Константин и Иван Аксаковы, Курилов А. С., Год: 1981 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

А. С. Курилов

Константин и Иван Аксаковы

—————————————————————————-

Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика / Сост., вступит.

статья и коммент. А. С. Курилова. — М.: Современник, 1981. (Б-ка ‘Любителям

российской словесности’).

—————————————————————————-

…Они принадлежат к числу

образованнейших, благороднейших и даровитейших

людей в русском обществе.

Н. Г. Чернышевский

Осенним днем 1355 года Александру II была передана ‘Записка’, в

которой, в частности, говорилось: ‘Не подлежит спору, что правительство

существует для народа, а не народ для правительства. Поняв это

добросовестно, правительство никогда не посягнет на самостоятельность

народной жизни и народного духа… Современное состояние России представляет

внутренний разлад, прикрываемый бессовестною ложью. Правительство, а с ним и

верхние классы, отдалилось от народа и стало ему чужим. И народ и

правительство стоят теперь на разных путях, на разных началах… Народ не

имеет доверенности к правительству, правительство не имеет доверенности к

народу… При потере взаимной искренности и доверенности все обняла ложь,

везде обман… Все лгут друг другу, видят это, продолжают лгать, и

неизвестно, до чего дойдут… Взяточничество и чиновный организованный

грабеж — страшны. Это до того вошло, так сказать, в воздух, что у нас не

только те воры, кто бесчестные люди: нет, очень часто прекрасные, добрые,

даже в своем роде честные люди — тоже воры: исключений немного… Все зло

происходит главнейшим образом от угнетательной системы нашего

правительства… Такая система, пагубно действуя на ум, на дарования, на все

нравственные силы, на нравственное достоинство человека, порождает

внутреннее неудовольствие и уныние. Та же угнетательная правительственная

система из государя делает идола, которому приносятся в жертву все

нравственные убеждения и силы… Лишенный нравственных сил, человек

становится бездушен и, с инстинктивной хитростью, где может, грабит, ворует,

плутует… Нужно, чтоб правительство поняло вновь свои коренные отношения к

народу, древние отношения государства и земли, и восстановило их… Стоит

лишь уничтожить гнет, наложенный государством на землю (т. е. ‘крепостное

состояние’, эту ‘внутреннюю язву’ России, как сказано в ‘Записке’. — А, К.),

и тогда легко можно стать в истинно русские отношения к народу…’ {Ранние

славянофилы. А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, К. С. и И. С. Аксаковы. М.,

1910, с. 80-96.}

Надо было обладать незаурядным мужеством, чтобы обратиться к

российскому самодержцу с подобным разоблачением самодержавно-крепостнической

действительности, всей угнетатель ной системы царизма, да еще в момент,

когда так свежа была память о ‘мрачном семилетии’ — полосе реакции,

последовавшей в стране после поражения европейских революций 1848-1849 гг. и

продолжавшейся вплоть до смерти Николая I в феврале 1855 года, семилетие,

которым этот коронованный деспот бесславно завершил свое царствование. Тогда

преследовалось любое слово, любое действие, если их можно было истолковать

как косвенное (не говоря уже прямое) выражение недовольства существующими

порядками и, тем более, как намек на желательность или необходимость

изменения этих порядков: во всем мерещилась крамола, во всем видели тайный

призыв к революции. Вспомним: даже чтение зальцбруннского письма Белинского

к Гоголю расценивалось не иначе как государственное преступление, за что Ф.

М. Достоевский, среди других членов кружка М. В. Петрашевского, был в 1849

году приговорен к смертной казни, которую ‘смилостивившийся’ царь заменил…

каторжными работами.

Как же надо было любить родину и ненавидеть

самодержавно-крепостнический произвол, верить в торжество разума и

справедливости при всей несправедливости существовавшего тогда в России

общественного устройства и неразумности течения событий, приведших страну к

поражению в Крымской войне, чтобы, несмотря ни на что, открыто высказать

царю свое недовольство русской действительностью и при этом не побояться

советовать всесильному самодержцу, каким образом следует ему исправить

создавшееся положение, где главнейшим и необходимейшим было: отмена

крепостного права, введение свободы мнений, предоставление свободы слова.

Автором этой обличительной ‘Записки’, беспощадным критиком

правительства и непрошеным советчиком царя был Константин Сергеевич Аксаков

— видный литературно-общественный деятель России 40-50-х годов XIX века, сын

замечательного русского писателя С. Т. Аксакова.

Его ‘Записка’ выражала взгляды представителей славянофильского течения

русской общественной мысли середины XIX века. Принадлежащие к этой группе А.

С. Хомяков, И. В. и П. В. Киреевские, К. С. и И. С. Аксаковы, А. И. Кошелев,

Ю. Ф. Самарин и некоторые другие не были революционерами и не помышляли о

какой-либо вооруженной борьбе с правительством. Более того, они даже боялись

самой возможности такого поворота событий и по-своему противились этому, но,

как и все честные люди России тех лет, они ненавидели гнет, произвол и

насилие, страстно желали освобождения своего народа, а потому были среди

тех, кто, как писал А. И. Герцен, ‘осуждал императорский режим,

установившийся при Николае. Не существовало, — отмечал Герцен, — двух мнений

о петербургском правительстве. Все люди, имевшие независимые убеждения,

одинаково расценивали его и именно в этом следует искать объяснения

странному зрелищу, какое представляли собой в литературных салонах Москвы

дружеские встречи людей, принадлежавших к диаметрально противоположным

партиям’ {Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 18. М., 1959, с. 190.}.

Славянофилы входили в единую со всеми передовыми и прогрессивными силами

России того времени оппозицию царскому правительству. ‘…Вся литература

времен Николая, — подчеркивал Герцен, — была оппозиционной литературой,

непрекращающимся протестом против правительственного гнета, подавлявшего

всякое человеческое право’ {Там же, с. 190.}.

Славянофильство возникло в конце 30-х годов XIX века в условиях

нараставшего кризиса самодержавно-крепостнической системы, когда впервые

после, поражения декабристов, вновь остро встает вопрос о неестественности и

невозможности ‘насильственного сближения’ {Там же, с. 185.} на почве русской

действительности двух крайностей человеческого общежития: цивилизации и

рабства.

Не видя выхода из создавшегося положения, часть русского общества все

больше и больше впадала в пессимизм, не веря в возможность каких-либо

преобразований. Выражением этих настроений становится знаменитое первое

‘Философическое письмо’ П. Я. Чаадаева, увидевшее свет в 1836 году.

‘Опубликовании этого письма, — писал Герцен, — было одним из значительнейших

событий. То был вызов, признак пробуждения, письмо разбило лед после 14

декабря. Наконец пришел человек с душой, переполненной скорбью, он нашел

страшные слова, чтобы с похоронных красноречием, с гнетущим спокойствием

сказать все, что за десять лет накопилось горького в сердце образованного

русского… Он сказал России, что прошлое ее было бесполезно, _настоящее

тщетно, а будущего никакого у нее нет_’ {Там же, с. 186.}. Причину этого

Чаадаев видел в том, что россияне еще не сделались в полной мере

западноевропейцами, в результате чего Россия ‘составляет пробел в

нравственном миропорядке’ {Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. 2. М.,

1914, с. 117.}. Западная цивилизация обошла Россию, лишив ее тем самым

будущего, — к такому выводу приходит автор ‘Философического письма’.

Однако далеко не все впали в уныние. Нашлись люди, которые после

надгробного слова Чаадаева подняли голову и протестовали против выданного нм

свидетельства о смерти. ‘Наша история, — говорили они, — едва начинается. К

несчастью, мы сбились с дороги, нужно возвратиться назад и выйти из тупика,

куда втолкнула нас своей надменной и грубой рукой цивилизующая империя’

{Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 18, с. 188.}. Это были славянофилы.

‘Письмо’ Чаадаева, — отмечал далее Герцен, — прогремело подобно выстрелу из

пистолета глубокой ночью… На этот крик отчаяния славянофилы ответили

криком надежды’ {Там же, с. 189.}.

Да, соглашались они, настоящее России ужасно и у нас действительно нет

никакого будущего, если идти путем дальнейшей европеизации всей нашей жизни,

начало которой было положено реформами Петра I. В конце этого пути ее ждут

мещанская бездуховность, состояние ‘полускотского равнодушия ко всему, что

выше чувственных интересов и торговых расчетов’ {Киреевский И. В. Полн.

собр. соч., т. 2. М., 1861, с. 234.}, то есть все ‘прелести’ буржуазного

общества. Россия должна решительно отказаться от слепого копирования

иноземных порядков и норм жизни и пойти вперед своим самобытным, независимым

путем. Здесь ее ожидают невиданные свершения и великая миссия: спасти

человечество от бездуховности и нравственyого вырождения, встать во главе

европейской, а затем и мировой цивилизации и, опираясь на весь славянский

мир, повести за собой другие народы в светлое и счастливое будущее. Для

этого, считали славянофилы, необходимо одно: ликвидировать у себя империю —

это порождение западной государственности — как систему управления нашей

страной и вернуться к народным, славянским, общинным началам жизни.

‘Англичане, французы, немцы, — писал А. С. Хомяков, — не имеют ничего

хорошего за собою. Чем дальше они оглядываются, тем хуже и безнравственнее

представляется им общество. Наша древность представляет нам пример и начала

всего доброго… Западным людям приходится все прежнее отстранять, как

дурное, и все хорошее в себе создавать, нам довольно воскресить, уяснить

старое, привести его в сознание и жизнь. Надежда наша велика на будущее’

{Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1861, с. 368.}.

Долой все заемное! Да здравствует свое, родное, народное, самобытное!

Будем же во всем русскими — в устройстве своего государства и быта, в науке,

философии, литературе, во всех сферах умственной и практической

деятельности! У России все еще впереди! — таков был славянофильский ‘крик

надежды’, программа всей их последующей деятельности. Впервые это было

изложено в 1839 году в статьях ‘О старом и новом’ А. С. Хомякова и ‘В ответ

А. С. Хомякову’ И. В. Киреевского.

В период николаевской реакции активно в защиту всего самобытного,

национального выступили славянофилы. В их письме: ‘Будем во всем русскими!’

— явственно звучал и примой вызов ориентации самодержавных правителей.

Смельчаками, отважившимися ‘отрицать цивилизующий режим немецкой империи в

России’ {Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 18, с. 189.}, назвал

славянофилов Герцен. Они и сами сознавали, что принадлежат ‘к числу людей,

принявших на себя подвиг освобождения нашей мысли от суеверного поклонения

мысли других народов’ {Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. 1, с. 557.},

Славянофильство явилось определенным проявлением и своеобразным

развитием тех стремлений к самобытности, оригинальности и народности,

которыми жила передовая русская общественная и литературная мысль уже в 20-е

годы и начало которому было положено событиями Отечественной войны 2812

года, обострившими в россиянах чувство патриотизма и национальной гордости

{См.: Литературные взгляды и творчество славянофилов. М., 1978, с. 41,

170-172.}.

Неприятие современной им действительности и безграничная вера в великое

будущее России не были отличительной чертой только славянофильского учения,

их разделяли в то время все лучшие люди страны. ‘Завидуем внукам и правнукам

нашим, — писал тогда же В. Г. Белинский, — которым суждено видеть Россию в

1940 году — стоящею во главе образованного мира, дающею законы и науке и

искусству и принимающею благоговейную дань уважения от всего просвещенного

человечества…’ {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 3. М., 1953, с. 488.}

Пробуждению этой надежды способствовала и литературно-общественная

деятельность славянофилов в конце 30-х — начале 40-х годов, возбудившая в

литературных салонах Москвы и Петербурга ожесточенные споры о степени

целесообразности и жизненности тогдашнего устройства России, о путях ее

дальнейшего развития, внесла известное оживление в общественную жизнь того

времени, содействуя наряду с критикой Белинского, статьями Герцена, лекциями

Грановского оздоровлению общественного мнения, подавленного казнью

декабристов и последующей реакцией.

‘… Явление славянофильства, — писал В. Г. Белинский, — есть факт,

замечательный до известной степени, как протест против безусловной

подражательности и как свидетельство потребности русского общества в

самостоятельном развитии’ {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 10. М.,

1956, с. 264.}. Именно это имел в виду Герцен, когда отмечал: ‘А место они

заняли не шуточное в новом развитии России, они свою мысль далеко вдавили в

современный поток…’ {Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 20. М., 1959,

с. 347.} И еще: ‘С них начинается _перелом русской мысли_. И когда мы это

говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии’ {Там же, т. 9. М.,

1956, с. 170.}.

Да, ‘исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические

деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали

нового сравнительно с своими предшественниками’ {Ленин В. И. Полн. собр.

соч., т. 2, с. 178.}. Именно с высоты этого требования подошел великий

революционер-демократ Герцен к оценке роли и места славянофилов в развитии

нашего общества, признавая их безусловные заслуги и ‘уступая пальму

первенства постоянным противникам как возбудителям коренного поворота

русского общественного сознания, совершившегося на границе начинавшихся 40-х

годов’ {Старикова Е. В. Литературно-публицистическая деятельность

славянофилов. — В кн.: Литературные взгляды и творчество славянофилов. М.,

1978, с. 70.}. И в этом отношении роль славянофилов была действительно

немалая.

Славянофилы жили и действовали в России 40-50-х годов XIX века, в ту

пору, когда ‘все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом

и его остатками’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 520.}. Они были

решительными сторонниками отмены такого ‘права’, называя его не иначе как

‘наглое нарушение всех прав’ {Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. 1, с.

361.}, и не скрывали своих взглядов. В период ‘мрачного Семилетия’ они

оказались в России чуть ли не единственными, кто открыто выражал

недовольство существующей действительностью. Уже не было Белинского,

отбывали каторгу петрашевцы, находившийся в эмиграции Герцен тяжело

переживал поражение европейских революций 1848-1849 гг. и впервые обратился

к России с ‘вольным русским словом’ лишь в 1853 году. Не настало еще и время

революционной деятельности Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова. В этих

условиях основную тяжесть противостояния царскому правительству и

самодержавно-крепостническим порядкам внутри самой России взяли на себя

славянофилы. И они выдержали ее, не изменили своему направлению, не

отказались от обличения ‘императорского режима’. Несмотря на аресты, ссылки,

полицейский надзор, цензурные преследования, которым они подвергались в эти

годы, славянофилы сохранили верность своему учению, основанному ‘на полном

отрицании петербургской империи, на _уважении к национальному_, на

подчинении воле народа’ {Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 18, с.

214.}. И когда, с началом нового царствования, появилась возможность свои

взгляды, все наболевшее к тому времени высказать печатно, они в числе первых

включились в борьбу за изменение социальной и общественной жизни страны, за

отмену крепостного права, за предоставление гражданам России полной свободы

слова и мнений,

1856-1860 годы, время общественного подъема в России и обострения

классовой борьбы, поставившей страну на грань крестьянской революции, были и

периодом наивысшей активизации деятельности славянофилов, связанной с

изданием ими журнала ‘Русская беседа’, газеты ‘Парус’ и деятельного

сотрудничества в газете ‘Молва’. Но эти годы становятся и временем заката

славянофильства, когда постепенно уходят из жизни ведущие его представители

и идеологи: в 1856 году умирают братья И. В. и П. В. Киреевские, в 1860-м —

Хомяков и К. Аксаков. Они ушли как раз накануне освобождения крестьян, не

увидев реальных плодов того дела, которому отдали двадцать лет и результаты

которого оказались значительно ниже их ожиданий. Судьба была к ним по-своему

милостива и уберегла их от неизбежных на этот счет разочарований.

Правительственное ‘решение’ крестьянского вопроса вряд ли устроило бы

основоположников славянофильства, сознававших необходимость предоставления

крестьянам права не только на личную свободу, но и на землю, которую они

обрабатывают. Как бы повели себя старшие славянофилы в новых условиях —

выступили бы с разного рода поправками и дополнениями к предложенной царским

правительством реформе, направленными на ее ‘улучшение’, либо стали бы

открыто противиться ее претворению в жизнь, как не отвечающей интересам и

чаяниям народа, — трудно сказать. Одно несомненно: они никогда бы не

примирились с ее откровенной, по словам Чернышевского, ‘мерзостью’, и

доказательством тому служит оценка ‘Положения’ от 19 февраля 1861 года И.

Аксаковым, назвавшим его ‘дурацким’ {‘Русский архив’, 1901, ? 6, с. 297.}.

Со смертью идеологов и главных своих деятелей славянофильство перестает

существовать как самостоятельное литературно-общественное движение.

Пережившие крестьянскую реформу 1861 года славянофилы — И. Аксаков, Самарин,

Кошелев и другие — уже не представляли собою что-либо идейно и

организационно цельное. Каждый из них по-своему истолковывал суть этого

учения, защищая в ней те или иные, близкие им, положения и стороны.

Славянофильство уходило в историю, и это прекрасно понимали оставшиеся

славянофилы. ‘Теперь для нас, — писал И. С Аксаков, узнав смерти Хомякова, —

наступает пора доживанья, не положительной деятельности, а воспоминаний,

доделываний. История нашего славянофильства, как круга, как деятеля

общественного, замкнулась’ {Цит. по кн.: Цимбаев Н. И. И. С. Аксаков в

общественной жизни пореформенной России. М., 1978, с. 69.}.

Будучи по своему характеру антикрепостническим и в то же время

антибуржуазным движением, славянофильство в идеологическом отношении

представляло, пожалуй, самое cложное и противоречивое явление

литературно-общественной жизни России 40-50-х годов XIX века. Это было

обусловлено прежде всего ограниченностью классовой психологии его

представителей: они были дворянами, а некоторые имели и собственных

крепостных, и их выступления против плохих помещиков, скверных царей и

никуда не годных порядков в России были по сути дела самокритикой, критикой

внутри правящего класса, которая объективно была направлена на то, чтобы,

улучшив жизнь народа и оздоровив внутриполитическую атмосферу, сохранить

неизменным ведущее положение этого класса. Да, славянофилы считали, что

‘помещики непременно должны понести правомерный убыток при эмансипации

крестьян за то, что целые столетия пользовались безобразными правами над

собственностью и лицом крестьянина’ {Иван Сергеевич Аксаков в его письмах,

т. 2. М., 1831, с. 108.}, но они даже и мысли не допускали, что это в

какой-то мере может коснуться и руководящей роли дворян в управлении

государством, тем самым предопределяя половинчатый характер и всех

предлагаемых ими решений социальных проблем и наболевших вопросов русской

действительности.

С другой стороны, противоречивость славянофильства явилась прямым

отражением сложности самой эпохи, когда кризис крепостного строя в России

совпал с началом кризиса капитализма в Европе. В 30-40-е годы XIX века уже

явственно обнаружились глубокие противоречия и этого строя, пришедшего на

смену феодализму. В результате неприятие славянофилами крепостничества,

составлявшего основу феодального строя, сплошь и рядом соседствовало,

уживалось и переплеталось с их неприятием и строя капиталистического, от

которого они страстно желали уберечь Россию, что делало систему их

философских, экономических, политических и социальных воззрений крайне

субъективной, умозрительной, оторванной от реальных процессов развития

европейских стран и человеческого общества вообще. Своеобразие жизненного

уклада самой России тех лет, обусловленное существованием феодальных

порядков и отношений и связанных с этим вековых предрассудков и заблуждений,

также сказалось на общественных позициях и взглядах славянофилов.

Они были ‘непримиримыми противниками крепостничества и самодержавного

произвола’ {Ломунов К. Я. Славянофильство как научная проблема. — В кн.:

Литературные взгляды и творчество славянофилов, с. 60.}, выступали за

безотлагательное освобождение крестьян, причем с землею, потому что

‘крестьянин, обрабатывающий землю, крестьянин, для которого она единственная

мать и кормилица более… имеет на нее право’ {Иван Сергеевич Аксаков в его

письмах, т. 2, с. 108.}, и одновременно разделяли царистские иллюзии

патриархальной части русского крестьянства, все свои надежды возлагавшей на

приход справедливого царя-батюшки. Славянофилы были убеждены, что Россия не

может существовать без царя, который, в свою очередь, должен быть настоящим

‘отцом народа’ выразителем его интересов, и в то же время неизменно

критиковали поведение и деятельность всех реальных царей, считая, что ни

один из них не соответствует своему назначению. Так, Николая I Аксаков

называет ‘просто душегубцем: никто не сделал России такого зла, как он’

{Письмо к Н. Кохановской (Н. С. Соханской). — ‘Русское обозрение’, 1897, ?

2, с. 594.}.

Мечтая о полной социальной гармонии в отношениях между всеми русскими

людьми, славянофилы не видели иного средства для духовного их единения,

кроме религии и потому выступали против распространения и пропаганды

социалистических идей и учений. Они были и противниками революционного

преобразования жизни, утверждая, что России нужны не ‘западные’ новшества, а

простое возвращение к древней славянской общине, полагая, что в смысле

социального устройства лучике общины, где все решения принимаются сообща,

коллективно, ничего создать невозможно. Нельзя не отметить, что

славянофильское учение об общине было сочувственно встречено Н. Г.

Чернышевским и А. И. Герценом, которые увидели в ней зародыш социализма,

открывающий реальную возможность для перехода к бесклассовому

коммунистическому обществу, минуя капитализм {См.: Ленин В. И. Полн. собр.

соч., т. 20, с. 175, т. 21, с. 257.}.

Противоречивость социально-политической позиции славянофилов вызывала

настороженное, а нередко и враждебное отношение к ним представителей

буквально всех общественных движений в России того времени. С одной стороны,

славянофильские призывы к освобождению крестьян, их требование все события и

явления действительности поверять народными идеалами, насущными

потребностями крестьянской массы, а также их стремление частично ограничить

царскую власть всесословной, представительной совещательной Думой были явно

не по душе сторонникам сохранения самодержавно-крепостнических порядков,

дворянско-помещичьей партии, которые ненавидели, боялись славянофилов и

боролись с ними. ‘Наши книги и журналы, — писал И. В. Киреевский, —

проходили в публику, как вражеские корабли теперь проходят к берегам

Финляндии, т. е. между схер и утесов и всегда в виду у крепости’ {Письмо И.

В. Киреевского к П. А. Вяземскому. — ‘Русская литература’, 1966, ? 4, с.

181.}. С другой стороны, процаристские настроения славянофилов,

антиреволюционный пафос их выступлений и открытое умиление патриархальностью

русского крестьянина вызывали решительный протест у прогрессивно настроенной

части русского общества, и прежде всего — у революционеров-демократов.

Славянофилы ратовали за отмену крепостного права и преобразование

государственного аппарата, самой системы общественного устройства России,

однако целью освободительного движения, идеалом общественного устройства

России для был патриархально-общинный быт, некое всеобщее царство

праведников {См.: Литературные взгляды и творчество славянофилов, с.

282-283.}. Неустанно разоблачая эту сторону их деятельности, передовые люди

страны вместе с тем поддерживали открытую критику славянофилами самодержавия

и административно-бюрократической системы царизма, их борьбу за отмену

крепостного права и стремление поднять простого человека — крестьянина на

высоту ‘первого лица’ в русском обществе.

Определенное сочувствие и поддержку передовой России находило и то, что

славянофилы везде и всюду выступали за самобытное развитие России, русской

литературы, науки, мысли. В условиях ‘угнетательной системы’ царизма они в

числе первых подняли и развернули знамя русской народности.__Бесконечно

преданные России, они будущее своей родины неизменно связывали со свободой

народа, с его экономической независимостью. ‘Мысль об освобождении крестьян

с землею, необходимо истекающая из изучения народного русского быта, — писал

И. С. Аксаков, — печатно впервые заявлена была в ‘Беседе’ (? 4, 1857.)’

{‘Русская беседа’, 1859, ? 6. Заключительное слово, с. V.}, то есть в

журнале ‘Русская беседа’.

Как подчеркивает современный исследователь, славянофильство — одно из

‘самобытнейших явлений общественной жизни и человеческого духа’ — возникло

‘на волне исторической общественной потребности освобождения от ига

самодержавия и крепостничества’ {Кузнецов Феликс. Истина истории. —

‘Москва’, 1981, ? X, с. 205.}. Герцен писал: ‘Да, мы были противниками их,

но очень странными. У нас была одна любовь, но не _одинакая_. У них и у нас

запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное

чувство… чувства безграничной, обхватывающей все существование любви к

русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или

двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как _сердце билось

одно_’ {Герцен А. И. Собр. соч. в 30-тн т., т. 16, с. 9-10.}. Этим сердцем

была для них родина, Россия, народ. ‘Отечество… — писал Хомяков, — не

условная вещь. Это не та земля, к которой я приписан, даже не та, которой я

пользуюсь и которая мне давала с детства такие-то или такие-то права и

такие-то и такие-то привилегии. Это та страна и тот народ, создавший страну,

с которыми срослась вся моя жизнь, все мое духовное существование, вся

цельность моей человеческой деятельности. Это тот народ, с которым я связан

всеми желаниями сердца и от которого оторваться не могу, чтобы сердце не

изошло кровью и не высохло’ {Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. 1, с. 92.}.

Чувство безграничной любви к русскому народу было определяющим и

доминирующим в общественной и литературной деятельности славянофилов,

придало особый характер не только их публицистике, историческим,

социологическим, философским трудам, но и литературной критике.

‘Славянофилы, — писал В. П. Боткин П. В. Анненкову, — выговорили

одно-единственное слово: народность, национальность. В этом их великая

заслуга’ {Западники 40-х годов. М., 1910, с. 260.}. Современная наука

подтверждает справедливость этого суждения, отмечая определенную ‘заслугу

славянофилов’ в инициативе постановки ‘вопроса о народности как раз на заре

новой эпохи’, вопроса, который ‘оказался таким актуальным, что немедленно

разошелся по всем журналам и газетам’ {Егоров Б. Ф. Очерки по история

русской литературной критики середины XIX века. Л., 1973, с. 104.}.

