Константин Ушинский. Его жизнь и педагогическая деятельность, Песковский Матвей Леонтьевич, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

М. Л. Песковский

Константин Ушинский.

Его жизнь и педагогическая деятельность

Биографический очерк М. Л. Песковского

С портретом Ушинского, гравированным в Лейпциге Геданом

Оглавление:

Вступление

ГЛАВА I. Отцовский дом и школа

ГЛАВА II. Университет

ГЛАВА III. Первые неудачи в практической жизни

ГЛАВА IV. Начало педагогической деятельности К. Д. Ушинского

ГЛАВА V. Блестящий успех и жестокий удар

ГЛАВА VI. Научно-педагогическая деятельность

ГЛАВА VII. Последние годы жизни

ГЛАВА VIII. Смерть и громкая слава

Источники

Вступление

В конце 50-х годов у нас, в России, как бы случайно, неожиданно открыли целую область, почти совершенно неведомую раньше, или, по крайней мере, не обращавшую на себя должного внимания. Область эта — педагогическая, т. е. иначе — все учебно-воспитательное дело. Виновником такого открытия был Константин Дмитриевич Ушинский. Конечно, и до 50-х годов были в России школы всевозможных категорий — низшие, средние и высшие, в которых из года в год обучались, в общей сложности, десятки тысяч мальчиков и девочек. Но, строго говоря, в обществе не ощущалось никакого интереса к учебно-воспитательному делу. Чему и как нужно учить подрастающие поколения? Можно ли воспитывать, не обучая, и следует ли обучать, не воспитывая? В чем основная задача и цель воспитания? Эти и множество других существенно важных вопросов казались тогдашнему русскому обществу таким же сторонним, далеким и чуждым делом, как и все то, что творилось в канцеляриях, управлениях, консисториях.

В то время в Западной Европе педагогика имела уже значительное развитие, представляя собою достаточно оформившуюся специальность, занимавшую самостоятельное и почетное место в ряду других специальностей. В организации учебно-воспитательного дела, в установлении учебных курсов, программ, планов преподавания и в выполнении их, а также в инструкциях и правилах, касающихся собственно воспитания, — признавалось обязательным сообразоваться не с одними только правительственными желаниями, предположениями и предначертаниями, но также и с теми требованиями, какие предъявлялись педагогикой как самостоятельною, специальною отраслью знания, пользовавшеюся авторитетом наравне с высшими науками.

Совсем иное было в России в указанную эпоху. В одном и том же ведомстве невозможно было найти двух таких заведений, преследующих совершенно тождественные цели, которые походили бы друг на друга по способу выполнения учебных программ и воспитательным приемам. Даже в одном и том же заведении едва ли можно было встретить двух лиц педагогического персонала, согласных между собою относительно способов обучения, а также и других частностей учебно-воспитательного дела.

Такая разладица и рознь объясняются отсутствием в ту пору даже понятия о том, что в учебно-воспитательном деле, в каких бы разнообразных формах оно ни проявлялось, должен быть один обязательный для всех критериум — психология учащихся, с которою необходимо сообразоваться и при установлении учебного курса и плана каждого предмета, и в способе преподавания, и в воздействии на умственные способности и нравственное чувство обучаемых. Вместо специальной педагогической подготовки признавалось достаточным наличие личного опыта, навыка обучающих, без всякой руководящей идеи в ответственном деле воспитания и обучения, — без знакомства с основами этого дела.

Не отрицая, что и в указанную эпоху, в виде исключения, встречались между деятелями по учебно-воспитательной части лица глубоко образованные, горячо преданные делу и оказывавшие благотворнейшее влияние в умственном и нравственном отношении на воспитываемые ими поколения, — в общем, однако, все наше учебно-воспитательное дело представляло из себя анахронизм, учебные программы и руководства отличались бессодержательнейшей схоластикой. Прохождение программ держалось на зубристике. В обращении с учащимися царила жестокость. Время учения было временем безутешного горя для детей, особенно же в младших классах.

