‘Конек-Горбунок’, русская сказка, сочинение П. Ершова. В III частях, Катков Михаил Никифорович, Год: 1840

Время на прочтение: 4 минут(ы)

М.Н. Катков

‘Конек-Горбунок’

русская сказка, сочинение П. Ершова. В III частях.

Издание второе. Москва. В тип. Степанова. 1840. В 8-ю д. л. 120 стр.

‘Уж эти нам поэты!..’. Читаешь, читаешь, и не надивишься. Вот это какие чудеса придумал человек! Вы помните сказки Пушкина? Верно, вы не раз наслаждались этими игривыми, наивно-грациозными созданиями нашего гениального поэта. В его сказках ваш слух прельщался гармоническим языком, в них фантазия народная высказывалась в прекрасных, живых образах, а не в уродливых представлениях, в милых выражениях, а не в словах, которые вы ежедневно можете услышать перед ‘зданием, украшенным елкою’. Вспомните ‘Сказку о спящей царевне и о семи богатырях’. Как естественна завистливая, тщеславная царица, разговаривающая с зеркальцем и слышащая, что есть в мире женщины ее красивее! Как хорош разговор жениха, расспрашивающего об утраченной невесте у солнца, у месяца, у ветра, и как хороша эта природа, к которой он обращается! Не можем удержаться, чтобы не выписать хотя несколько стишков:
Елисей, не унывая,
К ветру кинулся, взывая:
Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе,
Не боишься никого,
Кроме Бога одного!
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ее…
Как просто это слово: ‘Я жених ее’, и сколько тоски в нем! А как хороша пробуждающаяся царевна и ее нареченные братья, эти семь богатырей, истинно русские, мощные, спокойные! Тут язык народен, но не тривиален, шутка милая, но не плоскость, мир фантастический имеет свою естественность, люди все живые, движутся, страдают, сердятся, и притом все они люди русские, ‘человеческое’ ярко выразилось в ‘национальном’, — везде видна рука художника.
Но, к несчастию, Пушкин всегда пил горькую чашу от своих подражателей. Его выстраданный стих превратился у них в жестоко-тоскливую мизантропию, его народная сказка — в рифмованные нелепости, выезжающие на площадных выражениях. Да помилуйте, ради Бога, неужели народность состоит в том, чтобы говорить по-мужицки? После этого высочайшая бы народность заключалась в том, чтоб вывести на сцену двух мужиков, ругающихся площадною бранью… Неужели автор, начавший рассказ от сивки и бурки и вещего коурки и кончивший тем, что он мед и пиво пил, по усам текло, в рот не попало, — может думать, что он сделал все, что этим-то и стала его сказка народною? Нет! Не такою является сказка Пушкина. Он не считает ее за шутку, которую можно писать с грехом пополам, болтая всякий вздор и оскорбляя русское ухо. В Пушкине был жив дух народный, вот отчего он и мог легко сдружиться с формою народной сказки, не прибегая к повторению уличного идиома, вот отчего вымысл в его сказке грациозен и вместе народен, а не ряд нелепостей, из которых иногда нельзя составить себе представления.
Что за вымысл, например, в лежащем перед нами ‘Коньке-Горбунке’? Мы подозреваем, что он вот как составился: сначала, как должно, автор рассказал, что жил-был отец, у него было три сына, двое умных, третий дурак, а там и пошло и пошло, стих за стихом, рифма за рифмой, уж бедный конек скакал, скакал и по земле, и по песку, и по небу (!), наконец, сделал дурака умным, женил, пир начался, и сказка составилась. Не верите, читатель? Вот вам примеры. Рифма морей — ну, сельдей! Дело, например, идет о том, чтоб сундучок стащить со дна, разумеется, логически верно, что слабое существо большой тяжести не поднимет, а сельди, известное дело, народ малосильный, — ну, и не подняли, надо было, ‘не тратя слов, кликнуть осетров’, а сказка между тем идет своим чередом. Дураку велит царь-девица поклониться ее родным: надо же ему узнать,
Кто же братец, кто же мать,
и выходит, мать ее — месяц. Странное дело! Уж ему гораздо было бы простительнее быть отцом! Да к тому же отец г-жи Месяц также месяц: отсюда она назвается месяц месяцович и величает дурака ‘Иванушка Петрович‘… Словом, рифма является полководцем и развивает перед вами все происшествия. Но, к несчастию, она не всегда разбирает, правильно или неправильно она ставится: ‘ходил’ вместо ‘ходил’ и ‘киту’ вместо ‘киту’ — для нее ничего не значит. Впрочем, вот один из лучших примеров изящности языка:
Месяц ровно так же светил,
Я порядком не приметил.
Вдруг приходит дьявол сам
С бородою и с усам,
Рожа словно как у кошки,
А глаза так что те ложжи (стр. 15).
Что же касается до подобных фраз, то откровенно признаемся, что не понимаем:
То есть я из огорода
Стану царской воевода (стр. 54).
Как это сделаться из ‘огорода’ — воеводой? Не понимаем, точно так же, как не понимаем, как можно ‘смотреть сквозь рукавицу’ (стр. 11) и как ерш становится на колени (стр. 102), хотя это и очень мило. Хотите еще что-нибудь милое? Извольте. У дурака есть кони с алмазными копытами, обитыми жемчугом,
И под песню дурака
Кони пляшут трепака,
А конек его горбатко
Так и ломится вприсядку
К удивленью людям всем.
И подлинно, что к удивленью! В самом деле, господа, изгонимте из фанастического естественность, возможность, — уж то-то раздолье будет! Пиши что хочешь, ни на что не наткнешься, все сбыточное дело!
А между тем у г. Ершова проглядывает и истинно смешное: земский суд у рыб, городничий — сорвут невольную улыбку, так же как и ерш, который не может не додраться с карасем и говорит:
Распроклятый тот карась
Поносил меня вчерась,
При честном при всем собраньи.
Басурманской разной бранью (стр. 101).
Оно, если хотите, глупо-смешно, но все же смешно. И все же мы должны поставить произведение г. Ершова несравненно выше какой-нибудь ‘Сказки о Ниле-царевиче и Ивашке-белой рубашке’ г. Бахтурина или ‘Колдун и его дети’ г. Мартынова. Удивляемся только одному: как этот ‘Горбатко’ мог доскакать до второго издания!
Впервые опубликовано: ‘Отечественные Записки’. 1840. Т. 8. No 1 — 2. Отдел ‘Библиографическая Хроника. 1. Русская литература’. С. 57 — 59.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека