Копия с прозбы в небесную канцелярию, Неизвестные Авторы, Год: 1803
Время на прочтение: 11 минут(ы)
А. Д. Седельников
Плач-памфлет о крепостной доле
—————————————————————————-
‘Литература и марксизм’, 1931, кн. 4
—————————————————————————-
Достигшее своего исторического апогея при Екатерине II русское
крепостное право вызвало к себе, как известно, различную оценку со стороны
поэтов и драматургов той эпохи, причем эта оценка принадлежит почти
исключительно представителям дворянства. Одним из них дворянская психология
не помешала выступить с резкими обличениями ‘рабства’. У других можно найти,
наоборот, примеры идеализации взаимоотношений между помещиками и
крестьянами, особенно ярко выраженные в тех классово-дворянских операх
второй половины XVIII века, где крестьяне вводятся в идиллию мирной сельской
жизни и сами заявляют зрителям о том, как они счастливы своею скромной
участью {Ю. Beселовский. Народ и деревня в русской поэзии второй половины
XVIII века, гл. II и III. ‘Литературные очерки’. М. 1900. Стр. 433-496.}…
Но еще несравненно хуже обстоит дело с литературой, освещающей положение
крепостных с и_х с_о_б_с_т_в_е_н_н_о_й т_о_ч_к_и з_р_е_н_и_я. Письменных
памятников, сюда относящихся, сохранилось чрезвычайно мало и за XVIII, и
даже за XIX век. Причина этому лежит, конечно, в общей малограмотности, а
также в социальной забитости простонародья, вследствие чего массы
крепостного люда довольствовались устною традицией, вкладывая в песню, в
сказку мотивы своего горя или протеста {Ср. Н. Л. Бродский. Крепостное право
в народной поэзии. ‘Великая реформа’, т. IV. М. 1911. Стр. 1-33.}. Если
имели место, сравнительно в редких случаях, попытки высказаться литературно
(письменно), то они были обречены только на рукописное существование. В
печать они проникнуть не могли, не удовлетворяя классовым интересам
тогдашнего образованного общества, а тем более идя в разрез с требованиями
цензуры.
До сих пор были изданы всего лишь два подобных произведения XVIII в.,
принадлежащие екатерининской эпохе: ‘Плач холопов’ и ‘Стихи крепостного
живописца’ {‘Почин’ — сборник Общества любителей российской словесности. М.
1895, ‘стр. 11-14 (перепечатка того же текста ‘Плача’ в хрестоматии ‘К
воле’, изд. Универсальной библиотеки), Нижегородский сборник, изданный
губернским статистическим комитетом, под редакцией А. С. Гацисского,
Н.-Новг. 1890. Стр. 555-566. Позднейшие, очень беглые замечания о том и
другом памятниках делает А. Ревякин в ‘Антологии крестьянской литературы
послеоктябрьской эпохи’ (ГИХЛ. М. 1931), см. Предисловие, стр. 7-9.}. То и
другое уцелели в современных написанию текстах, — протографичность второго
из них даже явствует прямо из того обстоятельства, что ‘Стихи крепостного
живописца’ входят в состав следственного дела о побеге, в 1787 г., дворового
человека, живописца по ремеслу, от помещика, князя Долгорукова. Публикуемое
теперь третье произведение аналогичного характера, но принадлежащее самому
концу XVIII или началу XIX века, опять-таки, как текст, носит все признаки
близости к первооригиналу и таким образом не представляет отклонения от
судьбы памятников, не поддерживаемых дворянской читательской средой.
Стихотворная форма оказывалась, повидимому, пригоднее прозаической для
развития темы о рабстве и бесправии крестьян. Литературно выразить жалобу на
положение свое личное или своего социально-угнетенного класса большая часть
крепостных стихотворцев едва ли сумела бы, не находясь под воздействием
устной лирической, а иногда и эпической песни, действительно, лиризм ‘Стихов
крепостного живописца’ совмещается с приемами сказа, напоминающими былинные,
лиризм ‘Плача холопов’ тематически оправдывается интересною параллелью в
лице одной из песен собрания П. В. Киреевского — песни ‘про свое
житье-бытье, про крестьянских мужиков’ {Песни, собранные П. В. Киреевским.
Новая серия: вып. II, часть 2 (М. 1929), No 2372.}. Было бы, впрочем,
ошибочно только указанному воздействию приписывать обращение к стихам,
особенно рифмованным. На композицию влияла, конечно, со своей стороны
искусственная виршевая поэзия, проникающая в народ разными путями, в том
числе путем непосредственной прививки стихотворства крепостным их помещиками
{См. у В. И. Семевского — Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II.
Том первый (СПБ., 1903), стр. 155-156.}. Равным образом не мог не влиять
широко популярный в XVIII в. лубок с его рифмованными, прибауточного склада
пояснениями рисунков. Само собою разумеется, роль лубка уместна лишь там,
где достигалось комическое впечатление, облеченное в юмор по отношению к
угнетенным или в иронию по отношению к угнетателям. Трагикомическим тоном
отличается именно плач-памфлет, о котором будет итти речь и который в
настоящее время следует поставить наряду с упомянутыми старшими двумя
памятниками крепостной поэзии. Так же, как и они, небольшого объема, так же
писанный стихами, публикуемый теперь текст характеризуется, однако,
своеобразною собственной композицией: излагаемый сначала ‘по пунктам’, как
‘прошение в небесную канцелярию’, он затем переходит в разговор между
лицами, упоминавшимися в ‘прошении’.
Текст занимает семь страниц формата 4?, исписанных скорописью начала
XIX века, хранящихся под No 234 среди рукописей собрания И. Е. Забелина в
московском госуд. историческом музее {О Забелинском рукописном собрании,
объема старой традиции (не выделенной в ‘архив Забелина’), см. очерк,
составленный акад. М. Н. Сперанским в ‘Отчете ГИМ за 1916-1925 гг.’,
приложение II (М., 1926). Датирование списка основывается на бумажном знаке
— годе 1803, видном на одном из перегибов листа.}. Судя по тому, что
оборотная сторона последнего, четвертого листка не заполнена, можно думать,
что перед нами извлеченная откуда-то конечная часть книжки или тетради.
Начинается текст заглавием ‘Копия с прозбы в небесную канцелярию’, сразу с
верха первой, а заканчивается словом ‘конец’ внизу седьмой, последней
заполненной страницы. На страницах 5-7 помещается, условно говоря,
драматическое завершение той же темы. Хотя и нет у двух средних страниц (4 и
5) тесного текстуального соприкосновения и хотя отнюдь нельзя оказать, чтобы
листки забелинского No 234 были прочно скреплены друг с другом, тем не менее
никакого явного перерыва между собственно просьбой-‘плачем’ и драматической
частью, — все равно, обусловленного ли неисправностью забелинского списка,
или более раннею утратой, — незаметно. Очевидный дефект падает таким образом
лишь на оторванные (внутренние нижние) углы листков 1, 2, 3, из-за чего
пострадали в трех случаях крайние нижние строки.
Сюжет ‘Копия с просьбы’ очень несложен. Экономические крестьяне
излагают по пунктам свою горькую участь богу и молят от нее избавить. С тех
пор как крестьяне были разделены на доли, они страшно терпят от местных
управителей: ‘голов’, ‘земских’, ‘сотских’, а особенно от секретаря.
Секретарь является настоящим тираном, разоряющим народ всевозможными
поборами и повинностями. Дело доходит до того, что крестьяне едят мякину,
общую с лошадьми или свиньями, да и ту готовы вымогать секретарь и его
приказные. Повинности крестьян разнообразны: так, они, несмотря на сенокос,
обязаны участвовать в охоте на уток, а осенью строить секретарю шалаши,
бродить по болотам и хрипнуть от крика, осенью же и по наступлении зимы они
должны заготовлять дрова, опять-таки для секретаря и приказных, так как на
мирском сходе постановляется сдать по полсажени дров с каждого тягла
(хозяйства, как податной единицы), в результате чего уборка хлеба
запаздывает, лошади замучены, а свои собственные избы крестьянам нечем
истопить, наконец, весною, когда ткут кросна (холсты), положено сдать
секретарю с каждого двора льну по полупуду, прибавив еще по фунту овечьей
шерсти и по мотку ниток.
Следует вторая часть памятника — разговор секретаря с приказными,
разделенный на две темы: во-первых, ‘кто из какого звания произошел’, причем
оказывается, что один происходит из пономарей, другой родом холоп, третий
принадлежит к мелкому чиновничеству, в просторечии — ‘крапивному семени’,
во-вторых, о том, довольны ли управлением секретаря господские крестьяне, и
стоит ли обращать внимание на их недовольство, приказные успокаивают своего
начальника относительно поборов и вместе с ним рисуют картину своего
вольготного житья. С раннего утра начинаются крестьянские подношения:
‘волокут со всех сторон’, так что секретарю никогда не нужно покупать ни
масла, ни хлеба, ни яиц, а из его помощников один пьет каждый день на
мужицкий счет, другой беспрестанно берет взятки деньгами.
‘Экономические крестьяне’, как особый раздел крепостного населения, —
были переведены в ведомство коллегии экономии в 1764 г., непосредственно
после указа о секуляризации церковных имений. О хозяйственном устройстве
экономических, бывших церковных вотчин известно, что оно поручалось
казначеям и их (вскоре, впрочем, упраздненным) помощникам, с тем, чтобы те и
другие выполняли сбор податей, а также, в случае надобности, защищали
крестьян по судебным учреждениям. Об этих должностных лицах мы находим
достаточно колоритный отзыв в современном реформе сочинении князя М. М.
Щербатова — ‘Статистика в рассуждении России’: ‘…посланные казначеи и
управители, имея иногда излишнюю, а иногда ограниченную власть, или сами
крестьян разоряют, или крестьянам же крестьян разорять дают…’ {‘Чтения в
Обществе Истории и Древностей Российских’, 1859 г., III (2), стр. 87.}.
Нечто очень похожее говорит наш текст, когда жалуется, что ‘…по науки их
(секретаря и приказных) соцкия воры ежеминутно делают поборы’ {См. ниже
текст.}. Из других источников точно так же известно, что местная
администрация далеко не ограничивалась одними казначеями. Имеются показания,
говорящие о множественности мелкого местного начальства экономических
крестьян. На первых порах, по всей вероятности, сказывалась новизна самого
устройства, вследствие которой экономические крестьяне делались плохо
лежащею собственностью, а междуведомственные отношения к ним оставались
некоторое время неустойчивыми. В 1771 и 1772 годах, например, было
произведено расследование по нескольким северным уездам (Каргопольскому,
Устюжскому, Белозерскому), при котором выяснились незаконные поборы с
крестьян не только со стороны экономических казначеев и писцов, но и
местного воеводы, прокурора, секретарей, приказных служителей, солдат,
сыщиков, комиссаров, карантинных служителей, рекрутского наборщика и т. д.,
само собой разумеется, что поборы производились и деньгами и натурою.
Известны также случаи, когда провинциальные канцелярии налагали на своих
крестьян повинности совершенно произвольно: работу на заводе, даровую
перевозку руды (в Сибири), даровую же доставку дров. Последний случай имел
место в Твери и невольно вызывает yа сопоставление с жалобой ‘Просьбы’ (см.
ниже текст — ‘пункт’ пятый): по современному документу, тамошние крестьяне
‘…пришли в крайнее изнурение, ибо те дрова из отдельных от города селений
верст за 50 и больше оттуда возили и… бедные и неимущие лошадей за дрова и
подводы, при всем бедственном своем состоянии, платили деньги’ {В. И.
Семевский. Назв. соч., т. II (СПб., 1901), стр. 271.}. Там же, в Твери, и в
некоторых других местностях крестьяне, наконец, попадали в самую прямую
зависимость от наместников, будучи отдаваемы им на содержание, а деньги,
которые должны были бы с крестьян взиматься в коллегию экономии, этой
последней выплачивала штатс-контора. Злоупотреблениям в подобных, случаях
естественно было принять наиболее грубую форму, выделявшуюся даже среди того
мира произвола, бесправия и взяточничества, какой представляла из себя
крепостная Россия екатерининского времени {В. И. Семевский (том II, гл. VI)
считает общее состояние экономических крестьян, сравнительно с помещичьими,
хорошим и справедливо расценивает современную реформе ее критику, как
продиктованную классовыми дворянскими интересами. Приводя лишь частные
случаи эксплоатации, он не дает определенного вывода. Ср., однако, об
обнищании и буквальном нищенстве экономических крестьян у М. С. Попова.
Арсений Мацеевич. СПб. 1905, стр. 236-237). }.
Нельзя сказать, чтобы все оставалось ясным по части бытовой стороны
‘Плача-памфлета’: здесь ощутительно мешает неполнота сведений о судьбах
экономических крестьян. Очень вероятно, что в памфлете отражены бытовые
переживания крестьян, продолжавших называться экономическими по упразднении
коллегии (т. е. после 1786 г.). К такому заключению подводит нас не только
отсутствие каких бы то ни было указаний на переход жалобщиков из-под власти
церковно-монастырского правления, но и, наоборот, прямое упоминание про
‘воеводу’, управлявшего жалобщиками раньше, пока они еще не были ‘разделены
на доли’. Следует, кажется, сопоставить с этим то обстоятельство, что
экономические крестьяне, сохранив свое название довольно долгое время после
1786 г., были сравнены с государственными, причем последние, вследствие
слияния, в местах расселения экономических крестьян легко могли
подвергнуться бытовым пережиткам бывшего ведомства коллегии {Ср. Семевский.
Назв. соч., т. II, стр. 284.}. Бумажная дата забелинского списка (‘1803’)
дает полное основание придвинуть к ней и самый памятник, который
представляет таким образом, возможно, один из образцов неприглядной бытовой
изнанки так называемого ‘дней Александровых прекрасного начала’.
Судя по своему языку, ‘Просьба’ происходит из полосы так называемых
акающих говоров, что вскрывается с достаточной полнотой благодаря
малограмотности орфографии Забелинского списка: абычай, авса (род. ед.), по
балотам, хароши, целай (день), нитаки (род. мн.), рифмующее с пожитак, не
ходила (вм. не ходило), так та, на закон та (частица то), другова, всякова,
ица (род. ед., вм. яйца), по копейки, крестьяни нечим, работаим, делаим,
таскаит, мекину (вин. ед.), глежу, тегло, начел (3 л. ед. ч.) и т. п. Хотя и
писанный уже не вскоре по официальном упразднении коллегии, ведавшей
экономическими крестьянами, все же забелинский список, идя из той же или
территориально близкой местности, поддерживаясь теми же районными
интересами, какими был вызван к жизни его предполагаемый оригинал, и едва ли
не являясь непосредственною с него копией, — сохранил оттуда и языковую
(фонетическую) окраску. Фонетике списка сопутствуют элементы лексики, стиля
и версификации, не оставляющие ни малейшего сомнения в
действительно-простонародном происхождении ‘Просьбы’. Мы не найдем здесь,
как и в открытом раньше ‘Плаче холопов’, художественных приемов, присущих
ложноклассической или ранней романтической литературной школе. Есть,
напротив, общее у обоих сопоставляемых произведений, при всем различии
трактовки темы: таков именно прием обращения к богу, вводно-композиционный в
‘Просьбе’ (здесь с оттенком недоверия к божественной справедливости: ср.
‘небесная канцелярия’, ‘…прогневали тебя, небесного царя, что другова (?!)
имеим тирана секретаря’), заключительный в ‘Плаче’ (‘Господи, нашъ боже,
Даждь в небесномъ твоем поли ложе, ты бо нашъ творецъ, Зделай бедным одинъ
конецъ’) {Цитируется, для характеристики орфографии ‘Плача’, по подлиннику:
рукоп. Публ. библиотеки имени В. И., Ленина, собр. Тихонравова, No 486, л. 4
об.}. Фразировка ‘Просьбы’, так же как ‘Плача’, построена примитивно, без
развитого синтаксического подчинения предложений, образы реально-прозаичны,
размер стиха совершенно не выдержан, равно как и характер ударяемости рифм.
Но все это отнюдь не помешает оценить наш памятник по его
историческо-литературной сущности, поскольку он принадлежит к единичным лишь
и редко уцелевающим попыткам подлинного крестьянско-крепостного творчества.
Хотя и не зная прямо, кто был автор публикуемого текста, едва ли можно
относить его к среде дворовых выучек-стихотворцев, группировавшихся около
крупных помещиков. Вышеуказанная примитивная форма ‘Просьбы’ хорошо
связывается с предположением о ком-нибудь из массы экономических крестьян,
обедневших и разбредавшихся на разного рода заработки. Такому именно
человеку свойственен словарь, в котором специфически крестьянская лексика
(красн_а_ жило, ‘жилье’, кузнецкой ‘кабак’, всториц ‘сторицею’) совмещается
с городскими культурными словами, подчас искаженными: копия, канцелярия,
команда, материя (предмет рассуждения), ‘адвокат’ {‘Адвокат морской’ в
значении хмельного напитка (водки?). Вероятно, восходит к лат. adaquatus —
‘мокрый’, ‘влажный’, ср. позднейшее русск. литер. ‘живительная влага’.}.
Такому человеку могла не быть доступна техника виршеписания, но был знаком
стиль простонародной литературы, господствовавший всего больше в лубочных
листах {См. И. Е. Забелин: Заметка о памятниках простонародной литературы.
‘Библиографии, записки’, 1892 г., No 2. Стр. 80-81.}. Отсюда, надо полагать,
проистекает прием, к какому во второй части своего произведения прибег
автор: разговаривающие лица (секретарь и оба приказных) рекомендуют себя с
грубо-прямолинейным комизмом, обычным у персонажей лубочных листов.
Нижеследующий текст памятника печатается с точным соблюдением
орфографии и пунктуации подлинника, надстрочные буквы введены в строку, в
случаях слитных написаний соседние слова отделены друг от друга. Строки
(кроме заглавия и семи вводных) перенумерованы через четыре на пятую.
Копия с прозбы в небесную канцелярию