Славянофилы не только поставили этот вопрос, но и активно боролись за

придание русской литературе этого качества, за ‘истинно народное’

направление в ее развитии.

У талантливых людей жизнь и творчество нераздельны. Такими и были

ведущие деятели славянофильства — И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, К. С. и

И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин. Представив, по словам ‘Русской беседы’,

‘немалые образцы самостоятельной, независимой, своеобразной русской мысли…

в области философии, истории и филологии’ {‘Русская беседа’, 1859, ? 6.

Заключительное слово, с. VII.}, они и в жизни своей были точно так же

независимыми, самостоятельными, своеобразными. Жизненный и творческий путь

братьев Константина и Ивана Аксаковых яркое тому подтверждение.

Константин был первым, а Иван — третьим сыном в большой и дружной семье

Сергея Тимофеевича и Ольги Семеновны Аксаковых (а всего у них было шесть

сыновей и восемь дочерей). Дети замечательного русского писателя, певца

родной природы, вдохновенного летописца отечественного быта конца XVIII

века, внуки солдата суворовской закалки (Ольга Семеновна была дочерью

генерал-майора С. Г. Заплетина, участвовавшего во многих походах А. В.

Суворова, а позднее, во время Отечественной войны 1812 года, командовавшего

ополчением), — они росли атмосфере исключительной теплоты и доброты

семейного уюта, ‘в патриархальном быту, крепкие старинным обычаем, вблизи

народа, обвеваемые преданиями и легендами прошлого, на лоне деревенской

природы’ {Бродский Н. Л. Славянофилы и их учение. — В кн.: Ранние

славянофилы, с. X.}.

Вместе с отцовской лаской и материнским молоком, вместе с красотами

заволжских просторов, где прошло их раннее детство, и взволнованными

рассказами о героях земли русской впитали они высокое чувство национальной

гордости, беззаветной и самозабвенной любви к родине, к народу. Эта любовь

вела их по жизни, она подняла их на борьбу с крепостнической

действительностью, произволом, неправдою, беззаконием, с бездумной

подражательностью всему иностранному, наполнив особым смыслом их творчество,

дела и поступки, она озарила их мечты о будущем России, ее великом

предназначении.

Константин Сергеевич родился 29 марта (10 апреля) 1817 года в селе

Ново-Аксаково Бугурусланского уезда Оренбургской губернии, Иван Сергеевич —

26 сентября (8 октября) 1823 года в селе Надёжино (Куроедово) Белебеевского

уезда той же губернии (ныне Надеждино, близ г. Аксаково Белебеевского района

Башкирской АССР).

В Надёжные семейство Аксаковых провело безвыездно четыре года и осенью

1826 года перебралось в Москву. Везде, где бы ни находились Аксаковы — в

своем ли московском доме или в Абрамцеве, которое Сергей Тимофеевич приобрел

в 1843 году, — они жили, мало сказать, дружно: и взрослые и дети просто не

мыслили своей жизни друг без друга. У нас, вспоминал об этом времени Иван

Сергеевич, ‘дети не были отделяемы от родителей, гости принимались всей

семьей’ {Иван Сергеевич Аксаков в его письмах, т. 1, с. 21.}.

Благожелательность и взаимное уважение проявлялись у Аксаковых

буквально во всем, вплоть до обращения друг к другу. Так, ‘в письмах к своим

еще далеко не совершеннолетним сыновьям Сергей Тимофеевич всегда называет

каждого из них: ‘Мой сын и друг’ — и сам подписывается: ‘Твой друг и отец’,

— и под его пером это слово друг не есть только ласковое название, оно

определяет на самом деле отношение отца к сыновьям: он был для них искренним

и истинным другом, он действовал на них не только приемом внешнего,

формального авторитета, но гораздо более влиянием нежного, разумного,

мудрого сочувствия’ {Там же, с. 24.}.

Это была настоящая русская семья, большая, крепкая, духовно здоровая,

где царствовало согласие и безусловное, непререкаемое доверие всех к каждому

и каждого ко всем, где все было чисто, честно, искренно, пряно, откровенно.

И эти качества Аксаковы пронесли через всю свою жизнь, через все невзгоды и

испытания, лишения и радости.

Чувство причастности каждого к делам и заботам других, душевная

чуткость и отзывчивость становятся как бы нравственным императивом, основой

личного и общественного поведения всех без исключения детей Сергея

Тимофеевича и Ольги Семеновны. Может быть, отсюда и возникла страстная и

непреклонная убежденность Константина и Ивана Аксаковых в том, что будущее

России, нашего народа, всех славянских народов самым тесным и

непосредственным образом связано с расцветом этого прекрасного и

всепобеждающего чувства семьи единой. С этим чувством связана была для них и

идея возрождения крестьянской общины.

Любовь к дому, к семейному очагу была у Константина Аксакова так

сильна, что он практически никогда не расставался со своими родителями и не

покидал Москвы (если не считать единственного пятимесячного пребывания за

границей в 1838 году), лишь на лето выезжая вместе со всеми в Абрамцево.

В 1832 году пятнадцатилетний Константин поступает в Московский

университет на словесный факультет (из русских писателей, пожалуй, только

один А. С. Грибоедов был принят в это высшее учебное заведение в более

раннем возрасте), который оканчивает в 1885 году. Это были годы не только

увлекательной учебы, но и формирования философских воззрений, гражданской

позиции Константина Аксакова, годы общения и дружбы с такими выдающимися

людьми того времени, как Н. В. Станкевич и В. Г. Белинский, в то время также

учившимися в университете. Именно Белинский предваряет первую публикацию К.

Аксакова в 1835 году в газете Н. И. Надеждина ‘Молва’ — отрывка из

стихотворной драматической пародии ‘Олег под Константинополем’ — шутливым

предисловием, где называет автора ‘человеком с необыкновенным поэтическим

дарованием’ {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 1, с. 221.}. Позднее, в

40-е годы, они будут резко и яростно спорить о путях развития нашего

общества, о сущности русского народного характера, о своеобразии

гоголевского таланта, о том, что нужнее России — ‘западничество’ или

‘славянофильство’, но в университетский и послеуниверситетский периоды жизни

их связывает самая нежная дружба, близкие, товарищеские, доверительные

отношения.

После окончания университета Константин Аксаков активно сотрудничает в

‘Молве’, а затем в ‘Московском наблюдателе’, который в 1838-1839 гг.

редактировал Белинский. На страницах этих изданий увидели свет его

оригинальные стихи и стихотворные пародии (под псевдонимом _К. Эврипидин_),

переводы немецких поэтов, преимущественно из Шиллера и Гете, пространная

рецензия на ‘Основания русской грамматики’ Белинского. Интерес к проблемам

отечественного языка и грамматики К. Аксаков сохранит до конца своей жизни.

В эти годы происходит сближение Константина Аксакова с И. В. Киреевским

и А. С. Хомяковым, его увлекает развиваемая ими идея преобразования русского

общества на народных, самобытных началах. Он становится одним из самых

ревностнейших сторонников и пропагандистов этого учения и принимает

деятельное участие в его разработке.

Обладая даром страстной, эмоциональной, выразительной речи, умением

приковать к себе внимание любой аудитории, Константин Аксаков подумывает о

том, чтобы занять университетскую кафедру и с ее высоты прямо и открыто

нести молодому поколению будущей России идеи славянофильства. С этой целью

он готовит, в 1846 году издает и 6 марта 1847 года защищает диссертацию

‘Ломоносов в истории русской литературы и русского языка’ на степень

магистра русской словесности, где доказывает, что творчество Ломоносова

представляет собою важный момент в историческом развитии отечественной

поэзии — момент перехода от периода исключительно устного народного

творчества к профессиональной литературной деятельности, ‘изящной’ поэзии.

Перед молодым ученым открывалась дорога на кафедру. Но в Московском

университете вакансий не было, а уезжать из дому в другой город не хотелось,

и тогда Константин Аксаков целиком отдается литературно-художественному

творчеству. Он пишет пьесы, публицистические и критические статьи,

исторические и филологические сочинения, отстаивает и пропагандирует

преимущества русского быта и русской одежды перед иностранными.

Его литературно-критические выступления всегда отличались

оригинальностью и неизменно вызывали на спор. Так было и с брошюрой

‘Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души’,

опубликованной еще в 1842 году, так было и с тремя статьями, помещенными в

‘Московском литературном и ученом сборнике на 1347 год’, и другими его

публикациями, посвященными современной ему русской литературе.