К. Д. Ушинский рядом горячих, дельных статей, помещенных им в разных периодических изданиях, заставил всю русскую печать обратить серьезное внимание на положение родного нашего учебно-воспитательного дела. В обществе проснулся наконец хоть некоторый интерес к нему, — и в этом страшно застоявшемся деле проявилась живая струя.

Так произошло открытие неведомой раньше у нас педагогической области. Открыв ее, К. Д. Ушинский около 15 лет руководил и самою разработкою этой области. В это именно время и были посеяны на Руси все те здравые понятия, которыми до сих пор живет и держится вся наша учебно-воспитательная часть, продолжая, хоть и очень медленно, развиваться.

Прошло уже более двадцати лет со времени смерти Ушинского. За это время произошли довольно существенные изменения в ‘живой струе’ — и в степени энергии ее, и в направлении. Вместо цельного, мощного потока, — как можно назвать педагогическое движение в России, пока жил Ушинский и в первые годы после его смерти, — мы видим множество мелких русл, не всегда даже согласующихся в своем направлении с основным потоком. Но в общем, однако, движение не прекращается.

О характере же этого движения с наибольшей правильностью можно судить по нашей довольно обширной педагогической литературе, сущность которой такова, что в отношении к ней с полным правом можно повторить следующие слова известного немецкого педагога Дистервега, сказанные им более 40 лет тому назад:

‘Посмотрите на большую часть сочинений, написанных учителями и для учителей! Наполняется ли, согревается ли чье-нибудь сердце при этом обзоре? Кто может извлечь из него силу для своей мысли, одушевление для важного подвига? Найдет ли кто-нибудь в них дыхание жизни, самостоятельный образ мыслей и энергию? Переходят ли их мнения в убеждения, убеждения в дела, и вытекают ли их воззрения из фактов? Это по большей части холодные, бессмысленные груды печатной бумаги, — и слог такой, что нечему удивляться, если люди, которые живут и черпают жизнь из свежих источников живой литературы, видят в учителях заживо похороненных людей, осужденных питаться такими продуктами, которые ни для кого более не пригодны’.

И если в наших педагогических сумерках чувствуется проблеск живой мысли, общественного интереса к делу воспитания и стремлений хотя бы к некоторым улучшениям в нем, — этим мы обязаны Ушинскому. Он из-за гроба продолжает учить нас и долго еще будет поучать.

Константин Дмитриевич, бесспорно, принадлежит к числу первоклассных педагогических деятелей не в русском только, но и в общеевропейском смысле. Если заграничные педагоги почти совсем не знакомы с деятельностью Ушинского, то именно потому, что, к несчастью, и у нас не настало еще время для полной, всесторонней оценки значения педагогической деятельности Ушинского, в связи с обстоятельствами и условиями положения школьного дела в России, а также — и разными другими делами внутренней нашей жизни.

ГЛАВА I. ОТЦОВСКИЙ ДОМ И ШКОЛА

Известность К. Д. Ушинского и неразработанность литературы о нем. — Жизнь в доме родителей до и после смерти матери. — Новгород-северская гимназия, ее хорошие и неудовлетворительные стороны. — Самостоятельная работа юного Ушинского над собственным развитием и условия, благоприятствовавшие этому

Имя Константина Дмитриевича Ушинского хорошо известно не только всей образованной России, но даже и всем мало-мальски грамотным русским людям. Между тем обстоятельства жизни этого великого русского деятеля, оказавшего незабвенную услугу всему нашему школьному делу, еще не стали известными с той полнотою, какой требует самый характер его деятельности и ее значение не только для настоящего времени, но и для отдаленных русских поколений.

