ее, что
задрожали стены.
Войдя в большую избу, Корней разбудил немого и велел ему запрягать
лошадь. Немой, не сразу проснувшись, удивленно-вопросительно поглядывал на
дядю и обеими руками расчесывал голову. Поняв, наконец, что от него
требовали, он вскочил, надел валенки, рваный полушубок, взял фонарь и пошел
на двор.
Уж было совсем светло, когда Корней выехал с немым в маленьких пошевнях
за ворота и поехал назад по той же дороге, по которой с вечера приехал с
Кузьмою.
Он приехал на станцию за пять минут до отхода поезда. Немой видел, как
он брал билет, как взял чемодан и как сел в вагон, кивнув ему головой, и как
вагон укатился из вида.
У Марфы, кроме побоев на лице, были сломаны два ребра и разбита голова.
Но сильная, здоровая молодая женщина справилась через полгода, так что не
осталось никаких следов побоев. Девочка же навек осталась полукалекой. У ней
были переломлены две кости руки, и рука осталась кривая.
Про Корнея же с тех пор, как он ушел, никто ничего не знал. Не знали,
жив ли он, или умер.
Прошло семнадцать лет. Была глухая осень. Солнце ходило низко, и в
четвертом часу вечера уж смеркалось. Андреевское стадо возвращалось в
деревню. Пастух, отслужив срок, до заговенья ушел, и гоняли скотину
очередные бабы и ребята.
Стадо только что вышло с овсяного жнивья на грязную, испещренную
раздвоенно-копытными следами черноземную, взрытую колеями большую грунтовую
дорогу и с неперестающим мычанием и блеянием подвигалось к деревне. По
дороге впереди стада шел в потемневшем от дождя, заплатанном зипуне, в
большой шапке, с кожаным мешком за сутуловатой спиной высокий старик с седой
бородой и курчавыми седыми волосами, только одни густые брови были у него
черные. Он шел, тяжело двигая по грязи мокрыми и разбившимися грубыми
хохлацкими сапогами и через шаг равномерно подпираясь дубовой клюкой. Когда