‘КОНРАД ВАЛЛЕНРОД’
‘КОНРАД ВАЛЛЕНРОД’
*
*
*
*
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
‘Конрад Валленрод’, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1927
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Даже наилучшие переводы стихов дают лишь общее, более или менее отдаленное, представление о подлиннике. Поэты славянства, несмотря ни на что, для западного мира потеряны. Это их великое несчастие, как и несчастие самого Запада. Столь же прискорбно, что славяне не умеют читать друг друга в подлиннике. Россия не знает Мицкевича.
‘Конрад Валленрод’, созданный ровно сто лет тому назад, полностью переведен на русский язык, помнится, дважды, если не трижды. Ни одного из этих переводов нельзя дочитать. В лучшем случае — все стерто, сплющено, лишено энергии, силы, остроты, глубины. В худшем — просто переврано, искажено, обессмыслено. О стихе же и говорить нечего. ‘Валленрод’ написан тем божественно прозрачным стихом, какой видим в лучших созданиях Пушкина, в ‘Полтаве’, в ‘Для берегов отчизны дальней’. Недаром Пушкин стал переводить поэму Мицкевича тотчас, как она была кончена. Но он перевел только тридцать девять начальных стихов. Позднейшие попытки, сделанные другими, — одно несчастье. Лучший перевод — Соколова. Но разве это Мицкевич? И разве это стихи?
Мне бы хотелось рассказать о ‘Конраде Валленроде’. Но чтобы дальнейшие слова мои были понятны, пожалуй, не лишним будет вкратце передать его содержание. Для одних это будет напоминанием, для других (может быть, и для большинства) — ознакомлением.
Но прежде — несколько слов о плане поэмы. Города и годы, роман советского писателя Федина, многих читателей и критиков удивил своим построением. Начиная повествование с одной из последних сцен романа, Федин ведет рассказ почти в обратном хронологическом порядке. Этот прием ‘сюжетостроения’ особенно поразил критиков-формалистов и задал им немало работы. ‘Сдвиги’ и ‘торможения’ в развитии фединского сюжета подвергались всяческому изучению. Так вот, по тому же принципу обратного повествования Мицкевич построил свою поэму ровно сто лет тому назад. Не имея места для детального сравнения, замечу лишь то, что план мицкевичевой поэмы еще сложнее, чем план фединского романа. Читатель Мицкевича, по мере чтения, распутывает сложнейший узел событий, предшествоваших 1-ой главе поэмы. Смысл вводимых сцен, рассказов и песен раскрывается постепенно и, как уже сказано, в обратном порядке. При этом, Мицкевич умеет сохранить замечательную стройность в ходе поэмы и равновесие — в ее частях… Но я перескажу ее события в упрощенном порядке, в ‘нормальной’ последовательности.
Сто лет минуло, как тевтон
В крови неверных окупался.
XIV век. В один из набегов на Литву немцы увели в плен мальчика, которому дали имя Вальтера Альфа. Мальчик вырос у них, но такой же пленный, бродячий певец Гальбан, научил его тайной любви к родине и ненависти к немцам. Выросши, Вальтер Альф, вместе с Гальбаном, во время одного из набегов, перешел на сторону литовского князя Кейстута. Альдона, дочь Кейстута, полюбила Альфа и вышла за него замуж. ‘Вальтер любил жену, но был благороден душой, — говорит Мицкевич: — он не обрел счастия в семье, ибо счастия не имела родина’. И он нашел способ погубить крестоносцев. Он покидает жену, скитается по Европе, воюет с испанцами против мавров, потом убивает рыцаря Валленрода и под его именем вступает в Тевтонский орден, непрестанно враждующий с Литвою. В течение многих лет живет он среди недругов, стараясь приобрести их любовь и доверие. В 1391 году его выбирают Великим Магистром Ордена — и он получает возможность осуществить свой коварный замысел. Валленрод предпринимает новый поход на Литву, но предательски ведет дело к тому, что возвращается из похода, потеряв всю армию, обоз и казну. Могуществу Ордена нанесен первый, но решительный удар. Измена Валленрода раскрывается, он гибнет, но, погибая, торжествует победу и освобождение родины.
