Сергей Гарин
Сергей Гарин
Командир миноносца
Командир миноносца
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
* * *
—————————————————-
Командир миноносца, Гарин Сергей Александрович, Год: 1911
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Миноносец, которым командовал Владимир Мосолов, стоял, на Кронштадтском рейде, под парами, ожидая командира. Это был четырехтрубный красавец, последнее слово миноносной техники, с тремя стодвадцатимилиметровыми орудиями и четырьмя минными аппаратами. Команды на нем было шестьдесят человек, — все молодцы, как на подбор… Кроме того, на миноносце был помощник Мосолова — мичман Зубатов и механик Добрынин. Назывался миноносец ‘Чуткий’.
Когда Владимир подъезжал к борту на шлюпке, команда была уже выстроена, во фронте. Взойдя, лейтенант поздоровался, сказал несколько слов о войне и, приказав готовиться к снятию с якоря, прошел в свое помещение. Оно было довольно комфортабельно, хотя и маленькое: спальня, со шкафом и умывальником красного дерева, таким же письменным столом и великолепной пружинной кроватью. Рядом — салон, с большим столом и мягкими плюшевыми диванами, по борту, а следующая дверь вела в ванную и уборную командира. Освещался миноносец электричеством. Владимир уже имел определённые инструкции относительно дальнейшего. Его миноносец назначался на дозорную службу, у входа в Финский залив, — место, опасное в смысле соприкосновения с неприятелем.
Как морской офицер, Мосолов прекрасно знал, что война застала русский и германский флоты в совершенно неравном состоянии. Неприятельский флот был сильней русского, по количеству крупных боевых единиц, но это не смущало русских моряков, знавших, что дух и отважность играют в морском деле не последнюю роль.
Во всяком случае, назначение было опасное, и Владимир ко всему приготовился. Он не боялся умереть, но хотел, в случае неизбежного, погибнуть с честью, в сражении, а не затонуть глупо, случайно, наткнувшись на свою или неприятельскую мину.
Думал о жене. А за последние два дня она не выходила из головы. Почему?.. Лейтенант не мог объяснить этого иначе, как войной, которая каждую минуту может разлучить их навеки.
Припоминал малейшие подробности их знакомства и совместной жизни. Встретился он с Надеждой Федоровной три года назад, на балу, в офицерском собрании полка его отца. Она была ‘царицей’ вечера, за ней тянулся целый хвост поклонников, а он стоял у колонны и зевал. И вдруг к нему подошел полковой адъютант, распоряжавшийся танцами:
— Владимир Викторович! Почему не танцуете?
— Не с кем! — ответил лейтенант.
— То есть как: не с кем?!.. Полный зал дам и барышень!
— Все они неважно танцуют, — нужно отдать им справедливость! Есть, впрочем, одна… — он указал на Надежду Федоровну, — но она берется нарасхват!.. Где уж нам!
Адъютант улыбнулся:
— А вот, как раз она, именно, и просила меня, сейчас, представить ей вас… Пойдемте!
Взял лейтенанта под руку и подвел к девушке. Пройдя с нею два тура, Владимир хотел было ретироваться, но Надежда Федоровна потащила его в фойе, где они целый час проболтали. Она оказалась дочерью тайного советника, занимавшего видный пост, в одном из министерств. Была очень неглупа, великолепно образована, немного пела, играла на скрипке и рояли, рисовала…
С этого момента началось знакомство. Лейтенант сделал визит отцу, и стал бывать. Незаметно полюбили друг друга. Затем Владимир сделал предложение.
Полгода прошли, как сон. Лейтенант взял двухмесячный отпуск, был месяц с женой за границей, — месяц в имении тестя, в Новгородской губернии.
Но когда вернулись в Петроград, и началась обычная семейная жизнь, Владимира она немного разочаровала. По натуре своей, он был большой семьянин и домосед, а Надежда Федоровна наоборот: семейная обстановка нисколько не удовлетворяла. Она осталась все той же порхающей барышней, думающей только о нарядах, вечерах и о том, как бы кому понравиться. Она любила мужа, в этом не было сомнения, но любовь её была какая-то странная, на ходу, без общих духовных интересов, без взаимных переживаний. Она была немного пуста для Владимира. Вставала молодая женщина поздно, нежась в кровати чуть ли не до двух часов дня, делала долго туалет и только к трем-четырем часам дня выходила в столовую, когда, собственно, уже и кончался день. И в дни своих кратких приездов, лейтенант почти не видел жены, так как он рано должен был ложиться, чтобы с рассветом выезжать обратно в Кронштадт.
Второй неприятной стороной семейной жизни Владимира была страсть жены к флирту. Лейтенант постоянно находился в компании каких-то случайных знакомых, которые ухаживали за его женой, а она с ними кокетничала вовсю. Владимир понимал, что все это несерьезно, что Надежда Федоровна никогда не переступит границ, но… чувство досады, что он, муж, все время как-то остается в тени, и жена больше отдает предпочтения чужим, — захватывало лейтенанта все больше и больше. Он стал избегать свой дом, но в то же время и ревновать. Начались сцены между супругами, порой отвратительные, доходившие до взаимных упреков и оскорблений.
Этот кошмар тянулся два с половиной года. Наконец, обоим это надоело, и они решили полюбовно разойтись. Разошлись сухо, с осадком горечи на душе, думая каждый, что виновата противная сторона. Надежда Федоровна переехала к отцу, а лейтенант и свободное время проводил в Кронштадте, изредка лишь навещая родителей.
Но жену он все-таки продолжал любить. Ему казалось, что, будь у него побольше свободного времени, и имей он возможность почаще видеть жену, ему удалось бы перевоспитать ее.
Вахтенный доложил, что все готово для съемки с якоря.
Лейтенант надел на шею цейсовский бинокль, натянул высокие резиновые сапоги — так как от большого хода, на мостик, вкатывалась волна — и вышел на палубу. Там уже все стояли на местах. Владимир поднялся на мостик и распорядился поднять якорь.
Завизжала якорная цепь, проползая черед клюз в канатный ящик. Заклубился пар от брашпиля… Якорь встал, и Владимир перевел ручку машинного телеграфа на ‘малый ход’… Одновременно сигнальщики подняли, на обоих ноках реи, черные шары, означавшие, что корабль дал ход… Когда прошли брандвахту, дали полный ход и шары убрали.
‘Чуткий’ ходил двадцать восемь узлов в час. И когда инерция достигла максимума — большие, пенистые волны, бурля, стали перекатываться через носовую часть миноносца… А за кормой бежала вдаль широкая полоса от винтов…
Мимо поплыли берега, со строениями, казавшимися с миноносца игрушечными… с лесом, курчавым порой, порой щетинистым, как зубная щетка, с дикими скалами, у подножия которых белел волнистый прибой…
Было хорошо сидеть на мостике, за натянутой парусиной, от ветра, курить папиросу и прислушиваться к равномерной работе машины и шипению котлов… Чувствовалось удовлетворение в сознании, что ты — царь и Бог на этом быстроходном судне, что от твоего желания оно может пойти влево… вправо… повернуть назад… Захочешь, — и из трех длинных тел орудий блеснет короткое пламя, загрохочет выстрел, и разорвется где-то, впереди, снаряд… Или, по твоему знаку, из тупоносого минного аппарата выскочит вдруг стальная мина-утка… побежит по указанному ей направлению, неся с собою смерть и разрушение, и взорвется, подняв гигантский столб воды и дыма…
Погода была хорошая, с легким зюйд-вестом. Бежали облака над миноносцем, синело, между ними, небо…
Лейтенант знал, что до Гельсингфорса не было вероятия встретить неприятельские суда. Но, тем не менее, часто посматривал в бинокль. А рядом стояли вахтенные сигнальщики, смотревшие неустанно, на горизонт, в подзорные трубы…
Снялся ‘Чуткий’, из Кронштадта, часов в шесть утра. К вечеру он был уже в Гельсингфорсе. Там стояло много военных кораблей, но не было видно на них суматохи, потому что все были уже готовы выйти в море, по первому сигналу командующего флотом.
Пополнив провизию, Владимир, получив новые инструкции из штаба, вышел в море…
Темнело, ветер сделался резче, зыбь крупнее… Но ‘Чуткий’ держался на волне превосходно, и если и зарывался в нее сейчас носом, то тотчас же и взлетал, на гребень, победно, распустив по ветру полосу чёрного, клубящегося дыма…
‘Чуткому’ нужно было соединиться с двумя нашими другими миноносцами, уже несущими, между Ревелем и Гельсингфорсом, дежурство… И действительно: через час с небольшим, сигнальщики заметили, на горизонте, два дыма… Они были низки над водой, и не было сомнения, что это миноносцы. Но чьи: наши, или… неприятельские?..
Лейтенант чувствовал, как сильно забилось сердце при мысли, что это — немцы… Ведь, ‘Чуткий’ на всех парах несется к ним навстречу! Борьба была бы далеко не равная: один против двух!
‘Будь, что будет!’ — решил лейтенант, и только сильнее прижал к глазам бинокль…
Вот уже можно различить число труб и очертание корпусов неизвестных миноносцев… По три трубы есть и у нас, — имеются и у немцев… Вероятно, сейчас поднимут опознательные!
На мачтах обоих миноносцев взвились флажки…
— Наши!..