До сих пор, например, остаются в полной неизвестности заметки, помещенные Ушинским в разных периодических изданиях, преимущественно в газетах, без его подписи. После его смерти осталось много рукописей и корректурных оттисков статей, не вышедших в свет, но этот интересный материал еще не собран, не обработан. Точно так же не собраны, не прокомментированы и письма покойного к разным выдающимся педагогическим деятелям, русским и иностранным. Это — непростительное нерадение со стороны русского общества, столь многим обязанного К. Д. Ушинскому, создавшему разумную русскую школу. Чтобы загладить этот тяжкий грех, необходимо устроить особый музей, специально посвященный К. Д. Ушинскому. В нем должны быть собраны все его руководства во всех видах изданий, все, что вышло из-под его пера, в виде оконченных или неоконченных статей и писем, все, что написано об Ушинском и появилось о нем в печати впоследствии, а также его портреты, фотографии и прочее. С осуществлением этого полезного дела необходимо поторопиться, пока живы еще хоть некоторые из тех, с кем Ушинскому приходилось работать, пока не изгладились еще следы тех изданий, в которых он принимал более или менее деятельное участие или же просто помещал статьи, отвечающие минутным интересам. Конечно, такому музею лучше всего быть в Петербурге как месте полного расцвета педагогической деятельности Ушинского. Началом для музея могло бы послужить то немногое, что имеется в библиотеке столичной училищной комиссии. Понятно, это — лишь зародыш музея, но важно положить почин — и за продолжением остановки не будет. Музей ушинского будет вместе с тем и музеем новейшей истории педагогического дела в России. Потребность же в этом учреждении очень велика, и на нее, без сомнения, откликнутся все, кому дороги судьбы родного воспитания и обучения. Приступая к характеристике К. Д. Ушинского, считаем не лишним заметить, что, помимо материалов, указанных в качестве источников, нам помогало в этом случае также и некоторое личное знакомство с покойным. В конце 60-х годов пишущему эти строки случалось неоднократно встречаться с Ушинским в редакции ‘Голоса’, у барона М. О. Косинского, а также и в С.-Петербургском педагогическом обществе, одним из самых деятельных членов которого был Константин Дмитриевич.

Константин Дмитриевич Ушинский происходил из малороссийских дворян древнего рода. Отец его, Дмитрий Григорьевич, был человек образованный для своего времени, он окончил курс в Московском университетском благородном пансионе, т. е. лучшем по тому времени среднем учебном заведении в России. Сначала находился на военной службе и принимал участие в войне 1812 года. Потом вышел в отставку, поселился в Новгород-Северске Черниговской губернии и зажил мирной обывательской жизнью, вступив в брак с дочерью местного капиталиста, урожденной Капнист.

От этого брака в 1824 году родился Константин Дмитриевич. Ласково приняла его жизнь. Ни строгих взысканий, ни домашних дрязг, ни нужды не испытал он в детстве. Невелико было состояние его отца, заключавшееся в сотне десятин земли и 30 крепостных, тем не менее, он был самым видным лицом среди новгород-северских дворян как по уровню образования, так и по складу домашней жизни. Об этом, между прочим, можно судить уже по тому, что у него была хорошая библиотека, им самим составленная.

Усадьба Дмитрия Григорьевича примыкала к городской черте. Дом его, устроенный на широкую барскую ногу, находился на окраине города, на высоком берегу Десны, откуда открывалась роскошная панорама на много верст кругом. Привольно размещалась там барская усадьба с ее разнообразными постройками, большим двором и прекрасным фруктовым садом.

Особенно счастливо провел маленький Ушинский первые одиннадцать лет своего детства, пока была жива его мать. О ней он сохранил на всю свою жизнь трогательно-нежные воспоминания. Есть полное основание полагать, что мать сама руководила первоначальными его занятиями и сумела вложить при этом в сына замечательно прочные задатки именно воспитывающего обучения, дав ему прекрасное направление в этом отношении, пробудив в нем любознательность и пытливость, любовь к чтению. Библиотека же отца представляла широкую возможность для этого, и любознательный мальчик с малых лет свободно пользовался ею. О влиянии матери его как воспитательницы можно судить, между прочим, и по той высокой и почетной роли, которую впоследствии отводил Ушинский женщине вообще и матери в особенности как учительнице детей.