‘Конрад Валленрод’ написан во время вынужденных скитаний Мицкевича по России. Поэма издана в 1828 г., в Петербурге. Журнал Телеграф вскоре после ее выхода писал, что вследствие молчания Гете и смерти Байрона Мицкевич становится первым поэтом не только в Польше, но и во всей Европе… Он этого не писал бы, если бы смысл поэмы открылся русской критике тотчас. Как ни странно, смысл этот долго не раскрывался.
Зато в Польше поняли сразу, что под угнетенной Литвой надобно понимать Польшу, под Орденом же — Россию. Поэма была призывом к патриотизму и мщению. В Европе ее так и поняли. В предисловии к французскому переводу поэмы читаем: »Конрад Валленрод’ — пророчество о грядущих бедствиях, начертанное на стенах Кремля’.
Сейчас, читая поэму Мицкевича, мы можем оставить в стороне русско-польские отношения той поры. ‘Спор славян между собою’, истинно мучительный для обеих сторон, — сейчас как бы разрешен или временно потерял свою остроту. Мы можем читать поэму, не волнуясь тем, откуда, зачем и против кого направлял Мицкевич свою отравленную стрелу. Посмотрим на ‘Валленрода’ так, как если бы дело шло не о России и Польше, а лишь о чистом пафосе патриотизма и политического коварства, безразлично к чему относящимся.
Патриотизм, как основной двигатель поэмы, конечно, не мог и не сможет вызвать ни в ком возражений или упреков. Мицкевич любил свою родину безгранично. Тут его правота неоспорима. Но воспетый им в лице Валленрода принцип предательства и коварства вызвал возражения очень скоро.
Общеизвестно, что в Польше конца двадцатых годов ‘Конрад Валленрод’ сделался, по выражению историка Мохнацкого, ‘руководством для заговорщиков’. Молодые поляки, служившие в армии, которой командовал в Варшаве великий князь Константин Павлович, прочли поэму Мицкевича и почувствовали себя морально свободными от принесенной ими присяги. На смотрах перед Константином Павловичем проходили целые колонны молодых Валленродов. Тот же французский критик, о котором уже упомянуто, писал: ‘Среди русских чиновников нет ни одного поляка, которому образ Валленрода не поразил бы воображения’.
Вскоре, однако, пылкая критика первая стала порицать основную идею поэмы. Она показалась морально недопустимой. В печати и в политических кругах отчетливо прозвучал лозунг: ‘Долой валленродизм!’. Другой замечательный польский поэт, Красиньский, в драматической поэме ‘Иридион’ поставил ту же проблему, что и Мицкевич, но разрешил ее в обратном смысле. И еще не раз возвращался Красинский к теме валленродизма — и всегда с осуждением. Эта позиция, занятая Красинским уже в эпоху польской эмиграции 1831 и последующих годов и послужила одной из причин его ссоры с Мицкевичем.
Но был ли сам Мицкевич вполне, до конца ‘валленродистом’? И да, и нет.
Конрад Валленрод, Великий Магистр Ордена — лицо историческое. Поражение его армии в 1391 году — тоже исторически верно. Есть указания и на то, что происхождение его неизвестно, а имя Валленрода присвоено. Смерть его также окружена какими-то тайнами. Известны, наконец, случаи, когда литовцы, выкраденные в детстве и воспитанны в земялх Ордена, впоследствии возвращались на родину и становились злейшими врагами тевтонов. Но считать именно Валленрода таким литовцем и объяснить его вступление в Орден заранее обдуманным предательством у Мицкевича исторических оснований не было. Здесь он отнюдь не был побужден исторической правдой. Наоборот, он вполне произвольно толковал (или воображал) побуждения Валленрода. Следовательно, — тема долго таимой мести и тема предательства соблазнили сами по себе Мицкевича. Нельзя также забывать, что от выхода Мицкевича из тюрьмы до написания поэмы прошли два года, которые прожил он в России, среди русских, как ни коротки были его отношения с некоторыми из них, например — с Рылеевым, все же он должен был чувствовать себя в стане врагов, а мечта об освобождении Польши конечно, не покидала его. Вполне вероятно, что настроения и мысли ‘валленродовского’ склада в нем возникали не раз и вылились, наконец, в поэму. Странно было бы предположить, что Валленрод, каким мы видим его в поэме, не представлялся Мицкевичу лицом идеальным.
Нельзя забывать, что перед Мицкевичем было два образца, два героя, два предтечи валленродизма, достаточно прославленных преданием и возвеличенных потомством. Один из них — библейский Самсон, с которым прямо сравнивает себя Конрад в конце поэмы. Другой — германец Арминий, взятый в плен римлянами, ставший другом Августа и погубивший римские легионы в войне с германцами. ‘Арминий был истинным освободителем Германии. Двенадцать лет управлял он своей страной, пользуясь любовью сограждан, а после смерти сделался предметом их поклонения’. Мицкевич знал эти слова Тацита, и, конечно, они много для него значили.
Петербургская цензура вычеркнула из поэмы Мицкевича только один стих. Этот стих гласит: ‘Ты — раб. Единственное оружие рабов — измена’. Владислав Мицкевич, сын поэта и один из его первых комментаторов (он умер в Париже всего два года тому назад), говорит, что в этом стихе, по-видимому, можно искать подлинный смысл ‘Конрада Валленрода’. Все сходится к тому, что Конрад как будто представлялся Мицкевичу безупречным. Так это и было. Но к утверждению этой безупречности Мицкевич пришел не простым, а сложным путем.
Покинутая мужем, Альдона, жена Конрада, не осталась на родине. Под видом странницы прошла она в Мариенбург, столицу Ордена, и выпросила, чтобы ей позволили жить отшельницею в одной из башен. Вход в башню был замурован. Добрые люди ставили для отшельницы еду на небольшое окон-
102
це и удалялись. Она ни с кем не говорила. Но Конрад по ночам водил с нею тайные беседы, приходя к подножию башни.
Погубив орденское войско и возвратясь разбитым вождем из похода, счастливый тем, что его замысел выполнен, Конрад предлагает Альдоне бежать в Литву. На это еще есть время. Но Альдона отказывается, губит этим Конрада и гибнет сама.
‘Ты хочешь вернуть в мир — кого? Страшного выходца с того света?’ — говорит она. — ‘Подумай! Что если я безумно дам себя уговорить и с улыбкою упаду в твои объятия, — а ты не узнаешь меня, не обнимешь, отвернешься, и с ужасом спросишь: ужели этот страшный призрак, — Альдона?.. И я сама, дорогой мой, не хочу тебя видеть вблизи… Быть может, ты уже не такой, каким прежде был… Альф, нам лучше остаться такими, какими были когда-то, какими соединимся вновь — но уж не на земле’.
Несомненно, этот отказ Альдоны мотивирован в плане любовном. Альдона боится, что годы их изменили, что если она уж не прежняя, и Конрад уж не тот, — их любовь погибнет. Ради сохранения этой любви былого Конрдада к былой Альдоне, она отвергает встречу, вернее — откладывает до той поры, когда, в небесах, законы земного времени будут над ними невластны.
Но эта мотивировка — случайная, узко-психологическая. Нисколько не меньше любя Конрада, Альдона могла, ведь, и согласиться, сказавши примерно так:
‘Я знаю, что мы изменились. Но если молодое счастье не было суждено нам — пусть будет старческое. Вернемся на родину, освобожденную нами, и доживем век Филемоном и Бавкидою’. После этого развязка поэмы была бы иная, идиллия заменила бы трагедию и весь смысл ‘Валленрода’ стал бы не тот.
Но ‘Конрад Валленрод’ — не поэма о любви, а Мицкевич слишком большой и сознательный художник, чтобы столь решительный момент в жизни его главного героя мог быть следствием психологической случайности. Отказ Альдоны не может не быть связан с основной, главною темой поэмы, то есть, именно с темой валленродизма.
В общей символике Мицкевича образ Альдоны глубоко связан с образом Конрада. Альдона — не только жена Валленрода, но и его Прекрасная Дама, его Психея, ‘большая часть’ его самого.
