Борис Садовской
Борис Садовской
Конец книголюба
Конец книголюба
Примечания
Примечания
———————————————————————
Конец книголюба, Садовской Борис Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Гарусов был помешан на книгах. Книги заменяли ему семью, общество, друзей. Он был старый холостяк и, кажется, родился таким же сгорбленным, маленьким и колючим, каким знали его все московские книжники и букинисты.
Именно они знали его, а не он их. Ошибкой было бы думать, что Гарусов принадлежал к числу тех собирателей книг, что бегают всю жизнь по лавочкам и книжным ларям, дружат с букинистами, а по воскресеньям являются непременно к Сухаревой башне. Нет, Гарусов был иного полета птица. Бесцельное собирание книг он презирал и называл пустым делом.
— Что за диковина собрать библиотеку хоть в десять, хоть в двадцать тысяч томов, — говаривал он презрительно, — вон у меня приятель Рюриков какую имеет библиотеку, во всю квартиру. Скажешь, цены нет, а, между прочим, все хлам. Тут у него и приложения к ‘Ниве’, и декаденты, и старые журналы, и всякая заваль.
У Гарусова книги занимали одну комнату всего, но это действительно бесценное собрание.
Начать с того, что Гарусов заказывал для книг особые полки по собственному рисунку. Каждая книга имела свое место за красным деревом, под стеклом, откуда и вынималась, как сот из улья. Все это были редчайшие издания русских книг XVIII и первой половины XIX веков. Книг позже 1855 года Гарусов не признавал.
— Жидковато больно, не тот коленкор, интеллигентом пахнет, — пояснял он сурово.
Было у него и несколько уник.
Букинисты знали, что к Гарусову соваться с пустяками нельзя. Попробуй-ка принеси нестоящую книгу: раскричится, выгонит, обругает скверным словом, да еще и книгой этой самой вдогонку с лестницы пустит. Зато, когда попадалось редкое издание, букинист шел смело к Гарусову, рассчитывая на верную наживу. Тут дело круто менялось.
Завидя редкую книгу, Гарусов вдруг преображался: скрипучий голос делался елейным, руки начинали дрожать, и весь он точно ‘осатаневал’, по выражению букинистов. Немедленно начинался торг. Если букинист заламывал чрезмерно большую цену, Гарусов выходил из себя, визжал, топал, ругался и даже иногда выгонял алчного торговца. Но уже с половины лестницы возвращал он гостя обратно, опять начинал торговаться и все-таки книгу приобретал. Торговался Гарусов не из бедности, а так, по привычке.
— Вот-с, извольте посмотреть, — показывал он кому-нибудь из гостей свои сокровища, — что ни книга, то и алмаз, драгоценный перл. Подите-ка, поищите где-нибудь. Вот, например, ‘Торжество Анфиона’. Вы посмотрите, фронтиспис-то какой! Ведь завитки-то эти у облаков точно в небо уходят, ведь у корабля-то каждый парус как будто дышит. Этой книги всего пять экземпляров, и печаталось для высочайших особ. Один экземпляр в Зимнем дворце, другой в Публичной библиотеке, третий у нас в Румянцевском, четвертый в Лондоне, а пятый у меня. То-то и оно.
В один прекрасный весенний день Гарусов стоял в своей библиотеке, рассматривал только что купленную книгу. Его колючие щеки горели румянцем, руки тряслись. Книга, которую он держал перед собой, была действительно редкость и могла называться уникой: это было знаменитое ‘Странствование из Астрахани в Тверь’, сожженное по повелению императрицы Екатерины рукой палача. Редкость книги усугублялась тем, что она была не в переплете, а в обложке, ‘в сорочке’, как говорят букинисты. Самая ‘сорочка’ была свежая, едва полинявшая от времени.
Гарусову хорошо было известно, что во всем мире существует только один экземпляр ‘Странствования’, хранящийся в Публичной библиотеке, экземпляр в переплете и средней сохранности. Выходит, что покупке его нет цены, и это было тем более приятно, что заплатил он за книгу всего семьдесят пять рублей.
‘Да, это тебе не рюриковский хлам, — думал Гарусов, гордо оглядывая свои полки. — Невелика птичка, да ноготок востер. Рюрикову за всю его дрянь и трех тысяч не дадут, а мне любой американец полмиллиона сейчас отвалит. Только не продам я вас, мои голубчики, нет, не продам’.
Как у всех одиноко живущих старых людей, мысли Гарусова повторялись всегда в одном и том же порядке. Теперь ему предстояло задуматься об участи книг после его кончины, но легкий стук в дверь заставил его очнуться.
— Здравия желаю, батюшка Сергей Сергеич, — запищал тонкий голос, и к Гарусову подошел, низко кланяясь, толстый седой горбун. Это был известный букинист Терентьев, наживший продажею старых книг большие деньги. В противоположность Гарусову, книжнику-идеалисту и поэту своего дела, Терентьев был практик и делец. Ни до редкости, ни до красоты книги ему не было никакого дела: главное, выгоднее продать. Теперь Терентьев жил на покое, сдав торговлю сыновьям, а сам только пил чай да ходил к обедне. У Гарусова он бывал не часто.
— Здравствуй, Петрович, — ласково отозвался Гарусов, помнивший Терентьева еще мальчишкой, — что скажешь?
— С покупочкой вас.
— Ах, ты про это. Да откуда ты узнал?
— Слухом земля полнится.
— Да, брат, книга первый сорт. Это мне Бог послал на мое сиротство.
— А вот я к вам, Сергей Сергеич, по делу, насчет этой самой книги. Извольте ли видеть: Сухов Павел Петрович хочет в Петербурге эту книгу переиздать. Ему это разрешили.
— Ну так что же?
— Так не одолжите ли ваш экземплярчик?
Терентьев много лет знал Гарусова, но и представить не мог, чтобы старый книголюб способен был до такой степени рассердиться. Он зашипел, запрыгал, заплевался. Не Сергей Сергеич Гарусов, а фурия какая-то металась перед глазами Терентьева. Горбун поспешил скатиться с лестницы под градом скверных слов.
Но не таков был Терентьев, чтобы отступить от дела. Издатель Сухов обещал хороший куртаж, и ему не хотелось упустить добычу. Три недели уламывал он Гарусова, снося оскорбления и насмешки. ‘Помилуйте, Сухов Павел Петрович, какое имя! Ведь только наберут и вернут вам книжку в целости, будьте покойны. Да я своим словом ручаюсь, Сергей Сергеич’.
— Подлец ты! Мне не книги жалко, а не могу я расстаться с ней, понимаешь? Ты вот человек семейный, а небось сына или дочь в чужие руки не дашь. Каково мне думать, что моя книга, моя, и вдруг где-то в чужих руках!
— Так что за беда, Сергей Сергеич! Не то что дети, бывает, и жена попадется в чужие руки, так и то большой потери тут нет. Побывает и назад вернется.
— Ах ты, пес горбатый! Да как у тебя язык поворачивается только? Ты рассуди. Ведь каждая эта книга не то что жены или детей, а и меня самого дороже. Правда, женат я никогда не был и Бога за это благодарю. Вон они, мои жены и дети, на полочках стоят! Не изменят, не убегут. Заведи-ка жену, так она и платьев запросит, и шляпок, и невесть чего. Детей учить надобно, беспокоиться из-за них. А тут я к полочке подошел, книжку вынул, Раскрыл, и ничего мне на свете не надо. Тут на каждой страничке я жизнь свою прошлую встречаю: когда купил, когда прочитал, все помню. Жена! Да жена-то через десять лет состарится и ведьмой станет, а тут есть книги — по сорока лет у меня стоят, так словно еще свежее стали.
Терентьев видел, что старый книголюб, увлеченный своею речью, смягчился.
— Сущая правда, батюшка Сергей Сергеич, — поддакнул он. — Это что и говорить, все как есть правда. И у Мартынова на каталоге надпись имеется: ‘Книга есть верный друг’. По этой самой причине чего же вам бояться? Я тоже человек верный, знаете вы меня пятьдесят с лишним годов, доверие ко мне можете иметь. Так позвольте книжечку-то, я самолично ее Павлу Петровичу свезу и вам в целости предоставлю.
Гарусов, полагавший, что горбун убедился его словами и отказался от дерзкой мысли, был озадачен. Несколько минут он молчал, разинув рот, потом вздохнул и, глядя в глаза Терентьеву, сказал с расстановкой:
— Бесчувственная скотина! И как это тебя земля держит!
Горбун посмеивался, нисколько не смущаясь.
Мало-помалу Гарусов стал сдаваться. Устал он от постоянных пререканий с Терентьевым, или подействовало на него упорство горбуна, но только он уже не ругался, не шипел и не гнал старого букиниста. Он даже полюбил беседовать с ним, просиживая часами в своей уютной столовой за толстеньким, красной меди, певучим самоваром. Кроме самовара, столовую оживляли еще диковинные часы. Четверти на них выкрикивал перепел, а часы — кукушка, и били они башенным глухим боем. Самовар, часы, полки с книгами и сам хозяин в халате являли собой какой-то особый, неподвижный мир.
Однако горбун начинал уже терять терпенье, когда один совсем неожиданный ход решил все дело.
— А знаете, батюшка Сергей Сергеич, — заговорил он однажды, допив четвертую чашку, — Сухов-то, говорят, хочет в книге прописать: что так, мол, и так, издается при участии известного знатока Гарусова, с единственного экземпляра.
Терентьев сбрехнул не подумавши, зря, но слова его возымели действие, какого он при всей своей проницательности не мог предвидеть. Гарусов опустил поднятый было чайник, встал и, оставив кипяток из самовара литься на поднос, пошел в библиотеку. Горбун осторожно завернул кран и пристально следил за хозяином. Он глазам своим не верил, когда Гарусов, минуту спустя, подошел к нему с драгоценным томом и заговорил торопливо и мягко:
— Что ж, возьми, пожалуй, только помни…
— Что вы, батюшка, будьте покойны, да я…
— То-то.
Улучив удобную минуту, горбун пустился домой. Прощаясь с Гарусовым, он был уверен, что хозяин воротит его с лестницы и отнимет книгу. Но этого не случилось, и ‘Странствование’, упакованное в холстину, в тот же день поехало в Петербург.
Гарусов, по уходе горбуна, не сразу пришел в себя. За всю его долгую жизнь это был первый случай, что книга, приобретенная им, поставленная на полку и включенная в каталог, вдруг покинула его дом. Сознание это явилось к нему позже, а пока он весь был во власти тщеславия, рисовавшего ему самые соблазнительные картины.
И до вечера думал Гарусов, расхаживал по комнатам и улыбался.
Оттого, что всю жизнь свою прожил он, как дитя, зная одни книги, Сергей Сергеевич был лишен тщеславия и не думал об известности, теперь новое чувство хлынуло в душу его широкой волной. Будто с исчезновением книги, как бы в оплату за измену идеалам всей жизни, завладели Гарусовым дурные мысли.
Но длилось это недолго. Ночью он вдруг проснулся, схватил ключ и побежал в библиотеку. Книги не было. Точно очнувшись, стоял он и спрашивал сам себя: да неужели я ее вправду отдал?
Он не уснул до утра, и самые невероятные думы терзали его ослабевший мозг.
‘Все это лестно и хорошо, и слава, и то, и се, да книги-то нет. Ведь ее потерять могут, украсть, — да, конечно, сам Терентьев первый украдет!’ — и он похолодел от ужаса.
На другой день к вечеру он полетел в Петербург. Пассажиры, перешептываясь, оглядывали с любопытством допотопного старика в небывалой шинели и старом бобровом картузе. Лет двадцать Гарусов никуда не выезжал.
Прямо с вокзала он отправился в типографию Сухова и, входя в наборную, окаменел на пороге.
Рабочие только что приступили к набору драгоценной книги. ‘Странствование’ было разорвано на части, роздано по рукам, и рабочие торопливо набирали со старинных, захватанных их свинцовыми грязными лапами страниц. ‘Сорочка’ — последняя, может быть единственная в мире, валялась на полу, и метранпаж тут же, при Гарусове, наступил на нее каблуком.
Ни слова не сказав, Сергей Сергеевич вышел. Голова у него тряслась. На дворе с ним сделался легкий обморок, но он преодолел себя и в тот же день выехал в Москву.
Дома он слег и через неделю скончался. В предсмертном бреду он бормотал: »Экзалтацион любознательный’… В восьмую долю, не обрезан… ‘Кадм и Гармония’… державный сафьяновый переплет… ‘Капище сердца моего’… У Любия, Гария и Попова… экземпляр подносной, с автографом…’
До самой смерти Гарусов не узнавал никого. Но когда явился проведать его букинист Терентьев, к старому книголюбу на мгновенье вернулась память, и он, сжимая высохшие кулаки, прошептал чуть слышно:
— Убил ты меня, подлец!
Терентьев, крестясь, осторожно вышел, но на дворе долго ухмылялся и покачивал головой.
Наследников у Гарусова не оказалось. Тот же горбун Терентьев скупил все его книги и распродал потом по частям с огромным барышом.
1915
Впервые — ‘Биржевые ведомости’, 1915, 1 октября. По этому тексту рассказ воспроизводился дважды — в журнале ‘В мире книг’ (1981, No 5) и в ‘Альманахе библиофила’, вып. 12 (М., 1982).
Рассказ основан на действительно имевшем место в 1888 году случае, когда А. С. Суворин издал ‘Путешествие из Петербурга в Москву’ А. Н. Радищева (тиражом в 100 экз., только для знатоков и любителей) по редчайшему изданию 1790 года, взятому у московского букиниста и коллекционера П. В. Щапова и сильно попорченному при наборе.
Публикуется по тексту газетной вырезки с учетом позднейшей авторской правки (оп. 4, ед. хр. 3, л. 127).
Источник текста: Садовской Б. А. Лебединые клики. — М.: Советский писатель, 1990. — 480 с.