Сразу откатилась волна крови от сердца… Стала почему-то смешной мысль о неприятеле…
Через четверть часа сблизились… Миноносцы оказались ревельского дивизиона. Неприятеля пока они не видели, но с одного наблюдательного поста семафорили, что два немецких крейсера и несколько миноносцев прошли на северо-восток…
Первую ночь дежурства Мосолов всю провел на мостике. В серой мгле дали плыли какие-то контуры, принимавшие порой фантастические размеры… Пугали шипением собственные котлы, эхом отзываясь в стороне, будто от идущего, где-то, судна.
А когда серая мгла начала бледнеть, и восток покрылся легким багрянцем, и даль стала прозрачна, лейтенант вызвал на вахту мичмана, спустился сам в свою каюту, и, бросившись на постель, заснул, как убитый…
Надежда Федоровна любила мужа. Но, своевольная, привыкшая с детства, что все её желания исполнялись окружающими, как закон, она, выйдя замуж, не могла примириться с мыслью, что нужно кому-то отдавать отчет в своих действиях, нужно иногда делать и не то, что хочется, а то, что пожелает человек, зовущийся мужем… Выросшая почти без матери, около любящего, но вечно занятого и отсутствующего отца, девушка всегда была окружена или челядью, только льстившей ей, или же гувернантками и боннами, у которых не входило в расчет ссориться с воспитанницей. Замужество наложило оковы на свободу Надежды Федоровны. Она порой приходила в бешенство от мысли, что над ней поставлен кто-то контролирующий, следящий… Это ее нервировало. И когда пошло к разрыву, она не особенно печалилась, решив, что будет лучше получить опять полную свободу. И сознавалась в глубине души, что неспособна к семейной жизни.
Разошлись. Первый месяц, дав простор своим привычкам, Надежда Федоровна провела очень весело. Но вскоре все это наскучило, и Мосолова, уже отравленная домашним очагом, его уютом, пригретая семейным счастьем, стала чувствовать себя совершенно одинокой. Образовалась страшная пустота вокруг молодой женщины, — пустота, которую ничем нельзя было заполнить. Надежда Федоровна стала грустить, даже плакать, сидеть по целым часам у окна, бесцельно смотря на улицу. Муж, против которого было раньше озлобление, и которого она считала виновником разбитого счастья, сталь понемногу вырисовываться в ином свете. Мосолова стала припоминать и свои, и его поступки, сравнивать и свое, и его поведение, и пришлось сознаться, что, в большинстве случаев, виновата была только она.
Явилось позднее раскаяние, усилились слезы. Была еще возможность примириться с мужем, но Надежда Федоровна не решалась сделать первый шаг. Расстались осенью, когда наступили долгие, темные вечера, с унылым дождем, за окном, и завываньем ветра в камине… Мосолова просиживала, у камина, с книгой, но читала почти машинально и больше думала… Мечтала часто, что наступить скоро время и Владимир придет к ней… припадет к её ногам и будет умолять вернуться… Конечно, она не сразу согласится — даст понять ему, что нельзя шутить такими вещами. Он, разумеется, будет плакать… упрашивать… В конце концов она простит его… Она вернется, но… потребует полной свободы!..
Но проходили месяцы… Унылый дождь сменился густыми хлопьями снега. Сильно выла вьюга за окном, а Владимир не приходил. Надежда Федоровна жутко прислушивалась к малейшему скрипу двери. Несколько раз ошибалась, бежала навстречу…
И опять, одинокая, плакала…
Так тянулось до объявления войны. Мосолова видела мужа раза три на концертах и в театре… Правда, это было издали, но она, с сильно бьющимся сердцем, ждала, что он подойдет… А Владимир сухо кланялся и поворачивался спиной. В Надежде Федоровне закипала злоба оскорбленной женщины, она давала слово больше не думать о Владимире… Но проходили сутки, и образ мужа преследовал ее всюду…
И когда объявили войну, Мосолова сразу сознала весь ужас того, что могло случиться с Владимиром… Таившаяся в молодой женщине любовь к мужу, — в которой она не хотела открыто сознаться даже самой себе, — прервала преграду ложного стыда. Надежда Федоровна пришла в отчаяние… Она знала, что муж уедет, и безумно захотела увидеть его… Была даже мысль махнуть рукой на все, и ехать сейчас же к его родителям, где, конечно, она Владимира застанет… Но побоялась, что старики могут ее не принять…
Всю эту ночь она не сомкнула глаз, обдумывая способы дать мужу знать, что она его любить по-прежнему, даже больше, и каждую минуту готова к нему вернуться. Хотела написать письмо, но были уже случаи (вскоре после разрыва), когда Владимир возвращал её письма нераспечатанными… ‘Одно средство: ехать к его матери! — решила Надежда Федоровна. — Эта хорошая старуха все поймет!..’
На другой день, часов около двух, она отправилась к генеральше. Встретить там мужа она не могла, так как справлялась предварительно по телефону у швейцара того дома, где жили Мосоловы, и узнала, что генерал и все его сыновья уехали…
Генеральша приняла ее очень тепло. Плакала, рассказывая, что вернулась только что с вокзала, проводив всех. Владимир же уехал еще вчера.
— Он ничего не говорил с вами обо мне? — неожиданно спросила Надежда Федоровна.
Свекровь пристально на нее посмотрела:
— Разве вас это… интересует?
Надежда Федоровна чувствовала, что краска заливает ей щеки. Что ответить? Солгать? Но, тогда, значит, навсегда закрыть для себя возможность узнавать что-нибудь о муже.
И решила сознаться генеральше во всем. Сначала говорила спокойно, тихо, но затем вдруг разрыдалась…
Обе женщины обнялись, обливая друг друга слезами… Созналась, всхлипывая, старуха Мосолова, что сын при отъезде говорил ей, что по-прежнему любить жену…
Надежда Федоровна сразу ожила. Целовала свекровь, как сумасшедшая, чуть не плясала… И походила сейчас на птичку, которая, после ненастной и холодной погоды, выпорхнула, наконец, на залитую солнцем лужайку…
Когда Надежда Федоровна возвращалась домой, на улицах попадались процессии с флагами… Народ был возбужден, но Мосолова ни у кого на лицах не находила страха. Наоборот: шли с горящими глазами и радостными улыбками, будто все получили какое-то радостное известие. Даже женщины, у которых тоже, очевидно, отняли мужей, братьев, сыновей и женихов, шли в каком-то экстазе, тоже радостные…
Эта картина Надежду Федоровну очень успокоила. Значить, есть даже в таком народном бедствии, как война, что-то более возвышенное, чем личные интересы…
До рассвета Надежда Федоровна ходила по будуару, заложив руки за спину, как мужчина, сдвинув брови…
Затем села и написала мужу письмо:
‘Эта война заставила меня очнуться и оглянуться! Когда я сознала только возможность потерять тебя навсегда, дорогой… любимый мой, я поняла, что натворила!.. Владимир! Я первая, забыв самолюбие, пресловутую мою гордость и все, чем я так кичилась, — я первая кричу тебе в этом письме: ‘Прости, пока не поздно!’… Подумай: зачем эта разлука, это кажущееся презрение друг к другу, эта напускная ненависть?!. Ведь, мы же любим друг друга, любим (про себя я честно это говорю, про тебя — чувствую). Так неужели же, в эту минуту, когда угроза смерти блеснула в воздухе и таинственная рука чертит на стене неведомые слова, — мы будем прятать наши чувства! Отзовись! Я пишу бессвязно, чувствую, что письмо это — какой-то бред, но в голове моей такой хаос! Страх… мольбы… надежда и отчаяние!.. Жду ответа, тогда напишу подробнее’.
Прошли первые числа августа. ‘Чуткий’ постоянно находился в море, изредка заходя, в Ревель, для приемки угля и провизии.
Приходилось бесконечно болтаться на зыби, неся дозорную службу.
Неприятеля, за это время, видели, но издалека. Его легкие крейсера и миноносцы показывались на горизонте, но, замечая наши сторожевые суда, сейчас же исчезали.
Но вот получилось предписание ‘Чуткому’ и другому миноносцу идти к немецким берегам. Предписание было секретное, и о нем знали только командиры. Нужно было воспользоваться наступившими темными ночами и туманами, подойти незаметно к неприятельскому берегу, в полосе плавания его военных судов и поставить там несколько мин. Предприятие было рискованное, с возможностью нарваться на мину, или быть расстрелянным большими неприятельскими кораблями.
Миноносцы вышли из нашей зоны на рассвете, чтобы к темноте быть на месте.
С ночи моросил мелкий, нудный дождь и его длинные нити ложились на воду прозрачной сеткой… Ветер был слегка попутный, но зыбь шла от другого румба, и миноносцы, как странные, чудовищные рыбы, то зарывались в пучину, то выскакивали наверх, сильно накренясь… И только из труб вырывались клубы чёрного, пушистого дыма, стелившегося по воде и долго бежавшего за кормой…
На мостике все были в непромокаемых плащах и резиновых сапогах, кроме того, у вахтенных и у офицеров были надеты на глаза особые очки, предохранявшие от брызг…
Кругом никого не было… Так шли до сумерек. Но вот показались слева смутные очертания неприятельского берега… Было жутко сознавать, что находишься во владениях врага, но, в то же время, и приятно, чувствуя, что несешь ему смерть и разрушение…
Берега стали выделяться резче. Уже, в бинокль, можно было различить небольшой лесок, растущий на склоне невысокой горы, ряд рыбачьих хижин, разбросанных по всему берегу.
Миноносцы убавили ход и стали выжидать, пока солнце сядет окончательно, и море затянет дымкой вечерней мглы…
На ‘Чутком’, с мостика, заметили впереди что-то черное, прыгавшее по воде… Лейтенант сидел тут же…
— Мина, ваше высокоблагородие! — указал тревожно сигнальщик командиру на подозрительный предмет.
Мосолов впился в бинокль… действительно, это была мина, — видна её круглая, как голова Медузы, верхняя крышка!
Изменили курс вправо, просемафорив огнями на идущий, слева, другой миноносец, что ‘видят мину’… Мина проплыла недалеко от ‘Чуткого’, кувыркаясь на зыби, грозя издали черной, шарообразной головой…
На мостике перекрестились…
Когда совсем стемнело, ориентировались, насколько могли, по карте, и пошли на фарватер, к островам, которых тут было много. Придя на указанное место, поставили шесть мин и пошли обратно. И вдруг увидели впереди луч прожектора, брошенный, откуда-то, на воду. Этот бледный, холодный змей пополз в сторону миноносцев, нащупал их, осветил… Луч шел с лёгкого немецкого крейсера, неизвестно откуда появившегося, пришедшего, очевидно, на сторожевую службу…
Миноносцы были открыты. Одновременно, с крейсера, взвилась тревожная ракета, а затем крейсер опоясался огнем, вырвавшимся из жерл его пушек…
Около ‘Чуткого’ закипела вода… Неприятельские снаряды не долетали, перелетали и, обдавая брызгами миноносец, разрывались на зыби…
Владимир моментально сообразил, что вступать в бой с противником, у которого больше орудий, не имеет никакого смысла. Атаковать же его, чтобы пустить в него мину, было тоже рискованно: может не допустить до нужного расстояния, расстреляв миноносец на дальнем…
Мозг усиленно работал, изобретая в несколько секунд то, на что, в другое время, потребовались бы часы… И вдруг вспомнились только что поставленные мины… Что, если повернуть обратно, пройдя мимо них? Крейсер без сомнения погонится за миноносцем, радуясь, что гонит его к своим берегам… И может нарваться… Просемафорив сейчас же на другой миноносец, чтобы он шел на норд-ост, и, назначив ему встречу в одном пункте, Владимир перекрестился и круто положил руля.
Бледный змей пополз следом за миноносцем, освещая его корму. Неприятельские снаряды ложились все ближе, и вдруг один разорвался, у самого юта ‘Чуткого’, обдав осколками корму… Раздался крик… Кто-то застонал — но лейтенанту было не до того. Он напряженно смотрел вперед, опасаясь, как бы самому не нарваться, на им же поставленную, собственную, мину… Было трудно ориентироваться в темноте, но, приблизительно, место постановки Мосолов хорошо помнил.
От берега отделились лучи прожекторов и поползли навстречу ‘Чуткому’. Это означало, что на помощь крейсеру спешат другие неприятельские суда…
Нагоняющий крейсер, с целью перерезать дорогу врагу, пошел, вдруг, на пересечку его курса. Этого только и ждал лейтенант. Повернув опять обратно, миноносец стал поспешно ухо-дить. И вдруг, совсем невдалеке, раздался страшный взрыв… ‘Чуткого’ подкинуло даже слегка кверху, и он долго еще потом качался, как маятник, приобретая прежнее равновесие…
На миноносце прогремело ‘ура’… Кричала и команда, и офицеры, во главе с командиром.
Неприятельский крейсер взорвался, и нечего было больше бояться погони других судов, занятых тонущими…
Через полчаса неприятельские берега были уже далеко. Сквозь ночную мглу, с ‘Чуткого’ видели, на месте взрыва, какие-то огни… Кто-то стрелял, растерянно и безрезультатно, в темную ночь…
В условленном месте, второй миноносец поджидал уже ‘Чуткого’… Оказалось, что взрыв был слышен миль за двадцать от того места, где они расстались.
Оба миноносца пошли полным ходом обратно в Ревель…
Утром лейтенант готовился с докладом в штаб командующего, когда рассыльный принес, на миноносец, почту. Владимир получил письмо жены. Сначала не поверил глазам, и несколько раз перечитывал, затем безумная радость охватила все существо. Хотелось петь, кричать, выскочить на палубу, душить в своих объятиях первого встречного…
Посмотрел дату письма и похолодел — оно лежало в Ревеле три недели! Быстро оделся и, перед штабом, заехал на телеграф…
Отправив мужу письмо, Надежда Федоровна, с нетерпением, ожидала ответа. Но дни проходили. Владимир не отвечал.
Сначала Мосолова терпеливо уверяла себя, что вот завтра она непременно получит желанный ответ. Но, после двух недель томительного, тяжёлого ожидания, молодую женщину стала грызть тоска разочарования. Не было уже никакого сомнения, что Владимир оставил её письмо без ответа, и становилось больно за себя, доверчиво протянувшую руку примиренья, так безжалостно отвергнутую…
Лишняя чаша унижения была выпита до дна, и главное: без результата! И Надежда Федоровна опять ходила, волнуясь, по своему будуару, опять ломала руки и тысячу раз проклинала себя за письмо. Нарождалось желание отомстить. Надежда Федоровна клялась сбросить с себя эту ненужную теперь любовь, завертеться опять в вихре удовольствий…
Но, думая дальше, Мосолова приходила к убеждению, что окунуться снова в прежнюю жизнь она уже не в состоянии. Что-то новое вползло в нее с момента объявления войны, и молодая женщина не находила в себе больше сил веселиться, когда в воздухе веяло смертью и слезами…
И Надежда Федоровна грустила, опять просиживая часами у окна, продолжая думать о муже… И хотя в душе, вместе с разочарованием, жило некоторое озлобление к Владимиру, все же образ его неустанно ходил всюду за нею, то окруженный разъярённой стихией, то беспощадным неприятелем…
Последнюю неделю, отчаявшись получить ответ от мужа, она перестала ездить и к генеральше. Но вот однажды, рано утром, Надежда Федоровна еще лежала в кровати, — ей принесли телеграмму.
Прочтя ее, Мосолова кинула на чай телеграфисту крупную бумажку и стала лихорадочно одеваться. И, когда оделась, только тогда пришла в себя. Зачем? Куда она собирается?..
Но сегодняшний день был так хорош, так много солнца было и в комнате и на улицах, так синело небо из окна, и не было сил оставаться в душных стенах.
И Мосолова, вызвав автомобиль, поехала за город.
Казалось, что ветер, который бил в лицо, когда она сидела, откинувшись на мягкие подушки кузова, прогонял от её мозга все сомнения последних дней…
И Надежда Федоровна поднимала влажные глаза в далекое небо и упрямо твердила:
— Сохрани его!.. Сохрани для меня!..
Прогулка благотворно подействовала, успокоила нервы… Мосолова приехала к свекрови к завтраку, но ни слова не сказала о телеграмме, и на вопрос матери о сыне ответила, что — здоров, и все благополучно…
Спустя несколько дней, после телеграммы, пришло и письмо лейтенанта…
Владимир описывал ужас разлуки с любимой женой…
Надежда Федоровна плакала от радости…
Все нехорошее, полное сомненья и неуверенности, осталось где-то далеко-далеко и напоминало собой уходящую за горизонт тучу, уносящую непогоду и открывавшую, утомленному взору, синюю лазурь и, пышное лучами, солнце…
С этого дня Мосоловы стали аккуратно переписываться…
В одном из писем Надежда Федоровна писала мужу:
‘…Мне кажется порой, что с твоего отъезда прошло уже тысячелетие!.. Душа моя постарела за этот период, и многое, что казалось раньше недоступным моему духовному взору, — стало ясным, как Божий день! До этой войны, я всегда смотрела на жизнь теми прищуренными глазами, какими смотрит большинство женщин моего круга. Мне казалось всегда, что жизнь — арена личных переживаний, полная или неудач, или успехов, и, чтобы пройти эту арену успешно, — требуется прежде всего энергия, сила воли и доля эгоизма… Но так как очень многого из этих качеств я не находила в себе, то опять-таки, как и большинство женщин, я отдавалась Року… Ведь, почти все женщины — фаталистки и плывут по течению, вполне доверяя тому, что готовит им неведомый берег! И на смерть я смотрела раньше тоже другими глазами… Мне она всегда казалась тем непрошенным распорядителем, который поздним часом входит в залитый огнями кабинет ресторана, где идет во всю разгул и пенится в бокалах вино, и вежливо просит гостей убираться, ибо ресторан закрывается… И вот, с шумного пира, с невысохшими еще искрами шампанского на губах… с тающей мелодией рояля и блеском глаз любимого человека в душе, ты выходишь, помимо своей воли, на безлюдную улицу, и сразу окунаешься в беспросветную ночь…
А теперь, я смотрю на жизнь, как на работу какого-то исполинского организма, творящего что-то очень важное… А я… ты… мой отец… твои родители… братья… сестры… родственники, знакомые и просто чужие люди, — словом, все люди — микроскопические величины, атомы, из которых состоит этот организм… И вот идет борьба клеток-людей: сильные поглощают слабых… здоровые — больных… Происходит постоянный обмен клеток, и, в зависимости от него, хиреет или здоровеет организм… Может быть, это звучит слишком сильно в устах женщины, но мне кажется, что это так… А раз это так, раз я — неслучайное явление, а вполне определенная частичка организма, моя обязанность помогать общей борьбе, за оздоровление.
Иною мне кажется теперь и смерть. Она нужна жизни, как нужна новая часть машине, взамен отработанной и стершейся… Смерть — это тот метельщик улиц, что каждый день, на рассвете, едет по городу, с ящиком для мусора и других отбросов… Не будь его, — города бы загнили в грязи, заполнились бы миазмами!
Но это — в обыденное время, а не во время войны… Боже мой! Теперь, ведь, отламывают от машины здоровые и нужные части, и не дают ей взамен ничего! Теперь метельщик бросает в мусорный ящик и севрский фарфор, и драгоценные камни!
И как я подумаю, что и ты… умный… энергичный, полный сил — именно, тот здоровый атом, который так нужен родному организму — ты можешь… Нет, нет, я не хочу об этом думать… я не смею это думать!’…
Опять долго не было от Владимира письма. Наконец — пришло.
Лейтенант писал:
‘…вы, сидящие там… вдалеке, вероятно, больше переживаете, чем мы, находящиеся в самом пекле!.. Поэтому, для переживаний нужно сердце, для волнений — нервы, а у нас то и другое спрессовалось под ударами постоянного, холодного ужаса… Поверь, что слово ‘жизнь’ кажется большинству из нас только эхом далёкого колокола, напоминающего о том, что есть где-то сонное село… люди спокойные… сизый дымок над трубами, тихий пруд за околицей… У нас здесь не то… Здесь, на войне, сёла дышат пламенем пожара, здесь люди живут в царстве ураганного огня, где воздух приходит в такое движение, что нужно врасти ногами в землю, чтобы устоять на месте!.. Здесь дым: сизый, черный и белый, не струится к небу, стелется по земле, на которой все кипит, как расплавленная сталь в бессемеровской печи!..
Нет у нас и Смерти! Мы не думаем о том: ‘а вдруг нас завтра убьют?’, а с ужасом спрашиваем: ‘неужели мы и завтра останемся живы?’. Получается впечатление чего-то ужасного… неотвратимого, и вот когда начинаешь верить в Бога и невольно молишься!..
Но все же, сквозь этот кошмар, у всех у нас пробивается вполне определенная цель: надо победить!.. Мы все сознаем, что на нас возложена громадная, историческая задача, что отечество требует от нас и от вас неимоверных жертв, и раз мы их не принесем, то не нужны будем ни мы, ни вы, ни общие цели, ни общее будущее!.. Теперь, или никогда!.. Эта война, Надя, — не только борьба народов за право существовать, дышать воздухом, греться солнечными лучами… Эту войну поднял твой Метельщик, желающий оздоровить нашу планету, сметя с неё лишний мусор — нашего врага! Если он останется прежним — с идеей вооружённого милитаризма, с неуважением к праву и личности, с глумлением над слабейшим, — мир задохнется в крови, в железе, в бронированном кулаке, в ужасных налогах на армию, на флот, на орудия истребления! Это ничего, что, вместе с мусором, попадут в ящик и ценные вещи… Пусть беспощадная метла сметет и многих из нас — мы оставим вам долгий мир… спокойные пашни… возможность наслаждаться светом! Благодаря нам вы долго, очень долго не будете воевать, ибо того ужаса, которым полна эта война, не в силах перенести человечество два раза!.. И вот когда вы все напряжение клеток своего просветлённого мозга отдадите не на изобретение гигантских пушек и не на ядовитые газы — мы, брошенные в бездну ящика вместе с мусором, с облегчением вздохнем… А пока, мы медленно, но настойчиво, творим большую работу!’…
Рождество прошло. На ‘Чутком’ его встретили в открытом море. Там, где-то далеко, в Ревеле и Гельсингфорсе, где море было скованно льдом, вероятно, горели елочные огни, люди чувствовали себя в тепле, среди близких…
А здесь святая ночь прошла под свист ветра, в качке и сильном крене. Но все-таки соорудили маленькую елочку, купленную, перед выходом на дежурство, в Ревеле, обвесили ее подарками для команды, — мешочками со сластями и орехами, — а офицеры съели по куску ветчины и выпили кофе с консервированными сливками.
В этом отношении ‘Чуткому’ не повезло: как раз рождественские дни пришлись в дни дежурства ‘Чуткого’. Но на миноносце не роптали, зная, что теперь война, и нужно же кому-нибудь нести дозорную службу.
На второй день Рождества в море стоял густой туман. Миноносцы крейсировали в своем районе, идя малым ходом, ощупью. Была опасность столкнуться. Не будь войны, можно было подавать друг другу сигналы свистками, но теперь этого нельзя было делать, из опасения выдать свое присутствие врагу.
Так шли несколько часов. Туман был настолько плотен, что на расстоянии двадцати фут трудно было различить фигуру человека. Конечно, миноносцы потеряли друг друга из виду и шли, каждый самостоятельно, своим курсом.
Владимир был на мостике. Брызги обледенелой воды достигали до него, и ложились тонкими льдинками на резиновое пальто, осаждался туман на усах и замерзал на них стеклянными шариками…
Но вот туман стал реже, и с ‘Чуткого’ сейчас же заметили странный контур тёмного предмета. Он был от миноносца на расстоянии ста с небольшим саженей…
— ‘Подводная лодка! — мелькнула, как молния, мысль у Мосолова. — Да… да!.. Неприятельская! Здесь наших подводных нет!..’
В одно мгновение созрел дальнейший план. Эту лодку нужно настичь, во что быто ни стало, и протаранить! Тогда, пробитая миноносцем, лодка сейчас же затонет!
С лодки тоже заметили миноносец и пустились наутек. Опуститься на глубину неприятель не мог, так как офицеры лодки находились наверху, и она шла в надводном состоянии. А для того, чтобы опуститься, нужно было людям сойти внутрь, нужно было крепко задраить непроницаемый люк. Для этого требовалось время.
Дав ‘самый полный ход’ миноносцу, Владимир полетел на лодку… С неё пустили в ‘Чуткого’ мину… Сигарообразный снаряд побежал к миноносцу, ведя за собой характерную полосу кипевшей воды… Но лейтенант, во время заметив мину, круто положил руля. Мина прошла по борту и скрылась за кормой… Выстрелили, с лодки, второй миной, и тоже безрезультатно. Тогда по ‘Чуткому’ стали стрелять из орудий, находившихся наверху лодки…
Открыли огонь и с ‘Чуткого’…
А расстояние все уменьшалось — миноносец настигал лодку… еще… еще… несколько минут!..
В этот момент, что-то красное и горячее пахнуло в лицо лейтенанту и больно ударило по ногам… Владимир почувствовал, что палуба под ним расходится, и он летит в черную пропасть. Но, падая, он слышал, как сквозь сон, характерный треск столкнувшейся стали… хруст… чьи-то непонятные проклятия…
Очнулся лейтенант, несколько дней спустя, в морском госпитале… Он лежал с перебитыми, неприятельским снарядом, ногами, весь обожженный, забинтованный. От дежурившего, около, врача, Мосолов узнал, что ‘Чуткий’ все-таки лодку протаранил и та затонула, долго пуская на поверхность, после себя, масляные пятна… Узнал также, что его сняли с мостика без сознания, на второй, подоспевший миноносец, и отвезли в Ревель. Лейтенант был ранен осколками, а самим снарядом убило сигнальщика и ранило двух рулевых…
Надежда Федоровна была уже тут, в соседней комнате. Она страшно волновалась, что муж не приходить в себя… Но вот, пришли и сказали, что лейтенант хочет ее видеть…
Они встретились…
Долго, молча, держали друг друга за руки и беззвучно плакали…
— Надя!.. — тихо сказал лейтенант. — Вот мы с тобой и увиделись!.. Не ожидала, так скоро?..
Она наклонилась к мужу, трепещущая от страха и счастья…
— Не надо… не надо… дорогой мой! Теперь все хорошо… Не надо вспоминать…
Они не говорили ни о себе, ни о пережитом… Все мрачное и скверное осталось позади и было теперь только сознание взаимной близости и вечной любви…
Потекла болезнь, с повышенной температурой, с бредовыми ночами, со слезами Надежды Федоровны, над метавшимся, по кровати, мужем, со стонами его, зовущего сидевшую рядом жену…
Правую ногу лейтенанту ампутировали… Боялись за вторую, но ее удалось отстоять…
Так прошло два месяца, пока Владимир поправился настолько, что получил возможность уехать домой.
И он вернулся в покинутую им, с лишком год назад, квартиру навсегда…
Теперь он был калека, с механической ногой. Его грудь украшал орден Св. Георгия — высшая награда для офицера…
Рядом с ним была молодая, красивая, горячо любящая жена…
И когда Владимир, опираясь на палку и слегка волоча правую ногу, вошел, первый раз по возвращении, в будуар жены и смущенно спросил:
— А не разлюбишь ты меня… калеку?..
Надежда Федоровна ответила долгим, страстным поцелуем…
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.