СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
В. ТЕККЕРЕЯ
Изъ мемуаровъ Д. Фицъ-Будля.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, No 16
1895.
Задолго до утвержденія парламентомъ билля о реформ существовалъ въ Кембридж ораторскій клубъ, называвшійся клубомъ Единенія (Union). Позволю себ замтить, что между студентами старшихъ курсовъ, посщавшихъ эту знаменитую школу краснорчія, существовало преданіе, будто великіе вожди обихъ партій: оппозиціонной и правительственной внимательно слдятъ за университетскимъ ораторскимъ клубомъ, такъ что счастливецъ, отличившійся тамъ въ преніяхъ, иметъ шансы попасть въ парламентъ, благодаря поддержк какого-нибудь богатаго вельможи.
Бывало, Джонсъ, изъ коллегіи Іоанна, или Томсонъ, изъ коллегіи Троицы, величественно встаетъ съ мста и, драпируясь въ свой плащъ, краснорчиво приглашаетъ слушателей собраться вокругъ знамени монархіи, или, напротивъ того, бросаетъ грозные вызовы по адресу духовенства и королей. Такой ораторъ говорить, бывало, съ величіемъ Питта, или же пламеннымъ краснорчіемъ Мирабо, а между тмъ ласкаетъ себя надеждой, что посланецъ богатаго вельможи, сидящій гд-нибудь на заднихъ скамьяхъ, съ фамильнымъ парламентскимъ кресломъ въ карман, внимательно слушаетъ его словоизверженія. Дйствительно, существуетъ сказаніе о томъ, что двое или трое кембриджскихъ студентовъ старшаго курса, блиставшихъ въ клуб своимъ краснорчіемъ, были уловлены тамъ и отвезены въ отдаленное англійское графство, откуда прибыли въ Лондонъ въ качеств уже членовъ парламента. Многіе молодые люди, даже и не располагая столь благонадежной поддержкой, покинули тернистую университетскую карьеру, чтобы цпляться во прах за быстро катящіяся колеса парламентской колесницы.
Я зачастую задавалъ себ вопросъ, чмъ занимались въ царствованіе Анны и Георговъ сыновья пэровъ и членовъ парламента. Неужели они вс служили въ арміи, охотились въ своихъ помстьяхъ и побивали полисменовъ, ходившихъ ночнымъ дозоромъ по городу? Какимъ образомъ могло выпадать на долю молодыхъ джентльменовъ съ университетскимъ образованіемъ такое множество доходныхъ мстъ? Стоило только юнош изъ Рождественской или Троицкой коллегіи написать гладенькіе стишки съ выраженіемъ гражданской скорби о кончин! какой-нибудь знатной особы, съ укоризнами по адресу французскаго короля, комплиментами голландцамъ, или принцу Евгенію, или что-нибудь въ противоположномъ дух, и партія, стоящая У кормила правленія тотчасъ же принимала мры къ обезпеченію будущности юнаго поэта. Онъ получалъ мсто комиссара, или чиновника въ департамент гербовыхъ сборовъ, секретаря при посольств, регистратора въ казначейств и т. д. и т. д. Литературное древо приносило тогда своимъ воздлывателямъ изобильные плоды. Интересно знать, отчего не поощряются подобнымъ образомъ современные литераторы? Не только Свифтъ, который, гд и когда бы онъ ни жилъ, сталъ бы всюду властвовать и повелвать, но также Аддисонъ, Стиль, Пріоръ, Тиккель, Конгревъ, Джонъ Гей и многіе другіе, были награждены должностями на государственной служб съ весьма изряднымъ казеннымъ окладомъ {Аддисонъ послдовательно состоялъ комиссаромъ въ департамент всеподданнйшихъ прошеній младшимъ статсъ-секретаремъ, секретаремъ ирландскаго вице-короля, ирландскимъ канцлеромъ, директоромъ департамента торговли и мануфактуръ и однимъ изъ старшихъ статсъ-секретарей.
Стиль — секретаремъ въ департамент гербовыхъ сборовъ, надзирателемъ королевскихъ конюшенъ въ Гемптонкурт, директоромъ королевскаго общества комедіантовъ, комиссаромъ по конфискованнымъ помстьямъ въ Шотландіи.
Пріоръ — секретаремъ при посольств въ Гаг, камергеромъ при Двор короля Вильгельма, секретаремъ при посольств во Франціи, младшимъ статсъ-секретаремъ и, наконецъ, посломъ во Франціи.
Тиккель — младшимъ статсъ-секретаремъ и секретаремъ при верховномъ ирландскомъ суд.
Конгревъ — комиссаромъ по выдач билетовъ извощичьимъ экипажамъ и комиссаромъ но акцизному вдомству, затмъ онъ получилъ мсто въ казначейств, въ упраздненномъ съ тхъ поръ Pipe Office, а также мсто въ таможенномъ департамент и должность секретаря по управленію островомъ Ямайкой.
Гей — секретаремъ при англійскомъ посольств въ Ганновер.
Дионъ-Деннисъ имлъ мсто въ таможенномъ департамент.
‘Въ Англіи литература въ большемъ почет, чмъ здсь’. (Вольтеръ, Письма объ англичанахъ).}.
Юмористы, о которыхъ намъ предстоитъ говорить въ этой и двухъ слдующихъ статьяхъ вс за однимъ лишь исключеніемъ получали казенное жалованье. Оно выдавалось тогда по третямъ, а потому на ихъ долю выпадали по крайней мр четыре разъ въ годъ счастливые дни.
Вс они начали свою карьеру обычнымъ способомъ въ школ, или коллегіи, похвальными одами т. е. панегириками по поводу различныхъ событіи, сраженій, осадъ, браковъ, или же кончинъ въ придворныхъ сферахъ, причемъ, слдуя мод, господствовавшей тогда во Франціи и въ Англіи, неизбжно обезпокоивали боговъ Олимпа и музу трагедіи. ‘Помогите намъ, Марсъ, Вакхъ и Аполлонъ’ кричали Аддисонъ или Конгревъ, воспвая Вильгельма, или Марльборо, ‘бгите сюда, цломудренныя нимфы Парнаса’ — говоритъ Буало, прославляя своего короля Солнца. ‘Отмчайте хорошенько ритмъ звуковъ, порождаемыхъ моей лирой, а вы, втры, умолкните, такъ какъ я буду говорить про Людовика!’ Въ настоящее время единственными остатками этой схоластической моды являются ученическія темы и упражненія въ нкоторыхъ учебныхъ заведеніяхъ строго классическаго пошиба. Вообще же теперь не принято боле нарушать спокойствія олимпійцевъ. Даже изъ числа второстепенныхъ писателей, поставляющихъ стихи въ какую-нибудь провинціальную газету, никто не рискнетъ уже разршиться поздравительною одой по случаю рожденія наслдника у какого-нибудь герцога, или заключенія брачнаго союза въ аристократическихъ сферахъ. Между тмъ, въ прошломъ столтіи, молодые джентльмены съ университетскимъ образованіемъ сплошь и рядомъ практиковались въ этомъ курьезномъ жанр поэтическаго творчества. Нкоторые изъ нихъ пріобртали себ такимъ путемъ славу, другіе — могущественныхъ покровителей и казенныя мста съ хорошимъ содержаніемъ, обезпечивавшія ихъ на всю жизнь. Большинство, впрочемъ, оставалось, какъ говорится, не причемъ, не смотря на вс усилія ихъ музъ.
Пиндаровскія оды Уильяма Конгрева можно до сихъ поръ еще встртить въ ‘Собраніи англійскихъ поэтовъ’ Джонсона,— въ этомъ непосщаемомъ теперь уголк, гд отведены особыя ниши для многихъ давно позабытыхъ стихотворцевъ въ громадныхъ парикахъ. Конгрева провозглашали однимъ изъ величайшихъ трагическихъ писателей всхъ странъ и народовъ, но, тмъ но мене, ему удалось снискать улыбку Фортуны лишь своимъ остроуміемъ и юморомъ. Разсказываютъ, что первая же комедія Конгрева ‘Старый холостякъ’ побудила вельможнаго покровителя англійскихъ музъ Чарльза Монтегю лорда Галифакса обратить вниманіе на ея автора. Желая обезпечить такому выдающемуся юмористу спокойное и безбдное существованіе, онъ тотчасъ же назначилъ его комиссаромъ по выдач билетовъ извозчичьимъ экипажамъ, а вскор доставилъ ему должность въ трубочномъ департамент и мсто въ таможенномъ вдомств съ содержаніемъ въ 600 фунт. стерлинговъ.
И такъ стоило только написать комедію, чтобы стать правительственнымъ комиссаромъ по извозному промыслу, получить мсто въ таможн и должность въ трубочномъ департамент. Не правдами, что это мсто въ трубочномъ департамент звучитъ теперь какъ-то баснословно? {Заимствуемъ изъ словаря Ричардсона слдующія данныя о трубочномъ департамент, тмъ боле полезныя, что современному литератору позволительно не имть на этотъ счетъ свдній, почерпнутыхъ путемъ личнаго опыта:
Pipe (pipa, трубка, бочка) въ старинной англійской юриспрюденціи назывался годичный отчетъ королевскаго казначейства, именовавшійся также большимъ сверткомъ.
Трубочнымъ департаментомъ именовалась канцелярія, въ которой особый чиновникъ, трубочный клеркъ, сдавалъ въ аренду казенныя земли съ разршенія лорда-казначея, королевскихъ комиссаровъ, или-же канцлера казначейства. Трубочный клеркъ проврялъ отчеты шерифовъ и т. д.
Спельманъ полагалъ, что трубочный департаментъ получилъ свое прозвище, Pipe office, оттого, что бумаги хранились тамъ сперва въ большой бочк. Бэконъ, въ свою очередь, утверждаетъ, будто департаментъ названъ трубочнымъ аллегорически, ввиду того, что работа тамъ производилась гусиными перьями, имющими, какъ извстно, форму трубочекъ.}.
Какія, подумаешь, счастливыя были тогда времена! Литераторы существуютъ и по сію пору, но сомнительно, чтобы можно было отыскать теперь трубочный департаментъ. Надо полагать, что имвшіяся гамъ трубки давнымъ давно уже выкурены.
Слова, подобно людямъ, появляются въ обществ, становятся извстными всмъ и каждому, и подъ конецъ пріобртаютъ право гражданства. Самыя скромныя и утонченныя дамы, безъ сомннія, слышали отъ своихъ сыновей или братьевъ техническій терминъ swell въ смысл напыщеннаго щеголя. Поэтому мн позволительно будетъ назвать Уильяма Конгрева эсквайра {Онъ былъ сынъ полковника Уильяма Конгрева и внукъ Ричарда Конгрева, эсквайра изъ весьма старинной стафордширской семьи Конгревовъ и Стреттоновъ.} величайшимъ изъ современныхъ ему литературныхъ щеголей. Въ имющейся у меня иллюстрированной біографіи поэтовъ Конгревъ щеголяетъ передъ всми остальными товарищами своими по перу самымъ колоссальнымъ и наиболе франтовски надтымъ парикомъ. Выглядывая изъ подъ объемистыхъ локоновъ этого парика, поэтъ какъ будто говоритъ: ‘Я великій Конгревъ!’ Его такъ дйствительно и называли {Обращаясь въ двнадцатомъ посланіи къ дорогому своему другу, мистеру Конгреву, по поводу его комедіи ‘Двуличный’, Дрейденъ заявляетъ:
‘Великій Джонсонъ нравится намъ силой своего ума.
Онъ обладаетъ вдвое большей мощью, чмъ Флетчеръ,
Которому уступаетъ въ легкости выраженія.
Разнообразіемъ талантовъ они являлись украшеніемъ своего вка.
Одинъ въ наук, а другой на сцен,
Но оба должны уступить пальму первенства Конгреву.
Онъ разумомъ равняется Джонсону,
Но превосходитъ обоихъ остроуміемъ.
Въ немъ сосредоточиваются вс совершенства нашего времени’ и т. д.
‘Двуличный’ въ качеств сатирическаго произведенія представлялся мене хлесткимъ, чмъ ‘Старый холостякъ’, по тмъ не мене вызвалъ противъ себя въ первое время сильную оппозицію. Ввиду ожесточенныхъ нападковъ со стороны тогдашнихъ зоиловъ, щеголь-поэтъ ршился самъ ‘отодрать этихъ дерзновенныхъ бичемъ сатиры’, что и выполнилъ въ посланіи, посвященномъ высокородному Чарльзу Монтегю. Онъ говоритъ тамъ:
‘Я зналъ, гд и за что именно могла бы на меня напасть добропорядочная критика и приготовился къ оборон… Къ моему удивленію, въ разборахъ моей пьесы не было высказано ничего, хоть сколько-нибудь заслуживающаго возраженія… Въ несравненно большей степени, чмъ вс эти нелпые отзывы, затрогиваетъ меня тотъ фактъ, что нкоторыя дамы обидлись означенной пьесой. Сердечно жалю объ этомъ, такъ какъ предпочитаю скоре раздражить всхъ критиковъ въ свт, чмъ какую-нибудь особу прекраснаго пола. Дамы жалуются, что я позволилъ себ изобразить на сцен нсколькихъ женщинъ порочными и жеманными. Но разв можно было поступить иначе? На обязанности комическаго поэта осмивать людскіе пороки и безразсудства… Я съ радостью попрошу извиненія у дамъ, нжное чувство которыхъ невольно оскорбилъ, но он столь же не вправ ожидать себ комплиментовъ въ комедіи, какъ того, что врачъ, пуская имъ кровь, вмсто укола ланцетомъ только ихъ пощекочетъ’.
Замчательно, что перемны въ министерств нисколько не вліяли на положеніе Конгрева. Если отъ него и отнимали какую-нибудь должность, то для того лишь, чтобы дать ему боле высшую и боле доходную. Мсто въ таможн и должность секретаря по управленію Ямайкой доставляли ему боле тысячи двухсотъ фунтовъ въ годъ.}.
Въ продолженіи всей своей карьеры съ самаго ея начала и до конца Конгревъ вызывалъ общее восторженное удивленіе. Получивъ воспитаніе въ Ирландіи въ одной школ и коллегіи со Свифтомъ, онъ поселился въ Лондон въ Среднемъ темпльскомъ Подворь, гд, къ счастью для себя, не занимался изученіемъ законовъ, а вмсто того съ подобающимъ шикомъ блисталъ въ кофейняхъ и театрахъ. Въ литерныхъ ложахъ, трактирахъ и модныхъ улицахъ онъ сразу пріобрлъ репутацію остроумнаго, побдоноснаго красавца. Вс признавали геніальность юнаго Конгрева. Великій Дрейденъ объявилъ его равнымъ Шекспиру,— надлъ ему на главу свой собственный лавровый внокъ и письменно заявилъ: ‘Мистеръ Конгревъ былъ такъ добръ, что пересмотрлъ мою Энеиду и сравнилъ ее съ оригиналомъ. Нисколько не стыжусь сознаться, что этотъ превосходный молодой человкъ указалъ мн многія ошибки, которыя я и постарался исправить!
‘Превосходному молодому человку’ было всего лишь двадцать три или двадцать четыре года, когда о немъ отозвался такимъ образомъ великій Дрейденъ, вліятельнйшій изъ англійскихъ литературныхъ вождей, престарлый фельдмаршалъ отъ литературы, который самъ былъ наиболе выдающимся человкомъ въ Европ и главою школы остроумцевъ, ежедневно собиравшихся въ трактир Билля вокругъ его кресла и трубки съ табакомъ. Поне посвятилъ Конгреву свою Иліаду {‘Вмсто попытки воздвигнуть себ самому гордый монументъ, я предпочитаю оставить потомству памятникъ своей дружбы съ однимъ изъ достойнйшихъ людей и превосходнйшихъ писателей моего времени и моей родины,— человкомъ, который пробовалъ и знаетъ но собственному опыту, какимъ труднымъ предпріятіемъ является добросовстный переводъ Гомера,— человкомъ, который, какъ я увренъ, искренно радуется вмст со мною въ этотъ моментъ моего труда. Доведя долгій свой трудъ до конца, я желаю посвятить его этому человку, чтобы имть честь и удовольствіе сопоставить такимъ образомъ имена мистера Конгрева и А. Попе’. (Приписка къ переводу Иліады Гомера).}.
Свифта, Аддисонъ, Стиль признавали за Конгревомъ первое мсто и осыпали это комплиментами. Вольтеръ навстилъ его, какъ выдающагося представителя англійской литературы. Человкъ, до чрезвычайности нерасположенный хвалить кого-либо изъ живущихъ,— осыпавшій бранью и оскорбленіями Попе, Свифта, Стиля и Аддисона,— Тимонъ съ Грубской улицы,— престарлый Джонъ Деннисъ, снималъ шляпу передъ мистеромъ Конгревомъ и говорилъ, что когда Конгревъ сошелъ со сцены, вмст съ нимъ удалилась оттуда и комедія {На вопросъ, почему онъ выслушиваетъ похвалы Денниса, Конгревъ отвчалъ, что предпочитаетъ лесть брани. Свифта, дружески относился къ Конгреву и великодушно принималъ его подъ свое покровительство, высказывая, но обыкновенію, свои сужденія весьма авторитетнымъ тономъ.}.
Такимъ же тріумфаторомъ оказывался Конгревъ и повсемстно. Въ гостиныхъ имъ восхищались въ не меньшей степени, чмъ въ ресторанахъ. Онъ пользовался одинаковой любовью и за кулисами, и на сцен. Онъ влюбился въ красавицу Брэсджирдль, покорилъ ея сердце, а потомъ бросилъ ее {Конгревъ въ продолженіи нсколькихъ лтъ былъ въ очень короткихъ сношеніяхъ съ актрисою Брэсджирдль и жилъ по сосдству съ ней въ той же улиц, пока не познакомился съ молодой герцогиней шарльборо. Тогда онъ перехалъ на другую квартиру. Герцогиня показывала своимъ знакомымъ брилліантовое ожерелье цною въ 700 фунт. стерлинговъ, купленное на деньги, оставленныя ей въ наслдство Конгревомъ. Не лучше-ли бы онъ сдлалъ, завщавъ эти деньги бдняжк Брзсджирдль? (Д-ръ Юнгъ).}.
Актриса эта, бывшая въ свое время общей любимицей, исполняла первыя роли въ его театральныхъ пьесахъ. Герцогиня Марльборо, дочь знаменитаго полководца, была такой почитательницей Конгрева, что посл его смерти приказала изваять его изображеніе изъ слоновой кости. Эта статуя, державшая въ рук стаканъ съ виномъ, какъ будто вслушивалась въ то, что говорила герцогиня и одобрительно кивала ей головою. Кром того, у герцогини имлась большая восковая кукла, нога у которой представляла собою точный снимокъ съ распухшей отъ подагры ноги Великаго Конгрева. Герцогиня слдила за тмъ, чтобы эту ногу окутывали и перевязывали такъ, какъ это длалось при жизни поэта. Скопивъ на служб: въ трубочномъ департамент, въ таможн и въ качеств комиссара по выдач билетовъ извозчикамъ, нкоторую сумму, Конгревъ великодушно оставилъ свои капиталы въ наслдство не Брэсджирдль, которая въ нихъ нуждалась, а герцогин Марльборо, которой они были вовсе не нужны {Конгревъ оставилъ г-ж Брэсджирдль всего 200 фунтовъ стерлинговъ. Томъ Дэвисъ разсказываетъ про эту очаровательную актрису и прелестную женщину: ‘Она была очень миловидна и такъ сіяла здоровьемъ и веселостью, что невольно заставляла всхъ въ себя влюбляться. Посл каждаго спектакля, въ которомъ она участвовала, добрая половина зрителей оказывалась отъ нея безъ ума’.
Конгревъ и Роу ухаживали за ней въ театральныхъ своихъ пьесахъ, изображая себя въ роли ея возлюбленныхъ. Такъ, въ ‘Тамерлан’, Роу, въ лиц Аксалы, ухаживалъ за Селимой-Брэсджирдль. Конгревъ, въ ‘Любви за любовь’, ухаживалъ за ней, какъ Анжеликой, подъ видомъ Валентина. Въ ‘Опечаленной невст’ онъ, въ лиц Асмина, опять таки объяснялся въ любви своей Альмен и, наконецъ, въ ‘Дл житейскомъ’, изобразилъ себя Мирабелемъ, влюбленнымъ въ нее Милламанъ. Сколько можно судить, Мирабель представляетъ собою и въ самомъ дл, довольно схожій портретъ самого Конгрева. Брэсджирдль удалилась со сцены, когда любимицей публики сдлалась г-жа Ольдфильдъ, и скончалась въ 1748 году, 85 лтъ отъ роду.
Завщаніе Конгрева въ пользу герцогини Мальборо строго осуждается Джонсономъ. По его словамъ, капиталъ, сбереженный Конгревомъ, благодаря самой тщательной и мелочной бережливости, былъ совершенно безполезенъ и ненуженъ герцогин, а между тмъ, очень бы пригодился древней дворянской фамиліи, изъ которой происходилъ самъ поэтъ. Родственники его, кстати, оказывались въ очень затруднительномъ финансовомъ положеніи, въ которое попали по неосторожности одного изъ своихъ пріятелей.}.
Не знаю, право, какъ и познакомить васъ съ веселой и безстыдной комической музой, которая пріобрла Конгреву такую блестящую репутацію? Лакей Нелли Гуинъ подрался съ другимъ лакеемъ, осмлившимся назвать его барыню шлюхой. Подобнымъ же образомъ, и потребляя подобные же эпитеты, Іеремія Колье обрушился на безбожную дерзкую Іезавель, какъ онъ называлъ современную ему англійскую комедію. Онъ поносилъ ее такими же скверными словами, какими упомянутый уже лакей обзывалъ барыню своего коллеги. Прислужники тогдашняго театра: Дрейденъ, Конгревъ и другіе, отстаивали то же самое дло, за которое дрался лакей очаровательной Нелли Гуинъ, и приблизительно съ такимъ же успхомъ, какъ этотъ лакей. Ихъ барыня, комическая муза, была и въ самомъ дл смлая, развеселая и подмалеванная особа сомнительнаго поведенія, вывезенная изъ Франціи. Она прибыла оттуда во времена реставраціи, съ Карломъ Стюартомъ (въ числ многихъ другихъ его пріятельницъ-француженокъ). Это была взбалмошная Лаиса въ растрепанныхъ чувствахъ, хорошенькіе глазки которой сверкали остроуміемъ и вмст съ тмъ, искрились отъ выпитаго вина. Это была дерзкая, придворная фаворитка, садившаяся королю на колни и смявшаяся надъ нимъ въ глаза. Когда, прозжая въ карет, она высовывала изъ окна наглое свое лицо, многіе изъ благороднйшихъ и знаменитйшихъ вельможъ привтствовали ее низкими поклонами. Нельзя отрицать, впрочемъ, что эта смлая комедія, эта дерзкая бдняжка Нелли, была довольно добродушнымъ и очень популярнымъ созданіемъ. Она была весела и великодушна, добра и откровенна, по сколько это вообще возможно такимъ, какъ она, погибшимъ созданьямъ. Люди, которые съ ней жили и смялись съ ней вмст, получали отъ нея жалованье и пили ея вино, энергически выступили на ея защиту, противъ обрушившихся на нее пуританъ. Дло этой поскудницы было, впрочемъ, заране проиграно, что, безъ сомннія, знали и собственные ея слуги {Конгревъ написалъ, между прочимъ, памфлетъ, озаглавленный: ‘Поправки къ ложнымъ и неправильнымъ цитатамъ мистера Колье’. Приведемъ, въ качеств образчика, кое-что изъ этихъ поправокъ:
‘Большая часть примровъ, на которые указываетъ мистеръ Колье, свидтельствуетъ лишь объ испорченности его собственныхъ нравовъ. Они пріобртаютъ характерный привкусъ лишь въ его изложеніи и не отзываются ничмъ порочнымъ, пока онъ не осквернитъ ихъ своимъ дыханіемъ.
‘Тамъ, гд фраза въ ея настоящемъ естественномъ значеніи никоимъ образомъ не можетъ заслуживать порицанія, онъ забирается въ нее самъ, подобно злому духу. Ни въ чемъ неповинная фраза оказывается тогда одержимою бсомъ, который и заставляетъ ее извергать всяческія богохульства.
‘Если я не плачу мистеру Колье тою же монетой и не обзываю его бранными эпитетами, то это объясняется отсутствіемъ у меня спеціальной подготовки но этой части… Удовлетворяюсь поэтому тмъ, что стану называть его мистеромъ Колье, неукоснительно каждый разъ до тхъ поръ, пока онъ будетъ заслуживать таковое прозвище.
‘Вся его прокисшая злющая критика является плсенью, выросшей на испорченномъ воображеніи безнравственной особы духовнаго званія’.
Докторъ Джонсонъ говоритъ объ этой полемик: ‘Конгревъ, очень молодой еще человкъ, воодушевленный своими успхами и весьма нетерпимо относившійся къ порицанію, принималъ въ своихъ возраженіяхъ самоувренный видъ побдителя. Борьба тянулась цлое Десятилтіе, но подъ конецъ англійская комедія начала вести себя скромне. Такимъ образомъ еще при жизни Колье его стараніе исправить нравственность театра увнчались успхомъ. (Жизнь Конгрева’).}.
Везд и всюду идетъ борьба между смертью и жизнью, между истиной и ложью. Погоня за наслажденіемъ ведетъ войну съ самоотреченіемъ, а скептицизмъ осмиваетъ довріе къ принципамъ. Живой человкъ,— юмористъ, говоря о жизни, необходимо примыкаетъ къ одной изъ этихъ двухъ враждующихъ партій. Онъ смется надъ тмъ, что смшно, сохраняя въ сердц своемъ уваженіе къ справедливости и любовь къ истин, или же, напротивъ того, осмиваетъ истину и справедливость. Какъ уже упомянуто, прыжки и антраша являются въ профессіи арлекина сами по себ весьма серьезнымъ дломъ. Прежде чмъ говорить о Конгрев, я прочелъ дв или три изъ его театральныхъ пьесъ. Он возбудили во мн совершенно такое же чувство, какое испытываетъ большинство изъ нашихъ современниковъ, осматривая въ Помпе домъ Саллюстія, съ сохранившимися тамъ остатками пьянаго кутежа. Нсколько кувшиновъ съ высохшимъ виномъ,— обуглившійся столъ, на которомъ былъ сервированъ ужинъ — оттискъ обнаженной груди молодой танцовщицы, уцлвшій въ вулканическомъ пепл,— смющійся черепъ шута — все это охвачено теперь таинственнымъ спокойствіемъ и въ то время, какъ чичероне отбарабаниваетъ вытверженное наизустъ нравоученіе, голубое небо безмятежно сіяетъ надъ развалинами. Подобнымъ образомъ, и муза Конгрева давно уже умерла, оставивъ посл себя лишь отпечатокъ въ пепл временъ. Глядя на ея скелета, мы изумляемся жизни, безумно кипвшей когда-то въ ея жилахъ. Мы беремъ въ руки ея черепъ и задумываемся надъ смлымъ задоромъ, остроуміемъ, негодованіемъ, страстями, надеждами и желаніями, когда-то бродившими въ этой опуствшей теперь посудин. Мы размышляемъ о соблазнительныхъ взглядахъ и трогательныхъ слезахъ свтлыхъ очей, сверкавшихъ когда-то въ этихъ опуствшихъ орбитахъ,— думаемъ объ устахъ, шептавшихъ слова любви и о щечкахъ, расцвтавшихъ улыбкой надъ этими пожелтвшими теперь костями. Когда-то вдь, ея зубки называли жемчужинками! Здсь передъ нами чаша, изъ которой она пила,— золотая цпь, которую она носила на ше,— изящные вазочки и флакончики съ румянами, блилами, духами и притираньями. Здсь ея зеркало и арфа, на которой она играла приплясывая. Взамнъ пиршества мы находимъ гробницу, а вмсто соблазнительной красавицы — одн лишь безжизненныя ея кости!
Читая теперь комедіи Конгрева, оказываешься въ положеніи человка, который, заткнувъ себ уши, глядитъ на танцующихъ. Его неизбжно должна изумлять нелпая картина, мелькающая передъ глазами. Что означаетъ весь этотъ сумбуръ,— эти прыжки и хожденіе въ тактъ,— гримасы, поклоны, шассе впередъ и назадъ,— одинокій кавалеръ, направляющійся къ дамамъ и т. д. и т. д.? Къ чему это кавалеры и дамы мчатся по зал въ бшеномъ галоп, а потомъ каждый кавалеръ раскланивается съ своей дамой, чмъ и заканчивается весь этотъ странный обрядъ? Точно также непонятнымъ, безъ аккомпанимента соотвтственной музыки, оказываются для насъ и танцы комедіи прошлаго вка,— странная ея величавость и веселость,— шаблонное ея приличіе и безстыдство. Она обладаетъ собственнымъ своимъ жаргономъ, совершенно несхожимъ съ живымъ языкомъ, и столь же условной моралью, неимющей ничего общаго съ нравственными принципами дйствительной жизнью. Подозрваю, что эта комедія была чмъ-то въ род языческихъ мистерій и служила символическимъ выраженіемъ языческаго ученія. Передъ роковымъ изверженіемъ Везувія жители Номнеи находились въ театр и, надо полагать, смялись отъ души, глядя на шедшее тамъ представленіе. Они, подобно Саллюстію, его пріятелямъ и ихъ любовницамъ, собравшимся за веселымъ ужиномъ, протестовали, увнчанные цвтами и съ чашами въ рукахъ, противъ новаго, суроваго, враждебнаго наслажденіямъ, аскетическаго ученія, исхудалые и тощіе послдователи котораго, недавно лишь прибывшіе съ азіатскаго прибрежья Средиземнаго моря, задавались стремленіемъ разбить божественныя статуи Венеры и ниспровергнуть алтари Вакха. Комедія прошлаго столтія являлась въ сущности тмъ же самымъ протестомъ.
Театръ покойнаго Конгрева представляется мн храмомъ языческихъ наслажденій и мистерій, которыя могли быть терпимы только у идолопоклонниковъ. Быть можетъ, что театръ вообще хранитъ древнія традиціи идолослуженія, передавая ихъ съ мста на мсто,— изъ рода въ родъ, подобно тому, какъ масоны передавали свои тайные знаки и символическіе обряды изъ одного храма въ другой. Тотъ же языческій протестъ высказывается въ комедіи, гд волокита-герой овладваетъ сердцемъ красавицы, наставляя рога старику ея мужу, на долю котораго выпадаютъ насмшки и презрніе, за то, что онъ позволилъ себ, обзавестись молодою женой. Тои, же протестъ слышится и въ баллад, гд поэтъ совтуетъ своей возлюбленной срывать розы, пока возможно, и предупреждаетъ ее, что крылатое время мчится, не останавливаясь. Точно также и въ балет, когда милйшій Коридонъ ухаживаетъ за своей Феллидой на веранд картонной избушки и бросаетъ на нее соблазнительные взгляды изъ-за спины ея ддушки, наряженнаго въ красные шерстяные чулки и обладающаго счастливой способностью засыпать какъ нельзя боле кстати, мы имемъ дло съ тмъ же самымъ языческимъ протестомъ. Когда, соблазненная приглашеніями румянаго юноши, Фоллида граціозно подходитъ къ рамп и выдлываетъ на цыпочкахъ съ своимъ возлюбленнымъ извстное всмъ шикарное на, которое прерывается лишь пробужденіемъ старика-дда изъ его дремоты въ картонной хижин,— мы опять таки созерцаемъ одну изъ многообразныхъ формъ языческаго протеста. Арлекинъ, блистающій молодостью, силой и ловкостью,— разодтый въ золото и самые яркіе пестрые цвта, прыгаетъ черезъ безчисленныя препятствія, возвращается цлъ и невредимъ изъ пасти великановъ и людодовъ, объятыхъ изумленіемъ, безбожный старый бунтовщикъ и мятежникъ,— Пончъ, нарушаетъ всяческіе законы и осмиваетъ ихъ съ ненавистнымъ торжествомъ, перехитряетъ адвокатовъ, импонируетъ церковному старост, расшибаетъ голову своей жен и вшаетъ палача. Во всемъ этомъ опять-таки высказывается протестъ язычества противъ христіанскаго міросозерцанія. Не правда-ли, кажется, будто сама жизнь надваетъ на себя маску театральной пьесы и комментируетъ эту пьесу пснями? Взгляните на влюбленныхъ, гуляющихъ держа другъ друга за руку и нашептывая дивныя рчи. Тмъ временемъ хоръ поетъ: ‘Нтъ ничего на свт, что могло бы сравниться съ любовью, съ молодостью и красотою весны вашей жизни! Молодая сила и смлость завоевываютъ сердца красавицъ! Будьте же мужественны и побждайте! Будьте молоды и счастливы, наслаждайтесь, наслаждайтесь, наслаждайтесь! Хотите знать тайну быть счастливыми? Она здсь: въ улыбающейся возлюбленной и чаш фалернскаго вина!’ Въ ту самую минуту, однако, когда юноша поетъ уже эту псню подноситъ чашу къ губамъ, къ нему подкрадывается все ближе и ближе какое-то порожденіе бездны. Кто онъ такой, этотъ страшный призракъ, замышляющій нарушить наше веселье? Свчи въ зал пиршества едва мерцаютъ, щеки блднютъ, голоса трепетно умолкаютъ, и чаша надаетъ на полъ. Кто же этотъ непрошенный гость? Смерть и Судьба стоятъ уже у входа въ залу пиршества и непремнно войдутъ туда!
Въ комедіяхъ Конгрева зала пиршества роскошно иллюминована свчами. Вокругъ столовъ, за дымящимися чашами пунша, сидитъ мужчины и женщины, обмниваясь другъ съ другомъ самыми разнузданными шутками и скоромными рчами. За ними ухаживаютъ отъявленные плуты-лакеи и горничныя, столь же легкаго поведенія, какъ ихъ барыни. Это веселое общество должно быть признано съ христіанской точки зрнія самымъ, что ни на есть безпутнымъ. Оно впрочемъ, и не предъявляетъ, сколько можно судить, никакихъ притязаній поучать добрымъ правамъ. На почетномъ мст сидятъ за столомъ Мирабелъ или Бельмуръ (одтые по французской мод и пользующіеся услугами англійскихъ копій со Скапена и Фронтена). Оба они по профессіи побдители, сопротивленіе которымъ немыслимо. Они завоевываютъ все и вся. Подобно героямъ рыцарскихъ романовъ, наполненныхъ нескончаемо длинными повствованіями о любовныхъ приключеніяхъ, поединкахъ и битвахъ, герои комедій (вытснившихъ означенные романы) играютъ всегда и всюду блестящую роль тріумфаторовъ, преодолваютъ вс опасности, побждаютъ всхъ враговъ и въ конц концовъ завоевываютъ себ красавицъ. Отцы, мужья и ростовщики являются естественными супостатами, съ которыми приходится воевать этимъ витязямъ. Вс означенные супостаты непремнно старики, которымъ отведена въ театральныхъ пьесахъ роль, выполнявшаяся въ рыцарскихъ романахъ злыми волшебниками, или неуклюжими, придурковатыми великанами, которые грозятъ витязямъ, ворчатъ на и ихъ и сопротивляются имъ, но всегда остаются побжденными. Какой-нибудь старый скряга сидитъ на сундук съ деньгами и чуть не молится на нихъ, а его сынокъ или племянникъ, сэръ Бельмуръ, протираетъ этимъ денежкамъ глаза и осмиваетъ скупого папашу или дядюшку. Старый мужъ держитъ подъ замкомъ молодую жену, а сэръ Мирабель похищаетъ ее, наступаетъ старику на ноги, распухшія отъ подагры, и оставляетъ его бсноваться въ одиночеств. Безъ сомннія, эти старые дураки накликаютъ сами на себя бду! Къ чему пытаются они держать подъ замкомъ деньги, или цвтущую восемнадцатилтнюю женщину? Деньги и любовь принадлежать по нраву молодымъ, а потому — ‘старики, прочь съ дороги’! Когда Милламану стукнетъ шестьдесятъ лтъ и когда онъ, разведясь съ первой супругой, женится на внучк своего пріятеля Дорикура, которой только что минуло пятнадцать лтъ, настанетъ и для него чередъ получить за прежнія свои продлки уплату той же монетой. Молодой Бельмуръ наставить ему рога! Вотъ все нравственное поученіе, какое можно извлечь изъ комедій Уильяма Конгрева, эсквайра. Он блещутъ остроуміемъ. Наблюдательность автора соединяется съ недюжиннымъ юморомъ, но, увы, этотъ банкетъ остроумія, несогртаго любовью, оказывается утомительнымъ и скучнымъ пиршествомъ. Оно вскор надодаетъ, а между тмъ оставляетъ посл себя разстройство пищеваренія и мучительныя головныя боли.
Приводить сцены изъ великолпныхъ комедій Конгрева, безспорно отличающихся живостью, остроуміемъ и смлостью, было бы столь-же неумстно, какъ преподносить читателямъ выдержки изъ бесды между остроумнымъ барочникомъ и хлесткою селедочницей, обмнивающихся трехъ-этажными комплиментами на биллингсгэтскомъ рынк {Образчикомъ смлой и энергической манеры Конгрева можетъ служить сцена притворнаго помшательства Валентина въ комедіи ‘Любовь за любовь’:
Скандалъ. Намекнулъ ты своему барину на заговоръ, который они противъ него устроили?
Іеремія. Да, сударь! Баринъ говоритъ, что воспользуется этимъ заговоромъ и станетъ притворяться, будто принимаетъ г-жу Влюбчивую за Анжелику.
Скандалъ. Это насъ очень позабавитъ.
Предусмотрительный. Боже милостивъ буди намъ гршникамъ!
Валентинъ. Т-съ, не прерывайте меня! Я стану нашептывать теб на ухо предсказанія, а ты будешь пророчествовать. Я истина и выучу твои языкъ пепривычной для него правд. Я уже разсказывалъ теб прошлое, а теперь открою будущее. Извстно-ли теб, что именно случится завтра? Можешь не отвчать на этотъ вопросъ, такъ какъ я самъ на него отвчу: завтра мошенники будутъ преуспвать благодаря своимъ плутнямъ, а дураки — потому что дуракамъ всегда везетъ! Что касается до честныхъ людей, то они по-прежнему будутъ перетягивать себ животы ремнемъ и ходить зимой въ лтней одежонк. Ну, задавай мн теперь вопросы о завтрашнемъ дн!
Скандалъ. Спрашивайте же его, г-нъ Предусмотрительный.
Предусмотрительный. Что именно случится при Двор?
Валентинъ. Это по части Скандала и до меня не касается. Я истина и никогда тамъ не бываю.
Предусмотрительный. Ну, а въ столиц?
Валентинъ. Тамъ въ пустыхъ церквахъ будетъ служиться въ обычные часы обдня. У всхъ торговцевъ лица окажутся такія же набожныя, какъ если бы въ каждой лавк продавали на всъ и аршинами самую настоящую англиканскую религію. Вообще же въ столиц все будетъ идти заведеннымъ порядкомъ. Въ полдень часы начнутъ бить ровно двнадцать, а на бирж въ два часа будетъ стоять шумъ и гамъ отъ собравшихся тамъ быковъ, барановъ и зайцевъ. Мужья и жены будутъ заниматься каждый своимъ дломъ и преслдовать разные интересы. Каждый изъ нихъ станетъ заботиться лишь о томъ, чтобы ему самому было хорошо. Кофейни будутъ полны дыма и всяческихъ хитростей. Парень-ученикъ, подметающій утромъ хозяйскую мастерскую, выпачкаетъ къ вечеру, въ девяти случаяхъ изъ десяти, хозяйскую простыню. Сплошь и рядомъ будутъ также случаться вещи, которыя могутъ показаться вамъ странными: бсноватыя бабы будутъ ходить на свобод, а смирные рогоносцы сидть на цпи. Впрочемъ, прежде чмъ продолжать, я вынужденъ задать вамъ самимъ нсколько вопросовъ. Видъ у васъ, знаете, какой-то подозрительный! Быть можетъ, вы женаты?
Предусмотрительный. Да, я женатъ.
Валентинъ. Бдняжка! А какого прихода, позвольте спросить, ваша жена? Ужь не Ковентгарденскаго-ли?
Предусмотрительный. Нтъ, она приписана къ св. Мартину на поляхъ.
Валентинъ. О, несчастливецъ! Глаза твои ввалились, руки сморщены, ноги высохли, а спина согнулась! Молись же, молись, чтобы тебя подвергли превращенію. Измни твою вншность и стряхни съ себя лишніе годы. Раздобудь котелъ Медеи и прикажи себя въ немъ сварить. Ты выйдешь оттуда съ могучими, работящими руками, стальнымъ хребтомъ и плечами Атласа. Пусть къ твоимъ ногамъ придлаютъ икры двадцати носильщиковъ! Тогда лишь сможешь ты устоять твердо на нихъ и смло глядть въ лицо супружеству. Ха, ха, ха! Подумаешь, что у человка можетъ явиться вдругъ аппетитъ къ свадебному ужину, тогда какъ на самомъ дл ему слдовало бы ссть на діэту и прочистить себ желудокъ! Ха, ха, ха!
Предусмотрительный. Онъ, кажется, теперь совсмъ помшался, г-нъ Скандалъ?
Скандалъ. Помшательство, надо полагать, достигло своего апогея.
Предусмотрительный. Можетъ быть, что и такъ. Да, вы правы! Вы понимаете въ этомъ толкъ! Я, г-нъ Скандалъ, охотно поговорилъ бы съ вами насчетъ его заявленій. Они кажутся мн очень загадочными и таинственными!
Валентинъ. Отчегоже Анжелика такъ долго не является предъ мои свтлыя очи?
Іеремія. Она здсь, сударь!
Г-жа Предусмотрительная. Ну сестрица! Исполняй твою роль!
Г-жа Влюбчивая: Боже мой! Я, право, не знаю, что ему и сказать.
Скандалъ, Всего важнй, сударыня, не раздражать его. Уступайте ему пожалуйста во всемъ!
Валентинъ. Гд же она, гд? О, я ее вижу! Вотъ она идетъ, подобно тремъ благодтельницамъ рода человческаго: Богатству, Здоровью и Свобод, къ несчастливцу, покинутому всми и утратившему уже всякую надежду. Сердце мое рвется къ вамъ съ нжнымъ привтомъ!
Влюбчивая. Какъ поживаете, сударь? Чмъ я могу служить вамъ?
Валентинъ. Послушайте, мн надо сообщить вамъ очень важную тайну! Эндиміонъ и Луна встртятся съ нами сегодня, въ глухую ночь на гор Латмос и безотлагательно насъ обвнчаютъ. Не говорите только объ этомъ никому ни словечка! Гименей припрячетъ свой факелъ въ глухой фонарь, чтобы не разоблачить нашей тайны. Юнона угоститъ своего павлина настойкой на маковыхъ головкахъ, чтобы онъ не раскрывалъ своего хвоста, слишкомъ уже бросающагося въ глаза. Стоокій Аргусъ тогда вздремнетъ, а мы, ха, ха, ха, сдлаемъ свое дло, и никто про это не узнаетъ, кром одного Іереміи.
Влюбчивая. Разумется, никто. Мы никому не скажемъ, и все устроится у насъ какъ нельзя лучше.
Валентинъ. Надо только поторопиться, потому что, чмъ скоре, тмъ лучше. Подойди-ка ко мн, Іеремія,— вотъ сюда, поближе, чтобы никто не могъ насъ подслушать! Я хочу сообщить теб важную новость. Анжелика уже монахиня, а я постригаюсь въ монахи, но это не помщаетъ намъ жениться, на зло римскому пап. Дай-ка мн капишонъ и четки, потому что какой же я безъ нихъ буду монахъ? Она черезъ два часа придетъ сюда въ черномъ облаченіи и бломъ капор съ большущимъ покрываломъ, въ которое мы закутаемъ нашу тайну. Мы не станемъ глядть другъ на друга до тхъ поръ, пока не сдлаемъ чего-нибудь такого, чего слдуетъ стыдиться, и тогда уже заодно покраснемъ…
Пустомеля. Узнаете вы меня, Валентинъ?
Валентинъ. Васъ? А кто вы такой? Надюсь, до сихъ поръ мысъ вами не встрчались?
Пустомеля. Ну, вотъ еще! Я вдь Джекъ Пустомеля, вашъ другъ и пріятель!
Валентинъ. Нтъ-съ, извините, у меня друзей не было и быть не можетъ! Что сталъ бы длать у меня другъ? Я холостъ, а потому ты не могъ бы наставить мн рога. Я бденъ и ты не можешь занять у меня въ долгъ ни гроша. Нтъ! Друзьямъ и пріятелямъ незачмъ ко мн и соваться!
Пустомеля. Подумаешь, какая откровенность! Ему-то ужь нельзя доврить никакой тайны. Сейчасъ выболтаетъ всю подноготную!
Анжелика. А меня, Валентинъ, вы узнаете?
Валентинъ. Васъ-то? Какъ нельзя лучше!
Анжелика. Кто же я такая?
Валентинъ. Вы женщина: одна изъ тхъ, кого небо надлило красотой при томъ самомъ случа, когда заставило колючее терніе расцвсти пышными розамъ Вы отраженіе неба въ колодц, а потому тотъ, кто вздумаетъ прыгнуть къ вамъ, непремнно утонетъ. Вы рождаетесь совсмъ бленькими и непорочными: ни дать, пй взяты какъ листъ чистой бумаги, но вамъ на роду написано быть испачканной и исцарапанной перьями разныхъ гусей. Знаю васъ всхъ, сударыня, такъ какъ мн доводилось самому любить женщину! Я любилъ ее такъ долго, что подъ конецъ выяснилъ себ прекурьезную штуку. Я узналъ, къ чему именно женщина годится.
Пустомеля. Къ чему же она годится, скажи на милость?
Валентинъ. Хранить ввренную ей тайну!
Пустомеля (про себя). Бдняга, должно быть, и впрямь помшался!
Валентинъ. Она какъ нельзя лучше для этого приспособлена, потому что если и проболтается, то ей все равно никто не повритъ.
Пустомеля. Каково? Не правда ли, хорошо сказано?
Валентинъ. Я жажду музыки! Спойте любимую мою псню.
(Конгревъ: ‘Любовъ за любовь’).
Въ другой комедіи Конгрева ‘Двуличный’ (1700 года) выводится на сцену г-жа Никльби, личность которой изображена авторомъ чрезвычайно характерными и, если можно такъ выразиться, безстыдно сатирическими штрихами. Ее надуваютъ ршительно вс мужчины, выступающіе на сцену, и она не въ силахъ имъ противустоять точно также, какъ ни одна женщина не могла противустоять Конгреву.
Леди Податливая. Подумайте только о вашемъ ужасномъ поведеніи. Вы пытаетесь меня соблазнить, (вся соль заключается здсь въ томъ, что джентльменъ, къ которому обращаются эти слова, ухаживаетъ вовсе не за ней, а за ея дочерью). Вы хотите совратить меня со стези добродтели, по которой я шествовала такъ долго, не только не падая, но даже не спотыкаясь. Разсудите сами: какая страшная отвтственность будетъ лежать на насъ, если вы и въ самомъ дл введете меня въ соблазнъ? Увы, вс мы люди, вс человки! Богу извстно, какія мы слабыя созданья! Мы не въ силахъ устоять и не поддаться искушенію.
Мельфонтъ. Гд я и что со мною? Кажется, вдь теперь день и я нахожусь въ бодрствующемъ состояніи? Сударыня…
Леди Податливая. Ради Бога ничего отъ меня не просите и не требуйте! Клянусь, что я должна буду отказать вамъ, а потому лучше не просите. Умоляю васъ, не вносите и не требуйте! О, Господи! Изъ-за васъ вся кровь бросилась мн въ лицо! Ручаюсь, что я раскраснлась теперь, какъ индйскій птухъ. Стыдитесь, кузенъ Мельфонтъ!
Мельфонтъ. Нтъ, сударыня, выслушайте меня! Я хочу лишь…
Леди Податливая. Васъ выслушать? Нтъ, извините! Я обязана сперва отвергнуть вашу просьбу, а затмъ уже могу позволить себ васъ выслушать, Разв можетъ женщина за себя поручиться, если позволитъ себ слушать мужчину? Богъ знаетъ вдь какое впечатлніе произведутъ его слова! Вся ея ршимость, чего добраго, пропадетъ. Ева тоже вздумала слушать змія, а что изъ этого вышло путнаго? Нтъ съ, я не позволю себя такъ провести, а потому предпочитаю отказать вамъ заране на отрзъ.
Мельфонтъ. Ради Бога, сударыня…
Леди Податливая. Не упоминайте всуе хоть Имени Божія. Я, признаться, удивляюсь, какъ можете вы говорить о Бог, скрывая вмст съ тмъ въ сердц своемъ такую бездну испорченности? Быть можетъ, впрочемъ, вы не считаете грхомъ совратить честную женщину? Говорятъ, будто нкоторые изъ вашего брата, джентльменовъ, не считаютъ этого грхомъ. Впрочемъ, если бы вы были даже и дйствительно правы,— если бы тутъ не было ни для меня, ни для васъ никакого грха, то все-таки чувство чести не позволило бы мн согласиться на ваше предложеніе… Выдавать замужъ родную дочь, чтобы имть случай чаще видться съ ея мужемъ! Нтъ, я ни за что на это не соглашусь. Можете быть уврены, что свадьб этой не бывать!
Мельфонтъ. Чортъ возьми, наконецъ, сударыня!.. Умоляю васъ на колняхъ!..
Леди Податливая. Ахъ, нтъ, встаньте пожалуйста! Не приходите въ отчаяніе! Увряю васъ, что вы убдитесь въ моемъ добродушіи. Я знаю, что любовь сильна какъ смерть и что никто не можетъ совладать съ охватившимъ его нжнымъ чувствомъ. Вы тутъ ни въ чемъ неповинны, но и я сама, клянусь, вовсе не виновата! Виновата ли я въ томъ, что до сихъ поръ еще обладаю прелестями, плняющими сердца? Виноваты-ли вы въ томъ, что плнились ими? Клянусь,— мы оба не виноваты. Ахъ, какъ хорошо было бы, если бы мы могли, не впадая въ смертный грхъ, дать волю взаимной нашей любви! Впрочемъ, если бы тутъ даже не было грха, то моя честь этого не позволитъ,— если же какъ-нибудь уломать честь, то все-таки останется грхъ! Съ другой стороны, однако же… необходимость. Съ ней тоже вдь ничего не подлаешь! Ахъ, Господи, сюда кто-то идетъ! Я не смю дольше оставаться съ вами наедин… Такъ, видите-ли, я совтую намъ поразмыслить о преступности вашей любви. Боритесь съ нею по мр возможности. Боритесь, но не впадайте особенно въ меланхолію и не отчаивайтесь! Впрочемъ, не воображайте, чтобы я согласилась на какую-нибудь вашу просьбу. Клянусь Богомъ, не соглашусь, но все-таки выбейте у себя изъ головы всякую мысль о женитьб. Положимъ, я знаю, что вы не любите Цинтію и хотли только воспользоваться ею какъ ширмой, чтобы прикрыть свою любовь ко мн, но все-таки, если бы она стала вашей женой, во мн заговорила бы ревность. О, Господи, что я сказала! Ревность! Нтъ, нтъ, я не должна ревновать, такъ какъ не въ нрав любить васъ! Не ласкайте себя поэтому пустыми надеждами, но также и не отчаивайтесь. Ахъ. сюда идутъ, и я должна убжать! (‘Двуличный’, дйствіе II, сцена 5).}.
Можно было бы, однако, привести нкоторые изъ его стиховъ, принадлежавшихъ къ знаменитйшимъ тогдашнимъ лирическимъ произведеніямъ. Современники сравнивали ихъ съ одами Горація. Стихи эти, дйствительно, могутъ дать понятіе о талант, ловкости и смлости поэтической манеры Конгрева, объ его умнь отпускать комплименты и объ утонченности его сарказма. Онъ до того привыкъ къ побдамъ въ любви, что относится свысока къ страдающимъ по немъ жертвамъ. Онъ не считаетъ даже нужнымъ особенно пристально въ нихъ всматриваться. ‘Вс женщины смахиваютъ одна на другую,— говоритъ онъ,— хотя съ лица немного и рознятся’. Это заявляется въ первой же комедіи Конгрева, написанной имъ отъ скуки во время болзни, когда онъ былъ еще ‘превосходнымъ’ молодымъ человкомъ {Вообще у авторовъ замчается удивительное стремленіе утверждать будто они создаютъ свои произведенія играючи и случайно. Конгревъ уврялъ, что ‘Старый холостякъ’написанъ имъ для забавы, дабы убить чмъ-нибудь время выздоровленія посл болзни. Несомннно, однако, что разговоры тамъ отличаются тщательной разработкой, въ которой замтно проглядываетъ желаніе блистать остроуміемъ (Джонсонъ, Біографіи поэтовъ).}.
Извстный спеціалистъ но части побдъ надъ женскими сердцами, герцогъ Ришелье, въ восьмидесятилтнемъ возраст, наврядъ-ли могъ бы сказать что-нибудь ‘превосходне’ этого.
Выступая въ походъ для завоеванія какой-нибудь красотки, Конгревъ шелъ на нее въ аттаку съ самымъ блестящимъ мужествомъ и, если можно такъ выразиться, въ полной парадной форм съ военной музыкой и распущенными знаменами, подобно тому, какъ французскіе щеголи, подъ начальствомъ Граммона, штурмовали испанскую крпость Лериду.
‘О, не спрашивай ея имени,— пишетъ онъ на водахъ въ Тунбридж про одну молодую двицу, которую осыпаетъ комплиментами самаго утонченнаго свойства,—
‘О, не спрашивай ея имени.
Оно служитъ благороднйшей темой для музъ.
И только одна слава въ прав возглашать о немъ
Трубой своего безсмертія.
Если ты хочешь узнать, кто она,
Всмотрись въ блестящій кружокъ красавицъ.
Та, которая больше всего походитъ на ангела,
Наврное и будетъ она’.
Другая красавица наврядъ-ли осталась особенно довольна отзывомъ о ней поэта:
‘Увидвъ впервые Лесбію въ ея небесной красот,
Съ такими ясными глазками и манерой держаться, вызывающей благоговйное уваженіе,
Я счелъ мое сердце, осмлившееся избрать себ такой возвышенный предметъ стремленій,
Столь же дерзновеннымъ, какъ сердце того, кто похитилъ небесный огонь.
Но какъ только заговорила эта красавица-идіотка,
Съ ея коралловыхъ устъ сорвались такія глупости,
безразсудство которыхъ исцлило мою рану лучше всякаго бальзама.
То, что сковали ея глазки, расковалъ ея языкъ’.
Аморетта умне красавицы Лесбіи, но поэтъ, очевидно, питаетъ къ ней столь же мало уваженія. Имъ обимъ одинаково достается отъ его юмора.
‘Прелестная Аморетта куда-то заблудилась
Въ погон и поискахъ за новымъ возлюбленнымъ.
Сообщу вамъ признаки, по которымъ вы можете
Узнать эту странствующую пастушку,—
На видъ она кажется кокетливой и робкой.
То и другое у нея разучено, хоть и представляется естественнымъ.
Простота костюма является у нея результатомъ тщательнйшаго искусства,
А простодушная наивность выработана лицемрнйшимъ притворствомъ.
Каждый изъ ея взглядовъ разученъ до художественности,
Такъ что никто не ршится заподозрить ихъ искренность.
Она хотла бы уврить, что они наносятъ случайно раны сердцамъ,
Тогда какъ въ дйствительности она стрляетъ своими глазками наврняка и съ предвзятымъ умысломъ.
Она любитъ себя, но ненавидитъ другихъ
За т самыя качества, которыя цнитъ въ себ.
Осмивая подругъ, она не замчаетъ,
Что смется сама надъ собою’.
Чмъ провинилась, спрашивается, Аморетта, и чего ради навлекла она на себя стрлы такой убійственной насмшки? Неужели она осмлилась сопротивляться неотразимому мистеру Конгреву? Было-ли, вообще, возможно подобное сопротивленіе? Неужели могла устоять, напримръ, Сабина, пробуждаясь и слыша у себя подъ окномъ пніе такого дивнаго барда?
‘Смотрите, смотрите, она (Сабина) пробуждается!
Не правда-ли, что вмст съ ней начинаетъ вставать и солнце?
Сіяніе свтлыхъ его лучей
Уступаетъ въ великолпіи прелестнымъ ея глазкамъ.
Правда, что оно даетъ намъ дневной свтъ
И что эти глазки тоже намъ свтятъ.
Но прежде, чмъ сойдетъ на землю ночь,
Выяснится различіе между нимъ и солнцемъ.
Сколькихъ оживитъ солнце своей теплотой!
Сколькихъ убьетъ Сабина своею холодностью!’
Неужели это васъ не трогаетъ? Неужели вы не признаете еще Конгрева божественнымъ поэтомъ? Если на васъ не подйствовала блестящая Сабина, потрудитесь взглянуть на набожную Селинду.
‘Набожная Селинда уходитъ молиться,
Едва только я позволяю себ требовать отъ нея какого-нибудь доказательства любви.
А между тмъ эта дурочка съ нжнымъ сердечкомъ заливается слезами
При мысли, что я ее покину.
Хотлось бы мн отстранить отъ себя такую необходимость,
Или вообще имть надежду на завоеваніе ея сердца!
Хотлось бы, чтобы она сдлала изъ меня святого,
Или позволила сдлать изъ себя гршницу’.
Не правда-ли, какъ побдоносно звучитъ все это? Какимъ непреодолимымъ сердцедомъ оказывается мистеръ Конгревъ? Разумется, эта очаровательная протобестія непремнно доведетъ до грха бдняжку Селинду. Онъ только изъ вжливости притворяется, будто не усплъ покорить ея сердце. Селинда хотя и трепещется еще на удочк, но, безъ сомннія, уже попалась и должна будетъ окончательно сдаться. Онъ и самъ въ этомъ убжденъ. Да и могла разв эта дурочка съ нжнымъ сердцемъ сопротивляться такому изящному щеголю-поэту, одтому по послдней мод въ великолпно расшитый кафтанъ? Я, какъ теперь, вижу его въ башмакахъ съ красными каблуками, граціозно вывернутыми въ третью позицію, вижу какъ онъ разглаживаетъ красивой рукой, сверкающей драгоцнными перстнями, искусно растрепанный свой парикъ и, съ убійственнымъ взглядомъ, передаетъ Селинд раздушенное свое посланіе. А какъ вамъ нравится Сабина? Какая великолпная параллель между этой нимфой и солнцемъ! Свтило дня уступаетъ Сабин первенство и не осмливается встать раньше ея сіятельства! Яркіе лучи солнца уступаютъ въ блеск и величіи прелестнымъ ея глазкамъ. Но прежде, чмъ спустится на землю ночная тьма, глазки эти своею холодностью заморозятъ всхъ, ршительно всхъ, за исключеніемъ одного счастливаго повсы, котораго мы не станемъ называть по имени! Скажемъ только, что Людовикъ XIV во всей своей слав наврядъ-ли былъ блистательне англійскаго Феба Аполлона, сіявшаго на Малльской улиц и въ Весеннихъ садахъ {Въ числ писателей, посщавшихъ Вилльскій ресторанъ, Соутернъ и Конгревъ пользовались особою дружбой Дрейдена. Конгриву удалось, однако, заручиться этой дружбой въ несравненно большей степени чмъ Соутерну. Они познакомились, благо даря тому обстоятельству, что первая комедія Книгрева, знаменитый ‘Старый холостякъ’, была передана Дрейдену на просмотръ. Дрейденъ, сдлавъ въ ней нкоторыя измненія, чтобы приспособить ее къ сценическимъ условіямъ, вернулъ ее автору съ собственноручной помткой, что это наилучшая комедія, какую ему только случалось вообще читать.}.
Во время посщенія Вольтеромъ великаго Конгрева этотъ послдній высказался въ такомъ смысл, какъ если бы не придавалъ большого значенія литературной своей слав {Вольтеръ навстилъ Конгрева въ Сюррейской улиц, на Набережной, когда англійскій писатель былъ уже въ преклонныхъ лтахъ.
Анекдотъ о томъ, будто онъ желалъ, чтобы его посщали единственно какъ джентльмена, ведущаго простой, непритязательный образъ жизни, приводится всми, писавшими о Конгрев, и появился въ англійскомъ перевод писемъ Вольтера объ англичанахъ, изданномъ въ 1773 году, а также въ замтк Гольдсмита объ этихъ письмахъ. Слдуетъ, замтить, однако, что его нтъ во французскомъ ихъ текст. Вольтеръ говоритъ о Конгрев:
‘Изъ числа англичанъ покойный г-нъ Конгревъ всего боле возвысилъ славу сценической комедіи. Одъ написалъ сравнительно немного пьесъ, но вс он въ своемъ род превосходны… Везд въ нихъ вы встрчаете языкъ порядочныхъ людей, соединяющійся съ поступками мошенниковъ. Это доказываетъ, что Конгревъ зналъ свтъ и жилъ въ такъ называемомъ хорошемъ обществ’.}.
Поступая такимъ образомъ, великій Конгревъ нельзя сказать, что бы особенно обижалъ самого себя. Легкій оттнокъ чувства, которымъ такъ изобиловалъ Стиль, стоитъ всей утонченности Конгрева. Проблескъ молніеноснаго генія Свифта, или же лучъ аддисоновскаго солнечнаго сіянія совершенно затмваютъ тусклый его театральный свточъ. Тмъ не мене дамы любили Конгрева, и онъ былъ въ свое время несомннно красивымъ малымъ {Онъ написалъ на смерть королевы Маріи пастушескую элегію ‘Скорбящая муза Алексиса’. Алексисъ и Меналкъ, какъ подобаетъ въ такихъ пастораляхъ, поютъ поочередно, Королеву аллегорически именуютъ Пасторой.
‘Скорблю о смерти Пасторы и пусть скорбитъ со мною весь Альбіонъ,
Обрамляя мловые свои утесы черными тучами’,— говоритъ Алексисъ.
Въ числ различныхъ явленій, вызванныхъ этой скорбью, сказывается, что сатиры,
Царапаютъ себя острйшими ногтями,
Всклокоченныя рвутъ брады и съ горя грызутъ зубами землю’.
Подобную чувствительность тогдашніе сатиры обнаруживали далеко не во всхъ случаяхъ.
Онъ продолжаетъ:
‘Владлецъ сихъ лсовъ и обширныхъ полянъ,
Растянувшись на земл и прильнувъ въ ней лицомъ,
Орошаетъ горячими слезами и безъ того уже увядшую траву.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неужели вся эта небесная красота должна обратиться въ прахъ?
Неужели могила безвозвратно сокрыла Пастору?
О, смерть, ты гораздо зле и безпощадне,
Чмъ самые злостные волки и свирпые тигры.
Они утоляютъ свой голодъ ягнятами и овцами,
Ты же, хищная смерть, похитила само пастушку!
Заявленіе о томъ, что волкъ стъ только овецъ, тогда какъ смерть пожираетъ само пастушку,— изображеніе великаго пастыря, безмолвно лежащаго на брюх въ состояніи такого отчаянія, которое не могутъ выразить ни втры, ни воды, ни воздухъ,— безъ сомннія, заслуживаютъ быть занесеннымъ въ лтописи поэзіи. Между тмъ этотъ поэтическій стиль приводилъ въ свое время въ восторгъ почитателей великаго Конгрева!
Упомянемъ также про его ‘Плачъ Амариллы объ Аминт’ (единственномъ сын великаго герцога Марльборо, молодомъ лорд Бландфорд, мать котораго, герцогиня Сара, названа Амариллой).
‘Тигры и волки, природа и движеніе, рки и эхо привлекаются опять къ отвтственности.— При вид скорби несчастной Амариллы,
‘Тигры и волки забываютъ обычную злость’,
А взамнъ того обнаруживаютъ нмое горе и дотол невдомое имъ состраданіе.
Сама природа хранитъ внимательное молчаніе,
И всякое движеніе въ ней пріостанавливается, пока плачетъ Амарилла’.
Остается только удивляться, какимъ образомъ могъ Попе посвятить свою Илліаду автору этихъ строкъ и какимъ образомъ Дрезденъ могъ ему писать:
‘Съ терпньемъ сценическій авторъ можетъ себя пріучить Къ соблюденію единства времени, мста и дйствія —
Геній же долженъ быть прирожденнымъ,
Такъ какъ его не пріобртешь ни какою выучкой.
Онъ выпалъ вамъ на долю и является у васъ природнымъ даромъ.
Небо всего лишь разъ до сихъ поръ выказало толикую же щедрость.
Надливъ Шекспира тми же дарами,
Такъ какъ не могло дать ему ничего большаго.
Сохраняйте же за собой мсто, занимаемое вами теперь!
Вы не нуждались въ большей слав, такъ какъ невозможно подняться выше.
Отягощенный заботами и годами я самъ покидаю неблагодарную сцену.
Безполезно влача мои дни, я копчу только небо
И живу въ чистой отставк на пенсію отъ Провиднія.
Вы же украшены дарами всхъ музъ и грацій —
Предвидя, что вы предназначены для лучшей участи,
Прошу васъ добродушно относиться къ моей памяти и защищать умершаго вашего друга
Противъ сужденій собственнаго вашего разума.
Не дозволяйте врагамъ оскорблять мою славу.
Ограждайте отъ нихъ лавры, переходящіе къ вамъ въ наслдство
И считайте выраженное въ этихъ строкахъ справедливою себ данью.
Вы заслуживаете большаго, и любовь моя къ вамъ не могла высказаться иначе.
Въ настоящее время поэты и вообще пишущая братія не обнаруживаютъ уже такой восторженности въ оцнк чужихъ заслугъ. При Чадвел, Хиггонс, Конгрев и другихъ тогдашнихъ сценическихъ писателяхъ принято было, встрчаясь, бросаться другъ другу въ объятія и восклицать: ‘Ахъ, Джэкъ, какъ я радъ, что могу прижать тебя къ своему сердцу!’ или ‘Клянусь всми чертями, Гарри, я долженъ разцловать тебя, дружище!’ Точно также и поэты привтствовали другъ друга самымъ радушнымъ образомъ. Въ настоящее время джентльмены, подвизающіеся на литературномъ поприщ, не обнаруживаютъ, при встрчахъ, склонности цловаться. Интересно знать, питаютъ-ли они теперь другъ къ другу большую любовь, чмъ тогда?}.
Мы видли въ Свифт философа-юмориста, разоблачающаго передъ нами истину съ самыхъ ужасныхъ ея сторонъ и приводящаго насъ своимъ смхомъ въ грустное настроеніе. Въ Конгрев предсталъ передъ нами проницательный наблюдатель и юмористъ иной школы, не усматривающій въ здшнемъ мір ровно никакихъ нравственныхъ принциповъ. Его ученіе иметъ тоже самый обезкураживающій характеръ. Онъ совтуетъ намъ сть, пить и веселиться по мр возможности для того, чтобы со временемъ отправиться въ тартарары, если только вообще существуютъ черти и преисподняя. Теперь мы переходимъ къ юмору другой категоріи, вытекающему изъ совершенно другихъ сторонъ ума и сердца,— въ юмору, побуждающему насъ смяться, но въ тоже время располагающему чувствовать себя счастливыми и лучшими, чмъ мы были передъ тмъ. Обладатель такого юмора является однимъ изъ симпатичнйшихъ благодтелей человчества. Вы, вроятно, уже отгадали, что рчь идетъ про Аддисона.
Перечитывая его произведенія, а также біографическіе очерки о немъ самомъ, въ томъ числ и знаменитую статью ‘Эдинбургскаго Обозрнія’ {‘Къ самому Аддисону мы питаемъ чувство, напоминающее въ такой степени нжную привязанность, въ какой вообще можетъ ее возбуждать человкъ, покоющійся уже сто двадцать лтъ въ Вестминстерскомъ аббатств… Посл тщательнаго всесторонняго изслдованія и безпристрастнаго обсужденія мы убдились, что онъ заслуживалъ любви и уваженія, по сколько вообще можетъ считаться достойнымъ этихъ чувствъ кто-либо изъ смертныхъ, принадлежащихъ къ грховному и заблуждающемуся человчеству’. (Маколей).
‘Многіе ограничивается лишь похвалами добродтели. Имется, однако, основаніе думать, что у Аддисона слово не особенно расходилось съ дломъ. Дйствительно, хотя онъ провелъ большую часть жизни среди бурной вражды полическихъ партій,— хотя, вслдствіе выдающагося своего положенія, онъ былъ постоянно на виду и по своей дятельности представлялся, съ точки зрнія враждебной партіи, человкомъ весьма опаснымъ, враги Аддисона никогда не ршались противорчить отзывамъ о немъ со стороны его пріятелей. Люди, связанные съ нимъ общностью мнній, или же интересовъ, питали къ нему не только уваженіе, но и любовь. Сторонники оппозиціонной партіи если и не могли относиться къ нему съ любовью, то во всякомъ случа чувствовали къ нему почтеніе’. (Джонсонъ).}, являющуюся великолпнымъ монументомъ этому великому писателю и юмористу прошлаго столтія, воздвигнутымъ любовью, геніальностью и дивнымъ искусствомъ одного изъ знаменитйшихъ художниковъ нашего вка,— вглядываясь въ это спокойное, красивое, ясное лицо, съ его тонко изваянными холодными очертаніями,— я какъ-то невольно прихожу къ заключенію, что этотъ великій человкъ, подобно Свифту, о которомъ упомянуто въ предшествовавшей стать, принадлежалъ тоже къ числу людей, чувствовавшихъ себя одинокими въ свт. Такіе люди встрчаютъ немногихъ лишь равныхъ себ и не стараются съ ними сближаться. Подобнымъ аристократамъ ума свойственно одиночество. Они живутъ въ этомъ мір, но не принадлежатъ къ нему. Мелочныя наши распри, похвальба и успхи оказываются значительно ниже ихъ уровня и не могутъ серьезно обращать на себя ихъ вниманіе.
Благодушный, справедливый и безпристрастный Аддисонъ пользовался всегда яснымъ спокойствіемъ духа. Впрочемъ, ему никогда и не приходилось подвергаться слишкомъ тяжкимъ испытаніямъ и расходовать особенно много симпатіи, такъ какъ семьей для него служили книги его библіотеки, а дружескія его чувства имли, если можно такъ выразиться, космополитскій характеръ. Будучи значительно мудре, остроумне, спокойне и боле свдущъ, чмъ почти вс, съ кмъ ему вообще приходилось встрчаться, Аддисонъ не могъ испытывать особенно сильныхъ стимуловъ къ тому, чтобы страдать, желать, восхищаться и явствовать себя растроганный’!.. Я могу ожидать, что ребенокъ будетъ восторгаться моимъ ростомъ, или же умньемъ выражаться литературнымъ слогомъ, но какое имется у меня основаніе требовать, чтобы человкъ, превосходящій меня во всхъ отношеніяхъ, принялся мною любоваться и объявлять меня восьмымъ чудомъ въ свт? Въ эпоху Аддисона трудно было бы отыскать какое-нибудь литературное произведеніе: проповдь, поэму или же статью критическаго содержанія, безъ того, чтобы онъ не оказался вынужденнымъ признать въ глубин души, что могъ бы самъ гораздо лучше обработать ту же тему. Чувство справедливости уже вызывало у него равнодушіе. Онъ былъ не въ состояніи хвалить, такъ какъ прилагалъ къ своимъ сотоварищамъ мрку несравненно большую, чмъ они въ состояніи были выдержать {‘Съ близкими пріятелями Аддисонъ обходился очень мило. Я не встрчалъ даже боле очаровательнаго собесдника, но въ присутствіи постороннихъ или хотя бы даже одного посторонняго лица, онъ упорно молчалъ, словно считая горделивое молчаніе необходимымъ въ интересахъ собственнаго его достоинства’. (Попе).}.
Онъ самъ былъ такого высокаго роста, что могъ возводить очи разв только лишь къ высочайшимъ изъ геніевъ. Въ большинств случаевъ ему приходилось нагибаться, чтобы снизойти до уровня своихъ современниковъ. Аддисонъ, подобно Гете и Вальтеръ Скотту, милостиво привтствовалъ иной разъ начинающихъ литераторовъ и мелкихъ литературныхъ проходимцевъ, являвшихся къ его двору. Они удалялись, очарованные любезностью великаго монарха, удостоившаго ихъ аудіенціей, и сохраняли въ глубин сердца воспоминаніе объ улыбкахъ и комплиментахъ его литературнаго величества. Столь добросердечные литературные державцы неизбжно роняютъ значеніе раздаваемыхъ ими орденовъ и знаковъ отличія. Каждый можетъ получить ордена его величества и дешевый августйшій портретъ на табакерк, осыпанной брилліантами по гривеннику за штуку. На самомъ дл желательно, чтобы великіе, справедливые и мудрые геніальные люди не хвалили безъ разбора всхъ и каждаго, а высказывали бы истину такъ, какъ понимаютъ ее сами. Аддисону случалось хвалить остроумнаго Пинкетмана, или какого-нибудь столь же справедливо забытаго теперь актера Доггета (какъ разъ передъ бенефисомъ), Аддисонъ хвалитъ дона Сальтеро, но онъ же хвалитъ отъ всего сердца Мильтона, склоняетъ передъ нимъ колни и совершенно искренно восхищается царственнымъ его геніемъ {Важнйшей отличительной чертою таланта у Мильтона является возвышенность его мыслей. Въ числ боле новыхъ писателей найдутся способные съ нимъ соперничать во всхъ другихъ качествахъ поэтическаго творчества, но въ величіи изображенныхъ чувствъ онъ превышаетъ всхъ новйшихъ и древнихъ поэтовъ, за исключеніемъ одного лишъ Гомера. Человческое воображеніе не въ силахъ вмстить въ себя идей боле грандіозныхъ, чмъ т, которыя излагаются въ первой, второй и шестой его книгахъ.
Если бы потребовалось назвать поэта, обладающаго первокласснымъ умньемъ дйствовать на воображеніе, то мн кажется, что можно было бы провозгласить такимъ поэтомъ Мильтона’.
Эти отзывы появлялись въ ‘Еженедльномъ Зрител’, выходившемъ по субботамъ. Аддисонъ отстаивалъ въ нихъ Мильтона, а также священную музыку.}.
Онъ былъ, впрочемъ, сравнительно еще скупъ на похвалы. Не думаю, чтобы великому Адиссову особенно нравился молодой ‘папистъ’ Попе. Я не хочу этимъ сказать, чтобы онъ самъ дурно отзывался о Попе. Полагаю только, что когда въ присутствіи Аддисона бранили Попе, онъ наврядъ-ли вынималъ изо рта трубку для того, чтобы противорчить неодобрительнымъ отзывамъ {‘Аддисонъ былъ сперва очень добръ ко мн, по потомъ сталъ ожесточеннымъ моимъ врагомъ’, (Попе).
‘Отдлайтесь отъ него какъ можно скоре, сказалъ мн Аддисонъ, говоря о Попе, и прибавилъ:— Въ противномъ случа онъ сыграетъ съ вами дьявольски скверную штуку. У него большая наклонность къ сатир’ (Лэди Вортлей Монтегю).}.
Отецъ Аддисона былъ уважаемымъ священникомъ въ уильтскомъ графств и впослдствіи достигъ высокихъ степеней въ іерархіи англиканской церкви {Отецъ Аддисона, Ланселотъ, былъ сыномъ тоже Ланселота Аддисона, священника въ Вестморленд. Впослдствіи онъ былъ лихфильдскимъ деканомъ и ковентрійскимъ архидіакономъ.}.
Знаменитый его сынъ сохранилъ на себ въ продолженіе всей жизни отпечатокъ клерикальнаго воспитанія и схоластической серьезности. Въ Лондон его называли ‘пасторомъ въ шарик съ косичкой’. Слдуетъ замтить, что такіе парики носились единственно только мірянами, особы же духовнаго званія считали для себя неприличнымъ ходить иначе, какъ въ такъ называемомъ полномъ парик {Мандевиль, проведя вечеръ въ обществ Аддисона, объявилъ его ‘пасторомъ съ косичкой’, но такому эпитету не слдуетъ приписывать серьезнаго значенія. Въ присутствіи постороннихъ Аддисонъ велъ себя очень сдержанно, а такой человкъ, какъ Мандевиль, разумется, не могъ сдлать его особенно сообщительнымъ. (Джонсонъ).
‘Старикъ Іаковъ Топсонь недолюбливалъ мистера Аддисона. Онъ былъ съ нимъ въ ссор и, посл того, какъ Аддисонъ сложилъ съ себя званіе статсъ-секретаря, нердко говаривалъ: ‘Вы увидите еще, что мистеръ Аддисонъ попадетъ въ епископы. У него имется къ этому поползновеніе. Я, признаться, всегда находилъ, что онъ въ сердц своемъ остается священникомъ’ (Попе).
‘Аддисонъ прожилъ въ Блуа около года. Въ разгаръ лта онъ вставалъ въ третьемъ часу утра и ложился спать, даже зимою, въ двнадцатомъ часу ночи. Во время пребыванія своего здсь онъ былъ неразговорчивъ и часто впадалъ въ глубокую задумчивость. Мн случалось входить къ нему въ комнату и оставаться тамъ минутъ съ пять, прежде чмъ онъ замчалъ мое присутствіе. Онъ рдко бывалъ въ обществ и, сколько мн извстно, не обзаводился возлюбленными. Если бы это случилось, я непремнно узналъ бы всю подноготную’. (Аббатъ Филиппо).}.
Аддисонъ учился въ Салисбюрійской школ и въ Чартергауз, а въ 1687 году, пятнадцати лтъ отъ роду, поступилъ въ Оксфордскій университетъ, въ коллегію Королевы, гд вскор началъ отличаться искусствомъ писать стихи на латинскомъ язык. Хорошенькая фантастическая его поэма ‘Пигмеи и Журавли’ до сихъ поръ еще охотно читается любителями подобныхъ произведеній. Существуютъ также стихи въ честь короля Вильгельма, изъ которыхъ явствуетъ, что врноподданный юноша пріобыкъ уже пить за здоровье этого монарха ‘пурпурное ліойское вино громадными бокалами’. Въ собраніи произведеній Аддисона сохранилось много другихъ стихотворныхъ егопроизведеній палатинскомъ язык, въ томъ числ ода на заключеніе рисвикскаго мира, написанная въ 1697 году и до такой степени поправившаяся въ высшихъ сферахъ, что лордъ Монтегю выхлопоталъ ея автору ежегодную пенсію въ 300 фунтовъ стерлинговъ. Заручившись такимъ ежегоднымъ доходомъ, Аддисонъ отправился путешествовать за границу.
Въ продолженіи десятилтняго своего пребыванія въ Оксфорд, Аддисонъ превосходно освоился съ классическою римской литературой и вовремя путешествія своего по Италіи доказалъ, что знаетъ латинскихъ поэтовъ, какъ свои пять пальцевъ {‘Знакомство его съ латинскими поэтами, начиная съ Лукреція и Катулла и кончая Клавдіаномъ и Пруденціемъ, отличалось изумительной глубиной и обстоятельностью’. (Маколей).}.
Покровитель Аддисона тмъ временемъ вышелъ изъ министерства, и молодому поэту перестали выплачивать пенсію. Узнавъ, что столь великій ученый, достигшій уже европейской извстности (великій Буало, ознакомившись съ изящными гекзаметрами Аддиссона, впервые проникся убжденіемъ, что англичанъ нельзя признать сплошь и рядомъ варварами), иметъ намреніе путешествовать по Европ, въ качеств гувернера при молодомъ джентльмен, герцогъ Сомерсетскій предложилъ Аддисону состоять гувернеромъ при его сын, лорд Гартфорд.
Мистеръ Аддисонъ, объявивъ, что очень радъ быть полезнымъ свтлйшему герцогу и его сіятельному сыну, вмст съ тмъ, увдомилъ о своей готовности хоть сейчасъ же выхать.
Свтлйшій герцогъ Сомерсетскій сообщилъ тогда одному изъ знаменитйшихъ ученыхъ Оксфордскаго университета и всей вообще Европы, что всемилостивйше намревается платить гувернеру лорда Гартфорда 100 гиней въ годъ. Аддисонъ отвчалъ, что считаетъ себя покорнйшимъ слугой его свтлости, но никакъ не можетъ удовлетвориться упомянутымъ гонораромъ. Переговоры на этомъ и покончились. Об стороны разошлись, обмнявшись изысканнйшими изъявленіями вжливости.
