Содержание:
1. Кому на Руси жить хорошо
В каком году — рассчитывай, В какой земле — угадывай, На столбовой дороженьке Сошлись семь мужиков: Семь временнообязанных, Подтянутой губернии, Уезда Терпигорева, Пустопорожней волости, Из смежных деревень: Заплатова, Дыряева, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова — Неурожайка тож, Сошлися — и заспорили: Кому живется весело, Вольготно на Руси? Роман сказал: помещику, Демьян сказал: чиновнику, Лука сказал: попу. Купчине толстопузому!- Сказали братья Губины, Иван и Митродор. Старик Пахом потужился И молвил, в землю глядючи: Вельможному боярину, Министру государеву. А Пров сказал: царю… Мужик что бык: втемяшится В башку какая блажь — Колом ее оттудова Не выбьешь: упираются, Всяк на своем стоит! Такой ли спор затеяли, Что думают прохожие — Знать, клад нашли ребятушки И делят меж собой… По делу всяк по своему До полдня вышел из дому: Тот путь держал до кузницы, Тот шел в село Иваньково Позвать отца Прокофия Ребенка окрестить. Пахом соты медовые Нес на базар в Великое, А два братана Губины Так просто с недоуздочком Ловить коня упрямого В свое же стадо шли. Давно пора бы каждому Вернуть своей дорогою — Они рядком идут! Идут, как будто гонятся За ними волки серые, Что дале — то скорей. Идут — перекоряются! Кричат — не образумятся! А времечко не ждет. За спором не заметили, Как село солнце красное, Как вечер наступил. Наверно б ночку целую Так шли — куда не ведая, Когда б им баба встречная, Корявая Дурандиха, Не крикнула: ‘Почтенные! Куда вы на ночь глядючи Надумали идти?..’ Спросила, засмеялася, Хлестнула, ведьма, мерина И укатила вскачь… ‘Куда?..’- Переглянулися Тут наши мужики, Стоят, молчат, потупились… Уж ночь давно сошла, Зажглися звезды частые В высоких небесах, Всплыл месяц, тени черные, Дорогу перерезали Ретивым ходокам. Ой тени, тени черные! Кого вы не нагоните? Кого не перегоните? Вас только, тени черные, Нельзя поймать — обнять! На лес, на путь-дороженьку Глядел, молчал Пахом, Глядел — умом раскидывал И молвил наконец: ‘Ну! леший шутку славную Над нами подшутил! Никак ведь мы без малого Верст тридцать отошли! Домой теперь ворочаться — Устали, не дойдем Присядем,- делать нечего, До солнца отдохнем!..’ Свалив беду на лешего, Под лесом при дороженьке Уселись мужики. Зажгли костер, сложилися За водкой двое сбегали, А прочие покудова Стаканчик изготовили Бересты понадрав. Приспела скоро водочка, Приспела и закусочка — Пируют мужички! Косушки по три выпили, Поели — и заспорили Опять: кому жить весело, Вольготно на Руси? Роман кричит: помещику, Демьян кричит: чиновнику, Лука кричит: попу, Купчине толстопузому,- Кричат братаны Губины, Иван и Митродор, Пахом кричит: светлейшему Вельможному боярину, А Пров кричит: царю! Забрало пуще прежнего Задорных мужиков, Ругательски ругаются, Не мудрено, что вцепятся Друг другу в волоса… Гляди — уж и вцепилися! Роман тузит Пахомушку, Демьян тузит Луку. А два братана Губины Утюжат Прова дюжего,- И всяк свое кричит! Проснулось эхо гулкое, Пошло гулять-погуливать, Пошло кричать-покрикивать, Как будто подзадоривать Упрямых мужиков. Царю!- направо слышится, Налево отзывается: Попу! Попу! Попу! Весь лес переполошился, С летающими птицами, Зверями быстроногими И гадами ползущими,- И стон, и рев, и гул! Всех прежде зайка серенький Из кустика соседнего Вдруг выскочил, как встрепанный, И наутек пошел! За ним галчата малые Вверху березы подняли Противный, резкий писк. А тут еще у пеночки С испугу птенчик крохотный Из гнездышка упал, Щебечет, плачет пеночка Где птенчик?- не найдет! Потом кукушка старая Проснулась и надумала Кому-то куковать, Раз десять принималася, Да всякий раз сбивалася И начинала вновь… Кукуй, кукуй, кукушечка! Заколосится хлеб, Подавишься ты колосом — Не будешь куковать! Слетелися семь филинов, Любуются побоищем С семи больших дерев, Хохочут, полуночники! А их глазищи желтые Горят, как воску ярого Четырнадцать свечей! И ворон, птица умная Приспел, сидит на дереве У самого костра, Сидит да черту молится, Чтоб до смерти ухлопали Которого-нибудь! Корова с колокольчиком, Что с вечера отбилася От стада, чуть послышала Людские голоса — Пришла к костру, уставила Глаза на мужиков, Шальных речей послушала И начала, сердечная, Мычать, мычать, мычать! Мычит корова глупая, Пищат галчата малые, Кричат ребята буйные, А эхо вторит всем. Ему одна заботушка — Честных людей поддразнивать, Пугать ребят и баб! Никто его не видывал, А слышать всякий слыхивал, Без тела — а живет оно, Без языка — кричит! Сова — замоскворецкая Княгиня — тут же мычется, Летает над крестьянами, Шарахаясь то о землю, То о кусты крылом… Сама лисица хитрая, По любопытству бабьему, Подкралась к мужикам, Послушала, послушала И прочь пошла, подумавши: ‘И черт их не поймет!’ И вправду: сами спорщики Едва ли знали, помнили — О чем они шумят… Намяв бока порядочно Друг другу, образумились Крестьяне наконец, Из лужицы напилися, Умылись, освежилися, Сон начал их кренить… Тем часом птенчик крохотный, Помалу, по полсаженки, Низком перелетаючи, К костру подобрался. Поймал его Пахомушка, Поднес к огню, разглядывал И молвил: ‘Пташка малая, А ноготок востер! Дыхну — с ладони скатишься, Чихну — в огонь укатишься, Щелкну — мертва покатишься, А всё ж ты, пташка малая, Сильнее мужика! Окрепнут скоро крылышки, Тю-тю! куда ни вздумаешь, Туда и полетишь! Ой ты, пичуга малая! Отдай свои нам крылышки, Всё царство облетим, Посмотрим, поразведаем, Попросим — и дознаемся: Кому живется счастливо, Вольготно на Руси?’ ‘Не надо бы и крылышек, Кабы нам только хлебушка По полупуду в день,- И так бы мы Русь-матушку Ногами перемеряли!’- Сказал угрюмый Пров. ‘Да по ведру бы водочки’,- Прибавили охочие До водки братья Губины, Иван и Митродор. ‘Да утром бы огурчиков Соленых по десяточку’,- Шутили мужики. ‘А в полдень бы по жбанчику Холодного кваску’. ‘А вечером по чайничку Горячего чайку…’ Пока они гуторили, Вилась, кружилась пеночка Над ними: всё прослушала И села у костра. Чивикнула, подпрыгнула И человечьим голосом Пахому говорит: ‘Пусти на волю птенчика! За птенчика за малого Я выкуп дам большой’. ‘А что ты дашь?’ -‘Дам хлебушка По полупуду в день, Дам водки по ведерочку, Поутру дам огурчиков, А в полдень квасу кислого, А вечером чайку!’ ‘А где, пичуга малая,- Спросили братья Губины,- Найдешь вина и хлебушка Ты на семь мужиков?’ ‘Найти — найдете сами вы, А я, пичуга малая, Скажу вам, как найти’. -‘Скажи!’ -‘Идите по лесу, Против столба тридцатого Прямехонько версту: Придете на поляночку, Стоят на той поляночке Две старые сосны, Под этими под соснами Закопана коробочка. Добудьте вы ее,- Коробка та волшебная: В ней скатерть самобранная, Когда ни пожелаете, Накормит, напоит! Тихонько только молвите: ‘Эй! скатерть самобранная! Попотчуй мужиков!’ По вашему хотению, По моему велению, Всё явится тотчас. Теперь — пустите птенчика!’ ‘Постой! мы люди бедные, Идем в дорогу дальнюю,- Ответил ей Пахом.- Ты, вижу, птица умная, Уважь — одежу старую На нас заворожи!’ ‘Чтоб армяки мужицкие Носились, не сносилися!’ — Потребовал Роман. ‘Чтоб липовые лапотки Служили, не разбилися’,- Потребовал Демьян ‘Чтоб вошь, блоха паскудная В рубахах не плодилася’,- Потребовал Лука. ‘Не прели бы онученьки…’- Потребовали Губины… А птичка им в ответ: ‘Всё скатерть самобранная Чинить, стирать, просушивать Вам будет…Ну, пусти…’ Раскрыв ладонь широкую, Пахом птенца пустил. Пустил — и птенчик крохотный, Помалу, по полсаженьки, Низком перелетаючи, Направился к дуплу. За ним взвилася пеночка И на лету прибавила: ‘Смотрите, чур, одно! Съестного сколько вынесет Утроба — то и спрашивай, А водки можно требовать В день ровно по ведру. Коли вы больше спросите, И раз и два — исполнится По вашему желанию, А в третий быть беде!’ И улетела пеночка С своим родимым птенчиком, А мужики гуськом К дороге потянулися Искать столба тридцатого. Нашли!- Молчком идут Прямехонько, вернехонько По лесу по дремучему, Считают каждый шаг. И как версту отмеряли, Увидели поляночку — Стоят на той поляночке Две старые сосны… Крестьяне покопалися, Достали ту коробочку, Открыли — и нашли Ту скатерть самобранную! Нашли и разом вскрикнули: ‘Эй, скатерть самобранная! Попотчуй мужиков!’ Глядь — скатерть развернулася, Откудова ни взялися Две дюжие руки, Ведро вина поставили, Горой наклали хлебушка, И спрятались опять. — А что же нет огурчиков? — Что нет чайку горячего? — Что нет кваску холодного? Всё появилось вдруг… Крестьяне распоясались, У скатерти уселися, Пошел тут пир горой! На радости целуются, Друг дружке обещаются Вперед не драться зря, А с толком дело спорное По разуму, по-божески, На чести повести — В домишки не ворочаться, Не видеться ни с женами Ни с малыми ребятами, Ни с стариками старыми, Покуда делу спорному Решенья не найдут, Покуда не доведают Как ни на есть доподлинно: Кому живется счастливо, Вольготно на Руси? Зарок такой поставивши, Под утро как убитые Заснули мужики… Широкая дороженька, Березками обставлена, Далеко протянулася, Песчана и глуха. По сторонам дороженьки Идут холмы пологие С полями, с сенокосами, А чаще с неудобною, Заброшенной землей, Стоят деревни старые, Стоят деревни новые, У речек, у прудов… Леса, луга поемные, Ручьи и реки русские Весною хороши. Но вы, поля весенние! На ваши всходы бедные Невесело глядеть! ‘Недаром в зиму долгую (Толкуют наши странники) Снег каждый день валил. Пришла весна — сказался снег! Он смирен до поры: Летит — молчит, лежит — молчит, Когда умрет, тогда ревет. Вода — куда ни глянь! Поля совсем затоплены, Навоз возить — дороги нет, А время уж не раннее — Подходит месяц май!’ Нелюбо и на старые, Больней того на новые Деревни им глядеть. Ой избы, избы новые! Нарядны вы, да строит вас Не лишняя копеечка, А кровная беда!.. С утра встречались странникам Всё больше люди малые: Свой брат крестьянин-лапотник, Мастеровые, нищие, Солдаты, ямщики. У нищих, у солдатиков Не спрашивали странники, Как им — легко ли, трудно ли Живется на Руси? Солдаты шилом бреются, Солдаты дымом греются,- Какое счастье тут?.. Уж день клонился к вечеру, Идут путем-дорогою, Навстречу едет поп. Крестьяне сняли шапочки, Низенько поклонилися, Повыстроились в ряд И мерину саврасому Загородили путь. Священник поднял голову, Глядел, глазами спрашивал: Чего они хотят? ‘Небось! мы не грабители!’ — Сказал попу Лука. (Лука — мужик присадистый С широкой бородищею, Упрям, речист и глуп. Лука похож на мельницу: Одним не птица мельница, Что, как ни машет крыльями, Небось, не полетит). ‘Мы мужики степенные, Из временнообязанных, Подтянутой губернии, Уезда Терпигорева, Пустопорожней волости, Окольных деревень: Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова — Неурожайка тож. Идем по делу важному: У нас забота есть, Такая ли заботушка, Что из домов повыжила, С работой раздружила нас, Отбила от еды. Ты дай нам слово верное На нашу речь мужицкую Без смеху и без хитрости, По совести, по разуму, По правде отвечать, Не то с своей заботушкой К другому мы пойдем…’ ‘Даю вам слово верное: Коли вы дело спросите, Без смеху и без хитрости, По правде и по разуму. Как должно отвечать, Аминь!..’ — ‘Спасибо. Слушай же! Идя путем-дорогою, Сошлись мы невзначай, Сошлися и заспорили: Кому живется весело, Вольготно на Руси? Роман сказал: помещику, Демьян сказал: чиновнику, А я сказал: попу. Купчине толстопузому, — Сказали братья Губины, Иван и Митродор. Пахом сказал, светлейшему Вельможному боярину, Министру государеву, А Пров сказал: царю… Мужик что бык: втемяшится В башку какая блажь — Колом ее оттудова Не выбьешь: как ни спорили, Не согласились мы! Поспоривши — повздорили, Повздоривши — подралися, Подравшися — одумали: Не расходиться врозь, В домишки не ворочаться, Не видеться ни с женами, Ни с малыми ребятами, Ни с стариками старыми, Покуда спору нашему Решенья не найдем, Покуда не доведаем Как ни на есть доподлинно: Кому жить любо-весело, Вольготно на Руси? Скажи ж ты нам по-божески: Сладка ли жизнь поповская? Ты как — вольготно, счастливо Живешь, честной отец?..’ Потупился, задумался, В тележке сидя, поп И молвил:’Православные! Роптать на бога грех, Несу мой крест с терпением, Живу… а как? Послушайте! Скажу вам правду-истину, А вы крестьянским разумом Смекайте!’ -‘Начинай!’ ‘В чем счастие, по-вашему? Покой, богатство, честь — Не так ли, други милые?’ Они сказали: так… ‘Теперь посмотрим, братия, Каков попу покой? Начать, признаться, надо бы Почти с рожденья самого, Как достается грамота Поповскому сынку, Какой ценой поповичем Священство покупается, Да лучше помолчим! ………………… ……………….. Дороги наши трудные, Приход у нас большой. Болящий, умирающий, Рождающийся в мир Не избирают времени: В жнитво и в сенокос, В глухую ночь осеннюю, Зимой, в морозы лютые, И в половодье вешнее — Иди куда зовут! Идешь безотговорочно. И пусть бы только косточки Ломалися одни,- Нет! всякий раз намается, Переболит душа. Не верьте, православные, Привычке есть предел: Нет сердца, выносящего Без некоего трепета Предсмертное хрипение, Надгробное рыдание, Сиротскую печаль! Аминь!..Теперь подумайте, Каков попу покой?..’ Крестьяне мало думали, Дав отдохнуть священнику, Они с поклоном молвили: ‘Что скажешь нам еще?’ ‘Теперь посмотрим, братия, Каков попу почет? Задача щекотливая, Не прогневить бы вас?.. Скажите, православные, Кого вы называете Породой жеребячьею? Чур! отвечать на спрос!’ Крестьяне позамялися, Молчат — и поп молчит… ‘С кем встречи вы боитеся, Идя путем-дорогою? Чур! отвечать на спрос!’ Крехтят, переминаются, Молчат! ‘О ком слагаете Вы сказки балагурные, И песни непристойные, И всякую хулу?.. Мать-попадью степенную, Попову дочь безвинную, Семинариста всякого — Как чествуете вы? Кому вдогон, как мерину, Кричите: го-го-го?..’ Потупились ребятушки, Молчат — и поп молчит… Крестьяне думу думали, А поп широкой шляпою В лицо себе помахивал Да на небо глядел. Весной, что внуки малые, С румяным солнцем-дедушкой Играют облака: Вот правая сторонушка Одной сплошною тучею Покрылась — затуманилась, Стемнела и заплакала: Рядами нити серые Повисли до земли. А ближе, над крестьянами, Из небольших, разорванных, Веселых облачков Смеется солнце красное, Как девка из снопов. Но туча передвинулась, Под шляпой накрывается, Быть сильному дождю. А правая сторонушка Уже светла и радостна, Там дождь перестает. Не дождь, там чудо божие: Там с золотыми нитками Развешаны мотки… ‘Не сами… по родителям Мы так-то…’- братья Губины Сказали наконец. И прочие поддакнули: ‘Не сами, по родителям!’ А поп сказал: ‘Аминь! Простите, православные! Не в осужденье ближнего, А по желанью вашему Я правду вам сказал. Таков почет священнику В крестьянстве. А помещики…’ ‘Ты мимо их, помещиков! Известны нам они!’ ‘Теперь посмотрим, братия, Откудова богачество Поповское идет? .. Во время недалекое Империя российская Дворянскими усадьбами Была полным-полна. И жили там помещики, Владельцы именитые, Каких теперь уж нет! Плодилися и множились И нам давали жить. Что свадеб там игралося, Что деток нарождалося На даровых хлебах! Хоть часто крутонравные, Однако доброхотные То были господа, Прихода не чуждалися: У нас они венчалися, У нас крестили детушек, К нам приходили каяться, Мы отпевали их. А если и случалося, Что жил помещик в городе, Так умирать наверное В деревню приезжал. Коли умрет нечаянно, И тут накажет накрепко В приходе схоронить. Глядишь, ко храму сельскому На колеснице траурной В шесть лошадей наследники Покойника везут — Попу поправка добрая, Мирянам праздник праздником… А ныне уж не то! Как племя иудейское, Рассеялись помещики По дальней чужеземщине И по Руси родной. Теперь уж не до гордости Лежать в родном владении Рядком с отцами, с дедами, Да и владенья многие Барышникам пошли. Ой холеные косточки Российские, дворянские! Где вы не позакопаны? В какой земле вас нет? Потом, статья… раскольники… Не грешен , не живился я С раскольников ничем. По счастью, нужды не было: В моем приходе числится Живущих в православии Две трети прихожан. А есть такие волости, Где сплошь почти раскольники, Так тут как быть попу? Всё в мире переменчиво, Прейдет и самый мир… Законы прежде строгие К раскольникам, смягчилися, А с ними и поповскому Доходу мат пришел. Перевелись помещики, В усадьбах не живут они И умирать на старости Уже не едут к нам. Богатые помещицы, Старушки богомольные, Которые повымерли, Которые пристроились Вблизи монастырей. Никто теперь подрясника Попу не подарит! Никто не вышьет воздухов… Живи с одних крестьян., Сбирай мирские гривенки, Да пироги по праздникам, Да яйца о святой. Крестьянин сам нуждается, И рад бы дал, да нечего… А то еще не всякому И мил крестьянский грош. Угоды наши скудные, Пески, болота, мхи, Скотинка ходит впроголодь, Родится хлеб сам-друг, А если и раздобрится Сыра земля-кормилица, Так новая беда: Деваться с хлебом некуда! Припрет нужда, продашь его За сущую безделицу, А там — неурожай! Тогда плати втридорога, Скотинку продавай. Молитесь, православные! Грозит беда великая И в нынешнем году: Зима стояла лютая, Весна стоит дождливая, Давно бы сеять надобно, А на полях — вода! Умилосердись, господи! Пошли крутую радугу На наши небеса! (Сняв шляпу, пастырь крестится, И слушатели тож.) Деревни наши бедные, А в них крестьяне хворые Да женщины печальницы, Кормилицы, поилицы, Рабыни, богомолицы И труженицы вечные, Господь прибавь им сил! С таких трудов копейками Живиться тяжело! Случается, к недужному Придешь: не умирающий, Страшна семья крестьянская В тот час, как ей приходится Кормильца потерять! Напутствуешь усопшего И поддержать в оставшихся По мере сил стараешься Дух бодр! А тут к тебе Старуха, мать покойника, Глядь, тянется с костлявою, Мозолистой рукой. Душа переворотится, Как звякнут в этой рученьке Два медных пятака! Конечно, дело чистое — За требу воздаяние, Не брать — так нечем жить, Да слово утешения Замрет на языке, И словно как обиженный Уйдешь домой… Аминь…’ Покончил речь — и мерина Хлестнул легонько поп. Крестьяне расступилися, Низенько поклонилися, Конь медленно побрел. А шестеро товарищей, Как будто сговорилися, Накинулись с упреками, С отборной крупной руганью На бедного Луку. ‘Что взял? башка упрямая! Дубина деревенская! Туда же лезет в спор! Дворяне колокольные — Попы живут по-княжески. Идут под небо самое Поповы терема, Гудит попова вотчина — Колокола горластые — На целый божий мир. Три года я, робятушки, Жил у попа в работниках, Малина — не житье! Попова каша — с маслицем, Попов пирог — с начинкою, Поповы щи — с снетком! Жена попова толстая, Попова дочка белая, Попова лошадь жирная, Пчела попова сытая, Как колокол гудет! Ну, вот тебе хваленое Поповское житье! Чего орал, куражился? На драку лез, анафема? Не тем ли думал взять, Что борода лопатою? Так с бородой козел Гулял по свету ранее, Чем праотец Адам, А дураком считается И посейчас козел!..’ Лука стоял, помалчивал, Боялся, не наклали бы Товарищи в бока. Оно быть так и сталося, Да к счастию крестьянина Дорога позагнулася — Лицо попово строгое Явилось на бугре… Недаром наши странники Поругивали мокрую, Холодную весну. Весна нужна крестьянину И ранняя и дружная, А тут — хоть волком вой! Не греет землю солнышко, И облака дождливые, Как дойные коровушки, Идут по небесам. Согнало снег, а зелени Ни травки, ни листа! Вода не убирается, Земля не одевается Зеленым ярким бархатом И, как мертвец без савана, Лежит под небом пасмурным Печальна и нага. Жаль бедного крестьянина, А пуще жаль скотинушку, Скормив запасы скудные, Хозяин хворостиною Прогнал ее в луга, А что там взять? Чернехонько! Лишь на Николу вешнего Погода поуставилась, Зеленой свежей травушкой Полакомился скот. — День жаркий. Под березками Крестьяне пробираются, Гуторят меж собой: ‘Идем одной деревнею, Идем другой — пустехонько! А день сегодня праздничный, Куда пропал народ?..’ Идут селом — на улице Одни ребята малые, В домах — старухи старые, А то и вовсе заперты Калитки на замок. Замок — собачка верная: Не лает, не кусается, А не пускает в дом! Прошли село, увидели В зеленой раме зеркало: С краями полный пруд. Над прудом реют ласточки, Какие-то комарики, Проворные и тощие, Вприпрыжку, словно посуху, Гуляют по воде. По берегам, в ракитнике, Коростели скрыпят. На длинном, шатком плотике С вальком поповна толстая Стоит, как стог подщипанный, Подтыкавши подол. На этом же на плотике Спит уточка с утятами… Чу! лошадиный храп! Крестьяне разом глянули И над водой увидели Две головы: мужицкую, Курчавую и смуглую, С серьгой (мигало солнышко На белой той серьге), Другую — лошадиную С веревкой сажен в пять. Мужик берет веревку в рот, Мужик плывет — и конь плывет, Мужик заржал — и конь заржал. Плывут, орут! Под бабою, Под малыми утятами Плот ходит ходенем. Догнал коня — за холку хвать! Вскочил и на луг выехал Детина: тело белое, А шея как смола, Вода ручьями катится С коня и с седока. ‘А что у вас в селении Ни старого ни малого, Как вымер весь народ?’ — ‘Ушли в село Кузьминское, Сегодня там и ярмонка И праздник храмовой’. — ‘А далеко Кузьминское?’ ‘Да будет версты три’. ‘Пойдем в село Кузьминское, Посмотрим праздник-ярмонку!’ — Решили мужики, А про себя подумали: ‘Не там ли он скрывается, Кто счастливо живет?..’ Кузьминское богатое, А пуще того — грязное Торговое село. По косогору тянется, Потом в овраг спускается, А там опять на горочку Как грязи тут не быть? Две церкви в нем старинные, Одна старообрядская, Другая православная, Дом с надписью: училище, Пустой, забитый наглухо, Изба в одно окошечко, С изображеньем фельдшера, Пускающего кровь. Есть грязная гостиница, Украшенная вывеской (С большим носатым чайником Поднос в руках подносчика, И маленькими чашками, Как гусыня гусятами, Тот чайник окружен), Есть лавки постоянные Вподобие уездного Гостиного двора… Пришли на площадь странники: Товару много всякого И видимо-невидимо Народу! Не потеха ли? Кажись, нет ходу крестного, А, словно пред иконами, Без шапок мужики. Такая уж сторонушка! Гляди, куда деваются Крестьянские шлыки: Помимо складу винного, Харчевни, ресторации, Десятка штофных лавочек, Трех постоялых двориков, Да ‘ренскового погреба’, Да пары кабаков, Одиннадцать кабачников: Для праздника поставили Палатки на селе. При каждой пять подносчиков, Подносчики — молодчики, Наметанные, дошлые, А всё им не поспеть, Со сдачей не управиться! Гляди, что протянулося Крестьянских рук, со шляпами, С платками, с рукавицами. Ой жажда православная, Куда ты велика! Лишь окатить бы душеньку, А там добудут шапочки, Как отойдет базар. По пьяным по головушкам Играет солнце вешнее… Хмельно, горласто, празднично, Пестро, красно кругом! Штаны на парнях плисовы, Жилетки полосатые, Рубахи всех цветов, На бабах платья красные, У девок косы с лентами, Лебедками плывут! А есть еще затейницы, Одеты по-столичному — И ширится, и дуется Подол на обручах! Заступишь — расфуфырятся! Вольно же, новомодницы, Вам снасти рыболовные Под юбками носить! На баб нарядных глядючи, Старообрядка злющая Товарке говорит: ‘Быть голоду! быть голоду! Дивись, как всходы вымокли, Что половодье вешнее Стоит до Петрова! С тех пор как бабы начали Рядиться в ситцы красные,- Леса не подымаются, А хлеба хоть не сей!’ ‘Да чем же ситцы красные Тут провинились, матушка? Ума не приложу!’ ‘А ситцы те французские — Собачьей кровью крашены! Ну… поняла теперь?..’ По конной потолкалися, По взгорью, где навалены Косули, грабли, бороны, Багры, станки тележные, Ободья, топоры. Там шла торговля бойкая, С божбою, с прибаутками, С здоровым, громким хохотом, И как не хохотать? Мужик какой-то крохотный Ходил, ободья пробовал: Погнул один — не нравится, Погнул другой, потужился, А обод как распрямится — Щелк по лбу мужика! Мужик ревет под ободом ‘Вязовою дубиною’ Ругает драчуна. Другой приехал с разною Поделкой деревянною — И вывалил весь воз! Пьяненек! Ось сломалася, А стал ее уделывать — Топор сломал! Раздумался Мужик над топором, Бранит его, корит его, Как будто дело делает: ‘Подлец ты, не топор! Пустую службу, плевую И ту не сослужил. Всю жизнь свою ты кланялся, А ласков не бывал!’ Пошли по лавкам странники: Любуются платочками, Ивановскими ситцами, Шлеями, новой обувью, Издельем кимряков. У той сапожной лавочки Опять смеются странники: Тут башмачки козловые Дед внучке торговал, Пять раз про цену спрашивал, Вертел в руках, оглядывал: Товар первейший сорт! ‘Ну, дядя! два двугривенных Плати, не то проваливай!’- Сказал ему купец. ‘А ты постой!’ Любуется Старик ботинкой крохотной, Такую держит речь: Мне зять — плевать, и дочь смолчит, Жена — плевать, пускай ворчит! А внучку жаль! Повесилась На шею, егоза: Купи гостинчик, дедушка, Купи! — Головкой шелковой Лицо щекочет, ластится, Целует старика. Постой, ползунья босая Постой, юла! Козловые Ботиночки куплю… Расхвастался Вавилушка, И старому и малому Подарков насулил, А пропился до грошика! Как я глаза бесстыжие Домашним покажу?…. Мне зять — плевать, и дочь смолчит, Жена — плевать, пускай ворчит! А внучку жаль!…’- Пошел опять Про внучку! Убивается!.. Народ собрался, слушает, Не смеючись, жалеючи, Случись, работой, хлебушком, Ему бы помогли, А вынуть два двугривенных — Так сам ни с чем останешься. Да был тут человек, Павлуша Веретенников (Какого роду, звания, Не знали мужики, Однако звали ‘барином’. Горазд он был балясничать, Носил рубаху красную, Поддевочку суконную, Смазные сапоги, Пел складно песни русские И слушать их любил. Его видали многие На постоялых двориках, В харчевнях, в кабаках), Так он Вавилу выручил — Купил ему ботиночки. Вавило их схватил И был таков! — На радости Спасибо даже барину Забыл сказать старик, Зато крестьяне прочие Так были разутешены, Так рады, словно каждого Он подарил рублем! Была тут также лавочка С картинами и книгами, Офени запасалися Своим товаром в ней. ‘А генералов надобно?’- Спросил их купчик-выжига. ‘И генералов дай! Да только ты по совести, Чтоб были настоящие — Потолще, погрозней’. ‘Чудные! как вы смотрите!- Сказал купец с усмешкою,- Тут дело не в комплекции…’ ‘А в чем же? шутишь, друг! Дрянь, что ли, сбыть желательно? А мы куда с ней денемся? Шалишь! Перед крестьянином Все генералы равные, Как шишки на ели: Чтобы продать плюгавого, Попасть на доку надобно, А толстого да грозного Я всякому всучу…. Давай больших, осанистых, Грудь с гору, глаз навыкате, Да — чтобы больше звезд!’ ‘А статских не желаете?’ — ‘Ну, вот еще со статскими!’ (Однако взяли — дешево!- Какого-то сановника За брюхо с бочку винную И за семнадцать звезд.) Купец — со всем почтением, Что любо, тем и потчует (С Лубянки — первый вор!)- Спустил по сотне Блюхера, Архимандрита Фотия, Разбойника Сипко, Сбыл книги: ‘Шут Балакирев’ И ‘Английский милорд’… Легли в коробку книжечки, Пошли гулять портретики По царству всероссийскому, Покамест не пристроятся В крестьянской летней горенке, На невысокой стеночке… Черт знает для чего! Эх! эх! Придет ли времечко, Когда (приди, желанное!..) Дадут понять крестьянину, Что розь портрет портретику, Что книга книге розь? Когда мужик не Блюхера И не милорда глупого — Белинского и Гоголя С базара понесет? Ой люди, люди русские! Крестьяне православные! Слыхали ли когда-нибудь Вы эти имена? То имена великие, Носили их, прославили Заступники народные! Вот вам бы их портретики Повесить в ваших горенках, Их книги прочитать… ‘И рад бы в рай, да дверь-то где?’- Такая речь врывается В лавчонку неожиданно. ‘Тебе какую дверь?’ -‘Да в балаган. Чу! музыка!..’ -‘Пойдем, я укажу!’ Про балаган прослышавши, Пошли и наши странники Послушать, поглазеть. Комедию с Петрушкою, С козою с барабанщицей И не с простой шарманкою, А с настоящей музыкой Смотрели тут они. Комедия не мудрая, Однако и не глупая, Хожалому, квартальному Не в бровь, а прямо в глаз! Шалаш полным-полнехонек, Народ орешки щелкает, А то два-три крестьянина Словечком перекинутся — Гляди, явилась водочка: Посмотрят да попьют! Хохочут, утешаются И часто в речь Петрушкину Вставляют слово меткое, Какого не придумаешь, Хоть проглоти перо! Такие есть любители — Как кончится комедия, За ширмочки пойдут, Целуются, братаются, Гуторят с музыкантами: ‘Откуда, молодцы?’ -‘А были мы господские, Играли на помещика, Теперь мы люди вольные, Кто поднесет-попотчует, Тот нам и господин!’ ‘И дело, други милые, Довольно бар вы тешили, Потешьте мужиков! Эй! малый! сладкой водочки! Наливки! чаю! полпива! Цимлянского — живей!..’ И море разливанное Пойдет, щедрее барского Ребяток угостят. — Не ветры веют буйные, Не мать-земля колышется — Шумит, поет, ругается, Качается, валяется, Дерется и целуется У праздника народ! Крестьянам показалося, Как вышли на пригорочек, Что всё село шатается, Что даже церковь старую С высокой колокольнею Шатнуло раз-другой! — Тут трезвому, что голому, Неловко… Наши странники Прошлись еще по площади И к вечеру покинули Бурливое село… Не ригой, не амбарами, Не кабаком, не мельницей, Как часто на Руси, Село кончалось низеньким Бревенчатым строением С железными решетками В окошках небольших. За тем этапным зданием Широкая дороженька, Березками обставлена, Открылась тут как тут. По будням малолюдная, Печальная и тихая, Не та она теперь! По всей по той дороженьке И по окольным тропочкам, Докуда глаз хватал, Ползли, лежали, ехали, Барахталися пьяные И стоном стон стоял! Скрыпят телеги грузные, И, как телячьи головы, Качаются, мотаются Победные головушки Уснувших мужиков! Народ идет — и падает, Как будто из-за валиков Картечью неприятели Палят по мужикам! Ночь тихая спускается, Уж вышла в небо темное Луна, уж пишет грамоту Господь червонным золотом По синему по бархату, Ту грамоту мудреную, Которой ни разумникам, Ни глупым не прочесть. Дорога стоголосая Гудит! Что море синее, Смолкает, подымается Народная молва. ‘А мы полтинник писарю: Прошенье изготовили К начальнику губернии…’ ‘Эй! С возу куль упал!’ ‘Куда же ты, Оленушка? Постой! Еще дам пряничка, Ты, как блоха проворная, Наелась — и упрыгнула, Погладить не далась!’ ‘Добра ты, царска грамота, Да не при нас ты писана…’ ‘Посторонись, народ!’ (Акцизные чиновники С бубенчиками, с бляхами С базара пронеслись.) ‘А я к тому теперича: И веник дрянь, Иван Ильич, А погуляет по полу, Куда как напылит!’ ‘Избави бог, Парашенька, Ты в Питер не ходи! Такие есть чиновники, Ты день у них кухаркою, А ночь у них сударкою — Так это наплевать!’ ‘Куда ты скачешь, Саввушка?’ (Кричит священник сотскому Верхом, с казенной бляхою.) -‘В Кузьминское скачу За становым. Оказия: Там впереди крестьянина Убили…’-‘Эх!..Грехи!..’ ‘Худа ты стала, Дарьюшка!’ -‘Не веретенце, друг! Вот то, что больше вертится, Пузатее становится, А я как день-деньской…’ ‘Эй, парень, парень глупенький, Оборванный, паршивенький, Эй! Полюби меня! Меня, простоволосую, Хмельную бабу, старую, Зааа-паааа-чканную!..’ — Крестьяне наши трезвые, Подглядывая, слушая, Идут своим путем. Средь самой средь дороженьки Какой-то парень тихонький Большую яму выкопал. ‘Что делаешь ты тут?’ -‘А хороню я матушку!’ -‘Дурак! Какая матушка! Гляди: поддевку новую Ты в землю закопал! Иди скорей да хрюкалом В канаву ляг, воды испей! Авось, соскочит дурь!’ ‘А ну, давай потянемся!’ Садятся два крестьянина, Ногами упираются, И жилятся, и тужатся, Крехтят — на скалке тянутся, Суставчики трещат! На скалке не понравилось: ‘Давай теперь попробуем Тянуться бородой!’ Когда порядком бороды Друг дружке поубавили, Вцепились за скулы! Пыхтят, краснеют, корчатся, Мычат, визжат, а тянутся! ‘Да будет вам, проклятые! Не разольешь водой!’ В канаве бабы ссорятся, Одна кричит: ‘Домой идти Тошнее, чем на каторгу!’ Другая:’Врешь, в моем дому Похуже твоего! Мне старший зять ребро сломал, Середний зять клубок украл, Клубок — плевок, да дело в том — Полтинник был замотан в нем, А младший зять всё нож берет, Того гляди убьет, убьет!..’ ‘Ну, полно, полно, миленький! Ну, не сердись!- за валиком Неподалеку слышится.- Я ничего…Пойдем!’ Такая ночь бедовая! Направо ли, налево ли С дороги поглядишь: Идут дружненько парочки, Не к той ли роще правятся? Та роща манит всякого, В той роще голосистые Соловушки поют… Дорога многолюдная Что позже — безобразнее: Всё чаще попадаются Избитые, ползущие, Лежащие пластом. Без ругани, как водится, Словечко не промолвится, Шальная, непотребная, Слышней всего она! У кабаков смятение, Подводы перепутались, Испуганные лошади Без седоков бегут, Тут плачут дети малые, Тоскуют жены, матери: Легко ли из питейного Дозваться мужиков?.. У столбика дорожного Знакомый голос слышится, Подходят наши странники И видят: Веретенников (Что башмачки козловые Вавиле подарил) Беседует с крестьянами. Крестьяне открываются Миляге по душе: Похвалит Павел песенку — Пять раз споют, записывай! Понравится пословица — Пословицу пиши! Позаписав достаточно, Сказал им Веретенников: ‘Умны крестьяне русские, Одно нехорошо, Что пьют до одурения, Во рвы, в канавы валятся — Обидно поглядеть!’ Крестьяне речь ту слушали, Поддакивали барину. Павлуша что-то в книжечку Хотел уже писать. Да выискался пьяненький Мужик,- он против барина На животе лежал, В глаза ему поглядывал, Помалчивал — да вдруг Как вскочит! Прямо к барину — Хвать карандаш из рук! ‘Постой, башка порожняя! Шальных вестей, бессовестных Про нас не разноси! Чему ты позавидовал! Что веселится бедная Крестьянская душа? Пьем много мы по времени, А больше мы работаем, Нас пьяных много видится, А больше трезвых нас. По деревням ты хаживал? Возьмем ведерко с водкою, Пойдем-ка по избам: В одной, в другой навалятся, А в третьей не притронутся — У нас на семью пьющую Непьющая семья! Не пьют, а также маются, Уж лучше б пили, глупые, Да совесть такова… Чудно смотреть, как ввалится В такую избу трезвую Мужицкая беда,- И не глядел бы!.. Видывал В страду деревни русские? В питейном, что ль, народ? У нас поля обширные, А не гораздо щедрые, Скажи-ка, чьей рукой С весны они оденутся, А осенью разденутся? Встречал ты мужика После работы вечером? На пожне гору добрую Поставил, съел с горошину: — Эй! богатырь! соломинкой Сшибу, посторонись! Сладка еда крестьянская, Весь век пила железная Жует, а есть не ест! Да брюхо-то не зеркало, Мы на еду не плачемся… Работаешь один, А чуть работа кончена, Гляди, стоят три дольщика: Бог, царь и господин! А есть еще губитель-тать Четвертый, злей татарина, Так тот и не поделится, Всё слопает один! У нас пристал третьеводни Такой же барин плохонький, Как ты, из-под Москвы. Записывает песенки, Скажи ему пословицу, Загадку загани. А был другой — допытывал, На сколько в день сработаешь, По малу ли, по многу ли Кусков пихаешь в рот? Иной угодья меряет, Иной в селеньи жителей По пальцам перечтет, А вот не сосчитали же, По скольку в лето каждое Пожар пускает на ветер Крестьянского труда?.. Нет меры хмелю русскому. А горе наше меряли? Работе мера есть? Вино валит крестьянина, А горе не валит его? Работа не валит? Мужик беды не меряет, Со всякою справляется, Какая не приди. Мужик, трудясь, не думает, Что силы надорвет, Так неужли над чаркою Задуматься, что с лишнего В канаву угодишь? А что глядеть зазорно вам, Как пьяные валяются, Так погляди поди, Как из болота волоком Крестьяне сено мокрое, Скосивши, волокут: Где не пробраться лошади, Где и без ноши пешему Опасно перейти, Там рать-орда крестьянская. По кочам, по зажоринам Ползком ползет с плетюхами, — Трещит крестьянский пуп! Под солнышком без шапочек, В поту, в грязи по макушку Осокою изрезаны, Болотным гадом-мошкою Изъеденные в кровь, — Небось мы тут красивее? Жалеть — жалей умеючи, На мерочку господскую Крестьянина не мерь! Не белоручки нежные, А люди мы великие В работе и в гульбе!.. У каждого крестьянина Душа что туча черная — Гневна, грозна, — и надо бы Громам греметь оттудова, Кровавым лить дождям, А всё вином кончается. Пошла по жилам чарочка — И рассмеялась добрая Крестьянская душа! Не горевать тут надобно, Гляди кругом — возрадуйся! Ай парни, ай молодушки, Умеют погулять! Повымахали косточки, Повымотали душеньку, А удаль молодецкую Про случай сберегли!..’ Мужик стоял на валике, Притопывал лаптишками И, помолчав минуточку, Прибавил громким голосом, Любуясь на веселую, Ревущую толпу: ‘Эй! царство ты мужицкое, Бесшапочное, пьяное, — Шуми — вольней шуми! ..’ ‘Как звать тебя, старинушка?’ ‘А что? запишешь в книжечку? Пожалуй, нужды нет! Пиши: В деревне Босове Яким Нагой живет, Он до смерти работает, До полусмерти пьет!..’ Крестьяне рассмеялися И рассказали барину, Каков мужик Яким. Яким, старик убогонький, Живал когда-то в Питере, Да угодил в тюрьму: С купцом тягаться вздумалось! Как липочка ободранный, Вернулся он на родину И за соху взялся. С тех пор лет тридцать жарится На полосе под солнышком, Под бороной спасается От частого дождя, Живет — с сохою возится, А смерть придет Якимушке — Как ком земли отвалится, Что на сохе присох… С ним случай был: картиночек Он сыну накупил, Развешал их по стеночкам И сам не меньше мальчика На них любил глядеть. Пришла немилость божия, Деревня загорелася — А было у Якимушки За целый век накоплено Целковых тридцать пять. Скорей бы взять целковые, А он сперва картиночки Стал со стены срывать, Жена его тем временем С иконами возилася, А тут изба и рухнула — Так оплошал Яким! Слились в комок целковики, За тот комок дают ему Одиннадцать рублей… ‘Ой брат Яким! недешево Картинки обошлись! Зато и в избу новую Повесил их, небось?’ ‘Повесил — есть и новые’,- Сказал Яким — и смолк. Вгляделся барин в пахаря: Грудь впалая, как вдавленный Живот, у глаз, у рта Излучины, как трещины На высохшей земле, И сам на землю-матушку Похож он: шея бурая, Как пласт, сохой отрезанный, Кирпичное лицо, Рука — кора древесная, А волосы — песок. Крестьяне, как заметили, Что не обидны барину Якимовы слова, И сами согласилися С Якимом: ‘Слово верное: Нам подобает пить! Пьем — значит, силу чувствуем! Придет печаль великая, Как перестанем пить!.. Работа не свалила бы, Беда не одолела бы, Нас хмель не одолит! Не так ли?’ -‘Да, бог милостив!’ ‘Ну, выпей с нами чарочку!’ Достали водки, выпили. Якиму Веретенников Два шкалика поднес. ‘Ай барин! не прогневался, Разумная головушка! (Сказал ему Яким.) Разумной-то головушке Как не понять крестьянина? А свиньи ходят по земи — Не видят неба век!..’ Вдруг песня хором грянула Удалая, согласная: Десятка три молодчиков, Хмельненьки, а не валятся, Идут рядком, поют, Поют про Волгу-матушку, Про удаль молодецкую, Про девичью красу. Притихла вся дороженька, Одна та песня складная Широко, вольно катится, Как рожь под ветром стелется, По сердцу по крестьянскому Идет огнем-тоской!.. Под песню ту удалую Раздумалась, расплакалась Молодушка одна: ‘Мой век — что день без солнышка, Мой век — что ночь без месяца, А я, млада-младешенька, Что борзый конь на привязи, Что ласточка без крыл! Мой старый муж, ревнивый муж, Напился пьян, храпом храпит, Меня, младу-младешеньку, И сонный сторожит!’ Так плакалась молодушка Да с возу вдруг и спрыгнула! ‘Куда?’- кричит ревнивый муж, Привстал — и бабу за косу, Как редьку за вихор! Ой! ночка, ночка пьяная! Не светлая, а звездная, Не жаркая, а с ласковым Весенним ветерком! И нашим добрым молодцам Ты даром не пошла! Сгрустнулось им по женушкам, Оно и правда: с женушкой Теперь бы веселей! Иван кричит: ‘Я спать хочу’, А Марьюшка: ‘И я с тобой!’ Иван кричит: ‘Постель узка’, А Марьюшка: ‘Уляжемся!’ Иван кричит: ‘Ой, холодно’, А Марьюшка: ‘Угреемся!’ Как вспомнили ту песенку, Без слова — согласилися Ларец свой попытать. Одна, зачем бог ведает, Меж полем и дорогою Густая липа выросла. Под ней присели странники И осторожно молвили: ‘Эй! скатерть самобранная, Попотчуй мужиков!’ И скатерть развернулася, Откудова ни взялися Две дюжие руки: Ведро вина поставили, Горой наклали хлебушка И спрятались опять. Крестьяне подкрепилися, Роман за караульного Остался у ведра, А прочие вмешалися В толпу — искать счастливого: Им крепко захотелося Скорей попасть домой… В толпе горластой, праздничной Похаживали странники, Прокликивали клич: ‘Эй! нет ли где счастливого? Явись! Коли окажется, Что счастливо живешь, У нас ведро готовое: Пей даром сколько вздумаешь — На славу угостим!..’ Таким речам неслыханным Смеялись люди трезвые, А пьяные да умные Чуть не плевали в бороду Ретивым крикунам. Однако и охотников Хлебнуть вина бесплатного Достаточно нашлось. Когда вернулись странники Под липу, клич прокликавши, Их обступил народ. Пришел дьячок уволенный, Тощой, как спичка серная, И лясы распустил, Что счастие не в пажитях, Не в соболях, не в золоте, Не в дорогих камнях. ‘А в чем же?’ — ‘В благодушестве! Пределы есть владениям Господ, вельмож, царей земных, А мудрого владение — Весь вертоград Христов! Коль обогреет солнышко Да пропущу косушечку, Так вот и счастлив я!’ — ‘А где возьмешь косушечку?’ — ‘Да вы же дать сулилися…’ ‘Проваливай! шалишь!..’ Пришла старуха старая, Рябая, одноглазая И объявила, кланяясь, Что счастлива она: Что у нее по осени Родилось реп до тысячи На небольшой гряде. ‘Такая репа крупная, Такая репа вкусная, А вся гряда — сажени три, А впоперечь — аршин!’ Над бабой посмеялися, А водки капли не дали: ‘Ты дома выпей, старая, Той репой закуси!’ Пришел солдат с медалями, Чуть жив, а выпить хочется: ‘Я счастлив!’ — говорит. ‘Ну, открывай, старинушка, В чем счастие солдатское? Да не таись, смотри!’ — ‘А в том, во-первых, счастие, Что в двадцати сражениях Я был, а не убит! А во-вторых, важней того, Я и во время мирное Ходил ни сыт ни голоден, А смерти не дался! А в-третьих — за провинности, Великие и малые, Нещадно бит я палками, А хоть пощупай — жив!’ ‘На! выпивай, служивенький! С тобой и спорить нечего: Ты счастлив — слова нет!’ Пришел с тяжелым молотом Каменотес-олончанин, Плечистый, молодой: ‘И я живу — не жалуюсь, — Сказал он, — с женкой, с матушкой Не знаем мы нужды!’ ‘Да в чем же ваше счастие?’ ‘А вот гляди (и молотом, Как перышком, махнул): Коли проснусь до солнышка Да разогнусь о полночи, Так гору сокрушу! Случалось не похвастаю, Щебенки наколачивать В день на пять серебром!’ Пахом приподнял ‘счастие’ И, крякнувши порядочно, Работничку поднес: ‘Ну, веско! а не будет ли Носиться с этим счастием Под старость тяжело?..’ ‘Смотри, не хвастай силою,- Сказал мужик с одышкою, Расслабленный, худой (Нос вострый, как у мертвого, Как грабли руки тощие, Как спицы ноги длинные, Не человек — комар).- Я был — не хуже каменщик Да тоже хвастал силою, Вот бог и наказал! Смекнул подрядчик, бестия, Что простоват детинушка, Учал меня хвалить, А я-то сдуру радуюсь, За четверых работаю! Однажды ношу добрую Наклал я кирпичей, А тут его, проклятого, И нанеси нелегкая: ‘Что это?- говорит.- Не узнаю я Трифона! Идти с такою ношею Не стыдно молодцу?’ -‘А коли мало кажется, Прибавь рукой хозяйскою!’- Сказал я, осердясь. Ну, с полчаса, я думаю, Я ждал, а он подкладывал, И подложил, подлец! Сам слышу — тяга страшная, Да не хотелось пятиться. И внес ту ношу чертову Я во второй этаж! Глядит подрядчик, дивится, Кричит, подлец, оттудова: ‘Ай, молодец, Трофим! Не знаешь сам, что сделал ты: Ты снес один по крайности Четырнадцать пудов!’ Ой, знаю! сердце молотом Стучит в груди, кровавые В глазах круги стоят, Спина как будто треснула… Дрожат, ослабли ноженьки. Зачах я с той поры!… Налей, брат, полстаканчика!’ ‘Налить? Да где ж тут счастие? Мы потчуем счастливого, А ты что рассказал!’ ‘Дослушай! будет счастие!’ ‘Да в чем же, говори!’ ‘А вот в чем. Мне на родине, Как всякому крестьянину, Хотелось умереть. Из Питера, расслабленный, Шальной, почти без памяти, Я на машину сел. В вагоне — лихорадочных, Горячечных работничков Нас много набралось, Всем одного желалося, Как мне: попасть на родину, Чтоб дома помереть. Однако нужно счастие И тут: мы летом ехали, В жарище, в духоте У многих помутилися Вконец больные головы, В вагоне ад пошел: Тот стонет, тот катается, Как оглашенный, по полу, Тот бредит женкой, матушкой. Ну, на ближайшей станции Такого и долой! Глядел я на товарищей, Сам весь горел, подумывал — Несдобровать и мне В глазах кружки багровые, И всё мне, братец, чудится, Что режу пеунов (Мы тоже пеунятники, Случалось в год откармливать До тысячи зобов). Где вспомнились, проклятые! Уж я молиться пробовал, Нет! всё с ума нейдут! Поверишь ли? вся партия Передо мной трепещется! Гортани перерезаны, Кровь хлещет, а поют! А я с ножом: ‘Да полно вам!’ Уж как господь помиловал, Что я не закричал? Сижу, креплюсь… по счастию, День кончился, а к вечеру Похолодало,- сжалился Над сиротами бог! Ну, так мы и доехали, И я добрел на родину, А здесь, по божьей милости, И легче стало мне…’ ‘Чего вы тут расхвастались Своим мужицким счастием?- Кричит, разбитый на ноги, Дворовый человек.- А вы меня попотчуйте: Я счастлив, видит бог! У первого боярина, У князя Переметьева, Я был любимый раб. Жена — раба любимая, А дочка вместе с барышней Училась и французскому И всяким языкам, Садиться позволялось ей В присутствии княжны… Ой! как кольнуло!.. батюшки!..’ (И начал ногу правую Ладонями тереть.) Крестьяне рассмеялися. ‘Чего смеетесь, глупые,- Озлившись неожиданно Дворовый закричал.- Я болен, а сказать ли вам, О чем молюсь я господу, Вставая и ложась? Молюсь: ‘Оставь мне, господи, Болезнь мою почетную, По ней я дворянин!’ Не вашей подлой хворостью, Не хрипотой, не грыжею — Болезнью благородною Какая только водится У первых лиц в империи, Я болен, мужичье! По-да-грой именуется! Чтоб получить ее — Шампанское, бургонское, Токайское, венгерское Лет тридцать надо пить… За стулом у светлейшего У князя Переметьева Я сорок лет стоял, С французским лучшим трюфелем Тарелки я лизал, Напитки иностранные Из рюмок допивал… Ну, наливай!’ -‘Проливай! У нас вино мужицкое, Простое, не заморское — Не по твоим губам!’ Желтоволосый, сгорбленный, Подкрался робко к странникам Крестьянин-белорус, Туда же к водке тянется: ‘Налей и мне маненичко, Я счастлив!’- говорит. ‘А ты не лезь с ручищами! Докладывай, доказывай Сперва, чем счастлив ты?’ ‘А счастье наше — в хлебушке: Я дома в Белоруссии С мякиною, с кострикою Ячменный хлеб жевал, Бывало, вопишь голосом, Как роженица корчишься, Как схватит животы. А ныне, милость божия!- Досыта у Губонина Дают ржаного хлебушка, Жую — не нажуюсь!’ Пришел какой-то пасмурный Мужик с скулой свороченной, Направо всё глядит: ‘Хожу я за медведями, И счастье мне великое: Троих моих товарищей Сломали мишуки, А я живу, бог милостив!’ ‘А ну-ка влево глянь?’ Не глянул, как ни пробовал, Какие рожи страшные Ни корчил мужичок: ‘Свернула мне медведица Маненичко скулу!’ -‘А ты с другой померяйся, Подставь ей щеку правую — Поправит….’ — Посмеялися, Однако поднесли. Оборванные нищие, Послышав запах пенного, И те пришли доказывать, Как счастливы они: ‘Нас у порога лавочник Встречает подаянием, А в дом войдем , так из дому Проводят до ворот… Чуть запоем мы песенку, Бежит к окну хозяюшка С краюхою, с ножом, А мы-то заливаемся: ‘Давай, давай — весь каравай, Не мнется и не крошится, Тебе скорей, а нам спорей….’ — Смекнули наши странники, Что даром водку тратили, Да кстати и ведерочку Конец. ‘Ну, будет с вас! Эй, счастие мужицкое! Дырявое, с заплатами, Горбатое с мозолями, Проваливай домой!’ ‘А вам бы, други милые, Спросить Ермилу Гирина,- Сказал, подсевши к странникам, Деревни Дымоглотова Крестьянин Федосей.- Коли Ермил не выручит, Счастливцем не объявится, Так и шататься нечего…’ ‘А кто такой Ермил? Князь, что ли, граф сиятельный?’ ‘Не князь, не граф сиятельный, А просто он — мужик!’ ‘Ты говори толковее, Садись, а мы послушаем, Какой такой Ермил?’ ‘А вот какой: сиротскую Держал Ермило мельницу На Унже. По суду Продать решили мельницу: Пришел Ермило с прочими В палату на торги. Пустые покупатели Скоренько отвалилися, Один купец Алтынников С Ермилом в бой вступил, Не отстает, торгуется, Наносит по копеечке. Ермило как рассердится — Хвать сразу пять рублей! Купец опять копеечку, Пошло у них сражение: Купец его копейкою, А тот его рублем! Не устоял Алтынников! Да вышла тут оказия: Тотчас же стали требовать Задатков третью часть, А третья часть — до тысячи. С Ермилом денег не было, Уж сам ли он сплошал, Схитрили ли подьячие, А дело вышло дрянь! Повеселел Алтынников: ‘Моя, выходит, мельница!’ ‘Нет! — говорит Ермил, Подходит к председателю. — Нельзя ли вашей милости Помешкать полчаса?’ ‘Что в полчаса ты сделаешь?’ ‘Я деньги принесу!’ ‘А где найдешь? В уме ли ты? Верст тридцать пять до мельницы, А через час присутствию Конец, любезный мой!’ ‘Так полчаса позволите?’ ‘Пожалуй, час промешкаем!’ Пошел Ермил, подьячие С купцом переглянулися, Смеются, подлецы! На площадь на торговую Пришел Ермило (в городе Тот день базарный был), Стал на воз, видим: крестится, На все четыре стороны Поклон, — и громким голосом Кричит: ‘Эй, люди добрые! Притихнете, послушайте, Я слово вам скажу!’ Притихла площадь людная, И тут Ермил про мельницу Народу рассказал: ‘Давно купец Алтынников Присватывался к мельнице, Да не плошал и я, Раз пять справлялся в городе, Сказали: с переторжкою Назначены торги. Без дела, сами знаете, Возить казну крестьянину Проселком не рука: Приехал я без грошика, Ан глядь — они спроворили Без переторжки торг! Схитрили души подлые, Да и смеются нехристи: ‘Что часом ты поделаешь? Где денег ты найдешь?’ Авось найду, бог милостив! Хитры, сильны подьячие, А мир их посильней, Богат купец Алтынников, А всё не устоять ему Против мирской казны — Ее, как рыбу из моря, Века ловить — не выловить. Ну, братцы! видит бог, Разделаюсь в ту пятницу! Не дорога мне мельница, Обида велика! Коли Ермила знаете, Коли Ермилу верите, Так выручайте, что ль!..’ И чудо сотворилося: На всей базарной площади У каждого крестьянина, Как ветром, полу левую Заворотило вдруг! Крестьянство раскошелилось, Несут Ермилу денежки, Дают, кто чем богат. Ермило парень грамотный, Да некогда записывать, Успей пересчитать! Наклали шляпу полную Целковиков, лобанчиков, Прожженной, битой, трепаной Крестьянской ассигнации. Ермило брал — не брезговал И медным пятаком. Еще бы стал он брезговать, Когда тут попадалася Иная гривна медная Дороже ста рублей! Уж сумма вся исполнилась, А щедрота народная Росла: ‘Бери, Ермил Ильич, Отдашь, не пропадет!’ Ермил народу кланялся На все четыре стороны, В палату шел со шляпою, Зажавши в ней казну. Сдивилися подьячие, Позеленел Алтынников, Как он сполна всю тысячу Им выложил на стол!.. Не волчий зуб, так лисий хвост,- Пошли юлить подьячие, Да не таков Ермил Ильич, Не молвил слова лишнего, Копейки не дал им! Глядеть весь город съехался, Как в день базарный, пятницу, Через неделю времени Ермил на той же площади Рассчитывал народ. Упомнить где же всякого? В ту пору дело делалось В горячке, второпях! Однако споров не было, И выдать гроша лишнего Ермилу не пришлось. Еще, он сам рассказывал, Рубль лишний — чей бог ведает!- Остался у него. Весь день с мошной раскрытою Ходил Ермил, допытывал: Чей рубль? да не нашел. Уж солнце закатилося, Когда с базарной площади Ермил последний тронулся, Отдав тот рубль слепым… Так вот каков Ермил Ильич’. ‘Чуден! — сказали странники.- Однако знать желательно — Каким же колдовством Мужик над всей округою Такую силу взял?’ ‘Не колдовством, а правдою. Слыхали про Адовщину, Юрлова-князя вотчину?’ ‘Слыхали, ну так что ж?’ ‘В ней главный управляющий Был корпуса жандармского Полковник со звездой, При нем пять-шесть помощников, А наш Ермило писарем В конторе состоял. Лет двадцать было малому, Какая воля писарю? Однако для крестьянина И писарь человек. К нему подходишь к первому, А он и посоветует И справку наведет, Где хватит силы — выручит, Не спросит благодарности, И дашь, так не возьмет! Худую совесть надобно — Крестьянину с крестьянина Копейку вымогать. Таким путем вся вотчина В пять лет Ермилу Гирина Узнала хорошо, А тут его и выгнали… Жалели крепко Гирина, Трудненько было к новому, Хапуге, привыкать, Однако делать нечего, По времени приладились И к новому писцу. Тот ни строки без трешника, Ни слова без семишника, Прожженный, из кутейников — Ему и бог велел! Однако, волей божией, Недолго он процарствовал,- Скончался старый князь, Приехал князь молоденький, Прогнал того полковника, Прогнал его помощника, Контору всю прогнал, А нам велел из вотчины Бурмистра изобрать. Ну, мы не долго думали, Шесть тысяч душ, всей вотчиной Кричим: ‘Ермилу Гирина!’- Как человек един! Зовут Ермилу к барину. Поговорив с крестьянином, С балкона князь кричит: ‘Ну, братцы! будь по-вашему. Моей печатью княжеской Ваш выбор утвержден: Мужик проворный, грамотный, Одно скажу: не молод ли?..’ А мы: ‘Нужды нет, батюшка, И молод, да умен!’ Пошел Ермило царствовать Над всей княжою вотчиной, И царствовал же он! В семь лет мирской копеечки Под ноготь не зажал, В семь лет не тронул правого, Не попустил виновному, Душой не покривил…’ ‘Стой!’ — крикнул укорительно Какой-то попик седенький Рассказчику. — Грешишь! Шла борона прямехонько, Да вдруг махнула в сторону — На камень зуб попал! Коли взялся рассказывать, Так слова не выкидывай Из песни: или странникам Ты сказку говоришь?.. Я знал Ермилу Гирина…’ ‘А я небось не знал? Одной мы были вотчины, Одной и той же волости, Да нас перевели…’ ‘А коли знал ты Гирина, Так знал и брата Митрия, Подумай-ка, дружок’. Рассказчик призадумался И, помолчав, сказал: ‘Соврал я: слово лишнее Сорвалось на маху! Был случай, и Ермил-мужик Свихнулся: из рекрутчины Меньшого брата Митрия Повыгородил он. Молчим: тут спорить нечего, Сам барин брата старосты Забрить бы не велел, Одна Ненила Власьева По сыне горько плачется, Кричит: не наш черед! Известно, покричала бы Да с тем бы и отъехала. Так что же? Сам Ермил, Покончивши с рекрутчиной, Стал тосковать, печалиться, Не пьет, не ест: тем кончилось, Что в деннике с веревкою Застал его отец. Тут сын отцу покаялся: ‘С тех пор, как сына Власьевны Поставил я не в очередь, Постыл мне белый свет!’ А сам к веревке тянется. Пытали уговаривать Отец его и брат, Он всё одно: ‘Преступник я! Злодей! вяжите руки мне, Ведите в суд меня!’ Чтоб хуже не случилося, Отец связал сердечного, Приставил караул. Сошелся мир, шумит, галдит, Такого дела чудного Вовек не приходилося Ни видеть, ни решать. Ермиловы семейные Уж не о том старалися, Чтоб мы им помирволили, А строже рассуди — Верни парнишку Власьевне, Не то Ермил повесится, За ним не углядишь! Пришел и сам Ермил Ильич, Босой, худой, с колодками, С веревкой на руках, Пришел, сказал: ‘Была пора, Судил я вас по совести, Теперь я сам грешнее вас: Судите вы меня!’ И в ноги поклонился нам. Ни дать ни взять юродивый, Стоит, вздыхает, крестится, Жаль было нам глядеть, Как он перед старухою, Перед Ненилой Власьевой, Вдруг на колени пал! Ну, дело всё обладилось, У господина сильного Везде рука: сын Власьевны Вернулся, сдали Митрия, Да, говорят, и Митрию Нетяжело служить, Сам князь о нем заботится. А за провинность с Гирина Мы положили штраф: Штрафные деньги рекруту, Часть небольшая Власьевне, Часть миру на вино… Однако после этого Ермил не скоро справился, С год как шальной ходил. Как ни просила вотчина, От должности уволился, В аренду снял ту мельницу И стал он пуще прежнего Всему народу люб: Брал за помол по совести, Народу не задерживал, Приказчик, управляющий, Богатые помещики И мужики беднейшие — Все очереди слушались, Порядок строгий вел! Я сам уж в той губернии Давненько не бывал, А про Ермилу слыхивал, Народ им не нахвалится, Сходите вы к нему’. ‘Напрасно вы проходите,- Сказал уж раз заспоривший Седоволосый поп.- Я знал Ермилу Гирина, Попал я в ту губернию Назад тому лет пять (Я в жизни много странствовал, Преосвященный наш Переводить священников Любил)… С Ермилой Гириным Соседи были мы. Да! был мужик единственный! Имел он всё, что надобно Для счастья: и спокойствие, И деньги, и почет, Почет завидный, истинный, Не купленный ни деньгами, Ни страхом: строгой правдою, Умом и добротой! Да только, повторяю вам, Напрасно вы проходите, В остроге он сидит…’ ‘Как так?’ -‘А воля божия! Слыхал ли кто из вас, Как бунтовалась вотчина Помещика Обрубкова, Испуганной губернии, Уезда Недыханьева, Деревня Столбняки?.. Как о пожарах пишется В газетах (я их читывал): ‘Осталась неизвестною Причина’ — так и тут: До сей поры неведомо Ни земскому исправнику, Ни высшему правительству, Ни столбнякам самим, С чего стряслась оказия, А вышло дело дрянь. Потребовалось воинство, Сам государев посланный К народу речь держал, То руганью попробует И плечи с эполетами Подымет высоко, То ласкою попробует И грудь с крестами царскими Во все четыре стороны Повертывать начнет. Да брань была тут лишняя, А ласка непонятная: ‘Крестьянство православное! Русь-матушка! царь-батюшка!’ И больше ничего! Побившись так достаточно, Хотели уж солдатикам Скомандовать: пали! Да волостному писарю Пришла тут мысль счастливая, Он про Ермилу Гирина Начальнику сказал: ‘Народ поверит Гирину, Народ его послушает….’ -‘Позвать его живей!’ …………………. — Вдруг крик:’ Ай, ай! помилуйте!’, Раздавшись неожиданно, Нарушил речь священника, Все бросились глядеть: У валика дорожного Секут лакея пьяного — Попался в воровстве! Где пойман, тут и суд ему: Судей сошлось десятка три, Решили дать по лозочке, И каждый дал лозу! Лакей вскочил и, шлепая Худыми сапожнишками, Без слова тягу дал. ‘Вишь, побежал, как встрепанный!- Шутили наши странники, Узнавши в нем балясника, Что хвастался какою-то Особенной болезнию От иностранных вин.- Откуда прыть явилася! Болезнь ту благородную Вдруг сняло, как рукой!’ — ‘Эй, эй! куда ж ты, батюшка! Ты доскажи историю, Как бунтовалась вотчина Помещика Обрубкова, Деревня Столбняки?’ ‘Пора домой, родимые. Бог даст, опять мы встретимся, Тогда и доскажу!’ — Под утро все поразъехались, Поразбрелась толпа. Крестьяне спать надумали, Вдруг тройка с колокольчиком Откуда ни взялась, Летит! а в ней качается Какой-то барин кругленький, Усатенький, пузатенький, С сигарочкой во рту. Крестьяне разом бросились К дороге, сняли шапочки, Низенько поклонилися, Повыстроились в ряд И тройке с колокольчиком Загородили путь…. Соседнего помещика Гаврилу Афанасьича Оболта-Оболдуева Та троечка везла. Помещик был румяненький, Осанистый, присадистый, Шестидесяти лет, Усы седые, длинные, Ухватки молодецкие, Венгерка с бранденбурами, Широкие штаны. Гаврило Афанасьефич, Должно быть, перетрусился, Увидев перед тройкою Семь рослых мужиков. Он пистолетик выхватил, Как сам, такой же толстенький, И дуло шестиствольное На странников навел: ‘Ни с места! Если тронетесь, Разбойники! грабители! На месте уложу!..’ Крестьяне рассмеялися: ‘Какие мы разбойники, Гляди — у нас ни ножика, Ни топоров, ни вил!’ -‘Кто ж вы? чего вам надобно?’ ‘У нас забота есть, Такая ли заботушка, Что из домов повыжила, С работой раздружила нас, Отбила от еды. Ты дай нам слово крепкое На нашу речь мужицкую Без смеха и без хитрости, По правде и по разуму, Как должно отвечать, Тогда свою заботушку Поведаем тебе…’ ‘Извольте: слово честное, Дворянское даю!’ -‘Нет, ты нам не дворянское, Дай дай слово христианское! Дворянское с побранкою, С толчком да с зуботычиной, То непригодно нам!’ Эге! какие новости! А впрочем, будь по вашему! Ну, в чем же ваша речь?..’ -‘Спрячь пистолетик! выслушай! Вот так! мы не грабители, Мы мужики смиренные, Из временнообязанных, Подтянутой губернии, Уезда Терпигорева, Пустопорожней волости, Из разных деревень: Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова — Неурожайка тож. Идя путем-дорогою, Сошлись мы невзначай, Сошлись — и заспорили: Кому живется счастливо, Вольготно на Руси? Роман сказал: помещику, Демьян сказал: чиновнику, Лука сказал: попу. Купчине толстопузому,- Сказали братья Губины, Иван и Митродор. Пахом сказал: светлейшему, Вельможному боярину, Министру государеву, А Пров сказал: царю… Мужик что бык: втемяшится В башку какая блажь — Колом ее оттудова Не выбьешь! Как ни спорили, Не согласились мы! Поспоривши — повздорили, Повздоривши — подралися, Подравшися — удумали Не расходиться врозь, В домишки не ворочаться, Не видеться ни с женами, Ни с малыми ребятами, Ни с стариками старыми, Покуда спору нашему Решенья не найдем, Покуда не доведаем Как ни на есть доподлинно: Кому жить любо-весело, Вольготно на Руси? Скажи ж ты нам по-божески, Сладка ли жизнь помещичья? Ты как — вольготно, счастливо, Помещичек, живешь?’ Гаврило Афанасьевич Из тарантаса выпрыгнул, К крестьянам подошел: Как лекарь, руку каждому Пощупал, в лица глянул им, Схватился за бока И покатился со смеху… ‘Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!’ Здоровый смех помещичий По утреннему воздуху Раскатываться стал… Нахохотавшись досыта, Помещик не без горечи Сказал: ‘Наденьте шапочки, Садитесь, господа!’ ‘Мы господа не важные, Перед твоею милостью И постоим…’ — ‘Нет! нет! Прошу садиться, граждане!’ Крестьяне поупрямились, Однако делать нечего, Уселись на валу. ‘И мне присесть позволите? Эй, Прошка! рюмку хересу, Подушку и ковер!’ Расположась на коврике И выпив рюмку хересу, Помещик начал так: ‘Я дал вам слово честное Ответ держать по совести, А нелегко оно! Хоть люди вы почтенные, Однако не ученые, Как с вами говорить? Сперва понять вам надо бы, Что значит слово самое: Помещик, дворянин. Скажите, вы, любезные, О родословном дереве Слыхали что-нибудь?’ — Леса нам не заказаны — Видали древо всякое!’- Сказали мужики. ‘Попали пальцем в небо вы!.. Скажу вам вразумительней: Я роду именитого, Мой предок Оболдуй Впервые поминается В старинных русских грамотах Два века с половиною Назад тому. Гласит Та грамота: ‘Татарину Оболту Оболдуеву Дано суконце доброе, Ценою два рубля: Волками и лисицами Он тешил государыню, В день царских именин, Спускал медведя дикого С своим, и Оболдуева Медведь тот ободрал…’ Ну, поняли, любезные?’ -‘Как не понять! С медведями Немало их шатается, Прохвостов, и теперь’. ‘Вы всё свое, любезные! Молчать! уж лучше слушайте, К чему я речь веду: Тот Оболдуй, потешивший Зверями государыню, Был корень роду нашему, А было то, как сказано, С залишком двести лет. Прапрадед мой по матери Был и того древней: ‘Князь Щепин с Васькой Гусевым (Гласит другая грамота) Пытал поджечь Москву, Казну пограбить думали, Да их казнили смертию’, А было то, любезные, Без мала триста лет. Так вот оно откудова То дерево дворянское Идет, друзья мои!’ ‘А ты, примерно, яблочко С того выходишь дерева?’- Сказали мужики. ‘Ну, яблочко, так яблочко! Согласен! Благо, поняли Вы дело наконец. Теперь — вы сами знаете — Чем дерево дворянское Древней, тем именитее, Почетней дворянин. Не так ли, благодетели?’ ‘Так!- отвечали странники.- Кость белая, кость черная, И поглядеть, так разные,- Им разный и почет!’ ‘Ну, вижу, вижу: поняли! Так вот, друзья — и жили мы, Как у Христа за пазухой, И знали мы почет. Не только люди русские, Сама природа русская Покорствовала нам. Бывало, ты в окружности Один, как солнце на небе, Твои деревни скромные, Твои леса дремучие, Твои поля кругом! Пойдешь ли деревенькою — Крестьяне в ноги валятся, Пойдешь лесными дачами — Столетними деревьями Преклонятся леса! Пойдешь ли пашней, нивою — Вся нива спелым колосом К ногам господским стелется, Ласкает слух и взор! Там рыба в речке плещется: ‘Жирей-жирей до времени!’ Там заяц лугом крадется: ‘Гуляй-гуляй до осени!’ Всё веселило барина, Любовно травка каждая Шептала: ‘Я твоя!’ Краса и гордость русская, Белели церкви божии По горкам, по холмам, И с ними в славе спорили Дворянские дома. Дома с оранжереями, С китайскими беседками И с английскими парками, На каждом флаг играл, Играл-манил приветливо, Гостеприимство русское И ласку обещал. Французу не предвидится Во сне, какие праздники, Не день, не два — по месяцу Мы задавали тут. Свои индейки жирные, Свои наливки сочные, Свои актеры, музыка, Прислуги — целый полк! Пять поваров да пекаря, Двух кузнецов, обойщика, Семнадцать музыкантиков И двадцать два охотника Держал я… Боже мой!..’ Помещик закручинился, Упал лицом в подушечку, Потом привстал, поправился: ‘Эй, Прошка!’- закричал. Лакей, по слову барскому, Принес кувшинчик с водкою. Гаврило Афанасьевич, Откушав, продолжал: ‘Бывало, в осень позднюю Леса твои, Русь-матушка, Одушевляли громкие Охотничьи рога. Унылые, поблекшие Леса полураздетые Жить начинали вновь, Стояли по опушечкам Борзовщики-разбойники, Стоял помещик сам, А там, в лесу, выжлятники Ревели, сорвиголовы, Варили варом гончие. Чу! подзывает рог!.. Чу! стая воет! сгрудилась Никак, по зверю красному Погнали?.. улю-лю! Лисица чернобурая, Пушистая, матерая Летит, хвостом метет! Присели, притаилися, Дрожа всем телом, рьяные, Догадливые псы: Пожалуй, гостья жданная! Поближе к нам, молодчикам, Подальше от кустов! Пора! Ну, ну! не выдай, конь! Не выдайте, собаченьки! Эй! улю-лю! родимые! Эй! — улю-лю!.. а-ту!..’ Гаврило Афанасьевич, Вскочив с ковра персидского, Махал рукой, подпрыгивал, Кричал! Ему мерещилось, Что травит он лису… Крестьяне молча слушали, Глядели, любовалися, Посмеивались в ус… ‘Ой ты, охота псовая! Забудут всё помещики, Но ты, исконно-русская Потеха! не забудешься Ни во веки веков! Не о себе печалимся, Нам жаль, что ты, Русь-матушка, С охотою утратила Свой рыцарский, воинственный, Величественный вид! Бывало, нас по осени До полусотни съедется В отъезжие поля, У каждого помещика Сто гончих в напуску, У каждого по дюжине Борзовщиков верхом, При каждом с кашеварами, С провизией обоз. Как с песнями да с музыкой Мы двинемся вперед, На что кавалерийская Дивизия твоя! Летело время соколом, Дышала грудь помещичья Свободно и легко. Во времена боярские, В порядки древнерусские Переносился дух! Ни в ком противоречия, Кого хочу — помилую, Кого хочу — казню. Закон — мое желание! Кулак — моя полиция! Удар искросыпительный, Удар зубодробительный, Удар скуловорррот!..’ Вдруг, как струна порвалася, Осеклась речь помещичья. Потупился, нахмурился, ‘Эй, Прошка!’- закричал. Глонул — и мягким голосом Сказал: ‘Вы сами знаете, Нельзя же и без строгости? Но я карал — любя. Порвалась цепь великая — Теперь не бьем крестьянина, Зато уж и отечески Не милуем его. Да, был я строг по времени, А впрочем, больше ласкою Я привлекал сердца. Я в воскресенье светлое Со всей своею вотчиной Христосовался сам! Бывало, накрывается В гостиной стол огромнейший, На нем и яйца красные, И пасха, и кулич! Моя супруга, бабушка, Сынишки, даже барышни Не брезгуют, целуются С последним мужиком. ‘Христос воскрес!’- ‘Воистину!’ Крестьяне разговляются, Пьют брагу и вино… Пред каждым почитаемым Двунадесятым праздником В моих парадных горницах Поп всенощну служил. И к той домашней всенощной Крестьяне допускалися, Молись — хоть лоб разбей! Страдало обоняние, Сбивали после с вотчины Баб отмывать полы! Да чистота духовная Тем самым сберегалася, Духовное родство! Не так ли, благодетели?’ ‘Так!’- отвечали странники, А про себя подумали: ‘Колом сбивал их, что ли, ты Молиться в барский дом?..’ ‘Зато, скажу не хвастая, Любил меня мужик! В моей сурминской вотчине Крестьяне всё подрядчики, Бывало, дома скучно им, Все на чужую сторону Отпросятся с весны… Ждешь — не дождешься осени, Жена, детишки малые И те гадают, ссорятся: ‘Какого им гостинчику Крестьяне принесут!’ И точно: поверх барщины, Холста, яиц и живности — Всего, что на помещика Сбиралось искони,- Гостинцы добровольные Крестьяне нам несли! Из Киева — с вареньями, Из Астрахани — с рыбою, А тот, кто подостаточней, И с шелковой материей: Глядь, чмокнул руку барыне И сверток подает! Детям игрушки, лакомства, А мне, седому бражнику, Из Питера вина! Толк вызнали, разбойники, Небось не к Кривоногову, К французу забежит. Тут с ними разгуляешься, По-братски побеседуешь, Жена рукою собственной По чарке им нальет. А детки тут же малые Посасывают прянички Да слушают досужие Рассказы мужиков — Про трудные их промыслы, Про чужедальны стороны, Про Петербург, про Астрахань, Про Киев, про Казань… Так вот как, благодетели, Я жил с моею вотчиной, Не правда ль, хорошо?..’ — ‘Да, было вам, помещикам, Житье куда завидное, Не надо умирать!’ ‘И всё прошло! всё минуло!… Чу! похоронный звон!..’ Прислушалися странники, И точно: из Кузьминского По утреннему воздуху Те звуки, грудь щемящие, Неслись: ‘Покой крестьянину И царствие небесное!’- Проговорили странники И покрестились все… Гаврило Афанасьевич Снял шапочку — и набожно Перекрестился тож: ‘Звонят не по крестьянину! По жизни по помещичьей Звонят!.. Ой жизнь широкая! Прости-прощай навек! Прощай и Русь помещичья! Теперь не та уж Русь! Эй, Прошка!’ (выпил водочки И посвистал)… ‘Невесело Глядеть, как изменилося Лицо твое, несчастная Родная сторона! Сословье благородное Как будто всё попряталось, Повымерло! Куда Ни едешь, попадаются Одни крестьяне пьяные, Акцизные чиновники, Поляки пересыльные Да глупые посредники, Да иногда пройдет Команда. Догадаешься: Должно быть, взбунтовалося В избытке благодарности Селенье где-нибудь! А прежде что тут мчалося Колясок, бричек троечных, Дормезов шестерней! Катит семья помещичья — Тут маменьки солидные, Тут дочки миловидные И резвые сынки! Поющих колокольчиков, Воркующих бубенчиков Наслушаешься всласть. А нынче чем рассеешься? Картиной возмутительной Что шаг — ты поражен: Кладбищем вдруг повеяло, Ну, значит, приближаемся К усадьбе… Боже мой! Разобран по кирпичику Красивый дом помещичий, И аккуратно сложены В колонны кирпичи! Обширный сад помещичий, Столетьями взлелеянный, Под топором крестьянина Весь лег,- мужик любуется, Как много вышло дров! Черства душа крестьянина, Подумает ли он, Что дуб, сейчас им сваленный, Мой дед рукою собственной Когда-то насадил? Что вон под той рябиною Резвились наши детушки, И Ганичка и Верочка, Аукались со мной? Что тут, под этой липою, Жена моя призналась мне, Что тяжела она Гаврюшей, нашим первенцем, И спрятала на грудь мою Как вишня покрасневшее Прелестное лицо?.. Ему была бы выгода — Радехонек помещичьи Усадьбы изводить! Деревней ехать совестно: Мужик сидит — не двинется, Не гордость благородную — Желчь чувствуешь в груди. В лесу не рог охотничий, Звучит — топор разбойничий, Шалят!.. а что поделаешь? Кем лес убережешь?.. Поля — недоработаны, Посевы — недосеяны, Порядку нет следа! О матушка! о родина! Не о себе печалимся, Тебя, родная, жаль. Ты, как вдова печальная, Стоишь с косой распущенной, С неубранным лицом!.. Усадьбы переводятся, Взамен их распложаются Питейные дома!.. Поят народ распущенный, Зовут на службы земские, Сажают, учат грамоте,- Нужна ему она! На всей тебе, Русь-матушка, Как клейма на преступнике, Как на коне тавро, Два слова нацарапаны: ‘Навынос и распивочно’. Чтоб их читать, крестьянина Мудреной русской грамоте Не стоит обучать!.. А нам земля осталася… Ой ты, земля помещичья! Ты нам не мать, а мачеха Теперь… ‘А кто велел?- Кричат писаки праздные, — Так вымогать, насиловать Кормилицу свою!’ А я скажу: ‘А кто же ждал?’ Ох! эти проповедники! Кричат: ‘Довольно барствовать! Проснись, помещик заспанный! Вставай! — учись! трудись!..’ Трудись! Кому вы вздумали Читать такую проповедь! Я не крестьянин-лапотник — Я божиею милостью Российский дворянин! Россия — не неметчина, Нам чувства деликатные, Нам гордость внушена! Сословья благородные У нас труду не учатся. У нас чиновник плохонький И тот полов не выметет, Не станет печь топить… Скажу я вам, не хвастая, Живу почти безвыездно В деревне сорок лет, А от ржаного колоса Не отличу ячменного, А мне поют: ‘Трудись!’ А если и действительно Свой долг мы ложно поняли И наше назначение Не в том, чтоб имя древнее, Достоинство дворянское Поддерживать охотою, Пирами, всякой роскошью И жить чужим трудом, Так надо было ранее Сказать… Чему учился я? Что видел я вокруг?.. Коптил я небо божие, Носил ливрею царскую, Сорил казну народную И думал век так жить… И вдруг… Владыко праведный!..’ Помещик зарыдал… — Крестьяне добродушные Чуть тоже не заплакали, Подумав про себя: ‘Порвалась цепь великая, Порвалась — расскочилася: Одним концом по барину, Другим по мужику!..’ Петровки. Время жаркое. В разгаре сенокос. Минув деревню бедную, Безграмотной губернии, Старо-Вахлацкой волости, Большие Вахлаки, Пришли на Волгу странники… Над Волгой чайки носятся, Гуляют кулики По отмели. А по лугу, Что гол, как у подьячего Щека, вчера побритая, Стоят ‘князья Волконские’ И детки их, что ранее Родятся, чем отцы. ‘Прокосы широчайшие!- Сказал Пахом Онисимыч.- Здесь богатырь народ!’ Смеются братья Губины: Давно они заметили Высокого крестьянина Со жбаном — на стогу, Он пил, а баба с вилами, Задравши кверху голову, Глядела на него. Со стогом поравнялися — Всё пьет мужик! Отмерили Еще шагов полста, Все разом оглянулися: По-прежнему, закинувшись, Стоит мужик, посудина Дном кверху поднята… Под берегом раскинуты Шатры, старухи, лошади С порожними телегами Да дети видны тут. А дальше, где кончается Отава подкошенная, Народу тьма! Там белые Рубахи баб, да пестрые Рубахи мужиков, Да голоса, да звяканье Проворных кос. ‘Бог на помочь!’ — ‘Спасибо, молодцы!’ Остановились странники… Размахи сенокосные Идут чредою правильной: Все разом занесенные, Сверкнули косы, звякнули, Трава мгновенно дрогнула И пала, пошумев! По низменному берегу На Волге травы рослые, Веселая косьба. Не выдержали странники: ‘Давно мы не работали, Давайте — покосим!’ Семь баб им косы отдали. Проснулась, разгорелося Привычка позабытая К труду! Как зубы с голоду, Работает у каждого Проворная рука. Валят траву высокую, Под песню, незнакомую Вахлацкой стороне, Под песню, что навеяна Метелями и вьюгами Родимых деревень: Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова — Неурожайка тож… Натешившись, усталые, Присели к стогу завтракать… ‘Откуда, молодцы?- Спросил у наших странников Седой мужик (которого Бабенки звали Власушкой).- Куда вас бог несет?’ ‘А мы…’- сказали странники И замолчали вдруг: Послышалась им музыка! ‘Помещик наш катается,- Промолвил Влас и бросился К рабочим: — Не зевать! Коси дружней! А главное: Не огорчить помещика. Рассердится — поклон ему! Похвалит вас — ‘ура’ кричи… Эй, бабы! не галдеть!’ Другой мужик, присадистый, С широкой бородищею, Почти что то же самое Народу приказал, Надел кафтан — и барина Бежит встречать. ‘Что за люди?- Оторопелым странникам Кричит он на бегу. — Снимите шапки!’ К берегу Причалили три лодочки. В одной прислуга, музыка, В другой — кормилка дюжая С ребенком, няня старая И приживалка тихая, А в третьей — господа: Две барыни красивые (Потоньше — белокурая, Потолще — чернобровая), Усатые два барина, Три барченка-погодочки Да старый старичок: Худой! Как зайцы зимние, Весь бел, и шапка белая, Высокая, с околышем Из красного сукна. Нос клювом, как у ястреба, Усы седые, длинные, И — разные глаза: Один здоровый — светится, А левый — мутный, пасмурный, Как оловянный грош! При них собачки белые, Мохнатые, с султанчиком, На крохотных ногах… Старик, поднявшись на берег, На красном мягком коврике Долгонько отдыхал, Потом покос осматривал: Его водили под руки То господа усатые, То молодые барыни,- И так, со всею свитою, С детьми и приживалками, С кормилкою и нянькою, И с белыми собачками, Всё поле сенокосное Помещик обошел. Крестьяне низко кланялись, Бурмистр (смекнули странники, Что тот мужик присадистый Бурмистр) перед помещиком, Как бес перед заутреней, Юлил: ‘Так точно! Слушаю-с!’- И кланялся помещику Чуть-чуть не до земли. В один стожище матерый, Сегодня только сметанный, Помещик пальцем ткнул, Нашел, что сено мокрое, Вспылил: ‘Добро господское Гноить? Я вас, мошенников, Самих сгною на барщине! Пересушить сейчас!..’ Засуетился староста: ‘Не досмотрел маненичко! Сыренько: виноват!’ Созвал народ — и вилами Богатыря кряжистого, В присутствии помещика, По клочьям разнесли. Помещик успокоился. (Попробовали странники: Сухохонько сенцо!) Бежит лакей с салфеткою, Хромает: ‘Кушать подано!’ Со всей своею свитою, С кормилкою и нянькою, И с белыми собачками, Пошел помещик завтракать, Работы осмотрев. С реки из лодки грянула Навстречу барам музыка, Накрытый стол белеется На самом берегу… Дивятся наши странники. Пристали к Власу: ‘Дедушка! Что за порядки чудные? Что за чудной старик?’ ‘Помещик наш: Утятин-князь!’ ‘Чего же он куражится? Теперь порядки новые, А он дурит по-старому: Сенцо сухим-сухохонько — Велел пересушить!’ ‘А то еще диковинней, Что и сенцо-то самое И пожня — не его!’ ‘А чья же?’ -‘Нашей вотчины’. ‘Чего же он тут суется? Ин вы у бога нелюди?’ ‘Нет, мы, по божьей милости, Теперь крестьяне вольные, У нас, как у людей, Порядки тоже новые, Да тут статья особая…’ ‘Какая же статья?’ Под стогом сена лег старинушка И — больше ни словца! К тому же стогу странники Присели, тихо молвили: ‘Эй! скатерть самобранная, Попотчуй мужиков!’ И скатерть развернулася, Откудова ни взялися Две дюжие руки: Ведро вина поставили, Горой наклали хлебушка И спрятались опять… Налив стаканчик дедушке, Опять пристали странники: ‘Уважь! скажи нам, Власушка, Какая тут статья?’ ‘Да пустяки! Тут нечего Рассказывать… А сами вы Что за люди? Откуда вы? Куда вас бог несет?’ ‘Мы люди чужестранные, Давно, по делу важному, Домишки мы покинули, У нас забота есть… Такая ли заботушка, Что из домов повыжила, С работой раздружила нас, Отбила от еды…’ Остановились странники… ‘О чем же вы хлопочите?’ ‘Да помолчим! Поели мы, Так отдохнуть желательно’. И улеглись. Молчат! ‘Вы так-то! а по-нашему, Коль начал, так досказывай!’ ‘А сам, небось, молчишь! Мы не в тебя, старинушка! Изволь, мы скажем: видишь ли, Мы ищем, дядя Влас, Непоротой губернии, Непотрошенной волости, Избыткова села!..’ И рассказали странники, Как встретились нечаянно, Как подрались, заспоривши, Как дали свой зарок И как потом шаталися, Искали по губерниям Подтянутой, Подстреленной, Кому живется весело, Вольготно на Руси? Влас слушал — и рассказчиков Глазами мерял: ‘Вижу я, Вы тоже люди странные!- Сказал он наконец.- Чудим и мы достаточно, А вы — и нас чудней!’ ‘Да что ж у вас-то деется? Еще стаканчик, дедушка!’ Как выпил два стаканчика, Разговорился Влас: ‘Помещик наш особенный: Богатство непомерное, Чин важный, род вельможеский, Весь век чудил, дурил, Да вдруг гроза и грянула… Не верит: врут, разбойники! Посредника, исправника Прогнал! дурит по-старому. Стал крепко подозрителен, Не поклонись — дерет! Сам губернатор к барину Приехал: долго спорили, Сердитый голос барина В застольной дворня слышала, Озлился так, что к вечеру Хватил его удар! Всю половину левую Отбило: словно мертвая И, как земля, черна… Пропал ни за копеечку! Известно, не корысть, А спесь его подрезала, Соринку он терял’. ‘Что значит, други милые, Привычка-то помещичья!’ — Заметил Митродор. ‘Не только над помещиком, Привычка над крестьянином Сильна, — сказал Пахом. — Я раз по подозрению В острог попавши, чудного Там видел мужика. За конокрадство, кажется, Судился, звали Сидором, Так из острога барину Он посылал оброк! (Доходы арестантские Известны: подаяние, Да что-нибудь сработает, Да стащит что-нибудь.) Ему смеялись прочие: ‘А ну, на поселение Сошлют — пропали денежки!’ ‘Всё лучше’, — говорит…’ ‘Ну, дальше, дальше, дедушка!’ ‘Соринка — дело плевое, Да только не в глазу: Пал дуб на море тихое, И море всё заплакало — Лежит старик без памяти (Не встанет, так и думали!), Приехали сыны, Гвардейцы черноусые (Вы их на пожне видели, А барыни красивые — То жены молодцов). У старшего доверенность Была: по ней с посредником Установили грамоту… Ан вдруг и встал старик! Чуть заикнулись… Господи! Как зверь метнулся раненый И загремел, как гром! Дела-то всё недавние, Я был в то время старостой, Случился тут — так слышал сам, Как он честил помещиков, До слова помню всё: ‘Корят жидов, что предали Христа… а вы что сделали? Права свои дворянские, Веками освященные, Вы предали!..’ Сынам Сказал: ‘Вы трусы подлые! Не дети вы мои! Пускай бы люди мелкие, Что вышли из поповичей Да, понажившись взятками, Купили мужиков, Пускай бы… им простительно! А вы… князья Утятины? Какие вы У-тя-ти-ны! Идите вон!.. подкидыши, Не дети вы мои!’ Оробели наследники: А ну как перед смертию Лишит наследства? Мало ли Лесов, земель у батюшки? Что денег понакоплено, Куда пойдет добро? Гадай! У князя в Питере Три дочери побочные За генералов выданы, Не отказал бы им! А князь опять больнехонек… Чтоб только время выиграть, Придумать, как тут быть, Которая-то барыня (Должно быть, белокурая: Она ему, сердечному, Слыхал я, терла щеткою В то время левый бок) Возьми и брякни барину, Что мужиков помещикам Велели воротить! Поверил! Проще малого Ребенка стал старинушка, Как паралич расшиб! Заплакал! пред иконами Со всей семьею молится, Велит служить молебствие, Звонить в колокола! И силы словно прибыло, Опять: охота, музыка, Дворовых дует палкою, Велит созвать крестьян. С дворовыми наследники Стакнулись, разумеется, А есть один (он давеча С салфеткой прибегал), Того и уговаривать Не надо было: барина Столь много любит он! Ипатом прозывается. Как воля нам готовилась, Так он не верил ей: ‘Шалишь! Князья Утятины Останутся без вотчины? Нет, руки коротки!’ Явилось ‘Положение’,- Ипат сказал: ‘Балуйтесь вы! А я князей Утятиных Холоп — и весь тут сказ!’ Не может барских милостей Забыть Ипат! Потешные О детстве и о младости, Да и о самой старости Рассказы у него (Придешь, бывало, к барину, Ждешь, ждешь…Неволей слушаешь, Сто раз я слышал их): ‘Как был я мал, наш князюшка Меня рукою собственной В тележку запрягал, Достиг я резвой младости: Приехал в отпуск князюшка И, подгулявши, выкупал Меня, раба последнего, Зимою в проруби! Да как чудно! Две проруби! В одну опустит в неводе, В другую мигом вытянет — И водки поднесет. Клониться стал я к старости. Зимой дороги узкие, Так часто с князем ездили Мы гусем в пять коней. Однажды князь — затейник же! — И посадил фалетуром Меня, раба последнего, Со скрипкой — впереди. Любил он крепко музыку. ‘Играй, Ипат!’ А кучеру Кричит: пошел быстрей! Метель была изрядная, Играл я: руки заняты, А лошадь спотыкливая — Свалился я с нее! Ну, сани, разумеется, Через меня проехали, Попридавили грудь. Не то беда: а холодно, Замерзнешь — нет спасения, Кругом пустыня, снег… Гляжу на звезды частые Да каюсь во грехах. Так что же, друг ты истинный? Послышал я бубенчики, Чу, ближе! чу, звончей! Вернулся князь (закапали Тут слезы у дворового, И сколько ни рассказывал, Всегда тут плакал он!) Одел меня, согрел меня И рядом, недостойного, С своей особой княжеской В санях привез домой!’ Похохотали странники… Глотнув вина (в четвертый раз), Влас продолжал: ‘Наследники Ударили и вотчине Челом: ‘Нам жаль родителя, Порядков новых, нонешных Ему не перенесть. Поберегите батюшку! Помалчивайте, кланяйтесь, Да не перечьте хворому, Мы вас вознаградим: За лишний труд, за барщину, За слово даже бранное — За всё заплатим вам. Недолго жить сердечному, Навряд ли два-три месяца, Сам дохтур объявил! Уважьте нас, послушайтесь, Мы вам луга поемные По Волге подарим, Сейчас пошлем посреднику Бумагу, дело верное!’ Собрался мир, галдит! Луга-то (эти самые), Да водка, да с три короба Посулов то и сделали, Что мир решил помалчивать До смерти старика. Поехали к посреднику: Смеется! ‘Дело доброе, Да и луга хорошие, Дурачьтесь, бог простит! Нет на Руси, вы знаете, Помалчивать да кланяться Запрета никому!’ Однако я противился: ‘Вам, мужикам, сполагоря, А мне-то каково? Что ни случится — к барину Бурмистра! что ни вздумает, За мной пошлет! Как буду я На спросы бестолковые Ответствовать? дурацкие Приказы исполнять?’ ‘Ты стой пред ним без шапочки, Помалчивай да кланяйся, Уйдешь — и дело кончено. Старик больной, расслабленный, Не помнит ничего!’ Оно и правда: можно бы! Морочить полоумного Нехитрая статья. Да быть шутом гороховым, Признаться, не хотелося. И так я на веку, У притолоки стоючи, Помялся перед барином Досыта! ‘Коли мир (Сказал я, миру кланяясь) Дозволит покуражиться Уволенному барину В останные часы, Молчу и я — покорствую, А только что от должности Увольте вы меня!’ Чуть дело не разладилось. Да Климка Лавин выручил: ‘А вы бурмистром сделайте Меня! Я удовольствую И старика, и вас. Бог приберет Последыша Скоренько, а у вотчины Останутся луга. Так будем мы начальствовать, Такие мы строжайшие Порядки заведем, Что надорвет животики Вся вотчина… Увидите!’ Долгонько думал мир. Что ни на есть отчаянный Был Клим мужик: и пьяница, И на руку нечист. Работать не работает, С цыганами возжается, Бродяга, коновал! Смеется над трудящимся: С работы, как ни мучайся, Не будешь ты богат, А будешь ты горбат! А впрочем, парень грамотный, Бывал в Москве и Питере, В Сибирь езжал с купечеством, Жаль, не остался там! Умен, а грош не держится, Хитер, а попадается Впросак! Бахвал мужик! Каких-то слов особенных Наслушался: Атечество, Москва первопрестольная, Душа великорусская. ‘Я — русский мужичок!’ Горланил диким голосом И, кокнув в лоб посудою, Пил залпом полуштоф! Как рукомойник кланяться Готов за водку всякому, А есть казна — поделится, Со встречным всё пропьет! Горазд орать, балясничать, Гнилой товар показывать С хазового конца. Нахвастает с три короба, А уличишь — отшутится Бесстыжей поговоркою, Что ‘за погудку правую Смычком по роже бьют!’ Подумавши, оставили Меня бурмистром: правлю я Делами и теперь. А перед старым барином Бурмистром Климку назвали, Пускай его! По барину Бурмистр! перед Последышем Последний человек! У Клима совесть глиняна, А бородища Минина, Посмотришь, так подумаешь, Что не найти крестьянина Степенней и трезвей. Наследники построили Кафтан ему: одел его — И сделался Клим Яковлич Из Климки бесшабашного Бурмистр первейший сорт. Пошли порядки старые! Последышу-то нашему, Как на беду, приказаны Прогулки. Что ни день, Через деревню катится Рессорная колясочка: Вставай! картуз долой! Бог весть с чего накинется, Бранит, корит, с угрозою Подступит — ты молчи! Увидит в поле пахаря И за его же полосу Облает: и лентяи-то, И лежебоки мы! А полоса сработана, Как никогда на барина Не работал мужик, Да невдомек Последышу, Что уж давно не барская, А наша полоса! Сойдемся — смех! У каждого Свой сказ про юродивого Помещика: икается, Я думаю, ему! А тут еще Клим Яковлич. Придет, глядит начальником (Горда свинья: чесалася О барское крыльцо!), Кричит: ‘Приказ по вотчине!’ Ну, слушаем приказ: ‘Докладывал я барину, Что у вдовы Терентьевны Избенка развалилася, Что баба побирается Христовым подаянием, Так барин приказал: На той вдове Терентьевой Женить Гаврилу Жохова, Избу поправить заново, Чтоб жили в ней, плодилися И правили тягло!’ А той вдове — под семьдесят, А жениху — шесть лет! Ну, хохот, разумеется!.. Другой приказ: ‘Коровушки Вчера гнались до солнышка Близ барского двора И так мычали, глупые, Что разбудили барина,- Так пастухам приказано Впредь унимать коров!’ Опять смеется вотчина. ‘А что смеетесь? Всякие Бывают приказания: Сидел на губернаторстве В Якутске генерал. Так на кол тот коровушек Сажал! Долгонько слушались: Весь город разукрасили, Как Питер монументами, Казненными коровами, Пока не догадалися, Что спятил он с ума!’ Еще приказ: ‘У сторожа, У ундера Софронова, Собака непочтительна: Залаяла на барина, Так ундера прогнать, А сторожем к помещичьей Усадьбе назначается Еремка!.. ‘Покатилися Опять крестьяне со смеху: Еремка тот с рождения Глухонемой дурак! Доволен Клим. Нашел-таки По нраву должность! Бегает, Чудит, во всё мешается, Пить даже меньше стал! Бабенка есть тут бойкая, Орефьевна, кума ему, Так с ней Климаха барина Дурачит заодно! Лафа бабенкам! бегают На барский двор с полотнами, С грибами, с земляникою: Всё покупают барыни, И кормят, и поят! Шутили мы, дурачились, Да вдруг и дошутилися До сущей до беды: Был грубый, непокладистый У нас мужик Агап Петров, Он много нас корил: ‘Ай, мужики! Царь сжалился, Так вы в хомут с охотою… Бог с ними, с сенокосами! Знать не хочу господ!..’ Тем только успокоили, Что штоф вина поставили (Винцо-то он любил). Да черт его со временем Нанес-таки на барина: Везет Агап бревно (Вишь, мало ночи глупому, Так воровать отправился Лес — среди бела дня!), Навстречу та колясочка И барин в ней: ‘Откудова Бревно такое славное Везешь ты, мужичок?..’ А сам смекнул откудова. Агап молчит: бревешко-то Из лесу, из господского, Так что тут говорить! Да больно уж окрысился Старик: пилил, пилил его, Права свои дворянские Высчитывал ему! Крестьянское терпение Выносливо, а временем Есть и ему конец. Агап раненько выехал, Без завтрака: крестьянина Тошнило уж и так, А тут еще речь барская, Как муха неотвязная, Жужжит под ухо самое… Захохотал Агап! ‘Ах шут ты, шут гороховый! Никшни!’ — да и пошел! Досталось тут Последышу За дедов и за прадедов, Не только за себя. Известно, гневу нашему Дай волю! Брань господская Что жало комариное, Мужицкая — обух! Опешил барин! Легче бы Стоять ему под пулями, Под каменным дождем! Опешили и сродники, Бабенки было бросились К Агапу с уговорами, Так он вскричал: ‘Убью!.. Что брага, раскуражились Подонки из поганого Корыта… Цыц! Никшни! Крестьянских душ владение Покончено. Последыш ты! Последыш ты! По милости Мужицкой нашей глупости Сегодня ты начальствуешь, А завтра мы Последышу Пинка — и кончен бал! Иди домой, похаживай, Поджавши хвост, по горницам, А нас оставь! Никшни!..’ ‘Ты — бунтовщик!’ — с хрипотою Сказал старик, затрясся весь И полумертвый пал! ‘Теперь конец!’ — подумали Гвардейцы черноусые И барыни красивые, Ан вышло — не конец! Приказ: пред всею вотчиной, В присутствии помещика, За дерзость беспримерную Агапа наказать. Забегали наследники И жены их — к Агапушке, И к Климу, и ко мне! ‘Спасите нас, голубчики! Спасите!’ Ходят бледные: ‘Коли обман откроется, Пропали мы совсем!’ Пошел бурмистр орудовать! С Агапом пил до вечера, Обнявшись, до полуночи Деревней с ним гулял, Потом опять с полуночи Поил его — и пьяного Привел на барский двор. Всё обошлось любехонько: Не мог с крылечка сдвинуться Последыш — так расстроился… Ну, Климке и лафа! В конюшню плут преступника Привел, перед крестьянином Поставил штоф вина: ‘Пей да кричи: помилуйте! Ой, батюшки! ой, матушки!’ Послушался Агап, Чу, вопит! Словно музыку, Последыш стоны слушает, Чуть мы не рассмеялися, Как стал он приговаривать: ‘Ка-тай его, раз-бой-ника, Бун-тов-щи-ка… Ка-тай!’ Ни дать ни взять под розгами Кричал Агап, дурачился, Пока не допил штоф: Как из конюшни вынесли Его мертвецки пьяного Четыре мужика, Так барин даже сжалился: ‘Сам виноват, Агапушка!’ — Он ласково сказал…’ ‘Вишь, тоже добрый! сжалился’,- Заметил Пров, а Влас ему: ‘Не зол… да есть пословица: Хвали траву в стогу, А барина — в гробу! Всё лучше, кабы бог его Прибрал… Уж нет Агапушки…’ ‘Как! умер?’ — ‘Да, почтенные: Почти что в тот же день! Он к вечеру разохался, К полуночи попа просил, К белу свету преставился. Зарыли и поставили Животворящий крест… С чего? Один бог ведает! Конечно, мы не тронули Его не только розгами — И пальцем. Ну а всё ж Нет-нет — да и подумаешь: Не будь такой оказии, Не умер бы Агап! Мужик сырой, особенный, Головка непоклончива, А тут: иди, ложись! Положим, ладно кончилось, А всё Агап надумался: Упрешься — мир осердится, А мир дурак — доймет! Всё разом так подстроилось: Чуть молодые барыни Не целовали старого, Полсотни, чай, подсунули, А пуще: Клим бессовестный, Сгубил его, анафема, Винищем!.. Вон от барина Посол идет: откушали! Зовет, должно быть, старосту, Пойду взгляну камедь!’ Пошли за Власом странники, Бабенок тоже несколько И парней с ними тронулось, Был полдень, время отдыха, Так набралось порядочно Народу — поглазеть. Все стали в ряд почтительно Поодаль от господ… За длинным белым столиком, Уставленным бутылками И кушаньями разными, Сидели господа: На первом месте — старый князь, Седой, одетый в белое, Лицо перекошенное И — разные глаза. В петлице крестик беленький (Влас говорит: Георгия Победоносца крест). За стулом в белом галстуке Ипат, дворовый преданный, Обмахивает мух. По сторонам помещика Две молодые барыни: Одна черноволосая, Как свекла губы красные, По яблоку — глаза! Другая белокурая, С распущенной косой, Ах, косонька! как золото На солнышке горит! На трех высоких стульчиках Три мальчика нарядные, Салфеточки подвязаны Под горло у детей. При них старуха нянюшка, А дальше — челядь разная: Учительницы, бедные Дворянки. Против барина — Гвардейцы черноусые, Последыша сыны. За каждым стулом девочка, А то и баба с веткою — Обмахивает мух. А под столом мохнатые Собачки белошерстые. Барчонки дразнят их… Без шапки перед барином Стоял бурмистр: ‘А скоро ли,- Спросил помещик, кушая,- Окончим сенокос?’ ‘Да как теперь прикажете: У нас по положению Три дня в неделю барские, С тягла: работник с лошадью, Подросток или женщина, Да полстарухи в день. Господский срок кончается…’ ‘Тсс! тсс! — сказал Утятин-князь, Как человек, заметивший, Что на тончайшей хитрости Другого изловил.- Какой такой господский срок? Откудова ты взял его?’ И на бурмистра верного Навел пытливо глаз. Бурмистр потупил голову. ‘Как приказать изволите! Два-три денька хорошие, И сено вашей милости Всё уберем, бог даст! Не правда ли, ребятушки?..’ (Бурмистр воротит к барщине Широкое лицо.) За барщину ответила Проворная Орефьевна, Бурмистрова кума: ‘Вестимо так, Клим Яковлич, Покуда вёдро держится, Убрать бы сено барское, А наше — подождет!’ ‘Бабенка, а умней тебя!’ Помещик вдруг осклабился И начал хохотать. ‘Ха-ха! дурак!.. Ха-ха-ха-ха! Дурак! дурак! дурак! Придумали: господский срок! Ха-ха… дурак! ха-ха-ха-ха! Господский срок — вся жизнь раба! Забыли, что ли, вы: Я божиею милостью, И древней царской грамотой, И родом и заслугами Над вами господин!..’ Влас наземь опускается. ‘Что так?’ — спросили странники. ‘Да отдохну пока! Теперь не скоро князюшка Сойдет с коня любимого! С тех пор, как слух прошел, Что воля нам готовится, У князя речь одна: Что мужику у барина До светопреставления Зажату быть в горсти!..’ И точно: час без малого Последыш говорил! Язык его не слушался: Старик слюною брызгался, Шипел! И так расстроился, Что правый глаз задергало, А левый вдруг расширился И — круглый, как у филина — Вертелся колесом, Права свои дворянские, Веками освященные, Заслуги, имя древнее Помещик поминал, Царевым гневом, божиим Грозил крестьянам, ежели Взбунтуются они, И накрепко приказывал, Чтоб пустяков не думала, Не баловалась вотчина, А слушалась господ! ‘Отцы! — сказал Клим Яковлич, С каким-то визгом в голосе, Как будто вся утроба в нем, При мысли о помещиках, Заликовала вдруг.- Кого же нам и слушаться? Кого любить? надеяться Крестьянству на кого? Бедами упиваемся, Куда нам бунтовать? Всё ваше, всё господское — Домишки наши ветхие, И животишки хворые, И сами — ваши мы! Зерно, что в землю брошено, И овощь огородная, И волос на нечесаной Мужицкой голове — Всё ваше, всё господское! В могилках наши прадеды, На печках деды старые И в зыбках дети малые — Всё ваше, всё господское! А мы, как рыбы в неводе, Хозяева в дому!’ Бурмистра речь покорная Понравилась помещику: Здоровый глаз на старосту Глядел с благоволением, А левый успокоился: Как месяц в небе стал! Налив рукою собственной Стакан вина заморского, ‘Пей!’- барин говорит. Вино на солнце искрится, Густое, маслянистое. Клим выпил, не поморщился И вновь сказал: ‘Отцы! Живем за вашей милостью, Как у Христа за пазухой: Попробуй-ка без барина Крестьянин так пожить! (И снова, плут естественный, Глонул вина заморского.) Куда нам без господ? Бояре — кипарисовы, Стоят, не гнут головушки! Над ними — царь один! А мужики вязовые — И гнутся-то, и тянутся, Скрипят! Где мат крестьянину, Там барину сполагоря: Под мужиком лед ломится, Под барином трещит! Отцы! руководители! Не будь у нас помещиков, Не наготовим хлебушка, Не запасем травы! Хранители! радетели! И мир давно бы рушился Без разума господского, Без нашей простоты! Вам на роду написано Блюсти крестьянство глупое, А нам работать, слушаться, Молиться за господ!’ Дворовый, что у барина Стоял за стулом с веткою, Вдруг всхлипнул! Слезы катятся По старому лицу. ‘Помолимся же господу За долголетье барина!’ — Сказал холуй чувствительный И стал креститься дряхлою, Дрожащею рукой. Гвардейцы черноусые Кисленько как-то глянули На верного слугу, Однако — делать нечего!- Фуражки сняли, крестятся. Перекрестились барыни, Перекрестилась нянюшка, Перекрестился Клим… Да и мигнул Орефьевне: И бабы, что протискались Поближе к господам, Креститься тоже начали, Одна так даже всхлипнула Вподобие дворового. (‘Урчи! вдова Терентьевна! Старуха полоумная!’- Сказал сердито Влас.) Из тучи солнце красное Вдруг выглянуло, музыка Протяжная и тихая Послышалась с реки… Помещик так растрогался, Что правый глаз заплаканный Ему платочком вытерла Сноха с косой распущенной И чмокнула старинушку В здоровый этот глаз. ‘Вот!- молвил он торжественно Сынам своим наследникам И молодым снохам.- Желал бы я, чтоб видели Шуты, врали столичные, Что обзывают дикими Крепостниками нас, Чтоб видели, чтоб слышали…’ Тут случай неожиданный Нарушил речь господскую: Один мужик не выдержал — Как захохочет вдруг! Задергало Последыша. Вскочил, лицом уставился Вперед! Как рысь, высматривал Добычу. Левый глаз Заколесил…’Сы-скать его! Сы-скать бун-тов-щи-ка!’ Бурмистр в толпу отправился, Не ищет виноватого, А думает: как быть? Пришел в ряды последние, Где были наши странники, И ласково сказал: ‘Вы люди чужестранные, Что с вами он поделает? Подите кто-нибудь!’ Замялись наши странники, Желательно бы выручить Несчастных вахлаков, Да барин глуп: судись потом, Как влепит сотню добрую При всем честном миру! ‘Иди-ка ты, Романушка!- Сказали братья Губины.- Иди! ты любишь бар!’ ‘Нет, сами вы попробуйте!’ И стали наши странники Друг дружку посылать. Клим плюнул. ‘Ну-ка, Власушка, Придумай, что тут сделаем? А я устал, мне мочи нет!’ ‘Ну, да и врал же ты!’ ‘Эх, Влас Ильич! где враки-то?- Сказал бурмистр с досадою.- Не в их руках мы, что ль?.. Придет пора последняя: Заедем все в ухаб, Не выедем никак, В кромешный ад провалимся, Так ждет и там крестьянина Работа на господ!’ ‘Что ж там-то будет, Климушка?’ ‘А будет что назначено: Они в котле кипеть, А мы дрова подкладывать!’ (Смеются мужики.) Пришли сыны Последыша: ‘Эх! Клим-чудак! до смеху ли? Старик прислал нас, сердится, Что долго нет виновного… Да кто у вас сплошал?’ ‘А кто сплошал, и надо бы Того тащить к помещику, Да всё испортит он! Мужик богатый… Питерщик… Вишь, принесла нелегкая Домой его на грех! Порядки наши чудные Ему пока в диковину, Так смех и разобрал! А мы теперь расхлебывай!’ ‘Ну… вы его не трогайте, А лучше киньте жеребий. Заплатим мы: вот пять рублей…’ ‘Нет! разбегутся все…’ ‘Ну, так скажите барину, Что виноватый спрятался’. ‘А завтра как? Забыли вы Агапа неповинного?’ ‘Что ж делать?.. Вот беда!’ ‘Давай сюда бумажку ту! Постойте! я вас выручу!’- Вдруг объявила бойкая Бурмистрова кума И побежала к барину, Бух в ноги: ‘Красно солнышко! Прости, не погуби! Сыночек мой единственный, Сыночек надурил! Господь его без разуму Пустил на свет! Глупешенек: Идет из бани — чешется! Лаптишком, вместо ковшика, Напиться норовит! Работать не работает, Знай скалит зубы белые, Смешлив… так бог родил! В дому-то мало радости: Избенка развалилася, Случается, есть нечего — Смеется дурачок! Подаст ли кто копеечку, Ударит ли по темени — Смеется дурачок! Смешлив… что с ним поделаешь? Из дурака, родименький, И горе смехом прет!’ Такая баба ловкая! Орет, как на девишнике, Целует ноги барину. ‘Ну, бог с тобой! Иди!- Сказал Последыш ласково. Я не сержусь на глупого, Я сам над ним смеюсь!’ — ‘Какой ты добрый!’- молвила Сноха черноволосая И старика погладила По белой голове. Гвардейцы черноусые Словечко тоже вставили: Где ж дурню деревенскому Понять слова господские, Особенно Последыша Столь умные слова? А Клим полой суконною Отер глаза бесстыжие И пробурчал: ‘Отцы! Отцы! сыны атечества! Умеют наказать, Умеют и помиловать!’ Повеселел старик! Спросил вина шипучего. Высоко пробки прянули, Попадали на баб. С испугу бабы визгнули, Шарахнулись. Старинушка Захохотал! За ним Захохотали барыни, За ними — их мужья, Потом дворецкий преданный, Потом кормилки, нянюшки, А там — и весь народ! Пошло веселье! Барыни, По приказанью барина, Крестьянам поднесли, Подросткам дали пряников, Девицам сладкой водочки, А бабы тоже выпили По рюмке простяку… Последыш пил да чокался, Красивых снох пощипывал. (‘Вот так-то! чем бы старому Лекарство пить,- заметил Влас,- Он пьет вино стаканами. Давно уж меру всякую Как в гневе, так и в радости Последыш потерял’.) Гремит на Волге музыка, Поют и пляшут девицы — Ну, словом, пир горой! К девицам присоседиться Хотел старик, встал на ноги И чуть не полетел! Сын поддержал родителя. Старик стоял: притопывал, Присвистывал, прищелкивал, А глаз свое выделывал — Вертелся колесом! ‘А вы что ж не танцуете?- Сказал Последыш барыням И молодым сынам.- Танцуйте!’ Делать нечего! Прошлись они под музыку. Старик их осмеял! Качаясь, как на палубе В погоду непокойную, Представил он, как тешились В его-то времена! ‘Спой, Люба!’ Не хотелося Петь белокурой барыне, Да старый так пристал! Чудесно спела барыня! Ласкала слух та песенка, Негромкая и нежная, Как ветер летним вечером, Легонько пробегающий По бархатной муравушке, Как шум дождя весеннего По листьям молодым! Под песню ту прекрасную Уснул Последыш. Бережно Снесли его в ладью И уложили сонного. Над ним с зеленым зонтиком Стоял дворовый преданный, Другой рукой отмахивал Слепней и комаров. Сидели молча бравые Гребцы, играла музыка Чуть слышно… лодка тронулась И мерно поплыла… У белокурой барыни Коса, как флаг распущенный, Играла на ветру… ‘Уважил я Последыша!- Сказал бурмистр.- Господь с тобой! Куражься, колобродь! Не знай про волю новую, Умри, как жил, помещиком, Под песни наши рабские, Под музыку холопскую — Да только поскорей! Дай отдохнуть крестьянину! Ну, братцы! поклонитесь мне, Скажи спасибо, Влас Ильич: Я миру порадел! Стоять перед Последышем Напасть… язык примелется, А пуще смех долит. Глаз этот… как завертится, Беда! Глядишь да думаешь: ‘Куда ты, друг единственный? По надобности собственной Аль по чужим делам? Должно быть, раздобылся ты Курьерской подорожною!..’ Чуть раз не прыснул я. Мужик я пьяный, ветреный, В амбаре крысы с голоду Подохли, дом пустехонек, А не взял бы, свидетель бог, Я за такую каторгу И тысячи рублей, Когда б не знал доподлинно, Что я перед последышем Стою… что он куражится По воле по моей…’ Влас отвечал задумчиво: ‘Бахвалься! А давно ли мы, Не мы одни — вся вотчина… (Да… всё крестьянство русское!) Не в шутку, не за денежки, Не три-четыре месяца, А целый век… да что уж тут! Куда уж нам бахвалиться, Недаром вахлаки!’ Однако Клима Лавина Крестьяне полупьяные Уважили :’Качать его!’ И ну качать…’ура!’ Потом вдову Терентьевну С Гаврилкой, малолеточком, Клим посадил рядком И жениха с невестою Поздравил! Подурачились Досыта мужики. Приели всё, всё припили, Что господа оставили, И только поздним вечером В деревню прибрели. Домашние их встретили Известьем неожиданным: Скончался старый князь! ‘Как так?’- ‘Из лодки вынесли Его уж бездыханного — Хватил второй удар!’ Крестьяне пораженные Переглянулись, крестятся… Вздохнули… Никогда Такого вздоха дружного, Глубокого-глубокого Не испускала бедная Безграмотной губернии Деревня Вахлаки… — Но радость их вахлацкая Была непродолжительна. Со смертию Последыша Пропала ласка барская: Опохмелиться не дали Гвардейцы вахлакам! А за луга поемные Наследники с крестьянами Тягаются доднесь. Влас за крестьян ходатаем, Живет в Москве… был в Питере… А толку что-то нет! (1872) ‘Не всё между мужчинами Отыскивать счастливого, Пощупаем-ка баб!’- Решили наши странники И стали баб опрашивать. В селе Наготине Сказали, как отрезали: ‘У нас такой не водится, А есть в селе Клину: Корова холмогорская, Не баба! доброумнее И глаже — бабы нет. Спросите вы Корчагину Матрену Тимофеевну, Она же: губернаторша…’ Подумали — пошли. Уж налились колосики. Стоят столбы точеные, Головки золоченые, Задумчиво и ласково Шумят. Пора чудесная! Нет веселей, наряднее, Богаче нет поры! ‘Ой, поле многохлебное! Теперь и не подумаешь, Как много люди божии Побились над тобой, Покамест ты оделося Тяжелым, ровным колосом И стало перед пахарем, Как войско пред царем! Не столько росы теплые, Как пот с лица крестьянского Увлажили тебя!..’ Довольны наши странники, То рожью, то пшеницею, То ячменем идут. Пшеница их не радует: Ты тем перед крестьянином, Пшеница, провинилася, Что кормишь ты по выбору, Зато не налюбуются На рожь, что кормит всех. ‘Льны тоже нонче знатные… Ай! бедненький! застрял!’ Тут жаворонка малого, Застрявшего во льну, Роман распутал бережно, Поцеловал: ‘Лети!’ И птичка ввысь помчалася, За нею умиленные Следили мужики… Поспел горох! Накинулись, Как саранча на полосу: Горох, что девку красную, Кто ни пройдет — щипнет! Теперь горох у всякого — У старого, у малого, Рассыпался горох На семьдесят дорог! Вся овощь огородная Поспела, дети носятся Кто с репой, кто с морковкою, Подсолнечник лущат, А бабы свеклу дергают, Такая свекла добрая! Точь-в-точь сапожки красные, Лежит на полосе. Шли долго ли, коротко ли, Шли близко ли, далеко ли, Вот наконец и Клин. Селенье незавидное: Что ни изба — с подпоркою, Как нищий с костылем, А с крыш солома скормлена Скоту. Стоят, как остовы, Убогие дома. Ненастной, поздней осенью Так смотрят гнезда галочьи, Когда галчата вылетят И ветер придорожные Березы обнажит… Народ в полях — работает. Заметив за селением Усадьбу на пригорочке, Пошли пока — глядеть. Огромный дом, широкий двор, Пруд, ивами обсаженный, Посереди двора. Над домом башня высится, Балконом окруженная, Над башней шпиль торчит. В воротах с ними встретился Лакей, какой-то буркою Прикрытый: ‘Вам кого? Помещик за границею, А управитель при смерти!..’- И спину показал. Крестьяне наши прыснули: По всей спине дворового Был нарисован лев. ‘Ну, штука!’ Долго спорили, Что за наряд диковинный, Пока Пахом догадливый, Загадки не решил: ‘Холуй хитер: стащит ковер, В ковре дыру проделает, В дыру просунет голову Да и гуляет так!..’ Как прусаки слоняются По нетопленой горнице, Когда их вымораживать Надумает мужик, В усадьбе той слонялися Голодные дворовые, Покинутые барином На произвол судьбы. Все старые, все хворые И как в цыганском таборе Одеты. По пруду Тащили бредень пятеро. ‘Бог на помочь! Как ловится?..’ ‘Всего один карась! А было их до пропасти, Да крепко навалились мы, Теперь — свищи в кулак!’ ‘Хоть бы пяточек вынули!’- Проговорила бледная Беременная женщина, Усердно раздувавшая Костер на берегу. ‘Точеные-то столбики С балкону, что-ли, умница?’- Спросили мужики. ‘С балкону!’ ‘То-то высохли! А ты не дуй! сгорят они Скорее, чем карасиков Изловят на уху!’ ‘Жду — не дождусь. Измаялся На черством хлебе Митенька, Эх, горе — не житье!’ И тут она погладила Полунагого мальчика (Сидел в тазу заржавленном Курносый мальчуган). ‘А что? ему, чай, холодно,- Сказал сурово Провушка,- В железном-то тазу?’- И в руки взять ребеночка Хотел. Дитя заплакало, А мать кричит: ‘Не тронь его! Не видишь? Он катается! Ну, ну! пошел! Колясочка Ведь это у него!..’ Что шаг, то натыкалися Крестьяне на диковину: Особая и странная Работа всюду шла. Один дворовый мучился У двери: ручки медные Отвинчивал, другой Нес изразцы какие-то. ‘Наковырял, Егорушка?’- Окликнули с пруда. В саду ребята яблоню Качали. ‘Мало, дяденька! Теперь они осталися Уж только наверху, А было их до пропасти!’ ‘Да что в них проку? зелены!’ ‘Мы рады и таким!’ Бродили долго по саду: ‘Затей-то! горы, пропасти! И пруд опять… Чай, лебеди Гуляли по пруду?.. Беседка… стойте! с надписью!..’ Демьян, крестьянин грамотный, Читает по складам. ‘Эй, врешь!’ Хохочут странники… Опять — и то же самое Читает им Демьян. (Насилу догадалися, Что надпись переправлена: Затерты две-три литеры, Из слова благородного Такая вышла дрянь!) Заметив любознательность Крестьян, дворовый седенький К ним с книгой подошел: ‘Купите!’ Как ни тужился, Мудреного заглавия Не одолел Демьян: ‘Садись-ка ты помещиком Под лирой на скамеечку Да сам ее читай!’ ‘А тоже грамотеями Считаетесь!..- с досадою Дворовый прошипел.- На что вам книги умные? Вам вывески питейные Да слово ‘воспрещается’, Что на столбах встречается, Достаточно читать!’ ‘Дорожки так загажены, Что срам! У девок каменных Отшибены носы! Пропали фрукты-ягоды, Пропали гуси-лебеди У холуя в зобу! Что церкви без священника, Угодам без крестьянина, То саду без помещика!- Решили мужики.- Помещик прочно строился, Такую даль загадывал, А вот…’ (Смеются шестеро, Седьмой повесил нос.) Вдруг с вышины откуда-то Как грянет песня! Головы Задрали мужики: Вкруг башни по балкончику Похаживал в подряснике Какой-то человек И пел… В вечернем воздухе, Как колокол серебряный, Гудел громовый бас… Гудел — и прямо за сердце Хватал он наших странников: Не русские слова, А горе в них такое же, Как в русской песне, слышалось, Без берегу, без дна. Такие звуки плавные, Рыдающие… ‘Умница, Какой мужчина там?’- Спросил Роман у женщины, Уже кормившей Митеньку Горяченькой ухой. ‘Певец Ново-Архангельский, Его из Малороссии Сманили господа. Свезти его в Италию Сулились, да уехали… А он бы рад-радехонек — Какая уж Италия! — Обратно в Конотоп. Ему здесь делать нечего… Собаки дом покинули (Озлилась круто женщина), Кому здесь дело есть? Да у него ни спереди, Ни сзади… кроме голосу…’ ‘Зато уж голосок!’ ‘Не то еще услышите, Как до утра пробудете: Отсюда версты три Есть дьякон… тоже с голосом… Так вот она затеяли По-своему здороваться На утренней заре. На башню как подымется Да рявкнет наш: ‘Здо-ро-во ли Жи-вешь, о-тец И-пат?’ Так стекла затрещат! А тот ему оттуда-то: ‘Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко! Жду вод-ку пить!’ — ‘И-ду!..’ ‘Иду’-то это в воздухе Час целый откликается… Такие жеребцы!..’ Домой скотина гонится, Дорога запылилася, Запахло молоком. Вздохнула мать Митюхина: ‘Хоть бы одна коровушка На барский двор вошла!’ -‘Чу! песня за деревнею, Прощай, горюшка бедная! Идем встречать народ’. Легко вздохнули странники: Им после дворни ноющей Красива показалася Здоровая, поющая Толпа жнецов и жниц,- Всё дело девки красили (Толпа без красных девушек Что рожь без васильков). ‘Путь добрый! А которая Матрена Тимофеевна?’ ‘Что нужно, молодцы?’ Матрена Тимофеевна Осанистая женщина, Широкая и плотная, Лет тридцати осьми. Красива, волос с проседью, Глаза большие, строгие, Ресницы богатейшие, Сурова и смугла. На ней рубаха белая, Да сарафан коротенький, Да серп через плечо. ‘Что нужно вам, молодчики?’ Помалчивали странники, Покамест бабы прочие Не поушли вперед, Потом поклон отвесили: ‘Мы люди чужестранные, У нас забота есть, Такая ли заботушка, Что из домов повыжила, С работой раздружила нас, Отбила от еды. Мы мужики степенные, Из временнообязанных, Подтянутой губернии, Уезда Терпигорева, Пустопорожней волости, Из смежных деревень: Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова — Неурожайка тож. Идя путем-дорогою, Сошлись мы невзначай, Сошлись мы — и заспорили: Кому живется счастливо, Вольготно на Руси? Роман сказал: помещику, Демьян сказал: чиновнику, Лука сказал: попу, Купчине толстопузому,- Сказали братья Губины, Иван и Митродор. Пахом сказал: светлейшему, Вельможному боярину, Министру государеву, А Пров сказал: царю… Мужик что бык: втемяшится В башку какая блажь — Колом ее оттудова Не выбьешь! Как ни спорили, Не согласились мы! Поспоривши, повздорили, Повздоривши, подралися, Подравшися, удумали Не расходиться врозь, В домишки не ворочаться, Не видеться ни с женами, Ни с малыми ребятами, Ни с стариками старыми, Покуда спору нашему Решенья не найдем, Покуда не доведаем Как ни на есть доподлинно: Кому жить любо-весело, Вольготно на Руси?.. Попа уж мы доведали, Доведали помещика, Да прямо мы к тебе! Чем нам искать чиновника, Купца, министра царского, Царя (еще допустит ли Нас, мужичонков, царь?)- Освободи нас, выручи! Молва идет всесветная, Что ты вольготно, счастливо Живешь… Скажи по-божески: В чем счастие твое?’ Не то чтоб удивилася Матрена Тимофеевна, А как-то закручинилась, Задумалась она… ‘Не дело вы затеяли! Теперь пора рабочая, Досуг ли толковать?..’ ‘Полцарства мы промеряли, Никто нам не отказывал!’- Просили мужики. ‘У нас уж колос сыпется, Рук не хватает, милые’. ‘А мы на что, кума? Давай серпы! Все семеро Как станем завтра — к вечеру Всю рожь твою сожнем!’ Смекнула Тимофеевна, Что дело подходящее. ‘Согласна,- говорит,- Такие-то вы бравые, Нажнете, не заметите, Снопов по десяти!’ ‘А ты нам душу выложи!’ ‘Не скрою ничего!’ Покуда Тимофеевна С хозяйством управлялася, Крестьяне место знатное Избрали за избой: Тут рига, конопляники, Два стога здоровенные, Богатый огород. И дуб тут рос — дубов краса. Под ним присели странники: ‘Эй, скатерть самобранная, Попотчуй мужиков’. И скатерть развернулася, Откудова ни взялися Две дюжие руки, Ведро вина поставили, Горой наклали хлебушка И спрятались опять… Гогочут братья Губины: Такую редьку схапали На огороде — страсть! Уж звезды рассажалися По небу темно-синему, Высоко месяц стал, Когда пришла хозяюшка И стала нашим странникам ‘Всю душу открывать…’ ‘Мне счастье в девках выпало: У нас была хорошая, Непьющая семья. За батюшкой, за матушкой, Как у Христа за пазухой, Жила я, молодцы. Отец, поднявшись до свету, Будил дочурку ласкою, А брат веселой песенкой, Покамест одевается, Поет: ‘Вставай, сестра! По избам обряжаются, В часовенках спасаются — Пора, вставать пора! Пастух уж со скотиною Угнался, за малиною Ушли подружки в бор, В полях трудятся пахари, В лесу стучит топор!’ Управится с горшечками, Всё вымоет, всё выскребет, Посадит хлебы в печь — Идет родная матушка, Не будит — пуще кутает: ‘Спи, милая касатушка, Спи, силу запасай! В чужой семье — недолог сон! Уложат спать позднехонько! Будить придут до солнышка, Лукошко припасут, На донце бросят корочку: Сгложи ее — да полное Лукошко набери!..’ Да не в лесу родилася, Не пеньям я молилася, Не много я спала. В день Симеона батюшка Сажал меня на бурушку И вывел из младенчества По пятому годку, А на седьмом за бурушкой Сама я в стадо бегала, Отцу носила завтракать, Утяточек пасла. Потом грибы да ягоды, Потом: ‘Бери-ка грабельки Да сено вороши!’ Так к делу приобвыкла я… И добрая работница, И петь-плясать охотница Я смолоду была. День в поле проработаешь, Грязна домой воротишься, А банька-то на что? Спасибо жаркой баенке, Березовому венчику, Студеному ключу,- Опять бела, свежехонька, За прялицей с подружками До полночи поешь! На парней я не вешалась, Наянов обрывала я, А тихому шепну: ‘Я личиком разгарчива, А матушка догадлива, Не тронь! уйди!..’- уйдет… Да как я их ни бегала, А выискался суженый, На горе — чужанин! Филипп Корчагин — питерщик, По мастерству печник. Родительница плакала: ‘Как рыбка в море синее Юркнешь ты! как соловушко Из гнездышка порхнешь! Чужая-то сторонушка Не сахаром посыпана, Не медом полита! Там холодно, там голодно, Там холеную доченьку Обвеют ветры буйные, Обграют черны вороны, Облают псы косматые И люди засмеют!..’ А батюшка со сватами Подвыпил. Закручинилась, Всю ночь я не спала… Ах! что ты, парень, в девице Нашел во мне хорошего? Где высмотрел меня? О святках ли, как с горок я С ребятами, с подругами Каталась, смеючись? Ошибся ты, отецкий сын! С игры, с катанья, с беганья, С морозу разгорелося У девушки лицо! На тихой ли беседушке? Я там была нарядная, Дородства и пригожества Понакопила за зиму, Цвела, как маков цвет! А ты бы поглядел меня, Как лен треплю, как снопики На риге молочу… В дому ли во родительском?.. Ах! кабы знать! Послала бы Я в город братца-сокола: ‘Мил братец! шелку, гарусу Купи — семи цветов, Да гарнитуру синего!’ Я по углам бы вышила Москву, царя с царицею, Да Киев, да Царьград, А посередке — солнышко, И эту занавесочку В окошке бы повесила, Авось ты загляделся бы, Меня бы промигал!.. Всю ночку я продумала… ‘Оставь,- я парню молвила,- Я в подневолье с волюшки, Бог видит, не пойду!’ ‘Такую даль мы ехали! Иди!- сказал Филиппушка.- Не стану обижать!’ Тужила, горько плакала, А дело девка делала: На суженого искоса Поглядывала втай. Пригож-румян, широк-могуч, Рус волосом, тих говором — Пал на сердце Филипп! ‘Ты стань-ка, добрый молодец, Против меня прямехенько, Стань на одной доске! Гляди мне в очи ясные, Гляди в лицо румяное, Подумывай, смекай: Чтоб жить со мной — не каяться, А мне с тобой не плакаться… Я вся тут такова!’ ‘Небось не буду каяться, Небось не буду плакаться!’- Филиппушка сказал. Пока мы торговалися, Филиппу я: ‘Уйди ты прочь!’, А он: ‘Иди со мной!’ Известно: ‘Ненаглядная, Хорошая… пригожая…’ — Ай!..’- вдруг рванулась я… ‘Чего ты? Эка силища!’ Не удержи — не видеть бы Вовек ему Матренушки, Да удержал Филипп! Пока мы торговалися, Должно быть, так я думаю, Тогда и было счастьице… А больше вряд когда! Я помню, ночка звездная, Такая же хорошая, Как и теперь, была… Вздохнула Тимофеевна, Ко стогу приклонилася, Унывным, тихим голосом Пропела про себя: Ты скажи за что, Молодой купец, Полюбил меня, Дочь крестьянскую? Я не в серебре, Я не в золоте, Жемчугами я Не увешана! Чисто серебро — Чистота твоя, Красно золото — Красота твоя, Бел-крупен жемчуг — Из очей твоих Слезы катятся… Велел родимый батюшка, Благословила матушка, Поставили родители К дубовому столу, С краями чары налили: ‘Бери поднос, гостей-чужан С поклоном обноси!’ Впервой я поклонилася — Вздрогнули ноги резвые, Второй я поклонилася — Поблекло бело личико, Я в третий поклонилася, И волюшка скатилася С девичьей головы…’ — ‘Так значит: свадьба? Следует,- Сказал один из Губиных,- Проздравить молодых’. ‘Давай! Начин с хозяюшки. — Пьешь водку, Тимофеевна?’ ‘Старухе — да не пить?..’ У суда стоять Ломит ноженьки, Под венцом стоять Голова болит, Голова болит, Вспоминается Песня старая, Песня грозная. На широкий двор Гости въехали, Молоду жену Муж домой привез, А роденька-то Как набросится! Деверек ее — Расточихою, А золовушка — Щеголихою, Свекор-батюшка — Тот медведицей, А свекровушка — Людоедицей, Кто неряхою, Кто непряхою… Всё, что в песенке Той певалося, Всё со мной теперь То и сталося! Чай, певали вы? Чай, вы знаете?.. ‘Начинай, кума! Нам подхватывать…’ Матрена Спится мне, младенькой, дремлется, Клонит голову на подушечку, Свекор-батюшка по сеничкам похаживает, Сердитый по новым погуливает, Странники хором Стучит, гремит, стучит, гремит, Снохе спать не дает: Встань, встань, встань, ты — сонливая! Встань, встань, встань, ты — дремливая! Сонливая, дремливая, неурядливая! Матрена Спится мне, младенькой, дремлется, Клонит голову на подушечку, Свекровь-матушка по сеничкам похаживает, Сердитая по новым погуливает. Странники хором Стучит, гремит, стучит, гремит, Снохе спать не дает: Встань, встань, встань, ты — сонливая! Встань, встань, встань, ты — дремливая! Сонливая, дремливая, неурядливая! — ‘Семья была большущая, Сварливая… попала я С девичьей холи в ад! В работу муж отправился, Молчать, терпеть советовал: Не плюй на раскаленное Железо — зашипит! Осталась я с золовками, Со свекром, со свекровушкой, Любить-голубить некому, А есть кому журить! На старшую золовушку, На Марфу богомольную, Работай, как раба, За свекором приглядывай, Сплошаешь — у кабатчика Пропажу выкупай. И встань и сядь с приметою, Не то свекровь обидится, А где их все-то знать? Приметы есть хорошие, А есть и бедокурные. Случилось так: свекровь Надула в уши свекору, Что рожь добрее родится Из краденых семян. Поехал ночью Тихоныч, Поймали,- полумертвого Подкинули в сарай… Как велено, так сделано: Ходила с гневом на сердце, А лишнего не молвила Словечка никому. Зимой пришел Филиппушка, Привез платочек шелковый Да прокатил на саночках В Екатеринин день, И горя словно не было! Запела, как певала я В родительском дому. Мы были однолеточки, Не трогай нас — нам весело, Всегда у нас лады. То правда, что и мужа-то Такого, как Филиппушка, Со свечкой поискать…’ ‘Уж будто не колачивал?’ Замялась Тимофеевна: ‘Раз только’,- тихим голосом Промолвила она. ‘За что?’- спросили странники. ‘Уж будто вы не знаете, Как ссоры деревенские Выходят? К муженьку Сестра гостить приехала, У ней коты разбилися. ‘Дай башмаки Оленушке, Жена!’ — сказал Филипп. А я не вдруг ответила. Корчагу подымала я, Такая тяга: вымолвить Я слова не могла. Филипп Ильич прогневался, Пождал, пока поставила Корчагу на шесток, Да хлоп меня в висок! ‘Ну, благо ты приехала, И так походишь!’- молвила Другая, незамужняя Филиппова сестра. Филипп подбавил женушке. ‘Давненько не видались мы, А знать бы — так не ехать бы!’- Сказала тут свекровь. Еще подбавил Филюшка… И всё тут! Не годилось бы Жене побои мужнины Считать, да уж сказала я: Не скрою ничего!’ ‘Ну, женщины! с такими-то Змеями подколодными И мертвый плеть возьмет!’ Хозяйка не ответила. Крестьяне, ради случаю, По новой чарке выпили И хором песню грянули Про шелковую плеточку, Про мужнину родню. — Мой постылый муж Подымается: За шелкову плеть Принимается. Хор Плетка свистнула, Кровь пробрызнула… Ах! лели! лели! Кровь пробрызнула… Свекру-батюшке Поклонилася: Свекор-батюшка, Отними меня От лиха мужа, Змея лютого! Свекор-батюшка Велит больше бить, Велит кровь пролить… Хор Плетка свистнула, Кровь пробрызнула… Ах! лели! лели! Кровь пробрызнула… Свекровь-матушке Поклонилася: Свекровь-матушка, Отними меня От лиха мужа, Змея лютого! Свекровь-матушка, Велит больше бить, Велит кровь пролить… Хор Плетка свистнула, Кровь пробрызнула… Ах! лели! лели! Кровь пробрызнула… — ‘Филипп на Благовещенье Ушел, а на Казанскую Я сына родила. Как писаный был Демушка! Краса взята у солнышка, У снегу белизна, У маку губы алые, Бровь черная у соболя, У соболя сибирского, У сокола глаза! Весь гнев с души красавец мой Согнал улыбкой ангельской, Как солнышко весеннее Сгоняет снег с полей… Не стала я тревожиться, Что ни велят — работаю, Как ни бранят — молчу. Да тут беда подсунулась: Абрам Гордеич Ситников, Господский управляющий, Стал крепко докучать: ‘Ты писаная кралечка, Ты наливная ягодка…’ -‘Отстань, бесстыдник! ягодка, Да бору не того!’ Укланяла золовушку, Сама нейду на барщину, Так в избу прикатит! В сарае, в риге спрячуся — Свекровь оттуда вытащит: ‘Эй, не шути с огнем!’ -‘Гони его, родимая, По шее!’ — ‘А не хочешь ты Солдаткой быть?’ Я к дедушке: ‘Что делать? Научи!’ Из всей семейки мужниной Один Савелий, дедушка, Родитель свекра-батюшки, — Жалел меня… Рассказывать Про деда, молодцы?’ ‘Вали всю подноготную! Накинем по два снопика, — Сказали мужики. ‘Ну, то-то! речь особая. Грех промолчать про дедушку. Счастливец тоже был… С большущей сивой гривою, Чай, двадцать лет не стриженной, С большущей бородой, Дед на медведя смахивал, Особенно как из лесу, Согнувшись, выходил. Дугой спина у дедушки, — Сначала всё боялась я, Как в низенькую горенку Входил он. ну распрямится? Пробьет дыру медведище В светелке головой! Да распрямиться дедушка Не мог: ему уж стукнуло, По сказкам, сто годов. Дед жил в особой горнице, Семейки недолюбливал. В свой угол не пускал, А та сердилась, лаялась, Его ‘клейменым, каторжным’ Честил родной сынок. Савелий не рассердится, Уйдет в свою светелочку, Читает святцы, крестится, Да вдруг и скажет весело: ‘Клейменый, да не раб!’… А крепко досадят ему — Подшутит: ‘Поглядите-тко, К нам сваты!’ Незамужняя, Золовушка — к окну: Ан вместо сватов — нищие! Из оловянной пуговки Дед вылепил двугривенный, Подбросил на полу — Попался свекор-батюшка! Не пьяный из питейного — Побитый приплелся! Сидят, молчат за ужином: У свекра бровь рассечена, У деда, словно радуга, Усмешка на лице. С весны до поздней осени Дед брал грибы да ягоды, Силочки становил На глухарей, на рябчиков. А зиму разговаривал На печке сам с собой. Имел слова любимые, И выпускал их дедушка По слову через час: ………………….. ‘Погибшие… пропащие…’ ……………………. ‘Эх вы, Аники-воины! Со стариками, с бабами Вам только воевать!’ …………………… ‘Недотерпеть — пропасть! Перетерпеть — пропасть…’ …………………… ‘Эх, доля святорусского Богатыря сермяжного! Всю жизнь его дерут. Раздумается временем О смерти — муки адские В ту-светной жизни ждут’, ……………………. ‘Надумалась Корежина, Наддай! наддай! наддай!..’ ……………………. И много! да забыла я… Как свекор развоюется, Бежала я к нему. Запремся. Я работаю, А Дема, словно яблочко В вершине старой яблони, У деда на плече Сидит румяный, свеженький… Вот раз и говорю: ‘За что тебя, Савельюшка, Зовут клейменым, каторжным?’ ‘Я каторжником был’. -‘Ты, дедушка?’ — ‘Я, внученька! Я в землю немца Фогеля Христьяна Христианыча Живого закопал…’ ‘И полно! шутишь, дедушка!’ ‘Нет, не шучу. Послушай-ка!’- И всё мне рассказал. ‘Во времена досюльные Мы были тоже барские, Да только ни помещиков, Ни немцев-управителей Не знали мы тогда. Не правили мы барщины, Оброков не платили мы, А так, когда рассудится, В три года раз пошлем’. ‘Да как же так, Савельюшка?’ ‘А были благодатные Такие времена. Недаром есть пословица, Что нашей-то сторонушки Три года черт искал. Кругом леса дремучие, Кругом болота топкие, Ни конному проехать к нам, Ни пешему пройти! Помещик наш Шалашников Через тропы звериные С своим полком — военный был — К нам доступиться пробовал, Да лыжи повернул! К нам земская полиция Не попадала по году,- Вот были времена! А ныне — барин под боком, Дорога скатерть-скатертью… Тьфу! прах ее возьми!.. Нас только и тревожили Медведи… да с медведями Справлялись мы легко. С ножищем да с рогатиной Я сам страшней сохатого, По заповедным тропочкам Иду: ‘Мой лес!’- кричу. Раз только испугался я, Как наступил на сонную Медведицу в лесу. И то бежать не бросился, А так всадил рогатину, Что словно как на вертеле Цыпленок — завертелася И часу не жила! Спина в то время хрустнула, Побаливала изредка, Покуда молод был, А к старости согнулася. Не правда ли, Матренушка, На очеп я похож?’ — ‘Ты начал, так досказывай! Ну, жили — не тужили вы, Что ж дальше, голова?’ ‘По времени Шалашников Удумал штуку новую, Приходит к нам приказ: ‘Явиться!’ Не явились мы, Притихли, не шелохнемся В болотине своей. Была засуха сильная, Наехала полиция, Мы дань ей — медом, рыбою! Наехала опять, Грозит с конвоем выправить, Мы — шкурами звериными! А в третий — мы ничем! Обули лапти старые, Надели шапки рваные, Худые армяки — И тронулась Корежина!.. Пришли…( В губернском городе Стоял с полком Шалашников.) ‘Оброк!’ — ‘Оброку нет! Хлеба не уродилися, Снеточки не ловилися…’ -‘Оброк!’ — ‘Оброку нет! Не стал и разговаривать: ‘Эй, перемена первая!’- И начал нас пороть. Туга мошна корежская! Да стоек и Шалашников: Уж языки мешалися, Мозги уж потрясалися В головушках — дерет! Укрепа богатырская, Не розги!.. Делать нечего! Кричим: постой, дай срок! Онучи распороли мы И барину ‘лобанчиков’ Полшапки поднесли. Утих боец Шалашников! Такого-то горчайшего Поднес нам травнику, Сам выпил с нами, чокнулся С Корегой покоренною: ‘Ну, благо вы сдались! А то — вот бог!- решился я Содрать с вас шкуру начисто… На барабан напялил бы И подарил полку! Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха! (Хохочет — рад придумочке): Вот был бы барабан!’ Идем домой понурые… Два старика кряжистые Смеются… Ай, кряжи! Бумажки сторублевые Домой под подоплекою Нетронуты несут! Как уперлись: мы нищие — Так тем и отбоярились! Подумал я тогда: ‘Ну, ладно ж! черти сивые, Вперед не доведется вам Смеяться надо мной!’ И прочим стало совестно, На церковь побожилися: ‘Вперед не посрамимся мы, Под розгами умрем!’ Понравились помещику Корежские лобанчики, Что год — зовет… дерет… Отменно драл Шалашников, А не ахти великие Доходы получал: Сдавались люди слабые, А сильные за вотчину Стояли хорошо. Я тоже перетерпливал, Помалчивал, подумывал: ‘Как не дери, собачий сын, А всей души не вышибешь, Оставишь что-нибудь!’ Как примет дань Шалашников, Уйдем — и за заставою Поделим барыши: ‘Что денег-то осталося! Дурак же ты, Шалашников!’ И тешилась над барином Корега в свой черед! Вот были люди гордые! А нынче дай затрещину — Исправнику, помещику Тащат последний грош! Зато купцами жили мы… Подходит лето красное, Ждем грамоты… Пришла… А в ней уведомление, Что господин Шалашников Под Варною убит. Жалеть не пожалели мы, А пала дума на сердце: ‘Приходит благоденствию Крестьянскому конец!’ И точно: небывалое Наследник средство выдумал: К нам немца подослал. Через леса дремучие, Через болота топкие Пешком пришел, шельмец! Один как перст: фуражечка Да тросточка, а в тросточке Для уженья снаряд. И был сначала тихонький: ‘Платите сколько можете’. -‘Не можем ничего!’ -‘Я барина уведомлю’. -‘Уведомь!..’ Тем и кончилось. Стал жить да поживать, Питался больше рыбою, Сидит на речке с удочкой Да сам себя то по носу, То по лбу — бац да бац! Смеялись мы: ‘Не любишь ты Корежского комарика… Не любишь, немчура?..’ Катается по бережку, Гогочет диким голосом, Как в бане на полке… С ребятами, с девочками Сдружился, бродит по лесу… Недаром он бродил! ‘Коли платить не можете, Работайте!’ — ‘А в чем твоя Работа?’ — ‘Окопать Канавками желательно Болото…’ Окопали мы… ‘Теперь рубите лес…’ -‘Ну, хорошо!’ — Рубили мы, А немчура показывал, Где надобно рубить. Глядим: выходит просека! Как просеку прочистили, К болоту поперечины Велел по ней возить. Ну, словом: спохватились мы, Как уж дорогу сделали, Что немец нас поймал! Поехал в город парочкой! Глядим, везет из города Коробки, тюфяки, Откудова ни взялися У немца босоногого Детишки и жена. Повел хлеб-соль с исправником И с прочей земской властию, Гостишек полон двор! И тут настала каторга Корежскому крестьянину — До нитки разорил! А драл… как сам Шалашников! Да тот был прост: накинется Со всей воинской силою, Подумаешь: убьет! А деньги сунь — отвалится, Ни дать ни взять раздувшийся В собачьем ухе клещ. У немца — хватка мертвая: Пока не пустит по миру, Не отойдя сосет!’ ‘Как вы терпели, дедушка?’ ‘А потому терпели мы, Что мы — богатыри. В том богатырство русское. Ты думаешь, Матренушка, Мужик — не богатырь? И жизнь его не ратная, И смерть ему не писана В бою — а богатырь! Цепями руки кручены, Железом ноги кованы, Спина… леса дремучие Прошли по ней — сломалися. А грудь? Илья-пророк По ней гремит-катается На колеснице огненной… Всё терпит богатырь! И гнется, да не ломится, Не ломится, не валится… Ужли не богатырь?’ ‘Ты шутишь шутки, дедушка!- Сказала я. — Такого-то Богатыря могучего Чай, мыши заедят!’ ‘Не знаю я, Матренушка. Покамест тягу страшную Поднять-то поднял он, Да в землю сам ушел по грудь С натуги! По лицу его Не слезы — кровь течет! Не знаю, не придумаю, Что будет? Богу ведомо! А про себя скажу: Как выли вьюги зимние, Как ныли кости старые, Лежал я на печи, Полеживал, подумывал: Куда ты, сила, делася? На что ты пригодилася?- Под розгами, под палками По мелочам ушла!’ ‘А что же немец, дедушка?’ ‘А немец как ни властвовал, Да наши топоры Лежали — до поры! Осьмнадцать лет терпели мы. Застроил немец фабрику, Велел колодец рыть. Вдевятером копали мы, До полдня проработали, Позавтракать хотим. Приходит немец: ‘Только-то?..’ И начал нас по-своему, Не торопясь, пилить. Стояли мы голодные, А немец нас поругивал Да в яму землю мокрую Пошвыривал ногой. Была уж яма добрая… Случилось, я легонечко Толкнул его плечом, Потом другой толкнул его, И третий… Мы посгрудились… До ямы два шага… Мы слова не промолвили, Друг другу не глядели мы В глаза… А всей гурьбой Христьяна Христианыча Поталкивали бережно Всё к яме… всё на край… И немец в яму бухнулся, Кричит: ‘Веревку! лестницу!’ мы девятью лопатами Ответили ему. ‘Наддай!’- я слово выронил,- Под слово люди русские Работают дружней. ‘Наддай! наддай!’ Так наддали, Что ямы словно не было — Сровнялася с землей! Тут мы переглянулися…’ Остановился дедушка. ‘Что ж дальше?’ ‘Дальше — дрянь! Кабак… острог в Буй-городе, Там я учился грамоте, Пока решили нас. Решенье вышла: каторга И плети предварительно, Не выдрали — помазали, Плохое там дранье! Потом… бежал я с каторги… Поймали! не погладили И тут по голове. Заводские начальники По всей Сибири славятся — Собаку съели драть. Да нас дирал Шалашников Больней — я не поморщился С заводского дранья. Тот мастер был — умел пороть! Он так мне шкуру выделал, Что носится сто лет. А жизнь была нелегкая. Лет двадцать строгой каторги, Лет двадцать поселения. Я денег прикопил, По манифесту царскому Попал опять на родину, Пристроил эту горенку И здесь давно живу. Покуда были денежки, Любили деда, холили, Теперь в глаза плюют! Эх вы, Аники-воины! Со стариками, с бабами Вам только воевать…’ Тут кончил речь Савельюшка…’ ‘Ну что ж? — сказали странники.- Досказывай, хозяюшка, Свое житье-бытье!’ ‘Невесело досказывать. Одной беды бог миловал: Холерой умер Ситников,- Другая подошла’. ‘Наддай!’ — сказали странники (Им слово полюбилося) И выпили винца… ‘Зажгло грозою дерево, А было соловьиное На дереве гнездо. Горит и стонет дерево, Горят и стонут птенчики: ‘Ой, матушка! где ты? А ты бы нас похолила, Пока не оперились мы: Как крылья отрастим, В долины, в рощи тихие Мы сами улетим!’ Дотла сгорело дерево, Дотла сгорели птенчики, Тут прилетела мать. Ни дерева… ни гнездышка… Ни птенчиков!.. Поет-зовет… Поет, рыдает, кружится, Так быстро, быстро кружится, Что крылышки свистят!.. Настала ночь, весь мир затих, Одна рыдала пташечка, Да мертвых не докликалась До белого утра!.. Носила я Демидушку По поженкам… лелеяла… Да взъелася свекровь, Как зыкнула, как рыкнула: ‘Оставь его у дедушки, Не много с ним нажнешь!’ Запугана, заругана, Перечить не посмела я, Оставила дитя. Такая рожь богатая В тот год у нас родилася, Мы землю не ленясь Удобрили, ухолили,- Трудненько было пахарю, Да весело жнее! Снопами нагружала я Телегу со стропилами И пела, молодцы. (Телега нагружается Всегда с веселой песнею, А сани с горькой думою: Телега хлеб домой везет, А сани — на базар!) Вдруг стоны я услышала: Ползком ползет Савелий-дед, Бледнешенек как смерть: ‘Прости, прости, Матренушка!- И повалился в ноженьки.- Мой грех — недоглядел!..’ Ой, ласточка! ой, глупая! Не вей гнезда под берегом, Под берегом крутым! Что день — то прибавляется Вода в реке: зальет она Детенышей твоих. Ой, бедная молодушка! Сноха в дому последняя, Последняя раба! Стерпи грозу великую, Прими побои лишние, А с глазу неразумного Младенца не спускай!.. Заснул старик на солнышке, Скормил свиньям Демидушку Придурковатый дед!.. Я клубышком каталася, Я червышком свивалася, Звала, будила Демушку — Да поздно было звать!.. Чу! конь стучит копытами, Чу, сбруя золоченая Звенит… еще беда! Ребята испугалися, По избам разбежалися, У окон заметалися Старухи, старики. Бежит деревней староста, Стучит в окошки палочкой, Бежит в поля, в луга. Собрал народ: идут — крехтят! Беда! Господь прогневался, Наслал гостей непрошеных, Неправедных судей! Знать, деньги издержалися, Сапожки притопталися, Знать, голод разобрал!.. Молитвы Иисусовой Не сотворив, уселися У земского стола, Налой и крест поставили, Привел наш поп, отец Иван, К присяге понятых. Допрашивали дедушку, Потом за мной десятника Прислали. Становой По горнице похаживал, Как зверь в лесу порыкивал… ‘Эй! женка! состояла ты С крестьянином Савелием В сожительстве? Винись!’ Я шепотком ответила: ‘Обидно, барин, шутите! Жена я мужу честная, А старику Савелию Сто лет… Чай, знаешь сам’. Как в стойле конь подкованный, Затопал, о кленовый стол Ударил кулаком: ‘Молчать! Не по согласью ли С крестьянином Савелием Убила ты дитя?..’ Владычица! что вздумали! Чуть мироеда этого Не назвала я нехристем, Вся закипела я… Да лекаря увидела: Ножи, ланцеты, ножницы Натачивал он тут. Вздрогнула я, одумалась. ‘Нет,- говорю, — я Демушку Любила, берегла…’ -‘А зельем не поила ты? А мышьяку не сыпала?’ -‘Нет! сохрани господь!..’ И тут я покорилася, Я в ноги поклонилася: Будь жалостлив, будь добр! Вели без поругания Честному погребению Ребеночка предать! Я мать ему!..’ Упросишь ли? В груди у них нет душеньки, В глазах у них нет совести, На шее — нет креста! Из тонкой из пеленочки Повыкатали Демушку И стали тело белое Терзать и пластовать. Тут свету я невзвидела,- Металась и кричала я: ‘Злодеи! палачи!.. Падите мои слезоньки Не на землю, не на воду, Не на господень храм! Падите прямо на сердце Злодею моему! Ты дай же, боже господи! Чтоб тлен пришел на платьице, Безумье на головушку Злодея моего! Жену ему неумную Пошли, детей — юродивых! Прими, услыши, господи, Молитву, слезы матери, Злодея накажи!..’ -‘Никак, она помешана?- Сказал начальник сотскому.- Что ж ты не упредил? Эй! не дури! связать велю!..’ Присела я на лавочку. Ослабла, вся дрожу. Дрожу, гляжу на лекаря: Рукавчики засучены, Грудь фартуком завешана, В одной руке — широкий нож, В другой ручник — и кровь на нем,- А на носу очки! Так тихо стало в горнице… Начальничек помалчивал, Поскрипывал пером, Поп трубочкой попыхивал, Не шелохнувшись, хмурые Стояли мужики. ‘Ножом в сердцах читаете!,- Сказал священник лекарю, Когда злодей у Демушки Сердечко распластал. Тут я опять рванулася… ‘Ну, так и есть — помешана! Связать ее!’ — десятнику Начальник закричал. Стал понятых опрашивать: ‘В крестьянке Тимофеевой И прежде помешательство Вы примечали?’ ‘Нет!’ Спросили свекра, деверя, Свекровушку, золовушку: ‘Не примечали, нет!’ Спросили деда старого: ‘Не примечал! ровна была… Одно: к начальству кликнули, Пошла… а ни целковика, Ни новины, пропащая, С собой и не взяла!’ Заплакал навзрыд дедушка. Начальничек нахмурился, Ни слова не сказал. И тут я спохватилася! Прогневался бог: разуму Лишил! была готовая В коробке новина! Да поздно было каяться. В моих глазах по косточкам Изрезал лекарь Демушку, Цыновочкой прикрыл. Я словно деревянная Вдруг стала: загляделась я, Как лекарь водку пил. Священнику Сказал: ‘Прошу покорнейше!’ А поп ему: ‘Что просите? Без прутика, без кнутика Все ходим, люди грешные, На этот водопой!’ Крестьяне настоялися, Крестьяне надрожалися. (Откуда только бралися У коршуна налетного Корыстные дела!) Без церкви намолилися, Без образа накланялись! Как вихорь налетал — Рвал бороды начальничек, Как лютый зверь наскакивал — Ломал перстни злаченые… Потом он кушать стал. Пил-ел, с попом беседовал, Я слышала, как шепотом Поп плакался ему: ‘У нас народ — все голь да пьянь, За свадебку, за исповедь Должают по годам. Несут гроши последние В кабак! А благочинному Одни грехи тащат!’ Потом я песни слышала, Всё голоса знакомые, Девичьи голоса: Наташа, Глаша, Дарьюшка… Чу! пляска! чу! гармония!.. И вдруг затихло всё… Заснула, видно, что ли, я?.. Легко вдруг стало: чудилось, Что кто-то наклоняется И шепчет надо мной: ‘Усни, многокручинная! Усни, многострадальная!’ — И крестит… С рук скатилися Веревки… Я не помнила Потом уж ничего… Очнулась я. Темно кругом, Гляжу в окно — глухая ночь! Да где же я? да что со мной? Не помню, хоть убей! Я выбралась на улицу — Пуста. На небо глянула — Ни месяца, ни звезд. Сплошная туча черная Висела над деревнею, Темны дома крестьянские, Одна пристройка дедова Сияла, как чертог. Вошла — и всё я вспомнила: Свечами воску ярого Обставлен, среди горенки Дубовый стол стоял, На нем гробочек крохотный Прикрыт камчатной скатертью, Икона в головах… ‘Ой, плотнички-работнички! Какой вы дом построили Сыночку моему? Окошки не прорублены, Стеколышки не вставлены, Ни печи, ни скамьи! Пуховой нет перинушки… Ой, жестко будет Демушке, Ой, страшно будет спать!..’ ‘Уйди!..- вдруг закричала я, Увидела я дедушку: В очках, с раскрытой книгою Стоял он перед гробиком, Над Демою читал. Я старика столетнего Звала клейменым, каторжным. Гневна, грозна, кричала я: ‘Уйди! убил ты Демушку! Будь проклят ты… уйди!..’ Старик ни с места. Крестится, Читает… Уходилась я, Тут дедко подошел: ‘Зимой тебе, Матренушка, Я жизнь свою рассказывал, Да рассказал не всё: Леса у нас угрюмые, Озера нелюдимые, Народ у нас дикарь. Суровы наши промыслы: Дави тетерю петлею, Медведя режь рогатиной, Сплошаешь — сам пропал! А господин Шалашников С своей воинской силою? А немец-душегуб? Потом острог да каторга… Окаменел я, внученька, Лютее зверя был. Сто лет зима бессменная Стояла. Растопил ее Твой Дема-богатырь! Однажды я качал его, Вдруг улыбнулся Демушка… И я ему в ответ! Со мною чудо сталося: Третьеводни прицелился Я в белку: на суку Качалась белка… лапочкой, Как кошка, умывалася… Не выпалил: живи! Брожу по рощам, по лугу, Любуюсь каждым цветиком. Иду домой, опять Смеюсь, играю с Демушкой… Бог видит, как я милого Младенца полюбил! И я же, по грехам моим, Сгубил дитя невинное… Кори, казни меня! А с богом спорить нечего. Стань, помолись за Демушку! Бог знает, что творит: Сладка ли жизнь крестьянина?’ И долго, долго дедушка О горькой доле пахаря С тоскою говорил.. Случись купцы московские, Вельможи государевы, Сам царь случись: не надо бы Ладнее говорить! ‘Теперь в раю твой Демушка, Легко, светло ему…’ Заплакал старый дед. ‘Я не ропщу, — сказала я,- Что бог прибрал младенчика, А больно то, зачем они Ругалися над ним? Зачем, как черны вороны, На части тело белое Терзали?… Неужли Ни бог, ни царь не вступится?..’ ‘Высоко бог, далеко царь…’ ‘Нужды нет: я дойду!’ Ах! что ты? что ты, внученька?.. Терпи, многокручинная! Терпи, многострадальная! Нам правду не найти’. ‘Да почему же, дедушка?’ ‘Ты — крепостная женщина!’- Савельюшка сказал. Я долго, горько думала… Гром грянул, окна дрогнули, И я вздрогнула… К гробику Подвел меня старик: ‘Молись, чтоб к лику ангелов Господь причислил Демушку!’ И дал мне в руки дедушка Горящую свечу. Всю ночь до свету белого Молилась я, а дедушка Протяжным, ровным голосом Над Демою читал… Уж двадцать лет, как Демушка Дерновым одеялечком Прикрыт,- всё жаль сердечного! Молюсь о нем, в рот яблока До Спаса не беру. Не скоро я оправилась. Ни с кем не говорила я, А старика Савелия Я видеть не могла. Работать не работала. Надумал свекор-батюшка Вожжами проучить, Так я ему ответила: ‘Убей!’ я в ноги кланялась: ‘Убей! один конец!’ Повесил вожжи батюшка. На Деминой могилочке Я день и ночь жила. Платочком обметала я Могилку, чтобы травушкой Скорее поросла, Молилась за покойничка, Тужила по родителям: Забыли дочь свою! Собак моих боитеся? Семьи моей стыдитеся? ‘Ах, нет, родная, нет! Собак твоих не боязно, Семьи твоей не совестно, А ехать сорок верст Свои беды рассказывать, Твои беды выспрашивать — Жаль бурушку гонять! Давно бы мы приехали, Да ту мы думу думали: Приедем — ты расплачешься, Уедем — заревешь!’ Пришла зима: кручиною Я с мужем поделилася, В Савельевой пристроечке Тужили мы вдвоем. ‘Что ж, умер, что ли, дедушка?’ ‘Нет, он в своей коморочке Шесть дней лежал безвыходно, Потом ушел в леса. Так пел, так плакал дедушка, Что лес стонал! А осенью Ушел на покаяние В Песочный монастырь. У батюшки, у матушки С Филиппом побывала я, За дело принялась. Три года, так считаю я, Неделя за неделею, Одним порядком шли, Что год, то дети: некогда Ни думать, ни печалиться, Дай бог с работой справиться Да лоб перекрестить. Поешь — когда останется От старших да от деточек, Уснешь — когда больна… А на четвертый новое Подкралось горе лютое,- К кому оно привяжется, До смерти не избыть! Впереди летит — ясным соколом, Позади летит — черным вороном, Впереди летит — не укатится, Позади летит — не останется… Лишилась я родителей… Слыхали ночи темные, Слыхали ветры буйные Сиротскую печаль, А вам нет нужды сказывать… На Демину могилочку Поплакать я пошла. Гляжу: могилка прибрана, На деревянном крестике Складная золоченая Икона. Перед ней Я старца распростертого Увидела. ‘Савельюшка! Откуда ты взялся?’ ‘Пришел я из Песочного… Молюсь за Дему бедного, За всё страдное русское Крестьянство я молюсь! Еще молюсь (не образу Теперь Савелий кланялся), Чтоб сердце гневной матери Смягчил господь… Прости!’ ‘Давно простила, дедушка!’ Вздохнул Савелий… ‘Внученька! А внученька!’ — ‘Что, дедушка?’ -‘По-прежнему взгляни!’ Взглянула я по-прежнему. Савельюшка засматривал Мне в очи, спину старую Пытался разогнуть. Совсем стал белый дедушка. Я обняла старинушку, И долго у креста Сидели мы и плакали. Я деду горе новое Поведала свое… Недолго прожил дедушка. По осени у старого Какая-то глубокая На шее рана сделалась, Он трудно умирал: Сто дней не ел, хирел да сох, Сам над собой подтрунивал: ‘Не правда ли, Матренушка, На комара корежского Костлявый я похож?’ То добрый был, сговорчивый, То злился, привередничал, Пугал нас: ‘Не паши, Не сей, крестьянин! Сгорбившись За пряжей, за полотнами, Крестьянка, не сиди! Как вы ни бейтесь, глупые, Что на роду написано, Того не миновать! Мужчинам три дороженьки: Кабак, острог да каторга, А бабам на Руси Три петли: шелку белого, Вторая — шелку красного, А третья — шелку черного, Любую выбирай!.. В любую полезай…’ Так засмеялся дедушка, Что все в каморке вздрогнули,- И к ночи умер он. Как приказал — исполнили: Зарыли рядом с Демою… Он жил сто семь годов. —— Четыре года тихие, Как близнецы похожие, Прошли потом… Всему Я покорилась: первая С постели Тимофеевна, Последняя — в постель, За всех, про всех работаю,- С свекрови, с свекра пьяного, С золовушки бракованной Снимаю сапоги… Лишь деточек не трогайте! За них горой стояла я… Случилось, молодцы, Зашла к нам богомолочка, Сладкоречивой странницы Заслушивались мы, Спасаться, жить по-божески Учила нас угодница, По праздникам к заутрени Будила… а потом Потребовала странница, Чтоб грудью не кормили мы Детей по постным дням. Село переполошилось! Голодные младенчики По середам, по пятницам Кричат! Иная мать Сама над сыном плачущим Слезами заливается: И бога-то ей боязно, И дитятка-то жаль! Я только не послушалась, Судила я по-своему: Коли терпеть, так матери, Я перед богом грешница, А не дитя мое! Да, видно, бог прогневался. Как восемь лет исполнилось Сыночку моему, В подпаски свекор сдал его. Однажды жду Федотушку — Скотина уж пригналася,- На улицу иду. Там видимо-невидимо Народу! Я прислушалась И бросилась в толпу. Гляжу, Федота бледного Силантий держит за ухо. ‘Что держишь ты его?’ — ‘Посечь хотим маненичко: Овечками прикармливать Надумал он волков!’ Я вырвала Федотушку, Да с ног Силантья-старосту И сбила невзначай. Случилось диво дивное: Пастух ушел, Федотушка При стаде был один. ‘Сижу я,- так рассказывал Сынок мой,- на пригорочке, Откуда ни возьмись Волчица преогромная И хвать овечку Марьину! Пустился я за ней, Кричу, кнутищем хлопаю, Свищу, Валетку уськаю… Я бегать молодец, Да где бы окаянную Нагнать, кабы не щенная: У ней сосцы волочились, Кровавым следом, матушка, За нею я гнался! Пошла потише серая, Идет, идет — оглянется, А я как припущу! И села… я кнутом ее: ‘Отдай овцу, проклятая!’ Не отдает, сидит… Я не сробел: ‘Так вырву же, Хоть умереть!…’ И бросился, И вырвал… Ничего — Не укусила серая! Сама едва живехонька, Зубами только щелкает Да дышит тяжело. Под ней река кровавая, Сосцы травой изрезаны, Все ребра на счету, Глядит, поднявши голову, Мне в очи… и завыла вдруг! Завыла, как заплакала. Пощупал я овцу: Овца была уж мертвая… Волчица так ли жалобно Глядела, выла.. Матушка! Я бросил ей овцу!..’ Так вот что с парнем сталося. Пришел в село да, глупенький, Всё сам и рассказал, За то и сечь надумали. Да благо подоспела я… Силантий осерчал, Кричит: ‘Чего толкаешься? Самой под розги хочется?’ А Марья, та свое: ‘Дай, пусть проучат глупого!’ И рвет из рук Федотушку, Федот как лист дрожит. Трубят рога охотничьи, Помещик возвращается С охоты. Я к нему: ‘Не выдай! Будь заступником!’ — ‘В чем дело?’ Кликнул старосту И мигом порешил: ‘Подпаска малолетнего По младости, по глупости Простить… а бабу дерзкую Примерно наказать!’ ‘Ай, барин!’ Я подпрыгнула: ‘Освободил Федотушку! Иди домой, Федот!’ ‘Исполним повеленное!- Сказал мирянам староста.- Эй! погоди плясать!’ Соседка тут подсунулась: ‘А ты бы в ноги старосте…’ ‘Иди домой, Федот!’ Я мальчика погладила: ‘Смотри, коли оглянешься, Я осержусь… Иди!’ Из песни слово выкинуть, Так песня вся нарушится. Легла я, молодцы… ………………….. В Федотову коморочку, Как кошка, я прокралася: Спит мальчик, бредит, мечется, Одна ручонка свесилась, Другая на глазу Лежит, в кулак зажатая: ‘Ты плакал, что ли, бедненький? Спи. Ничего. Я тут!’ Тужила я по Демушке, Как им была беременна,- Слабенек родился, Однако вышел умница: На фабрике Алферова Трубу такую вывели С родителем, что страсть! Всю ночь над ним сидела я, Я пастушка любезного До солнца подняла, Сама обула в лапотки, Перекрестила, шапочку, Рожок и кнут дала. Проснулась вся семеюшка, Да я не показалась ей, На пожню не пошла. Я пошла на речку быструю, Избрала я место тихое У ракитова куста. Села я на серый камушек, Подперла рукой головушку, Зарыдала, сирота! Громко я звала родителя: Ты приди, заступник батюшка! Посмотри на дочь любимую…. Понапрасну я звала. Нет великой оборонушки! Рано гостья бесподсудная, Бесплемянная, безродная, Смерть родного унесла! Громко кликала я матушку. Отзывались ветры буйные, Откликались горы дальние, А родная не пришла! День денна моя печальница, В ночь — ночная богомолица! Никогда тебя, желанная, Не увижу я теперь! Ты ушла в бесповоротную, Незнакомую дороженьку, Куда ветер не доносится, Не дорыскивает зверь… Нет великой оборонушки! Кабы знали вы да ведали, На кого вы дочь покинули, Что без вас я выношу? Ночь — слезами обливаюся, День — как травка пристилаюся… Я потупленную голову, Сердце гневное ношу!.. В тот год необычайная Звезда играла на небе, Одни судили так: Господь по небу шествует, И ангелы его Метут метлою огненной Перед стопами божьими В небесном поле путь, Другие то же думали, Да только на антихриста, И чуяли беду. Сбылось: пришла бесхлебица! Брат брату не уламывал Куска! Был страшный год… Волчицу ту Федотову Я вспомнила — голодную, Похожа с ребятишками Я на нее была! Да тут еще свекровушка Приметой прислужилася, Соседкам наплела, Что я беду накликала, А чем? Рубаху чистую Надела в Рождество. За мужем, за заступником, Я дешево отделалась, А женщину одну Никак за то же самое Убили насмерть кольями. С голодным не шути!.. Одной бедой не кончилось: Чуть справились с бесхлебицей — Рекрутчина пришла. Да я не беспокоилась: Уж за семью Филиппову В солдаты брат ушел. Сижу одна, работаю, И муж и оба деверя Уехали с утра, На сходку свекор-батюшка Отправился, а женщины К соседкам разбрелись. Мне крепко нездоровилось, Была я Лиодорушкой Беременна: последние Дохаживала дни. Управившись с ребятами, В большой избе под шубою На печку я легла. Вернулись бабы к вечеру, Нет только свекра-батюшки, Ждут ужинать его. Пришел: ‘Ох-ох! умаялся, А дело не поправилось, Пропали мы, жена! Где видано, где слыхано: Давно ли взяли старшего, Теперь меньшого дай! Я по годам высчитывал, Я миру в ноги кланялся, Да мир у нас какой? Просил бурмистра: божится, Что жаль, да делать нечего! И писаря просил, Да правды из мошенника И топором не вырубишь, Что тени из стены! Задарен… все задарены… Сказать бы губернатору, Так он бы задал им! Всего и попросить-то бы, Чтоб он по нашей волости Очередные росписи Проверить повелел. Да сунься-ка!..’ Заплакали Свекровушка, золовушка, А я… То было холодно, Теперь огнем горю! Горю… Бог весть что думаю… Не дума… бред… Голодные Стоят сиротки-деточки Передо мной… Неласково Глядит на них семья, Они в дому шумливые, На улице драчливые, Обжоры за столом… И стали их пощипывать, В головку поколачивать… Молчи, солдатка-мать! ……………………. Теперь уж я не дольщица Участку деревенскому, Хоромному строеньицу, Одеже и скоту. Теперь одно богачество: Три озера наплакано Горючих слез, засеяно Три полосы бедой! …………………. Теперь, как виноватая, Стою перед соседями: Простите! я была Спесива, непоклончива, Не чаяла я, глупая, Остаться сиротой… Простите, люди добрые, Учите уму-разуму, Как жить самой? Как деточек Поить, кормить, растить?.. …………………… Послала деток по миру: Просите, детки, ласкою, Не смейте воровать! А дети в слезы: ‘Холодно! На нас одежа рваная, С крылечка на крылечко-то Устанем мы ступать, Под окнами натопчемся, Иззябнем… У богатого Нам боязно просить, ‘Бог даст!’- ответят бедные… Ни с чем домой воротимся — Ты станешь нас бранить!..’ …………………….. Собрала ужин, матушку Зову, золовок, деверя, Сама стою голодная У двери, как раба. Свекровь кричит: ‘Лукавая! В постель скорей торопишься?’ А деверь говорит: ‘Не много ты работала! Весь день за деревиночкой Стояла: дожидалася, Как солнышко зайдет!’ ……………………. Получше нарядилась я, Пошла я в церковь божию, Смех слышу за собой! …………………… Хорошо не одевайся, Добела не умывайся, У соседок очи зорки, Востры языки! Ходи улицей потише, Носи голову пониже, Коли весело — не смейся, Не поплачь с тоски!.. ………………….. Пришла зима бессменная, Поля, луга зеленые Попрятались под снег. На белом, снежном саване Ни талой нет талиночки — Нет у солдатки-матери Во всем миру дружка! С кем думушку подумати? С кем словом перемолвиться? Как справиться с убожеством? Куда обиду сбыть? В леса — леса повяли бы, В луга — луга сгорели бы! Во быструю реку? Вода бы остоялася! Носи, солдатка бедная, С собой ее по гроб! ………………….. Нет мужа, нет заступника! Чу, барабан! Солдатики Идут… Остановилися… Построились в ряды. ‘Живей!’ Филиппа вывели На середину площади: ‘Эй! перемена первая!’- Шалашников кричит. Упал Филипп: ‘Помилуйте!’ — ‘А ты попробуй! слюбится! Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха! Укрепа богатырская, Не розги у меня!..’ ……………………. И тут я с печи спрыгнула, Обулась. Долго слушала,- Всё тихо, спит семья! Чуть-чуть я дверью скрипнула И вышла. Ночь морозная… Из Домниной избы, Где парни деревенские И девки собиралися, Гремела песня складная, Любимая моя… На горе стоит елочка, Под горою светелочка, Во светелочке Машенька. Приходил к ней батюшка, Будил ее, побуживал: Ты, Машенька, пойдем домой! Ты, Ефимовна, пойдем домой! Я нейду и не слушаю: Ночь темна и немесячна, Реки быстры, перевозов нет, Леса темны, караулов нет… На горе стоит елочка, Под горою светелочка, Во светелочке Машенька. Приходила к ней матушка, Будила, побуживала: Машенька, пойдем домой! Ефимовна, пойдем домой! Я нейду и не слушаю: Ночь темна и немесячна, Реки быстры, перевозов нет, Леса темны, караулов нет… На горе стоит елочка, Под горою светелочка, Во светелочке Машенька. Приходил к ней Петр, Петр сударь Петрович, Будил ее, побуживал: Машенька, пойдем домой! Душа Ефимовна, пойдем домой! Я иду, сударь, и слушаю: Ночь светла и месячна, Реки тихи, перевозы есть, Леса темны, караулы есть. Почти бегом бежала я Через деревню,- чудилось, Что с песней парни гонятся И девицы за мной. За Клином огляделась я: Равнина белоснежная, Да небо с ясным месяцем, Да я, да тень моя… Не жутко и не боязно Вдруг стало,- словно радостью Так и взмывало грудь… Спасибо ветру зимнему! Он, как водой студеною, Больную напоил: Обвеял буйну голову, Рассеял думы черные, Рассудок воротил. Упала на колени я: ‘Открой мне, матерь божия, Чем бога прогневила я? Владычица! во мне Нет косточки неломаной, Нет жилочки нетянутой, Кровинки нет непорченой,- Терплю и не ропщу! Всю силу, богом данную, В работу полагаю я, Всю в деточек любовь! Ты видишь всё, владычица, Ты можешь всё, заступница! Спаси рабу свою!..’ Молиться в ночь морозную Под звездным небом божиим Люблю я с той поры. Беда постигнет — вспомните И женам посоветуйте: Усердней не помолишься Нигде и никогда. Чем больше я молилася, Тем легче становилося, И силы прибавлялося, Чем чаще я касалася До белой, снежной скатерти Горящей головой… Потом — в дорогу тронулась, Знакомая дороженька! Езжала я по ней. Поедешь ранним вечером, Так утром вместе с солнышком Поспеешь на базар. Всю ночь я шла, не встретила Живой души, под городом Обозы начались. Высокие, высокие Возы сенца крестьянского, Жалела я коней: Свои кормы законные Везут с двора, сердечные, Чтоб после голодать. И так-то всё я думала: Рабочий конь солому ест, А пустопляс — овес! Нужда с кулем тащилася,- Мучица, чай, не лишняя, Да подати не ждут! С посада подгородного Торговцы-колотырники Бежали к мужикам, Божба, обман, ругательство! Ударили к заутрени, Как в город я вошла. Ищу соборной площади, Я знала: губернаторский Дворец на площади. Темна, пуста площадочка, Перед дворцом начальника Шагает часовой. ‘Скажи, служивый, рано ли Начальник просыпается?’ — ‘Не знаю. Ты иди! Нам говорить не велено! (Дала ему двугривенный): На то у губернатора Особый есть швейцар’. — ‘А где он? как назвать его?’ — Макаром Федосеичем… На лестницу поди!’ Пришла, да двери заперты. Присела я, задумалась, Уж начало светать. Пришел фонарщик с лестницей, Два тусклые фонарика На площади задул. ‘Эй! что ты тут расселася?’ Вскочила, испугалась я: В дверях стоял в халатике Плешивый человек. Скоренько я целковенький Макару Федосеичу С поклоном подала: ‘Такая есть великая Нужда до губернатора, Хоть умереть — дойти!’ ‘Пускать-то вас не велено, Да… ничего!.. толкнись-ка ты Так… через два часа…’ Ушла. Бреду тихохонько… Стоит из меди кованный, Точь-в-точь Савелий дедушка, Мужик на площади. ‘Чей памятник?’ — ‘Сусанина’. Я перед ним помешкала, На рынок побрела. Там крепко испугалась я, Чего? Вы не поверите, Коли сказать теперь: У поваренка вырвался Матерый серый селезень, Стал парень догонять его, А он как закричит! Такой был крик, что за душу Хватил — чуть не упала я, Так под ножом кричат! Поймали! шею вытянул И зашипел с угрозою, Как будто думал повара, Бедняга, испугать. Я прочь бежала, думала: Утихнет серый селезень Под поварским ножом! Теперь дворец начальника С балконом, с башней, с лестницей, Ковром богатым устланной, Весь стал передо мной. На окна поглядела я: Завешаны. ‘В котором-то Твоя опочиваленка? Ты сладко ль спишь, желанный мой, Какие видишь сны?..’ Сторонкой, не по коврику, Прокралась я в швейцарскую. ‘Раненько ты, кума!’ Опять я испугалася, Макара Федосеича Я не узнала: выбрился, Надел ливрею шитую, Взял в руки булаву, Как не бывало лысины. Смеется: ‘Что ты вздрогнула?’ — ‘Устала я, родной!’ ‘А ты не трусь! Бог милостив! Ты дай еще целковенький, Увидишь — удружу!’ Дала еще целковенький. ‘Пойдем в мою коморочку, Попьешь пока чайку!’ Коморочка под лестницей: Кровать да печь железная, Шандал да самовар. В углу лампадка теплится, А по стене картиночки. ‘Вот он! — сказал Макар.- Его превосходительство!’ И щелкнул пальцем бравого Военного в звездах. ‘Да добрый ли?’ — спросила я. ‘Как стих найдет! Сегодня вот Я тоже добр, а временем — Как пес, бываю зол’. ‘Скучаешь, видно, дяденька?’ — ‘Нет, тут статья особая, Не скука тут — война! И Сам, и люди вечером Уйдут, а к Федосеичу В коморку враг: поборемся! Борюсь я десять лет. Как выпьешь рюмку лишнюю, Махорки как накуришься, Как эта печь накалится Да свечка нагорит — Так тут устой…’ Я вспомнила Про богатырство дедово: ‘Ты, дядюшка, — сказала я,- Должно быть, богатырь!. ‘Не богатырь я, милая, А силой тот не хвастайся, Кто сна не поборал!’ В коморку постучалися, Макар ушел… Сидела я, Ждала, ждала, соскучилась, Приотворила дверь. К крыльцу карету подали. ‘Сам едет?’ — ‘Губернаторша!’-_ Ответил мне Макар И бросился на лестницу. По лестнице спускалася В собольей шубе барыня, Чиновничек при ней. Не знала я, что делала (Да, видно, надоумила Владычица!)… Как брошусь я Ей в ноги: ‘Заступись! Обманом, не по-божески Кормильца и родителя У деточек берут!’ ‘Откуда ты, голубушка?’ Впопад ли я ответила — Не знаю… Мука смертная Под сердце подошла… Очнулась я, молодчики, В богатой, светлой горнице, Под пологом лежу, Против меня — кормилица, Нарядная, в кокошнике, С ребеночком сидит. ‘Чье дитятко, красавица?’ — ‘Твое!’ Поцеловала я Рожоное дитя… Как в ноги губернаторше Я пала, как заплакала, Как стала говорить, Сказалась усталь долгая, Истома непомерная, Упередилось времечко — Пришла моя пора! Спасибо губернаторше, Елене Александровне, Я столько благодарна ей, Как матери родной! Сама крестила мальчика И имя: Лиодорушка — Младенцу избрала…’ ‘А что же с мужем сталося?’ ‘Послали в Клин нарочного, Всю истину доведали,- Филиппушку спасли. Елена Александровна Ко мне его, голубчика, Сама — дай бог ей счастие!- За ручку подвела. Добра была, умна была, Красивая, здоровая, А деток не дал бог! Пока у ней гостила я, Всё время с Лиодорушкой Носилась, как с родным. Весна уж начиналася, Березка распускалася, Как мы домой пошли… Хорошо, светло В мире божием! Хорошо, легко, Ясно на сердце. Мы идем, идем — Остановимся, На леса, луга Полюбуемся, Полюбуемся Да послушаем, Как шумят-бегут Воды вешние, Как поет-звенит Жавороночек! Мы стоим, глядим… Очи встретятся — Усмехнемся мы, Усмехнется нам Лиодорушка. А увидим мы Старца нищего — Подадим ему Мы копеечку: ‘Не за нас молись,- Скажем старому,- Ты молись, старик, За Еленушку, За красавицу Александровну!’ А увидим мы Церковь божию — Перед церковью Долго крестимся: ‘Дай ей, господи, Радость-счастие, Доброй душеньке Александровне!’ Зеленеет лес, Зеленеет луг, Где низиночка — Там и зеркало! Хорошо, светло В мире божием! Хорошо, легко, Ясно на сердце. По водам плыву Белым лебедем, По степям бегу Перепелочкой. Прилетела в дом Сизым голубем… Поклонился мне Свекор-батюшка, Поклонилася Мать-свекровушка, Деверья, зятья Поклонилися, Поклонилися, Повинилися! Вы садитесь-ка, Вы не кланяйтесь, Вы послушайте, Что скажу я вам: Тому кланяться, Кто сильней меня,- Кто добрей меня, Тому славу петь. Кому славу петь? Губернаторше! Доброй душеньке Александровне!’ Замолкла Тимофеевна. Конечно, наши странники Не пропустили случая За здравье губернаторши По чарке осушить. И, видя, что хозяюшка Ко стогу приклонилася, К ней подошли гуськом: ‘Что ж дальше?’ — ‘Сами знаете: Ославили счастливицей, Прозвали губернаторшей Матрену с той поры… Что дальше? Домом правлю я, Рощу детей… На радость ли? Вам тоже надо знать. Пять сыновей! Крестьянские Порядки нескончаемы,- Уж взяли одного!’ Красивыми ресницами Моргнула Тимофеевна, Поспешно приклонилася Ко стогу головой. Крестьяне мялись, мешкали, Шептались: ‘Ну, хозяюшка! Что скажешь нам еще?’ ‘А то, что вы затеяли Не дело — между бабами Счастливую искать!..’ ‘Да всё ли рассказала ты?’ ‘Чего же вам еще? Не то ли вам рассказывать, Что дважды погорели мы, Что бог сибирской язвою Нас трижды посетил? Потуги лошадиные Несли мы, погуляла я, Как мерин, в бороне!.. Ногами я не топтана, Веревками не вязана, Иголками не колота… Чего же вам еще? Сулилась душу выложить, Да, видно, не сумела я,- Простите, молодцы! Не горы с места сдвинулись, Упали на головушку, Не бог стрелой громовою Во гневе грудь пронзил, По мне — тиха, невидима — Прошла гроза душевная, Покажешь ли ее? По матери поруганной, Как по змее растоптанной, Кровь первенца прошла, По мне обиды смертные Прошли неотплаченные, И плеть по мне прошла! Я только не отведала — Спасибо! умер Ситников — Стыда неискупимого, Последнего стыда! А вы — за счастьем сунулись! Обидно, молодцы! Идите вы к чиновнику, К вельможному боярину, Идите вы к царю, А женщин вы не трогайте,- Вот бог! ни с чем проходите До гробовой доски! К нам на ночь попросилася Одна старушка божия: Вся жизнь убогой старицы — Убийство плоти, пост, У гроба Иисусова Молилась, на Афонские Всходила высоты, В Иордань-реке купалася… И та святая старица Рассказывала мне: ‘Ключи от счастья женского, От нашей вольной волюшки Заброшены, потеряны У бога самого! Отцы-пустынножители, И жены непорочные, И книжники-начетчики Их ищут — не найдут! Пропали! думать надобно, Сглонула рыба их… В веригах, изможденные, Голодные, холодные, Прошли господни ратники Пустыни, города,- И у волхвов выспрашивать И по звездам высчитывать Пытались — нет ключей! Весь божий мир изведали, В горах, в подземных пропастях Искали… Наконец Нашли ключи сподвижники! Ключи неоценимые, А всё — не те ключи! Пришлись они — великое Избранным людям божиим То было торжество — Пришлись к рабам-невольникам: Темницы растворилися, По миру вздох прошел, Такой ли громкий, радостный!.. А к нашей женской волюшке Всё нет и нет ключей! Великие сподвижники И по сей день стараются — На дно морей спускаются, Под небо подымаются,- Всё нет и нет ключей! Да вряд они и сыщутся… Какою рыбой сглонуты Ключи те заповедные, В каких морях та рыбина Гуляет — бог забыл!..’ ( 1873 ) Посвящается Сергею Петровичу Боткину В конце села Валахчина, Где житель — пахарь исстари И частью — смолокур, Под старой-старой ивою, Свидетельницей скромною Всей жизни вахлаков, Где праздники справляются, Где сходки собираются, Где днем секут, а вечером Целуются, милуются,- Шел пир, великий пир! Орудовать по-питерски Привыкший дело всякое, Знакомец наш Клим Яковлич, Видавший благородные Пиры с речами, спичами, Затейщик пира был. На бревна, тут лежавшие, На сруб избы застроенной Уселись мужики, Тут тоже наши странники Сидели с Власом-старостой (Им дело до всего). Как только пить надумали, Влас сыну-малолеточку Вскричал: ‘Беги за Трифоном!’ С дьячком приходским Трифоном, Гулякой, кумом старосты, Пришли его сыны, Семинаристы: Саввушка И Гриша, было старшему Ух девятнадцать лет, Теперь же протодьяконом Смотрел, а у Григория Лицо худое, бледное И волос тонкий, вьющийся, С оттенком красноты. Простые парни, добрые, Косили, жали, сеяли И пили водку в праздники С крестьянством наравне. Тотчас же за селением Шла Волга, а за Волгою Был город небольшой (Сказать точнее, города В ту пору тени не было, А были головни: Пожар всё снес третьеводни). Так люди мимоезжие, Знакомцы вахлаков, Тут тоже становилися, Парома поджидаючи, Кормили лошадей. Сюда брели и нищие, И тараторка-странница, И тихий богомол. В день смерти князя старого Крестьяне не предвидели, Что не луга поемные, А тяжбу наживут. И, выпив по стаканчику, Первей всего заспорили: Как им с лугами быть? Не вся ты, Русь, обмеряна Землицей: попадаются Углы благословенные, Где ладно обошлось. Какой-нибудь случайностью — Неведеньем помещика, Живущего вдали, Ошибкою посредника, А чаще изворотами Крестьян-руководителей — В надел крестьянам изредка Попало и леску. Там горд мужик, попробуй-ка В окошко стукнуть староста За податью — осердится! Один ответ до времени: ‘А ты леску продай!’ И вахлаки надумали Свои луга поемные Сдать старосте — на подати: Всё взвешено, рассчитано, Как раз — оброк и подати, С залишком. ‘Так ли, Влас?’ ‘А коли подать справлена, Я никому не здравствую! Охота есть — работаю, Не то — валяюсь с бабою, Не то — иду в кабак!’ ‘Так!’- вся орда вахлацкая На слово Клима Лавина Откликнулась,- на подати! Согласен, дядя Влас?’ ‘У Клима речь короткая И ясная, как вывеска, Зовущая в кабак,- Сказал шутливо староста.- Начнет Климаха бабою, А кончит — кабаком!’ — ‘А чем же! Не острогом же Кончать-ту? Дело верное, Не каркай, пореши!’ Но Власу не до карканья. Влас был душа добрейшая, Болел за всю вахлачину — Не за одну семью. Служа при строгом барине, Нес тяготу на совести Невольного участника Жестокостей его. Как молод был, ждал лучшего, Да вечно так случалося, Что лучшее кончалося Ничем или бедой. И стал бояться нового, Богатого посулами, Неверующий Влас. Не столько в Белокаменной По мостовой проехано, Как по душе крестьянина Прошло обид… до смеху ли?.. Влас вечно был угрюм. А тут — сплошал старинушка! Дурачество вахлацкое Коснулось и его! Ему невольно думалось: ‘Без барщины… без подати…. Без палки… правда ль, господи?’ И улыбнулся Влас. Так солнце с неба знойного В лесную глушь дремучую Забросил луч — и чудо там: Роса горит алмазами, Позолотился мох. ‘Пей, вахлачки, погуливай!’ Не в меру было весело: У каждого в груди Играло чувство новое, Как будто выносила их Могучая волна Со дна бездонной пропасти На свет, где нескончаемый Им уготован пир! Еще ведро поставили, Галденье непрерывное И песни начались! Как, схоронив покойника, Родные и знакомые О нем лишь говорят, Покамест не управятся С хозяйским угощением И не начнут зевать,- Так и галденье долгое За чарочкой, под ивою, Всё, почитай, сложилося В поминки по подрезанным, Помещичьим ‘крепям’. К дьячку с семинаристами Пристали: ‘Пой веселую!’ Запели молодцы. (Ту песню — не народную — Впервые спел сын Трифона, Григорий, вахлакам, И с ‘Положенья’ царского, С народа крепи снявшего, Она по пьяным праздникам Как плясовая пелася Попами и дворовыми,- Вахлак ее не пел, А, слушая, притопывал, Присвистывал, ‘веселою’ Не в шутку называл.) ‘Кушай тюрю, Яша! Молочка-то нет!’ — ‘Где ж коровка наша?’ — ‘Увели, мой свет’ Барин для приплоду Взял ее домой!’ Славно жить народу На Руси святой! ‘Где же наши куры?’- Девчонки орут. ‘Не орите, дуры! Съел их земский суд, Взял еще подводу Да сулил постой…’ Славно жить народу На Руси святой! Разломило спину, А квашня не ждет! Баба Катерину Вспомнила — ревет: В дворне больше году Дочка… нет родной! Славно жить народу На Руси святой! Чуть из ребятишек, Глядь — и нет детей: Царь возьмет мальчишек, Барин — дочерей! Одному уроду Вековать с семьей. Славно жить народу На Руси святой! ———- Потом свою вахлацкую, Родную, хором грянули, Протяжную, печальную — Иных покамест нет. Не диво ли? широкая Сторонка Русь крещеная, Народу в ней тьма тем, А ни в одной-то душеньке Спокон веков до нашего Не загорелась песенка Веселая да ясная, Как ведреный денек. Не диво ли? не страшно ли? О время, время новое! Ты тоже в песне скажешься, Но как?.. Душа народная! Воссмейся ж наконец! Беден, нечесан Калинушка, Нечем ему щеголять, Только расписана спинушка, Да за рубахой не знать. С лаптя до ворота Шкура вся вспорота, Пухнет с мякины живот. Верченый, крученый, Сеченый, мученый, Еле Калина бредет. В ноги кабатчику стукнется, Горе потопит в вине, Только в субботу аукнется С барской конюшни жене… ———- ‘Ай, песенка!.. Запомнить бы!..’ Тужили наши странники, Что память коротка, А вахлаки бахвалились: ‘Мы барщинные! С наше-то Попробуй, потерпи! Мы барщинные! выросли Под рылом у помещика, День — каторга, а ночь? Что сраму-то! За девками Гонцы скакали тройками По нашим деревням. В лицо позабывали мы Друг дружку, в землю глядючи, Мы потеряли речь. В молчанку напивалися, В молчанку целовалися, В молчанку драка шла!. — ‘Ну, ты насчет молчанки-то Не очень! нам молчанка та Досталась солоней!- Сказал соседней волости Крестьянин, с сеном ехавший (Нужда пристигла крайняя, Скосил — и на базар!).- Решила наша барышня Гертруда Александровна, Кто скажет слово крепкое, Того нещадно драть. И драли же! Покудова Не перестали лаяться А мужику не лаяться — Едино что молчать. Намаялись! уж подлинно Отпраздновали волю мы, Как праздник: так ругалися, Что поп Иван обиделся За звоны колокольные, Гудевшие в тот день’. Такие сказы чудные Посыпались… и диво ли? Ходить далеко за словом Не надо — всё прописано На собственной спине. ‘У нас была оказия,- Сказал детина с черными Большими бакенбардами,- Так нет ее чудней’. (На малом шляпа круглая, С значком, жилетка красная, С десятком светлых пуговиц, Посконные штаны И лапти: малый смахивал На дерево, с которого Кору подпасок крохотный Всю снизу ободрал. А выше — ни царапины, В вершине не побрезгует Ворона свить гнездо.) — ‘Так что же, брат, рассказывай!’ — ‘Дай прежде покурю!’ Покамест он покуривал, У Власа наши странники Спросили: ‘Что за гусь?’ — ‘Так, подбегало-мученик, Приписан к нашей волости, Барона Синегузина Дворовый человек, Викентий Александрович. С запяток в хлебопашество Прыгнул! За ним осталася И кличка: ‘Выездной’. Здоров, а ноги слабые, Дрожат, его-то барыня В карете цугом ездила Четверкой по грибы… Расскажет он! послушайте! Такая память знатная, Должно быть (кончил староста), Сорочьи яйца ел’. Поправив шляпу круглую, Викентий Александрович К рассказу приступил. Был господин невысокого рода, Он деревнишку за взятки купил, Жил в ней безвыездно тридцать три года, Вольничал, бражничал, горькую пил. Жадный, скупой, не дружился с дворянами, Только к сестрице езжал на чаек, Даже с родными, не только с крестьянами, Был господин Поливанов жесток, Дочь повенчав, муженька благоверного Высек — обоих прогнал нагишом, В зубы холопа примерного, Якова верного, Походя бил каблуком. Люди холопского звания — Сущие псы иногда: Чем тяжелей наказания, Тем им милей господа. Яков таким объявился из младости, Только и было у Якова радости: Барина холить, беречь, ублажать Да племяша-малолетка качать. Так они оба до старости дожили. Стали у барина ножки хиреть, Ездил лечиться, да ноги не ожили… Полно кутить, баловаться и петь! Очи-то ясные, Щеки-то красные, Пухлые руки как сахар белы, Да на ногах — кандалы! Смирно помещик лежит под халатом, Горькую долю клянет, Яков при барине: другом и братом Верного Якова барин зовет. Зиму и лето вдвоем коротали, В карточки больше играли они, Скуку рассеять к сестрице езжали Верст за двенадцать в хорошие дни. Вынесет сам его Яков, уложит, Сам на долгушке свезет до сестры, Сам до старушки добраться поможет, Так они жили ладком — до поры… Вырос племянничек Якова, Гриша, Барину в ноги: ‘Жениться хочу!’ — ‘Кто же невеста?’ — ‘Невеста — Ариша’. Барин ответствует: ‘В гроб вколочу!’ Думал он сам, на Аришу-то глядя: ‘Только бы ноги господь воротил!’ Как ни просил за племянника дядя, Барин соперника в рекруты сбыл. Крепко обидел холопа примерного, Якова верного, Барин,- холоп задурил! Мертвую запил… Неловко без Якова, Кто ни послужит — дурак, негодяй! Злость-то давно накипела у всякого, Благо есть случай: груби, вымещай! Барин то просит, то песски ругается, Так две недели прошли. Вдруг его верный холоп возвращается… Первое дело — поклон до земли. Жаль ему, видишь ты, стало безногого: Кто-де сумеет его соблюсти? ‘Не поминай только дела жестокого, Буду свой крест до могилы нести!’ Снова помещик лежит под халатом, Снова у ног его Яков сидит, Снова помещик зовет его братом. ‘Что ты нахмурился, Яша?’ — ‘Мутит!’ Много грибков нанизали на нитки, В карты сыграли, чайку напились, Ссыпали вишни, малину в напитки И поразвлечься к сестре собрались. Курит помещик, лежит беззаботно, Ясному солнышку, зелени рад. Яков угрюм, говорит неохотно, Вожжи у Якова дрожмя дрожат, Крестится. ‘Чур меня, сила нечистая!- Шепчет,- рассыпься!’ (мутил его враг), Едут… Направо трущоба лесистая, Имя ей исстари: Чертов овраг, Яков свернул и поехал оврагом, Барин опешил: ‘Куда ж ты, куда?’ Яков ни слова. Проехали шагом Несколько верст, не дорога — беда! Ямы, валежник, бегут по оврагу Вешние воды, деревья шумят.. Стали лошадки — и дальше ни шагу, Сосны стеной перед ними торчат. Яков, не глядя на барина бедного, Начал коней отпрягать, Верного Яшу, дрожащего, бледного, Начал помещик тогда умолять. Выслушал Яков посулы — и грубо, Зло засмеялся: ‘Нашел душегуба! Стану я руки убийством марать, Нет, не тебе умирать!’ Яков на сосну высокую прянул, Вожжи в вершине ее укрепил, Перекрестился, на солнышко глянул, Голову в петлю — и ноги спустил!.. Экие страсти господни! висит Яков над барином, мерно качается. Мечется барин, рыдает, кричит, Эхо одно откликается! Вытянув голову, голос напряг Барин — напрасные крики! В саван окутался Чертов овраг, Ночью там росы велики, Зги не видать! только совы снуют, Оземь ширяясь крылами, Слышно, как лошади листья жуют, Тихо звеня бубенцами. Словно чугунка подходит — горят Чьи-то два круглые, яркие ока, Птицы какие-то с шумом летят, Слышно, посели они недалеко. Ворон над Яковом каркнул один. Чу! их слетелось до сотни! Ухнул, грозит костылем господин! Экие страсти господни! Барин в овраге всю ночь пролежал, Стонами птиц и волков отгоняя, Утром охотник его увидал. Барин вернулся домой, причитая: ‘Грешен я, грешен! Казните меня!’ Будешь ты, барин, холопа примерного, Якова верного, Помнить до судного дня! ————- ‘Грехи, грехи,- послышалось Со всех сторон.- Жаль Якова, Да жутко и за барина,- Какую принял казнь!’ — ‘Жалей!..’ Еще прослышали Два-три рассказа страшные И горячо заспорили О том, кто всех грешней. Один сказал: кабатчики, Другой сказал: помещики, А третий — мужики. То был Игнатий Прохоров, Извозом занимавшийся, Степенный и зажиточный Мужик — не пустослов. Видал он виды всякие, Изъездил всю губернию И вдоль и поперек. Его послушать надо бы, Однако вахлаки Так обозлились, не дали Игнатью слово вымолвить, Особенно Клим Яковлев Куражился: ‘Дурак же ты!..’ — ‘А ты бы прежде выслушал…’ — ‘Дурак же ты…’ — ‘И все-то вы, Я вижу, дураки! — Вдруг вставил слово грубое Еремин, брат купеческий, Скупавший у крестьян Что ни попало, лапти ли, Теленка ли, бруснику ли, А главное — мастак Подстерегать оказии, Когда сбирались подати И собственность вахлацкая Пускалась с молотка.- Затеять спор затеяли, А в точку не утрафили! Кто всех грешней? подумайте!’ — ‘Ну, кто же? говори!’ — ‘Известно кто: разбойники!’ А Клим ему в ответ: ‘Вы крепостными не были, Была капель великая, Да не на вашу плешь! Набил мошну: мерещатся Везде ему разбойники, Разбой — статья особая, Разбой тут ни при чем!’ — ‘Разбойник за разбойника Вступился!’ — прасол вымолвил, А Лавин — скок к нему! ‘Молись!’ — и в зубы прасола. ‘Прощайся с животишками!’- И прасол в зубы Лавина. ‘Ай, драка! молодцы!’ Крестьяне расступилися, Никто не подзадоривал, Никто не разнимал. Удары градом сыпались: ‘Убью! пиши к родителям!’ — ‘Убью! зови попа!’ Тем кончилось, что прасола Клим сжал рукой, как обручем, Другой вцепился в волосы И гнул со словом ‘кланяйся’ Купца к своим ногам. ‘Ну, баста!’- прасол вымолвил. Клим выпустил обидчика, Обидчик сел на бревнышко, Платком широким клетчатым Отерся и сказал: ‘Твоя взяла! не диво ли? Не жнет, не пашет — шляется По коновальской должности. Как сил не нагулять?’ (Крестьяне засмеялися.) — ‘А ты еще не хочешь ли?’- Сказал задорно Клим. ‘Ты думал, нет? Попробуем!’ Купец снял чуйку бережно И в руки поплевал. ‘Раскрыть уста греховные Пришел черед: прислушайте! И так вас помирю!’- Вдруг возгласил Ионушка, Весь вечер молча слушавший, Вздыхавший и крестившийся, Смиренный богомол. Купец был рад, Клим Яковлев Помалчивал. Уселися, Настала тишина. Бездомного, безродного Немало попадается Народу на Руси, Не жнут, не сеют — кормятся Из той же общей житницы, Что кормит мышку малую И воинство несметное: Оседлого крестьянина Горбом ее зовут. Пускай народу ведомо, Что целые селения На попрошайство осенью, Как на доходный промысел, Идут: в народной совести Уставилось решение, Что больше тут злосчастия, Чем лжи,- им подают. Пускай нередки случаи, Что странница окажется Воровкой, что у баб За просфоры афонские, За ‘слезки богородицы’ Паломник пряжу выманит, А после бабы сведают, Что дальше Тройцы-Сергия Он сам-то не бывал. Был старец, чудным пением Пленял сердца народные, С согласья матерей, В селе Крутые Заводи Божественному пению Стал девок обучать, Всю зиму девки красные С ним в риге запиралися, Оттуда пенье слышалось, А чаще смех и визг. Однако чем же кончилось? Он петь-то их не выучил, А перепортил всех. Есть мастера великие Подлаживаться к барыням: Сначала через баб Доступится до девичьей, А там и до помещицы. Бренчит ключами, по двору Похаживает барином, Плюет в лицо крестьянину, Старушку богомольную Согнул в бараний рог! Но видит в тех же странниках И лицевую сторону Народ. Кем церкви строятся? Кто кружки монастырские Наполнил через край? Иной добра не делает, И зла за ним не видится, Иного не поймешь. Знаком народу Фомушка: Вериги двупудовые По телу опоясаны Зимой и летом бос, Бормочет непонятное, А жить — живет по-божески: Доска да камень в головы, А пища — хлеб один. Чуден ему и памятен Старообряд Кропильников, Старик, вся жизнь которого То воля, то острог. Пришел в село Усолово: Корит мирян безбожием, Зовет в леса дремучие Спасаться. Становой Случился тут, всё выслушал: ‘К допросу сомустителя!’ Он тоже и ему: ‘Ты враг Христов, антихристов Посланник!’ Сотский, староста Мигали старику: ‘Эй, покорись!’ Не слушает! Везли его в острог, А он корил начальника И, на телеге стоючи, Усоловцам кричал: ‘Горе вам, горе, пропащие головы! Были оборваны,- будете голы вы, Били вас палками, розгами, кнутьями, Будете биты железными прутьями!..’ Усоловцы крестилися, Начальник бил глашатая: ‘Попомнишь ты, анафема, Судью ерусалимского!’ У парня, у подводчика, С испугу вожжи выпали И волос дыбом стал! И, как на грех, воинская Команда утром грянула: В Устой, село недальное, Солдатики пришли. Допросы! усмирение! Тревога! по сопутности Досталось и усоловцам: Пророчество строптивого Чуть в точку не сбылось. Вовек не позабудется Народом Ефросиньюшка, Посадская вдова: Как божия посланница Старушка появляется В холерные года, Хоронит, лечит, возится С больными. Чуть не молятся Крестьянки на нее… Стучись же, гость неведомый! Кто б ни был ты, уверенно В калитку деревенскую Стучись! Не подозрителен Крестьянин коренной, В нем мысль не зарождается, Как у людей достаточных, При виде незнакомого, Убогого и робкого: Не стибрил бы чего? А бабы — те радехоньки. Зимой перед лучиною Сидит семья, работает, А странничек гласит. Уж в баньке он попарился, Ушицы ложкой собственной, С рукой благословляющей, Досыта похлебал. По жилам ходит чарочка, Рекою льется речь. В избе всё словно замерло: Старик, чинивший лапотки, К ногам их уронил, Челнок давно не чикает, Заслушалась работница У ткацкого станка, Застыл уж на уколотом Мизинце у Евгеньюшки, Хозяйской старшей дочери, Высокий бугорок, А девка и не слышала, Как укололась до крови, Шитье к ногам спустилося, Сидит — зрачки расширены, Руками развела… Ребята, свесив головы С полатей, не шелохнутся: Как тюленята сонные На льдинах за Архангельском, Лежат на животе. Лиц не видать, завешены Спустившимися прядями Волос — не нужно сказывать, Что желтые они. Постой! уж скоро странничек Доскажет быль афонскую, Как турка взбунтовавшихся Монахов в море гнал, Как шли покорно иноки И погибали сотнями… Услышишь шепот ужаса, Увидишь ряд испуганных, Слезами полных глаз! Пришла минута страшная — И у самой хозяюшки Веретено пузатое Скатилося с колен. Кот Васька насторожился — И прыг к веретену! В другую пору то-то бы Досталось Ваське шустрому, А тут и не заметили, Как он проворной лапкою Веретено потрогивал, Как прыгал на него И как оно каталося, Пока не размоталася Напряденная нить! Кто видывал, как слушает Своих захожих странников Крестьянская семья, Поймет, что ни работою, Ни вечною заботою, Ни игом рабства долгого, Ни кабаком самим Еще народу русскому Пределы не поставлены: Пред ним широкий путь. Когда изменят пахарю Поля старозапашные, Клочки в лесных окраинах Он пробует пахать. Работы тут достаточно, Зато полоски новые Дают без удобрения Обильный урожай. Такая почва добрая — Душа народа русского… О сеятель! приди!.. Иона (он же Ляпушкин) Сторонушку вахлацкую Издавна навещал. Не только не гнушалися Крестьяне божьим странником, А спорили о том, Кто первый приютит его, Пока их спорам Ляпушкин Конца не положил: ‘Эй! бабы!’ выносите-ка Иконы!’ Бабы вынесли, Пред каждою иконою Иона падал ниц: ‘Не спорьте! дело божие, Котора взглянет ласковей, За тою и пойду!’ И часто за беднейшею Иконой шел Ионушка В беднейшую избу. И к той избе особое Почтенье: бабы бегают С узлами, сковородками В ту избу. Чашей полною, По милости Ионушки, Становится она. Негромко и неторопко Повел рассказ Ионушка ‘О двух великих грешниках’, Усердно покрестясь. Господу богу помолимся, Древнюю быль возвестим, Мне в Соловках ее сказывал Инок, отец Питирим. Было двенадцать разбойников, Был Кудеяр — атаман, Много разбойники пролили Крови честных христиан, Много богатства награбили, Жили в дремучем лесу, Вождь Кудеяр из-под Киева Вывез девицу-красу. Днем с полюбовницей тешился, Ночью набеги творил, Вдруг у разбойника лютого Совесть господь пробудил. Сон отлетел, опротивели Пьянство, убийство, грабеж, Тени убитых являются, Целая рать — не сочтешь! Долго боролся, противился Господу зверь-человек, Голову снес полюбовнице И есаула засек. Совесть злодея осилила, Шайку свою распустил, Роздал на церкви имущество, Нож под ракитой зарыл. И прегрешенья отмаливать К гробу господню идет, Странствует, молится, кается, Легче ему не стает. Старцем, в одежде монашеской, Грешник вернулся домой, Жил под навесом старейшего Дуба, в трущобе лесной. Денно и нощно всевышнего Молит: грехи отпусти! Тело предай истязанию, Дай только душу спасти! Сжалился бог и к спасению Схимнику путь указал: Старцу в молитвенном бдении Некий угодник предстал, Рек ‘Не без божьего промысла Выбрал ты дуб вековой, Тем же ножом, что разбойничал, Срежь его, той же рукой! Будет работа великая, Будет награда за труд, Только что рухнется дерево — Цепи греха упадут’. Смерил отшельник страшилище: Дуб — три обхвата кругом! Стал на работу с молитвою, Режет булатным ножом, Режет упругое дерево, Господу славу поет, Годы идут — подвигается Медленно дело вперед. Что с великаном поделает Хилый, больной человек? Нужны тут силы железные, Нужен не старческий век! В сердце сомнение крадется, Режет и слышит слова: ‘Эй, старина, что ты делаешь?’ Перекрестился сперва, Глянул — и пана Глуховского Видит на борзом коне, Пана богатого, знатного, Первого в той стороне. Много жестокого, страшного Старец о пане слыхал И в поучение грешнику Тайну свою рассказал. Пан усмехнулся:’Спасения Я уж не чаю давно, В мире я чту только женщину, Золото, честь и вино. Жить надо, старче, по-моему: Сколько холопов гублю, Мучу, пытаю и вешаю, А поглядел бы, как сплю!’ Чудо с отшельником сталося: Бешеный гнев ощутил, Бросился к пану Глуховскому, Нож ему в сердце вонзил! Только что пан окровавленный Пал головой на седло, Рухнуло древо громадное, Эхо весь лес потрясло. Рухнуло древо, скатилося С инока бремя грехов!.. Господу богу помолимся: Милуй нас, темных рабов! Иона кончил, крестится, Народ молчит. Вдруг прасола Сердитым криком прорвало: ‘Эй вы, тетери сонные! Па-ром, живей, па-ром!’ -‘Парома не докличишься До солнца! перевозчики И днем-то трусу празднуют, Паром у них худой, Пожди! Про Кудеяра-то…’ -‘Паром! пар-ом! пар-ом!’ Ушел, с телегой возится, Корова к ней привязана — Он пнул ее ногой, В ней курочки курлыкают, Сказал им: ‘Дуры! цыц!’ Теленок в ней мотается — Досталось и теленочку По звездочке на лбу. Нажег коня саврасого Кнутом — и к Волге двинулся. Плыл месяц над дорогою, Такая тень потешная Бежала рядом с прасолом По лунной полосе! ‘Отдумал, стало, драться-то? А спорить — видит — не о чем,- Заметил Влас.- Ой, господи! Велик дворянский грех!’ -‘Велик, а всё не быть ему Против греха крестьянского’,- Опять Игнатий Прохоров Не вытерпел — сказал. Клим плюнул. ‘Эх приспичило! Кто с чем, а нашей галочке Родные галченяточки Всего милей… Ну, сказывай, Что за великий грех?’ Аммирал-вдовец по морям ходил, По морям ходил, корабли водил, Под Ачаковым бился с туркою, Наносил ему поражение, И дала ему государыня Восемь тысяч душ в награждение. В той ли вотчине припеваючи Доживает век аммирал-вдовец, И вручает он, умираючи, Глебу-старосте золотой ларец. ‘Гой, ты, староста! Береги ларец! Воля в нем моя сохраняется: Из цепей-крепей на свободушку Восемь тысяч душ отпускается!’ Аммирал-вдовец на столе лежит… Дальний родственник хоронить катит. Схоронил, забыл! Кличет старосту И заводит с ним речь окольную, Всё повыведал, насулил ему Горы золота, выдал вольную… Глеб — он жаден был — соблазняется: Завещание сожигается! На десятки лет, до недавних дней Восемь тысяч душ закрепил злодей, С родом, с племенем, что народу-то! Что народу-то! С камнем в воду-то! Всё прощает бог, а Иудин грех Не прощается. Ой, мужик! мужик! ты грешнее всех, И за то тебе вечно маяться! — Суровый и рассерженный, Громовым грозным голосом Игнатий кончил речь. Толпа вскочила на ноги, Пронесся вздох, послышалось: ‘Так вот он, грех крестьянина! И впрямь страшенный грех!’ — ‘И впрямь: нам вечно маяться, Ох-ох!..’- сказал сам староста, Опять убитый, в лучшее Не верующий Влас. И скоро поддававшийся Как горю, так и радости, ‘Великий грех! великий грех!’- Тоскливо вторил Клим. Площадка перед Волгою, Луною освещенная, Переменилась вдруг. Пропали люди гордые, С уверенной походкою, Остались вахлаки, Досыта не едавшие, Несолоно хлебавшие, Которых вместо барина Драть будет волостной, К которым голод стукнуться Грозит: засуха долгая А тут еще — жучок! Которым прасол-выжига Урезать цену хвалится На их добычу трудную, Смолу, слезу вахлацкую,- Урежет, попрекнет: ‘За что платить вам много-то? У вас товар некупленный, Из вас на солнце топится Смола, как из сосны!’ Опять упали бедные На дно бездонной пропасти, Притихли, приубожились, Легли на животы, Лежали, думу думали И вдруг запели. Медленно, Как туча надвигается, Текли слова тягучие. Так песню отчеканили, Что сразу наши странники Упомнили ее: Стоит мужик — Колышется, Идет мужик — Не дышится! С коры его Распучило, Тоска-беда Измучила. Темней лица Стеклянного Не видано У пьяного. Идет — пыхтит, Идет — и спит, Прибрел туда, Где рожь шумит. Как идол стал На полосу, Стоит, поет Без голосу: ‘Дозрей, дозрей Рожь-матушка! Я пахарь твой, Панкратушка! Ковригу съем Гора горой, Ватрушку съем Со стол большой! Всё съем один, Управлюсь сам. Хоть мать, хоть сын Проси — не дам!’ — ‘Ой, батюшки, есть хочется!’- Сказал упалым голосом Один мужик, из пещура Достал краюху — ест. ‘Поют они без голосу, А слушать — дрожь по волосу!’- Сказал другой мужик. И правда, что не голосом — Нутром — свою ‘Голодную’ Пропели вахлаки. Иной во время пения Стал на ноги, показывал, Как шел мужик расслабленный, Как сон долил голодного, Как ветер колыхал, И были строги, медленны Движенья. Спев ‘Голодную’ Шатаясь, как разбитые, Гуськом пошли к ведерочку И выпили певцы. ‘Дерзай!’- за ними слышится Дьячково слово, сын его Григорий, крестник старосты, Подходит к землякам. ‘Хошь водки?’ — ‘Пил достаточно. Что тут у вас случилося? Как в воду вы опущены!…’ -‘Мы?.. что ты?..’ Насторожились, Влас положил на крестника Широкую ладонь. ‘Неволя к вам вернулася? Погонят вас на барщину? Луга у вас отобраны?’ -‘Луга-то?.. Шутишь брат!’ -‘Так что ж переменилося?’.. Закаркали ‘Голодную’, Накликать голод хочется?’ -‘Никак и впрямь ништо!’- Клим как из пушки выпалил, У многих зачесалися Затылки, шепот слышится: ‘Никак и впрямь ништо!’ ‘Пей вахлачки, погуливай! Всё ладно, всё по-нашему, Как было ждано-гадано. Не вешай головы!’ ‘По-нашему ли, Климушка? А Глеб-то?..’ Потолковано Немало: в рот положено, Что не они ответчики За Глеба окаянного, Всему виною: крепь! ‘Змея родит змеенышей, А крепь — грехи помещика, Грех Якова несчастного, Грех Глеба родила! Нет крепи — нет помещика, До петли доводящего Усердного раба, Нет крепи — нет дворового, Самоубийством мстящего Злодею своему, Нет крепи — Глеба нового Не будет на Руси!’ Всех пристальней, всех радостней Прослушал Гришу Пров: Осклабился, товарищам Сказал победным голосом: ‘Мотайте-ка на ус!’ -‘Так, значит, и ‘Голодную’ Теперь навеки побоку? Эй, други! Пой веселую!’- Клим радостно кричал… Пошло, толпой подхвачено, О крепи слово верное Трепаться: ‘Нет змеи — Не будет и змеенышей!’ Клим Яковлев Игнатия Опять ругнул: ‘Дурак же ты!’ Чуть-чуть не подрались! Дьячок рыдал над Гришею: ‘Создаст же бог головушку! Недаром порывается В Москву, в новорситет!’ А Влас его поглаживал: ‘Дай бог тебе и серебра, И золотца, дай умную, Здоровую жену!’ -‘Не надо мне ни серебра Ни золота, а дай господь, Чтоб землякам моим И каждому крестьянину Жилось вольготно-весело На всей святой Руси!’- Зардевшись, словно девушка, Сказал из сердца самого Григорий — и ушел. — Светает. Снаряжаются Подводчики. ‘Эй, Влас Ильич! Иди сюда, гляди, кто здесь!’- Сказал Игнатий Прохоров, Взяв к бревнам приваленную Дугу. Подходит Влас, За ним бегом Клим Яковлев, За Климом — наши странники (Им дело до всего): За бревнами, где нищие Вповалку спали с вечера, Лежал какой-то смученный, Избитый человек, На нем одежа новая, Да только вся изорвана, На шее красный шелковый Платок, рубаха красная, Жилетка и часы. Нагнулся Лавин к спящему, Взглянул и с криком:’Бей его!’ Пнул в зубы каблуком. Вскочил детина, мутные Протер глаза, а Влас его Тем временем в скулу. Как крыса прищемленная, Детина пискнул жалобно — И к лесу! Ноги длинные, Бежит — земля дрожит! Четыре парня бросились В погоню за детиною, Народ кричал им: ‘Бей его!’, Пока в лесу не скрылися И парни, и беглец. ‘Что за мужчина?- старосту Допытывали странники.- За что его тузят?’ ‘Не знаем, так наказано Нам из села из Тискова, Что буде где покажется Егорка Шутов — бить его! И бьем. Подъедут тисковцы, Расскажут’.- ‘Удоволили?’- Спросил старик вернувшихся С погони молодцов. ‘Догнали, удоволили! Побег к Кузьмо-Демьянскому, Там, видно, переправиться За Волгу норовит’. ‘Чудной народ! бьют сонного, За что про что не знаючи…’ ‘Коли всем миром велено: Бей!- стало, есть за что!- Прикрикнул Влас на странников.- Не ветрогоны тисковцы, Давно ли там десятого Пороли?.. ой, Егор!.. Ай служба — должность подлая! Гнусь-человек!- Не бить его, Так уж кого и бить? Не нам одним наказано: От Тискова по Волге-то Тут деревень четырнадцать,- Чай, через все четырнадцать Прогнали, как сквозь строй!’ Притихли наши странники. Узнать-то им желательно, В чем штука, да прогневался И так уж дядя Влас. — Совсем светло. Позавтракать Мужьям хозяйки вынесли: Ватрушки с творогом, Гусятина (прогнали тут Гусей, три затомилися, Мужик их нес под мышкою: ‘Продай! помрут до городу!’ — Купили ни за что). Как пьет мужик, толковано Немало, а не всякому Известно, как он ест. Жаднее на говядину, Чем на вино, бросается. Был тут непьющий каменщик, Так опьянел с гусятины, Начто твое вино! Чу! слышен крик: ‘Кто едет-то! Кто едет-то!’ Наклюнулось Еще подспорье шумному Веселью вахлаков. Воз с сеном приближается, Высоко на возу Сидит солдат Овсяников, Верст на двадцать в окружности Знакомый мужикам, И рядом с ним Устиньюшка, Сироточка-племянница, Поддержка старика. Райком кормился дедушка, Москву да Кремль показывал, Вдруг инструмент испортился, А капиталу нет! Три желтенькие ложечки Купил — так не приходятся Заученные натвердо Присловья к новой музыке, Народа не смешат! Хитер солдат! по времени Слова придумал новые, И ложки в ход пошли. Обрадовались старому: ‘Здорово, дедко! спрыгни-ка, Да выпей с нами рюмочку, Да в ложечки ударь!’ -‘Забраться-то забрался я, А как сойду, не ведаю: Ведет!’ — ‘Небось до города Опять за полной пенцией? Да город-то сгорел!’ -‘Сгорел? И поделом ему! Сгорел? Так я до Питера! Там все мои товарищи Гуляют с полной пенцией, Там — дело разберут!’ -‘Чай, по чугунке тронешься?’ Служивый посвистал: ‘Недолго послужила ты Народу православному, Чугунка бусурманская! Была ты нам люба, Как от Москвы до Питера Возила за три рублика, А коли семь-то рубликов Платить, так черт с тобой!’ ‘А ты ударь-ка в ложечки,- Сказал солдату староста,- Народу подгулявшего Покуда тут достаточно, Авось дела поправятся. Орудуй живо, Клим!’ (Влас Клима недолюбливал, А чуть делишко трудное, Тотчас к нему: ‘Орудуй, Клим!’, А Клим тому и рад.) Спустили с воза дедушку, Солдат был хрупок на ноги, Высок и тощ до крайности, На нем сюртук с медалями Висел, как на шесте. Нельзя сказать, чтоб доброе Лицо имел, особенно Когда сводило старого — Черт чертом! Рот ощерится, Глаза — что угольки! Солдат ударил в ложечки, Что было вплоть до берегу Народу — всё сбегается. Ударил — и запел: Тошен свет, Правды нет, Жизнь тошна, Боль сильна. Пули немецкие, Пули турецкие, Пули французские, Палочки русские! Тошен свет, Хлеба нет, Крова нет, Смерти нет. Ну-тка, с редута-то с первого номеру, Ну-тка, с Георгием — по миру, по миру! У богатого, У богатины, Чуть не подняли На рогатину. Весь в гвоздях забор Ощетинился, А хозяин, вор, Оскотинился. Нет у бедного Гроша медного: ‘Не взыщи солдат!’ -‘И не надо, брат!’ Тошен свет, Хлеба нет, Крова нет, Смерти нет. Только трех Матрен Да Луку с Петром Помяну добром. У Луки с Петром Табачку нюхнем, А у трех Матрен Провиант найдем. У первой Матрены Груздочки ядрены, Матрена вторая Несет каравая, У третьей водицы попью из ковша: Вода ключевая, а мера — душа! Тошен свет, Правды нет, Жизнь тошна, Боль сильна. Служивого задергало. Опершись на Устиньюшку, Он поднял ногу левую И стал ее раскачивать, Как гирю на весу, Проделал то же с правою, Ругнулся:’Жизнь проклятая!’- И вдруг на обе стал. ‘Орудуй, Клим!’ По-питерски Клим дело оборудовал: По блюдцу деревянному Дал дяде и племяннице, Поставил их рядком, А сам вскочил на бревнышко И громко крикнул: ‘Слушайте!’ (Служивый не выдерживал И часто в речь крестьянина Вставлял словечко меткое И в ложечки стучал.) Клим Колода есть дубовая У моего двора, Лежит давно: из младости Колю на ней дрова, Так та не столь изранена, Как господин служивенький. Взгляните: в чем душа! Солдат Пули немецкие, Пули турецкие, Пули французские, Палочки русские. Клим А пенциону полного Не вышло, забракованы Все раны старика, Взглянул помощник лекаря, Сказал:’Второразрядные! По ним и пенцион’. Солдат Полного выдать не велено: Сердце насквозь не прострелено! (Служивый всхлипнул, в ложечки Хотел ударить,- скорчило! Не будь при нем Устиньюшки, Упал бы старина.) Клим Солдат опять с прошением. Вершками раны смерили И оценили каждую Чуть-чуть не в медный грош. Так мерил пристав следственный Побои на подравшихся На рынке мужиках: ‘Под правым глазом ссадина Величиной с двугривенный, В средине лба пробоина В целковый. Итого: На рубль пятнадцать с деньгою Побоев…’ Приравняем ли К побоищу базарному Войну под Севастополем, Где лил солдатик кровь? Солдат Только горами не двигали А на редуты как прыгали! Зайцами, белками, дикими кошками. Там и простился я с ножками, С адского грохоту, свисту оглох, С русского голоду чуть не подох! Клим Ему бы в Питер надобно До комитета раненых,- Пеш до Москвы дотянется, А дальше как? Чугунка-то Кусаться начала! Солдат Важная барыня! гордая барыня! Ходит, змеею шипит: ‘Пусто вам! пусто вам! пусто вам!’- Русской деревне кричит, В рожу крестьянину фыркает, Давит, увечит, кувыркает, Скоро весь русский народ Чище метлы подметет. Солдат слегка притопывал, И слышалось, как стукалась Сухая кость о кость, А Клим молчал: уж двинулся К служивому народ. Все дали: по копеечке, По грошу, на тарелочках Рублишко набрался… В замену спичей с песнями, В подспорье речи с дракою Пир только к утру кончился, Великий пир!.. Расходится Народ. Уснув, осталися Под ивой наши странники, И тут же спал Ионушка, Смиренный богомол. Качаясь, Савва с Гришею Вели домой родителя И пели, в чистом воздухе Над Волгой, как набатные, Согласные и сильные Гремели голоса: Доля народа, Счастье его, Свет и свобода Прежде всего! Мы же немного Просим у бога: Честное дело Делать умело Силы нам дай! Жизнь трудовая — Другу прямая К сердцу дорога, Прочь от порога, Трус и лентяй! То ли не рай? Доля народа, Счастье его, Свет и свобода Прежде всего! ——— Беднее захудалого Последнего крестьянина Жил Трифон. Две коморочки: Одна с дымящей печкою, Другая в сажень — летняя, И вся тут недолга, Коровы нет, лошадки нет, Была собака Зудушка, Был кот — и те ушли. Спать уложив родителя, Взялся за книгу Саввушка, А Грише не сиделося, Ушел в поля, в луга. У Гриши — кость широкая, Но сильно исхудалое Лицо — их недокармливал Хапуга-эконом. Григорий в семинарии В час ночи просыпается И уж потом до солнышка Не спит — ждет жадно ситника, Который выдавался им Со сбитнем по утрам. Как ни бедна вахлачина, Они в ней отъедалися. Спасибо Власу-крестному И прочим мужикам! Платили им молодчики, По мере сил, работою, По их делишкам хлопоты Справляли в городу. Дьячок хвалился детками, А чем они питаются — И думать позабыл. Он сам был вечно голоден, Весь тратился на поиски, Где выпить, где поесть. И был он нрава легкого, А будь иного, вряд ли бы И дожил до седин. Его хозяйка Домнушка Была куда заботлива, Зато и долговечности Бог не дал ей. Покойница Всю жизнь о соли думала: Нет хлеба — у кого-нибудь Попросит, а за соль Дать надо деньги чистые, А их по всей вахлачине, Сгоняемой на барщину, Не густо! Благо — хлебушком Вахлак делился с Домною. Давно в земле истлели бы Ее родные деточки, Не будь рука вахлацкая Щедра, чем бог послал. Батрачка безответная На каждого, кто чем-нибудь Помог ей в черный день, Всю жизнь о соли думала, О соли пела Домнушка — Стирала ли, косила ли, Баюкала ли Гришеньку, Любимого сынка. Как сжалось сердце мальчика, Когда крестьянки вспомнили И спели песню Домнину (Прозвал ее ‘Соленою’ Находчивый вахлак). Никто как бог! Не ест, не пьет Меньшой сынок, Гляди — умрет! Дала кусок, Дала другой — Не ест, кричит: ‘Посыпь сольцой!’ А соли нет, Хоть бы щепоть! ‘Посыпь мукой’,- Шепнул господь. Раз-два куснул, Скривил роток. ‘Соли еще!’- Кричит сынок. Опять мукой… А на кусок Слеза рекой! Поел сынок! Хвалилась мать — Сынка спасла… Знать, солона Слеза была!.. Запомнил Гриша песенку И голосом молитвенным Тихонько в семинарии, Где было темно, холодно, Угрюмо, строго, голодно, Певал — тужил о матушке И обо всей вахлачине, Кормилице своей. И скоро в сердце мальчика С любовью к бедной матери Любовь ко всей вахлачине Слилась,- и лет пятнадцати Григорий твердо знал уже, Что будет жить для счастия Убогого и темного Родного уголка. Довольно демон ярости Летал с мечом карающим Над русскою землей. Довольно рабство тяжкое Одни пути лукавые Открытыми, влекущими Держало на Руси! Над Русью отживающей Иная песня слышится: То ангел милосердия, Незримо пролетающий Над нею, души сильные Зовет на честный путь. Средь мира дольнего Для сердца вольного Есть два пути. Взвесь силу гордую, Взвесь волю твердую,- Каким идти? Одна просторная Дорога — торная, Страстей раба, По ней громадная, К соблазну жадная Идет толпа. О жизни искренней, О цели выспренней Там мысль смешна. Кипит там вечная, Бесчеловечная Вражда-война За блага бренные. Там души пленные Полны греха. На вид блестящая, Там жизнь мертвящая К добру глуха. Другая — тесная Дорога, честная, По ней идут Лишь души сильные, Любвеобильные, На бой, на труд. За обойденного, За угнетенного — По их стопам Иди к униженным, Иди к обиженным — Будь первый там! — И ангел милосердия Недаром песнь призывную Поет над русским юношей,- Немало Русь уж выслала Сынов своих, отмеченных Печатью дара божьего, На честные пути, Немало их оплакала (Пока звездой падучею Проносятся они!). Как ни темна вахлачина, Как ни забита барщиной И рабством — и она, Благословясь, поставила В Григорье Добросклонове Такого посланца. Ему судьба готовила Путь славный, имя громкое Народного заступника, Чахотку и Сибирь. — Светило солнце ласково, Дышало утро раннее Прохладой, ароматами Косимых всюду трав… Григорий шел задумчиво Сперва большой дорогою (Старинная: с высокими Курчавыми березами, Прямая, как стрела). Ему то было весело, То грустно. Возбужденная Вахлацкою пирушкою, В нем сильно мысль работала И в песне излилась: ‘В минуты унынья, о родина-мать! Я мыслью вперед улетаю. Еще суждено тебе много страдать, Но ты не погибнешь, я знаю. Был гуще невежества мрак над тобой, Удушливей сон непробудный, Была ты глубоко несчастной страной, Подавленной, рабски бессудной. Давно ли народ твой игрушкой служил Позорным страстям господина? Потомок татар, как коня, выводил На рынок раба-славянина, И русскую деву влекли на позор, Свирепствовал бич без боязни, И ужас народа при слове ‘набор’ Подобен был ужасу казни? Довольно! Окончен с прошедшим расчет, Окончен расчет с господином! Сбирается с силами русский народ И учится быть гражданином. И ношу твою облегчила судьба, Сопутница дней славянина! Еще ты в семействе — раба, Но мать уже вольного сына!’ — Сманила Гришу узкая, Извилистая тропочка, Через хлеба бегущая, В широкий луг подкошенный Спустился он по ней. В лугу траву сушившие Крестьянки Гришу встретили Его любимой песнею. Взгрустнулось крепко юноше По матери-страдалице, А пуще злость брала. Он в лес ушел. Аукаясь, В лесу, как перепелочки Во ржи, бродили малые Ребята (а постарше-то Ворочали сенцо). Он с ними кузов рыжиков Набрал. Уж жжется солнышко, Ушел к реке. Купается,- Три дня тому сгоревшего Обугленного города Картина перед ним: Ни дома уцелевшего, Одна тюрьма спасенная, Недавно побеленная, Как белая коровушка На выгоне, стоит. Начальство там попряталось, А жители под берегом, Как войско, стали лагерем, Всё спит еще, немногие Проснулись: два подьячие, Придерживая полочки Халатов, пробираются Между шкафами, стульями, Узлами, экипажами К палатке-кабаку. Туда ж портняга скорченный Аршин, утюг и ножницы Несет — как лист дрожит. Восстав со сна с молитвою, Причесывает голову И держит на отлет, Как девка, косу длинную Высокий и осанистый Протоерей Стефан. По сонной Волге медленно Плоты с дровами тянутся, Стоят под правым берегом Три барки нагруженные: Вчера бурлаки с песнями Сюда их привели. А вот и он — измученный Бурлак! походкой праздничной Идет, рубаха чистая, В кармане медь звенит. Григорий шел, поглядывал На бурлака довольного, И с губ слова срывалися То шепотом, то громкие. Григорий думал вслух: Плечами, грудью и спиной Тянул он барку бичевой, Полдневный зной его палил, И пот с него ручьями лил. И падал он, и вновь вставал, Хрипя, ‘Дубинушку’ стонал, До места барку дотянул И богатырским сном уснул, И, в бане смыв поутру пот, Беспечно пристанью идет. Зашиты в пояс три рубля. Остатком — медью — шевеля, Подумал миг, зашел в кабак И молча кинул на верстак Трудом добытые гроши И, выпив, крякнул от души, Перекрестил на церковь грудь, Пора и в путь! пора и в путь! Он бодро шел, жевал калач, В подарок нес жене кумач, Сестре платок, а для детей В сусальном золоте коней. Он шел домой — неблизкий путь, Дай бог дойти и отдохнуть! — С бурлака мысли Гришины Ко всей Руси загадочной, К народу перешли. И долго Гриша берегом Бродил, волнуясь, думая, Покуда песней новою Не утолил натруженной, Горящей головы. Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и могучая, Ты и бессильная, Матушка Русь! В рабстве спасенное Сердце свободное — Золото, золото Сердце народное! Сила народная, Сила могучая — Совесть спокойная, Правда живучая! Сила с неправдою Не уживается, Жертва неправдою Не вызывается,- Русь не шелохнется, Русь — как убитая! А загорелась в ней Искра сокрытая,- Встали — небужены, Вышли — непрошены, Жита по зернышку Горы наношены! Рать подымается — Неисчислимая! Сила в ней скажется Несокрушимая! Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и забитая, Ты и всесильная, Матушка Русь! — ‘Удалось мне песенка!- молвил Гриша, прыгая.- Горячо сказалася правда в ней великая! Завтра же спою ее вахлачкам — не всё же им Песни петь унылые… Помогай, о боже, им! Как с игры да с беганья щеки разгораются, Так с хорошей песенки духом поднимаются Бедные, забитые…’ Прочитав торжественно Брату песню новую (брат сказал: ‘Божественно!’), Гриша спать попробовал. Спалося, не спалося, Краше прежней песенка в полусне слагалася, Быть бы нашим странникам под родною крышею, Если б знать могли они, что творилось с Гришею. Слышал он в груди своей силы необъятные, Услаждали слух его звуки благодатные, Звуки лучезарные гимна благородного — Пел он воплощение счастия народного!.. 1876-1877