Двенадцать лет носит он в себе страшный грех лжи, предательства, ненависти. Он сам тверд, непоколебим. Но Альдона стареет, замурованная в своей башне. Это — омрачается его совесть, пятнается его чистота, ветшает его душа. И когда Конрад хочет вернуться домой, на Литву, то есть стать прежним Альфом с прежней Альдоной, — это оказывается уже невозможным. Замечательно, что свой последний разговор с Альдоной он начинает словами раскаяния, которого никогда не высказывал раньше: ‘Больше я не хочу — ведь я человек! Я провел молодость в постыдной лжи, в кровавых разбоях… ныне, согбенный временем, я устал от предательства, я неспособен к бою. Довольно мести — и немцы люди’.
И в предсмертную минуту, когда приходят его убивать, он срывает с себя плащ, знак Великого Магистра, и с отвращением топчет его ногами: ‘Вот грех моей жизни!’
Мицкевич хорошо знал, что путь лжи и предательства, на который стал Валленрод, есть грех, что этого греха не затопчешь, не снимешь с души, не вернешь ее чистоты — Альдоны.
Замечательно: Альдона умирает в то же мгновение, как и Валленрод, — потому что они неразрывно связаны и одновременно должны предстать перед последним судом. Поэму, озаглавленную ‘Конрад Валленрод’, Мицкевич кончает словами, которые могут показаться неожиданными: ‘Такова моя песнь о судьбе Альдоны’. Альдоны, — а не Конрада. В этом большая глубина. Это значит, что политическая история Конрада Валленрода — только один разрез поэмы. В другом, не менее важном, это история Альдоны, души, омраченной преступлением.
Конрад политически оправдан Мицкевичем: он торжествует победу, несущую счастье литовскому народу. Но индивидуально он гибнет, не может не погибнуть, потому что теряет свою Альдону с того самого мгновения, как замыслил стать предателем. Отсюда и демонические черты, неоднократно мелькающие в лице Конрада, его двойная улыбка, подобная блеску, ‘что разрывает утреннюю тучу, разом возвещая и восход солнца и громы’.
Но эта гибель — не окончательная: на последнем суде он будет оправдан, в небесах он вновь встретит Альдону.
Таким образом, мысль Мицкевича совершает полный оборот: от политического восхваления Валленрода, через сознание его нравственного падения, к последнему оправданию за то, что он самую душу свою погубил во имя родины.
Сам Мицкевич был не только поэтом, но политическим вождем. Он упрямо отстаивал политическую правоту своего героя — право раба на измену и коварство. К поэме взял он эпиграф из Макиавелли о том, что в борьбе должно уметь быть и лисицей, и львом.
Но он не хуже других знал и другую, моральную правду — о старинном грехе валленродизма. В поэме, на большой глубине ее, скрыта вся правда о Валленроде. В своих политических призывах Мицкевич об этой правде молчал. Взваливал на себя огромную тяжесть: знать, но молчать. Веровал, что и ему, как Валленроду, этот грех простится за великую любовь к родине. Проповедовал страшную злобу, коварство и ненависть — во имя любви. Потому так трагичен и так прекрасен его пример, завещанный вовсе не только полякам.
1927
Впервые — Возрождение, 1927/905 (24 ноября), с подзаголовком: 1827 — 1927.
‘<...> Пушкин стал переводить поэму Мицкевича…’ — вольный перевод (первые четыре стиха которого цитируются ниже) первых 39 стихов датируется январем — мартом 1828 г.
‘Лучший перевод — Соколова’ — возможно, имеется в виду перевод Н. Семенова, впервые опубл. в 1871 г. Быть может Ходасевичу был знаком перевод ‘Конрада Валленрода’, сделанный Сергеем Соловьевым, вкл. в изд.: А. Мицкевич, Избранные произведения (М.-Л., 1929).
‘Города и годы, роман советского писателя Федина…’ — ‘сюжетосложения’ поэмы Мицкевича и роман Федина (1924) Ходасевич опять сравнивает в рец. на ‘Восковую персону’ Ю.Н. Тынянова (Возрождение, 1931/2172, 14 мая), говоря о Федине, ‘который в своих Городах и годах действительно дал образец, которому равного по сложности и даже парадоксальности нет в русской литературе (да и во всей мировой вряд ли сыщется много идущих в сравнение с ним, сейчас я могу припомнить только мицкевичева ‘Конрада Валленрода’, который построен еще сложнее)’.
‘Журнал Телеграф вскоре после ее выхода писал, что вследствие молчания Гете и смерти Байрона Мицкевич становится первым поэтом…’ — такого утверждения мы не нашли. Однако, см. заметку <Н. Полевого?> ‘Конрад Валленрод. Историческая повесть. Соч. А. Мицкевича’ в No 3, Часть XXI (февраль 1828 г.) Московского телеграфа, сс. 436-438, ср. письмо к издателю Телеграфа (подпись: А.-К-ий), ‘О переводе поэмы Мицкевича ‘Валленрод’…’ в No 19, Часть XXIII (октябрь 1928 г.) Московского телеграфа, сс. 350-359. (Любопытно, что замечания двух авторов о незнании русскими польского языка и литературы точно совпадают с высказываниями Ходасевича.) Русский перевод (в прозе) ‘Конрада Валленрода’ был опубликован в Московском вестнике, 1828/8-9. Ср. заметку Ходасевича ‘Nowe dane о Mickiewiczu w Rosji’, перепечатанную в нашем примечании к рец. на сб. Звенья (1934) в настоящем издании.
‘В предисловии к французскому переводу поэмы читаем: »Конрад Валленрод’ — пророчество о грядущих бедствиях, начертанное на стенах Кремля’ — см. в изд.: Konrad Wallenrod, rcit historique tir des annales de Lithuanie et de Prusse. Le Farys. Sonnets de Crime. Traduits du polonais par mrs. Felix Miaskowski et G. Fulgence (Paris, 1830).
»Спор славян между собою’, истинно мучительный для обеих сторон…’ — упоминается пушкинское ‘Клеветникам России’ (1831).
‘<...> ‘Конрад Валленрод’ сделался, по выражению историка Мохнацкого, ‘руководством для заговорщиков» — фраза нами не обнаружена, однако, ср. следующее, впервые опубл. 1834 г: <...> w tej samej porze literatura polska <...> zaczyna czyni prdkie i miae postpy na nowej drodze, i takimi utworami, jak ‘Dziady’, ‘Grayna’, ‘Maria’ , zapowiada daleko wiksze dzieo, nie pod wzgldem artystowskim, lecz politycznym, rewolucyjnym, poema ‘Konrad Wallenrod’, majce by wyrazem wszystkich zwizkw, przygotowa do powstania… (Maurycy Mochnacki, Powstanie narodu polskiego w roku 1830 i 1831. Warszawa, 1984, tom I, s. 255). См. также его же труд 1830 г. О literaturze polskiej w wieku dziewitnastym (Краков, издание 1923 г., сс. 113-119. Ср. далее: Maria Janion, ycie pomiertne Konrada Wallenroda (Warszawa, 1990).
‘Другой замечательный польский поэт, Красиньский, в драматической поэме ‘Иридион’, поставил ту же проблему…’ — далее об этом см. статью ‘Иридион’ (1936) в настоящем издании, см. также предисловие Ходасевича к собственному переводу ‘Иридиона’ (1910) в: СС, 83-90, сс. 74-75.
»Арминий был истинным освободителем Германии…» — цитируются Анналы Тацита, II, 88.
‘Владислав Мицкевич <...> говорит, что в этом стихе повидимому, можно искать подлинный смысл ‘Конрада Валленрода» — см. разбор поэмы в его биографии отца: Wladyslaw Mickiewicz, ywot Adama Mickiewicza (Pozna, 1890), tom I, ss. 305-312.
Об интересе Ходасевича к польскому романтизму см. нашу работу: Robert Р. Hughes, ‘Vladislav Khodasevich / Wladyslaw Chodasiewicz and Polish Romanticism’, Language, Literature, Linguistics (Berkeley, 1987), pp. 89-101.