Кормчий рез руля
(Д. Изгоев. П. А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности)
Кормчий рез руля
(Д. Изгоев. П. А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности)
Комментарии
Комментарии
Кормчий рез руля, Юровский Леонид Наумович, Год: 1912
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Юровский Л.Н. Портреты (С. Ю. Витте, В.Н. Коковцов, П.А. Столыпин)
Сост., предисл. и коммент. А.Ю. Мельникова
М.: ЭПИцентр, 2011.
Зло, следующее за злом, в конце-концов не производит впечатления. Оно становится однообразным, и накопление его только притупляет восприимчивость тех, кто наблюдает или даже испытывает его. Что сто казней ужаснее десяти, что десять случаев произвола страшнее одного, это твердит скорее рассудок, чем сердце. А общественное чувство, — эта таинственная сумма индивидуальных переживаний, — реагирует, пожалуй, еще слабее. Правда, индивидуальный подъем оно иногда обостряет до экстаза. Зато настроение, лишь приближающееся к равнодушию, оно превращает в полный индифферентизм. Годы непрекращающихся зол, — все равно моральных, экономических, политических, — может быть, тем именно особенно и ужасны, что на них перестает реагировать общественное сознание, что внешнее зло нечаянных бедствий или насилия превращается во внутреннее зло духовного бессилия, равнодушия и отчаяния. Люди перестают отчетливо сознавать, что происходит разложение общественной и в частности культурной их организации. И самого носителя этого разложения не видят в том свете, в котором будет изображать его впоследствии история. Может быть, это бывает не везде. Но, во всяком случае, это достаточно часто бывает.
Столыпинское пятилетие наводит на эти мысли: самое страшное пятилетие из всех, какие Россия переживала, если не за последний век, что наиболее вероятно, то по крайней мере со времени великих реформ. Словом ‘реакция’ тут ничего еще не сказано. Слишком узкое политическое значение придают обыкновенно ему. Если бы реакция была только политической реакцией, — лишь изменением форм, — в этом было бы еще полбеды. В том, что она вносит разложение во все области индивидуальной и общественной жизни, в том, что она разрушает культуру, в этом — непоправимое несчастье. В этом-то широком смысле мы и пережили ее. Минувшее пятилетие было временем упадка русской государственности в самом всеобъемлющем значении последнего слова. И благодаря этому у современников, — мне кажется, у широкого круга современников,— ослабела чувствительность политических восприятий. Падение многим казалось не падением потому, что движение стало привычно и охватило все. И у многих перспектива оказалась сдвинутой настолько, что в момент, когда убийство, подстроенное чином или чинами киевского охранного отделения, окружило покойного премьера ореолом мученичества, его организаторская роль, или его дезорганизаторская роль в истории нашего упадка не была достаточно ярко сознана даже многими из тех, кто привык понимать действительное значение людей и истинный смысл событий. Столыпин лежал и боролся со смертью. Его грозную,— да, именно грозную для русской культуры, — фигуру трудно было представить себе во весь рост. Теперь же это необходимо. Итоги третьей Думы и итоги столыпинского пятилетия, хотя Дума и пережила своего создателя и вдохновителя, почти одни и те же. И накануне нового голосования и новой попытки возобновления политического творчества нужно видеть не только то, что сделано за пять лет, нужно видеть и кем сделанное сделано. Историю можно писать и в жизнеописаниях. Жизнеописание же П.А. Столыпина было бы не только историей ‘конституционной’ России, но и самым убедительным политическим памфлетом.
А. Изгоев не сделал всего, что можно было бы желать. Но многое он сделал. И книжка, названная в подзаголовке, сослужит свою службу. Изгоев хочет дать беспристрастный очерк жизни и деятельности покойного премьера. Он говорит об этом в предисловии к своей книжке, он много раз в своем изложении пытается оттенить то ту, то другую положительную черту его характера. Даже в своем последнем выводе он пишет: ‘Но на его — Столыпина — ошибках будут учиться новые деятели и кроме ошибок отыщут в наследстве П.А. Столыпина кое-что такое, что заслуживает сочувствия и признания’. И тем не менее удручающее, невыносимое впечатление производит повествование на 130-ти страничках небольшой книжки. Оно, не охватывая, конечно, сколько-нибудь значительной доли того, что сделал за пять лет бывший премьер, все же последовательно перебирает звенья цепи его мыслей и поступков. И когда они проходят перед глазами, не успевая еще притупить внимательности, которую притупила жизнь, тогда невольно спрашиваешь себя: что за странный народ, какое он обнаружил активное бессилие и какая в нем снова вскрылась пассивная сила?!
У государственного деятеля должны быть идеалы. Перелистайте Изгоева, чтобы припомнить события последних лет: у Столыпина идеалов не было.
Чем больше темперамента он вкладывал в свою речь, чем больше внешней убедительности было в ней, тем меньше очевидна в ней было внутренней убежденности. Столыпин первой и второй Думы — один человек, Столыпин третьей Думы — совсем другой. Столыпин — друг А.И. Гучкова и организатор октябристской партии, — носитель одной идеологии, Столыпин — друг Балашова, — представитель совсем других идей. Он — сторонник абсолютизма столь же часто, как сторонник конституции. Он может обнаружить щедрость в обещании либеральных реформ (декларация во второй Думе), но ему ничего не стоит непосредственно всюду затем сосредоточить свои силы на работе, которая заставила Родичева сравнить его с Муравьевым. И всего поразительнее то, что нет даже видимости общей цели впереди. Все только на сегодняшний день. Всегдашняя готовность угрожать слабому, всегдашняя же готовность смириться перед сильным. И если в нем было довольно много внешней одаренности, то она не смягчала, а подчеркивала отсутствие внутреннего содержания. Один только можно найти в его деятельности объединяющий момент: жажду власти. Обстоятельства дали бывшему саратовскому губернатору почти неограниченную власть. И он употреблял ее ради нее самой. Отсюда то почти беспримерное зло, которое переживала Россия пять лет. Сила, не направленная к разумной цели, явилась, конечно, чисто разрушительной силой.
Изгоеву не принадлежат эти выводы, а где они принадлежат ему, он их делает другими словами. Но ясный, последовательный, определенный, почти бесстрастный его рассказ заставляет понимать П.А. Столыпина именно так. Изгоев подчеркивает личную честность покойного премьера. Если понимать ее в тесном смысле слова, нет основания сомневаться в ней. Изгоев говорит еще о любви П.А. Столыпина к России. Но что такое была эта любовь? Чувство привязанности к определенному быту, умиление, которое вызывают впечатления детства и юности, любовь к родной литературе, к мотивам родной поэзии и природы? Если — это, то спорить не приходится, да об этом и не стоило бы спорить. Но если под любовью понимать доверие к своему народу, к его творческим силам, желание растить эти творческие силы и этому отдать свою жизнь, если к тому же искать ее не в декоративных словах, а в деле, — тогда такой любви в покойном П.А. Столыпине не найти.
А если не было ее в нем, то следует ли искать ее во всех тех людях, которые свою общественную деятельность решились связать с безыдейной работой погибшего премьера?
‘Русские Ведомости’, 4 февраля 1912 года, No 28, с. 6 (под псевдонимом ‘Ю. Лигин’).
Статья написана в связи с выходом интересной и содержательной книги одного из авторов сборника ‘Вехи’ Александра Соломоновича Изгоева: П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. М., Кн-во К.Ф. Некрасова, 1912.
Заголовок ‘Кормчий без руля’ навеян, по-видимому, следующими словами АС. Изгоева в конце его книги: ‘Чуть ли не в каждой семье имеются близкие люди, которых так или иначе задело маховое колесо русской истории последних лет, кровавых, беспощадных и страшных. Трудно ждать теперь с какой бы то ни было стороны беспристрастного слова над свежей могилой того, кто, в представлении многих, был рулевым, вращавшим колесо’ — А. Изгоев, П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. М., Кн-во К.Ф. Некрасова, 1912, с. 133.
Еще одна афористичная оценка деятельности П.А. Столыпина была дана Л.Н. Юровским спустя почти два года после написания статьи ‘Кормчий без руля’ в его статье, посвященной открытию рельсового сообщения с Благовещенском по Амурской железной дороге: ‘Покойный П.А. Столыпин был человеком административного натиска, а не государственной мысли’.
Раскрывая данную характеристику, Леонид Наумович продолжал: ‘И Амурскую дорогу решено было строить натиском. Изыскания произведены были наспех зимой, когда покрытые снегом и замерзшие почвы обследовать было невозможно. Строителей ждали потом разочарования, одно за другим. Никто не сомневался в том, что постройка пути будет на редкость трудной. Но что условия климата, грунта, сообщений и пр. будут такими, какими они оказались, не подозревали ни техники, ни подрядчики, ни рабочие, у подрядчиков не хватило средств, чтобы выполнить взятые на себя обязательства, добыть рабочих из России оказалось делом всегда нелегким, а иной раз невозможным. Дорогу начали строить на многих участках невольным, арестантским трудом. И совершение технического подвига стало сопровождаться стоном людей, лишенных покровительства закона’ — ‘Амурский путь’, ‘Русские Ведомости’, 14 декабря 1913 года, No 288, с. 2. Статья опубликована Л.Н. Юровским под псевдонимом ‘Юр. Лигин’.
Стр. 60. ‘Столыпинское пятилетие наводит на эти мысли: самое страшное пятилетие из всех, какие Россия переживала, если не за последний век, что наиболее вероятно, то по крайней мере со времени великих реформ.’ — Ср. с оценкой С.Ю. Витте, которая связывает покушение на жизнь П.А Столыпина на Аптекарском острове и его политику: ‘…в конце-концов Столыпин последние два-три года своего управления водворил в России положительный террор, но самое главное — внес во все отправления государственной жизни полнейший произвол и полицейское усмотрение. Ни в какие времена при самодержавном правлении не было столько произвола, сколько проявлялось во всех отраслях государственной жизни во времена Столыпина, и по мере того как Столыпин входил в эту тьму, он все более и более заражался этой тьмой, делаясь постепенно все большим и большим обскурантом, все большим и большим полицейским высшего порядка…’. — Из архива С.Ю. Витте, Воспоминания, Т. 1. Рассказы в стенографической записи, Кн. 2, Санкт-Петербург, Санкт-Петербургский институт истории РАН, с. 753.
Стр. 61. ‘И накануне нового голосования и новой попытки возобновления политического творчества…’ — Статья Л.Н. Юровского опубликована в начале февраля 1912 года. Он имеет в виду предстоящие осенью 1912 года выборы в IV Государственную Думу.
Стр. 61. ‘Изгоев хочет дать беспристрастный очерк жизни и деятельности покойного премьера’. — ‘Это книга равно свободна и от лести, и от надругательства над мертвым и теперь уже бессильным. Конечно, для беспристрастной истории время еще не наступило. Обнародованные факты очень скудны. Еще свежи воспоминания о недавних битвах, и трудно отрешиться от чувств, вызывавшихся той или иной мерой, в свое время причинявшей так много горя. На бесстрастие историка автор этой книги не может, конечно, претендовать, но он искренно желал соблюсти правдивость в изложении фактов и возможное для современника беспристрастие в оценках. Ошибки возможны, но могу с чистой совестью сказать, что это — ошибки неполного ведения, но не умысла’. — А. Изгоев, П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. М., Кн-во К.Ф. Некрасова, 1912, с. 4.
Стр. 61. ‘…он много раз в своем изложении пытается оттенить то ту, то другую положительную черту его характера’. — Вот некоторые характеристики А.С. Изгоева:
‘Все наблюдатели единогласно отмечают редкое личное мужество П.А. Столыпина, спокойно входившего в середину бушующей толпы, не принимавшего никаких мер для охраны своей личности в то время, когда террор был в разгаре’ — там же, с. 21.
‘В борьбе и с буйной городской демократией и с оппозиционным земством губернатор Столыпин бесспорно проявил выдержку, хладнокровие, умение выжидать и наносить удары в подходящую минуту’ — там же, с. 24. О той же черте — ‘…обыкновенно чрезвычайно выдержанный и хладнокровный П.А. Столыпин’ — там же, с. 98.
‘П.А. Столыпин старался говорить с народными представителями корректным языком, выказывая им полагающееся по закону уважение, сохраняя всегда и собственное достоинство’ — там же, с. 27.
‘То, что П.А. Столыпин в данном случае проявил больше проницательности и способности к хладнокровным оценкам, чем вожди оппозиции, несомненно свидетельствует о его государственных способностях, как бы кто ни относился к тому, на что он их направит’ — там же, с. 38.
‘П.А. Столыпин во время покушения (12 августа 1906 года на Аптекарском острове — Алексей Мельников (далее A.M.) и после него проявил большое мужество’ — там же, с. 43.
‘Обычный метод П.А. Столыпина браться самому за то, что обещают сделать его правые противники, был применен и здесь — и не без успеха’ — там же, с. 69.
‘Со свойственной ему пылкостью П.А. Столыпин увлекся идеей ‘национализма’ и стал переводить на него с землеустройства ‘ось нашей внутренней политики’ — там же, с. 92.
‘П.А. Столыпин знал своих ‘паппенгеймцев’. Он понимал, что время — лучший лекарь, что русские люди отходчивы и что октябристам надо дать время остыть от обуявшего их припадка гражданского гнева’ — там же, с. 101. Фразеологизм ‘знать своих верных паппенгеймцев’ (т.е. знать, с кем имеешь дело) восходит к трагедии Фридриха Шиллера ‘Смерть Валленштейна’:
Ефрейтор
Прочли мы императорский указ
Где нам запрещено повиноваться
Тебе, затем что ты изменник и отчизны враг.
Валленштейн
На чем вы порешили?
Ефрейтор
Все в Браунау,
И в Ольмюце, и в Будвайсе, и в Праге
Тому указу подчинились, здесь же —
Тосканский полк и немцы Тифенбаха…
А мы поверить все еще не можем,
Что ты изменник. Это все обман
И клевета твоих врагов, испанцев.
(Простодушно)
Ты нам открой намеренья свои,
Всегда ты с нами был таким правдивым,
И верим мы тебе, как никому.
Ты добрый вождь, мы добрые солдаты,
И не поссорит нас язык чужой.
Валленштейн
Я паппенгеймцев узнаю своих!
(‘Смерть Валленштейна’, действие 3-е, явление 15-е, перевод с немецкого П. Славятинского в книге Ф. Шиллер, Драмы. Стихотворения, издательство ‘Художественная литература’, Москва, 1975, с. 346.)
Но, отметим также, что А.С. Изгоев видит и отрицательные черты характера П.А. Столыпина: ‘Он был кроме того и мстителен’ — там же, с. 129. См. также вот это замечание: ‘…у П.А. Столыпина был сильный ум, но это был какой-то ум второго сорта, действительно лишенный и углубления и идеалистического благородства, ум смешанный с мелкой хитростью и лукавством’ — там же, с. 130.
Стр. 61. ‘Даже в своем последнем выводе он пишет: ‘Но на его — Столыпина — ошибках будут учиться новые деятели и кроме ошибок отыщут в наследстве П.А. Столыпина кое-что такое, что заслуживает сочувствия и признания’. — Полностью мысль А.С. Изгоева формулирована так: ‘П.А. Столыпин был первым нашим политическим деятелем, выступавшим в рамках ‘обновленного строя’ при народном представительстве (Горемыкин в счет, конечно, не идет). Он не сделал того, чего от него ждала страна. Он совершил много ошибок, за которые стране придется еще расплачиваться. Но на его ошибках будут учиться новые деятели и, кроме ошибок, отыщут в наследстве П.А. Столыпина кое-что такое, что заслуживает сочувствия и признания’ — А. Изгоев, П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. М., Кн-во К.Ф. Некрасова, 1912, с. 133.
Вот, между прочим, что писал А. С. Изгоев десять лет спустя о наследии П.А. Столыпина в связи с данной им характеристикой партии ‘Народной свободы’ (кадетской):
‘Кстати, социалисты и большевики вели в то время (имеется в виду лето 1917 года — AM.) агитацию против кадет как партии не только буржуазной, что, конечно, справедливо, но и капиталистической, что было полной неправдой. ‘Долой министров-капиталистов!’ — кричала толпа, требуя отставки Шингарева и Кокошкина. К сожалению, между капиталистами и кадетами связи не было. Ее не образовалось до революции. Только летом начались попытки более тесного сближения, и представители московской торгово-промышленной группы изредка появлялись в заседаниях Центр. Комитета. Партия, как была, так и осталась до самого конца интеллигентской. Она встретила живой отклик в мелкой и средней городской буржуазии, осторожно обошла капиталистические верхи и не смогла сделать себе опоры из крестьян-собственников. Между тем, только оттуда она могла почерпнуть настоящую силу.
В свое время я был, пожалуй, единственным человеком в партии, решавшимся утверждать, что ‘столыпинские хуторяне’ должны быть сделаны партийным фундаментом. Высказывание этой ереси причинило мне немало неприятных минут и не раз заставляло подумывать об уходе из партии. Ошибка была не в самой мысли — нынче нет кадета, который бы ее не разделял, — а в допустимости иллюзий, что наличный состав верхов партии, подбиравшихся долгим историческим процессом, способен эту мысль осуществить’ — А.С. Изгоев, Пять лет в Советской России (Обрывки воспоминаний и заметки), Архив Русской Революции, Берлин, 1923, кн. X, с. 17.
В связи с фразой Александра Соломоновича о ‘столыпинских хуторянах’ отметим фрагмент в обсуждаемой Л.Н. Юровским книжке: ‘Для нас несомненно, что из всех столыпинских дел проведенная им земельная реформа самое важное и самое значительное. Земельная реформа 9 ноября есть, в сущности, социальная революция. Эта реформа — тот итог, который жизнь подвела русской революции в ее самой острой социальной форме крестьянского движения’ — А. Изгоев, П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. М., Кн-во К.Ф. Некрасова, 1912, с. 74.
И далее: ‘Государство должно иметь прочный социальный фундамент. После отмены крепостного права тесно связанное с ним крупное дворянское землевладение утратило значение такого базиса. Крестьянское общинное землевладение являлось одновременно и реакционным и анархическим элементом и, как окончательно доказало движение 1905 г., было неспособно к настоящему прогрессу. Создание мелкого личного собственника являлось основной государственной потребностью, и какая бы партия не очутилась у власти, она логикой вещей, быть может, после тяжелых кровавых испытаний, после попыток осуществления утопических программ, была бы все равно подведена к этой исторической задаче’ — там же, с. 77-78.
Сложно не поддаться искушению и не применить эти слова к будущим временам большевицких послеоктябрьских аграрных опытов, приведших в конце концов некоторых из лиц большевистской верхушки к мысли о начале новой экономической политики. Разумеется, с учетом последствий коммунистических опытов: ‘Вся экономическая политика советской власти, после осознанного ее руководителями банкротства коммунистических принципов, должна была получить иное направление и содержание. Конечно, прежде всего в отношении к крестьянскому хозяйству, которое при коммунистическом направлении политики деградировало до чисто потребительского типа, и в котором нужно было развить его производственные элементы’ — С.Н. Прокопович, Очерки хозяйства Советской России, Берлин, ‘Обелиск’, 1923, с. 109. Впрочем, разумно отдавать себе отчет в ограниченности НЭПа: ‘Новая экономическая политика оказалась бессильной возродить наше народное хозяйство. Хозяйственная предприимчивость продолжает при ней подавляться административным руководством. Поэтому, она держит наше народное хозяйство в состоянии какого-то анабиоза, остановила его падение, но не дала ему сил для необходимого подъема’ — там же, с. 153.
А что же было нужно, по мнению С.Н. Прокоповича, вместо НЭПа? ‘Очевидно, что возрождение производительных сил России вместо жалкого компромисса между принципом личной хозяйственной заинтересованности и инициативы и принципом государственного принуждения, осуществляемого в порядке диктатуры коммунистической партией,— компромисса, выразителем которого была новая экономическая политика, нужен полный и последовательный отказ от коммунистических начал, полное освобождение частнохозяйственной инициативы от связывающих ее пут и установление частной собственности, обеспечивающей каждому владение и распоряжение результатами его хозяйственной деятельности и труда’ — там же, с. 154.
А.С. Изгоев высказывает и еще одну важную мысль, также вполне относимую как к нэповским временам, так и к путинской России: ‘Но П.А. Столыпин обнаруживал или бессилие или непонимание, когда допускал, что крепкий личный собственник-крестьянин может процветать в бесправной стране, в которой господствует не закон, а произвол. Ведь, личная собственность на землю — это в полном смысле слова ‘иноземный цветок’ и он может правильно развиваться только при наличности другого иноземного цветка, который зовется законностью, правовым порядком, конституцией то жь’ — там же, с. 78.
И, наконец, еще одно пророческое размышление, отчасти воплотившееся после октября 1917 года в реальность: ‘Есть указание и на то, что П.А. Столыпин понимал и невозможность прочного создания таких собственников в бесправной и бессудной стране. Не мог, ведь, он не видеть, что в условиях русской жизни проводимая реформа не дает прочных прогрессивных хозяйств, а рождает злобу и вражду в деревне, создает привилегированных, но культурно пока еще вовсе не сильнейших, крестьян, что все это готовит лишь почву для поножовщины и пугачевщины. Существующий уклад жизни не дает, ведь, и собственникам надлежащей правовой защиты, а огульные расправы административным путем над общинниками, вызывают такую ненависть к хуторянам, которая к добру не приведет. Мы отвергаем, как несправедливый, бросаемый реформе упрек, что цель ее — создать в помощь помещикам несколько сот тысяч деревенских кулаков. Нет, цели реформы другие. Они сводятся к европеизации русского сельского хозяйства, к созданию миллионов крепких сельских хозяев, мелких собственников, которые бы подняли наш падающий сельский промысел. Но без реформы правового строя цели эти недостижимы’ — там же, с. 116.
Стр. 62. ‘Столыпин — друг Балашова,— представитель совсем других идей’. — Ср. у А.С. Изгоева замечание о III Государственной Думе: ‘Закатывалась звезда А.И. Гучкова и восходила звезда П.Н. Балашова. В Г. Думе из умеренно-правых образовалась довольно сильная фракция националистов, которая и была объявлена правительственною партией. П.Н. Балашов даже выступил с программой ‘работы на местах’, с той известной программой ‘древонасаждения’, над которой так зло смеялись. Надо признать, что партия националистов была значительно ниже своего главного вождя и основателя П.А. Столыпина’ — там же, с. 93. Петр Николаевич Балашов был депутатом от Подольской губернии и Председателем Бюро Русской национальной фракции, в которую входило 89 депутатов (для сравнения, октябристов в III Думе было 125 человек, депутатов от партии ‘народной свободы’ (к.-дем.) 53, всего в Думе было 442 депутата). — См. Члены Государственной Думы (Портреты и биографии). Третий созыв. 1907-1912. Составил М.М. Боиович, Типография Т-ва И.Д. Сытина, 1913, с. 238, XXXIII, XXIX.
Стр. 62. ‘…которая заставила Родичева сравнить его с Муравьевым’. — Имеется в виду эпизод, имевший место на заседании III-й Государственной Думы 17 ноября 1907 года. Вот что сообщал о нем на следующий день по телефону из Санкт-Петербурга корреспондент московских ‘Русских Ведомостей’: ‘Главное событие сегодняшнего дня заседания — бурная сцена, устроенная правыми во время речи Ф.И. Родичева, и его исключение на 15 дней из залы заседания. Отвечая на декларацию и на сегодняшние разглагольствования в ее защиту Пуришкевичу, Ф.И. Родичев в пылу импровизации позволил себе выражение, за которое он сам потом публично извинился с трибуны перед председателем совета министров. Говоря о тех чувствах, которые должна вызывать в поляках практикуемая по отношению к ним русскими администраторами политика, он сказал: ‘То, что Пуришкевич назвал муравьевскими воротниками, потомство, может быть, назовет столыпинскими галстуками’. Вот эти-то слова и послужили поводом для крайних правых и правых устроить в зале заседаний невиданную еще в Таврическом дворце сцену. Необходимо заметить, что яркая, сильная, образная, проникнутая горячим чувством речь Родичева, говорившего как раз перед тем о национальном чувстве, национальной гордости и истинном патриотизме, и без того производила на правых впечатление очень сильное, а наиболее нервных приводила в такое состояние, что они едва сидели на своих скамьях и всячески старались прервать и остановить оратора. Когда же он позволил себе вышеупомянутое выражение, они приняли его за явное оскорбление присутствовавшего на заседании П.А. Столыпина. С их скамей раздались злобные: ‘Довольно, довольно, долой, вон!’. Наиболее же нетерпимые вскакивают со скамей с криками: ‘Вон, долой!’, бросаются вниз в полукруг около кафедры, увлекая за собой других депутатов. Во главе правых волнуются Пуришкевич, Крупенский, Келеповский и Бобринский. Они вместе со своими сторонниками окружают трибуну, с криками: ‘Вон, долой!’ и, открыто ругаясь, требуют, чтобы Родичев сошел с трибуны. Этому призыву следуют гр. Уваров, Плевако и другие октябристы. Они тоже с криками долой и угрожающими жестами обступают трибуну’ — ‘Русские Ведомости’, 18 ноября 1907 года, No 265, с. 4.
Что касается публичного извинения Ф.И. Родичева перед П.А. Столыпиным, то ему предшествовала такая сцена в комнате кадетской фракции: ‘Родичев уже остывал, просыпался. На его лице была растерянная детская улыбка:
‘Господи, да я совсем не хотел его оскорблять. Я говорил вообще о действиях власти. Да я сейчас же пойду и извинюсь. Зачем мне его обижать? Я его считаю порядочным человеком’ — А. Тыркова-Вильямс, На путях к свободе, М., Московская школа политических исследований, 2007, с. 340.
Стр. 62. ‘И если в нем было довольно много внешней одаренности…’ — Ср. фрагмент из воспоминаний (1952 год) члена ЦК партии ‘народной свободы’ (кадетской) Ариадны Владимировны Тырковой-Вильямс: ‘Столыпин был единственный министр, одаренный настоящим ораторским талантом. Говорил он смело, твердо, в его словах слышалась глубокая внутренняя серьезность’ — А. Тыркова-Вильямс, На путях к свободе, М., Московская школа политических исследований, 2007, с. 338. Такая одаренность требовала со стороны оппозиции достойного ответа. Ариадна Владимировна пишет о Третьей Думе: ‘Если говорил Столыпин, против него выкатывались две кадетские дальнобойные пушки — Родичев и Милюков. Иногда их подкреплял Маклаков’ — там же, с. 337. Если говорить об ораторском противостоянии П.А. Столыпина и П.Н. Милюкова, то в этой паре А.В. Тыркова-Вильямс предпочтение отдает премьер-министру: ‘Со Столыпиным Милюков не мог состязаться ни в умении говорить, ни в темпераменте. У Столыпина был природный дар слова. У Милюкова — очень большая начитанность и упорство. Это не мешало Милюкову пренебрежительно относиться к своему противнику. Внутри себя он, может быть, понимал силу и даровитость Столыпина, но никогда этого не хотел признавать, пренебрежительно определял Столыпина как рядового губернатора, случайно сделавшего карьеру’ — там же, с. 341-342.
См. также характеристику А.С. Изгоева: ‘Бездарным’ П.А. Столыпин во всяком случае не был. Он несомненно был даровитым человеком. Кому случалось слышать его в Думе, тот не станет отрицать, что П.А. Столыпин обладал настоящим, от Бога данным, ораторским талантом, что его речи производили впечатление, что в них было много силы, искренности, темперамента. В них было и нечто от художественного дарования: была образность, красивые обороты, меткие словечки, которые вошли уже в оборот нашей политической речи, как крылатые слова (‘Не запугаете’, ‘волевые импульсы’, ‘ставка на сильных’ и т.д., и т.п.)’ — А. Изгоев, П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. М., Кн-во К.Ф. Некрасова, 1912, с. 128.
Стр. 62. ‘Один только можно найти в его деятельности объединяющий момент: жажду власти’. — Ср. мнение С.Ю. Витте: ‘Тогда явилось правительство Столыпина… для которого решительно все равно, будет ли конституция или неограниченный абсолютизм, лишь бы составить карьеру, и начали вести такую политику: на словах ‘мы за 17 октября, за свободу’, а на деле, благо это возможно и выгодно, за полнейший политический произвол’. — Из архива С.Ю. Витте, Воспоминания, Т. 2. Рукописные заметки, Санкт-Петербург, Санкт-Петербургский институт истории РАН, с. 483.
Стр. 62. ‘Отсюда то почти беспримерное зло, которое переживала Россия пять лет.’ — Ср. с беспощадной характеристикой С.Ю. Витте итогов правления А.П. Столыпина, который, отметив, что ‘будучи председателем Совета Министров, своим темпераментом, своею храбростью Столыпин принес некоторую дозу пользы’, говорит, что ‘если эту пользу сравнить с тем вредом, который он нанес, то польза эта окажется микроскопической’.
А что же это за вред? ‘В своем беспутном управлении Столыпин не придерживался никаких принципов, он развратил Россию, окончательно развратил русскую администрацию, совершенно уничтожил самостоятельность суда, около себя в качестве министра юстиции он держал такого лицемерного и беспринципного человека, как Щегловитов. Столыпин развратил прессу, развратил многие слои общества, наконец, он развратил и уничтожил всякое достоинство Государственной Думы, обратив ее в свой департамент’. — Из архива С.Ю. Витте, Воспоминания, Т. 1. Рассказы в стенографической записи, Кн. 2, Санкт-Петербург, Санкт-Петербургский институт истории РАН, с. 890.
Стр. 63. ‘Изгоев подчеркивает личную честность покойного премьера. Если понимать ее в тесном смысле слова, нет основания сомневаться в ней.’ — ‘Общепризнано, что П.А. Столыпин обладал большой выдержкой, незаурядным мужеством и безусловным личным бескорыстием’ — А. Изгоев, П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. М., Кн-во К.Ф. Некрасова, 1912, с. 128. ‘Как человек безукоризненной личной честности, П.А. Столыпин глубоко презирал и ненавидел хищничество и готов был с ним бороться. Он развил в огромных размерах систему сенаторских ревизий как средство борьбы с хищениями. Ревизии сенаторов Гарина, Палена, Медема, Глицинского, Дедюлина, Нейдгардта обнаружили полный развал и в интендантстве, и в железнодорожной области, и в администрации, и в городском хозяйстве. Немало людей попало на скамьи подсудимых’ — там же, с. 125. Впрочем, А.С. Изгоев отмечает, что ‘лично очень честный, П.А. Столыпин, однако, проявил большую наклонность к непотизму. Начиная от министерских постов, он любил на все крупные должности назначать людей, ему близких по родству или свойству. Протекции при нем были тоже в очень большом ходу. С другой стороны, чины администрации никогда не чувствовали себя прочно. Над ними всегда был занесен меч отставки или неудобного перемещения по какому-либо наговору или просто потому, что занимаемое ими место понадобилось кому-либо. Родственные влияния в государственной жизни дошли до такого, едва ли в какой-либо цивилизованной стране возможного факта, что в высшем законодательном учреждении, в Гос. Совете, создалась политическая группа, которую открыто называли партией шуровьев…’ — там же, с. 126.
См. также характеристику С.Ю. Витте: ‘Столыпин был человеком с большим темпераментом, человеком храбрым, и пока ум и душа его не помутились властью — он был человеком честным’. — Из архива С.Ю. Витте, Воспоминания, Т. 1. Рассказы в стенографической записи, Кн. 2, Санкт-Петербург, Санкт-Петербургский институт истории РАН, с. 889. И далее: ‘Но в данном случае Столыпин погиб не как Сусанин, а как погибали и погибают сотни государственных деятелей, которые употребляют данную им власть не на пользу государства и народа, но в пользу своего личного положения, а применительно к Столыпину надо сказать — в пользу не столько своего личного положения, как в пользу положения своих многочисленных родственников, из которых многие представляют собой лиц далеко не первой пробы’ — там же, с. 889-890.
Стр. 63. ‘Изгоев говорит еще о любви П.А. Столыпина к России.’ — ‘Предательская пуля террориста из охранного отделения прекратила эту кипучую жизнь, разбила горячее сердце человека, во многом виноватого, во многом ошибавшегося, но