Отец Ушинского, овдовев в 1835 году, вступил во второй брак с урожденною Гербель, сестрою генерала Гербеля, управлявшего Шостенским пороховым заводом.

Это еще более расширило и без того довольно значительные родственные связи Дмитрия Григорьевича. В 1840 году он занял должность уездного судьи в Новгород-Северске и пользовался среди местного населения большим уважением как человек умный, нелицеприятный, бескорыстный.

Как ни значительна была перемена, происшедшая в семье маленького Ушинского, она, однако, не отразилась на нем неблагоприятными последствиями. Вскоре после смерти матери он поступил в новгород-северскую гимназию и был так удовлетворительно приготовлен, что выдержал экзамен прямо в третий класс. Судя по той горячей любви, с которою Ушинского вспоминал всегда о своей семье, судя по его вере в благотворное влияние ее на ребенка, — можно с уверенностью сказать, что в лице мачехи он нашел друга, заменившего ему мать. Тот идиллический взгляд на семью, который Ушинский сохранил до смерти, несомненно был почерпнут им в своей родной семье.

Отцовский хутор и гимназия находились на противоположных концах Новгород-Северска, их отделяло расстояние не менее четырех верст. Но, с первых же дней поступления в гимназию и до окончания ее, Ушинский обязательно пешком совершал этот путь, в общей сложности около восьми верст. Ему чрезвычайно нравилась дорога по крутому, живописному берегу Десны, через громадный овраг, отделявший хутор от города. Отправляясь в гимназию, он обыкновенно так торопился, что не всегда даже успевал напиться дома чаю и закусить. Наоборот, если непогода, распутица, жестокий холод или другие какие-либо обстоятельства удерживали его в городе на несколько суток, — он до слез тосковал о своем хуторе.

Любил также Ушинский и свою гимназию, любил товарищей. В третьем классе, куда поступил одиннадцатилетний Костя, как на подбор были великовозрастные ученики, притом преимущественно из среды малосостоятельной, не дворянского происхождения. Это, однако, не помешало мальчику-Ушинскому сблизиться со своими товарищами, бывшими уже в юношеском возрасте. Вскоре он так полюбил их, что за удовольствие считал бывать у них. Если ему случалось не успеть дома позавтракать, — он забегал по пути к своим беднякам-товарищам, радушно делившим с ним свою скудную хлеб-соль. Бедная обстановка в семьях большинства товарищей, их скудный образ жизни, их воззрения и привычки были своего рода новой школой для Ушинского. И эти уроки очень пригодились ему впоследствии, в пору студенчества.

С точки зрения нынешнего педантичного педагогического шаблона, направленного на то, чтобы взвесить, измерить и высчитать каждый шаг, каждое движение учащегося, — можно прийти в ужас от тех порядков, которые царили в новгород-северской гимназии. Между тем по тогдашнему времени гимназия эта считалась одною из лучших, да и в действительности была не слишком дурна, если судить о ней не по внешним только признакам, а по окончательным результатам гимназического образования, — по тому направлению и нравственной закваске, которую она давала своим питомцам.

Сначала — о внешней стороне гимназической жизни.

В новгород-северской гимназии, когда обучался в ней Ушинский, не было даже намека на то, что называется воспитательной частью, воспитательным дозором. Интерната при гимназии не существовало. Учащиеся, в количестве около 400 человек, жили в городе, где кто желал. Находясь под некоторым надзором в стенах гимназии, во время уроков, учащиеся вне гимназии были вполне предоставлены самим себе. Это давало широкий простор тому, что называется ‘школьничаньем’, которое принимало иногда и не совсем симпатичный характер.

По соседству, например, с гимназией был большой фруктовый сад. Забираясь туда целыми толпами, гимназисты производили порою в нем большие опустошения. Когда же разливались по соседству с монастырем большие лужи, гимназисты устраивали на них целые флотилии, сооружая плоты из досок монастырской ограды. Словом, соседство гимназии с мирной монашеской обителью было во всех отношениях неудобно для последней, и монашествующей братии частенько приходилось быть в неприязненных отношениях с шаловливыми и свободолюбивыми школярами.

Ученики постарше — и классами, и годами — имели иного рода развлечения. Их любимым притоном была слободка, находившаяся в близком соседстве с монастырем, славившаяся веселыми нравами обитателей и не особенной строгостью поведения обитательниц. С наступлением же весны и во все время, пока не замирала природа, гимназисты в свободное время привольно рассыпались на свободе по окрестностям Новгород-Северска, изрытым громадными, причудливыми рвами, где было множество ягод, особенно же — земляники. Здесь устраивались иногда и довольно нескромные пирушки, преподавались новичкам-гимназистам довольно-таки пагубные приятельские уроки.

Все это были, однако, не более как шалости, довольно опасного, пожалуй, свойства, и неразумные увлечения молодости, не переходившие, впрочем, в порочность. Помню, как после одного из заседаний С.-Петербургского педагогического общества, в котором много говорилось о школьной дисциплине, К. Д. Ушинский, как бы продолжая спор в небольшом кружке лиц, вспоминал приволье и свободу своей школьной поры и в положительной форме заявил, что за все время его учения в гимназии он не помнит чего-нибудь позорного, бесчестного и преступного со стороны учащихся. Это объясняется, с одной стороны, известного рода традициями в самой среде учащихся, что можно и чего нельзя в известном возрасте, с другой же стороны, — контролем за учащимися со стороны самого городского общества. Пренебрегая шалостями, глядя на них, как говорится, сквозь пальцы, местное общество, точнее — те семьи, которым сдавали родители своих детей, — были, в общем, недурными ‘дозорцами’ за их нравственностью в серьезном смысле слова: умели сдержать юнцов, если шалости грозили принять явно дурной оборот.

Ушинский, сопоставляя впоследствии свою новгород-северскую гимназию, в которой он учился, со многими другими учебными заведениями в столицах и в провинции, так между прочим говорит в одной из неизданных еще рукописей: ‘В иных огромных детских казармах, где все так вылакировано, вычищено, все блестит и сверкает, все хвастливо кидается в глаза своим порядком, где дети находятся ежеминутно под бдительным надзором неусыпных начальников, украшенных за свою бдительность всеми возможными отличиями, заводятся между детьми те же пороки, которые водились и между нами в бедных лачугах Новгород-Северска, только эти пороки принимают здесь еще более характер повальных болезней, тщательно скрываемых, но не исправляемых начальством’.

Будучи взрослым уже человеком и окончательно специализировавшись на учебно-воспитательной деятельности, Ушинский, хорошо сознавая все недостатки своей новгород-северской гимназии, тем не менее высоко ставил ее и уважал. И на то были весьма серьезные причины.

Во главе этой гимназии стоял небезызвестный в свое время в ученом мире отставной старик-профессор Илья Федорович Тимковский. Это был педагог по призванию. С искренней любовью и уважением к науке он хранил в душе своей истинно юношеский жар и чистые, нелицемерные религиозные убеждения. Он был безусловно первым лицом в гимназии не только по своему директорскому рангу и положению, но еще более по нравственному влиянию на учащихся.

Переходя от Библии к Горацию и Вергилию, от великопостных молитв к цитатам из Цицерона и Тацита, старик умел, тем не менее, внушить своим питомцам благоговейное уважение к науке. И учителя, и ученики, проявлявшие особенную любовь к науке, пользовались уважением всей гимназии, всех ее классов — от старших до самых младших.

В общем, однако, гимназия не могла, даже и при лучшем желании учителей, дать своим питомцам сколько-нибудь солидных знаний. Для этого не имелось тогда необходимых средств: ни учебных руководств и пособий, ни соответствующих дидактических приемов. Сущность гимназического образования ограничивалась, главным образом, нравственным воздействием на учащихся, пробуждением в них сознательной потребности самообучения, любви к науке и стремления к учению. Достигалось это тем, что то немногое, которое учащиеся узнавали из разных областей науки, усваивалось ими прочно, с любовью и уважением, — не памятью только и холодным рассудком, но и сердцем. В этом именно и заключается одна из тайн воспитывающего влияния обучения, чем прославились некоторые из прежних школ, правда, весьма немногие, в том числе и новгород-северская гимназия во время управления ею Тимковским.

