Кориолан, Шекспир Вильям, Год: 1607 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 102 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

В. ШЕКСПИРА

ВЪ ПРОЗ И СТИХАХЪ

ПЕРЕВЕЛЪ П. А. КАНШИНЪ.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

1) Коріоланъ. 2) Юлій Цезарь 3) Антоній и Клеопатра. 4) Жалобы влюбленной. 5) Фениксъ и голубка.

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ

КЪ ЖУРНАЛУ

‘ЖИВОПИСНОЕ ОБОЗРНІЕ’

за 1893 ГОДЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

ИЗДАНІЕ С. ДОБРОДЕВА.

1893.

КОРІОЛАНЪ.

ДЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

Кай Марцій Коріоланъ, римскій патрицій.

Титъ Лартій, Коминій — полководцы на войн противъ вольсковъ.

Мененій Агриппа, другъ Коріолана.

Сициній Велутъ, Юній Брутъ — народные трибуны.

Юный Марцій, сынъ Коріолана.

Римскій глашатай.

Туллъ Ауфидій, полководецъ вольсковъ.

Приближенный Ауфидія.

Заговорщикъ противъ Ауфидія.

Гражданинъ Анціума.

Два вольскіе стража.

Волумнія, мать Коріолана.

Виргилія, жена Коріолана.

Валерія, пріятельница Виргиліи.

Благородная прислужница Виргиліи.

Сенаторы римскіе и вольскіе, патриціи, ликторы, воины, граждане, заговорщики, гонцы и слуги. Дйствіе происходитъ частью въ Рим, частью во владніяхъ вольсковъ и анціатовъ.

ДЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Улица въ Рим.

Входитъ толпа возмутившихся гражданъ, вооруженныхъ палками, вилами и другими орудіями.

1-й гражданинъ. Прежде, однако, чмъ идти дале, выслушайте меня.

Нсколько голосовъ. Говори! говори!

1-й гражданинъ. Вдь вы ршились скоре умереть, чмъ голодать?

Граждане. Ршились! ршились!

1-й гражданинъ. Вы знаете, что главный врагъ народа Кай Марцій?

Граждане. Знаемъ, знаемъ!

1-й гражданинъ. Такъ убьемте же его и будемъ покупать хлбъ по той цн, какую назначимъ сами. Согласны вы на это?

Граждане. Сказано — сдлано, толковать боле нечего. Идемъ! идемъ!

2-й гражданинъ. Еще одно слово, добрые граждане!

1-й гражданинъ. Мы бдные граждане, добрые только патриціи. Одинъ излишекъ, какимъ пользуются управляющіе нами, могъ бы облегчить нашу участь. Еслибъ они уступили намъ хотя бы одни сколько нибудь годные для пищи отбросы, мы могли бы еще вообразить, что они изъ человколюбія оказываютъ намъ помощь. Но они и безъ того находятъ, что мы имъ обходимся слишкомъ дорого. Худоба, которой мы страдаемъ вслдствіе нищеты, служитъ какъ-бы подробною описью ихъ роскоши, и наше бдственное положеніе для нихъ выгодно. Прежде, чмъ совсмъ сдлаться скелетами, отомстимъ имъ при помощи копей. Самимъ богамъ извстно, что такъ говорить заставляетъ меня алчба по хлб, а не жажда мщенія.

2-й гражданинъ. И ты намренъ дйствовать исключительно противъ Кая Марція?

Нсколько гражданъ. Да, надо начать съ него, онъ для народа настоящій песъ.

2-й гражданинъ. Однако, примите въ соображеніе т услуги, которыя онъ оказалъ своей стран.

1-й гражданинъ. Конечно, готовы принять въ соображеніе и признали бы за нимъ эти услуги, еслибъ онъ самъ не вознаграждалъ за нихъ свою гордость.

2-й гражданинъ. Полно, брось злорчіе!

1-й гражданинъ. Я говорю вамъ, что все доблестное, совершенное имъ, совершено именно съ этой цлью. Пусть люди съ трусливой совстью увряютъ, будто онъ все это сдлалъ для блага своей родины. Онъ, на самомъ дл, поступалъ такъ, исполняя желаніе матери и ради своей гордости, которая какъ разъ въ уровень съ его достоинствами.

2-й гражданинъ. Ты ставишь ему въ вину неисправимыя врожденныя качества. По крайней мр, ты никоимъ образомъ не упрекнешь его въ корыстолюбіи.

1-й гражданинъ. Если не могу укорить въ этомъ, то у меня немало другихъ обвиненій. Недостатковъ и пороковъ у него столько, что ихъ не перечтешь (Вдали крики). Что это за крики? Другая сторона города пришла въ движеніе. Что-жь мы стоимъ здсь и болтаемъ? Въ Капитолій!

Вс. Идемъ! Идемъ!

1-й гражданинъ. Тише! Кто это идетъ?

Входитъ Мененій Агриппа.

2-й гражданинъ. А, это достойный Мененій Агриппа, всегда любившій народъ.

1-й гражданинъ. Онъ человкъ честный. Ахъ, еслибъ вс другіе были такими-же!

Мененій. Какъ вы намрены поступить, достойные мои сограждане? Куда направляетесь вы, вооруженные палками и дубинами? Что случилось, говорите, прошу васъ?

2-й гражданинъ. Наше намреніе извстно сенату. Ужь дв недли, какъ они пронюхали, что мы намрены сдлать. Теперь они узнаютъ это изъ нашихъ поступковъ. Они: говорятъ, что у бдныхъ просителей голосъ сильный узнають они теперь, что и руки у нихъ сильныя.

Мененій. Ахъ, добрые мои друзья, честные мои сосди, неужто вы хотите погубить себя?

1-й гражданинъ. Погубить намъ себя невозможно, такъ какъ мы уже и безъ того загублены.

Мененій. Друзья, поврьте мн, что патриціи пекутся о васъ съ самою человколюбивою заботливостью. Въ такія времена нужды, въ такіе дни страданій, какъ настоящіе, вызванные голодомъ, поднимать руки противъ римскаго правительства все равно, что наносить палками удары небу. Правительство это, стремясь по однажды намченному пути, разорветъ и десятки тысячъ уздъ изъ боле крпкихъ звеньевъ, чмъ т, которыми въ силахъ угрожать ему ваше возстаніе. Неурожаи — дло боговъ, а не патриціевъ, а передъ ними лучше преклонять колна, чмъ угрожать имъ кулаками. Сдлавшись жертвами одного бдствія, вы устремляетесь къ еще боле грозному. Вы клевещете на правителей государства и проклинаете ихъ, какъ враговъ, тогда какъ они пекутся о васъ, какъ отцы.

1-й гражданинъ. Они-то пекутся о насъ? Какъ бы не такъ! Да никогда и не пеклись. Они допускаютъ, чтобъ мы умирали съ голоду, тогда какъ ихъ житницы переполнены зерновымъ хлбомъ, издаютъ указъ въ пользу ростовщичества, чтобъ поддерживать ростовщиковъ, каждый день отмняютъ какой-нибудь благодтельный законъ противъ богачей и ежедневно придумываютъ новыя, все боле и боле строгія постановленія для угнетенія и порабощенія бдняковъ. Если не пожрутъ насъ войны, пожрутъ они. Вотъ въ чемъ заключается ихъ попеченіе о насъ!

Мененій. Одно изъ двухъ: или вы сумасшедшіе, или клевещете самимъ возмутительнымъ образомъ. Я разскажу вамъ превосходную сказку. Можетъ быть, вы уже ее слыхали, но такъ какъ она какъ нельзя боле пригодна для моей цли, я ршусь ее повторить.

1-й гражданинъ. Пожалуй, разсказывай, я выслушаю охотно. Но не думай, что съумешь какой-нибудь сказкой замаслить наше негодованіе. Впрочемъ, разсказывай, если теб ужь такъ хочется.

Мененій. Однажды вс члены человческаго тла возстали противъ желудка, обвиняя его въ томъ, что одинъ онъ во всемъ тл остается лнивымъ и бездятельнымъ, поглощая, словно бездна, пищу, не неся при этомъ ни малйшей доли общихъ трудовъ, тогда какъ вс другіе члены одни заняты тмъ, чтобъ смотрть, другіе, чтобъ слышать, чтобы думать, направлять другихъ, ходить самимъ, чувствовать, взаимно помогая другъ другу и удовлетворяя такимъ образомъ всмъ нуждамъ и потребностямъ цлаго тла. Животъ отвчалъ…

1-й гражданинъ. Ну, послушаемъ,что-то отвтилъ животъ!

Мененій. Я сейчасъ теб это скажу. Онъ съ своего рода насмшливой улыбкой, которая, конечно, вызвана была не селезенкой, но другою частью,— вдь заставляя говорить животъ, мн также легко заставить его и улыбаться,— онъ презрительно отвтилъ недовольнымъ членамъ, этимъ бунтовщикамъ, обвинявшимъ его въ захватахъ, точь-въ-точь такъ-же, какъ вы теперь ропщете противъ сената только за то, что у васъ и у нихъ положенія разныя.

1-й гражданинъ. Нтъ, что-же отвтилъ животъ-то? Если голова, носящая на себ царственный внецъ, если бдительный глазъ, если нашъ совтчикъ сердце, нашъ солдатъ рука, нашъ конь нога, наша труба языкъ и множество другихъ, мене важныхъ, орудій стараются помогать нашему тлу, когда вс они…

Мененій. Что-же они? И вотъ люди съ такими-то доводами хотятъ перебивать мои рчи! Ну, что-же дале? Дале-то что?

1-й гражданинъ. Подавляемые прожорливымъ животомъ, который все-таки не боле, какъ отхожее мсто тла…

Мененій. Хорошо. Да они-то что-же?

1-й гражданинъ. Еслибъ вс эти дятели начали жаловаться, что осталось бы отвчать животу?

Мененій. Вооружитесь только хоть немного терпніемъ, котораго у васъ такъ мало, и вы услышите, что отвтилъ животъ.

1-й гражданинъ. Да ты слишкомъ ужь тянешь.

Мененій. Прими, любезный, вотъ это къ свднію. Животъ, о которомъ идетъ рчь, всегда серьезный, всегда сохраняющій спокойствіе, не горячась такъ, какъ его обвинитель, отвчалъ:— ‘Совершенная правда, любезные мои товарищи, что я первый получаю ту пищу, которая помогаетъ жить вамъ: такъ и должно быть, потому что я житница, складочное мсто для питательныхъ веществъ всего тла. Помните, однакожь, что я разсылаю ее по вашему тлу потоками крови: къ двору его, т. е. къ сердцу, къ сенату, т. е. къ мозгу и во вс прочіе члены и органы человка. Такимъ образомъ, и самый крупный нервъ, и малйшая жилка получаютъ отъ меня все, что природа признала необходимымъ для ихъ жизни. И хотя вс вы друзья мои’,— прошу замтить, это говоритъ желудокъ.

1-й гражданинъ. Хорошо, хорошо!

Мененій. ‘Хотя вы не замчаете, что я удляю каждому должное, но я могу доказать, что изъ всего получаемаго удляю вамъ чистйшую муку, оставляя себ только мякину’.

1-й гражданинъ. Отвтъ дльный, но какъ-же примнить его къ настоящему?

Мененій. Римскій сенатъ — отличный животъ, а вы — возмутившіеся противъ него члены. Обратите только должное вниманіе на его труды и заботы и обсудите хорошенько все касающееся до управленія, и вы увидите, что всякое существенное благо, которымъ вы пользуетесь, истекаетъ отнюдь не изъ васъ самихъ, а переходитъ къ вамъ отъ него. Ну ты, большой палецъ этого собранія, что ты на это скажешь?

1-й гражданинъ. Я большой палецъ? Почему-же именно я?

Мененій. Потому что ты самый ничтожный, самый плохой, самый бдный изъ всего этого назидательнаго возстанія, а между тмъ стараешься опередить всхъ, потому что ты, негодяй, способенъ показывать только пятки и идешь впередъ только въ надежд на какую-нибудь поживу. Что-жь, поднимайте дубины и вилы! Римъ и его крысы готовы вступить между собою въ борьбу, и одной сторон гибели не миновать.

Входитъ Кай Марцій.

Да здравствуетъ благородный Марцій!

Марцій. Благодарю. Что здсь такое у васъ, буйные бездльники, расчесывающіе жалкій зудъ вашей бредни до того, что онъ обращается въ чесотку?

1-й гражданинъ. Мы никогда еще не слыхали отъ тебя добраго слова.

Марцій. Доброе слово будетъ для тебя постыднйшею лестью. Чего хотите вы, псы, которымъ одинаково противны миръ и война? Одинъ длаетъ васъ не въ мру дерзкими, другая пугаетъ. Если положиться на васъ, тамъ, гд хотлось найти любовь, найдешь однихъ зайцевъ, найдешь гусей тамъ, гд думалъ встртить лисицъ. Вы такъ-же надежны, какъ раскаленный уголь на льду, какъ градины на солнц. Ваша добродтель превозноситъ караемое преступленіе и проклинаетъ карающее правосудіе. Тому, кто достоинъ славы, достается только ваша ненависть. И ваша привязанность тоже, что позывъ на пищу больного, требующаго именно того, что можетъ ухудшить его болзнь. Опираться на ваше расположеніе — тоже самое, что плавать съ свинцовой перепонкой и пробовать рубить дубы соломинкой. Кто-же на васъ положится? И такъ, къ чорту васъ всхъ! Вы ежеминутно измняете мннія, называете благороднымъ того, кого сейчасъ ненавидли, и презрннымъ того, кого превозносили до небесъ за минуту передъ тмъ. Зачмъ на всхъ площадяхъ горланите вы противъ благороднаго сената, тогда какъ онъ, посл боговъ, одинъ только и держитъ васъ въ страх? Безъ него вы давно пережрали бы другъ друга. Чего-жь они хотятъ?

Мененій. Они желаютъ добывать хлбъ по той цн, по которой имъ угодно, увряя, будто въ город его неистощимые запасы.

Марцій. Это они-то говорятъ? На вислицу бы ихъ всхъ! Сидя около своего домашняго очага, они воображаютъ, будто въ состояніи обсуждать все, что длается въ Капитоліи: кто тамъ на пути къ повышенію, кто властвуетъ и кто падаетъ. Они составляютъ изъ себя партіи, распускаютъ слухи о предполагаемыхъ бракахъ, возвышаютъ однихъ, а другихъ за то, что т имъ не по вкусу, ставятъ ниже протоптанныхъ своихъ подметокъ. Они увряютъ, будто хлба достаточно! Желалъ бы я, чтобъ патриціи, отказавшись отъ неумстнаго состраданія, дали полную волю моему мечу, и я изъ искалченныхъ труповъ этихъ негодяевъ образовалъ бы кучи, далеко превышающія длину моего копья.

Мененій. Эти, какъ мн кажется, убждены уже боле, чмъ на половину, потому что они трусливы на столько-же, на сколько неразумны. Но скажи, что другая толпа?

Марцій. Она разсялась. Бездльники — чтобъ имъ всмъ передохнуть, кричали:— ‘мы голодны!’ во все горло, повторяя пословицу — будто голодъ ломаетъ и каменныя стны, будто и собаки не могутъ обойтись безъ ды, что пища создана для рта и что боги посылаютъ хлбъ не однимъ только богачамъ. Въ такихъ-то пошлыхъ изреченіяхъ выразили они свои жалобы. Имъ отвтили, что жалобы ихъ будутъ приняты. Но когда уступили ихъ требованію — требованію по истин чудовищному, способному надорвать любое благородное сердце, заставить поблднть щеки неустрашимаго мужества, они, потрясая воздухъ громкими криками восторга, начали бросать шапки къ небу, словно желая повсить ихъ на рога мсяца.

Мененій. Какую-же уступку имъ сдлали?

Марцій. Разршили выборъ пяти трибуновъ, чтобъ т служили защитниками ихъ пошлыхъ мудрствованій. И они выбрали Юнія Брута, Сицинія Велута и не помню еще кого. Проклятіе! Сволочь эта скоре сорвала-бы крыши со всего города, чмъ вырвала такую уступку у меня. Эта уступка мало-по-малу пересилитъ самую власть и, грозя возмущеніемъ, получитъ со временемъ возможность требовать еще большаго.

Мененій. Это странно.

Марцій (толп). Что-жь вы стоите? Отправляйтесь, мерзавцы, по домамъ!

Входитъ торопливо гонецъ.

Гонецъ. Гд Кай Марцій?

Марцій. Здсь. Въ чемъ дло?

Гонецъ. Пришло извстіе, что вольски подняли оружіе.

Марцій. Очень этому радъ. Теперь у насъ будетъ средство изрыгнуть гнилой излишекъ. Вотъ вамъ самые отборные изъ нашихъ старйшинъ.

Входятъ: Коминій, Титъ Лартій и другіе сенаторы, затмъ Юній Брутъ и Сициній Белутъ.

1-й сенаторъ. Марцій, ты намъ говорилъ правду. Вольски подняли противъ насъ оружіе.

Марцій. У нихъ есть военачальникъ Туллъ Ауфидій, съ которымъ справиться вамъ будетъ не легко. У меня есть постыдная слабость:— я завидую его удали и, еслибъ я не былъ тмъ, что я есть, я желалъ-бы быть имъ.

Коминій. Ты уже тягался съ нимъ.

Марцій. Еслибъ свтъ распался на дв враждебныя половины и Ауфидій очутился на моей сторон, я перешелъ-бы на другую, съ единственной цлью, чтобы сражаться противъ него. Это левъ, сражаться съ которымъ я считаю почетнымъ для моей гордости.

1-й сенаторъ. Такъ почему-жь, доблестный Марцій, и теб не отправиться на войну вмст съ Коминіемъ?

Коминій. Ты такъ вдь и общалъ.

Марцій. Общалъ и сдержу свое слово. Титъ Лартій, ты еще разъ увидишь т удары, которые я буду наносить прямо въ лицо Туллу. Да ты вдь боленъ, ты останешься.

Титъ. Нтъ, Марцій, скорй, чмъ остаться, я обопрусь на одинъ костыль и стану драться другимъ.

Мененій. Ты истый римлянинъ.

1-й сенаторъ. Пойдемте въ Капитолій. Я знаю, тамъ уже насъ ожидаютъ друзья.

Титъ. Ты, Коминій, вполн достойный предшествовать намъ, или впередъ, а мы за тобою.

Коминій. Благородный Лартій!

1-й сенаторъ (гражданамъ). А вы — по домамъ!

Марцій. Нтъ, пусть и они идутъ за нами. У вольсковъ хлба много. Возьмемъ съ собой этихъ крысъ, чтобъ он опустошили дихъ закрома. Почтенные бунтовщики! Ваше мужество приноситъ отличные плоды. Прошу васъ, слдуйте за нами (Вмст съ Коминіемъ, Титомъ и Мененіемъ уходитъ за сенаторами. Граждане расходятся).

Сициній. Не знаю, существовалъ-ли когда-нибудь человкъ боле надменный, чмъ этотъ Марцій!

Брутъ. Врядъ-ли сыщешь другого подобнаго.

Сициній. Когда насъ избрали въ народные трибуны…

Брутъ. Замтилъ ты выраженіе его глазъ и губъ?

Сициній. Скажи лучше:— его насмшки.

Брутъ. Въ раздраженіи онъ готовъ насмхаться и надъ богами.

Сициній. Готовъ затять ссору съ самою кроткою луною.

Брутъ. Эта война пожретъ его, онъ слишкомъ ужь гордится своею доблестью.

Сициній. Такіе люди, какъ онъ, подстрекаемые удачами, презираютъ ту тнь, которую въ полдень попираютъ ногами. Я удивляюсь одному: какъ онъ въ своемъ высокомріи согласился стать подъ начальство Коминія.

Брутъ. Славу, которой онъ домогается и которою изукрашенъ уже достаточно, нигд такъ не легко сберечь и увеличить, какъ занимая второстепенное мсто рядомъ съ главнымъ начальникомъ. Всякую неудачу будутъ ставить въ вину главнокомандующему, хотя тотъ и сдлалъ все, что только въ силахъ человка, и непостоянное сужденіе сейчасъ-же завопитъ: ‘о, еслибъ начальствовалъ Марцій!’

Сициній. А если все пойдетъ хорошо, всегда пристрастное къ Марцію общественное мнніе все-таки не признаетъ за Коминіемъ его заслугъ.

Брутъ. Половина лавровъ Коминія перейдетъ къ Марцію, хотя бы Марцій ихъ и не пожиналъ, вс погршности перваго обратятся въ честь второму даже въ томъ случа, еслибъ Марцій этого и не заслуживалъ.

Сициній. Пойдемъ посмотримъ, какъ идутъ приготовленія и какъ Марцій отправится на войну. Не отличится-ли онъ еще чмъ-нибудь, кром обычнаго?

Брутъ. Пойдемъ! (Уходятъ).

СЦЕНА II.

Коріоли. Сенатъ.

Входятъ: Туллъ Ауфидій и сенаторы.

1-й сенаторъ. Такъ ты, Ауфидій, предполагаешь, что римляне провдали наши замыслы насчетъ того что мы предпринимаемъ?

Туллъ. А вы разв этого не предполагаете? Когда же что либо, задуманное у насъ, успвало осуществиться ране, чмъ узнавалъ объ этомъ Римъ? Четыре дня тому назадъ я получилъ извстіе оттуда,— письмо, кажется, со мною, да, вотъ оно (Читаетъ). ‘Войско собрано, но куда оно отправится, на востокъ или на западъ,— неизвстно. Голодъ ужасный, народъ возмущается. Носятся слухи, будто Коминій, вашъ старый врагъ Марцій, котораго въ Рим ненавидятъ боле, чмъ у васъ, и доблестнйшій изъ римлянъ Титъ Лартій назначены военачальниками этого войска, куда бы оно ни направлялось. А очень можетъ быть, что оно пойдетъ и противъ васъ, подумайте объ этомъ хорошенько’.

1-й сенаторъ. Наше войско въ пол. Мы никогда не сомнвались въ всегдашней готовности Рима дать намъ отпоръ.

Туллъ. И вы считали благоразумнымъ скрывать ваши великіе замыслы до той поры, какъ они обнаружатся сами собою? Римъ между тмъ, кажется, узналъ о нихъ еще въ то время, когда они высаживались. Это длаетъ совершенно невозможнымъ наше предположеніе овладть нсколькими городами ране, чмъ Римъ узнаетъ, что мы подняли оружіе.

2-й сенаторъ. Если такъ, благородный Ауфидій, вотъ теб полномочіе, спши же къ своему войску, предоставь храненіе Коріоли намъ. Если насъ подвергнутъ осад, спши къ намъ на выручку. Но я все таки никакъ не думаю, чтобы они собранное войско назначали противъ насъ.

Туллъ. Сомнніе неумстно: всти мои врны. Но этого еще мало: часть войскъ уже выступила и идетъ сюда. Прощайте! Въ случа же встрчи съ Марціемъ мы поклялись другъ другу до тхъ поръ не прекращать боя, пока одинъ изъ насъ не лишится всякой возможности драться.

Вс. Да помогутъ теб боги!

Туллъ. И да не оставятъ они васъ, благородные сенаторы!

1 и сенаторъ. Прощай!

2-й сенаторъ. Прощай!

Вс. Прощай!

СЦЕНА III.

Римъ. Комната въ дом Марція.

Волумнія и Вирглія шьютъ, сидя на двухъ низенькихъ табуретахъ.

Волумнія. Прошу тебя, дочь моя, пой или хоть выражайся повеселе. Еслибъ мой сынъ былъ моимъ мужемъ, его отсутствіе, долженствующее покрыть его славой, право, радовало бъ меня боле, чмъ его объятія на брачномъ лож, служащія высочайшимъ выраженіемъ его любви. Когда онъ, единственный сынъ моей утробы, былъ еще нжнымъ ребенкомъ, когда юность и красота влекли къ нему взоры всхъ, когда несмолкающія цлый день просьбы царей не склонили бы другую мать выпустить его изъ виду даже на какой нибудь одинъ часъ времени, тогда, соображая, насколько еще украсила бы его слава, я дозволяла ему искать опасности, зная, что это можетъ возвеличить его еще боле, чмъ красота. Я отправила его на жестокую войну, откуда онъ вернулся съ челомъ, увнчаннымъ дубовымъ внцомъ. Увряю тебя, дочь моя, что въ ту минуту, когда мн сообщили рожденіе мною ребенка мужескаго пола, я не такъ трепетала отъ радости, какъ въ тотъ день, когда впервые увидала, что этотъ ребенокъ вполн показалъ себя мужемъ.

Виргилія. А еслибъ его во время этого дла постигла смерть?

Волумнія. Тогда добрая его слава замнила бы мн сына и была бы моимъ потомкомъ. Я говорю не шутя: поврь мн, еслибъ у меня было двнадцать сыновъ, любимыхъ одинаково, — то есть не боле и не мене, какъ я люблю твоего и моего добраго Марція, — извстіе, что одиннадцать человкъ изъ нихъ претерпли благородную смерть за родину, я перенесла бы гораздо легче, чмъ жизнь одного изъ нихъ въ бездйствіи, въ роскоши и въ нг.

Входитъ прислужница.

Прислужница. Благородная госпожа, тебя желаетъ видть Валерія.

Виргилія. Прошу тебя, позволь мн удалиться.

Волумнія. Нтъ, ни подъ какимъ видомъ. Мн кажется, что я отсюда слышу барабаны твоего мужа, какъ будто вижу, какъ Ауфидія тащутъ за волосы, какъ вольски бгутъ передъ Марціемъ, словно дти передъ медвдемъ. Мн кажется, будто я вижу, какъ онъ, топая ногой, восклицаетъ: ‘слдуйте за мною, трусы! Вы зачаты съ страхомъ, хотя и родились въ Рим’. Тогда, утирая окровавленный лобъ своимъ кольчужнымъ наручникомъ, онъ выступаетъ впередъ, какъ жнецъ, который долженъ все скоситъ или лишиться условленной платы.

Виргилія. Его окровавленный лобъ! О, Юпитеръ! Нтъ, не надо крови!

Волумнія. Молчи, безумная! Кровь на чел воина красиве, чмъ золото на трофе. Когда грудь Гекубы кормила Гектора, она не была такъ прекрасна, какъ чело того же Гектора, когда онъ презрительно плевалъ на мечи грековъ.— Скажи Валеріи, что мы готовы принять (Прислужница уходитъ).

Виргилія. О, да сохранятъ боги моего мужа отъ свирпаго Ауфидія!

Волумнія. Онъ пригнетъ голову Ауфидія къ земл и попретъ пятою его выю.

Входятъ: Валерія, прислужница и слуга.

Валерія. Здравствуй, Волумнія. Здравствуй, Виргилія!

Волумнія. Здравствуй, любезная Валерія.

Виргилія. Очень рада тебя видть.

Валерія. Какъ поживаете об? Вы истыя домосдки. Что вы такое шьете? Работа въ самомъ дл очень красива. Какъ поживаетъ вашъ мальчикъ?

Виргилія. Благодарю, онъ здоровъ.

Волумнія. Ему пріятне смотрть на мечи и слушать громъ барабана, чмъ ходить въ школу къ учителю.

Валерія. Честное слово, онъ совсмъ уродился въ отца и, клянусь, ребенокъ онъ прехорошенькій. Поврьте, что въ послднюю среду я цлыхъ полчаса не спускала съ него глазъ: у него такой ршительный видъ. Я смотрла, какъ онъ бгалъ за золотистой бабочкой. Онъ ее поймалъ, отпустилъ, снова принялся за ней гоняться, поймалъ опять, потомъ отпустилъ и поймалъ снова, но при этомъ упалъ. Тогда, выведенный изъ себя не то тмъ, что оступился и упалъ, или по какой нибудь иной причин, онъ разорвалъ бабочку въ клочки. Надо было видть, какъ онъ ее рвалъ.

Волумнія. Одна изъ тхъ вспышекъ, которыя такъ свойственны его отцу.

Bалерія. Въ самомъ дл такъ! Въ немъ уже теперь видны благородныя наклонности.

Виргилія. Онъ невыносимый шалунъ.

Валерія. Послушай, отложи въ сторону свое шитье, я ршила, что ты сегодня отправишься со мной бродить по улицамъ.

Виргилія. Нтъ, милая, изъ дому я не выйду.

Валерія. Не выйдешь?

Волумнія. Выйдетъ, выйдетъ.

Виргилія. Нтъ, извините меня, этого не будетъ. Я до тхъ поръ не переступлю за нашъ порогъ, пока мой властелинъ не вернется съ войны.

Валерія. Такое затворничество совсмъ неблагоразумно. Отправимся навстить ту добрую женщину, которая больна посл родовъ.

Виргилія. Желаю ей быстраго выздоровленія и вмсто того, чтобъ навщать ее, стану о ней молиться, но идти къ ней я не могу.

Волумнія. Сдлай одолженіе, скажи, почему.

Виргилія. Конечно, не потому, чтобы я боялась усталости или у меня не хватаетъ расположенія къ больной.

Валерія. Ты хочешь быть другой Пенелопой. Однако, увряютъ, что вся та шерсть, которую она пряла въ отсутствіе Улисса, только развела въ Итак огромное количество моли. Идемъ же. Знаешь ли, я хотла бы, чтобъ твое полотно было такъ же чувствительно, какъ твои пальцы, тогда ты изъ состраданія къ себ, вроятно, перестала бы его прокалывать. Прошу тебя, пойдемъ съ нами.

Виргилія. Нтъ, добрая Валерія, право, я не пойду.

Валерія. Вздоръ, пойдешь. Я сообщу теб самыя утшительныя всти о твоемъ муж.

Виргилія. Я знаю, любезная Валерія, что никакихъ встей не могло еще быть получено.

Валбрія. Я не шучу. Вчера ночью получены извстія.

Виргилія. Въ самомъ дл.

Валерія. Право, такъ. Я слышала, какъ одинъ сенаторъ разсказывалъ, будто вольски выступили въ поле, что Коминій пошелъ противъ нихъ съ частью войска, а твой мужъ и Титъ Лартій осадили ихъ городъ Коріоли. Они уврены, что возьмутъ его приступомъ и въ самомъ скоромъ времени кончатъ войну. Клянусь теб честью, что все это правда. Неужто и посл этого ты не пойдешь съ нами?

Виргилія. Прости, добрая Валерія! Въ другой разъ я теб ни въ чемъ не откажу.

Волумнія. Оставь ее, Валерія. Она сегодня въ такомъ уныломъ расположеніи, что, пожалуй, спугнетъ и нашу веселость.

Валерія. Я сама тоже думаю. Такъ прощай же. Идемъ, благородная Волумнія. Еще разъ, Виргилія, говорю теб, — вытолкни за дверь свою величавую грусть и пойдемъ съ нами.

Виргилія. Нтъ, разъ навсегда говорю, что не могу идти. Желаю вамъ всякаго удовольствія.

Валерія. Какъ хочешь. Если такъ, — прощай (Уходятъ въ разныя стороны).

СЦЕНА IV.

Передъ стнами Коріоли.

Съ барабаннымъ боемъ и съ распущенными знаменами входятъ: Марцій, Титъ Лартій, военачальники и войско.

Марцій. Смотри, сюда спшитъ гонецъ съ встями. Бьюсь объ закладъ, что произошло сраженіе.

Титъ. Ставлю моего коня противъ твоего, что нтъ.

Марцій. Согласенъ.

Титъ. Такъ это ршено.

Входитъ гонецъ.

Марцій. Скажи, встртился нашъ полководецъ съ непріятелемъ?

Гонецъ. Они стоятъ лицомъ къ лицу, но въ разговоръ еще не вступали.

Титъ. Твой конь теперь мой.

Марцій. Я его выкуплю.

Титъ. Да я-то не продамъ и не подарю его, а, если хочешь, позволю теб пользоваться имъ хоть цлыхъ пятнадцать лтъ. Вызывай же гражданъ.

Марцій. Какъ далеко отъ насъ оба войска?

Гонецъ. Не дале какъ миля съ половиной.

Марцій. Такъ до насъ долетитъ отголосокъ ихъ схватки, а до нихъ — нашей. Теперь молю тебя, Марсъ, дай намъ силу покончить здсь все какъ можно скоре, чтобы съ дымящимися отъ крови мечами мы могли поспшить на помощь къ нашимъ друзьямъ. Трубите вызовъ на переговоры!

Трубятъ. На сцену выходятъ два сенатора и другіе.

Туллъ Ауфидій въ стнахъ вашего города?

1-й сенаторъ. Его самого нтъ, а все-таки въ нихъ не найдется человка, который боялся-бы тебя больше, чмъ онъ, то есть хоть сколько-нибудь (Въ город раздаются трубные звуки). Слышишь? Эти трубы сзываютъ нашу молодежь. Мы скоре сами разрушимъ эти стны, чмъ дозволимъ имъ служить намъ тюрьмою. Только кажется, что наши ворота заперты, на самомъ дл они задвинуты соломинкой и растворятся сами собою (Вдали слышенъ шумъ сраженія). Слышишь? Это Ауфидій. Не говоритъ-ли теб этотъ шумъ, какъ онъ свирпствуетъ среди вашихъ разорванныхъ рядовъ?

Марцій. Они, наконецъ, схватились!

Титъ. Этотъ шумъ говоритъ, что и намъ пора за дло. Давайте лстницы!

Вольски длаютъ вылазку.

Марцій. Они насъ не боятся и выходятъ изъ города. Друзья, прикройте щитами грудь и покажите имъ, что сердца ваши тверже щитовъ. Впередъ. храбрый Лартій! Они относятся къ намъ съ большимъ презрніемъ, чмъ можно было предполагать, и это заставляетъ меня обливаться отъ ярости потомъ. Впередъ, друзья! Того, кто обратится въ бгство, я приму за вольска и заставлю его почувствовать остріе моего меча!

Римляне и вольски уходятъ, сражаясь. Римляне отброшены къ своимъ окопамъ. Марцій возвращается.

Марцій. Вы — позоръ Рима! Да разразятся надъ вами вс заразы юга! Пусть нарывы и язвы покроютъ васъ отъ головы до ногъ, чтобъ вы вызывали отвращеніе еще ране, чмъ глазъ успетъ васъ увидть, чтобъ вы и противъ втра заражали другъ друга за цлую милю! Гусиныя души, только носящія вншній человческій образъ! какъ гнусно бжали вы отъ враговъ, которыхъ съумли-бы разбить и обезьяны. Адъ и проклятіе! Всмъ вамъ раны нанесены въ тылъ, спины у васъ красны, а лица блы отъ бгства и отъ лихорадки страха. Назадъ въ битву! Или, клянусь громами неба, я оставлю враговъ въ поко и начну воевать съ вами! Опомнитесь! Держитесь только крпче, и мы прогонимъ вольсковъ къ ихъ женамъ такъ, какъ они прогнали насъ къ нашимъ окопамъ (Сраженіе возобновляется. Вольски отступаютъ въ городъ. Марцій гонится за ними къ воротамъ). Ворота отперты! Теперь докажите, что на васъ можно положиться. Счастье отворило ихъ не для бгущихъ, а для преслдующихъ. За мной! (Вторгается въ ворота, т за нимъ затворяются).

1-й воинъ. Безумная отвага! Нтъ, я не такъ храбръ.

2-й воинъ. Я тоже.

3-й воинъ. Смотрите, они его заперли (Шумъ битвы стнами продолжается).

Вс. Ручаюсь, что онъ попалъ съ самый пылъ.

Входитъ Титъ Лартій.

Титъ. Гд Марцій?

Вс. Убитъ, наврно убитъ!

1-й воинъ. Погнавшись за бглецами, онъ вмст съ ними ворвался въ городъ, а они заперли за нимъ ворота. Теперь онъ тамъ одинъ противъ всего города.

Титъ. О, благородный товарищъ! Ты смле безчувственнаго своего меча: ты стоишь прямо и твердо, тогда какъ тотъ сгибается. И ты-то, Марцій, покинутъ! Даже алмазъ величиною съ тебя самого не былъ бы такъ драгоцненъ, какъ ты. Ты былъ именно такимъ воиномъ, какого желалъ Катонъ, то-есть могучъ и страшенъ не одними ударами меча. Твой грозный взоръ и громоподобный голосъ приводили твоихъ враговъ въ ужасъ, и они дрожали, какъ будто весь міръ бился въ лихорадк.

(Ворота растворяются. Входитъ Марцій, онъ раненъ, его преслдуетъ непріятель).

1-й воинъ. Смотрите!

Титъ. Это Марцій! Спасемъ его или падемъ вмст съ нимъ! (Сражаясь, врываются въ городъ).

СЦЕНА V.

Улица въ город.

Вдали шумъ битвы. Входятъ: нсколько римскихъ солдатъ съ добычей.

1-й солдатъ. Я возьму съ собою въ Римъ.

2-й солдатъ. А я — это.

3-й солдатъ. Чортъ возьми, я думалъ, что это серебро!

Шумъ продолжается. Входятъ: Марцій и Титъ Лартій, имъ предшествуютъ звуки трубъ.

Марцій. Посмотри на этихъ негодяевъ: имъ время не дороже стертой драхмы. Подушки, оловянныя ложки, разный желзный бракъ, платья, которыя самъ палачъ зарылъ бы вмст съ тми, кто ихъ носилъ, прельщаютъ вотъ этихъ негодяевъ, которые взваливаютъ на себя эту ветошь ране, чмъ окончилось сраженіе. Долой этихъ подлецовъ! Слышите ли, какой громъ поднялъ нашъ главнокомандующій? Спшите къ нему. Человкъ, котораго я ненавижу отъ всей души, то-есть Ауфидій, тамъ и сокрушаетъ нашихъ римлянъ. И такъ, храбрый Титъ, оставь при себ достаточное количество войска, чтобъ охранять городъ, а я между тмъ со всми, у кого хватитъ на это смлости, бгу на помощь Коминію.

Титъ. Благородный другъ! Твоя кровь течетъ ручьемъ, ты уже выдержалъ слишкомъ сильный натискъ непріятеля для того, чтобы вторично ршиться на борьбу.

Марцій. Пожалуйста, воздержись отъ похвалъ. То, что я сдлалъ, еще не успло меня разогрть. Прощай. Кровь, которую я теряю, для меня скоре облегченіе, чмъ опасность. Такимъ-то хочу я предстать передъ Ауфидіемъ и сразиться съ нимъ.

Титъ. Пусть красавица богиня, именуемая Фортуной, влюбится въ тебя и своими могучими чарами отвратятъ отъ тебя мечи непріятеля. Неустрашимый воинъ, да послужитъ успхъ теб, какъ намъ.

Марцій. Пусть онъ и для тебя останется такимъ же другомъ, какъ для тхъ, которыхъ онъ возводитъ на высоту величія. Затмъ прощай.

Титъ. Ты, Марцій, герой (Марцій уходитъ. Титъ говоритъ трубачу). Ты ступай на торговую площадь и прогреми тамъ сборъ, который вызвалъ бы всхъ должностныхъ лицъ города. Тамъ-то они узнаютъ наши намренія. Впередъ! (Уходятъ).

СЦЕНА VI.

Открытая мстность неподалеку отъ лагеря Коминія.

Входитъ Коминій съ войскомъ.

Коминій. Передохните немного, друзья. Вы сражались отлично. Вообще мы вс держали себя, какъ римляне: безъ сумасброднаго упрямства въ сопротивленіи, безъ трусости при отступленіи. Поврьте мн, друзья, что намъ еще не миновать нападенія. Пока мы сражались, порывы втра по временамъ доносили до насъ отзвучія воинственныхъ шаговъ нашихъ друзей. О, боги Рима, обезпечьте за ними побду, какъ и за нами, чтобы оба войска, встртившись съ веселыми лицами, могли принести вамъ благодарственную жертву.

(Входитъ гонецъ).

Что новаго?

Гонецъ. Граждане Коріоли сдлали вылазку и вступили въ бой съ Марціемъ и съ Титомъ Лартіемъ. Я видлъ, какъ вольски прогнали нашихъ къ ихъ окопамъ, и поскакалъ сюда.

Коминій. Ты, можетъ быть, говоришь и правду, но, мн кажется, оно не совсмъ такъ. Давно ты это видлъ?

Гонецъ. Съ часъ тому назадъ.

Коминій. Мы отъ нихъ не дале, какъ въ мил, и недавно слышали ихъ барабаны. Какъ же могъ ты потратить цлый часъ на одну милю и такъ поздно явиться къ намъ съ встями?

Гонецъ. Меня преслдовали лазутчики вольсковъ, и я вынужденъ былъ сдлать три или четыре мили крюку. Безъ этого я привезъ бы прискорбную всть по крайней мр получасомъ ране.

Входить Марцій.

Коминій. Кто это идетъ сюда, весь окровавленный, словно съ него содрали кожу? О, боги! его движенія напоминаютъ Марція. Да, я уже видалъ его въ такомъ вид.

Марцій. Я пришелъ уже слишкомъ поздно?

Коминій. Пастухъ не такъ хорошо различаетъ раскаты грома отъ раскатовъ барабана, какъ я умю отличать голосъ Марція отъ голоса всякаго другого человка, стоящго ниже, чмъ онъ.

Марцій. Скажите, я опоздалъ?

Коминій. Опоздалъ, если облитъ не чужою, а собственною кровью.

Марцій. О, позволь же, позволь обнять тебя такими же мощными руками, какими он были въ то время, когда самъ я былъ женихомъ! Сердце мое и теперь бьется такъ же радостно, какъ въ денъ свадьбы, когда при блеск свтильниковъ я шелъ къ брачному ложу.

Коминій. Скажи мн, цвтъ героевъ, гд Титъ Лартій и что съ нимъ?

Марцій. Однихъ онъ приговариваетъ къ смерти, другихъ — къ ссылк, съ третьихъ беретъ выкупъ, однихъ жалетъ, другимъ грозитъ. Онъ во имя Рима держитъ Коріоли на свор, какъ хитрую борзую, то, по усмотрнію, ослабляя ремень, то притягивая его.

Коминій. Гд же тотъ рабъ, который сказалъ, будто они оттснили васъ къ вашимъ окопамъ? Гд онъ? Позвать его сюда!

Марцій. Оставь его: онъ сказалъ теб правду. За исключеніемъ людей родовитыхъ, весь простой людъ, — проклятіе! подавай ему еще трибуновъ!— даже мышь не такъ побжала бы отъ кошки, какъ онъ утекалъ отъ бездльниковъ, не стоившихъ даже его самого.

Коминій. Какъ же вы побдили?

Марцій. Не думаю, чтобы теперь было время разсказывать. Гд непріятели? Поле сраженія осталось за вами? Нтъ? Такъ зачмъ же перестали драться ране, чмъ овладли имъ?

Коминій. Марцій, битва начала обращаться не въ нашу пользу, и мы отступили, чтобы затмъ вернуться побдить.

Марцій. Какъ расположено ихъ войско? Не знаешь-ли, гд стоятъ лучшіе отряды?

Коминій. Мн кажется, что впереди дерутся анціаты, то есть лучшіе ихъ воины, и что ими предводительствуетъ Ауфидій — сердце всхъ ихъ надеждъ.

Марцій. Умоляю тебя всми битвами, въ которыхъ мы сражались, всею кровью, которую проливали вмст, всми клятвами оставаться вчно друзьями — поставь меня противъ Ауфидія и его анціатовъ. И пусть сейчасъ же, не теряя ни минуты времени, звонъ поднятыхъ мечей и копій потрясетъ воздухъ.

Коминій. Мн бы скоре хотлось свести тебя въ теплую баню, обложить твое тло цлебными бальзамами, но я никогда и ни въ чемъ не могъ теб отказать. Выбери самъ тхъ, кто наиболе способенъ исполнить твое предпріятіе.

Марцій. Кто пойдетъ охотне, тотъ для меня и способенъ. Если среди васъ есть такіе, — а сомнваться въ этомъ гршно, — которымъ нравятся покрывающія меня румяна, которымъ худая слава страшне смерти, для которыхъ славная смерть лучше позорной жизни, а родина дороже самого себя, — будь такихъ хоть одинъ, хоть цлая толпа, — пусть они выкажутъ свой образъ мыслей тмъ, что вотъ такъ поднимутъ руки и слдуютъ за Марціемъ (Вс съ громкими возгласами махаютъ мечами, поднимаютъ Марція на руки и бросаютъ шлемы вверхъ). Пустите! Вы обращаете меня въ свой мечъ. Если это изъявленіе мужества не лживо, то кто же изъ васъ будетъ стоить мене, чмъ четверо вольсковъ? Каждый изъ васъ въ состояніи выступить противъ Ауфидія со щитомъ, который нисколько не легче, чмъ у него. Но, благодаря васъ всхъ, я долженъ избрать только нкоторыхъ: остальные отличатся въ другой битв, когда представится случай. Прошу васъ, впередъ. Я сейчасъ выберу тхъ, кто мн наиболе пригоденъ.

Коминій. Ступайте, оправдайте на дл выказанное мужество, и вы вмст съ нами раздлите торжество побды (Уходитъ).

СЦЕНА VII.

У воротъ Коріоли.

Титъ Лартій выходитъ изъ города съ военачальниками, съ проводникомъ и съ воинами и ставитъ у воротъ стражу, отправляясь для соединенія съ Коминіемъ и Марціемъ.

Титъ. Сторожи ворота, исполняй усердно все, что я теб приказалъ. Если я пришлю за помощью, отправь къ намъ назначенные мною центуріи, остальныхъ будетъ достаточно для охраны города въ продолженіе такого короткаго времени. Если мы проиграемъ сраженіе, удержать его за собою не будетъ никакой возможности.

Военачальникъ. Положись на меня вполн.

Титъ. Такъ заприте-жь ворота. Проводникъ, впередъ! веди насъ въ станъ римлянъ.

СЦЕНА VIII.

Поле сраженія между лагеремъ римлянъ и вольсковъ.

Шумъ битвы. Входятъ: Марцій и Ауфидій.

Марцій. Кром тебя, я не дерусь ни съ кмъ, потому-что ненавижу тебя боле, чмъ измнника данному слову.

Ауфидій. Мы равно ненавидимъ другъ друга. Во всей Африк не найдется зми, которая была бы мн боле отвратительна, чмъ твоя невыносимая для меня слава. Защищайся!

Марцій. Кто отступитъ первый, тотъ пусть умретъ рабомъ другого, а затмъ — да судятъ его боги!

Ауфидій. Если я обращусь въ бгство, Марцій, можешь травить меня, какъ зайца.

Марцій. Часа три тому назадъ, Ауфидій, я одинъ дрался въ стнахъ вашего Коріоли и длалъ тамъ, что хотлъ. Кровь, которою я обагренъ, не моя, напряги же вс свои силы, чтобы отомстить мн.

Ауфидій. Еслибъ ты быль самъ Гекторъ, — этотъ прославленный бичъ, которымъ такъ гордились ваши пресловутые предки, — ты и тогда не ушелъ бы отъ меня. (Сражаются. На помощь къ Ауфидію подоспваетъ нсколько вольсковъ). Народъ вы услужливый, но не доблестный. Вы только позорите меня проклятою вашею помощью. (Уходятъ, сражаясь, преслдуемые Марціемъ).

СЦЕНА IX.

Шумъ битвы, трубятъ отступленіе. Съ одной стороны входитъ Коминій съ римлянами, а съ другой — окруженный римлянами Марцій съ подвязанной рукой.

Коминій. Еслибъ я принялся разсказывать теб о подвигахъ этого дня, ты не поврилъ бы собственнымъ своимъ дяніямъ. Но я перескажу ихъ тамъ, гд слезы сенаторовъ сольются съ радостной улыбкой, гд первйшіе патриціи, слушая, начнутъ съ пожиманія плечами, а потомъ остолбенютъ отъ изумленія, гд родовитыя жены придутъ въ ужасъ и все-таки не перестанутъ внимать разсказу въ радостномъ трепет, гд глупые трибуны, которымъ твоя слава такъ же ненавистна, какъ смердящимъ плебеямъ, поневол воскликнутъ:— ‘благодареніе богамъ, что у Рима есть такой воинъ!’ (Входитъ возвратившійся съ преслдованія Титъ Лартій, за нимъ войско). А, ты пришедъ къ концу трапезы, но совершенно уже сытый.

Титъ. О, полководецъ, вотъ конь, а мы только его сбруя. Если-бы ты видлъ…

Марцій. Прошу, ни слова боле. Мн непріятно, когда даже мать моя, которой позволительно превозносить свою кровь, принимается меня восхвалять. Увлеченный тмъ же, чмъ и вы, то есть любовью къ отечеству, я сдлалъ то же, что и вы, то есть все, что могъ. Тотъ, кто вполн выполнилъ, чего желалъ, далеко меня превзошелъ.

Коминій. Ты не послужишь могилой для своихъ достоинствъ. Необходимо, чтобъ Римъ зналъ цну своимъ сынамъ. Не только скрыть твои дянія, умолчать о твоихъ подвигахъ, но даже и говорить слишкомъ скромно о томъ, что должно быть превознесено до небесъ, было бы хуже воровства, хуже клеветы. Поэтому, прошу тебя, позволь мн обратиться къ теб съ рчью въ присутствіи всего войска. Это длается не изъ желанія наградить тебя за подвиги, а только для того, чтобы точне опредлить, что ты есть.

Марцій. У меня нсколько ранъ, он даютъ себя чувствовать, когда о нихъ напоминаютъ!

Коминій. А безъ напоминанія неблагодарность заставитъ ихъ гноиться, тогда перевязку сдлаетъ имъ смерть. Изъ всхъ лошадей, и притомъ отличныхъ, которыхъ мы до были немало, изъ всхъ сокровищъ, взятыхъ какъ на пол битвы, такъ и въ город, мы отдаемъ теб десятую часть и выборъ этой части предоставляемъ теб самому ране, чмъ приступимъ къ общему раздлу.

Марцій. Благодарю, полководецъ, но подачку за услуги оказанныя моимъ мечемъ, я принять не могу. Я отказываюсь отъ твоего предложенія и изъ общаго раздла возьму только часть, равную той, которая придется на долю только смотрящихъ на то, что длается. (Продолжительный шумъ. Все кричатъ — ‘Марцій! Марцій!’ и бросаютъ вверхъ копья и шлемы. Коминій и Лартій стоятъ также обнаживъ головы). Пусть инструменты, которыми вы такъ позорно злоупотребляете, навсегда потеряютъ способность издавать звукъ. Когда трубы и барабаны длаются льстецами на пол битвы, — пусть и дворцы, и города превратятся въ скопища однихъ только льстивыхъ лицемровъ. Если сталь становится мягкой, какъ шелкъ паразита, пусть этотъ шелкъ служитъ намъ для военныхъ доспховъ. Довольно, говорю я вамъ! Изъ-за того, что я не вымылъ носа, изъ котораго текла кровь, изъ-за того, что я повалилъ на землю нсколько безсильныхъ бдняковъ, — а такіе подвиги среди васъ совершали, вроятно весьма многіе, — вы осыпаете меня чудовищно-преувеличенными похвалами, воображая, будто мое маленькое Я любить, чтобы его пичкали похвалами, приправленными ложью.

Коминій. Ты уже не въ мру скроменъ, ты боле жестокъ къ своей слав, чмъ благодаренъ намъ, отъ чистаго сердца, отдающимъ теб только должное. Но извини, если ты то такой степени возбужденъ противъ самого себя, мы какъ человка, замышляющаго себ повредить, закуемъ тебя въ цпи, а затмъ уже безъ всякой опасности для себя станемъ съ тобой разговаривать. Да будетъ-же и всему міру извстно такъ-же, какъ намъ, что Кай Марцій заслужилъ побдный внокъ, и въ знакъ этого я отдаю ему моего породистаго, извстнаго всему войску коня со всей его сбруей! Отнын за то, что онъ совершилъ подъ Коріоли, я, согласно желанію этого войска и вмст со всмъ этимъ войскомъ, провозглашаю его Каемъ Марціемъ Коріоланомъ! Носи-же это прозваніе съ честью и всегда (Трубы гремятъ).

Вс. Кай Марцій Коріоланъ!

Коріоланъ. Я пойду, умою лицо, и тогда вы увидите, красню я или нтъ. Какъ-бы то ни было, я все-таки васъ благодарю. — Я стану здить на твоемъ кон. — Что-же до прозванія, которымъ вы меня почтили, я употреблю вс силы, чтобы всегда быть вполн его достойнымъ.

Коминій. Пойдемте-же въ нашу ставку. Прежде, чмъ предаться отдыху, намъ необходимо извстить Римъ о нашей побд. Ты, Титъ Лартій, вернешься въ Коріоли и пришлешь къ намъ въ Римъ главнйшихъ изъ сановниковъ города, чтобы мы могли уладить вмст съ ними какъ наши, такъ и ихъ выгоды.

Титъ. Я вышлю ихъ тотчасъ же.

Коріоланъ. Боги начинаютъ издваться надо мною. Я только что отказался отъ царственныхъ даровъ и вынужденъ, словно нищій, обратиться къ моему полководцу съ просьбой.

Коминій. Все будетъ исполнено, чего бы ты ни попросилъ. Чего-жь ты хочешь?

Коріоланъ. Я когда-то жилъ въ Коріоли у одного бднаго гражданина. Тотъ меня очень любилъ. Въ пылу сраженія я замтилъ, что его взяли въ плнъ. Онъ звалъ меня, но въ эту минуту показался Ауфидій, и ярость преодолла во мн состраданіе. Прошу даровать свободу моему прежнему хозяину.

Комнаій. Какая благородная просьба! Еслибъ онъ оказался даже убійцей родного моего сына, онъ и тогда былъ бы свободенъ, какъ втеръ. Освободи его, Титъ.

Титъ. Какъ его имя, Марцій?

Коріоланъ. Клянусь Юпитеромъ, не помню. Я такъ утомленъ, что даже память ослабла. Нтъ ли здсь вина?

Коминій. Идемъ въ нашу ставку. Кровь на твоемъ лиц начинаетъ засыхать, пора обратить на это вниманіе. Идемъ (Уходятъ).

СЦЕНА X.

Лагерь вольсковъ.

При звукахъ трубъ входитъ Туллъ Ауфидій, весь въ крови, сопровождаемый двумя или тремя солдатами.

Туллъ. Городъ взятъ.

1-й солдатъ. Его общаютъ возвратить, и на выгодныхъ условіяхъ.

Туллъ. На условіяхъ! на условіяхъ! Отчего я не римлянинъ! потому что, будучи вольскомъ, я не могу быть тмъ, что я есть. На условіяхъ! Какъ ждать выгодныхъ условій, когда одна сторона вполн зависитъ отъ милостей другой? Пять разъ сражался я съ тобою, Марцій, пять разъ ты меня побждалъ. Еслибъ борьба между нами происходила такъ же часто, какъ мы димъ, ты и тогда оставался бы всякій разъ побдителемъ. Но, клянусь всми стихіями, я когда нибудь встрчусь съ нимъ бородой къ бород, или моя гибель ничмъ уже не предотвратима. Ненависть моя утратила прежнее свое благородство: въ прежнее время я думалъ побдить его равнымъ оружіемъ, противупоставляя силу сил, теперь для меня все будетъ пригодно, и бшенство, и хитрость, только бы сокрушить его.

1-й солдатъ. Онъ дьяволъ.

Туллъ. Онъ смле, но не такъ хитеръ. Моя доблесть отравлена тмъ пятномъ, которымъ онъ ее заклеймилъ. За это ради него я готовъ отречься отъ всхъ прирожденныхъ мн качествъ. Ни сонъ, ни каюта, ни болзнь, ни святилище храма, ни Капитолій, ни молитвы жрецовъ, ни время жертвоприношеній, усмиряющіе всякое изступленіе, какъ бы сильно оно ни было, не остановятъ ни меня, ни моей ненависти къ Марцію. Гд бы я ни нашелъ его, хотя бы въ собственномъ моемъ дом, подъ защитою родного моего брата, — даже тамъ, наперекоръ всхъ законамъ гостепріимства, я омылъ бы свою свирпую руку въ крови его сердца. Отправься въ городъ, узнай, какъ его охраняютъ и кого назначили заложниками въ Римъ.

1-й солдатъ. А ты разв не пойдешь?

Ауфидій. Нтъ, меня ждутъ въ кипарисовой рощ. Туда, на югъ отъ мельницы, ты принесешь мн всть о томъ, какъ идутъ дла, чтобы я, судя по ихъ ходу, могъ направить и собственный свой путь.

1-й солдатъ. Все будетъ исполнено (Уходитъ).

ДЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Площадь въ Рим.

Входятъ: Мененій, Сициній и Брутъ.

Мененій. Авгуръ сказалъ, что сегодня вечеромъ получатся всти.

Брутъ. Хорошія или дурныя?

Мененій. Не совсмъ таки пріятныя для черни: она вдь не любить Марція.

Сициній. Природа и животныхъ научаетъ распознавать своихъ друзей.

Мененій. Сдлай одолженіе, скажи:— кого же любитъ волкъ?

Сициній. Овцу.

Мененій. Онъ пожираетъ ее, какъ голодные плебеи готовы бы пожрать благороднаго Марція.

Брутъ. Да, онъ въ самомъ дл овца, только блеетъ-то онъ, какъ медвдь.

Мененій. Онъ въ самомъ дл медвдь, только живущій, какъ овца. Вы оба люди старые, отвтьте же мн на одинъ вопросъ.

Оба трибуна. Говори.

Мененій. Назовите мн недостатокъ, которымъ не былъ бы бденъ Марцій, а вы оба не были-бы богаты.

Брутъ. Нтъ недостатка, которымъ онъ былъ-бы бденъ: у него вс они въ изобиліи.

Сициній. Особенно богатъ онъ гордостью.

Брутъ. А хвастливостью и того боле.

Мененій. Очень это странно. Знаете-ли вы, какъ о васъ обоихъ, здсь присутствующихъ, судятъ въ город?.. Я, разумется, говорю о людяхъ высшаго сословія… Извстно ото вамъ?

Она трибуна. Что-жь, говори:— какъ о насъ судятъ?

Мененій. Вотъ вы сейчасъ говорили о гордости. Вы во разсердитесь?

Оба трибуна. Говори, говори.

Мененій. А, впрочемъ, мн все равно.Самый ничтожный воришка-случай всегда украдетъ у васъ даже еще большую долю терпнія.Отпускайте же узду вашего норова, сердитесь сколько хотите, разумется, если только это вамъ угодно. Ни порицали Марція за его гордость?

Брутъ. И не мы одни.

Мененій. Я знаю, что одни-то вы почти ровно ничего не длаете, потому что помощниковъ у васъ сколько душ угодно. Безъ нихъ ваши дянія оказались бы даже удивительно ничтожными, ваши способности — совсмъ дтскими, при которыхъ много хорошаго сдлать нельзя. Вы говорите о гордости… О, еслибъ вы могли вперить глаза въ мшки за вашими спинами и разсмотрть хорошенько свои богоподобныя личности! О, еслибъ это было вамъ возможно!

Брутъ. Что-же тогда?

Мененій. Тогда-бы вы увидали двухъ сановниковъ (другими словами: двухъ глупцовъ), ни къ чему не способныхъ, гордыхъ не въ мру, заносчивыхъ и упрямыхъ боле, чмъ кто нибудь другой во всемъ мір.

Сициній. Ты, Мененій, тоже достаточно извстенъ.

Мененій. Я извстенъ за патриція, любящаго пошутить, выпить кубокъ крпкаго вина, не разжиженнаго ни одной каплей воды изъ Тибра. Говорятъ, будто я черезчуръ снисходителенъ къ каждому своему желанію и самымъ безразсуднымъ образомъ загораюсь, какъ трутъ, при каждомъ, самомъ ничтожномъ повод, что, наконецъ, я одинъ изъ тхъ смертныхъ, которые ближе знакомы съ ягодицами ночи, чмъ съ челомъ Авроры. У меня, что на мысляхъ, то и на язык, и вся мнимая моя злоба разршается одними словами. Если я встрчаю такихъ государственныхъ людей, какъ вы, — не могу же я на самомъ дл называть васъ Ликургами. Если напитокъ, предлагаемый вами мн, непріятно щекочеть мое небо, лицо мое поневол выразитъ неудовольствіе. Не могу я сказать, что дло вы изложили прекрасно, когда нахожу, что почти въ каждомъ изъ вашихъ словъ чувствовался оселъ. И хотя я не возражаю тмъ, которые увряютъ, будто вы люди почтенные, серьезные, — однако т, которые говорятъ, будто лица у васъ благообразныя, лгутъ безсовстно! Теперь, вы видите это на ландкарт моего микрокозма, слдуетъ ли изъ этого, что я уже достаточно извстенъ? Какой же порокъ открыла въ моемъ нрав ваша слпая предусмотрительность, если — какъ вы говорите — я на самомъ дл слишкомъ хорошо извстенъ?

Брутъ. Ну, что ни говори, а мы все-таки знаемъ тебя достаточно.

Мененій. Вы не знаете ни себя, ни меня, какъ не знаете ровно ничего. Вы добиваетесь поклоновъ нищихъ бездльниковъ, убиваете цлые дни на ршеніе тяжбъ между торговкой лимонами и мелкимъ винопродавцемъ, да еще откладываете этотъ споръ о трехъ пенсахъ до слдующаго засданія. Если у васъ, при разбор двухъ тяжущихся сторонъ, схватитъ животъ, вы начинаете корчить рожи не хуже любого шута, вы поднимаете красное знамя противъ малйшаго проблеска терпнія и, съ громкими криками требуя ночной посуды, оставляете споръ не только нершеннымъ, но еще боле запутаннымъ вашимъ вмшательствомъ. Вся ваша услуга ограничивается лишь тмъ, что вы и праваго, и виноватаго называете бездльниками. Престранная вы, право, пара!

Брутъ. Сдлай одолженіе, перестань, кто-же не знаетъ, что ты превосходнйшій собесдникъ за столомъ и плохой совтникъ въ Каритоліи.

Мененій. Даже наши жрецы сдлались-бы насмшниками, еслибъ имъ чаще попадались на глаза такіе смшные люди, какъ вы. Самая благоразумная ваша рчь, право, не стоитъ подергиванія вашихъ бородъ, а для вашихъ бородъ, еслибъ употребить ихъ на набивку, и подушка ветошника, и вьючное сдло осла — были-бы слишкомъ почетными могилами. Вы говорите, Марцій гордъ, да какъ-же ему не быть гордымъ, когда онъ, по самой дешевой оцнк, дороже всхъ вашихъ предковъ, начиная съ Девкаліона, хотя нкоторые изъ самыхъ лучшихъ, быть можетъ, и были даже потомственными палачами? Добраго вечера, почтеннйшіе, дальнйшій разговоръ съ вами заразилъ-бы мой мозгъ, такъ какъ я имю дло съ людьми, пасущими скотовъ, именуемыхъ плебеями. Осмлюсь распроститься съ вами.

(Брутъ и Сициній удаляются въ глубину сцены. Входятъ: Волумнія, Виргилія, Валерія и ихъ прислужница).

Какъ поживаете, на сколько прекрасныя, на столько же и благородныя особы? Вдь и сама луна, еслибъ она блуждала по земл, не была-бы благородне васъ. Куда же такъ нетерпливо устремляются ваши взоры?

Волумнія. Почтенный Мененій, сынъ мой Марцій возвращается, ради самой Юноны не задерживай насъ.

Мененій. Какъ! Марцій возвращается?

Волумнія. Да, любезный Мененій, возвращается торжественно, увнчанный славой.

Мененій.Такъ прими-же, Юпитеръ, и мою шапку, и мои благодаренія! Ого! Марцій въ самомъ дл возвращается?

Валерія и Виргилія. Это какъ нельзя боле врно.

Волумнія. Вотъ его письмо ко мн. Сенатъ получилъ другое, жена его третье, да и къ теб есть письмо, его отправили къ теб на домъ.

Мененій. За это у меня въ дом всю ночь будетъ пиръ горой! И такъ ты говоришь, что есть письмо ко мн?

Виргилія. Да, къ теб, я сама его видла.

Мененій. Письмо ко мн! Одно это придастъ мн здоровья на цлыхъ семь лтъ, въ теченіе которыхъ я только буду показывать врагамъ фигу, даже самое лучшее средство, прописанное Галеномъ, — дрянь, лошадиное пойло въ сравненіи съ этимъ предохранительнымъ средствомъ. Однако, не раненъ-ли онъ? Вдь онъ никогда безъ ранъ не возвращался.

Виргилія. О нтъ, нтъ!

Волумнія. Наврно раненъ. Я благодарю за это боговъ.

Мененій. И я, — хотя нельзя сказать, чтобъ особо сильно. Раны такъ ему къ лицу. Что-же, онъ является съ бдой въ карман?

Волумнія. Нтъ, на чел.

Мененій. Вотъ ужь третій разъ онъ возвращается, увнчанный дубовыми втвями.

Мененій. А ловко онъ проучилъ Ауфидія?

Волумнія. Титъ Лартій пишетъ, что между ними произошелъ бой, но что Ауфидій спасся бгствомъ.

Мененій. Ручаюсь, что онъ сдлалъ это какъ нельзя боле кстати. Я на его мст не согласился-бы остаться за вс сундуки Коріоли и за все хранящееся въ нихъ золото. Скажите, все это уже извстно сенату?

Волумнія. Идемте, мои милыя! Какже, какже, извстно. Сенатъ получилъ увдомленіе отъ Коминія, въ которомъ тотъ приписываетъ всю славу этого похода моему сыну. Во время этого похода онъ боле, чмъ вдвое, превзошелъ вс прежніе свои подвиги.

Валерія. Въ самомъ дл разсказываютъ изумительныя вещи.

Мененій. Пусть разсказываютъ, ручаюсь, что онъ этого заслужилъ.

Виргилія. О, если-бы все это было справедливо!

Менбній. Если-бы? Да я готовъ поклясться, что все справедливо. И куда-же онъ раненъ? (Приближающимся трибунамъ). Здравствуйте, почтеннйшіе! Марцій возвращается еще съ большимъ правомъ быть гордымъ. Куда-же онъ раненъ?

Волумнія. Въ плечо и въ лвую руку. Когда онъ задумаетъ требовать слдующаго ему сана, ему можно будетъ показать народу достаточное количество рубцовъ и шрамовъ. Когда изгнали Тарквинія, онъ получилъ семь ранъ.

Мененій. Одну въ шею и дв въ бедро, кром того, у него еще ране было девять ранъ.

Волумнія. Нтъ, до послдняго похода у него ихъ было цлыхъ двадцать пять.

Мененій. А теперь ихъ двадцать семь. Каждая рана оказалась могилою для того, кто ее нанесъ (за сценой гремятъ трубы). Слышите, трубы.

Волумнія. Предшествуютъ ему радостные возгласы, а за нимъ слезы. Черный духъ — смерть живетъ въ могучей его рук, занесъ онъ эту руку, опустилъ ее, — и человка нтъ.

При гром трубъ входятъ: Глашатай, Коминій и Титъ Лартій, среди нихъ — Коріоланъ съ дубовымъ внкомъ на чел) за нимъ — военачальники и солдаты.

Глашатай. Да будетъ теб вдомо, Римъ, что Марцій одинъ сражался въ стнахъ Коріоли, и вдобавокъ къ его именамъ Кай и Марцій онъ удостоился прозвища ‘Коріоланъ’. Добро пожаловать въ Римъ, прославленный Коріоланъ! (Трубы гремятъ).

Вс. Добро пожаловать въ Римъ, прославленный Коріоланъ!

Коріоланъ. Довольно! Меня отъ этого тошнитъ. Прошу васъ, довольно!

Коминій (указывая на Волумнію). Смотри, Коріоланъ, вотъ твоя мать.

Коріоланъ. О, я знаю, ты молила боговъ, чтобы они послали мн удачу (Преклоняетъ колна).

Волумнія. Встань, неустрашимый мой воинъ, встань, мой ласковый Марцій, мой доблестный Кай… и какъ еще это новое имя, данное теб за подвиги? Да, я должна еще звать тебя Коріоланомъ… Вотъ твоя жена.

Коріоланъ. Привтъ мой теб, прелестное мое молчаніе! Глядя на мое торжество, ты плачешь, стало быть, смялась-бы, если бы я возвратился мертвымъ? Перестань, моя милая, предоставь слезы коріолійскимъ вдовамъ и матерямъ, лишившимся сыновей.

Мененій. Тебя увнчали сами боги.

Коріоланъ. А, ты еще живъ? (Валеріи) Ахъ, благородная Валерія, извини.

Волумнія. Не знаю, въ какую сторону мн обратиться! Добро пожаловать, Лартій! Добро пожаловать, полководецъ Коминій! Привтъ мой всмъ вамъ!

Мененій. Не одинъ, а сто тысячь привтовъ! Мн хочется и плакать, и смяться. Мн и радостно, и тяжело. Да привтствуемъ тебя. Проклятіе тому, кого не обрадуетъ твое возвращеніе! Васъ троихъ Риму слдовало-бы возвести въ санъ боговъ. Но, клянусь честью, у насъ есть нсколько старыхъ дикихъ деревьевъ, къ которымъ никакъ не удается привить расположенія къ вамъ. А мы все-таки привтствуемъ васъ, храбрые воины, крапиву же мы называемъ крапивой, а промахи глупцовъ — глупостью.

Коминій. Ты все тотъ же!

Коріоланъ. Все прежній мой Мененій.

Глашатай. Дорогу! затмъ впередъ!

Коріоланъ. Мать, дай твою руку, а ты, жена, свою. Прежде, чмъ я увижу надъ своею головой кровъ нашего жилища, мн надо еще постить добрыхъ Патриціевъ, они осыпали меня не только привтствіями, но и почестями.

Волумнія. О, я дожила до исполненія высочайшаго изъ своихъ желаній, до осуществленія самыхъ смлыхъ мечтаній, порожденныхъ воображеніемъ. Не достаетъ еще только одного, но я убждена, что Римъ предложитъ теб и это.

Коріоланъ. Добрая матушка, для меня лучше служить имъ по своему, чмъ управлять вмст съ ними, какъ угодно имъ.

Коминій. Въ Капитолій (Трубы гремятъ. Вс, за исключеніемъ трибуновъ, уходятъ).

Брутъ. На язык у всхъ только онъ одинъ. Даже слпые вооружаются очками, чтобы только увидать его, даже болтливая кормилица не обращаетъ вниманія на крики и на корчи своего питомца, до того занята она разговорами о немъ, и кухонная стряпуха, накинувъ на свою закопченную шею лучшую тряпицу, лзетъ на стну, чтобъ на него взглянуть. Изъ всхъ дверей, изъ всхъ оконъ высовываются головы, вс крыши усыпаны народомъ, на всхъ выступахъ сидятъ верхомъ самыя разнообразныя фигуры. Во всемъ сказывается одно и то же — жажда его увидть. Даже рдко показывающіеся жрецы пробираются и проталкиваются сквозь толпу, чтобы занять скромное мсто среди народа, жены, обыкновенно закутанныя въ покрывала, отдаютъ и близну свою, и румянецъ, играющій на нжныхъ ихъ щекахъ, на жертву огненнымъ поцлуямъ Феба. Всюду такая сумятица, какъ будто какой нибудь богъ воплотился въ образъ Коріолана и передалъ ему свою обаятельную силу.

Сициній. Ручаюсь, что онъ мигомъ сдлается консуломъ. крутъ. И тогда на все время, пока онъ будетъ властвовать наши обязанности могутъ опочить отъ всякихъ трудовъ.

Сициній. Но вдь онъ не способенъ пользоваться почестями съ надлежащей умренностью, неспособенъ начать и кончить въ пору, онъ мигомъ утратитъ и то, что имлъ, и то, что пріобрлъ.

Брутъ. Хоть это-то утшительно.

Сициній. Поврь, что чернь, защптниками которой мы состоимъ, останется врна старой ненависти и при малйшемъ повод забудетъ всю эту новую славу. А я убжденъ, что онъ не только не замедлитъ подать поводъ, но еще будетъ этимъ гордиться.

Брутъ. Я самъ слыхалъ, какъ онъ клялся, что даже отыскивая консульства, если это ему вздумается, онъ все-таки никогда не выйдетъ на площадь, никогда не облачится въ поношенную одежду смиренія, никогда не станетъ вымаливать зловоннаго согласія народа и показывать ему свои раны, какъ того требуетъ обычай.

Сициній. Тмъ лучше.

Брутъ.Онъ говорилъ еще.что скоре откажется отъ консульства, а если явится консуломъ, то помимо народа, только по просьб знатныхъ, по желанію патриціевъ.

Сициній. Желаю только одного, чтобы онъ сдержалъ клятву и не измнилъ ей.

Брутъ. Весьма вроятно, что онъ и сдержитъ.

Сициній. И это, согласно нашимъ желаніямъ, будетъ для него врною гибелью.

Брутъ. Да, что нибудь должно потонуть: или онъ, или наше значеніе. Поэтому намъ необходимо внушить черни, какъ онъ всегда ее ненавидлъ, какъ его властолюбію хотлось бы сдлать плебеевъ вьючными животными, уничтожить свободу и отнять право голоса у ихъ защитниковъ. Относительно человческихъ способностей онъ того мннія, что чернь не выше и не полезне, чмъ верблюды на войн, которымъ за то, что они перевозятъ тяжести, даютъ кормъ, а за паденіе подъ бременемъ тяжестью ихъ награждаютъ жестокими ударами.

Сициній. То, что ты говоришь, будетъ въ свое время передано кому слдуетъ, то-есть, когда его возрастающая дерзость окончательно раздражитъ народъ. За этимъ же дло не станетъ. Надо только подстрекнуть его, а это такъ же легко, какъ натравить на овцу собаку. Это будетъ огнемъ, который воспламенитъ жалкій хворостъ плебеевъ, дымъ отъ это хвороста закоптить Коріолана навсегда.

Входитъ гонецъ.

Брутъ. Что теб нужно?

Гонецъ. Васъ требуютъ въ Капитолій. Полагаю, что Марцій будетъ избранъ въ консулы. Я видлъ, какъ протснились впередъ глухіе — чтобъ увидать, слпые — чтобъ услыхать его. По пути матроны бросали ему подъ ноги перчатки, а молодыя жены и двицы — платки и повязки. Самые знатные преклонялись предъ нимъ, какъ предъ изваяніемъ Юпитера, а чернь бросала вверхъ сыпавшіяся, какъ дождь, шапки, и клики радости ея рокотали, какъ громъ никогда не видывалъ я ничего подобнаго!

Брутъ. Идемъ въ Капитолій. Наши глаза и уши не должны быть исключительно посвящены одному настоящему, имъ слдуетъ быть готовыми ко всему, что можетъ случиться, дале.

Сициній. Идемъ! (Уходятъ).

СЦЕНА II.

Капитолій.

Входятъ два служителя и раскидываютъ подушки.

1-й служитель. Скоре, скоре, они сейчасъ будутъ здсь. Не знаешь, сколько человкъ ищутъ консульства?

2-й служитель. Говорятъ, трое. Вс, однакожь, думаютъ, что оно непремнно достанется Коріолану.

1-й служитель. Онъ молодецъ — про это нечего сказать — только онъ страшно гордъ и не долюбливаетъ простой народъ.

2-й служитель. Что-жь изъ этого! Мало ли было великихъ людей, которые льстили народу, а народъ все-таки ихъ не любитъ, не мало было также и такихъ, которыхъ онъ любилъ, самъ не зная, за что. А если онъ любилъ, самъ не зная, за что, такъ и основаніе его ненависти нисколько не разумне. Поэтому Коріоланъ, не заботясь ни о любви, ни о ненависти народа, доказываетъ, что ему отлично извстно, чего стоитъ народное расположеніе, и съ благородной безпечностью прямо высказываетъ ему свое мнніе на этотъ счетъ.

1-й служитель. Нтъ, еслибъ ему, въ самомъ дл, было все равно, любитъ его народъ или не любитъ, онъ остался б къ нему совершенно равнодушнымъ, не длая ему ни добра, ни зла, а между тмъ онъ ищетъ его ненависти съ такимъ усердіемъ, что народъ не можетъ даже отплатить ему такою, какъ бы слдовало. Коріоланъ всячески старается выказывать себя открытымъ противникомъ черни, и выказывать, что желать непріязни народа, его ненависти такъ-же предосудительно, какъ добиваться его любви противнымъ ему ухаживаніемъ за народомъ.

2-й служитель. Онъ оказалъ большія услуги отечеству. Возвысился онъ совсмъ не такъ легко, какъ т, которые, ничего не сдлавъ, пріобрли и славу, и уваженіе только при помощи лести, поклоновъ и угожденія народу. Его слава такъ ярко бросается въ глаза, а дла такъ глубоко проникли въ сердце народа, что безмолвствовать о его подвигахъ было бы неблагодарнйшимъ оскорбленіемъ, говорить же иначе — злорчіемъ, которое, чьего бы слуха оно ни коснулось, само изобличало бы себя во лжи и вызвало бы упрекъ и порицаніе.

1-й служитель. Довольно о немъ, — человкъ онъ достойный. Однако, съ дороги, — сюда идутъ.

При громкихъ звукахъ трубъ входятъ: предшествуемый ликторами, консулъ Коминій, Мененій, Коріоланъ и множество сенаторовъ, затмъ Сициній и Брутъ. Сенаторы и трибуны занимаютъ свои мста.

Мененій. Такъ какъ касающееся до вольсковъ мы уже ршили, положили послать за Лартіемъ, что намъ остается, — а это главный предметъ настоящаго собранія, — вознаградить за благородныя заслуги того, кто такъ блистательно стоялъ за родину. Поэтому не угодно-ли будетъ вамъ, почтенные и мудрые отцы, предложить присутствующему здсь консулу, бывшему полководцу въ послднемъ побдоносномъ поход, разсказать хоть немногое изъ всего совершеннаго Каемъ Марціемъ Коріоланомъ, котораго мы собрались благодарить и увнчать достойными почестями.

1-й сенаторъ. Говори, благородный Коминій. Не бойся утомить насъ слишкомъ длиннымъ разсказомъ, поэтому не пропускай ни одной подробности. Заставь насъ усомниться не въ нашей готовности, а разв только въ средствахъ самой республики вознаградить Коріолана по его заслугамъ. У васъ-же, представители народа, мы просимъ благороднаго вниманія, просимъ также замолвить доброе слово въ пользу того, что будетъ ршено здсь.

Сициній. Мы собрались сюда по обоюдному согласію и готовы почтить, даже увнчать виновника этого собранія.

Брутъ. И мы сдлаемъ это съ еще большимъ удовольствіемъ, если онъ перестанетъ относиться къ народу съ тмъ презрніемъ, съ какимъ относился къ нему до сихъ поръ.

Мененій. Вотъ ужь это лишнее, совсмъ лишнее, лучше бы ты помолчалъ. Угодно вамъ выслушать Коминія?

Брутъ. Съ удовольствіемъ, но мой намекъ былъ несравненно мене лишнимъ, чмъ твое порицаніе за него.

Мененій. Что ни говорите. а народъ вашъ онъ любитъ, но не требуйте-же, чтобы онъ сдлалъ его своимъ сопостельникомъ. Говори, благородный Коминій. (Коріоланъ встаетъ и хочетъ уйти). Нтъ, останься.

1-й сенаторъ. Останься, Коріоланъ, не стыдись разсказа о благородныхъ твоихъ дяніяхъ.

Коріоланъ. Извините, уважаемые отцы, но мн пріятне позаботиться о заживленіи моихъ ранъ, чмъ слушать разсказы о томъ, какъ я ихъ получилъ.

Брутъ. Надюсь, не мои слова заставили тебя встать со скамьи.

Коріоланъ. О, нтъ. Впрочемъ, отъ словъ я бгалъ нердко, тогда какъ удары всегда останавливали меня на мст. Ты мн не льстишь, поэтому не оскорбляешь. Вашъ народъ я люблю настолько, насколько онъ того заслуживаетъ.

Мененій. Прошу, садись.

Коріоланъ. Нтъ, скоре я соглашусь сидть на солнышк и заставлять почесывать мн голову въ то время, когда уже протрубили тревогу, чмъ сложа руки слушать, какъ чудовищно преувеличиваютъ значеніе моихъ ничтожныхъ дяній (Уходитъ).

Мененій. Теперь, представители народа, вы видите, способенъ-ли онъ льстить вашему безъ конца размножающемуся отребью, въ которомъ на тысячу человкъ попадается разв только одинъ хорошій, когда, отважно отдавая вс свои члены на служеніе длу чести, онъ даже не хочетъ удлить одного уха на то, чтобы объ нихъ послушать. Разсказывай, Коминій!

Команій. У меня не хватить голоса, дянія Коріолана требуютъ мощной рчи. Говорятъ, что храбрость — величайшая изъ добродтелей и что обладающаго ею она возвеличиваетъ боле, чмъ что-либо другое, если это справедливо, то мужу, о которомъ я говорю, нтъ равнаго въ цломъ мір. Ему было всего шестнадцать лтъ, когда изгнанный Тарквиній подступилъ къ Риму, и даже тогда онъ уже превзошелъ всхъ остальныхъ. Тогдашній нашъ диктаторъ, о которомъ я упоминаю съ глубочайшимъ уваженіемъ, самъ видлъ, какъ онъ сражался, видлъ, какъ онъ, обладая еще подбородкомъ амазонки, гналъ передъ собою губы, поросшія щетиной. Онъ переступилъ ногою черезъ повергнутаго на землю римлянина и на глазахъ у консула сразилъ трехъ противниковъ. Онъ вступилъ въ бой съ самимъ Тарквиніемъ и побдилъ его. Въ этотъ достопамятный день онъ еще могъ бы играть на сцен роль женщины, но на пол битвы показалъ себя доблестнйшимъ изъ мужей, за что и былъ увнчанъ дубовымъ внкомъ. Такимъ образомъ, еще въ юношескомъ возраст, сдлавшись мужемъ, онъ росъ, какъ морской приливъ, а затмъ еще въ семнадцати битвахъ лишилъ внка вс остальные мечи. Что же касается послднихъ его подвиговъ сначала подъ стнами, а потомъ въ самыхъ стнахъ Коріоли, признаюсь, я не нахожу словъ, чтобъ передать вамъ ихъ достойнымъ образомъ. Онъ остановилъ уже обратившихся въ бгство и собственнымъ прекраснымъ примромъ заставилъ трусовъ глядть на страхъ, какъ на шутки. Какъ морскія растенія передъ летящимъ на всхъ парусахъ кораблемъ, такъ люди разступались и исчезали отъ его натиска. Его мечъ, печать смерти, сражалъ все, чего касался. Облитый кровью отъ головы до пятъ, онъ казался кровавымъ призракомъ, каждымъ своимъ движеніемъ вызывавшимъ крики агоніи. Онъ одинъ-одинехонекъ ворвался въ смертоносныя ворота Коріоли, обагрилъ ихъ потоками крови, безъ всякой посторонней помощи пробился назадъ и, словно комета, тотчасъ-же влетлъ въ нихъ снова съ подоспвшимъ подкрпленіемъ. Городъ въ его власти, — и вотъ отдаленные звуки битвы поражаютъ его чуткій слухъ, и онъ, удвоеннымъ мужествомъ подкрпивъ то, что ослабвало въ его тл, является на новую битву и, обагренный дымящейся кровью, проносится надъ толпами лишающихся жизни людей, какъ будто жизни этой суждено быть постоянной его добычей. Пока мы и города, и поля сраженія не могли назвать нашей собственностью, онъ ни разу не остановился, чтобъ хоть на минуту перевести духъ.

Мененій. О, доблестнйшій изъ смертныхъ!

1-й сенаторъ. Вполн достойный тхъ почестей, которыя ему предназначаются.

Коминій. Онъ отказался отъ нашей добычи, на самыя драгоцнныя вещи онъ смотрлъ, какъ на ни на что негодную грязь, а то, что согласился принять, присудила бы ему даже самая скаредная скупость. Онъ награду за свои подвиги находитъ въ самомъ ихъ выполненіи и доволенъ тмъ, что усплъ ихъ совершить.

Мененій.Онъ человкъ истинно-благородный. Распорядитесь, чтобъ его позвали снова.

1-й сенаторъ. Позвать Коріолана!

Одинъ изъ служащихъ. Онъ сейчасъ явится.

Входитъ Коріоланъ.

Мененій. Сенатъ къ истинному своему удовольствію провозглашаетъ тебя консуломъ.

Коріоланъ. И жизнь моя, и услуга всегда были и будутъ посвящены ему.

Мененій. Теперь теб остается только переговорить съ народомъ.

Коріоланъ. Прошу васъ избавить меня отъ исполненія этого обычая, потому что у меня никогда не хватитъ силъ облечься въ рубище, стоять передъ народомъ съ непокрытой головою и, указывая ему на свои раны, вымаливать у него голоса. Увольте же меня отъ этой обязанности.

Сициній. Нтъ, народъ долженъ высказать, кого онъ избираетъ, и не поступится ни одною малйшею подробностью обычнаго обряда.

Мененій. Не спорь съ нимъ. Покорись обычаю, и пусть консульство достанется теб такъ же, какъ оно доставалось твоимъ предшественникамъ.

Коріоланъ. Я не могу играть эту роль, не красня, поэтому можно было-бы лишить чернь подобнаго зрлища.

Брутъ. Слышишь?

Коріоланъ. И я-то буду передъ ними хвастаться, высчитывать, что я совершилъ то-то и то-то, показывать уже зажившія раны, которыя слдовало бы скрывать, какъ будто я добылъ ихъ только для того, чтобъ вымаливать для себя голоса!

Мененій. Перестань упрямиться. Трибуны, мы поручаемъ вамъ сообщить народу наше ршеніе. Желаемъ и ему, и нашему благородному консулу всевозможныхъ благъ и почестей.

Сенаторы (Коріолану). Всхъ благъ и почестей! (Трубы гремитъ. Сенаторы уходятъ).

Брутъ. Ты видишь, какъ онъ намренъ обращаться съ народомъ?

Сициній. Ахъ, если-бы плебеи проникли въ самый смыслъ его намреній! Онъ станетъ обращаться къ нимъ съ просьбою, какъ бы презирая то, о чемъ проситъ, потому что оно можетъ быть даровано только народомъ.

Брутъ. Пойдемъ, передадимъ плебеямъ все, что произошло здсь. Я знаю, они ждутъ насъ на площади.

СЦЕНА III.

Площадь въ Рим.

Входятъ нсколько гражданъ.

1-й гражданинъ. Что долго разговаривать? Если онъ хочетъ имть наши голоса, мы не можемъ ему отказать.

2-й гражданинъ. Нтъ, можемъ, если захотимъ.

3-й гражданинъ. Ну да, мы, конечно, имемъ на это право, но это право такое, что мы на этотъ разъ не вправ имъ воспользоваться. Если онъ покажетъ намъ свои раны и разскажетъ про свои дянія, мы волей-неволей должны будемъ подать голосъ за эти раны и стоять за нихъ всячески. Если же онъ примется разсказывать намъ про свои подвиги, мы, въ свою очередь, вынуждены будемъ высказать ему свою благодарность. Неблагодарность — нчто гнусное, и если-бы толпа была неблагодарна, она сама превратилась бы въ чудовище, мы же, какъ члены толпы, не должны по своей вин длаться членами такого чудовища.

1-й гражданинъ. А для того, чтобы насъ сочли неблагодарными, достаточно самой пустой бездлицы. Помнишь, когда мы возстали изъ-за хлба, онъ уже и тогда не побоялся назвать насъ разношерстной толпой.

3-й гражданинъ. Такъ называли насъ многіе — и не потому, что одни изъ насъ черноволосые, другіе блокурые, третьи плшивые, а потому, что умы-то у насъ разноцвтные. И въ самомъ дл я думаю, что даже и въ томъ случа, когда бы всмъ нашимъ умамъ пришлось вырваться изъ одного и того-же черепа, они полетли бы кто на востокъ, кто на западъ, кто на сверъ, кто на югъ и въ выбор прямого пути обнаружили-бы единодушіе только тмъ, что оказались-бы на всхъ точкахъ небосклона.

2-й гражданинъ. Ты такъ думаешь? А скажи, по какому направленію полетлъ-бы мой умъ?

3-й гражданинъ. Ну твой умъ не высвободился-бы изъ черепа такъ скоро, какъ всякій другой, твой умъ крпко сидитъ въ башк. Но если-бы онъ былъ свободенъ, онъ непремнно полетлъ бы на югъ.

2-й гражданинъ. Почему-же на югъ?

3-й гражданинъ. Чтобы утонуть въ туман. Тамъ три четверти его растаяли-бы въ ядовитыя росы, а четвертая возвратилась-бы сюда, и то только для успокоенія совсти, чтобы это помогло теб добыть жену.

2-й гражданинъ. Ты ни минуты не можешь обойтись безъ шутки.

3-й гражданинъ. Что-жь изъ этого? Согласны вы отдать голосъ за него? Впрочемъ, что объ этомъ толковать! Этотъ вопросъ ршитъ большинство, а я все-таки добавлю:— будь онъ боле расположенъ къ народу, во всемъ свт не нашлось-бы человка достойне его.

Входятъ: Коріоланъ и Мененій.

Вотъ и онъ, въ смиренной одежд, наблюдайте, какъ онъ будетъ себя вести. Однако, намъ не слдуетъ стоять, столпившись такимъ образомъ, намъ надо проходить мимо него по одному, по два и по три. Онъ долженъ обращаться, съ просьбою къ каждому отдльно, — и тогда каждый изъ насъ будетъ знать, что почтенъ правомъ выбора и собственнымъ языкомъ даруетъ ему свой голосъ. Что-же вы, ступайте за мною, я укажу, какъ вамъ слдуетъ проходить мимо него.

Вс. Идемъ, идемъ (Уходятъ).

Мененій. Нтъ, ты ршительно не правъ. Разв ты не знаешь, что этому обычаю подчинялись даже величайшіе люди?

Коріоланъ. Что-жь долженъ я говорить? ‘Любезный другъ, прошу тебя!’ Проклятыя слова! Я никакъ не могу настроить языкъ на этотъ ладъ. ‘Взгляни, мой другъ, на мои раны, я получилъ ихъ на служб отечеству, тогда какъ многіе изъ теб подобныхъ со скотскимъ ревомъ бжали отъ грома нашихъ барабановъ’.

Мененій. Помилуй, разв это возможно! Ничего подобнаго теб говорить не слдуетъ. Ты долженъ просить, чтобъ они подумали о теб.

Коріоланъ. Чтобы эти висльники подумали обо мн? Нтъ, мн было-бы пріятне, чтобъ они забыли обо мн, какъ о тхъ добродтеляхъ, о которыхъ тщетно толкуютъ имъ наши жрецы.

Мененій. Ты все испортишь. Я долженъ уйти отсюда: но еще разъ прошу тебя, — отъ всей души прошу, — будь насколько возможно благоразумне.

Проходятъ двое гражданъ.

Коріоланъ. Скажи имъ, чтобъ они вымыли рожи, да вычистили зубы. А вотъ стоитъ парочка. Друзья, вамъ извстно, зачмъ я здсь?

1-й гражданинъ. Знаемъ. Скажи однако, что побудило тебя прибгнуть къ этому?

Коріоланъ. Мои заслуги.

2-й гражданинъ. Твои заслуги. Разумется он, а и собственное желаніе.

1-й гражданинъ. Какъ, не собственное желаніе?

Коріоланъ. Я никогда не желалъ надодать бдняку просьбой о подаяніи.

1-й гражданинъ. Ты долженъ помнить. что мы, длая что нибудь для тебя, поступаемъ такъ въ надежд получить и отъ тебя кое что.

Коріоланъ. Если такъ, сдлай одолженіе, объяви прямо цну консульства.

1-й гражданинъ. Цна его — вжливая просьба.

Коріоланъ. Вжливая? Любезный другъ, прошу тебя, отдай мн свой голосъ. У меня есть шрамы отъ ранъ, я покажу ихъ теб, когда мы останемся наедин. Другъ мой, прошу и твоего голоса. Что ты на это скажешь?

2-й гражданинъ. Доблестный мужъ, онъ твой.

Коріоланъ. Итакъ — по рукамъ. Вотъ мн удалось, какъ нищему, вымолить два достойныхъ голоса. Принимаю ваше подаяніе. Прощайте.

1-й гражданинъ. Однако это немного странно!

2-й гражданинъ. Если бы пришлось опять подавать голосъ… Ну, что сдлано, то сдлано (Уходятъ).

Появляются два другихъ гражданина.

Коріоланъ. Прошу васъ, если это не противорчитъ настроенію вашихъ мыслей, удостойте меня своего согласія, чтобъ меня выбрали въ консулы. Вы видите, я въ обычномъ наряд.

3-й гражданинъ. Ты заслужилъ и не заслужилъ благодарность отечества.

Коріоланъ. А разгадка этой загадки?

3-й гражданинъ. Ты былъ бичемъ для враговъ и розгой для ихъ друзей, но народъ ты никогда не любилъ.

Коріоланъ. За то, что я пошло не расточалъ моей любви, народъ долженъ уважать меня еще боле. Впрочемъ, чтобъ внушить ему, — вдь онъ все такъ или иначе мн братъ, — лучшее обо мн мнніе, я готовъ даже ему льстить. Вдь именно это-то ему и по вкусу. Такъ какъ ему, по великой его мудрости, пріятне мои поклоны, чмъ мое сердце, я и займусь изученіемъ, какъ повкрадчиве кивать головою, буду передъ нимъ лицемрить, то есть стану подражать обаятельному обращенію людей, пользующихся народнымъ расположеніемъ, и вполн удовлетворю каждаго желающаго этого. Поэтому, прошу васъ, согласитесь избрать меня консуломъ!

4-й гражданинъ. Мы надемся, что ты будешь намъ другомъ, поэтому охотно отдаемъ теб свои голоса.

3-й гражданинъ. Служа отечеству, ты получилъ много ранъ.

Коріоланъ. А когда теб это извстно, то мн незачмъ, показывая раны, подтверждать, какъ печатью, это извстное. Ваши голоса мн дороже, но безпокоить васъ дале я не стану.

3 и 4-й граждане. Отъ души желаемъ, чтобы боги даровали теб и радость, и счастье. (Уходятъ).

Коріоланъ. Отмннйшіе голоса! Лучше издохнуть, чмъ вымаливать заслуженную награду. Зачмъ же стою я здсь, въ этой дырявой тог, и у каждаго проходящаго Гоба или Дика выпрашиваю безполезные ихъ голоса? А зачмъ?— затмъ, что этого требуетъ обычай. Но если бы мы во всемъ подчинялись обычаю, пыль неизмнно покрывала бы все, перешедшее къ намъ изъ древности, и горами нагроможденныя заблужденія поднялись бы такъ высоко, что сквозь нихъ никогда не пробилась бы истина. Нтъ, чмъ ломаться передъ толпою, лучше предоставить и санъ, и почести тому, кому не противно ихъ добиваться. Половину, однако, я уже выдержалъ, выдержу и другую.

Входятъ еще три гражданина.

Еще голоса! — отдайте мн ваши голоса. За нихъ я сражался, за нихъ я бодрствовалъ, чтобъ пріобрсти ваши голоса, я пріобрлъ слишкомъ дв дюжины ранъ, видлъ шесть битвъ, взятыхъ три раза, и слышалъ ихъ громъ, ради этихъ голосовъ я совершилъ много боле или мене великаго. Отдайте же мн ваши голоса, я не шутя хочу быть консуломъ.

5-й гражданинъ. Онъ совершилъ много доблестныхъ дяній, ни одинъ честный человкъ не откажетъ ему въ своемъ голосъ.

6-й гражданинъ. Такъ что-же и толковать? пусть будетъ консуломъ. Пусть боги даруютъ ему всякую радость и обратятъ его въ друга народа.

Вс. Аминь! аминь! Да благословятъ тебя боги, благородный консулъ! (Уходятъ).

Коріоланъ. О, достойные голоса!

Входятъ: Мененій, Брутъ и Сициній.

Мененій. Время испытанія миновало, и трибуны несутъ голоса народа. Теперь теб остается только облечься въ приличную твоему сану одежду и явиться въ сенатъ.

Коріоланъ. Въ самомъ дл все кончено?

Сициній. Обрядъ прошенія ты выполнилъ, народъ согласенъ, — и мы призваны затмъ, чтобъ утвердить тебя консуломъ.

Коріоланъ. Гд, въ сенат?

Сициній Въ сенат.

Коріоланъ. И я могу сбросить это рубище?

Сициній. Можешь.

Коріоланъ. Такъ я сейчасъ же переоднусь и, снова сдлавштсь самимъ собою, явлюсь въ сенатъ.

Мененій. И я иду съ тобою! а вы?

Брутъ. Намъ необходимо еще поговорить съ народомъ.

Сициній. До свиданія (Коріоланъ и Мененій уходятъ). Вотъ онъ и добился желаемаго! Судя по глазамъ, онъ въ восторг.

Брутъ. Даже и въ одежд смиренія онъ не смирилъ своей гордыни. Ты хочешь распустить народъ?

Входятъ граждане.

Сициній. Ну, что друзья! Выбрали?

1-й гражданинъ. Мы отдали ему наши голоса.

Брутъ. Молимъ боговъ, чтобъ онъ оказался достойнымъ вашего выбора!

2-й гражданинъ. Аминь! A по моему недалекому, даже тупому разумнію, онъ просто насмхался надъ нами, когда просилъ нашихъ голосовъ.

3-й гражданинъ. Именно такъ, просто издвался.

1-й гражданинъ. Нтъ, нтъ, у него ужь такая привычка говорить, онъ нисколько надъ нами не смялся.

2-й гражданинъ. Вс мы, кром тебя, утверждаемъ, что онъ обошелся съ нами крайне дерзко. Ему слдовало бы показать намъ видимые знаки своихъ заслугъ, то есть раны, полученныя на служб отечеству.

Сициній. И онъ, разумется, ихъ показалъ?

Нкоторые изъ гражданъ. Нтъ, нтъ, никто ихъ не видлъ.

3-й гражданинъ. Онъ только сказалъ, что у него есть раны, которыя онъ готовъ показать каждому наедин. А затмъ, съ презрніемъ помахивая шапкой, — вотъ такъ, онъ какъ-будто говорилъ:’Я-бы желалъ быть консуломъ, но по-старинному обычаю не могу быть имъ, если вы не дадите мн своихъ голосовъ, поэтому давайте мн ваши голоса’.А когда мы ихъ ему дали, онъ небрежно произнесъ: — ‘благодарю васъ за ваши голоса, благодарю за эти чудные голоса, но теперь, когда вы мн ихъ отдали, разговаривать съ вами мн нечего’. Разв это не насмшка?

Сициній. И вы были настолько глупы, что не замтили этого сразу, или, если замтили, оказались настолько простодушными, что не отказали ему?

Брутъ. Разв вы не могли ему сказать, какъ васъ научали, то-есть, что онъ постоянно былъ вашимъ врагомъ, постоянно возражалъ противъ вашихъ вольностей, противъ вашихъ правъ въ общественномъ быту, — и это еще въ такое время, когда онъ не имлъ власти, когда былъ далеко не выдающимся слугою республики? Что, если и теперь, заручившись властью, сдлавшись участникомъ въ правленіи, онъ по-прежнему остался заклятымъ врагомъ плебеевъ. Вашъ выборъ обратится тогда противъ васъ самихъ. Вамъ бы слдовало сказать ему, что доблестные подвиги хоть и длаютъ его достойнымъ того, чего онъ домогается, но онъ все-таки долженъ быть признателенъ вамъ за вашъ голосъ, долженъ обратить въ любовь прежнюю непріязнь и быть вамъ другомъ и покровителемъ.

Сициній. Еслибъ вы говорили, какъ васъ научали, вы задли-бы его за живое, заставили-бы высказаться вполн. Такимъ образомъ вы или вынудили-бы у него какое-нибудь выгодное для васъ общаніе, о которомъ могли-бы при случа ему напомнить, или переполнили-бы желчью его строптивый нравъ, не желающій связывать себя никакими общаніями. Онъ разозлился-бы, а вы, воспользовавшись его гнвомъ, отказали бы ему въ избраніи.

Брутъ. Вы сами замтили, что даже и въ то время, когда онъ нуждался въ вашемъ расположеніи, онъ обращался съ вами съ явнымъ презрніемъ. Неужто вы думаете, что презрніе его, когда онъ получитъ власть карать и миловать, не будетъ для васъ жестокою карой? Не понимаю, наконецъ, естьли у васъ сердце въ груди, или у васъ есть только языки, чтобъ ратовать противъ того, что внушаетъ разумъ?

Сициній. Вы не разъ отказывали просящему, а уступаете теперь не просящему вашихъ голосовъ, а только издвающемуся надъ вами.

3-й гражданинъ. Консуломъ вдь онъ еще не утвержденъ, слдовательно еще можно его отвергнуть.

2-й гражданинъ. И мы его отвергнемъ. Я соберу противъ него цлыхъ пятьсотъ голосовъ.

1-й гражданинъ. А я — дважды пятьсотъ, не считая ихъ друзей.

Брутъ. Такъ ступайте-же и скажите вашимъ друзьямъ, что они избрали консуломъ человка, который лишитъ ихъ всхъ правъ, превратитъ ихъ въ собакъ, которыхъ хотя и держатъ, чтобъ они лаяли, однако, поминутно бьютъ за тотъ же лай.

Сициній. Соберите-же недовольныхъ и, по зрломъ обсужденіи, уничтожьте прежній вашъ безразсудный выборъ. Напомните имъ про его гордость, про его старую ненависть къ плебеямъ, не забудьте и того, съ какимъ высокомріемъ носилъ онъ одежду смиренія и какъ, выпрашивая голоса, издвался надъ вами. Скажите, что одно только уваженіе къ его заслугамъ не дозволило вамъ замтить неприличіе его оскорбительнаго обращенія, внушаемаго закоренлымъ презрніемъ къ народу.

Брутъ. Свалите всю вину на насъ, на вашихъ трибуновъ, скажите, что мы, не смотря ни на какія возраженія, настоятельно требовали, чтобъ вы избрали именно его.

Сициній. Скажите, что вы избрали его не столько по собственному желанію, сколько по нашему настоянію, что, занятые главнымъ образомъ тмъ, что вамъ предстояло сдлать, а не тмъ, чего вамъ хотлось, вы подали голоса въ его пользу ршительно противъ своего желанія. Свалите всю вину на насъ.

Брутъ. Не щадите насъ. Скажите, что мы постоянно толковали вамъ о томъ, какъ рано началъ онъ служить отечеству и какъ много онъ ему послужилъ, о его происхожденіи отъ доблестнаго рода Марціевъ, потомками которыхъ были царившій посл великаго Гостилія Анкъ Марцій, сынъ дочери Нумы, а также Публій и Квинтъ, которымъ мы обязаны лучшими нашими водопроводами, и что любимецъ народа Цензоринъ, прозванный такъ за то, что дважды былъ цензоромъ, тоже въ числ его предковъ.

Сициній. Скажите, будто мы безпрестанно твердили вамъ, что онъ, кром такого благороднаго происхожденія, и по своимъ личнымъ доблестямъ вполн достоинъ вашей признательности, но что вы, взвсивъ его прежнія дянія съ ныншними, пришли къ убжденію, что онъ вамъ закоренлый врагъ и поэтому уничтожаетъ вашъ опрометчивый выборъ.

Брутъ. Налегайте въ особенности на то, что безъ нашего настоянія вы никогда бы его не избрали. Затмъ, вторично собравъ голоса, ступайте въ Капитолій.

Граждане. Да, да, идемъ! Почти вс уже раскаиваются въ прежнемъ выбор (Уходятъ).

Брутъ. Пусть идутъ. Лучше теперь же ршиться на этотъ переворотъ, чмъ выжидать другого неминуемаго возстанія, которое можетъ оказаться много грозне. Если отказъ ихъ выведетъ его изъ себя, — а въ этомъ нтъ никакого сомннія, — мы съумемъ воспользоваться его гнвомъ.

Сициній. Поспшимъ-же въ Капитолій. Намъ необходимо быть тамъ ране, чмъ нахлынетъ потокъ народа, такимъ образомъ и наши подстрекательства окажутся только проявленіями его собственной воли. Впрочемъ, оно отчасти и въ самомъ дл такъ (Уходитъ).

ДЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

Улица въ Рим.

При гром трубъ входятъ: Коріоланъ, Мененій, Коминій, Титъ Лартій, сенаторы и патриціи.

Коріоланъ. Такъ Ауфидій угрожалъ намъ снова?

Титъ. Угрожалъ, поэтому-то мы и поспшили заключить миръ.

Коріоланъ. Стадо быть, вольски по-прежнему готовы нагрянуть на насъ при первомъ благопріятномъ случа?

Коминій. О, нтъ, благородный консулъ! Силы ихъ до того изсякли, что намъ едва-ли придется во всю жизнь увидть еще разъ ихъ разввающіяся знамена.

Коріоланъ. Ты видлъ Ауфидія?

Титъ. Получивъ охранный листъ, онъ тотчасъ явился ко мн и страшно проклиналъ вольсковъ за то, что они такъ трусливо уступили городъ. Теперь онъ удалился въ Анціумъ.

Коріоланъ. Говорилъ онъ что-нибудь обо мн?

Титъ. Какже, говорилъ.

Коріоланъ. Что-же именно?

Титъ. Вспоминалъ, какъ часто мечъ его встрчался съ твоимъ, затмъ заявилъ, что въ цломъ мір для него нтъ никого и ничего ненавистне тебя, что онъ даже безъ всякой надежды на выкупъ заложилъ-бы все свое состояніе за право назваться твоимъ побдителемъ.

Коріоланъ. Такъ онъ живетъ теперь въ Анціум?

Титъ. Въ Анціум.

Коріоланъ. Желалъ-бы я найти поводъ отыскать его тамъ, чтобы всласть насмяться надъ его ненавистью (Титу). Поздравляю съ возвращеніемъ на родину.

Входятъ: Сициній и Брутъ.

Вотъ и трибуны, — языки народной пасти. Они мн противны. Да, они до того кичатся своимъ значеніемъ, что просто невыносимо.

Сициній. Остановись! Не ходи на площадь!

Коріоланъ. Что это значитъ?

Брутъ. Не ходи, — будетъ плохо, если пойдешь.

Коріоланъ. Что значитъ такая перемна?

Мененій. Что случилось.

Коминій. Разв и патриціи, и народъ не подали голоса за него?

Брутъ. Нтъ, Коминій, не подали.

Коріоланъ. Неужто я собиралъ голоса только малолтковъ?

1-й сенаторъ. Дорогу ему, трибуны, — онъ пойдетъ на площадь.

Брутъ. Народъ противъ него сильно раздраженъ.

Сициній. Если онъ пойдетъ, — не миновать возстанія.

Коріоланъ. Вотъ оно, ваше стадо! Вотъ что значитъ дать право голоса тмъ, которые, подавъ его, тотчасъ же отрекаются отъ своего выбора! — ну, а вы, какъ вы исполняете свои обязанности? Зачмъ, служа устами народа, вы не управляете его зубами? Или, быть можетъ, вы сами настроили его?

Мененій. Успокойся.

Коріоланъ. Это заране обдуманная хитрость, явный заговоръ, чтобы уничтожить значеніе патриціевъ! Если вы оставите это безъ вниманія, вамъ придется жить съ людьми, которые неспособны ни повелвать, ни повиноваться.

Брутъ. Нечего говорить о заговор. Народъ негодуетъ за то, что ты насмхался надъ нимъ, что недавно еще, когда ему раздавали хлбъ даромъ, ты возставалъ противъ этого, ругалъ народныхъ ходатаевъ, обзывая ихъ подлыми угодниками, льстецами толпы и врагами патриціевъ.

Коріоланъ. Но это было извстно и ране.

Брутъ. Не всмъ.

Коріоланъ. Поэтому ты поспшилъ разгласить это теперь?

Брутъ. Кто, я?

Коріоланъ. Похоже на то, что это именно твое дло.

Брутъ. Во всякомъ случа, я всегда готовъ поступать лучше, чмъ поступаешь ты.

Коріоланъ. Если это такъ, зачмъ-же мн и хлопотать о консульств? Заклинаю тебя облаками, высоко носящимися по небу, дай мн дойти до одного уровня съ тобою и сдлай меня своимъ товарищемъ трибуномъ.

Сициній. Ты слишкомъ явно выказываешь то, что должно приводить народъ въ негодованіе. Если желаешь достигнуть цли своихъ стремленій, потрудись вжливе распрашивать о дорог, съ которой ты сбился, иначе теб не бывать ни консуломъ, ни товарищемъ трибуновъ.

Мененій. Прошу васъ, будемъ говорить хладнокровно.

Коминій. Народъ обманутъ, введенъ въ заблужденіе. Такое самовольство несвойственно Риму, а Коріоланъ не заслужилъ подобныхъ обидныхъ преградъ, такъ лукаво воздвигаемыхъ ему на гладкомъ пути его заслугъ.

Коріоланъ. Вы напоминаете мн о хлб. Ну да, я и теперь повторяю то, что говорилъ тогда.

Мененій. Не теперь, не теперь.

1-й сенаторъ. Не въ такомъ взволнованномъ состояніи.

Коріоланъ. Нтъ, повторю теперь, клянусь въ этомъ жизнью. Благородные друзья мои, вы меня извините, что-же касается до зловонной, переметной толпы, — я никогда ей не льстилъ. Пусть она полюбуется собою, слыша то, что я о ней скажу. Повторяю — потворствуя плебеямъ, мы семъ куколь возмущенія, неповиновенія, бунта противъ сената. Куколь этотъ мы сами посяли, сами растимъ его, смшивая чернь съ нами, съ благороднйшимъ классомъ, не имющимъ недостатка ни въ добродтели, ни въ самой власти, за исключеніемъ разв той доли, которую сами-же удлили нищимъ.

Мененій. Такъ, но ни слова боле.

1-й сенаторъ. Мы просимъ тебя, перестань.

Коріоланъ. Никогда. Какъ проливалъ я мою кровь за отчизну, не страшась силы враговъ, такъ и мои легкія до тхъ поръ, пока они способны еще дйствовать, не перестанутъ чеканить слова противъ прокаженныхъ, которыми мы гнушаемся, боясь заразы, но въ то же время длаемъ все, чтобы заразиться.

Брутъ. Ты говоришь о черни, словно ты богъ-каратель, а не человкъ, такой-же слабый, какъ и вс.

Сицнній. Не худо и это довести до свднія народа.

Мененій. Какъ слова, вырвавшіяся въ раздраженіи?

Коріоланъ. Въ раздраженіи? Нтъ, еслибъ я былъ такъ, же покоенъ, какъ во время полуночнаго сна, клянусь Юпитеромъ, я сказалъ-бы то же самое.

Сициній. Это же самое будетъ ядомъ только для того, въ комъ оно зародилось, и никого боле не отравитъ.

Коріоланъ. Будетъ! Слышите ли вы это, тритоны пискарей? Замчаете ли, какъ повелительно сказано это слово: будетъ?

Коминій. Я не вижу тутъ ничего противузаконнаго.

Коріоланъ. Будетъ! О, добрые, но страшно неблагоразумные патриціи! О почтенные, но беззаботные сенаторы! Зачмъ допустили вы эту гидру избрать представителемъ человка, который, будучи только трубою и ревомъ этого чудовища дерзаетъ говорить своимъ ршительнымъ ‘будетъ’, что онъ отведетъ вашъ потокъ въ болото, а настоящее его русло присвоить себ. Если онъ на самомъ дл иметъ такую мощь, смирите передъ нимъ ваше безсиліе, если не иметъ, — стряхните съ себя ваше опасное снисхожденіе. Если вы люди мудрые, не уподобляйтесь обыкновеннымъ глупцамъ, если не можете похвалиться мудростью, сажайте ихъ рядомъ съ собою. Если они будутъ сенаторами, вы окажетесь ихъ плебеями. Впрочемъ, они и теперь уже чуть ли не выше сенаторовъ, если въ общемъ счет голосовъ ихъ голоса заглушаютъ ваши. Они выбираютъ себ сановниковъ, — да еще какихъ?— подобно вотъ этому, что противупоставляетъ свое ‘будетъ’, свое простонародное ‘будетъ’ ршенію собранія, далеко превосходящаго доблестью вс т, передъ которыми преклонялась Греція. Клянусь самимъ Юпитеромъ, это страшно унижаетъ консуловъ, и я не могу смотрть на это безъ скорби потому что знаю, какъ при возникновеніи двухъ равносильныхъ властей быстро вндряются смуты въ промежутокъ между обими и какъ он тогда уничтожаютъ одна другую.

Коминій. Довольно, идемъ на площадь.

Коріоланъ. Кто бы ни посовтовалъ даромъ раздавать хлбъ изъ запасовъ, какъ это иногда длалось въ Греціи…

Мененій. Довольно, довольно объ этомъ.

Коріоланъ. Гд народъ, впрочемъ, пользовался далеко большею властью, чмъ у насъ, — я все-таки скажу: что онъ вскормилъ неповиновеніе, гибель государства.

Брутъ. Неужто народъ подастъ голосъ въ пользу человка, который говоритъ такія вещи?

Коріоланъ. Выслушайте причины, заставляющія меня это говорить, он поважне его голоса. Онъ знаетъ, что получилъ отъ насъ хлбъ не въ награду, потому что не можетъ не знать, что никогда даже не старался ея заслужить. Когда предстояло идти на врага, грозившаго самому сердцу отчизны, онъ не хотлъ выступить даже и за городскія ворота. Такого рода услуги, надюсь, не стоютъ даровой раздачи хлба. На пол битвы безпрестанныя смуты и возмущенія, которыми онъ почти исключительно проявлялъ свою храбрость, также не говорятъ въ его пользу. Частые оговоры сената въ такихъ длахъ, какихъ тотъ никогда не совершалъ, также не могутъ быть основаніемъ для такихъ щедрыхъ даровъ. Какой же еще поводъ для такой щедрости? И какъ еще переваритъ прожорливый желудокъ толпы угодливость сената? Его дянія довольно ясно выказываютъ, каковы будутъ его слова: — ‘мы этого требовали такъ, какъ большинство, они изъ страха исполнили наше требованіе’. Такимъ образомъ мы сами унижаемъ наше высокое значеніе, сами даемъ толп поводъ называть страхомъ нашу заботливость о ней. Все это со временемъ взломитъ вс затворы и допустить воронъ клевать орловъ.

Мененій. Довольно. Идемъ!

Брутъ. Черезчуръ уже довольно.

Коріоланъ. Нтъ, еще мало. Выслушайте и заключительныя слова, въ правдивости которыхъ клянусь всмъ, что есть святого на неб и на земл. Это раздвоеніе власти, научающее одну сторону презирать, и презирать весьма основательно, а остальныхъ — безъ всякаго основанія поносить другую сторону, — раздвоеніе, вслдствіе котораго патриціатъ, санъ, мудрость не могутъ ничего ршить: не услыхавъ словъ: ‘да’ или ‘нтъ’ отъ многочисленнаго невжества, заставитъ забыть все существенно-необходимое и поведетъ прямо къ безсмысленному бездйствію. При такихъ преградахъ всему разумному прескается возможность всякаго разумнаго дйствія. Поэтому заклинаю васъ, не столько трусливыхъ, сколько не въ мру осторожныхъ, не столько боящихся перемнъ, сколько старающихся сохранить основныя законоположенія республики, — васъ, предпочитающихъ жизнь благородную жизни долгой, готовыхъ подвергнуть тло даже опаснымъ лекарствамъ, потому что безъ этого оно неминуемо сдлалось-бы добычей смерти, — вырвите разомъ собирательный языкъ толпы, лишите ее возможности лизать ядовитую для нея сладость. Ваше униженіе заставляетъ мельчать здравыя сужденія, лишаетъ правительство крайне необходимаго для него единства. Оно не иметъ силъ осуществить того хорошаго, котораго бы ему хотлось, потому что его стремленія ограничены тмъ дурнымъ, которое иметъ право проврять его на каждомъ шагу.

Брутъ. Довольно!

Сициній. Это слова измны, и онъ отвтитъ, какъ измнникъ.

Коріоланъ. Гнусный негодяй, пусть раздавитъ тебя тяжесть презрнія! Къ чему народу эти лысые трибуны? Опираясь на нихъ, онъ отучается отъ повиновенія высшей власти. Ихъ выбрали въ смутное время, когда закономъ было не право, а только сила, теперь времена перемнились. Скажите же:— да будетъ право правомъ, — и уничтожьте власть трибуновъ.

Брутъ. Это явная измна.

Сициній. И ему-то быть консуломъ? — никогда!

Брутъ. Эй, эдилы, сюда! Схватите его!

Входитъ эдилъ.

Сициній. Ступай, созови народъ (Эдилъ уходитъ). Отъ его имени и я задерживаю тебя, какъ насадителя вредныхъ нововведеній, какъ врага общественнаго благоустройства. Я обвиняю тебя, повинуйся же и или къ отвту!

Коріоланъ. Прочь, старый козелъ!

Сенаторы и патриціи. Мы постоимъ за его безопасность.

Коминій. Прочь руки, старикъ!

Коріоланъ. Прочь, старая гниль, или я вытрясу кости изъ твоимъ лохмотьевъ!

Сициній. Помогите, граждане!

Бруть возвращается съ эдилами, въ сопровожденіи толпы гражданъ.

Мененій. Поболе воздержности съ обихъ сторонъ!

Сициній. Вотъ человкъ, который хочетъ отнять у васъ ваши права.

Брутъ. Схватите его, эдилы!

Граждане. Долой его, долой!

Нсколько голосовъ:— ‘долой его! долой его!’

2-й сенаторъ. Оружіе! оружіе! оружіе! (Вс толпятся вокругъ Коріолана). Трибуны! патриціи! граждане! постойте, послушайте! Сициній! Брутъ! Коріоланъ! послушайте!

Граждане. Не нарушайте порядка, стойте смирно на мст.

Мененій. Чмъ все это кончится? У меня духъ захватываетъ. Я чувствую, что бды не миновать, а говорить не могу. Вы, трибуны, увщевайте народъ. Терпніе, Коріоланъ, терпніе! Говори же, добрый Сициній.

Сициній. Смирно! Слушай меня, народъ!

Граждане. Послушаемъ нашего трибуна. Смирно! Говори-же! говори, говори!

Сициній. Вы, того и гляди, утратите свои вольности. Только что избранный въ консулы Марцій хочетъ лишить васъ всего.

Мененій. Что ты, съ ума сошелъ? Это врнйшее средство не загасить огонь, а раздуть его.

1-й сенаторъ. Разрушить городъ, сравнять его съ землею.

Сициній. А что такое городъ, какъ не народъ?

Граждане. Городъ, разумется, народъ.

Брутъ. Мы по общему согласію избраны въ представители народа.

Граждане. Вы и останетесь ими.

Мененій. Это несомннно.

Коріоланъ. Если такъ, не лучше-ли прямо стереть городъ съ лица земли, до основанія разрушить дома и подъ кучами развалинъ похоронить вс до сихъ поръ существовавшія различія между сословіями?

Сициній. За такія рчи стоитъ казнить смертью.

Брутъ. Если мы не съумемъ отстоять нашего значенія теперь, мы утратимъ его навсегда, Поэтому отъ имени избравшаго насъ народа мы провозглашаемъ, что Марцій заслужилъ, чтобъ его сейчасъ-же предали смерти.

Сициній. Поэтому схватите его, влеките на Тарпейскую скалу и низвергните оттуда на погибель.

Брутъ. Этилы, схватите его!

Граждане. Сдавайся, Марцій, сдавайся!

Мененій. Одно слово! Прошу васъ, трибуны, выслушайте меня. Одно только слово!

Эдилы. Молчите! молчите!

Мененій. Будьте на самомъ дл тмъ, чмъ вы стараетесь казаться, то есть истинными друзьями отечества, съ большею обдуманностью, съ большимъ хладнокровіемъ приступайте къ тому, что вы хотите исполнить насильно.

Брутъ. Во всхъ жестокихъ болзняхъ всякая медлительность, какъ-бы она ни казалась благоразумной, не помощь, а ядъ. Схватите же его и — на скалу!

Коріоланъ (обнажая мечъ). Нтъ, я умру здсь! Многіе изъ васъ видали меня въ сраженіяхъ, сдлайте одолженіе, испытайте на себ то, что видли.

Мененій. Вложи мечъ въ ножны, вложи скоре! Трибуны, удалитесь на одно только мгновеніе!

Брутъ. Схватить его!

Мененій. Помогите, помогите Марцію. Помогайте, патриціи! Пусть помогаютъ и старъ, и младъ!

Граждане. Смерть ему, смерть! (Схватка. Патриціи вытсняютъ трибуновъ, эдиловъ и народъ со сцены).

Мененій. Теперь ступай отсюда, удались скоре въ свой домъ, иначе все погибло.

2-й сенаторъ. Иди!

Коріоланъ. Нтъ, будемъ стоять дружно. Силы враговъ и друзей одинаковы.

Мененій. Неужто дойдетъ до этого?

1-й сенаторъ. Да избавятъ насъ боги! Умоляю тебя, ступай, предоставь намъ поправить это дло.

Мененій. Такъ-какъ эта рана нанесена и намъ. Самъ ты ея не перевяжешь. Ступай же, прошу тебя.

Коминій. Пойдемъ же съ нами!

Коріоланъ. О, зачмъ они не варвары, — отъ которыхъ не отличаются ничмъ, хотя и родились въ Рим, — а римляне, — съ которыми они не имютъ ничего общаго, хотя и зачаты у входа въ Капитолій!

Мененій. Удались, не довряй языку высказывать справедливаго гнва. Настанетъ время, когда ты будешь вознагражденъ сторицею за эту тяжелую минуту.

Коріоланъ. На пол битвы я одинъ убралъ бы по крайней мр полсотни этихъ негодяевъ.

Мененій. Я самъ могъ бы взять на себя убрать пару самыхъ храбрыхъ, пожалуй, хоть обоихъ трибуновъ.

Коминій. Предсказать, на чьей сторон окажется перевсъ, невозможно, и мысль сопротивляться обрушивающемуся зданію — не мужество, а безуміе. Удались, пока не возвратилась чернь, она въ своемъ бшенств, какъ прорвавшійся потокъ, ломитъ и уничтожаетъ даже то, что обыкновенно ее сдерживало.

Мененій. Прошу тебя, ступай. Дай попытать, насколько еще въ силахъ мой старый умъ дйствовать на тхъ, у кого его слишкомъ мало. Чмъ бы ни заштопать, — лишь бы заштопать.

Коминій. Идемъ (Уходитъ съ Коріоланомъ и съ нкоторыми изъ сенаторовъ).

1-й патрицій. Онъ самъ погубилъ свое счастье.

Мененій. Для этого міра онъ слишкомъ благороденъ. Онъ не захотлъ бы льстить ни Нептуну изъ страха передъ его трезубцемъ, ни Юпитеру изъ-за его способности метать громы. У него что уста, что сердце — одно и то же. Его языкъ высказываетъ тотчасъ же все, что бы ни зародилось у него въ груди, а въ минуты гнва онъ забываетъ даже, что существуетъ слово смерть (За сценой шумъ). Ну, пойдетъ теперь потха!

2-й патрицій. Какъ хорошо, еслибъ они лежали теперь въ постеляхъ!

Мененій. Или лежали на дн Тибра. Но и то правда:— разв онъ не могъ обращаться съ ними поласкове?

Брутъ и Сициній возвращаются, за ними толпа народа.

Сициній. Гд змй, жаждущій обезлюдить городъ, чтобъ самому быть въ немъ всмъ?

Мененій. Доблестные трибуны…

Сициній. Онъ будетъ низвергнутъ съ Тарпейской скалы. Онъ воспротивился закону, и законъ безъ всякаго дальнйшаго суда передаетъ его во власть народа, который онъ не ставитъ ни во что.

1-й гражданинъ. Онъ на себ узнаетъ, что благородные трибуны — уста народа, а мы — ихъ руки.

Граждане. Узнаетъ, узнаетъ непремнно.

Мененій. Любезный другъ…

Сициній. Молчи!

Мененій. Не грози смертью, когда теб слдовало бы, напротивъ, укрощать свою свору.

Сициній. Какъ могло случиться то, что ты самъ помогалъ его бгству отсюда?

Мененій. Выслушай меня. Я знаю хорошія качества консула, слдовательно могу перечислить вамъ его недостатки.

Сициній. Консула? какого консула?

Мененій. Консула Коріолана.

Брутъ. Разв онъ консулъ?

Граждане. Нтъ, нтъ, никогда!

Мененій. Если-бы трибуны и ты, добрый народъ, согласились меня выслушать, я попросилъ бы позволенія высказать слово или два. Единственный ущербъ, который это можетъ вамъ принесть, будетъ легкая потеря времени, необходимаго для ихъ произнесенія.

Сициній. Такъ говори, только какъ можно короче, такъ какъ мы уже ршили покончить съ этимъ ехиднымъ измнникомъ. Изгнать его отсюда было бы опасно, оставить здсь — гибельно, а потому и положено, что онъ умретъ сегодня же.

Мененій. Да не попустятъ боги, чтобъ нашъ прославленный Римъ, чья признательность къ заслугамъ своихъ достойныхъ дтей вписана въ собственную книгу Юпитера, уподобился противуестественной утроб и пожралъ свое собственное дтище.

Сициній. Это язва, которую необходимо вырзать.

Мененій. Нтъ, онъ только членъ, на которомъ появилась язва. Если ее вырзывать, можетъ воспослдовать смерть, тогда какъ излечить ее нетрудно. Чмъ онъ настолько провинился передъ Римомъ, что заслужилъ смертной казни? Не тмъ-ли, что уничтожалъ его враговъ? Собственная кровь, пролитая имъ, далеко превышаетъ то количество ея, которое въ немъ еще сохранилось. Она проливалась за родину, теперь родина намрена пролить и остальную. Если такъ, вс мы, какъ дйствующіе, такъ и допустившіе это, заклеймимъ себя вчнымъ позоромъ.

Сициній. Вздоръ!

Брутъ. Разумется, вздоръ. Когда онъ любилъ родину, она его чествовала.

Мененій. Однако то, что нога омертвла, не даетъ еще права забывать прежнія ея услуги.

Брутъ. Довольно. Идите скоре къ нему въ домъ и вытащите его оттуда, чтобъ зараза, которою онъ одержимъ, не распространилась дальше.

Мененій. Еще одно слово, одно только слово. Когда эта скачущая, какъ тигръ, ярость пойметъ всю нелпость необдуманнаго порыва, она захочетъ, но уже слишкомъ поздно, привязать свинцовыя тяжести къ своимъ пятамъ. Дйствуйте же законно. Вспомните, что есть люди, которые любятъ Коріолана, а это можетъ породить междоусобіе, и тогда римляне-же и разгромятъ великій Римъ.

Брутъ. Если было-бы такъ.

Сициній. Вздоръ! Вдь у васъ уже есть образчики его повиновенія. Онъ поднялъ руку на эдиловъ, дерзнулъ сопротивляться намъ самимъ. Идемъ.

Мененій. Примите въ соображеніе, что съ той минуты, когда онъ почувствовалъ, что рука можетъ управлять мечемъ, онъ постоянно жилъ на поляхъ битвы и не могъ пріобрсть искусства говорить отборными словами, поэтому онъ безъ всякаго различія сыплетъ и мукой, и мякиной. Позвольте, я къ нему схожу, мн, можетъ быть, удастся уговорить его, чтобы онъ добровольно явился къ законному суду.

1-й сенаторъ. Благородные трибуны, это будетъ человчне, ваше-же средство слишкомъ кровожадно, да притомъ оно и неврно.

Сициній. Быть по твоему, почтенный Мененій, дйствуй-же, какъ представитель народа. Друзья, вложите оружіе въ ножны.

Брутъ. Но не расходитесь.

Сициній. Ступайте на площадь. Мененій, мы ждемъ тебя тамъ, и если ты не приведешь съ собою Марція, мы поступимъ, какъ предполагали ране.

Мененій. Приведу (Сенаторамъ). Идемте вмст. Онъ придетъ, или все погибло.

1-й сенаторъ. Идемъ (Уходятъ).

СЦЕНА II.

Комната въ дом Коріолана.

Входятъ: Коріоланъ и нсколько патриціевъ.

Коріоланъ. Чмъ-бы они ни угрожали, смертью-ли на колес или отъ ногъ дикихъ коней, громоздя на Тарпейскую скалу еще десятки скалъ, чтобы сдлать подножіе обрыва еще боле недосягаемымъ для зрнія, — я въ отношеніи къ нимъ останусь все тмъ-же.

Входитъ Волумнія.

1-й патрицій. Тмъ благородне будетъ твой поступокъ.

Коріоланъ. Меня только удивляетъ, что мать перестала, одобрять меня по-прежнему — она, которая всегда называла ихъ не иначе, какъ паршивыми рабами, скотами, созданными для того, чтобы торговать мякиною, чтобы стоять въ собраніяхъ съ непокрытыми головами, звать, молчать и удивляться, когда человкъ нашего сословія встанетъ и начнетъ говорить о войн или мир (Волумні). Я говорю о теб. Зачмъ желаешь ты, чтобы я выказалъ боле кротости? Неужто ты желаешь, чтобы я измнилъ своей природ? Требуй лучше, чтобъ я былъ именно тмъ, что я есть.

Волумнія. О, Марцій, Марцій! мн хотлось-бы, чтобъ ты вполн свыкся со своей властью ране, чмъ успешь ее износить.

Коріоланъ. Пусть изнашивается.

Волумнія. Ты могъ-бы остаться тмъ, что есть, и безъ такого множества хлопотъ. Ты не нашелъ-бы на своемъ пути столько препятствій, еслибъ не высказалъ своего образа мыслей ране, чмъ он утратили силу теб сопротивляться.

Коріоланъ. На вислицу ихъ!

Волумнія. Пожалуй, хоть на костеръ.

Входятъ: Мененій и сенаторы.

Мененій. Полно, полно, сознайся, что ты былъ уже слишкомъ грубъ. Теб необходимо возвратиться на площадь, чтобъ это поправить.

1-й сенаторъ. Иначе нтъ спасенія:— Римъ расколется по самой середин и погибнетъ.

Волумнія. Прошу тебя, послушайся ихъ. Сердце мое такое-же неуступчивое, какъ и у тебя, но у меня есть умъ, умющій подчинять вспышки гнва требованію обстоятельствъ.

Мененій. Прекрасно сказано, благородная Волумнія. Я скоре самъ облекся-бы въ военныя латы, которыя я по старости едва въ силахъ поднять, чмъ допустилъ его снизойти до уступокъ подлому стаду, — еслибъ этого не требовалъ жестокій недугъ настоящаго времени, какъ лекарства для цлой республики.

Коріоланъ. Что-же долженъ я сдлать?

Мененій. Возвратиться къ трибунамъ.

Коріоланъ. Хорошо, а что затмъ?

Мененій. Публично раскаяться въ томъ, что говорилъ.

Коріоланъ. Это ради нихъ-то? Когда я не въ состояніи сдлать это даже для самихъ боговъ, какъ-же я сдлаю это для нихъ?

Волумнія. Ты уже слишкомъ неуступчивъ. Хотя благородная гордость и прекрасна, она длается вредной, когда не внемлетъ голосу необходимости. Я не разъ слыхала отъ тебя что на войн храбрость и хитрость — дв неразлучныя подруги. Скажи-же: зачмъ имъ вредить другъ другу въ мирное время? Отчего-жь ты возстаешь противъ ихъ соединенія даже тутъ?

Коріоланъ. Что за вопросъ?

Мененій. Вопросъ очень разумный.

Волумнія. Если на войн нисколько не предосудительно казаться совсмъ не тмъ, что есть, — а вы для врнйшаго успха нердко прибгаете на войн къ такимъ хитростямъ, — отчего же то же самое оказывается безчестнымъ въ мирное время, если оно и тогда такъ-же необходимо, какъ на войн?

Коріоланъ. Зачмъ ты такъ настаиваешь?

Волумнія. Затмъ, что теперь теб предстоитъ обязанность говорить съ народомъ не по собственному убжденію, не такъ, какъ хотлось-бы сердцу, а звуками, чуждыми твоему убжденію, словами, едва внятно срывающимися съ конца языка. И это обезчеститъ тебя настолько-же мало, какъ взятіе города кроткими увщаніями, а не оружіемъ, съ которымъ нераздльны опасность и кровопролитіе. Я, наперекоръ своей природ, притворилась-бы и не считала-бы себя униженной, если бы поступила такъ ради своей выгоды и по увщаніямъ друзей. А отъ тебя только этого и требуютъ, — то есть я, потомъ твоя жена, твой сынъ, сенаторы.патриціи, — и ты все-таки скоре выкажешь народу свое негодованіе, чмъ хоть разъ ршишься ему польстить? чтобы пріобрсть его расположеніе, безъ котораго все погибло.

Мененій. Благородная женщина! (Коріолану). Ну, полно же, идемъ. Говори только привтливе, и ты отвратишь грозящую опасность, возвратишь даже то, что кажется потеряннымъ.

Волумнія. Прошу тебя, сынъ мой, или къ нимъ съ непокрытою головою. Пусть колна твои лобызаютъ землю, потому что въ подобныхъ случаяхъ дйствіе краснорчиве слова, потому что глаза невжества понятливе его ушей. Кланяйся почаще, вотъ такъ. Смири свое гордое сердце, заставь его сдлаться мягче сплаго плода шелковицы, уступающаго легчайшему прикосновенію. Скажи имъ, что ты воинъ, что выросъ среди битвъ и поэтому не научился той кротости, которая необходима для пріобртенія ихъ любви и которой они вправ отъ тебя требовать, но что на будущее время ты въ угоду имъ постараешься по мр силъ и возможности себя переработать.

Мененій. Исполни все, что она совтуетъ, и сердца народа твои. Вдь и народъ, когда его просятъ, такъ же щедръ на прощеніе, какъ на пустыя слова.

Волумнія. Умоляю, послушайся! Я знаю, что для тебя легче броситься за врагомъ въ огненную пропасть, чмъ мстить ему въ красивой древесной кущ.

Входитъ Коминій.

Вотъ и Коминій.

Коминій. Я былъ на площади. Пора подумать о средствахъ для самозащиты, если не желаешь защищаться смиреніемъ или бгствомъ. Чернь въ страшной ярости.

Мененій. Нсколько ласковыхъ словъ…

Коминій. Я думаю, что это помогло-бы, еслибъ Коріоланъ согласился.

Волумнія. Онъ обязанъ это сдлать и согласится. Еще разъ прошу, скажи:— согласенъ ты?— а затмъ къ длу.

Коріоланъ. Я долженъ предстать передъ ними съ непокрытой головою? долженъ опозорить благородное сердце, дозволяя лгать подлому языку? Хорошо, я уступаю вамъ, но еслибъ опасность грозила только одному этому куску глины, я скоре-бы согласился, чтобъ они истерли въ пыль эту форму Марція, развяли ее по втру. Идемте. Вы навязали мн роль, которой я никогда не сыграю какъ слдуетъ.

Коминій. Идемъ, мы теб поможемъ.

Волумнія. Дорогой сынъ, ты какъ-то говорилъ, что именно мои похвалы сдлали изъ тебя воина. Если хочешь новыхъ похвалъ, сыграй роль, которой никогда до сихъ поръ не игрывалъ.

Коріоланъ. Хорошо, сыграю, вдь я обязанъ это сдлать. Прощай, благородная гордость, пусть тебя замнитъ дрянная душонка какой-нибудь потаскушки! Превратись, воинственная гортань, спорившая съ громомъ барабана, въ ничтожную дудку, такую же пискливую какъ голосъ евнуха или двчонки, убаюкивающей ребятишекъ. Улыбка негодяя, играй на устахъ, глаза, увлажьтесь слезный школьника, двигай губами, языкъ нищаго попрошайки, гнитесь, закованныя въ желзо колна, сгибавшіяся только въ стременахъ, гнитесь, какъ у вымаливающаго милостыню. Но нтъ, не могу, не сдлаю этого, чтобы не утратить уваженія къ самому себ, чтобы поступками тла не пріучить духъ къ явной подлости!

Волумнія. Если такъ, — какъ хочешь. Умоляя тебя, а унижалась, какъ никогда не унизишься ты, упрашивая народъ. Пусть гибнетъ все! Принеси-же и родную мать въ жертву своей гордости, это все-таки будетъ лучше, чмъ томить ее страхомъ за послдствія твоего безумнаго упрямства. Вдь я такъ же, какъ и ты, не страшусь смерти. Длай, что хочешь. Храбростью ты обязанъ мн, ты всосалъ ее вмст съ моимъ молокомъ, гордость-же — неотъемлемая твоя собственность.

Коріоланъ. О, успокойся, матушка, не брани меня! Я пойду и лестью добьюсь ихъ благосклонности, обману ихъ сердца и возвращусь къ теб любимцемъ всей римской черни. Смотри, я иду. Поклонись моей жен. Я возвращусь консуломъ или никогда уже не довряй ловкости моего языка на поприщ лести.

Волумнія. Длай, что хочешь (Уходитъ).

Коминій. Идемъ, трибуны ждутъ. Вооружись величайшимъ смиреніемъ: я слышалъ, что они угрожаютъ новыми обвиненіями, которыя несравненно важне прежнихъ.

Коріоланъ. Да, смиреніе будетъ лозунгъ. Идемъ. Пусть ихъ обвиненія будутъ лживы, я отвчу имъ честно.

Мененій. И кротко?

Коріоланъ. И кротко (Уходятъ).

СЦЕНА III.

Форумъ въ Рим.

Входятъ: Сициній и Брутъ.

Брутъ. Главное обвиненіе будетъ заключаться въ домогательств тиранической власти. Если онъ оправдается въ этомъ, обвиняй его въ ненависти къ народу и въ томъ, что добыча, взятая у анціатовъ, никогда не поступала въ раздлъ.

Входитъ Эдилъ.

Что-же, явится онъ?

Эдилъ. Онъ идетъ.

Брутъ. А кто съ нимъ?

Эдилъ. Старый Мененій и т изъ сенаторовъ, которые постоянно были на его сторон.

Сициній. Именной списокъ всхъ добытыхъ нами голосовъ у тебя?

Эдилъ.У меня.

Сициній. Вдь ты собиралъ ихъ по трибамъ?

Эдилъ. По трибамъ.

Сициній. Ступай же скоре за народомъ да втолкуй ему, чтобы онъ, какъ только я провозглашу:— ‘по праву и власти народа да будетъ такъ’ — и будетъ-ли это ‘такъ’ пеня, изгнаніе или смерть, — пусть онъ кричитъ вслдъ за мною, опираясь на древнія свои права и на правоту этого дла. Если я скажу: — ‘пеня’, пусть будетъ пеня, если скажу:— ‘смерть’ — смерть.

Эдилъ. Хорошо, втолкую.

Брутъ. А когда они примутся кричать, пусть не перестаютъ до тхъ поръ, пока страшнымъ гамомъ не добьются. чтобы приговоръ былъ исполненъ немедленно.

Эдилъ. Передамъ и это.

Сициній. Внуши народу хорошенько, чтобъ онъ непремнно воспользовался условнымъ знакомъ, какъ только я его подамъ.

Брутъ. Ступай (эдилъ уходитъ). Постарайся раздражить его съ самаго начала. Онъ привыкъ всегда брать верхъ надъ другими, всегда быть первымъ. Когда онъ разъярится, его уже ничмъ не заставишь повернуть въ сторону, вернуться къ прежней умренности, и тогда онъ во что бы то ни стало выскажетъ все, что есть на душ, а лежащей на ней тяжести достаточно, чтобъ сломить ему шею.

Входятъ: Коріоланъ, Мененій, Коминій, сенаторы и патриціи.

Сициній. Вотъ и онъ.

Мененій. Будь только спокоенъ.

Коріоланъ. Буду, какъ конюхъ, готовый за ничтожную плату несчетное число разъ подвергать себя непріятности быть названнымъ негодяемъ. Да охраняютъ всемогущіе боги благоденствіе Рима и да снабдятъ скамьи суда людьми достойными, да вселятъ они въ насъ любовь и согласіе, да наполнять они храмы толпами, жаждущими праздновать миръ, а не переполняютъ улицы шайками, требующими междоусобной войны!

1-й сенаторъ. Аминь! аминь!

Мененій. Благородное желаніе!

Входятъ: эдилы и граждане.

Сициній. Подойдите ближе, граждане.

Эдилы. Послушайте вашихъ трибуновъ, а сами молчите.

Коріоланъ. Прежде выслушайте меня.

Трибуны. Говори. Внимане!

Коріоланъ. Скажите, послднее это обвиненіе? и вы все поршите теперь же и здсь?

Сициній. Я спрашиваю тебя:— покоряешься-ли ты вол народа, признаешь-ли его представителей и согласенъ-ли подвергнуться законной кар за проступки, которые будутъ доказаны?

Коріоланъ. Согласенъ.

Мененій. Слышите, граждане, онъ согласенъ! Припомните его заслуги обратите вниманіе на шрамы, которыми покрыто его тло, какъ священное кладбище могилами.

Коріоланъ. Это ничтожныя царапины шипами терновника, рубцы, возбуждающіе одинъ только смхъ.

Мененій. Примите въ соображеніе слдующее:— если онъ говоритъ не такъ, какъ-бы слдовало гражданину, зато вы всегда найдете въ немъ воина. Не принимайте его грубыхъ выраженій за недоброжелательство, это, какъ я уже сказалъ, совсмъ не ненависть къ вамъ, а только рчь, свойственная воину.

Коминій. Да, никакъ не боле.

Коріоланъ. Чмъ же объяснить то, что, единодушно избравъ меня въ консулы, вы тотчасъ же принимаетесь позорить меня, уничтожая прежнее свое избраніе.

Сицниій. Отвчай намъ.

Коріоланъ. Говори. Отвчать теб — моя обязанность.

Сициній. Мы обвиняемъ тебя въ покушеніи уничтожить вс мудрыя постановленія Рима, въ желаніи присвоить себ тираническую власть. А за это провозглашаю тебя измнникомъ народу.

Коріоланъ. Какъ, измнникомъ?

Мененій. Сдлай милость, воздержись, — ты далъ слово!

Коріоланъ. Меня! Меня называть измнникомъ! Огни преисподней да охватятъ за это весь народъ! Наглый трибунъ, будь въ твоихъ глазахъ двадцать тысячъ смертей, а въ твоихъ рукахъ столько-же милліоновъ ихъ, а на язык оба числа, взятыя вмст, я и тогда сказалъ-бы, что ты лжешь, и сказалъ-бы это такъ же свободно, какъ молюсь богамъ!

Сициній. Слышишь, народъ?

Граждане. На скалу его, на скалу!

Сициній. Молчать! Намъ не нужно прибгать къ новымъ обвиненіямъ. Вы сами видли его поступки, слышали его рчи: онъ билъ вашихъ должностныхъ лицъ, проклиналъ васъ, противупоставлялъ закону удары, издвался надъ тми, кому дарована власть судить его, — и все это такъ преступно, что заслуживало-бы жесточайшей кары.

Брутъ. Но такъ какъ услуги, оказанныя имъ Риму…

Коріоланъ. Что болтаешь ты объ услугахъ?

Брутъ. Я говорю о томъ, что знаю,

Коріоланъ. Ты?

Мененій. То-ли общалъ ты матери?

Коминій. Послушай, прошу тебя!

Коріоланъ. Не хочу, не стану боле ничего слушать. Пусть меня присудятъ къ низверженію съ Тарпейской крутизны или на скитальческое изгнаніе, пусть сдерутъ кожу, томятъ въ темниц, давая мн въ сутки не боле одного зерна, — я не куплю пощады цною одного ласковаго слова. И изъ за того, что они могутъ мн даровать, я не измню себ, хотя бы мн стоило только сказать имъ: — ‘здравствуйте’.

Сициній. Зато, что онъ при всякомъ удобномъ случа, сколько могъ, выказывалъ свое недоброжелательство къ народу, искалъ средствъ лишить всхъ его правъ, за то, наконецъ, что поднялъ враждебную руку не только въ присутствіи грознаго правосудія, но даже и на самихъ его исполнителей, — мы, именемъ народа и дарованною намъ, трибунамъ, властью, изгоняемъ его съ этого мгновенія изъ нашего города и навсегда воспрещаемъ ему входъ въ ворота Рима, подъ опасеніемъ быть низвергнутымъ съ скалы Тарпейской. Именемъ народа говорю:— да будетъ такъ!

Граждане. Да будетъ такъ! да будетъ такъ! Онъ изгнанъ, — пусть и будетъ такъ!

Коминій (гражданамъ). Друзья мои, послушайте!

Сициній. Нечего слушать, — приговоръ произнесенъ!

Коминій. Дайте же мн сказать хоть слово. Я былъ консуломъ и могу показать вамъ знаки, оставленные на моемъ тл врагами Рима. Я люблю мою родину нжне, святе и сильне, чмъ собственную мою жизнь, чмъ добрую мою жену, чмъ плоды ея утробы и сокровища моей крови. Еслибъ я сказалъ…

Сидиній. Мы знаемъ, чего ты хочешь. Говори — что?

Брутъ. Нечего больше говорить. Онъ изгнанъ, какъ врагъ народа и отечества, — и такъ оно да будетъ!

Граждане. Такъ оно да будетъ, да будетъ!

Коріоланъ. Гнусная стая псовъ, дыханіе которыхъ такъ же противно, какъ испаренія гнилыхъ болотъ, любовью которыхъ я также мало дорожу, какъ непогребенными трупами, заражающими воздухъ! Я самъ изгоняю себя отъ васъ. Оставайтесь здсь съ своимъ непостоянствомъ. Пусть каждая вздорная молва приводитъ васъ въ ужасъ! Пусть враги ваши однимъ уже колебаніемъ перьевъ на ихъ шлемахъ повергаютъ вашу трусость въ отчаяніе! Сохраняйте же за собою власть изгонять вашихъ защитниковъ, пока ваша глупость, которая сама не понимаетъ того, что чувствуетъ. не обратится противъ васъ же самихъ и, сдлавшись вашимъ врагомъ не предастъ васъ, униженныхъ плнниковъ, какому нибудь другому народу, который покоритъ васъ, не вынимая даже меча изъ ноженъ! Я оборачиваюсь спиной къ вашему городу изъ одного презрнія къ вамъ! Есть міръ и вн Рима! (Уходитъ съ Коминіемъ, Мененіемъ, сенаторами и патриціями).

Эдилы. Онъ, врагъ народа, ушелъ, ушелъ!

Граждане. Нашъ врагъ изгнанъ! онъ ушелъ! Vivat! vivat!

Народъ съ громкими возгласами радостно бросаетъ тапки вверхъ.

Сициній. Ступайте за нимъ, проводите его за городскія ворота въ то же время издваясь надъ нимъ, какъ онъ издвался надъ вами, расквитайтесь съ нимъ хорошенько. Стража, за нами! (Уходитъ).

Граждане. Идемъ, идемъ, проводимъ его до городскихъ воротъ. Да здравствуютъ наши благородные трибуны! Идемъ! (Уходятъ).

ДЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

СЦЕНА I.

Передъ воротами Рима.

Входятъ: Коріоланъ, Волумнія, Виргилія, Мененій, Коминій и нсколько молодыхъ патриціевъ.

Коріоланъ. Полноте, перестаньте плакать. Сократимъ прощаніе. Тысячеголовое животное вытолкало меня вонъ. Ахъ, матушка, гд же твое прежнее мужество? Въ прежніе дни ты обыкновенно говаривала, что великое несчастіе служитъ оселкомъ для великаго мужества, что обыкновенное горе перенесетъ всякій, и что по морю, когда оно спокойно, вс суда плаваютъ съ равнымъ успхомъ, но что для перенесенія жесточайшихъ ударовъ судьбы требуется больше силы, больше благородства и больше умнья. Ты всегда внушала мн такія правила, которыя сердце каждаго, усвоившаго ихъ, длаютъ непобдимымъ.

Виргилія. О, горе, горе мн!

Коріоланъ. Перестань, жена, прошу тебя!

Волумнія. Да нападетъ красная чума на всхъ ремесленниковъ Рима и да прекратятся вс ихъ занятія!

Коріоланъ. Къ чему все это? Они воспылаютъ ко мн любовью, какъ только почувствуютъ мое отсутствіе. Полно, матушка, вспомни лучше времена, когда ты говаривала:— ‘еслибъ я была женой Геркулеса, я совершила бы по крайней мр шесть изъ его подвиговъ, лишь бы только избавить любимаго супруга отъ половины его трудовъ’. Не унывай Коминій! прощай! Прощайте, жена, мать! Поврьте, я не пропаду. Твои слезы, старый, врный Мененій, солоне, чмъ у молодыхъ, он — ядъ для твоихъ глазъ. Бывшій мой военачальникъ, я не разъ видлъ тебя мрачнымъ, ты часто бывалъ свидтелемъ зрлищъ, ожесточающимъ сердце, скажи этимъ огорченнымъ женщинамъ, что стенать отъ неизбжнаго горя такъ-же безумно, какъ надъ нимъ смяться. Послушай, матушка, вдь ты очень хорошо знаешь, что мое мужество всегда обращалось теб же въ утшеніе. Будь уврена, что и теперь — хотя я и иду одинъ — твой сынъ, какъ одинокій драконъ, который хоть и рдко показывается, но все-таки длаетъ свое логовище предметомъ ужаса и безконечныхъ толковъ, — или превзойдетъ все обыденное, или падетъ жертвой хитраго коварства.

Волумнія. Куда же пойдешь ты, доблестный мой сынъ? Хоть на время возьми съ собою добраго Коминія. Составь себ какой нибудь опредленный планъ, не отдавайся во власть необузданнымъ случайностямъ, какія могутъ теб встртиться на пути.

Коріоланъ. О боги!

Коминій. Я отправлюсь съ тобою на цлый мсяцъ, ршимъ вмст, гд теб остаться, чтобы ты могъ имть извстія о насъ и мы о теб. Такимъ образомъ, если представится возможность выхлопотать для тебя позволеніе возвратиться, намъ не нужно будетъ искать по цлому міру, и мы не лишимся возможности воспользоваться счастливымъ расположеніемъ, которое въ отсутствіе нуждающагося въ немъ всегда понемногу охлаждается.

Коріоланъ. Прощай! Ты слишкомъ старъ, слишкомъ утомленъ военными тревогами, чтобы скитаться съ человкомъ, жаждущимъ такихъ тревогъ. Проводи меня только до воротъ. Идемте же — ты, милая жена, ты, добрйшая матушка, и вы, благородные мои друзья. Когда я выйду за ворота скажите мн ‘прощай’ — и улыбнитесь. Прошу васъ, идемъ. Пока я буду на земл, всти обо мн станутъ доходить до васъ постоянно, и никогда не услышите вы, что теперешній Марцій въ чемъ нибудь не похожъ на того, какимъ онъ были когда-то.

Мененій. Ничего не можетъ быть благородне этой рчи. Ну, полноте же, перестаньте плакать. Еслибъ я могъ стряхнуть съ своихъ старыхъ костей хоть семь лтъ, клянусь богами, я всюду пошелъ бы за тобою!

Коріоланъ. Твою руку! Идемте.

СЦЕНА II.

Улица близь римскихъ воротъ.

Входятъ: Сициній, Брутъ и эдилъ.

Сициній. Скажи гражданамъ, чтобъ они расходились по домамъ. Онъ удалился, — и этого довольно. Патриціи, принимавшіе, какъ мы это видли, его сторону, оскорблены.

Брутъ. Теперь, показавъ наше могущество, намъ недурно казаться смиренне.

Сициній. Пусть идутъ по домамъ. Скажи, что величайшій ихъ вратъ удалялся и что прежнее ихъ могущество возстановлено.

Брутъ. Распусти ихъ (Эдилъ уходитъ).

Входятъ: Волумнія, Виргилія и Мененій.

Брутъ. Смотри, сюда идетъ его мать.

Сицішій. Удалимся.

Брутъ. Для чего?

Сициній. Говорятъ, будто она помшалась.

Брутъ. Они уже насъ замтили, — не сворачивай.

Волумнія. А, очень рада, что васъ встртила! Да вознаградятъ васъ боги за вашу любовь всми возможными карами.

Мененій. Полно, полно, умрь свою горячность.

Волумнія. Еслибъ не слезы, вы услыхали бы… впрочемъ, вы услышите (Бруту). Нтъ, не уходи.

Виргилія (Сицинію). Останься я ты. О, еслибъ я могла то же сказать ему!

Сициній. Ты утратила всякую женскую стыдливость.

Волумнія. Да, глупецъ, утратила. Что-жь, разв это позорно? Каковъ глупецъ! Разв мой отецъ не былъ мужчиной? А ты, какой лисицей долженъ ты быть, чтобы осмлиться изгнать героя, нанесшаго врагамъ Рима боле ударовъ, чмъ ты произнесъ словъ за всю свою жизнь!

Сициній. О всемогущіе боги!

Волумнія. Да, нанесъ боле славныхъ ударовъ, чмъ ты сказалъ умныхъ словъ. Я сейчасъ скажу теб… или нтъ, ступай… Нтъ, ты останешься. Я желала бы, чтобы сынъ мой былъ теперь въ Аравіи, чтобы твое племя стояло передъ нимъ на разстояніи его врнаго меча.

Сициній. Что же вышло бы изъ этого?

Виргилія. A то, что онъ истребилъ бы его.

Волумнія. Истребилъ бы всецло, со всми незаконнорожденными. О, сколько ранъ получилъ онъ за Римъ!

Мененій. Полно, успокойся.

Сициній. Какъ желалъ бы я, чтобъ онъ продолжалъ служить родин такъ же, какъ началъ, не расторгая самъ прекраснаго узла, которымъ связалъ себя съ нею.

Брутъ. Да, желалъ бы этого и я.

Волумнія. ‘Желалъ бы этого и я!’ Да разв не вы натравили на него стаю псовъ, также способныхъ судить о его достоинствахъ, какъ о тхъ тайнахъ, которыхъ небо не хочетъ повдать земл?

Брутъ.Идемъ.

Волумнія. Да, ступайте, теперь я сама прошу васъ объ этомъ. Вы совершили доблестное дло, но прежде, чмъ удалиться, выслушайте еще это: на сколько Капитолій превосходитъ самую жалкую лачугу Рима, на столько изгнанный вами сынъ мой, мужъ вотъ этой женщины, — да, видите ли, вотъ этой, — превосходить васъ.

Брутъ. Прекрасно, мы оставляемъ тебя.

Сициній. Что за охота слушать брань сумасшедшей?

Волумнія. Унесите-жь вмст съ собою и мои молитвы (Трибуны уходятъ). Желала-бы я, чтобъ у боговъ не было иного дла, кром осуществленія моихъ проклятій. Еслибъ я имла возможность встрчаться съ ними хоть разъ въ день, я облегчила бы сердце отъ гнетущаго его бремени.

Мененій. Ты славно ихъ отчитала — и подломъ. Ты ужинаешь у меня?

Волумнія. Гнвъ — единственная моя пища. Мой ужинъ во мн: я уморю себя, питаясь имъ. Идемъ. Брось малодушныя слезы. Изливайся, какъ я, гнвомъ, подобнымъ гнву Юноны. Идемъ, идемъ.

Мененій. Полно, полно, нехорошо! (Уходятъ).

СЦЕНА III.

Дорога изъ Рима въ Анціумъ.

Встрчаются: римлянинъ и вольскъ.

Римлянпнъ. А мы вдь, кажется, знакомы. Если не ошибаюсь, тебя зовутъ Адріаномъ.

Вольскъ. Правда. Но я-то ршительно не могу тебя признать.

Римлянинъ. Я римлянинъ и, какъ ты, служу врагамъ Рима. Что-жъ, теперь узнаешь меня?

Вольскъ. Никаноръ?

Римлянинъ. Онъ самый.

Вольскъ. Когда я послдній разъ видалъ тебя, твоя борода была какъ-то больше, но я узнаю тебя по голосу. Что новаго у васъ въ Рим? Я именно за тмъ, вдь, и посланъ, чтобы тебя отыскать. Ты сократилъ мой путь по крайней мр на день пути.

Римлянинъ. Въ Рим было грозное возмущеніе. Народъ возсталъ противъ сенаторовъ, патриціевъ и людей благороднаго происхожденія.

Вольскъ. Ты говоришь — было, значитъ оно покончено? А у насъ, въ надежд на него, длаютъ большія военныя приготовленія, чтобъ нагрянуть на васъ въ самый разгаръ междоусобицы.

Римлянинъ. Пожаръ потушенъ, но онъ отъ всякой бездлицы можетъ вспыхнуть снова. Патриціи такъ раздражены изгнаніемъ доблестнаго Коріолана, что не призадумаются при первомъ же удобномъ случа отнять всякую власть у народа и навсегда уничтожить его трибуновъ. Все это тлетъ подъ пепломъ и готово вспыхнуть каждую минуту.

Вольскъ. А Коріоланъ разв изгнанъ?

Римлянинъ. Изгнанъ.

Вольскъ. За эту всть, Никаноръ, теб будутъ очень благодарны.

Римлянинъ. Вамъ никогда не дождаться боле благопріятнаго случая. Я слыхалъ, что самое лучшее время для обольщенія замужней женщины — время ея размолвки съ мужемъ. Римъ изгналъ Коріолана, а благородный Туллъ Ауфидій, избавленный отъ грознйшаго изъ своихъ противниковъ, наврно, увнчается въ этой войн полнйшимъ успхомъ.

Вольскъ. Безъ всякаго сомннія. Какое счастье, что судьба дала намъ встртиться такъ неожиданно! Ты положилъ конецъ моему порученію, и я съ радостью возвращусь съ тобою назадъ.

Римлянинъ. До ужина я разскажу теб еще многое о Рим, и все, что ты услышишь, крайне благопріятно для его враговъ. Ты, кажется, сказалъ, что вы уже набрали войско?

Вольскъ. Да, войско царственное! Центуріоны уже назначены, солдаты получаютъ жалованье и готовы выступить въ походъ по первому слову.

Римлянинъ. Превосходно. Я убжденъ, что тотчасъ же приведу ихъ въ движеніе. Очень радъ встрч съ тобой и возможности провесть съ тобой время.

Вольскъ. Ты предвосхитилъ это съ моего языка. У меня еще боле причинъ радоваться встрч съ тобой.

Римлянинъ. Идемъ же (Уходятъ).

СЦЕНА IV.

Анціумъ передъ домомъ Ауфидія.

Входитъ Коріоланъ, одтый простолюдиномъ и закутанный въ плащъ.

Коріоланъ. Какъ красивъ этотъ городъ. О, Анціумъ! кто же, какъ не я, наполнилъ тебя вдовами? Сколько наслдниковъ великолпныхъ этихъ зданій пали подъ моими ударами, издавая предсмертные стоны! О, не узнавай меня, иначе твои жены и дти вертелами и каменьями умертвятъ меня въ мальчишеской схватк!

Входитъ гражданинъ.

Желаю теб всякаго счастья, любезный.

Гражданинъ. И теб тоже.

Коріоланъ. Сдлай одолженіе, скажи, гд живетъ великій Ауфидій? Онъ въ Анціум?

Гражданинъ. Въ Анціум — и даетъ нынче пиръ сановникамъ города.

Коріоланъ. Не можешь-ли ты указать мн его домъ?

Гражданинъ. Вотъ онъ.

Коріоланъ. Благодарю (Гражданинъ уходитъ). О, какъ все измнчиво въ этомъ мір! Друзья, закадычные друзья, у которыхъ въ настоящую минуту, кажется, бьется въ груди одно сердце, у которыхъ все — досуги, постель, занятіе, да — все какъ будто общее и которыхъ любовь какъ будто превращаетъ въ неразлучныхъ близнецовъ, — а черезъ какой-нибудь часъ изъ-за ничтожнаго спора они вспылятъ и дружба кончится самой горькою враждою. Заклятые враги, которымъ ненависть и мысли о томъ, какъ бы лучше провести другъ друга, не давали уснуть, благодаря обстоятельствамъ, какому-нибудь ничтожнйшему случаю, не стоющему ровно ничего, вдругъ сходятся и сближаются, длаются друзьями и соединяютъ дтей своихъ узами брака. То же и со мной. Я возненавидлъ родину и полюбилъ враждебный ей городъ! Войду. Если онъ меня умертвитъ, онъ будетъ правъ, если приметъ радушно, — я всецло отдамся служб ему (Уходитъ).

СЦЕНА V.

Тамъ-же. Сни въ дом Ауфидія.

За сценой музыка. Входитъ слуга.

1-й слуга. Вина! вина!.. Хороша прислуга! Что вы, заснули, что-ли? (Уходитъ).

Появляется другой слуги.

2-й слуга. Гд Котусъ? Господинъ зоветъ его. Котусъ! (Уходитъ).

Появляется Коріоланъ.

Коріоланъ. Домъ отличный, благоуханіе пира отмнное, но я являюсь сюда не гостемъ.

1-й слуга (Возвращаясь). Что теб нужно, пріятель? Откуда ты? Теб тутъ не мсто, сдлай милость, удались — вотъ дверь.

Коріоланъ (про себя). Я Коріоланъ и не заслуживаю лучшаго пріема.

2-й слуга (возвращаясь). Ты откуда взялся? Что, у привратника глазъ что-ли нтъ, что впускаетъ сюда всякую сволочь? Убирайся.

Коріоланъ. Пошелъ!

2-й слуга. Какъ ‘пошелъ’? Ты пошелъ вонъ!

Коріоланъ. Ты мн надолъ.

2-й слуга. Вотъ это прекрасно! Мы долго съ тобой разговаривать не станемъ.

Входитъ третій слуга, сталкиваясь съ первымъ слугою.

3-й слуга. Что это за человкъ?

1-й слуга. Какой то полоумный. Мы никакъ не можемъ выпроводить его отсюда. Поди, позови господина.

3-й слуга. Что теб здсь надо? Убирайся, пожалуйста.

Коріоланъ. Позволь мн постоять здсь, я никому не мшаю.

3-й слуга. Но что ты за человкъ?

Коріоланъ. Я благородный.

3-й слуга. И, какъ замтно, очень бдный?

Коріоланъ. Да я бденъ.

3-й слуга. А когда такъ, не угодно ли бдному и благородному человку поискать себ другого пристанища? Ну, ступай же, ступай!

Коріоланъ (отталкивая его). Знай свое дло. Пошелъ, обжирайся холодными объдками.

3-й слуга. Такъ ты не хочешь уйти?.. — Ступай, сообщи господину объ этомъ странномъ гост.

2-й слуга. Сейчасъ (уходитъ).

3-й слуга. Гд ты живешь?

Коріоланъ. Подъ сводомъ неба.

3-й слуга. Подъ сводомъ неба?

Коріоланъ. Ну, да.

3-й слуга. Гд-же это?

Коріоланъ. Въ город коршуновъ и вороновъ.

3-й слуга. Въ город коршуновъ и вороновъ? Что это за оселъ! Стало быть, ты живешь и съ сороками?

Коріоланъ. Нтъ, твоему господину я не служу.

3-й слуга. Вотъ какъ! Значитъ, у тебя есть тайное дло до моего господина?

Коріоланъ. Быть можетъ, и такъ, вдь это во всякомъ случа честне, чмъ имть тайное дло съ твоей госпожей. Но ты заболтался, пошелъ, подноси вино (Выталкиваетъ его вонъ).

Входитъ Туллъ Ауфидій со вторымъ слугою.

Туллъ. Гд онъ?

2-й слуга. Вотъ. Я выгналъ бы его какъ собаку, еслибъ не побоялся обезпокоить твоихъ гостей.

Туллъ. Откуда ты и что теб нужно? Какъ тебя зовутъ? Что-жъ ты не отвчаешь? Какъ твое имя?

Коріоланъ (откидывая плащъ). Если Туллъ Ауфидій и теперь, глядя на меня, не узнаетъ, кто я, я вынужденъ буду поневол себя назвать.

Туллъ. Твое имя? (Слуги удаляются).

Коріоланъ. Оно слишкомъ неблагозвучно для ушей вольсковъ, оскорбительно также для твоего слуха.

Туллъ. Но все-таки скажи его. Нарядъ твой некрасивый, но въ твоемъ лиц есть что-то величавое. Несмотря на жалкое состояніе твоихъ парусовъ, видно, что ты корабль не простой. Какъ же твое имя?

Коріоланъ. Приготовься же нахмурить брови. Ужели и теперь не узнаешь меня?

Туллъ. Я тебя тебя не знаю. Твое имя?

Коріоланъ. Я Кай Марцій, надлавшій много зла и теб, и всмъ вольскамъ, за что и прозванъ Коріоланомъ. Одно только это прозваніе послужило мн наградой за многотрудную службу, за опасности, которымъ я подвергался, за кровь, пролитую мною за неблагодарную родину, за все, что служитъ врнымъ ручательствомъ вражды и ненависти, которыя ты долженъ ко мн питать. Кром этого прозвища у меня ничего не осталось, зависть и злоба черни пожрали все остальное, слабодушные патриціи меня покинули, и я изгнанъ изъ Рима подлыми рабами. Вотъ эта гнусность и привела меня къ твоему очагу, но не потому, чтобъ я надялся спасти этимъ жизнь мою отъ опасности, — не думай этого, еслибъ я боялся тебя, я избгалъ бы тебя усердне, чмъ кого нибудь. Нтъ, только желаніе отплатить изгнавшимъ меня виновато въ томъ, что ты видишь меня здсь, передъ собой. Если вражда еще не угасла въ твоемъ сердц, если оно еще жаждетъ отомстить за твои личныя оскорбленія, залечить позорныя раны твоей отчизны, — поспши воспользоваться моимъ безпомощнымъ положеніемъ, услугами, которыя можетъ оказать теб моя месть, потому что я готовъ съ неистовымъ рвеніемъ адскихъ духовъ сражаться противъ моей обезумвшей родины. Если же у тебя недостанетъ для этого отваги, если ты усталъ испытывать счастье, тогда говорить много нечего, я тоже утомленъ жизнью и подставляю свое горло теб и твоей закоренлой ненависти. Если ты его не перержешь, ты окажешься просто глупъ, — потому что я всегда преслдовалъ тебя съ ожесточеніемъ, потому что я выпустилъ изъ груди твоего отечества цлыя бочки крови, потому что, если ты не примешь моихъ услугъ, я могу жить только на позоръ теб.

Туллъ. О Марцій, Марцій! Каждое твое слово одинъ за другимъ вырывало вс корни старой моей ненависти. Еслибъ самъ Юпитеръ, желая вотъ изъ того облака повдать мн божественныя тайны, промолвилъ:— ‘это истина’, — я и ему поврилъ бы не боле, чмъ теб, благороднйшій Мартинъ. Позволь же мн обвить мои руки вокругъ твоей груди, о которую сотни разъ ломалось древко моего копья и угрожало самой лун разлетавшимися осколками. Дай мн обнять наковальню моего меча! Теперь я также пламенно, также благородно состязаюсь съ тобою въ любви, какъ нкогда въ порывахъ честолюбія состязался въ храбрости. Послушай, я любилъ двушку, — теперь она жена моя, — никогда ни одинъ любовникъ не вздыхалъ искренне моего, а сердце мое даже въ то время, когда ‘молодая жена моя впервые переступала черезъ порогъ моего жилища, не билось такъ сильно, какъ теперь бьется отъ радости, что я вижу здсь тебя, благороднйшій изъ смертныхъ. Узнай, доблестный Марцій, что мы уже набрали войско, что я снова замышлялъ или выбить мечъ изъ твоей руки, или потерять свою собственную. Посл того, какъ я былъ побжденъ тобою въ двнадцатый разъ, не проходило ночи, чтобы мн не снилось, что мы встртились въ бою, что, оба павъ на землю, силимся сорвать другъ съ друга шлемъ, хватаемъ другъ друга за горло, — и всякій разъ я отъ этихъ грезъ просыпался полумертвый. Но теперь, любезный Марцій, если-бы мы даже и не имли причины враждовать съ Римомъ, изъ за одного уже твоего изгнанія мы собрали бы всхъ гражданъ отъ двнадцати до семидесятилтняго возраста и ярымъ потокомъ войны вторгнулись бы въ самое сердце неблагодарнаго Рима. Идемъ же. Подай руку и дай мн познакомить тебя съ нашими добродушными сенаторами. Они теперь собрались проводить меня, потому что я уже совсмъ собрался идти если не на самый Римъ, то по крайней мр на его области.

Коріоланъ. О боги, вы очевидно благословляете меня!

Туллъ. Поэтому, великій воинъ, если ты хочешь отомстить за себя самъ, возьми половину моей власти. Такъ-какъ теб извстны и сильныя, и слабыя стороны твоей родины, рши по своему благоусмотрнію, какъ будетъ лучше поступать: ринуться-ли прямо на ворота Рима, или нахлынуть на отдаленныя области, чтобъ прежде устрашить его, чмъ сокрушить. Однако, идемъ. Позволь мн познакомить тебя съ тми, кто — я убжденъ — будетъ согласенъ исполнить вой твои желанія. Прими мой тысячекратный привтъ! Теперь ты мн другъ боле, чмъ былъ когда-либо врагомъ. А вдь это много, Марцій! Дай-же руку и еще разъ, — я радъ теб отъ всей души! (Уходитъ съ Коріоланомъ).

1-й слуга (выходя впередъ). Каково превращеніе!

2-й слуга. А я уже хотлъ было угостить его палкой, да какъ-то сообразилъ, что одежда его лжетъ.

1-й слуга. А что у него за ручища! Онъ двумя пальцами повернулъ меня, какъ волчекъ.

2-й слуга. И лицо у него такое, что я сейчасъ-же замтилъ, что онъ… какъ-бы это выразить?..

1-й слуга. Да, именно такой, точь въ точь такой, какъ будто…Пусть меня повсятъ, если я тотчасъ-же не догадался, что онъ стоитъ выше того, чмъ кажется.

2-й слуга. И я тоже. Онъ просто самый рдкостный изъ смертныхъ.

1-й слуга. Понятно! Однако въ томъ, что касается военнаго дла, я полагаю, что ты знаешь человка и почище его.

2-й слуга. Кого-же? ужь не нашего-ли господина?

1-й слуга. А ты какъ-бы думалъ?

2-й слуга. Онъ стоитъ шестерыхъ такихъ.

1-й слуга. Нтъ, это уже слишкомъ. Я просто считаю его самымъ лучшимъ изъ полководцевъ.

2-й слуга. Такъ, но — видишь ты, ршить это очень мудрено. Что касается обороны городовъ, нашъ господинъ не знаетъ себ подобныхъ.

1-й слуга. А разв онъ хуже, когда идетъ на приступъ.

Входитъ третій слуга.

3-й слуга. Ну, товарищи, вотъ это такъ новости!

1-й и 2-й слуги. Что, что такое? разскажи.

3-й слуга. Лучше принадлежать къ послдней изъ народностей, чмъ быть римляниномъ. Лучше быть осужденнымъ…

1-й и 2-й слуги. Отчего-же? Отчего-же?

3-й слуга. Да оттого, что Кай Марцій, всегда колотившій нашего господина, здсь.

1-й слуга. Какъ, Марцій колотилъ нашего господина?

3-й слуга. Нтъ, я хотлъ сказать не то, чтобъ колотилъ, а что онъ всегда умлъ постоять за себя.

2-й слуга. Ну, полно изворачиваться, — вдь мы товарищи и друзья. Отъ него на самомъ дл всегда приходилось нашему господину очень солоно. Я это знаю изъ собственныхъ его словъ.

1-й слуга. Да, ужь если пошло на правду — именно солоно. Вотъ, напримръ, передъ Коріоли, вдь онъ обратилъ его просто въ рубленое мясо.

2-й слуга. А еслибъ онъ имлъ вкусъ къ людодству, то поджарилъ-бы его и сълъ.

1-й слуга. Ну, а что еще-то новаго?

3-й слуга. Хозяинъ ухаживаетъ за нимъ, словно онъ сынъ и наслдникъ Марса. Посадили его за столъ на первое мсто. Ни одинъ изъ сенаторовъ не предложитъ ему вопроса безъ того, чтобъ не привстать. Даже нашъ господинъ лебезитъ передъ нимъ словно передъ любовницей, прикасается къ его рук словно къ святын и какъ только начнетъ говорить, тотчасъ закатываетъ глаза подъ лобъ. Но самая важная новость та, что нашего полководца перерзали пополамъ: онъ уже только половина того, чмъ былъ вчера, потому что другая половина, по его предложенію и съ согласія всхъ собесдниковъ, передана Марцію. Онъ говоритъ, что пойдеть и отдеретъ за уши привратника Рима, что скоситъ передъ собою все, не оставивъ ни былинки.

2-й слуга. И онъ способенъ выполнить это скоре, чмъ кто-нибудь другой!

3-й слуга. Разумется, способенъ. Видите-ли, у него столько-же друзей, сколько и враговъ, только эти друзья не смютъ показать, что они, какъ говорится, его друзья, такъ какъ онъ еще находится, такъ сказать, въ немилости.

1-й слуга. Какъ же это въ немилости?

3-й слуга. Но когда они увидятъ, что онъ снова высоко поднялъ гребень своего шлема и самъ опять въ полной сил, они, какъ кролики посл дождя, выползутъ изъ норъ и станутъ во всемъ дйствовать съ нимъ заодно.

1-й слуга. А не знаешь-ли, скоро это будетъ?

3-й слуга. Завтра, сегодня, сейчасъ. Барабаны загремятъ тотчасъ посл обда. Все это какъ будто составляетъ часть пиршества и явится ране, чмъ гости успютъ утереть рты.

2-й слуга. То-то будетъ потха! Что-толку въ мир? Миръ годенъ разв только для того, чтобы покрывать ржавчиной желзо, да чтобы размножались портные и стихокропатели.

1-й слуга. Ужь, разумется, то ли дло война! Война настолько же лучше мира, насколько день лучше ночи. Война бодра, разговорчива, полна веселья и всякихъ толковъ. Миръ же — настоящій параличъ или летаргическій сонъ, онъ вялъ, сонливъ, глупъ, безчувственъ, а незаконнорожденныхъ плодитъ боле, чмъ война умерщвляетъ людей.

2-й слуга. Совершенно врно. Какъ войну нкоторымъ образомъ можно назвать насилователемъ, такъ точно нельзя не сознаться, что и миръ страшно размножаетъ рогоносцевъ.

1-й слуга. Мало этого: онъ еще заставляетъ людей ненавидть другъ друга.

3-й слуга. А отчего? Оттого, что въ мирное время они мене нуждаются другъ въ друг. Да здравствуетъ же война! Я надюсь, что римляне скоро сравняются въ цн съ вольсками. Однако-жъ встаютъ изъ-за стола.

1-й и 2-й слуги. Идемъ, идемъ (Уходятъ).

СЦЕНА VI.

Площадь въ Рим.

Входитъ: Сициній и Брутъ.

Сициній. Мы ни слова не слышимъ о немъ и не имемъ никакого основанія его опасаться. Настоящій миръ, точно также какъ спокойствіе такъ еще недавно бшено волновавшагося народа, поставилъ его въ невозможность дйствовать Благодаря намъ друзья его какъ-бы стыдятся общественнаго благоденствія. Еслибъ даже имъ самимъ пришлось отъ этого страдать, они съ большимъ-бы удовольствіемъ увидли, какъ по улицамъ бродятъ цлыя толпы возставшаго народа, чмъ слушать, какъ мастеровые звонко поютъ у себя въ лавкахъ, спокойно предаваясь своимъ работамъ.

Входитъ Мененій.

Брутъ. Мы остались здсь какъ нельзя боле кстати. Вдь это, кажется, идетъ Мененій?

Сициній. Да, онъ, онъ. Онъ съ нкоторыхъ поръ сталъ очень любезенъ. Здравствуй, пріятель!

Мененій. Привтъ вамъ обоимъ.

Сициній. А вдь отсутствіе твоего Коріолана едва-ли кого-нибудь печалитъ, за исключеніемъ разв его друзей. Римъ безъ него благоденствуетъ и будетъ благоденствовать, хотя бы онъ и ненавидлъ его за это еще боле.

Мененій. Все прекрасно, но было бы еще лучше, еслибъ онъ уступилъ.

Сициній. Не знаешь, гд онъ теперь?

Мененій. Не знаю. Мать и жена тоже не имютъ о немъ никакихъ извстій.

Входитъ трое или четверо гражданъ.

Граждане. Да благословятъ васъ боги!

Сициній. Добраго вечера, сосди.

Брутъ. Добраго вечера, вамъ всмъ.

1-й гражданинъ. Вс мы, и дти наши и жены, должны на колняхъ молить за васъ боговъ.

Сициній. Живите и наслаждайтесь счастьемъ.

Брутъ. Прощайте, друзья. Хорошо, еслибъ и Коріоланъ любилъ васъ такъ, какъ мы васъ любимъ.

Граждане. Да хранятъ васъ боги!

Спциній. Прощайте.

Бгутъ. Прощайте (Граждане уходятъ).

Сициній. Надюсь, что теперешнія времена получше тхъ, когда бдняки бгали по улицамъ, разражаясь дикими, неистовыми криками.

Брутъ. Кай Марцій отличный военачальникъ, но онъ не въ мру дерзокъ, надмененъ, честолюбивъ и себялюбивъ донельзя.

Сициній. Онъ домогался неограниченной верховной власти.

Мененій. Не думаю.

Сицііній. Мы на бду всмъ намъ убдились бы въ этомъ, если бы ему удалось добиться консульства.

Брутъ. Боги не допустили такого несчастья, — и Римъ покоенъ безъ него и счастливъ.

Входитъ эдилъ.

Эдилъ. Доблестные трибуны, какой-то рабъ, котораго мы отправили въ темницу, говоритъ, будто два войска вольсковъ вторглись въ наши области и страшно истребляютъ все, что имъ попадается на пути.

Мененій. Это Ауфидій. Узнавъ объ изгнаніи Марція, онъ снова сталъ показывать рожки, которыхъ не смлъ показывать, и поневол удерживалъ въ раковин, пока Марцій стоялъ за Римъ.

Сициній. Что ты все толкуешь о Марці!

Брутъ. Вели отодрать розгами этого лжеца. Не можетъ быть. чтобъ вольски дерзнули нарушить миръ.

Мененій. Не можетъ быть! Стоитъ только припомнить прошлое, чтобы убдиться въ противномъ. По крайней мр я на своемъ вку пережилъ три примра такой возможности. А чтобъ даромъ не наказывать человка, предостерегающаго о дйствительно грозящей намъ опасности, не лучше-ли прежде распросить его хорошенько и развдать, откуда онъ это знаетъ?

Сициній. Я знаю, что это вздоръ.

Брутъ. Это просто невозможно.

Входитъ гонецъ.

Гонецъ. Вс патриціи спшатъ въ сенатъ. Получены какія-то извстія, заставившія ихъ перемниться въ лиц.

Сициній. Все это дло того-же раба. Ступай, отстегай его передъ лицомъ народа! Все это вздоръ, одни пустые слухи, распущенные имъ.

Гонецъ. Всти, принесенныя имъ, однакоже подтверждаются. Носятся еще худшіе слухи.

Сициній. Какъ, еще худшіе?

Гонецъ. Не знаю, насколько это справедливо, но многіе говорятъ громко, что Марцій, соединясь съ Ауфидіемъ идетъ прямо на Римъ, что онъ поклялся обрушиться на нашъ городъ такой-же неизмримой местью, какъ неизмримо пространство, отдляющее древнее отъ новйшаго.

Сициній. Какъ это вроятно!

Брутъ. Все это выдумано для того, чтобъ заставить слабодушныхъ требовать возвращенія Марція.

Сициній. Конечно, такъ.

Мененій. Это явная ложь. Онъ и Ауфидій такіе-же непримиримые враги, какъ дв крайнія противоположности.

Входитъ другой гонецъ.

2-й гонецъ. Васъ требуютъ въ сенатъ. Громадное войско, подъ предводительствомъ Марція и Ауфігдія, вторглось въ наши владнія и, неистовствуя, предаетъ все огню и мечу.

Входитъ Коминій.

Коминій. Ну, вотъ, пожинайте теперь плоды вашихъ мудрыхъ дяній.

Мененій. Что? что такое?

Коминій. Вы сами виноваты, что ваши дочери будутъ опозорены, что свинцовыя крыши Рима растопятся на ваши же головы, что у васъ-же подъ носомъ будутъ насиловать вашихъ женъ.

Мененій. Что случилось?

Комнній. Что храмы будутъ обращены въ пепелъ, что вс ваши права и вольности, за которыя вы такъ стояли, теперь умстятся въ орховой скорлуп.

Мененій. Да скажи-же, въ чемъ дло. И мн начинаетъ сдаваться, что вы порядкомъ наглупили.— Говори-же, прошу тебя! Если Марцій соединился съ вольсками…

Коминій. Если! Теперь онъ ихъ богъ. Онъ теперь идетъ во глав ихъ, какъ существо, созданное не природой, а какимъ-нибудь другимъ высшимъ божествомъ, творящимъ людей далеко лучше, чмъ оно. Повинуясь ему, они идутъ на насъ съ увренностью ребенка, преслдующаго мотылька, или мясника, давящаго муху.

Мененій. Да, надлали вы длъ, — вы, такъ сильно стоявшіе за носящихъ фартуки ремесленниковъ, отъ которыхъ въ двадцати шагахъ разитъ чеснокомъ.

Коминій. Онъ заставитъ Римъ обрушиться на ваши головы.

Мененій. Какъ Геркулесъ стряхнулъ съ втвей сплые плоды. Да, славныхъ длъ вы надлали!

Брутъ. Однако, справедливо ли это извстіе?

Коминій. Справедливо вполн, — и вы ране помертвете, чмъ убдитесь, что это неправда. Вс наши области передаются ему съ радостью, а надъ сопротивляющимися и гибнущими врными олухами издваются какъ надъ безумными храбрецами. И кто же и подумаетъ осуждать его за это? Какъ его личные, такъ и ваши враги не могутъ не признавать его доблести.

Мененій. Если онъ не сжалится надъ нами, мы погибли.

Коминій. А кто же станетъ просить его объ этомъ? Трибуны? — сдлать это имъ не позволитъ стыдъ. Народъ? — онъ столько же вправ ожидать отъ него состраданія, сколько волкъ отъ пастуховъ, его друзья?— его друзья, сказавъ ему: — ‘сжалься надъ Римомъ’ — оскорбили бы его не мене, чмъ люди, заслуживавшіе его ненависть, вполн уподобились бы его врагамъ.

Мененій. Твоя правда. Еслибъ онъ сталъ поджигать мой собственный домъ, у меня не хватило бы духу сказать ему:— ‘умоляю тебя, не длай этого’. — Вотъ они, ваши славныя дла! Да, натворили же вы чудесъ съ вашими чудодями-ремесленниками!

Коминій. Никогда еще Римъ не былъ такимъ безпомощнымъ, и трепетать его отъ ужаса заставили вы.

Трибуны. Не говори, что мы.

Мененій. Кто же? ужь не мы ли? Мы любили его, но, какъ животныя или трусливые патриціи, уступили вашей сволочи, а она криками изгнала его изъ города.

Коминій. А теперь, того и гляди, криками же заставитъ его вернуться. Туллъ Ауфидій, занимающій въ войск второе мсто посл него, повинуется ему, какъ подчиненный. Теперь отчаяніе — единственная сила, единственное средство для обороны Рима.

Входитъ толпа гражданъ

Мененій. Вотъ и ваша сволочь! Ты знаешь наврно, что Ауфидій съ нимъ? Вы заразили воздухъ своими зловонными, сальными шапками, когда бросали ихъ вверхъ, торжественно радуясь изгнанію Коріолана. Ну вотъ, онъ возвращается, — и каждый волосокъ на головахъ его солдатъ будетъ для васъ бичемъ. Онъ снесетъ съ плечъ столько же безмозглыхъ головъ, сколько было брошено шапокъ, и тмъ заплатитъ вамъ за ваши голоса. Да, было бы подломъ, еслибъ онъ всхъ васъ обратилъ въ уголь, — вы вполн этого заслужили.

Граждане. Въ самомъ дл до насъ доходятъ престранные слухи.

1-й гражданинъ. Что касается меня, то я, подавъ го за его изгнаніе, тутъ же сказалъ, что его все-таки очень жаль.

2-й гражданинъ. И я тоже.

3-й гражданинъ. И я. Если же говорить правду, такъ и многіе изъ насъ утверждали то же самое. Все, что мы сдлали, нами было сдлано для общей пользы. Добровольно согласившись на его изгнаніе, мы все-таки изгнали его противъ нашей воли.

Коминій. Что и говорить, — вы отличные избиратели!

Мененій. Надлали вы длъ съ вашей сволочью!— Что-жь, идемъ въ Капитолій?

Коминій. Надо идти (Уходятъ: Коминіи и Мененій).

Сициній. Ступайте по домамъ и не падайте духомъ. Они изъ числа его приверженцевъ и были бы очень рады, еслибъ то чего, повидимому, они такъ боятся, оказалось справедливымъ. Ступайте и не обнаруживайте ни малйшаго страха.

1-й гражданинъ. Да умилосердятся надъ нами богт! Пойдемъ по домамъ, товарищи. Дурно мы сдлали, что изгнали его. Я всегда это говорилъ.

2-й гражданинъ. Вс мы говорили то же. Идемъ (уходятъ).

Брутъ. Однако-же эти всти мн сильно не по вкусу.

Сициній. Да и мн тоже.

Брутъ. Пойдемъ въ Капитолій. Я пожертвовалъ-бы половину своего состоянія, еслибъ все это оказалось ложью.

Сициній. Идемъ (уходятъ).

СЦЕНА VII.

Лагерь въ окрестностяхъ Рима.

Входятъ: Туллъ и одинъ изъ его военачальниковъ.

Туллъ. Они, по прежнему, все заняты римляниномъ.

Военачальникъ. Въ немъ есть — самъ не знаю какія-то чары. Его имя замняетъ для твоихъ воиновъ предобденную молитву, за обдомъ только и толкуютъ о немъ, а посл обда онъ опять у всхъ же на язык. Во время этой войны онъ совершенно затемняетъ тебя въ глазахъ твоихъ же подчиненныхъ.

Туллъ. Теперь исправить этой бды я не могу, потому что пришлось бы прибгнуть къ такимъ средствамъ, которыя неизбжно повредили-бы цли нашего похода. Онъ даже и со мной обращается надменне, чмъ можно было ожидать, когда я обнялъ его впервые. Такова уже его природа, ея не измнишь. И вотъ, мн поневол приходится извинять то, чего поправить нельзя.

Военачальникъ. Какъ-бы то ни было, я желалъ-бы для твоей же пользы, чтобъ ты никогда не бралъ его въ товарищи, гораздо было-бы лучше, еслибъ ты главную команду надъ войскомъ удержалъ за собою, а не уступалъ ея Марцію.

Туллъ. Я тебя понимаю. Будь, впрочемъ, увренъ, что онъ и не подозрваетъ, къ какимъ мрамъ противъ него я могу прибгнуть, когда дло дойдетъ до окончательнаго разсчета. Хотя онъ не только убжденъ самъ, но и старается уврить не особенно дальновидныхъ людей, что поступилъ его въ высшей степени честны, что, сражаясь подобно дракону, онъ иметъ въ виду только пользу вольсковъ и что ему стоитъ только обнажить мечъ, чтобы поршить все, но то, что или непремнно сломитъ ему шею, или сдлаетъ то же съ моею, — еще впереди.

Военачальникъ. Ты думаешь, что онъ возьметъ Римъ?

Туллъ. Вс города сдаются ему ране, чмъ онъ успетъ ихъ обложить. Римскіе патриціи ему преданы, сенатъ его любитъ, трибуны же не воины, а народу также легко призвать обратно, какъ и изгнать. Я увренъ, что для Рима онъ будетъ тмъ-же, чмъ для рыбъ морской орелъ, побждающій ихъ превосходствомъ своей природы. Сначала онъ дйствительно служилъ стран своей благородно, но вскор почести вскружили ему голову. Онъ не съумлъ отнестись къ нимъ умренно или по избытку гордости, которая вслдствіе успха всегда ложится пятномъ на счастливаго человка, или по недостатку благоразумія, мшающему пользоваться обстоятельствами такъ, какъ ими можно было-бы воспользоваться, или, наконецъ, вслдствіе самой его непреклонной природы, не дозволявшей ему снимать шлемъ въ совт, заставлявшей его и въ мирное время быть такимъ-же высокомрнымъ и грознымъ, какъ въ военное — во всякомъ случа какой-нибудь изъ этихъ недостатковъ, — потому что въ немъ во всякомъ случа есть хоть частички каждаго изъ нихъ, — заставилъ сперва относиться къ нему съ боязнью, потомъ съ ненавистью и, наконецъ, совсмъ его изгнать. Кичась своими достоинствами, онъ самъ же ихъ и уничтожаетъ. Наша слава создается только сужденіями о насъ современныхъ людей. И какъ-бы ни были велики сами по себ силы человка, для его славы нтъ врне могилы, чмъ восторженные возгласы, превозносящіе ее не въ мру, въ данномъ случа такъ оно и было. Одинъ огонь помрачаетъ другой, одинъ гвоздь выбивается другимъ гвоздемъ, право подавляется правомъ, сила уничтожается силой. Идемъ. Да, Марцій, овладй только Римомъ — и ты, несчастнйшій изъ смертныхъ, тогда окончательно мой (уходятъ).

ДЙСТВІЕ ПЯТОЕ

СЦЕНА I.

Площадь въ Рим.

Входятъ: Коминій, Мененій, Сициній, Брутъ и другіе.

Мененій. Нтъ, я не пойду. Вы слышали, что онъ сказалъ своему прежнему главнокомандующему, питавшему къ нему самую нжную признательность? Меня онъ называлъ отцомъ, но что-жь изъ этого? Ступайте вы, изгнавшіе его, и за цлую милю не доходя до его шатра, падите ницъ и колнопреклоненіемъ проложите себ путь къ его милосердію. Что же могу сдлать я, когда онъ не захотлъ выслушать даже Коминія!

Коминій. Даже не хотлъ показать, что знаетъ меня.

Мененій. Слышите?

Коминій. Одинъ только разъ назвалъ онъ меня по имени. Я напомнилъ ему о томъ, какъ мы давно знакомы, какъ вмст проливали свою кровь, но онъ тотчасъ же меня перебилъ, запретилъ называть себя Коріоланомъ и какимъ бы то ни было другимъ именемъ, говоря, будто онъ безъимянное ничто, покуда не выкуетъ себ имени въ огн пылающаго Рима.

Мененій. Вотъ видите! Да, пара трибуновъ, надлали вы славныхъ длъ! Вы не умрете въ потомств, добившись того, что уголья наконецъ подешевютъ въ Рим.

Компній. Я старался убдить его, сколько величія въ умніи прощать того, кто наимене можетъ ожидать прощенья. На это онъ отвтилъ, что со стороны государства совершенно безсмысленно обращаться съ просьбой къ человку, имъ же наказанному.

Мененій. Онъ правъ. Могъ-ли онъ отвтить иначе?

Коминій. Я пытался было пробудить въ немъ состраданіе къ искреннимъ его друзьямъ, но онъ остановилъ меня, сказавъ, что онъ не иметъ времени отдлять зерно отъ кучи гнилой и вонючей мякины и что не сжечь ихъ, а безпрестанно нюхать оскорбленія изъ-за одного или двухъ тощихъ зеренъ просто глупо.

Мененій. Изъ-за одного или двухъ тощихъ зеренъ? я одно изъ нихъ, его мать, жена, сынъ и благородный Коминій — вс мы зерна, а вы — гнилая мякина, и смрадный запахъ отъ васъ достигаетъ до самаго мсяца. Изъ за васъ-то и мы осуждены на сожженіе.

Сициній. Ради всхъ боговъ, будь снисходительне! Если ты не желаешь помочь намъ въ неотвратимой бд, такъ по крайней мр не издвайся надъ нашимъ несчастьемъ. А мы все-таки убждены, что твой бойкій языкъ, еслибъ онъ только согласился быть нашимъ ходатаемъ за родину, скоре съумлъ бы отвратить бду, чмъ все наше собранное на скорую руку войско.

Мененій. Нтъ, я не хочу вмшиваться въ это дло.

Сициній. Умоляю, или къ нему!

Мененій. Для чего?

Брутъ. Попытайся увидть, что можетъ сдлать для Рима твоя привязанность къ Марцію.

Мененій. Не для того-ли, чтобъ потомъ сказать, что Марцій отослалъ меня, какъ и Коминія, даже не выслушавъ. и чтобы потомъ явиться къ вамъ съ докладомъ о жестокомъ оскорбленіи, нанесенномъ мн жестокимъ равнодушіемъ друга? Не такъ-ли?

Сициній. Во всякомъ случа, Римъ будетъ теб благодаренъ за твое доброе намреніе.

Мененій. Такъ и быть, попробую, можетъ быть, онъ и выслушаетъ меня, только пріемъ, оказанный имъ Коминію, лишаетъ меня всякой бодрости. Впрочемъ, можетъ быть Коминій пришелъ къ нему въ такой часъ, когда у него еще ни крошки не было во рту, а когда желудокъ пустъ, наша кровь холодна, намъ противно даже утреннее солнце, и мы не расположены ни быть щедрыми, ни прощать. Совсмъ бываетъ иначе, когда нашъ пищеварительный каналъ наполненъ виномъ и пищей: тогда мы становимся гораздо сговорчиве, чмъ въ т часы, когда постимся, какъ жрецы. Поэтому и я выжду минуту, и когда хорошая трапеза сдлаетъ его боле расположеннымъ поснисходительне отнестись къ моей просьб.

Брутъ. Ты знаешь врный путь къ его сердцу и съ дороги не собьешься.

Мененій. Что бы изъ этого ни вышло, ршено: я попытаюсь и не замедлю сообщить вамъ о своемъ успх (Уходитъ.)

Коминій. Онъ ни за что не согласится выслушать его.

Сициній. Ты думаешь?

Коминій. Я уже говорилъ вамъ, — онъ сидитъ, весь залитый золотомъ, глаза его пылаютъ такъ, какъ будто имъ хотлось бы сжечь Римъ, а нанесенная ему обида не даетъ въ немъ проснуться состраданію. Я преклонилъ передъ нимъ колна, но онъ холодно мн сказалъ:— ‘встань!’ и движеніемъ руки заставилъ меня удалиться. Вслдъ за мною онъ выслалъ бумагу, въ которой изложилъ послднее свое ршеніе, перечислилъ, что можетъ сдлать и чего не можетъ, потому что самъ связанъ клятвой. Теперь вся надежда только на его мать и на жену, которыя — какъ я слышалъ — намрены просить его, чтобъ онъ помиловалъ родину. Отправимся къ нимъ и постараемся ихъ убдить, чтобы он не откладывали прекраснаго своего намренія (Уходятъ).

СЦЕНА II.

Передовые посты въ лагер вольсковъ передъ Римомъ.

Воины стоятъ на страж. Входитъ Мененій.

1-й часовой. Стой! Откуда ты?

2-й часовой. Ступай назадъ!

Мененій. Вы исполняете свои обязанности, какъ слдуетъ воинамъ, это похвально, но, съ вашего позволенія, я сановникъ и мн поручено переговорить съ Коріоланомъ.

1-й члсовой. Откуда ты?

Мененій. Изъ Рима.

1-й часовой. Мы не можемъ тебя пропустить. Ступай назадъ! Нашъ главнокомандующій ничего не хочетъ слышать оттуда.

2-й часовой. Ты скоре увидишь свой Римъ охваченнымъ пламенемъ, чмъ добьешься разговора съ Коріоланомъ.

Мененій. Друзья мои, если вы слыхали разсказы вашего полководца о Рим и о тамошнихъ его друзьяхъ, ручаюсь, чмъ угодно, что и мое имя долетало до вашего слуха. Я Мененій.

1-й часовой. А все-таки ступай назадъ. Даже твое имя не даетъ теб свободнаго пропуска.

Мененій. Но послушай, пріятель. Я пользуюсь особымъ расположеніемъ твоего полководца, я для его доблестныхъ дяній былъ чмъ-то въ род записной книги. Да, я былъ книгой, повствовавшей всмъ и каждому о его безпримрной слав, даже нсколько преувеличивавшей ее, потому что, имя обыкновеніе говорить о своихъ друзьяхъ, — среди которыхъ онъ занимаетъ первое мсто, — безъ утайки не только высказывалъ о нихъ все прекрасное, какъ этого требуетъ справедливость, но иногда увлекался не въ мру изображая изъ себя шаръ, катящійся по наклонной плоскости дале назначенныхъ ему предловъ, и для того, чтобъ восхвалять его, пускалъ въ ходъ даже ложь. Поэтому, пріятель, ты не можешь меня не пропустить.

2-й часовой. Почтеннйшій, еслибъ ты въ его пользу наговорилъ такое количество лжи, сколько произнесъ словъ въ свою собственную, то даже и тогда я не пропустилъ-бы тебя, не пропустилъ-бы тебя и въ томъ случа, еслибъ твое лганье было такъ-же добродтельно, какъ цломудренна твоя жизнь. Поэтому ступай назадъ.

Мененій. Да пойми-же, любезнйшій, что меня зовутъ Мененій, что я всегда держалъ сторону твоего полководца.

1-й часовой. Хоть теб и приходилось лгать про него, — вдь ты самъ въ этомъ признался, — а я, говорящій подъ его начальствомъ правду, все-таки долженъ теб сказать, что пропустить мы тебя не можемъ. Поэтому ступай назадъ.

Мененій. А что, пообдалъ онъ? Мн не хотлось-бы говорить съ нимъ до обда.

1-й часовой. Ты римлянинъ?

Мененій. Также какъ твой полководецъ.

1-й часовой. И ты долженъ-бы ненавидть Римъ такъ-же, какъ онъ его ненавидитъ. Кому придетъ въ голову, что, вытолкавъ за ворота города настоящаго своего защитника, что по одному невжественному безсмыслію толпы отдавъ вашъ щитъ вашимъ врагамъ, вамъ еще удастся удержать его отъ мести при помощи дешевыхъ стоновъ старыхъ бабъ, двственныхъ слезъ вашихъ дочерей и дряхлаго ходатайства выжившаго изъ лтъ болтуна, какимъ ты мн кажешься. Неужели ты воображаешь, что такимъ слабымъ дыханіемъ, какъ у тебя можно задуть пламя, которое скоро охватитъ вашъ городъ. Нтъ, вы жестоко ошиблись. Поэтому спши назадъ въ Римъ, чтобъ приготовиться къ казни. Вы вс осуждены: нашъ полководецъ поклялся, что никому не будетъ пощады.

Мененій. Глупецъ! Еслибъ онъ зналъ, что я здсь, онъ принялъ-бы меня съ уваженіемъ.

2-й часовой. Едва-ли, нашъ полководецъ не знаетъ тебя.

Мененій. Я именно и говорю о вашемъ полководц.

1-й часовой. Ему нтъ до тебя никакого дла. Убирайся, или я выпущу изъ тебя послднія капли твоей крови. Говорятъ-же теб, убирайся!

Мененій. Однако, любезнйшій…

Входятъ: Коріоланъ и Туллъ Ауфидій.

Коріоланъ. Что тутъ у васъ такое?

Мененій. А, негодяй, теперь-то я покажу теб, какъ я друженъ съ полководцемъ! И ты увидишь, въ какомъ я здсь почет, ты узнаешь, что какому-нибудь жалкому часовому не удастся своими рчами удалить меня отъ моего сына Коріолана. Уже потому, какъ онъ обойдется со мною, ты въ состояніи будешь догадаться, что самъ ты на волосокъ отъ вислицы или отъ какой-нибудь другой смерти, ожидать которую еще томительне и перенести еще ужасне. Смотри-же, не обомри, увидавъ то, что тебя ожидаетъ. — Всемогущіе боги ежечасно пекутся о твоемъ благоденствіи и любятъ тебя не мене, чмъ твой старикъ — отецъ Мененій. О, сынъ мой! ты готовишь для насъ огонь, — смотри, вотъ вода, чтобъ затушить его. Меня съ трудомъ убдили пойти къ теб.Только благодаря сознанію, что никто, кром меня, не можетъ тронуть твоего сердца, я допустилъ, чтобы они своими вздохами выдули меня за ворота города. Заклинаю тебя, прости Риму и твоимъ умоляющимъ тебя соотечественникамъ! Да смягчатъ милосердые боги твою ярость, и да прольются дрожжи ея вотъ на этого негодяя, который, какъ бренно, преграждалъ мн къ теб путь!

Коріоланъ. Уйдя!

Мененій. Какъ — уйди?

Коріолан. Я не знаю ни матери, ни жены, ни сына. Вс мои поступки подчинены другимъ, хотя месть моя принадлежитъ собственно мн, снисхожденіе находится въ груди у вольсковъ. Я скоре отравлю неблагодарнымъ забвеніемъ прежнюю нашу дружбу, чмъ соглашусь милосердіемъ обнаружить, какъ она была велика. Уйди-же! Для вашихъ просьбъ мой слухъ недоступне, чмъ ваши ворота для моихъ войскъ. Но такъ какъ я нкогда тебя любилъ (подаетъ ему бумагу), возьми эту бумагу, она написана именно для тебя, я только что хотлъ отправить ее къ теб. Затмъ, Мененій, ни слова боле, я ничего не хочу отъ тебя слышать. Ауфидій, я очень любялъ этого человка, однако, видишь…

Туллъ. Ты вренъ себ (уходитъ съ Коріоланомъ).

1—й часовой. Ну, почтеннйшій, имя твое, вдь, кажется Мененій.

2-й часовой. И какимъ могущественнымъ оно оказлось! Дорогу домой ты знаешь?

1-й часовой. Слышалъ, какой намъ задали выговоръ, что мы не пропустили твоего величія къ полководцу?

2-й часовой. Скажи, естьли отчего мн обмирать?

Мененій. Мн нтъ никакого дла ни до свта, ни до вашего полководца. Что-же касается васъ, вы такъ ничтожны, что я забылъ и думать о вашемъ существованіи. Того, кто ршился самъ наложить на себя руки, не устрашитъ смерть отъ руки другого. Вашъ полководецъ можетъ неистовствовать, какъ ему угодно, а вамъ я желаю долго оставаться тмъ, что вы есть, и чтобы съ лтами только возростала ваша ничтожность.Скажу вамъ то же, что сказано бы мн: ‘прочь съ моихъ глазъ’ (Уходитъ).

1-й часовой. А вдь надо сказать правду, — человкъ онъ хорошій.

2-й часовой. Нтъ, хорошій человкъ нашъ полководецъ. Онъ дубъ, утесъ, котораго не поколеблетъ никакая буря (Уходитъ).

СЦЕНА III.

Ставка Коріолана.

Входятъ: Коріоланъ, Туллъ Ауфидій и другіе.

Коріоланъ. Завтра мы обложимъ Римъ. Ты, какъ мой товарищъ по этому походу, донесешь сенату вольсковъ, какъ честно выполнилъ я все, возложенное на меня.

Туллъ. Ты заботился только объ ихъ выгодахъ, былъ глухъ къ мольбамъ Рима, не дозволялъ себ никакихъ тайныхъ сношеній даже съ друзьями, вполн разсчитывавшими на твое къ нимъ расположеніе.

Коріоланъ. Послдній изъ нихъ, этотъ старикъ, котораго я заставилъ вернуться въ Римъ съ растерзаннымъ сердцемъ, любилъ меня сильне, чмъ могъ любить родной отецъ, онъ просто боготворилъ меня. Прислать его ко мн было послднимъ ихъ средствомъ для спасенія. И хотя я обошелся съ нимъ сурово, я, помня нашу прежнюю взаимную привязанность, еще разъ предложилъ черезъ него римлянамъ условія, которыя они однажды уже отвергли, да и теперь едва-ли могутъ принять. Къ этой ничтожной уступк прибгнулъ для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить горькое заблужденіе человка, вообразившаго, что онъ можетъ сдлать гораздо боле. Посл этого я уже не стану слушать никакихъ просьбъ ни со стороны самого Рима, ни со стороны старыхъ моихъ друзей (За сценой слышенъ шумъ). Что ты такое? Неужто новое покушеніе заставить меня нарушить обтъ въ то самое мгновеніе, когда я только-что его произнесъ? Этому не бывать!

Входятъ: Виргилія и Волумнія, ведя за руку сына Марція, за тмъ Валерія и еще нсколько римлянокъ. Вс въ траурныхъ одеждахъ.

Впереди идетъ моя жена, а за нею моя мать, тотъ высоко чтимый образъ, которому обязана жизнью вотъ эта грудь, она ведетъ за руку своего внука, послдній отпрыскъ ея потомства.Но прочь, привязанность! Вс связи, вс права природы, разорвитесь въ клочки! Пусть неумолимость будетъ единственною моею добродтелью. Къ чему эти голубиные взгляды, которые самихъ боговъ способны склонить на клятвопреступленіе? Я готовъ расчувствоваться. Ахъ, видно, и я созданъ не изъ лучшей глины, чмъ вс остальные люди. Вотъ моя мать преклоняется передо мною, — а это все равно какъ-бы самъ Олимпъ съ мольбою склонился передъ кочкой. Сынъ тоже смотритъ на меня такъ нжно, что голосъ могущественной природы говоритъ уже мн:— ‘не отвергай ихъ моленій’. Нтъ, пусть вольски вспашутъ плугомъ то мсто, гд стоялъ Римъ, опустошатъ всю Италію, но я все-таки не окажусь такимъ гусенкомъ, который далъ-бы поработить себя животному инстинкту. Нтъ, я останусь такимъ-же непреклоннымъ, словно я самъ себ творецъ, не знающій никакой родни.

Виргилія. Супругъ мой и повелитель!

Коріоланъ. Я смотрю на васъ уже не такими глазами, какими я смотрлъ въ Рим.

Виргилія. Можетъ быть, оттого, что печаль насъ сильно измнила.

Коріоланъ. Какъ плохой актеръ, я забываю роль, теряюсь, готовъ совершенно осрамиться. — О, лучшая часть моего существа, прости мн мое жестокосердіе, но не требуй за это, чтобъ я простилъ вашихъ римлянъ. О, одинъ только поцлуй, продолжительный какъ мое признаніе, сладостный какъ мое мщеніе! Клянусь ревнивою царицею небесъ, это, моя ненаглядная, тотъ самый поцлуй, который я унесъ отъ тебя и который мои врныя уста постоянно хранили во всей его двственности. О, великіе боги, что-же я длаю! Болтаю пустяки, а благороднйшая изъ матерей не удостоилась даже привта съ моей стороны (Преклоняютъ колна). Склонитесь-же, колна, запечатлйте на земл такой знакъ сыновняго уваженія, какого не оставлялъ еще на себ никто изъ обыкновенныхъ сыновей.

Волумнія. О, прими мое благословеніе и встань. Мн слдуетъ преклонить передъ тобой колна, становясь ими не на мягкую подушку, а на твердый камень.Я должна почтить тебя этимъ знакомъ уваженія, котораго по ошибк до сихъ поръ требовали отъ дтей (Преклоняетъ передъ нимъ колни).

Коріоланъ. Что-же это такое? Ты на колняхъ передо мною, передъ тмъ сыномъ, котораго ты стараешься исправить? Отчего-же посл этого камни безплоднаго морского берега не попытаются сбить съ неба звзды? Отчего буйнымъ втрамъ не бичевать гордыми кедрами огненное солнце? Ты наносишь смертельный ударъ невозможности, чтобы то, чего исполнить нельзя, сдлалось самымъ исполнимымъ дломъ.

Волумнія. Ты мой воитель, ты своимъ воспитаніемъ обязанъ мн (Показывая на Валерію). A ее ты узналъ?

Коріоланъ. Красивая Валерія, благородная сестра Пуоликоды, луна Рима, чистая, какъ ледяной кристаллъ, изъ благо снга образованный морозомъ на храм Діаны!

Волумнія. А вотъ вкратц и ты самъ. Онъ, благодаря грядущимъ годамъ, можетъ сдлаться совсмъ такимъ же, какъ и ты.

Коріоланъ. Да преисполнитъ богъ войны, по благому соизволенію Юпитера, вс твои помыслы благородства, чтобы безславіе не могло никогда тебя уязвить, чтобъ въ битвахъ ты стоялъ также твердо, какъ маякъ, презирая бури и спасая тхъ, кто на тебя смотритъ.

Волумнія. На колни, дитя мое!

Коріоланъ. Милый мой сынъ!

Волумнія. Да, твой сынъ, твоя жена, Валерія и я — вс мы явились умолять тебя.

Коріоланъ. О, нтъ, оставьте это, а если уже не можете не просить, такъ, по крайней мр, не оскорбляйтесь, когда данный мной обтъ вынудитъ меня отвтить вамъ отказомъ. Не просите, чтобъ я распустилъ войско, чтобъ я снова вступилъ въ переговоры съ ремесленниками Рима. Не говорите мн, что я выродокъ природы, не старайтесь своими холодными разсужденіями смягчить мою ярость и мою жажду мести.

Волумнія. О, довольно, довольно! Ты уже сказалъ, что ничего для насъ не сдлаешь, а намъ, кром этого, просить тебя не о чемъ. Но мы все-таки будемъ просить тебя, и если вс наши просьбы будутъ тобой отвергнуты, пусть заслуженный укоръ за нихъ падетъ на твою непреклонность. Выслушай же насъ.

Коріоіанъ.Подойдите ближе и ты, Ауфидій, и вы, вольски. Никакихъ тайныхъ сношеній съ Римомъ у меня нтъ.— Чего же вы хотите?

Волумнія. Еслибъ мы даже хранили молчаніе, наши одежды, наши блдныя лица и безъ словъ высказали бы теб, какую жизнь вели мы со дня твоего изгнанія. Подумай самъ, найдутся ли въ цломъ мір женщины несчастне насъ, пришедшихъ сюда, когда свиданіе съ тобой вмсто того, чтобъ вызвать на глаза влагу радости, переполнить сердца наши восторгомъ, заставляетъ насъ трепетать плакать отъ страха и горя, когда мать, жена и сынъ должны видть, что сынъ, мужъ и отецъ безжалостно терзаетъ ндра своей родины. A знаешь ли, надъ кмъ сильне всего разражается твоя ненависть? — надъ нами. Ты даже лишаешь насъ возможности молить боговъ о той отрад, которою наслаждаются вс, кром насъ. Нашъ долгъ требуетъ, чтобъ мы молили и за родину, и за тебя. Но, увы, мы должны отказаться или отъ вскормившей насъ отчизны, или отъ тебя, нашего утшенія, дарованнаго намъ той же отчизной. Какое бы изъ этихъ моленій ни было услышано, мы окажемся равно несчастными потому, что или тебя въ цпяхъ, какъ измнника, повлекутъ по улицамъ Рима, или ты, торжествуя, обратишь родной городъ въ развалины и тебя увнчаютъ лаврами за то, что ты такъ мужественно пролилъ кровь жены и дтей, что касается меня, сынъ мой, я не намрена ждать окончанія этой войны. Если мн не удастся вымолить у тебя великодушнаго помилованія, знай заране, что ты и шага не сдлаешь противъ родины, не наступивъ на чрево родившей тебя матери.

Виргилія. И на мое, даровавшее теб сына, чтобъ твое имя не умерло вмст съ тобою.

Сынъ. На меня онъ не наступитъ, — я убгу и, когда выросту, буду сражаться.

Коріоланъ. Если не хочешь разнжиться, подобно женщин, не подпускай къ себ ни дтей, ни женщинъ. Я слишкомъ долго васъ слушалъ.

Волумнія. Нтъ, не уходи отъ насъ такъ. Еслибъ мы своими мольбами старались заставить тебя спасти римлянъ и содйствовать гибели вольсковъ, которымъ ты служишь, ты бы могъ осудить насъ, какъ отравительницъ твоей чести, но мы молимъ только о томъ, чтобы ты примирилъ оба народа, дабы вольски могли сказать: — ‘мы проявили передъ ними свое милосердіе’, а римляне: — ‘а мы приняли его’, чтобы т и другіе, превознося твое имя, прославляли тебя за имъ дарованный миръ. Сынъ мой, ты знаешь, какъ измнчиво счастье войны, но зато слдующее врно вполн: если ты возьмешь Римъ, ты ничего не пріобртешь, кром славы, которая нераздльна будетъ съ проклятіемъ. И лтописи занесутъ на свои скрижали: ‘Онъ былъ человкъ великій, но послднимъ поступкомъ убилъ свою славу, погубивъ родину, онъ навки сдлалъ ненавистнымъ свое имя’. Вспомни: вдь ты всегда говорилъ: высшее благородство — въ милосердіи уподобляться богамъ, раздирать молніей необъятныя ланиты небосклона и тотчасъ-же затмъ замнять громовыя стрлы топоромъ, разскающимъ одни только дубы. Что-жь ты молчишь? Неужто ты воображаешь, что благородство заключается въ томъ, чтобъ вчно помнить оскорбленія? Да говори-же и ты, дочь моя! Разв ты не видишь, что твои слезы совсмъ на него не дйствуютъ? Говори и ты, малютка. Можетъ быть, твой невинный лепетъ тронетъ его боле, чмъ наши увщанія. Въ цломъ мір нтъ человка, который былъ-бы такъ много обязанъ своей матери, и этотъ-то человкъ заставляетъ меня тратить слова по напрасну, какъ женщину, привязанную къ позорному столбу. Ты никогда во всю жизнь ни въ чемъ не уступалъ просьбамъ заботливой твоей матери, тогда какъ она, жалкая насдка, лишенная возможности находить утшеніе въ другихъ дтяхъ, леляла тебя своимъ кудахтаньемъ и провожала тебя на войну, и привтствовала твое возвращеніе. Если моя просьба несправедлива, прогони меня, если въ ней есть хоть искра справедливости, ты поступаешь дурно, и боги накажутъ тебя за отказъ въ томъ, въ чемъ ты обязанъ мн, какъ матери. Онъ отворачивается! Упадемъ къ его ногамъ, пристыдимъ его нашимъ колнопреклоненіемъ. Что длать! Прозвище: Коріоланъ требуетъ большаго почета, чмъ достойныя состраданія наши слезы. На колни!— Это послднее средство, если оно не подйствуетъ, возвратимся въ Римъ и умремъ вмст съ нашими сосдями. О, взгляни-же на насъ! Взгляни на бднаго малютку, который, еще не умя выразить того, чего ему бы хотлось, стоитъ вмст съ нами на колняхъ, онъ протягиваетъ къ теб ручонки и тмъ самымъ придаетъ нашимъ мольбамъ такую силу, что противъ нея теб не устоять. — Кончено. Идемъ! Должно быть, матерью этого человка была дочь какого-нибудь вольска, жена его, вроятно, въ Коріоли, а внукъ мой похожъ на него только случайно. Ну что-же, отсылай насъ! Я не скажу ни слова боле, пока пламя не охватитъ нашего города, да и тогда скажу немного.

Коріоланъ. О, матушка, матушка, что ты сдлала! (Беретъ безмолвно Волумнію за руки). Посмотри, небеса разверзаются и боги хохочутъ, глядя на эту противоестественную сцену. Ты для Рима одержала благодатную побду, но для твоего сына, — поврь мн, о, поврь, матушка, — твоя побда слишкомъ опасна и можетъ оказаться смертельной. Однако, пусть будетъ, что будетъ… Ауфидій, я не могу продолжать войны, какъ бы слдовало, но я заключу выгодный миръ. Поставь себя, добрый Ауфидій, на мое мсто и скажи: оказался-ли бы ты тверже и непреклонне меня въ мольбамъ матери?

Туллъ. И я былъ бы тронутъ.

Коріоланъ. Готовъ поклясться, что такъ, поврь, надо много, очень много, чтобы расположить мои глаза къ кроткому состраданію. Но скажи, любезный Ауфидій, на какихъ условіяхъ можешь ты заключить миръ? Что же касается меня, въ Римъ я не пойду, я возвращусь съ вами въ Анціумъ, а потому, прошу, помоги мн въ этомъ дл. О, матушка! жена!

Туллъ (про себя). Душевно радъ, что состраданіе идетъ у тебя въ разрзъ съ честью, это поможетъ мн вернуть себ прежнее мое значеніе.

Коріоланъ (женщинамъ, которыя длаютъ ему знаки). Сейчасъ, сейчасъ! (Волумніи, Виргиліи и другимъ). Освжимъ себя прежде виномъ, а потомъ вы возвратитесь въ Римъ, имя въ рукахъ свидтельство, которое будетъ доказательне однихъ словъ. Вы отнесете туда мирный договоръ, который мы скрпимъ на обоюдныхъ условіяхъ. О, вы достойны того, чтобъ вамъ соорудили храмъ! Безъ васъ всмъ мечамъ Италіи со всми союзами и силами никогда бы не удалось заключить этого мира! (Уходятъ).

СЦЕНА IV.

Площадь въ Рим.

Входятъ: Мененій и Спциній.

Мененій. Видишь ты тотъ угольный камень Капитолія?

Сициній. Да, но что же дале?

Мененій. Если теб окажется возможнымъ сдвинуть его съ мста мизинцемъ, то можно еще надяться, что благороднымъ римлянкамъ, и въ особенности его матери, удастся его убдить. Но я знаю, что на это надяться нечего. На шею намъ уже наброшена петля, и только ждутъ минуты исполненія казни.

Сициній. Трудно поврить, чтобъ въ такое короткое время человкъ могъ такъ сильно перемниться.

Мененій. Есть разница между червякомъ и бабочкой, а — вдь правда? — бабочка была тоже червякомъ. Такъ и Марцій изъ человка развился въ дракона, у него выросли крылья, а онъ поболе какой нибудь пресмыкающейся твари.

Сициній. Онъ такъ любилъ свою мать.

Мененій. Онъ и меня любилъ не меньше. Но теперь онъ столько же помнитъ про свою мать, какъ восьмилтняя лошадь. Суровое выраженіе его лица сдлало бы кислымъ самый сплый виноградъ. Когда онъ ходитъ, онъ движется какъ стнобойная машина, и земля осдаетъ подъ его ногами. Онъ однимъ взоромъ въ состояніи пробить самый крпкій панцырь. Звукъ его голоса подобенъ набату, а его крикъ — залпу изъ тысячи орудій. Онъ на своей скамь сидитъ, каи, Александръ на престол. Если онъ что нибудь прикажетъ приказаніе это исполняется, едва онъ успетъ его вымолвить. Чтобъ вполн уподобиться богу, ему не достаетъ только вчности, да неба для престола.

Сициній. И милосердія, если твое описаніе врно.

Мененій. Я изображаю его такимъ, каковъ онъ есть. Вотъ увидите, какое доказательство милосердія принесетъ вамъ его мать. У него въ груди столько же милосердія, сколько молока въ титр. Это узнаетъ нашъ бдный городъ — и все по вашей милости.

Сициній. Да умилосердятся надъ нами боги!

Мененій. Нтъ, въ этомъ случа и боги неумилосердятся надъ нами. Когда мы изгоняли его, мы забыли къ нимъ всякое уваженіе, теперь, когда онъ возвращается, чтобы свернуть намъ шею, они тоже не уважатъ нашихъ моленій.

Вбгаетъ гражданинъ.

Гражданинъ. Спши домой, если желаешь спасти свою жизнь! Плебеи схватили твоего товарища и волочатъ его но улицамъ. Они клянутся, что разорвутъ его на части, если благородныя римлянки не принесутъ пощады.

Вбгаетъ другой гражданинъ.

Сициній. Что случилось?

2-й гражданинъ. Радуйтесь, радуйтесь! Римлянки одержали побду! Вольски отступили, а съ ними удалился и Коріоланъ. Никогда еще не видывалъ Римъ боле радостнаго дня! Передъ нимъ даже день изгнанія Тарквинія — ничто.

Сициній. Однако, пріятель, увренъ ли ты, что это справедливо? Врно ли это?

2-й гражданинъ. Такъ же врно, какъ то, что солнце гретъ словно огонь. Да гд же вы были, что все еще сомнваетесь? Никогда еще готовый выйти изъ береговъ потокъ не устремлялся съ такой быстротой сквозь пролеты мостовъ, съ какою стремятся въ ворота обрадованные римляне (За сценой слышны радостные возгласы, громъ трубъ и барабановъ). Трубы, флейты, литавры, барабаны, кимвалы и возгласы Рима заставятъ самое солнце пуститься въ плясъ! (Новые крики). Слышите?

Мененій. Вотъ это, дйствительно, отрадное извстіе! Я иду на встрчу благороднымъ римлянкамъ. Одна эта Волумнія стоитъ цлаго сонма всякихъ консуловъ, натриціевъ и сенаторовъ, цлаго моря, цлой вселенной такихъ трибуновъ какъ ты. Должно быть, вы хорошо помолились сегодня: давеча утромъ я не далъ бы и самой мелкой монеты за десять тысячъ душъ (Музыка и радостные крики продолжаются) О, какъ они ликуютъ!

Сициній. Прежде всего да благословятъ тебя боги за твое радостное извстіе, а затмъ прими и мою благодарность.

2-й гражданинъ. Мы вс должны благодарить боговъ.

Сициній. Близко уже он къ городу?

2-й гражданинъ. Почти у самыхъ воротъ.

Сициній. Пойдемте же къ нимъ навстрчу, порадуемся вмст съ ними (Идутъ).

——

Черезъ сцену проходятъ: Волумнія, Виріилгя, Валерія и римлянки, сопровождаемыя сенаторами, патриціями и народомъ.

1-й сенаторъ. Смотрите, вотъ наши избавительницы, сохранившія жизнь Риму! Соберите вс ваши трубы, славьте боговъ, зажигайте торжественные огни, усыпайте путь ихъ цвтами. Пусть теперешніе ваши крики будутъ сильне тхъ, которые изгнали Марція. Громогласно привтствуя его мать, возвратите ей сына! Кричите:— ‘да здравствуютъ благородныя римлянки!’

Вс. Да здравствуютъ! да здравствуютъ! (Труби и барабаны гремятъ. Вс уходятъ).

СЦЕНА V.

Площадь въ Анціум.

Туллъ Ауфидій входитъ со свитой.

Туллъ. Ступайте и скажите сенаторамъ, что я возвратился. Отдайте имъ эту бумагу и попросите ихъ, чтобы они тотчасъ по прочтеніи ея явились на площадь, гд я словесно подтвержу имъ истину того, что здсь написано. Обвиняемый мною вошелъ уже въ городъ и, въ надежд облить себя хитросплетенными рчами, намренъ предстать передъ народомъ. Поэтому не теряйте времени (Свита уходитъ.)

Являются три или четыре приверженца Ауфидія.

Здравствуйте, друзья!

1-й приверженецъ. Какъ поживаешь?

Туллъ. Какъ можетъ поживать человкъ, отравленный собственной своей милостыней, убитый собственнымъ великодушіемъ.

2-й приверженецъ. Если ты, благородный Ауфидій, не отступаешься отъ намренія, для котораго требовалъ нашего содйствія, мы живо избавимъ тебя отъ великой опасности.

Туллъ. Не могу ничего сказать заране, мы поступимъ, соображаясь съ расположеніемъ народа.

3-й приверженецъ. Народъ до тхъ поръ будетъ оставаться въ нершительности, пока будетъ видть ваше соперничество. Но если одинъ изъ двухъ умретъ, оставшійся въ живыхъ унаслдуетъ полное сочувствіе народа.

Туллъ. Я это знаю и непремнно воспользуюсь настоящими обстоятельствами, сложившимися для него такъ неблагопріятно. Я возвеличилъ его, поручился за его врность своей честью, а онъ, возвеличившись, принялся поливать свое новое растеніе росою лести, обольщая, такимъ образомъ, моихъ друзей. Для этого онъ одержалъ верхъ даже надъ своею природою, которая до сихъ поръ была такой грубой, непреклонной и необузданной.

3-й приверженецъ. Вдь и консульства-то онъ не добился только оттого, что, по свойственному ему высокомрію, ни за что не хотлъ смириться.

Туллъ. Я только что хотлъ сказать-тоже самое. Тотчасъ посл своего изгнанія онъ пришелъ ко мн и подставилъ горло подъ мой ножъ. Я принялъ его, раздлилъ съ нимъ по товарищески свою власть, далъ ему полную свободу дйствовать, какъ ему вздумается. Мало этого. Чтобы облегчить исполненіе задуманнаго имъ, я позволялъ, чтобы онъ изъ собственныхъ моихъ дружинъ выбралъ самыхъ лучшихъ воиновъ Я самъ служилъ его планамъ, помогалъ пожинать славу, которую онъ, наконецъ, присвоилъ себ всецло. Дйствуя такимъ образомъ въ ущербъ самому себ, я гордися этимъ, по тхъ поръ, пока не замтилъ, что слдую за нимъ, не какъ товарищъ, а какъ подчиненный, какъ наемщикъ, которому онъ за содйствіе платитъ милостивыми взглядами.

1-й приверженецъ. Врно, совершенно врно. Все войско удивлялось этому не мало. Наконецъ, когда Римъ былъ уже у него въ рукахъ, когда намъ представлялась возможность заполучить столько-же славы, сколько и добычи…

Туллъ. Вотъ это-то и послужитъ мн главнымъ поводомъ къ обвиненію. За нсколько капель женскихъ слезъ, такихъ же дешевыхъ, какъ ложь, онъ продалъ и труды, и кровь великаго предпріятія. За это онъ умретъ, а я, благодаря его паденію, вознесусь еще выше (За сценой слышны звуки трубъ и радостные крики). Слышите?

1-й приверженецъ. Ты вошелъ въ родимый городъ, какъ простой встникъ, и никто тебя не привтствовалъ, теперь возвращается онъ, и воздухъ готовъ разорваться отъ восторженныхъ криковъ.

2-й приверженецъ. Слабодушные глупцы пялятъ горло, прославляя бывшаго полководца, забывъ, что онъ перебилъ ихъ дтей.

3-й приверженецъ. Поэтому ране, чмъ успетъ склонить на свою сторону народъ, дай ему почувствовать остріе твоего меча, мы теб поможемъ. Когда онъ падетъ, ты истолкуешь этотъ случай по своему, и вс его оправданія вмст съ его трупомъ сойдутъ въ землю.

Туллъ. Сюда идутъ сенаторы, ни слова боле.

Входятъ сенаторы.

Сенаторы. Привтствуемъ твое возвращеніе на родину.

Туллъ. Я не стою вашего привта. Но скажите, почтенные отцы, внимательно-ли прочли вы то, что я вамъ писалъ?

Сенаторы. Прочли.

1-й сенаторъ. И сильно скорбимъ о случившемся. Вс прежніе его проступки еще можно извинить. Но послдній, а именно то, что онъ ршился покончить тогда, когда слдовало начинать, пожертвовать всми выгодами похода, предоставляя вознаградить насъ нашимъ-же издержкамъ, заключить мирный договоръ, когда оставалось только взять силой, — это прямо неизвинительно.

Туллъ. Онъ торопливо идетъ сюда. Послушайте, что онъ вамъ скажетъ.

При звукахъ трубъ и барабановъ входитъ Коріоланъ, за нимъ толпа народа.

Коріоланъ. Привтствую васъ, почтенные сенаторы. Вотъ я снова возвращаюсь къ вамъ вашимъ воиномъ, пылая къ родин такой-же любовью, какъ въ то время, когда я уходилъ оттуда, я остаюсь подъ вашимъ великимъ начальствомъ. Да будетъ вамъ извстно, что предпріятіе наше увнчалось полнымъ успхомъ, что я кровавымъ путемъ довелъ ваше войско до самыхъ воротъ Рима, что добыча привезенная нами, цлою третью превышаетъ издержки этой войны. Мы заключили миръ, на столько же славный для анціатовъ, какъ и постыдный для римлянъ. А вотъ и договоръ, подписанный консуломъ и патриціями и скрпленный печатью сената.

Туллъ. Не читайте его, благородные сенаторы. Скажите этому измннику прямо, что онъ страшно употребилъ во зло дарованную ему власть.

Коріоланъ. Какъ, измннику?

Туллъ. Да, измннику Марцію.

Коріоланъ. Марцію?

Туллъ. Ну да, Марцію, Каю Марцію. Неужто ты думаешь, что я буду величать тебя украденнымъ въ Коріоли прозваніемъ Коріолана? Почтенные сенаторы и главы народа, онъ обманулъ насъ самымъ вроломнымъ образомъ. Онъ разорвалъ свою клятву, какъ разрываютъ гнилую шелковинку, и вотъ Римъ, — я говорю вамъ, — продалъ своей жен и матери за нсколько капель соленой воды. Не созвавъ военнаго совта, онъ уступилъ слезамъ своей кормилицы, и ваша побда утекла съ его слезами. При вид этого наши юноши краснли отъ стыда, а мужи зрлые переглядывались между собою въ удивленіи.

Коріоланъ. Слышишь-ли ты это, Марсъ?

Туллъ. Не взывай къ нему, плаксивый ребенокъ!

Коріоланъ. А!

Туллъ. Да, не боле.

Коріоланъ. Гнусный лжецъ! ты, наконецъ, переполнилъ мое сердце гнвомъ. Кто, я ребенокъ? И ты смешь это говорить, подлый рабъ! Простите мн, сенаторы, что я въ первый разъ въ жизни дерзаю ругаться, но меня къ этому вынудили. Вашъ судъ, высокочтимые отцы, изобличитъ во лжи эту собаку. Вашъ судъ и его собственное сознаніе, вынуждаемые слдами моихъ ударовъ, рубцами и шрамами, съ которыми онъ сойдетъ въ могилу, вернутъ его наглую ложь снова ему въ глотку.

1-й сенаторъ. Замолчите оба и выслушайте меня.

Колріоланъ. Благородные вольски, изрубите меня въ куски! возмужалые граждане и юноши, обагрите мечи ваши моею кровью! Я ребенокъ? О лживая собака! Въ лтописяхъ вашего города, если он пишутъ врно, ты прочтешь, что я вторгся въ Коріоли, какъ орелъ въ голубятню, и одинъ, совершенно одинъ, разогналъ всхъ вашихъ вольсковъ! И я-то ребенокъ?

Туллъ. Почтенные сенаторы, какъ позволяете вы этому нечестивому самохвалу прямо въ глаза напоминать вамъ о своемъ слпомъ и позорномъ для васъ счастьи.

Приверженцы Ауфидія. Смерть ему за это, смерть!

Нкоторые изъ народа (говорятъ, перебивая другъ друга) Разорвать его на части! Разорвите сейчасъ же! Онъ убилъ моего сына! Мою дочь! Онъ убилъ моего брата! Онъ убилъ моего отца!

2-й сенаторъ. Не трогайте его, не нужно никакого насилія! успокойтесь! Онъ благороденъ, его слава покрыла собою весь міръ. Послднюю его вину мы обсудимъ безпристрастно. Воздержись отъ рчей, Ауфидій, не волнуй народа.

Коріоланъ. О какъ желалъ-бы я, чтобъ онъ ринулся на меня съ шестью Ауфидіями, со всмъ своимъ родомъ! Мечъ мой поработалъ-бы тогда на славу.

Туллъ. Дерзкій наглецъ!

Приверженцы Ауфидія (бросаясь съ нимъ на Коріолана). Смерть ему, смерть, смерть!

Сенаторы. Тише, тише! Остановитесь! (Коріоланъ падаетъ. Ауфидій наступаетъ на его трупъ).

Туллъ. Благородные сенаторы, выслушайте меня.

1-й сенаторъ. Что ты сдлалъ! О Туллъ, что ты сдлалъ!

2-й сенаторъ. Ты совершилъ такое дло, котораго не можетъ не оплакивать добродтель.

3-й сенаторъ. Не попирай его ногою! Успокойтесь, граждане, вложите мечи въ ножны!

Туллъ. Почтенные сенаторы, когда вы узнаете, — а вы то, что я имю вамъ сказать, узнали-бы ране, еслибъ не эта яростная, имъ же самимъ вызванная схватка, — когда вы узнаете, какой опасности подвергала васъ жизнь этого человка, вы обрадуетесь, что намъ случилось такъ удачно покончить съ нею. Прошу васъ, потребуйте меня въ сенатъ, въ если я не оправдаюсь, я готовъ, какъ врный слуга вашъ, подвергнуться самому суровому наказанію.

1-й сенаторъ. Возьмите трупъ его и съ надлежащимъ почетомъ предайте его уничтоженію. Никогда еще герольды не провожали къ урн трупа боле благороднаго, чмъ этотъ.

2-й сенаторъ. Его собственная вспыльчивость снимаетъ съ Ауфидія половину порицанія. Придется помириться съ силой обстоятельствъ.

Туллъ. Вся ярость моя прошла. И теперь меня охватила грусть. Поднимемъ убитаго, пусть трое изъ главныхъ воиновъ помогутъ мн, я буду четвертымъ. Раздавайтесь, мрачные раскаты барабановъ, а вы, стальныя копья, приклоните къ земл свое остріе. Хотя въ этомъ город онъ многихъ женъ и матерей, до сихъ поръ стонущихъ подъ его ударами повергъ въ глубокую печаль, мы все-таки воздвигнемъ ему достойный его памятникъ. Помогите-же мн!

Вс уходятъ при звукахъ погребальнаго марша, унося трупъ Коріолана.

ПРИМЧАНІЯ

Въ настоящій томъ включены три произведенія Шекспира, имющія нкоторую связь между собою, если не по взаимнымъ отношеніямъ дйствующихъ въ разныхъ трагедіяхъ лицъ, то по общему внутреннему, свойственному имъ всмъ духу. Вс три трагедіи составляютъ въ общей масс сочиненій Шекспира совершенно обособленную группу, римскую трилогію. Въ ‘Коріолан’ англійскій писатель рисуетъ молодой Римъ, возбужденный борьбою патриціевъ и плебеевъ, въ ‘Юлі Цезар’ Римъ достигаетъ зенита славы, но, покоривъ міръ, онъ утрачиваетъ свободу, наконецъ, въ ‘Антоні и Клеопатр’ сказывается дряхлость страны, предоставленной произволу отдльныхъ лицъ, борьба партій замняется борьбою лицъ.

КОРІОЛАНЪ.

Фабула ‘Коріолана’ необыкновенно проста. Пріобртеніе плебеями нкоторыхъ политическихъ правъ было не по вкусу гордымъ патриціямъ, и одинъ изъ нихъ, Кай Марцій Коріоланъ, задумалъ уничтожить народныя вольности, призванный на народный судъ и осужденный на изгнаніе, Коріоланъ удалился къ врагамъ Рима, вольскамъ, и пошелъ съ ними на родной городъ. Ршивъ жестоко отомстить, Коріоланъ оставался глухъ ко всмъ просьбамъ о мир и пощад, и только мольбы матери склонили его. Римъ пощаженъ, но Коріоланъ умираетъ отъ руки обманувшихся союзниковъ. Коріоланъ — личность историческая, съ подробностями этого интереснаго характера Шекспиръ могъ довольно подробно познакомиться у Плутарха, произведенія котораго были переведены на англійскій языкъ Томасомъ Норсомъ, хотя и не съ оригинала, а съ французскаго перевода Amyot. Шекспиръ не знаетъ ни Тита Ливія, ни Тацита, но онъ тмъ не мене довольно врно понимаетъ народный характеръ Рима.

Въ той трагедіи Шекспиръ выводитъ своеобразное дйствующее лицо, хотя оно и не упоминается въ перечн участвующихъ. Это собственно народъ, состоящій изъ тысячи отдльныхъ лицъ и тмъ не мене составляющій одно прекрасно выдержанное цлое, имющее свой особый, такъ сказать, единоличный умъ, голосъ, сердце. Не вс граждане, напримръ, враги Коріолана, между ними нкоторый признаютъ его военныя заслуги и защищаютъ его, другіе снисходительны къ нему, но большинство враждебно и приговариваетъ его къ изгнанію. Вмст съ тмъ Шекспиръ очень удачно пользуется народомъ для выясненія, посредствомъ разговоровъ между отдльными гражданами, разныхъ подробностей драмы относительно поступковъ или характеровъ дйствующихъ лицъ.

‘Коріоланъ’ былъ напечатанъ только посл смерти Шекспира. Въ изданіи in folio 1623 г., Коріоланъ помщенъ въ начал отдла ‘Трагедій’, вмст съ ‘Титомъ Андроникомъ’ ‘Ромео и Джульеттою’, ‘Тимономъ Аинскимъ’, ‘Макбетомъ» ‘Гамлетомъ’, ‘Лиромъ’, ‘Отелло’, ‘Антоніемъ и Клеопатрою’, ‘Цимбелиномъ’. Изслдователи до сихъ поръ еще не пришли къ единогласному ршенію относительно времени, когда былъ Коріоланъ написанъ и поставленъ на сцен. Не подлежитъ только сомннію, по замыслу и по слогу, что это произведеніе принадлежитъ къ той же эпох, къ которой приходится отнести ‘Юлія Цезаря’ и ‘Антонія и Клеопатру’, и что работа надъ этою громадною римскою трилогіею заняла послдніе годы Шекспира.

‘Коріоланъ’, для постановки на англійской сцен, подвергался четыремъ передлкамъ: въ 1682 г. для королевскаго театра, Нахэмомъ Тэтомъ, подъ заглавіемъ ‘Неблагодарность республики’, въ 1720 г. Джономъ Деннисомъ, подъ заглавіемъ: ‘Завоеватель отечества или Роковая мстительность’, въ 1755 г. для Ковентгардевскаго театра Томасомъ Шериданомъ, и наконецъ въ 1801 г. для театра Дрюри-Лэнъ Кэмблемъ. Необходимость такихъ позднйшихъ обработокъ объясняется тмъ, что текстъ 1623 г. раздленъ только на дйствія, а не на сцены.

Стр. 4. ‘Другая сторона города’, т. е. часть Рима, расположенная на противоположномъ берегу Тибра.

Стр. 5. ‘Издаютъ указъ въ пользу ростовщиковъ’, — у Шекспира: make edicts for usury, получается игра словъ, такъ какъ ‘for’ означаетъ ‘для’, а также ‘о, объ’, — издаютъ законъ о ростовщичеств, чтобы поддержать и т. д.

Стр. 7. ‘Удляю вамъ чистйшую муку’, по англійски мука — flour, что дало поводъ нкоторымъ комментаторамъ читать, flower, цвтокъ, цвтъ, въ смысл ‘лучшая часть’.

Стр. 8. ‘Разршили выборъ пяти трибуновъ’. Въ этомъ: собственно и заключается центръ драмы. Выбираемые народомъ изъ своей среды трибуны засдали въ сенат и могли однимъ своимъ словомъ veto — остановить всякое сенатское ршеніе. Число трибуновъ было съ теченіемъ времени увеличено до десяти.

Стр. 8. ‘Повсить ихъ на рога мсяца’, выраженіе Коріолана, повторяется Шекспиромъ также въ Антоніи и Клеопатр (дйствіе 4, сцена X).

Стр. 10. ‘Готовъ затять ссору съ кроткою луною’, — луна (moon) въ смысл божества.

Стр. 10. ‘Эта война пожретъ его’. The present wars devour him,— можно читать также: ‘пожри его предстоящая война’, въ смысл пожеланія Брута, чтобы Коріоланъ погибъ на войн.

Стр. 10. Коріоли, городъ вольсковъ, въ 36 километрахъ (33 версты) отъ Рима.

Стр. 12 ‘Увнчанный дубовымъ внкомъ’. У римлянъ былъ обычай внчать дубовымъ внкомъ всякаго, спасшаго въ битв жизнь римскому гражданину. Такой подвигъ совершилъ и Коріоланъ, въ битв римлянъ противъ изгнаннаго ими Тарквинія, который желалъ силою опять воцариться въ Рим. Отличіе это считалось очень почетнымъ.

Стр. 15. Изъ словъ Марція не трудно вывести заключеніе, что римское войско было раздлено на дв части: одна подъ начальствомъ Коминія, а другая — Тита Ларція и самого Коріолана. У Шекспира ‘помощь друзьямъ’ — help our fielded friends, — т. e. друзьямъ, находящимся въ пол противъ Ауфидія, тогда какъ Ларцій и Коріоланъ стояли у городскихъ стнъ, готовясь къ приступу.

Стр. 16. Упоминаніе Титомъ Ларціемъ Катона составляетъ анахронизмъ, допущенный Шекспиромъ, введеннымъ въ заблужденіе Плутархомъ, у котораго встрчается тотъ-же анахронизмъ.

Стр. 20. ‘Центуріи’, т. е. часть войска, состоящая изъ сотни воиновъ

Стр. 21. Ауфидій называетъ Гектора — бичемъ, которымъ гордились предки римлянъ, у Шекспира ‘Whip of your bragg’d progeny’, можно понимать, что Гекторъ былъ ‘прославленный бичъ предковъ римлянъ’, а также, что онъ былъ ‘бичемъ для нихъ’. Въ пользу послдняго смысла, хотя и не совсмъ точнаго для перевода, говоритъ то, что у Шекспира подобные-же обороты и въ нкоторыхъ другихъ произведеніяхъ.

Стр. 22. ‘Вотъ конь, а мы только сбруя’, образное выраженіе, что вотъ человкъ, совершившій дйствіе, а мы были только его свидтелями.

Стр. 23. Посл присужденія Каю Марцію, за его боевыя отличія, почетнаго прозвища ‘Коріолана’, Шекспиръ начинаетъ звать своего героя этимъ именемъ, вмсто родового имени ‘Марція’.

Стр. 23. Можетъ показаться страннымъ, что Коріоланъ не называетъ по имени плннаго вольска, за котораго проситъ. Но Шекспиръ поступаетъ такъ же, какъ и Плутархъ, различіе между ними только въ томъ, что у историка — плнный другъ Коріолана названъ не бднымъ, а достаточнымъ и благороднымъ человкомъ.

Стр. 25. ‘Мельницы’, по англійски mills, нкоторыми коментаторами (напр. Тирвайтъ) считаются за mile — миля, полатая здсь описку у автора. Надо, впрочемъ, замтить, что у Шекспира нердко встрчаются неврности въ частностяхъ и что онъ могъ полагать существованіе мельницъ даже и во времена римской республики.

Стр. 26. ‘Мшки за спинами’ (Towards the napes of jour necks), — ссылка на повріе, что всякій человкъ носитъ два мшка: одинъ передъ собой, куда онъ складываетъ ошибки ближнихъ, а другой мшокъ за спиной, куда складываетъ собственныя погршности, чтобы видть которыя, необходимо повернуть голову.

Стр. 27. Изъ обвинительной рчи Мененія, можно вывести заключеніе, что Шекспиръ смшалъ обязанности собственно трибуна съ обязанностями префекта города (praefectus urbis)

Стр. 29. Санъ, на который намекаетъ Волумнія, есть консульство.

Стр. 29. ‘Мое прелестное молчаніе’ составляетъ привтъ Коріолана къ своей жен, которая отъ избытка радостнаго волненія не въ силахъ сказать ни одного привтствія.

Стр. 30. ‘Стряпуха, накинувъ закопченную тряпицу на шею’. У Шекспира ‘kitchen malkin’ и reechy, причемъ malkin уменьшительное отъ Mary, иногда Mall, для обозначенія женщины изъ простонародья, какъ у насъ Ванька, закоптлую шею — шутливый намекъ на постоянное пребываніе у очага.

Стр. 30. Шекспиръ, говоря о блилахъ и румянахъ женщинъ, говоритъ: war of white and damask, т. е. ‘война благо съ краснымъ’, остроумно указывая на способъ раскрашиванія лица, отдаваемаго теперь ради любопытства въ жертву солнечнымъ лучамъ.

Стр. 31. По римскому обычаю искатели должностей должны были за нсколько дней до выборовъ являться на городскую площадь въ старой одежд, даже безъ исподняго платья. Длалось это отчасти изъ побужденія скромности, при просьбахъ о голос, а для лицъ, отличившихся въ бою, ради возможности показать полученныя раны.

Стр. 31. Брутъ называетъ согласіе народа ‘зловоннымъ’, приводя здсь собственное выраженіе Коріолана.

Стр. 32. ‘Матроны бросали подъ ноги перчатки, двушки — повязки и платки’. Здсь Шекспиръ опять переноситъ въ очень древнія времена обычай, бывшій въ употребленіи лишь во времена средневкового рыцарства, когда ни одинъ рыцарь не выступалъ на турниръ, не имя при себ какого-либо значка отъ избранной дамы. Особенно отличившихся встрчали и особыми почестями, а именно: при ихъ проход дамы махали перчатками и платками или шарфами.

Стр. 34. ‘Подбородокъ амазонки’ — намекъ на молодость Коріолана во время перваго совершеннаго имъ подвига.

Стр. 35. ‘Могъ-бы изображать роль женщинъ на сцен’. Во времена Шекспира женскія роли исполнялись мужчинами, премущественно юношами. Но въ словахъ Коминіуса вкрался большой анахронизмъ, такъ что въ изображаемое драмою время въ Рим не было театровъ, возникшихъ лишь два вка позже.— О томъ-же см. ниже, прим. на. стр. 85.

Стр. 35. Въ нкоторыхъ изданіяхъ вмсто ‘морскія растенія’ (weeds) сказано волны (waves).

Стр. 40. Слова Коріолана ‘дыривая тога’ — wolvish togue, дали поводъ къ поправк, а именно — вмсто togue — tongue, языкъ, а также throng, — горло, намекая на ненависть къ нему плебеевъ, готовыхъ перекусить ему горло, какъ волки.

Стр. 40. ‘Хобъ’ и ‘Дикъ’ — ‘Hob’ и ‘Dick’, уменьшительныя отъ Robert и Richard, въ значеніи общеупотребительнйшихъ въ простонародьи именъ.

Стр. 40. ‘Видлъ трижды шесть битвъ и слышалъ ихъ шумъ’ — ироническое заявленіе Коріолана, будто онъ не принималъ въ нихъ личнаго участія.

Стр. 43. Семейство Марціевъ принадлежало къ патриціямъ, изъ ея среды вышло нсколько выдающихся дятелей, въ томъ числ Анкъ Марцій, внукъ Нумы Помпилія, царившаго посл Тулла Гостилія, затмъ Публій и Квинтъ, проведшіе въ Римъ воду, лучшую по качеству и большую по количеству, а также Цензоринъ (Censorinus), прозванный такъ за то, что былъ дважды избираемъ консуломъ и побудившій народъ издать законъ, чтобы впредь никто не занималъ дважды этой должности. — Такъ говоритъ Плутархъ и Шекспиръ настолько близко слдуетъ ему, что впадаетъ въ небольшую историческую погршность, смшивая предковъ и потомковъ Коріолана.

Стр. 46. ‘Вы напоминаете мн о хлб?’ Эти слова Коріолана находятся въ связи съ I сценою перваго дйствія (стр. 8).

Стр. 46. ‘Куколь возмущенія’. Куколь, какъ извстно, ростетъ вмст съ рожью, портя собою жатву.

Стр. 46. Слова Сицинія о яд намекаютъ на то, что Коріоланъ долженъ оставаться тмъ, чмъ есть, не длаясь консуломъ, чтобы не распространить отраву.

Стр. 46. ‘Тритоны пискарей’. Презрительное замчаніе изъ сопоставленія аттрибута морского божества съ самою мелкою рчною рыбою.

Стр. 47. Слова Коріолана: ‘гд народъ’… и т. д. также относятся къ Греціи.

Стр. 48. ‘Вс затворы…’ въ подлинник ‘locks o’the Senate». Сенатъ въ смысл зданія.

Стр. 48. Двоевластіе Коріоланъ видитъ въ сенат и въ народ, т. е. собственно въ избранныхъ имъ трибунахъ.

Стр. 48. ‘Языкъ толпы’ (multitudinous tongue), также, какъ и въ предыдущемъ монолог Коріолана (стр. 47) ‘прожорливый желудокъ толпы’ — образное представленіе, что толпа, состоящая изъ множества отдльныхъ лицъ, представляетъ нчто цлое, имющее особый языкъ и желудокъ.

Стр. 52. ‘Дйствующіе и допустившіе…’ т. е. плебеи и патриціи.

Стр. 54. Говоря объ одежд, Волумнія иметъ въ виду консульство, съ которымъ надо свыкнуться подобно тому, какъ приладить платье прежде, чмъ его носить.

Стр. 51 ‘Хоть на костр’, — составляетъ ироническое выраженіе Волумніи на предыдущее восклицаніе сына.

Стр. 57. ‘Гордость — неотъемлемая твоя собственность’, т. е. свойство, не унаслдованное имъ отъ матери, подобно храбрости.

Стр. 57. Собраніе голосовъ по трибамъ, — римскій народъ длился на трибы, число ихъ при основаніи Рима было три, а впослдствіи дошло до тридцати пяти.

Стр. 60. ‘Друзья мои, послушайте’ — съ этими словами Коминій обращается къ народу, что видно изъ англійскаго текста ‘common friends’, т. е. друзья изъ народа.

Стр. 62. ‘Превзойдетъ все обыденное’, въ подлинник ‘common’ здсь получается игра словъ, такъ какъ ‘common’ означаетъ — простой, а въ переносномъ смысл простой народъ. И въ настоящее время въ Англіи нижняя палата парламента — избираемыхъ народомъ депутатовъ, — носитъ названіе house of commons.

Стр. 62. ‘Доблестный сынъ’, у Шекспира собственно ‘first son’, т. е.— старшій сынъ, первенецъ, въ переносномъ смысл — лучшій или доблестный, какъ у нашего переводчика,

Стр. 63. ‘Ты утратилъ всякую стыдливость’. — У Шекспира ‘are you mankind?’, т. е. вы мужеподобны? Въ своемъ отвт Волумнія понимаетъ этотъ ироническій вопросъ по своему, такъ какъ man означаетъ: человкъ, мужчина — и обзываетъ Сицинія звремъ (собственно лисою).

Стр. 64. Аравія — въ смысл безлюдной пустыни.

Стр. 66. ‘Закадычные друзья’ — у Шекспира собственно ‘sworn friends’, друзья, давшіе клятву въ соблюденіи дружбы.

Стр. 68. ‘Ты живешь съ сороками’. Здсь игра словъ, вслдствіе двойственнаго значенія англійскаго ‘daw’ — сорока, а также: глупецъ, дуракъ.— Этимъ переноснымъ значеніемъ объясняется и строптивый отвтъ Коріолана.

Стр. 70. Обращеніе Тулла Ауфидія къ Коріолану ‘доблестный Марцій’. У Шекспира ‘thou Mars’, ‘ты Марсъ’, такое обращеніе въ Ричард II (Д. 2, сц. 3) the young Mars, a также въ Тимон Апнскомъ (Д. 4, сц. 3, Valiant Mars), въ Короіолан это слово подавало поводъ къ поправк: Марцій.

Стр. 74. ‘Домогался неограниченной верховной власти’. У Шекспира — affecting one sole throne withon assistance’, — т. е. безъ представителей и сотоварищей, или единолично, какъ у переводчика.

Стр. 75. ‘Какъ Геркулесъ стряхнулъ съ дерева сплые плоды’ — шуточный намекъ на одинъ изъ его двнадцати подвиговъ.

Стр. 76. ‘Безмоглыя головы’ говорить Мененій. У Шекпира игра словъ отъ двойственнаго значенія ‘coxcomb’ — шутовской колпакъ, въ переносномъ смысл дуракъ.

Стр. 77. ‘Надлали вы длъ съ вашею сволочью’. У Шекспира ‘You and your cry’. ‘Cry’ означаетъ собственно крикъ, а въ переносномъ смысл: свора собакъ, что вызываетъ игру словъ.

Стр. 77. ‘Его имя замняетъ предобденную молитву’, т. е. бойцы постоянно толкуютъ о Коріолан, даже принимаясь за пищу.

Стр. 78. Побдоносная борьба орла съ рыбою заимствована изъ народнаго поврія, что рыба невольно поднимается на поверхность водъ, надъ которою паритъ орелъ, вслдствіе превосходства его природы (sovereignty of nature).

Стр. 80. ‘Когда желудокъ пустъ… мы не расположены прощать’. Эти слова Мененія прекрасно обрисовываютъ его образъ мыслей и привычки и служатъ дополненіемъ къ его собственной характеристик въ бесд съ трибунами (I сцена второго дйствія, стр. 26). Т же свойства онъ предполагаетъ и въ Коріолан.

Стр. 81. Въ подлинник Мененій, обращаясь къ часовымъ, говоритъ: ‘it is lots to blanks’, есть выигрыши въ аллегри, то есть, вроятія какъ въ лотереи, что они слышали о немъ, что онъ, Мененій, другъ ихъ полководца (Коріолана).

Стр. 83. Мененій пренебрежительно отзывается о часовомъ, преградившемъ ему путь къ Коріолану, у Шекспира Мененій обзываетъ стражника ‘Jack’, — уменьшительное отъ John, употребляется это слово въ смысл: дурачекъ, бездльникъ, плутъ.

Стр. 85. Въ отвт Виргиліи на слова Коріолана, что у него перемнился взглядъ, — видно, что она истолковываеть ихъ относительно лично себя, и ближайшимъ образомъ относительно своего лица, носящаго слды скорби.

Стр. 85. ‘Какъ плохой актеръ’. См. выше прим. къ стр. 35.

Стр. 86. Эпитетомъ, что Валерія ‘луна Рима’ Коріоланъ приравниваетъ ее къ божеству, въ знакъ своего глубокаго почтенія. О выдающихся качествахъ Валеріи упоминаетъ и Плутархъ.

Стр. 88. ‘Какъ женщину, привязанную къ позорному столбу’, т. е. человка, на слова и мольбы котораго никто не долженъ обращать вниманія.

Стр. 89. Коріоланъ говоритъ, что римскія жены достойны сооруженія храма.— У Плутарха находится указаніе, что благодарный за благополучный исходъ переговоровъ сенатъ постановилъ исполнить любую просьбу матронъ, и он пожелали чтобы былъ воздвигнутъ, ради женскаго счастья, храмъ.

Стр. 90. ‘Какъ Александръ на престол’, говоритъ Мененій, — опять анахронизмъ.

Стр. 92. Тулль Ауфидій жалуется, что страдаетъ отъ собственнаго великодушія. — Его приверженецъ, не называя еще вещей по имени, косвенно предлагаетъ свое содйствіе къ избавленію его отъ опасности, имъ самимъ себ созданной.

Стр. 94. ‘За нсколько капель соленой воды’, — т. е. за нсколько слезинокъ. Этимъ Туллъ Ауфидій говоритъ о томъ что слезы матери и жены смягчили Коріолана.

Стр. 96. Воины преклоняли копья въ знакъ скорби.

Читайте также: