ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГГЪ
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904
Верстахъ въ двухъ отъ города Лужи — (было бы приличне назвать его, согласно съ его почвой, Болотомъ, во его, сообразуясь съ какими-то славными историческими преданіями, назвали Лужей) — на покрытой уродливыми пнями и поросшей корявымъ кустарникомъ и сорной травой, плоской равнин чернло что-то безформенное, безобразное, какъ огромная куча развалившихся и гніющигь досокъ и щенокъ.
Это была бирюковская дача…
Старые лужане говорили, что когда-то — когда старые Бирюковы были еще молоды, а молодыхъ еще не было и въ завод,— она была очень красива, что будто-бы около нея были и службы, и садъ, и роща. Старые люди всегда говорятъ, что въ ихъ время все было лучше. Теперь около бирюковской дачи ни садовъ, ни службъ, ни рощъ уже не было, и она безпомощно разваливалась. Разваливаться она начала очень давно и разваливалась изо-дня-въ-день, безъ перерывовъ, безъ передышки десятки лтъ. Краска съ нея облзла и облупилась, доски почернли, бревна начали гнить. Крыша мстами была разворочена и покрывалась желтыми лишаями, а изъ одной щели на ней выросла даже березка, жидкая и тощая, какъ и слдуетъ быть тону, что выросло не на надлежащемъ мст. Мезонинъ былъ уже лтъ пять какъ заколоченъ, посредин его, однако, еще висли поломанныя перила ужо несуществующаго балкона До нихъ никто еще не добрался, чтобы сорвать ихъ на дрова, такъ какъ въ дом не имлось ни приставной лстницы, ни топора, и перила грозили ежедневно свалиться кому-нибудь на голову, если бы только кому-нибудь вздумалось прогуливаться около бирюковской дачи. Въ нижнемъ этаж дачи одна половина была необитаема, безъ стеколъ, безъ рамъ и ставенъ. Съ этой половины начали даже сдирать обшивку, чтобы топить этими гнилыми досками печи въ другой половин дачи. Топлива требовалось много: печи плохо держали жаръ, дымили отъ старости. Впрочемъ, если бы он и были лучше, то втеръ, врывавшійся въ домъ со всхъ сторонъ съ поля, все-таки выдулъ бы все тепло. Дача была ничмъ не защищена отъ его надодливыхъ и наглыхъ нападеній, всегда страшныхъ для всякихъ дыръ и лохмотьевъ. Онъ, глумясь надъ обнищаніемъ, шелестилъ въ комнатахъ обрывками разодранныхъ обоевъ, онъ завывалъ въ нечиненыхъ трубахъ, онъ свисталъ въ какія-то, незримыя для глаза, щели, раздражая и безъ того раздраженные нервы. Иногда онъ, какъ разгнвавшійся человкъ, хлопалъ дверями и заставлялъ присутствующихъ вздрагивать въ суеврномъ страх отъ неожиданности. Особенно жутко становилось отъ него ненастной осенью по вечерамъ въ непроглядную тьму, когда къ его завываніямъ присоединялись еще звуки барабанившаго въ стекла дождя и ожидались посщенія волковъ, не понимавшихъ по своей глупости, что на бирюковской дач нечмъ поживиться даже голодному волку. Точно стадо овецъ, застигнутыхъ бурею, невольно сбивались въ эту пору въ одну комнату вс обитатели бирюковской дачи: три бирюковскіе барышни, Липочка, Симочка и Грушенька, ихъ слпая старуха-бабка, Олимпіада Кировна, ихъ кривая служанка изъ бывшихъ дворовыхъ, двка Евгешка, и даже ихъ глухой ддъ, Денисъ Ивановичъ, хотя и не слышавшій по своей глухот завываній непогоды, но дрожавшій заодно съ другими. Отсутствовали обыкновенно только два члена бирюковской семьи: отецъ барышень, Петръ Денисовичъ, до ноту лица хлопотавшій въ город по длу обиваніи чужихъ пороговъ, и младшій братъ барышень, Володя, оканчивавшій курсъ въ военномъ училищ. Вс кутались и жались отъ холода, ютясь обыкновенно въ одной, полуосвщенной маленькою лампою, комнат, гд еще сохранилось достаточное для всей семьи количество стульевъ и креселъ. Собралось все это бирюковское общество въ обычномъ своемъ состав въ этой маленькой комнат и въ день ожиданія прізда вышедшаго, наконецъ, въ офицеры молодого Бирюкова, извстнаго семь только по его нжнымъ и проникнутымъ незримыми слезами письмамъ. На двор было уже совснъ темно. Погода стояла ненастная, втеръ вылъ страшный, а когда онъ стихалъ на минуту — въ окна начиналъ барабанить дождь. Было и холодно, и жутко.
Дв старшія бирюковскія барышни, сохранившая еще слды рзвости Липочка и уже окончательно пропитавшаяся желчью Симочка, изжелта-блдныя, какъ восковыя куклы изъ ярмарочныхъ музеевъ, въ рваныхъ вязаныхъ полуперчаткахъ на жилистыхъ и костлявыхъ рукахъ, раскладывали почернвшія и распухнувшія отъ старости карты съ обтрепавшимися на долгой служб углами и цпкими заусенцами по краямъ, и гадали о своей ‘судьб’, питая въ теченіе пятнадцати лтъ сладкую надежду ‘пристроиться’, то-есть выйти замужъ. Ддъ въ старомъ неряшливо’ халат, съежившійся, сморщившійся, оплшиввшій и трясущійся всми членами не то отъ холода, не то отъ старости, не то по долголтней привычк трястись отъ страха заодно съ другими, сосредоточенно курилъ какую-то самодльную, прозванную имъ ‘самкроше’, смсь изъ сухихъ неизвстнаго происхожденія листьевъ, изъ какихъ-то нею искрошенныхъ загадочныхъ корешковъ и изъ табаку-махорхи, ускоренно моргая воспаленными Вками безъ рсницъ и раздувая ноздри красно-синяго носа, похожаго и луковицу. Кривая двка Евгешка, высохшая отъ староста и голода, какъ скелетъ, съ клочьями сровато-бурыхъ волосъ на голов, съ единственнымъ широко вытаращеннымъ круглымъ глазомъ, ради котораго она держала голову постоянно повернутою профилемъ къ правому плечу, ища и водя носомъ въ бокъ, ожесточенно штопала или читала какое-то, состоявшее изъ сплошныхъ дыръ и заплатъ тряпье, беззвучно шевеля губами и очевидно проклиная въ душ все и всхъ. Высокая и величественная по фигур бабка-belle femme, какъ она называла себя,— съ густыми и серебристыми кудрями на голов, съ признаками небольшихъ, еще черныхъ усиковъ надъ верхней губой, граціозно закутавшись въ рваную, отороченную облзлымъ горностаемъ шубку, полулежала въ единственномъ мягкомъ кресл, устремивъ неподвижно въ пространство ничего не видящіе глаза. Въ одномъ изъ угловъ комнаты жалась еще какая-то человческая фигура, но ея присутствіе только чувствовалось, такъ какъ ее уже совсмъ нельзя было разсмотрть въ темнот едва освщенной посредин комнаты.
— А-ахъ!— протяжно звнула слпая бабка, нарушая тишину.— Вотъ-то тоска. Хоть бы на минуту пересталъ выть этотъ проклятый втеръ, а то цлый день, цлый день ноетъ. Который часъ-то?
— Семь!— послышался чей-то отвтъ.
— Семь! семь! еще до ночи-то какъ далеко. А-ахъ, тоска, тоска!— звая, проговорила старуха.
Наступило опять молчаніе. Вой втра, не смолкая ни на минуту, раздражалъ нервы своимъ однообразіемъ.
— Два короля на сердц!— восторженнымъ тономъ совершенно неожиданно произнесла Липочка.— Это непремнно братецъ прідетъ къ намъ съ какимъ-нибудь товарищемъ, уже вышедшимъ въ офицера.
— Ужъ не думаешь ли ты, что братецъ теб жениха изъ столицы придавать?— ехидно перебила ее Симочка.
— А теб завидно, что у тебя только смерть въ пасьянсахъ выходитъ,— упрекнула Липочка.— Ты всмъ, всмъ завидуешь! Ты жить не можешь безъ зависти!
— А вотъ и ошиблась, совсмъ даже напротивъ, никакой смерти у меня не выходило,— задорно объявила Симочка — У меня сегодня три раза марьяжъ вышелъ.’
— Въ мое время въ ваша годы барышня давно уже замужемъ бывали,— небрежнымъ и холоднымъ гономъ вмшалась въ разговоръ слпая бабка,— Въ двкахъ-то въ дворянскихъ семьяхъ никто не засиживался въ старые годы даже въ самыхъ глухихъ деревняхъ. Хоть захудалый какой-нибудь женишокъ изъ помщиковъ, а все найдется. У меня вотъ за пятнадцатомъ году шесть жениховъ было, когда я замужъ пошла.
— Ну, и ваше счастье!— разомъ отвтили Липочка и Симочка.— Расхвастались тоже!..
— Правда, я была первой красавицей въ Москв,— тмъ же томомъ продолжала бабка.
— Слышите, слышите! бабушка была красавицей!— воскликнула насмшливо Липочка и развеселилась.— Она-то, съ усами-то!
— Ддушка! ддушка!— воскликнула Симочка,
— А?.. Что?’ — откликнулся старикъ.
— Нашла съ кмъ говорить!— презрительно замтила Липочка.— Со стной!
— Правда, что бабушка была красавицей, ддушка?— протолкала кричать Симочка.
— А?.. Что?..— опять переспросилъ старикъ.
— Была ли бабушка красавицей? спрашиваю я,— надъ самимъ ухомъ старика оглушительно выкрикнула Симочка.
— О, Господи!— вздохнула вздрогнувшая отъ крика Евгешка.
— Была, была!.. Охо-хо-хо!.. Была!— отозвался со вздохами старикъ и усиленно засосалъ трубку.
— Ха-ха-ха! Ужъ и вы не были ли красавцемъ, ддушка?— залилась звонкимъ и злымъ смхомъ Симочка.
— Я? Нтъ, гд же всмъ быть красавцами!— прозаикахъ ддъ.— Я красавцемъ не былъ! Гд же мн!
— Замухрышка!— шипящимъ тономъ проговорила бабка.
— Слышите, слышите! Бабушка называетъ ддушку замухрышкой!— опять развеселилась Липочка.
— Ддушка, правду говоритъ бабушка, что вы были замухрышкой?— обратилась къ дду Симочка.
— А?.. Что?..— не дослышалъ ддъ.
— Говорить съ вами нельзя! Бабушка говоритъ, что вы были замухрышкой,— крикливо пояснила Симочка.
— Замухрышкой?.. Да, да, звали такъ!.. Охо-хо-хо!.. Звали!— согласился ддъ.— Всего бывало!.. Охо-хо-хо!
— Вы, врно, боялись бабушку? Боялись? А?— допрашивала настойчиво Симочка.
Ддъ началъ сильне дрожать и тайкомъ замахалъ рукою Симочк, чтобъ она замолчала.
— Ну, да, боялся, боялся!— воскликнула раздражительно бабка.— И ты боялась бы, если бы я слпа не была!
— Слышите! слышите! Какая бабушка у насъ воеводша! Ха-ха^ха!— засмялась злымъ смхомъ Симочка.
— Я теб косу-то, какъ послдней дворовой двк, обрзала бы!— угрожающе проговорила бабка.— По самую кожу выстригла бы!
— О, Господи!— вздохнула Евгешка, вспомнивъ старину.
— Слышите, слышите, что говоритъ бабушка!— опять воскликнула Симочка.— Руки у васъ, бабушка, короля стали! Не достать вамъ, бабушка, до-моей косы!
— Негодяйка!— прошипла бабка.
— Ай-ай-ай! какъ мн страшно!— воскликнула съ ироніей Симочка.— Ай-ай-ай! Я боюсь!
— Въ двкахъ сидишь, оттого и зла!— проговорила ехиднымъ тономъ бабка. -Да ужъ какъ ни злись, а такъ старой двкой и останешься. До гробовой доски останешься! Поди, пожелтла вся, какъ лимонъ, отъ злости, высохла, какъ треска!
— Что вы лаетесь?— обиженно воскликнула Симочка.
— Да, да, бсись, бсись! Я вотъ пятнадцати лтъ пятерымъ женихамъ отказала, а за шестого вышла, а ты чуть не до тридцати лтъ въ двкахъ засидлась. Сколько мсяцевъ до тридцати-то лтъ осталось?. Считала, чай?
— Съ вами не говорить, а лаяться надо!— произнесла дрожащихъ голосомъ Симочка?
— Нтъ, ты мн скажи, считала ли ты, сколько мсяцевъ до тридцати-то лтъ осталось?— донимала ее бабка.
— Отвяжитесь ли вы отъ меня?— совсмъ слезливо сказала Симочка.
— Не любишь о годахъ-то говорить?— съ грубой насмшкой сказала старуха, смясь дребезжащимъ смхомъ.— Да ужъ говори, не говори, а въ двкахъ до гробовой доски останешься! Такъ и заруби себ на память! Въ ногахъ валяться станешь, чтобы послдній мужиченка замужъ взялъ — не возьметъ кошку драную!
— Вы только обижать людей и умете!— захныкала Синочка.— Я не Грушка, чтобы мужикамъ на шею вшаться…
— Хнычь, хнычь, ничего но прибудетъ!— дразнила бабка.
— Вдьма старая! колдунья усатая!— сквозь слезы огрызалась Симочка.
— Ага, врно за живое задло!— поддразнивала бабка.— Другихъ вышучиваешь, а сама не любишь, какъ тебя за живое заднутъ!.. Драть тебя надо за ехидство, какъ крпостныхъ дирали…
— О, Господи!— тяжело вздохнула Евгешка.
Кто-то закопошился въ темномъ углу, поднялся съ мста а торопливо вышелъ вонъ изъ комнаты.
— Что, ушла, небось! Не вытерпла!— дко засмялась бабка.
— И вовсе не я ушла!— откликнулась Симочка.— Ошиблись въ расчет! Это Грунька фыркаетъ! Сидитъ, какъ пень, а чуть что и вскочитъ. Какъ же: люди разговоромъ на нее никакъ не потрафятъ! Ну, вотъ теперь и пусть впотьмахъ-то посидитъ! Во всемъ дом хоть глазъ выколи. Свчей-то и въ завод нтъ, а керосинъ-то послдній въ лампу вылили!
Разговоръ оборвался. Втеръ теперь усилился и не только вылъ, а, казалось, старался сорвать кровлю и разнести весь домъ. Гд-то хлопнули двери.
— Что это? Неужели втеръ?— спросила тревожно Липочка.
— Ужъ не думаешь ли, что грабители?— спросила насмшливо Симочка.— Красть-то что? Грунька, врно, ушла, на деревню побжала…
Опять воцарилось молчаніе. Кто-то медленно и сладко звнулъ.
— Что отецъ-то не говорилъ, когда изъ юрода вернется? когда дла-то кончитъ?— спросила отрывисто бабка.
— Дла! дла!— воскликнула презрительно Симочка, не отвчая на вопросъ.— У людей пороги вбиваетъ, ищетъ, гд бы гротъ занять — вотъ его дла! Работать не уметъ, а все срыву добыть хочетъ. Только дураковъ-то нынче мало, чтобы зря деньги въ долгъ безъ отдачи давать.
— А ради кого онъ. перехватываетъ, какъ не ряда васъ?— заговорила бабка.— Вы на ше у него сидите, дармодки! До старости дожили, ничего длать не умете!
— Ну, ужъ извините! Если ужъ кто-нибудь у него на ше сидитъ, такъ это вовсе не мы, а вы съ ддушкой,— возразила язвительно Симочка.— Отецъ незамужнихъ дочерей завсегда обязанъ кормить, а вы вотъ сто лтъ у него на ше сидите. Пора бы и стыдъ знатъ.
— Негодяйка!— гнвно прошипла бабка.— Да кто насъ-то самихъ въ раззоръ разорилъ, если не твой же старшій братецъ, которому отецъ волю далъ? У насъ домъ чаша полная былъ. У насъ дворни одной меньше двадцати человкъ никогда не бывало въ дом. А теперь что? Евгешка кривая одна живетъ и то потому, что ей идти некуда съ однимъ-то глазомъ.
— О, Господи!— вздохнула Евгешка не то о своемъ выбитомъ въ былые годы глаз, не то о томъ, что ей теперь идти некуда.
— Что вы намъ братомъ-то глаза колете?— огрызнулась Симочка.— Покойный брать объдки долъ, и самъ отитъ немногимъ посл васъ попользовался. Съли все вы сами заложили, перезаложили, продали и перепродали все, отдали отцу имніе, когда ужо тамъ ничмъ-ничего не было, кром этой проклятой дачи.
— Проклятой! проклятой!— передразнила бабка.— На эту дачу-то любоваться люди изъ города здили, когда я ее построила…
— Полюбовались бы на нее теперь! Ха-ха-ха!— громко засмялась Симочка.— Жаль, что глазъ нтъ у васъ-то. Ободрана она вся. Ставни да рамы обдираемъ, чтобы ее же топить. Скоро все сожжемъ въ послдней печк, у второй на улиц грться зимой станемъ. Вотъ какова она ваша дача-то!.. Любоваться здили!
— Такъ кто же довелъ ее до этого?— спросила бабка.—
У насъ все было, и лсъ, и слуги…
— Симочка, Симочка, взгляни, ддушка носомъ рыбу на стол удитъ!— съ рзвымъ смхомъ перебила разговоръ Липочка.— Ха-ха-ха!
— Ддушка, ддушка!— окликнула старика Симочка.
— А?.. Что?..— очнулся испуганно старикъ и заморгалъ воспаленными вками.
— Вы носъ объ столъ расквасите!— пояснила внучка.— Онъ у васъ и такъ красный, какъ нарывъ назрлъ. Лопнетъ еще!
— Я старенькій, дточка, я слабенькій,— жалобно пояснилъ старикъ, протирая глаза.
— Замухрышка!— презрительно проговорила бабка.— Только и умешь, что притворяться! Подличаешь передъ каждымъ. Воду бы на теб возить.
— Бабушка васъ замухрышкой назвала, ддушка!— пояснила Липочка.
— А? Что? Замухрышкой?.. да, да, звала такъ, звала!— согласился старикъ.— Охо-хо-хо!.. всего бывало!
На минуту вс замолчали. Гд-то раздалось шипнье, потомъ что-то хлопнуло, и послышалось хриплое кукованье. Оно повторилось восемь разъ, опять что-то зашипло и что-то хлопнуло.
— Проклятые, вчно напугаютъ,— проворчала бабка.— Хоть бы дверцы сорвать, не хлопали бы… И какъ время-то ползетъ. Всего восемь прокуковали… А-ахъ!
Опять наступило молчаніе подъ вой втра.
— Евгешка, а что у насъ отъ обда осталось?— спросила Симочка.
— О, Господи, чего тутъ останется?— проворчала Евгешка.
— Не можетъ быть, чтобъ ничего но осталось,— запротестовала Симочка.
— Значитъ можетъ, если ничего нтъ!— огрызнулась Евгешка.
— Да я же тоже сть хочу,— пояснила Симочка.
— И я тоже,— подтвердила Липочка.
— Пойдемъ, поищемъ чего-нибудь!— предложила Симочка.
— Евгешка, ступай съ ними!— приказала бабка:— а то одн он все статутъ. Вс жрутъ потихоньку. Ступай за ними! Меня и такъ голодомъ морятъ.
— Слава Богу, жирне насъ всхъ, не помрете съ голоду,— огрызнулась Симочка.
Об барышни и Евгешка, захвативъ лампу, торопливо исчезли изъ комнаты.
— Что случилось?— тревожно воскликнулъ ддъ.—Горитъ что?.. Охо-хо-хо!.. Я старенькій, ничего не слышу!
— ду пошли искать! сть захотли! Глухая тетеря, слышишь?— крикнула бабка.
— Слышу, слышу!.. ду искать! сть хотятъ!.. Такъ, такъ!— проговорилъ ддъ.
Онъ опасливо оглядлся въ потемкахъ, отложилъ трубочку, пошарилъ осторожно къ прорх засаленнаго халата, вытащилъ ломоть хлба, украденный имъ за обдомъ, и сталъ торопливо по кусочкамъ засовывать его въ ротъ, стараясь глотать ихъ, почти не пережевывая.
— Ты что это тамъ зачавкалъ?— крикнула бабка.— Говори сейчасъ.
— Я… я… Ничего… Я старичокъ старенькій… Такъ жую… Пустымъ ртомъ жую…— оправдывался старикъ, давясь кусками хлба.
— Врешь, врешь!— закричала бабка.— Всегда былъ подлымъ трусомъ и воромъ. Щеки подставлялъ подъ мои туфли, а двокъ тайкомъ соблазнялъ въ двичьей. Трусъ и воръ! Трусъ и воръ!
— Охо-хо-хо! Старичка слабенькаго всякій обидитъ!— жалобно завздыхалъ ддъ и лукаво подмигнулъ глазокъ, радуясь, что теперь она, слпая, не найдетъ его щекъ.
Водворилась тишина. Въ темной комнат было слышно только, какъ тоскливо воетъ втеръ въ труб, какъ неистово сталъ барабанить дождь въ стекла.
— Господи, что за время! Господи, что за время!— жаловалась съ тяжкимъ вздохомъ старуха, тоскливо мечась головой на кресл и сжимая въ отчаяніи кулаки.
— Ничего нтъ, какъ есть ничего!— раздалось безнадежное восклицаніе Липочки, и комната опять озарялась свтомъ лампы.
— Да, ничего! А я голову готова прозакладывать, что у подлой Евгешки что-нибудь припрятано!— горячо произнесла Симочка.
— О, Господи!.. Припрячешь тутъ!— проворчала хмуро Евгешка, опасаясь за обыскъ своей постели.
— Полюбуется братецъ на нашу жизнь!— ехидно замтила Симочка.— Ни куска хлба, ни свчей, ни масла…
— Отецъ, можетъ-быть, раздобудетъ что-нибудь. Прошеніе какому-нибудь сиволапому болвану тамъ составить!— сообразила Липочка.
— Нынче и сиволапые поумнли, къ заправскимъ адвокатамъ идутъ,— сказала Симочка.— А если добудетъ что, такъ грошъ. Нтъ, ужъ пусть лучше братецъ всю прелесть нашей жизни увидитъ. Пусть у него душа перевернется! Грушку тоже поглядитъ, какъ она за корявымъ мужичонкомъ бгаетъ, какъ она простой старой баб, какъ матери, угождаетъ. Поди, и теперь тамъ. Ни на ночь, ни на дождь не посмотрла, къ полюбовнику своему сбжала. Братецъ — офицеръ, братецъ ей покажетъ, что значить ронять свое благородство.
— Да, да, подождите, этотъ еще послднія юбчонки съ васъ сдеретъ,— злобно проговорила бабка.— Старшій обобралъ, что могъ, младшій послднее обдеретъ.
— Что это вы въ самомъ дл на нашихъ братьевъ взълись!— огрызнулась Симочка.— Если покойный братецъ Костя кутилъ, такъ это съ горя: видлъ, въ какомъ положеніи вы родовое имніе оставили, до чего довели нашу фамилію… Росъ, когда вы швыряли деньги направо и налво, а когда въ настоящіе годы вошелъ — вы всхъ насъ по-міру пустили… даже образованія намъ не дали… будь у насъ образованіе — мы, можетъ-быть, въ гувернантки поступили бы, да свою судьбу нашли бы… Съ васъ все пошло… съ васъ!..
— Слушай, слушай, кто-то детъ?— перебила се Липочка, дернувъ за рукавъ.
— Это втеръ,— нетерпливо воскликнула Симочка.
— И неправда, неправда! Это детъ кто-то!— заспорила Лнночка.
— А у насъ и свчи нтъ, чтобы встртить,— сообразила Симочка.— Евгешка, Евгешка, шарь повсюду, а чтобы свча была! Хоть огарокъ!
— Хоть заржьте, нтъ!— отозвалась Евгешка.— Вотъ чтобы провалиться на этомъ мст, вотъ лопни…
— Ищи, ищи, воровка! Припрятала гд-нибудь!..
— Это братецъ, братецъ! Слышите, подъзжаютъ къ дому!..
— Да, такъ и есть: остановились!
— Что если братецъ и въ самомъ дл не одинъ, а съ кмъ-нибудь изъ товарищей!
Барышни и Евгешка, захвативъ лампу, побжали въ прихожую, забывъ впопыхахъ даже захлопнутъ за собою двери.
— Охо-хо-хо! Что тамъ опять? Горимъ, что ли?— забормоталъ ддъ.
— Дуетъ, дуетъ! Врно, дверь не заперли!— заворчала бабка.— Ей ты, старый сычъ, чего не закроешь двери?
— А?.. Что?— спросилъ ддъ.
— Двери закрой! Дуетъ!— приказала старуха.
— Не найти мн дверей, лампу унесли, въ комнат темно!— пояснилъ ддъ.
— Такъ что же мн помирать отъ простуды, что ли, изъ-за того, что теб темно?— раздражилась старуха.— Чувствуешь, откуда дуетъ, ну и иди туда запирать дверь!
— Убжали-то вс съ чего?— допрашивалъ ддъ.
— Брала встрчать побжали,— пояснила жена.— Радуются, что еще одинъ разоритель явился. Первый, врно, еще не все промоталъ.
— Охо-хо-хо!— завздыхалъ ддъ.— Все, все, нечего больше мотать! Нечего! Все промотано!
— Да затворишь ли ты дверь, старая рохля?— прикрикнула старуха.
— Сейчасъ вотъ иду, сейчасъ вотъ иду!— неторопливо отозвался старикъ и погрозилъ кулакомъ по направленію къ жен.
Ему, какъ ребенку, доставляла неизъяснимое удовольствіе возможность грозить ей кулаками, показывать ей языкъ, отплачивая за прошлое. Въ другой комнат раздавались поцлуи и звенли голоса.
— Братецъ, братецъ, извините, у насъ даже свчей нтъ!— говорили сестры.
— Полноте, полноте, что-жъ длать, если нтъ!— ласково успокоивалъ мужской голосъ, еще не окрпнувшій, жиденькій и похожій на пискливый бабій голосъ.
— Неправда, все, все есть! Я все закупилъ, что было приказано!— заявилъ веселый и шумный мужской басъ.— Удача мн сегодня! Дло чудесное удалось обтяпать. Дачу дуракамъ-мужикамь запродалъ. Развалилось все, груды мусора, земля дрянь, а удалось обойти болвановъ. Давно они сватались. Теперь конецъ,— и задатокъ успхъ сдавать. Завтра придутъ окончательно поршить дло.
— О, Господи! вотъ-то бда!— раздался вздохъ Евгешки.
Въ комнату, гд сидли ддъ и бобка, ввалились вс остальные члены семья: блобрысенькій и худенькій офицерикъ съ веснущатымъ лицомъ и золотушными глазками, окруженными синевой, высокій и плотный мужчина съ всклоченными сдыми волосами, Липочка, Симочка и Евгешка. Раздались привтствія всхъ господъ Бирюковыхъ. Барышни съ помощью Евгешки, притащившей чемоданчикъ, сумку и револьверъ молодого барчука, съ лихорадочной поспшностью голодныхъ развязывали дв привезенныя отцомъ корзинки съ провизіей. Въ корзинкахъ были свчи, и булки, и закуски, и бутылки съ виномъ.
— Ну, надюсь, ничего не забылъ?— весело заговорилъ, во-французски отецъ, обращаясь къ дочерямъ.
Онъ всегда говорилъ по-французски, когда былъ доволенъ длами и ногъ держать себя развязно, и всегда въ это время отъ него припахивало виномъ.
— Вонъ, вонъ cher papa ужъ и руки доиграетъ отъ удовольствія!— проговорилъ онъ, указывая глазами на Дениса Ивановича, и, фамильярно потрепавъ старика по плечу, спросилъ:— Кутнемъ? А? Старину вспомнимъ!
Старикъ только захихикалъ тихонько, скорчивъ глупую гримасу конфузящагося смиренника съ стыдливо опущенными глазами, и указалъ, качая укоризненно головой, на свою слпую жену. Сынъ, подмигивая, лукаво погрозилъ ему пальцемъ.
— Ты, врно, маленькій и тщедушный, какъ ддъ,— презрительно говорила между тмъ бабка, вслушиваясь въ голосъ внука.— Голосъ жидкій.
— У меня грудь узенькая, бабушка,— извиняющимся тономъ пояснилъ внукъ.— Хворалъ я сильно въ корпус. Маршировка, ружейные пріемы, строевыя ученья, не но мн все это. У меня высшіе взгляды и цли…
— Хворалъ теперь, что-жъ посл-то будетъ, подъ старость-то?— произнесла бабка, не слушая его.
— Мн до старости не дожить, бабушка,— элегичнымъ тономъ пояснилъ внукъ.— Я недолговчный… Я это знаю впередъ и не печалюсь объ этомъ… ‘Блаженъ, кто жизнь окончилъ рано, кто душу чистою унесъ туда, въ заоблачныя страны, изъ міра вчныхъ мукъ и слезъ’…
— Это ты что же, съ билетиковъ на леденцахъ вычиталъ?— презрительно спросила бабка.
— Это стихи моего собственнаго сочиненія, бабушка,— Не безъ гордости пояснилъ внукъ.— Я съ десяти лтъ сочинять началъ стихи.
— Изъ-за нихъ, врно, и заставляли тебя сидть по два года въ одномъ и томъ же класс ‘за тупость и лнь,— насмшливо проговорила старуха.
— Я хворалъ подолгу,— напомнилъ жалобно внукъ.
— Въ мое время такихъ кисляевъ не было,— рзко сказала бабка.
— Въ бабушкино время все одни борзятники, да разбойники жили,— ядовито вставила Симочка и безцеремонно прибавила:— вы, братецъ, на нее не обижайтесь, она всегда у насъ все такое обидное говоритъ людямъ. Мы, братецъ, иногда глазъ изъ-за нея не осушаемъ.
— Ахъ, братецъ, если бы вы всю нашу жизнь знала, вы бы поняли, что тутъ человкъ руки самъ на себя наложитъ даже можетъ,— съ чувствомъ заявила Липочка.— На этотъ сюжетъ не то что стихи, а цлый романъ написать можно…
— Господа, господа, соловья баснями не кормятъ,— воскликнулъ весело хозяинъ дома, но обращая вниманія ни на чьи слова.— Теперь самоварчикъ бы скоре, да закусить поплотне — отличное дло!
— Евгешка, Евгешка,— заволновались барышни, крича въ двери кухни:— ужъ не завалилась ли ты тамъ дрыхнутъ въ кухн, чего добраго!
— Чего дрыхнуть?— отозвался грубый голосъ Евгеніи изъ кухни.— Самоваръ раздуваю, чтобъ ему провалиться, окаянному…
— Ну, я васъ ждать но стану, проводите меня въ спальню, да принесите туда потомъ чаю и закусить,— сказала, потягиваясь и звая, бабка.
Внукъ бросился помочь ей встать и взялъ ее за руку. Она неожиданно съ брезгливостью выдернула изъ его рукъ свою руку и спросила:
— Съ чего руки мокрыя?
— Потютъ он у меня, бабушка,— отвтилъ онъ застнчиво.
— Такъ вытирай ихъ, прежде чмъ людямъ совать. Невжа! Кто васъ держать себя въ обществ училъ?.. Тьфу! точно лягушку подержала въ рукахъ — холодную, да мокрую!.. Всю ночь тошнить будетъ! Ну, что же, ведите меня спать!— прикрикнула она на присутствующихъ.
Липочка и Симочка повели ее подъ руки въ ея спальню.
— Брюзжитъ, брюзжитъ, mon cher!— заговорилъ оживленно Петръ Денисовичъ, указывая сыну глазами на удалявшуюся старуху-мать.— Что длать! что длать! Привыкла повелвать. Красоты была неописанной! У ногъ цлые эскадроны офицеровъ были. Дворни цлыя сотни насчитывались. Милліонами ворочала. Стоило пальцемъ двинуть — и все къ ея услугамъ, вс ницъ передъ нею. И умла же командовать! Правда, papa, maman умла командовать? Да? Нагоняла, небось, страху! Ну, да и papa маху не давалъ по части двичьихъ. Тоже лихимъ кавалеристомъ въ свое время былъ, покатался на своемъ вку, какъ сыръ въ масл. Эти самыя крутыя горки и укатали. Теперь вотъ и съежился, и въ землю расти стадъ, а то молодцомъ былъ. Я еще помню. Ото верстъ на лошади, бывало, проскачетъ. Подковы гнулъ. Прежде народъ былъ кряжистый, не ныншній!.. Правда, papa, вы вдь молодцомъ были?
Петръ Денисовичъ говорилъ, сильно жестикулируя, и въ то же время между разговоромъ раскупоривалъ бутылки и приготовлялъ закуску, пробуя кстати и вино, и ду. Вернувшіяся отъ бабушки Липочка и Симочка стали помогать ему и захлопотали около принесеннаго изъ кухни самовара.
— Что это воетъ, сестрицы?— спросилъ молоденькій офицеръ.
— Это втеръ, братецъ. Это у насъ постоянно,— отвтили сестры.
— Какъ это непріятно. Это на нервы должно дйствовать,— тоскливо проговорилъ онъ, вздрагивая.
— Гд же тутъ, чортъ возьми, колбаски?— воскликнулъ Петръ Денисовичъ, щелкая пальцами.— Этакія маленькія три колбаски съ чесночкомъ? Нарочно приказалъ положить, чтобъ посл водочки закусонъ сдлать. Не положилъ, врно, каналья Авдулинъ. Вотъ народъ-то. Чуть не доглядишь,— или тухлятины подложитъ, или вовсе не положитъ купленнаго, да еще два раза за одно и то же въ счетъ поставитъ. Я, на мст правительства, всхъ купцовъ дралъ бы на Конной площади…
— Евгешка не скрала ли? Помогала разбирать корзинку и скрала!— сообразила Симочка и понеслась въ кухню.
Тотчасъ же оттуда послышался оживленный діалогъ: ‘Дыхни, дыхни!’ — ‘Чего мн дыхать?’ — ‘Это ты колбаски съ чеснокомъ слопала?’ — ‘Вотъ чтобы мн на мст провалиться, лопни…’ — ‘Врешь, врешь, ты всегда все скрадешь, одноглазая разбойница, а ночью и чавкаешь…’ Однако, заслышавъ звонъ ножей и вилокъ въ комнат, неразыскавшая колбасъ Симочка опрометью вернулась къ столу съ дой, ужасаясь при мысли, что безъ нея растащатъ и съдятъ всю закуску.
— Да, mon cher, все было и всего не стало,— приговаривалъ Петръ Денисовичъ, пропуская въ ротъ шестую и седьмую рюмку водки.— Теперь изъ-за трехъ пропавшихъ колбасъ готовы гордо перервать ближнимъ. Что длать! Что длать! Борьба за существованіе, какъ говорятъ вашъ великій Дарвинъ. Непреложный законъ природы! Ты съшь — мн не достанется, значить, и и долженъ теб перервать гордо, чтобы я’ ты сълъ, а я… Такъ, папахенъ?
Денисъ Ивановичъ молчалъ. Онъ уже опустился, какъ мшокъ, и казался теперь какимъ-то воротомъ стараго и заношеннаго тряпья, изъ котораго выставлялась только безпомощно трясущаяся облзлая голова съ глупо-блаженной улыбкой на лиц я съ рдющимъ, какъ раскаленный уголь, красно-синимъ носомъ-луковицей. Онъ былъ уже совершенно пьянъ.
— Евгешка, Евгешка,— крикнула Симочка:— отнеси вотъ бабушк чашку чаю да булки. Да не сожри дорогой, воровка!
— О, Господи, украдешь тугъ!— вздохнула Евгешка.
— А колбаски кто скралъ? Кто? Я еще накрою тебя!— угрожала Симочка.— Ночь не просплю, а накрою!
— Да, mon cher,— продолжалъ ораторствовать Петръ Денисовичъ, обращаясь опятъ къ сыну:— голодъ — вотъ главнйшій двигатель всего въ мір: геніальныхъ изобртеній, кровавыхъ преступленій, величайшихъ подвиговъ, гнуснйшихъ предательствъ, однимъ словомъ, цивилизаціи! Кто не испыталъ голода, тотъ не знаетъ, на что можетъ побудитъ голахъ!
Онъ осушилъ еще одну рюмку водки.
— Когда я былъ въ Севастопол во время русско-турецкой войны,— заговорилъ онъ съ особеннымъ одушевленіемъ.
— А разв вы были въ Севастопол?— немного изумлена перебилъ его вопросомъ сынъ.
— Гд же я не былъ. И въ Севастопол, и въ Париж!— небрежно воскликнулъ Петръ Денисовичъ,— Такъ вотъ, когда я былъ въ Севастопол, у насъ въ конц-концовъ истощилисъ вс жизненные припасы, ни мяса, ни хлба, ни сухарей, люда грызли подошвы отъ своихъ собственныхъ сапогъ, ловили крысъ живьемъ, пожирали всякую падаль. Нсколько дней у меня не было во рту ни маковой росинки. Я изнемогалъ, я готовъ былъ сдлаться людодомъ. Вдругъ, во время самаго кровопролитнаго боя, я вижу, лежитъ на земл раненый на смерть солдатикъ и въ окровавленной рук алчно сжимаетъ ломоть черстваго хлба. Я, какъ безумный, бросился къ нему, схватимся за хлбъ, началась борьба, между мною я умирающихъ, я припалъ къ нему на землю, готовый задушить его… и… и…
Петръ Денисовичъ громко икнулъ и пошатнулся.
— И… задушилъ!— кончилъ онъ едва слышнымъ голосомъ, опускаясь безпомощно на кресла
— Папа всегда такъ,— равнодушно пояснила Липочка — Какъ выпьетъ, такъ и начнетъ о своихъ подвигахъ на войн, или о своихъ безкорыстіи и честности говорить. Это ему всегда въ пьяномъ вид все такое представляется, чего не было.
— Да, но отецъ вдь былъ же военнымъ?— полувопросительно замтилъ братъ.
— Да, безъ году недлю,— насмшливо отвтила Симочка.— Только тогда и войны-то никакой не было, и удалили его со службы за то, что проигралъ какія-то солдатскія деньги. Бахвалиться-то только въ пьяномъ вид любитъ: я и то, я и се, и Парижъ онъ бралъ, когда и на свт-то его не было, и милліоны-то у него были,— когда кром долговъ ничего въ сущности и не получилъ онъ отъ ддушки и бабушки.
— Такъ вотъ онъ какой!— задумчиво со вздохомъ проговорилъ молоденькій офицерикъ, меланхолическими глазами глядя на заснувшаго въ кресл отца, свсившаго на грудь лохматую сдую голову.
— Изъ-за него и братецъ Костя погибъ,— начала сплетничать на отца Симочка.— Наговорилъ ему съ дтства отецъ, что онъ и важный баринъ, и милліонеръ, что Костя съ лучшимъ обществомъ долженъ знаться и отъ богачей не отставать. Костя былъ красивый, горячій, щедрый, Гордый, ну я началъ онъ лить не по средствамъ, бросать деньги, кутить, запутался совсмъ, а потомъ, какъ все выяснилось, какъ оказалось, что платитъ за него долговъ не изъ чего, что онъ подлецомъ долженъ передъ людьми оказаться, со стада да съ горя запилъ,— запилъ, какъ послдній пьяница. Такъ мертваго и нашли его на дорог зимою чуть не нагишомъ: Замерзъ въ пьяномъ вид. А ему всего двадцать два года было,
— Да и слава Богу, что умеръ, хоть но видалъ того, чего мы насмотрлись,— сказала слезливо Липочка.— Какъ мы еще живы, братецъ: и холодъ, и голодъ, а все живомъ, вотъ уже боле десяти лтъ, какъ мы въ ягой развалин живемъ. Какъ только васъ, братецъ, въ малолтній корпусъ отправили, такъ мы и перебрались сюда. И чего-чего мы не натерплись здсь, и обидъ, и страху. Сперва садъ вырубили, потомъ всякія пристройки снесли, затмъ доски стали обрывать съ дому, чтобы хотя обогрваться зимой. Одежонка да бльишко, что было, все пообносилось, расползлось, скоро послднія лохмотья въ корыт останутся. А ужъ на какія деньги мы питались — одинъ только Богъ знаетъ. Отецъ въ Луж пробовалъ длами заниматься, работать ничего не уметъ, служить не привыкъ, такъ ходатаемъ въ судахъ сдлался и всхъ какъ есть, кто имлъ съ нимъ дла, надулъ, такъ что отъ него, какъ отъ огня, стали бгать. Извстно, онъ и законовъ не знаетъ, и въ срокъ не привыкъ что-нибудь длать. Такъ вс дла и проигрывалъ. И ужъ какъ пить-то научился во время самаго этого ходатайства но дламъ,— такъ это страсть. Еще хорошо, что хоть во хмелю не буйствуетъ, а только бахвалится тмъ, какой онъ храбрый да честный. Послушать ого, такъ вс люди либо трусы, либо подлецы, и всхъ въ каторгу упечь слдуетъ. Мы такъ его и прозвали Судьей-Соломономъ…
— Ахъ, вы бдныя, бдныя! сколько вы горя пережили!— съ чувствомъ проговорилъ братъ.— Не думалъ я здсь все такое встртить… Точно обухомъ по голов пришибла, високъ вотъ заболлъ… у меня вдь мигрени… съ малолтства страдаю… И сами вы похудли… поблднли…
— Похудешь тутъ, братецъ!— воскликнули сестры.— Какъ мы еще живы. И наги, и босы, и димъ впроголодь… Слава Богу, вотъ теперь хоть вы въ офицеры вышли… На васъ вся надежда…
— А гд же сестра Груня?— спросилъ братъ.
— И не говорите, и не говорите, братецъ!— воскликнули об сестры разомъ.
— Это васъ, братецъ, совсмъ убьетъ, какъ благороднаго человка,— прибавила элегически Липочка.
— Я надюсь, что братецъ суметъ по-своему дать Груньк острастку, братецъ — офицеръ и ничего такого не долженъ терпть,— увренно произнесла Симочка.
— Я не могу въ толкъ взять, что вы хотите сказать, сестрицы,— замтилъ въ смущеніи братъ.
— Грушка ведетъ себя совсмъ неподобающимъ для благородной двицы образомъ, мундиръ вашъ будетъ марать,— разомъ заговорили сестры и стали, сплетничая, перебивать одна другую.— Тутъ у насъ въ верст за нашей дачей деревушка есть ‘Рогачи’. Вы, конечно, не помните, ребенкомъ ухали… Мужичонка одинъ Ермолай въ ‘Рогачахъ’ живетъ со старушонкой-матерью. Такъ, совсмъ простая старая баба въ сарафан… Грунька познакомилась съ этими мужланами, бгаетъ помогать этой самой старушонк, Ермолаевой матери, въ работ, съ Ермолаемъ зубы скалитъ… Сперва и брать-то ее не хотли, сама навязалась силой въ помощницы, а теперь совсмъ простой двкой сама стала… Евгешка разъ застала, какъ Грунька плакала на задворкахъ у Ермолаевой избы, а Ермолай ее по голов гладилъ…- Если бы мы не двушки были, мы бы, братецъ, Могли и боле поразсказать, но намъ, конечно, и думать объ этомъ позор неприлично… Это намъ Евгешка подлая все передаетъ, а мы, конечно, сами въ такую грязь не можемъ мшаться… Только мы отъ Груньки такія дерзости, такія грубости выносимъ, что это слезъ достойно… Никого она въ грошъ но ставитъ… Вы, братецъ, поговорите съ ней, поразспросите ее сани утромъ, когда, она придетъ… Она ужъ, врно, до утра и не придетъ…
— Да, да, что-жъ, я, пожалуй, поговорю потомъ,— со вздохомъ сказалъ братъ.—Это точно странно… очень странно… А теперь спать пора… мигрень у меня… отецъ и ддъ вонъ давно храпятъ…
— Да, вы, я думаю, устали, братецъ!— сказала Липочка.— Евгешка, Евгешка, проводи барина въ его комнату. Жаль только, что и спать-то на нашей проклятой дач неудобно вамъ будетъ…
Брать простился съ сестрами и, захвативъ чемоданчикъ, сумку и револьверъ, понуро пошелъ вслдъ за Евгешкой, несшей свчу.
— О, Господи! Что говорятъ: проклятая дача!— простонала Евгешка.— А продадутъ ее — куда головы приклонить? Да, куда?
— Въ самомъ дл, куда же днутся вс — сестры, ддушка, бабушка?— растерянно задалъ вопросъ молодой офицеръ, недоумло моргая вками безъ рсницъ.
— Да, то-то я и говорю: куда днутся? Рой могилу и ложись,— безнадежно отвтила Евгешка.— Притулить головы некуда. Завтра вотъ продадутъ и шабашъ! Петлю на шею и въ воду. Гд вамъ всхъ ихъ содержать.
Они проходили по снямъ, и втеръ, внезапно ворвавшійся въ нихъ, чуть не задулъ свчу. Кто-то шмыгнулъ и остановился, словно замеръ, у стны. Офицеръ испуганно вскрикнулъ отъ неожиданности.
— Чего вы, батюшка, испужались? Это сестрица Аграфена Петровна съ деревни вернулась!— пояснила Евгешка.
— А! это вы, сестрица,— проговорилъ офицеръ, съ трудовъ переводя духъ посл испуга и останавливаясь взглянуть на сестру.
У стны, прислонившись къ ней, стояла коренастая двушка лтъ двадцати-двухъ, съ опущенной на грудь головою, съ загорлымъ лицомъ и темными глазами, смотрвшими исподлобья.
— Я, братецъ!— отвтила она, немного дичась его, и нершительно, неловко, не сгибая пальцевъ, сунула ему руку, грубую, въ мозоляхъ.
— У кого же вы это въ деревн были, сестрица?— полюбопытствовалъ братъ, всматриваясь въ нее и удивляясь, какъ она похожа на мужичку.— Знакомые тамъ у васъ?
— Мой женихъ тамъ со своею матерью живетъ,— отвтила она и вдругъ бойко подняла голову.
Въ глазахъ засвтился огонекъ не то вызова, не то веселаго смха.
— Женихъ, сестрица? Кто такой?— полюбопытствовалъ братъ.
— Ермолай Корягинъ. Крестьянинъ Ермолай Корягинъ,— отчетливо отвтила она, пытливо смотря на золотушное лицо, на подслповатые глаза брата.
— Хорошая партія, сестрица!— проговорилъ онъ.
Онъ хотлъ такъ ‘поговорить’ съ ней, какъ посовтовали ему сестры, и не могъ сказать ничего, кром этой фразы.
— Да, слава Богу, нашлись добрые люди, не побрезговали,— особенно выразительно отвтила она и прибавила,— Завтра вотъ, говорили сегодня въ Рогачахъ, нашу дачу купятъ рогачовцы,— у меня хоть будетъ, гд приклонить голову… Работать за эти два года привыкла, такъ знаю, что не погонятъ теперь, какъ дармодку…
Въ ея глазахъ опять блеснулъ недобрый огонекъ.
— Да-а! вотъ вы какъ разсуждаете!— вяло проговорилъ братъ.
— А вы какъ думаете,— рзко и вызывающе сказала она.— Гранпасьянцы надо раскладывать, какъ сестрицы раскладываютъ? Жаловаться на холодъ да голодъ и ждать у моря погоды надо, какъ он? Нтъ, довольно, насмотрлась я на все это, насмотрлась, вотъ по сихъ поръ довольно съ меня!
Она провела, какъ ножомъ, рукой по горлу.
— Теперь вы полюбуйтесь на нихъ, поживите съ ними, пріютите всю орду у себя. Васъ вдь только и ждали. Кто-нибудь да долженъ ихъ кормить, если сами не умютъ. Я только на ше ни у кого висть не буду, да ужъ никого и къ себ на спину не взвалю. А вы вотъ покормите ихъ, послушайте ихъ, какъ он на судьбу будутъ роптать, какъ меня ругать станутъ. Я плевать на нихъ и на ихъ брань хотла. Вы такъ это и зарубите себ на память. Я жить хочу и буду жить, а на нихъ мн плевать, что бы он ни говорили про меня. Вотъ что!
Она угловато отдлилась отъ стны и, хлопнувъ дверью, скрылась изъ сней.
— О, Господи!— вздохнула Евгешка.— То слезьми прежде, какъ рка, разливалась, то напустила теперь на себя отчаянность, хоть сейчасъ на большую дорогу разбойничать идти. Зубъ на зубъ ругаться готова. Вотъ такъ барышня!
Они вошли въ большую пустую залу со скрипучимъ поломъ и запахомъ сырости и гнили.
— Мебель-то отсюда пожгли прошлой зимой… Диванчикъ вотъ только остался тутъ… Старенькій онъ, а все же ничего, не обвалится, Богъ дастъ… Вы легонькій,— пояснила Евгешка, когда молодой баринъ опустился на заскрипвшій подъ нимъ диванъ.
— Да, да, я не тяжелъ,— согласился со вздохомъ офицеръ и сталъ съ усиліемъ стягивать съ ноги длинный сапогъ.
— Я диванчикъ-то къ окну поближе придвинула, чтобъ свчку было гд поставить. Столика-то нтъ. Порубили вс на дрова,— объясняла Евгешка.
— Да, да… Фу ты, Боже мой, какъ усталъ съ этими сапогами биться,— проговорилъ молодой Бирюковъ.
Онъ запыхался отъ усилія, покраснлъ и немного смущенно обратился къ Евгешк:
— Помогите мн снять сапоги… Возня съ ними всегда… Самъ безъ денщика никогда не сниму… Тсны они очень и длинны…
Евгешка взялась за лвый сапогъ юноши, уперлась въ его правую ногу костлявою ногою, обутою на голое тло въ рваный опорокъ, и началось усердное сниманіе неудобной обуви съ пыхтвшаго отъ усталости барчука. Когда оба сапога были сняты, и Евгешка удалилась, юноша раздлся и, прерывисто дыша, легъ на спину на диванъ, который началъ скрипть при каждомъ его движеніи, при каждомъ его тяжеломъ вздох, словно жалуясь, что ему на староста лтъ приходится держать на себ непосильную ношу. Задувъ стоявшую на подоконник свчу, молодой Бирюковъ очутился въ полномъ мрак. Въ зал было холодно и сыро и пахло плсенью. ‘Точно въ могил’, мелькнуло въ голов юноши, и ему стало жутко. Гд-то въ сосдней комнат скрипнули половицы. Послышалось, что въ одномъ изъ угловъ кто-то скребется. Вотъ забгали подъ поломъ крысы. Въ, форточк засвистла и зашелестила отставшая бумажная оклейка, уцлвшая еще съ прошлогодней зимы. Эти посвистыванія и шелестъ раздражали нервы. Этакая тоска! Зажечь разв свчу? Бирюковъ хотлъ встать и поискать спичекъ. Гд же найти ихъ! У него ихъ нтъ, онъ не куритъ. Докторъ запретилъ ему курить. И стоить ли зябнуть, отыскивая спички? Еще простуду схватишь. Ахъ, простуда. Простуда! Знаетъ онъ, что она значитъ. Въ лагер онъ ее Схватилъ впервые: началось гриппомъ — кончилось воспаленіемъ легкихъ. У него легкія и безъ того слабыя. По наслдству ему узкая грудь досталась. Мать въ чахотк умерла. Бабушка ее подомъ ла. Этакая хоть кого можетъ залъ. Сказала: ‘мокрыя руки!’ Разв человкъ виноватъ, что у него мокрыя руки? Да, такая можетъ засть хоть кого, не мудрено’, что она и его мать зала! И онъ въ чахотк умретъ. Что-жъ, пускай! Стоить ли и- жить тщедушно’, худосочному, золотушному, больному? Вотъ если бы сотая тысячъ ему имть, тогда было бы другое дло. Похалъ бы онъ на Мадеру, на Принцевы острова, въ Каиръ. Тоже, говорятъ, хорошо на Лаго Маджіоре, на Баромейскихъ островахъ. Впрочемъ, съ деньгами везд хорошо. Вотъ я эту дачу съ деньгами можно бы такъ отдлать, что и не узнать бы ее, а ужъ на что рухлядь!.. Да, рухлядь, а что же будетъ, когда и этой рухляди его семья лишится? Куда вс пойдутъ? И какъ они довели до такого положенія и себя, и свою собственность? Отецъ говорить: ‘милліоны у нихъ были’. Положимъ, онъ много привираетъ, выпилъ онъ сегодня, потому и лгалъ про Севастополь, про дла, про бабку и про все такое. Никакихъ милліоновъ никогда не было, а! все же были и деньги, и земля. Все промотаюсь, всё прахомъ пошло. И кто началъ мотать, откуда вошло разоренье? Бабка жуировала, ддъ маху не давалъ, отецъ бездльничалъ, братъ шикарилъ. А теперь что? Продадутъ вотъ эту дачу — и конецъ, послдняго не станетъ, по-міру придется идти. Только сестра Груша и не пойдетъ по-міру. Ну, да что же за радость и ея судьба? Изъ благородной мужичкой сдлаться! Безстыжей она стала, вотъ и все ея счастье! Онъ тоже по-міру не пойдетъ… Да, а что какъ сестры, отецъ, ддъ и бабка навяжутся ему на шею? Тогда что онъ запоетъ? Сестры говорятъ: ‘на васъ, братецъ, вся надежда’. Груш они не навяжутся, она отгрызется, а онъ — разв онъ вынесетъ, если они плакать будутъ, если они приставать къ нему будутъ?.. Его замучитъ одно сознаніе, что они, его родные, голодаютъ, гибнутъ безъ крова, ходятъ по-міру… Наконецъ у него мундиръ: мундиръ его они будутъ марать, нищенствуя… Честь мундира надо оберегать! Всю жизнь теперь его будетъ преслдовать, какъ кошмаръ, образъ этихъ гибнущихъ, безпомощныхъ людей… всю жизнь!.. А долга ли будетъ эта жизнь-то, съ разрушающимися легкими, съ исходящею кровью и вдавливающеюся грудью? И чего желать: того ли, чтобъ она была долга, того ли, чтобъ она пресклась скоре? Пресчь, впрочемъ, ее легко всегда, когда захочешь… Взялъ вотъ револьверъ и конецъ… Вотъ тутъ онъ рядомъ со свчой на подоконник лежитъ…
Онъ началъ дремать…
Его разбудили довольно громкіе мужицкіе голоса. Сразу онъ не понялъ, гд онъ и гд это говорятъ. Потомъ въ полусн понемногу сообразилъ: ‘врно подъ окномъ говорятъ’. Въ это окно уже проникалъ сроватый свтъ ненастнаго осенняго утра. ‘Безрадостный разсвтъ безрадостнаго дня на родин меня привтствуетъ уныло и тамъ, гд колыбель качалася моя, зіяетъ сумрачно разрытая могила’, пронеслось въ его голов. ‘Что это? вспомнилось чье-нибудь чужое или свое созрваетъ что-то? Не разобрать. Въ голов точно свинецъ. А-ахъ, поспать еще’. Владиміръ Петровичъ чувствовалъ себя словно разбитымъ — у него ныла спина, ломило грудь. Онъ еще разъ уныло посмотрлъ на безрадостный и тусклый разсвтъ и снова устало закрылъ глаза. Подъ окномъ продолжали громко говорить:
— Спятъ еще!.. Извстно, господа, чего имъ съ птухами вставать… Говорилъ: ‘приходите поранче’, а вотъ спятъ…— говорилъ одинъ голосъ.
— На сломъ какъ есть все пойдетъ… земля-то только способная, отъ насъ рукой подать,— замтилъ другой голосъ.
— А старики говорятъ, прежде важнюшая постройка была,— промолвилъ третій голосъ.
— Стариковъ-то послушать, такъ прежде все хорошо было, берега кисельные, рки медовыя: Мы только что-то этого не видывали,— послышалось замчаніе.
— Было, врно, да все вышло…— пошутилъ кто-то.— Смотри, смотри, бревна и т пальцемъ ткни — разсыплются.
— Ш-шь! Спитъ кто-то… въ комнат-то, туто-тка у окна… Ишь, военный, должно-быть, погоны золотые… изъ себя точно мальчонка, мозглявый, безъ усовъ, безъ бороды…
При этихъ словахъ чье-то бородатое лицо заглянуло въ окно комнаты.
— Брысь ты, вотъ пужнетъ онъ тебя, такъ отъ окна-то отскочишь,— припугнулъ кто-то любопытнаго.
— Чего отскочишь?— огрызнулся любопытный мужикъ.— Домъ-отъ-то теперь почитай, что нашъ, задатокъ Петра Денисовичъ получилъ, значитъ и шабашъ. Сегодня покончимъ и ломать начнемъ.
— Куда же сами переберутся?— спросилъ кто-то.
— Ихъ дло, чего намъ,— послышался отвть.
‘Да, куда же переберутся?— мелькнуло въ голов Владиміра Петровича.— Какъ совершится эта окончательная продажа дома, это переселеніе семьи? Страшно и подумать. А что будетъ посл, посл? Голодъ, нищета? На меня навалятся… ‘На васъ, братецъ, вся надежда’… ‘Полюбуйтесь теперь на нихъ’,— сказала Груша… Нтъ, нтъ, лучше ужъ не видать ничего. Умереть — уснуть’…
— Ай, что это, братцы! слыхали?— раздалось пугливымъ шопотомъ восклицаніе передъ домомъ.
— Смотри, смотри, это офицеръ-то… Фью, прямо въ високъ!— раздался другой голосъ.
— Вотъ такъ штука!.. Пойдемъ, братцы, скоре, можетъ, живъ еще сердечный! Петра Денисыча оповстить надо, спитъ, врно, еще! Вчера хвативши немного былъ въ Луж-то на рукобитьи…