Внимательно следила за его деятельностью и царская цензура. Запрещается

после первой постановки 14 декабря 1850 года — в день 25-летия восстания на

Сенатской площади, что носило в известной мере символический характер, — его

драма ‘Освобождение Москвы в 1612 году’. Особенно возмутительными властям

показались слова: ‘Глас народа — глас божий’, а также мысль о том, что

именно в народе вся правда жизни и вся сила страны и что презирать народ,

возвышаться над ним — недопустимо — это прямой путь к потере свободы и

независимости, к гибели государства.

Неудачей оканчивается и попытка опубликования в 1852 году статьи о

богатырях великого князя Владимира. Цензору показались ‘неприличными’

процитированные автором строки:

Собака, проклятый ты, Калин-царь.

Вас-то, царей, не бьют, не казнят.

Не бьют, не казнят и не вешают.

Хотя это и неприятельский царь, но все-таки царь, заметил цензор (без

процитированных нами слов и с некоторыми другими купюрами статья увидела

свет лишь три года спустя). Недопустимой посчитал цензор и ‘дерзость’ автора

статьи противопоставлять богатырей ‘великому князю’ {См. об этом: Венгеров

С. А. Собр. соч., т. 3. Спб., 1912. с. 57-58.}.

Талант Константина Аксакова как литературного критика и публициста ярко

раскрывается во второй половине 50-х годов на страницах славянофильских

изданий — ‘Русской беседы’, ‘Молвы’ и ‘Паруса’. Широкую известность

приобрели его передовицы в ‘Молве’ — броские, афористичные, открыто

вызывающие своим подчеркнутым народолюбием и категоричностью суждений.

‘Слово — это знамя человека на земле… Спор и борьба — это неотъемлемая

принадлежность самостроящегоея человечества’, — провозглашалось в одной из

них, ‘Народ есть … великая сила…’, — говорилось в другой, ‘Народность

есть личность народа’, — утверждалось в третьей и т. д. {Подробнее об этом

см., Старикова Е. В. Литературно-публицистическая деятельность славянофилов,

с. 162-165.}.

Венцом публицистической деятельности К. Аксакова становятся статья

‘Опыт синонимов. Публика — народ’ (1859), резко обличающая образ жизни

правящих сословий. В ней говорилось: ‘Публика выписывает из-за моря мысли и

чувства, мазурки и польки: народ черпает жизнь из родного источника. Публика

говорит по-французски, народ — по-русски. Публика ходит в немецком платье,

народ — в русском. У публики — парижские моды. У народа — свои русские

обычая… Публика спит, народ давно уже встал и работает. Публика работает

(большею частию ногами по паркету), народ спит или уже встает опять

работать. Публике презирает народ, народ прощает публике. Публике всего

полтораста лет, а народу годов не сочтешь. Публика преходяща: народ вечен, И

в публике есть золото и грязь, и в народе есть золото и грязь, но в публике

грязь в золоте, в народе — золото в грязи… ‘Публика, вперед! Народ,

назад!’ — так воскликнул многозначительно один хожалый’ {‘Молва’, 1859, ?

36, с. 410-411. В письме к Н. В. Гоголю Аксаков вместо ‘хожалый’ поставил

‘полицмейстер’. — ‘Русский архив’, 1890, ? 1, с. 154.}.

Поместившая эту статью газета ‘Молва’ быстро прекратила свое

существование.

Полный силы и здоровья, богатырского телосложения, Константин Аксаков

был в буквальном смысле сражен смертью отца, последовавшей 30 апреля 1859

года. Не стало ‘отесеньки’ — так ласково, уменьшительно, от слова ‘отец’,

называли в их семье Сергея Тимофеевича. Привязанность сына к отцу была

настолько велика, что он не смог перенести утраты. Охватившая его

невыносимая тоска скоро перешла в чахотку. Его повезли лечиться за границу,

где он и умер на греческом острове Занте в ночь на 7 декабря 1860 года.

Похоронили Константина Аксакова в Москве в Симоновом монастыре рядом с

отцом.

На смерть К. С. Аксакова специальной статьей откликнулся Герцен, немало

страниц посвятил он Аксакову и в ‘Былом и думах’, воздав должное этому, по

его словам, ‘воину’, вся жизнь которого ‘была безусловным протестом против

петровской Руси, против петербургского периода во имя непризнанной,

подавленной жизни русского народа… За свою веру, — писал Герцен, — он

пошел бы на площадь, пошел бы на плаху, а когда это чувствуется за словами,

они становятся страшно убедительными’ {Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т.,

т. 9, с. 163.}. Это сильное нравственное влияние не только идей, но и самой

личности К. Аксакова отмечали многие современники {См.: Ранние славянофилы,

с. XXVI.}.

В отличие от домоседа Константина, Иван Аксаков если и не имел охоты к

перемене мест, то во всяком случае никогда не отказывался от дальних и

продолжительных поездов. И учился он не в Москве, а в Петербурге, и не в

старинном, а в новейшем учебном заведении — закрытом императорском училище

правоведения, где готовились чиновники для высших постов царского

административного аппарата. Пробыв в училище четыре года и окончив его в

1842 году, Иван Аксаков возвращается в Москву и поступает на службу в

Уголовный департамент Сената, мечтая о карьере чиновника, о том, как он

будет на этом поприще приносить пользу своему отечеству.

Усердие Ивана Сергеевича было замечено, и в конце 1843 года его

включают в состав специальной комиссии, предназначенной для ревизии

Астраханской губернии, куда он и отправляется. Но, увы, радость молодого

чиновника была недолгой: все его радужные мечты и надежды были разбиты уже

при самом первом столкновении с действительностью. ‘Я решительно убеждаюсь,

— с горечью замечал он, — что на службе можно приносить только две пользы:

1) отрицательную, т. е. не брать взятки, 2) частную, и только тогда, когда

позволишь себе нарушить закон’ {Иван Сергеевич Аксаков в его письмах, т. 1,

с 227.}.

После возвращения из Астрахани Иван Аксаков получает назначение на

должность товарища председателя Калужской Уголовной палаты и почти на два

года уезжает в Калугу. Осенью 1848 года он переходит на службу в

министерство внутренних дел и тут же отправляется с секретным поручением в

Бессарабию: изучает раскольничьи секты. Зиму и весну 1849 года он проводит в

Петербурге.

4 марта 1849 года был арестован и заключен в Петропавловскую крепость

славянофил Ю. Ф. Самарин, выступивший в своих ‘Письмах из Риги’, которые

получили широкое распространение в рукописи, с критикой прибалтийских

дворян-немцев, а 17 марта такая же участь постигла Ивана Аксакова (правда,

до крепости дело не дошло), который посмел в своих письмах к московским

друзьям возмутиться арестом Самарина и советовал им быть поосторожнее.

Письма были перехвачены полицией и дали основание подозревать в их авторе и

адресатах участников какого-то заговора против правительства. Найти

‘подпольную организацию’ не удалось, тем не менее Самарин был сослан в

Симбирск, а Иван Аксаков милостиво отпущен… под негласный надзор полиции.

Вскоре Ивана Аксакова перевели на службу в Ярославль, а попросту

говоря, отправили подальше от Петербурга.

Вместе с осознанием двусмысленности своего положения —

правительственного чиновника, находящегося под полицейским надзором, и

растущим неприятием бюрократической системы государственного и

административного управления в Иване Аксакове крепнет чувство протеста

против всей самодержавно-крепостнической действительности. В декабре 1849

года он пишет:

Клеймо домашнего позора

Мы носим, славные извне:

В могучем крае нет отпора,

В пространном царстве нет простора,

В родимой душно стороне!

В этм же годы получают распространение в списках отрывки из его поэмы

‘Бродяга’, над которой он работал с 1846 года. Объясняя, почему он ‘избрал

беглого человека предметом сочинения’, Иван Сергеевич писал: ‘Оттого, что

образ его показался мне весьма поэтичным, оттого, что это одно из явлений

нашей народной жизни, оттого, что бродяга, гуляя по России как дома, дает

мне возможность сделать стихотворное описание русской природы и русского

быта в разных видах…’ {Иван Сергеевич Аксаков в его письмах, т. 2, с.

162.}

Министр внутренних дел Л. А. Перовский, которому Иван Аксаков

подчинялся по службе, выразил недовольство подобными стихотворными занятиями

своего чиновника и потребовал, чтобы тот, ‘оставаясь на службе, прекратил

авторские труды’ {Там же, с. 395.}. Чаша терпения Ивана Сергеевича была

переполнена, и в феврале 1851 года вместо ответа на письмо министра он

подает в отставку.

Оставляя службу навсегда, он в стихотворении ‘Моим друзьям, немногим

честным людям, состоящим в государственной службе’ обращается с призывом к

этому ‘малочисленному союзу

Мужей без страха и без лести,

Себя добром взаимных уз

Скрепивших для добра и чести!’ —

которым приходится работать

В среде бездушной, где закон

Орудье лжи, где воздух смраден

И весь неправдой напоен, —

внимать ‘мольбе слабых’, ‘мстить бедного обиду’.

Однако деятельная натура Ивана Сергеевича не позволяла ему долго сидеть

сложа руки, и он с готовностью принимает предложение взять на себя

редактирование славянофильского ‘Московского сборника’. Первый том (а всего

предполагалось издать четыре) вышел в 1852 году и сразу же привлек к себе

внимание не только литературной общественности, но и царской цензуры,

всерьез озабоченной его направлением. Выраженным прежде всего в статьях

самого редактора — ‘Несколько слов о Гоголе’ и ‘Об общественной жизни в

губернских городах’,

В первой статье, открывшей сборник, была дана, вопреки цензурным

распоряжениям, восторженная оценка творчества великого русского писателя как

‘подвига жизни’, подвига чистого, высокого и искреннего, несмотря на ошибку

издания его ‘Выбранных мест из переписки с друзьями’. Во второй И. Аксаков

‘яростно и со знанием дела’ обличал провинциальное дворянство, своим

‘обличительным пафосом’ напоминая ‘художественные произведения молодого А.

И. Герцена’ {Цимбаев Н. И. И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной

России, с. 45.}.

Второй том ‘Московского сборника’ вообще был запрещен, рукопись его

конфискована, а авторам, среди которых находились виднейшие славянофилы, в

том числе Константин и Иван Аксаковы, было высочайше поведено все свои

сочинения ‘представлять отныне для цензуры не в Московский цензурный

комитет, а в _Главное управление цензуры_, в Петербург’, что было

равносильно запрету печататься. Сверх того, Иван Аксаков лишался ‘на будущее

время права быть редактором какого бы то ни было издания’ {Аксаков Иван.

Стихотворения и поэмы. Л., 1960, с. 32.}. Этот запрет сохранялся до конца

царствования Николая I.

Вынужденное бездействие тяготило и угнетало Ивана Сергеевича. Он

просится в кругосветное путешествие на военном корабле — ему отказывают. С

огромной охотой принимает он предложение Географического общества изучить и

описать украинские ярмарки и в конце 1853 года на целый год отправляется на

Украину. Через четыре года его ‘Исследование о торговле на украинских

ярмарках’ было опубликовано и удостоено большой медали Общества и

‘половинной премии’ Академии наук.

Осенью 1854 года началась одиннадцатимесячная героическая оборона

русскими войсками Севастополя в Крымской войне, и 18 февраля 1855 года Иван

Аксаков, которому, как он писал родителям, ‘совестно’ было находиться дома,

когда ‘люди дерутся и жертвуют’ {Иван Сергеевич Аксаков в его письмах, т. 3,

с. 112.}, записывается в Серпуховскую дружину Московского ополчения. Вместе

с дружиной он совершает поход на Одессу и дальше — в Бессарабию. Потом

некоторое время работает в комиссии по расследованию интендантских

злоупотреблений во время войны, а затем, в начале 1857 года, уезжает за

границу.

Там по приглашению Герцена он посещает Лондон и становится на какое-то

время одним из тайных герценовских корреспондентов. Великому

революционеру-демократу была близка не только политическая оппозиционность

Ивана Аксакова, но и критическая направленность его художественного

творчества. Именно по инициативе Герцена увидели свет два самых

обличительных произведения И. Аксакова. В марте 1858 года в ‘Полярной

звезде’ появляются его ‘судебные сцены’ — ‘Присутственный день уголовной

палаты’, — которые Герцен назвал ‘превосходным произведением’ и ‘гениальной

вещью’ {Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 13, с. 427, т. 26, с. 137.}.

Разоблачавшие всю систему царского судопроизводства, эти ‘сцены’ сыграли

‘заметную роль в формировании антикрепостнических настроений, в подрыве

устоев существующей системы общественных отношений’ {Шаталов С. Е.

Драматические произведения славянофилов. — В кн.: Литературные взгляды и

творчество славянофилов, с. 447.}. В 1861 году Герцен публикует еще одно

сочинение Ивана Аксакова — мистерию ‘Жизнь чиновника’ {См.: Русская

потаенная литература XIX столетия. Лондон, 1861.}, которая была написана

молодым автором в 1843 году и отличалась сатирическим изображением русского

чиновничества. Такого рода произведение не могло быть издано в России, оно

получило распространение в списках, один из которых и попал в Лондон.

Естественно, что оба сочинения увидели свет без имени автора.

Вернувшись в конце 1857 года на родину, Иван Сергеевич с головой уходит

в литературную и общественную деятельность. Он принимает участие в издании

славянофильского журнала ‘Русская беседа’, став с лета 1858 года его

фактическим редактором. Является инициатором организации славянских

благотворительных комитетов, в работе которых затем играет ведущую роль.

Получает разрешение на издание газеты ‘Парус’. Она начала выходить с января

1859 года, но была закрыта уже на втором номере, лишь только Иван Аксаков

пообещал в следующем номере начать разговор о ‘самом крупном явлении

современной истории’, о преобразовании ‘самом существенном, самом жизненном,

громадном по своему размеру, необъятном по своим последствиям’ — об

‘уничтожения крепостного права’ {‘Парус’, 1859, ? 2, 10 января, с. 18.}. ‘Вы

не можете себе представить, — жалуется он в одном из писем того времени, —

как вообще Петербургу ненавистна и подозрительна Москва, какое опасение и

страх возбуждает там слово: народность. Ни один западник, ни один русский

социалист так не страшен правительству, как московский славянофил, никто не

подвергается такому гонению…’ {Иван Сергеевич Аксаков в его письмах, т. 4,

с. 18.}. Определение несколько преувеличенное, но не безосновательное.

Весною того же года умирает его отец, затем прекращает свое

существование ‘Русская беседа’, отказывают Ивану Сергеевичу и в просьбе об

издании новой газеты — ‘Дело’. Было от чего прийти в отчаяние. И Иван

Аксаков в январе 1860 года уезжает за границу. Вернулся он домой в начале

1861 года, привезя с собою в Москву тело умершего острове Занте брата.

Оказавшись на родине в самый разгар предреформенных баталий, И. Аксаков

сразу же включается в литературно-общественную борьбу, которая не

прекращается до последних дней его жизни.

В 60-е годы он издает газеты ‘День’ (1861-1865) и ‘Москва’ (1867-1868),

на страницах которых открыто критикует внутреннюю и внешнюю политику

царизма, особенно в области национальной экономики и в ‘славянском вопросе’.

Издание этих газет неоднократно приостанавливалось царским правительством на

срок от трех до шести месяцев. В результате ‘День’ был вынужден вообще

прекратить свое существование, а ‘Москва’ в конце концов просто была

закрыта.

В 70-е годы широко развернулась деятельность Ивана Аксакова как

руководителя Московского славянского комитета {Подробнее об этом см.:

Никитин С. А. Славянские комитеты в России в 1858-1878 годах. М., 1960.}. Он

принимает непосредственное и самое активное участие в оказании помощи Сербии

и Черногории в их войне против Турции, начавшейся в 1876 году. От имени

комитета он пишет воззвание к ‘русской общественной совести’, помогает

переправлять через границу генерала М. Г. Черняева и отряды русских

добровольцев, организует заем сербскому правительству и сбор средств на

нужды сербской армии. Московскому славянскому комитету удалось собрать около

800 тысяч рублей, из которых, как отмечал Иван Аксаков, ‘две трети

пожертвований внес … наш бедный, обремененный нуждою, простой народ…’

{Аксаков И. С. Соч., т. 1. М., 1886, с. 228.}.

Во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Иван Аксаков проводят

огромную работу по сбору средств, покупке оружия и переправке его болгарским

дружинам. Это ‘стало его весомым вкладом в борьбу за освобождение балканских

славян’ {Цимбаев Н. И. И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной

России, с. 238.}. 22 июня 1878 года Иван Сергеевич выступил на Собрании

Московского славянского благотворительного общества (так с осени 1876 года

стали называться славянские комитеты) с резкой критикой решений Берлинского

конгресса и позиции, занятой на нем русской делегацией. Позор, заявил он,

‘Русь-победительница сама добровольно разжаловала себя в побежденную’, а сам

конгресс есть ‘не что иное, как открытый заговор против русского народа’,

против ‘свободы болгар’, ‘независимости сербов’ {Аксаков И. С. Соч., т. 1,

е. 297-308.}. Царская реакция последовала незамедлительно: Аксаков был

выслан из Москвы, а Славянские благотворительные общества вообще

ликвидированы.

Речь Ивана Аксакова стала вершиной его публицистической деятельности,

принеся ему ‘международную известность и признание всех славянских народов,

страдавших от турецкого и австрийского гнета’ {Цимбаев Н. И. И. С. Аксаков в

общественной жизни пореформенной России, с. 246.}. Огромное впечатление

произвела она на болгарские демократические круги, внеся заметный вклад в

укрепление дружбы наших народов, а часть прогрессивно настроенной болгарской

молодежи даже выдвинула его кандидатуру на болгарский престол {Там же.}.

Одна из центральных улиц Софии с тех пор носит имя Ивана Аксакова.

В последние годы жизни, получив разрешение на издание газеты ‘Русь’

(1880-1886), Иван Аксаков возвращается к активной литературно-общественной

деятельности. Однако вскоре и над этой его газетой также нависает угроза

закрытия. Положение публициста, издателя, редактора, постоянно не уверенного

в завтрашнем дне, удручающе действует на Аксакова. ‘Как трудно живется на

Руси!.. — горько вырывается у него в одном из последних писем, — Есть

какой-то нравственный гнет, какое-то чувство нравственного измора, которое

мешает жить, которое не дает установиться гармония духа и тела, внутреннего

и внешнего существования. Фальшь и пошлость нашей общественной атмосферы и

чувство безнадежности, беспроглядности давят нас’ {Цит. по кн.: Цимбаев Н.

И. И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России, с. 255.}.

Предчувствие грядущей расправы на этот раз оказалось для Ивана.

Сергеевича роковым, сердце его не выдержало и 27 января 1886 года

остановилось…

Литературное наследие Ивана и Константина Аксаковых довольно

значительно по объему и разнообразно в жанровом отношении. Богато одаренные

натуры, как и их старшие товарищи И. В. Киреевский и А. С. Хомяков, братья

Аксаковы оставили после себя стихи и драмы, публицистические и

литературно-критические сочинения, научные исследования и дружеские

послания. И везде бьется их живая, самостоятельная, оригинальная, хотя и

нередко спорная, мысль. Бесспорными были любовь к народу и стремление

придать нашей литературе подлинно народный характер.

Славянофилы не были первыми, кто обратил внимание на разрыв между нашей

литературой и народом. Об этом говорили и Н. М. Карамзин, и декабристы, и В.

Г. Белинский в ‘Литературных мечтаниях’. Но, начав с общих, свойственных и

романтической критике 20-30-х годов деклараций о необходимости сближения

писателей и литературы с жизнью народа, славянофилы в дальнейшем

конкретизировали свое требование: не вообще народа, а крестьянской массы,

которая одна, по их мнению, является хранительницей извечных национальных,

самобытных русских черт и традиций, ‘своеродного’ общественного и семейного,

быта. Именно живое общение писателей с этой громадной частью трудового

народа России содействовало появлению очерков народной жизни В. И. Даля,

которые высоко оценивал Белинский, и ‘Записок охотника’ И. С. Тургенева,

давшего величественный собирательный образ русского крестьянина.

Деятельность славянофилов способствовала становлению в литературе

нового героя, представителя трудового, подневольного, но великого народа,

которому действительно принадлежало будущее, углубляя тем самым процесс

дальнейшей демократизации русской литературы, начатый ‘натуральной школой’.

И хотя славянофилы не принимали идейно-художественных принципов и поэтики

этой школы и вели с ней яростную борьбу, однако объективно, выступая за

сближение литературы с народной действительностью, они продолжали дело,

начатое именно писателями ‘натуральной школы’.

Борьба за народность литературы, национальную самобытность ее

содержания и художественных форм, за главенствующее место в ее произведениях

русской жизни и русского народа, простого человека, крестьянина — кормильца

земли русской, — составила заметный вклад славянофильской критики в развитие

отечественной литературы, в ее утверждение на пути самобытности и

оригинальности. В первых рядах борцов за такое ‘крестьянское направление’

нашей литературы шли братья — Константин и Иван Аксаковы.

Исходным для их критики было понятие о народности, в основе которого

лежало ими же разрабатываемое учение о народе. ‘Народ, — писал Константин

Аксаков, — есть та великая сила, та живая связь людей, без которой и вне

которой отдельный человек был бы бесполезным эгоистом, а все человечество —

бесплодною отвлеченностью’ {Москва, 19 апреля. — ‘Молва’, 1857, ? 2.}.

Сердцевину любого народа составляет ‘простой народ’, или, как уточняет он,

‘народ собственно’. Именно ‘простой народ, — говорил К. Аксаков, — есть

основание всего общественного здания страны. И источник вещественного

благосостояния, и источник внешнего могущества, источник внутренней силы и

жизни, и, наконец, мысль всей страны пребывают в простом народе. Отдельные

личности, возникая над ним, могут, на поприще личной деятельности, личного

сознания, служить с разных сторон делу просвещения и человеческого

преуспеяния, но только тогда могут они что-нибудь сделать, когда коренятся в

простом народе, когда между личностями и простым народом есть непрерывная

живая связь и взаимное понимание’ {Москва, 7 июня. — ‘Молва’, 1857, ? 9.}.

Что же делает простой народ такой могучей основой страны? Неустанный,

повседневный труд. ‘Труд, — писал Константин Аксаков, — есть долг человека,

есть его нормальное состояние на земле. Только труд дает право на

наслаждение жизнью. Каков бы ни был труд: вещественное ли это обрабатывание

земли, работа ли это напряженной мысли — все равно. _В поте лица снести хлеб

свой_ — вот удел и долг человека. Жизнь не есть удовольствие, как думают

некоторые: жизнь есть подвиг, заданный каждому человеку, жизнь есть труд’

{Москва, 23 августа, — ‘Молва’, 1857, ? 20.}. Ту же самую мысль Иван Аксаков

выразил прекрасными стихами, предвосхищая во многом один из ведущих мотивов

поэзии Некрасова:

Прямая дорога, большая дорога!

Простору немало взяла ты у бога,

Ты вдаль протянулась, пряма как стрела,

Широкою гладью, что скатерть, легла!

Ты камнем убита, жестка для копыта,

Ты мерена мерой, трудами добыта!

В тебе что ни шаг, то мужик работал:

Прорезывал горы, мосты настилал,

Все дружною силой и с песнями взято, —

Вколачивал молот и рылась лопата,

И дебри топор вековые просек…

Куда как упорен в труде человек!

‘Царем и господином’ природы, душа которого ‘свободно вмещает’ ее в

себе, назвал Иван Аксаков русского крестьянина {Иван Сергеевич Аксаков в его

письмах, т. 1, с. 444.}.

Такое представление о простом народе, о труде, о русском крестьянине

лежало в основе понятия о народности, разделяемого Константином и Иваном

Аксаковыми. ‘Народность есть личность народа, — говорил Константин

Сергеевич. — Точно так же, как человек не может быть без личности, так и

народ без народности’ {Москва, 10 мая. — ‘Молва’, 1857, ? 5.}. Славянофилы

решительно выступали за расцвет всех, без исключения, наций и народностей.

‘Да, — утверждал Константин Аксаков, — нужно признать всякую народность, из

совокупности их слагается общечеловеческий хор. Народ, теряющий свою

народность, умолкает и исчезает из этого хора. Поэтому нет ничего грустнее

видеть, когда падает и никнет народность под гнетом тяжелых обстоятельств,

под давлением другого народа. Но в то же время какое странное и жалкое

зрелище, если люди сами не знают и не хотят знать своей народности, заменяя

ее подражанием народностям чужим, в которых мечтается им только

общечеловеческое значение!’ И далее: ‘Нет, пусть свободно и ярко цветут все

народности в человеческом мире, только они дают действительность и энергию

общему труду народов. Да здравствует каждая народность!’ {Там же.}.

Отсюда у Аксаковых представление о народности как одной из важнейших и

неотъемлемых частей литературы. ‘Искусство в слове, поэзия… — писал

Константин Аксаков, — необходимо соединено с народностью… Все бессмертные

создания поэзии, доступные всему человечеству, носят на себе живую печать

народности’ {Москва, 21 июня. — ‘Молва’, 1857, ? 11.}. Народна ‘Илиада’

Гомера, народны все произведения Шекспира, утверждает К. Аксаков. Мысль о

том, что народность литературы предполагает, прежде всего, выражение

народного взгляда на вещи, на окружающую действительность и не вообще

народа, а народа трудового, была для Константина и Ивана Аксаковых

основополагающей в оценке ими произведений отечественных писателей.

Литературно-критическое наследие братьев Аксаковых невелико, но в то же

время необычайно емко, своеобразно, целенаправленно. У них не было ни одной,

как говорится, проходной статьи или рецензии: за критическое перо они

брались лишь в тех случаях, когда чувствовали крайнюю необходимость

высказаться по поводу того или иного, как правило, задевшего их за живое,

произведения, книги, сборника. Отсюда ярко выраженная публицистичность

практически всех их критических выступлений.

Стремясь направить развитие русской литературы по пути освоения ею

самобытного, национального содержания, славянофилы не могли не задумываться

о тех художественных формах, в которых полнее всего возможно выражение

такого содержания. В какой форме жизнь России с ее необозримыми просторами,

полями, степями, лесами, морями и реками, с ее могучим и великим народом и

его глубокой, еще не высказанной ‘тайной жизни’ может воплотиться наиболее

цельно и художественно? Только в эпосе, считали они. И первым эту мысль

высказал Константин Аксаков в брошюре ‘Несколько слов о поэме Гоголя:

Похождения Чичикова, или Мертвые души’.

Задача всестороннего изображения жизни, полагал он, требует от

современного художника непредвзятого, сочувственного к ней отношения, с

глубоким пониманием значения и сущности жизни народа, что и составляет, как

писал он в своей брошюре, основу простого, эпического созерцания. В этом

отношении — ‘по акту творчества’, как выражался Константин Аксаков, — Гоголь

равен Гомеру, Веря в великое будущее России и русского народа, в то, что

именно в нашей стране начнется процесс духовного и нравственного возрождения

человечества, славянофилы верили в то, что именно русским писателям суждено

возродить вот такое эпическое, народное по своему характеру воззрение на

мир, а вместе с ним и всеобъемлющее, эпическое отражение действительности.

Говоря об ‘акте творчества’, Константин Аксаков в своей брошюре

фактически ставил проблему художественного метода, а развивая мысль о

‘простом, эпическом созерцании’, — касался непосредственно проблемы

художественного реализма как объективного, всестороннего изображения жизни.

Известно, что Белинский резко полемизировал с основными положениями

брошюры Аксакова. ‘Итак, — иронически замечал он в рецензии на брошюру, —

эпос не развился исторически в роман, а _снизошел_ до романа… Поздравляем

философское умозрение, плохо знающее фактическую историю!.. Итак, роман есть

не эпос нашего времени, в котором выразилось созерцание жизни современного

человечества и отразилась сама современная жизнь: нет, роман есть искажение

древнего эпоса?.. Уже и современное-то человечество не есть ли искаженная

Греция?.. Именно так!..’ Что же касается вопроса о близости ‘Мертвых душ’

древнему эпосу, то К. Аксаков, пишет Белинский, ‘обольстившись умозрениями

собственного изобретения, навязал поэме Гоголя значение, которого в ней и

вовсе нет’, потому что ‘в смысле поэмы ‘Мертвые души’ диаметрально

противоположны ‘Илиаде’. В ‘Илиаде’ жизнь возведена на апофеозу: в Мертвых

душах она разлагается и отрицается…’ и так далее {Белинский В. Г. Полн.

собр. соч., т. 6. М., 1955, с. 254, 255.}.

Конечно, это совсем не значит, что Константин Аксаков в своей брошюре

был во всем неправ: в его суждениях много верного и справедливого, но в

условиях литературно-общественной борьбы 40-х годов русской литературе нужен

был не просто реализм, не спокойное ‘созерцание’, а реализм критический,

судящий, выносящий приговор, поэтому великий критик выступил против

аксаковской теории, которая представляла собою не что иное, как учение о

беспристрастном художественном реализме, уводящем писателей от оценки

окружающей действительности.

Брошюра ‘Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или

Мертвые души’ принесла Константину Аксакову известность как критику,

одновременно раскрыв в нем и оригинального теоретика литературы. Затем были

статьи и рецензии в ‘Москвитянине’, ‘Московском литературном и ученом

сборнике’, ‘Русской беседе’, ‘Молве’ и ‘Парусе’, где произведения литературы

рассматривались прежде всего с точки зрения их народности. Константин

Аксаков с этой позиции критиковал повесть В. Ф. Одоевского ‘Сиротинка’,

называя ее ‘оскорбительной’, так как здесь о народе, утверждал он, говорит

‘писатель, народу совершенно чуждый, совершенно от него оторванный, лицо

отвлеченное, как все, что оторвано от народа’, писатель, ‘полный чувства

своего мнимого превосходства’. Открыто возмущается Константин Аксаков любым

сочувственным изображением ‘душевладельцев’. С нескрываемой неприязнью

говорит он, например, о поэмах М. С. Тургенева ‘Разговор’ и ‘Помещик’,

считая, что произведения, изображающие жизнь дворян, не могут придать

отечественной литературе народного характера. И он же приветствует рассказ

Тургенева ‘Хорь и Калиныч’, называя его ‘превосходным’. ‘Вот, что значит

прикоснуться к земле и к народу: в миг дается сила!’ — восклицает критик.

С радостью отмечал К. Аксаков, что отечественные писатели все

решительнее поворачиваются лицом к народу, что в них заговорило ‘родное

чувство и родилось желание изобразить русского крестьянина во всем его

великом человеческом достоинстве’ (‘Обозрение современной литературы’).

Константин Аксаков убежден, что цель искусства — Сделать человека

лучше. И вот он пишет статью о поэтике подвига русских былинных богатырей и

затем в небольшой рецензии на повесть Н. Кохановской проводит мысль о том,

что во всякое время в жизни каждого человека есть место подвигам, мысль,

которая позднее с такой отчетливостью прозвучала в рассказе А. М. Горького

‘Старуха Изергиль’. Не утратило своего значения и положение, высказанное

критиком в рецензии на ‘Народное чтение’. Возмущенный тем, что ‘г-да

великодушные литераторы’ предлагают народу не подлинное искусство, а

‘жеванное’, он утверждает: ‘…народ имеет право на все чтение, на все

выходящие книги… Вместо того, чтоб писать какие-то сочинения исключительно

для народа, пусть лучше литература наша постарается быть народною…’

Менее известен как литературный критик Иван Аксаков. И это понятно.

Если критические выступления Константина Аксакова приходятся в основном на

40-50-е годы, став заметным фактом литературно-общественной борьбы тех

десятилетий, то сравнительно немногочисленные литературно-критические

статьи, заметки и речи Ивана Аксакова рассредоточены на довольно большом

отрезке времени — более тридцати лет и как бы теряются среди обширнейшей его

публицистики, которая наряду с поэзией оставалась преимущественной сферой

его творческой деятельности. Заявив о себе как критике в 1852 году статьей

на смерть Гоголя, известную речь о Пушкине он произносит по случаю открытия

памятника поэту в Москве в 1880 году, а надгробное слово Тургеневу — в 1883

году.

Опираясь на творчество корифеев отечественной литературы, И. Аксаков

призывает молодых писателей учиться у Пушкина народности, у Тургенева —

‘опрятности’, целомудренности, у Жуковского — поэтичности, не забывая при

этом о необходимости прочувственного отражения русской жизни, высоких

качеств и нравственной чистоты нашего народа.

Заметное место в литературном наследии Ивана Аксакова занимает обширная

‘Биография Федора Ивановича Тютчева’, где не только освещены основные вехи

жизни и деятельности поэта, но и самым подробнейшим образом проанализированы

основные мотивы его лирики. Суждения Ивана Сергеевича имеют еще и ту

ценность, что это свидетельство почти из первых рук: женатый на старшей

дочери Тютчева, он был, как говорится, своим человеком в тютчевском доме и

тютчевском мире.

Нельзя не отметить одну стержневую мысль, которая проходит через все

литературно-критические выступления Ивана Аксакова: ‘Русская земля не

оскудеет талантами…’ К этой плеяде талантливых людей земли русской

принадлежали и братья Аксаковы.

Конечно, далеко не со всеми суждениями, которые Константин и Иван

Аксаковы высказывали о произведениях современной им литературы, можно

согласиться, да и опровергать их сегодня уже нет никакой необходимости: они

давно стали достоянием истории и интересны в основном как факты

литературно-общественной борьбы 40-50-х годов XIX века. Как справедливо

замечает современный исследователь, ‘неразумно видеть в этом наследии

мировоззренческий фундамент современной литературно-критической

деятельности’, однако ‘знать, изучать их необходимо, брать все живое,

гуманистическое, выдержавшее испытание временем, связанное с элементами

демократизма и антикрепостничества — полезно’ {Кузнецов Феликс. Истина истории. — ‘Москва’, 1981, ? 1, с. 199.}.

Читайте также: