Н. Федоров
Н. Федоров
Конец философии
Конец философии
Ницше, как последний философ разъединитель-объединитель, — последний мыслитель, за которым следует уже деятель
Конец философии, Федоров Николай Федорович, Год: 1903
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Безусловность кончины мира, трагической его гибели или же бесконечное множество кончин мира (если допустить предположение ‘вечных возвратов’) — вот исход учения чтителя Антихриста Ницше, заставляющего Заратуштру проповедовать ‘благо войны’.
Это учение — полная противоположность активному христианству: деятельное христианство требует обращения орудий войны в орудие спасения от голода и язв (Матф. XXIV, 7), иными словами, спасение от голода и язв избавит и от войны. Антихристианство, наоборот, высказываясь за безусловность кончины мира, восхваляет войну и узаконяет ее. Если заглавие произведения Ницше ‘Происхождение трагедии’ заменить следующим: ‘Происхождение трагедии жизни’, то при этом новом заглавии в творении Черного Пророка Ницше антихристианство будет тождественно с катастрофою мира, с его безусловною кончиною или же с вечным возвращением кончин мира.
Наоборот, проект школ-храмов, устрояемых во исполнение заповеди воскресшего Господа, данной ученикам, коим для удостоверения нужно видение и осязание, заповеди ‘научать, крестяще’, поставленной на место пророчества, — этот проект предполагает условность пророчеств о кончине мира.
Проект обращения слепой силы в управляемую разумом и чувством сынов человеческих, волею и любовью к отцам-предкам, иначе сказать, проект братотворения через усыновление для исполнения долга евхаристии к Богу отцов — этот проект направлен против ницшеанцев-декадентов, против Лже-Заратуштры.
И христианство знает сверхчеловека, то есть нового человека, возрожденного водою и духом, но это — возрождение для вечной жизни, так как возрожденное освобождено от греха, причины смерти. Сверхчеловечество будет не в мистическом, а в матерьяльном смысле воскрешением и бессмертием.
Если заглавие главного произведения Шопенгауэра ‘Мир как воля и как представление’ заменить более верным названием ‘Мир не как воля к жизни, а как неволя к смерти и как проект к освобождению от этой неволи, то есть как воля к воскрешению’, — то ученику Шопенгауэра Ницше следовало бы поставить (над собранием своих произведений) заглавие ‘Мир как воля, стремящаяся к власти’, [причем] в этом выражении уже заключалось бы признание невольничества воли. Этим заглавием Ницше точно определил бы свое отношение к своему учителю и вместе с тем показал бы ясно, что он, хотя и начинает свое сочинение ‘По ту сторону добра и зла’ главою о предрассудках ученых, однако и сам не выходит из сословия ученых, не освобождается от предрассудков и как типичный ‘ученый’ не понимает дела, заменяя его рассуждением, а не планом или проектом. Благодаря такому подмену он становится наглым, невыносимым болтуном. Ни одного указания на то, чрез кого и кАк мир станет хотя бы управлять собою, для чего нужны, конечно, и труд, и знание, как согласовать совместное существование и чувствующих (разумных) существ, и (бесчувственной) неразумной силы, и [как примирить] зависимость первых от последних. Где выход из этого анормального состояния?
Легко понять, как тяжело человеку, жаждущему дела, читать болтовню Ницше. Надменный учитель мудрости мнимого своеволия остался учеником Шопенгауэра: он не заменил [призрачной] воли [реальным] делом, власть у него проявляется в олигархии привилегированных (‘сверхчеловеков’), а не в самодержавии, соединяющем всех в деле обращения слепой силы в управляемую разумом. (Да и мог ли быть проповедником объединения мыслитель, не понимавший любви, не ценивший любовь!) ‘Заповедь новую даю вам’, говорит он, и вы ждете, что дальше вам скажут: ‘будьте милосерды!’, но вместо этого слышите от лукавого пошляка: ‘будьте тверды!’ Иными словами: ‘любовь есть слабость!’ ‘Не любите друг друга! потому и познАете, что вы — мои ученики, что падающего вы не будете поддерживать!’ Станьте [следовательно] помощниками, пособниками безжалостных, бесчувственных сил природы!
‘Сверхчеловек над себе подобными’ не только безнравственное понятие, но и вопиющее противоречие, безусловная нелепость: или они ему неподобны, или (если подобны) он не может быть сверх их. Не может, да и не смеет, если должно уважать человеческое достоинство, сказать, что ‘жить для других, значит жить для своего стада’, — что это, как не обругать человека скотом?! Но предполагаемый сверхчеловек, унижающий себе подобных до уровня скотов и, не зная к ним жалости, себя возводящий чрез это именно в нечто высшее, — не будет ли уже зверем? Наоборот, сын умерших отцов, для которого общее со всеми ему подобными дело есть воскрешение, такое существо — уже не животное, это — сын человеческий, исполняющий волю Сына Человеческого: ‘да вси спасени будут’!
В антиевангелии Заратуштры есть ‘искушение состраданием’, редкая по лживости картина: в месте мрачном, безжизненном, где даже змеи издыхают, в Царстве Смерти, вопли ‘высших людей’ вызвали Заратуштру, этого сердобольного зверя, из его пещеры. В этом Царстве Смерти он встречает чудовище почти нечеловеческого вида и не узнает в нем самого себя. Заратуштре узреть самого себя — почти то же, что узреть дьявола. Этим зрелищем не был, однако, убит Заратуштра, он должен был признать в нем свой двойник, тот самый, который в лице иудеев и язычников предал на страдания и смерть Богочеловека, считавшего искупление делом возможным и не считавшего унижением быть сыном человеческим. Сын Человеческий не пожелал быть сверхчеловеком, сверхчеловеки же Его времени, прикрывая свое бессердечие уважением к великому несчастию (?), прошли мимо самарянина, ‘впадшего в разбойники’, мимо расслабленного, мимо слепого, мимо умершего Лазаря и не поняли или не хотели понять, что нужно всех призвать к общему делу спасения, в чем, конечно, не может быть неуважения к состраданию.
Ницше с Заратуштрою хочет видеть в чудовище (из Царства Смерти) умирающий род человеческий, от коего под видом уважения к несчастию он отворачивается, даже не подумав, почему для человечества невозможно искупление, то есть воскрешение, участие в коем должно поднять [достоинство] всех [людей]. Сын же Человеческий, воскресши Сам, и всех призвал к участию в деле воскрешения. Блудный сын, родства не помнящий, Ницше оболгал Христа, сказавши, будто Спаситель призвал только одних бедных да несчастных, а не всех, называющих себя сынами и человеками, не исключая, следовательно, и блудных сынов, величающих себя сверхчеловеками.
Чтобы понять всю ложь в картине ‘фабрикованных на земле идеалов’, нужно помнить, что пророчество о кончине мира и Страшном суде есть угроза условная, высказывающая пожелание, чтобы все в разум истины пришли. Запомнивши это, мы можем спуститься в темную мастерскую, куда зовет Ницше и где он искусственно произведенною тьмою хочет скрыть [истинное] дело и, напустив мрак, толкует по-своему голоса и слова, долетающие из него. Он объявляет, что здесь ‘слабость каким-то лживым образом возводится в добродетель, а бессилие — в доброту’, нечувствительность к обиде оказывается трусостью или добродетелью слабых, неимение силы отметить превращается в нежелание мести, а то и в прощение. Когда же мы замечаем, что эти незлобивые по бессилию ‘не ведят, что творят’, мы просим осветить их, ‘во тьме седящих’, хотя бы одним лучем света, и что же тогда видим? — Кресты, кресты и множество других орудий казни… И это все — ‘трусы’, все — ‘слабые’, которым стоило бы только одно слово сказать, чтобы стать свободными!..
Читая эту отрывочную философию, очевидно, бессильную сделаться цельною, не только видим, что автор трактата ‘За пределами добра и зла’ совсем не выходит из того и другого и даже заставляет отчаиваться в возможности перешагнуть за их пределы, за пределы нынешней ограниченной морали. Семинарист, подобно лакеям, которые всегда аристократичнее господ, упрекает в плебействе и демократизме свой век, очевидно, не умея стать выше этих двух пороков: он сам не выходит за пределы господства и рабства, аристократизма и демократизма, хотя и говорит все время о сверхчеловечестве. Ставя сам выше всего власть и превознося тиранов, он философов осуждает за тираническое побуждение, духовных — за стремление к могуществу, к созданию мира.
За пределами добра и зла, за пределами рождения и смерти ‘бесконечные возвраты’ должны превратиться в одно всеобщее дело, во всемирное воскрешение. Оно будет воистину за пределами и мнимого добра и действительного зла.
Оценку поступков, действий человеческих по их последствиям, а не по происхождению, — согласно со всею Европой и Германией в особенности, но в противоположность Китаю, где отличие или позор детей падает на родителей и предков, — Ницше называет периодом до-нравственным. А между тем такая оценка есть сверхнравственная, ибо по ней на разумные существа падает ответственность за все зло, творимое неразумною силою, уж, конечно, находящеюся за пределами той пошлой нравственности, какой держится наш философ, только одного и желающий: не походить на других и особенно — на всех. Судить о нравственности по происхождению значит не требовать от людей ума, значит отделять нравственное от умственного. Признать умственное необязательным для человека, признать невежество терпимым… и не замечать, что природа именно за неведение казнит смертною казнью!.. Если невежество терпимо, то, конечно, нет никакой нужды во всеобщем обязательном образовании. Понятно, что столь великую ответственность принимал на себя род человеческий тогда лишь, когда еще не было заповеди: ‘Познай самого себя!’, то есть ‘знай только себя!’<,<,1>,>, Нравственность народная, принимая на себя ответственность за последствия, не отказывается и от суждения о поступках по происхождению: и в Китае сами преступники наказываются в высшей мере, нежели их родственники. [В действительности же] во всяком проступке виновен весь род человеческий, а потому высшая нравственность стоит вне нравственности европейской, аристократической, ницшеанской: она требует спасения всеобщего. Если же всеобщее спасение достигнуто не будет, тогда наказание будет всеобщим. Так это и видим в нравственности христианской, по которой одни будут наказаны вечными муками, а другие — созерцанием этих мук.
Ницше, болезненно боящийся походить на других, не умеет даже освободиться от шопенгауэровского мифа ‘воли’, которую он заставляет стремиться к власти. Конечно, можно представить, что воля во всем мире, в целой вселенной овладела собою, тогда последующее не поглощало бы предыдущего, потомки не обращали бы прах предков в свою пищу, а восстанавливали бы поглощенных. Но оставляемое при мифе воли (то есть при воле только воображаемой, фиктивной) и [само] средство восстановления оказалось бы лишь мифическим, мистическим искусством. Но Ницше даже и до мифического искусства не дошел: он [вообще] не мог понять, что род человеческий, объединясь, способен свое ‘devenir’<,<,*1>,>, обратить в ‘revenir’.<,<,*2>,>,
1 Приписка на полях: Афоризм 80-й (в ‘По ту сторону добра и зла’): ‘то, что становится понятным, перестает интересовать (‘нас касаться’). Что же хотел сказать тот бог, который присоветовал: ‘познай самого себя!’ Не то ли, чтобы человек перестал интересоваться самим собою, и стал бы объективным?’ Ницше, следовательно, признает, что в ‘познай самого себя!’ заключается ‘знай только себя!’
*1 Становление (фр.).
*2 Возвращение (фр.).
Оригинал здесь — http://www.magister.msk.ru/library/philos/fedorov/fedor066.htm