Ушинский, с горячей признательностью вспоминавший всегда о своем старике-директоре Тимковском, много рассказывавший о нем как о замечательном по своему нравственному влиянию педагоге, в одном из писем своих говорит так: ‘Мир праху твоему, почтенный старец! Твоим нелицемерным, продолжавшимся до гроба служением науке, твоим благоговейным уважением к ней и твоею постоянною верою в другую, гораздо более высшую святыню ты посеял в сердцах своих воспитанников такие семена, которые да поможет нам Бог передать своим детям и воспитанникам’.

Оценивая же общее воспитательное влияние и образовательное значение новгород-северской гимназии, по сравнению с теми многочисленными, благоустроенными по общепринятому понятию, учебными заведениями, с которыми пришлось Ушинскому ознакомиться впоследствии, он высказывается в той же неизданной его рукописи, на которую мы ссылались уже выше, так:

‘Случалось мне видеть и такие заведения, где, несмотря на собрание лучших столичных преподавателей, презрение к науке было предметом хвастливости для воспитанников, и такие, где пятнадцатилетний мальчик уже видит за учебником истории или географии класс, чин, место и рассчитывает свое прилежание по выгодам будущей службы, и такие, где мальчики, еще плохо читающие по-русски, уже с математическою точностью, сделавшею бы честь любому воеводе передового полка, считаются чинами и породою своих батюшек, дядюшек и тетушек, и где один воспитанник подает другому руку после глубоких соображений. Когда мне встречались молодые люди, кончившие курс в каком-нибудь значительном учебном заведении, кончившие с отличием, но у которых не было не только ни одной самостоятельной научной мысли, не только ни малейшей любви к какой-нибудь науке, но которые презрительно отзывались о своей учебной жизни, о своих профессорах и даже вообще об учености, ученых и науке как предметах необходимых в неизбежной комедии детства, но вовсе излишних и даже неприличных в практической жизни, когда мне попадались безбородые юноши, еще не совсем твердо знающие, в каком веке жил Карл Великий, но уже кощунствующие над святыней отчизны… о! тогда я оценил по достоинству и молитвы покойного Ильи Федоровича, и наше уважение к одам Горация, и нашу любовь к учителю истории, и нашу гордость своими маленькими сведениями, и почтительный страх, который овладевал нами при слове: университет! А воля, простор, а природа, прекрасные окрестности городка, а эти душистые овраги и колыхающиеся поля, а розовая весна и золотистая осень — разве не были нашими воспитателями? Зовите меня варваром в педагогике, но я вынес из впечатлений моей жизни глубокое убеждение, что прекрасный ландшафт имеет такое огромное воспитательное влияние на развитие молодой души, с которым трудно соперничать влиянию педагога, что день, проведенный ребенком посреди рощ и полей, когда его головою овладевает какой-то упоительный туман, в теплой влаге которого раскрывается все его молодое сердце для того, чтобы беззаботно и бессознательно впитывать в себя мысли и зародыши мыслей, потоком льющиеся из природы, — что такой день стоит многих недель, проведенных на учебной скамье. Толстые каменные стены учебных заведений больших городов, детские кровати, поставленные необозримыми рядами, жизнь по колокольчику или барабану, толстый швейцар у дверей, этот неумолимый цербер детского ада, вокруг камень и железо, железо и камень, не только без малейшего обрывка зелени, но даже без куска земли наверху — кусок вечно закрытого неба, внутри — то гробовое молчание, то официальный гул, в котором исчезает всякая личность, повсюду сердитые аргусовские глаза купленного надзора, повсюду форма и чинность, вечная чистка и лакировка, — все это веет на меня какой-то безысходной тоской, какой-то мучительной бессмыслицей, я бы, кажется, не прожил и месяца такою жизнью’.

Короче сказать, детство и юность Ушинского прошли при условиях, благоприятствовавших свободному, разностороннему развитию душевных его сил. Захолустная новгород-северская гимназия, в которой он учился, с ее привольем и свободой — этими великими двигателями воспитания, — как нельзя более способствовала упрочению и развитию здоровых задатков его первоначального домашнего воспитания.

Не отличаясь особенным прилежанием и блестящими успехами в гимназических предметах, Ушинский, однако, знал все то, что проходилось в гимназии, и успешно переходил из класса в класс. Обладая большими способностями, он слишком мало тратил времени на приготовление уроков, нередко просто довольствовался прочтением заданного в классе уже перед уроком. Все же свободное время посвящал чтению и прогулкам.

Помимо директора гимназии Тимковского, немаловажное влияние имел на развитие Ушинского также и учитель истории, пользовавшийся большим уважением учащихся. Читая без разбора все, что подвертывалось под руку в отцовской и гимназической библиотеке, юный Ушинский, тем не менее, как бы незаметно даже для самого себя уделял больше внимания сочинениям исторического характера и путешествиям. Беспрерывное чтение вызывало у него усиленную душевную работу, так что с годами он начал заметно уединяться, совершая отдаленные прогулки или шагая из угла в угол в гимназии, погруженный в размышления. Об этих моментах уединения, главным образом на лоне природы, на любимых кручах берега Десны, Ушинский между прочим сам говорит:

‘Боже мой, сколько перемечталось на этом прекрасном берегу, на этих ‘кручах’, нависших над рекою. Как оживлялась и наполнялась впечатлениями жизнь моя, когда приближалась весна! Я следил за каждым ее шагом, за каждой малейшей переменой в борьбе зимы и лета. Тающий снег, чернеющий лед реки, расширяющиеся полыньи у берега, проталины в саду, земля, проглядывающая там и сям из-под снега, прилет птиц, оживающий лес, шумно бегущие с гор ручьи — все было предметом моего страстного, недремлющего внимания, и ‘впечатления бытия’ до того переполняли мою душу, что я ходил, как полупьяный. Вот и снегу нет более, и неприятная нагота деревьев в саду заменилась со всех сторон манящими, таинственными зелеными глубинами, вот и вишни брызнули молоком цветов, зарозовели яблони, каштан поднял и распустил свои красивые султаны, и я бежал каждый раз из гимназии домой, как будто меня ждало там и невесть какое сокровище. И в самом деле, разве я не был страшным богачом, миллионером в сравнении с детьми, запертыми в душных стенах столичного пансиона. Какие впечатления могут быть даны им взамен этих живых, сильных, воспитывающих пушу впечатлений природы? После уже будет поздно пользоваться ими, когда сердце утратит свою детскую мягкость, а рассудок станет между человеком и природой’.

Основываясь преимущественно на этих словах Ушинского, некоторые из его биографов приписывают ему особенную склонность к мечтательности и беспечность в пору гимназической жизни. Но это совершенно неверно.

Мечтательность расслабляет душевные силы, истощает их, развивает апатию и лень. Ушинский же был всегда деятелен, подвижен, даже в отроческом и детском возрасте. Каждый повинен в мечтаниях в пору первого расцвета юности. Отдал им дань, конечно, и Ушинский, но именно в смысле поэтической восторженности и идеализации, — что составляет лучшее украшение юности и без чего юность хуже старости.

Хотя он и говорит, что ему много пришлось ‘перемечтать’ на кручах заветного берега Десны, под влиянием восхитительных красот природы, но, в сущности, это были совсем не мечты в общепринятом смысле, а живая, полезная, производительная работа юной души, только что начинавшей формироваться мысли. Крайне восприимчивый к впечатлениям окружающей природы, жадно искавший нового и нового в чтении, он все это самостоятельно перерабатывал в себе самом, без всяких посторонних указаний и руководства, вырабатывая нечто свое, что можно до некоторой степени назвать мировоззрением. Несомненно, что в нем было много ошибочного, детского, но во всяком случае это была не праздная мечта и соблазнительная греза, а положительная, производительная работа молодого ума, юной души, — полезная гимнастика душевных сил. Чуждая мечтательности в общепринятом значении этого слова, самодеятельность юного Ушинского, наоборот, была проникнута самым чистым и возвышенным идеализмом, уцелевшим в нем во всю последующую жизнь.

Эта самостоятельная духовная жизнь Ушинского шла, можно сказать, совершенно особняком от собственно гимназической работы. Но это объясняется вовсе не беспечностью его в подходе к гимназическим занятиям, а сильным увлечением самостоятельной работой над собственным развитием. Впоследствии прохождение университетского курса доказало, что работа эта была удачна. Насколько же она была упорна, можно судить, между прочим, по следующему факту. Желая расширить сферу доступного ему чтения, Ушинский, будучи еще гимназистом, настолько изучил, без посторонней помощи, немецкий язык, что стал читать Шиллера. Это свидетельствует о любви к труду и уменье быть упорным в нем.

В своем увлечении самостоятельной работой над самим собою Ушинский зашел, однако, так далеко, что, даже несмотря на блестящие способности, не выдержал выпускного гимназического экзамена и не получил аттестата. Но гимназия, обделившая его аттестатом, снабдила кой-чем поважнее всяких аттестатов. Она дала ему истинную зрелость ума и воли, сберегла его энергию и силы, развила в нем веру в самого себя, любовь и способность преодолевать препятствия. Обладая такими задатками, вообще очень важными в жизни и тем более при неудачах, юный Ушинский нисколько не растерялся, получив первый щелчок на пороге выхода из школы в жизнь. Он с жаром принялся за приготовление к вступительному университетскому экзамену, отправился в Москву, успешно выдержал экзамен и в 1840 году, т. е. одновременно с бывшими своими гимназическими товарищами, был зачислен в число студентов Московского университета, на юридический факультет.

ГЛАВА II. УНИВЕРСИТЕТ

Особенность 40-х годов и состояние в то время Московского университета. — Увлечение учащих и учащихся наукой, положение и роль Ушинского в студенческой среде. — Наиболее благотворное влияние профессоров П. Г. Редкина и Грановского, ранняя, но прочная зрелость Ушинского в умственном и нравственном отношении, под влиянием особенно благоприятных условий

Прохождение Ушинским университетского курса совпало с одним из наиболее благоприятных моментов умственного движения в России. Начало 40-х годов — время первого пробуждения политического сознания, по крайней мере, в передовой части русского общества. С началом же 40-х годов совпадает большой переворот в нашей литературе: с этого момента ведет свое начало новейшая русская литература. В печати и передовых общественных кружках обнаружилась лихорадочная потребность в философско-научном анализе. Под влиянием этого началась весьма энергичная переработка всех идеалов, проявилось сильное стремление отрешиться от тех бесформенных, романтических иллюзий, которыми жили люди 30-х годов. Обнаружилось горячее, искреннее увлечение идеями народного блага, началось раскаяние в вековых неправдах, лежавших на совести русских людей. Все это движение можно охарактеризовать одним словом — народность. Вместо прежних метафизических потемок и романтических мечтаний печать и общество преисполнились заботой и думой о ‘народе’, ‘народном благе’, ‘народных идеалах’. Со страниц русской печати впервые пахнуло здоровым реализмом, отражением потребностей и нужд русской жизни.

В такую знаменательную эпоху пробуждения русского общественного самосознания выпало на долю Ушинского проходить университетский ку

Константин Ушинский.

Его жизнь и педагогическая деятельность

Вступление

ГЛАВА I. ОТЦОВСКИЙ ДОМ И ШКОЛА

ГЛАВА II. УНИВЕРСИТЕТ

Читайте также: